Любовь под луной

Глава 2

Ее первой мыслью было, что он совершенно не похож ни на одного из цыган, которых она встречала до сих пор. Где же яркие, цветастые одежды? – недоумевала Оливия. Где повязанный вокруг шеи платок?

Ну, конечно, глупышка, одернула себя Оливия, он и не может быть таким. Должно быть, у нее просто помутилось в голове... либо от падения, либо от страха. Ведь он уже давно вел жизнь джентльмена.

– Мисс? Мисс, вы не ушиблись? Вы можете говорить?

Значит, это и есть Доминик Сент-Брайд, новый граф Рэвенвуд. Голос у него был низким и глубоким, мягким, как бой старинных часов. А рядом с ним замер громадный черный пес.

– Мисс, вы меня слышите? Если да, пожалуйста, ответьте мне!

В голосе его проскользнула нотка раздражения. Только сейчас Оливия поняла, что по-прежнему смотрит на него широко раскрытыми, испуганными глазами. Господи, наверное, он принял ее за деревенскую дурочку!

– Юная особа, вы слышите меня? Вы можете двигаться?

Брови его сердито сдвинулись в одну прямую линию.

Прядь черных как смоль волос упала на лоб. Сильные мужские руки сомкнулись на ее плечах. Он склонился над ней, придвинувшись так близко, что до нее донесся шорох, с которым его плащ терся о ее собственную одежду, и горячий, влажный жар его дыхания коснулся ее губ. Как ни странно, это было вовсе не противно...

Господи, да что это с ней, в самом деле?

– Я была бы вам крайне признательна, сэр, если бы вы отпустили меня.

Что-то мелькнуло в его глазах. Уголки губ чуть заметно дрогнули... Неужели он улыбнулся?

Нет. Конечно, нет. Все остальные слуги были убеждены... да и она тоже: «цыган» будет жестоким хозяином.

Он отпустил ее. Оливия осторожно шевельнулась, проверяя, не сломано ли что. Подняв глаза, она заметила, что незнакомец выпрямился и протягивает руку в перчатке, чтобы помочь ей подняться на ноги. Поколебавшись, Оливия ухватилась за нее, собираясь исчезнуть тотчас же, как окажется на ногах.

– Осторожнее. Не стоит торопиться.

Рядом послышались торопливые шаги. Из темноты вынырнул коренастый мужчина, в его дрожащей руке раскачивался фонарь.

– Милорд... О Боже! Все в порядке? Богом клянусь, я не видел эту девчонку до последней минуты, а потом было уже поздно! Я старался объехать ее, да куда там!

– Все в порядке, Хиггинс. Можете возвращаться к карете.

Эти глаза, такие темные... темные, как безлунная ночь. Казалось, они никак не могут оторваться от лица Оливии.

И девушка смутилась до слез, вдруг почувствовав себя грязной и неуклюжей.

– Уже полночь, – мягко проговорил он. – Вам не следует бегать по лесу в такой поздний час.

Оливия нахмурилась. Может быть, они ее хозяин, хотя, кажется, пока не подозревает об этом, но, уж во всяком случае, он ей не отец.

– Я прекрасно знаю, который сейчас час, сэр, и, уверяю вас, я в полной безопасности.

– Боюсь, тут вы ошибаетесь, юная особа. Иначе мы бы сейчас с вами не разговаривали.

Оливия растерянно заморгала. Какое нахальство! Нет, он совершенно невыносим, это точно! Девушка надменно вздернула плечи. В конце концов, ей уже двадцать два, она вполне взрослая женщина. Даже отец никогда не считал нужным указывать ей, что и как делать. Наоборот, он всегда старался убедить и ее, и Эмили, что следует учиться жить собственным умом, по крайней мере для того, чтобы ни от кого не зависеть.

– Уверяю вас, сэр, я не какая-нибудь слезливая, беспомощная дамочка!

