Маленькая женская хитрость

Молодой человек стоял перед Алей в просительной позе, из его кармана робко торчал уголок шоколадки.

«Так и диабет недолго заработать. Цветы бы лучше принес… Но нет, такие они все неизобретательные — шоколадки носят. Оно и понятно, шоколадка гораздо дешевле, чем один цветочек, даже чахлый».

Аля равнодушно положила бумаги, принесенные молодым человеком, на угол стола, на пачку старых «Вестников географических наук» и вслух сказала:

— Рецензия на вашу статью будет выслана по почте, ждите ее месяцев через пять-шесть.

Она отвернулась, показывая, что разговор закончен. Молодой человек тихонько просеменил вперед и пристроил свою шоколадку на край Алиного стола.

— А побыстрее нельзя? Мне скоро диссертацию защищать, мне публикации нужны…

— Можно и побыстрее, — смягчилась Аля, но, увидев, что шоколадка маленькая, снова нахмурилась. — Ждите месяца через три.

Молодой человек тяжело вздохнул. Аля подняла на него глаза и подумала, что он очень даже ничего, но заискивающая поза и сюсюкающая, испуганная речь его определенно портят, убивая весь шарм.

— Алиса Андреевна, — возопил аспирантик, мучительно покраснев, — я не могу ждать так долго, у меня предзащита через полтора месяца, а я в общежитии живу!

Але стало его жаль. Она являлась ответственным редактором «Вестника» и могла разместить там любую статью, даже самую бредовую, хоть завтра, так как во всем огромном НИИ географии журналом, кроме нее, на самом деле никто не занимался — всем было или некогда, или лень.

Аля протянула руку и взяла его статью.

— Ну что там у вас? — спросила она стоящего навытяжку аспиранта. — О чем статья-то? Если хорошая, то через две недели выйдет, у нас ближайший номер будет сдаваться в типографию через пять дней, а место еще есть.

Мимо открытой двери в коридоре важно проследовала полная дама, носящая смешную фамилию Полканавт и гордое звание кандидата географических наук. Полканавт никогда не ходила быстро, она неторопливо переваливалась, с достоинством перемещая свои пышные телеса по коридору. Впрочем, у дамы уже было пятеро обожаемых внуков, а в таком возрасте стройность перестает быть столь желанным качеством, как в молодости. Аля проследила за ней глазами. Молодой человек, со щек которого уже сошел позорный румянец цвета фуксии, примостился на краешек стула.

— Статья о затопленном городе на дне Азовского моря, — начал он довольно резво.

— Вы что, издеваетесь? — оборвала его Аля. — У нас географические науки, а не археология.

Начиная злиться, она нажала на кнопку электрического чайника. Вода немедленно зашипела.

— Я не издеваюсь! — взвизгнул аспирант. — Вы что, не понимаете, что город как-то должен был попасть на дно моря, и именно этот вопрос и рассматривается у меня в статье!

Его голос захрипел от обиды: сидящая напротив темноволосая пигалица в сереньких джинсах, сером свитере и коричневых ботинках едва доставала ему до груди и была похожа на воробья, но занимала важную должность и требовала особо бережного обращения.

Сама обладательница «важной должности» налила в черную блестящую чашку кипяток и утопила в жидкости пакетик с чаем. Хвостик пакетика торчал из чашки и навевал неуместные ассоциации с тампаксом. Аля протянула руку, пальцы которой были унизаны десятком узких серебряных колечек, взяла принесенную шоколадку, с шелестом развернула ее и вонзила зубы в плотную коричневую поверхность. Аспирант молчал. Ему захотелось есть. Он держался и не подавал виду, но в животе предательски заурчало.

— Ну так как город попал на дно? — наконец спросила Аля, аккуратно отправив в рот, накрашенный нежно-розовой помадой, последний сладкий кусочек. — В результате землетрясения?

В ее голосе послышались глумливые нотки.

— Нет, его затопило, — пискнул аспирант.

Аля опять начала сердиться.

— Милый мой, — рявкнула она, стукнув чашкой об стол, — вы не на защите, не мямлите, пожалуйста. Скажите, о чем статья, и проваливайте!

Теперь робкий молодой человек выглядел так, как будто его сейчас хватит апоплексический удар, его лицо покраснело до самых ушей, а светлые волосы стали дыбом. Аля снова почувствовала прилив жалости.

— С-с-ст-т-тааа… статья… — попытался выдавить аспирант из себя и замолчал.

Але надоело издеваться над человеком. Она взяла в руки статью и махнула рукой:

— Идите, отдыхайте, молодой человек, — сказала она. — Приходите послезавтра, я изучу ваши материалы и подумаю, что можно сделать. Кстати, вы текст статьи на дискете принесли?

Аспирант торопливо вытащил из кармана потертую дискету и положил ее на стопку «Вестников». На дискете было крупными буквами написано: «Станислав Тигринский».

«Фамилия от слова „тигр“? Ну-ну», — подумала Аля, улыбнувшись. Молодой человек был уже в дверях.

— У вас кто научный руководитель? — закричала девушка вслед аспиранту.

— Стручков, — ответил он с готовностью, выскакивая в коридор.

«Ах, Стручков у него руководитель», — подумала Аля, скривилась так, будто увидела клопа-вонючку, и тут же решительным движением отправила статью с дискетой в мусорную корзину. Никогда и ни при каких обстоятельствах работы профессора Стручкова, его родственников, друзей, аспирантов, докторантов и дипломников в «Вестнике географических наук» не печатались: Стручков был Алин личный враг.

Одновременно с громким шлепком дискеты и пачки листов на дно корзины дверь распахнулась и в комнату ворвался аспирант Тигринский. Он бестолково заметался по комнате, полностью игнорируя изумленную Алю, попытался юркнуть под стол, укрыться за шторкой, распахнул и тут же захлопнул шкаф, забитый географическими картами, свернутыми в рулоны, и, наконец, сориентировавшись, втиснулся в узкую нишу между дверью и шкафом, укрылся Алиным пальто и затих. Почти сразу же после этого в коридоре загрохотали каблуки и в комнату вошла Лиля. Аля только моргнула. Тигринский в углу перестал дышать.

Лиля выглядела, как всегда, превосходно. Короткое шелковое платье в ярких красных маках обтягивало ее объемный зад, на ногах были изящные сапожки на шпильках, колготки в мелкую сеточку подчеркивали крепкие красивые икры, рыжие кудрявые волосы блестели, миндалевидные темные глазки сверкали, запах духов четко ощущался на расстоянии в пару десятков метров.

Лилю Стручкову Аля любила еще меньше, чем ее папочку-профессора. Когда-то молоденькая выпускница геофака Алиса Невская поступила к профессору Стручкову в аспирантуру. Тот был мил и обходителен, мягок, задушевен и понятлив. Он улыбался и называл Алю «деточкой», балагурил и старательно демонстрировал распахнутую душу. У профессора всегда был для Али запас срочной работы, которую наивная девушка выполняла со всем возможным усердием. Она готовила чай, мыла кабинет, переводила статьи, бегала с бумажками на ксерокс, перепечатывала бесконечные профессорские труды, которые в глубине души считала бредовыми, но что не сделаешь для хорошего человека…

«Сейчас я ему помогу, а потом он мне поможет», — думала Аля, старательно расставляя книжки в профессорском кабинете. Ее вера в справедливость была непоколебимой. Алю не настораживало даже то, что профессор иногда съедал ее бутерброды. Обнаружив на подоконнике пакетик с едой, Игорь Григорьевич разворачивал его и жадно впивался зубами в колбасу и хлеб, а потом жевал, глядя в окно своего кабинета, Аля же тем временем печатала, согнувшись в три погибели, и старалась не обращать внимания на аппетитный запах. «Что же он, не догадывается, что я тоже есть хочу?» — думала девушка, но гнала лезущие в голову мысли о возможной непорядочности руководителя прочь. Другим настораживающим сигналом для Али должна была стать Лиля, дочь Игоря Григорьевича, вовсю эксплуатировавшая образ легкомысленной глупышки. Лиля была девушкой-цветком, красивой и воздушной, прекрасные черные глаза которой периодически наполнялись слезами, а из груди несся тихий стон. Впрочем, известно, что прелестные дурочки обычно далеко не так глупы, как кажется, и в узком кругу хитрая Лиля вовсю демонстрировала зубки и практическую хватку. Дочь Игоря Григорьевича все старались обходить стороной. Для Али было большим сюрпризом узнать, что Лиля Игоревна Стручкова, оказывается, формально работает в институте, но на работу не ходит: все обязанности за нее выполняет Аля. Факты, как говорится, уже кололи глаза, и заваленная работой и голодная Аля все чаще сомневалась в чистоте души научного руководителя, когда грянул гром и пелена пала, обнажив неприглядную действительность.

Это произошло, когда наивной аспирантке потребовалось подписать у научного руководителя отчет по результатам года.

— Я занят! — капризно взвизгнул Игорь Григорьевич и закрылся в своем кабинете.

Аля покорно ждала в коридоре: без подписанного отчета ее из аспирантуры отчислили бы в течение трех дней. Любимый научный руководитель все не появлялся. Зато у Али во время этой вынужденной паузы появилась возможность хорошенько подумать. Так она внезапно осознала, что не приступила к написанию диссертации, что три года, щедро выделенные государством на повышение образовательного уровня и продвижение вперед отечественной науки, она, Аля, тратит на ублажение циничного и наглого шефа, который, как ей стало вдруг абсолютно ясно, и не собирался ей помогать в работе над диссертацией, а использует девушку в качестве бесплатного раба.

«Как нехорошо, — подумала Аля, глядя на внутренний дворик университета, засыпанный мусором и заставленный круглыми черными бочками, содержимое которых тускло и влажно блестело, отражая серый осенний свет, с трудом пробивавшийся через тонкую пелену облаков. — Ни стыда, ни совести у человека».

Человек, который действительно не подозревал ни о стыде, ни о совести, тем временем топтался с другой стороны двери, периодически заглядывая в замочную скважину, и ожидал, когда же назойливая аспирантка соизволит убраться. Наконец ожидание Игоря Григорьевича было вознаграждено — Аля пару раз зевнула и, громко стуча каблуками серой, невзрачной мышкой двинулась на выход. Стручков потер свои волосатые ручки, выждал для верности двадцать минут, взял зонтик, накинул на плечо сумку и вышел из кабинета вальяжной и уверенной походкой человека, который никуда не спешит и которому нечего бояться. Никто бы и не заподозрил, что полчаса назад уважаемый профессор стоял, оттопырив мясистый зад, у замочной скважины. Повернув за угол, Игорь Григорьевич обнаружил там Алю с отчетом наперевес. Скрипя зубами и сопя волосатыми ноздрями, научный руководитель поставил свою подпись.

После этого случая Аля перестала ходить в институт, хотя это смелое решение далось ей нелегко. Вместо этого девушка засела за расчеты и месяца через полтора положила на стол Игорю Григорьевичу толстый фолиант. Это была ее диссертация.

— Ах, как интересно, — заворковал Игорь Григорьевич, переворачивая листы. — Какая прелесть! Это вы все сами написали? И это посчитали? И даже это? Ах, как замечательно!

Аля молчала, погребенная под градом комплиментов. Впрочем, она хорошо понимала, что узнать истинное отношение Стручкова к кому-либо не представляется возможным, так как профессор всегда был сладким, как патока. Игорь Григорьевич положил диссертацию на край стола, лучезарно улыбнулся и всем своим видом показал, что аудиенция закончена.

Три месяца спустя диссертация все еще лежала там же, на углу стола. Аля была уверена, что любимый руководитель ее не читал. Но она ошиблась. Профессор не только прочитал диссертацию, но и сделал кое-какие выводы, и в один прекрасный день, сжимая в руках Алин труд, на защиту вышла Лиля, после чего погрузившаяся в депрессию и потерявшая аппетит Аля ушла из аспирантуры и устроилась работать ответственным редактором «Вестника географических наук». Кандидат наук Лилия Игоревна Стручкова, все так же активно эксплуатировавшая образ романтической героини, после защиты заняла в этом институте должность заместителя директора по научной работе. Когда девушки сталкивались в коридоре, они демонстративно смотрели в разные стороны, никогда не здоровались и упорно делали вид, что не подозревают о существовании друг друга. Но сегодня Лиля изменила своим привычкам.

— Где он? — строго спросила она, оглядывая кабинет. Ее прекрасные ноздри раздувались, как будто принюхивались.

— Кто? — тихим, интимным шепотом отозвалась Аля и взяла из коробки с рафинадом кусочек сахара. Кусочек плюхнулся в чашку и медленно погрузился на дно. — Вы кого-то потеряли, Лилия Игоревна?

— Я видела, как сюда забежал Тигринский! — уже менее уверенно сказала Лиля. — Он тебе что-то принес? Какие-то материалы?

— Лиля, у вас галлюцинации, — уверенно отрезала Аля, не предлагая Стручковой сесть и не замечая ее «тыкания». — Здесь его нет, он не приходил и ничего мне не приносил. Может, он к Полканавт пошел? Может, он ее любовник, а вы лезете в чужую личную жизнь.

Лицо Лили внезапно перекосилось от гнева. «Даже удивительно, как ей удается изображать на людях безобидную милочку», — подумала Аля, размешивая сахар. Пакетик прорвался, некоторые чаинки всплыли на поверхность, но большинство утонуло, и теперь они размокли и покрывали дно чашки толстым мохнатым слоем. Выругавшись сквозь зубы, Лиля вышла, дверь с грохотом захлопнулась. В углу послышалось сопение, и, с трудом протиснувшись мимо пальто, в облаке пыли появился Тигринский. Он тяжело плюхнулся на стул, выхватил чашку с чаем из-под самого Алиного носа и сделал два больших глотка. После этого аккуратно поставил чашку на место.

— Э-э-э-ттааа… — начал было он.

— Не стоит благодарности, — радушно отозвалась Аля. Допивать после Тигринского чай она не решилась.

