Мари Антильская. Книга вторая

ГЛАВА ПЕРВАЯ Майор Мерри Рул навещает своих подданных

Отвесные прибрежные скалы близ Карбе были залиты солнечным светом и палящим полуденным зноем.

В одиночестве скачущий вдоль морского берега Мерри Рул на минуту остановился, чтобы утереть обильный пот, крупными бусинами выступивший на его выпуклом лбу. Вот уже многие годы он все толстел и толстел. И, глядя на него верхом на лошади, с которой он, казалось, сросся в одну плоть, можно было подумать, будто в седле скакал не всадник, а просто был ловко прилажен большой, пузатый бочонок.

На песке, среди вытащенных на берег рыбацких лодок, пронзительно крича, резвились белые ребятишки вперемежку с негритятами.

Мерри Рул неодобрительно покачал головой. Ему было совсем не по нутру, что в семействах колонистов потворствуют такому неуместному смешению. И он подумал про себя: интересно, как потом, когда эти дети вырастут и сами станут колонистами, смогут они с должной строгостью обращаться со вчерашними негритятами, которые были друзьями их детских забав, а теперь сделались их рабами?

Он находил, что нравы на острове становились все распущенней, осуждал плантаторов, что выбирали среди своих рабов негритянок, у которых было много молока, чтобы взять их кормилицами к своим собственным новорожденным. Дети неизбежно привязывались к негритянкам, а вот этого-то, по мнению майора, и следовало более всего избегать — надо было бы, напротив, всеми силами соблюдать дистанцию между белыми и черными.

Если бы это зависело только от него, он бы, конечно, уже давно вмешался и положил конец этим безобразиям, но генерал ни за что не дал бы своего согласия ни на какие меры против белых, которые водили дружбу со своими собственными рабами. И Мерри Рул знал, что иные колонисты доходили до такого беспардонного бесстыдства, что приближали к себе черных рабынь и держали их при себе, получая взамен их девственность, верность и постоянные услуги интимного свойства!

Он пришпорил лошадь, обогнул скалу и поскакал по дороге, обсаженной кокосовыми пальмами и цинниями.

Не успел он проделать и четверти лье, как ясно услышал громкие голоса и монотонное жужжание сахарной мельницы.

Когда подъехал еще ближе, до него донеслись раздраженные крики, визгливые приказания, вслед за которыми последовало резкое щелканье хлыста. Справа расстилались плантации сахарного тростника. Там трудилось десятка два совершенно голых негров и негритянок под неусыпным надзором надсмотрщика, то и дело хлеставшего по спинам бедняг длинным кнутом из зеленой кожи. Негры, вооруженные похожими на тесаки широкими ножами, с поразительной сноровкой рубили тростник. Одним ударом они подсекали растение у самого корня, потом срезали зеленые стебли и еще двумя ударами ножа делили ствол на три равные части, которые другой негр тут же подхватывал и складывал в кучу, чтобы навьючить вскоре на спину сгибавшегося под тяжестью ноши небольшого ослика.

Он не стал слишком долго задерживаться, наблюдая за этой картиной, которая то и дело возникала перед глазами любого, кто путешествовал по острову, с тех пор как Мартиника стала собственностью Дюпарке, — иными словами, с тех пор, как достопочтенный господин Трезель перестал быть единственным, кто мог здесь выращивать сахарный тростник.

Вдали уже показалось поместье господина де Пленвиля, с большим домом, окруженным подсобными постройками, бараками, конюшнями и амбарами, а потому он снова пришпорил коня.

Судя по всему, там уже знали о его приезде, ибо не успел он миновать ограду, как ему уже приветливо замахал рукою человек высокого роста, весьма крепкого телосложения и в широкополой соломенной шляпе на голове.

Это и был колонист де Пленвиль. Он заметно постарел. Уже не носил более парика, зато отрастил собственные волосы, белоснежным каскадом ниспадавшие ему на плечи. Он курил трубку с длинным мундштуком, которую поспешно вынул изо рта, чтобы приветствовать Мерри Рула:

— Добро пожаловать, майор!

Не отвечая, Мерри Рул помахал ему и одарил самой любезнейшей улыбкой. Не прошло и пары минут, как он уже спрыгнул на землю и протянул обе руки в сторону радушного хозяина.

Двое мужчин долго стояли, с улыбкой глядя друг другу в глаза, будто два сообщника, повязанных каким-то общим тайным заговором, потом майор выпустил руки де Пленвиля и, дружески похлопав его по плечу, воскликнул:

— Что ж, вижу по вашим глазам, все идет отлично, лучше и желать нельзя, не так ли?

— Немного терпения, сейчас я расскажу вам все по порядку… А пока, майор, окажите мне честь, соблаговолите пройти в дом… У меня еще осталось немного рому, я тайком гнал еще лет десять назад… в те времена, — с какой-то странной усмешкой добавил он, — когда губернатор Дюпарке посещал мой дом и просил у меня ночлега!..

С губ Рула по-прежнему не сходила улыбка. Имение де Пленвиля за эти десять лет изменилось до неузнаваемости. Да и сам хозяин уже не имел почти ничего общего с тем плантатором, что хранил когда-то верность Жаку и решительно выступил на его стороне против господина де Сент-Андре. У него все так же торчали густые брови щеточкой, зато волосы посеребрила седина. Он заметно постарел под небом тропиков. И весь как-то ссохся.

Он пропустил Мерри Рула вперед, дабы дать тому возможность первым переступить порог своего жилища. Внутреннее убранство дома тоже заметно преобразилось в лучшую сторону. Вместо прежних масляных ламп теперь стояли нарядные канделябры со свечами. Куда богаче стала и мебель: вместо старых лавок теперь здесь красовались обитые бархатом кресла.

Пленвиль подозвал негритянку и велел ей принести кубки и графинчик рому. Когда она вернулась с подносом, колонист налил майору, наполнил свой кубок и, усевшись в кресло напротив гостя, проговорил:

— Недовольство растет, оно уже охватило весь край, от Каз-Пилота до самого Ламантена!

Мерри Рул слушал со вниманием, боясь пропустить хоть одно слово. Он надеялся, что Пленвиль скажет ему побольше, но колонист не спеша пил, и было лишь видно, как густые брови его шевелились, сдвигались, словно две мохнатые гусеницы, которые, того и гляди, сцепятся друг с другом.

— Так что же, друг мой, вы виделись с Бурле?

— Он был здесь вчера вечером! За ним стоят более двух сотен человек, а сам он никогда еще не был настроен решительней!

— Тем лучше! Настал момент действовать.

Пленвиль кашлянул.

— Да только недовольство, майор, проистекает вовсе не из тех резонов, о каких говорили вы. Вовсе нет, они, по правде сказать, совсем другого свойства!..

Мерри Рул даже вздрогнул от неожиданности, потом переспросил:

— Но как же так? Вы ведь, надеюсь, разъяснили Бурле, что, если бы Гренаду не продали англичанам, нам никогда бы не пришлось пережить этого нашествия дикарей! И полагаю, вы также не преминули намекнуть ему, что все мы рискуем дожить до тех времен, когда Дюпарке продаст врагам Франции и остров Мартинику?..

— Еще бы! — воскликнул Пленвиль. — Само собой, я все ему сказал. Однако недовольство их, повторяю, объясняется совсем не этим. Поймите, люди вроде Бурле не станут заглядывать так далеко. Такие вещи их совсем не волнуют! Нет, колонисты возмущены намерением Дюпарке увеличить налоги на содержание береговой охраны капитана Байарделя. И они не хотят платить ни под каким видом! Грозят, что явятся в интендантство с оружием в руках, если их посмеют принудить силой!

— Превосходно! — воскликнул Мерри Рул. — Расскажите-ка мне обо всем поподробней.

Пленвиль снова поднес к губам свой кубок.

— Хорошо, — согласился он. — Так вот, как я уже вам говорил, вчера вечером ко мне явился Бурле. Он возвращался из Прешера, где узнал от Белена, что никто не хочет платить добавочный налог в двадцать фунтов табаку, какого требует от них губернатор на содержание и укрепление береговой охраны. Он сказал мне: «Стоит мне объявить нашим, что Прешер отказывается от уплаты, они все как один выйдут с оружием в руках!» Думаю, сейчас все это уже сделано. Так что, сами понимаете, не было нужды слишком упирать на ту историю с Гренадой…

— А как обстоят дела в Ламантене?

— В точности так же. Бурле то и дело снует взад-вперед между Карбе и Ламантеном. Стоит ему только подать знак, как вокруг него тотчас же соберется пара сотен решительных и готовых на все людей.

Мерри Рул слегка задумался.

— Да, похоже, дело наконец принимает даже более удачный оборот, чем я мог рассчитывать, — проговорил он после паузы. — Пожалуй, будет еще лучше, если генерал убедится, что мятеж вызван протестом колонистов против его непопулярных решений.

Воцарилось долгое молчание. Наконец колонист поднялся, взял в руки графинчик с ромом и наклонился к майору.

— Подумать только, — проговорил он, высоко подняв кубок, будто сквозь олово мог увидеть и полюбоваться нежным цветом напитка, — да, подумать только, этот ром я делал под самым носом у властей и у самого генерального откупщика! Вы не находите, что у него божественный вкус? Какая жалость, что щепетильность помешала мне тогда нагнать побольше! У меня бы еще оставалось раз в пять-шесть больше, чем теперь…

— Да-да, дружище, так оно и есть, — согласился Рул, — ром у вас и вправду отменный!.. У него вкус запретного плода, однако, надеюсь, он не заставит вас упустить из виду одну наиважнейшую вещь. Надо, чтобы это было не просто какое-то мелкое недовольство, а самый настоящий мятеж!

— Черт побери! Я ведь вроде уже сказал вам, что Бурле целиком на нашей стороне! Достаточно нам подать знак, и он сразу перейдет в наступление! Неужели вам этого недостаточно?

— Думаю, вполне! Кстати, а каков он из себя, этот ваш Бурле? Я хочу сказать, что это за человек, каков с виду? Откуда он здесь появился? Чем занимается?

Пленвиль хлопнул себя по ляжкам и от души расхохотался. Потом развел руки в стороны, раскрыл ладони и сцепил их друг с другом, будто обнимая какой-то предмет солидных размеров, но который ему удалось без труда поймать своими крепкими руками.

— Это такой человек, что думаешь, схватил его и он уже у тебя в руках — ан нет, глядишь, утек, как вода, меж пальцев! Откуда появился? Поди узнай!.. С тех пор как к нам в колонию открыли путь всякой швали из Франции, а мы даже не имеем права спросить, с кем имеем дело, — здесь теперь все дозволено, никаких запретов! А этот скорей воткнет вам нож меж ребер, чем признается, чем промышлял в прошлом! Зато уж честолюбия в нем хоть отбавляй! И, само собой, надеется, что вы неплохо вознаградите его за услуги…

Мерри Рул раздраженно махнул рукой.

— Не надо ничего говорить ему обо мне… во всяком случае, как можно меньше и только тогда, когда у вас не будет другого выхода. Скажите-ка, Пленвиль, ведь, судя по вашим словам, это человек, способный укокошить ближнего, не так ли?

— Само собой, и без всяких угрызений совести, ему это сделать — все равно что моим неграм срезать пучок сахарного тростника!

— Даже генерала? — едва слышно спросил он.

— Ах, да какая ему разница! Уж что-что, а чины-то Бурле никак не остановят, тем более если он будет уверен, что сможет потом рассчитывать на ваше покровительство! Хотите, я шепну ему насчет этого пару слов, а? Знаете, просто намекну, как бы прощупаю почву, вот и все… Этот тип все понимает с полуслова!

Майор взял со стола кубок. Руки у него слегка дрожали. Перед ним открывались новые горизонты. Он был взволнован одной мыслью о том, какая власть, стоит ему пошевелить пальцем, может оказаться в его руках. Достаточно одного его движения, одного слова, и все сразу же переменится — и на острове, и в его собственной судьбе! Он медленно потягивал душистый, крепкий напиток. Совсем не ощущая вкуса, ему было не до того, он размышлял. Наконец снова поставил на стол свой кубок и проговорил:

— Кажется, через несколько дней Летибудуа де Лавалле собирается крестить своего сына. Вы не знаете точной даты крестин?

— Через неделю. Если не ошибаюсь, крестным отцом будет генерал Дюпарке, так, что ли?

— Сам приедет на крестины?

— А как же иначе, думаю, непременно пожалует…

— Это все, что я хотел узнать. Он по-прежнему страдает от подагры, но приступ лихорадки уже прошел. Так что не исключено, что он и вправду приедет, а если приедет…

— Гм!.. Понимаю… — подхватил Пленвиль. — Конечно, если бы он приехал, все бы устроилось проще простого!..

— Все равно опасно! Не забывайте, что Летибудуа де Лавалле — капитан ополчения всего Каз-Пилота. А казпилотские ополченцы одинаково преданы как губернатору, так и своему капитану… Как вы думаете, могли бы они помешать?

— Кто знает… Будь с Бурле две сотни вооруженных людей, ополченцы ничего не смогут сделать, разве что подставить себя под пули. Что вам говорить, сами знаете: солдаты никогда не осмелятся поднять руку на колонистов!

— Вот и я тоже на это рассчитываю! Просто не терпится потолковать с этим Бурле!

— Боже милостивый, если вы, майор, не хотите, чтобы здесь было замешано ваше имя, то ничего не предпринимайте сами. Уж позвольте, я сам займусь этим делом!

— Да нет, дело в том, что мне хотелось своими глазами поглядеть на этого типа. Судя по вашим словам, хоть он и птица невысокого полета, куражу ему не занимать, не так ли?

— Я сам с ним потолкую. Меня он послушает. Что я могу пообещать ему в награду за труды?

Майор бросил на собеседника вопросительный взгляд и проговорил:

— Откуда мне знать? Вы ведь говорили, он честолюбив. Как далеко простираются его амбиции? Все дело в этом. Сами понимаете, ведь нельзя же давать слишком серьезных обещаний швали столь низкого пошиба. Все равно рано или поздно его деяния приведут его на виселицу, и, по правде говоря, ей-Богу, когда пробьет его час, я бы даже не стал об этом сожалеть! А вы, что бы вы сами предложили ему на моем месте?

Пленвиль в задумчивости запустил пальцы в свои длинные космы, откинув их со лба на сморщенный, словно старый, высохший пень, затылок.

— Я, будь я на вашем месте, майор, пообещал бы ему хорошую плантацию. И сдается мне, есть одна такая, что вполне бы пришлась ему по вкусу, подле Замка На Горе…

Рул даже вздрогнул от неожиданности, потом переспросил:

— Замка На Горе?! Черт побери, похоже, у этого типа неплохой аппетит!

— Да нет, вы меня не совсем поняли, я вовсе не имел в виду сам замок или прилежащие к нему постройки… Я говорил о земле, что расположена книзу от него — из нее без особых хлопот можно было бы извлекать приличные барыши…

— Вы говорите о земле на Морн-Ноэль? Но ведь она принадлежит господину де Лашардоньеру, он получил ее в наследство от женщины, на которой женился, когда приехал сюда, на остров.

— Полно, да она ему совсем без надобности! Лашардоньер больше солдат, чем колонист. Пользуясь своей властью, без труда смогли бы уговорить его уступить эту землю.

— Что ж, посмотрим. Все будет зависеть и от того, какие услуги на деле сможет оказать этот тип Бурле!

— Что касается того дельца, майор, о котором мы с вами толковали, то тут вы вполне можете на меня положиться. Что поделаешь, в последнее время генерал и вправду стал заметно сдавать. Это уже больше не тот отчаянный дуэлянт и задира, каким знавали его прежде, а человек больной, разбитый подагрой, да с ним теперь без труда справится и ребенок! Единственное, о чем я хотел бы вас попросить, это как можно скорее дать мне знать, явится ли губернатор на эти крестины. Вообще-то он ведь согласился стать крестным отцом, стало быть, должен приехать! Ну, а об остальном позаботится Бурле, положитесь на меня.

— Договорились, я тотчас же дам вам знать.

— Ну а теперь, — добавил колонист, поднимаясь с кресла, — еще по глоточку рома. Он не может принести вам вреда, даже несмотря на жару, к тому же, надеюсь, вы окажете мне честь и отобедаете у меня в доме. Вам ведь известно, вот уже десять лет, как мои земляные крабы славятся на весь остров! Добрая трапеза поможет вашим ногам покрепче держаться в стременах, и вы без труда наверстаете потерянное время…

— Ладно, будь по-вашему! Только не надо устраивать слишком долгих обедов. Мне бы не хотелось настораживать кого-то чересчур частыми наездами в ваш дом. На сей раз удалось найти весьма удобный предлог: я сказал генералу, будто вы требуете, чтобы в Карбе была устроена своя весовая…

— Ха! Отличная мысль, майор! Нам и вправду не помешала бы здесь своя весовая, надеюсь, вы уж не забудете об этом, когда придет время, а оно ведь уже не за горами, так, что ли?

