Любовь слепа

ГЛАВА V

Владелец поместья ходил в это время по террасе под окнами зала и смотрел на открывавшийся перед ним вид. Молодая зелень буковой рощи казалась мягкой и нежной в лучах заходящего солнца. Группы деревьев доходили до самого дома, окаймляя с обеих сторон обширную бархатистую лужайку; позади видна была балюстрада, ограничивающая разросшийся сад в итальянском вкусе, а вдали до самого горизонта простирался волнистой линией парк… Это был образец мирной картины. Но Губерт объявил в своем сердце войну всему свету. Все, что он видел перед собой, было так величественно, так полно традиций, а он ломал их. Он вернулся в зал, окна которого выходили на старую каменную террасу.

Вообразить себе только дочь ростовщика, разливающую чай здесь, в греческой ротонде у самых буков, где по обыкновению сидела его мать! Дорогая мать, умершая во время войны.

Но размышления ничему не помогут — он должен пойти переодеться к обеду и начать свой медовый месяц.

Ванесса была хороша, как картина, когда робко открыла дверь, ведущую из ее уборной в будуар. Первый раз в жизни на ней было платье с длинным треном — бледно-розовый наряд с пучком ярких роз у пояса. Что ей следовало сейчас делать?

Надвигались сумерки — было, вероятно, после девяти. Лорд Сент-Остель сообщил ей, что они будут обедать около десяти. Дверь с другой стороны парадной спальни, как сказала ей миссис Гопкинс, вела во вторую уборную. Неужели он, ее муж, там одевается?

Ее муж! Она попробовала шепотом произнести это слово.

Пока она стояла в нерешительности, послышался стук в дверь уборной слева от нее — она услышала, что Мадлен открывает ее. Это был дворецкий, который доложил, что «его светлость ожидает ее светлость в зале».

Сердце Ванессы забилось, но она собрала всю свою гордость и последовала за церемонным Поддером через галерею вниз по широкой лестнице. Здесь посреди зала стоял в ожидании Губерт. При ее приближении он едва поднял глаза.

Все лампы были зажжены, но окна на террасу еще оставались распахнутыми, и Ванесса могла видеть открывающийся из них прекрасный вид. Она в замешательстве остановилась, но тут они, предшествуемые дворецким, двинулись вперед и медленно прошли сто шагов до дверей зеленой гостиной, затем через нее, через другую комнату, уставленную китайским фарфором, и, наконец, через открытую дверь вошли в столовую. Стол выглядел таким маленьким посреди огромного бархатного ковра. С торжественной величавостью Поддер пододвинул ее светлости стул. Ванесса была рада опуститься на него — колени ее подгибались, потому что в продолжение всего этого перехода лорд Сент-Остель, Губерт, ее муж, не проронил ни слова. Без сомнения, его отчужденность была не большей, чем того требовали обстоятельства; но, может быть, он что-нибудь имеет против нее? Не сделала ли или не сказала она чего-нибудь неуместного?

Наконец, лед был сломан Губертом. Он начал говорить, хотя и не глядя на нее. Музыка будет безопасной темой, думал он, пока слуги ходят взад и вперед. Любит ли она музыку?

— О, да, — сказало бедное дитя, — в особенности я люблю Баттерфляй. Вы помните, эту оперу давали в тот вечер, когда вы меня видели в театре.

Губерт поднял голову: ему пришло на ум какое-то неопределенное воспоминание — не говорила ли об этом Алиса?

Ванесса ощутила его удивление, это испугало ее, она покраснела и продолжала со все возрастающей робостью:

— В тот вечер вы были в ложе герцогини Линкольнвуд, когда я впервые увидела вас.

Теперь он посмотрел на нее, но она отвернулась — убирали суп.

— О, да, — пробормотал Губерт. Не мог же он признаться в том, что тогда не обратил на нее внимания! Поэтому он углубился в обсуждение достоинств и недостатков Пуччини и его различий с современными композиторами.

«Может быть, он слишком застенчив, — думала Ванесса, — но я хотела бы, чтобы он рассказал о других случаях, когда он меня видел».