— Н-н-ну, я пойду. А то вдруг она вернется, — проговорил приободрившийся аспирантик, пригладил торчащие соломенные вихры и пошел к выходу, почему-то стараясь двигаться как можно тише и не топать. Он аккуратно открыл дверь, несколько секунд всматривался в коридор, потом пошел, прижимаясь к стене и втянув голову в плечи. Аля стояла в дверях, следя за его передвижениями. Комната, располагавшаяся чуть дальше по коридору с той же стороны, что и ее кабинет, была по обыкновению открыта, из дверного проема падал яркий свет, за столом сидела Полканавт и печатала на машинке. Пальцы мелькали, клавиши громко клацали, лист бумаги медленно выползал из черных недр агрегата. Со шкафа, прямо над головой Эммы Никитичны, свисала плеть лианы с глянцевыми зелеными листьями. Лиана собиралась зацвести, бутон стал гораздо крупнее за последние сутки и обещал в ближайшие дни взорваться нежными сиреневыми лепестками. Эту лиану Полканавт сама выкопала много лет назад в экспедиции, посадила в горшок и с тех пор лелеяла, поливала, удобряла и вытирала пыль с плотных темно-зеленых листьев. Две ее соседки по комнате — Зульфия Рашидова, строгая, чопорная женщина неопределенного возраста между двадцатью пятью и сорока годами, со смуглыми восточными чертами лица и с темными кругами под глазами, всегда одетая в деловой костюм, и Марья Марковна, дама лет пятидесяти с мясистым красным носом и слишком ярким макияжем, — даже чихнуть боялись на это зеленое чудо флоры и фауны. На подоконнике, по левую руку от Эммы Никитичны, стояло еще около десятка разнообразных горшочков с комнатными растениями, которые Полканавт выращивала, утверждая, что они увлажняют воздух и веселят сердце. Тигринский, дошедший по стеночке до поворота, как крыса Чучундра, которая боялась выходить на середину, обернулся и подмигнул Але. Затем он опрометью выскочил на площадку и побежал вниз по лестнице.

— Па, — капризно тянула Лиля, развалившись на огромном кожаном диване, подарке одного бывшего докторанта, совмещавшего написание диссертации с торговлей мебелью, — я точно его видела. Он к Невской забежал.

Игорь Григорьевич стоял перед балконной дверью и задумчиво смотрел сквозь стекло. То, как повернулась история с Тигринским, ему совсем не нравилось. Врагов Стручков не боялся, их было много, профессор был непотопляем и булавочные уколы недоброжелателей его совершенно не волновали, но факт выноса информации за пределы связки «научный руководитель — аспирант» ему крайне не нравился.

«Елки-палки, теперь Невская знает, чем занимался Тигринский. И что за статья? Что именно там написано? Неужели и координаты есть?»

Профессор в сердцах пнул ногой бархатный пуфик, стоящий возле старинного глобуса на резных деревянных ножках. В глобусе скрывался бар — Игорь Григорьевич очень любил эффектно выудить бутылочку вина из недр маленького земного шара и раз за разом демонстрировал этот фокус перед гостями. Правда, пинать пуфики в присутствии посторонних он не решался, изо всех сил поддерживая сладкий образ душечки. В этом смысле Лиля была очень похожа на своего отца.

— Честно говоря, я боялся, что наш Стасик, этот паразит тигроидный, тварь дрожащая, найдет город и попытается скрыть от меня его координаты, но то, что он напишет статью и побежит ее печатать… Это колоссально!

Лиля все так же сидела на диване. На ее длинных ногах были оранжевые шлепанцы с игривыми пластиковыми подсолнухами.

— Ну папа, мы же не знаем точно, что там, в этой статье. Может, он вообще ничего Невской не приносил, может, у него с ней роман, — Лиля наклонилась, протянула руку и поковыряла ногтем ярко-красный педикюр.

— А чего ж он тогда бегал, прятался? А? Носом чую, Лиля, что он написал статью и координаты там указал. Нет других вариантов, просто нету, потому что Тигринский у нас все время на глазах был, с Невской он, вероятно, и незнаком даже, поэтому пойти он к ней мог только по одному делу — хотел опубликовать статью. А Невская теперь все сделает, чтобы эти материалы напечатать и нам насолить.

Стручков, раздражаясь все больше, подошел к глобусу, открыл его и вытащил бутылку розового крымского муската, потом поморщился, выругался, сунул бутылку назад в деревянные недра и выудил оттуда мерзавчик. Он открыл его, отхлебнул водки и скривился. Лиля наблюдала за родителем, сидя на диване и болтая длинной ногой. Кроваво-красный лак при этом тускло поблескивал в такт ее движениям.

— Нам нужна эта статья, — наконец произнес Стручков, переведя дыхание. — Эта вонючая морда два года сидела, данные расшифровывала. Кто ж знал, что у него духу хватит статью написать и попытаться опубликовать ее в «Вестнике». Лилёк, статью надо забрать, а Тигринского… Потолковать с ним надо серьезно.

— Нет проблем, па, — протянула та лениво. — Кабинет Невской не закрывается. Хуже будет, если эта стерва заберет материалы домой…

Профессор окончательно рассердился, отправил недопитый мерзавчик назад в глобус. Тот звякнул и глухо стукнул о дно в районе Антарктиды. Не в силах сдержать отрицательные эмоции, Стручков пнул пуфик еще раз.

Аля выключила свет, вышла в полутемный коридор, поплотнее закрыла дверь и попрощалась с Зульфией, которая была единственным человеком в НИИ, приходившим вовремя и никогда не уходившим до официального окончания рабочего дня. Зульфия, одетая по обыкновению в строгий костюм, делающий ее похожей то ли на школьную учительницу, то ли на тюремную надзирательницу, сидела перед монитором компьютера и строила какие-то графики. Ее смуглое лицо с темными густыми бровями, разлетавшимися по лбу, как крылья большой черной птицы, было сосредоточенным, она вежливо, как робот, кивнула Але и снова углубилась в работу. Неделю назад НИИ заключил договор на научно-исследовательскую работу по теме «Оценка влияния лавин и селей на народное хозяйство в РФ», и Рашидова была единственным во всем институте человеком, который уже начал хоть чуть-чуть разбираться в проблеме.

Коридор института был длинным, темным, с высокими полукруглыми потолками. Кое-где потрескавшаяся штукатурка отвалилась, обнажив каменную кладку, поросшую влажным темно-серым мхом. Когда-то коридор по всей длине освещался лампами, но потом где-то протекли трубы, случилось короткое замыкание, и с тех пор коридор не освещался. Аля всегда чувствовала себя по вечерам неуютно, проходя длинными переходами и слушая эхо шагов за своей спиной.

«Ну почему администрация никак ремонт не сделает, — подумала она в который раз. — Хоть бы электричество провели и пару лампочек повесили. Но то денег нет, то лампочки не завезли со склада…»

И правда, здание института не ремонтировалось уже лет тридцать, а может, и гораздо больше, и находилось в запустении, как церковь, превращенная в склад и сиротливо стоящая под протекающей крышей. Почему-то Але было жаль этот огромный каменный дом, чей-то бывший особняк, нынешние обитатели которого оказались безответственными временщиками, не заботившимися о сохранности наследства и не желавшими пальцем пошевелить, чтобы привести в порядок здание, где когда-то жили люди, и рожали детей, и любили, и развешивали по окнам красивые шелковые шторы — одна такая, пожелтевшая, вытянувшаяся, вся в пятнах и пыли, до сих пор висела в Алином кабинете. Но крайнее запустение, царившее в НИИ географии, никого кроме Невской, похоже, не волновало.

— Алиса, милая… Ну откуда у географов деньги? Хоть бы на зарплату хватало. Большинство моих знакомых вообще не понимают, чем мы тут занимаемся и за что нам платят деньги, — вздыхая, говорила Марья Марковна, разводя руками и смешно потирая большой красный нос, похожий на перезрелый баклажан.

Вспомнив об этом, Аля улыбнулась, спустилась по лестнице с чудесными коваными перилами, мельком взглянула на дремлющую вахтершу, толкнула тяжелую дубовую дверь, отполированную прикосновениями тысяч рук, и вышла на улицу, глубоко вдохнув холодный осенний воздух. Ноябрь был прохладным и сырым, с деревьев уже облетели все листья, моросил мелкий дождик, но после затхлой и пыльной атмосферы института на улице было хорошо и свежо. Огромный универсам, располагавшийся на противоположной стороне улицы, светился, сиял огнями и отражался в мокром асфальте. «До Нового года — скидки 50% на все моющие средства!» — гласил большой красный плакат, натянутый над входом и слабо трепетавший под порывами ветра.

«Даже со скидкой вдвое все это для меня слишком дорого», — подумала Аля и поправила на голове капюшон. В этот универсам девушка не заходила никогда. Оторвав взгляд от призывных огней большого магазина, Аля пошла к автобусной остановке. Там, на лавочке под навесом, сидел только один человек. Сначала Але показалось, что он курит, но потом присмотрелась и поняла, что спускающийся сумрак вызвал у нее обман зрения: парень ел мороженое. Але тоже ужасно захотелось шоколадного пломбира.

«Мороженое вредно для фигуры. Мороженое вызывает кариес. Оно сладкое, жирное и жутко калорийное. Кроме того, сейчас ноябрь, поэтому есть риск простудиться. Но я могу устоять перед чем угодно, кроме соблазна, к тому же я сегодня целый день не ела», — подумала она, направляясь к киоску с мороженым, как сомнамбула.

— Алиса Андреевна, — проговорил голос с лавочки, — можно я вас мороженым угощу? Вы какое любите?

Алиса присмотрелась получше и поняла, что человеком, сидящим на остановке, был Стас Тигринский.

— Наташа, — шептал Барщевский в трубку, — давай я сейчас приеду к тебе?

Наташа, ответственный секретарь НИИ географии, недавно ставшая новой аспиранткой Игоря Григорьевича Стручкова, стояла в коридоре, прижав трубку к уху. У нее были длинные светлые волосы, голубые глаза и кривая, неуверенная улыбка. Когда Наташа улыбалась, то одна половина ее лица радовалась, а другая — грустила, как у Пьеро. Сейчас, впрочем, грустили обе половины.

— Не надо, Саша, у меня родители дома.

— Ну, ты ко мне приезжай.

— Не могу, родители меня не отпустят.

— Наташ, а ты скажи, что идешь к Стручкову на консультацию, а сама приезжай ко мне. У меня есть бутылочка вина. Вкусное такое вино, сладкое.

— Ладно, — прошелестела Наташа в трубку, поправила светлые волосы, накинула на белую блузку с рюшками синий жакетик, а на жакетик — длинное пальто, надела скромные сапожки и перекинула через плечо черную лаковую сумочку.

— Ты это куда собралась? — подозрительно спросила мать, вынырнувшая из комнаты. Татьяна Тимофеевна была полной высокой женщиной с поросячьими глазками и практичной жизненной философией, согласно которой цель всегда оправдывает средства. Ее муж, папа Наташи, уже много лет находился под каблуком и даже пискнуть не смел без разрешения супруги. Наташа свою мать боялась, и только Лена, младшая сестра Наташи, во всем походившая на Татьяну Тимофеевну, иногда осмеливалась маменьке перечить, да и то нечасто.

— К Игорю Григорьевичу… На консультацию, — проблеяла Наташа.

Защита диссертации в качестве цели мать вполне устраивала, поэтому консультация, проводимая вечером на дому, ее никак не смутила.

— А-а-а… Ну иди, — сказала Татьяна Тимофеевна, придирчиво осматривая Наташину одежду. Девушка вдруг подумала, что мама может позвонить Стручкову и выяснить, что никакой Наташи он сегодня не ждет. От этой мысли ее спина покрылась потом от страха.

«Ладно, я быстренько сбегаю к Сашке — и назад», — подумала девушка, спускаясь по лестнице. Взгляд Татьяны Тимофеевны буравил ей спину.

Они ехали в набитом людьми автобусе, и Аля чувствовала на щеке дыхание Тигринского. От него пахло мороженым, кожей, потом и табачным дымом. На поворотах автобус заносило, и Стаса и Алю бросало в объятия друг друга. После очередного тесного контакта Аля не выдержала:

— Стас, вам пора выходить, общежитие на следующей, — мрачно отрезала она. Впрочем, нельзя сказать, чтобы объятия Тигринского были Але совсем уж неприятны. Просто она не была готова к этому. Кроме того, она была давно и безнадежно влюблена. И не в Тигринского.

— Алиса Андреевна, м-м-можно я вас провожу? — прошептал Стас девушке прямо в ухо, когда на новом повороте они опять оказались в опасной близости друг от друга и Тигринский, балдея от собственной смелости, даже попытался чмокнуть девушку в щеку.

«Вот так вот… Он меня проводит — прямо до кровати. А где же конфетно-букетная стадия? Или мороженое заменило одновременно и цветы, и конфеты?» — растерянно подумала Аля. Все ее предыдущие романы развивались медленно и неторопливо: три месяца переглядываний, потом два месяца разговоров, затем полгода неспешных прогулок и только потом переходили в стадию «сходить в гости» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Бурный натиск Тигринского, в котором, несмотря на светлые глаза, волосы и веснушки, было что-то первобытно-кавказское, Алю откровенно испугал.

— Стас, почему-то я вас в институте ни разу не видела, — проговорила она, пытаясь сменить тему.

— Видели, — парировал Тигринский. Теперь он совершенно не заикался. — Мы пару раз сталкивались на лестнице, вы просто забыли. Кроме того, я действительно редко выходил из лаборатории Стручкова, так как напряженно работал.

Он протянул руку и вцепился в поручень рядом с Алей, при этом его вторая рука как бы случайно и ненавязчиво обняла ее за талию. Автобус остановился, но Стас и не думал выходить.

— Неужели вы тоже поедете в Митино? — с сарказмом спросила Тигринского Аля, отодвигаясь от мужской руки.

— Ну, с вами я готов ехать и на край света. А вообще, я родом из Новой Каховки, — проговорил ей Стас прямо в ухо. Автобус снова дернулся, Аля качнулась на каблуках, и аспирант ткнулся ей губами в щеку. Почему-то девушка подумала, что Стас сейчас буркнет извинение и отодвинется хотя бы на пару сантиметров, но вместо этого получила еще пару нежных поцелуев. Стас Тигринский был противоречивой натурой — стеснительный и молчаливый на рабочем месте, при общении с понравившейся ему девушкой он сказочно преображался, становился настойчивым, решительным и прилипчивым как банный лист, и нередко добивался своего.

«Зануда — это тот, кому легче отдаться, чем объяснить, почему ты не хочешь этого делать», — подумала Аля и подавила острое желание заехать Тигринскому локтем по роже. Автобус остановился.