Он замолк, снова выпил, потом, будто ему вдруг в голову пришла какая-то неожиданная мысль, воскликнул:

— Черт побери! Но там ведь останется еще и вдова!

— Вдова? Какая еще вдова?

— Ясное дело какая!.. Мадам Дюпарке… Ну, конечно! Мадам Дюпарке, в случае смерти мужа все права перейдут к ней. Ведь как-никак, а она его законная наследница и, стало быть, станет безраздельной хозяйкой острова! Не кажется ли вам, что она в полной мере воспользуется связями самого различного толка, чтобы прибрать к рукам все полномочия своего мужа? Уверен, именно так она и поступит! Дама она горячая, да и храбрости ей не занимать, себе на уме, говорят, любого мужика заткнет за пояс, ко всему прочему, ей надо будет позаботиться о будущем своих детей…

Мерри Рул негромко усмехнулся.

— Мой дорогой Пленвиль, — медленно, как-то доверительно заметил он, — помогите мне избавиться от Дюпарке, а уж со всем остальным я и сам справлюсь. Мне известно об этой даме достаточно вещей самого неприглядного свойства, чтобы доказать, какую роковую, пагубную для всей колонии роль играла она до сего времени на нашем острове! Более того, доводы, какими мы сможем воспользоваться против нее, станут в будущем еще более убедительными, чем сейчас. Ни одна женщина никогда не сможет оправдаться против обвинения в измене и предательстве. А наша мадам Дюпарке, если верить известным и весьма осведомленным персонам, среди которых, к примеру, господин де Лапьерьер, была любовницей одного шотландского кавалера, который, кстати, не так давно снова объявлялся на острове. Это тот самый шотландец, что по поручению одного француза купил остров Гренаду…

Смех его стал чуть громче, потом он добавил:

— А вы, неужто вы не видите никакой связи? Неужто вам не ясно, что мадам Дюпарке, возможно, все еще любовница этого иностранца и тот воспользовался ее благосклонностью, дабы спровоцировать это вторжение караибов, благодаря которому эскадра майора Пенна должна была завладеть Мартиникой?

Пленвиль слушал, разинув рот и не произнося ни единого слова.

— Вот так! — с какой-то настойчивостью воскликнул майор, будто в нем вдруг с новой силой разгорелись все прежнее злопамятство и жажда мести. — Эта дама — не более не менее как обычная куртизанка, из разряда тех, что мы называем потаскухами! Конечно, она большая жеманница, корчит из себя этакую недотрогу, этакую святую невинность! Но уж я-то знаю ей цену, да и Лапьерьеру тоже довелось убедиться, на что она способна! Так что можете мне поверить, Пленвиль, уж с ней-то, с этой самой так называемой мадам Дюпарке, я справлюсь в два счета! Повторяю, избавьте меня от генерала, а остальное я беру на себя! Она предательница! Мало того, что она укрывала под своей крышей иностранных шпионов, она еще и оказывала им помощь и поддержку! Она была их сообщницей, и уж, во всяком случае, не красотке вроде нее запугать меня и расстроить мои замыслы!

ГЛАВА ВТОРАЯ Пробуждение вулкана

Вот-вот уже должна была опуститься ночь, когда Мерри Рул покинул дом Пленвиля. Он принял из рук раба своего коня, забрался в седло и на прощание еще раз помахал колонисту, прежде чем пуститься вскачь по обсаженной кокосовыми пальмами дороге.

Он уже сожалел, что наболтал слишком много, дал Пленвилю столько обещаний — обещаний, относительно которых у него вовсе не было полной уверенности, что он и вправду будет в состоянии их сдержать. Вот, к примеру, в запальчивости он поклялся сурово покарать мадам Дюпарке. Но ведь на самом деле даже в случае смерти генерала ему, прежде чем добраться до его супруги, пришлось бы иметь дело с Суверенным советом, которому прежде короля дано было бы решать, вправе ли наследница претендовать на все полномочия своего покойного супруга. Кому-кому, а уж Рулу-то было доподлинно известно, что подавляющее большинство в совете высказалось бы в пользу молодой вдовы. И теперь он одну за другой обдумывал множество всяких хитроумных уловок, с помощью которых ему удалось бы опорочить ее в глазах членов совета и Окончательно с ней покончить.

По дороге ему то и дело встречались толпы негров, которые возвращались с плантаций сахарного тростника. Брели они в беспорядке, как попало, сопровождаемые непрерывными понуканиями и щелканьями кнута надсмотрщика. Майор заметил среди рабов немало женщин, и женщин беременных, чьи выступающие животы красноречиво говорили о том, что они уже на сносях. Все держали в руках мачете; они размахивали этим оружием и, смеясь чему-то, переговаривались между собой на странном, непонятном наречии.

Надсмотрщик отвесил ему почтительный поклон и переложил в другую руку кнут.

Рул уж было направился дальше, как неожиданно надсмотрщик, словно вдруг спохватившись, бегом кинулся ему вслед.

— Господин майор, — проговорил он, — похоже, здесь вот-вот произойдут какие-то события.

Мерри Рул натянул поводья и остановил лошадь.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовался он. — Что здесь может произойти?

— Понятия не имею. Но вы ведь сами знаете этих окаянных негров! Они все до единого в сговоре с дьяволом… Готов поклясться, они учуяли что-то неладное, что-то должно случиться.

— Послушайте, — слегка встревожился Рул, — соблаговолите же наконец пояснить, что вы имеете в виду.

— Дело в том, господин майор, что я наблюдал за этими неграми весь день… И могу поручиться, что вели они себя нынче совсем не так, как обычно. То и дело какие-то странные шушуканья, перемигиванья, непонятные разговорчики. Само собой, только я подойду, сразу врассыпную… Но уж я-то знаю, они явно затеяли что-то недоброе!

— Бунт?

Надсмотрщик пожал плечами.

— С этими тварями никогда не знаешь наперед. Может, бунт, а может, и что другое, поди пойми, да нам такое и в голову не придет…

— Для начала надо отобрать у них мачете, — приказал он. — Передайте это господину де Пленвилю, как только вернетесь в имение.

— А не могли бы вы, господин майор, прислать нам сюда хоть парочку солдат?

Рул досадливо отмахнулся и покачал головой.

— И речи быть не может! — отрезал он. — Солдаты могут покидать гарнизон только в случае каких-нибудь чрезвычайных событий. Не забудьте передать Пленвилю, чтобы он разоружил негров, а если и вправду что-то случится, пусть немедленно даст мне знать, я возвращаюсь в крепость и все время буду там. С хорошей лошадью вам хватит и часа, чтобы добраться из Карбе до Сен-Пьера…

Между тем лошадь самого Рула уже от нетерпения совсем было вздыбилась. Он осадил ее, резко натянув поводья, но ему и самому уже не терпелось пуститься в обратный путь, и он на прощанье ободряюще бросил надсмотрщику:

— Да полно вам, право! Может, вам просто показалось. И ничего такого нет и в помине. Главное, смотрите в оба, не спускайте с них глаз!

Надсмотрщик тяжело вздохнул и, не успел майор отпустить поводья, тотчас же стремглав кинулся вдогонку за своими подопечными.

Ночь, опускавшаяся с молниеносной быстротой, уже погрузила в сумерки дорогу, когда майор доскакал до морского побережья. Лишь хранившие еще тепло знойного дня высокие скалы, что тянулись справа от него, белели в окутавшем все вокруг полумраке. Лошадиные копыта гулко цокали по кремнистой дороге. Движимый каким-то неосознанным инстинктом, Рул поднял голову и внимательно оглядел небо.

И тут же ему показалось, будто море вдруг пришло в движение, и волны, обычно вблизи Карбе невысокие и спокойные, вдруг поднялись, как-то вздыбились, и вода закипела, словно огромный котел. Потом резкий порыв ветра принес с собой какое-то темное облако, сплошь испещренное небольшими светящимися точечками, оно заволокло все вокруг, неудержимо несясь к западу, и Рул почувствовал, как лицо ему опалил поток разогретого воздуха, от которого исходил резкий запах серных испарений.

И тут, словно разряд молнии, в голове пронеслась страшная мысль. Он громко воскликнул:

— Монтань-Пеле!..

Безотчетно он резко пришпорил лошадь. Та заржала от боли и встала на дыбы, напуганная, отказываясь повиноваться столь грубому приказу. Рул нежно погладил ее, стараясь успокоить животное, проговорил какие-то ласковые слова, потом слегка ударил каблуками по бокам. И, наконец-то успокоившись, лошадь согласилась снова пуститься вскачь.

Дорога здесь превращалась в совсем узкую тропинку. Прямо над ней нависала высоченная, огромная скала, в расщелинах которой, неизвестно каким чудом, буквально из горсток пыли, росли кустики зелени. Он боялся, как бы лошадь снова не обезумела от страха, и продолжал гладить ее по холке, то и дело приговаривая какие-то ласковые слова.

Так без особых происшествий ему удалось проехать опасное узкое место, но, едва они снова выехали на широкую дорогу, он вдруг почувствовал гигантский порыв ветра, будто где-то тяжело вздохнул великан или пронесся разрушительный тайфун. Однако это дуновение длилось не более минуты, после чего Мерри Рул заметил, что ветер сразу стих и воздух снова стал неподвижен. Одновременно, подняв голову, он увидел, что небо заволокло новое облако. Оно казалось белее и как-то светлее первого. Такое впечатление, будто из кратера Монтань-Пеле поднимается легкая дымка, которую откуда-то снизу, из глубины подсвечивают отблески огромного костра.

И вот тут его по-настоящему охватил ужас, теперь уже у него не оставалось никаких сомнений — все это признаки пробуждения вулкана.

Впервые в жизни он испытывал такое чувство, будто земля дрожала у него под ногами.

Впрочем, землетрясение оказалось настолько ощутимым, что лошадь споткнулась, застыла на месте и ни за что не желала двигаться дальше. Испуганное животное дрожало всем крупом и тяжело дышало, широко раздувая ноздри. И на сей раз ее уже не удавалось успокоить ни ласками, ни уговорами. Вне себя от злости, Рул до боли вонзил шпоры в бока перепуганного насмерть животного. Сам не зная почему, он ни за что не хотел, если и вправду начнется извержение вулкана, оставаться на этой пустынной дороге. Хотя прекрасно понимал, что, находясь в доме, подвергал бы себя куда большей опасности. Кто знает, возможно, он бессознательно надеялся на защиту толстых, крепких стен форта и потому более всего на свете хотел бы сейчас оказаться там.

С новым порывом ветра Мерри Рул почувствовал, будто оказался в вихре теплого пепла, в котором еще порхали раскаленные частички.

Словно приняв внезапное решение, он спрыгнул на землю, оторвал одну полу от своего камзола и обернул ею голову лошади. Лишившись способности видеть, животное, казалось, наконец-то снова обрело спокойствие. И Рулу удалось не только заставить ее сдвинуться с места, но и перейти в галоп.

Когда Мерри Рул добрался до Сен-Пьера, он уже скакал прямо по пеплу, толстым слоем устилавшему дорогу, — таким толстым, что он даже приглушал цокот лошадиных копыт. Перед первой сахароварней, что попалась на его пути, он увидел десятки столпившихся людей. Там находились вперемежку и белые, и негры. Лица у всех насмерть перепуганные и обращены в сторону вулкана, который теперь уже извергал не пепел, а пламя и лаву.

Кое-кто, узнав майора, попытался окликнуть его, но Рул, не останавливаясь, лишь подстегнул лошадь. Единственное, чего ему хотелось, это как можно скорее очутиться в крепости!

Ему было сильно не по себе. И жуткая тревога все больше и больше сжимала сердце по мере того, как он приближался к крепости, уже заранее предчувствуя, что и там он не сможет чувствовать себя в полной безопасности. Да и какие стены, как бы прочны они ни были, смогли бы защитить человека от ярости разбушевавшегося чудовища?

Первые подземные толчки, которые почувствовали обитатели Замка На Горе, вызвали среди них такую же панику, как и во всех прочих уголках острова.

При виде тучи, испещренной сверкающими искрами, негры в бараке, будто во власти какого-то животного инстинкта, принялись вопить от ужаса. Генералу пришлось самолично явиться туда, и на некоторое время ему уговорами удалось их слегка успокоить, однако при появлении второго облака негры взломали двери и вырвались наружу, заполонив двор замка.

Теперь там собрались все обитатели замка. Каждый из них испытывал такую беспомощность, такое бессилие перед грозившей им смертельной опасностью, что любая попытка заставить рабов снова вернуться к себе в барак была заранее обречена на провал. Они тесно жались друг к другу, самые храбрые из них стояли, не спуская глаз со взбунтовавшейся горы, остальные дрожали, не в силах даже двинуться куда-то.

Мари вцепилась в плечо Жака. Наделенная редкой чувствительностью, куда более богатым воображением, чем кто бы то ни было другой из тех, кто окружал ее в этот момент, она, похоже, единственная с какой-то удивительной прозорливостью видела, какая смертельная опасность нависла теперь над островом.

Нет, пробуждение Монтань-Пеле вовсе не было здесь в диковинку. В сущности, редкий месяц обходился без того, чтобы вулкан не сотрясал остров внезапными подземными толчками. После чего изрыгал долгие, обильные потоки лавы, стекавшие по его склонам в сторону Макубы или Морн-Ружа. Реже в сторону Ривьер-Сеш, Сухой речки, где, однако, после каждого приступа ярости чудовища тоже оставались груды холодного пепла. Но никогда еще прежде извержения не обретали такой силы, какая грозила обитателям острова на сей раз. Опыт жизни в этих краях многому научил колонистов. Теперь они отлично знали, какой опасности подвергаются, оставаясь в своих домах, построенных из камня. Они рисковали оказаться погребенными под обломками. Подземные толчки, опрокидывая свечи и масляные лампы, моментально поджигали построенные из высохших пальмовых ветвей лачуги и хижины — в том случае, если им удавалось уцелеть от огненных искр, что извергала взбесившаяся гора, сеявшая пламя во всех городах и селениях острова.

Временами, будто самое сердце земли вдруг тревожно забилось, набухло и готово вот-вот разорваться на части, на недавно плоской равнине вдруг вырастали огромные бугры или, наоборот, возникали рытвины и овраги. Прямо под ногами у насмерть перепуганных, потерявших голову людей, бегущих по полям в поисках хоть какого-то укрытия, разверзались глубокие расщелины. Нередко стихийные бедствия такой силы сопровождались ураганами и смерчами, от которых негде было спрятаться, кроме как в тех самых щелях, что создавал, извергаясь и корежа землю, вулкан.

Нынешнее извержение Монтань-Пеле было, судя по всему, одним из самых сильных, какие когда-либо знал остров.

Никогда еще не нависала над ним такая тяжелая туча, пестрящая раскаленными осколками породы. Хотя землетрясения здесь явление довольно привычное, никогда еще прежде вулкан не извергал с такой силой камни огромной величины — эти вулканические бомбы летели, словно из жерла какой-то гигантской пушки, сперва вверх, прямо в небо, а потом обрушивались на землю, достигая порой размеров хижины.

Чем гуще становился окутавший остров мрак, тем явственней ощущались далекие, идущие откуда-то из самых глубин, удары сердца земли, то и дело сотрясалась ее плоть, разрушая возведенные на ней стены и ломая деревья. Временами из кратера доносился какой-то хриплый звук, похожий на вздох, потом, подобно дыханию, вырывался столб газа, поднимавшегося из кипящей в самой сердцевине горы расплавленной лавы.

Первые толчки вовсе не казались слишком уж опасными. Но вскоре за ними стали почти непрерывно следовать другие, все более и более сильные.

И внезапно генерал не смог сдержать крика и указал рукой в сторону Морн-Фюме, туда, где в небе полыхали отблески зарева.

— Пожар! — воскликнула Мари.

Когда языки пламени уже поднялись совсем высоко, Жак коротко бросил:

— Это горит винокурня…

— Боже, а как же дети! — ужаснулась Мари. — Лучше не оставлять их в доме.

Поискав глазами Луизу, она крикнула:

— Луиза! Луиза! А как же дети!.. Где маленький Жак, он с вами?

— Он спит, — ответила Луиза. — Вы хотите, чтобы я разбудила его и привела сюда?

— Ну, конечно! Сами займитесь Жаком, а Сефиза с Клематитой пусть выведут Мари Луизу, Адриенну и Мартину. Да побыстрее!

Не успела она договорить, как в Сен-Пьере вовсю зазвонили колокола. И на сей раз Демарец, стоявший вместе с солдатами подле пушек, первым воскликнул:

— Интендантские склады горят!