Дворецкий наполнил ее стакан шампанским. Отец редко позволял ей пить его. Возможно, если она выпьет шампанского, то не будет чувствовать себя такой нервной? Губерт думал то же самое. Но это мало помогло делу, и если можно было рассчитывать на благополучное окончание обеда, то только благодаря музыке и искусству, вокруг которых кое-как вертелся разговор. Ванесса чувствовала себя стесненной. Куда исчезли бесшумные слуги, скрывшись за ковровыми портьерами? Слышали ли они все, что говорилось? Будут ли они присутствовать все время обеда? Наконец, казалось, они удалились совсем — лорд Сент-Остель встал, зажег папиросу и сказал ей, что кофе они будут пить в голубой гостиной; они возвратились в зал.

Итак, здесь несколько гостиных. Какой же это огромный дом — такой же, как дворец во Флоренции, если не больше.

Голубая гостиная была меньше зеленой, расположенной на другом конце зала, и имела более жилой вид. Ванесса заметила на одном из столов фотографию графини Линкольнвуд между несколькими другими карточками в старинных серебряных, тщательно вычищенных рамках. Здесь были также красиво переплетенные книги, много цветов, а золоченые кресла, обтянутые голубым Дамаском в холодном стиле XVIII века, оказались все же удобными и комфортабельными. Ванесса обратила внимание на то, что в каждой из виденных ею комнат стоял письменный стол. Все столы были снабжены всевозможными письменными принадлежностями, и на каждом листе почтовой бумаги, в большом количестве лежавшей на столах, и на коже бюваров красовалась графская корона. Чьей обязанностью было заботиться здесь обо всем? Может быть, когда-нибудь, если эти комнаты станут ее домом, она будет знать это.

Слуги внесли кофе, оживив напряженную тишину, снова охватившую их. Прекрасная ночь заглядывала в открытые окна. Губерт поставил свою чашку и смотрел на раскинувшийся под звездным небом сад. Нужно взять себя в руки и стараться быть хоть как-то похожим на жениха. Он выпил третью рюмку бенедектина, его невеста отказалась как от кофе, так и от ликеров.

О чем, во имя всего святого, мог он еще говорить с ней? С музыкой и искусством они покончили во время обеда. В комнате стояло большое открытое пианино — может быть она играет? Поет?

— Не сыграете ли вы? — сказал он почти зло. Чтобы он, Губерт Сент-Остель, нервничал из-за маленькой дочери Вениамина Леви — ростовщика!

Ванесса, благодарная за каждый знак внимания, охотно встала и подошла к пианино. Но слишком взволнованная, чтобы внести чувство в игру, она механически воспроизводила мелодию и единственное, что мог подумать Губерт, — что у нее был хороший учитель музыки. Он вышел через балконную дверь и стоял на террасе, глядя на чудесную летнюю ночь.

Что же теперь делать? Ведь нельзя сослаться на то, что ему нужно пойти писать письма! Как предложить ей вернуться в свою комнату?

Он возвратился в гостиную и на минуту облокотился о пианино. Это окончательно лишило Ванессу самообладания — она запнулась и совсем остановилась.

— Нельзя ли нам выйти на террасу — здесь так жарко, — проговорила она, с трудом переводя дыхание.

И они вышли.

Между тем в пышной уборной, расположенной направо от парадной спальни, Гардинг, лакей его светлости, раскладывал перед восхищенными взорами Агнессы Джонсон, одной из младших горничных, ночное платье из приданого его светлости. Она с благоговением держала изумительную шелковую куртку, в то время как Гардинг доставал остальные части туалета.

— Я сам заказывал его Шарвети, — конфиденциально сообщил он. — Его светлость сказал, что обойдется розовой пижамой, купленной нами на Пасху, которой он еще не надевал, но я и слышать не хотел об этом. «Цвет лаванды, милорд, — вот подходящий оттенок для свадебного наряда», — и его светлость ответил со свойственным ему бесстрастным видом:

— «Хорошо, Гардинг, пусть будет так». И вот она здесь.

— Что за шелк — нежный, как лепесток цветка, — вздохнула Агнесса, — что это будет за счастливая молодая леди!

А Сарра Браун, старшая горничная в уборной, расположенной налево от парадной спальни, испытывала дрожь в своем старом девическом сердце, потому что мадемуазель Мадлен тоже раскладывала брачный наряд. И рядом со сказочно красивой ночной рубашкой из воздушной ткани оттенка «вспыхнувшей розы» и капотом появилась пара крошечных туфелек с маленькими розочками и незабудками вместо пряжек.

Старая Браун взяла одну туфельку.

— Я никогда не видела туфелек такого размера, — сказала она француженке. — Третий номер, мне кажется?