— Вот и моя остановка. Всего хорошего, Стас, — проговорила Аля в тихом бешенстве, пробираясь к выходу и цепляясь за пассажиров большими пуговицами своей коричневой дубленки. Тигринский последовал за ней.

Александр Барщевский, красивый тридцатилетний мужчина, работавший в НИИ географии скромным инженером второй категории, жил тем не менее в огромной квартире, количество комнат в которой было невозможно определить, так как в свое время Саша перепланировал жилплощадь, снеся все стены. Теперь кухня, сияющая сталью и белизной пластика, была отделена от столовой высокой каменной аркой. Мебель была дубовой, с резьбой и настоящим древесным запахом. Никогда и ни при каких обстоятельствах Наташа бы не поверила, что хозяин всего этого великолепия работает старшим помощником младшего подающего в заштатном НИИ. По институту то и дело ходили слухи, что Барщевский приезжает на работу на роскошной иномарке, которую оставляет во дворе соседнего дома, а дальше идет, как и все остальные сотрудники, пешком. Еще злые языки говорили, что когда Барщевский бюллетенит, то на самом деле он проводит время где-то на Фиджи в компании с полуголой шоколадной аборигенкой. Сотрудники института задумчиво щелкали языками: где находятся Фиджи, они все, географы по профессии, знали прекрасно. Наташу все эти слухи до крайности интриговали, она ходила к Барщевскому в гости уже в третий раз, но у нее пока не было ни одной версии, откуда у молодого человека, низкооплачиваемого сотрудника научной организации, дышащей на ладан, такие доходы, такая квартира и такая машина. А если он не только сотрудник НИИ, но и еще кто-то, почему продолжает каждый день ходить в институт?

«Что ему нужно в институте? Или кто?» — терялась она в догадках. Впрочем, отгадки не знала не только она, но и все остальные сотрудники НИИ географии. Все, поголовно все, ломали голову над тем, кто же такой Барщевский на самом деле и что ему от них, бедных географов, нужно.

— Па, — свистящим шепотом доложила Лиля в трубку, — статьи здесь нет!

Девушка, успевшая сменить короткое платье в красных маках на брюки и свитер, а шлепанцы с подсолнухами на синие туфли-мокасины, шарила по Алиному кабинету. Кабинет был пыльный и захламленный, он никогда не закрывался на ключ, а любовью к порядку Аля не отличалась. Лиля не решилась зажигать свет, но супермаркет, расположенный через дорогу, был ярко освещен, и его отблесков вполне хватило для того, чтобы читать, хотя и с трудом. Впрочем, Лиле это пока не помогло: девушка перевернула все вверх дном, раскрыла папки, расшвыряла тубусы с картами, два раза пересмотрела все бумаги на столе, под столом и на подоконнике, изучила содержимое шкафов и даже перебрала посуду в тумбочке. Все тщетно. Один раз в коридоре были слышны тяжелые шаги Полканавт, несколько раз Лиля чихнула от поднятой пыли, после этого она попыталась даже жалобно заплакать, но вовремя вспомнила, что ее никто не видит. Лиля уже собралась уходить, когда ее внимание привлекли бумаги в мусорной корзине.

— Папа, тут ничего нет, видимо, она забрала статью с собой, — прошипела Лиля в телефон, пряча пачку листов и дискету под свитер.

Профессор Стручков в сердцах пнул ногой бархатный пуфик. Тот заскрипел и с грохотом завалился набок.

Стас шел рядом с Алей. Она молчала, каблуки зло стучали по асфальту.

— То есть я тебе не понравился, — проговорил Тигринский трагичным голосом романтического героя.

— Нет, извини, — отозвалась Аля, не повернув головы.

— Ну и зря, — хмыкнул Стас. — Тогда пока!

Он остановился, повернулся и быстро пошел к остановке. Аля оглянулась и удивленно посмотрела ему вслед.

«Черт знает что происходит, — подумала она, пытаясь разобраться в своих чувствах. — Он что, так легко сдался? Был ли он действительно мне неприятен? А ведь у меня на самом деле никого нет, и живу я одна, и сейчас буду опять весь вечер сидеть и смотреть телевизор — одинокая двадцатисемилетняя редакторша научного журнала».

Аля смотрела Тигринскому вслед, и в душе у нее уже не было прежней уверенности. Стас быстро и решительно шел к остановке. Уже было темно, только у дороги ярко горели фонари да светили фары проезжающих машин.

«Ну и что с того, что я влюблена в другого? Этот другой все равно не обращает на меня никакого внимания. Если честно, на меня уже давно никто никакого внимания не обращает».

Алисе вдруг стало так жаль себя и так обидно, что Стас ушел, а не остался петь у нее под окнами, и она также вспомнила, что не вышла ни ростом, ни статью, и карьера у нее так себе, весьма средняя, и честно написанную диссертацию забрали Лиля со своим папой-профессором… На ее реснице появилась и повисла большая прозрачная слеза, она смахнула ее рукой.

— Ста-а-ас! — закричала Алиса громко, и Тигринский, как будто только этого и ждал, тут же повернулся на сто восемьдесят градусов и потрусил назад к Але.

— Ну что, чаем напоишь? — с надеждой спросил он. — Я так и думал, что у тебя совесть проснется!

Он подошел к Але вплотную и церемонно взял ее под локоток.

У входной двери нерешительно звякнул звонок, и Барщевский смахнул в ящик стола гору бумаг и калькулятор, потом снял очки и спрятал их в футляр. Очки Александр надевал редко, только если долго читал: у него была дальнозоркость и глаза уставали от напряженной работы. Одним гибким движением Барщевский выпрыгнул из кресла, с наслаждением потянулся, почесал плотный, мускулистый живот с небольшим шрамом и пошел к двери. Так скромно и несмело могла звонить только Наташа: почему-то всегда едва жала на кнопку звонка, как будто боялась его сломать.

«Решительности бы ей побольше, цены бы девушке не было», — думал Александр, идя к входной двери через всю огромную квартиру. Он распахнул дверь, и Наташа в длинном темном пальто юркнула мимо него в прихожую. Светлые золотистые волосы рассыпались по ее плечам. Он закрыл дверь и обернулся.

— Привет! — прошептала Наташа, обнимая его за шею. От нее пахло апельсином, и морем, и лесными цветами.

— Привет, — пробормотал Александр, прижимая ее к себе. — Спасибо, что пришла. Я ждал тебя.

«Только бы мама не позвонила Стручкову. Только бы не позвонила», — думала Наташа со страхом, ища взглядом часы, но Барщевский ничего не заметил.

— Ну, заходи, — Аля распахнула тяжелую металлическую дверь, и Стас вошел к ней в квартиру. — Извини, телефона у меня нет, так что если тебе нужно позвонить, пойдешь вниз на улицу, там есть таксофон.

Аля жила на десятом этаже двенадцатиэтажного панельного дома. Родители купили Але эту квартиру летом, и она все еще стояла без ремонта, с текущими кранами и дешевыми бумажными обоями. Впрочем, девушка всерьез собиралась привести жилище в порядок, поэтому в углу прихожей лежала куча рулонов новых красивых виниловых обоев — кипенно-белых, с рисунком в виде зеленых листьев плюща и синих колокольчиков-переростков. Чуть дальше, у входа в кладовую, стоял бумажный мешок с цементом. Мешок был рваный, цементная пыль постоянно висела в прихожей, поднимаясь каждый раз, когда кто-то входил или выходил из квартиры. За окном, на котором пока не было штор, а только капли дождя, стояла непроглядная осенняя темень. На подоконнике сидел жирный черный кот с белой грудкой и зелеными глазами. Увидев хозяйку, котяра лениво прыгнул на пол, подняв облачко цементной пыли, и начал тереться об ноги.

— Какой милый котик. Как его зовут? — умилился Тигринский, пытаясь погладить кота по угольно-черной голове, но тот вывернулся и снова запрыгнул на подоконник.

— Казбич. Я его на помойке нашла летом, тогда он гораздо меньше весил, чем сейчас, отъелся у меня, — ответила Аля, сняла с плеч влажную дубленку и повесила ее на крючок, вбитый прямо в стену. Крючок вывалился из стены и упал на пол вместе с дубленкой. Тихо выругавшись, девушка подняла ее и положила на подоконник рядом с Казбичем. Тот мгновенно оценил обстановку, улегся на теплую подкладку, закрыл глаза и заурчал от удовольствия.

— Давай я тебе помогу. С ремонтом. Я красить умею, и вообще я х-х-хозяйственный, — быстро проговорил Тигринский, снимая грязные ботинки и ставя их за мешок с цементом.

Аля ничего не ответила, вулкан эмоций, вырывавшийся из Стаса с завидной периодичностью, уже успел ее утомить.

— Мой руки, я сейчас накормлю тебя глазуньей и напою чаем, — крикнула она из кухни.

Стас пошел в ванную в носках, когда-то белых. Сейчас же они были неопределенно серого цвета — то ли застиранные, то ли просто грязные, а на большом пальце правой ноги виднелась внушительная дыра.

«Пристал как банный лист, — подумала Аля, разогревая сковородку. Досада и раздражение возвращались. — Впрочем, — напомнила она себе, — у меня все равно никого нет… Кроме того, позлить Стручкова с Лилей я никогда не откажусь».

Последняя мысль ее успокоила. Масло бодро шипело на сковородке, яйцо плюхнулось на раскаленную поверхность и аппетитно забулькало.

Тигринский тем временем мыл руки. Он ощущал нечто вроде экстаза. Последние восемь лет Стас жил в общежитии — пять лет учебы в университете и три года аспирантуры. Из-за перманентного отсутствия горячей воды он записался в бассейн, чтобы мыться хотя бы два раза в неделю. По утрам в общежитии у рукомойника собиралась очередь, а стирка, и особенно последующая сушка, вообще представляли собой сплошную проблему. Однажды у Тигринского украли шорты, а в другой раз — весь запас носков, которые он непредусмотрительно развесил на веревочке в общажной кухне, чтобы те быстрее высохли. Эта потеря далась ему особенно тяжело, у него даже неделю была бессонница. И вот теперь Тигринский сидел на краю ванны, мыл руки, и никто не торопил его, и не дышал в затылок, и не угрожал украсть последние трусы и ботинки, оставленные в прихожей. Из кухни потянуло глазуньей, и Стас усилием воли заставил себя выключить воду.

«Женюсь. Точно женюсь. Это ничего, что она мелкая, в очках, а также вредная стерва с манией величия», — подумал он, вытер руки и потрусил на кухню, поближе к аппетитным запахам.

Барщевский, одетый в простую клетчатую рубашку, подчеркивающую рельефную мускулатуру, стоял возле бара и наливал коньяк из пузатой бутылки. Наташа, подобравшая светлые волосы наверх, с ногами забралась на удобный кожаный диван, чудо дизайнерской мысли. Лицо у нее было мрачное, она никак не могла расслабиться. Барщевский протянул ей бокал.

— Отличное пойло. Просто супер. Пей, тебе понравится, — сказал он, садясь рядом с Наташей на диван.

Наташа сделала глоток. «Пойло» действительно было потрясающим: вкус мягкий, обволакивающий, с древесными нотками, большой пузатый бокал приятно холодил ладонь.

— Класс… Спасибо! — сказала она.

— На здоровье, — отозвался Барщевский, обнимая ее за плечи. Наташа слегка отстранилась и снова украдкой посмотрела на часы, висящие над аркой, ведущей на кухню. Александр заметил ее взгляд.

«Ну елки-палки… — подумал он про себя, потягивая коньяк, — если она спешит, почему не сказала сразу? А если у нее кто-то есть еще, то тем более почему не сказала?» Ему пришло в голову, что Наташины мягкость и робость вполне могут привести к тому, что она утаит от него какую-то важную — для них двоих — информацию. Просто потому, что побоится говорить об этом вслух. И еще потому, что умалчивание и обман могут казаться ей, живущей в нездоровой обстановке с терроризирующей родных матерью, более безопасной стратегией. Александр знал, что лгать и молчать — значило умножать проблемы.

— Ты спешишь? — мягко спросил Барщевский Наташу. Он настроился на долгую прелюдию и безмятежный вечер и теперь чувствовал себя обманутым.

— Я не спешу, я нервничаю, — быстро сказала Наташа. Ее действительно буквально трясло. — Я соврала матери, что иду к Стручкову на консультацию, и теперь очень боюсь, что она позвонит ему и проверит.

Наташа почувствовала, что у нее начинает болеть желудок. Когда девушка нервничала, у нее всегда болел желудок. Чтобы заглушить боль, Наташа допила свой бокал с коньяком и отправила в рот шоколадную конфету с лесным орешком на маковке.

— А зачем в этом случае врать-то было? — искренне удивился Барщевский и растянулся на диване, положив ноги на журнальный столик. — Сказала бы, что у тебя свидание, и все. Тебе же не пятнадцать лет.

— Мне двадцать четыре, — оборвала его Наташа. — Но моей маме об этом говорить нельзя. Она считает, что мужчина мною попользуется и бросит, поэтому секс не может быть сам по себе. Только в обмен на что-то полезное.

— Женщина как товар? Ну-ну, — ухмыльнулся Барщевский. — Скажи своей маме, что я пользуюсь тобой, а ты, в свою очередь, мной. То есть у нас бартер.

Он захохотал. Наташа вжала голову в плечи и поежилась.

— Это говорить бесполезно, только хуже будет, — наконец прошептала она.

— Это почему же? Говорить всегда полезно. Скажи сто пятьдесят раз, и на сто пятьдесят первый тебя услышат. А что, бегать огородами как заяц и сидеть и дрожать — лучше?

Барщевский засмеялся, протянул руку и положил ее Наташе на колено. У него были короткие жесткие волосы, темные густые брови, и он не признавал сложных решений легких вопросов.

— Ну так как, пойдем? — он недвусмысленно качнул головой в сторону спальни. — Ты сейчас забудешь о всех своих переживаниях. Тем более что они не стоят и выеденного яйца.

Заверещавший звонок чуть не вызвал у Наташи инфаркт. Путаясь в ручках сумки, она вытащила телефон, взглянула на высветившийся номер и схватилась за сердце. Звонили из дома.

Стас с аппетитом поглощал глазунью со вчерашним хлебом, довольно черствым, но все еще вкусным, запивая все это чаем. Глаза его были полны неизбывного счастья.

«Дайте воды напиться, а то так есть хочется, что переночевать негде», — вспомнила Аля старый анекдот.