Ей показалось, что он попросту не услышал ее. Ничего не сказав, он сунул руку в карман брюк и вытащил большой носовой платок. Оливия замерла, когда он осторожно прижал белоснежную ткань к ее правой скуле.

– У вас идет кровь, – объяснил он. – Я обратил внимание, когда появился Хиггинс с фонарем.

Ахнув, Оливия схватилась за щеку.

– Это просто царапина, – успокаивающим тоном произнес он, однако руку убрал. – Кровь сейчас остановится.

Оливия вдруг почувствовала себя ничтожной и маленькой. Господи, какой же он высокий! Даже вытянувшись во весь рост, она с трудом доставала макушкой ему до подбородка. И ей вовсе не нужен был солнечный свет, чтобы убедиться, как широки его плечи под просторным черным плащом.

Сердце ее колотилось как бешеное, что ей вовсе не нравилось... Во всяком случае, она никогда не испытывала ничего подобного. Оливия, вспыхнув от смущения, поспешно отвела глаза в сторону, пока он не заметил, что она исподтишка разглядывает его. Если бы ее застигли за этим занятием, она бы окончательно смутилась.

Взгляд ее остановился на псе, стоявшем рядом со своим хозяином. Украдкой рассматривая его, Оливия вдруг подумала, что этот пес – настоящее чудовище, – наверное, самое безобразное существо из всех, что ей доводилось встречать на своем веку. Огромная голова с остроконечными чуткими ушами, мощное туловище, покрытое густой, довольно длинной черной шерстью, под которой перекатываются могучие мускулы.

От внимания незнакомца не ускользнуло, что девушка с интересом разглядывает его пса.

– Это Люцифер.

– Люцифер! Господи, да ведь это одно из имен сатаны!

Скорее всего он нашел ее наивный испуг на редкость забавным. Откинув назад черноволосую голову, «цыган» захохотал.

– Уверяю вас, юная особа, мой Люцифер сущий котенок! Он смирный и кроткий, как овечка!

– Настоящий монстр! – сорвалось у нее с языка, прежде чем она успела подумать. Оливия с сомнением разглядывала черное чудовище. Надо отдать ему должное: пес смирно стоял возле хозяина, не выказывая ни малейших признаков злобы, и все-таки при одном взгляде на него девушку пробирала дрожь. – Знаете, я предпочитаю кошек, – услышала она собственный голос.

– Понятно. Однако у кошек тоже есть коготки.

– Как и у женщин, сэр. По крайней мере так говорят.

– А-а... – Луна величаво скользнула за облака, и сразу стало совсем темно. Теперь Оливия почти не видела его лица, но по голосу догадалась, что он несколько удивлен. – А что до вас, мисс...

Оливия заколебалась, почему-то ей страшно не хотелось называть себя. Хотя, сердито подумала она, какая разница?

– Шервуд, – тихо сказала она наконец, – Оливия Шервуд.

К ее величайшему изумлению, он вдруг, стащив тонкую кожаную перчатку, церемонно протянул ей руку. Оливия растерялась, не в силах собраться с мыслями.

Ей почему-то представилось, что рука его непременно окажется на ощупь холодной и скользкой, как лягушка. На самом деле она была горяча, как огонь. Глаза ее удивленно расширились, когда ее изящная ладонь почти исчезла в его огромной руке.

– Позвольте мне отвезти вас домой, мисс Шервуд.

Взгляды их встретились. Оливия робко попыталась отнять свою руку, но тут же почувствовала, как он мягко, но решительно сжал ее пальцы.

– Вы... вы... Сэр, вы держите мою руку. – К смущению Оливии, она с трудом узнала собственный голос. К тому же он заметно дрожал.

– Совершенно верно, мисс Шервуд. Так и есть. – Глаза его скользнули вниз, к его руке, все еще сжимавшей ее пальчики, потом вновь остановились на ее зардевшемся лице. Уголки его рта чуть заметно дрогнули в улыбке. Оливия задрожала. Это была дьявольская улыбка. Ей казалось, он видит ее насквозь. – Кажется, вы не расслышали... Позвольте мне отвезти вас домой.

