Любовь под луной

Пролог

– Мне надо кое-что сказать тебе, – прошептала она.

Она была очень красива – с длинными, черными как смоль волосами, спадавшими до самых бедер, миндалевидными темными глазами и золотистой гладкой кожей. Однако сама она едва ли догадывалась об этом, даже несмотря на то что множество мужчин, попав под обаяние ее красоты, готовы были отдать жизнь, лишь бы насладиться ее прелестной улыбкой или услышать волнующий смех. Был один человек на свете, о котором она думала. Человек, которому она отдала душу. Только он один.

– Джеймс! – снова прошептала она. – Я... мне надо кое-что сказать тебе.

На этот раз голос ее, в котором слышался еле уловимый акцент, звучал чуть хрипловато – возможно, после утоления страсти. И еще была в нем... какая-то робость.

Простыни шевельнулись. Джеймс Сент-Брайд, граф Рэвенвуд, приподнявшись на локте, смотрел на нее. Черная бровь его высоко выгнулась.

– В чем дело, малышка? – спросил он, игриво водя пальцем вверх-вниз по ее обнаженной руке.

Дрожь удовольствия, которую Маделейн не могла сдержать, охватила ее. Господи, помоги ей, все-таки он был красив как сам дьявол!

Он ждал с отрешенным видом. Потом глаза их встретились, и он улыбнулся уголком рта.

Маделейн сделала глубокий вдох. Она понимала: через это надо пройти. Надо все сказать ему и покончить с этим раз и навсегда.

– У меня будет ребенок, – чуть слышно прошептала она.

Палец его замер. Улыбка мгновенно угасла. В комнате повисло тяжелое молчание, и неприятный озноб пробежал у нее по спине. Трудно было представить, что всего несколько минут назад та же самая комната слышала крики наслаждения, неудержимо рвавшиеся у него из груди.

Он вытащил руку у нее из-под головы. Одно гибкое движение – и он был уже на ногах.

Он повернулся к ней спиной, и Маделейн нервно сглотнула. Сейчас перед глазами у нее был только его затылок. Блики от пылавшего в камине пламени играли на густой гриве его темно-каштановых волос с красноватым отливом. Он потянулся за брошенным у постели халатом, и она не могла не залюбоваться великолепной игрой мощных мускулов на его спине и широких плечах. Резким движением он сунул руки в рукава.

Словно почувствовав на себе ее взгляд, он обернулся. К ее огорчению, лицо его было непроницаемым. Глаза, темно-синие, как сапфиры, смотрели холодно и отрешенно. Тонкие губы сжались в прямую, твердую линию.

И Маделейн ощутила, как в глубине ее души шевельнулся страх.

– Наверняка ты знаешь какое-нибудь зелье...

– Зелье? – Брови ее удивленно сдвинулись. Маделейн растерялась.

– Да... зелье... чтобы избавиться от негодника!

Никогда прежде он не позволял себе говорить с такой грубой прямотой. По лицу графа было видно, что он едва сдерживает, раздражение. Маделейн изо всех сил старалась взять себя в руки, чтобы он не заметил, как ей страшно.

– Да ладно тебе, Маделейн! Будет! Ты ведь цыганка! Так что должна знать, как это делается!

Маделейн, прикрыв простыней обнаженную грудь, медленно села. Перед глазами у нее все плыло. Казалось, она ослепла и оглохла. Ей все еще не верилось, что он только что приказал ей убить собственного ребенка...

– Джеймс, – упавшим голосом пробормотала она, – Джеймс... – Маделейн судорожно сглотнула. Слезы, которым она не могла дать волю, жгли ей душу. Она несколько раз встряхнула головой.

– Что? Послушай, неужто ты решила, что я обрадуюсь?

Глаза ее безмолвно молили...

– Я думала... мне казалось... что мы... мы могли бы...

Он сделал нетерпеливый жест.

– Бог ты мой! О чем это ты? Неужели ты вообразила, будто я на тебе женюсь?

Маделейн замерла. По правде говоря, она едва смела надеяться на это. И молилась. Господи, как она молилась, чтобы это когда-нибудь произошло... и не важно, что по христианскому обряду. Пусть только над ними произнесут священные слова – слова, которые навеки свяжут их сердца воедино!

