Маргинальные любовники

Сегодня неподходящий день для страсти.

На улице жарко и душно, и повсюду этот противный тополиный пух, от которого Розе так трудно дышать. Роза – родом из Сомали. Вместе с мужем Виктором она держит кафе «Окраина» на берегу канала в Стокгольме. Только вот неоновую синюю «О» ночью отодрал какой-то хулиган, и кафе теперь называется «краина». Канал весь зацвел. Из ближайшей автомастерской в него сливают отходы. На скамье в соседнем парке лежит без чувств алкоголик, но никто из прохожих не обращает на него внимания. Кстати, парк весь засран собаками, чьим хозяевам лень убирать за своими любимцами. Мухи жужжат, солнце жжет, вентилятор на потолке сломан, а Мирья, их младшая дочь, не дает покою посетителям своими короткими юбками, высокими каблуками и наивной верой в то, что в каждом мужчине есть что-то хорошее.

В довершение ко всему у Розы начался климакс, отчего ее все время бросает в пот и настроение меняется каждую секунду. А Виктору сегодня сообщили, что у него в животе опухоль.

Проклятие.

И несмотря на все, в этот жаркий полдень они занимаются любовью. Прямо на кухне за стойкой.

Роза стоит, опершись спиной на стойку, с задранной юбкой и спущенными трусами сорок восьмого размера.

Ее шоколадные ноги обхватили бледную спину Виктора сорок четвертого размера. Покрытые лаком ногти вонзаются ему в кожу. Роза постанывает. Виктор стонет. Роза хватает ртом воздух. Виктор кусает ее в шею. Роза тыкается ему в подмышку, слизывает капельки пота. Виктор раздвигает пальцем влажные складки.

Роза поворачивается и хватается за стойку, чтобы Виктор мог взять ее сзади. Она не знает, что за ними наблюдают.

Той, что на них смотрит, чертовски одиноко.

Беа – постоянная посетительница. Вот уже четыре года. Бледная, худая, с горящими черными глазами. Волосы собраны в конский хвост и схвачены резинкой. Челка отросла и постоянно лезет в глаза. Острые мочки ушей, аккуратный нос, красивая форма губ и – хорошо бы она почаще улыбалась – ровные белые зубы.

Но Беа редко улыбается. Это один из ее недостатков.

Черная одежда, несмотря на жару, прогулочные туфли с ортопедическими вкладками, на шее – простой крест на золотой цепочке, унаследованный от мамы.

«Бог – это любовь», – сказал священник в церкви, когда она еще туда ходила.

Но почему одним людям Бог дает больше любви, чем они способны вынести, а другим – совсем ничего?

Она не занималась любовью с двадцати трех лет. Теперь ей тридцать два. Бывает, Беа по ночам пытается вспомнить, как это было, но все, что она чувствует, – жгучую пустоту у себя внутри. В такие ночи она встает с постели, выходит в кухню и, сгорая со стыда, убирает вибратор в посудомоечную машину. Потом варит себе кружку крепкого кофе, выпивает его стоя и возвращается в темноту спальни, чтобы забыться сном.

Беа – воровка. Настоящий профессионал в своем деле. Ей подвластно все: от карманных краж до мошенничества с кредитными картами и чеками. Вот почему у нее никогда не бывает проблем с деньгами. Она может тратить сколько угодно на книги, кафе или здоровье (точнее, на нездоровье), но больше ей ничего не нужно.

У Беа депрессия. Антидепрессанты ей выписывает ее личный врач Джек – относительно молодой и привлекательный мужчина, и при этом холостяк. Беа вышла на него, поменяв много разных врачей. И только он смог дать то, что ей было нужно.

Сочувствие.

Беа просто нужно было, чтобы кто-нибудь мог ее выслушать. Выслушать, не торопя и не перебивая. Кто-нибудь, кто будет хорошо к ней относиться, не навязываться, время от времени касаться ее с нежностью и говорить «Я помогу тебе», давая надежду на то, что еще не все потеряно.

Джек давал ей все это, и неудивительно, что Беа влюбилась. Она просто ничего не могла с собой поделать. Словно погрузилась в приятный сон, в котором они были парой, и не желала, чтобы ее будили.

Но Беа понятия не имела, как украсть его сердце. Пока все, что ей удалось стянуть, – это стетоскоп из его кабинета.

Ей хотелось бы, чтобы он сделал с ней то же, что Виктор делает с Розой. Ей хотелось сделать с Джеком то, что делает сейчас Роза с Виктором. Ей тоже хотелось, чтобы они были как двое довольных животных, трущихся друг от друга на покрытой мукой стойке рядом с набухающим на дрожжах, как беременная женщина, тестом.

Роза родила Виктору четверых детей. Ее темный живот весь в белых растяжках. Однажды в бассейне женщина посоветовала их убрать с помощью пластического хирурга. Роза так оскорбилась, что чуть сознание не потеряла от возмущения.

Сейчас Виктор водит пальцем по растяжкам – слева направо и сверху вниз, словно читая шрифт для слепых. Накрывает ладонью ей лобок и думает о том, сколько раз он стирал ее трусы после месячных, руками оттирая самые упрямые пятна.

Виктор кладет голову ей на живот. Ему нехорошо. Но он боится начинать химиотерапию.

Беа на цыпочках удаляется из кафе. Ее мама умерла у нее на глазах от рака. Это было двадцать два года назад, но она до сих пор не оправилась.

Маму звали Эбба. Она пела джаз и ездила с гастролями по всей стране и даже за рубеж. О ней писали в газетах, даже пару раз показывали по телевизору. Она говорила разные банальности, вроде «в музыке моя душа» и «я не могу жить без пения», потому что именно это и нужно говорить, если хочешь получить деньги.

Она дожила до тридцати четырех. Во время концерта в «Нален» [1] у нее началась чудовищная головная боль. Мама поехала в больницу, и там ей сказали, что у нее тумор. Врачи сделали, что могли, но опухоль все росла и росла, а мама только худела, и под конец ее исхудавшее тело оказалось в гробу.

Гроб был черным. А мама была в белом. Со светлым париком на голове. Это было уродливо. И неправильно. Беа сорвала парик, обнажив череп, весь в шрамах.

Рыдая, она покрывала мамино лицо поцелуями. Такое холодное, такое странное. Она вопила от страха и отказывалась выпустить маму из рук.

Тогда папа оттащил ее от гроба и унес из зала. Его слезы обожгли ей волосы. Она чувствовала, что ему тоже страшно.

Этот страх остался с ним навсегда.

Страх одиночества.

От прежнего папы почти ничего не осталось. Больше чувства надежности в жизни Беа не было.

Казалось, вообще вся жизнь остановилась в тот миг. Беа так и осталась подростком в теле взрослого, который сидит сейчас, прислонившись к серой бетонной стене, и в голове составляет список вещей, которые нужно успеть сделать за сегодня.

1. Столик в углу. Три стакана воды с лимоном. Три кружки кофе. Один собрил. Два ципрамила. Три таблетки для желудка. Сэндвич. Пятьдесят страниц Сартра, не забыть загнуть уголок вместо закладки, пролистать газету. Насладиться тишиной без вентилятора.

2. Часовая прогулка плюс ходьба по лестнице, уборка.

3. Успокоить папу, сказав, что со здоровьем все в порядке, потом успокоить себя таблеткой собрила.

4. Дочитать Сартра. Взяться за Бовуар и Юнга.

5. Улица Уппландсгатан, 4, доктор Нюстрем плюс туннель.

– Закрыто?

Звонкий голос мог бы принадлежать женщине, но уж больно похож на мужской.

Взгляд Беа утыкается в рубиново-красные туфли на высоких каблуках. Она поднимает взгляд выше – на худые жилистые ноги, модную красную юбку в тон туфлям, тонкую талию и белую обтягивающую грудь блузку. Беа сначала решила, что это Мирья, дочь Розы и Виктора, подрабатывающая моделью. Но кожа у девушки белая, а не шоколадная, как у всех детей в семье Новак.

Беа вглядывается в незнакомку.

Женщина? Мужчина?

Трансвестит?

Она сама элегантность. Белокурые волосы ниспадают на плечи. Адамово яблоко едва заметно на тонкой длинной шее. На лице – безупречный макияж, но не такой яркий, как обычно бывает у трансвеститов. Светлые глаза. Высокие скулы. Кожа грубее женской. Ногти аккуратно подпилены и покрыты блестящим лаком. Фигуре любая девушка может позавидовать.

– Сейчас гляну, не закончили ли они… – говорит Беа, поднимаясь.

Транса приподнимает бровь.

– … с уборкой, – поясняет Беа и с шумом открывает дверь, чтобы Роза с Виктором успели прикрыться.

Они уже закончили. Вся раскрасневшаяся, Роза припудривает засосы на шее и напоминает себе выщипать брови. Виктор застегивает брюки, пытаясь забыть, что у него рак. Кофейная машина фыркает и хлюпает. Тесто, которое примяли во время секса, снова начинает подниматься. Вентилятор на потолке неподвижен.

Кто-то в дверях.

Роза проводит пальцами по густым черным волосам с проседью и спешит навстречу посетителям.

Это черноглазая грустная девушка, чьего имени она не знает, и трансвестит, который был у них пару раз и представился Софией, фотографом, недавно в их районе. Он еще спрашивал, не согласятся ли они устроить выставку его работ у себя в кафе. «Можно подумать», – ответила тогда Роза, но транса восприняла ответ как согласие.

– Графин воды с лимоном, – говорит Беа, первая в очереди, – и кофе. Большую кружку. Сэндвич номер три.

Сэндвич номер три – это булка из муки грубого помола без масла и сыра, но с салатом, огурцом, томатом, красным луком, проростками и петрушкой, богатой витаминами и железом.

Горчичным соусом не поливать. Горчицу Беа тоже не ест. От жирной тяжелой пищи тяжелеют мысли. Как и от мяса и вредных жиров в масле и сыре.

Беа не может себе позволить думать медленно. У нее слишком много проблем, с которыми надо разобраться. Слишком много бессонных ночей. Слишком много ответственных заданий.

Пятью минутами позже София сбросила туфли, слишком узкие для ее ног сорок третьего размера. Вытянув ноги под столом, она обмахивается фотографиями из портфолио.

Арон, 77, рыбак.

Ему не нравится, когда его называют пенсионером. Рыбак всегда остается рыбаком, говорит он.

Арон сидит на стуле, руки, все в шрамах, лежат на коленях. Худой и морщинистый, он одет в выходной костюм и выглядит очень аккуратно. Тонкие белые волосы зачесаны набок.

Он улыбается беззубым ртом с заячьей губой.

В детстве одноклассники мучали его, засовывая пальцы и другие предметы в дыру у него во рту. Они визжали от отвращения и злорадства, когда обнаружили, что можно засунуть целый пятак. После этого его прозвали Свиньей-копилкой. Даже учителя тайком его так называли.

Он никогда не целовал ни одну женщину. И мужчину тоже. Он рассказывал об этом со слезами на глазах, и София не решилась фотографировать его слезы. А на прощание рыбак сказал, что она очень красивая дама.

София запрокидывает голову и видит вентилятор. Почему они его не включат? Смотрит в сторону кухни. Пахнет свежей выпечкой. Может, купить одну булочку домой? С сахарной обсыпкой. Ей нравится, как сахар трещит на зубах. Еще ей нравится звук, с которым ломаются стебли тюльпанов. Когда она его слышит, то думает о маме: она всегда сажала тюльпаны осенью, чтобы они расцвели весной. Желтые, белые, красные тюльпаны… мамины руки, зарывающие луковицы в почву, маленькие ловкие руки с блестящими от крема ногтями.

София смотрит на свои руки. Такие большие и неуклюжие. Прячет под столом, вспоминает губу Арона, и ей не так одиноко.

Слегка повернув голову, она украдкой смотрит на Беа.

От этой худой женщины в черном так и веет скорбью. Она методично подносит ко рту кружку с кофе и так же методично откусывает от бутерброда, словно сдает экзамен.

Сунув руку в сумку, София осторожно достает фотокамеру и тайком делает снимок без вспышки.

Беа заметила поворот головы, но щелчка не слышала. Она занята вторым пунктом в списке. Беа наслаждается тишиной без вентилятора.

Ей просто пришлось принять меры. Ветром от него ее чуть не продуло, а жужжащий звук сводил с ума. Поэтому пару ночей назад она вскрыла замок отмычкой, перерезала пару проводов и решила эту проблему. Воспользовавшись случаем, даже выпила чашечку ворованного кофе в тишине за своим любимым столиком. Беа вспомнилось, что в ту минуту ей хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом, разделить радость.

Через четверть часа Беа поднимается, чтобы перейти к пункту номер три, и встречается взглядом с Софией.

У Беа глаза чернее ночи.

У Софии светлые – светло-серые или светло-голубые. Или зеленые?

Первой ее добычей был ярко-розовый кошелек из искусственной кожи, весь в блестящих наклейках и с надписью «Катя» черным маркером.

Катя была круглой отличницей в их классе, и притом симпатичной. Мама у нее тоже была красавица, и никто не возмущался, когда она опаздывала на родительские собрания и садилась за последнюю парту. А еще у нее был папа, которым вся шайка Тони восхищалась, потому что он был таким сильным. Он буквально излучал силу.

Катин папа видел все. И ничего не боялся. Ни от кого не прятался. Однажды он подозвал к себе Беа – это было во время классной поездки: родители всегда настаивали, чтобы он ездил со всеми.

– Ты можешь мне все рассказать, если захочешь.

Беа не знала, открыться ей или нет. И решила не открываться. Один отец у нее уже был, и она не собиралась его менять, даже если он и не обращал на нее никакого внимания.

Вместо этого Беа стащила кошелек.

Она сделала это из зависти. Только из зависти. Беа знала, что воровать нельзя, но просто не могла удержаться. Не могла и не хотела.

К тому же он так удобно лежал. Просто просил, чтобы его украли. Катя сама виновата.