Генерал с Мари бросились к нему, и тут земля содрогнулась, да так сильно, что Мари, почувствовав, как почва буквально уходит из-под ног, споткнулась и упала. Жак помог ей подняться. Из дома донеслись испуганные вопли, потом какой-то оглушительный треск, словно рушилась крыша замка.

— Жак! Жак! — крикнула Мари. — Прошу вас, займитесь детьми, я не в силах сдвинуться с места.

Дюпарке пребывал в полной растерянности. Он разрывался между желанием прийти на помощь испуганным детям и поддержать жену, которая при падении вывихнула лодыжку и теперь страдала от боли. Он с минуту поколебался, но Мари так настойчиво молила его заняться детьми, что в конце концов он сдался и направился к замку.

А когда оказался у дверей, оттуда как раз выходила Луиза с маленьким Жаком. Еще не вполне пробудившись от сна, мальчуган был перепуган криками и шумом, весь в слезах, он едва слышно жалобно хныкал.

— Надеюсь, мальчик не ранен? — спросил генерал.

— Нет, — ответила кузина. — Я взяла его прямо из постели, он просто испугался…

— Отведите его к матери, а я займусь остальными.

Подойдя к лестнице, он увидел наверху Сефизу и Клематиту с тремя маленькими дочками на руках. Самая младшая, Адриенна, совсем не понимала, что происходит вокруг. В свои два годика она воспринимала события словно какую-то необычную игру. Мартина, которой уже минуло пять, как могла утешала негритянку Сефизу, в слезах сидевшую на ступеньке, от страха не в силах сделать ни малейшего движения. Клематита же покрывала поцелуями залитое слезами личико Мари Луизы, хоть той и исполнилось три с половиной годика, обе они — и няня, и девочка — были одинаково неспособны сделать один-единственный шаг к двери.

— Что вы здесь делаете?! — закричал генерал. — Немедленно спускайтесь! Скорее вниз! Вы что, не видите, как опасно оставаться в доме!

Он бросился к ним, схватил на руки Адриенну с Мари Луизой и велел старшей дочери:

— Мартина, милая, ты уже большая девочка, выведи-ка этих двух дурех, вон совсем потеряли голову от страха.

При этих словах обе негритянки так истошно завопили, что при виде их ужаса генерал проговорил:

— Хорошо, Мартина, тогда цепляйся за мой камзол и спускайся вместе с нами… Коли этим двум дурам так уж хочется погибнуть под обломками, что ж, пусть остаются здесь…

И, не оборачиваясь, поспешил прочь, однако, едва оказавшись во дворе, тут же подозвал Демареца и приказал ему сходить за двумя толстухами негритянками и, если придется, силой вывести их из дома. И только тут в полной мере осознал весь размах бедствия. Теперь пожары уже объяли Сен-Пьер со всех сторон. Яркие отсветы пламени освещали весь город каким-то зловещим багровым заревом.

От дымящихся углей исходил такой сильный жар, что он достиг даже Замка На Горе. Солдаты были потрясены, подавлены страшным зрелищем. Генерал подошел к Мари, передал ее попечению детей. Она сидела на кресле-качалке и со страданием в голосе призналась, что не в силах сделать ни шага. Вывихнутая лодыжка нестерпимо болела, к тому же заметно распухла. Однако это не мешало ей крепко прижимать к себе маленького Жака и нежную Мартину, успокоенную близостью матери и уже осушившую слезы.

— Дорогая Мари, — обратился к ней генерал, — мне непременно нужно быть в городе. Я не могу оставаться здесь, когда Сен-Пьеру грозит полное разрушение.

— Умоляю вас, Жак, главное, будьте осторожны, берегите себя! Потом, если я смогу ходить и детям здесь уже более не будет грозить опасность, я тоже попытаюсь прибыть туда, чтобы быть рядом с вами.

Еще не успев добраться до города, генерал смог в зареве пожаров разглядеть множество лодок, пирог и шлюпок, которые устремились в сторону сен-пьерской бухты. Лодки плыли так близко друг от друга, что издали напоминали гроздья спелых бананов. Столбы пламени отражались в воде, играя зловещими багровыми бликами, а рвущееся ввысь, к небу, пламя в некоторых местах достигало такой высоты, что казалось, будто какие-то гигантские языки так и норовят лизнуть тяжелые тучи, набрякшие от пепла и копоти.

Когда он наконец оказался в Сен-Пьере и уже находился совсем близко от крепости, землю сотряс мощный, невиданной силы, толчок. Как будто она и вправду разверзлась перед ним и он вот-вот навеки исчезнет в зияющей пропасти. Все это длилось не более мгновенья, которое показалось генералу целой вечностью.

Одновременно со всех сторон раздались вопли и крики ужаса.

Казалось, докрасна раскалился даже сам воздух над Сен-Пьером. Пламя бушевало повсюду. Мигающие, дрожащие, искрящиеся огоньки сновали по крышам. Временами они слабели, карабкаясь по карнизам, змеями кусая красные перекладины домов. Потом ярко вспыхивали во всю силу. И тут люди уже не могли ничего поделать — им оставалось лишь панически кричать, без всякой надежды хоть что-нибудь предпринять, хоть как-то помешать разбушевавшемуся огню.

На всех трех кораблях, что стояли на якоре в порту, офицеры ни на минуту не покидали своих мест и то и дело выкрикивали команды. Море совсем разволновалось. Устроившиеся на мачтах дозорные громко сообщали тем, кто оставался на палубе, все, что видели с высоты.

Жак пришпорил коня и въехал в форт.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Страшная ночь

Когда майор Мерри Рул увидел генерала, то буквально бросился ему навстречу. Объятый лихорадочным волнением, он ходил взад-вперед по двору, то покусывая сжатые в кулаки руки, то обеими ладонями закрывая уши, только бы не слышать ужасающих воплей, доносившихся до него из объятого огнем города.

Можно было подумать, будто он с минуты на минуту поджидал появления генерала, ибо, едва завидев высокую фигуру, сразу кинулся к нему:

— Ах, сударь! Это конец света!

— Удивлен, что вы еще здесь, майор, ведь ваше место сейчас подле пострадавших от бедствия! Уже одно ваше присутствие среди этих несчастных могло бы подбодрить и вселить в них силы…

— Нет, это настоящий конец света! — повторил Рул. — И что я, по-вашему, могу здесь поделать? Разве в состоянии я погасить эти пожары? Как? Чем? Там, у ворот, лежат груды трупов. Солдаты то и дело вытаскивают их из-под развалин, как только догорают хижины… А это не занимает слишком много времени — малейший порыв ветра, и любая из здешних хижин вспыхивает, словно горстка пороху… Люди изжариваются, точно свиньи на костре! Это ужасно!

— «Это ужасно! Это ужасно!..» — с раздражением повторил Дюпарке. — Неужели это все, что вы способны сказать? Послушайте, майор, я видел в бухте множество лодок. Разве нельзя разместить на них людей, оставшихся без крова? Там они будут в безопасности хотя бы от огня!..

— Полно, сударь! — воскликнул Рул, воздевая руки к небу. — Попробуйте-ка заставить этих людей прислушаться к голосу разума! Ведь все они будто лишились рассудка! Да, да! От страха, от страданий, от боли! Те, у кого еще остались дома, ни за что не соглашаются покидать их, не захватив с собой пожитки… Клянусь вам, многие умудряются заживо сгореть в хижинах, даже не попытавшись выбраться наружу… А халупы, сами знаете, сгорают дотла прямо на глазах… В любом случае теперь вы уже не найдете никого, кто бы согласился укрыться в море. Во-первых, десятка три людей уже попытались уплыть отсюда на пирогах, но море вдруг закипело и все они заживо сварились… Потом их подобрали на песке, этих несчастных. Лишь представьте, у них буквально мясо отделялось от костей! Только матросам на больших кораблях удалось не пострадать от этого бедствия…

В полном ошеломлении, не в силах произнести ни единого слова, слушал Жак все эти ужасные истории. И думал про себя, что до сего момента не представлял себе и малой доли того кошмара, который обрушился на колонистов здесь с начала извержения вулкана.

— Винокурни взлетели на воздух, — продолжал майор, — в первую очередь взорвалась винокурня Кальме. Сначала огонь охватил интендантские склады, потом перекинулся на винокурню. Все сгорело дотла!.. Сам я не видел, но мне доложили. Говорят, водосточные желобы, что идут в море, доверху заполнены пылающим ромом и вокруг такая жара, что у солдат обгорают мундиры. Даже камни, которыми вымощена набережная, и те не выдержали, потрескались… И потом, сахар… Так что же, скажите, что я могу сделать в этаком аду?!

Никогда еще Мерри Рул, обычно такой невозмутимый, где-то глубоко внутри скрывавший все свои чувства, не был так возбужден, так многословен! И Жаку подумалось, что, должно быть, все, о чем он только что рассказывал, было по-настоящему ужасно, раз смогло вывести из равновесия даже столь флегматичного человека.

— Что ж, коли вы считаете, что ваше присутствие не могло бы никак облегчить участь этих несчастных, — проговорил генерал, — мне лишь остается пойти к ним самому. Однако, думаю, и вам тоже, майор, вряд ли удастся здесь уснуть. Надо приготовить как можно больше походных коек и расставить их в казармах и во дворе. Не следует забывать, что здесь появятся тысячи людей, нуждающихся в нашей помощи.

Он огляделся вокруг, будто ища кого-то или что-то. Потом, не найдя желаемого, спросил:

— А где капитан Байардель?

— Он уже сошел на берег со своего корабля, — ответил Рул. — Я видел его не более получаса назад. Надо полагать, взял с собой отряд солдат с пиками и отправился к винокурням.

— Что ж, отлично, — одобрил генерал, — в таком случае, и я туда же! Если он вернется, не сочтите за труд передать ему, чтобы он отыскал меня там.

— Позвольте дать вам один совет, генерал! — воскликнул Рул. — Не берите с собой свою лошадь. Жара там нестерпимая, а огонь рискует насмерть перепугать и вконец взбесить ее. Послушайте моего совета, оставьте ее здесь и отправляйтесь пешком.

Жак с минуту поразмышлял и вынужден был согласиться с разумными доводами. После чего быстрым шагом двинулся прочь.

Началу этой ночи суждено было запечатлеться в памяти всех, кто оказался ее свидетелями, подобно веренице сменяющих друг друга видений, одно кошмарнее другого.

Жак шел сквозь сплошные вихри пепла, которые приносил ветер со стороны вулкана, тот был еще теплым и тяжелым.

По дороге, что спускалась к бухте, бежали люди — вконец растерянные, с блуждающими взглядами, они, похоже, уже и сами были не в состоянии осознать, что делают, куда стремятся. Словно одержимые, они неслись вперед, будто спасаясь от невообразимого ада. Местами огонь в городе охватывал уже целые кварталы, хижины догорали, треща, словно огромные костры.

Солдаты действовали проворно, впопыхах отдавая приказания, то и дело призывая на помощь. Всякий раз, обнаруживая новый обгоревший труп, они бросались туда по двое-трое, вытаскивая его из дымящейся гробницы и укладывая на краю дороги.

Винокурня Кальме по-прежнему пылала, и языки пламени рвались оттуда к небу, словно какие-то немыслимые гигантские факелы.

Сахар, вытекающий из котлов, вместе с растопившимся от жары рафинадом, лежавшим в амбарах, вязкими потоками тек по дороге, ведущей к морю.

Жаку достаточно было одного-единственного взгляда, чтобы оценить чудовищный размах и не поддающиеся никакому описанию последствия катастрофы. Едва приблизившись к интендантским складам, находившимся чуть позади винокурни Кальме, он услыхал оглушительный взрыв, который посреди общего треска и грохота показался ему похожим на пистолетный выстрел. Он тотчас же поспешил в опасное место, однако выстрел в этом кромешном аду показался ему столь странным и неуместным, что, подойдя вплотную, он с удивлением обнаружил, что там в окружении десятка солдат был не кто иной, как капитан Байардель. В руке у него все еще был пистолет, из которого он, судя по всему, только что выстрелил. У ног его без всякого движения лежало нечто, напоминающее человеческое тело.

— Эй, это вы, капитан?! — воскликнул Жак. — Что здесь происходит?

Байардель воздел к небу руки, одна из которых сжимала пистолет.

— А, приветствую вас, генерал! — невозмутимо, без малейшего волнения отозвался Байардель. — Это уже по меньшей мере пятый, кого мне пришлось здесь прикончить! У меня уже скоро пороху не хватит, со всеми этими делами я в спешке забыл наполнить свою пороховницу. Мародеры!.. Среди них попадаются всякие — и негры, и белых тоже хватает!

Он толкнул ногой лежащий на земле труп, тот перевернулся, и Жак увидел лицо убитого. Им оказался негр.

— Их здесь сотни, видимо-невидимо, — пояснил Байардель, — пользуются пожарами и воруют что попало в домах, которые меньше пострадали от огня!

— Вы совершенно правы, капитан, — одобрил генерал. — Поступайте, как считаете нужным. Любой мародер, застигнутый на месте преступления, должен быть расстрелян без всяких колебаний! Никакого снисхождения к мародерам!

В тот момент опять раздался страшный взрыв. Жак вопросительно глянул на капитана.

— Эх! — горестно вздохнул тот. — Этого следовало ожидать! Взрываются чаны с ромом!.. Эй, кто там! — крикнул он, обращаясь к толпившимся вокруг солдатам. — Бегите скорее туда и попытайтесь сдержать народ! Это не люди, а чистое стадо баранов! Глазеют на все ужасы, точно это какое-то сказочное представление! Сколько ни говори им, чтобы отошли подальше, ведь рано или поздно все это взлетит на воздух, — никакого впечатления! Теперь увидите, там будет не меньше сотни обожженных!..

На винокурне огонь явно добрался до склада, где хранились чаны с ромом, ибо взрывы теперь следовали один за другим. Они были настолько мощными, что целиком заглушали шум и грохот пожара.

В этот миг к ним, запыхавшись, подбежал солдат. Судя по всему, он был послан из форта. Едва завидев Байарделя, он еще издали крикнул:

— Капитан! Негры взбунтовались!

— Этого следовало ожидать! Ведь им все нипочем, они бросаются прямо в огонь, забираются в горящие винокурни, чтобы напиться рому! Они все теперь пьяны в стельку, а у пьяного негра только одно на уме — как бы удрать от хозяев и снова стать свободным! Эй, вестовой, кто тебя послал?

— Господин де Шансене…

— Ладно! А теперь возвращайся-ка снова в форт, найди Шансене или майора и скажи, пусть дадут тебе пару отрядов для усмирения этих мерзавцев! Кстати, а где они взбунтовались?

— В Морн-Фюме, у господина Арсено, в Морн-Ноэде, у господина Лашардонье…

— Черт возьми, — выругался Дюпарке, — это же рукой подать от моего имения… Велите послать отряд и в Замок На Горе, да скажите, чтобы мое семейство доставили под охраной прямо в крепость! Я не очень-то доверяю своим неграм! Хоть они и напуганы до смерти, все равно, глядя на других, вполне способны тоже пуститься в бега!

— Слушаюсь, генерал…

Солдат резко развернулся и поспешил назад к крепости.

— А теперь, капитан, — обратился к нему Дюпарке, — идемте поскорей к винокурне, этот квартал пострадал больше других и сейчас, должно быть, самый опасный. Надо во что бы то ни стало эвакуировать оттуда людей. Возьмите с собой всех солдат, без которых можно будет обойтись здесь…

И отряд во главе с генералом и капитаном двинулся в путь. Они шли быстрым шагом. Все постоянно кашляли от едкого дыма. Повсюду, где бы они ни проходили, земля была сплошь покрыта чем-то вязким и липким. Это был сахар, он набегал волнами, струился ручьями, плавился в раскаленном воздухе, растекаясь по дороге и плотным слоем покрывая камни мостовой. Он был еще теплым, густым и вязким, как сироп. И лип к ногам и к одежде. У всех было такое ощущение, будто их погрузили в чан со смолой, которая пропитала их с ног до головы. Кожа на сапогах обрела какую-то новую, непривычную жесткость, а ткань мундиров и штанов стала тяжелой и хрустела при малейшем движении.

Когда они добрались до интендантских складов, все постройки были уже полностью разрушены, люди пытались вытащить из-под обгоревших балок чье-то обезображенное до неузнаваемости человеческое тело. Байардель подошел поближе и услыхал, как один из спасателей заметил: «Это все, что осталось от смотрителя складов Франсуа Мино». Капитан отказывался верить собственным глазам и ушам.

— Да нет, быть того не может! — усомнился он. — Я отлично знал Мино, это человек моего сложения, а вы мне показываете какого-то карлика!

