Животное Тольятти

Здравствуйте, моё подлинное имя Махавира. В своей предыдущей жизни я был Бодхисаттвой и толковал Дхарму для страдающих существ в Юго-Восточной Азии в области современных Таиланда и Камбоджи. Перед самым покиданием тела я потерял сознание и не наблюдал всё до конца.

Миновала кальпа и я снова вышел из чужого тела ровно в 10:01:88. Раннее утро января, что могло быть ужаснее такой лёдовой поры. Да ещё и в такую рань, да ещё и на плонете Жопа. Но по документам я из Тольятти. Неприязнь к пробуждениям спозаранку оказалась врождённой. Я родился с недостатком дыхания, оно было затруднено поражением лёгких. Проблемы появились прямо с первого дня во внешнем свете.

Ну а каким можно было выползти в эпоху грядущего развала и последующим за ним упадком, который всё продолжается. Полнейшая бессознательность и беспомощность. Ума совершенно нет. Я просто был маленьким чистым зеркалом. Сразу диагнозы: рахит, астма, дисбактериоз и сопутствующие всему этому месиву другие неприятности тела.

Девственный мозг так не хотел всасывать чепуху: мама, папа, дя, нит. Я хотел дальше молча сосать сочные груди полные нектара и полезностей. Моя грудная клетка явно искажалась, она стала вогнутой. Кто-либо не заметил и наступил, но успел вовремя одернуть подошву при хлопках треска.

Постоянные шприцы с затупленными иголками. Распад страны, зачин нового распада, ещё более тягучего и почти не заметного. Они кипятили весь инвентарь, ничего своего не было и нет. Протыкания кожи производились нищими медсестричками каждый день. Они зачем-то хотели, чтобы я продолжал свою жизнь. Вдруг хотя бы он станет кем-то, а не тем-то. Среди такой разрухи как все смогли выжить. Главное молоко и хлеб всегда были по сносным цифрам на тетрадных листах, вырванным и вдавленным в животворящее питание.

А я всё болел и болел с дыханием как сопло сопки – свистяще-хрипящее. Воздух ещё не загазован миллионами стальных чудовищ, к которым всё больше и больше стремилась каждая семья. Колбаса вкусная и невкусная – дорогая и дешёвая. У вкусной даже тонюсенького ломтя хватало для сытного наслаждения. Забавой было ещё и натирать чесноком корочку чёрного хлеба. Но я уже сам ходил на горшок, но по прежнему сосал через резиновую сосочку молоко. Тогда оно было, как и воздух ещё натуральным. Все настолько доверялись друг другу, что в ЗАГС прокидывали прошение о разрешении стать зависимыми друг от дружки. Настолько верили, что каким-то чудом отдельные лица захапали себе всю большую землю. Никто и не заметил, кто там что себе присвоил или купил на деньги, которых ни у кого никогда не было.

Эта фиолетовая страна вынужденно принимала курс на обезьянничание западу и одновременно с этим отход от всего восточного. Но чем больше жители хотели быть похожими на тех, кто постоянно улыбался, тем уродливее они становились. Век подходил к концу. Люди, у которых было всё для путной жизни продолжали истязать себя и других. Никому не нужная горстка на юге пожелала быть ни от кого не зависящей. Вместо того, чтобы обнести стеной и предать вечному забвению непокорную территорию, без которой всем было бы только легче они посылали туда рано умирать зелень. Свои-то не нужны были, а уж эти, с которыми у основного населения никогда ничего не было общего и подавно. Но для тех, кто отправлял любая сторона являлась крупногабаритным мусором. Нестерпимая жажда удержания в своих поганых и загребущих ручонках не только человека, но и даже клочка федеральной земли не выжечь ничем в тех, у кого внутри заел помойный, сильно изношенный совок из чугуна. На смену одним уставшим припирались другие такие же.

Существенно поздней ночью я ощутил что-то неладное с собой. Любопытные партизанские движения неизвестной природы. Это не прекращалось, неподвластное моей воле или уму. Что могло быть хуже, чем ночная вылазка глистов. То, что творилось на выходе из шланга стало нестерпимым. Свербёж от шевеления паразитов принуждал меня беспрерывно корпеть на горшке и тужиться в уповании на то, что ещё осталась спасительная масса, которая вытолкнет и заберёт с собой окаянных червей. Из-за сильных препаратов для лечения астмы иммунитет убивался и любая инородная гадость чувствовала внутри меня, как дома.

Когда моя корявая речь стала чуть богаче я выразил то, что выводило из равновесия. С клизмой сделалось полегче: быстренько промыл, лёг дрыхнуть. Вероятно, чтобы лишний раз не травмировать меня или ради спортивного интереса иногда мать вручную выискивала глистов под ярким светом, изловчаясь схватывать яйцевыводящую гадину.

Старший брат являлся моей противоположностью. Я всегда молча терпел мутные боли от своих врождённых неудобств, а этот постоянно орал и истерил из-за преследовавших его вспышек мигрени. Он никогда не брал меня вместе погулять, но мне и не особо надо было, я мог поиграть и побеситься с первым встречным.

Мы остались с братом наедине и решили развлечься в камень, ножницы, бумагу. Он жульничал и выставлял колодец, в который всё проваливалось. За это он волок меня голой спиной по жёсткому паласу, один проигрыш – один прогон. К приходу родителей от моей кожи ничего не осталось. Она была до такой степени стёрта, что проступили пузыри. Мать мазала меня подсолнечным маслом.

С первыми достаточно уверенными шагами меня взяли с собой за грибами. Маленькая лесопосадка показалась огромным лесом, а сыроежки выглядели ценной добычей. Когда вёдра наполнились я принялся пинать непопулярные в народе грибы. Я внюхивался в складчатые, белоснежные шляпки. Они были такими чистыми и так легко было разрушить эту структуру. Всё казалось таким хрупким, таким покорным. Старая кора легко отрывалась от ствола. Отец сорвал травинку и обильно послюнявил. Муравьи набросились на влажную гостью. Отец повелел попробовать на вкус атакованный стебель. Кисленькое прижигало сосочки и хотелось ещё. Я залип над муравейником надолго, намеревался такой кислотой вывести всех паразитов, пожирающих изнутри детское астматическое тело.

Чтобы хватало на еду и оплату коммунальных услуг матери пришлось взять нянчить чадо с синдромом Дауна и многими другими недугами, от которых его голова раздулась до противоестественных пропорций. Родители этого маленького усердно трудились, чтобы вкладывать всё заработанное в эту явную полуживую безнадёгу. Я смотрел в его застывшие глаза и полагал, что совсем нет здоровых от рождения. Ребёнок бо́льшую часть свободного времени невозмутимо сидел на горшке, так что особого беспокойства никому не доставлял. Ему даже передвигаться так было легче, чем на четвереньках: летал, как ракета отталкиваясь ногами. Поначалу смешно и удивительно, потом привыкаешь и не замечаешь.

Я беспрерывно кашлял из-за непрекращающегося бронхита. Внутри всё будто умирало и разлагалось, снова и снова. Чем больше лекарств проглатывалось, тем сильнее хотелось пить. Часто мочился в постель по ночам, ибо под впечатлением от диафильма по-другому быть не могло. Синий аппарат, я заряжал туда моток с плёнкой. В кромешной темноте экран проецировался на белую дверь. Я брался потихоньку крутить ручку, и начиналось пространственно-временное представление. Кадры с пояснительным текстом, так просто, но этот запах раскалённого пластика, такая горячая лента в конце. Мне нравилось трогать всё аномально тёплое, пребывать в прогретом. От холода моё тело плакало, болезни очень легко проскальзывали вовнутрь. Астма давала им добро на раскручивание.

В детский сад я практически не ходил.

Дешёвые синтетические мелкокристаллические порошки разводились в трёхлитровых банках и выпивались как можно быстрее. Всё что нужно было сделать: просто добавить воды. Слыло, что в юпи было много химии, а с инвайтом всё было превосходно. Из-за плачевного усваивания пищи мышечная дистрофия была гарантирована. Главным видом личной покупки была жвачка. Это был популярнейший товар, особенно когда вместо наклеек появились переводилки. Марка Напугай. Жвачка Напугай один, Напугай два, три и дальше. Отличие в переводилках: в Напугай один были сосущие черви, в другом предметы типа лезвия, гвоздей со следами крови, потом появились насекомые. Нужно было намочить фантик и придавить к телу. Картинка держалась недолго, но так не хотелось смывать, даже когда уже всё крошилось и падало ошмётками. Все ходили щеголяли своими исклееными руками, можно было увидеть очень редкую переводилку. Чтобы покупать жвачки и чупа-чупсы я сдавал бутылки.

У каждого имелся нож – главное развлечение середины 90. Правила игры бережно передавались из уст в уста, а новички сначала просто смотрели, тщательно наблюдаешь – потом воспроизводишь. Появилась радуга из пластиковых колец, что переливались при движении рук, как чаши весов. Все её захотели. Явились самолётики на верёвочках, крутишь вокруг на верёвке и он ещё вжжикает. Да, хотим самолётик.

Я любил в догонцы, самая простейшая и весёлая забава. Нужно было нагнать убегающего и коснуться его рукой. Он мается, превращается в зомбака, всё что угодно.

Я любил всех приводить в гости и мать кормила их. Ходить в гости в девяностых – просто сидеть в одном помещении и делать вид, что присутствуешь, ведь с собой у тебя ничего не было, ни в карманах, ни за душой.

Меня не интересовали ни девочки, ни мальчики. Всё, что мне хотелось – это игрушки, которыми можно было управлять и последовательно проводить над ними опыты. Роботики – разные головы зверей с телом человека были вышкой. Я капал из пузырька одеколон и надзирал, как деформируется от горения тело. И пока полыхал один, я поднимал его и капал на другого. У меня также имелась одна мягкая игрушка – это розовый мишка. Я разрезал его ножом и запихивал внутрь всё, что влезет, а потом снова зашивал. Красил красной акварелью будто это была настоящая кровь.

Я бегал в догонцы со сложностями – надо было использовать лазилки, они были архинебезопасные: неустойчивые, высокие, низ – жесточайший бетон с мелкой крошкой из острых камешков.

В ванне самой благоприятной температурой было на грани ожога, как в аду – поджариваешься, но никогда не умираешь.

Балаково локализовался на берегу реки. Мы жили в центре города на восьмом этаже. Я нанизывал соску на смеситель и заполнял её до самого предела и как же она красиво летела с высоты и оставляла после себя влажное кричащее пятно.

Пляж рукой подать, народу раз-два и обчёлся, катамаранов вообще одна штука. Много детей бросилось толкать надводный агрегат наподобие чилвелоканоэ. И я за компанию зацепился и стал увлекаемым где глубина ногами не встать. Встал выбор цепляться дальше или спрыгнуть. Над головой зиял сияющий столб смертоносной воды и вертикальные лучи солнца пробивали толщу. Я должен был умереть тогда, а может я это и сделал. Мужские ноги коснулись дна и бдительный ведь хозяин как-то заметил такую незначительную трагедию. Вскоре вместе с другим заплывшим за грань нет дна меня возвращала женщина, а взбешённый отец грозил с пляжа кулаком. Этот проблеск того, как можно заметить мельчайшее побудил меня тренировать наблюдение.

Первый опыт произошёл лёжа на паласе и в дерзких попытках посмотреть, что под юбкой молодой подруги матери у нас в гостях.

На первое сентября я пошёл в школу (изумительно). На втором сентября уже был урок литературы и все читали на скорость. Чем ближе ко мне пододвигало учительский учебник, тем ярче накручивало в животике. Я начал публично читать и по ходу обкакался и сразу привстал. Такой мелкий и понимал уже, что может просочиться, что тогда все обратят на меня жадное внимание. Я галантно и аккуратно, без дёрганий, стойко держал поднятой руку. Молодая учительница с такими добрыми глазами, я легонько выразил ей руками, что нужно склониться пониже, чтобы ухо её оказалось на уровне моего рта. Я сразу сказал, что обкакался и ничего лишнего. И она велела мне сложить портфель, одеть курточку с крючка и идти домой. Дома в ванне я смывал душем с себя всё.

В этот же судный день высохший и отдохнувший я ринулся беситься во дворе. На улице устроили догонцы. Я почти никогда не маялся, потому что быстро убегал от преследования и ловко лазил по лазилке как австралопитек. Ничего из момента падения не было запечатлено в моей дырявой памяти. Удивительно, что можно было так просто вырезать такие кусочки.

Я разинул глаза и наблюдал себя очень кратко качающимся в белой карете с крестом. Потом палата, набитая людьми. Все сразу спрашивали, кто меня это так, это кто. Единственным наблюдаемым мною состоянием была тошнота и когда в голове жутко мутит и штормит. Под койкой выручал железный таз. Я блевал, потому что так всё кружилось и вертелось, что дойти до туалета было невозможно. Это злачное место было перевалочным пунктом для первичной сортировки увечных, избиенных, сбитых машинами.

Лишь через три дня меня перевели в палату из двух людей, где я смог взглянуть на себя. Правая сторона лица с эпицентром в виске радиально накрывала чёрным пятном. Зачем-то кололи в жопу инъекции целый месяц при ушибе мозга. Как это могло помочь исправить сотрясение ума не приложить.

Родители спустили за тысячу рублей ценный земельный участок, подаренный с работы, где сажалась картошка и по мелочи. Всё ради того, чтобы потратить их мне на сладости и шоколадки, от которых мне явно не хорошело. Моему соседу раз в неделю привозили Арбуз и это было божественно. Один Арбуз затмевал собой весь ассортимент вкуснях из телека. Я бегал в туалет писить. Отец знал, что Арбуз промывал почки.