Беа заперлась в туалете и вытащила из кошелька деньги, фотки друзей и снимок Кати с ее семьей. Мама, папа, сестра, брат, скажите «сыр».

Почему «сыр»?

Почему не «крииииизис», например?

Не банальный подростковый кризис, а глубокая депрессия, от которой никак нельзя избавиться.

Пустой кошелек она завернула в туалетную бумагу и положила в черный мусорный мешок для прокладок и тампонов. Там его никто не будет искать.

С той кражи все и началось. Беа уже не могла остановиться. В подвале под домом она изготовляла инструменты для более серьезных краж. Там у нее было все необходимое – паяльник, дрель, долото. Ей не нужно было сохранять осторожность, потому что ей нечего было терять. К четырнадцати годам Беа уже полностью себя содержала и начала откладывать деньги на будущее.

Ее целью было иметь столько денег, чтобы можно было делать все, что захочешь, ездить, куда захочешь, и покупать все, что понравится.

Снять роскошный люкс на одну ночь.

Поехать в кругосветное путешествие.

Сшить новый гардероб в Париже.

Проехаться на «ламборджини» по английской провинции.

Завести коалу.

И так далее.

Вот о чем она думала, лежа на узкой деревянной кровати, которую Каспер, ее папа, смастерил сам своими руками из любви к своему единственному ребенку.

Если Каспер о чем-то и догадывался, то ничего не говорил. Он все время сидел в своей комнате, оплакивая маму. Копался в моторе и оплакивал маму. Пил и оплакивал маму. Смотрел на дочь и оплакивал ту пропасть, которая возникла между ними.

Они разговаривали, но никогда не обсуждали то, что надо было обсудить.

Они снова и снова ходили вокруг да около горя и тоски.

Они создавали одно табу за другим, наполняя минорным звучанием мрачный пейзаж под названием «семья Каталин».

Стоило кому-то наступить на мину, как начиналась бурная ссора. За ней следовала тишина. Она могла длиться целую неделю. За тишиной следовало примирение в виде «Притворимся, что ничего не случилось. Можешь передать соль?».

Они могли сидеть за одним кухонным столом и так тосковать друг по другу, что чуть сосуды не лопались.

Их разделяла вина.

Это твоя вина, папа. Ты слаб.

С тех пор ничего не изменилось. Они стали старше, жестче, устали от жизни. Им стало еще сложнее общаться друг с другом. Они все время были настороже.

Тому, что ее никто до сих пор не поймал, помогало несколько обстоятельств.

1. Ее большой талант. Беа не только ловко совершала кражи, но и виртуозно заметала следы.

2. То, что Беа была тихой и хорошо воспитанной девочкой, никогда не создававшей проблем. Она была образцовой ученицей с наивысшими отметками по всем предметам. С чего бы ей воровать? Нет, это было бы немыслимо. Поэтому подозревали других – школьных хулиганов, драчливых девчонок, детей из неблагополучных семей.

Людям свойственно ошибаться.

Беа сидит в кожаном кресле, положив ноги на табуретку, и курит сигару марки «Гавана». У сигары крепкий мускусный запах.

Именно так Беа себя и чувствует. Крепкой.

Беа втягивает дым в легкие. Вспоминает бабушку Хедду на кухне, где она всегда отдыхала после семейных обедов. Рукава цветастой блузки закатаны. Ткань натянута на груди. У бабушки была большая грудь, наверное размера четвертого, но Беа ее не унаследовала. Браслеты, звенящие при каждом движении. Дряблая кожа на предплечьях. Бабушка напевала какую-нибудь песенку из хит-парада. Домыв посуду, она открывала окно, зажигала сигару (сигареты только для слабых женщин и жалких мужчин) и со вздохом подносила ее к губам. Весна, зима, лето, осень… всегда один и тот же ритуал.

В глазах бабушки появлялась мечтательность, и Беа понимала, что мыслями она далеко.

Что она делает в своих мечтах? Пересекает пустыню на верблюде? Встречается с любовником? Купается голышом под дождем? Или нежится на солнце? Валяется на осенних листьях? Рисует ангела на снегу? Лазает по деревьям? Прячется в шалаше в лесу?

Бабушка когда-то была такой сильной и здоровой. Теперь она – овощ в доме престарелых. Лежит почти без движения. Питается из бутылочки. Верит, что Беа – это Эбба и что дедушка Джоэль, ее муж, не показывается, потому что шляется по бабам.

Дедушка ушел из жизни еще до маминой смерти. Папины родители тоже мертвы. Папа тоскует по ним, но совсем не так, как по Эббе. Он так и не оправился после ее кончины. И никогда не оправится. Беа известно, что он плачет каждый вечер перед сном.

Сигару она нашла в коробке в письменном столе, откуда забрала все ценное:

восемь сложенных купюр по сто евро в конверте с чеками;

лупу;

ключ к неизвестному замку;

обручальное кольцо с гравировкой «Мия, я твой навеки. Давид 9/5 1999»;

стопку порножурналов;

Пятикомнатная квартира принадлежит Давиду Нюстрему – сорокатрехлетнему неженатому дипломату в Брюсселе, с вредной привыч кой слишком громко рассказывать по мобильному о своей блестящей карьере и высокой зарплате. Беа случайно подслушала его разговор в метро на перегоне «Сканстулль – Уденсплан», проследила за ним до самой квартиры, подсмотрела, что ей потребуется. Дальше оставалось только дождаться его отъезда в Брюссель.

Беа не жертва.

Беа берет от жизни все, что захочет.

Руками в кожаных перчатках она листает порножурналы, курит его сигары, гадает, к чему подходит ключ, почему Мия вернула кольцо и что такого случилось в его детстве, отчего он сегодня хвастается направо-налево, чтобы почувствовать собственную значимость.

Беа берет лупу, чтобы получше разглядеть на удивление расплывчатое фото в порножурнале.

Рука мужчины лежит у женщины на затылке. Губы целуют волосы. Мужской орган чуть касается ее лона, словно спрашивая разрешения двигаться дальше. Картинка, конечно, вульгарная, но все равно в мужчине есть какая-то нежность, пусть и наигранная.

Зажмурившись, Беа погружается в свои фантазии. Потом встает, кладет вещи в рюкзак и переходит к следующей комнате.

Она двигается бесшумно, на цыпочках, дорогой паркет не отзывается ни звуком. Ей не нужно зажигать свет: Беа видит в темноте лучше кошки.

Волосы убраны под черную шапочку. Одежда чисто выстирана: Беа никогда не использует одну и ту же рабочую одежду два раза подряд.

На ней перчатки, но они ни к чему, потому что Беа выжгла отпечатки пальцев. Это было чертовски больно, но она наслаждалась каждой секундой.

А как же отпечатки подошв? Беа сама изготавливает подошвы, которые прикрепляет к обуви, когда идет на дело. Эти подошвы на два размера больше, чем ее собственные, и на них нет рисунка. Все эти приемчики она узнала из фильмов и детективных сериалов и из чата в Интернете, где общаются преступники и куда она иногда заходит с разных адресов в поисках информации.

Беа гордится своей работой, но никому бы не стала ее рекомендовать, потому что она сопряжена с моральной деградацией.

Ей все время кажется, что ее покрывает какой-то липкий слой, затрудняющий дыхание.

Беа кажется себе грязной. Низкой и грязной.

Тем не менее она продолжает поиски.

Старенький ноутбук, за который можно выручить штуку.

«Ролекс» без батарейки. Это дело можно исправить. За него она выручит пять штук, а может, и десять.

Золотые запонки. Продать сложнее. Но золото – это золото. Беа берет их тоже. Бутылочка со снотворным из шкафчика в туалете – может пригодиться.

Издание «Дон Кихота» 1912 года в переплете ручной работы. Беа проводит рукой по дорогой коже, листает книгу.

Может, ей открыть антикварный книжный магазинчик? И ходить в мягких тапочках между пыльных полок? А по ночам читать, вместо того чтобы воровать?

Сделало бы это ее счастливее?

Самообман. Беа достает иголку и протыкает мыльный пузырь своих фантазий. Кладет книгу в рюкзак и двигается дальше.

Чековая книжка вызывает у нее улыбку. Не хватает только образца его подписи – и можно потирать руки.

Порывшись в шкафах, она наконец находит старый ежедневник и блокнот с разными записями. Прекрасно. Можно закругляться.

Беа уходит тем же путем – через дверь (дешевка, наверняка после этого происшествия он поставит железную решетку, если вообще заметит пропажу), которую бесшумно запирает за собой.

В туннеле под железной дорогой Беа стаскивает рюкзак и кожаные перчатки, стягивает шапку, снимает подошвы с ботинок, чтобы выбросить в ближайшую мусорку.

Прислонившись к холодной бетонной стене, она чувствует, как дрожит. От холода? Страха? Возбуждения?

Кто-нибудь, поймайте меня! Ударьте! Пырните ножом! Изнасилуйте! Сделайте со мной что угодно, но только коснитесь меня. С ненавистью, со злостью. У меня больше нет сил выносить это равнодушие.

Поезд проносится у нее над головой. Стены туннеля вибрирует. От холода у Беа немеют конечности.

Ей кажется, она слышит чьи-то шаги, но они затихают. Наверное, человек свернул.

Пока Беа бесшумно покидает подъезд 187, к подъезду 183 подъезжает такси. Задняя дверь открывается. И закрывается. Снова открывается и закрывается. Мирья хочет выйти, но Филипп ее не пускает.

– Поехали ко мне домой, – говорит он. – Это займет всего пять минут.

Поездка или секс?

– Счетчик включен, – бурчит шофер.

– Нет, мне нужно домой, – отталкивает от себя Филиппа Мирья.

Они занимались сексом четыре раза, и все четыре раза были ужасны, как бы Мирья ни пыталась убедить себя в том, что секс – это чудесно, раз все говорят, что так оно и есть.

– Ты такая сладкая.

Он отказывается пользоваться презервативами. Они якобы снижают чувствительность (в каком это месте он чувствителен?). Вместо этого он кончает ей на живот. Филипп предпочел бы делать это ей в рот, но Мирья все время отказывается. Гормональные таблетки она принимать не хочет: от них кожа портится и можно легко растолстеть. А толстеть нельзя, если хочешь стать фотомоделью.

– Давай в другой раз, – говорит Мирья, жалея, что сегодня надела зеленую мини-юбку, а не длинные брюки.

Ей хочется, чтобы ее оставили в покое. Оставили в покое ее тело. Особенно после того, что случилось в баре.

Но у Филиппа тестостерон зашкаливает. И если она сейчас ему откажет, Мирье несдобровать.

– Вы будете платить или нет? – злится шофер. У него появились сомнения, что у этой парочки вообще есть при себе деньги.

– Держи. – Мирья швыряет ему смятую купюру в сто крон. Филипп пусть заплатит остальное.

Она выбирается из машины, отцепляет его пальцы, несется к подъезду, отпирает дверь, захлопывает ее за собой и слышит, как через секунду он начинает колотить в нее, выкрикивая:

– Мирья, я же тебя люблю! Давай поговорим!

А в баре случилось то, что он без предупреждения сунул ей палец во влагалище, когда она сидела на барном стуле.

Филипп бьется о дверь. Он же ее любит, любит эту чертову шлюху.

Мирья чувствует себя грязной. Ей хочется принять душ. Смыть с себя всю грязь. Заснуть, забыться. Но сначала придется преодолеть препятствие под названием «родители», которые в этот поздний час ждут ее возвращения.

Нет.

Они не сидят на диване с обеспокоенным видом и чашкой чая в руках. От разочарования Мирья начинает рыдать.

– Мирья?

Роза стоит в прихожей в домашнем халате, который ей маловат, и с тревогой смотрит на нее.

– Я знаю, что сейчас поздно. Но я уже не ребенок, – начинает защищаться Мирья, зная, что ее сейчас ждет. – И вообще, я хочу переехать. Подруга хочет снимать однушку.

Не говоря ни слова, Роза обнимает свою дочь, от которой несет пивом и сигаретами, которые ей еще не должны продавать.

Что-то не так.

– Мама, что случилось?

Роза рассказывает дочери о болезни Виктора.

– Он умрет?

Роза не знает. Мирья вопит.

Мирья вопит. Сосед сверху (гиперчувствительный тип, который только и делает, что лежит и ждет любого шума) начинает долбить в пол. Виктор лежит на животе в спальне, накрыв руками живот.

– Господи, помоги мне, – шепчет он в потрескавшийся потолок. Потом выходит к Розе и Мирье и говорит, что ничего страшного не случилось, через пару месяцев он поправится – и они отметят это, устроив праздник.

Виктор обожает праздники. Танцы на столе. Растрепанные волосы. Закатанные рукава. Или вообще голая грудь. Сигарета в углу рта. Разбитые бокалы из-под шампанского. Виктор может танцевать под любую музыку: хип-хоп, вальс, сальсу… На вечеринках он готов плясать до упаду, и улыбка не сходит с его губ.

Роза с Мирьей улыбаются.

– Я поставлю чайник.

Виктор включает телевизор, щелкает пультом и останавливается на «Полиции Майами», предпочтя ее передаче «Кто хочет стать миллионером».

Дрожащими руками Роза заваривает ромашковый чай.

В своей комнате Мирья стаскивает с себя одежду для ночного клуба и переодевается в ночнушку – из мягкого хлопка, с рисунком из розовых бутончиков. В этой ночнушке она похожа на ребенка, если бы не яркая раскраска на лице. Вообще-то, на верхней полке шкафа у нее еще лежат куклы. Случается, что она их достает, чтобы причесать им волосы и поиграть с ними, как в детстве.

Нужно только набраться смелости и спросить.

Фотограф. Кафе.

Снова спросить о выставке. Вежливо напомнить о данном обещании. Речь идет всего о паре снимков на две-три недели. Наверно, лучше всего подойдут последние. Ее любимый жанр – фотопортрет. Обычно она предпочитает фотографировать людей, от которых в том или ином смысле отвернулось общество. Они как нельзя лучше подойдут к кафе под названием «Окраина».