— Стас, — обратилась она к Тигринскому. — Вы уж извините, свободной кровати у меня нету…

— Ничего-ничего! — бурно запротестовал тот. — Я могу и на коврике в углу, и вместе с вами, Алиса Андреевна. И посуду я помою, и мусор вынесу, вы отдыхайте.

«Вот так вот, — подумала Аля, сгружая посуду в мойку. — И даже посуду помоет». Она с тоской посмотрела на горящего энтузиазмом Стаса. Тот вскочил как ужаленный, чуть не наступил на взвизгнувшего Казбича и кинулся к мойке мыть посуду. Глядя на него, Але захотелось, чтобы на месте Стаса сейчас оказался тот человек, которого она любила, но она понимала, что это невозможно. Девушка отвернулась, чтобы Тигринский не видел ее лица.

— Да.

Наташа сжала трубку так, что побелели пальцы.

— Обмануть меня решила? — вместо приветствия процедила сквозь зубы Татьяна Тимофеевна. — Мать обвести вокруг пальца пытаешься? Ну-ну, ты у меня придешь домой.

Девушку начала бить крупная дрожь. Желудок схватило железным кольцом.

— Я была у профессора… Я просто зашла к подруге, — начала она неловко оправдываться.

Барщевский смотрел на Наташу снизу вверх, лежа на диване. Он даже не поменял позы.

— Не ври мне! — закричала мать истерически. — Я звонила Игорю Григорьевичу, он тебя вовсе в гости не ждал! Мразь! Срочно иди домой, я с тобой погово…

Последние слова она произнесла шипящим шепотом. Наташа стояла, втянув светлую голову в худые подрагивающие плечи.

Барщевский встал, подошел к девушке, взял у нее из рук телефон и нажал на отбой.

— Ты что, — закричала Наташа, выйдя из ступора и пытаясь выхватить у Александра трубку, — мама же теперь меня точно убьет!

Она судорожно начала набирать домашний номер, пытаясь перезвонить матери. Барщевский забрал у нее телефон второй раз и, размахнувшись, бросил его в аквариум. В полете аппарат взорвался звонком, а потом с эффектным бульканьем ушел под воду. Он еще секунду дергался и пытался звенеть, а затем замолчал. Из зарослей водорослей появилась толстая любопытная рыба и поплыла к телефону. Наташа стояла открыв рот. Потом она горько всхлипнула и по ее лицу потекли слезы.

— Ма…мама… специально купила мне телефон, чтобы в любой момент иметь возможность меня контролировать, — проговорила она, всхлипывая.

Барщевский подошел и обнял ее за худые дрожащие плечи.

— Ну и хорошо. Теперь этого телефона нет. Я куплю тебе другой, и твоя мама не будет знать номера. Идет? Кроме того, — продолжал Барщевский, плавно перемещаясь в сторону бара и наливая себе в бокал еще немного коньяка, — кроме того, если ты боишься идти домой, то поживи у меня. Ты уже взрослая девочка и можешь жить, где тебе больше нравится. Так и скажи своей маме.

Он обвел квартиру широким жестом, потом бессознательным движением потер шрам на животе и сделал хороший глоток.

Сидя в углу на трехногом табурете, Аля следила за суетящимся у мойки Тигринским. Тот мыл посуду, разбрызгивая воду по всей кухне, и периодически улыбался Але чуть несмелой, но широкой улыбкой. Кухня была единственным местом в квартире, где Алиса уже отремонтировала потолки, наклеив большие квадраты пенопласта с выдавленными на них геометрическими узорами, похожими на греческие, и стены, заменив безвкусные красные розы с пчелками, похожими на летающие сосиски с косящими глазами, на скромные полосатые виниловые обои. Квартиру Але подарили родители, продав свою шикарную двухуровневую жилплощадь в Сестрорецке, полученную перед самым началом перестройки за ударный труд на строительстве дамбы, и купив на вырученные деньги маленькую однушку для дочери в Москве и небольшую двухкомнатную в Сестрорецке, где они жили с младшей дочерью, которой только-только исполнилось пятнадцать. У Али была еще и средняя сестра, Маша, вышедшая замуж за финна Хююпяю и уехавшая жить в Хельсинки. Хююпяя, несмотря на всю свою невероятную флегматичность и страсть к рыбалке и быстрой езде на лыжах по пересеченной местности, был неплохим мужем, денег на Машу не жалел, и та регулярно передавала сестрам то вкуснейший финский шоколад, то свитер с головой лося на груди, то красную рыбу местного посола. Аля сестер любила, хотя в детстве они ужасно ссорились. На подоконнике, в непосредственной близости от брызгающего водой и мыльной пеной Тигринского, стояла маленькая меховая фигурка финского домовика, сделанная из меха лося и подаренная Але Машей на двадцатишестилетие. Девушка встала, взяла домовика и аккуратно переставила его на стол подальше от мойки: Стасик, несмотря на его заверения о выдающейся хозяйственности, не внушал ей особого доверия.

— Давай сюда этого мохнатого зверя, я его постираю, — громко крикнул Тигринский, проследив за Алиным движением. — Поди, пыльное совсем чучело!

Девушка ужаснулась и спрятала домовика в шкаф.

— Стасик, — твердо сказала она, — ты только не трогай мои вещи без разрешения, а то мигом вылетишь в форточку.

Тигринский обиделся, надулся и — о удивительное дело! — домыл посуду в полной тишине.

Наташа наконец вышла из ступора. В ее глазах, залитых ужасом, мелькнула надежда.

— Ты на мне женишься? — быстро проговорила она, глядя на Барщевского.

— Нет, конечно. При чем тут женитьба? — искренне удивился тот. — Я тебе предлагаю убежище, помощь и поддержку. Ты мне небезразлична. Я бы на твоем месте принял мое предложение и перестал играть в игры со своими родственниками. Они совершенно бессмысленны.

Наташа стояла, сцепив зубы. Внутри закипала злость. Его вальяжное спокойствие, его быстрые решения и уверенность в собственной правоте, которые так нравились ей еще полчаса назад, теперь начали безумно раздражать.

— Конечно, ты не собираешься на мне жениться, а всего лишь предлагаешь стать твоей сожительницей! Ты что, не понимаешь, что я не могу так поступить? Как я тогда буду смотреть в глаза родителям?! — всхлипывая, говорила Наташа, размазывая по лицу слезы и глядя на утопленный мобильник. Рыбы уже освоились и вовсю шевелили хвостами, плавая вокруг технического средства связи, теперь пригодного разве что для русалок. Барщевский молча сидел на диване: он уже предложил Наташе все, что мог, и говорить больше не собирался. Захлебываясь слезами, Наташа схватила сумку, опрометью бросилась в прихожую и засунула ноги в сапоги.

— Давай я тебя подвезу. Если уж ты точно собралась ехать домой, — спокойно сказал Барщевский.

— Не надо меня подвозить! — голос Наташи сорвался на визг. Обида из-за того, что он так легко, походя отказался на ней жениться, жгла все сильнее. А она, Наташа, на что-то надеялась, бегала к нему домой втихую от маменьки, со сладостной дрожью предвкушая, как объявит родителям, что выходит замуж, что переезжает к мужу, и тогда уж сможет зажить своей жизнью, и никто не будет ее постоянно контролировать и говорить, что ей делать… От мысли о том, что надежды ее не сбылись, Наташа тихонько завыла, а потом села на скамеечку в прихожей и зарыдала. Барщевский стоял, опираясь широким плечом на косяк двери, и не знал, чем ее утешить. Впрочем, в глубине души он прекрасно понимал, что утешить ему Наташу абсолютно нечем — уж если человек выбрал роль несчастной марионетки, ему ничем не поможешь.

— И ты думаешь, что Лилька это поняла? — спросила Аля Тигринского, который давно перестал дуться и уютно устроился на коврике возле ее кровати. Его голый торс был мускулист и подтянут, правда, шея выглядела несколько тонковатой. Аля сняла очки, вытерла их краем простыни, потом снова водрузила на нос.

— Ну конечно, — кивнул Стас, протягивая руку и касаясь Алиных волос, — ты же и без меня, наверное, знаешь, что она не такая дура, какой пытается выглядеть. Вероятно, она тут же сообразила, что я принес тебе статью. А я два года сидел у Стручкова, анализировал данные подводного сонара, пытаясь найти следы деятельности человека, и вот — нашел город. Конечно, когда Лиля увидела меня в коридоре, она поняла, что я вовсе не жажду передать результаты Стручкову, а хочу опубликовать их самостоятельно.

Аля слегка отодвинулась от руки Стаса.

— А Стручков знал, что ты ищешь?

— Конечно, он ведь сам мне сказал, чтобы я искал что-то похожее на здания… И я нашел. Но только я не хотел отдавать ему координаты.

Говоря это, Тигринский приблизился к девушке еще на полмиллиметра.

— А сам он не сможет повторить то же, что сделал ты?

Тигринский рассмеялся и потер нос. У него было отличное настроение. Впервые за много лет ему удалось принять ванну, и теперь он чувствовал ликование во всем теле. Даже то, что Аля пока явно не воспылала к нему страстью, сейчас не сильно его угнетало.

— Вряд ли он сможет повторить, — отозвался Тигринский, отвлекаясь от сладких мыслей. — Там очень много данных. Я сомневаюсь, что у уважаемого профессора хватит терпения просмотреть каждую черточку на каждом снимке дна. И даже Лиля, хоть она и куда умнее, чем это показывает, не сможет ему помочь. Лиля мелкая интриганка, а не научный работник, изучение двадцати тысяч снимков — не ее планида.

Стас посмотрел на Алю так, что девушке стало жарко.

«Ну что он на меня так пялится? — подумала она с досадой — Я же ясно дала понять, что секса не будет. С другой стороны — я пригласила его домой, разрешила переночевать, и, конечно, он рассчитывает на продолжение. Дурацкая ситуация».

Аля плотнее завернулась в одеяло.

— Знаю, — коротко кивнула она, не желая дальше обсуждать Лилину мнимую дурость. — Девушке в театральное училище надо было идти, изображать рафинированных барышень, у которых внезапно, на фоне острых душевных переживаний, проявляется волчья хватка. Нет, лучше «тигриный оскал».

— Г-г-гы-гы, — хихикнул Тигринский, снова начавший заикаться.

— А город глубоко?

— На глубине всего 8 метров , вода там прозрачная, потом еще два метра, не больше, ила, а залило город внезапно, так что добра там должно быть немерено. И если бы удалось найти пару черепков возрастом три-четыре тысячи лет, это могло бы нас финансово поддержать. Особенно меня, я ведь в общежитии живу.

— Жил. Сейчас ты у меня живешь. Во всяком случае, до завтрашнего утра.

«А завтра утром я сделаю тебе предложение и останусь тут навсегда», — подумал Тигринский и даже заурчал от удовольствия, совсем как Казбич.

— А почему его внезапно залило? — Аля вытащила из-под одеяла руку, зевнула и отправила в рот карамельку из большой вазы, стоящей на тумбочке у кровати.

— Потому что в море в районе Босфора произошло землетрясение, Босфор прорвало, и огромная волна залила небольшое тогда Черное море и плодородную долину Азов. Город стоял на суше, потом оказался на дне. Кстати, на случай, если со мной что-нибудь произойдет, я записал координаты города на обоях возле кухонного шкафчика.

— Ты шутишь? Зачем они мне? — от удивления Аля чуть не подавилась карамелькой.

— На всякий случай, я же сказал… Т-т-ты очень красивая, — сказал он, резко меняя тему и тон. — И вообще, давай попозже это обсудим.

Тигринский протянул руку и выключил ночник.

— Стасик, иди спать, — недовольно проворчала Аля, отталкивая пылающего страстью Тигринского. — Мне завтра рано вставать… Вон возьми одеяло на кресле.

«Ух, какая скромная девушка. Но это хорошо», — размышлял Стас, устраиваясь на коврике под одеялом. Вокруг него бесшумно ходил Казбич и сверкал в темноте зелеными глазами.

«Ну хоть одну ночь тараканы не будут меня донимать», — думал Тигринский, засыпая.

Валентина Ивановна Каверина, начальник планово-финансового отдела НИИ географии, вышла в коридор и заперла за собой дверь. На первом этаже уже никого не было, в такое время, около восьми часов вечера, здание института казалось абсолютно пустым. На улице было уже совершенно темно.

«Что поделаешь, ноябрь», — подумала Каверина, идя по длинному гулкому коридору. Когда-то трехэтажное здание НИИ, похожее в плане на большую бабочку с лестницей вместо брюшка, было княжеским особняком. Ему было лет триста, не меньше, и последние пятьдесят, а то и все восемьдесят лет оно не ремонтировалось. Ах, сколько раз Валентина Ивановна, ответственная за финансы института, уговаривала директора начать делать ремонт, но Леопольд Кириллович был непреклонен.

«Вот мы ремонт сделаем, а зарплату чем будем платить в следующем месяце? А?» — грозно говорил он, отодвигая от себя сметы, заботливо составленные Валентиной Ивановной.

Сейчас, идя по длинному коридору первого этажа, половина лампочек в котором давно перегорела, Каверина тихо и интеллигентно ругалась про себя: пол был старый, щербатый, и она, пожилая дама, шла аккуратно и медленно. Впрочем, Валентина Ивановна знала, что на втором этаже ситуация еще хуже, там когда-то что-то залило, проводка перегорела и весь коридор был погружен в тяжелый мрак, поэтому наверху сотрудники обычно долго не засиживались. Каверина неспешно и осторожно шла по коридору, глядя под ноги. Ей было около шестидесяти, но выглядела она, стройная, подтянутая, мать взрослых сына и дочери, обожавшая классические английские костюмы и шляпки, намного моложе. Перед последним поворотом Валентина Ивановна слегка притормозила, поправляя шляпку, и тут услышала, как кто-то быстро и легко пробежал вниз по лестнице, хлопнула тяжелая входная дверь института, и все стихло.

«Ну и кто же тут, интересно, бегает по вечерам?» — удивленно подумала Каверина, выходя на лестничную площадку, огороженную невысокой кованой оградкой. Одна лестница, широкая, парадная, вела вверх, на второй этаж, другая, узкая, без перил, в подвал. Площадка освещалась тусклой лампочкой в старом плафоне, когда-то металлическом, но сейчас покрытом несколькими слоями дешевой масляной краски, что делало его уродливым. Плафон остался еще от прежних хозяев и был, кроме потеков краски, покрыт толстым слоем пыли. Валентина Ивановна мельком отметила этот факт, подумав, что уборщица Оксана явно работает спустя рукава.