— Так-то оно так, — согласился спасатель, — да только это и есть Франсуа Мино, смотритель складов. Я ведь тоже хорошо его знал, он никогда не расставался со своим железным кольцом, вон, сами поглядите, оно все еще болтается на его обрубке, который еще час назад служил бедняге рукой! Это огонь так его обезобразил!

Один из солдат в ужасе чертыхнулся и отер выступивший на лбу холодный пот. Генерал с Байарделем прошли вперед. Чуть подальше они наткнулись на совершенно голую женщину, та истошно вопила.

— Это Катрин Байель! — усмехнулся Байардель. — Черт побери, выходит, негодяй Гатьен не врал! Эта шлюха и вправду спала нагишом! Видать, так ей было сподручней, не теряя попусту времени, обслужить любого, кому не лень с ней побаловаться!

Он один сохранял хладнокровие и был еще в силах отпускать шутки.

По земле вокруг винокурни во все стороны разбегались язычки пламени. Из всех щелей вытекал горящий ром.

Уже несколько минут не раздавалось новых взрывов — к тому времени все чаны уже успели взлететь на воздух. Винокурня располагалась неподалеку от морского берега, и спасателям пришла в голову мысль выстроиться цепочкой и, передавая друг другу бадьи с водой, попытаться залить бушующий огонь. Хотя сразу бросалось в глаза, что усилия их явно тщетны.

— Вы что, с ума сошли! — завопил Байардель, выхватывая у одного из них из рук бадью, которую он вот-вот собирался опрокинуть в огонь. — Вы же разбавляете ром! От этого пожар только разгорится еще пуще!

Он опустил руку в одно из ведер и обратился к генералу, будто призывая его в свидетели.

— Вот, поглядите сами, — проговорил он, — вода прямо пальцы обжигает, а ведь ее только что зачерпнули из моря!.. Говорят, как только началось извержение, она буквально кипит, и все, кто попытался спастись от пожаров в лодках, сварились заживо!

Мало-помалу начали прибывать беженцы — они пришли по берегу моря, с трудом прокладывая себе дорогу сквозь обломки камней и толпы перепуганных людей. Все они прибыли со стороны Карбе в надежде найти приют в стенах крепости. Байардель подошел к одной из групп и поинтересовался, откуда они.

— Из Фон-Сен-Дени, — ответил один из них. — Там у нас все разрушено дотла! А негры, как только началось извержение, удрали, прихватив с собой мачете. Поймать их не было никакой возможности, да, по правде говоря, нам в тот момент было не до них, иных забот хватало. Спасали свои семейства. Само собой, когда вернемся домой, они дочиста разграбят все, что еще уцелеет от пожаров! А сейчас направляемся в крепость, думаем, нас там приютят. Ведь завтра надо что-то есть…

— Да-да, ступайте в форт! — велел генерал. — Для женщин и детей там найдутся походные койки. Что же до мужчин, то их я попросил бы присоединиться к нам, чтобы помочь спасателям…

Он с удивлением отметил, как различаются своим поведением жители Сен-Пьера и те, кто только что прибыл из Фон-Сен-Дени. Насколько первые насмерть перепуганы, объяты паникой, настолько последние, казалось, не ведали страха. Конечно, им еще не довелось стать свидетелями леденящих душу, чудовищных сцен, что ежеминутно разворачивались под стенами форта. Впрочем, у них даже хватило времени, прежде чем пуститься в путь, собрать и прихватить с собой кое-какие пожитки. Некоторые приехали верхом. Другие толкали перед собой тележки со скарбом, а третьи даже успели запрячь кареты, которые набили всем, что попалось под руку самого ценного.

Толпа беженцев ненадолго остановилась, не в силах оторвать глаз от зрелища объятой пламенем винокурни. Те, кто был впереди, снова двинулись в путь, едва порыв ветра окутал их облаком едкого дыма, а с неба дождем посыпался густой пепел. Он был обжигающе горячим, и дети сразу заплакали, закричали от боли.

Едва рассеялся дым, как в воздухе запорхали сверкающие искры, похожие на горящие снежные хлопья. И все сразу переменилось. Взорам генерала предстало море человеческих лиц с вытаращенными от ужаса глазами, в которых играли тревожные красные блики. Теперь страх овладел и беглецами.

— Ступайте в форт! — крикнул им Дюпарке. — Ступайте скорее в форт и не загромождайте дорог! Не мешайте спасателям заниматься своим делом!

Не успел он проговорить эти слова, как откуда-то появился всадник. Он прискакал оттуда же, что и беженцы, — иными словами, со стороны Фон-Сен-Дени. Сидел верхом на лошади прямо без седла и громкими криками яростно понукал бедное животное. Узнав генерала, резко натянул поводья и сразу остановился. Лошадь всеми четырьмя копытами заскользила по ручьям рома и сахара, когда он торопливо спешился и, не обращая больше внимания на скотину, бросился к генералу и схватил его за плечо.

Потом торопливо, то и дело перескакивая с одного на другое, принялся что-то рассказывать, но так сбивчиво и в таких туманных выражениях, что генерал не понял ни слова.

— Я узнал вас, — проговорил тогда он, — вы ведь Дюкасс, с Морн-де-Каде, не так ли?

— Да, — тяжело переводя дыхание, подтвердил — тот. — Мой дом разрушен… Надо срочно послать туда солдат… А мой сын… Ах, это ужасно!

— Успокойтесь же, — обратился к нему Жак, — и расскажите толком, что случилось. Не спешите, сперва отдышитесь как следует, не то я опять не пойму, о чем речь. Поймите, если этой ночью мы будем посылать по отряду солдат повсюду, где разрушено жилище или кто-нибудь сгорел в огне, нам придется мобилизовать людей со всего света, да и того, похоже, окажется слишком мало!

Дюкасс прижал руки к груди, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, закрыл глаза и горестно, тяжело вздохнул. Жак даже подумал, что он вот-вот лишится чувств, и протянул руку, пытаясь поддержать его.

— Прошу простить меня, — проговорил наконец колонист, — позвольте мне минутку…

— Разумеется, Дюкасс. Не спешите. Я подожду. Я ведь узнал вас. Это ведь у вас, кажется, красивый сынишка лет двенадцати, почти того же возраста, что и мой… Его зовут Жюльен, не так ли?

При этих словах Дюкасс закрыл руками лицо и горько разрыдался. Потом, похоже, слегка овладел собой и, как-то злобно оскалившись, воскликнул:

— Сволочи! Подонки! Они его зарезали!.. Да-да, они зарезали моего маленького Жюльена!.. Одним ударом мачете… напрочь перерезали ему горло!..

При взгляде на этого человека, сердце сжималось от боли, даже несмотря на царивший вокруг адский ужас. И Жак подумал о своем собственном сынишке…

— А теперь, Дюкасс, — с теплотой в голосе попросил он, — расскажите все по порядку…

Неимоверным усилием воли колонист подавил слезы.

— Извольте, — прерывающимся от сдерживаемых рыданий голосом начал он. — Дело в том, что поначалу я не хотел покидать Морн-де-Каде… Я видел, как мимо проходили люди из Фон-Сен-Дени, но дом мой был уже разрушен, и я не видел никакого резона попусту тратить время в Сен-Пьере… Потому что на другой день собирался построить себе другую хижину. Только ждал, когда рассветет, чтобы поскорее взяться за дело… Так вот, я закутал своего маленького Жюльена в одеяло, а сам пошел поискать скотину, которой удалось выбраться из огня. Мне удалось поймать вот этого самого коня, на котором я сюда и добрался… Не знаю, вряд ли я отсутствовал больше получаса! Потом возвращаюсь… и что я вижу!.. Мой Жюльен… с перерезанным горлом! Завернут в одеяльце, как я его и оставил… а головка, несчастная, любимая головка моего сыночка… ее нет… они ее отрезали!.. Дикари! Ублюдки! Они отрезали ему голову!.. А теперь приближаются сюда по дороге, что ведет из Карбе, идут сюда, чтобы грабить и убивать!..

— Вы ведь имеете в виду негров, не так ли? — как-то сухо переспросил Жак.

— Да, этих мерзких тварей! Черных подонков, грязных рабов! А я, глупец, был еще с ними так добр! Ну, ничего, пусть только попадутся мне в руки! Они мне дорого заплатят за свою жестокость! Тысячу раз клянусь Пресвятой Девой, я начиню им задницы порохом, и они взлетят на воздух, как камни из вулкана. Тысяча чертей!.. Я нафарширую их порохом, как гусей! И взорву дотла! Клянусь головой моего несчастного сыночка!

— Сколько их? — спросил Байардель.

— Откуда мне знать? Триста… может, пятьсот, может, тысяча… а может, и того больше! Видели бы вы их! Бегут бегом! Точно осатанели! С мачете! С факелами в руках! На своем пути они предают огню все, что еще уцелело от пожара, особенно если в домах еще кто-то остался в живых!

— Как думаете, насколько вы смогли опередить их? — поинтересовался генерал.

— Трудно сказать… Минут на десять… А может, и на целый час… Ведь они бегут гурьбой, орут, поют песни. Останавливаются, когда видят разрушенные дома. Обшаривают их, пьют, если им удается обнаружить там тафию, убивают хозяев, перерезают глотки всем белым, что попадаются на пути… Все эти подлости отнимают у них время… Поспешите же, прикажите выслать им навстречу войска!

— Этого следовало ожидать, — снова мрачно повторил Байардель.

— Капитан, — обратился к нему генерал, — надо действовать, не теряя ни минуты. Немедленно отправляйтесь в форт. И возьмите там сотню солдат с офицером.

Однако не успел Байардель сделать и шагу, как он удержал его за рукав рубашки и добавил:

— Дюкасс, у вас ведь есть лошадь, уступите ее капитану, а сами можете сесть сзади. И оба скорее в форт!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ В замке без генерала

Не успел генерал покинуть Замок На Горе, как Мари сразу осознала, какая ответственность легла теперь на ее плечи. Нога все еще болела, но уже чуть поменьше. К тому же она заметила, что чем больше она двигается, чем больше заставляет себя наступать на нее, тем слабее делается боль.

Она позвала кузину, поручила ее заботам детей и сказала, что ей нужно заняться прислугой.

Пожары, которые с возвышенности, где располагался замок, были видны как на ладони, распространялись поистине с головокружительной быстротой. И ей подумалось, что было бы совсем нелишне несколько подбодрить и успокоить обитателей замка порцией спиртного. Она подозвала Демареца и, дабы потренировать вывихнутую лодыжку, сама отправилась вместе со слугой в кладовку, где хранились запасы рома. Приказала Демарецу взять небольшой бочонок, потом, когда тот уже понес его на середину двора, чтобы открыть там, где предполагалась раздача спиртного, вернулась в дом за посудой.

Когда Мари снова вышла во двор, так и не найдя в доме достаточно посуды, чтобы хватило всем, но зная, что негры привыкли пить из своих тыквенных мисок, подозвала к себе Кенка и велела ему передать остальным рабам, что собирается угостить их ромом, только для этого им придется пересилить страх и зайти к себе в барак за калебасами.

Негр выглядел таким возбужденным, каким она еще никогда не видела его прежде. Огромные, цвета агата, глаза сверкали каким-то непривычным светом. А белки, которые всегда напоминали испещренный кровавыми прожилками застывший гусиный жир, сегодня были заметно белей и прозрачней обычного.

Этот новый, совершенно не привычный для нее взгляд поверг молодую даму в полное замешательство.

— В чем дело? — спросила она. — Чего ты ждешь? Разве ты не понял, что я сказала?

Не отвечая, он продолжал смотреть на нее в упор, и ей показалось, будто во взгляде его сквозила неприкрытая похоть, какой ей еще никогда не доводилось замечать в нем прежде.

— Ступай прочь, и немедленно! Не то отхлещу кнутом!

Она вдруг со всей ясностью увидела, как несколько лет назад оказалась в объятьях этого негра. Вспомнила обо всех своих сожалениях, всех угрызениях совести и отвращении, что испытала потом, после той постыдной близости, до которой унизилась в минуту слабости, растерянности и страха.

Сама не отдавая себе отчета в том, что делает, она пятилась от него все дальше и дальше. Кенка же все наступал и наступал. Внезапно ее осенило, что, если сейчас, в этот самый момент, не произойдет что-нибудь, что могло бы его образумить, он бросится на нее. Панический страх овладел ею. Она уже видела, как к груди ее потянулись руки с длинными, толстыми, точно перезревшие, гнилые бананы, пальцами.

Внезапно она выпустила кубки, что держала в руках. И этот звук, похоже, разбил чары, во власти которых находился негр. Все тело его сотряслось, словно от сильного озноба, он весь сжался, согнулся в три погибели, будто в глубоком реверансе, потом с невероятным, необъяснимым для нее проворством сделал пируэт, повернулся к ней спиной и стремглав понесся в сторону двора. Все еще с колотящимся от пережитого волнения сердцем она услыхала, как он передавал ее приказания остальным неграм. Говорил, что их собираются угостить тафией, а им надо пойти за своими калебасами. Ей понадобилось немало времени, чтобы окончательно прийти в себя.

Да, что и говорить, хороший урок она только что получила!

Она сделала шаг вперед. И, увидев негров, что, преодолевая страх, бросились в барак за своими калебасами, подумала, в какую опасную, вселяющую ужас толпу могли бы превратиться они, если бы вдруг взбунтовались.

Потом направилась к Демарецу, передала ему кубки и позвала Жюли. Все время, пока она находилась во дворе, камеристка оставалась среди солдат. На сей раз без каких бы то ни было дурных или греховных намерений — просто эта женщина обладала редкой способностью в полной мере ценить способность мужчины защитить ее от опасности и в этом смысле куда больше доверяла простым солдатам, чем Мари, сколь бы ни были убедительны доказательства ее безграничной власти и превосходства над всеми остальными…

Почти с сожалением она покинула надежную защиту и направилась к своей госпоже, которая вполголоса попросила ее усесться подле нее на каменную тумбу, в которую было вделано кольцо, чтобы привязывать лошадей.

Едва субретка подчинилась ее приказу, Мари наклонилась к ее уху и прошептала:

— Послушай, Жюли, что-то негры не внушают мне никакого доверия!

— Да, мадам, и мне тоже! — в каком-то порыве откровенности призналась служанка. — По правде говоря, я чувствовала бы себя куда спокойней, если бы они были по меньшей мере в десятке лье отсюда!

— Мне кажется, тебе бы сейчас лучше спуститься в Сен-Пьер. Ступай в крепость и спроси генерала. Если тебе не удастся найти его, найди любого офицера. Нам надо освободиться от них во что бы то ни стало, и чем скорей, тем лучше! Достаточно и десятка солдат, чтобы отвести их отсюда в крепость и держать там под охраной… А здесь… неизвестно, что может прийти им в голову!..

— Тем более, — поддержала ее Жюли, — что им перебить нас — все равно что раз плюнуть! И то сказать, один верзила Кенка пугает меня больше, чем все остальные! Вы совершенно правы, мадам… Пойду велю оседлать свою лошадь…

— Скажи Демарецу, чтобы помог тебе.

— Да ни за что на свете! Потому как если и есть на свете человек, который бы пугал меня даже больше Кенка и всех других, вместе взятых, так это уж точно Демарец! Уж кто-кто, но только не он! Да я не хочу, чтобы он и пальцем ко мне прикоснулся, этот тип! У него морда притворщика, а я этого просто терпеть не могу!..

Жюли не успела закончить фразы, как Замок На Горе сотряс мощный толчок — тот самый, что насмерть напугал лошадь генерала, когда тот был на подступах к Сен-Пьеру.

Солдаты, плотно сбившиеся в кучку, чтобы получше рассмотреть, как город все больше и больше охватывают пожары, внезапно потеряли равновесие и рухнули на землю.

Негры истошно завопили и тоже повалились друг на друга. Демарец принялся изрыгать ругательства.

Однако не успел еще утихнуть этот мощный толчок, как в глубине дома раздался грохот, какой могла бы вызвать разве что внезапно ударившая по крыше молния. В одно мгновенье весь двор заволокло облаком белой пыли, от которой пахло мелом и известью. Потом с каким-то глухим шумом сверху стали валиться обломки, непонятно каким образом удержавшиеся на месте в первый момент.

— О Боже! — воскликнула Мари. — Сефиза, Клематита, вы уверены, что задули все свечи?