Об этом думает София, сидя в темноте в туалете в двух кварталах от квартиры Мирьи, которая кричит так, чтобы ее не слышали соседи. В темноте она сидит, чтобы не видеть то, чего видеть не хочется.

София переодевается – по-прежнему в темноте. Надевает пижамные штаны. Спать в сорочке она еще не научилась. Она постоянно задирается и путается в ногах. Как только женщины это терпят?

Включив настольную лампу, София присаживается за стол, который служит одновременно рабочим и обеденным.

Она живет в подвале доходного дома фисташкового цвета, построенного еще в двадцатые годы. Всего тридцать два квадратных метра, на которых уместились чулан, где София проявляет фотографии, ниша, в которой стоит кровать, душ, туалет и раковина с плитой вместо кухни.

На самом деле подвал не предназначен для жилья, но эту проблему легко решили лишние пятьсот крон в месяц.

Незадекларированные пятьсот крон, разумеется.

В Стокгольме процветает черная бухгатерия. Но не только здесь. Даже в той богом забытой дыре, откуда она приехала, все стараются отвертеться от налогов. Например, у пастора была домработница, которой он не только платил черную зарплату, но и с которой, как поговаривают, изменял пасторше. Брак у них трещал по швам. Так что, можно сказать, полячка подвернулась как раз вовремя. Пастор ее обрюхатил. Поползли слухи. Он, конечно, все отрицал, но его все равно сняли. Причем приходской совет мотивировал свое решение тем, что ему якобы не хватает харизмы.

Чертов совет.

Они говорят, что София больна.

Они что, Библию не читали? Иисус не делал никаких различий между черными и белыми, бедными и богатыми, шлюхами и святыми, евреями и мусульманами, женщинами в женском теле и женщинами в мужском.

Они не знают Библию. Не хотят ее знать. Идут против слова Божьего.

И никто их не наказывает.

В отличие от нее.

На автоответчике тишина. На дисплее пусто. В почтовом ящике только реклама и счета. Пара писем, да и те из налоговой инспекции и пенсионного фонда.

Прошло два месяца с того дня, как она послала всю общину к черту прямо во время службы и переехала сюда. Они молились за ее выздоровление. Громче всех молились ее родители и брат: они не осмелились перечить этой стае озлобленных волков. Это было ужасно. Ее по-прежнему бросает в холодный пот при одной только мысли о том дне. Она послала их к черту и сбежала. Обрела свободу, но утратила семью. Всю свою прошлую жизнь.

Она снова и снова набирает номер родных. Весь, кроме последней цифры. Снова и снова.

Потому что у нее осталась гордость.

Она не собирается вымаливать прощение, просить, чтобы ее пустили обратно. Нет, теперь их очередь умолять ее на коленях.

– Мама!

– Стефан.

– Меня зовут София.

…

София и Беа, две одинокие души, свернулись клубком каждая в своей постели.

София засыпает, прижав колени к груди. Большой палец в опасной близости ото рта. Наверно, ей нужен психиатр.

Беа лежит без сна, слушая мамин голос со старой виниловой пластинки. Запись 1979 года – «Мой веселый Валентин». Хрипловатый голос Эббы – мама всегда делала пару затяжек перед входом в студию.

Спустя три года после записи она умерла. А в голосе столько жизни. Кажется, чувствуешь ее дыхание на коже.

Мой веселый… Мой веселый… Мой веселый…

Пластинку заело. Беа убирает иголку. Берет украденный стетоскоп и, подойдя к окну, слушает свое сердце.

Тук, тук, тук…

Ветер бьется в окно, из которого видно канал и дворец на другом берегу. Но, к сожалению, не только их, а еще и автомобильную дорогу, всегда забитую. Правда, шума не слышно: Беа живет на пятом этаже, но на всякий случай вставила в окна тройные стекла.

У Беа четырехкомнатная квартира с кухней, купленная за наличные. В 1997 году она обошлась ей в один миллион четыреста крон. Скромная сумма, учитывая ее сегодняшнюю стоимость в три с половиной миллиона.

Жизнь у нее скучная, но, по крайней мере, у нее красивый дом. Лучше, чем у других. Это ее маленькая месть.

В самой маленькой комнате, которую Беа отвела под спальню, она сделала звукоизоляцию. У старых домов есть свои недостатки. Только почему-то маклеры всегда забывают про них упомянуть. В остальных комнатах располагаются столовая, где она как-то раз кормила папу ужином, рабочий кабинет (по совместительству библиотека) с пятиметровым потолком и панорамным окном, выходящим на канал и дворец (ей нравится фантазировать, что она художник, а это ее ателье), и гостиная с роялем, на котором она почти не играет, телевизором, велотренажером и дверью на балкон, где она по ночам тоскует по дому.

По родному дому. По своей комнате с голубым покрывалом на постели и старой мебелью. Маминому кабинету за стеной. Скрипу паркета по ночам, когда маме не спалось.

Приглушенным звукам джаза, когда маме хотелось танцевать.

По папиному голосу, когда он просыпался от шума и входил к ней.

Иногда Беа выходила из комнаты и, сидя на лестнице, подслушивала родителей в надежде услышать что-нибудь интересное.

Иногда она слышала, как они занимались любовью. Обычно на утро после этого мама пекла вафли на завтрак, а папа щедро поливался одеколоном.

Казалось, это было вчера.

Беа чувствует, что засыпает.

Счастье так мимолетно.

Трое подростков окружили лавку, на которой лежит алкаш. Тыкают палкой в бок, хихикают, готовые в любую минуту броситься на утек. Дышит или нет? Суют палку в рот. Оттуда вылетает муха. Кривятся от отвращения. А что, если у него есть деньги? Кому не слабо порыться в карманах? Только не я. И не я. Придется кидать жребий.

Короткую щепку вытягивает самый наглый. С трясущимися коленками приближается он к бесчувственному телу на скамейке. От страха хочется в туалет. Теперь ему будут сниться кошмары. Сперва куртка. Ключи, полупустая пачка сигарет, скомканный чек из «7-11», разбитые очки, вот дерьмо, глядите – транса!

Рука замирает. Наглец поднимает глаза. В паре метров от него София наблюдает за происходящим.

– А ну прекратили! – низким угрожающим голосом говорит она.

Хулиган отпрыгивает назад, ищет поддержки у приятелей.

– Отсоси, урод несчастный! – огрызается он, показывая неприличный жест.

София подходит ближе, берет его за грудки и резко встряхивает.

Сила у нее мужская, и София не стесняется ее использовать, даже если это роняет ее в собственных глазах.

Наконец она отпускает парня, и он стремглав бросается наутек. По пятам следуют два приятеля. Один из них от страха обмочился. После того как они исчезли из виду, София подходит к пьянице, закрывает ему рот и чуть приоткрытые глаза, проводит рукой вдоль тела, лежащего на боку, касается окоченевших, намертво сцепленных пальцев. Будто он молился перед смертью.

Почему у него открыт рот? Пытался прокашляться? Не хватало воздуху? Боялся? Если молился – то о чем? И услышал ли его Бог?

Смерть Софию не пугает. В старших классах у нее была подруга Мария, дочь владельца бюро ритуальных услуг, и они часто присутствовали при омовении покойников.

Отец Марии омывал трупы с большой нежностью, одевал их, припудривал лица, подкрашивал, причесывал и складывал им руки на груди.

Делал он это в абсолютном молчании, даже не бормоча сам с собой. Тишина – язык мертвых, и ему не хотелось ее нарушать.

Софии нравился папа Марии. Он ее понимал. Она это чувствовала. Однажды он поймал ее на том, что она примеряла лифчики Марии, но ничего не сказал, просто закрыл дверь.

В школе все считали, что София (которая для всех тогда была Стефаном) и Мария встречаются. Парни все время спрашивали, занимались они уже этим или нет.

Спали. Трахались.

София все отрицала. Под конец им это надоело, и они стали звать ее гомиком. Отчасти они были правы. Стефан был девушкой в теле парня, девушкой, которой нравились мужчины.

Но иногда она и сама не знала, кто она. Потому что эрекция у нее возникала не только при мысли о симпатичном парне в школе, но и при виде красивой девушки.

Кто она? Гомо? Гетеро? Би? Лесби? Или все это вместе?

Это был трудный период в жизни Софии, и все усложнилось еще больше, когда Мария вдруг решила, что они должны встречаться или, по крайней мере, заниматься сексом.

Посреди акта соблазнения София дала деру, и с тех пор их отношения стали напряженными. На переменах они теперь стояли в разных концах двора и откровенно игнорировали друг друга.

Она сделала снимок покойника на скамье. Святотатство, конечно, но она сделала это, чтобы подтвердить факт его существования на случай, если никто больше о нем не вспомнит. Потом поспешила в кафе, чтобы сообщить о смерти (она никогда не берет мобильный на утренние прогулки, чтобы ей не мешали думать, – правда, не то чтобы ей часто звонили). Кафе еще закрыто. На часах половина десятого, а они открываются только в десять. Как она могла об этом забыть? Она думает идти дальше, но замечает сквозь стекло Мирью и стучит. Никто не подходит. Она снова стучит и кричит, что у нее срочное дело.

Это, конечно, ложь. Мужчине на скамейке все равно, приедет «скорая» через десять минут или через двадцать.

Наконец Мирья (которой только что позвонил Филипп, чтобы убедить ее, что он отличный парень и что эта была случайность, он был пьян и раскаивается, и не пойти ли им поужинать вместе) отпирает дверь.

– Там на скамейке лежит покойник! – говорит София. – Можно позвонить от вас в полицию?

Мирья смотрит на нее круглыми глазами, жирно подведенными черным карандашом, – такое у нее с утра было настроение.

– Покойник? – переспрашивает она.

София кивает.

– Входи.

Она ведет ее в кухню, где стоит телефон. София набирает номер.

Пока она говорит, Мирья изучает ее адамово яблоко. Спустя четверть часа прибывают «скорая» и полиция.

В ту же минуту скамейку окружает целая толпа. София с Мирьей наблюдают, как врачи достают носилки, укладывают на них тело и кладут в машину. Как тесто в печь.

Его кремируют или захоронят? И как его зовут?

– Можете позвонить, когда выясните, как его зовут? – спрашивает София полицейского.

– Зачем? – Полицейский беззастенчиво разглядывает ее грудь.

Накладная? Или она в лифчик вату или газету подкладывает?

– Хочу пойти на похороны.

– Зачем?

Взгляд его опускается ниже. Теперь он гадает, как ей удалось спрятать член и яйца.

– Потому что она хочет пойти на похороны, – отвечает Мирья, вставая с ней рядом.

Взгляд полицейского перемещается на Мирью. Оценивает лицо, грудь, бедра, ноги. Стопроцентная женщина.

– Вот как, – говорит он, доставая блокнот. – Номер?

И смотрит на Мирью, ждет, что она назовет свой.

– 720-30-01, – отвечает за нее София. – Мобильный хотите?

– В этом нет необходимости, – говорит он, не отрывая глаз от Мирьи, которую в этот момент осеняет. И как до нее раньше не дошло.

Все. Мужчины. Свиньи.

Кроме Филиппа. Филипп был таким милым по телефону. Он раскаивается. Обещает, что они пойдут в дорогой ресторан – и в кино, если она захочет (конечно, захочет, что может быть лучше поцелуев в темном кинозале: Мирья – неизлечимый романтик).

Но этот придурок в полицейской форме – форменная свинья.

– Пошли. – Она берет Софию за руку и тянет ее прочь от похотливых глаз полицейского.

Почувствовав прикосновение теплой руки Мирьи, София начинает плакать. Она плачет бесшумно, как в детстве, чтобы никто не видел.

Но Мирья видит. И она в ярости. Мирья – ее рыцарь в белых доспехах, кипящий праведным гневом. Она бежит в кухню, чтобы скорее утешить Софию чашкой чая с пирожным.

– Полный придурок! – срывается она. – Он с тобой обошелся как с дерьмом! Я подам на него жалобу за сексуальное оскорбление! Как он пялился на мою грудь. Я бы не удивилась, если бы он еще и полапать захотел. Меня тошнит!

Мирья бросается в туалет и блюет.

– Я никогда раньше не видела покойника, – признается она, возвращаясь.

– Я видела много, – отвечает София и, к своему удивлению, рассказывает про Марию и профессию ее отца.

Перед глазами у нее встают тела. Мертвые, но красивые. Скоро их опустят в землю, но души их уже на небе. Не то чтобы она верит в рай и жизнь после смерти, но все же…

– Вы общаетесь?

– Нет! – София с грохотом опускает чашку на стол.

– Почему нет?

– Я порвала связь с прошлым.

– Даже с семьей?

– Да.

Мирья Новак, семнадцать лет (которую везде пускают, не спрашивая паспорт, потому что она хорошенькая), учится в гимназии (художественное направление), летом подрабатывает в кафе, мечтает стать актрисой или моделью, лучше и тем и другим, встречается с Филиппом (в этом Мирья не совсем уверена, но они же пока не расставались). София Киннеман, двадцать девять лет, фотограф, работает на фрилансе, живет на пособие по безработице, надеясь, что это временно. Приехала из деревни на западном побережье. Семья ее принадлежит к свободной церкви, как себя называет эта секта фанатиков. Три года встречалась с женщиной, Анной, в попытке приспособиться к обществу, но эти отношения были обречены с самого начала. Теперь она не скрывает, что является транссексуалом – не путать с трансвеститом. Она готова поменять пол, сделать силиконовую грудь, пить гормоны и тому подобное, и даже несколько раз подавала прошение о об операции по смене пола, но получала отказ. Надеется, что на этот раз ее просьба будет удовлетворена.

– Что-то я увлеклась, – спохватывается София.

Ей нужно было выговориться. У нее никогда еще не было возможности рассказать другому человеку, что она чувствует.

– Ничего страшного, – отвечает Мирья, которой кажется, что это прикольно – познакомиться с трансвеститом, пардон, транссексуалом.

