Мадам Казанова

Глава восьмая

Дом на улице Мелькер-Бастай в Вене, ярко-желтые стены которого были украшены белыми лепными гирляндами, выглядел не менее нарядно и элегантно, чем живущий в нем месье Карло Поццо ди Борго. Приезд к месье его кузины с двумя собачками и множеством сумок и сундучков не вызвал особого интереса со стороны соседей. Вена в то время была наводнена беженцами из Италии и Франции. Никто и не подозревал, что в швах и за подкладкой моих нарядов и плащей спрятаны банковские чеки на внушительные суммы, листки с важными сведениями, а также разнообразная дипломатическая почта.

Мое путешествие прошло гладко и в полном соответствии с планом. Порою даже казалось, что увлекавшая меня вперед сила специально сметает с моего пути все преграды. Удивительно, что я не только не устала после дороги, но даже почувствовала прилив сил. Мне не нужно было приходить в себя или осваиваться на новом месте — я собиралась сразу же включиться в работу. Как без лишних церемоний объяснил мне Джеймс, одна из моих обязанностей будет состоять в том, чтобы ложиться в постель с тем или иным мужчиной, если понадобится воздействовать на него или выпытать какие-либо секреты.

«Дипломатические курьеры рискуют своей жизнью, а тебе придется рисковать любовной страстью», — заметил он тогда. Впрочем, я намерена была совмещать работу с удовольствием. Моя месть Наполеону станет только слаще, если я буду спать лишь с теми мужчинами, которые мне понравятся, пусть это даже не будет связано с моей настоящей миссией. Теперь я была свободна от всех обязанностей. Кроме, конечно, обязанности любить и быть любимой.

Карло радостно приветствовал меня, а когда я расцеловала его в обе щеки, печальные глаза моего кузена вспыхнули. Впрочем, мой энергичный настрой встревожил его.

— Феличина, ты должна будешь следовать моим советам, даже если это покажется тебе излишним, — сказал он, пытаясь сдержать мою активность. — В Вене очень своеобразные улицы. Здесь вообще нет прямых линий. Все изгибается или завивается в спираль, вот как эти красивые лепные гирлянды вокруг дверей и окон нашего дома. Все здесь имеет какой-то причудливый вид, включая те мелодии, что слышатся повсюду в городе. — Он пояснил: — Я здесь уже давно и успел хорошо изучить местные особенности. Вена — это невероятное смешение людей самого разного толка. Тут можно встретить честных государственных деятелей и продажных политиков; роялистов, которые отказываются примириться с тем, что старый строй во Франции погиб под гильотиной; французских шпионов, притворяющихся эмигрантами. Ведь Австрия уже много лет находится в состоянии войны с Францией. Отсюда тебе рукой подать до Бонапарта.

Я кивнула.

— Ты, случайно, не по этой причине приехала сюда? — спросил он вдруг резко.

— Именно по этой, — ответила я. — Чем ближе я к нему, тем точнее и эффективнее смогу нанести свой удар. Но я могу быть также полезной тебе в налаживании контактов с нужными людьми, в изучении политических и финансовых условий. Если понадобится, я смогу помочь тебе изменить любые невыгодные условия в нужном направлении. Женщина может заполучить больше нужных сведений от своих болтливых друзей, портных и модисток, чем мужчина во время его скучных деловых встреч и переговоров. А кроме того, — тут я хитро улыбнулась Карло, — женщина может выведать у мужчины почти все, что захочет, в интимной обстановке.

Карло проигнорировал мое замечание.

— Мне удалось приобрести чрезвычайно полезные связи при императорском дворе. В частности, я хорошо знаком с канцлером — бароном Тугутом, — сказал он сухим, деловым тоном. — В этом мне очень помогло то обстоятельство, что я был близок ко двору несчастного французского короля Людовика Шестнадцатого. Но одних лишь официальных контактов тут явно недостаточно, поскольку не менее важно проследить за происходящими здесь тайными процессами. Английское правительство уже предоставило Австрии два миллиона фунтов в виде помощи по финансированию войны против Франции. Хочу выяснить, на какие цели были израсходованы эти деньги, кто честно выполняет свой долг, а кто занимается тем, что набивает карманы.

Карло чуть поколебался и добавил:

— Я представлю тебе барона Кронегга. Он является секретарем в ведомстве канцлера, постоянно общается с Тугутом и знает все. Он может многое нам рассказать, если только захочет.

— Ничего, я заставлю его это сделать, — сказала я. — Как его имя?

— Октавиан, — ответил Карло, не глядя мне в лицо. Наш разговор явно смущал его. — И есть еще один молодой человек, с которым тебе надо будет встретиться. Это Фридрих фон Лохайм. Он приехал в Вену из провинции, но влиятельные родственники сумели подыскать ему должность в департаменте полиции; очень амбициозный юноша, желающий любой ценой пробиться наверх.

— Следует мне помогать ему в этом или, наоборот, мешать? Чем с ним расплачиваться — деньгами или любовью? — спросила я с иронией.

— Если бы на твоем месте был мужчина, я точно так же обсуждал бы с ним план работы, — заметил Карло, и на его лице появилось знакомое страдальческое выражение. — Я бы предпочел видеть тебя…

— Я знаю, где бы ты предпочел меня видеть, — перебила я его. — Но, по-моему, тогда в Лондоне я достаточно ясно дала тебе понять, какими будут наши отношения. С тех пор ничего не изменилось и не изменится. У тебя остается твоя честь, а у меня — мой характер. Будет лучше, если в дальнейшем ты сможешь сдерживать свои личные эмоции, которые могут только осложнить наше сотрудничество в борьбе с Бонапартом.

На следующий день Карло представил меня мадам де Лаваль, чей салон считался и французскими роялистами, и венскими аристократами последним прибежищем тех благородных особ, чьи нравы и манеры всегда отличали королевский двор в. Версале.

Мадам де Лаваль, в парике из белых завитков и с черными мушками на ярко нарумяненных щеках, была одета по самой последней моде лучшей поры Марии-Антуанетты; она невольно напомнила мне старую выцветшую картину, покрытую паутиной. Ее гости выглядели столь же трогательно старомодными. На мужчинах были вышитые камзолы из бархата и тафты, а их парики стягивались сзади шелковой лентой, завязанной бантом. Дамы носили длинные, перетянутые в талии платья и парики с напудренными локонами, и можно было предположить, что они до конца собираются оставаться верными этой традиционной придворной моде.

Как и было запланировано Карло, в салоне мадам де Лаваль я познакомилась с Октавианом Кронеггом. У этого человека, казавшегося себе намного более привлекательным, чем окружающим, было совершенно круглое лицо, которое выглядело еще более широким из-за постоянной улыбки. Кронегг поцеловал мне руку и пристально посмотрел в глаза, уверенный в том, что произвел на меня неотразимое впечатление. Мысль о вступлении с ним в интимные отношения с имитацией нежных чувств показалась мне в этот момент абсолютно непривлекательной.

Фридрих фон Лохайм, которого Карло представил мне в доме графини Талберг, также оказался не в моем вкусе. Его простой костюм из серой ткани явно был сшит не в столице, однако Лохайм делал все возможное, чтобы окружающие забыли о его провинциальности. Он старался всем угодить и доходил в этом до настоящего подобострастия. Как я поняла, этого молодого человека с притворно искренним выражением лица и бегающими глазами действительно снедали амбиции. Вот почему он постоянно искал людей, которые могли бы способствовать его продвижению, и изо всех сил старался не пропустить их, вовремя приветствовать и быть этим людям всячески полезным. Его утомительная назойливость могла стать испытанием для любого. Лохайм всегда был готов склонить перед сильными голову, позволяя пренебрегать собой. Пока же он ползал под ногами. Но горе этим сильным, когда он достигнет своей цели в неуемных притязаниях! Тогда он уже не будет ползать — он начнет пинать их!

Хотя я очень хорошо понимала сущность Лохайма и находила его крайне непривлекательным, мне показалось, что найти с ним общий язык будет легче, чем с Кронеггом. Имея с Лохаймом дело, мне не придется изображать влюбленность и нежную страсть — я смогу просто заплатить ему наличными. Мне стало жаль ту женщину, которая когда-нибудь полюбит Лохайма и станет его женой, поскольку вместо сердца у этого человека бухгалтерская книга с четкими колонками цифр.