Но негритянки были слишком напуганы, чтобы членораздельно ответить даже на такой простой вопрос. Мари вскочила с места и, оставив детей, бросилась в дом, хотела оценить ущерб от разрушений. Целая стена замка — та, к которой примыкали ее спальня и комната генерала, — почти целиком рухнула вниз. Груды камней и обломков окутывало такое же белое облако, что во дворе. Сердце ее сжалось от нестерпимой боли. Дом, которым она так гордилась, в одно мгновенье наполовину стерт с лица земли. И тут же подумала, какое горе принесет эта весть ее мужу. Потом мысленно вернулась к детям и стремглав бросилась прочь, спеша поскорее прижать их к груди. В голове промелькнуло, а не погиб ли кто под обломками, но у нее уже не было сил кого бы то ни было всерьез расспрашивать на сей счет.

— Конюшня уцелела, — сообщила ей Жюли, едва она показалась во дворе. — Я оседлаю свою лошадь…

— Да-да, и не медли, — проговорила наконец Мари. — Скажи в форте, чтобы нам прислали отряд солдат. И если увидишь генерала, не вздумай говорить ему о том, что случилось с замком… Право, сейчас совсем не время огорчать его новыми несчастьями.

ГЛАВА ПЯТАЯ В жизнь Мари входит Жильбер д’Отремон

С тех пор как уехала служанка, у Мари не хватало духу даже сдвинуться с места. Она только и делала, что металась взад-вперед в узком пространстве между солдатами и Луизой де Франсийон с детьми. Сделав пару шагов, она то и дело снова присаживалась на каменную тумбу. Так она поддерживала кровообращение в вывихнутой лодыжке, которая пока что не позволяла ей уходить слишком далеко.

Когда гора перестала наконец сотрясать землю, панический страх среди негров уступил нервному возбуждению. Они были явно взволнованны. Некоторые, словно в порыве какого-то безумия, подчиняясь велению своих порочных обрядов, с маниакальным упорством выстукивали пальцами на досках барака, на всем, что попадалось им под руку, монотонные, назойливые ритмы. И такое их поведение еще больше усиливало тревогу молодой дамы.

А потому она испытала огромное облегчение, едва заслышав на дороге шум, говорящий о приближении отряда. Цокот копыт смешивался с тяжелым топотом солдатских сапог.

Луна уже поднялась. И хотя небо все еще затемняли тучи пепла и дыма, отсвет пожаров был настолько ярким, что Мари смогла без труда узнать всадника, ехавшего подле Жюли во главе отряда из десятка вооруженных людей. Это был Жильбер д’Отремон.

Он ехал не спеша, чтобы дать возможность шедшим позади солдатам без труда поспевать за ним следом.

Едва завидев Мари, он тут же оставил служанку, пустил вскачь коня и проворно спешился, любезно приветствуя даму.

— Ах, это вы, сударь! — воскликнула она. — Как я рада, что вы снова здесь! Похоже, нам с вами суждено всегда встречаться в самые трагические моменты! Право, если бы вы знали, как я счастлива снова вас видеть!

Жильбер улыбался. Он тоже был рад новой встрече с Мари. Когда она сделала несколько шагов в направлении к дому, он воскликнул:

— Да вы хромаете! Вы ранены?

— Нет, я просто упала, — пояснила она, — ничего страшного. Всего-навсего вывих, который, впрочем, как вы сами заметили, мешает мне двигаться… Но сейчас не время об этом. Прошу вас, Жильбер, избавьте меня от негров! Они внушают мне такой страх!

— Гм-гм… — с сомнением кашлянул Отремон. — А сколько их? Должно быть, десятка три, не так ли? Согласятся ли они следовать за мной?

Он поддержал ее под руку и, отведя в сторону, подальше от любопытных ушей, сообщил:

— Видите ли, мадам, дело в том, что негры и вправду взбунтовались нынче во многих местах. К примеру, у вашего соседа, господина де Лашардоньера, они пустились в бега, успев разрушить и искорежить все, что попадалось им под руку, выпили все спиртное, какое им удалось отыскать… Узнав об этом, генерал тотчас же приказал послать сюда солдат, чтобы защитить вас. И оказалось, это вовсе не тщетная предосторожность, ибо по пути сюда я встретил вашу камеристку, которая направлялась в город, чтобы попросить у нас помощи.

— Так, значит, они взбунтовались! — повторила она. — Вот видите, я так и знала… Прошу вас, уведите их отсюда как можно скорее. Я больше не в силах ощущать рядом их присутствие… Вы слышите? Вы слышите эти их водуанские причитания? Послушайте только этот стук, словно барабанный бой!

— Повторяю, мадам, ответьте, уверены ли вы, что они согласятся повиноваться и последуют за мной?

Она окинула его суровым взглядом, потом отвернулась, чтобы пересчитать явившихся вместе с ним солдат, и проговорила:

— У вас десять человек. Вместе со стражниками замка вас будет вполне достаточно, чтобы справиться с неграми. Пошли со мной, я сама поговорю с ними.

Она оперлась на его руку. И он не спеша, размеренным шагом повел ее в сторону барака.

— Кенка! — позвала она. — Эй, Кенка!

Негр отделился от темной толпы своих собратьев и вышел вперед.

— Послушай, Кенка, — обратилась к нему юная дама, — ты сам видишь, в каком плачевном состоянии теперь наш дом. Мы не можем здесь более оставаться. И намерены укрыться в крепости Сен-Пьера. Объясни своим друзьям, передай, что они должны спуститься в город вместе с солдатами. А мы пойдем следом за вами. Ты понял меня?

Раб кивком головы подтвердил, что понял, и обернулся к своим собратьям. Жильбер думал, что те запротестуют, откажутся, выкажут хоть какие-то признаки неповиновения, но те, вопреки его ожиданиям, послушно встали один за другим. Судя по всему, и у них тоже не было особого желания оставаться вблизи замка, который при всей своей внешней солидности оказался таким непрочным и хрупким, в случае нового толчка они могут быть погребенными под его обломками.

— Построиться! — приказала Мари. — Кенка, вели им построиться, как они обычно делают, когда идут работать на сахарные плантации!

Раб безропотно повиновался приказу. Тогда Мари наклонилась к Жильберу и вполголоса проговорила:

— Велите вашим солдатам немедленно окружить их со всех сторон… Заберите также и Сефизу с Клематитой. Мы вполне обойдемся и без них.

— Послушайте, мадам, — обратился к ней Отремон, — будет благоразумней, если и вы тоже вместе с детьми и кузиной укроетесь в крепости… Вы не можете оставаться в замке, когда он в таком состоянии! Ведь новые толчки могут разрушить его окончательно!

— Нет, об этом не может быть и речи, — возразила она, — я не покину замок. Вы совершенно правы насчет мадемуазель де Франсийон и детей, но сама я останусь здесь.

Она снова взяла его под руку и повела к тем, о ком только что говорила.

— Вы, Луиза, вместе с детьми спуститесь в форт, Жюли с Демарецем помогут вам.

Потом обратилась к Жильберу:

— Скажите, а там, в Сен-Пьере, по крайней мере, готовы дать приют стольким людям?

— Генерал приказал приготовить все имеющиеся в гарнизоне складные койки, в солдатских казармах разместятся все потерпевшие, кто придет искать приюта в форте. Вам и вашему семейству, мадам, мы выделим отдельную комнату.

— Прошу вас, Мари, — взмолилась Луиза, — право же, вы не можете оставаться здесь одна!

— Сейчас именно так я и намерена поступить! Да и почему бы мне не остаться? Все равно я ведь даже не в состоянии ходить! Смогу ли я ехать верхом? Пока тоже неизвестно. Это будет видно позже. А сейчас я не желаю покидать этот дом, пусть даже в руинах. Что же до вас, Луиза, то прошу вас, не теряйте времени, подумайте о детях, главное, берегите их хорошенько! Собирайся, Жюли! И вы тоже, Демарец! Прошу вас, помогите Луизе! Поторопитесь же! Не мешкайте, кузина, позаботьтесь о крошках, проследите, чтобы они отдохнули, чтобы хоть немного поспали… если только смогут заснуть в этом аду!..

И опять обратилась к Жильберу.

— Пожалуйста, — взмолилась она, — прошу вас, позаботьтесь и вы о них тоже. Женщины слишком напуганы, я не могу целиком на них положиться!

— Не беспокойтесь, я не оставлю их, — заверил ее юноша, взяв на руки маленького Жака.

Тем временем негры, по-прежнему со всех сторон окруженные солдатами и выстроенные в строгом порядке, двинулись в путь. Первые из них уже вышли за ворота замка.

И тут вдруг Кенка, нарушив строй, рванулся в сторону Мари.

— Моя остаться с манзель, — взмолился он.

— Ах, нет-нет! — в ужасе воскликнула Мари. — Твоя присматривать твои черные друзья. Ты понял?

Тот кивнул головой и безропотно присоединился к остальным.

Жильбер снова вернулся к Мари.

— Право, вы напрасно упрямитесь, мадам, — настаивал он. — Вам надо уйти вместе с нами. Ну что, скажите, вы будете делать здесь одна?

— Вам прекрасно известно, я не в состоянии идти.

— Вот в том-то и дело, мадам. Я посажу вас на свою лошадь, вы сможете поехать вместе со мной.

— Я ведь уже сказала, об этом не может быть и речи.

В каком-то замешательстве он открыл было рот, будто собираясь еще что-то добавить, потом передумал и направился к мадемуазель де Франсийон. Дети были уже готовы, Жюли с Луизой тоже. Демарец держал в руках объемистый узел с одеждой и всем, что может понадобиться детям. Как только он показался из дому, женщины сразу же тронулись в путь.

Отремон снова подошел к Мари. Он уже держал под уздцы свою лошадь.

— Разрешите откланяться, мадам, — проговорил он. — Все уже ушли, однако я в последний раз умоляю вас: поехали с нами.

Она пожала плечиками и воскликнула:

— Ах, Боже правый! Неужто вы думаете, будто я с легким сердцем расстаюсь со своими детьми? А этот дом?! Эти развалины! Неужто вы верите, будто их и вправду надо охранять? Но я не могу ходить и не желаю быть вам обузой. Быть может, завтра, если боль утихнет, я тоже смогу добраться до форта и снова буду вместе с вами.

— Послушайте, мадам, — не сдавался он, — однажды мне довелось наблюдать, как лекарь Патен пользовал больного, у которого была вывихнута лодыжка, точь-в-точь как у вас. Массируя ступню большими пальцами, он успокаивал боль и лечил поврежденные сухожилия. Может, вы позволите мне попробовать?

— Вы только лишний раз причините мне ненужную боль, — возразила она. — Сомневаюсь, чтобы подобное лечение сразу поставило меня на ноги и позволило без труда передвигаться! Неужто вы и вправду верите, будто можно так быстро исцелить пострадавшую ступню?

— Дозвольте хотя бы попробовать…

Улыбнувшись его упрямству, она глянула ему прямо в глаза. И тут же вздрогнула. Снова, как и в день караибской оргии, он удивительно напомнил ей кавалера де Мобре. Она стала изучать его таким внимательным взглядом, что Жильбер удивленно спросил:

— Почему вы на меня так смотрите?

Она сразу словно стряхнула с себя воспоминания.

— Вам пора, Жильбер, — проговорила она. — Все уже в пути.

Он улыбнулся в ответ.

— Мои солдаты отлично знают дорогу в форт! Какого черта я должен спешить! Сейчас они вовсе не нуждаются в моих приказах… Дайте-ка мне вашу лодыжку, и я все-таки попытаюсь вас исцелить.

Она уселась на тумбу, а Жильбер, словно ища чего-то, оглянулся вокруг.

— Нет, пожалуй, здесь нам будет неудобно, — заявил он. — Пойдемте-ка лучше в дом. Там вы сможете, по крайней мере, прилечь на банкетке в гостиной.

— А если новый толчок? И замок окончательно обвалится? Что будет с нами?

Он бросил взгляд на Монтань-Пеле.

— Да нет, думаю, извержение уже позади, — заметил он. — Должно быть, Господь Бог понял, что в этих краях и без того уже не счесть горя и разрушений… Идемте же.

И, видя, что она все еще колеблется, решительно поднял ее на руки и понес к дому. Со своей ношей он миновал двери замка, где царила полная темнота.

— Надо бы зажечь свет, — заметила Мари, — но вам ни за что не отыскать огнива и не найти ощупью канделябра — если в этой комнате остался еще хоть один, не пострадавший от обвала.

— Что ж, попробую отыскать. Скажите мне, в какую сторону идти. Буду пробираться на ощупь…

— Лучше уж я сама…

— Ни за что на свете! С вашей-то больной ногой?! Чего доброго, споткнетесь или ударитесь обо что-нибудь, и тогда вам станет еще хуже…

Он помнил, где стояла банкетка, и, сразу направившись туда, с большой осторожностью, мягко опустил на нее Мари.

— А теперь скажите, где найти подсвечник и огниво.

— Должно быть, после таких потрясений все это теперь вовсе не там, где обычно. Попробуйте поискать на комоде в большой зале или в кабинете…

Он оставил ее и растворился во мраке, однако не успел сделать и десятка шагов, как вынужден был отказаться от своей затеи, успев многократно споткнуться не только о мебель, но и об обломки камней, скатившиеся сюда во время того страшного толчка.

— Похоже, нам придется расстаться с мыслью зажечь свет, — сдался он. — Здесь такой разгром, что если я и дальше буду упорствовать в своих поисках, то наверняка рискую сломать себе шею…

— Хорошо, позвольте, я попытаюсь это сделать сама, — снова предложила она.

— Ни в коем случае! — запротестовал он, на ощупь хватая ее за руку, пытаясь удержать на месте. — Если уж у меня ничего не получилось, то у вас и подавно… Дайте-ка мне лучше вашу вывихнутую ступню…

Он уселся, заняв оставшееся подле нее свободное место. Она устроилась полулежа, опершись на спинку банкетки, и скинула туфельку.

— Вам придется снять и чулок, — попросил он.

Однако она, не дожидаясь этого совета, уже и сама поспешила снять подвязку. Потом стянула вниз тонкий шелковый чулочек и, слегка вскрикнув от боли, сбросила его на пол.

— Вот увидите, — заметила она, — к тому времени, когда я захочу снова обуться, ступня так распухнет, что мне уже ни за что не удастся втиснуть ее в туфельку. И вот тогда я совсем не смогу передвигаться.

Но он ее даже не слушал. Бережно взял в руки маленькую ступню. Под прикосновениями прохладных пальцев она, казалось, горела, точно в огне.

Потом спросил:

— Вам больно? Я причиняю боль?

Он действовал так мягко, так ласково, прикасался к ней с такой нежной осторожностью, что ей не оставалось ничего другого, кроме как ответить:

— Вовсе нет… Если бы вы причиняли мне боль, я бы уже давно не сдержала стона!..

Он стал нажимать чуть посильнее и почувствовал, как она вся напряглась от боли, однако ни единого звука не сорвалось с уст молодой женщины. Не торопясь, он продолжал массировать ступню, проводя большими пальцами по всем округлостям ступни и чувствуя под ними истерзанные, распухшие сосуды.

Она не произносила ни слова. Мало-помалу она уже стала привыкать к этой боли, которую он причинял ей и которая становилась все сильней и сильней. Она уже притерпелась к ней и даже стала находить в ней какое-то наслаждение, ведь стоило ему перестать, страдания становились еще острее и нестерпимей.

Поначалу прикосновение холодных пальцев заставило ее вздрогнуть, теперь же ладони Жильбера уже нагрелись от ее собственного тела и сами сообщали ей нежное тепло, которое, поднимаясь по ноге, заполняло ее всю целиком. И вот настал момент, когда боль отступила, превратившись в ощущение райского блаженства. Можно было подумать, будто ему удалось как-то усыпить всю эту истерзанную болью лодыжку, заворожить и успокоить поврежденную плоть — и она расслабилась, бессознательно стремясь наконец в полной мере насладиться тем безмятежным покоем, какой принесли ей эти нежные, заботливые руки.

Вместе с тем она прекрасно знала свою натуру, знала, как опасно для нее, когда мужчина так ласково гладит ее по коже. Ей ли не догадываться, как волнует ее плоть малейшее прикосновение мужской руки, однако Жильбер настолько заставил ее забыть о страданиях, настолько вырвал из этого унизительного состояния непрерывной, незаслуженной боли, что она тотчас закричала бы, снова призывая его к себе, отойди он от нее хоть на мгновенье.

Молодой человек слышал вздохи Мари, ее дыхание, которое с каждой минутой становилось все быстрее и прерывистей. Впрочем, и сам он тоже отнюдь не остался безучастным к тому нежному теплу, которое передалось ему от прикосновений к ее телу, однако, если и был тронут до глубины души, изо всех сил старался даже не подавать виду.