Чем больше уколов делали, тем больше хотелось плакать. На четвёртой неделе стационара уже заливался слезами в подушку пока вливали химический сок при сотрясении мозга. Какие могут быть уколы при сотрясении мозга. Препарат попадал в мышечную ткань, но мозг мой был не связан с мышцами, как у остальных.

Короткое как жизнь лето в России – ценный подарок. Мне удалось поймать прыткую ящерицу. У неё отвалился хвост. Обнажилась пугающая краснота на обрубке. Являлось вспышкобразное осознание что, всё что делается – правильно. А потом увлекало уже что-то другое. Фильм про металлический ёж в клетке, как визуальная головоломка. Страна детей и только один изгой знал, как вынуть ежа из клетки. Он кричал в конце, витая лестница.

На уроке труда я не мог вставить нить в игольное ушко, не мог просто сосредоточиться, даже как-то пожаловались родителям. Меня отметила учитель по французскому. 1 п класс.

Центр города. Лифт. Восьмой этаж. Новая школа перед домом. Живи не хочу, но воздух только казался чистым, много заводов грозили убить по словам знающих людей, коих всегда большинство.

Одними из последствий сотрясения ГМ стали укачивания в колёсном транспорте. Я зажимал голову между коленями, чтобы хоть как-то стабилизировать тряску, но это редко помогало. Я наблюдал, как люди, к которым кто рядом подсаживался вибрировали раздражением, как гидра из программы про животных – сжимается от тычка. В том же автобусе я смотрел на путь следования: я сидел, но продолжал двигаться. Сидеть и смотреть в окно и при этом ехать только вперёд. Иногда машина сдавала назад, но это в особо редких случаях, у назад нет пути. Я хотел, чтобы все знали кто о чём думает и так бы воцарился рай точно из тонких брошюр для самых маленьких свидетелей. Видеть они видели, а схватить не могли.

У всего двора были погоняла на весь сорт 90 х: скрудж, терминатор 10, подлиза из мишек гамми. У меня кликуха была Чикибряк. Почему Чикибряк. Я мастерски владел метанием ножа в землю и всегда побеждал в земличках. Когда стоишь в начерченных полукругах и отхватываешь территорию врага там, где нож воткнётся. Не втыкается – ходит другой.

Такая простая радость была когда раз в месяц доставляли новую порцию песка, ибо старый весь растащен и загажен кошарами. Я всегда строил сахарную ферму, когда в выкопанную яму струйкой падает речной минерал. Мне говорили, чтобы я перестал пристально смотреть на лица людей, особенно женские. Какая-то мамина подружка настоятельно порекомендовала ради интереса сводить меня к новенькому по нервам врачу. Я нормально ответил на все его заковыристые вопросы, а он всё время спрашивал понимаю ли я вопрос. Он, увидев мою жирнющую медкарту, перестал думать и дописал, что у меня обнаружена вялотекущая шизофрения. В школу я после выписки пошёл только через три месяца после третьего сентября. Меня долго отказывались брать в первый класс, потому что уже зима, холодно да и тупая травма головы была.

Уже не вписался в систему: вот надо во что бы то ни стало идти в первый класс на первое сентября, чуть позже – просто немного подожди год. Меня взяли и я не мог вдеть нить в ушко на трудах. Каждый грёбаный урок я промахивался и промахивался, пожаловались матери. Я просто не мог попасть в дырочку, маленькую и узенькую, не мог догадаться закрыть один глаз, чтобы прицелиться. Я просто наблюдал это и приходило что-то из тёмных глубин: зачем это делать, зачем что-то во что-то вставлять сорок минут.

У всех были денди, но у меня же имелось нечто невообразимое – компьютер из игр, которые загружались с помощью плёнки аудиокассет. Я прыгал по кругу в зале и причитал: *название игры* загрузись, *название игры* загрузись. Малейшая помеха в загрузке и надо было перематывать и загружать снова. Жёсткие квадратные игры без сохранений и хоть какого-либо смысла. Но мой ум жаждал денди. У меня появилась она, ум возжелал сегу, плэйстэшн. Но затем до нас дошли слухи о существовании персональных компьютеров, где можно хранить до фига игр и мутить всё что хочешь: и кино смотреть на дисках, и музыка.

Все ходили в одной и той же одежде, состоящей из 2 комплектов: повседневка, спортивка. У тех, кто трясся на диско имелся вечерний туалет. Я всегда хотел на дискотеку, но мать не пускала, потому что там не было ни дня, чтобы кого-то не запинали. Как предостережение – туша старшего брата с отбивной вместо лица после одного из ночных походов за шикарными приключениями под туц туц музыку.

Одна из моих одноклассниц всегда диву давалась, когда меня называли Санёк. Она не могла постигнуть, как можно таким словом звать вместо Саша. Она влюбилась в меня, как и наша классная руководитель, которой было за семьдесят да ещё и с таким обидным погонялом, которым её щедро наградили ещё при моём отце. Мой отец в одно прекрасное время вышел к доске, взял указку, как шпагу и объявил на весь класс, что эта училка осквернила кончик его шпаги.

Чем чаще меня называли Саньком, тем чаще эта кареглазая девочка называла меня Саша. А престарелая классуха любила меня и всегда пыталась накрыть меня своим крылышком. Когда кто-нибудь во время урока орал в дверь из коридора её погоняло, она первым делом смотрела на меня и из-за этого я никогда не мог рассмеяться. Я жертвовал своим смехом ради других. Пока она ждала от меня колебательной реакции весь класс хорошенечко и вкусно просмеивался. Она преподавала физику и астрономию. Невозможно было не закатиться над её кликухой. Особо храбрые вместе с выкриком в дверную щель добавляли скотские трели. Тогда классная вскакивала и бросалась к двери, это были драгоценные и очень редкие мгновения, когда я тоже мог поугарать. Я не мог ничего поделать с влюблённой одноклассницей, потому что не был ещё взрослым и те, кто занимается любовью – девушка становится сразу брюхатой, а мы и так жили не богато.

Первым запретным плодом оказалась группа Сектор газа. Я сильно разволновался, когда впервые услышал о чём там распевалось. Нужно было прятаться в отдельной комнате, под одеялом на минимальной громкости. Казалось, что никто больше не мог такое гонять, кроме меня. Щелчки перемоток весь день. Чистые ощущения псевдовзрослости, когда полностью выучены все самые жёсткие песни. И мировая премьера титаника зимой, на улице погас в домах свет точно как там, залпом. И в девяноста девятом дожидались конца света и в полных нулях ждали.

В первом детском санатории у всех была девчонка, которая образовывалась из дискотеки перед сном с 21 до 22. Крутили Руки вверх. Лучшими были медляки, ибо все искали пару и так и становились близкими. И это было не зазорно, мне было 12. Где-то на 4 дискотеке меня выцепила на голову выше из нашего же второго отряда. Она была не такой симпатичной, как у моих соседей по кроватям. Деваться было некуда, на безрыбье и рак рыба. Все уже сосались, а я самое большее обнимал на медлячке и губы у ушка. То есть они до туда даже недотягивались. Я страстно влюбился в Марину Сергеевну – воспиталку на практике. Она была ещё выше, чем моя девчонка. Марина Сергеевна часто меняла наряд, она была очень стройной и доброй. Я пел в микрофон на мероприятии мистера Кредо белый танец только для неё. Один мой сосед был фанатом Цоя и не снимал кепку с надписью Кино. Другой был мне более близок, потому что он не стеснялся безумствовать. Мы вдвоём воображали, что нас атакуют пчёлы и бушевали на кроватях, будто отбивались. Копировали цыплёнка из робокопа. Повелительным голосом робота я всем чётко повторял, что им осталось жить десять секунд, без каких-либо условий отсчитывал с небольшими паузами, а потом расстреливал. В конце заезда на предпоследней дискотеке на меня обратила внимание старшая девушка из первого отряда. Эти были самые старшие. На этаже 2 отряда: наш 12—13 и первый 14—16. Я просто забрался в половину, где танцевали старшаки. И она нашла меня. Девушка с лицом, как одна из дома два. Такая прекрасная. Я сосался с ней с языком, наблюдал этот вкус жвачки после сигареты в её рту. Она была школьной копией Водонаевой. Я сидел на ней в перерывах между песнями, потому что был легче её. Мы лизались и целовались, а я ничего не говорил. Её брат тоже старше, он больно пнул меня в коридоре от ревности.

Она сочинила в писульке, что я очень ей понравился. Утром на пробежке она просто улыбнулась мне и побежала мимо без слов. Я любил Марину Сергеевну и эту девушку, которая напоминала багиру. Эта отменная девушка была со мной, в эти две последних дискотеки. Она провела почти месяц одна и лишь в конце сошлась со мной. В день разъезда по домам по коридору шла Марина Сергеевна. Она стеснялась меня, того, что я приставал к ней, но ей не хватало духу оттолкнуть меня. Вот, что значит российское образование. Я внаглую притянул её голову к своему лицу и чмокнул в губы секунды две. После этого я ощутил, что во мне имеется какой-то центр, который ничем не затрагивается. Касание лицами с любимой девкой это довольно приятно. Я приезжал туда ещё раз, прогуляв уроки, осведомлялся о Марине Сергеевне, будто она там могла оставаться спустя такое время. Марина Сергеевна всегда была такой доброжелательной и от этого она была красива извне.

Какая-то девчонка прислала письмо, но мне было плевать на одногодок из моего отряда, мне нужна была Марина Сергеевна, её тело, уже прикасаться к нему было небесным блаженством, а что должно было быть ещё. Такая взрослая девушка, а я такой маленький мальчик из Октябрьска. Ей всегда было хорошо, а вдруг потому что рядом с ней я молчал. Лев вышел из клетки, но он остался спокоен.

На целый летний период я увлёкся чёрной магией. У меня имелась книжонка, где была собрана по-настоящему абракадабра из преисподнии: виды чертей, где самым ужасным был Юрионом, я не мог оторваться от рисунка. Он пригнулся в набедренной повязке, готовый к прыжку и эти увеличенные дурные глаза, в которых проглядывала исчерпывающая скотская бессознательность или просто особо чистое зло. Там были сатанинские заговоры, рецепты зелий, обереги. И вкупе с этим фильмом про привидения, когда стая жутких чертей утаскивала злодея в конце. Это было так страшно, фильм про помидоры убийцы, куклы-убийцы и эта сцена, как у барби изо рта медленно выдвигается что-то скользкое и гладкое, похожее на влажную сосиску в плёнке. Про ночной экспресс, где среди пассажиров находилось нечто ужасное, волосатое. И поезд с чудовищем, умертвившим многих, упал в пропасть. Но камера продолжала оставаться на бездне, и не зря. Из самых глубин послышался леденящий кровь свист, оно было цело и невредимо.

Я начал практиковать спонтанные вызывания. На листе рисовал, что запомнил из книжки и из фильмов. Обычно это была голова с рогами и три шестёрки по краям. Но я добавлял иногда и перевёрнутый крест или слова вызываний. Мне нужно было найти тёмное местечко, чтобы всё получилось. Я не шутил и был очень серьёзно настроен. Лишь у деда на Совхозе я смог сбить детскую мессу из таких же, как я по возрасту. Было много девчонок, что особенно трогало. Я им показывал пентаграмму и велел готовиться к явлению.

Мы пробрались в подвал, но неглубоко, а у входа, чтобы успеть убежать. Каждый день я являлся во двор, собирал всех, даже забегали домой за некоторыми, вызывали Сатану и каждый раз ничего не происходило. Всем стало скучно, все постепенно разочаровались, и я терял ученика за учеником. Убойные каникулы завершились, к деду не сходить, я предпринял жалкие потуги собрать кого-нибудь в своём районе, но меня быстро раскусили и вознаградили обидным погонялом Шаман.

Особым удовольствием было лазить по деревьям, особенно фруктовым. На территории заброшенного детсада стояло огромное дерево с ранетками. На нём было тысячи миниатюрных яблочек. И кто-нибудь залазил на это дерево и тряс, я поднимал руки, встречая падающие лакомства. Потом мы ели до отвала, часть домой, компот всегда летом был на столе. Я жил в яблочном раю и лишь единицы знали, где растут груши – великая редкость. Молодёжь всегда уезжала из этих мест, а старые неизбежно покидали тела и вместе с тем и участок. Забор сломан и долго не чинится, а это значит всё – ничьё.

Батя достал горящую путёвку в настоящий лагерь в лесу. Нас расселили по домикам, я сразу метнулся к койке в углу, у меня уже был богатый санаторный опыт. Парень в тапках – сосед рядом пукнул в мою сторону и улыбнулся, а я вежливо попросил его больше так не делать. За всё то время, что я там пребывал у меня в голове имелось только одно деструктивное желание – увидеть, как испражняются вожатые. Туалет был общим и без дверек. Как же тяжело было на сердце, когда сидишь и натуживаешься, а рядом вставал сосед по домику, чтобы просто отлить. Так вот, какие выражения лиц были бы у вожатых, если бы я их заметил за этим духовным процессом.

Девушки или девочки из старших отрядов вовсю предлагали мне какую-то дружбу, но мне было всё равно, мне через неделю уже особо хотелось домой. Постоянные комары, чрезмерно ранние подъёмы, утренние зарядки. Единственным, что меня удерживало была запланированная прощальная дискотека. Дискотека по приезду мне пришлась по душе больше всего, потому что крутили Крошка моя через каждые пять песен. Были же люди, кто тонко чувствовал чего на самом деле горячо желает толпа прямо сейчас, сейчас или никогда. Девки клеились ко мне, припирали к стенке, но я всегда был отстранённым.