— Второй, — последовал надменный ответ, — ножки миледи не похожи на ноги англичанок.

— Они будут прелестной парой, — выразительно продолжала старшая горничная, — и очень счастливой, мы все надеемся!

Мадлен пожала плечами.

— Миледи невинна, как молодой агнец, а милорд знает всех красивых женщин Европы, что вы хотите? Счастья? Не этого ищут в браке!

Но Сарра Браун была слишком смущена для того, чтобы отвечать.

А новобрачные ходили взад и вперед по террасе. Несмотря на шампанское и бенедиктин, Губерт чувствовал, что он становится все холоднее и холоднее, Все его инстинкты возмущались в нем. Это было фарсом! И каким отвратительным фарсом! Знала ли девушка о своей роли в этой сделке? Конечно, она должна была догадаться, хотя и выглядела талантливо наивной. Но если нет — чего ради, должна была подумать она, он на ней женился? По любви? Мой Бог! Нет, она просто расчетливая женщина, которая стремилась стать графиней. Тем не менее надо разыгрывать эту проклятую комедию. Следует ли ему взять ее за руку? Надо ли поцеловать ее? Может быть…

И когда они подошли к окну, он, этот многоопытный «идеальный любовник», молча и неловко, как школьник, наклонил голову и запечатлел холодный поцелуй на щеке своей невесты, затем сказал несколько хрипло: «Пробило одиннадцать часов, Ванесса, вы, должно быть, устали, идите, пожалуйста, спать».

Горячее чувство охватило молодую девушку, когда его губы коснулись ее, — она знала, что любит его, она всегда знала это, с того момента, как в опере встретилась с ним глазами. Не выдала ли она тогда себя? Может быть, она вела себя тогда не по-девичьи, и вот почему за обедом он так взглянул на нее, когда она вспомнила о том вечере.

Но нет, этот поцелуй, этот изумительный поцелуй все ей объяснил. Он любит ее, и она принадлежит ему — она его жена! И какую бы тайну ни заключала в себе любовь — он научит ее всему; ее прекрасная головка склонилась к нему на плечо, ресницы прикрыли глаза. Мадам де Жанон говорила ей, что она должна быть покорной — правда, в этом было нечто божественное… Но Губерт уже отвернулся и, церемонно взяв ее под руку, повел в комнату и оттуда через зал до подножья лестницы. Здесь он поклонился и, пока Ванесса медленно поднималась по ступенькам, повернулся и пошел через другую дверь в собственную гостиную, расположенную в западном крыле замка. Он сел в свое любимое кресло и опустил лицо на руки. Его пес Боб подошел к нему и положил ему на колени свою шероховатую морду, помахивая для выражения симпатии обрубком хвоста. Хозяин почесал его за ухом и погладил с ласковой грубостью, затем закурил папиросу.

Нет, так продолжаться не может — он не должен оставаться здесь. Губерт угрюмо усмехнулся. Нужно посмотреть правде в лицо. Сила привычки привела его в собственную комфортабельную спальню, в которую вела внутренняя лестница из его гостиной. Но здесь ничего не было для него приготовлено.

«Конечно, что я за безумец! Гардинг лучше меня знает мои обязанности». Его взгляд упал на блестящую золотую охотничью фляжку, стоящую на столе; он налил из нее большой стакан виски и залпом выпил, затем большими шагами направился через галерею направо в свою уборную. Да, Гардинг знал, как нужно поступать в таких случаях.

Ванесса была приятно удивлена, увидев, что Мадлен не ждет ее в комнате, На столе лежала записка, в которой девушка просила извинения — сильная головная боль заставила ее уйти к себе: Мадлен обладала тактом. Новобрачная разделась сама — сердце ее бешено билось.

Между тем, надев на себя шедевр от Шарвети цвета лаванды, Губерт посмотрел в зеркало. Возможно ли, чтобы мужчина чувствовал себя таким безумцем? Спиртное ударило ему в голову, сделало его цинично веселым, и огонек страсти зажегся в его глазах. Невеста ждет его. Уже полчаса прошло с тех пор, как она ушла… И она должна быть хорошенькой девушкой, если всмотреться поближе. У нее очень мягкая кожа — он заметил это, когда целовал ее в щеку… Быть может… это будет не так уж скверно в конце концов, быть может…

Он повернулся, решительным шагом направился к двери парадной спальни и, твердой рукой открыв ее, вошел в комнату.