В ее глазах, огромных, темных, словно ночное небо, стоял невысказанный вопрос. Но граф молчал – такой чужой... такой далекий. Все ее существо содрогалось от нестерпимой боли. Душа плакала кровавыми слезами. Ведь она отдала ему все, что имела. Свое тело. Свою душу. И сердце. Отдала навсегда.

Губы его насмешливо скривились.

– Я – граф Рэвенвуд, малышка. А ты – всего лишь цыганка.

Он уязвил ее, и как жестоко! И хотя Маделейн сейчас хотелось только одного – умереть, гордость заставила ее высоко поднять голову и посмотреть ему в глаза.

– Да, это так! Ведь если бы я была одной из вас, ты никогда бы не позволил себе так оскорбить меня!

Голос его немного смягчился:

– Но ты ведь не одна из нас?

Нет, эхом отозвалось в ее душе. Конечно, она не была одной из них. Она ведь цыганка. И он, разумеется, никогда не забудет об этом...

Вот только она-то об этом забыла. Пусть лишь в мечтах, но забыла.

Они встретились прошлым летом. Была ночь, когда Маделейн в первый раз увидела графа Рэвенвуда. Он позволил ей и ее народу разбить свой табор в одном из принадлежавших ему поместий. Маделейн танцевала, время от времени присоединяя свой голос к жалобному стону и плачу одинокой скрипки, чьи рыдания рвали на части ее душу. Это была история старая, как мир. История, от которой на глаза наворачивались слезы и душа содрогалась от горя. И все же в ней была надежда – надежда на то, что минует ночь, придет другой день и принесет с собой обещание счастья. Старая скрипка плакала и смеялась, пела и рыдала, и ноги Маделейн двигались все быстрее и быстрее, в такт ритму, в котором билось ее собственное сердце. Вдруг стремительный напев оборвался, будто лопнула слишком туго натянутая струна, и. Маделейн засмеялась. Вскинув руки, она хохотала. Пышные юбки, взметнувшись, открыли восхищенным взглядам длинные, стройные ноги. И вот в ту самую минуту, когда она стояла с бешено колотившимся сердцем, все еще взбудораженная и разгоряченная танцем, он и подошел к ней в первый раз...

Очаровательная... Так он, кажется, тогда сказал. Самая очаровательная девушка, которую он когда-либо видел.

На следующую ночь он снова пришел. И еще на следующую. Так он приходил шесть ночей подряд. Ах, как он был красив, этот человек! Великолепный мужчина, о таком можно было только мечтать! Конечно, все наперебой предупреждали ее, чтобы не сходила с ума. Что этому гаджо[1] нужно от нее лишь одно. Но она никого не слушала, не желала слушать. И вот однажды лунной ночью, когда темное бархатное небо было усыпано звездами, граф сделал ее своей.

Однако Маделейн вовсе не была распутной. Она свято блюла свою добродетель. Джеймс был поражен... поражен, и счастлив, и горд, когда обнаружил, что стал ее первым мужчиной.

А потом он уехал... и она уехала вместе с ним.

И вот уже почти шесть месяцев, как она жила вместе с ним в одном из его имений. Когда он уезжал в Лондон по делам или объезжал другие свои владения, Маделейн нетерпеливо ждала его. Лишь одно смущало и тревожило ее. Хотя он много раз твердил о том, что сгорает от страсти, что ему достаточно только коснуться ее, чтобы огонь желания разгорелся в нем, однако ни разу... ни разу он ни слова не сказал ей о любви.

Маделейн содрогнулась от боли, и одинокая слезинка скатилась у нее по щеке.

– Что?! – возмутился он. – Слезы? – И он насмешливо фыркнул. – Глазам своим не верю! Слезы... у шлюхи-цыганки!

Глядя сейчас на его искаженное презрением красивое лицо, трудно было поверить, что оно могло излучать нежность. Что он мог быть добрым и ласковым. Маделейн вдруг почудилось в нем нечто ужасное, злое и темное, некий мрак в его душе, понять который ей было не дано.

Может быть, так уже бывало...

Руки ее дрожали, и Маделейн догадывалась, что так же будет дрожать голос, если она попытается заговорить. Невероятным усилием воли она заставила себя успокоиться и, подняв голову, бесстрашно встретила взгляд его холодных голубых глаз.

– Я не шлюха, Джеймс, и ты это знаешь. Я пожертвовала для тебя всем... всем! У меня никогда не было другого мужчины, кроме тебя. И ты знаешь это так же хорошо, как и я!