Я постоянно помнил все свои застойные болезни, созерцал дистрофию и слабо вогнутую грудь. Я наблюдал своё тело, знал о нём всё, на то время этого было достаточно. Мы никогда не мылись полностью, просто купали голову и ноги, это было очень странно. Вожатая приносила на подносе фрукты и все бросались к ней, чтобы первым сцапать самое привлекательное и большое. Я спросил парня – вожатого о чём он мечтал, а он ответил, что о Лондоне. Это было очень странно, что ему не нравилось. Он мутил со своей коллегой, рыженькой, худенькой флегматичкой вечно в одном и том же сером спортивном костюмчике. Я замечал, как они не подходили друг другу, но все остальные думали, что они вместе.

До конца лагерного срока оставалось неделя. Девчонки за моё безразличие нарекли меня Пингвин. Приехал отец. Я бросился к нему в грудь, глаза полные слёз, я умолял забрать меня прямо сейчас, так мне всё там надоело, особенно ранние пробуждения. Хуже нет ничего на свете – утром спозаранок вставать, ещё аж даже солнце не выползло, а уже надо воскресать, настраивать себя на очередное повторение уже бессознательных действий лагерного режима: зарядка, завтрак, какая-нибудь тихая минутка, всё ни раньше, ни позже. И ещё меня всё больше человек дразнили Пингвином. Некоторые девочки заплакали, когда я объявил о скорейшем бегстве. Пацаны просили серьёзно подумать о дискотеке, где будет снова Крошка моя. Но ждать неделю в этом затхлом месте, где всё изучено, как люди, так и местность и рельеф, где какие деревья, где какой асфальт. Не, мне надоело.

По приезду домой первым делом я стремительно бросился мастурбировать в горячую ванну со свежим выпуском газеты Пульс Поволжья. Раздел для взрослых был в середине, там черно-белым женщина. Я подрочил один раз днём в ванне, погулял и вечерком ещё раз решил повторить. Второй раз за сутки было лишним, я так разочаровался, что только максимум раз в день это было очень приятно, больше – сухо, малоприятно. Я чередовал: раз в неделю, раз в десять дней, но кайф был примерно таким же, как раз в день, разве что мутной водички выталкивалось больше, что просто было красиво и слегка глубже чувство опорожнения и искринки оргазма в голове поярче. Уже были обоснованные подозрения, что можно было это делать как-то ещё по-другому, от этих домыслов мой член просто каменел, будто знал, что для него было ещё кое-что за пределами традиционной логики и здравого смысла. Это было похоже на степень качественно высшего доверия от девушки для парня. Когда она полностью сдаётся, становится самой своей, самой благодарной и смирёной. Эти знойные вожделения запретной формы близости особенно подстёгивали гельминты, которые ещё выступали, но очень редко – раз полгода или год. Это значило сильно ослаб иммунитет, астма никуда не делась, хронические бронхиты с горячкой и гнойной мокротой тоже. Выгодно только одной стороне – паразит. Как раз я сильно смахивал на этих примитивных со своей мышечной дистрофией и безудержной жаждой сладкого. Я бухал по пять ложечек сахара в чай, ещё пробивал в сгущёнке открывалкой прореху и ходил посасывал этот жидкий нектар. Порой изготовлял петушки: заливал растопленный сахар в формочки зверюшек. Но самой божественной, вышкой среди сладостей была колбаска из перемолотого печенья, смешанного с чем-то ещё отчего вытанцовывалась коричневая спрессованная масса. Этот вкус, прямо из холодильника.

Когда я приезжал раз в год на пару дней к родственникам из Самары я смотрел каждый раз одно и то же по видику: все части Назад в будущее. Так сильно отпечаталось, когда он так взвинчивался за то, что его обзывали трусом. Всегда когда что-то разбивались, взрывалось было жаль, что кто-то за это должен заплатить. Жан-Клод Ван Дамм был таким крутым и классным. Джеки Чан был страшненький, но затяжные побоища всё выкупали. Самым смешным был Джим Керри и мистер Бин. Наши маски-шоу наводили шума, этот момент, когда рядовой возвращается со снарядом в голове или без ног, а их посылают обратно на фронт. Я любил залипать на познавательных программах в 16:20 от Сергея Супонева. На втором я смотрел диалоги о животных с Затевахином, он был честнее и сложнее Дроздова, который будто вёл для самых маленьких. Ещё были клуб путешественников и команда Кусто. Всё было так интересно и познавательно.

В музыкалке параллельно с основными инструментами меня грузили сольфеджио, историей музыки, фано и оркестром. Мне нравилось только последнее, там слажаешь в такой-то это толпе, никто и не заметит. У меня была огромная бас-балалайка, которую вежливо называли контрабас. Но у директора школы, что сидел рядом. Бас должен был быть сзади домр всяких, балалаечек. У него бас-балалайка была гигантской, он просто волочил её, как орк палицу. Моя партия была легка и я просто слушал всех вокруг. Ко дню поражения мы тщательно подготовили несравненные номера, я был в костюмчике и туфлях на каблуках квадратных – гробы. Эксклюзивным бонусом я исполнил соло из бумера на баяне при поддержке гитары и балалайки.

Я жаждал домашний компьютер больше растворимого чая с огромной порцией ядовитого рафия. Продавал с огорода по мелочи на улице в Сызрани: чеснок, картошка, морковь. Копилось потихоньку. Денди было давно на помойке. Новым развлечением стал массовый просмотр как кто-то в магазе гамает в плэйстэйшн. Надзор за обречённым человеком, который заплатил за игру был всегда сногсшибателен. Мой одноклассник клянчил у бабушки червонцы, чтобы оплатить молоденькой смотрящей за игровой приставкой.

Я так часто там стоял, что как-то в дождь никого не осталось. Все успели ушмыгнуть, а один парень вопил, что у него угнали велик, пока он зависал с джойстиком. И эта девушка тайно предложила мне поиграть бесплатно. Я с таким почтением и благоговением сел напротив дорогущей редкой плазмы. А она взяла и поставила самую худшую игру, что там имелась: гоночки, да ещё и управление на двух крутящихся толстых пипках, которые поначалу бесили с такой-то привычкой к Денди. Я так желал поиграть в приставку, а тут она была вовсю под моим полным контролем, сжата в потных пальцах. Приходилось гонять по трассе, не сидеть же и молча смотреть на то, что стало таким ненужным и совершенно бесполезным. Я не предавал далёкую мечту о компьютере жалкой мечте о приставке. В компьютере можно делать всё, что хочешь, в этом я был уверен.

Эта девушка, сдающая пээску на время поюзать, её звали Настя. Мне нравилось её лицо. Оно было чуть более округлым для эстетического идеала. Я видел её подлинное лицо, видел что-то в ней, что не было у остальных. Мне не требовалось пялиться на неё, просто я ощущал её присутствие близко ко мне. Друг со школы подговорил меня посмотреть ей под юбку со стороны витрины, где улица. Через грязное стекло я ничего не разглядел эдакого.

Я водился с самым крутым пацаном в классе. На осеннем балу мы пили палёнку за 20 рублей из ларька. Такой ужасный горький вкус химии. Я наблюдал за диджеями из другого класса и тоже желал стать главным дисковояжером школы, властелином музыки, под которую вынуждены танцевать все приходящие на учёбу. Моего друга выперли из школы, а я частично остался. Самое крутое, что я сделал – это перестал заполнять дневник.

Мне выбили бесплатную путёвку в детский санаторий на Чёрном море. Голубая волна – его имя. Ещё одна женщина с детьми из Самары тоже туда ехала и моя мать настоятельно попросила её приглядеть за мной в Анапе. Мы ехали на поезде. Её дети мне сразу не понравились, иногда хватает секундного взгляда. Шкет, что младше меня, Костян начал бахвалиться, что он слушал Продиджи и Бумфанкэмси. Я жалобно признался, что слушал Руки вверх. Он принижал меня за это всю вагонную тряску.

Этот первый запах морской сырости, в первый раз всё всегда было волшебным. Санаторий был просто мелкой колонией, из которой я сматывался каждый день. Воспитатели выглядели, как неуместные на эту роль сезонные рабочие на вахте. Я неизменно был голоден и этот невыносимый запах кошачьего экскремента в песке у входа в столовую. Это терзало голодный пустой желудок. Я сбегал через забор и шастал по Анапе, прошёл её вдоль и поперёк. Ловил крабиков и умерщвлял их, чтобы высушить в качестве трофея с юга. Суровые времена, такие и дела. Та женщина, что любезно согласилась присматривать за мной брала меня за всё время пару раз погулять по городу. Но мне и не надо было, было лучше удирать и шастать с близкими, с такими же тихими, как я. Я ходил в туалет по-большому раз в полтора недели. В первый день пребывания меня спровоцировал лысый паренёк с Волгограда. Мы оба встали друг против друга и он без толку замахивался на меня сжатым кулаком, рассчитывал я дрогну перед ним. Я не шелохнулся, а он мирно отошёл. Процедуры неважные, горячая грязь только в кайф была и кислородный коктейль. Единственный раз водили в кинотеатр на фильм, где в землю вливался астероид. И ещё ездили в Темрюк. Там лазили среди гейзеров, я набрал 2 пакета грязи. Посетили музей авиации, где я конечно же залез на каждый самолёт.

Проходил конкурс среди отрядов. Нужно было оперативно подготовить сценку и я наблюдал, как наши выбрали парня – моего друга Артема и покрасили, как барышню. Он вышел на сцену и объявил себя Борей Моисеевым, низко поклонился и ушёл, вот и вся сценка. Вечером перед отбоем к нам в комнату завалилась ватага старшаков с первого отряда. Артём ещё даже не успел лицо отмыть, лежал спиной на кровати. Они по очереди усаживались на него и прыгали на его паху, а он просто неподвижно лежал и не мог никого оттолкнуть. Всё, что он сделал – это прикрыл лицо полотенцем, оставаясь лежать в той же позе на спине. Я внимательно вместе с остальными соседями пристально наблюдал это и не мог ничего с этим поделать. Подобно очень крошечной, пугливой серой мышке моё узкое тело обомлело, чтобы не выделить себя ничем и не направить на себя внимание отсталых душегубов. Толпа внутри дрожала от интенсивного страха, боялась за хозяина. Умирает хозяин – умирает толпа.

Я приобрёл памятные сувениры из ракушек и впервые побывал в магазине, где всё можно брать самому и просто нести на кассу. Обратно на родину я ехал в дальнем от этой женщины вагоне, её сын испытывал ко мне особую неприязнь и вестимо его мать тоже. Я что-то ляпнул про него до этого, а он подслушивал стоял, перед этим подговорив мелкого татарина. Он разнюхивал у меня тайну моего к нему отношения. Я сказал про него негатив. Там был один парниша из Абакана, выглядел, как татарин, но намного шире. Я прозвал его вол. Его постоянно доставали, докатилось до того, что оттуда из Сибири примчался его батя и спал рядом с ним на отдельной кровати, которую ему выделили. Подростки жестоки и трусливы одновременно.

Участие моё в спортивных соревнованиях в составе школьной команды стало местом статиста. Я был просто телом для нужного количества. Я никогда не мог понять в чём конкретно заключалась людская радость победы. Иногда я проявлял рвение, но недолго. С виду это было похоже на нерешительность, а я ещё и жалел об этом. Я хотел стать лучше, чем другие в чём-либо, но при этом особо ничего не делая. Весьма странное желание.

И я увидел впервые снимки неприкрытых девушек. Всё, что было между ног и сзади. Это было сильнейшее сексуальное возбуждение. Мне так понравилось, как обнажённая девушка выглядела на всех фото довольной. Ей не было стыдно, не было грустно, она выглядела именно так, как она выглядит в любой житейской ситуации.

Мой, как и твой ум хотел, чтобы меня все любили, говорили какой я хороший, как проявляю рвение, правильно себя веду всем на загляденье. Мать сказала, если хочешь, чтобы девушки любили иди в музыкалку. Я поступил в школу искусств номер два. Народные инструменты – шестиструнная гитара. Я сразу сказал, как отрезал, что мне только аккорды лабать. Меня принуждали учить и играть по нотам, но и песни подбирали. Моей первой чисто сыгранной стала позови меня тихо по имени, ключевой водой напои меня.

Из улиц разбитых фонарей каждый день наблюдал, как кто-то хотел сделать что-то нехорошее, но его настигали и наказывали. Я с огромным удивлением взирал на одноклассников, которые решали суперсложные уравнения. Я одолевал лишь простейшие. Математика у меня была не так ужасна, чисто между тройкой и четвёрткой. Кое-какие примитивные дроби и корни я щёлкал, как орехи. Считать, вычислять, цифры, даже что-то несложное в голове прибавить – всё это мне было в тягость.

Я начал существенно расставаться с должной серьёзностью когда декламировал выученные стихи. Я люто ненавидел стихотворство, просто подобные слова в рифму и вот сидели колупали строчки урок за уроком, что же такое изначально хотел передать автор. Когда ответ был один: ничего. Так вот, когда я рассказывал у доски стих меня смешил дружбан.

На уроке литературы я впервые избил человека. Её звали Лариса, она сидела и заливалась слезами когда уже урок вовсю начинался. Я наблюдал, как учителю было всё равно. Я получил небольшой проблеск. За всю историю существования уроков литературы в нашем классе я был одним-единственным выгнанным из помещения. Я покорился, вышел вон и раскаивался, что выкрикивал с места не вставая из-за парты, что Пушкин и Лермонтов были друзьями. Препод всегда сажала меня на первую парту прямо перед своим носом, чтобы я не зоровал. Урок вела очередная молодая и временная практикантка под надзором пожилой постоянки, а я просто валял, ибо уже наблюдал за девочками, что на них надобно уметь и хотеть произвести соответствующее впечатление.