– Нет, сэр. – Девушка энергично затрясла головой, чтобы у него не оставалось ни малейших сомнений в том, что она решительно против. – Это совершенно не нужно, – отважилась она добавить. – Ей-богу, не нужно. Я ведь живу поблизости. Вон там, за холмом.

– В деревне?

– Д-да... – Собственно говоря, это была наглая ложь: домик, в котором жила Оливия, стоял почти в миле от дальнего конца деревни.

Но он, судя по всему, и не собирался сдаваться.

– Однако, может быть, вы пострадали, хотя просто еще не чувствуете этого.

– Нет. – Оливия была непреклонна. По крайней мере ей очень хотелось, чтобы это звучало именно так. – Я бы почувствовала.

Он окинул ее взглядом, от которого ее опять бросило в дрожь. Оливия готова была голову дать на отсечение, что он разгадал ее ложь.

Он выпустил ее руку в тот момент, когда она думала, что этого уже никогда не случится.

– Что ж... хорошо.

В голосе его не было прежней теплоты. Он стал холоднее. «Неужели я его обидела?» – растерянно подумала Оливия. Чувство вины пронзило ее.

– Спасибо, что остановились, сэр, – торопливо прошептала она. – И прошу вас, скажите вашему кучеру, что он тут совершенно ни при чем.

Склонив голову, он выслушал ее торопливую, сбивчивую речь. Когда он заговорил, голос его снова стал мягким:

– Очень рад, что с вами все в порядке, мисс Шервуд.

Тихо прошуршала трава, и он исчез, словно растаял в темноте. Как Оливия ни силилась разглядеть, куда он ушел, но так и не смогла. Единственное, что она услышала, – это щелканье кнута да скрип колес, когда карета тронулась в путь.

У нее вырвался долгий, прерывистый вздох.

– Рэвенвуд... – вдруг потрясенно вспомнила она. Трудно подобрать более подходящее название для поместья, где будет жить этот человек. Было что-то темное и загадочное во всем облике нового хозяина Рэвенвуда, – Доминик Сент-Брайд, – непослушными губами прошептала она...

А может быть, это глухой полночный час и его цыганская душа разожгли ее глупые фантазии?

Сердце Оливии все еще бешено стучало, когда она, спотыкаясь в темноте, подбежала к двери крохотного коттеджа, который они с Эмили теперь называли своим домом.

Стоит ли рассказывать Эмили о том, что с ней произошло? Нет, решила она. Эм встревожится. В первый раз в жизни Оливия возблагодарила судьбу за то, что сестра слепа, а стало быть, нечего опасаться, что она заметит кровоточащую царапину у нее на щеке.

Рывком распахнув дверь, она весело окликнула сестру, постаравшись, чтобы голос ее не дрожал:

– Эмили! Я дома! Где ты, милая?

– Я здесь.

Голосок сестры донесся откуда-то со стороны маленькой гостиной. Ноги Оливии будто сами понесли ее к кухне. Пробежав через нее, она влетела в крохотную комнатушку, которую они называли гостиной. Там было темно, но Оливии удалось разглядеть силуэт сестры на фоне окна. Чертыхнувшись сквозь зубы, девушка потянулась, чтобы зажечь свечи.

– Господи, да ведь здесь тем... – Она поспешно прикусила язык, сообразив, что этого не следовало говорить. Ведь мир, в котором теперь жила Эмили, был погружен во тьму. – Сейчас лето, а ночь такая холодная! Боже, я промерзла до костей, пока бежала домой.

– Но ведь сейчас еще только июнь, к тому же самое начало. – Пальцы Эмили слабо сжали краешек шерстяной юбки сестры, и Оливия заметила, что ее тонкие брови чуть заметно хмурятся. – Оливия, ты сегодня так поздно.