Мне относительно легко будет завоевать венское светское общество, которое так много значило для Лохайма, я поняла это уже через несколько дней. Основная часть этого общества, состоявшая из аристократии и крупных буржуа, оказалась намного более доступной и дружелюбной, чем английский высший свет. Впрочем, тщательно изображаемое добродушие не мешало быть недоброжелательными, завистливыми и готовыми распространять любые сплетни. Женщин интересовали в основном моды, музыка и театр. Все тут любили хорошо поесть и выпить вина, много и с удовольствием танцевали и вообще предпочитали видеть светлые стороны жизни. И, разумеется, как настоящие патриоты, они выступали против новой Франции, хотя и не могли устоять против французской изысканности. Почти все здесь говорили по-французски, причем некоторые знали этот язык лучше, чем немецкий; в своей немецкой речи они использовали множество французских слов, родив своеобразный венский разговорный диалект.

После целой недели бурной светской жизни я наконец нашла время, чтобы выполнить одно особое поручение, о котором мне не следовало сообщать Карло.

Мистер Брюс Уилсон, шотландец по происхождению, жил и работал в Вене в качестве преподавателя немецкого языка. Карло не знал о его существовании и о том, что по линии службы дипломатических курьеров я буду подчиняться непосредственно Уилсону. Джеймс говорил, что я должна установить контакт с Уилсоном как можно скорее после прибытия в Вену, и проинструктировал меня:

«Информируй Брюса обо всем, что ты будешь сообщать Карло или узнавать от него. С Брюсом тебе следует быть абсолютно откровенной, поскольку именно он является твоим непосредственным руководителем в Вене и ему предстоит ввести тебя в курс дела. Выполняй его указания даже в том случае, если Карло будет советовать тебе поступать по-другому, смело можешь вводить его в заблуждение. У Брюса ты будешь брать уроки немецкого, и это не вызовет ни у кого никаких подозрений. Такие занятия пойдут тебе на пользу и помогут скрыть цель твоих визитов».

Дом Брюса Уилсона находился на улице Наглергассе, всего в нескольких кварталах от улицы Мелькер-Бастай. Я поднялась по узкой лестнице на третий этаж, прочитала табличку на двери и постучала, как меня учили: три раза подряд и чуть погодя еще один раз.

Дверь тотчас же открылась. Передо мной возник невысокий мужчина с внимательными серыми глазами.

— Мистер Уилсон? — спросила я.

Мужчина коротко кивнул.

Я назвала пароль:

— «Разделенные, но единые».

Уилсон позволил мне войти и закрыл за мной дверь. Комната, куда мы прошли, была очень скромной. Несколько книжных полок вдоль стен, возле окна стол, на котором лежали несколько толстых книг и какие-то рукописи, обычные стулья. Уилсон, все еще не произнося ни единого слова, указал мне на стул.

Я села и сказала:

— Меня зовут Феличина Казанова.

Уилсон снова молча кивнул и наконец произнес:

— Я уже давно жду вас.

В его тоне чувствовался упрек.

— Но я приехала всего только неделю назад.

— Я знаю. — Он говорил отрывисто, а его голос был высоким и удивительно молодым. — Вы могли бы прийти неделю назад. Таковы все женщины. В первую очередь они должны отдохнуть, распаковать вещи, привести себя в порядок, погладить туалеты, завить волосы, осмотреться и узнать, что вокруг говорят. Это просто удивительно.

Это был удар по моему самолюбию.

— До сих пор тот факт, что я женщина, еще никого не беспокоил, — сказала я с вызовом.

— Могу себе представить. — Его тон не оставлял сомнений в том, что он имел в виду.

— А чем вас, собственно, не устраивают женщины?

— Некоторых женщин я считаю очень привлекательными и весьма полезными. Но, насколько я успел заметить, женщины не могут отделить свою личную жизнь от работы. А это, к сожалению, всегда ведет к разного рода осложнениям.

— Я очень сожалею, что у вас столь предвзятое мнение на этот счет, — сказала я холодно. — Но я приехала сюда не для того, чтобы переубеждать вас. Я должна передавать вам информацию и получать от вас задания. Если вы будете не удовлетворены тем, как я выполняю эти задания, только тогда у вас появятся основания пожаловаться на меня.

— Ну что ж, у вас достаточно объективный и разумный подход к делу для женщины, — проговорил Уилсон, широко улыбаясь. Его улыбка тоже была молодой — я увидела крепкие белые зубы и ямочки на щеках.

— Тогда перейдем к делу, — сказала я спокойно.

Уилсон придвинулся ко мне. В его глазах появилось веселое выражение.

— Думаю, мы с вами сработаемся, — заметил он.

— Ну зачем же так быстро отказываться от своих убеждений? — пошутила я, тоже улыбаясь.

Я рассказала ему обо всем, что мне удалось увидеть в Вене, описала людей, с которыми встречалась, сообщила о том, что просил меня сделать Карло, и упомянула Кронегга и Лохайма.

Мои впечатления и оценки были выслушаны Уилсоном довольно спокойно.

— Все это очень правильно и хорошо, — сказал он, когда я закончила. — То, что вы сделали, не помешает. Но от этого мало пользы. Ваш кузен сконцентрировался на политике Австрии. Однако, на мой взгляд, намного более важным будет проследить за формирующейся в настоящий момент новой политической тенденцией.

Ямочки на его щеках исчезли, а квадратный подбородок решительно выдвинулся вперед. Уилсон продолжал:

— Австрийцы настолько близоруки, что думают лишь о сохранении своих итальянских владений. Из-за чего, собственно, и произошел их разрыв с Россией. Император Павел Первый направил императору Австрии Францу письмо о расторжении их союза. Однако без России коалиция выступающих против Франции государств не будет достаточно сильной. Бонапарт постарается использовать этот разлад в свою пользу.

Я сидела, не шелохнувшись, и внимательно слушала его.

— В Вене нас может интересовать лишь один человек. — Жест Уилсона показывал, что в понятие «нас» он включает и меня. — Это князь Павел Петрович Долгорукий. Он входил в окружение фельдмаршала Суворова. Когда Суворов оставил свой пост командующего объединенными войсками и вернулся в Россию, Долгорукий продолжал жить в Вене — якобы как независимое частное лицо. Однако, по моим сведениям, он поддерживает постоянный контакт с графом Паниным, который является у российского императора вице-канцлером по иностранным делам. Нам важно выяснить, сможет ли мнение Панина, расположенного в пользу Англии, оказать решающее воздействие на императора или император Павел намерен разорвать отношения с Англией, как он уже разорвал их с Австрией. — Голос Уилсона приобрел особую выразительность. — Вы должны познакомиться с князем Долгоруким, попытаться завоевать его расположение. Вам это будет нетрудно сделать. Ведь он известный дамский угодник и неутомимый донжуан. В Вене ходят легенды о его невероятных способностях в этой области…

Я сочла этот откровенный намек оскорбительным и резко прервала Уилсона:

— Не надо навязывать мне разные сплетни. Я предпочитаю составлять обо всем свое собственное мнение. Скажите только, где и как я могу встретиться с Долгоруким, а остальное предоставьте мне.

— Остальное я покорно предоставляю вам. — Уилсон насмешливо поклонился мне. — Вы получите приглашение на званый вечер в доме графини Альтенбург. Говорят, что Долгорукий — ее любовник. Но, поскольку эта связь продолжается уже три недели и, следовательно, достигла своей завершающей стадии, вы вполне сможете произвести на него впечатление.

Ночная Вена напоминала город из сказки. Ее улицы освещало более трех тысяч стеклянных фонарей, которые заполнялись топленым жиром и льняным маслом. Конечно, от фонарей распространялся чад, но их мерцающая цепочка, точно жемчужное ожерелье, красиво опоясывала городской центр. При таком количестве огней вполне можно было бы обойтись без факельщиков, бежавших перед каретой, однако их присутствия требовало мое нынешнее положение в обществе.

Я сидела в карете на мягких подушках и напряженно старалась представить, как я буду вести себя на предстоящем званом вечере. Я знала, что мое появление там вызовет сенсацию. На мне было белое муслиновое платье с очень низким вырезом — открывавшее гораздо более того, что оно скрывало — и сапфировое ожерелье, которое мерцало и вспыхивало разноцветными искрами при каждом моем вздохе. От осторожно нанесенной на веки серебряной краски мой взгляд становился таинственным и удивленным, волнуя воображение мужчин и приводя их в необъяснимое смущение. Я не сомневалась в том, что мой внешний вид будет иметь полный успех, но не представляла себе, что мне следует делать и говорить, чтобы вызвать интерес Долгорукого. В тот раз, когда я разговаривала с Уилсоном, я изобразила гораздо большую уверенность в себе, чем в действительности испытывала.