Кто-то ломится в закрытую дверь. Мирья бросает взгляд на часы. Половина одиннадцатого. Она бросается открывать дверь и принимать заказ. Вернувшись в кухню, плюхается на стул.

– Так это ты – фотограф? – с воодушевлением спрашивает она.

– Я бы хотела тебя сфотографировать, – говорит София, догадываясь, что именно это Мирье и хочется услышать.

Мирья энергично кивает. В мыслях она уже в Голливуде, прячется от папарацци… снова звенит колокольчик. Еще покупатели.

Операция неизбежна. И потом химио– и радиотерапия. И начинать нужно немедленно, потому что тумор растет с каждым днем. Операцию назначали через неделю. Виктору повезло, что появилось свободное окошко в расписании. А до этого времени они могут предложить обезболивающие и консультацию психолога. У него еще есть вопросы?

– Да, – ответила Роза, сжимая руку мужа в своей. – Он выживет?

Хм.

– У него хорошие шансы.

– Насколько хорошие?

Мирья рассказывает им о Софии, о выставке, которая будет в кафе, о снимках, которые она пошлет в модельные агенства. Но у родителей слишком грустный вид, и Мирья замолкает, обнимает папу. Чувствует в нем слабость и холодность, которых раньше не было.

Через плечо дочери Виктор замечает Софию, сидящую за их столом с чашкой чая.

Когда они успели подружиться?

Он кивает Софии, и та застенчиво улыбается в ответ. При других обстоятельствах он, наверно, скривил бы нос оттого, что перед ним мужчина в юбке, но у Виктора нет сил на предрассудки.

– Я пойду прилягу, – говорит он.

– Я с тобой, – вызывается Роза.

– Лучше помоги Мирье.

– Я справлюсь.

– Я помогу, – добавляет София.

Повисает тишина.

Нет, думает Роза, так не пойдет. Я человек терпимый, но клиенты могут быть недовольны.

Почему бы и нет? – думает Виктор, чувствуя, как давление падает. Ну и ну, – думает Мирья.

– Мы не можем себе позволить дополнительный персонал, – отвечает Роза, не глядя Софии в глаза.

Но все слишком очевидно.

– Мне не нужны деньги, – восклицает София. Она не собирается сдаваться. – Я помогу за то, что вы разрешили мне устроить выставку.

Роза пожимает плечами.

– Я не буду выходить из кухни. Никто меня не увидит.

У Розы кровь приливает к лицу. Виктор стонет. Мирья стоит, уставившись в пол. Ей стыдно за свою мать. И стыдно за Софию.

– Хорошо, можешь помочь, – сдается Роза и уводит Виктора в квартиру над кафе.

Виктор с Розой лежат рядом на двуспальной кровати. Роза гладит мужа по лбу. Ей грустно видеть его худым и изможденным. Они шепотом обсуждают детей и внуков, улыбаются, целуются, плачут.

– Хорошо бы собрать всех вместе до того, как все начнется, – говорит Роза, вытирая нос.

Дети, внуки, друзья.

Улица Вэстерлонггатан, теплый ветерок, уличный музыкант по имени Монс, кучка японцев в черном справа от него, кучка американцев в пестрых одеждах слева и кучка нейтрально одетых европейцев перед ним.

Они встали в точном соответствии с положением своих стран на карте мира. Монс уже в который раз это отмечает. Как будто у человека в теле встроенный компас.

Он играет на гитаре и поет, голос у него как у Чета Бейкера, если верить музыкальным познаниям Беа.

Тонкие быстрые пальцы, кепка, выгоревшие на солнце каштановые волосы, черные глаза, черная футболка с ковбойской эмблемой, потертые джинсы. Выглядит он неплохо, если не считать ног, но их не видно, когда сидишь с гитарой в руках.

Монс всегда играет на этом месте популярные песенки для благодарной публики, если только нет дождя. Другие уличные музыканты бросают завистливые взгляды на гитарный футляр с усыпанным монетами и купюрами дном. В час он зарабатывает не меньше, чем все эти офисные крысы в своих душных конторах.

Бывает, что они выползают из своих нор на свет и восхищаются свободой творчества в лице Монса. Если нет дождя, конечно. Потому что в дождь они радуются тому, что сидят в теплом офисе, получают стабильную зарплату и могут сходить на обед в столовую или даже ресторан.

Мелодия затихает. Японцы фотографируют, что-то лопочут на своем языке, кидают ему деньги. Американцы апплодируют, кричат Wonderful! Wonderful! [2] и тоже кидают купюры, но крупнее, потому что им всегда надо быть круче всех. Европейцы озираются по сторонам и робко опускают в футляр монетку, стесняясь ничего не дать и тем самым показать свою скупость.

Некоторые покупают кассеты. Среди них Беа. Они уже виделись. Она слушала, он играл. А потом она исчезла в полутемном переулке, и никто из них не вспоминал о встрече.

Но сегодня она здесь и покупает его кассету. Встретившись с ним глазами, Беа улыбается.

Она кажется ему очень красивой.

Беа убирает кассету в сумку, прощается и снова исчезает в переулке. Монс провожает ее глазами, думая, как было бы хорошо ее коснуться в следующий раз.

Доктору Джеку Вестину тридцать четыре года, и остается только поражаться тому, как ему удалось до них дожить. Его семья принадлежит к высшим слоям общества. Он добился успеха в своей профессии. Теперь у него своя практика. Безупречная репутация, солидный счет в банке, привлекательная внешность, харизма… в общем, Джек идеальный мужчина, если бы не одно «но»…

Джек помешан на Эвелин. Ему непременно нужно ее вернуть.

Потому что они должны пожениться и завести детей.

Он ей изменил. Бессмысленный секс на столе в конференц-зале. Он до сих пор не знает, зачем это сделал. Вроде и выпил он тогда немного. Вернувшись домой, сразу признался в грехах, почему-то уверенный в том, что она его простит. Эвелин же закатила ему пощечину и велела идти к черту.

Прошел почти год, а он продолжает ее преследовать. Звонит ей по десять раз на дню. Посылает цветы каждую неделю. Пишет письма на надушенной бумаге, письма, полные страсти. Подкарауливает ее у подъезда, трезвонит в домофон. Пару раз даже пытался проникнуть к ней в квартиру. Джек не дает ей ни на минуту вздохнуть спокойно.

Когда Эвелин идет на прогулку или по магазинам, он в любую минуту может возникнуть перед ней со словами: «Какое совпадение!» Эвелин может сидеть в кафе с подругой, как вдруг заходит Джек, садится за соседний стол, просит кофе – и тут же поворачивается к ней: «Кого я вижу?! Эвелин! И ты здесь!»

Стоит ей в баре заговорить с каким-нибудь мужчиной, как она тут же чувствует на себе его ревнивый взгляд. И, повернувшись, находит его в углу бара с несчастным выражением на лице. «Как ты можешь? – говорит его взгляд. – Как ты можешь так со мной поступать?»

Она угрожает, что пойдет в полицию.

Джек уверен, что она этого не сделает.

Он слушает сердце и легкие Беа через новый стетоскоп, который пришлось купить, потому что старый куда-то подевался. Все в порядке. Все, как и должно быть. Учащенное сердцебиение, скорее всего, вызвано стрессом и нервами. То же и с нехваткой воздуха. Но разумеется, они могут сделать флюорографию, и, если она настаивает, он может выписать ей бриканил – от проблем с дыханием. У нее в роду есть астматики? Аллергики? Беа кивает, хотя на самом деле понятия не имеет.

Она жалуется на боли в животе. Наверно, побочный эффект ципрамила. Джек просит ее прилечь на кушетку, чтобы он мог ее обследовать.

Беа приподнимает кофту, и Джек осторожно ощупывает живот кончиками пальцев. Беа лежит не дыша и наблюдает за ним. Какой он красивый. Само совершенство. С темной щетиной, мускулистым телом, острыми скулами, голубыми глазами, которые сейчас изучают ее голый живот.

Какая-то припухлость. Запор? У нее бывают газы? Да, иногда. Боже, как стыдно. Он выписывает инолаксол и миниформ.

– Пейте побольше воды. Откажитесь от кофе, пряностей, цитрусовых и газировки.

Их взгляды встречаются. Он заботится обо мне. И не только как о пациентке, думает Беа.

Завтра надо сделать упражнения на бицепсы, трицепсы и косые мышцы живота, думает он.

– Вы еще что-нибудь хотите спросить?

Да, о тебе, о нас.

– Нет, – отвечает Беа, убирая челку со лба. – Спасибо.

– Скоро вам станет лучше. Постарайтесь поменьше нервничать.

У нее такой несчастный вид. Жалкий воробушек на койке в его приемной. Пишет докторскую по литературоведению, так она вроде рассказывала. А может, она уже и защитилась. Не то что его это интересует, но ему жалко ее. У нее столько недомоганий. И все от нервов.

– Звоните, если что-нибудь случится, – говорит Джек, протягивая ей рецепт.

Они пожимают руки на прощание. У него рука теплая и сухая, у нее – сухая и холодная. На губах улыбка. Джек ничего не понимает. Он ни о чем не подозревает. В мыслях он уже занимается следующим пациентом и сочиняет письмо Эвелин.

Беа выходит из приемной, бежит по ступенькам вниз, входит в подвал, зажигает свет, открывает рюкзак, из которого достает сменную одежду. Пять минут – и это уже не Беа, а элегантная дама в костюме, парике, жемчужных серьгах и очках. На руках у нее тонкие перчатки. На лице – безупречный макияж и крохотная мушка в левом уголке рта.

Как у Синди Кроуфорд.

В рюкзаке оказывается еще и дамская сумка, в которую она убирает сложенный рюкзак. Она выходит из дома и идет по улице Стура Нюгатан в сторону Нормальма – к офису банка Хандельсбанк.

– Я хотела бы обналичить чек.

Тридцать тысяч. Не самая крупная сумма, чтобы привлечь внимание персонала. На повседневные нужды, так сказать.

Уверенный взгляд. Приятная улыбка. Сегодня она хорошая подруга Давида, который одолжил ей денег. Паспорт? Пожалуйста.

Сара Карлссон, родилась 17 апреля 1972 года, блондинка в очках, с родинкой у рта. Паспорт она изготовила сама, как и все остальные документы, которыми время от времени пользуется.

– Какими купюрами предпочитаете?

– Тысячными, если можно.

Закончив с одним банком, Беа отправляется в другой, где повторяет ту же процедуру, и потом переходит к третьему. На сегодня все.

Беа не боится, что ее поймают. Может, поэтому ее до сих пор и не поймали. Страх выдает тебя с головой и вызывает у людей подозрения.

Теперь у нее в сумке девяносто тысяч крон. Неплохая зарплата. В общественном туалете Беа переодевается, смывает макияж и появляется на улице уже в прежнем обличье. Получив в аптеке лекарства по рецепту, Беа едет домой на метро. Сидит с рюкзаком на коленях и рассматривает купленную кассету.

Монс Андрен. «Я не знаю», – написано на ней по-английски под черно-белой фотографией. На снимке Монс сидит на изрисованной скамейке с гитарой в руках и исподлобья смотрит в камеру.

Чего он не знает?

Он выпрямляет спину, массирует пальцы, собирает вещи, радуясь тому, сколько денег ему удалось собрать за день и сколько кассет получилось продать.

389 шведских крон, 27 евро, 39 долларов, 22 японских иены и еще несколько иностранных монеток, которым не обрадуется «Форекс», когда он придет их менять.

Последний взгляд в переулок. Но Беа нет. Она там живет или ее друзья? Или она работает в офисе неподалеку?

Монс надеется, что она еще придет. Не только потому, что она такая красивая, но и потому, что ему кажется, что они похожи. Она так же одинока, как и он.

Одиночество.

Добровольное или нет – это не важно. Оно накладывает на тебя отпечаток. Отпечаток, который трудно заметить невооруженным взглядом. Но тот, кто знает, где искать, – найдет.

Монс знает, где искать. Рыбак рыбака видит издалека. Беа – его родственная душа.

Она из тех, кто просит прощения за свое существование, прячет взгляд, ходит с опущенными плечами и чувствует себя бесконечно одинокой.

Из тех, кто постоянно изображает веселость, шутит, смеется и делает все, чтобы быть таким же, как все, но все равно всем видно, что за показным весельем таится отчаяние.

Некоторые пытаются с этим бороться. Дают объявления о знакомстве, ходят на курсы, чатятся в Интернете, выходят в люди и пытаются с кем-нибудь познакомиться в баре, но все заканчивается одним и тем же: сидением перед телевизором в субботу вечером, когда другие люди веселятся.

Другие сразу опускают руки. Говорят себе, что быть одиноким – это нормально. Что нужно смириться, нужно быть сильным. Они уходят в себя и отказываются верить в то, что жизнь проходит мимо, пока они сидят перед телевизором, уверяя себя, что все так, как и должно быть.

Есть еще и третья группа.

Те просто кончают жизнь самоубийством. Монс сам подумывал о смерти, но так и не решился на это.

Девушка, исчезнувшая в переулке, скорее всего, принадлежит к тем, кто опустил руки. Но Монс не знает наверняка, потому что она ходит с высоко поднятой головой и прямыми плечами, а это указывает на то, что надежда не совсем еще утрачена.

Он идет к метро, остро чувствуя боль в онемевших от долгого сидения ногах. Болит все – бедра, колени, ступни.

Он родился с кривыми ногами. Колесом, как сказали бы раньше. В школе все над ним издевались, пока он не стал играть на гитаре в рок-группе, возглавляемой учителем музыки по имени Джонни Уэйтс, который даже после двадцати лет в Швеции продолжал говорить с подчеркнуто американским акцентом. Наверно, думал, что так круче. Или просто очень сильно скучал по дому.

Музыка стала его спасением. Пока он играл, его уважали. Пока в руках у него была гитара, никто над ним не издевался. Но девушки у него никогда не было. В тридцать четыре года он оставался девственником.