В ночи, которая окутала все вокруг, Мари мечтала о Реджинальде. Она вспоминала его фигуру, его тонкие усики и улыбку, неизменно исполненную насмешки, которую она принимала за выражение доброты и благожелательности. И сердце ее с такой же охотой давало себя утешить и убаюкать, как и измученная болью плоть. В мыслях она унеслась далеко прочь от этих горестных, овеянных скорбью краев. Теперь рядом с ней был Реджинальд. Это ведь он таким чудодейственным манером гладил ее истерзанную ступню, избавив ее от страданий, это он своим присутствием, своими ласками наполнил все ее существо такой блаженной истомой.

Ах, Реджинальд! Куда подевались все обвинения, все тяжкие подозрения, обида и гнев, что лишь недавно так надрывали ей сердце, — нет, он чист перед нею, он неспособен на измену и предательство.

Со всех сторон ее окружала ночная мгла, и она закрыла глаза. Так ей легче было воссоздать в памяти обольстительный образ неотразимого шотландского кавалера. Это стало ее давней привычкой, и воображение послушно подчинялось ее желаниям. Бывало, еще во времена Сент-Андре, стоило ей смежить веки — и перед глазами вырастал образ Жака. Теперь у ее ног сидел Отремон, а она всем существом взывала к Реджинальду.

Жильбер же тем временем продолжал добросовестно массировать пострадавшую ступню. Ему подумалось, что, возможно, при вывихе оказалась повреждена и вся мышца, и пальцы его принялись старательно прощупывать ее, чтобы успокоить и эту боль. Они скользнули по икре, выше, еще выше, пока не дошли до колена.

Колено было нежным и гладким — этакий холм, купол чувственности, словно нарочно выросший на границе, за которой эти опасные игры становились уже запретными.

Добравшись до восхитительной выпуклости, он нежно обхватил ее ладонью и спросил:

— Вам лучше?

Она произнесла «да», но с таким слабым вздохом, который заставил его усомниться в правдивости ответа.

Теперь он уже более не решался говорить с ней. Он вспомнил о поцелуе — одновременно долгом и чересчур кратком, которым они обменялись в ту ночь, после караибской оргии, оказавшись невольными ее свидетелями. Он знал, что женщины испытывают приливы плотского вожделения и даже приступы безудержной страсти во время событий, что в их глазах или в их воображении представляются событиями, которые сотрясают самые устои мира — пусть даже речь идет всего лишь о мирке, ограничивающем их собственные жизни и судьбы. И в такие мгновенья они способны отдаваться мужчине целиком, полностью и до конца, с таким лихорадочным сладострастьем, с таким восторгом и упоением, будто, принося себя в дар или в жертву, заклинают рок, надеются уберечь себя от еще более тяжких испытаний — впрочем, именно эта жертвенность, готовность безраздельно отдаться власти мужчины, и служит источником их собственных плотских наслаждений.

То страшное стихийное бедствие, в самой гуще которого оказалась волею судеб Мари, вполне могло послужить запалом, способным зажечь в ней этот загадочный механизм, который таится где-то в глубине естества любой женщины. Вот что повторял себе Жильбер, все больше и больше теряя голову от прикосновений к этому восхитительному, совершенному телу.

Рука Жильбера вдруг резко преступила запретную черту. И скользнула к месту еще более нежному, трепещущему и излучающему живительное тепло. Это место оказалось таким сокровенным и в то же время таким чувствительным и уязвимым, что пациентка тотчас же напряглась всем телом и глубоко вздохнула, даже не пытаясь изображать страдание.

И снова прошептала имя, которое он уже один раз слышал из ее уст, но так слабо, тихо и невнятно, он уж было подумал, что ему это просто послышалось. Она позвала Реджинальда. Он и понятия не имел, кто этот Реджинальд. В сущности, в тот момент ему было не так уж важно, что имя мужа Мари — Жак, а сам он зовется Жильбером. Все его мысли были слишком поглощены той землей обетованной, до какой удалось ему добраться ценой упорства и терпения. Той землею, что так пьянила его, заставляя полностью забыть, где он находится и что происходит вокруг. Впрочем, дальнейшее продвижение по этой сладостной земле сделалось куда легче и шло без всяких преград и помех. Мари, напрягшись всем телом, распростертая перед ним на банкетке, похоже, уже и думать забыла о боли в лодыжке, да и сам Жильбер более не вспоминал об этой крошечной ступне, которая помогла ему с такой легкостью завладеть всем телом — и к тому же телом столь совершенным, о каком можно было только грезить во сне.

Не произнося ни единого слова, он поднялся с банкетки, чтобы улечься подле нее. Потом заботливо, с нежностью заключил ее в объятья, будто боясь, как бы банкетка не оказалась слишком жесткой и не причинила ей боли. И только тогда заметил, что лицо молодой женщины обращено прямо к нему. Ее теплое дыхание ласкало ему щеки. Он приблизился губами к ее губам, которые уже целовал однажды — в порыве сладострастья, обостренного до предела зрелищем, какому они с ней стали тогда невольными свидетелями. Как и в первый раз, она ответила на его поцелуй.

— Ах, Жильбер, — все же пробормотала она, — мы сошли с ума!..

— Должно быть, и Господь Бог тоже, — ответил он ей, — раз он позволяет подобные вещи!..

— Ах, Жильбер! Жильбер!.. — еще раз прошептала она угасшим голосом и замолкла.

Теперь она уже более не сопротивлялась. Со всех сторон ее окружала ночь, а Жильбер рассыпал звезды, которые побеждали тьму и обжигали ее плоть. И она погрузилась в восхитительное небытие, которое заставило ее на время забыть страшную, зловещую реальность.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Восстание рабов

— Нет-нет! Да что вы, право! Никакого барахла! — кричал капитан Байардель. — Шансене! Прошу вас, Шансене, даже речи быть не может! Во всяком случае, пока не ступят на борт корабля, таков приказ! А когда они окажутся на судне, то вас там уже не будет… вы меня поняли, не так ли? Здесь вам ни за что их не переспорить! Бельграно! Послушайте, друг мой, скажите им, пусть сложат в кучу все свои узлы и оставят их здесь! Что?! Ах, они отказываются? Что ж, в таком случае возьмите все и выкиньте в море! Да-да, в воду, вы что, не слышали, я же ясно сказал — в море!

Байардель шагал взад-вперед вдоль пристани. На огороженном квадрате — десять на десять — было оборудовано место для отправки людей. Там, то и дело сталкиваясь в высоких волнах прибоя — море все еще не успокаивалось, — сновали челноки.

Все офицеры форта, которых не послали на усмирение взбунтовавшихся негров, находились по приказу генерала здесь, на берегу, чтобы следить за отправкой. Надо было постараться защитить как можно больше колонистов от бесчинств распоясавшихся рабов. Конечно, желающих оказалось куда больше, чем мест, и погрузка сопровождалась невообразимой суматохой.

Едва услышав, что можно укрыться от негров на борту кораблей береговой охраны, которыми ведает капитан Байардель, люди начали толпами со всех сторон сбегаться к пристани, однако им волей-неволей приходилось расставаться с близкими, а потому многие выражали недовольство, в результате то и дело возникали стычки и споры.

Женщин и маленьких детей направляли на «Бон-Портскую Деву» и на «Тельца», для мужчин же и подростков мужского пола отвели «Святого Лаврентия». И эта предосторожность была отнюдь не излишней.

Уже через час после второго толчка Сен-Пьер и окрестные холмы, по свидетельству очевидцев, стали театром, где разворачивались немыслимые, непостижимые уму сцены. Все пути, все дороги и тропинки заполнили бегущие люди — и не только негры, спешившие поскорее скрыться от хозяев и обрести свободу, но и другие жители острова всех слоев и сословий.

Среди них были воры, грабители, обшаривающие трупы, мародеры и просто убийцы. Сводились старые счеты. Повсюду бродили пьяницы, которые уже не сознавали, что делают, душевнобольные, охваченные приступами безумия от того грандиозного, пугающего зрелища, что разворачивалось у них на глазах, и тоже не ведающие, что творят, и, конечно, насильники и сластолюбцы, не упускавшие случая удовлетворить свою похоть с любой девушкой, вырванной извержением прямо из постели в чем мать родила, не разбирая дороги, бегущей по улице.

Надо было обуздать, привести в чувство этот поток людей, возбужденных, одичавших, распоясавшихся до предела и готовых на любое преступление. Некоторых пришлось пристрелить на месте в назидание другим, чтобы хоть как-то разбудить в них если не совесть, то хотя бы дремлющий инстинкт самосохранения. И те, кто получал пулю в лоб, отнюдь не всегда заслуживали этой кары.

В конце концов все-таки удалось укротить эту пьяную, обезумевшую, объятую страхом толпу, преследуемую тысячами и тысячами негров — еще более пьяных, которые стекались со всех концов, со всех окрестных холмов с дикими криками, наводя ужас на города и селения, убивая все, что еще оставалось живого, при малейшем движении добивая раненых, сея смерть, обшаривая трупы, грабя опустевшие дома и выпивая на своем пути все, что можно выпить.

Численность негритянского населения острова в двадцать раз превышала число самих колонистов. А потому страх, который обуял их, не поддавался никакому описанию. Они не верили, что даже войска смогут справиться с такой несметной толпой одержимых, и не без оснований ждали массовой резни всего белого населения острова — всех, кого пощадил разбушевавшийся вулкан.

Зажав в руке пистолет, генерал без устали носился по улицам Сен-Пьера. Сожрав все, что могло гореть, пожары начали мало-помалу стихать. Отовсюду, со всех сторон, стекались беженцы, из-под обломков камней вытаскивали пострадавших, которые нуждались в уходе и крыше над головой.

Поначалу Дюпарке надеялся, что одной его власти и влияния на острове будет достаточно, чтобы хоть немного утихомирить разбушевавшиеся страсти, но очень скоро вынужден был признать, что никто не признает его авторитета. Им было совершенно наплевать, что он губернатор! Над ним открыто издевались. Он что, способен обуздать негров? Или в состоянии данной ему властью утихомирить разъярившийся вулкан? Разве в силах он помешать разбушевавшейся стихии сеять смерть и превращать в руины их дома?

А смертельная опасность грозила со всех сторон. И гнев небес вселял ничуть не больше ужаса, чем яростная жестокость дикарей!

Растерянные, с блуждающими глазами, люди бродили повсюду. Одному Богу известно, каким чудом уцелевшие после землетрясения и спасшиеся от всякого рода бандитов и убийц, они не ведали о помощи, что по приказу властей оказывалась всем раненым и бездомным, и им не оставалось ничего другого, как, точно брошенным собакам, угрюмо, наугад, не разбирая дороги шататься по улицам города…

Жак советовал всем отправляться к пристани, где их посадят на корабль. Но на него смотрели, будто не веря своим ушам. Уж не мерещится ли им все это и не призрак ли губернатора дает им столь странные советы?

— Женщины и малые дети, сюда! — без передышки взывал Байардель. — Я ведь уже сказал: узлы сюда, в кучу… Все получите на корабле. Если увижу хоть один узел не в куче, а где-нибудь еще, предупреждаю, немедленно выброшу в море, понятно? Прямо в море! И не толкайтесь, не напирайте вы! Первому, кто будет толкаться, я расквашу нос вот этим самым кулаком! Тысяча чертей, говорю же вам, места хватит всем! Что вы ломитесь, будто негры уже наступают вам на пятки? Их здесь нет и в помине! И потом, увидите, мы начиним им задницы свинцом! Да образумьтесь же, люди добрые, доверьтесь нашим солдатам!..

Капитан метался, как сатана, отталкивал назад тех, кто слишком напирал и сеял беспорядок, возвращал рыдающей матери напуганного ребенка, отсылал к Бельграно мужчин, которые не желали расставаться со своими женами, в бешенстве крича:

— Вы что, тысяча чертей, будете спать там среди трех-четырех сотен баб?

Он по-прежнему не утратил юмора и хорошего расположения духа, его добродушное ворчание успокаивало самых боязливых и беспокойных. Раз уж сам капитан отпускает шутку за шуткой, стало быть, опасность не так велика. Кроме того, теперь, когда гора Монтань-Пеле вроде утихомирилась, стал внушать прежнее уважение и высокий чин, который он теперь носил. Казалось, все беды уже позади, оставалась лишь одна-единственная опасность — взбунтовавшиеся рабы.

Однако впереди несчастных ждали еще новые испытания. Когда Байардель помогал девчушке залезть в лодку, которая должна была доставить ее вместе с матерью и сестрой на борт «Бон-Портской Девы», внезапно появился один из перевозчиков с криками:

— Лодка Бодуэна опрокинулась… Мне удалось спасти его самого и двух женщин, все остальные пошли на корм акулам!

— Да не орите вы так, черт бы вас побрал! — отозвался Байардель. — Можно подумать, в этом кипящем море еще остались какие-нибудь акулы! Думаю, скорее всего, завтра у нас у всех будет на обед отличная наваристая уха!

— Так-то оно так! Но там и покойников тоже хватает! Сварились в лучшем виде! А акулы, сами знаете, капитан, что это за твари!.. Разве они упустят такое угощение! Они же издали чуют запах плоти доброго христианина и приплывут косяками хоть за тысячи верст!

— Ладно, хватит об этом! — остановил его Байардель. — Давайте-ка лучше сюда вашу лодку, чтобы поскорее посадить туда людей…

Исполинского роста и богатырского сложения, он легко хватал под мышки женщин и детей, рассаживал их по лодкам. Рубашка на нем была разорвана, из дыр выбивались клочья густой шерсти, покрывающей мощную грудь. На плече красовался в придачу Шрам — след от раны, которую и сам не знал, где и когда получил. Он был неутомим: для самых робких и напуганных у него всегда находилась шутка или веселый каламбур, других же подбадривал дружеским тумаком или фамильярным похлопыванием по плечу.

В тот момент, когда лодка вот-вот готова была отчалить, вдруг появился бегущий солдат, он орал во все горло:

— Капитан Байардель! Эй, где вы там, капитан Байардель!

— Да здесь я, — ответил тот.

— Соблаговолите подойти ко мне поближе! У меня для вас важное поручение.

Байардель с трудом протиснулся сквозь толпу женщин, окруженных крепко уцепившимся за их юбки потомством, и склонился к солдату. Не сводившие с него глаз беженцы заметили, что выражение его лица сразу переменилось, сделалось жестче, тревожнее.

— Понятно! — проговорил он наконец. — Сейчас иду. Вы говорите, это в Якорном квартале?

— Да, я уже по приказу генерала оповестил форт. Теперь туда, должно быть, подошли два отряда, один к амбару, другой к индиговым мастерским.

— Отлично, — одобрил Байардель. — В таком случае, займите пока мое место здесь. Ни один мужчина не должен даже близко сюда подходить. Только женщины и дети! Понятно? Всех прочих, если будут поднимать шум, сбрасывать с пристани прямо в море, и никаких разговоров!

Он резко повернулся, бегом бросился прочь и тут же исчез в ночном мраке.

Когда он добрался до амбара и индиговых мастерских, до него донеслись следовавшие один за другим выстрелы, но они гремели еще достаточно далеко. И он прибавил шагу.

Вскоре он увидел два отряда солдат, которые с оружием к ноге и с невозмутимейшим видом застыли в ожидании. Глядя на них, можно было подумать, что вблизи вообще не происходит ничего из ряда вон выходящего.

Байардель направился в их сторону. Не успел он подойти поближе, как тут же до него донесся повелительный оклик:

— Эй, кто там! Куда это вы направились? Здесь ходить запрещено! А ну-ка поворачивайте назад! Спускайтесь к набережной, потом через Галерный квартал, там вас посадят на корабль…

Байардель сразу уразумел, почему его не признали: теперь он вовсе не выглядел военным. Штаны сплошь в дырах, прожженных головешками и пеплом, рубашка — одни клочья, вся почернела от копоти. Волосы затвердели от сахарных паров и плотно прилипли ко лбу, а несколько особенно густо пропитавшихся сиропом липких прядей стояли торчком надо лбом наподобие рогов.

— Эй, кто там! — крикнул он в ответ. — Вы разговариваете с самим капитаном Байарделем! Так что уж лучше не забывайтесь, братцы! Кто командует отрядами?

Один из солдат громче остальных выразил всеобщее мнение:

— Еще один псих!

— Хотелось бы знать имя наглеца, который посмел принять меня за сумасшедшего! — тут же откликнулся капитан. — Клянусь честью, я смогу доходчиво объяснить ему, что значит погрузить три сотни женщин на жалкие лодчонки, вокруг которых кишмя кишат акулы! Я покажу ему, как плавать в сахарной жиже и перебираться через реки горящего рома!

— Похоже, это и вправду вы, капитан? — недоверчиво переспросил тот же самый голос. — Я капитан Лагаренн.

— Тысяча чертей! Так это вы, Лагаренн?! — снова прозвучал голос Байарделя. — Где вы там прячетесь? Не сочтите за труд, подойдите поближе, а то здесь не видно ни зги, на этой окаянной улице!..