Князь Долгорукий оказался высоким и стройным мужчиной. Плотно сидящие лосины со всей отчетливостью обрисовывали его мускулистые ноги, а широкие плечи обтягивал безупречно сшитый камзол. В его полуприкрытых глазах застыло томное выражение, а в движениях чувствовалась кошачья грация; сходство с большим котом еще более усиливалось оттого, что его чувственные губы под черными усами вдруг раздвинулись в улыбке и показалось, что он мурлыкнул. Когда князя Долгорукого представили мне, его глаза тут же широко раскрылись от изумления. Теперь он жадно, не отрываясь, смотрел на меня, точно увидел новую добычу в своих обширных охотничьих угодьях.

С этого момента все пошло как нельзя лучше — Долгорукий все время держался поблизости от меня. Его гладко выбритое лицо с бакенбардами постоянно оставалось обращенным в мою сторону. Он изо всех сил старался произвести на меня впечатление, а я наслаждалась, видя, как он расстраивается из-за тщетности своих усилий. Я разговаривала с ним точно так же, как со всеми другими присутствующими мужчинами, не выделяя никого своим вниманием. Каждый раз, когда он приглашал меня танцевать, я отказывала: я уже обещала этот танец другому. Я оказалась не чувствительной к его вибрациям и равнодушной к его ухаживанию. Его недовольство и его настойчивость возрастали. Он просто не мог примириться с тем, что ему, самому лучшему здесь кавалеру, не удается достичь того, чего он так желает. Безучастная, я предоставила ему переживать этот удар по самолюбию.

Я покидала дом графини Альтенбург одной из первых. Князь Долгорукий догнал меня уже на лестнице. В его темных глазах уже не было прежнего сонного выражения — сейчас они сверкали от негодования. Тем не менее он старался соблюдать правила хорошего тона.

— Мадам, — воскликнул он, крепко сжимая мою руку, — дайте же мне надежду! Я должен снова вас увидеть.

Я высвободила свою руку, посмотрела на него и спросила:

— Зачем?

Краска бросилась ему в лицо.

— Затем, что этого требует мое сердце, — сказал он изменившимся от волнения голосом. — Вы — самая очаровательная женщина в Вене.

— Все это очень лестно звучит. — Я улыбнулась. — Но я не очень-то доверяю подобным поспешным комплиментам. Я предпочитаю большую страсть, а не какое-то маленькое увлечение. Буду рада видеть вас. Встретиться всегда очень просто, если только есть желание.

— Князь Долгорукий попросил меня о свидании, но я ему отказала, — сообщила я Уилсону.

— Вы отказали? — ошеломленно переспросил он, растягивая слога.

— Да, — ответила я, — отказала. Мне кажется, я знаю, что он за человек. Лечь с ним в постель просто, но очень трудно будет удержать его, как только он встанет с этой постели. Чем скорее я уступлю ему, тем скорее это станет одной из его многочисленных любовных связей. Вы понимаете это, Брюс? Я стану одной из многих. Но если в отличие от многих я откажусь тешить его непомерное самолюбие и останусь недоступной для него, то здесь возможны два варианта развития событий. Либо он отказывается от всяких дальнейших усилий, и это означает мое поражение, либо, убежденный, что ни одна женщина не может остаться для него недосягаемой, он пытается любыми средствами преодолеть мое сопротивление. Если это произойдет, мой расчет верен, как, впрочем, и ваш.

Уилсон кивнул в знак одобрения.

— Вы рассуждаете чисто практически и не строите никаких иллюзий. У вас, вероятно, был хороший учитель.

Я подумала о Наполеоне и о его «школе» в Аяччо. Вспомнилось время, когда любовь помогала мне усвоить то, что я использую сейчас, утоляя свою ненависть. Я проглотила комок в горле.

— Да, очень хороший учитель, — сказала я не без горечи. — И я, в общем-то, неплохо усвоила этот урок.

Уилсон неправильно истолковал мое последнее замечание, замешкался и раскрыл учебник немецкой грамматики. Я не стала указывать ему на это небольшое недоразумение. Спрягая немецкие глаголы, я думала о том, что я никогда не забуду Наполеона.

В конце нашего урока немецкого Уилсон протянул мне какой-то листок.

— Здесь имена французских эмигрантов, которые могут оказаться полезными для нас. Мне нужно, чтобы вы как можно скорее установили, каковы их политические взгляды. Я хочу знать, как и на что эти люди живут. Меня также интересует: можно ли считать их врагами революции, но одновременно друзьями Бонапарта? Готовы ли они рисковать своей жизнью в борьбе за или против него?

Продолжая думать о Наполеоне, я взглянула на листок и прочитала: «Филипп де Жиро, Луи Дюваль, Морис де Монкур… — Я замерла. Затем, стараясь оставаться спокойной, снова прочла: — Морис де Монкур».

Буквы поплыли у меня перед глазами. Я сжала кулаки, чтобы скрыть дрожь в пальцах. Морис! Неужели это возможно? Он жив и находится здесь, в Вене? А что, если его имя присвоил какой-нибудь мошенник — тот, кому стало известно о смерти Мориса?

Чувствуя взгляд Уилсона, я с усилием стала читать дальше. Перед моими глазами одно за другим возникали новые имена. От нахлынувших воспоминаний на душе стало теплее. Морис!

Уилсон стал нетерпеливо барабанить пальцами по столу. Если бы он знал, что происходит во мне, он непременно повторил бы, что женщины не умеют отделять свою личную жизнь от работы. И был бы абсолютно прав! Я вернула ему листок со списком.

— Хорошо. — Мой голос немного сел от волнения.

Если бы Уилсон внимательнее слушал, то наверняка заметил бы мое состояние. Но он ничего не сказал.

— Я поговорю с этими людьми, а потом сообщу вам о результатах, — сказала я и представила, как я встречусь с Морисом… Как снова увижу эти глаза медового цвета и бледные губы.

Судя по указанному рядом с его фамилией адресу, Морис жил в пригородном районе, который назывался Джозефштадт. На следующий же день я наняла карету и, взяв с собой Малышку, отправилась по этому адресу.

Весна пришла неожиданно. Прохладный ветер из долины реки Дунай, продувавший Вену насквозь, сменился вдруг мягким, теплым ветерком. Умытые дождем улицы и дома Вены осветило яркое солнце. За каких-то несколько часов распустились цветы форситии — похожие на маленькие желтые фонарики, они встречались в каждом дворике и на каждой клумбе. От раскрывающихся гроздей сирени начинал распространяться знакомый тонкий аромат. На фоне ярко-голубого неба отчетливо вырисовывалась гора Каленберг, покрытая светло-зеленой дымкой. На моих коленях сидела Малышка. Я не хотела признаваться себе, что взяла ее на всякий случай. Если этот Морис действительно тот самый человек, радость Малышки от встречи с ним поможет мне справиться со своим волнением.

Карета остановилась перед небольшим домиком, весь фасад которого занимало три окошка. Я попросила кучера подождать.

Как у многих венских домов этого типа, тут имелась лестница с перилами, которая проходила по внешней стене и вела на верхние этажи. Во внутреннем дворике можно было видеть колонку, откуда брали воду, развешанное на веревках белье. Там же на вымощенной серым булыжником площадке играли сопливые ребятишки и чахлые пучки молодой травы силились выжить среди завалившего их мусора.

Я нашла наконец входную дверь и дернула за звонок, чувствуя, как в кончиках пальцев отдаются частые удары сердца.

Внутри раздался отрывистый звонок, и дверь открыла какая-то коротконогая полная женщина. Она сообщила, что господин находится дома, и поинтересовалась, как ей доложить обо мне.

— Не беспокойтесь, — проговорила я с трудом. — Пусть это будет для него сюрпризом. — Я опустила Малышку на пол и достала из сумочки зеркало. Меховая шляпка не сбилась набок, нос аккуратно припудрен, помада на губах не стерлась — никакого другого повода оставаться в этом узком коридоре не было. Женщина постучала в дверь.

— Войдите! — послышался из комнаты голос.

Дверь открылась. Комната, выходившая окнами во двор, была залита солнечным светом. На фоне ярко освещенного окна выступал силуэт мужчины. Я прищурилась, стараясь против света разглядеть его лицо.

Малышка с сопением протиснулась мимо моих ног в комнату. Внезапно она остановилась и настороженно повела носом, принюхиваясь.

— Чем могу служить, мадам? — послышался голос со стороны окна.

Малышка тонко взвизгнула, подбежала к мужчине и стала обнюхивать его ноги.

— Я ищу маркиза де Монкур, — ответила я.

— Это я. Чем могу быть вам полезен?

Малышка начала возбужденно повизгивать. Виляя хвостом, она принялась кружить вокруг мужчины и наскакивать на него лапами.

— Морис, — сказала я с замиранием сердца. — Боже мой, неужели это и в самом деле ты?