Я рос под Хим и Джойн ми ин дез. Я столько раз слушал эту благозвучную песню, что не заметил, как сам умер. И этот зимний клип в стиле фэнтези саги, я не обращал внимания на тупые споры, что это попса, позеры, недорокеры, я просто слушал и это было Бэри ми дип инсайд май хат. Эти полумёртвые и минорные сонги так грели меня и они мало кому нравились и то, только девчонкам. Хим слушали только бабы и я. Я дал преподавателю музыки их диск и ему понравились несколько песен. Так распространялась музыка наших местных карельских поморов. Я даже на переменах в школе их врубал, самые красивые песни.

Ежедневной рутиной была игра в денди. Дни на улице сокращались пропорционально увеличивающемуся количеству картриджей. На одном картридже могло быть тысяча игр. Самые ценные – игры в два джойстика. Эталоном стали обе: чип и дейл и хардкорная баттлтодс с роскошными восьмибитовыми озвучками. Как было приятно давить на кнопочки и управлять другим телом по ту сторону жизни. Минимум натуг – а эффект как от уличного футбола. Но я любил играть в футбол, но в дворовый, особенно против младших, обводить этот табун в одного и благородно пожертвовать пас, вместо того, чтобы влепить в ворота самому.

Из Саратова приезжал мальчик на лето, у него была фиолетовая форма, как у футболиста, а сам он был жирный. Меня он выводил, что с таким видом пытался казаться крутым футболистом. Я наблюдал нарастающее желание побить его, подраться в первый раз. Некоторые обзывали его оленем из-за звериной фамилии и это подталкивало меня пригласить его махаться. За домами возле бетонных плит мы кружили друг против друга в стойке, как надо. Мне не хотелось его бить, но и сдаваться не хотел. Я был по-прежнему где-нибудь в середине между крайностями. Я первый получил от него удар по лицу и сразу загнулся, закрыв харю, этого было достаточно. Я стал бояться даже смотреть на этого человека, пугался когда он проходил мимо, отворачивался. Удар в моё луноподобное лицо от оленя здорово меня прочистил, драка ужасна для обоих. И побивший проигрывает и покалеченный. Они увеличили градус у тех, кто смотрел, сильнее исковеркали их больные умы.

Во мне активно начала зреть слепая толпа. Она созревала по одному человеку в момент. Мне нужно было подражать другим, чтобы успешно вскармливать свою внутреннюю толпу, свою безудержную жажду толпы. На чаепития каждый приносил по полторахе лимонада и бисквитному рулету со сладостной начинкой. Столько разных вкусов, все обжирались и смешивали неодинаковые лимонады в один стакан. Приготовили сценку, я участвовал, стоя в центре между малолетними девочками. На мне были детские конченые очки из конченного пластика без поляризации. Только в сценке можно было надеть очки в помещении. А я хотел остаться в них пить сладенькую газировку, но я был в толпе, а тут ты, как все.

У моего одноклассника появилась игровая приставка Сега, что значительно превосходила мою Денди. Я никогда не сожалел, что у меня не было и не будет того, что все хотели. Религиозная часть существования любого человека не обошла меня стороной. Я так проникся детской Библией в читальном зале, что решил впредь и навсегда творить добрые дела. Будучи завсегдатаем библиотеки я торчал там с обеда до вечера на энциклопедиях с картинками. Этот вид книг произвёл на меня огромное впечатление. В один из дней я стащил у библиотекарши зелёную толстую книгу. Там я увидел, как женщина с мужчиной вступали в интимную связь на фото, в поперечном срезе, в максимальном приближении. Я решил, что только зрелым взрослым можно этим заниматься и просто забыл про это. Библиотекарь спалила меня с поличным и выгнала навек из читального зала без права на реабилитацию. Это было так невероятно странно, я просто взял книгу с её стола и смотрел на картинки и откровенно признался во всём, но был изгнан. Меня одолела укоряющяя печаль и вина за то, что я содеял такой постыдный поступок. Это было такое мощное послание, въевшееся в бессознательное: заниматься любовью с девушкой – это грех, это анормальное, это осуждается и за интерес к этому изгоняются.

Компьютер оставался главной мечтой. Я начал молиться Махавире каждую ночь перед сном, а то вдруг я сделал что-то плохое и не наблюдал это. Я продолжал смотреть на людей, особенно издалека, так они не чувствовали беспокойство чужого взирания. Мне нравились лица людей, когда на них никто не смотрит. Эти люди не могли усидеть на месте, начинали тревожиться чуть дрожа. Они не могли вытерпеть невнимание. Никто не мог спокойно сидеть. И когда я молился Махавире, я просил его не простить меня, а простить всех нас.

Этот день наступил. Мы поехали с коляской в Сызрань, потому что это ближайшее место, где всё серьёзное продавалось. Все лавки были закрыты, потому что был выходной. Я отчаивался и грустил, но в начале Советской у само́й реки затерялась лавочка в ТЦ. Там были настольные компьютеры.

Когда ещё не было пекарни: я брал диски у дальних знакомых с понтом у меня был комп. А сам лежал на диване и читал описание игры. Каждую букву, так сильно желал сам поиграть. Я накапливал много дисков и по-особенному проводил с ними время, беседовал с ними, прикидывал: вместятся ли они все за один раз в памяти. Я знал все нужные слова, прочёл книгу из библиотеки про Виндовс 0. Компьютер: я был заранее готов к нему, потому что я выучил книгу наизусть, чтобы как можно быстрей включить и играть сколько хочешь бесплатно без посторонних зенок.

Я раньше любил Оксану, а в тот день разлюбил и поклялся больше никогда с ней не видеться на любом уровне, Реал, виртуал.

Компьютер собран и глазел на меня со стола. Под руководством отца и запустил свою достаточно давнюю мечту. Вот он был под моим личным контролем, и это было не просто пустяковая приставка только для игр. За компьютером, где мне было даже в кайф открывать и закрывать папки или лазить в пуск я готов был сидеть и сидеть. Даже смотрения на изначальную заставку хватало для просто сидения и созерцания. Я знал, что за этим стояло многокрасочное будущее. И первый фильм с диска Бумер. Такая чёткая и сочная сюжетная картинка, актёры при разборках так сильно психовали, что под строгим наблюдением я дал добро себе поверить, что это была правда жизни или жизнь такая.

Познакомился с какой-то высокой девочкой из класса ниже. В первый раз пошёл в женской компании на День города. Выступление дешманского ансамбля, все пьяные, задиристые, средь бела дня словить в пятак – да запросто. Но я был с девушкой, а это святое, таких не тронут даже самые отбитые отморозки. Я взвалил её на плечи, поднимал на минутку. У неё было всегда удивлённое лицо и она постоянно слушала тот же самый поморскиий ансамбль, по которому я давно сох. Этот клип я случайно увидел в гостях, что имели кабельное. Оказалось, существовали телевизионные каналы мечты, где день и ночь крутили крутую музыку. Эта девочка ходила в музыкалку, как и я. Когда я гостевал у неё, она мастерски и уверенно играла на пианино Похороны сердец. Я вкусил насыщенное возбуждение. Она музицировала по всему ряду с такими гаммами и переборами, что я смотал удочки оттуда, смертельно боясь остановки сердца от блаженства. Все находили её некрасивой, а я назвал польской царицей в маленьком стихе на обратном листе с аккордами. Я сочинил его спонтанно, как есть. Я наблюдал, как она хорошеет при молчаливом чтении про себя, но она усмиряла упоение. Мне казалось она не любит себя ну или как-то зажата. Мы плотно сидели вечером на мосту над железкой. Он был деревянным и тёплым. Я приобнял её, но больше ничего и не хотелось. Мы смотрели на поезда, а я наблюдал, как эта девочка приземлённа. Я просто сидел с ней и смотрел в поздний вечер, ничего больше не хотелось. Больше я с ней не встречался.

Мать примчалась в школу во время уроков, смертельно повышен белок в моче у меня. Повезли в Саратов, лежал в больнице. Ещё и нефрит в придачу, жить становилось всё ярче, я наблюдал глухие боли в пояснице, но при этом не теряя наблюдения за харкающим кашлем при хронической астме. Мне засовывали в желудок шланг с булавой на конце. Я прыгал на одной ноге по коридору огромной больницы Калинина и сжимал в зубах перетянутый выпускной шланг. Я клал своё отощалое тело на правый бок и махал рукой и ногой вверх и вниз, чтобы желудочный сок бойче наполнял банки. Его было так много, полилось через верх, медсестра услышала мой призыв.

Мало-помалу прокладывались ощущения лишнего, конкурентная среда медленно выплёвывала меня из общей колеи. Кричащая толпа внутри приутихла, как им не слышать. Не прошло и 17 секунд, а я уже лежал и мне вводили в мочеиспускательный канал катетер. Я усердно молился избежать эту процедуру. Острейшая едкая боль в паху, велено было дышать, как собачка. Напротив стояли несколько практиканток из мёда. Отдали распоряжение писить и в этот момент делался рентген. В той же самой поликлинике взяли кровь и выявили, что в ней много желчи, как при гепатите. А они разные были, а доктора гадали и начали с Цэ и так далее и в итоге неожиданно выяснилось, что жёлчный пузырь неправильно работает врождённо. Очередное страшное название болезни отпало. Я стал замечать желтизну в глазах. Белки были обожжены изнутри излишней жёлчью.

Я смотрел патриотический сериальчик, а потом бегом на улицу, где видел то же самое. Все люди оказались лицедеями. Я быстро забыл про это, постепенно утрачивая внимательность и бдительность. Беспорядочная толпа внутри росла, с утратой наблюдения образовался их бесконтрольный рост. Хотелось брать всё самое лучшее от другого и добавлять немного своего.

У меня постоянно менялись друзья-мальчишки. Каждый год-два менялись. Но был один постоянный друг – патологический брехун. Он каждый раз изобретал новую историю как он улетит жить в Израиль, как у него есть что-то, чего нет ни у кого. Последней каплей упало в главный праздник нулевых. НГ. Это был единственный день, когда можно набухаться и об этом заранее осведомлены родители. Школьная чудная пора. Этот лжец пообещал, что позовёт меня бухать, а сам не позвал и пошёл втихаря в компанию, где аж были тёлки. Я знал, что он был там, а он не знал, что я об этом знал. И я просто презирал его. Этот парень был и пусть будет. Я больше никоим образом не был затронут этим человеком, меня не волновало встречал я его или никогда больше не встречал. Я просто принял, что он был и не моя забота должен он был остаться или нет.

Специальное удовольствие игры с огнём. Летом первым найти место, где была сварка великое искусство. Или кто-то варил, а я уже пас его. После завершения работ в мокрой грязной куче я раскапывал великое сокровище детства – карбид. Я плюнул и зашипело, нагревался. Срочно искать банки, чтобы хорошенечко их нашпиговать и подорвать. Я бережно хранил секрет для приготовления стеклодетонатора. Воды залил, травы сверху забил, отбежал, наблюдаю из укрытия. Зимой же самыми ненаглядными игрушками были петарды. Всегда грезилось, что в эту вот зиму бомбочки будут помощнее. Я купил заветную пачку, так много, все мои. Чёрные цилиндры с черкашём на конце, зажигалась как спичка. Мне хотелось, чтобы каждый взрыв был уникален и не повторялся. Броски в подъезды, в животных, под ноги людям, привязывали к роботикам, а если что-то отваливалось после взрыва такой был экстаз. Я постоянно счищал головки спичек, забивал по уличному рецепту в дырку в асфальте и насаживал сверху дюбель, а потом шарахал сверху кирпичом.

Из-за сладкого постоянно обнаруживался кариес. Я ненавидел кабинет дантиста, так больно было когда сверлили. Ещё ничего не началось, а уже сидел рыдал в кресле и наблюдал за приготовлениями. Меня знали в лицо педиаторы, вечно пропускал школу по болезни, дошло до того, что нагревал градусник на батарее и мне верили, что я болел. Только бы не вставать рано.

Грёзы о том, что когда я вырасту и буду играть девчонкам на гитаре тогда им будет хотеться заниматься со мной любовью.

Я нашёл строительный патрон с порохом внутри, бил по нему отвёрткой, чтобы открыть доступ к порошку и он рванул перед глазами. Я в ужасе трогал глаза, потому что всё помутнело. Патрон раскрылся розочкой и было заметно, что часть разлетелась на мелкие кусочки. Я трогал везде глаза, казалось, маленькие пылинки из металла всё таки пробили зрение в некоторых местах.

Я был холоден к девушкам, но при этом вовсю уже мастурбировал на всё, что под руку попадётся. Достаточно было одного женского лица. Еженедельные газеты с интимным разделом и реклама были единственными источниками. Газетную бумагу я брал с собой в ванную, а на моделей я онанировал, когда был один. Редко были воображаемые одноклассницы и старшеклассницы, потому что лучше, когда видишь прямо перед собой женское лицо и тело. Девушки были такими прекрасными, что жаль было их. Перепачканная толпа внутри меня постепенно нарастала и вязкая грязь наслаивалась на то, что внутри. Мне больше не хотелось ни с кем лобызаться, точнее, хотелось, но со всеми, а не с одной. Я продолжал каждую ночь шептать молитву Махавире, потому что знал, что правильно молиться надо так, чтобы никто не слышал. Чем артисты в телевизоре были отличны от тех, кто на улице. Зачем надо было поступать в какой-то технарь театрального искусства. Как можно было давать оценку человеческому поведению.

Мне сделали осмотр тела и увидели, что врождённо желчь излишне выталкивалась в кровь из маленького пузырька. Билирубин был на высоте всегда. Гепатиты отменили, поставили болезнь Жильбера. Преподаватель музыки не считал меня за ученика. За никого, кто просто моложе его и хочет играть по молодости песни для великолепных русских девиц.