У него есть и настоящая работа. Музыкальным учителем в школе на полставки. А летом он играет на улице, чтобы заработать на записывающее оборудование.

Монс мечтает пробиться, стать знаменитым певцом, выпустить альбом и поехать в турне.

Он сотни раз посылал свои демо-записи в звукозаписывающие компании, но всегда получал один и тот же ответ: «Спасибо за ваш интерес к нашей компании, но, к сожалению, в данный момент мы не можем ничего вам предложить».

Только один раз ему позвонили и сказали:

– Нам понравилась ваша кассета. Приходите к нам в офис.

Разумеется, он пришел.

– Честно говоря, ваши песни хороши, но конкуренция в этой отрасли слишком сильная: недостаточно хороших песен и хорошего голоса. Поэтому ничего не получится, если вы будете петь их сами, понимаете? Одного таланта сегодня не хватит, понимаете?

Он все прекрасно понял. Им нужна внешность. Красивое лицо и здоровое тело. Им не нужны уроды.

Он просто встал и ушел, даже не попрощавшись. Больше всего ему хотелось отпилить себе ноги.

– Стуребю, – говорит он контролеру в окошке и получает назад проштампованный билет с дежурным «спасибо». Это молодой парень, наверно, студент, которому нужны деньги на учебу.

Монс скучает по прежнему контролеру – женщине, вечно вязавшей шарф. Белый, как ее волосы. Почему-то он всегда стоял перед ней дольше, чем обычно. Разглядывал морщинки на лице, любовался тем, как ловко она орудует спицами, как опирается локтями на стойку. Иногда их глаза встречались.

Некоторых людей трудно забыть.

Подходит поезд. Монс садится в вагон. Зеленая ветка. Поездка займет пятнадцать минут. Пятнадцать минут, и он будет в Стуребю – районе, где живут одни эмигранты. Монсу там нравится. Ему нравится аромат экзотических специй из окон, пестрая смесь языков и переплетение судеб в его подъезде.

Он пытался подружиться с соседями, но большинство предпочитает держаться соотечественников. Иногда они устраивают партию в шахматы с горбатым Ханахом из Афганистана, который когда-то играл в симфоническом оркестре и обожает Шуберта, Бетховена и Штрауса. Перед партией они включают пластинку, но партии случаются все реже. Ханах почти не встает с постели: его мучают боли в спине и горькие воспоминания. Ему хочется побыть наедине со своим горем, и он никому не разрешает к нему приближаться.

Молодая женщина тайского происхождения с тремя вопящими детьми идет ему навстречу. Взгляд узких глаз совершенно пустой. Наверняка продалась какому-нибудь жирному шестидесятилетнему старику, который не дает ей покоя своими приставаниями, называет шлюхой и устраивает скандал, если она пересолила суп или слишком долго говорила по телефону. К тому же он требует, чтобы на прогулке она шла на два шага позади него, и хочет, чтобы она родила еще ребенка.

Молодой человек, с поднятым воротником и тревожной морщинкой на лбу. Не знает ни кто он, ни кем хочет быть. Только – что не хочет быть похожим на своего отца, которого ему так хочется убить.

Мужчина средних лет, в поношенном костюме, с плохой кожей. То и дело чешет руку, думая, что никто этого не видит. Но девочка рядом морщится от отвращения.

Женщина лет шестидесяти, полная, в широких брюках цвета хаки и лиловой блузке. Руки, спина, затылок ноют. Поймав свое отражение в витрине, она удивленно смотрит – неужели это она, эта женщина, вцепившаяся в сумку, женщина, на которую никто не обращает внимания, женщина, чье лицо никому не запоминается?

Он видит их насквозь. Читает их мысли. Иногда Монсу кажется, что он ясновидящий.

Пятнадцать минут прошли. Монс выходит на платформу, спускается по лестнице вниз и оказывается на улице. Проходит мимо мужчины, который каждый день кормит голубей в сквере. Они такие жирные, что с трудом могут взмахнуть крыльями. Мужчине просто не хочется идти домой. Он тянет до последнего, чтобы вернуться уже к ночи.

Монс проходит мимо восьмидесятилетней старушки, которая последние годы жизни посвятила уборке мусора в парке. Она подбирает ветки, сучки, мусор, даже поправляет травинки на лужайке. Случается, что дети швыряют мусор прямо ей под ноги, чтобы смотреть, как она будет его поднимать. И она всегда поднимает. Не говоря ни слова. Если она с кем и говорит, то только с букашками на земле. Никто не знает, как зовут эту старушку. Даже она сама.

С детской площадки доносятся смех и крики и топот маленьких ножек, но все, что видит Монс, – это женщину с послеродовой депрессией, от которой ничего не помогает. Видит серый туман, облепивший ее со всех сторон и затрудняющий каждое движение. Видит ее ненависть к мужчине, который сделал ей ребенка. Видит злость к ребенку, которого она произвела на свет. Но это видит только он, потому что женщина умело скрывает свои чувства под маской веселости. Она знает, чего от нее ждут: ждут, что она будет счастлива.

Обшарпанная однушка. Подозрительный тип. Из тех, что способен и глазом не моргнув продать материну почку, дай ему хорошую цену. И несмотря на это, Беа не испытывает к нему презрения. Они одного поля ягоды. И она ничем не лучше, чем он.

– Хорошие часы.

Он вертит в руках «ролекс». Нюхает, пробует на зубок, пристально разглядывает, сначала просто, потом под лупой. Морщит лицо, вытягивает губы в трубочку.

Довольно присвистывает и переходит к золоту и ноутбуку. Порножурналы – в подарок за покупку.

– Хорошая девочка! – хвалит он, словно она собака, но он хорошо платит, и Беа держит себя в руках.

Откинувшись на спинку кресла, скупщик краденого кладет ноги на стол, сцепляет руки на затылке и смотрит вверх на пыльную желтую лампу, усыпанную дохлыми мухами.

– Ну? – говорит Беа, разглядывая овальные пятна от пота у него под мышками.

Скупщик – приземистый коротышка, весь в татуировках. Все эти годы он злоупотреблял солярием, что видно по лицу. А прическа под могиканина не скрывает залысины. Вид у него нездоровый. Если у него и есть женщина, то не из-за внешности, а из-за солидного счета в банке.

Сколько ему? Сорок? Сорок пять? Обручального кольца нет, но это ничего не значит. Перхоть на плечах внушает ей отвращение. Черная футболка не подходит по возрасту. Мешковатые костюмные брюки черного цвета. Синие носки. Коричневые сандалии.

Воплощение дурного вкуса.

– Семь. – Он выдвигает верхний ящик стола. – И ни эре больше.

На это она и рассчитывала. Беа кивает и берет купюры, не пересчитывая. Беа знает, что он не обманет ее, пока она сама не сделает ему какой-нибудь пакости. Они в одной связке. Воровка и скупщик краденого. И любой потеряет, если решит нагадить другому. Кроме того, им все известно о банковских счетах друг друга в Индонезии, о которых была бы счастлива узнать налоговая инспекция. Конечно, они не знают настоящие имена и адреса друг друга (у Беа вместо адреса абонентский ящик на имя одной компьютерной компании – давнего банкрота), но, разумеется, это несложно выяснить.

– Ты когда-нибудь испытываешь угрызения совести? – спрашивает она, поднимаясь.

Скупщик удивленно смотрит на нее:

– Нет.

– Почему?

Он пожимает плечами. У него нет ответа на этот вопрос. Он даже ни на секунду не задумался. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Таким уж толстокожим он родился.

– А ты?

Беа кивает. Вид у нее грустный.

– Когда понимаю, что ограбила того, кто лишился всего, – продолжает она.

– Но ведь у него нечего воровать.

– Я не имею в виду вещи.

Он понятия не имеет, о чем она.

– Забудь, – говорит Беа.

Он не тот человек, с кем это можно обсудить.

Но почему-то ей вдруг захотелось с кем-нибудь поговорить. Можно было бы, конечно, сходить на исповедь, но Беа не доверяет священникам. Они не умеют держать язык за зубами. Психологам она тоже не доверяет. Беа подумывала завести кошку, чтобы использовать ее в качестве терапевта, но не уверена, что ей нужен постоянный спутник.

– Пока, – прощается она.

Может, ей завязать с воровством?

– С тобой всегда приятно иметь дело, – отвечает скупщик.

И чем же она тогда займется? Пойдет учиться? В ее-то годы? Да студенты ее на смех поднимут.

– Взаимно.

Пожимают руки на прощание.

– Еще увидимся, Габриэлла, – довольно улыбается он.

У нее это просто сорвалось с языка, когда они впервые встретились в кафе, чтобы обсудить сотрудничество. У нее даже нет знакомых с таким именем. Просто сорвалось с языка. Габриэлла рифмуется с «сальмонелла». Может, об этом она думала тогда в кафе.

У нее есть номер одного из его мобильных, который носит с собой один мелкий воришка и, по совместительству, наркодилер, тусующийся под центральным мостом. Она позвонила из телефонной будки, оставила номер, и ей перезвонили. Они договорились о встрече. Ей пришлось ждать час, пока появится скупщик. Оба были одеты так, чтобы не привлекать к себе внимания. В туалете Беа продемонстрировала ему часть товара и услышала в ответ, что если она из полиции, то ей несдобровать. У него есть очень влиятельные друзья. Затем скупщик дал ей адрес, по которому нужно было прийти, когда у нее будет больше товара. Когда она пришла по адресу, ей снова пришлось ждать несколько часов, пока он не появился. Он назвал ей новый адрес, и история повторилась. Только на пятый раз они встретились в этой однушке.

Прошло уже шесть лет со времени их первой встречи. До этого Беа продавала краденое ненадежным типам в вонючих подвалах разных мастерских. Она находила их через знакомых и старалась не иметь дела с каждым больше трех раз. Ей все время приходилось переодеваться, все время бояться, что ее сдадут полиции.

Разумеется, и имея дело с Т. Бру, она не могла чувствовать себя в безопасности. Но Беа взвесила все «за» и «против» и решила, что это самый надежный выбор.

Даже если ее поймают, все, что ей грозит, – пара лет за решеткой, потому что остальное они просто не смогут доказать. А за эти два года ее квартира вырастет в цене, а к суммам на счетах в иностранных банках прибавятся проценты.

Беа выходит из дома и смотрит вверх. Так и есть. Он смотрит на нее сквозь шторы. Беа кивает, и штора опускается. Его трудно понять. Беа идет по направлению к центру. Сегодня суббота, и ей нужно сделать покупки, прежде чем нанести следующий по плану визит.

Беа выходит из электрички на станции Эльвшо и полкилометра идет пешком.

Полкилометра тоски и страха.

Он мерит шагами дорожку между домом и калиткой, руки сцеплены за спиной, взгляд прикован к часам.

Дочь позвонила вчера вечером и сказала, что хочет прийти. И с тех пор он ее ждет. Он не выпил ни капли спиртного за весь день. Прибрался и купил вкусной еды. Нельзя же кормить единственную дочь консервами, на которых он живет. Ему хочется показать ей свое новое приобретение – «кадиллак», доставшийся ему всего за семьдесят девять тысяч, хотя стоит он, как минимум, в два раза больше. Наверняка она захочет заглянуть под капот. В детстве она была такой любопытной. Расспрашивала, как работает зажигание, почему нельзя заправить машину бензином и почему тот, кто изобрел первую машину, изобрел именно машину, а не что-нибудь другое.

Вот она. Наконец-то.

Он все время поражается тому, какая она маленькая. Ему кажется, что она должна быть больше.

В руках у нее куча пакетов. Дочь всегда приходит с подарками. Из любви к нему, но и из чувства вины. Она редко звонит ему и еще реже навещает. Не чаще одного раза в три месяца, хотя живет всего в получасе езды на электричке. Кроме того, у нее есть машина, но он ни разу не видел, чтобы она ею пользовалась.

Пару раз в год он приезжает в гости к дочери, и она кормит его ужином в своей пустынной столовой. Но он чувствует, что ей некомфортно видеть его у себя дома, чувствует себя чужаком, вторгнувшимся в ее пространство. Беа хочет быть там одна, в своем огромном жилище на пятом этаже.

Разумеется, он знает, чем она занимается и на какие деньги купила эту квартиру. Знает с тех пор, как нашел у нее в шкафу коробку из-под обуви, полную денежных купюр, когда ей было всего пятнадцать лет. Он знает, чем она занимается и почему. Тогда он опустился на ее кровать и заплакал, а потом напился и решил не говорить ей о своей находке.

Он притворяется, что она не воровка, а дочь притворяется, что он не алкоголик. Такова их негласная договоренность.

Они обнимаются. Беа кажется такой хрупкой в его объятиях. Отец под два метра ростом, широкий, как бочка, с круглым пивным животом. Когда-то светлые волосы поседели и поредели. На круглом лице острый нос. Уши тоже острые. И у него черные глаза и морщинка на лбу, которые Беа унаследовала.

Она у него с детства, эта морщинка. Бывало, что он пытался расправить ее пальцем, и тогда Беа смеялась и залезала ему на плечи. Он возил ее на закорках по саду, и дочь зарывалась пальцами ему в волосы с криком: «А ну пошла, лошадка!»

Он бегал по саду, Беа его погоняла, и в ту минуту они были одним целым, словно он был стеблем, а она – прекрасным цветком.

– Ты голодна?

Это заложено в подкорке: ребенка нужно накормить.

– Немного.

Они входят в дом. Отец отправляется в кухню, а Беа идет посмотреть дом.

Он нарезает говяжье филе толстыми ломтями, жарит в сковородке, солит и перчит. Варит картошку и горошек. Готовит соус из пакетика.

Все это выходит у него довольно неуклюже. Он уже отвык готовить еду. Он стоит у плиты гораздо дольше, чем нужно, а результат оставляет желать лучшего. Картошка слишком мягкая, горошек слишком твердый. Мясо пережарено и застревает в зубах.

В спальне на левой стороне постели по-прежнему лежат мамина подушка и одеяло. В ее кабинете тоже все точно так же, как было при жизни. Отец даже не вынес мусорную корзину.