Он тут же оказался рядом со мной, и теперь я могла видеть его лицо — глаза медового цвета и бледные губы. Я схватила Мориса за плечи.

— Ты не узнаешь меня? — прошептала я.

Его замешательство уступило место крайнему изумлению. Шесть лет назад мы оба, молодые и переполняемые эмоциями, попытались начать новую жизнь. В неожиданном приливе чувств я обняла его за шею и поцеловала. Сейчас он был дорог мне как память о моей юности с ее честолюбивыми желаниями и о том упорстве, с которым я боролась с судьбой.

Когда я его целовала, Морис стоял неподвижно — он словно находился в каком-то оцепенении.

— Феличина? — пробормотал он, как человек, который пробуждается после долгого и глубокого сна.

— Морис, да проснись же. — Я потрясла его за руку, замечая, что он опять, как шесть лет назад, начинает выводить меня из терпения. — Это действительно я, Морис.

В глазах у него появились слезы. Он прижался ко мне и зарыдал.

— Ну-ну, не надо плакать, — сказала я раздраженно. — Ты должен радоваться, что мы наконец нашли друг друга!

— Но я же плачу от радости, — проговорил он, запинаясь.

Я не могла не улыбнуться. Вот он, Морис, ставший на шесть лет старше и ничуть не изменившийся с тех пор. Точно так же он рыдал тогда в комнате Ладу, когда я впервые обняла его. Я снова почувствовала нежность к нему.

— Ну, давай же присядем. — Я потянула его к софе. — Расскажи, что с тобой произошло после того, как ты пропал в Вадо-Финале.

Солнце давно уже не светило в окна, и синие тени протянулись по комнате, а Морис все продолжал говорить. О своем аресте и тюрьме в Антибе, о допросах и суде, об ожидании казни и охватившем его отчаянии. Затем последовало невероятное освобождение из тюрьмы после падения Робеспьера и ощущение того, что его вернули к жизни. Он продолжал бежать, уже не преследуемый никем и ничем, кроме собственного страха. Затем добрался до австрийских войск и в конце концов попал в Вену. Сейчас он обрел своего рода синекуру, выполняет обязанности секретаря князя Сейн-Онхойзена. Князь относится к нему скорее как к другу, чем как к своему секретарю, платит хорошее жалованье за очень легкую работу, что лишь увеличивает неловкость его положения.

Пока Морис говорил, довольно отрывочно, мямля и запинаясь, я прислушивалась к тому, что было за его словами. Это была печальная одиссея человека, изгнанного из своего дома и не имеющего достаточно сил, чтобы постоять за себя. Свою историю я рассказала ему лишь в общих чертах. Не упомянула о своем браке с Уильямом Сэйнт-Элм, поскольку мне было велено держать это в секрете. По официальной версии, я встретила в Лондоне своего опекуна, а теперь приехала вместе с ним в Вену.

Морис не заметил всей гладкости и обтекаемости моего изложения. И неудивительно, ведь он всегда был так доверчив, а сейчас все это внушала ему я. Его обожающие взгляды словно окутывали меня. Я была тронута его искренним и сердечным простодушием.

Вновь, как когда-то, я почувствовала свою силу и свое преимущество, свою ответственность за его судьбу. Ведь я обещала Ладу присматривать за Морисом. Теперь я хотела выполнить это обещание. В тишине погружающейся в сумерки комнаты я вдруг спросила:

— Тебе не удалось узнать, что случилось с нашим хозяином Ладу?

Руки Мориса сжались в кулаки.

— Ладу был одним из последних, кого казнили на гильотине в Марселе.

У меня подступил комок к горлу. Я со всей отчетливостью увидела перед собой Ладу: его блестящие румяные щеки, припудренные мукой волосы, приставшее к рукам тесто. Мне вспомнились его удивительное мужество, неизменная верность, самоотверженная преданность.

Послышалось вдруг храпение Малышки, удивительно громкое для такой маленькой собачки, которая уютно устроилась в кресле. И этот звук тотчас же вернул меня к реальной жизни. Я вспомнила, что перед домом уже много часов ждет в карете кучер.

— Давай зажжем свет, — сказала я.

Морис поднялся и зажег свечу на столе. У него были покрасневшие глаза. В моей голове моментально созрело решение: я передам Морису всю надежду и веру в будущее, какую смогу. Я достала кошелек.

— Ступай расплатись с кучером и отпусти его. — Я пригнула светловолосую голову Мориса и поцеловала его в губы. — Я, наверное, еще здесь задержусь. А потом ты отвезешь меня домой.

От вспыхнувшей в его глазах радости усилилось мое собственное предвкушение сладостного наслаждения, которое я хотела подарить нам обоим.

Я и в самом деле немного влюбилась в Мориса, которого считала нетребовательным и удивительно благодарным любовником. Находясь рядом с этим неисправимым романтиком, я с удовольствием поддавалась очарованию его воображаемого мира. Со всей ясностью и отчетливостью осознавая, что в моей жизни нет места поэтичности и фантазии, я тем не менее вполне сознательно позволила себе погрузиться в это сладкое розово-голубое счастье. В отличие от большинства девочек я каким-то образом пропустила в свое время этот романтический период. Ни Наполеон, ни Джеймс, не говоря уже про Иль Моро и другие второстепенные фигуры, никогда не говорили мне о своих чувствах и не украшали свои эмоции поэзией. Эти люди всегда знали, что было нужно; они попросту добивались и в конечном счете получали то, что хотели. Вот почему сейчас я с большим запозданием переживала девичий романтизм и тот эмоциональный подъем, который так насыщает и украшает повседневную жизнь. Букетики душистых цветов и наскоро написанные любовные записки, тайные свидания и ностальгические воспоминания. Теперь я старалась наверстать все то, к чему стремилась моя душа и что было упущено мною шестнадцать лет назад.

Желание наверстать упущенное в детстве плохо сочеталось с моими теперешними обязанностями. С Кронеггом и Лохаймом я встречалась редко, поскольку они знали довольно мало, а требовали от меня чрезмерно много. Я не намерена была давать им больше того, что они стоили, а стоили они немного.

Я все больше привыкала к жизни в Вене. Утром поздно вставала, плотно завтракала, выпивала крепкий ароматный кофе и вместе с Малышкой и Красоткой отправлялась на прогулку, тщательно приведя перед этим в порядок свой туалет, лицо, прическу, через площадь Фрейунг, а затем вниз по улицам Богнергассе и Грабен. Возле собора св. Стефана я поворачивала и шла через площадь Нью-Маркет, потом, миновав множество узких улочек, где пахло живущими в тесноте людьми, чесноком и какой-то пищей, детскими пеленками и кошками, возвращалась на площадь Кольмаркт. Ближе к полудню я заглядывала в кондитерскую Бауэра, где можно было выпить лимонада или вина, а также съесть знаменитые пирожные с марципанами, слоеные пирожки с кремом или яблоками, ореховые рогалики и клецки с сыром. Правда, от всего этого совершенно пропадал аппетит перед обедом.

И куда бы я ни пошла, я везде встречала князя Долгорукого. Он попадался мне и на улице Грабен, и на площади перед собором св. Стефана, и возле цветочных прилавков на Нью-Маркет. В кондитерской Бауэра он неизменно устраивался за соседним столиком. Он использовал любую возможность, чтобы встретиться и поговорить со мной, и я охотно позволяла ему такие встречи. Но не более того. Я никогда не давала ему повода питать большие надежды, но при этом не позволяла остаться совсем без надежды. И все же, несмотря на эту мою расчетливость, приходилось признаться себе в том, что с каждым днем он нравился мне все больше и больше. Его печальные глаза, которые внезапно яростно вспыхнули, когда я снова ответила ему отказом; его грустное настроение, которое неожиданно сменилось бурной вспышкой после того, как я опять позволила ему иметь маленькую надежду, — все это занимало мое воображение в гораздо большей степени, чем следовало бы.

Необыкновенная наивность Мориса и его романтический настрой, его бурный восторг и благодарность, которой он награждал меня за счастливые мгновения любви, постепенно начали мне надоедать. Мы ездили с ним в Пенцинг, Нусдорф и Лихтен-Вэлли; бывали в таких местах, где растет виноград и где можно на открытом воздухе наслаждаться вином и музыкой, и даже там нам встретился однажды князь Долгорукий. Я буквально затрепетала, увидев его бледное лицо и почувствовав скрытую, пробуждающуюся в нем ревность. Впрочем, именно это обстоятельство заставило меня в тот раз быть особенно внимательной и ласковой с Морисом.