– Да, милая, мне очень жаль. Но боюсь, тут уж ничего нельзя поделать. – Оливия заставила себя рассмеяться. – Наверное, ты чувствуешь себя страшно одинокой, верно? Ты уже поела?

– Пару часов назад перекусила сыром и хлебом. – Эмили повернула голову на голос сестры. – Оливия... что-нибудь случилось? Ты какая-то не такая...

– Ну что ты! Все в порядке. Просто мне стыдно, что я надолго оставила тебя одну.

– Глупости, Оливия. Ты ни в чем не виновата. К тому же Эстер немного задержалась и вывела меня погулять.

Когда Оливия нанялась на работу в Рэвенвуд, она договорилась с женщиной из деревни, Эстер, что та будет приходить на несколько часов, кормить Эмили и выводить ее ненадолго погулять.

– Это ведь из-за него ты сегодня вернулась так поздно, я угадала? Из-за «цыгана», нового хозяина поместья?

Оливия не могла ошибиться: в голосе сестры ясно слышалось неодобрение.

У нее вырвался вздох. Чем меньше они станут говорить о новом хозяине Рэвенвуда, тем лучше, решила она. С того самого дня, как их отца нашли убитым, Эмили по ночам стали мучить кошмары, и так продолжалось много недель. Она все еще была не в силах говорить об этом – ни с кем, даже с сестрой. Именно по этой причине Оливии меньше всего на свете хотелось бы волновать Эмили.

– Нет, милая, он тут ни при чем. Боюсь, что сегодня я была не слишком усердной, вот миссис Темплтон и рассердилась. Она заставила меня вымыть парадную лестницу. Так что мне некого винить, кроме самой себя.

– Мне так противно делается на душе, когда я вспоминаю, что тебе приходится работать на этого... этого «цыгана», Оливия! Если бы ты только смогла устроиться куда-то гувернанткой... или компаньонкой. Или хотя бы швеей!

Если бы только... Не так уж много богатых поместий, у владельцев которых имелись бы маленькие дети, было в округе, по крайней мере в окрестностях Стоунбриджа. А швея в их деревушке уже была, и, с точки зрения Оливии, было бы нечестно и непорядочно отбирать у нее хлеб. Конечно, они могли бы переехать в Корнуэлл, где жил младший брат их матери, Эмброуз. Но дядя Эмброуз уже умер, а у его вдовы Полины достаточно своих хлопот: после смерти мужа нелегко поднять и поставить на ноги четверых детей. И Оливия даже подумать не могла о том, чтобы со своими проблемами сесть на шею тетке. Благотворительности же она не примет ни от кого! Нет, для этого она слишком горда.

К тому же у нее не было выбора. Денег в доме оставалось в обрез, а нужно было и покупать еду себе и Эмили, и платить за аренду дома, в котором они жили. Девушка, однако, не падала духом. Пусть ей нелегко, но она сильная и сделает все от нее зависящее, чтобы они с сестрой никому не были в тягость. А кроме того, у нее была мечта... И пусть это займет хоть сотню лет, все равно она скопит достаточно денег, чтобы отвезти сестру в Лондон и показать хорошему врачу. Казалось странным... то, как Эмили потеряла зрение: мгновенно, на следующий день после убийства их отца.

Сердце Оливии болезненно сжалось. Она навсегда запомнит, как это произошло... Душераздирающий вопль Эмили, который тем страшным утром заставил ее вскочить с постели и увидеть, как сестра в ужасе ломает руки. «Я не вижу... я ничего не вижу!» – снова и снова повторяла она, и голос ее звенел от слез.

Врач только качал головой. Похоже, он ничего не понимал. Еще накануне не было ни малейших признаков того, что Эмили теряет зрение. Правда, она сильно ударилась головой, когда слетела на землю с отцовской лошади...

Достаточно только вспомнить об этом, чтобы сердце снова защемило.