Нужно было сделать как киши и мы основали самую настоящую рок-группу со всеми вытекающими причиндалами: бас-гитара, 2 электрухи и суперредкая ударная установка. Я стал бас-гитаристом. Каждый день мы играли одно и то же, раз за разом одну и ту же песню про будь, как дома путник я ни в чём не откажу… Само собой разумеется я тоже хотел быть вокалистом и ударник тоже, я подозревал это. После впечатлений от фильма про ворона с жаждой мести я написал наитупейший поэтический текст песни про судьба его зовёт, ворон чёрный лети вперёд, а сын на небе ждёт, когда отец его придёт. Нам организовали концерт у дк в Совхозе и я в финале представления занял место у микрофона и, дергая толстые струны, исполнил, как надо. Моё лицо было выкрашено другом ударника в бело-чёрные краски. Тёмные губы с удлинёнными уголками. Ремень с заклёпками, джинсы, туфли и чёрная футболка. Я был гигантским вороном. Мы дошли до той планки, что слабали в самом дк Совхоза на ночной дискотеке. Это было крайне рискованно, ибо там всех избивали, особенно с других районов. А тут мы ещё и с гитарами. На выходе завязалась небольшая потасовка, но там был брат знакомой и меня не тронули. Мне передавали через левых людей, что несколько девчонок с Совхоза жаждали бы со мной погулять, но я отмалчивался в ответ. Мне ещё не было восемнадцать и я не мог вообще понять о чём с ними точить лясы. Я дружил с пацанами и абсолютно ни у кого из них не имелось верной подруги, чтобы там вместе и все дела. Я думал единственное желание девушек найти кого-либо, чтобы выйти замуж и произвести на свет детей. Они вообще ничем не интересовались. Они не гоняли футбик с нами, не играли в ножички, не ловили ящериц. С самого рождения нарастало разделение между девочками и мальчиками, их противопоставление друг другу, искусственное отдаление тел. Год за годом она дальше от него, а он от неё.

Так, ударник тоже захотел стать вокалистом и главный первоначальный вокалист и владелец реп-гаража вышвырнул нас двоих. Моя бас-гитара осталась в его тщеславных лапах, за что друг ударника забил стрелку между выгнанными и оставшимися. Каждая сторона должна была собрать толпу. У нас была неделя, мы ходили по адресам и просили присоединиться за нас, никто не соглашался, все отмахивались, все боялись схлопотать по морде.

Вечером перед стрелкой мы выпили палёнки и выдвинулись на бойню за наш районный дк Волга. У нас объявились подкрепления в лице любезных друзей моего старшего брата. Они подъехали на колёсах и сидели внутри. В итоге наши супостаты не припожаловали на стрелку, что было для них очень стрёмно. Они прятались в гараже в это время и думали мы придём к ним с добросердечными намерениями. Потом они испугались и смотали удочки, а за ними гонялись на тачке кореша моего брата. Это паническое бегство стало ещё бо́льшим позором. Хоть мы и не вернули басуху и не побазарили с этими зашкаврниками я ощущал себя абсолютным победителем. Я не зассал и притащился на разборки и готов был махаться, они шугнулись, значит я одержал верх.

Каждый день брал виичес кассеты, чтобы смотреть кино. Особенно мы любили про фантастику и про приключения, можно историческое. Я нашёл кассету с порнографией за одеждой в шкафчике. Я будто знал, что она там покоилась. Вернулась мать, а там был самый разгар. Я рванулся с дивана, выплюнул из видика кассету и затолкал обратно в шмотьё. В ужасе я вернулся на диван, а мать сказала, что я был мертвенно-бледный от страха. Как же многократно увеличилась моя внутренняя толпа тогда: секс оказался так безобразен и уродлив, что на него нельзя даже смотреть. Я постановил, что недостоин иметь половую связь. Я сильно болел, паршиво решал алгебру, совершенно перестал заполнять дневник.

На дне учителя меня поставили быть преподавателем химии. Я был из десятого, а у меня были все уроки с девятиклассниками. Многим я поставил двойки за бессовестное поведение прямо в журнал вообще без задней мысли. И отыскался выскочка, который поджидал меня у двора школы. Я в костюмчике, в туфлях приблизился к нему, затевалась кровавая разборка, потому что рядом было полно его одноклассников. И этот подлец подошёл впритирку и западлянски боднул меня лбом. Я колошматил его и не осознавал, что происходит. Когда я жестоко подавил его, заставил упасть и закрыться, мне стало немножко боязно, что так может быть у людей, так могло быть у меня. Я отступил, и какой-то случайный школьник подкрался и хрястнул меня в челюсть. У него был грозный вид и не наших кровей ещё, с беспросветными недоумками лучше не связываться. Я попятился и дальше просто в спешке удалился, губа была немного расквашена.

Я возненавидел рукопашные ещё пуще, потому что сам никогда не хотел в них участвовать, а вот понаблюдать со стороны да за милу душу. Под окнами нашего дома дк Волга дискотеки каждую субботу, а значит пьяные побоища. Это было так волнительно, наблюдать из-за переборки балкона, притаившись уличную зарубку. Ярко светил фонарь и освещал происшествие. Я сознательно желал отчётливо увидеть, как кого-то убьют. Я хотел, чтобы больше людей активно включалось в потасовку, девушки их. Чтобы они так зверски отутюжили друг друга, чтобы никогда больше не воспроизводить это неосознанное зверинообразное безумие. Я страстно мечтал отстреливать их во время драки, но чтобы меня не поймали. Грёзы совершить что-то ничего при этом не делая множились и расцветали. Я был рок-звездой, великим футболистом, популярным актёром. Я довольствовался очень малым, но не чувствовал, что был ниже звёзд. Мне приходилось по нраву всё, что было связано с центром: центр города, центр мира, центр вселенной.

Собственный огород не был мне центром, эта была окраина, куда приходилось тащиться каждый божий день летом. Дед был одержим сельским хозяйством, пинал петуха, и выпалывал всякий сорнячок. Меня здорово бесило цацкаться с этими огромными мешками с посадочным материалом. Картошкой засаживалось аж по три участка, второй пешочком ещё дальше первого, а третий вообще в полях, только на машине. Окаянная прополка, окучивание, мор колорадского жука, опять прополка, каждый кустик нежно и вокруг. В жару с самого утра и до вечера примитивно бил по земле, переворачивал её с места на место. На втором участке выручали сплошные заросли малины. Я прожорливо запихивал в рот эту чудесную по вкусу ягодку. На клопах крепко матерился, чтобы никто не услышал. Дед так ненавидел колорадского жучка, что наполнял ими металлическое ведро, заливал их керосином и поджигал. Я наблюдал его весёлую злость, потому что можно было их просто расквасить кирпичом и не переводить горючее на маленькие пустячки. Пока никто не видел я подбрасывал куриц на скатную крышу, слабо представлял, как они улетают из горестного плена. Но их ленивые крылышки значительно проигрывали телу, они мощно хлопали, но всё равно неуклонно падали обратно ко мне в руки.

Я порой ночевал у деда, он рано ложился спать. У него имелось великое сокровище – железный котёл для мытья в ванной. Его ценность для меня была в розжиге нутра сухими дровами. Вся квартира заполнялась наркотическим ароматом горящей древесины. Я трогал котёл, контролировал готовность, наблюдал горение, подсовывал ещё, наблюдал, как огонь на первых порах лизал, а вслед за тем принимался за поглощение. Воистину тонкое наслаждение от душа, который ты сам нагрел. Я заметил тогда, что от головки эрегированного пениса частями отсоединялась кожица. Это было так волнительно, я направил плотные струи на него, и под давлением оно освобождалось ещё больше. Когда головка полностью отделилась, я дотронулся до неё сбоку и отдёрнул пальцы, слишком грубая кожа рук, слишком нежная кожа розового певца. Дед крепко храпел на перине в дальней спальне, а я в зале допоздна дрочил на девушек из телевизионной рекламы или киноленты. Девушка появилась в кадре, я елозил, ушла – остановился. Это могло растянуться на добрых полчаса. Часто в финале я закрывал глаза и каждый раз рисовал всевозможных людей. Я никогда не мог ни во что толком вникнуть, хотелось всё время нового, свежего, другого. Маячит девушка – она красива, видится другая девушка – она красива и первой уже нет. Я думал, если парень и девушка долго близко дружат, то они во что бы то ни стало расписываются. Всегда хотелось, чтобы всё было легко и просто без лишних смыслов и нагромождений.

Нелюбимая бабушка – мать отца жила очень близко к нам, но я к ней ходил лишь за деньгами раз в месяц или реже. У неё была низкая пенсия и я ещё наведывался: будто раз я припёрся, она обязана охотно дать мне сотку. Она была больши́м любителем выпить с давних пор, а ещё и убедительно передала этот дар по наследству, но не мне. Алкоголь в любом количестве никогда не мог меня зацепить, я мог валяться, но всегда ясно наблюдал, что приключается, и что моя обездвиженность ожидаемо и точно проистекала из употреблённой внутрь трупной отравы. Никогда по-настоящему не хотелось хлестать. Охота глушить горький яд всегда так чётко наблюдалась, но ревущая толпа одолевала, я иногда прикладывался за компашку.

Подростковое курение сразу так резко отскочило, вообще такая дурь на самом деле. Дурь, как обман. Я даже в первый раз выкурил не бычок, а целых две сигареты. Вообще ничего не поменялось, ни внутри, ни снаружи, как наблюдал действительность, так она и осталась. Изумляет, как можно покупать, то, что ничего не меняет. Опасный сосед, что засёк меня ссущим в лифтах нагрянул к нам с ножом и угрожал, а я спрятался под столом. Этот сосед постоянно курил и у него скверно булькало что-то при истеричном нервическим кашле. Живым и объективно истинным свидетельством являлись его истошные вопли при раке лёгких, которые никогда не излечивались. Даже отец отбросил после подобного.

Я очень близко сошёлся с одной одноклассницей. Но она ещё и дружила со вторым гитаристом бывшей группы. Я очень сильно хотел её, мне нравилось её ядрёное тело, её насмешливое лицо, как она нестандартно мыслила, как нецензурно выражалась, как высмеивала всё. Просто она никогда не была такой грустной, как я. Я выглядел печальным, но это потому что я отыскал центр. Эта одноклассница Ника, которую я любил, я хотел быть ею. Она была глубоко внутри среди остальных. Она прикасалась ко мне очень редко, но это было не по её любви, меня это не затрагивало.

Она была после бани, а я притащился к ней в гости. Я просто молча сидел у неё в светёлке. Она села мне на колени, такие сочные распаренные ляжки и массивный, тяжёлый, но лёгкий зад. И надо было сказать тогда что-то типа давай потрахаемся, не сейчас, а вообще. С ней в доме были её многочисленные родственники. Но я был пришибленный несколько раз в плане крайней близости. Я выдавил, что вдруг сейчас встанет. Она что-то ответила, и это было еле различимо на слух, но на вкус это было, что если встанет, друг у тебя, то ничего страшного, ибо у нас никогда не будет полового сношения, то есть твоя эрекция – это максимум, что я допускаю. Таков был её настоящий ответ. Эта очаровательная девушка благоухала самадхи. Я трудно решил к ней больше никогда не приходить. Как можно было дружить с девушкой и не заниматься с ней любовью. Я никогда не мог постичь то, откуда столько препятствий, чтобы совокупляться. Кому от этого плохо. То, что плохо – драки, воровство, вред другому телу – это возвышается, то, что хорошо – истинная любовь, радость быть собой, честный разум – подавляется и топчется.

Я смотрел фильмы на русском на кассетах, все актёры там занимались любовью. Зачем тогда это снимать и смотреть, чтобы потом давить и пыхтеть. Я хотел, чтобы все занимались любовью. Чтобы это стало так же раскованно, как сходить в туалет по малой нужде. Главным усилием всей моей анафемской жизни стало проповедование любви. Потому что не будет усмирений, не будет соперничества, не будет помех для раздольного занятия любовью. Чтобы у людей появилась взаимные безмолвные знаки, что вот мы хотим друг друга предельно ближе. Чтобы никто никогда не боялся заниматься любовью, не отбрасывал и не отрекался от этого. Это соединение телес, когда зарождался новый пульс и в несезон хорошели цветы.

Эта Ника, она постоянно мне докладывала, что с ней происходило, как её добивались её всякие старшие дружки. Как она их отклеивала. Я для неё был просто деревянною статуей. Она не хотела моего тела, за такое время добрых встреч она должна была подать хоть малюсенький знак, что мы, возможно, наверное, воспламенимся страстью. Мне было больше не место рядом с ней, фактически для неё меня скорее всего и так уже не было. Несколько человек из моей толпы всё ещё помнило о ней. Потому что я хотел с Никой здоровые, долгосрочные отношения, построенные на радости от занятиях особой любовью.

Кажется я подцепил выгорание. С глухонемыми девушками я никогда просто так не говорил, я всегда флиртовал. Я не был счастливым и не был несчастным. Посередине натянутого каната. Махавира стал просветлённым просто сидя в лесу, а я как дурачок продолжал ему молиться перед каждым сном. Я хотел никогда не засыпать, хотел быть спокойным и, чтобы ничто меня не задевало. Я любил и начал терять наличие, толпу внутри начинало поджимать.

Оказалось, в глубочайшей тайне от меня ударник и его дружбан вернулись в рок-группу. Ударник был повёрнут на раммах, день и ночь на диске крутил у себя несравненный Лайф аус Берлин 97. Он материализовал свою мечту стать великим подражателем эксцентричного вокалёра. Это был 10 класс. Он шёл мне навстречу, а я не подал ему руки. Я с ним никогда больше не здоровался.