Еще Морис возил меня в местечко Пратер, где прямо под открытым небом принимали гостей таверны с такими выразительными и сочными названиями, как «У аппетитной клецки» или «У полной бутылки». Я сидела под раскидистой кроной каштана, ела суп с лапшой, вареную говядину, абрикосовые клецки, копченый окорок и ожидала появления князя Долгорукого, столь же привычного и неизбежного, как появление ночью луны над здешними полями. А затем я пила искристое молодое вино, вдыхала аромат жасмина и акации, слушала веселые мелодии вальса, которые исполняли ходившие между столиками музыканты, и прямо на глазах у князя целовала простодушного Мориса в губы.

Иногда я закрывала при этом глаза, представляя, что целую Долгорукого, а иногда специально наблюдала за тем, как на лице князя появляется в этот момент какое-то необычное, мученическое выражение.

В общем, я наслаждалась музыкой и душистыми ароматами весны рядом с Морисом и ожидала, когда его место займет князь Долгорукий. Обычно, когда я приходила домой с легким головокружением после выпитого вина, с раскрасневшимися от поцелуев губами, мое ненасытное тело томилось ожиданием новой любви. Горевший по ночам в кабинете Карло свет служил мне молчаливым укором. Он призывал меня вспомнить о моих обязанностях и о том, что говорил мне Брюс Уилсон. Он напоминал мне о политике и Наполеоне.

Малышка и Красотка давно уже спали у меня в ногах, а я еще долго лежала без сна, пока не начинала понемногу проясняться голова — вино всегда все упрощает и приукрашает, — и размышляла, размышляла. В такие моменты я менее всего думала о Морисе. В конце концов, он был всего лишь небольшим связующим эпизодом в тональности «си мажор», и ему вскоре предстояло закончиться весьма минорно. Где-то под утро я погружалась в сон и довольно поздно просыпалась, готовая к продолжению своей жизни — между иллюзией и реальностью.

Карло молча страдал, внешне сохраняя свою обычную сдержанность. Он не мог точно сказать, с кем я проводила ночи — с Кронеггом, Лохаймом, князем Долгоруким или с этим невысоким французским маркизом. Но в том, что это был один из них, Карло не сомневался. Его молчаливые терзания не вызывали у меня особого сочувствия, ведь он сам предпочел подобные отношения между нами.

Впрочем, как выяснилось, его угнетенное состояние объяснялось не только этим, но и складывающейся политической ситуацией. Однажды мы сидели в овальной гостиной с оклеенными желтыми обоями стенами в доме на улице Мелькер-Бастай. В открытое окно в комнату лился яркий солнечный свет, но Карло видел будущее в мрачных тонах.

— Русские, австрийцы и даже сами французы недооценили Бонапарта, как недооценивал его раньше и я, — произнес он и принялся беспокойно ходить взад и вперед по красивому французскому ковру со светлым рисунком. — Должен честно признаться тебе и себе, что в первые месяцы своего диктаторского режима, замаскированного под конституционное правление, Бонапарт предпринял очень важные шаги. Он положил конец многолетней гражданской войне, сформировал новые органы государственного управления, спас Францию от банкротства и анархии. Кроме того, меня серьезно беспокоит, что он показал себя искусным дипломатом. Сейчас он старается расколоть противостоящую ему коалицию союзников, и Англия, похоже, единственная, кто осознает грозящую опасность.

Я слушала Карло молча, поскольку знала, что он не любит, когда его прерывают вопросами или замечаниями. Поэтому попыталась представить себе сегодняшнего Наполеона. Интересно, ведет ли он себя во дворце Тюильри так, как когда-то в Аяччо, где он бегал туда-сюда с покрасневшим лицом и заложенными за спину руками, увлекая за собой сторонников и неистово излагая им свои бесконечные планы и идеи? Правда, ему уже не нужно ограничиваться теорией, теперь он обладает возможностью осуществлять свои планы немедленно. Как он сейчас выглядит? Я попыталась еще раз представить себе это и не смогла. Перед глазами стояла знакомая худощавая фигура в потрепанной военной форме и изношенных, грязных ботинках, с затаенными непомерными амбициями. В то время никто не принимал его всерьез, кроме него самого да еще тети Летиции и меня. В голове тысячи идей относительно улучшения мира — и лишь одна пара нижнего белья в собственном распоряжении. Я невольно улыбнулась.

— Феличина, уж ты-то должна достаточно хорошо знать Наполеона, чтобы серьезно относиться к моим словам. Ведь он сейчас в самом начале своей карьеры, первое же крупное поражение может означать ее конец. Для упрочения своего положения ему необходимо добиваться все новых и новых успехов. Французский народ готов приветствовать заключение почетного мира, даже если для этого придется уступить часть завоеванных Францией территорий. Но Бонапарт, действуя от имени Франции, думает лишь о себе. Он понимает, что, лишь добившись полной и окончательной победы, продиктовав условия мира, он обеспечит себе продолжительный период пребывания у власти.

Карло был абсолютно прав во всем, что он говорил, и все же он не знал Наполеона так хорошо, как я. Дело в том, что Наполеон верил в свою судьбу и в то, что ему суждено добиться успеха. Все, чего он уже достиг и что ему еще предстояло достичь, он рассматривал в качестве своеобразного подарка, преподнесенного ему судьбой. Я подумала, что Наполеон никогда не удовлетворится тем, что имеет; он всегда будет требовать от судьбы большего. Этот человек ненасытен, и ради достижения своих целей он готов пойти на все.

Солнечный свет вдруг потускнел, показался мне серым. Я поежилась и, сделав над собой усилие, продолжала слушать Карло.

— …и его последние действия только подтверждают мой вывод, — услышала я. Очевидно, я пропустила первую часть его высказывания. Карло между тем продолжал: — Генерал Моро не стал выполнять приказ Бонапарта. Вопреки указаниям Бонапарта он обратил войска австрийского генерала Крэя в бегство и преследовал их вплоть до города Ульма. Но Бонапарту не нужны победы других генералов, он должен оставаться единственным героем и единственным спасителем нации. Он хочет повторить свой прежний успех и вновь зажечь над собой ореол славы. Вот почему он собирает сейчас войска для похода в Италию. Для этого он забирает у генерала Моро восемнадцать тысяч солдат. Резервная армия Наполеона должна преодолеть перевал Большой Сен-Бернар и атаковать войска, движущиеся из Германии. Бонапарт уже направился в Швейцарию, чтобы на месте руководить этой дерзкой операцией.

В изнеможении Карло сел за свой письменный стол.

— И Бонапарт победит, — продолжил он устало. — Он одержит в Италии победу, потому что эта победа нужна ему. А его противникам в Париже — якобинцам, выступающим за конституционный строй, республиканцам и последним остатками роялистов — остается ждать, пока военная неудача Наполеона не откроет им путь к свержению его правительства. Но он опять одержит победу. — Карло с безнадежным видом провел рукой по глазам. — И сумеет навязать австрийцам такой мирный договор, что те света белого невзвидят. Им придется принять его, поскольку у них не останется другого выбора. Я не вижу способа предотвратить подобное развитие событий, оно кажется мне неизбежным. Представь себе, я со всей отчетливостью различаю надвигающуюся опасность, но никто не хочет мне верить. Если я прав, Тугут потеряет свой пост. Тогда мне придется начать работу с вновь избранным канцлером, и, боюсь, все мои усилия убедить его окажутся столь же бесплодными. — Карло бессильно уронил руки на письменный стол.

— К сожалению, ты прав, — сказала я с горечью. — Несмотря на огромные потраченные деньги, Англия не сможет остановить то, что происходит. И мы, ты и я, тоже не сможем ничего сделать. Наши старания здесь бесполезны, если вообще не бессмысленны. — Мой голос начал набирать силу. — Мы имеем дело с мелкой сошкой, вроде всяких там Кронеггов и Лохаймов, даем взятки, подслушиваем, уговариваем, пытаемся оказывать какое-то влияние. В результате получаем обрывки сведений из чьих-то неосторожных разговоров, неопределенные обещания и жалкие уступки. А что мы можем предпринять против Наполеона? Не жалея сил, мы наносим ему булавочные уколы, которых он при его положении не заметил бы даже в том случае, если бы все они попадали в цель. — Я перешла почти на крик. — Но все впустую, ибо мы ошибаемся в своих расчетах. Нам нужно проглотить эту горькую пилюлю — мы и в самом деле слишком слабы. Остается только ждать. Ждать, пока Наполеон не совершит свою первую ошибку. Рано или поздно каждый человек допускает ошибки. — Я глубоко вздохнула. — И тогда мы должны действовать. Подталкивать его к новым ошибкам, ставить под сомнение и постепенно разрушать миф о его непобедимости. Возможно, на это уйдет немало времени. Такой метод борьбы потребует от нас терпения, постоянной готовности к действиям и осмотрительности. И это единственный путь, который может привести нас к цели — к его полному крушению.