Эмили была всего лишь на год младше Оливии. Очаровательный жизнерадостный ребенок, она с годами превратилась в прелестную, веселую девушку. Конечно, Эм порой казалась несколько застенчивой, но отец не придавал этому значения. Он объяснял это тем, что их мать умерла, когда Эмили была угловатым подростком – не девочка, но еще не женщина. Когда трагически погиб отец и Эм внезапно ослепла, в ее душе будто погас какой-то огонек. Слепота сделала ее еще более застенчивой и неловкой. Теперь она все время сидела в своем кресле, ко всему безучастная... А жизнь медленно текла мимо...

Мысль о том, что сестра, может быть, до конца своих дней обречена на жизнь в полной темноте, сводила Оливию с ума. Опустившись перед Эмили на колени, она сжала ее безвольно опущенные руки.

– Все будет хорошо, милая. Мы ведь до сих пор неплохо справлялись, верно? Да и потом, ты ведь всегда шила куда лучше, чем я, разве нет? – Оливия с трудом сглотнула вставший в горле комок. – Все будет хорошо, – снова повторила она, – я обещаю.

– Ио мне так стыдно... потому, что ты вынуждена трудиться весь день напролет у этого... этого «цыгана»! Это... это неправильно! Ты не создана для такой жизни! Если бы только я не ослепла! Если бы я могла помочь тебе!

– Все не так уж скверно, правда, Эм! – попыталась Оливия утешить сестру. – И мне нравится работать в Рэвенвуде. Господи, да ты только вспомни, как я уставала, когда с утра до вечера копалась в нашем саду! – Она старалась придать своему голосу как можно больше уверенности, но не знала, насколько ей это удалось.

Должно быть, она не слишком преуспела, потому что огромные голубые глаза Эмили вдруг наполнились слезами.

– Сначала мама погибла... упала с лошади. А потом... Ты только вспомни, что случилось с отцом! Чем мы провинились, Оливия? Почему так случилось... почему?

Мысли Оливии унеслись далеко в прошлое. Их мать всегда обожала животных, особенно лошадей: ее отец когда-то управлял конюшнями герцога, и мама в юности часто помогала ему. На один из дней ее рождения отец подарил ей чудесную серую кобылу, которую назвали Бонни. Он купил ее у соседа-фермера. Оливия невольно улыбнулась: счастливое время! Мама была в восторге! Она совершенно серьезно уверяла всех и каждого, что такой кобылы не сыскать во всей Англии. Да, мама была просто без ума от Бонни.

Оливия всегда побаивалась лошадей. Отец не раз предлагал научить ее ездить верхом, но безуспешно. Надеясь побороть в дочери страх перед лошадьми, мама в один прекрасный день настояла на том, чтобы Оливия отправилась на прогулку вместе с ней. Девушка хорошо запомнила этот день. Мама, понимая, что дочь напугана, пустила лошадь легкой рысью вокруг поля неподалеку от их дома. Оливия понемногу успокаивалась и уже стала тешить себя надеждой, что все будет хорошо... В конце концов, думала она, может, верховая езда ей даже понравится. Набравшись мужества, девочка слегка сжала коленями бока кобылы и раскинула руки. Оливия помнила, как наслаждалась ветром, ударившим ей в лицо. Волосы ее разметались по плечам. Ей казалось, она летит по воздуху... И вдруг неожиданно для всех Бонни споткнулась. Всхрапнув от испуга, лошадь резко остановилась, и не ожидавшая этого Оливия мешком свалилась на землю. А мама...

Мама перелетела через голову Бонни и тяжело рухнула ей под копыта. С трудом поднявшись на ноги, Оливия испуганно озиралась. Все тело ее ныло от боли. Она помнила, как бросилась на колени перед матерью.

– Мама! – кричала она. – Мама, вставай!

Но мама уже не слышала ее. Она была мертва.