– Какое это имеет значение? – возразил он. – Вспомни, я взял тебя из грязного цыганского табора, кормил и поил, разве нет? Ты ведь с самого начала знала, что мне от тебя нужно. Я никогда этого не скрывал. Да и ты хотела того же, Маделейн. Клянусь кровью Христовой, ты была такой же ненасытной, как и я!

Ее судорожно сжатые пальцы смяли тонкое полотно простыни. Маделейн молчала.

– Вот видишь! – язвительно проговорил он. – Сама знаешь, что я прав! Я одарил тебя шелками и атласом, бархатом и драгоценными мехами! Ела ты с тончайшего фарфора. Если бы не я, ты ни о чем таком и мечтать бы не смела! И ты ни от чего не отказывалась, прекрасно зная, что я ничего не обещал тебе в будущем.

И тут она впервые испытала стыд. Стыд... за то, что сотворила. О Боже, как опрометчива она была! Она надеялась, что со временем заставит его измениться, заставит полюбить ее, полюбить так, как она любила его всегда.

Да, она любила... тогда как он всего лишь вожделел.

Маделейн медленно подняла голову и, надменно вскинув подбородок, посмотрела ему в глаза.

– Ты назвал меня шлюхой. Но я не шлюха, Джеймс. Я та, какой ты меня сделал.

Уголки его рта изогнулись в насмешливой улыбке.

– Тебе хорошо платили за твои услуги, малышка. А ты и в самом деле то, что я сказал: шлюха-цыганка.

Голова Маделейн упала на грудь. Каждое его слово обжигало ее, как пощечина.

– А как же ребенок? – воскликнула она. – Твой ребенок!

– Откуда мне знать, что у тебя и в самом деле будет ребенок? Может, ты все это придумала, чтобы заморочить мне голову и заставить отвести тебя к алтарю? Но как видишь, малышка, из этого ничего не вышло. Твой план не удался. Если я женюсь, то на женщине безупречно благородной крови, а не на цыганской оборванке.

Боль, от которой, казалось, разорвется сердце, сдавила ей грудь, мешая дышать. Какой же глупой она была, думала Маделейн. Как могла полюбить такого человека?! Но все же в чем-то он прав, призналась она себе. Такой, как он, никогда на ней не женится.

Граф снова заговорил. На этот раз в его голосе звучали предостерегающие нотки:

– Знаешь, лучше не ссориться. Раз уж пришло время тебе уйти отсюда, малышка, что ж, так тому и быть. Давай расстанемся без гнева.

Широкими шагами Рэвенвуд направился в угол комнаты, где была ниша, а в ней шкаф. Приоткрыв его, он долго что-то искал, потом захлопнул дверцу и обернулся. Когда граф подошел к постели, в руке его был тяжелый атласный мешочек.

– Вот. – Он швырнул на постель мешочек, тяжело упавший к ее ногам, и монеты, которыми он был набит до самого верха, мелодично звякнули. – Вы, цыгане, обожаете золото, верно? Думаю, это вполне приличное вознаграждение за твои услуги. Давай расстанемся без гнева...

Но Маделейн очень разгневалась. Черная горечь воспламенила ее кровь, выжгла сердечную боль. Он никогда не узнает... никогда не узнает о том, как сильно она его любила!

Взгляд Маделейн остановился на лежавшем у ее ног тугом мешочке.

– Я не хочу твоего золота. И я его не возьму, – ровным голосом проговорила она. – И я обещаю тебе, Джеймс: ты еще пожалеешь!

– Неужели? – Он скучающе пожал плечами. – Не думаю. Есть и другие женщины в мире, кроме тебя, Маделейн, такие же красивые, как ты!

– Зато я ношу сына. Твоего сына! Твоего единственного сына!

– Ты носишь ублюдка!

Слова хлестнули ее, точно пощечина. Глаза графа были холодны как лед. Господи, подумала она, неужели в нем нет и капли чувства?

Маделейн облизнула сухие губы. Отбросив в сторону простыню, она поднялась с постели и, не стыдясь своей наготы, встала прямо перед ним.

Руки Маделейн метнулись к его лицу. Но она даже не попыталась коснуться его. С ее уст полился поток цыганской речи, в которой она выплеснула бурю, бушевавшую в ее груди.