На выпускном все нарядились, как придурки. 11 лет, как клуши и один день, как баклуши. Я сидел с Никой. Она шутила и, как всегда всё едко высмеивала так, слегка свысока. Я просто сидел за длинным столом и просто ел то, за что оплатили мои родители немалую сумму. Мама Ники не внесла взнос за стол и за тамаду, но она всё равно ела со всеми. Она, поди, неправильно полагала, что об этом никто не знал. Но я-то знал. С таким знанием я просто не мог взять и поддерживать её в остротах и хихиюморке. Потом попёрлись на набережную Волги, там уже паслись любители халявного бухла. Я поддал, но присутствие бывшего ударника и нескольких лояльных ему быдлоклассников не давало мне покоя. Ну я не мог находиться в одном публичном пространстве с теми, кто меня выводил из себя. Они все были пьяные, нужно было сваливать, потому что прекрасно знаешь, что бывает, что случается между никакими подростками. Я пробирался через кусты, ещё вечер, но я немного дерябнул, нормально вышагивал, не падал.

У меня имелась в наличии детская инвалидность, с которой можно было пройти с хреновыми результатами ЕБЭ. Я даже в автобусе половину билета платил. Вуз выбирали гуманитарный, потому что я сдавал русский, историю и обществознание. По первым двум по плюс минус 90, а обществознание я запорол и набрал около 70. Но я тупо рассчитывал на инвалидность при поступлении и предпочёл самый престижный экономический вуз в Поволжье на специальность: борьба с экономическими правонарушениями или сжато – юрист. Параллельно подали в гос и пед. Всё это было уже в Самаре, у всех универов имелись студенческие общежития, тем более я был неполноценным. От армии я конечно же откосил, но я и не шибко старался брехать, им было достаточно взглянуть на мою медкарту, жирную, в полную ладонь. Оттого, что я играл на гитаре девчонок вообще не видать. Ну ходил я в школу искусств, исполнял этюды Каркасси на нейлоне. Преподаватель давал мне домой самую паршивую гитару, чтобы я занимался. Я просто пришёл туда, чтобы научиться играть аккордами, а мне втирали столько впридачу. Педагог занимался со мной с выраженным нежеланием того, чтобы я чему-то научился. Я это так и ощущал. Мы растягивали на годы произведения, что усваивают за упорный месяц два. Я пропадал, преднамеренно не приходил неделями в музыкалку. Никому не было до меня дела, хотя я платил за обучение где-то полтос в месяц. Тем не менее мне выдали квалификационный аттестат, хотя я отучился четыре вместо пяти. Куда деваться, конец одиннадцатого класса, уезд в Саратов.

Надо было сказать Нике, что она нравилась мне, как девушка.

Меня неизменно укачивало, тошнило в авто, даже на небольших расстояниях. Но потом обнаружилось, что если я садился вперёд и видел под собой путь, то ничего не кружилось, нигде не мутило. Под параноидным страхом штрафа родичи сажали меня наперёд, чтобы видя прямо перед собой путь не вертеть головой влево вправо. Мне было непонятно, почему девушки традиционно носили белоснежные трусы, если в первый же день они их засирали. На многокрасочных не так было заметно говно или диффузные пятна от мочи. Они вынашивали эти трусы неделю, как бы они насухо не вытирали, всё равно должно было что-то просачиваться. Со мной сидела Катя и её серенькие трусы вымокли аж до платья. Я не пялился на это, она чем-то серьёзно болела.

Как только я наблюдал рождение и смерть, так сразу внутри меня проступала плюс одна единица густой толпы. Они мусорили больше и больше, у меня заметно садилось зрение.

После того, как появлялись первые сидидиски с порнухой, я постепенно перестал дрочить в ванной и стал это делать не отходя от кассы. Я несложно догадался не брать с собой воду, чтобы смачивать трение, а попробовать поплевать. Слюны оказалось достаточно для сознательного акта не больше минуты, потому что это был верхний предел. Иной раз хватало и пятнадцати секунд. То что сбрызгивалось я кое-как собирал и просто стряхивал под себя на пол. Там волосатый, лысый мужчина сначала общался с девицей. Затем он одел литургическую перчатку, выдавил из тюбика крем, занимался и принялся бережно намазывать её маленькую дырочку в попе. Она присмирела, я просто окаменел, я не мог представить, что такое было допустимо. Затем он как начал раскачивать ей худой зад сверху, он так немилосердно и хладнокровно это делал, а она возглашала при всяком погружении. Это было дико захватывающе, я никогда так не возбуждался, головка была просто багровой. Потом он усадил её на себя, и она была вынуждена продолжать высоко прыгать задницей на его небольшом, но очень сдержанном органе, меня же хватило на 30 секунд и то, я как мог, растягивал, снова пересматривал критически болезненные и красивые для её несчастной жопы позиции. Это было таким внутренним потрясением, они так мило вели беседу, а тут вскрикивает голая и скачет, и улыбается сквозь оказываемое на неё давление. Так необычно, что было так очевидно, как же ей это не нравилось, но она продолжала голосить минут двадцать с небольшим. Но диск я вернул, ибо много было жаждущих рано познать первородный грех. А другие были обычные традиционные и про тот опыт немного позабылось и мне, вообще, показалось, что так делали только за границей, а у нас всегда и так эта срамота жёстко подавлялась и осуждалось, а что уж говорить о настолько невероятном и совершенно особенном соединении, что ярко символизировало для меня высшую ступень любви и доверия от девушки к парню.

В каждой сложной и приводящий в волнение ситуации я незамедлительно начал остужаться тем, что всё равно завтра умирать.

На следующий день после заключительного звонка в школе я проколол левое ухо, но я хотел оба, как у Вилле. Но разум меня останавливал, нулевые есть нулевые: быдло и гопота упорно продолжали цветение. Вместо этого я покрасил волосы в чёрный. Мне не нравилось, что мои волосы были волнистыми. Они были в точной середине между прямыми и кудрявыми. Я хотел прямые, придавливал чёлку ко лбу, чтобы не закрутилось. После мытья головы я одевал зимнюю шапку, чтобы не пушилось и не торчало. Мне не нравились мои глаза, не нравилась худоба.

Из-за того, что я дрочил всё время правой рукой писюлёк искривлялся вбок. Я стал дрочить левой рукой, чтобы обратно выправить, член стал чуть-чуть длиннее и капельку тоньше. Меня полностью устраивал мой эрегированный пенис. Мне казалось, что семнадцать сантиметров (18) вполне ни много ни мало, лучше толстого и короткого.

В Самаре или в Саратове мне полагалось льготное место в общежитии при лучшем экономическом вузе Поволжья, куда я поступил. Если я так смог подумать, то и ты тоже имеешь такую возможность. В приёмной комиссии мне велели принести медицинскую справку о реабилитации из-за инвалидности. Я попёрся в больницу Калинина, потому что вечно там лежал на больничных нарах. Там какая-то врач-женщина нарисовала мне эту справку. Я ей сразу сказал по-честному у меня детская инвалидность по вялотекущей шизофрении, а она смеялась, ведь меня брали в лучший экономический вуз Поволжья. Я разрешил ей меня послушать, и мы ударили по рукам, что у меня была астма. В маленьком магазинчике я прикупил малюсенькую коробочку конфет и вернулся к врачу, вручил ей, вломившись в кабинет без очереди.

Сразу показали общежитие, где было, а сами побоялись провожать туда, будто скверно было что. Я почуял недоброе. Здание развалюшка-сталинка сразу вывязывает брезгливое отвращение. Меня завели в комнату, где я должен был прожить 5 лет. Две козырные шконки у окон уже были забиты старшекурсниками, они лениво пялились в телек, работающий без звука. Харкали семечки от Арбуза прямо на пол. Со мной поступил ещё один льготник Вася – горемычный сирота. Он был полнейшим кретином. Ладно я – инвалид и это подтверждено, но этот же просто говорил первое, что приходило ему в голову. И его тоже завели в эту же хату, где я уже застилал постельку. Очень трудно было наблюдать данную ситуацию: пока я заправлял протухшее совковое одеяло в разодранный вхлам пододеяльник, этот полнейший идиот без умолку говорил мне про себя, как родители, как сам, как жизнь, как дела. Страшно было думать, как он будет способен учиться в лучшем экономическом вузе Поволжья. Два других упорно продолжали мониторить мерцающий квадрат. Во время самой первой ходьбы в туалет я ожидал всего, на что возможна внешняя материя. Но эти тьмы-тьмущие горы черкашей, которые целиком и полностью, как осенние снопы упрятывали под собой горемычную урну. Благо, у меня был свой рулон. Я вскарабкался тапками на ободок и резвее делал дело, чтобы не столкнуться с вурдалаками. Было написано бумагу не смывать, но я всегда и везде смываю туалетную бумагу. Тем более там я бы никогда себе не простил, если бы тоже возложил на горку четыре использованных кусочка, обязательно грязной стороной вниз, чтобы красиво было. Это был тошнотворный туалет в тошнотворном обтёрханном отстойнике для тех, у кого не хватало на съём.

Я переночевал и тронулся на первое сентября. Поток состоял из сотни, поделённой на пять групп по узким ремёслам. Я в первый же день подружился с однокурсником и убеждённым готом. Всегда в чёрном, в кампилотах. Его звали Эдик. Он величал меня Сошка.

Я вернулся после торжественной лекции в общагу. Первый курс в первую смену, а мои соседи-старожилы ходили во вторую к обеду. Это означало лишь одно – телевизор будет убивать и так уже расщеплённый мозг всю ночь, им же не надо рано вставать. Каждый раз нужно будет выклянчивать убавить. Ко мне подкатила группа из незнакомых старшекурсников, начали разводить меня проставиться на ясную поляну за заселение. Они выцепили и Васю сироту. Мы пошли в магазин, парень с пузом Ильнур взял себе пиво, потом он украл батончик шоколадки. Его друг тоже взял бутылку, и я с Васей внесли деньги за покупку. Мы сидели в скверике и Вася уже спалился в своём неадеквате. Ильнур реально хотел измолотить его за воистину выбешивающие реплики и ответы. Вася окоченевал на одной точке, серьёзно задумывался и выдавал очевидный невооружённому глазу вздор про проблемы, которые надо решать. Короткорослый дружбан Ильнура поведал, что в общаге не прекращается неистовая вражда между татарами и кавказцами. Я на мгновение подумал, что они активно вербуют нас за себя.

В комнате с тумбочки пропала моя дорогостоящая сотовая труба – чёрный кирпичик самсунг за дорогие полторы тысячи целковых. Ильнур или его маленький спутник сделали это, я не сомневался. Они бывали несколько раз на хате.

Я вышел во двор и сказал прямо этому татарскому сборищу, что кто-то украл у меня сотовый телефон и кроме вас в комнату до исчезновения больше никто не заглядывал. Они не изобрели ничего лучше, чем завалиться к нам в комнату под ночь. Они чуть ли не сволокли меня со шконки, а я, естественно, не спал и пребывал в состоянии душевной взволнованности: ни сотового телефона, ни надежды, ничего. Они насильно заставили пойти со мной умалишённого Васю. Мы вломились к каким-то спящим второкурсникам. И этот Ильнур и ему подобные начали наезжать на этих разбуженных парней, которые вообще не при делах. Татары потребовали тех встать и сразу подняли за ними несколько матрасов в якобы поисках украденного. Они демонстрировали мне и Васе свою силу, то, как они могли себе позволить поступать с другими людьми. Насколько нужно быть без чести и совести, чтобы организовывать такое позорно-похоронное, траурно-погребальное для себя самих представление. Я никогда не испытывал ни к кому ненависти, достаточно лишь просто никогда в жизни не видеть и не слышать. И это были почти одарённые выпускники самого престижного экономического вуза Поволжья. Они добавили очков в копилочку респектабельности академии. Я молча наблюдал, как они продолжали допрашивать заведомо невиновных. Никто же кроме них самих не заходил, моя палата закрывалась на ключ. Я сам их впускал, когда они стучались. Соседей старшаков не было с утра, а сирота не мог это сделать, я был в этом глубоко убеждён. Они ожидали от меня подобострастных слов, что я ошибся в них, что они были честными и порядочными людьми. Я ничего не говорил, что можно было сказать гнилым трупам. Единственное, что занимало мой рассудок – это план побега из этого кишлака. Но я не был серьёзным человеком. Я вернулся с Васей назад. Когда мы легли каждый на свою койку, я пошутил в темноту, что если это было предварительное знакомство с татарами, каким же будет завязывание непоколебимой дружбы с кавказцами. Вася ничего не ответил, и я его понимал, весь день Ильнур хотел избить его и даже настойчиво предлагал устроить драку, но Вася и это сводил к полнейшему абсурду. Я тихонько помолился Махавире и дал обет, что если наутро не улизну из этой помойки, то поеду обратно домой и больше никогда не вернусь в самый престижный экономический вуз Поволжья.

Если эти татары уже показали, что они были особо выдающимися умами академии. Я ни чуточки не сомневался, что Ильнур был многократным победителем интеллектуальных конкурсов и олимпиад. А его малорослый товарищ уже писал докторскую диссертацию без применения внешних источников, сразу из головы. Страшно было представить, на что были готовы кавказцы, чтобы на практике продемонстрировать бесценные знания, полученные за годы насыщенных семинаров и драгоценных лекций. Их чистый интеллект был столь высокого уровня, что даже престарелые преподаватели боялись вступать с ними в открытую полемику. Всё это свидетельствовало лишь об одном: в этом общежитии мне не место среди сливок академии, я ещё был не готов отведать мудрости от осведомлённых.

Третьего сентября я собрал все манатки в наплечную сумку Руссия и прямо с ней пошёл на занятия, чтобы больше туда ни ногой.

Приплыли. Я нарциссист. Нормально. Я глубоко интересовался этим явлением, так как сама мысль что кто-то может быть влюблён в себя больше, чем в меня, сама эта мысль сводила меня с ума. А в итоге оказалось, что это я и есть. При этом я прекрасно осознавал, что я полное ничтожество. Но пока я в своей норе я мог фантазировать, что это отнюдь не так. Мне однажды сказали, что я ненавижу себя, но другим не позволяю это делать.