В папиной комнате все стены увешаны фотографиями счастливой семьи. Беа старается на них не смотреть. Ее цель – найти бутылки. После недолгих поисков она находит три штуки. Ей бы на таможенном контроле работать.

Зайдя в ванную комнату, она выливает содержимое бутылок в раковину. Открывает шкафчик и констатирует, что все мамины туалетные принадлежности, включая духи, крем, расческу, заколки, помаду и пачку тампонов, по-прежнему на месте.

Ничего не тронув, Беа выходит из ванной и идет в свою прежнюю детскую. Там она сидит какое-то время и скучает по папе.

После еды они пьют кофе с шоколадом и курят кубинские сигары, принесенные Беа. Из гостиной доносятся бойкие ритмы «Битлз», которые он слушает в последнее время. Магнитофон включен на полную громкость, окно приоткрыто. Не хватает только бокальчика десертного вина.

– Хочешь еще кофе?

Беа качает головой, догадываясь, что он задумал.

– Все равно поставлю, – отвечает отец и спешит в кухню, чтобы тайком опрокинуть стопку «Грэм Порт». Выпив, он ставит кофейник на плиту, потом размешивает ложку разрыхлителя для теста в воде и полощет рот, чтобы убрать запах спиртного: этому приему его научил другой алкоголик, с которым они вместе выпивали, пока он не решил, что слишком хорош для такой компании.

Он возвращается в гостиную и подливает кофе в чашки, несмотря на то что она отказалась, и отпивает горячую черную жидкость, пряча глаза от дочери, потому что она все знает.

Его выдал белый налет на рукаве рубашке. Беа этот прием тоже известен.

Они еще какое-то время болтают ни о чем, словно ходя вокруг да около бомбы, готовой взорваться в любой момент. Но никто не отваживается ее коснуться.

Чертов пьяница, тебе нужна помощь – общество анонимных алкоголиков или реабилитационная клиника.

Это не моя вина, что Эбба умерла, что у меня не было сил.

Шш…

Шш…

– Читала что-нибудь интересное в последнее время?

Беа рассказывает про труды философов, которые изучала на досуге, делая вид, что понимает, о чем говорит. Отцу Беа сказала, что занимается научной работой, но без подробностей, мотивируя это тем, что наука эта слишком сложна для понимания. Именно это он и отвечает, когда люди спрашивают про дочь. То же самое отвечает и Беа. Все равно никто не будет звонить в университет и проверять. Она сама преподает? Иногда. Вы, наверно, ей гордитесь? Конечно. На выпускном были? Разумеется. Нервничали? Конечно. Даже больше нее.

– Я хочу тебе кое-что показать.

Он внезапно оживляется, мина между ними откатывается в сторону, и он даже инстинктивно берет ее за руку.

Беа не убирает руку. Ей кажется, что его рука такая же большая по сравнению с ее собственной, как когда-то в детстве.

– Я купил его на прошлой неделе.

Они обходят кругом его гордость – бирюзовый «кадиллак» с обитыми красной кожей сиденьями, полированными ручками и легендарным прошлым лучшей машины для охоты на девчонок. Его задние сиденья пережили немало бурных моментов.

– Мотор барахлит, система охлаждения тоже, да и днище проржавело, но за пару недель я это исправлю. Будет мурчать, как котенок.

Отец садится за руль. Одну руку кладет на спинку пассажирского сиденья, второй опирается на открытое окно. Пальцами постукивает по рулю. Он поднимает лицо к солнцу и чувствует необыкновенную свободу.

Беа наблюдает за ним с улыбкой. Он еще не разучился получать удовольствие от жизни. Сама Беа уже и не помнит, когда ей было по-настоящему хорошо. Приятно, что под личиной пьяницы еще остается человек.

– Прокатимся?

Жмурясь на солнце, он вопросительно смотрит на нее. Глаза у него поразительно светлые.

– А он выдержит?

– Только вокруг квартала.

– Можешь отвезти меня на станцию.

Пальцы на руле замирают.

– Уже?

В голосе заметно разочарование. Но на часах шесть, она у него уже шесть часов. Этого более чем достаточно.

– У меня дела.

Молчание.

– Тогда иди за вещами.

Беа идет в дом, берет рюкзак и куртку и возвращается к машине. Беа ненавистна сама себе. Ей не хочется уходить. Хочется остаться здесь навсегда. И одновременно хочется никогда больше его не видеть.

Чудесная жена, четверо детей, пятеро внуков. Вскоре ожидается появление еще одного. Виктор ковыряется в тарелке. Шум его раздражает, и он чувствует себя неблагодарным.

Мирья с Розой весь день трудились на кухне, готовясь к празднику. Все ради него. Но ему ничего не хочется. Даже к десерту не притронулся, хотя обожает сладкое. В доме стоит страшная жара. Все вспотели, несмотря на открытые окна. Давно надо было починить вентилятор, но у Виктора нет сил, а никто другой не вызывался помочь.

Младшая внучка, которой недавно исполнилось два года, носится по квартире с перепачканным ртом, хватается за разные вещи и тянет их ко рту. Виктора при виде этого тошнит, но что он может поделать.

Старшему сыну нравится изображать идеального отца. С ним просто невозможно поддерживать разговор, потому что он то и дело отвлекается на одного из своих троих перекормленных и избалованных детей.

Старшая дочь слишком много ест и часто прикладывается к бутылке. От этого она кошмарно разжирела, но винит во всем беременность и обмен веществ. Хотя все прекрасно знают, что невозможно сохранить фигуру, если постоянно есть только жирное и сладкое. Ей, как и Розе (чьими пышными формами он прежде восхищался), срочно нужно сбросить вес.

Второй сын в свои двадцать семь ведет себя как подросток. Все время увеличивает громкость на магнитофоне, демонстрирует новую татуировку и хвастается тем, сколько пива он может выпить и не опьянеть. Его подружка беременна. Это их первый ребенок. На подружку жалко смотреть. Cчитает себя работником сферы обслуживания, но на самом деле – просто бимбо, смазливая кукла, ничего из себя не представляющая. Этим двум идиотам слишком рано заводить детей.

Даже Мирья сегодня Виктора раздражает. Она преувеличенно громко смеется, дурачится с племянниками и изображает из себя взрослую, хотя у самой молоко еще на губах не обсохло. К тому же ему не нравится, как она одевается. Слишком откровенно. Девушки должны прикрывать грудь, а не оголять ее.

Его тошнит от этой показной веселости. Они все знают, им все известно, и все равно они делают вид, что ничего не случилось.

Нельзя сказать, что ему хотелось, чтобы они рыдали, оплакивая его, как на поминках, но эта показная веселость ему претит.

Он равнодушно жует пирог и смотрит в окно. Ему кажется, что там кто-то стоит.

Хорошо, что вентилятор сломан. Так им и надо. Пусть сидят в духоте, потные и вонючие. Меньше будут радоваться, думает Беа, заглядывая в кафе через витринное стекло.

При виде этой счастливой семьи в ней просыпается зависть. Если бы у нее была бомба, она бы не колеблясь швырнула ее внутрь.

Беа поднимает руку и машет, изображая улыбку.

Виктор машет в ответ, выдавливая из себя улыбку.

– Пойду прилягу, – говорит он, поднимаясь.

На часах двадцать минут восьмого, а он чувствует себя бесконечно усталым. Стоит ему лечь в постель – и он заснет как ребенок.

Роза поднимается с ним в квартиру, спрашивает, не нужно ли ему чего. Виктор отвечает, что устал и хочет побыть один.

Ей хочется побыть с мужем наедине, приласкать его, но он отталкивает ее руку. Роза выключает свет и закрывает дверь. Неудивительно, что он нервничает. Ведь ему предстоит операция.

Перед тем как спуститься, Роза смотрится в зеркало. Кажется, она поправилась. Щупает себя за бока: да, чувствуется жирок. Ничего удивительного. Она всегда много ест, когда нервничает. Еда ее успокаивает.

Но мама Мурия всегда говорила, что женщина должна быть пухленькой. В последнее время Роза все чаще вспоминает мамины слова.

Мама сама была покрыта целлюлитом с головы до ног. Ее пышные бедра и живот колыхались при ходьбе. У нее было семь зубов, жирные руки, обвисшие груди и сверкающие седые волосы. Она всегда ходила босиком. Блохи селились у нее между пальцев ног, и она часами могла вычищать их. Мурия родила восьмерых детей. Шестеро выжили. Роза единственная, кто покинул родную деревню в пустыне с верблюдами и барханами.

Мамы Мурии больше нет. Ее похоронили в пустыне, завернутую в плед из верблюжей шерсти, сделанный руками самой Розы.

Гражданская война не позволила Розе показать детям родину их матери. Но сейчас, когда война закончилась, никому, кроме Мирьи, это не интересно.

«Когда мы поедем, мама? – все спрашивает она. – Только мы вдвоем, мама!»

Младший ребенок – всегда особенный для родителей. Он как самая большая драгоценность, с которой тяжелее всего расстаться.

Вернувшись в кафе, Роза видит, что настроение переменилось. Двое внуков рыдают во всю глотку, а взрослые перешептываются о болезни Виктора. Но стоит беременной подружке сына залезть на стол и начать танцевать танец живота под восточную музыку, как настроение у гостей снова поднимается.

Праздник продолжается. Двухлетняя девочка вилками колотит по кастрюлям словно в барабаны. Старшие внуки надувают животы, сравнивая, у кого больше. Взрослые заметно напились – все, кроме беременной, в крови которой бушуют гормоны.

Мирья, которая уже не ребенок, но еще и не взрослая, достает телефон из кармана. Ей только что пришло сообщение. «Кино во вторник? Люблю тебя. Филипп».

Роза молча сидит в углу, вспоминая свою мать и верблюдов. Временами она поднимается к Виктору, чтобы проверить, все ли с ним в порядке.

Ощущение такое, словно он собирается переехать на другой континент.

Беа не пошла домой. Точнее, она вошла в прихожую, уронила рюкзак на пол и долго так стояла, обводя глазами пустые комнаты, которые никогда еще не казались настолько пустыми и одинокими.

Ребенок?

Маленький ребенок, которого можно прижимать к груди, кормить, укладывать спать и любить больше всего на свете. Смотреть, как он растет. Любоваться тем, как он учится ходить. Слышать топот маленьких ножек в комнатах, которые никогда больше не будут пустыми.

Беа случается мечтать о ребенке, но она запрещает себе эти мечты. Вместо этого она ненавидит себя, ненавидит свою жизнь, ненавидит этот мир за то, что в нем есть дети.

У нее никогда не будет ребенка, потому что ни один ребенок не заслуживает матери-воровки. Особенно такой мрачной и депрессивной воровки, как она.

Снова включив сигнализацию, Беа запирает железную решетку и два замка на входной двери. Потом спускается вниз по лестнице на улицу.

На улице жарко и душно, Беа скучает по осени. Осенью ей всегда становится лучше. Она чувствует себя бодрой и живой, словно липкая оболочка испаряется с души.

Счастливый семейный праздник она обходит стороной, входит в прохладное подземелье, чтобы через пару станций выйти на станции метро Седермальм.

Оттуда она бегом бежит в сторону Нюторьет, где живет Джек по адресу Нэркесгатан, 8. У него трехкомнатная квартира на четвертом этаже. Беа даже была в комитете градостроительства и сверялась с планом. У него большая кухня, маленькая ванная, просторная гостиная с балконом, выходящим в сад, и две комнаты поменьше. На балконе, должно быть, приятно сидеть вечером и смотреть на закат.

В темноте она полчаса жмет на звонок, пока из подъезда не выходит парочка. Они ничего не спрашивают, и Беа входит внутрь. Поднимается на третий этаж и встает перед дверью.

Джека все равно нет дома. Он сидит в баре в соседнем квартале, запивая белую таблетку имбирным элем. Эта маленькая белая таблетка позволяет ему танцевать всю ночь напролет.

Он пьет с друзьями, переходя из бара в бар. Потом они все вместе отправляются в ночной клуб. Конечно, они староваты для дискотеки, но с их дорогой одеждой, золотой кредиткой и хорошо подвешенным языком им открыты все двери. Девушки от них без ума. Их интересуют деньги и так называемая зрелость, которая якобы есть у мужчин за тридцать.

Джек сразу находит девчонку. Она похожа на Эвелин: такая же хрупкая и невысокая, с темными глазами и растрепанными светлыми волосами. Он держит ее за руку и вешает лапшу на уши. Она позволяет ему это, чувствуя себя избранной. Джек же не чувствует ничего. Ему просто нужно завалить ее в койку.

И то, что произойдет это в дорогом отеле, не сделает происходящее менее дешевым. Банальный трах. Он даже не получит удовольствия. Но это хотя бы отвлечет его на какое-то время от мыслей об Эвелин.

После секса девчонке хочется нежностей, разговоров. Говорит, что хочет узнать его поближе. Как же она ему отвратительна.

– Убирайся! – прогоняет ее Джек. – Я хочу побыть один.

В ее кошачьих глазах удивление. Он повторяет свои слова, теперь еще более резким тоном. Девчонка вскакивает, хватает свою одежду и сматывается. Заперев за ней дверь, Джек может наконец вздохнуть спокойно.

Он понятия не имеет, сколько раз он уже это делал: снимал в баре шлюху, трахал ее и выставлял за дверь. По меньшей мере одна шлюха в неделю с тех пор, как Эвелин ушла. Если подсчитать, не менее пятидесяти, а то и семидесяти раз. Он не помнит ни лиц, ни имен. И встреться одна из них ему на улице, он бы ее не узнал. Остается только надеяться на то, что никто из них не заявится в один прекрасный день к нему в приемную со словами, что он будет отцом.

Не то чтобы это что-то изменило. Только к ребенку Эвелин он мог бы испытывать какие-нибудь чувства.

Джек долго стоит под душем, потом голый ложится на кровать, зажигает сигарету, берет телефон и звонит Эвелин.