Карло молчал. Очевидно, мой всплеск красноречия произвел на него впечатление, он задумался. Я встала и подошла к окну. Сладкий, густой аромат цветущих лип заставил меня пожалеть о том, что я связалась с политикой, встретила однажды Наполеона, полюбила его, а теперь испытывала к нему ненависть. Все, к чему я в жизни стремилась, что пыталась сделать и за что бралась, все это разрушалось политиками — людьми одержимыми, корыстными, существовавшими на свете исключительно ради политики.

Следуя полученным ранее инструкциям, я слово в слово передала Брюсу Уилсону свой последний разговор с Карло, опустив, однако, при этом свое бурное выступление. В конце концов, даже самому Брюсу не следует знать всего. Он внимательно выслушал меня, откинувшись на спинку стула, заложив большие пальцы за жилетку и крепко стиснув зубы. При этом ямочки у него на щеках превратились в глубокие складки.

Когда я закончила свое сообщение, Брюс несколько раз молча качнулся вперед и назад вместе со стулом.

— У вас, потомков римлян, чересчур богатое воображение, — произнес он и затем, внезапно усмехнувшись, взял со стола трубку и принялся набивать ее табаком. — Это излишне эмоциональная оценка. Теоретически Поццо ди Борго абсолютно прав, однако он не учитывает возможности того, что с Бонапартом что-нибудь может случиться — на поле битвы… или в Париже. Даже в Париже он не застрахован от разного рода случайных происшествий. — Брюс пыхнул трубкой. — Бонапарт ведь не будет жить вечно.

Меня поразило то, как он произнес это. В его словах звучала такая уверенность. Неужели он действительно знает, сколько осталось жить Наполеону?

В тот раз я была очень рассеянна на уроке немецкого. На улицу Мелькер-Бастай я возвращалась в глубокой задумчивости. Когда возле Шотландской церкви Малышка и Красотка принялись пронзительно лаять на взлетающих голубей, я заставила себя сосредоточиться и спокойно поразмышлять. Однажды — много недель назад — Брюс невольно коснулся темы покушения. В тот раз он попросил меня выяснить, кто из французских эмигрантов желает рискнуть своей жизнью в борьбе против Наполеона. Имел ли он тогда в виду заговор с целью убийства? Если этот план когда-нибудь осуществится, Бонапарта станут почитать как мученика. А если он провалится, Наполеон с еще большей одержимостью будет верить в свою судьбу и свое особое предназначение — в волю божественного Провидения. Однако в случае успеха я обрела бы свободу…

В последующие несколько недель Наполеон доказал мне и всей Европе, что он жив, активен и по-прежнему одерживает победы.

В сражении у итальянского селения Маренго успех вначале сопутствовал австрийским войскам. Но Наполеон не захотел признать свое поражение — прежде чем закончился день, начавшие уже торжествовать австрийцы были обращены в бегство. В результате подписания договора о прекращении военных действий австрийской стороне пришлось уступить значительную часть Ломбардии. Наполеон постарался использовать эту победу с максимальной для себя выгодой. Он решил, что для полного разгрома Австрии ему необходимо сначала отделить ее от Англии. С этой целью им было направлено письмо императору Францу, письмо деловое и в то же время чрезвычайно напыщенное.

Его точный текст мне удалось узнать у Кронегга:

Имею честь написать Вашему Величеству с тем, чтобы донести до Вашего Величества желание французского народа закончить войну, которая несет такое разорение нашим двум государствам. Вероломство Англии не должно помешать моему простому и откровенному порыву найти отклик в сердце Вашего Величества. Находясь здесь, на поле битвы у Маренго, среди страдающих от ран, и скорбя по пятнадцати тысячам убитых, я прошу Ваше Величество услышать этот призыв к человеколюбию и не допустить того, чтобы молодые мужчины двух сильных и отважных наций убивали друг друга за чуждое им дело.

По совету Карло канцлер Тугут отказался признать происшедшее возле Маренго сокрушительным поражением, и договор о прекращении военных действий был одобрен императором Францем лишь для того, чтобы отделаться ненадолго от Бонапарта. Это можно было считать своего рода успехом. Я между тем чувствовала в себе нарастающее напряжение и непонятную раздражительность.

Те сведения, которые мне разными хитростями удавалось выудить у Кронегга, не стоили, на мой взгляд, не только поцелуя, но даже простого рукопожатия. А деньги, которые получал от меня Лохайм, шли на уплату его карточных долгов и утоление его ненасытного честолюбия и вообще казались мне выброшенными на ветер. Морис все сильнее раздражал меня своим наивным взглядом на жизнь, его постоянный сентиментальный романтизм утратил для меня свое очарование. Он то и дело устраивал сцены ревности, скандалил, напоминая мне истеричную жену, требующую от мужа выполнения супружеских обязанностей. К тому же он стал вдруг пламенным патриотом, гордящимся Францией и тем, что он француз. Теперь он с безграничным восхищением отзывался о Бонапарте. По этому поводу мы спорили с ним часами, и я с отчаянной решимостью пыталась переубедить его. То обстоятельство, что у меня было лишь мое личное мнение об этом человеке и никаких объективных доказательств, которые я могла бы предъявить Морису, доводило меня в этом споре до настоящего исступления. Теперь мы все реже и реже любили друг друга и все чаще спорили.

С Брюсом у меня тоже вышел резкий разговор. Мрачно посасывая свою трубку, он начал упрекать меня:

— Император Павел, который избран великим магистром Мальтийского ордена, возмущен тем, что Англия отказывается уступить ему остров Мальта. И он намерен поэтому изменить свой политический курс. Если до сих пор он ненавидел Бонапарта, то вскоре наверняка полюбит, поскольку Бонапарт сумеет воспользоваться возникшей размолвкой. Теперь он непременно предложит отдать Мальту России, и тогда безграничная ненависть императора Павла к Бонапарту сменится страстным его почитанием. А между тем вы, мадам, все еще находитесь на начальной стадии флирта с князем Долгоруким, вместо того чтобы перейти к полноценным интимным отношениям, что дало бы вам возможность получать секретные сведения и оказывать на него свое влияние.

— Какая чепуха! — вспыхнула я. — Сплю я или нет с князем Долгоруким в Вене, никак не может повлиять на желание российского императора в Санкт-Петербурге владеть Мальтой или на его симпатии к Бонапарту. А кроме того, почему вы считаете, что я только флиртую с Долгоруким? Я почти каждый день встречаюсь и почти каждый день разговариваю с ним. Его интерес ко мне не только не угас, но даже еще больше возрос. И если до сих пор я не позволила ему больше, чем поцеловать мне руку, то у меня были на это свои причины.

Я не стала рассказывать Брюсу об этих причинах, как и о том, что даже готова по-настоящему полюбить князя Долгорукого, не хотелось, чтобы мои личные чувства зависели от политических соображений.

Князь Долгорукий был одним из тех немногих, кого не поражало и не угнетало явление под названием «Бонапарт».

— У этого Бонапарта хитрый ум, как у нашего боярина, — говорил он небрежно. — Он, конечно, хороший генерал, но, будь он хоть семи пядей во лбу, его все равно можно разбить. И русская армия под командованием Суворова уже била французов. А если будет еще война, мы опять расколотим Бонапарта, да и вообще сошлем его в Сибирь. Наступит время, и он еще обломает себе зубы о Россию.

Подобное настроение князя Долгорукого необыкновенно ободряло меня и помогало стойко переносить безнадежный пессимизм Карло, необыкновенный энтузиазм Мориса и беспомощное уныние Брюса. Если он так рассуждает, значит, так думают и многие другие.

По-видимому, этими же соображениями руководствовались и австрийцы, которые в конце ноября прервали свои мирные переговоры с Францией. Им, однако, пришлось вскоре дорого заплатить за свою самоуверенность. Уже 3 декабря 1800 года генерал Моро нанес австрийской армии сокрушительный удар возле селения Хоэнлинден. После этого в точном соответствии с предсказаниями Карло канцлер Тугут был вынужден уйти в отставку. Итак, я освободилась от Кронегга, а Лохайм вернулся туда, откуда он когда-то приехал, — в провинцию. Преемник Тугута, граф Кобенцль, получил неблагодарное задание принять предложенные Наполеоном условия мирного договора.