Офицер шагнул вперед, и Байардель тотчас же узнал его. Из уст Байарделя вырвался тяжкий вздох, который красноречивей всяких слов говорил о ночи, которую тому выпало пережить, обо всем, что довелось увидеть, избавляя от необходимости рассказывать о вещах слишком страшных, чтобы произносить их вслух, — да и не стоило терять попусту драгоценное время.

А потому он ограничился кратким вопросом:

— Вы слышали выстрелы?

— Черт побери! — не поверил своим ушам Лагаренн. — Так вам что, не сказали, что здесь происходит? Отряды, посланные в сторону Карбе и Фон-Сен-Дени, не выдержали натиска, оборона прорвана! И теперь на нас несутся полчища озверевших дикарей. А выстрелы, которые вы слышали, это наш арьергард, который отстреливается, удирая от взбунтовавшихся рабов, — и теперь уже ничто не может их остановить! Между нами говоря, скажу вам как мужчина мужчине, они нас всех здесь перережут, эти вонючие, окаянные черные подонки!

— Ну, это мы еще посмотрим! — усомнился Байардель. — Что-то вы, капитан, очень уж дешево цените мою шкуру! Слово капитана, не родился еще на свет тот тип, которому удастся сшить себе из нее сапоги! Какие вы получили приказы?

— Я ждал вас, вам надлежит взять на себя командование одним из отрядов, таков приказ генерала. Одному Богу известно, где он сейчас. Так что нам вдвоем надо во что бы то ни стало преградить путь неграм и помешать им войти в Сен-Пьер… по крайней мере, с этой стороны. С севера и с востока оборону держат еще два отряда, но основная опасность, скорее всего, грозит не оттуда, там куда меньше рабов и сдержать их будет намного легче… Больше всего опасений вызывает вторжение с юга, где их и придется сдерживать нам с вами, вот так-то, капитан…

— Сколько их там? — поинтересовался Байардель.

— Имеете в виду тварей, которых нам приказано остановить? — уточнил тот. — Хм, поди знай! Тысячи две-три! А может, и вдвое больше, кто знает, не исключено, что к ним уже присоединились негры из Каз-Пилота и Ламантена!..

— Ну что ж, — заметил капитан, — по правде говоря, затея мне по нутру, остановить двумя отрядами этакую тучу черномазых — такой фокус стоит того, чтобы им заняться! И черт меня побери, Лагаренн, если мы его не покажем! Да-да, мы им покажем этот фокус, потому как если не нам с вами, такому бравому командиру ополченцев, как вы, и старому, прокопченному порохом солдату вроде меня, то кому еще по плечу подобное дельце!.. И пусть я сожру свои сапоги вместе с подметками и голенищами, если нам это не удастся!

— Послушайте, Байардель, — заметил Лагаренн, — вы, наверное, уже заметили, что эта часть города, Якорный квартал, меньше всего пострадала от пожаров, потому что защищена от ветра. Здесь огонь не перекидывался на другие постройки. Так вот, в уцелевших домах осталось еще немало жителей. И нет никакой возможности выкурить их оттуда…

— Какого черта они там засели?

— Поди знай! Боятся всего — мародеров, полоумных, негров… Забаррикадировались за своими бамбуковыми заборами, вооружились до зубов и теперь ждут, когда кто-нибудь постучится к ним в дверь, чтобы пустить в него пулю и уложить на краю дороги! И ничего с ними не поделать, с этими осатаневшими идиотами! Ни приказы, ни уговоры — ничто на них не действует, все впустую! И это еще не считая тех обитателей квартала, которые шляются по улицам. Интересно, что им там нужно, чего они ищут?! Как раз перед тем, как вам появиться, я послал патрули. Так, Ладоре обнаружил в кустах парочку, которая занималась любовью, будто Монтань-Пеле на Мартинике все равно что рисунок у меня на ладони! Ладоре окликнул его, тот поднялся, приставил ему прямо к носу пушку величиной с добрую мачту, а потом тут же снова как ни в чем не бывало продолжил свое дело! Матерь Божья, и что только делается на этом свете, тот же самый Ладоре поймал двух подонков, которые обшаривали дом, совсем не пострадавший от пожара. Эти бандиты успели зарезать женщину, которая оказалась в этом доме, и приготовились расправиться тем же манером и с мужчиной, пытавшимся защитить свой мешок с монетами. Ладоре уложил на месте обоих… ясное дело, этих подонков!..

Теперь выстрелы стали раздаваться все чаще и чаще. С каждой минутой приближались и делались громче.

Байардель представил себе, как должно выглядеть это стадо осатаневших негров, вооруженных одними лишь мачете, чтобы обратить в бегство обученных солдат, ведущих стрельбу картечью. Правда, тех было куда больше, и они брали числом. Всякий раз, когда от пуль погибал десяток, на их место заступала сотня других.

— Похоже, — снова заговорил Лагаренн, — этой ночью изнасилованным женщинам числа не будет…

— Что ж, тем лучше! — отозвался Байардель. — Не знаю, кто первым сказал, будто добрых колонистов делают только в постели, во всяком случае, теперь он сможет убедиться, что глубоко заблуждался! Думаю, этой ночью на дорогах и в кустах зачали ничуть не меньше новых колонистов, чем в супружеских постелях! Да, все к лучшему!.. Что ни говори, а надо же, чтобы кто-то пришел на смену тем беднягам, которые отдали Богу душу!

Лагаренн слегка покашлял, потом заметил:

— Ладно, похоже, нам пора решать, что будем делать. В какую сторону вы намерены отправиться со своим отрядом?

Байардель в задумчивости почесал подбородок. Задача, которую перед ним поставили, казалась выше человеческих сил, надо быть совсем уж безмозглым кретином, чтобы не понимать столь очевидной истины… Однако он не хотел ничем выдавать своих печальных размышлений, особенно перед солдатами, которым предстояло выполнять его приказы. Точно так же в глубине души думал и Лагаренн.

Теперь настал черед Байарделя покашлять, дабы еще потянуть время и не отвечать на вопрос. Однако в тот самый момент солдаты, которые стояли дальше всех от двоих офицеров, вдруг заорали что есть мочи.

— Что там еще случилось? — удивился Лагаренн.

И, передаваемый из уст в уста, вскорости до него дошел ответ:

— Там какая-то карета, запряженная четверкой лошадей.

— Карета?! — в полном ошеломлении переспросил капитан.

— И откуда, интересно, она едет? — поинтересовался Байардель.

— Со стороны Карбе! Небось карету стащили рабы.

— Что ж, поглядим…

Байардель взял под руку Лагаренна и повлек его за собой. Теперь, среди все еще достаточно далекой стрельбы, явственно слышалось цоканье по каменной дороге четверки запряженных лошадей. Судя по всему, к ним приближалась тяжелогруженая карета. Увидев в ночной мгле столпившихся на перекрестке солдат, извозчик тут же натянул поводья и резко остановил лошадей. Удар оказался таким сильным, что внутри кареты раздались громкие крики, а с крыши скатилась небрежно привязанная бочка, сразу разбившаяся о камни мостовой.

— Ром!.. — хором воскликнули солдаты.

Судя по запаху, не оставалось ни малейших сомнений касательно природы этого напитка.

— Целая карета, запряженная четверкой лошадей и груженная ромом! — воскликнул Байардель. — Ну и дела!

Он подошел к дверце. Внутри кареты при слабом свете луны он разглядел мужчину в весьма преклонных годах и трех полуодетых молодых женщин.

— Кто вы? Откуда путь держите?

Старик, точно черепаха из панциря, вытянул морщинистую шею и ответил:

— Меня зовут Баркес… Никола Баркес, я из Питон-Желе.

— А кто эти женщины?

— Моя жена и две дочери. Да пропустите же нас, ради всего святого! Рабы уже совсем близко!

— Тысяча чертей, но как вам удалось сюда добраться? Объясните же нам наконец!

— Да что тут объяснять! — удивился старик. — Как только в Питон-Желе начались пожары, рабы помогли нам нагрузить карету… Но не успели они закончить, как из окрестных имений появились взбунтовавшиеся негры и принялись подстрекать моих. Жена с дочерьми тут же прыгнула в карету, а мой добрый Даниэль не мешкая стеганул лошадей… К счастью, негодяи не кинулись нам вдогонку, потому что в доме еще оставалось изрядно рому!

Байардель стукнул себя по лбу, потом схватил за рукав Лагаренна.

— Тысяча чертей! — воскликнул он. — Кажется, мне в голову пришла одна идейка! Мы остановим их, этих черных тварей! И увидите, каким манером нам это удастся…

Потом хлопнул в ладоши и позвал:

— Эй, кто там! Четверо ко мне, живо!

И, чтобы не терять попусту времени, сам указал пальцем на тех, кто оказался поближе.

— Проводите карету до самой пристани, понятно или нет?

Потом просунул в дверцу лицо, нарочно придав ему свирепое выражение, и предупредил тех, кто находился внутри:

— Если хоть один из вас попытается удрать, мои солдаты будут стрелять без предупреждения! Вы слышите, без всякого предупреждения! Что же до вас, братцы, — обратился он к солдатам, — то вы сдадите этих людей с рук на руки офицеру, что ведает погрузкой беженцев на корабли. Скажете, что таков приказ капитана Байарделя! Пусть посадят на лодку вместе со скарбом, но кучер Даниэль должен вернуться сюда, и карета тоже. Все ясно? Вопросов нет?

Вместо ответа солдаты утвердительно закивали головами.

— И на все это у вас только десять минут, и ни минутой больше!.. Потом вы до зарезу потребуетесь мне здесь. Все, а теперь в путь, быстро!

Солдаты вскочили на подножку кареты, а один из них, кому не хватило места, вскарабкался верхом на лошадь. Даниэль щелкнул кнутом, и карета галопом понеслась прочь.

В полном ошеломлении, Лагаренн удивленно уставился на Байарделя.

— Так, одна идейка! — пояснил капитан. — Просто мне пришла в голову одна занятная мыслишка, вот и все! Потом сами увидите!.. А теперь скажите-ка мне, Лагаренн, нет ли здесь где-нибудь поблизости какого-нибудь амбара с ромом, какой-нибудь винокурни, не слишком пострадавшей от пожаров и уцелевшей от грабителей?

— А зачем это вам?

— Тысяча чертей, да чтобы запастись ромом, зачем же еще! Может, у меня в горле пересохло… Ничего удивительного в этаком-то аду, а?..

— Да нет, не в том дело, — возразил Лагаренн, — просто, если вам нужен ром, достаточно обратиться в форт, к Мерри Рулу… Во всяком случае, если без этого рома и вправду не обойтись, чтобы осуществить ваш замысел!

— Святой Себастьян! И дьявол в придачу! Провалиться мне на этом месте! И он еще спрашивает, смогу ли я обойтись без этого рома!.. Во-первых, позвольте вам напомнить, что еще вчера ром считался главным богатством нашего острова, а уже завтра все только и будут говорить, что он спас его от неминуемой гибели!..

Карета с Даниэлем на облучке уже возвратилась с пристани и тотчас же с подробными приказаниями Байарделя была отправлена в форт, когда в Якорном квартале появились первые солдаты, спасавшиеся от взбунтовавшихся негров.

То, что они рассказывали, было настолько ужасно, что просто не укладывалось в голове. Негры разграбили все, что пощадил вулкан. Некоторые из солдат собственными глазами видели, как окончательно озверевшие рабы насиловали белых женщин. А потом хладнокровно убивали своих жертв. Они обшаривали дома, где еще было что брать, а разграбив дотла, тут же предавали огню. Теперь у них было даже огнестрельное оружие, которое они находили в покинутых жилищах. Правда, пока еще они пользовались им довольно неумело, однако, по мнению солдат, могут быстро стать отличными стрелками.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ На другой день после бунта

Лагаренну не потребовалось слишком много времени, чтобы разгадать замысел капитана Байарделя. Не успела карета вернуться из форта, как он воскликнул:

— Теперь я понял вашу идею! Дружище, вы настоящий гений! Ну конечно же, ром!

— Хм-м… — усмехнулся Байардель. — Вы хотите сказать, ром с порохом, не так ли! И вы сами увидите, каких потрясающих результатов можно добиться с помощью этой адской смеси! Просто мне хочется попробовать одну штучку, только чтобы как следует предусмотреть последствия, а они поначалу могут оказаться сплошным кошмаром, надо непременно выкурить отсюда всех жителей этого квартала. Вы ведь, кажется, сами говорили, что их еще здесь немало?

— Да, но стоит нам приблизиться к их домам и дать им понять, что мы собираемся их оттуда извлечь, как они тут же откроют стрельбу!

— Ничего, вот увидите, уж с ними-то мы справимся!

Он подошел к солдатам, которые стояли, приставив мушкеты к ноге, выделил из них десяток и, собрав их вместе, приказал:

— Каждый из вас пойдет в ту сторону, какую я ему укажу. Главное, чтобы все, кто еще остался в квартале, узнали, что негры вот-вот будут здесь! Кстати, это чистая правда! Но главное, чтобы все заранее знали: когда негры наглотаются снадобья, которое я собираюсь им припасти, то прежде, чем окончательно свалиться, они еще успеют перерезать кучу народа. А потому всем необходимо немедленно убраться как можно подальше от этого квартала!

Он указал каждому из солдат, в какую сторону ему надлежит идти, а сам направился по широкой улице, приставив руки ко рту и вопя что было мочи:

— Спасайся кто может! Всем выходить из домов! Негры уже совсем близко! Они сожгут ваши хижины! А если найдут там кого-нибудь в живых, то перережут им глотки!..

Перепуганные насмерть обитатели квартала, которые, нацелив свои мушкеты, с пистолетами под рукой, начеку стояли у окон, стали мало-помалу открывать двери и выбираться наружу.

Они забрасывали Байарделя вопросами, и тот, ничуть не смущаясь, подробно описывал им леденящие душу сцены, которые разворачивались во всех селениях, где уже проходили толпы взбунтовавшихся дикарей. Конечно, он слегка смаковал все эти жестокости и охотно снабжал их подробностями самого кошмарного свойства, однако, увы, вряд ли даже самая безудержная фантазия могла слишком преувеличить те ужасы, что имели место на самом деле…

И все эти люди, которым чудом удалось спастись от гнева Монтань-Пеле и которые было почувствовали себя в полной безопасности, оказались теперь во власти панического страха, когда узнали, что остальные жители Сен-Пьера имели возможность укрыться на кораблях береговой охраны. А им куда теперь податься?

— А вы ступайте-ка поскорей в крепость, там вы найдете приют! — будто угадывая их сомнения, советовал им Байардель.

И, окончательно сдавшись, они послушно покидали свои хижины. В спешке собирая и увязывая в узлы все, что было у них самого ценного, чем дорожили больше всего остального, что им удалось нажить. Небогатые пожитки, все, что они могли унести с собой… Во всяком случае, именно на это и рассчитывал Байардель, всячески запугивая их и одновременно следя, как сгружают с кареты бочонки с ромом и с порохом.

Затем вернулся к солдатам и приказал Даниэлю, чтобы тот постарался, прежде чем до города доберутся негры, сделать как можно больше поездок в форт. Потом выделил людей, которым поручил откупоривать все бочки с ромом и пригоршнями бросать туда побольше пороху. После чего бочки, снова заткнутые, разбрасывали по всем перекресткам, на обочинах дорог, повсюду, будто они были случайно брошены где попало при поспешном бегстве. Капитан надеялся, что негры не преминут остановиться, чтобы опорожнить все эти бочки, и напьются в стельку.

Он знал, что во время своих оргий в честь божества Воду они до одури напиваются этой смесью тафии и пороха, которая приводит их в состояние транса и лишает человеческого облика, превращая в каких-то одержимых, бесноватых животных. Почему бы и на сей раз им не поддаться своим порочным слабостям?

А назавтра солдатам из крепости останется только пройтись по улицам и надеть железные наручники на каждого раба, что будет без чувств валяться у них на пути. Таким образом, бунт усмирят без всяких ненужных жертв.

Раскидывая бочонки на одной из главных улиц, где, по его подсчетам, должен был пройти основной поток беглых рабов, Байардель вдруг заметил худого, изнуренного с виду мужчину, который размахивал руками перед дверью одной из хижин. Он подошел ближе и поинтересовался, чем вызвана его тревога. Не отвечая, мужчина молча указал на окно, где виднелись лица трех перепуганных женщин, которые, крепко сцепив руки, воздавали молитвы Всевышнему.

Байардель схватил мужчину за плечо и изо всех сил встряхнул его, точно фруктовое дерево, с которого хотят снять сразу весь урожай.

— Шлюхи! — воскликнул незнакомец. — Они хотят удрать!