Не, со мной всё в порядке.

Я кратко познакомился со всеми из своей группы до звонка на семинар. Генеральские сынки, судейские, всякие на ком зиждется наше Отечество. Платное обучение в моей академии было самое высокое по области. И среди однокурсников оказались два брата, которые находились в поисках жилья. Старший Петя, а младший был на год младше Пети и его звали Федя. Эти два примитивных пари показались мне добродушными на вид. Первую лекцию по теории права вела училка, которая оказалась безумной, насколько она хотела всё чрезмерно контролировать. Она ловила каждого взглядом, кто излишек дёргался, ждала, чтобы он сидел смирно. Первый курс – все почти ещё школоты, всем ещё хочется проказничать. Я отправился ночевать к родственникам, они меня здорово выручили.

Я сблизился с двумя братьями и мы энергично принялись подыскивать съёмную хату. Ездили в сомнительные агентства – однодневки, но а куда было деваться – я не мог долго оставаться и стеснять собой родственников. В одной из фирм мы решили раскошелиться, сложились, заплатили. Там сидели сексуально привлекательные девушки, и эти братья сидели лыбились от счастья, что им перепало на халяву потереть с женским полом. А всё потому что пока мы искали жильё я шаг за шагом постигал какими же конченными баранами были эти двое. Так жаль, что я с ними связался, но тем не менее, протратив неделю, изрядно поднадоев родственникам, мы всё-таки нашли угол. В районе каких-то маленьких трёх озёр, между пятнашкой и загорой. Как только нога моя перешагнула порог квартиры, Федя и Петя приняли другой оборот на глазах. Они выросли в школе – детском интернате, где и спали и ели и всё делали. А родители их жили в деревне, где поблизости нет школ. Они начали передо мной устраивать бычки друг на друга. Каждый хотел быть в моих глазах лучше другого. Это делали, как полностью бессознательные парнокопытные, кидались репликами – смотрели на меня, снова и снова. Старший был более рассудительным, он больше молчал и оставался пассивным. Он был худой, как я и даже хуже, в дибильных очках для тридцатилетних. Федя был с крысиным беспощадным лицом, как же я ясно видел насколько же он был уже мёртв.

Так проносилась осень, я ездил каждые выходные домой на электре. С каждым днём я всё меньше и меньше записывал лекции и в один момент я начал грызть семечки и харкать в тетрадь. Я больше никогда там ничего не делал. Мы сидели с Эдиком на самых задних партах и никогда не слушали, что там бормоталось для тоскливого записывания. И вечно кто-нибудь тщетно просил подождать, так шла бы в школу скорописания, а не в самый престижный экономический вуз Поволжья. К нам примазался и третий, к которому с первого дня крепко прилепилось погоняло Коммунист. С Эдиком нас связывала страсть к року, мы слушали Хим, оба играли на электрухах, оба были просто отбитыми по жизни. Коммунист же больше всего любил обсудить гомосексуализм, он смотрел всякий глубарт, читал шизиков, одевался, как Ленин. И мы втроём беседовали на перемене о музыкантах, коммунист вкинул любимую тему, а Эдик сразу ответил Пласебо.

После занятий мы пошли на незаконный рынок, где свободно торговали палёными сидишками, забитыми под завязку всем, чем пожелаешь: ментовские базы, горы порнухи, виндовсы и один самый заветный со всеми студийными альбомами Пласебо. О да, они сразу отмели подтухших Химов в сторонку. Они стали единственными, у которых я послушал и одобрил каждую спетую песню. Их музыка – гимн одиночеству, но не тому, что загибает, а тому, что к голой истине приближает. Такой феерический человеческий голос. Это сопрано на меня воздействовало точно не как плацебо. Эдику они тоже нравились и мы одновременно пели на ломаном англезе. Коммунист поступил по взятке на бюджет. Отдал сотку, по тем временам не хило у кого-то карман прогрелся.

Никто никогда не мог меня не то что сокрушить, а даже прогнуть маленько. Они всеми силами пытались дотронуться до меня, но ничего не выходило, хотя кто знает, что у таких разрастается на уме. Такими были эти братья, они временно перестали выпендриваться передо мной выясняя свои никому не нужные отношения, как фуфлыжники и чмохи. Я стал их основною лёгкою мишенью. Они подозревали, что со мной что-то не в алфавитном порядке и изводили меня, не прям изуверски, но очень ощутимо на периферии, на самых волосках. Они сжирали еду, которую мне накладывала мать, откровенно признавались в этом и ходили хихикали. Дошло до того, что к нам заселилась аж их мать. Эта колхозница торчала перед телеком всю ночь, пока я напрасно пытался уснуть под одним одеялом с двумя умеренно агрессивными зверьми.

Они полагали, что я их дружбан на веки вечные. Самое интересное Федя и Петя поступили тоже через взятки и на бюджет. Они были настолько необратимо деградированными персонажами, что на семинарах, сидя рядом мне было стыдно, что такие люди вообще способны уживаться в цивилизационном обществе. Им бы не помешало носить красную шляпу с мишенью посреди лба, чтобы какой-нибудь умный чувак засадил туда пулю, чтобы таких кретинов не было.

Старший Петя на вопрос преподавателя всегда отвечал, что не готов. Федя начинал пороть такую ахинею, что мне хотелось вышвырнуть его из помещения и не отравлять жизнь других его наличием. Мне нравился только предмет Римское право и учитель попросил Федю прочесть несколько элементарных предложений из учебника. Оказалось, что этот глиняный болван ещё и читал по коротким слогам. Таких, как они любит полицейское государство. Нестерпимо выдерживать человеческую тупизну, в любые эпохи, в любом обществе.

Как в школе, так и на первом курсе я явно выглядел как бедняк и подзаборник. Я не знал, что официально существовала достаточно качественная одежда с разными размерами. Мой рост составлял 183 (6) сантиметра. Я покупал тряпьё на рынках у нерусских. Я не знал, что такое стиль, сочетание цветов, сезонность. Продавцы бежали за мной через весь базар и нередко добивались моего согласия. Они до такой степени желали сбыть мне всё то, о чём я всего лишь спросил. Так подбирался несуразный гардероб, но по одежде человека судили в основном только девушки. У меня были криво мелированные волосы будто на голову просто вылили ведро с краской. Худоба, болезненное отёкшее лицо с неопределёнными кругами под глазами. Хроническая астма немного утихомирилась, а проблемы с почками внезапно исчезли совсем.

Большую часть студенчества академии составлял женский пол. Очень много удивительно красивых, холёных девочек, детки элиты и я – погано одетый инвалид из захолустья твёрдо занял собой чьё-то место. Из вкрадчивых разговоров я узнал, что нельзя просто так встречаться с девушкой, нужно им всегда что-то покупать, а какая могла быть от меня сиюминутная выгода. Всё уходило на проезд и еду. Чем интереснее дева, чем выше её чувство собственной важности, тем больше нужно затратить денег, чтобы фиктивная сделка состоялась. Я не был Кришной, кто просто схватывал себе любую жену, которая была красивой. Ещё и возраст не позволял. Моя мать разрезала ладони тяжёлыми сумками на грязной и нервной работе, чтобы меня выучить, а я буду бегать за девушками, чтобы после растрат моя кандидатура заслуженно победила и своевременно получила добро на занятие любовью.

Я ел быстрорастворимую лапшу и заедал хлебом с копчёной колбасой. Из-за излишка соли постоянно хотелось пить крепкий чай с тремя ложками сахара. Часто случался понос, раздражённый кишечник по-прежнему остро реагировал на всякие сомнительные миксы вроде молочного с фруктами. Из-за повреждённой тоннами лекарств нормальной микрофлоры и такого скверного питания я ещё беспрестанно пердел. На перемене я уходил куда-то в край и пускал по ветру сернистые газы, чтобы никто не отравился. В компании я мог серануть и было слабо заметно что кто-то учуял, но я не признавался. Эдик знал, что у меня метероизм, но он держался очень достойно и никогда не попрекнул в этом.

В академии существовали компьютерные классы с доступом в интернет для учёбы. После занятий я посетил один из таких и впервые окунулся в было бесконечность информации. Я растерялся и не знал куда заходить, за всеми компами следили. Одногруппник до этого говорил, что зарегистрировался в каком-то новом контакте для всех российских студентов, но мне это было неинтересно, и я читал про скудный набор рок-групп, которые я знал только по песням. Теперь можно было узнать историю создания, биографии участников, увидеть неизвестные плакаты. Мне не нравилось когда в музыкальном коллективе выделяли и всегда акцентировались только на вокалисте. Раз он пел, значит он лидер, на плакатах в центре, в клипах большая часть времени только ему. Таковы были химы. Международным эталоном справедливости являлись раммштайны. Даже на обложках альбома можно было увидеть только одного ударника или бас-гитариста, на фото вокалист вставал с самого краю. В Пласебо было всего 3 человека, мой проигрыватель на несколько сотен мегабайт был забит всеми их альбомами. Как только я зашёл на их сайт меня обнаружили и сделали замечание. Я не стал пререкаться. Не зная, что ещё интересного есть в интернете я покинул класс.

Эдик очень любил группу Нирвана, но мне она показалась безвкусной, грубой и немелодичной. Нас, как инвалидов определили в специальную группу для занятий физкультурой. Мы ходили в парк Гагарина и там просто делали круг вокруг и возвращались. Я узнал про секцию баскетбола, а в школе я занимался этим видом спорта углублённо вечером с тренером. В академии же в первые пять минут, увидев мой уровень подготовки, меня немедленно попросили покинуть спортзал и больше никогда не приходить.

Учиться было гораздо легче, чем в школе, главное – ежедневно посещать семинары и лекции, где отмечают присутствие.

Моих сожителей я больше не мог выносить. С матерью они стали ещё смелее и психологическое давление на меня резко увеличилось. Она устроилась работать в ночь на завод по производству мороженого. Я также вместе с этими болванами подыскивал себе, где можно было заработать. На хате появилась гитара и пока тепло мы выходили поздно вечером на улицу. Я пел на весь двор популярные песни вроде зверей, сплинов, бидва, классику по типу Цоя и Бутусова. Всегда исполнял с напечатанных листов, я никогда не запоминал слова песен и аккорды.

Коммунист оказался очень начитанным и славным парнем. На лекциях он присоединялся ко мне и Эдику. Он постоянно всё едко высмеивал и ловко подмечал детали, не уловимые взору большинства. Я восторгался его изощрённой иронией и сарказмом. Когда коммунист находился с нами мы как правило хранили безмолвие и любезно предоставляли ему полную волю решительно высказываться обо всём, что он только пожелает, включая нас самих. Он любил нас за это. Коммунист докатился до того, что приклеил моё вырезанное фотолицо к порнодевушке на чёрно-белом напечатанном снимке. В её тело входили трое мужчин, двое сзади и один спереди – по одному на каждое отверстие. Испытав мою световую реакцию на это оригами, он чуть не упал передо мной на колени. А я всего лишь молча улыбнулся и похлопал его по плечу. Ни с того ни с сего мы с Эдиком нарекли его по-новому: Большевик.

Так уморительно: чем дальше, тем яснее проглядывается то, что верно сейчас через пять минут уже неверно. Всё потаённо или явно менялось, всё всегда стремилось к смерти, даже дерево когда-нибудь умирало, даже металл. Я никогда не бывал серьёзным, чтобы так упорно держаться с невозмутимым видом. Чем серьёзней я выглядел, тем серьёзней смеялся.

Двадцать четыре великих мастера отреклись от своих царств. Махавира стал последним двадцать пятым великим мастером джайнов.

А я разъезжал на электре. Там часто убегал от контроллеров, перемётываясь из одного вагона в другой. Хотя студак давал скидку полтос процентов за билет, я просто всегда хотел нарушать общеобязательные правила, хотя бы такие невинные и легчайшей степени тяжести. Были контроллеры, что настигали, но я наблюдал каждую индивидуально неповторимую ситуацию жизни. Я вручал им всенародно любимую всеми нашими взяточку. Я угощал тётенек монетой, а они делали вид, что запомнили меня и пробивали самый дешёвый билет на одну остановку. Числовая разница между взяткой и билетом проваливалась в отдельный кармашек на форме.

Каждое воскресенье я ехал от родителей на учёбу в Саратов. Я продолжал учиться на первом курсе самого престижного экономического вуза Поволжья. И со мной на семнадцатый тралик всегда садилась девушка, внешне не очень если честно, но просто каждый раз мы встречались взглядами на остановке, забирались вместе в усатый транспорт. Ближе к зиме она почему-то сказала пошли и так я впервые в жизни начал беседовать с девочкой, которая не была моей одноклассницей. Я не знал о чём говорить между собой двум совершенно незнакомым людям. Я просто сказал, что слушал химов. И она, как мне показалось, развела турусы на колёсах, что тоже их знает, всё ради того, чтобы клеился трёп.

Её звали Ульяна. По её характерному тембру я сразу сообразил, что она была царских кровей и училась аж в аэрокосмическом аж на бюджете. В тралике мы долго ехали вместе, потому что где пятнашка и где а ля гар. Ну и сотовый я купил ещё через две недели после той кражи в общаге, самый дешёвый вариант. Я никогда не просил денег у родителей, ничего не просил. Что можно было просить у людей, которые и так уже всё отдали, включая свою жизнь на тебя. Пожертвовали своими собственными жизнями в угоду тебе. Они, возможно, и не особо хотели, чтобы из тебя выросло нечто особенное. Чтобы замуж кто-нибудь взял достаточно.