Сердце Оливии снова заныло. Вся их счастливая жизнь, казалось, рухнула в тот страшный день. Отец, хотя изо всех сил старался не показывать дочерям своего горя, уже не был таким, как прежде. Улыбка его с тех самых пор всегда отдавала печалью. И с того страшного дня он уже никогда не смеялся...

Горло девушки свело судорогой. Оливия с трудом проглотила слезы.

– Ш-ш, милая! Ты же помнишь, что всегда говорил папа: пути Господни неисповедимы, и не нам о них судить! Надо просто верить в Его благость и ждать, когда наступят лучшие дни. – Оливия ласково сжала тонкие пальчики Эмили. – Прошу тебя, радость моя, не надо терять надежды.

– Ты, конечно, права, – со слезами в голосе отозвалась Эмили. – Впрочем, ты всегда права!

– Ну а теперь... Как насчет чашки горячего молока перед сном? – Оливия ласково отбросила прядь золотистых волос, упавших сестре на лоб.

– Было бы здорово! – кивнула Эмили, и губы ее сложились в очаровательную улыбку.

– Вот и хорошо. Иди, ложись в постель, а я подогрею молоко и принесу в спальню.

Оливия отправилась на кухню. Прошло совсем немного времени, и вдруг сверху, где была спальня Эмили, донесся страшный грохот. Уже одетая в белую ночную рубашку до пят, сестра, чертыхаясь, потирала ушибленную коленку. Должно быть, она услышала шорох юбок, потому что подняла голову.

– Извини. Кажется, я наткнулась на что-то. Какая я неуклюжая!

– Это стул, – мягко сказала Оливия. – Запомни, он всегда стоит слева от бюро, а не справа.

Сердце ее сжималось от жалости. Прошло немало времени, прежде чем на место их погибшего отца назначили другого священника, поэтому никто особо не возражал, что до его приезда осиротевшие сестры оставались в своем домике возле церкви. Эмили только-только привыкла более или менее свободно передвигаться по дому, как приехал новый викарий. Им пришлось оставить дом, в котором обе родились и выросли, и искать – себе крышу над головой, а в их бывшем жилище поселился преподобный Холден, новый священник. Оливия понимала: все было бы не так уж плохо, если бы Эмили не ослепла. Но переезд в новый дом окончательно сломил ее. Она без конца плакала, день за днем отказывалась вставать с постели. И по этой причине Оливия окончательно решила остаться в Стоунбридже. Конечно, найти работу в Лондоне было бы проще, но она боялась за сестру. Та была в таком состоянии, что никто не мог сказать, как подействует на нее переезд. Может быть, позже, думала Оливия...

Она слегка дрожала от холода. Хотя день был теплым, но в их коттедже, как всегда, царила промозглая сырость. Должно быть, она что-то произнесла, потому что белокурая головка Эмили тут же повернулась к ней.

– Что, Оливия? Что?

– Ничего, – весело ответила она. – Просто немного замерзла, вот и все. По-моему, у нас здесь всегда довольно холодно, даже летом, правда? – Она чуть слышно рассмеялась. – Господи, что же будет, когда наступит зима? Боюсь, если кому-то придет в голову нас навестить, мы будем так закутаны, что нас никто не узнает!

К ее величайшему облегчению, Эмили слабо улыбнулась.

Пока сестра пила молоко, Оливия сняла платье и надела ночную сорочку. Теперь сестры были вынуждены спать в одной постели. Прошло всего несколько минут, и дыхание Эмили стало глубоким и ровным. Она безмятежно спала.

А Оливия по-прежнему лежала без сна. Наверное, это было неизбежно, ведь ее мысли все время возвращались к нему. К «цыгану».

Господи, как она сможет снова встретиться с ним? Глупо, конечно, все вышло, но она сама виновата... до смерти испугалась какой-то собаки, этого Люцифера. Да что там испугалась, она чуть было не хлопнулась в обморок! И это она, Оливия, всегда так презиравшая остальных женщин за их страхи.