«Впрочем, это не мое дело, а завхоза», — решила она и посмотрела вверх, на площадку второго этажа. Там, в глубоком сумраке, кто-то стоял и смотрел вниз. От неожиданности у Валентины Ивановны перехватило дыхание.

«Это еще что такое?!» — удивилась Каверина, присматриваясь. Но чем больше она присматривалась, тем хуже видела неподвижную фигуру.

«Померещилось… Надо серьезно поставить вопрос о ремонте проводки, нельзя же так работать. Скоро мы будем ходить в институт, как шахтеры — с индивидуальными лампочками на касках», — Валентина Ивановна перекрестилась и неспешно спустилась по нескольким ступеням к выходу. У самой двери, в застекленном закутке, мирно дремала вахтерша Полина Георгиевна, семидесятилетняя старушка, которая почти ничего не слышала, мало что видела и все время тихонько посапывала на стульчике, укрывшись большим платком. Когда Валентина Ивановна проходила мимо, вахтерша даже не пошевелилась.

Наташа стояла перед дверью и не могла заставить себя войти. Она слишком хорошо себе представляла, как ее встретят.

«Мама мне желает только добра», — повторила она несколько раз про себя, как мантру, собираясь с духом. То, что Татьяне Тимофеевне больше всего на свете хочется не добра, а кем-нибудь управлять и манипулировать, хотя бы и собственной дочерью, Наташе в голову не приходило. Съежившись, девушка нажала на кнопку звонка. Дверь распахнулась почти мгновенно, на пороге стояла Татьяна Тимофеевна. Она была странно спокойна.

«Затишье перед бурей», — подумала Наташа. Ей стало страшно.

— Я только что звонила профессору, — начала мать тихо. От этого тихого голоса девушку пробрал ужас. Уж лучше бы мать кричала и угрожала. — Я звонила Игорю Григорьевичу. Он тебя ждет.

— Мама, я к нему не пойду! — заплакала Наташа, закрыв лицо руками и вжавшись спиной в дверной косяк. Она слишком хорошо знала, зачем Стручков приглашает аспиранток к себе домой. Татьяна Тимофеевна нависала над дочерью, как гора.

— Пойдешь, — грубо сказала она, дернув Наташу за рукав. — Ты мразь, лгунья! Мы с отцом так хотели, чтобы ты поступила в аспирантуру. Мы так поддерживали тебя. Теперь всего-то осталось — ублажать некоторое время старого хрыча. Всего два раза в месяц, тьфу! Зато научная степень — это на всю жизнь. Все лучше, чем бегать к какому-то там… инженеру второй категории.

Последние слова мать выплюнула как ругательства. Потом Татьяна Тимофеевна на мгновение прикрыла злобные свинячьи глазки, как будто вдавленные в бесформенное тесто лица, и представила, как она рассказывает соседкам на лавочке, что ее дочь стала кандидатом наук, а у тех завистливо вытягиваются лица.

— Давай, иди… — еще раз повторила она, и Наташа, размазывая слезы и так и не зайдя домой, повернулась и пошла к лифту.

Оставшийся в одиночестве Барщевский допил коньяк и съел две конфеты из приготовленной для Наташи коробки, вытащил из аквариума испорченный телефон, потом покормил потревоженных рыбок. У него было много работы, и Александр вернулся за свой рабочий стол, вынул очки и, хотя он и не планировал продолжать сегодня заниматься делами, углубился в расчеты. В полдевятого Барщевский позвонил своей бухгалтерше, а двадцать минут спустя — начальнику юридического отдела. Все это время он думал о Наташе и злился и на нее, и на Наташиных родителей, и на себя, хотя и понимал, что девушка мечтала о невозможном: жениться на ней он не мог, не хотел и не был готов к такому повороту событий. В девять он пошел на кухню и заварил себе чашку крепкого черного чаю, затем позвонил маме, и только потом, более-менее успокоившись, он вернулся к работе, которая вскоре захватила его целиком. И все равно в глубине его души осталась неясная тревога — что-то подсказывало Александру, что сегодняшняя встреча с Наташей была последней и что сейчас происходит то, на что он не может повлиять, чего не может предотвратить и после чего возврата к прошлому уже не будет.

Игорь Григорьевич жарил цыпленка на сковородке в шипящем масле. На столе у него стояла бутылка вина и два высоких хрустальных фужера на белой скатерти. Стручков, одетый в розовый фартук, приправил цыпленка перцем, посмотрел на часы и проверил, на месте ли презервативы. Профессор любил презервативы с пупырышками и ароматом клубники. До прихода его новой аспирантки Наташи, мать которой, милейшая Татьяна Тимофеевна, согласилась с тем, что дочери необходимо периодически навещать научного руководителя в обмен на помощь в работе над диссертацией, оставалось еще около пятнадцати минут, но Игорь Григорьевич постепенно распалялся, предвкушая визит интересной длинноволосой блондинки. Аспиранты и аспирантки, всегда готовые служить, а также их родители превращали жизнь профессора Стручкова в сплошной праздник. Даже квартира — и та была подарена любимому руководителю вьетнамским аспирантом, страстно желавшим получить ученую степень. Звонок в дверь отвлек Игоря Григорьевича от приятных размышлений.

«Надо же, раньше пришла… не терпится ей», — радостно подумал Стручков, еще раз быстренько проверил презервативы, потушил газ под цыпленком и, снимая по дороге фартук, пошел открывать дверь.

…Когда Наташа вышла из квартиры Стручкова, было уже около одиннадцати. Ноги болели, грудь была искусана ненасытным профессором. Девушка с трудом дошла до скамейки в парке, села на холодные гладкие доски, съежилась и заплакала от отвращения и унижения.

Тигринский проснулся первым и долго смотрел в окно. Там было пасмурно, сыро и темно: туман, поднявшийся еще вчера вечером, и не думал рассеиваться. Казбич сидел посреди комнаты и смотрел на Тигринского настороженным взглядом. Аля спала, накрывшись одеялом почти с головой. Она тихонько сопела, лицо было серьезным.

«Наверное, снятся рабочие будни», — подумал Стас, встал с коврика, стараясь не скрипеть, сложил одеяло на кресло и пошел на кухню.

«Надо приготовить завтрак», — решил он и полез в холодильник. Готовить Тигринский умел, но не любил: многолетняя жизнь в общежитии многому его научила, в том числе стирать майки и жарить картошку, но он всей душой ненавидел эти занятия. Казбич тоже пришел на кухню, развалился на подоконнике и смотрел на Стаса с плохо скрытым раздражением: ему категорически не нравилось, что какой-то непонятный тип роется в их с хозяйкой холодильнике.

«Ничего, вот женюсь, и моя жена будет все это делать. И стирать, и картошку жарить. А кота мы назад на помойку отправим, вон как разжирел, свинтус», — думал Стас, и довольная улыбка сама собой появлялась на его светлом веснушчатом лице. Начистив картошки и поставив сковородку на огонь, чтобы прогреть масло, Стас провел рукой по лицу и обнаружил там заметную щетину.

«Побриться надо, — подумал он, швырнув в Казбича подгнившей картофелиной. Тот негодующе замяукал и убежал к хозяйке. — А зачем мне бриться? Мне, собственно, идти никуда не надо. Назад в общежитие я не пойду. В институт тем более. Там Стручков, а мне с ним не о чем разговаривать, — думал он, глядя, как аппетитно подрумянивается на сковородке картошка. — Сейчас проснется Аля, я сделаю ей предложение, она согласится стать моей женой, и тогда я точно не уйду отсюда уже никуда». Эта мысль его вдохновила до крайности, на заросших щетиной щеках даже выступил румянец. Через полчаса картошка была готова, но Аля все спала и спала.

— Аля… цветочек ты мой аленький, — шептал Тигринский, пытаясь аккуратно растолкать девушку. — Вставай, солнышко, уже почти девять часов.

«Солнышко» вдруг резко вскочило, схватило часы и с криком «опять опаздываю!» кинулось в ванную. Тигринский, ранняя пташка, привыкший, что в общежитии кто первый проснется, тот и наденет единственные на всю комнату носки, только пожал плечами. Аля вовсю фыркала и плевалась под душем, иногда вскрикивая что-то вроде «уже почти девять часов! О ужас!». Стас тем временем на кухне репетировал главные слова. Он поставил на стол тарелку с картошкой, положил рядом вилку, порезал остатки хлеба и намазал их маслом, а также приготовил чай. Все выглядело так аппетитно, что Стас с трудом подавил жуткое желание съесть все это сам. Вместо этого он сел в угол и принял смиренный вид. Ровно через секунду после этого на кухню влетела Аля, уже одетая в свою обычную серую одежду и с очками на носу, плюхнулась на стул и стала стремительно поглощать картошку, нервно поглядывая на часы.

— А ты почему еще не одет? — пробурчала она с набитым ртом. — Одевайся быстрее! Мы сейчас выходим.

— Алька, я давно хотел тебе сказать… Выходи за меня замуж, — прошептал Тигринский достаточно, по его мнению, романтичным голосом.

Аля смотрела на него в немом изумлении. Потом она, не переставая жевать, отрицательно покачала головой. Стас оскорбился до глубины души и стал медленно покрываться красными пятнами. Аля с трудом дожевала, глотая целые куски и рискуя подавиться и задохнуться.

— Станислав, — проговорила она со всевозможной мягкостью, — спасибо тебе большое за предложение, тем более что мне уже много лет никто ничего подобного не предлагал. Но мое сердце занято, я влюблена… в другого человека. Поэтому ты меня извини, но я вынуждена отказаться.

И она, помимо воли, представила себе, как тот, другой, которого она видела в своих снах и о ком рыдала, вцепившись зубами в подушку, говорит ей «выходи за меня замуж». Глаза наполнились слезами, и ей захотелось заплакать над несбыточными мечтами вместе с Тигринским.

Наташа проснулась оттого, что мать держала над ее ухом звонящий будильник, но ни сил, ни желания поднять голову с подушки у девушки не было. Она пришла домой, хотя предпочла бы прыгнуть с моста, а больше всего ей хотелось пойти к Барщевскому и пожаловаться, и поплакать у него на плече, но она понимала, что опоздала — соглашаться на его предложения нужно было сразу.

«Но он же ничего не знает пока, — думала Наташа, умывая в ванной отечное лицо и замазывая на шее бордовый засос, поставленный любвеобильным руководителем, — я ничего Саше не скажу, и все будет по-прежнему. А два раза в месяц — это не очень часто. Плохо, конечно, неприятно… Но я как-нибудь постараюсь это пережить».

Из зеркала прямо на нее смотрело бледное, нездоровое лицо с воспаленными глазами, а засос на шее замаскировать не удалось. В дверь ванной резко постучали.

— Наташа, выходи, пей чай и иди на работу! — прокричала Татьяна Тимофеевна. — Что ты там так долго возишься?!

Наташа покачнулась и закрыла глаза. Иногда ей казалось, что терпению пришел конец. Тем не менее она с упорством мазохистки продолжала играть предложенную ей роль.

Стас был раздавлен. «За меня не хотят замуж… Меня выгоняют! — подумал он горестно. — А я как дурак картошку жарил все утро!» Казбич, снова занявший свое любимое место на подоконнике, обидно ухмылялся и шевелил длинным пушистым хвостом. Перед глазами Стаса замаячил призрак родной Новой Каховки со всеми ее прелестями, самой впечатляющей из которых был степной чистый воздух. Впрочем, чистый воздух Стаса привлекал мало — он еще не достиг того возраста, когда человек начинает думать о здоровье.

— Ты еще не побрился? Давай быстрее, — проговорила Аля, явно не желая более обсуждать его брачное предложение и старательно вытирая остатки масла последним кусочком позавчерашнего хлеба.

Стас встал и поплелся в ванную бриться. Говорить он не мог. Разочарование было сильным и глубоким. Не так, нет, совсем не так он представлял сегодняшнее утро. Он, дурак, мечтал, что они будут медленно и романтично завтракать, без свечей, конечно, но с романтическими переглядываниями, подмигиваниями и, возможно, даже с поцелуями… В ванной Стасу стало совсем плохо. Мысль о том, что он должен покинуть эту ванную, в которой никто не дышал ему в спину и он мог спокойно открыть горячую воду и помыть руки, была невыносимой.

«Вот раскопаю город сам, куплю себе десять таких квартир, и вы все пожалеете. На брюхе приползете!» — мстительно подумал про себя Тигринский, так и не уточнив, кто будут эти все, которые пожалеют и приползут.

Аля бегала по квартире, собирая вещи и громко топая.

«Такая мелкая пигалица, и столько шума», — подумал Стас с досадой, нашел на полке женскую бритву, на изящной пластиковой ручке которой было написано: «Венера», и стал грустно смотреть на белоснежную пену, быстро растущую в умывальнике под струей воды. Через пять минут созерцания у него созрел план.

Побрившись, Стас вышел из ванной, быстренько оделся и заглянул на кухню. Аля стояла у стола и быстро глотала обжигающий чай. Серенький свитер и растрепанные волосы придавали ей сходство с маленькой нахохлившейся птичкой.

— Алька, я побежал! Извини, я очень спешу.

— Сейчас вместе пойдем… — проговорила было Аля, но Стас уже стоял у входной двери. Ключ торчал в замочной скважине, он повернул его, распахнул дверь, а потом с силой захлопнул. После этого, подхватив ботинки, он ринулся в кладовку и спрятался там, закопавшись в гору разнообразного строительного мусора. Он старался не дышать. Клубы пыли, которые Стас поднял, забираясь в кладовку, щекотали ему нос и вызывали острое желание чихнуть. К тому же вдруг зачесалась нога. Тигринский мысленно застонал: каждый раз, когда он оказывался на концерте классической музыки, или на заседании кафедры, или на экзамене, или еще на каком-то мероприятии, где нужно было соблюдать тишину, Стас начинал вертеться, чесаться, кашлять и ничего не мог с собой поделать. Он стоял в кладовке и понимал, что больше пяти минут ему не продержаться. Наконец в туалете зашумела вода, потом в щелочку Тигринский, зажимающий нос в последней отчаянной попытке не выдать себя, увидел, как Аля надевает полусапожки на десятисантиметровой шпильке, как накидывает на плечи высохшую за ночь коричневую дубленку, как берет зонтик, последний раз гладит Казбича по мохнатому загривку. Хлопнула дверь, повернулся в замке ключ. Аля ушла, а Стас выбрался в прихожую и оглушительно чихнул, до полусмерти испугав кота, который опрометью кинулся под кровать.