Мы обменялись телефонными номерами с Ульяной. Она вышла раньше. Я остался наедине с собой в пустом тралике. Редко кто доезжал до пятнашки ещё. Выйдя на остановке, я долго медлил: в съёмной хате, где я жил с двумя примитивными животными и их мамашей объявились свежеиспечённые квартиранты. Это была семейка с орущими детьми, какая-то старуха с ними нерусская. Я застал их мельком когда уезжал вечером в пятницу в Октябрьск.

Сразу на пороге два брата кинулись ко мне, чтобы унюхать чем можно было с меня поживиться. Вторая комната была настежь открыта, там женщина качала детскую коляску и гремела бубенчиком. Это была поздняя осень. На мне мокли носки из-за рваных зимних башмаков. Я носил их всегда, кроме лета. И всегда одевал кучу носок, чтобы было тёпленько и колготки женские тёплые под джинсы, чтобы тоже было тёпленько.

Я наблюдал до чего я докатился, все эти люди, они так мешали мне. Они все были непроходимо бессознательны, дрожали от страха или истошно обижали других. Они всегда думали о себе одно, а про остальных иное. И чем спокойней я был с ними, чем тише, чем безмолвнее, тем больше они зверели. В глубине души они всегда хотели за что-то зацепиться, схватить это, сжать в руках. Но чем сильнее давление на сладкий плод, тем быстрее из него выталкиваются соки.

Невозможно было изменить другого человека, невозможно дважды умереть. Невозможно остановиться – невозможно взлететь.

Я прошёл на кухню и начал робко заталкивать продукты из сумки в холодос. Федя и Петя зорко следили за каждым моим движением, их мамаша как обычно пялилась в зомбоящик перед ночной сменой. Я видел фантики от мороженого в мусорке. Значит она устойчиво снабжала своих ненаглядных деточек животным белком и лактозой. После ужина я тоже стал залипать в ящик со всеми. Через стену возвратился муж новой соседки. Как же они громко начали болтать, будто во всём мире, кроме них больше никого не было. В этот момент запел Сосо Павлиашвили и я улыбался, когда смотрел. Федя заметил, что я был в ином состоянии, не в таком, как остальные. Он ухмыльнулся своей крысиной мордой и налепил на меня погоняло: Сосо. Это было столь мерзко, он так это выговаривал и ещё и при Эдике и при Большевике. Он хотел взять у меня за щеку, но не мог этого сформулировать из-за подавленного и провалившегося в чистое бессознательное. Эдик тоже не усмехался надо мной, когда этот безумный ублюдок именовал меня Сосо. Я не мог реагировать, это касалось меня очень поверхностно, на кончике ножа и как дуновение ветерка. Мне нужно было просто перестать его отражать, чтобы не тревожиться, чтобы не было ряби на моём зеркале. Для этого нужно, чтобы этот человек вывалился из поля зрения. Родители сподвигли меня не выносить более той кошмарной жилищной и, главное, психологической западни, где я уже изрядно увяз.

Хотелось стать нулём, потому что он выглядит как целое, округлое, без острот. Единица уже как пика с гарпуном на конце, единица не годица.

Я позвонил Альбине и мы повидались вечером в парке на Стар-Загорал. Говорить с ней было совсем не о чём. Что с братьями, что с ней – вообще никакой разницы. Я немного рассказал ей о своей непростой жизни, о том как меня изничтожают эти два интернатовских черта. Тело Ульяны не было притяжательным, может из-за времени года, она гарцевала в своей шубке из натурмеха. Чтобы все видели, что не на помойке себя отыскала.

Весь день мы смеялись с Эдиком над словом атякш. Я признался, что я мордвин и к атякшу ещё добавил мон тонь вечктян. Но атякш самый смешной. В школе меня мучил новенький одноклассник. Он постоянно меня задирал, дёргал, по-детски боксировал на мне. Я не реагировал. Я наблюдал насколько это далеко могло зайти, почему этот человек так ко мне прицепился. Он всё больше смахивал на маленького покойника, что так тянуло к единственным живым. Я проболтался тогда об этом матери и она припёрлась потом в школу и классухе высказала, что меня грызли. Этого пацанёнка привели тоже и когда моя мать спрашивала его почему он меня доставал, он просто стоял с широко открытым ртом, зрачки бегали где-то в потолок. Такие люди неизменно вырастали и окукливались в паразитов-кровососов, которые желают владеть большим. Он судорожно цеплялся за меня, но меня не было в тот момент, я просто свидетельствовал сущее таким, каким оно должно было быть.

И Ульяна позвонила мне и сообщила благую весть: она нашла мне вероятное жильё, рядом с академией и недорого, потому что с кем-то. Сердце моё ликовало от экстаза. Я ещё оставался с братьями, их мамой, чудными соседями с орущими детьми. Но всё это проходило гладенько и моя загадочная планида полностью и целиком зависела от прямых переговоров с владельцем лакомого и недорогого местечка.

Ульяна привела меня на квартиру. Это трёшка: покоцоная, старая, дряблая, умирающая. Меня приняли прямо в моей будущей комнате. Внутри уже жужжало хочу. Стол, койка, шифоньер и маленький ч/б телевизорчик. Владельцы – древняя бабуля и такой же древовидный сын её. Я впервые в жизни увидел настоящего архата. Говорила Лидия Викторовна: не шуметь, до тебя хороший парень долго жил, но не из Октябрьска, а из Октябрьского в Башкирии. Я поклялся быть хоть куда, быть смирным. Она одобрила меня, а её сын не произнёс ни слова. Он выглядел полностью отсутствующим. Бабка угадала меня и немедленно отрапортовала, что Ерёма больной стал душевно сразу после срочки в радиолокационных войсках. Я тут же подумал, как можно было сбрендить от обычных спутниковых тарелок. Он был седой, с длинными волосами и такой же длины бородой. Потом в совещательную комнату забежала кошка. Я попросился в туалет, эта вонь и полное отсутствие ёжика сразу въелись в девственную плоть. Кошек ещё и две.

Ладно, скорей собирать вещи, переезд, я просто сказал Ульяне спасибо и пошёл вниз к озёрам. В предвкушении освобождения, как сладко внутри. И я похвалился им при возвращении, что встречался с настоящей тёлкой. Говорить о моём намеченном съезде было очень опасно, эти стервятники заклевали бы меня за ночь. Утром перед выходом на учёбу я ринулся собирать сумку, по ходу я вкратце выкладывал этим недоумевающим глупцам суть моей суеты. Я очень быстро собрал вещи, а учинить кровавую расправу надо мной мешала их мамаша. Петя лыбился и нелепо спрашивал а чего так, а почему, а что не нравится. А Федя просто заживо сгорал от слепой злобы на меня.

Я бежал от этой беспросветной чумы в виде этих бессознательных людей. Они могли давно осознать, что мне не нужно их внимание, не нужно слушать, что им нравится, а что нет, их наивные сенсуальные причуды, как у детей, которые живут в прихотях бедного воображения. Этим утопленникам не удалось затащить меня под тину их совместной взаимной деградации, когда один подстёгивает другого. Они до такой степени устали друг от друга, возможно испытывали лёгкую ненависть, что хотели затащить и втиснуть меня между ними, чтобы ноль поглощал единицы. Я не реагировал на них и они всё сильнее присасывались, как ложные конские пиявки, от которых никакой пользы. Только со мной они могли проявлять свою реальную, гнилую душёнку. Они хотели завладеть моей толпой, взять себе народу, но мёртвых не воскресить даже взрывом солнца.

И этот час, когда я в тот же день немедленного отъезда шагал пешком по памяти к Лидии Викторовне. Что-то проталкивало меня идти пошустрее. И не зря, когда я проходил между мечетью и парком меня нагнал Фёдор. Я не останавливался и продолжал уверенно идти. Он вровень так же стремительно, жаждал что-то сделать, но сдерживался. Я не отзывался на его вопросы и он переключился на рукопашную: дёргал за рукав куртки, грубо прижимал к себе. Что-то мешало ему меня серьёзно ударить или хотя бы пнуть. Он в бессознательном трусил меня пристыдить или унизить. Федя представлял собой практически чистое животное сознание – оно закончено окончательно в отличие от человеческого. Он дразнил меня Сосо под конец позорной атаки, затем замедлялся, замедлялся и так окончательно остановился где-то, я не оборачивался.

Я никогда не реагировал. Этот Фёдор, как гнойник прорвался, показал всю свою труху нутра и ему стало легче дышать, ну и слава Махавире. Хата располагалась на первом этаже рядом с пересечением старо-вокзальной и старазабугорской. Раздолбанный падик с домофоном. Архат Ерёма просопел носом, как приветствие. Я закрыл за собой комнату и развалился на койке, как тихо, как спокойно, как чисто внутри и снаружи. Везде вытерто, всё чистенько. Я заварил лапшичку на кухне. Восемнадцать часов Ерёма лежал перед телевизором в своей третьей комнате. Пара минут на поесть и он выходил на улицу, прогуливался до ближайшего дома и обратно.

Ночью я познал невероятный страх при встрече с тараканами, квартира кишмя кишела тараканами. Меня уже продолжали преследовать паразиты не в заднице, так по углам и под кроватью. Я просто не выносил этих созданий с детства, они жили в Саратовской. Я настолько их не выдерживал, что даже было не под силам их давить. Всё потому, что бабка принципиально отказывалась морить их из-за кошечек, которые ссали ей прямо не телек, пока она торчала в нём. Она быстро шугала их и продолжала таращить глаза в кинескоп. У неё было драгоценное кабельное тв, где много-много каналов. Поэтому какой смысл убивать тараканов, если они всё равно никогда не исчезнут. От этого понимания обязательно становилось очень грустно внутри и я наблюдал это. Сиамская кошка была вечно гулящей, и она мяукала-орала мне под дверную щель. Если им удавалось проникнуть они ссали мне на стол, за которым я жрал быстрорастворимую лапшу и смотрел мини ч/б телек. Слава Махавире антенной ловило стс, а не мерзопакостные первый канал и ртр. В восемь вечера сразу после дома 2 каждый день комедия. Я редко смеялся, вместо этого я почти всегда улыбался.

В первый день в новом жилье я лежал на раздроченой скрипящей постели и думал об Альбине, ой, Ульяне, я неважно запоминал имена в отличие от лиц, которые отпечатывались навсегда. Мне не хотелось при той встрече ни трогать её, ни тем более целовать в губы в самом конце прогулки согласно всем жанровым канонам. Она была какой-то чересчур приземлённой, окоченевшей. Всю жизнь зубрила предметы ради медали, чтобы поступить в аэрокос на бюджет, чтобы там снова зубрить ради красного диплома. Она тоже жила с бабулькой. Но мне ещё рано было думать о девушках, ибо я был ещё несовершеннолетним и никогда не видел заживо голых девушек. Может если бы Ульяна предстала в ночной сорочке или в чём-нибудь ещё таком невесомом и легкосбрасываемом, может тогда, что-то во мне зашевелилось. А в холодищу, в тяжёлых одеждах… Уж лучше дома остаться.

Я решил, что если она не звонит первой, всегда я это делал, то это значит, что я ей никак не выгоден. Ну и ладно, у неё почти нет груди, джинсики – классика: не разобрать в каком состоянии задница. Неуверенная, подваленная ботаничка. Таких сразу видать – вместе под одеяло только после росписи. Не для таких нищих, да ещё и больных телом и душой её астра цвела. Для таких не имеет особого значения: интересный ли парень, приятный. Главное, чтобы при деньгах и не совсем уж престарелый. Мама пиликала её каждый день, чтобы лезла из кожи вон, упорно училась, чтобы добилась чего-то в жизни и самое главное, чтобы девственность сэкономила. Любой мужик будет на седьмом небе от счастья, если раскопает такую, как Ульяна. Такая скромница, такая умница, ей судьбу успешно строить, а не обращать внимания на всяких там. Без её помощи я бы не смог так легко отделаться от тех отвратительных мёртвых людей, что тщетно пытались присосаться к моему сердцу. Оно билось так же размеренно и спокойно, как всегда. Им не удалось опустошить его ни на частицу.

Подкрадывалась первая сессия. Эти два оставленных в забытом вчера недоумка ещё устраивали со мной так называемые серьёзные разговоры. Многократно пытались выведать у меня действительную суть моего от них бегства, хотя ответы уже были в них самих, но они были слепыми и глухими, а это навсегда.

В электричке через блютуз я познакомился с девушкой из Сызрани. Как-то очутился у неё дома, там были её давние знакомые: парни и девочки. Это было уже в Самаре холодной зимой. Все хотели музыку, а колонки не работали. Я пошывырялся с проводами и звук появился. Эта девушка, моя знакомая Света была из небедной семьи, если могла позволить себе снимать такую шикарную однушку в добротном районе недалеко от старого города.

Все её знакомые покинули помещение. Я остался со Светой наедине. И она начала россказни о жизни в Сызрани откуда она была, про родителей и про всякое там. Если бы я был здоров я бы предложил ей заняться любовью, но вместо этого я начал осуждать её за то, что она переспала со своим первым и единственным парнем. Я смотрел на их совместное фото, что она хранит. Я упрекал её, потому что сам хотел быть на его месте. У меня протекала инкарнация света лампочек и дереализация происходящего. Я свидетельствовал и это. Я произносил ей весь этот дикий бред и одновременно глубоко сожалел, что после такого мы уже никогда не займёмся любовью. Эта была ярчайшая самопроизвольная внутренняя речь, слова из ничего. У меня не было похоти заниматься с ней любовью. Я вышел из квартиры и ушёл домой пешедралом.

На одной из лекций, которые вела наша декан факультета в перерыве я ненароком втесался в беседу. Преподаватель говорила любому студенту кем он будет. И я под конец тоже спросил её, а кем буду я, а она ответила, что клоуном. Меня это задело. Мне были противны эти ряженые шутники. Как она могла такое про меня сказать, если я всегда был где угодно, а вкус будет одним и тем же, всегда одним и тем же.

Загрузка...