Но честно говоря, не так уж она была и виновата! Если бы проклятая карета не неслась с такой скоростью, да еще в такой час... Ее губы дрогнули. Люцифер. Что за имя для собаки! И вновь ее мысли вернулись к хозяину пса. Что, если ей случится увидеть его снова? Оливия напомнила себе, что она теперь всего лишь горничная, можно сказать, обычная служанка. И если счастье улыбнется ей, их пути больше никогда не пересекутся. А если это произойдет, то он скорее всего попросту не узнает ее.

По крайней мере она очень на это надеялась.

Черную карету бросало из стороны в сторону на извилистой дороге. Впрочем, у элегантной, сверкающей свежим лаком кареты были новые, хорошо смазанные рессоры, и пассажир почти не чувствовал ухабов. Внутреннее убранство экипажа ослепляло роскошью: занавески из камки, обтянутые пурпурным бархатом сиденья с мягкими подушками.

Но человек в экипаже, разумеется, полагал с насмешливым цинизмом, что по-другому и быть не могло. Еще бы, ведь карета прежде принадлежала его отцу. А Джеймс Сент– Брайд мог согласиться только на самое лучшее, самое изысканное и дорогое.

Казалось, мужчина выбросил из головы случайную встречу на дороге. Скрестив длинные ноги, он задумчиво смотрел в темноту, окружавшую карету со всех сторон. Как странно, думал он, что Джеймс Сент-Брайд вообще увлекся его матерью. Хотя, с другой стороны, она всегда слыла редкой красавицей... Нет, не сыновняя любовь заставляла его так думать. Доминик еще мальчиком хорошо понял, что мать его – не обычная, заурядная женщина. Среди своих соплеменников она сияла красотой, как редкостный, несравненный бриллиант. С самого юного возраста мальчик видел, каким пламенем загорались глаза мужчин при одном лишь взгляде на смуглую красавицу цыганку. Стоило ей появиться, как мужчины готовы были перегрызть друг другу горло, словно голодные псы. И не только ее соплеменники, но и гаджо.

Но Маделейн будто ничего не замечала. И хотя она почти никогда не говорила об этом с сыном, он знал, что ее сердце навеки отдано одному-единственному мужчине. Тому самому, которого юный Доминик ненавидел лютой ненавистью с того дня, как ему стало известно, что он незаконнорожденный сын графа.

Любовь, спрятанная в самой глубине сердца матери, была ему совершенно непонятна. Она почти ничего не рассказывала ему о любимом ею человеке, но Доминик знал, что чувство это умрет только вместе с ней. Постепенно он смирился с этим. Так же, как и его мать в конце концов смирилась с требованием отца вернуть ему сына. С тем, что отныне сын будет жить как гаджо.

«Их жизнь гораздо легче, – говорила она, – гораздо удобнее и благополучнее».

Он разозлился на мать за то, что она позволила отцу забрать его от нее, от его народа. И все же пришел день, когда он стал находить эту жизнь довольно приятной. Как когда-то до него – его мать. Богатство... роскошь... удовольствия, которым, казалось, не будет конца...

С тех пор он все чаще и чаще задавал себе один и тот же вопрос: что же все-таки заставило отца увлечься его матерью? Ее красота? Возможно... А может, причиной стало то, что она была цыганкой? Ведь запретный плод, как известно, сладок...

Какова бы, однако, ни была причина, результатом этого увлечения стал он сам.

Прошли годы, прежде чем он смог смириться с этим.

А если уж быть до конца честным, порой твердил тихий внутренний голос, он и сейчас иногда не понимал, кто же он такой. Цыган, как его мать? Или гаджо?

Впрочем, это не так уж важно. Во всяком случае, он больше не бастард. Хотя всегда будет помнить, что был им.

Он был... Кем? Не важно... Кем был, тем и был, и этого никак не изменить.