«Я приму ванну и уйду, — подумал Тигринский, снимая куртку и ставя на пол ботинки, — Алька и не догадается, что я был в ее квартире. Когда у меня еще будет возможность поваляться в ванне». Он пошел в ванную комнату, сел на край, насыпал ароматной морской соли и стал наливать воду.

Барщевский обожал принимать горячий душ. Когда десятки мелких струек с силой ошпаривали его, он ощущал все увеличивающийся прилив бодрости во всем теле. Из-под душа он выбирался уже другим человеком, горячая вода смывала тяжелые мысли и мрачные раздумья, если таковые бывали. Сегодня раздумья были.

«Что там Наташа? Как она?» — подумал распаренный и изрядно покрасневший Александр, решив прямо сейчас, перед работой, заехать в магазин и купить девушке новый телефон и коробку конфет.

«Она мне нравится, она мне небезразлична, но я совершенно не готов жениться», — еще раз подумал Барщевский, продолжая вчерашнюю мысль и выбрасывая чудо техники, выловленное вчера в аквариуме и сиротливо лежащее в небольшой луже на подоконнике, в мусорное ведро. Потом он сварил себе кофе, достал из холодильника сыр, оливки, баночку йогурта и пакетик с мамиными котлетками. Мама Барщевского, обожавшая сына, часто передавала ему какую-нибудь домашнюю снедь, а котлетки Александр особенно любил еще с детских времен, когда он дрался за них с младшей сестрой. Завтракая, Барщевский успел позвонить и решить несколько деловых вопросов, потом оделся, сознательно выбирая одежду поскромнее, спустился на улицу и сел в длинную черную машину, приветливо мигнувшую при его появлении четырьмя круглыми фарами. Заставить себя ездить на метро Барщевский не мог, как ни пытался, поэтому машину оставлял во дворе соседнего дома, а сам шел в НИИ географии пешком. Так он поступал уже почти шесть лет.

Утром институт потрясли целых два скандала: кто-то перевернул все вверх дном в Алином кабинете, а в комнате Полканавт, Зульфии и Марьи Марковны на лиане оказался сломанным бесценный бутон. Отсутствие цветка обнаружила Зульфия, как всегда пришедшая на работу вовремя, тем более что руководство по горло загрузило ее работой по анализу селевых потоков на территории страны и оценкой соответствующего экономического ущерба. Аккуратная, точная и педантичная девушка подошла и посмотрела на место слома. Она отметила, к своему удивлению, что цветок не сорван, а аккуратно срезан.

«Что за глупости… Или Полканавт сама его срезала? Вряд ли, я же вчера вроде позже всех ушла из комнаты и дверь закрыла», — размышляла Зульфия, теребя прядь своих роскошных угольно-черных волос.

Пришла Марья Марковна, чей еще более красный, чем обычно, нос недвусмысленно свидетельствовал о бурно проведенном вечере, и с размаху шмякнула тяжелую сумку на свой стул.

— Здравствуй, Зульфия. Что это ты тут увидела?

Марья Марковна подошла вплотную к темно-коричневому старому полированному шкафу и стала изучать лиану, но не заметила ничего подозрительного.

— Засыхает, что ли? Предлагаешь полить? — проговорила она сиплым голосом, рассматривая плотные глянцевые листья. На голове у Марьи Марковны торчала зеленая вельветовая кепка, отлично подчеркивающая цвет носа, короткие темные волосы были изрядно засалены, а на ботинках виднелись следы рыжей глины. Аккуратистка Зульфия слегка отстранилась от коллеги и поправила лацканы своего безупречного пиджака.

— Вы, Марья Марковна, очевидного не замечаете, — едко сказала Зульфия и повела своими темными, аккуратно накрашенными глазами. — Вчера, когда я уходила, цветочек Полканавт цвести собирался, а сейчас на месте бутона — аккуратный срез.

Марья Марковна, наблюдательность которой стремилась к нулю, удивленно уткнулась носом в то место, где раньше был цветок.

— И что это значит? — проговорила она хриплым с перепоя голосом. — Неужто Эмма Никитична сама срезала свой цветочек… Он же вроде еще даже и не распустился?

— Эмма Никитична не могла срезать цветок, потому что я уходила последней, — отозвалась Зульфия. — А сегодня я пришла первой… как обычно. Потому что проблемой селей и лавин никто, кроме меня, не занимается. А срезанный цветочек свидетельствует о том, что в комнату кто-то заходил.

— Может, это уборщица? — проговорила Марья Марковна. — Больше некому. А уборщица — точно заходила. Сто процентов.

— Конечно, уборщица… Цветок, наверное, вечером распустился, она хотела его понюхать, а веточка оказалась хрупкой. А потом место слома она обрезала, чтобы в глаза не бросалось.

Зульфия повернулась и пошла за свой рабочий стол. Компьютер гудел, вентилятор гнал от системного блока струю холодного воздуха, которая шевелила бумажный календарь с изображением купидончика, висевший на стене. В коридоре послышались шаги: на свое рабочее место спешила редактор «Вестника географических наук» Алиса Невская. Она открыла дверь в своей кабинет, и Зульфия с Марьей Марковной услышали ее возмущенный крик. Кабинет был разгромлен.

Полканавт голосила навзрыд. Аля бродила меж раскиданных бумаг в своем кабинете. Директор института Леопольд Кириллович выглядел не менее растерянным и расстроенным, чем они. Только что он разговаривал с вахтершей Полиной Георгиевной, которая, конечно, никого и ничего не видела и не слышала, и теперь чувствовал, что добраться до истинных мотивов происшествия будет непросто, если вообще возможно. На низком широком подоконнике Алиного кабинета с комфортом расположилась Лиля Стручкова, надевшая привычную личину романтической героини, которой и дела нет до какого-то там разгрома, а тем более до дурацкого цветочка. Через стекло за Лилиной спиной было видно, как входят и выходят покупатели из супермаркета на противоположной стороне улицы. Сегодня их было больше обычного — начались предновогодние акции и распродажи. В коридоре как раз добравшийся до работы Барщевский шептался с Наташей Куницыной, работавшей в институте ответственным секретарем и ставшей новой аспиранткой Стручкова. На поясе у Наташи болтался новенький алый телефончик, очень маленький и стильный, а в руках была коробка конфет. Брови девушки были выщипаны в тонкую ниточку, отчего лицо постоянно казалось удивленным. Правда, сейчас было видно, что она скорее расстроена, чем удивлена. Коробка была распечатана, девушка выуживала из нее конфетку за конфеткой и отправляла их в рот. При виде Барщевского Алино сердце ухнуло вниз, забилось, дыхание перехватило, а ноги стали ватными.

«Саша», — только и смогла подумать она, не в силах отвести взгляда от короткой стрижки ежиком и потертых джинсов, безупречно сидящих на его крепкой, подтянутой фигуре, и от клетчатой теплой рубашки, подчеркивающей широкие плечи. И все стало Але безразлично — и разгром в кабинете, и сидящая на подоконнике Лиля, и голосящая Эмма Никитична Полканавт…

«Ну посмотри на меня, — гипнотизировала Аля, на сводя с Александра глаз. — Ну только посмотри на меня, пожалуйста».

Но Барщевский смотрел на Наташу, и заботливо держал ее за руку, и волновался, потому что она была бледной и несчастной. Аля сцепила зубы и, собрав всю свою волю в кулак, отвернулась.

С первого этажа на второй, где располагался Алин кабинет, поднялась Валентина Ивановна Каверина, которая не делала этого почти никогда. Примчался профессор Стручков, он глядел на Алю с плохо скрытой враждебностью, хотя и старался, по обыкновению, мило улыбаться. Впрочем, так сумрачно он глядел на нее уже несколько лет, с того самого момента, как получил по морде сумкой с кирпичами в день защиты дочерью Лилей кандидатской диссертации.

— Ах, какие негодяи! У меня сейчас сердце разорвется! — с придыханием шептала Лиля, глядя на разгромленный кабинет. На нее никто не обратил внимания, и Лиля, томным движением заправив за ухо кудрявую прядь, сочла за лучшее замолчать.

— Что-нибудь пропало? В милицию сообщать будем? — Леопольд Кириллович ходил по кабинету, стараясь не наступать на рассыпанные бумаги и карты. Его лицо было мрачным и растерянным, на лбу обозначилась глубокая складка. В углу сиротливо лежал глобус, на полу рядом с ним виднелась куча старых конвертов, вывернутых из одного из ящиков стола, под ногами хрустел рассыпанный сахар, валялась на боку простенькая стеклянная вазочка с круговыми зелеными следами от цветущей воды, под ней темнела лужа. Аля сто раз собиралась помыть вазу и вылить протухшую воду, но руки так и не дошли. Стручков подошел поближе к директору. Он всегда старался с начальством дружить.

— Тут вообще невозможно выяснить, пропало ли что-нибудь, — мрачно прогудел он. — У Невской тут такой бардак обычно, что и до погрома все это точно так же выглядело.

Аля, не сомневавшаяся, что это дело рук Стручковых, вспыхнула. Лиля ухмыльнулась. Наташа в коридоре что-то говорила Барщевскому, и у Али опять тупо и безнадежно заныло сердце.

— Оксана! — позвал уборщицу директор, повернув голову в сторону кабинета Полканавт, откуда до сих пор доносились всхлипы. Директор, отставной военный топограф, был седым, но седина его совершенно не портила, наоборот, серебряные волосы делали его солиднее и интереснее. Он был высоким, импозантным мужчиной, с голосом густым и низким, движениями неторопливыми, внимательными и живыми глазами. Леопольд Кириллович очень нравился женщинам бальзаковского возраста.

Оксана, округлая хохлушка лет около сорока с глазами разного цвета и гладко зачесанными русыми волосами, работающая еще в трех местах, бодро нарисовалась в дверях. На ногах у нее были красные сапожки на каблучках, которые громко стучали по полу.

— Не видела я никакого цветочка! — закричала Оксана с порога. Глаза ее были злыми — ну никак она не могла понять, почему из-за какой-то бесполезной травки ученая дама Полканавт так убивается.

— Я не об этом вас хотел спросить, — прогудел директор. — Вы вчера самой последней уходили. Ничего подозрительного не заметили? Вы Алин кабинет убирали?

Оксана шмыгнула носом и обвела комнату глазами. Весь ее вид свидетельствовал о том, что она глубоко возмущена вопросами, к которым не имела, по ее мнению, никакого отношения.

— Да, и тогда усе было нормально. Я вымыла пол, затем чашку и мусор из корзины выбросила. Тут если по-хорошему убираться, то неделя нужна, да я и стараюсь бумаги никакие не трогать. Потом я протерла пол и подоконник в кабинете у Эммы Никитичны, Марьи Марковны и Зуль… Гуль… ну этой, смуглой… но они к этому моменту уже все ушли домой. — Тут Оксана сделала паузу и прислушалась, но Полканавт уже затихла. — Нет, я никого не видела, ни души.

— А бумаги из мусорной корзины вы выбросили? Тут целая пачка лежала! — вклинилась Аля. Стручков навострил уши.

— Нет, не было тут никакой бумаги, одни фантики от конфет и пакетики чайные. Я же не в первый раз у вас убираюсь, Алиса Андреевна, бумаги из корзины всегда вытаскиваю и на стол перекладываю. Знаю ж, что потом передумаете выбрасывать и искать будете, — твердо ответила Оксана, разведя руками. Ее широкие бедра горестно заколыхались.

«Точно Лилькиных рук дело, больше некому», — подумала Аля.

Лиля же так крепко задумалась, что даже забыла поддерживать романтично-наивное выражение лица. Если Зульфия, Марья Марковна и Эмма Никитична к моменту уборки уже ушли, то чьи же шаги в коридоре она слышала, роясь в Алином кабинете?

Валентина Ивановна внимательно осмотрела кабинет Али. Ее тонкое интеллигентное лицо было внимательным и сосредоточенным.

«Что же такое здесь искали? И кто? Тот человек, который вчера вечером быстро пробежал по лестнице, или тот, второй, кого я видела в темноте на площадке? Да и был ли тот, второй? Возможно, мне померещилось. И что это за история с цветком?» Задумавшись, она вышла из кабинета, прошла мимо Барщевского и Наташи, которых наградила внимательным взглядом, и отправилась обратно в свой кабинет на первом этаже.

Тигринский лежал в ванне, наполненной красивой розовой пеной, и смотрел в потолок. Горячая вода приятно омывала чресла, запах розы расслаблял мысли и тело. Иногда Стас набирал в грудь побольше воздуха и нырял в пену с головой, а потом выныривал, отфыркиваясь и отплевываясь.

«Можно сделать еще лучше, — размышлял он. — Сделать ключи от ее двери и ходить купаться, когда я точно знаю, что Невская на работе». Мысль ему понравилась, Тигринский улыбнулся сам себе. Скрипнула дверь, и Стас, резко дернувшись, чуть не утонул в ванне, но в дверном проеме появилась вовсе не Аля, внезапно вернувшаяся с работы, а всего лишь Казбич. Морда у кота была наглой и хитрой. Стас швырнул в него тюбиком зубной пасты, и котяра, мяукнув, живо убрался. Правда, теперь Тигринскому пришлось вставать, поднимать тюбик и закрывать дверь, в которую дул сквозняк. Вторично в воду он погрузился даже с еще большим удовольствием, чем это делал в первый раз.

Все время, оставшееся до обеда, Аля убирала свой кабинет. Она уложила на место папки, спрятала в шкаф глобус, обнаружила с десяток нераспечатанных конвертов и давно забытую баночку засахарившегося меда, вытерла пыль, насыпала в сахарницу сахарный песок вместо закончившегося рафинада, отмыла наконец вазочку с зелеными потеками от застоявшейся и цветущей воды, проветрила помещение. К ней заходил Леопольд Кириллович, забегал Барщевский за свежим номером «Вестника географических наук», он весело улыбнулся Але и ушел, двигаясь с грацией сонного тигра, заплывала Полканавт, искавшая карту Украины. Заходила Зульфия, сообщившая, что лиана, похоже, собирается цвести еще раз — на одной из боковых ветвей Эмма Никитична обнаружила маленький зеленый бутончик, чем и утешилась. В половине первого Барщевский появился опять, вернул журнал и в качестве благодарности подарил Але маленькую шоколадку. Але вообще казалось, что Барщевскому всех их ужасно жаль, поэтому он и дарит то одному, то другому сотруднику, а чаще сотруднице, то шоколадку, то конфетку, а то и целую коробку. Приведя все в порядок и вымыв руки, Аля села за свой стол и нажала на кнопку чайника. Тот весело забурлил, зашумел, потом выключился с резким щелчком.