Трубку берет мужчина:

– Оставь мою девушку в покое, а не то мы позвоним в полицию.

Голос полон презрения.

– Она моя девушка, – возражает Джек, сознавая, как жалко это звучит.

– Я звоню в полицию.

Телефон отключается.

Пальцы скользят по струнам, гитара послушно исполняет все песни, полуторалитровая бутылка минералки уже опустела, и от публики разит потом.

Термометр на киоске, где торгуют кебабами, показывает 33,7. Рекордная жара в истории города. От жары мозг отказывается работать. Люди, как зомби, стягиваются в тень и мечтают о прохладном летнем дожде.

Под конец кто-то не выдерживает, звонит в метеорологическую службу и угрожает расправиться с сотрудниками.

– Вы обещали облачность! А на небе нет ни облачка! А позавчера вы обещали дождь, чертовы мошенники, недоучки. Я до вас доберусь!

Сегодня среда. Жара стоит с воскресенья. Монс играет и ждет ее появления, но Беа не показывается.

Ему приснилось, как она дотронулась до него, и во сне его ноги распрямились.

В утренней газете он читал рецензию на новый альбом молодого смазливого певца, который сам пишет свои песни и у которого наверняка нет проблем с ногами. И не важно, что у него внутри. На душу СМИ наплевать. Им наплевать на то, что эти поп-идолы рыдают каждую ночь из страха состариться и подурнеть. Наплевать, что они не могут общаться нормально без алкоголя. Наплевать на то, что они впадают в панику при одной мысли о том, что им нужно на сцену, и горстями глотают успокаивающие таблетки. А потом успокаивающего им уже мало. Они переходят на наркотики, сначала слабые, потом посильнее. И уже не могут жить без наркотиков. Под конец они умирают от передоза, оставив после себя гору платиновых альбомов, дюжину внебрачных детей от фанаток, которые будут драться когтями и зубами за наследство, чтобы СМИ было о чем писать.

Все ворота заперты, так что остается только читать таблички на домофонах. Судя по табличкам, в переулке располагаются четыре мелкие конторы, приемная врача и две частные квартиры.

Может, ее фамилия Йегер или Тибпаст? А что, если она замужем? Или у нее есть друг?

Интересно, как она выглядит, когда спит? И что ест на завтрак? Как звучит ее смех? Слушала ли она его кассету?

Монс хорошо помнит единственный поцелуй в своей жизни. Это было на школьной дискотеке. Ему было четырнадцать. Сидя на диване, он ел попкорн и смотрел, как другие танцуют. Внезапно на диван рядом с ним уселась девочка. Она была из другой школы и не знала о его ногах. И по ней видно было, что в тот вечер она пила не только лимонад. Девочка спросила, почему Монс не танцует, и он ответил, что у него нет желания.

– Ты такой хорошенький, – внезапно сказала она и прижалась губами к его губам. Поцелуй был теплым и мокрым. И сладким. Оторвавшись от него, девочка рассмеялась и исчезла. Это был первый и последний раз, когда он ее видел.

Целый месяц после того дня он чувствовал себя счастливым. Чувствовал себя таким же, как все. Он просто не мог думать ни о чем другом, и оценки в школе стали заметно хуже.

Четырьмя этажами выше Джек размешивает таблетку от обезвоживания в стакане воды, чтобы спастись от жары. Вентилятор работает, окно открыто. Согласно календарю, прошло триста пятьдесят девять дней с той ночи, когда они с Эвелин в последний раз любили друг друга. Он точно помнит дату, потому что на следующее утро признался в своей измене, и она исчезла.

Выпив стакан воды с нерастворившейся до конца таблеткой, Джек смотрит на часы. Без пятнадцати двенадцать. В час, когда пробки рассасываются, он обычно обедает.

Джек поднимает трубку, набирает код, чтобы скрыть номер, и звонит Эвелин на работу. Она поднимает трубку, и он молчит. От звука ее дыхания в трубке у него мурашки бегут по коже.

– Джек, это ты?

Он кладет трубку, встает, подходит к окну, смотрит в стену на другой стороне улицы, расстегивает ширинку и начинает мастурбировать, представляя ее тело.

Через пару минут он со стоном кончает. Вытирается салфеткой, застегивает ширинку, возвращается в приемную и по очереди начинает вызывать пациентов, записанных на первую половину дня.

Хельга Гиертц, семьдесят четыре года, на грани старческого маразма, трещит, как попугай, приходит раз в неделю и жалуется на мозоли и изжогу. Это начинает действовать ему на нервы. Он уже подумывает о том, чтобы отправить ее к психиатру или выписать таблетки, от которых она так устанет, что не сможет сюда дойти.

Агнета Буман, сорок три, мать троих детей. Недавно сделала пластическую операцию и теперь постоянно жалуется на беспричинную усталость и требует направление к специалистам во всех областях.

Оке Андерссон, пятьдесят семь, смущенно показывает свою экзему и просит выписать мазь, чтобы не так чесалось. Без проблем. Выписывает рецепт. А как обстоит дело со сном? Неважно. Снотворное пробовали? А от них не бывает побочных эффектов? Совсем никаких. Тогда выпишите, доктор. Спасибо доктор, большое спасибо. Он чуть ли не кланяется, хоть Джек ему в сыновья годится.

Пора на обед, но сначала он звонит в цветочный магазин и просит послать двадцать пять роз Эвелин на работу. Они обещают доставить их до конца рабочего дня. Нет, на карточке ничего писать не нужно.

Покинув приемную, Джек выходит на улицу Вэстерлонггатан и проходит мимо Монса, вернувшегося после сосиски с картофельным пюре к своему месту на площади.

Уличные музыканты ему не нравятся. Они насилуют уши своей музыкой. Им наплевать на то, что иногда людям хочется побыть в тишине. Окинув Монса презрительным взглядом, Джек спешит в свой любимый ресторан, где заказывает здоровый обед: вареную треску с отварным картофелем и вареными овощами. Удивительно, как его мозг еще не размягчился от всей этой вареной еды. Он жует обед без особого удовольствия, только потому, что хочет быть в форме, если вдруг Эвелин пожелает снова до него дотронуться.

Он помнит наизусть каждый сантиметр ее тела. Нежный пушок на затылке. Кудрявые волосы. Веснушки. Родимое пятно на внутренней стороне бедра. Шрамик после операции. Сухую кожу на локтях, которые она все время забывала смазывать. Обкусанные ногти – привычка, от которой она никак не может избавиться. Места, чувствительные к щекотке. Ее запах и вкус. Звук, с которым она ломала пальцы, хотя он просил ее этого не делать. То, как она зарывалась пальцами ног в теплый песок.

– Ты выйдешь за меня замуж? – спросил он, когда они были на Мадейре.

Рассмеявшись, она откинула волосы:

– Конечно.

Счастье казалось тогда таким абсолютным и таким естественным. Откуда ему было знать, что все так просто можно разрушить.

Он заказывает двойной эспрессо, размешивает сахар, выпивает, бросает на стол сотенную бумажку и выходит из кафе.

Монс чувствует дыхание скорби, когда Джек проходит мимо и скрывается в переулке, но не успевает разобрать его лица.

На автомате Беа ворует кошельки у ничего не подозревающих юных дам, увлеченных шопингом на верхнем этаже торгового центра. Они были так заняты отбором последних модных новинок, что даже не заметили серую мышь за своими спинами. Со своей добычей Беа скрылась в туалете на первом этаже, где вытащила из кошельков всю наличность. 328,5+ 559 + 107 + 982,5 + 54 + 170. Итого: 2201 крона. Неплохо для импульсивной кражи. Беа и не думала сегодня воровать. В торговый центр она зашла за продуктами.

Пустые кошельки она запихнула в черный пластиковый пакет для прокладок, как и в тот первый раз.

Иногда она спрашивает себя, какой была бы ее жизнь, если бы она тогда рассказала все Катиному отцу и не стала воровать Катин кошелек.

Ей нравится представлять свои альтернативные жизни, особенно те, в которых она не одна.

Но это не меняет того факта, что Беа остается банальной воровкой, которая, сходив на дело, снимает перчатки, прячет их в карман куртки, моет руки и плещет в лицо холодной водой.

Банальной воровкой, да к тому же уродливой. С усталой кожей и темными кругами под глазами. Ей стоило бы сходить к косметологу. Уж это она может себе позволить, с ее-то доходами.

Выйдя из туалета, Беа направляется в цветочный магазин, чтобы послать анонимный букет цветов, или, как они это называют, цветочную телеграмму. Теперь осталось купить продукты:

2 вегетарианских шашлычка;

4 порции длиннозерного риса;

4 порции жареных овощей.

– Что-нибудь еще? – спрашивает мужчина за прилавком с готовой едой, улыбаясь тому, что она все время берет одно и то же.

Беа качает головой, мысленно посылая его к черту. Разве нелюбовь к переменам – это преступление?

Продавец думает: «Шашлычки пользуются популярностью. Поставщик будет рад. Клиентам надо улыбаться».

– Что-нибудь еще жела ете?

Беа расплачивается в кассе и выходит из торгового центра через гараж. В гараже прохладно. Пахнет бензином и подвалом, а из невидимых динамиков доносится музыка.

В один прекрасный день Беа уловила ее, музыку, и теперь у нее вошло в привычку останавливаться и вслушиваться.

Беа молча стоит и слушает, составляя компанию музыканту. Усталость давит на плечи.

Последние ночи она плохо спала: мешали кошмары. Один ей запомнился особенно хорошо.

Джек открывает дверь и принимает ее цветы. С улыбкой говорит, что ждал ее прихода. Не хочет ли она зайти? Они могут заняться любовью. Если, конечно, она хочет. Конечно, Беа хочет. Она кивает. И тогда Джек оглушительно смеется ей в лицо и захлопывает перед ней дверь. Через отверстие для почты он выкидывает смятые и поломанные цветы. Беа собирает их с пола руками и прижимает к себе, думая о маме.

Белые лилии, черный деготь…

Четыре ночи подряд один и тот же сон.

Четыре ночи подряд у дверей Джека.

Так больше не может продолжаться. Нужно или покончить с этим, или сделать что-то.

– Почему окраина?

София сидит в кухне, положив руки на стол прямо перед собой. Закусив губу и полностью сосредоточившись на своем занятии, Мирья красит ей ногти красным лаком. Обе одеты по-летнему. Софии видна грудь Мирьи, просвечивающая через футболку. На ней самой накладная грудь третьего размера, купленная по каталогу. София все заказывает по каталогу – одежду, косметику, парики.

– Потому что здесь кончается город, – поясняет Мирья, не отрываясь от работы. – На другом берегу канала уже Сольна.

– Так замок относится к Сольне?

– Да.

Мирья жует жвачку с клубничным вкусом – ее любимую. Волосы собраны в конский хвост. Несколько упрямых прядей торчат в стороны. Софии хочется коснуться их. Ей тоже хочется надувать клубничные пузыри, как это делает Мирья.

– И солдаты тоже? – спрашивает София, наблюдая, как надувается и с треском лопается розовый пузырь из жвачки.

Мирья фыркает, вспоминая молодых мужчин, строевым шагом проходивших мимо кафе осенью и свистевших ей вслед.

– Разве можно кому-то или чему-то принадлежать? – вздыхает она, выпуская мизинец Софии.

– Можно принадлежать к социальной группе, – отвечает София. – Семье. Общине.

От воспоминания о том, как она на выходных пыталась примкнуть к группе «Столичные транс и гомо», у Софии портится настроение. Она с трудом нашла клуб в центре, куда гетеросексуалов не пускали и где ей оказали самый радушный прием лесбиянки, стоявшие на входе. Одна из них, в черной кожанке и с короткой стрижкой, с улыбкой поставила ей штампик на запястье.

– Первый раз у нас? – поинтересовалась лесбиянка, с любопытством разглядывая Софию. – Добро пожаловать! Бар в глубине. Туалет направо. Если увидишь подозрительных натуралов, пришедших поглазеть, скажи нам. Здесь им не музей.

Кивнув, София прошла в клуб. Немного побродила по залу и под конец примостилась в углу с бокалом. Ей было здесь неуютно, среди всех этих модных педиков, крутых лесбиянок и остальных тусовщиков.

В отчаянии она пила бокал за бокалом, так что в конце концов едва держалась на ногах. И все это время она надеялась, что кто-нибудь из других трансвеститов подойдет к ней и скажет, что она такая же, как они, что они – одна семья.

Но никто к ней так и не подошел. А она не нашла в себе сил заговорить первой. Поэтому София продолжала пить, чувствуя себя одинокой и непонятой.

– … Йенни танцевала на столе… с ее-то габаритами… похоже, она ждет близнецов… а Робин напился до свинского состояния и…

Мирья рассказывает ей о семейном торжестве и походе в кино с Филиппом. Они держались за руки и целовались, а потом ели гамбургеры, сидя на скамейке, и Мирья рассказывала, как она боится, что Виктор умрет. Филипп великолепно выступил в роли утешителя. Он обнимал ее, шептал нежности, проводил до подъезда и даже не настаивал на том, чтобы зайти. Теперь она снова его любит.

– Лак высох?

Мирья не замечает, что София ее не слушает. Она вся поглощена работой.

– Давай я и ногти на ногах покрашу! – с энтузиазмом предлагает она.

– Нет, спасибо, – отвечает София, которой стыдно за свои огромные ступни.

– Я умею делать французский маникюр. И белый лак у меня есть. Вчера купила. Клади ноги мне на колени.

Мирье не хочется отпускать новую подругу домой. Она еще не все рассказала ей о Филиппе, о том, как ей с ним хорошо.

– Они слишком большие, – извиняется София, вся красная от смущения.

– У одной моей одноклассницы сорок второй размер, а ей я ногти красила.

– Ну ладно, уговорила.

София снимает туфли, стягивает чулки и кладет ноги Мирье на колени.

– Какие они холодные! – охает Мирья.

– Я часто мерзну.