Когда умер его отец, искушение было велико... Казалось таким соблазнительным повернуться спиной ко всему, что тот ценил до самой смерти – титул, богатство, положение в обществе, отшвырнуть все это, как грязную тряпку, с тем же презрением, с каким всегда относился к нему отец. «Цыганский крысенок», – издевательски называл его отец, считавший его дикарем и язычником.

Отец был уверен, что он никогда не изменится.

Однако было кое-что, чего отец никогда не узнал... чего не знал никто. Все они считали его невежественным «цыганом»...

Но он сумел стать таким, каким хотел бы видеть его отец, хотя и убежденный, что этому не бывать. Джентльменом. Которого рады принимать в самых аристократических домах. Конечно, было нелегко, но ему удалось. Он вальсировал на балах в «Олмаке[3]». Играл у «Уайта». Делал ставки в Жокей-клубе, сидя бок о бок с герцогом Уортингтонским.

Но в глубине души его снедала тоска. Хотелось чего-то большего, чего-то... Он и сам толком не понимал – чего.

И вот самого обычного вопроса, заданного ему адвокатом, оказалось достаточно, чтобы он пустился в путь. Случилось это меньше месяца назад.

– Скажите, милорд, вы намерены сами заниматься Рэвенвуд-Холлом? – спросил его Ренфрюс.

Рэвенвуд... Когда-то Доминик поклялся, что ноги его здесь не будет. Это было фамильное гнездо их семьи, здесь когда-то родился отец... и здесь, в Рэвенвуде, много лет назад с Джеймсом Сент-Брайдом жила его мать.

Отец никогда не привозил его с собой в Рэвенвуд. Никогда! Впрочем, Доминик не строил себе на этот счет никаких иллюзий. Он хорошо знал почему. Это был дом Рэвенвудов, дом его отца. Привезти сюда Доминика значило бы признать его сыном. На самом деле, хотя Джеймс Сент-Брайд официально объявил Доминика своим наследником, сыном он его никогда не считал.

Но семя его упало на плодородную почву. У него родился сын...

Доминик принял наследие своего отца, и теперь он возьмет во владение и Рэвенвуд... Дом, который отец ревниво считал своим, станет и его домом.

Да, это было сладчайшей местью человеку, который зачал его.

Карета остановилась. Через минуту дверца распахнулась, и высокий, могучего телосложения мужчина легко спрыгнул на землю. Двое лакеев, спохватившись, бросились, чтобы поддержать нового хозяина. Но он нетерпеливо отстранил их. Доминик Сент-Брайд терпеть не мог соблюдения принятых формальностей.

Дворецкий Франклин в мятой ночной рубашке, нервничая, переминался с ноги на ногу. Заметив, что карета остановилась, он поспешно сбежал по широким каменным ступеням лестницы.

– Прошу простить, милорд. Если б мы только знали, что ваша милость вернется домой нынче вечером, я бы собрал внизу всю прислугу, и все бы...

– Я ведь не сказал вам точно, когда приеду, Франклин. Так что не стоит переживать. И уверяю вас, я вовсе не ожидал торжественной встречи. А прислугу представите мне утром.

Глаза Франклина чуть не вылезли из орбит.

Новый граф удостоил свою резиденцию всего лишь беглым взглядом.

Вместо того чтобы полюбоваться домом, Доминик взбежал по ступеням лестницы и замер, глядя на грозовые облака, угрюмой пеленой затянувшие горизонт. Там, где еще несколько минут назад полная луна заливала окрестности своим призрачным светом, сейчас сгустилась тьма. Все словно замерло вокруг, затаившись в ожидании грозы. В воздухе пахло сыростью. Доминик не удивился: здесь, в этих краях, погода часто бывала непредсказуемой. Но в Лондоне он задыхался. А сейчас с наслаждением дышал полной грудью. Ему здесь нравится, решил он. Да, определенно нравится.