— Аля, в семнадцать тридцать заседание ученого совета, — крикнула ей из коридора проходившая мимо Наташа. Аля отметила про себя, что у той явно нездоровый вид и несчастные глаза. Желая спокойно попить чай, Аля встала, закрыла дверь в свой кабинет, распечатала презентованную Барщевским шоколадку «Сказки Пушкина», прочитала про «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…», бросила в чашку пакетик с чаем и залила его кипятком. Упаковку от шоколадки она положила в специальный конвертик — у нее не поднималась рука выбросить хоть что-то из того, к чему прикасались руки Александра. Хранить выцветшие бумажки было глупо и как-то по-детски, но Аля ничего не могла с собой поделать. Не то чтобы они не дружили — нет, Барщевский с Алисой как раз были в хороших отношениях, как и полагается коллегам, работающим в соседних комнатах, если для Александра, конечно, слово «работать» могло быть применимо, но никогда, никогда Борщ не смотрел на Алю так, как на Наташу. И вообще, женщину он в ней не видел. Девушка вытащила из ящика маленькое зеркальце и, вздохнув, посмотрела в него. Круглое лицо, маленький нос, темные глаза, казавшиеся меньше из-за стекол очков, темная челка и хвостик на затылке… Аля от досады забросила зеркало как можно дальше в ящик стола. Претендовать ей было явно не на что.

Эмма Никитична Полканавт в десятый раз за день встала, чтобы посмотреть на бутон, который находился на ветке, удобно расположившейся в щели между шкафом и стеной, и размяла уставшие от печатанья на машинке пальцы. Вес Эммы Никитичны давно перевалил за сто килограммов, но двигалась она легко. Ее кандидатская диссертация была посвящена геологии Уральских гор, которые она в свое время исходила вдоль и поперек, ночуя в палатке и готовя на костре или примусе. Сейчас у Полканавт был сложный период — у ее младшей любимой внучки проблемы с глазами, и девочка лежала в офтальмологической клинике. Недалеко от двери за компьютером сидела Зульфия. Ее спина была неправдоподобно прямой, как будто девушка проглотила аршин, колени сжаты, ноги стояли на полу строго параллельно, голова слегка наклонена вперед, открывая длинную шею с маленькой родинкой. Волосы Зульфии были зачесаны наверх. Назвать Рашидову красавицей было трудно, восточное лицо с острым длинным носом и темными кругами под глазами выглядело таким же сухим и официальным, как и весь ее остальной облик. Зульфия делала какие-то расчеты, даже от шкафа, где располагался стол Полканавт, было видно, что экран пересекает какая-то длинная ломаная линия.

— Что это у вас, милочка? — спросила Эмма Никитична младшую коллегу, трубно высморкавшись.

— Моделирую условия схода селей на Северном Кавказе, Леопольд Кириллович просил побыстрее сделать, — тут же отозвалась Зульфия.

Полканавт кивнула и углубилась в свою работу. О Зульфии по институту ходили разные слухи. Однажды Эмма Никитична слышала, как Барщевский говорил Валентине Ивановне, что у Рашидовой поддельные документы, потому что он на них, этих поддельных документах, «собаку съел и за версту чует подделку». Как Барщевский мог съесть собаку на документах, Полканавт не знала, но на всякий случай стала держать ухо востро. Сама Зульфия никогда никому ничего не рассказывала, семьи у нее не наблюдалось, приходила она всегда ровно в полдевятого, а уходила в шесть. Работник она была отличный — аккуратный, точный, образованный. Рашидова могла сесть за работу в девять и не отрываться до самого обеда. Руководство в лице Леопольда Кирилловича девушку ценило. После появления Зульфии в НИИ географии слухи и пересуды ходили довольно долго, но так как Рашидова никаких поводов обсуждать себя не давала, то длинные языки в конце концов замолчали, переметнувшись на более благодарные объекты.

— Пойду-ка я принесу водички, а то цветочки завтра поливать будет нечем, — пробормотала Полканавт, устав думать о Зульфие, взяла большую пластиковую бутылку, в которой она носила и отстаивала воду, и побрела в туалет, располагавшийся в конце коридора у центральной лестницы. Несмотря на то что было никак не позже одиннадцати утра, в коридоре стоял полумрак. Эмма Никитична прищурилась и преодолела сложный участок пути на пониженной скорости. В туалете возле умывальника она столкнулась с Марьей Марковной, согнувшейся в три погибели над тонкой струей воды, лившейся из ржавого крана.

— Зульфия Рашидова работает, головы не поднимает, я — работаю, а Марьи Марковны полдня нет на рабочем месте, — мрачно проговорила Эмма Никитична, занимая за коллегой очередь к крану.

Туалет НИИ географии, как и все здание института, находился в крайнем запустении: темный, сырой, похожий на средневековый каземат, он освещался единственной желтой лампочкой, сиротливо висевшей под потолком на белом скрученном проводке. Умывальники были ржавые, текущие, с потолка вечно капало, но особенно раздражали сотрудников старой конструкции унитазы, на которые приходилось забираться ногами, рискуя жизнью и зажимая нос, и балансировать там, стараясь не коснуться плечами влажных, покрашенных зеленой краской стен. Грузная пожилая Полканавт, чья комплекция еле-еле позволяла втискиваться в узкое пространство кабинки, страдала больше всех. Эмма Никитична подняла голову и посмотрела на потолок. В этот момент на ее нос упала тяжелая холодная капля, и Полканавт, скривившись от возмущения, подошла поближе к коллеге, стоявшей на самом сухом пятачке во всем туалете. От Марьи Марковны, мывшей чашку, явственно несло пивом. Впрочем, ее болезненные отношения с алкоголем ни для кого не были секретом.

— Слыхали, Эмма Никитична? Сегодня в половине шестого заседание ученого совета, — сказала она, глядя на Полканавт слегка затуманенным взором. Ее мясистый нос был краснее обычного, на локте явственно обозначилась дыра в обрамлении торчащих ниток. Говоря это, Марья Марковна слегка покачнулась и довольно заулыбалась: ученый совет иногда заканчивался банкетом, правда, так было не всегда, а только в те дни, когда какой-нибудь аспирант выносил на всеобщее обсуждение свою диссертацию, и стоял, и трясся, и заикался, и блеял, пока ученые мужи и дамы разбивали его вымученный научный труд в пух и прах, а потом неожиданно смягчались и выносили положительный вердикт и, весело щебеча на узкоспециальные темы, перетекали в соседнее помещение, к накрытым столам, и звенели бокалами, и желали разомлевшему и счастливому диссертанту дальнейших творческих успехов. Марья Марковна, несмотря на грозный и осуждающий взгляд Полканавт, мечтательно закрыла глаза: вечер сулил бесплатную выпивку и дармовую закуску.

Тигринский, вальяжно развалившись, сидел на стуле в Алиной кухне и пил сваренный в турке кофе. Он был одет в потертый махровый халат, принадлежавший хозяйке, но временно у нее позаимствованный. Еще и двадцати часов не прошло, как скромный, робкий аспирантик Стасик Тигринский вошел в квартиру, а сейчас он уже, как Бобик в гостях у Барбоса, удобно расположился, заполнив собой все доступное пространство. Некоторое время Тигринский раздумывал, стоит ли есть лежащий на нижней полке холодильника кусок торта, а потом решился: наверняка Аля со всей ее безалаберностью и плохой памятью не вспомнит о нем. Казбич грустно смотрел на пиршество с подоконника.

— Что, толстомордик? Тортика захотел? — спросил его Тигринский, вонзая крепкие, острые зубы в мягкую сладкую массу, покрытую слоем розового крема и густо посыпанную измельченными миндальными орешками.

Кот почти по-человечески вздохнул, спрыгнул на пол и, с достоинством неся черную голову, вышел из кухни.

Наташа как раз доедала последнюю конфету из коробки, которую ей подарил Барщевский, и собиралась нести Леопольду Кирилловичу разобранную картотеку со случаями схода селей на территории РФ за последние сто лет, когда в комнату вошел Стручков. Вид у него был ленивый и вальяжный, лицо светилось хорошо разыгранным доброжелательством. Он был похож на Санта-Клауса, милого, мягкого старичка, который, как казалось, вот-вот вынет из кармана вкусный леденец и погладит по головке. Наташа знала, что под обманчиво добродушной внешностью скрывается злобный гоблин. Она остановилась у двери и положила ящик с картотекой на стол. Сердце екнуло, скулы свело от нехороших предчувствий.

— Наташенька, приходите ко мне сегодня вечером. Повторим вчерашнюю программу, а может, и внесем в нее какие-нибудь новые элементы, — громко проговорил Стручков. В его голосе чувствовалось еле сдерживаемое возбуждение.

Наташа попятилась и села на стул, ноги и грудь резко заболели, схватило сердце. Краем глаза она видела фигуру Барщевского, сидящего за столом у окна. Александр рисовал карту схода лавин в Краснодарском крае, а большей частью просто бил баклуши, развлекая Наташу байками и анекдотами. Несмотря на все усилия казаться скромным, он выглядел в НИИ географии как изумруд среди песка, но все к нему привыкли. Сейчас он сидел, развалившись на стуле, внимательно смотрел на Стручкова и Наташу и чувствовал, как ко рту подступает тошнота.

«Вот так вот. Сначала к Стручкову, а потом ко мне? И еще спрашивала, не женюсь ли я на ней? А я, кстати, чуть было не согласился…» — подумал он про себя, глядя на красную, подавленную Наташу, которая что-то бормотала и прятала глаза.

«Мы же договаривались на пару раз в месяц. Я была у вас только вчера. И надеялась, что наши отношения останутся тайной!» — хотела сказать Наташа, но не могла расцепить плотно сжатые зубы. Почему-то ей казалось, что секс с пожилым научным руководителем является самым легким путем защитить вожделенную диссертацию и решить свои карьерные проблемы раз и навсегда, тем более что мама настаивала, а Наташа так боялась Татьяну Тимофеевну… Наташа и предположить не могла, что у Игоря Григорьевича окажется склонность к садизму и бешеный сексуальный темперамент, и, конечно, не ожидала, что Стручков зайдет к ней на работу и громко, никого не стесняясь, прикажет приходить сегодня вечером. Барщевский внимательно следил за ней из противоположного угла комнаты. Ему было муторно и противно, в голове зазвенело. Наташа еле удержалась, чтобы не упасть.

Часа в три Тигринский, напившийся кофе до конца своих дней и дважды искупавшийся в ванне, наконец-то засобирался.

«Пойду-ка я», — решил он, прочитав подшивку журнала «Космополитэн» за прошлый год и почерпнув для себя много интересного. В частности, он узнал, в каких голливудских семьях жены зарабатывают больше мужей и чем это чревато для последних, как бороться с домогательствами на работе, о жизни без секса, о многоженстве, о несчастной любви юной девы к женатику, как правильно делать маникюр и педикюр. О том, что представляет собой последний, Стас знал весьма приблизительно, поэтому он прочитал статью полностью и картинки посмотрел. Затем по возможности уничтожил следы своего пребывания в квартире, надел рубашку, джинсы, свитер, куртку, протер пол в ванной, повесил на крючок халат, надеясь, что он высохнет до прибытия хозяйки, и пошел в прихожую. Он обулся, перекинул через плечо ремень сумки, еще раз проверил, выключил ли везде свет, закрутил ли воду и перекрыл ли газ, и совсем было уже собрался уходить, когда вся очевидная глупость его поступка заставила его охнуть и прислониться спиной к стене. Стас стоял перед закрытой дверью и тупо смотрел на замок в металлической двери, который открывался ключом с обеих сторон. Не веря своим глазам, Тигринский ощупал пальцами замочную скважину, потом проверил все замки, которые отпирались изнутри. Таких было еще два — и оба оказались открытыми. То есть дверь была заперта на один замок — именно тот, который требовал ключа с обеих сторон двери.

— Ешкина вошь, — пробормотал Стас, стоя перед дверью. — Елки-палки, зеленые моталки.

Казбич сидел на полу и, лениво шевеля черным пушистым хвостом, глумливо смотрел на Тигринского.

До начала заседания ученого совета, назначенного на половину шестого, еще оставалось немного времени, когда в кабинет к Але заглянула Валентина Ивановна.

— Алечка, солнышко! — улыбнулась она. — Пойдем, поможешь накрывать на стол. Банкет на тридцать человек, будешь бутерброды делать и бутылки расставлять.

Аля отложила в сторону пачку статей, пришедших в адрес «Вестника», навела кое-какой порядок на столе и пошла на первый этаж, где в правом крыле располагался читальный зал библиотеки. Когда-то, при прежних хозяевах, там находился крепостной театр, даже сейчас в большом полукруглом помещении кое-где была заметна старая облупленная лепнина. На улице уже было темно, в такое время НИИ географии сразу погружался во тьму. Але никогда не нравилось оставаться в здании после захода солнца. Тусклые лампочки, тени по углам, щербатые полы, и только библиотека сегодня сияла множеством огней. Когда Алиса спустилась на первый этаж, Наташа, Зульфия, Полканавт и обаятельнейший молодой человек по имени Дима Коробков, чья защита была запланирована на сегодняшний вечер, уже вовсю накрывали столы. Марья Марковна резала в уголке колбасу: у нее сильно дрожали руки, и расставлять посуду ей не доверили. Наташа была тиха и подавлена, ее глаза покраснели, она избегала смотреть на кого-либо, боясь расспросов — то, что ее отношения со Стручковым, вскрылись, стало для девушки страшным ударом. Кроме того, вечером ей предстояло свидание со Стручковым, и Наташа всерьез рассматривала перспективу прыгнуть с моста вместо того, чтобы идти к профессору домой. Зульфия делала работу старательно, молча и аккуратно — боялась испортить новый лиловый маникюр. Лиля, как замдиректора института по науке и птица высокого полета, имела все права в подготовке банкета не участвовать. Впрочем, в открытую дверь она пару раз заглядывала. Дима носил пакеты, бутылки и ящички из машины, выгружал все это на край стола. Он был милым и приятным парнем с открытым и немного детским лицом, но все время нервно шутил и смеялся, так что сразу становилось ясно, что защиты Коробков очень боится.