Хотя нынешней зимой положение Австрии стало катастрофическим, в Вене это не особенно было заметно. Город готовился встретить Рождество. Под низко нависшими серыми тучами, обещавшими снегопад, люди спешили домой с большими и маленькими свертками в руках. На рождественских базарах под открытым небом продавались елки, имбирные пряники, сладости, позолоченные орехи, свечи, маленькие чертики из чернослива, сдобное тесто. Запах сосновых веток смешивался с ароматами сахарной ваты, свежесмолотого кофе и теплого рахат-лукума.

Я впервые встречала Рождество в Вене и была очарована видом елок с разными блестящими украшениями, конфетами и горящими свечами. Мне очень понравился обычай делать друг другу маленькие подарки, завернутые в разноцветную бумагу и перевязанные красивыми ленточками. Захваченная общим приподнятым настроением, я на некоторое время забыла о политике и о Наполеоне.

В желтой овальной гостиной я установила большую елку и под недоумевающим взглядом Карло принялась украшать ее золотыми и серебряными гирляндами, яблоками и орехами, колечками из марципанов и свечками.

Затем стала думать, какой кому сделать подарок, сходила за ними в лавку и наконец старательно завернула покупки в красивую бумагу. Я радовалась возможности отвлечься от неприятной реальности и завороженно повторяла про себя немецкие слова, выученные на последнем уроке с Брюсом Уилсоном: уют, уютный.

Потом долго ломала голову над тем, что подарить князю Долгорукому. Ведь это должно быть что-то личное. Но какой я могу сделать подарок человеку, у которого все есть и который может позволить себе купить все, что угодно?

Князь оказался гораздо более изобретательным, чем я. Он прислал мне крошечного щенка породы пекинес, самца, который всем своим видом напоминал редкую и хрупкую статуэтку — собачку из фарфора. Малышка с ревнивым возмущением отвергла его, а Красотка радостно приветствовала своего нового приятеля для игр и будущего кавалера. Я почувствовала, что больше не в силах противостоять ухаживаниям князя Долгорукого, его мужской привлекательности и мощному чувственному воздействию на меня. Какая-то непреодолимая сила влекла меня к нему.

Пока Карло сидел, склонившись над своим письменным столом, и бился над решением разных сложных проблем, пока последние покупатели спешили домой вечерними переулками, а первые снежинки, кружась, медленно опускались на землю, я уже торопилась на улицу Химмельпфортгассе, где находился дворец князя Долгорукого.

24 декабря, прежде чем зажглись свечи, я стала любовницей князя. Это и было моим рождественским подарком ему.

А моим любовником наконец-то снова стал опытный мужчина, а не суетливый, неумелый юноша. Этот человек мог быть одновременно внимательным и жестоким, скромным и властным, благодарным и щедрым.

Вечером 24 декабря в Париже Наполеон отправился в своей карете в оперу, где должна была исполняться оратория Гайдна «Сотворение мира». Когда карета проезжала по узкому переулку, прямо позади нее прогремел мощный оглушительный взрыв. Семеро человек были убиты на месте и очень многие ранены. Окна кареты разлетелись на мелкие осколки, но сам Наполеон не получил ни единой царапины.

Об этой попытке покушения я узнала в день Рождества. Карло взволнованно сообщил мне:

— Покушавшимся удалось сбежать. Говорят, им заплатили английскими деньгами.

Я решила, что это действительно так, а вот кто эти люди, должен знать Брюс. Наверное, он ужасно расстроен тем, что добрые английские фунты стерлингов не помогли ему освободить мир от Бонапарта. Я закрыла глаза, чувствуя себя в полном изнеможении. Судьба не захотела помочь мне — бессмысленная, изматывающая борьба должна продолжаться. Карло не заметил охватившего меня отчаяния.

— Как рассказывают, Бонапарт произнес после этого лишь одну-единственную фразу: «Меня спасло Провидение».

Голос Карло долетал до меня словно издалека. Я заранее знала, о чем он скажет мне. Наполеон всегда умел обернуть все в свою пользу. Глубоко разочарованная, я подумала, что не стоит продолжать бессмысленную борьбу. Меня ужаснула мысль, что я обречена всю жизнь преследовать Наполеона, не в силах настичь его ни своей любовью, ни своей ненавистью.

Я продолжала изо всей силы давить себе на веки. Перед глазами вдруг возникли и начали вращаться красные и зеленые круги. Я так много вложила в это труда — так неужели же все напрасно?

— Ничего, скоро он совершит какую-нибудь ошибку, — произнесла я неожиданно, ища поддержку в собственном голосе. — Мы должны набраться терпения и ждать, ждать…

Мне всегда трудно давалась терпеливость, а сейчас еще труднее, чем когда-либо. Поклонение Наполеону распространилось далеко за пределы Франции; все осуждали попытку покушения на него. Общественное мнение считало, что Наполеон пытается принести Европе прочный мир, поэтому препятствующая ему в этом кучка заговорщиков всячески высмеивалась и подвергалась презрению.

Наполеон между тем стремился к тому, чтобы представители древних дворянских родов вернулись во Францию. Он заверял их в своей личной поддержке, обещал восстановление в прежних правах, возвращение земельных владений, титулов и всех почестей. Я лично не сомневалась в том, что таким путем он пытается обеспечить себе поддержку роялистов. Кроме того, самолюбию Наполеона явно льстит появление на его приемах людей с громкими титулами. Маркиз Морис де Монкур был одним из первых, кто попался на эту удочку. С раскрасневшимися от восторга щеками он повторял слова французских посланцев, разъезжающих по Европе:

— Бонапарта нам послало Провидение, чтобы возродить славу и мощь Франции. Сейчас он ведет через посредников переговоры с представителями королевской династии Бурбонов. С его помощью Франция восстанет из пепла и будет еще более сильной и прекрасной, чем раньше.

— Ты потерял голову, Морис, — увещевала я его. — Бонапарт и не подумает положить свою личную победу к ногам Бурбонов. В данный момент он находится под огнем сразу с двух сторон — якобинцев и роялистов. И будет водить за нос и тех, и других до тех пор, пока в них не отпадет надобность и пока он не утвердится настолько, что ни одна из партий уже не сможет выбить его из седла. Вот тогда-то всем им придется помогать Бонапарту, поскольку у них просто не останется иного выбора — они слишком глубоко увязнут к этому времени.

Морис ошарашенно посмотрел на меня.

— Да ты просто не понимаешь, в какие великие времена мы живем. А я понимаю и поэтому при первой же возможности отправлюсь обратно во Францию.

— Ты можешь отправиться куда угодно. И вообще делать все, что тебе захочется, — ответила я столь же резко. — Мне все равно.

Морис побледнел, и даже его губы еще сильнее побелели.

— Ты так изменилась, — проговорил он дрожащим голосом. — Разве ты больше меня не любишь?

Я посмотрела на него. Медового цвета глаза, бледные губы. Нет, этот человек слишком слаб, чтобы играть какую-то роль в моей жизни. Теперь ему будет лучше без меня, а мне без него.

— А я никогда тебя не любила, — сказала я с болью в сердце. — Ты просто был для меня удобным партнером на короткое время, вот и все. Но, как видишь, это время прошло. Наступили «великие времена».

Морис был по-настоящему потрясен.

— Ты такая странная… такая жестокая! — вскричал он.

— Обойдемся без сцен. — Я подавила в себе желание ласково потрепать его по волосам. — Ты француз и ты веришь в свободу, права и роскошную жизнь, которую обещает тебе Бонапарт. А я корсиканка и верю совсем в иную свободу. — Я улыбнулась ему. — Великие времена, о которых ты толкуешь, разделили нас. Поэтому хочу поблагодарить тебя за все, что было, и пожелать успеха во всем, что будет.

Морис вскоре уехал из Вены и почти так же быстро исчез из моей жизни. Вначале я часто вспоминала его, представляя, как маркиз де Монкур возвращается во Францию, обретает свой дворянский титул, дворец в Париже и поместье в провинции Прованс, получает назад свое состояние. Теперь он присягнет Наполеону, и тот вознаградит его за это. Скоро весь ужас революции будет для Мориса не более чем воспоминание. Кровь, слезы, голод и даже его первая любовь отойдут в прошлое.

Я попыталась принять какое-то решение относительно своего будущего. Следует ли мне оставаться в Вене? Или, может, лучше вернуться в Англию? В своих письмах Джеймс писал, что он с нетерпением ждет меня, рассказывал о лондонской жизни и моем домике, о леди Гвендолин, Уильяме и Крошке, а также о том, как все тут по мне соскучились. Милый Джеймс! Я искренне была привязана к нему, но и он отныне принадлежал прошлому. Приятное воспоминание, но и только.