Мирья массирует Софии ноги так же, как обычно делает это маме Розе после долгого рабочего дня. София смущена, но тронута и расслабленна. Обе молчат, но, когда Мирья приступает к нанесению лака и берется за один из пальцев, София не в силах удержаться от смеха. Слишком щекотно.

– Остановиться?

София качает головой. Мирья покрывает ноготь первым слоем лака.

– Когда ты будешь меня фотографировать?

– Когда захочешь. Приходи завтра, например.

– Я заканчиваю только в десять.

– Ничего страшного.

После того как красный лак подсыхает, Мирья обводит кончики ногтей белым лаком.

– Вот и все, – говорит она и обнимает Софию со спины. Кладет голову ей на плечо.

– Мы с тобой как сестры, правда? – спрашивает она, встречаясь с Софией глазами в зеркале на стене.

София чувствует возбуждение. Кивает и кладет ногу на ногу, чтобы скрыть эрекцию.

– Конечно. Как сестры. Мне нужно в туалет.

Она вскакивает и спешит в туалет, где стягивает юбку и трусы и с недоумением смотрит на чужеродный предмет у себя между ног. В возбужденном состоянии.

Она плещет на него ледяной водой и зажмуривается:

– Господи, помоги мне.

Эрекция прошла. Неужели ее молитвы услышаны? Дрожа всем телом, София поправляет одежду. Надо его отрезать. Если врачи снова откажутся, она сама это сделает.

– Увидимся!

Столик в углу занят. Есть два свободных стола, но Беа ждет, присев на краешек стула и склонившись над газетой. Нет, она не читает, она пристально следит за женщинами, сидящими за ее столом и продолжающими сплетничать, хотя латте уже давно выпит.

Несмотря на то что она прямо не дает понять, что хочет занять их стол, все равно ее присутствие, косые взгляды и упрямое выжидание заставляют подружек нервничать. Минут через пять они поднимаются и уходят. Беа тут же садится на еще теплый стул. Вечер спасен.

Она кладет на стол блокнот, вешает на спинку стула жакет и идет заказать стакан воды с лимоном, чашку кофе и два бискотти. Ее стандартное меню на полдник.

Мирья с улыбкой принимает заказ, но Беа мерещится в ней злорадство. Почему все над ней надсмехаются? Продавец в супермаркете, Мирья, все остальные? Что такого смешного в распорядке дня?

Раздраженная, Беа возвращается за свой стол, полная намерения составить план дейст вий на вечер. Грандиозный план. Но после долгих терзаний план выглядит очень жалко.

1. Джек.

2. Джек.

Джек ставит цветы в вазу и недоуменно разглядывает их. Карточки нет. Это Эвелин их прислала? Может, это какая-то извращенная месть за все те цветы, что он ей посылает? Или это попытка примирения? Может, она хочет с ним увидеться? Джек звонит ей в офис, слышит «Пошел к черту» в ответ, а двумя часами позже в дверь звонят полицейские, чтобы сообщить, что он получил первое серьезное предупреждение.

Когда Мирья звонит в дверь, София занята разглядыванием снимка пьяницы на скамейке. В голову ей лезут нехорошие мысли о том, что он мертвый и то ценнее для общества, чем она живая.

По возвращении домой ее встретила мигающая лампочка на автоответчике телефона, который никогда не звонит.

Первый звонок из полиции с сообщением, что похороны пьяницы состоятся в пятницу в два часа.

Второй звонящий – Симон, ее брат. София мигом перезванивает. Трубку поднимает жена брата. Услышав, кто звонит, резко отвечает:

– Привет, Стефан, давно от тебя ничего не слышно.

– Мое имя София.

– Я тебя ненавижу, – говорит невестка и кричит: – Симон, тебя к телефону. Стефан звонит!

Обеспокоенный голос Симона в трубке:

– Я буду в Стокгольме по делам на следующей неделе. Увидимся?

– Конечно.

– Как насчет второй половины дня в четверг?

– О’кей.

– Я приду к тебе домой.

Ему стыдно показываться на людях со своим братом-извращенцем.

– О’кей.

– До встречи, брат.

Щелк.

* * * София открывает Мирьи дверь, и гостья сразу понимает, что что-то случилось.

– Почему они меня все время унижают? – вопрошает София. – Почему нельзя просто сказать «Привет» вместо «Привет, Стефан» и «До встречи» вместо «До встречи, брат»?

– Они просто идиоты, – пытается утешить расстроенную подругу Мирья. Ей так хочется успокоить ее боль.

– Нет, они…

– Косные, ограниченные, тупые! – перебивает ее Мирья. – И наверняка страдают от запора. Я читала в газете, что, когда у человека запор, происходит отравление всеми теми веществами, что гниют у него в кишечнике, и он не способен ясно думать.

София улыбается такой теории.

– Да, про моих родственников можно и так сказать, – говорит она, вытирая нос платком.

Она не может оторвать глаз от руки Мирьи, лежащей поверх ее собственной.

– Мы пойдем на похороны? – спрашивает Мирья, поглаживая руку Софии большим пальцем.

София кивает.

– Тебе совсем не обязательно снимать меня сегодня. Я вижу, как тебе плохо.

Но София возражает: ей очень хочется сфотографировать Мирью. Поэтому она достает камеру, объектив, устанавливает штатив и освещение, завешивает стену белой простыней, готовя все к съемке. Мирья тем временем наводит красоту в туалете.

Когда она наконец выходит, София не может унять дрожи в ногах при виде ее. Мирья просто ослепительно хороша. София проводит рукой по волосам девушки, притворясь, что поправляет ей прическу.

– Макияж годится?

София проводит кончиком большого пальца по ее бровям, и говорит, что тени смотрятся очень элегантно и румяна Мирья нанесла безупречно.

Довольная, Мирья расплывается в улыбке. Она похожа на газировку, думает София. Яркая, искрящаяся, бурлящая.

Два часа они заняты съемкой. Мирья охотно позирует. Ей нравится свет рампы. Даже когда вся публика – одна София. Они смеются и болтают. Молчат и улыбаются.

Как сестры.

В процессе съемки София снова чувствует, что возбуждается, и идет в туалет, чтобы решить проблему при помощи холодной воды. В туалете ей в голову приходит странная мысль.

Если я была мужчиной, я могла бы встречаться с Мирьей…

София выходит из туалета и делает последние кадры. Мирья помогает ей убрать оборудование, а потом они пьют чай на диване, как самые взаправдашние сестры.

Они болтают обо всем на свете. Об одежде, о планах на жизнь, о мужчинах, которые им нравятся.

Если бы я была мужчиной, я бы ее сейчас поцеловала, думает София.

Но они расстаются по-дружески. Никаких поцелуев в губы.

Потому что София не мужчина.

Пьяницу, имевшего обыкновение спать на лавке, звали Нильс Ларссон. Теперь все, что от него осталось, – это пепел в урне, которую сейчас захоранивают в землю под аккомпанемент глухих рыданий его сестры.

Ее зовут Катарина, и, откровенно говоря, она нисколько по нему не тоскует. Он был пьяницей, который постоянно выпрашивал у нее денег на спиртное и доставлял проблемы. Кроме того, он бросил свою жену на восьмом месяце беременности. Но несмотря на это, Катарина не может сдержать слез, потому что еще помнит, как заботилась о брате, когда он был совсем маленьким.

Она его единственная сестра, и единственная из родственников, кто взял на себя труд прийти на похороны. Что неудивительно, если учесть, как покойник вел себя на семейных торжествах.

Кроме нее, память покойного пришли почтить священник, два сотрудника похоронного бюро, два собутыльника, явно рассчитывающие выпить на поминках, и София с Мирьей.

Что, черт побери, здесь забыли трансвестит и эта мулатка? – гадает Катарина, разглядывая их через черную вуаль, которую надела только для того, чтобы не видно было, что она не плачет. Напрасная затея, потому что рыдает она вовсю, крепко вцепившись в руку сотрудника похоронного бюро, потому что воспоминания из детства нахлынули на нее разом.

У мужчины рука онемела от ее хватки. Он пытается ее вытащить, но безумная тетка не выпускает. Все-таки вредная у них работа.

Священник заканчивает речь, и Катарина наконец выпускает руку мужчины и вытирает слезы вуалью. Мирья с Софией сочувственно смотрят на нее. Собутыльники спешат к дому, где накрыт стол для поминок. Священник с укором глядит им вслед, но не отваживается что-либо сказать.

По дороге с кладбища Мирья с Софией идут позади сотрудников похоронного бюро, слыша, как те обсуждают предстоящие скачки. Мирья достает из кармана сотовый, чтобы проверить, не звонила ли Роза.

У Виктора сегодня операция.

София вопросительно смотрит на нее. Мирья качает головой. Чувствует она себя отвратительно. Утром ее тошнило. И месячные запаздывают. Она боится самого страшного.

Они входят в поминальный зал, где уже все готово к поминкам. Пьяницы впихивают в себя еду. Смотреть на них противно. Катарина ненавидит их, ненавидит священника, который позволил им это, ненавидит трансвестита, который осмелился выразить ей свои соболезнования и сказать, что это он нашел Нильса на скамье. Ненавидит эту мулатку, такую юную и хорошенькую, у которой вся жизнь впереди. Ненавидит сотрудников похоронного бюра, которым платят деньги за то, чтобы они изображали скорбь. Ненавидит торт со сливками. Ей никогда не нравились сливки.

Отшвырнув салфетку, она поднимается из-за стола и говорит священнику, что ей нужно в туалет. Но вместо туалета она идет на парковку, садится в машину и бьет по газам.

Через двадцать минут священник понимает, что Катарина не вернется, объявляет поминки закрытыми и благодарит всех за то, что они пришли.

Сытые и довольные, пьяницы уходят в направлении ближайшего алкогольного магазина. София и Мирья пожимают всем руки на прощание.

Пастору неприятно прикосновение Софии. Он старается не встречаться с ней глазами. (После этого он весь день будет думать о том, была ли воля Бога на то, чтобы появились такие, как София, или ее существование – дело рук дьявола, желающего навредить роду человеческому?)

София чувствует неприязнь пастора. Читает его мысли про дьявола.

– Меня не нужно боятся. – Она нарочно флиртует с беднягой в белом пасторском воротничке, чтобы его позлить.

Они идут в кафе, садятся за столик на веранде и заказывают чай со льдом. В городе, под взглядами любопытной толпы и радужными флагами, недавно прошел гей-парад, но, несмотря на это, люди продолжают окатывать Софию презрением. Это притом что нетрадиционная сексуальная ориентация вошла в моду, особенно в гламурных кругах. Тусовщики и светские львицы, чтобы вызвать сенсацию на страницах желтой прессы, охотно сообщают репортерам, что «не хотят ограничивать себя ни в чем» и что «для них важнее душа, а не пол человека». И однако посетители за соседними столиками пересаживаются от них подальше, не скрывая своего отвра щения.

София молчит, уставившись в стакан. Мирье хочется всех убить.

– Пойдем?

София грустно кивает, встает и уходит, уставившись в пол и боясь встретиться с кем-нибудь глазами. Сегодня у нее нет сил защищать свое право сидеть в кафе, как обычный человек, и пить чай со льдом.

У нее есть сердце, мозг, скелет, легкие, печень, почки, кожа, волосы, уши, глаза, нос, рот… разве этого не достаточно, чтобы тебя считали человеком?

– Я люблю тебя, – говорит ей Мирья по дороге в аптеку.

С упаковкой теста на беременность Мирья идет в туалет в «Макдоналдсе». Возвращается она бледнее белого. Руки трясутся. Ей с трудом удается удержаться на ногах.

София усаживает ее на скамью и просит опустить голову вниз. Мирья вся горит. София проводит рукой по ее пышным черным волосам.

– Это ребенок Филиппа? – спрашивает она, когда дыхание у Мирьи успокаивается.

Мирья кивает. Видно, что новость ее не обрадовала.

– Бедняжка…

София обнимает подругу. Звонит телефон. Мирье не хочется ни с кем говорить, но она все равно отвечает.

Это Роза. Операция прошла успешно. Виктор спит после наркоза. Она останется в больнице на всю ночь. Сегодня Мирье не стоит приходить. Лучше завтра.

– Возьми с собой еды. Здесь все такое пресное.

– Чего тебе хочется? – спрашивает Мирья.

– Возьми пару багетов с чесночным маслом и сыром, индейку, помидоры, термос с кофе. Не забудь добавить кардамона. Здесь кофе отвратительный… Что еще…

Чувствуется, что Роза голодна. Мирью тошнит.

– Прихвачу холодных креветок во фритюре, – предлагает Мирья, чтобы поскорее закончить разговор. – Авокадо, карманный нож, сливки, миндальное печенье и шоколадные конфеты с ликером.

– Прекрасно!

Роза довольна. Мирья вздыхает. Роза по одному этому вздоху понимает, что Мирье плохо, и тут же забывает про голод.

– Что с тобой, милая? Ничего не случилось?

Мирья колеблется. Не самый лучший момент для такой новости. Мама и так переживает за папу, у нее может подняться давление.

– Я просто устала…

– Как прошли похороны?

– Невесело.

– Так оно обычно и бывает.

– Да. Пока. Увидимся завтра.

Роза мечется по больничным коридорам в поисках съестного. На дворе ночь, и кафетерий закрыт, как и киоск в холле. Автомат с шоколадками – вот что могло бы ее спасти. «Сникерс», «Дайм», шоколадный кекс – и ей сразу становится лучше.

Роза чувствует себя отвратительно. Пот льется градом. Зубы стиснуты, взгляд блуждает. Еще три длинных коридора, и наконец она видит его – автомат. Роза падает на колени перед автоматом и начинает рыться в кошельке в поисках монеток. Руки трясутся от нетерпения. Без сахара у Розы настоящая ломка. Монеты сыплются на пол и откатываются в разные стороны. Она ползает на коленях по полу, подбирает их и громко матерится, когда понимает, что у нее набирается только три с половиной кроны – одна третья цены «Дайма».