«Ну и зря делает, — думала Марья Марковна, которая утром внимательно просмотрела Димину диссертацию. — Ничего в этой защите страшного нет, потому что никому, буквально никому не нужно заваливать Димочку Коробкова. А он трясется, потому что знает, что указал в списке использованной литературы книги, которые, как честно мне признался, в глаза не видел ни разу, а также три раза сослался на „Приложение Б“, якобы находящееся у него на странице 251, а нету у него ни такой страницы 251, ни „Приложения Б“. И боится теперь парень, что это заметят, что будет скандал, и не знает, что у каждого в диссертации можно найти такие огрехи, но никто не станет обращать на них внимание, потому что мы уже накрываем на стол и потому, что вопрос с его защитой, по сути, уже решен».

Но Дима не мог слышать мыслей Марьи Марковны, поэтому он краснел, обливался потом от ужаса и с трудом сдерживал панику. Он забыл о «Приложении Б», совершенно забыл, а когда сегодня утром вспомнил, было уже поздно.

Женщины уже расставили почти половину посуды, когда в банкетный зал зашла Аля.

— Ну где же ты пропадала? Давай, помогай скорее, мы зашиваемся уже! — воскликнула Эмма Никитична и протянула Але нож, огромный кусок сыра в пакете и деревянную разделочную доску.

Аля схватила нож и резала, резала и резала сначала сыр, а потом колбасу, овощи, пока пальцы не начали болеть. Марья Марковна сооружала из нарезанных продуктов аппетитные бутерброды, иногда, когда думала, что ее никто не видит, отправляя кусочек сырокопченой колбаски в рот, а Полканавт сновала с посудой и расставляла ее на длинном столе, не забывая вытирать белоснежной салфеткой каждую вилочку, ложечку и тарелочку. Наташа расставила таблички с именами приглашенных, поставила стулья, разложила салфетки и безучастно села в углу.

«Что-то с ней стряслось», — подумала Аля, глядя на безвольно поникшую фигуру с головой, втянутой в плечи.

Коробков, перетащивший весь набор продуктов, вскоре покинул женщин и, сунув под пятку пять рублей на удачу, быстренько засеменил в зал заседаний. Начиналась его защита.

Прозвенел звонок, шум голосов стих, и Дима, пытаясь унять дрожь в коленках, поднялся на кафедру. Он увидел множество обращенных к нему лиц, и парню стало совсем плохо.

— Ну что ж, начнем! — профессор Стручков выглядел преувеличенно бодрым. Он стоял на кафедре рядом с Димой в дорогом костюме-тройке и по обыкновению любезно улыбался. В первом ряду сидели директор института Леопольд Кириллович, его заместитель Лиля, два оппонента, один из которых прилетел из Владивостока и клевал носом, так как не успел акклиматизироваться, зато второй активно внимал Стручкову, глядя на профессора с напускной сосредоточенностью. Задние ряды были заполнены сотрудниками НИИ географии и представителями ведущей организации диссертанта. Коробков очень волновался, хотя любимый руководитель и убедил его в том, что все пройдет гладко.

«В конце концов, зря, что ли, я полгода строил для Стручкова дачу», — подумал Дима, и эта мысль принесла ему временное облегчение. Из соседней комнаты тянуло чудесным запахом свежего хлеба, сырокопченой колбасы и красной рыбы, лампы отражались в круглых боках бутылок с шампанским, важно блестели белые ряды табличек с именами. Половина заседателей поглядывали в сторону банкетного зала и никак не могли дождаться момента, когда протокольные мероприятия подойдут к концу и можно будет сесть за стол.

— Ну что ж, начнем! — повторил Стручков.

Все посмотрели на него, и только Лиля повернула кудрявую легкомысленную голову и глянула в банкетный зал. То, что она там увидела, ее удивило, девушка на мгновение подняла длинные темные брови, но тут же забыла об этом, сосредоточившись на защите.

Защита приближалась к середине, Полканавт и Марья Марковна достали из коробок печенье, большой торт и начали расставлять на отдельном столике чайные чашки, когда Аля решила, что неплохо бы посетить туалет и смыть с рук жир после тесного контакта со всевозможной снедью. Она понюхала ладони, пахнущие колбасой, перцем, сыром, укропом и блестевшие в ярком свете ламп, успешно придававших запущенному помещению более-менее нарядный вид.

— Секундочку, Эмма Никитична, я помогу расставить чашки, только руки помою, — пробормотала Аля и отправилась на второй этаж, привычно ругая руководство института за отсутствие женского туалета на первом этаже. Она вышла на площадку и мимо низкой кованой оградки, отделявшей спуск в подвал, прошла к широкой каменной лестнице, ведущей на второй этаж.

Короткий осенний день давно закончился, в ноябре солнце заходит в четыре часа. На лестнице было темно, старинный пыльный плафон с тусклой лампочкой освещал только площадку и часть ступенек. Было очень тихо, толстые старые стены хорошо изолировали звуки, и лишь далеко позади, как сквозь вату, доносился срывающийся от волнения голос Димы Коробкова и звон чайной посуды. Аля уже миновала площадку, когда сзади внизу, из подвала, послышался неясный шорох. Аля остановилась и прислушалась. Звук больше не повторялся.

«Крысы?» — подумала Алиса, напряженно всматриваясь в темноту. Все было тихо. Она еще немного потопталась, прислушиваясь, и снова двинулась вперед, к лестнице. В подвале что-то приглушенно звякнуло, сердце ухнуло и упало вниз, потом застучало часто-часто. В ушах зашумело, Аля замерла, затем поняла, что это стучит кровь в ее ушах, мешая слышать. Паника поднималась из глубины ее сознания, заливала разум, вызывала желание бежать, не разбирая дороги, не давала вздохнуть. Аля обернулась. Из зала выбивался свет, но для того, чтобы добраться до гостеприимно светящегося прямоугольника двери в библиотеку и зал заседаний, нужно было пройти мимо низкой оградки, за которой начинался спуск в подвал, и преодолеть длинный полутемный коридор. Идти наверх? На втором этаже никого не осталось, и тот, кто прятался в подвале, это наверняка знал.

Дима повернулся к плакатам и ткнул указкой в один из них.

— Моя работа посвящена вопросам опустынивания и обезлесивания в Средней Азии, — пискнул он. — Опустынивание и вырубка лесов наносят страшно ужасный ущерб хозяйству Средней Азии.

— И страшный, и ужасный ущерб одновременно. Во всяком случае, работу можно считать действительно актуальной, — прошептала Лиля так, чтобы это услышал директор, вытянула вперед длинную ногу в изящной туфле и поковыряла каблуком линолеум. Леопольд Кириллович закатил глаза, но промолчал. Зато оппонент молчать не стал.

— Откуда в Средней Азии леса? Интересно, молодой человек бывал сам в изучаемом регионе? — громким шепотом спросил он соседа, который только что проснулся и сейчас с любопытством вертел головой, проводя разведку на местности. У оппонента была длинная серая борода и смешная фамилия Спиртозаводчиков.

Дима услышал вопрос, внутренне задрожал, заметался, но взял себя в руки и решил тут же расставить все точки над «i».

— В Средней Азии нет лесов, потому что их все вырубили, — твердо сказал он. — Сначала вырубили леса, потом вытоптали и съели траву, поэтому появились пустыни. Мои расчеты показывают, как именно это происходило…

— На второй вопрос тоже ответьте! — весело крикнул кто-то из зала. — Вы сами-то в Средней Азии были?

Дима смутился и покраснел.

— Нет, я не был, я изучал регион по данным другого исследователя, но вот мой научный руководитель, Игорь Григорьевич, ездил туда неоднократно.

В зале засмеялись. Пунцовый Стручков вскочил на ноги.

— Что за вопросы не по теме! — закричал он. — Как вы смеете интересоваться личной жизнью диссертанта? Это неэтично! Мало ли где он был, а где не был? Вот на прошлой неделе защищалась Тычинкина, у нее была работа по геологии Марса. Так что же, она была обязана там непременно побывать?

В зале замолчали. Наташа, услышав голос Стручкова, вжалась в кресло и начала безудержно и бесшумно плакать, закрыв лицо руками и ловя на себе косые и удивленные взгляды коллег. Все еще активно жестикулирующий профессор сел на свое место.

«Кто смел, тот и съел», — подумала Аля, чувствуя, как отступает страх.

Она опрометью вылетела на площадку, оглушительно грохоча десятисантиметровыми шпильками, пересекла ее и, вместо того чтобы мчаться по коридору в зал, подбежала к кованой оградке и, резко перегнувшись, заглянула за нее. Внизу, у входа в подвал, держа в длинных пальцах дымящуюся сигарету, стояла Зульфия. Вид у нее был расстроенный.

— Что, меня хватились? Уже иду, — печально пробормотала Рашидова, загасила сигарету и стала подниматься по лестнице. Ее узкая юбка мешала подъему, строгий пиджак был расстегнут, на шее болтался маленький стильный телефон. Ее темные брови были изогнуты, лоб пересекла глубокая морщина, а темные круги под глазами стали почти черными. Глядя на ее озабоченное, замкнутое лицо, Алиса поняла, что лезть с расспросами не нужно. Она пробормотала что-то по поводу того, что услышала шум и проверяла, не крысы ли это завелись, а потом, чувствуя огромное облегчение, пошла вверх по лестнице.

Висевшая в туалете под потолком тусклая и чрезвычайно пыльная лампочка бросала слабый свет на древний железный умывальник и крашеные влажные стены.

«Ну когда же они поменяют проводку! Ведь лампочка-то сколько стоит? Копейки!» — рассердилась Аля, решив накупить лампочек для коридора и туалета из собственной ближайшей зарплаты. Было очень сыро и зябко. Аля подошла к умывальнику, включила воду, вымыла наконец руки и подумала, что лучшим выходом будет уволиться завтра же.

«Надоели мне эти вечная темнота, сырость, прячущаяся по углам Рашидова, Полканавт со своими дурацкими цветочками… и эта Лилька тоже надоела. Хватит!» — решила девушка. Почему-то ей было очень обидно. Пережитый стресс отзывался ознобом. Аля вытерла руки платком, подошла к двери и замерла — кто-то тихо прошел по коридору. Шаги проследовали в глубь здания и вскоре вернулись назад, пройдя мимо туалета в обратном направлении. Эти шаги остро ударили по Алиным натянутым нервам.

«Спокойно, Алиса, — попыталась она успокоить себя. — Если бы не инцидент на площадке первого этажа и не разгромленный кабинет, ты бы ни за что не отреагировала на какие-то там шаги. С другой стороны, складывается впечатление, что человек крался, стараясь остаться незамеченным и производить как можно меньше шума. Люди, которым нечего скрывать, так не ходят».

Поежившись, Аля выглянула из своего убежища, аккуратно приоткрыв скрипучую дверь, когда-то белую, сейчас неопределенного серого цвета, но человек уже ушел. Аля вышла в коридор, прижимаясь к стене, как вчера поступил прятавшийся от Лили Тигринский. В том крыле, куда ходил неизвестный, было четыре комнаты. В одной сидели Наташа, Барщевский и младший научный сотрудник Таня Куликова, чрезвычайно полная русоволосая девица с острым выступающим подбородком и большими ушами, которая недавно родила двойню и сейчас была в декретном отпуске. В другой — Зульфия, Марья Марковна и Полканавт. Еще одну комнату занимали учебные пособия, там была кладовая. Последнее помещение было редакцией «Вестника географических наук». В одной из комнат горел свет, яркая полоса была видна на полу. Аля тихонько выскользнула из туалета, подавив желание спрятаться в нем до утра, и, собрав все мужество в кулак и вытерев со лба выступивший пот, пошла вперед. Аля шла на свет, шаги гулко отдавались в коридоре. Вдруг ей показалось, что сзади за ней кто-то идет, девушка обернулась, но за спиной была только глухая глубокая чернота. Она сорвалась с места и побежала к комнате, где горел свет. Аля остановилась на пороге, пытаясь унять дыхание. В углу комнаты за столом сидел Барщевский и наливал в стакан водку из высокой прозрачной бутылки.

— Привет… Заходи! — сказал он, с трудом ворочая языком.

Аля вошла, тяжело плюхнулась на стул, взяла еще один стакан и налила его на треть, потом залпом выпила. Черная тень, следившая за ней из коридора, бесшумно отступила назад и пошла в сторону зала заседаний.

— Санек, ты чего раскис? — Аля погладила Барщевского по руке. Сердце застучало, страхи исчезли, остались только любовь и ощущение счастья от того, что можно сидеть рядом с ним, и гладить его, и дышать с ним одним воздухом.

Барщевский молчал. Аля точно знала, что он в состоянии говорить, просто не хочет отвечать. Они пили вместе много раз, и всегда Александр, которого после первого же стакана все начинали называть «Борщ», развозил по домам менее стойких собутыльников. Сейчас он молча глядел на свой стакан. За окном смутно угадывались деревья, моросил дождь, сверкал огнями супермаркет. Иногда проезжали машины, бросая яркие дрожащие пятна на окна, покрытые каплями воды. Аля сидела напротив Александра, смотрела на него и чувствовала острый прилив нежности и любовалась его мужественным лицом, темными глазами, короткой стрижкой ежиком, твердой линией губ.

— Я не раскис, — наконец проговорил Борщ, — просто у меня сегодня был тяжелый день.

— А какой у меня был тяжелый день! Ты даже не представляешь… Просто ужас какой-то, а не денек.

Она налила еще водки. На краешке стакана был виден отпечаток красной губной помады.

— И вовсе я не раскисал, — снова повторил Борщ, глядя на Алю хоть и замутненными, но вполне разумными глазами. — Стручков уже пришел?

— На защиту-то коробковскую? А как же. Сидит в зале, всем улыбается, пребывает в добродушном расположении духа. А что?

Барщевский поежился.

— Ты его аспиранткой была?

— Была, — вздохнула Аля и прижала руки к пылающим щекам.

— Ну и что?

— А ничего. То есть чего — Лилька защитилась по моим материалам.