Джеймсу стало не по себе. Глаза его нервно замигали. Маделейн тотчас заметила это – слишком хорошо она знала его, чтобы не понять, как ему сейчас страшно.

Голос ее набирал силу и звучность. Руки взметнулись и замерли, обвиняющим жестом указывая на графа.

Напряжение в комнате нарастало, как перед грозой.

И когда зазвучал ее голос, он наконец стряхнул с себя оцепенение, навис над ней, словно грозовая туча, и мощные руки с яростной силой впились в хрупкие плечи Маделейн.

Граф злобно встряхнул ее. Потом еще... и еще. Он тряс ее до тех пор, пока она не замолчала. Голос Маделейн оборвался. Голова запрокинулась. Сейчас она была похожа на сломанный цветок.

Маделейн даже не сделала попытки укрыться от его гнева. Вместо этого она смело подняла на него сверкающие черные глаза.

– Что это? – рявкнул он. – Цыганское проклятие?

Она позволила легкой улыбке появиться на губах.

– Значит, ты поверил?.. Что ж, так тому и быть.

Выругавшись сквозь зубы, он презрительно оттолкнул ее в сторону.

– Ты спятила! – грубо прорычал он. – Такая же сумасшедшая, как эта ваша цыганка-предсказательница Адриана!

Таинственная улыбка снова тронула губы Маделейн. Старуха Адриана нагадала Джеймсу, что его ждет жизнь, полная горя и тоски. И еще сказала, что всего его золота не хватит, чтобы купить себе хоть крупицу счастья.

– Может, так оно и есть, – чуть слышно прошептала Маделейн. – И все же Адриана была права. Тебе никогда не узнать счастья, Джеймс. – Она выразительным жестом опустила руки на свой пока еще плоский живот. – И помни об этом своем сыне, Джеймс, потому что никогда... ты слышишь?.. никогда больше тебе не суждено иметь детей! У тебя не будет ни сына, ни дочери! И ты никогда не узнаешь счастья отцовства!

Лицо его потемнело и стало грозным. В глазах сверкнуло презрение.

– Твое жалкое цыганское проклятие не испугало меня, Маделейн. Я ухожу. А когда вернусь, хочу, чтоб тебя здесь не было. Убирайся! Возвращайся в свой грязный табор, к своим цыганам! Мне наплевать, куда, ты пойдешь. Ты слышишь меня, Маделейн? Мне нет дела до того, что с тобой будет!

Круто повернувшись на каблуках, он направился к двери.

Но Маделейн с проницательностью, свойственной ее народу, успела заметить страх, мелькнувший в его глазах... Теперь настал ее черед уязвить его.

– Запомни мои слова, Джеймс. Я ухожу... и забираю с собой твоего сына. Твоего единственного сына. Ты сам веришь в это. Значит, так тому и быть.

Дверь с грохотом захлопнулась за его спиной. Вопль Маделейн, полный боли и ярости, разорвал воцарившуюся тишину, эхом раскатился по комнате:

– Будь ты проклят, Джеймс! Гори в аду!

Но даже в то мгновение, когда слова эти сорвались с губ, когда кровь, текущая в жилах, казалось, превратилась в жидкое пламя, Маделейн не могла не понимать того, что творилось в ее сердце.

Силы покинули ее, и Маделейн упала на пол. Жгучие слезы текли по щекам. Она плакала, не замечая, сколько прошло времени, плакала, пока у нее уже не осталось слез.

Когда она наконец подняла голову, вокруг царила тишина.

Маделейн снова потрогала живот, легко, едва касаясь, словно боясь потревожить крошечное существо, спавшее там безмятежным сном. Маделейн знала...

Все будет именно так, как в песне, которую она пела в ту далекую ночь, когда увидела его в первый раз... Из горя и мук родится радость. Утихнет боль в сердце, и счастье вновь вернется в него, чтобы воцариться навек. Ее народ с радостью примет ее обратно. В этом она никогда не сомневалась. Она выносит своего ребенка. Своего сына. Ее. Ее сына!

Но Джеймс не должен об этом узнать... никогда! В этом у нее не было сомнений, как и в том, что завтра взойдет солнце... что внутри ее чрева спит его собственный сын...

А она... она тоже проклята: обречена до последнего вздоха любить его, Джеймса Сент-Брайда!