Чем я могла заниматься теперь в Вене? В данный момент миссию Карло здесь можно было считать временно приостановленной. Хотя он продолжал свою скрытую от чужих глаз деятельность по налаживанию связей, которые впоследствии могли пригодиться, но это всего лишь второстепенное занятие. Главной же его целью было восстановление союза между Англией и Австрией, что особенно важно сейчас, когда Россия заключила с Пруссией и Швецией договор «о нейтралитете», а также запретила проход английских военных кораблей в Балтийское море. Таким образом, эти три государства стали, по существу, союзниками Бонапарта. Более того, император Павел разорвал дипломатические отношения с Англией и собирался поддержать Бонапарта в войне по завоеванию Индии, что наносило Англии смертельный удар. Наполеон, смеясь, похвалялся:

— Мой друг Павел носит при себе табакерку с моим портретом. Он очень любит меня, и грех не воспользоваться этим! А ведь мой друг не теряет времени даром, он привык действовать быстро.

Наполеону было чему радоваться. Ему удалось разрушить противостоящую ему коалицию, и Англия осталась теперь единственным его противником. Мое сотрудничество с Брюсом Уилсоном потеряло всякий смысл, по крайней мере, так мне казалось. Однако Брюс сумел представить создавшееся положение в несколько ином свете:

— В настоящее время политическая ситуация неустойчива, потому что она зависит от прихотей этого безумного российского тирана. Впрочем, ему недолго осталось жить. С Бонапартом тогда вышла осечка, но на этот раз все будет в порядке. Колесо истории вскоре совершит свой оборот, — произнес он, и я невольно подумала, что в разговорах о политике мужчины почему-то любят употреблять мудреные выражения. — А пока что я еще раз настойчиво призываю вас, — подытожил Брюс, — держаться за князя Долгорукого.

Впрочем, можно было бы и не призывать меня к этому. С князем Долгоруким я была необыкновенно счастлива, словно каждый раз заново влюблялась в него, а охватывающее меня страстное возбуждение лишь усиливалось от непредсказуемых проявлений его чувств. Он бывал яростным и необузданным, как дикарь, или, наоборот, мягким и нежным, точно ребенок; мог смеяться до слез, а уже через минуту с глубокой грустью слушать цыганскую музыку. За его мыслями и высказываниями, за его поступками всегда скрывалась какая-то угроза, проглядывала жестокость, но достаточно было одного моего взгляда или слова, поцелуя, и этот хищный зверь тотчас же убирал свои когти, превращался в ласкового, мурлыкающего котенка.

Жизнь рядом с князем Долгоруким можно было назвать напряженной, волнующей, бурной, неуправляемой, но ни в коем случае не скучной.

В конце марта в политической ситуации в Европе и в моем собственном положении произошли резкие перемены — причиной этого явилось убийство в России в результате заговора императора Павла I. Брюс, похоже, был единственным, кого не поразила эта новость.

— Что ж, колесо истории начало поворачиваться, — сухо заметил он по этому поводу. — Вскоре Россия выступит против Бонапарта. — Он усмехнулся. — Вам неплохо было бы выучить русский, мадам. — И добавил: — Я, кстати, это уже сделал.

— Россия… — задумчиво повторила я за ним. Когда-то, на Корсике, Россия казалась мне страной на другом конце света. Неужели мне придется ехать так далеко, чтобы добраться до Наполеона?

В этот вечер, ожидая моего прихода, князь Долгорукий пил водку. В знак приветствия он вдребезги разбил о стену пустой хрустальный кубок и тут же наполнил водкой другой.

— Наконец-то, — сказал он торжествующе. — Наконец-то мой друг Александр и он же наследный принц займет место на российском троне. Наш отец родной, наше красное солнышко. Теперь я возвращаюсь в матушку Россию и снова могу гордиться тем, что я русский.

Я молча выслушала эту вспышку восторга. Итак, наш роман тоже подходит к концу — неужели все закончится так быстро? Мне понятно было желание князя вернуться домой. А куда могу вернуться я? Я подумала о Корсике, о Корте, об Аяччо, о Наполеоне и, сама того не замечая, покачала головой.

— Ну, почему же нет, душенька? — Он обнял меня. — Ты увидишь, Россия — это самая прекрасная страна на свете.

— А разве я ее увижу? — спросила я.

Лицо князя тут же стало серьезным, его рука дрогнула, снова роняя наполненный водкой бокал. Но он даже не взглянул на залитый водкой ковер.

— Неужели ты могла подумать, что я уеду без тебя? — спросил он севшим от волнения голосом.

— Ни в коем случае! — Я попыталась улыбнуться, но улыбка получилась довольно жалкой. — Ты повезешь меня, как крепостную? Или как свою рабыню?

Князь Долгорукий встал покачиваясь. Его лоб угрожающе побагровел.

— Ты оскорбила меня, — сказал он, задыхаясь от ярости. — Я не простил бы этого никому другому.

Он попытался принять вызывающую позу, но еще сильнее зашатался. Его темные глаза превратились в две зловещие щели. Я подумала, сейчас он ударит меня, и вся сжалась в своем кресле.

Но князь вдруг провел рукой по лбу и тотчас же перестал раскачиваться. Вытянувшись передо мной по всем правилам хорошего тона, он со всей торжественностью произнес:

— Позвольте мне предложить вам руку и сердце. Прошу оказать мне честь и стать княгиней Долгорукой.

— Боже мой! — Я была глубоко тронута. — Пожалуйста, сядь сюда, рядом со мной, и выслушай меня спокойно. И не надо больше так горячиться.

Я усадила его возле себя.

— Благодарю тебя за оказанную честь, но я не смогу выйти за тебя замуж, потому что я уже замужем, Казанова — моя девичья фамилия.

Я крепко сжала пальцы, решив, что в подобной ситуации уже не имеет смысла считать себя связанной обещанием не раскрывать своего имени. И призналась:

— Я леди Сэйнт-Элм.

Настроение князя Долгорукого резко изменилось — столь свойственная ему склонность к печали взяла верх. Он зарылся лицом в мои ладони.

— Но я не могу без тебя жить, — проговорил он, запинаясь. — Не могу.

Я смотрела сверху на его сильную шею и черные кудрявые волосы.

— Позволь мне все обдумать, — сказала я с нежностью. — Я живу отдельно от своего супруга. Может быть, я придумаю что-нибудь, смогу найти какую-то возможность поехать с тобой.

Долгорукий поднял голову, его покрасневшие глаза умоляюще смотрели на меня. Я поцеловала его.

— Позволь мне подумать, — повторила я. — Дай несколько дней.

К принятию этого решения, которому суждено было сыграть важную роль в моей жизни, меня подтолкнуло одно печальное обстоятельство. Малышка, моя верная маленькая подружка, покинула меня. Два дня ей нездоровилось, она ничего не ела, несмотря на все мои уговоры, и только тяжело дышала, дрожа всем телом. На третий день утром она с трудом вылезла из своей корзины и подползла ко мне. Я стала ее гладить, а она старалась лизнуть мои руки и виляла хвостом. Затем подняла голову и посмотрела мне в глаза; послышался прерывистый — почти человеческий — вздох, ее тело судорожно изогнулось, и она застыла у моих ног. Когда я подняла ее, в моих руках был всего лишь маленький безжизненный комочек. Я горько и безутешно зарыдала. Никто не мог понять, насколько тяжела для меня эта потеря. Никто и не собирался понимать.

— Да ведь это ж просто собака, — утешали меня. Но для меня Малышка была не просто собакой, а маленьким, любящим и бесконечно преданным мне сердцем. И я попросту была избалована ее постоянной, не допускавшей ни малейшего сомнения любовью.

У меня были потом другие собаки, но Малышка навсегда осталась для меня единственной. Ведь она прошла рядом со мной через все ужасы французской революции, разделила тяготы жизни у Бонапартов, бегство из Франции. Мы вместе голодали и бедствовали, а потом вместе поднялись наверх, к жизни в роскоши. И она всегда любила меня — в хорошие и в плохие времена. А ведь на это способен далеко не каждый человек.

Я похоронила Малышку под кустом сирени на улице Мелькер-Бастай. На голых ветках уже начали появляться почки с зелеными клювиками. Скоро этот куст покроется сиреневыми гроздьями. Прохожие будут любоваться цветами и наслаждаться их благоуханием, и никто из них так и не узнает, что здесь я закопала часть моей жизни.

Смерть Малышки ускорила принятие решения. Чтобы скрыть следы слез и переживаний, я наложила на лицо толстый слой пудры и румян, затем отправилась к князю Долгорукому.

— Я все обдумала, — сказала я ему. — Еду с тобой.

Князь просиял.

— Я брошу всю Россию к твоим ногам. — И тут я подумала: в России мне будет легче дождаться момента, когда Наполеон совершит свою первую ошибку.