— Но ведь они совершенно правы! — возразил Байардель. — Именно таков был и мой приказ! Неужели вы предпочитаете, чтобы вам перерезали глотки взбунтовавшиеся негры?

— Лучше уж погибнуть от рук негров, чем покинуть все, что нажито ценою таких трудов! Нет, они оттуда не выйдут! Лучше уж я сам предам огню свой собственный дом…

— Да полно вам, — спокойным голосом пытался увещевать его капитан. — Будьте же благоразумны, дружище! Откройте дверь этим бедняжкам, а я дам вам пару солдат, чтобы помочь связать в узлы ваши пожитки. А потом вы отправитесь на пристань, может, там еще найдется место, и вас перевезут на один из кораблей. А если нет, укроетесь в крепости…

Явно приободренная присутствием богатыря, одна из запертых в доме женщин изловчилась и с помощью стула выломала дверь. Она была совершенно нагая. И выскочила на улицу с такой стремительной скоростью, что напомнила Байарделю вишневую косточку, когда ею стреляют, зажав между большим и указательным пальцем.

Незнакомец же принялся истошно вопить:

— Лонора! Назад, Лонора! Ах ты сука! Ну, ладно, ты мне за все заплатишь…

Тем временем на пороге, тоже в чем мать родила, появились и остальные женщины. В лунном свете тела их казались мраморно-белыми, они стояли, не решаясь двинуться с места, будто боясь, что одержимый хозяин дома вот-вот набросится на них с кулаками.

— Эй, вы, назад! — снова заорал тот. — Назад, или я прирежу вас собственными руками…

Легким движением Байардель развернулся. Одновременно рука его поднялась, и крепко сжатым кулаком он с такой силой поддал незнакомцу в челюсть, что тот сперва взлетел, будто собравшись вознестись к небесам, а потом безжизненной массой рухнул к ногам богатыря.

— Так, а теперь, милые дамы, не теряйте попусту времени! — обратился он к ним. — Пойдите-ка быстренько и найдите себе какую-нибудь одежду. Я не советовал бы вам разгуливать по улицам Сен-Пьера в таких легких нарядах, особенно нынешней ночью!

Потом подозвал солдат, приказав им связать по рукам и ногам строптивца, а несчастных женщин отвести в форт.

К тому времени в третий раз прибыла груженная доверху карета.

Бочки грудой лежали вдоль мостовой. Байардель выкатил парочку на проезжую часть улицы, прямо посредине, ухмыльнувшись при мысли, что, возможно, негры в спешке не увидят преграды, споткнутся и рухнут друг на друга даже прежде, чем отведают приготовленного угощения!

Потом снова вернулся к Лагаренну и заметил:

— Послушайте, дружище, похоже, нам здесь больше делать нечего… Пошли отсюда, да побыстрей. Теперь остается только ждать, пока моя идейка принесет зрелые плоды.

Лицо его озарила коварная, насмешливая улыбка. Потом, с минуту помолчав, он добавил:

— И знаете, чем мы сейчас займемся? Вернемся в крепость и прикажем солдатам плести кнуты! Да-да, много-много кнутов! Завтра они нам очень пригодятся, чтобы привести в чувство это стадо подонков! Кнуты и веревки, чтобы покрепче связать самых опасных и непокорных!

Первые лучи занимавшегося дня осветили картину душераздирающей скорби. Из всех уголков крепости неслись крики, стоны, печальные вздохи и жалобные причитания. По двору без конца сновали солдаты, вдвоем таща огромные котлы с дымящейся жидкостью, источающей какой-то горький аромат. Это был кофе, его раздавали всем беженцам, нашедшим приют в казармах и в парадной зале. Все имевшиеся койки были уже заняты, а поскольку их оказалось недостаточно, чтобы уложить беженцев, во многих комнатах прямо на полу разбросали сухую траву и жом сахарного тростника — этим ложем приходилось довольствоваться тем, кому не хватило походных коек.

Было много пострадавших. Возле них неотлучно дежурили лекари Кене с Патеном. Некоторые, кто мог, ухаживали друг за другом. Все мази, которые имелись в крепости, были уже использованы для врачевания ожогов, ибо именно ожоги больше всего донимали пострадавших.

Остаток ночи отряды Байарделя и Лагаренна, выполняя приказ командира береговой охраны, провели за плетением кнутов и веревок. Теперь настало время раздавать их солдатам. Только что вернувшиеся из Якорного квартала лазутчики доложили, что затея Байарделя сработала на славу. Солдаты оставляли в крепости мушкеты, каждый вооружался лишь парой пистолетов, взяв в руки по кнуту и в несколько раз обмотав вокруг пояса по куску прочной веревки. Пистолеты, скорее всего, могли послужить им вместо дубины, ибо казалось весьма маловероятным, чтобы возникла нужда стрелять в рабов, сраженных наповал гремучей смесью рома с порохом.

Прежде чем покинуть форт, Байардель зашел узнать, как чувствует себя семейство генерала. В их распоряжение была выделена одна из огромных комнат крепости. Дети под неусыпным присмотром мадемуазель де Франсийон еще спали, а две негритянки всю ночь напролет причитали и молились богам — единственное, на что они были способны.

Он узнал, что мадам Дюпарке, несмотря на боли в вывихнутой лодыжке, все-таки нашла в себе силы покинуть Замок На Горе и добраться до форта — благодаря юному Жильберу д’Отремону, который доставил ее, усадив сзади на свою лошадь. Она уже многократно интересовалась новостями о своем супруге, но никто не смог сообщить ей никаких сведений ни о том, где находится генерал, ни о том, что с ним приключилось.

Байардель тоже, в свою очередь, попытался хоть что-нибудь разузнать о Жаке Дюпарке. Но тщетно: никто его не видел и никто не знал, где он.

С этой минуты судьба генерала стала не на шутку его беспокоить. Он принял решение послать на поиски солдат, однако обыскивать город прежде, чем тот будет очищен от взбунтовавшихся негров, казалось делом весьма нелегким — ведь не исключено, что некоторые из них еще могли держаться на ногах и представляли немалую опасность.

Так что в первую очередь надо было очистить улицы Сен-Пьера от всех опасных и подозрительных типов. А потому Байардель, ни минуты не медля, отдал соответствующие приказы и самолично встал во главе отряда вооруженных кнутами солдат.

Уже наступил день. Над развалинами курились облака дыма. Отдельные кварталы были полностью разрушены, и капитан подумал, что ущерб, нанесенный городу, еще страшнее, чем можно было представить себе ночью.

Хижины, лачуги, дома, пакгаузы, амбары, интендантские склады, бараки и иные постройки — все исчезло, все было стерто с лица земли. От них остались лишь обугленные развалины. На их месте теперь возвышались остатки шатких, почерневших стен и дымящиеся балки, в которых все еще то и дело потрескивал не унимавшийся огонь. Лишь редкие дома избежали пламени. На опустевших улицах они торчали, словно чудом уцелевшие зубы из десен старого, шамкающего рта.

Негры так и не продвинулись дальше Якорного квартала, за исключением немногих, которые при встрече безропотно сдавались в руки солдат, не оказывая ни малейшего сопротивления. С блуждающими взглядами, ничего не соображая, они были окончательно сломлены. Им ведь никогда еще не доводилось ступать по улицам Сен-Пьера, и они были даже не в состоянии указать направление, откуда пришли. Представшее их взору зрелище немыслимых разрушений столкнуло их лицом к лицу с реальностью, о которой в своем безумном стремлении к свободе они, возможно, даже не подозревали, и теперь, оказавшись поодиночке, оторванные от своих, они были насмерть перепуганы, предчувствуя суровое наказание, ожидавшее их впереди.

Как только отряд перешел границу, отмеченную складами индиговых мастерских, безжалостно заработали кнуты. Со всех сторон раздались крики — в основном это были яростные крики солдат, которые без всякой жалости хлестали безжизненные тела любого черного мерзавца, который попадался им на пути, мертвецки пьяного, неспособного даже пошевелиться, чтобы хоть как-то защититься от ударов. Тех же, кто пытался удрать — потому что был меньше пьян или просто смог быстрее остальных прийти в себя, ловили и били до тех пор, пока они не начинали истекать кровью. Потом их тут же хватали и, надев наручники, цепями приковывали друг к другу.

В большинстве случаев солдатам достаточно было нагнуться, чтобы связать безжизненные руки рабов, которые были даже не в состоянии понять, что с ними происходит.

Была выделена специальная команда, чтобы собрать валявшееся на улицах оружие, брошенное неграми, вздумавшими пуститься в бега.

На одном из перекрестков, напротив склада индиговых мастерских, в кучу складывали мачете, пики и всякий хозяйственный инвентарь, которым пользовались негры, чтобы убивать белых.

Однако солдаты все не унимались и не ведали снисхождения. Несмотря на полученные приказы, продолжали самым жестоким способом карать всех, кто, по их разумению, заслужил сурового возмездия.

Байардель знал, бесполезно пытаться помешать расправе. Так, к примеру, идя в сопровождении своих солдат по одной из улиц, он натолкнулся на негра, который валялся подле бочки с ромом, все еще сжимая в руке нечто наподобие пики, на острие которой была насажена голова белого колониста. Хладнокровно один из солдат тут же выхватил свой пистолет, одним выстрелом размозжил ему голову и, оставив на месте тело, невозмутимо, с этаким благодушным видом тут же перезарядил оружие.

А потому то тут, то там раздавались выстрелы, которые заглушали щелканье кнутов. Что и говорить, хлестали они от души, доставалось и правому, и виноватому. И на лицах многих негров, мало-помалу приходивших в себя после летаргического забытья, красовались кровоточащие раны — глубокие рубцы, что оставляли на них безжалостные кожаные плетки.

Когда многие сотни рабов были уже прикованы один к другому и часть квартала очистили от негров, настал час осмотреть уцелевшие дома.

Несмотря на все старания, многие горожане так и не подчинились приказаниям капитана — то ли потому, что все-таки предпочли самолично охранять свое добро, то ли так и не поверив до конца, будто толпы обезумевших негров и вправду вот-вот спустятся с холмов и наводнят город.

Так что со многими негры успели расправиться еще прежде, чем обнаружили бочки с ромом.

Байардель один за другим осматривал дома. Он вооружился топором, чтобы в случае чего вырубать слишком неподатливые двери. И это оружие оказалось ему весьма кстати, когда в одной из хижин он обнаружил двух рабов, которые спрятались там, напуганные доносившимся со всех сторон щелканьем кнутов и пистолетными выстрелами. В отличие от остальных, эти не были пьяны. Едва завидев капитана, который и сам был удивлен ничуть не меньше этой вольготно расположившейся в чужом жилище парочки, они тут же бросились на колени, моля о пощаде.

Байардель подозвал двух солдат и приказал заковать негров в цепи. Но вскоре уже пожалел, что отпустил их живыми, ибо не без удовольствия собственноручно наказал бы ублюдков за те зверства, что они успели здесь учинить.

Когда он осматривал другие комнаты дома, то вдруг наткнулся на какой-то предмет, оказавшийся прямо у него под ногами. Было очень темно. И он нагнулся, шаря рукой и пытаясь выяснить, обо что это он споткнулся. Пальцы нащупали что-то вязкое, похожее на сахарный сироп, но жидкости этой было так много и она была такой холодной, что он тотчас же понял, что это кровь. Он подтащил труп поближе к окну. Это оказался один из служащих интендантства, живший в Якорном квартале вместе с женой и дочерью. Байардель хорошо знал его и не смог сдержать восклицания:

— Бедный старик! Ведь у него даже не было рабов!

Он оставил безжизненное тело и принялся обыскивать остальную часть дома, предчувствуя, что обнаружит там новые трупы. И опасения его, увы, полностью подтвердились. Вскоре он нашел мать с дочерью, обе лежали неподалеку друг от друга. Девочка, которой было лет пятнадцать, была совершенно нагой, вокруг, на полу, валялась в беспорядке разбросанная одежда; окровавленное тело скрючилось в какой-то неестественной позе, с широко раздвинутыми, разведенными в стороны ногами, а на шее зияла чудовищная рана, такая огромная, будто ей пытался перегрызть горло какой-то разъяренный хищник. Байардель склонился над телом и по следам на бедрах несчастной понял, что ее изнасиловали. Мать, судя по всему, прикончили лишь после того, как она собственными глазами увидела надругательство над ее дитем. Это была пожилая женщина, чье распростертое тело лежало посреди кучи каких-то коробок, которые, должно быть, стояли на этажерке и упали, когда она пыталась бороться с насильниками.

Объятый ужасом, капитан покинул дом. Увы, это было далеко не единственное жилище, где творились подобные чудовищные бесчинства. В сущности, почти никому из упрямцев, так и не пожелавших покинуть свои дома, не удалось спастись от озверевших, словно с цепи сорвавшихся дикарей.

Он лично убедился, что солдаты, невзирая на усталость после кошмарной бессонной ночи и все ужасы, что им выпало пережить, продолжают не без удовлетворения заниматься своим делом, и направился в сторону крепости.

По дороге ему встретились длинные вереницы пойманных рабов, пошатываясь, нетвердой походкой брели они под ударами солдат.

Но он даже ни разу не остановился. Наоборот, все прибавлял и прибавлял шаг, спеша как можно скорее приступить к поискам генерала.

Когда капитан добрался до форта, там царило необычное оживление.

Беженцы, казалось, уже начинали свыкаться со своей печальной участью и пытались хоть как-то обустроить свой быт в этих непривычных для них условиях, ведь большинство из них заранее предвидели, что эти высокие серые стены еще надолго останутся их единственным приютом, а походные койки и циновки — единственным ложем, на котором они смогут отдохнуть.

Мало-помалу входила в привычное русло и казарменная солдатская жизнь. В отведенном для учений углу двора уже маршировали, тренировались в стрельбе новобранцы — словом, занимались множеством мелких, обыденных гарнизонных дел.

Беженцы, казалось, даже не обращали на них никакого внимания. Мужчины брились, выплескивали грязную воду; женщины варили мясо с овощами, развязывали и проветривали скудные узлы с одеждой и пожитками. Сосунки плакали, требуя материнского молока, дети постарше носились взад-вперед по двору, весело играя между собой и, казалось, вовсе не сознавали постигшего всех взрослых страшного бедствия.

Прибытие первых партий негров, пойманных в Якорном квартале, вселило в души временных обитателей крепости немного надежды и успокоения. Теперь уже мало кто сомневался, что войска вполне в силах справиться с обезумевшими бунтарями. А потому каждый принялся хоть как-то налаживать свое житье-бытье и привыкать к новым порядкам.

На караульном посту Байарделю сообщили, что генерал наконец-то вернулся в форт.

— Они сразу пошли к своей супруге, — доложил ему дежурный часовой. — Да только, похоже, сильно пострадамши.

Капитан не понял, что имел в виду сержант, говоря, что генерал пострадал, а потому тут же направился в комнату, что была отдана в распоряжение мадам Дюпарке.

Будучи человеком, давно обитавшим в крепости и наизусть знавшим все переходы и закоулки, Байардель быстро поднялся на второй этаж, нырнул в узкий, точно корабельный проход, коридорчик и, оказавшись наконец в просторной прихожей, остановился прямо перед дверью нужной комнаты. Тут же по доносившимся изнутри громким голосам понял, что генерал с женой не одни, там есть кто-то еще. И не кто иной, как Мерри Рул.

Генерал же тем временем говорил:

— Не могу же я делать все сам! А стоит мне попросить вас о чем-то, как у вас с уст не сходит имя Байарделя! Черт побери! Ведь и Байардель тоже не может одновременно находиться повсюду, где в нем есть нужда! Вы ведь сами видели, какой блестящий маневр удалось ему исполнить, не так ли? Только благодаря ему мы смогли очистить город от этих негодяев! Это была идея, которая никогда бы не пришла в вашу голову, майор!.. Так вот, а теперь я требую, чтобы вы подумали, как накормить всех этих людей. Конечно, у нас есть кое-какие запасы, но если мы станем потреблять их без меры, то не пройдет и трех дней, как у нас больше не останется никакого провианта, и тогда нам грозит настоящий голод… Надо как-то приспособиться к создавшимся условиям, объяснить им, ведь должны же они, в самом деле, понять! И никто из них не должен оставаться в крепости более двух дней и ночей, надеюсь, вы меня поняли, не так ли? Если они привыкнут жить здесь в полной праздности, то рано или поздно им станет казаться вполне нормальным, что их здесь кормят, поят и дают кров. Как только удастся переловить всех беглых негров, они должны незамедлительно вернуться на свои плантации. Только так нам удастся снова возродить колонию! Боже правый, у вас такой вид, будто эта земля уже умерла навеки! У вас, майор, просто нет никакого опыта! Уверяю вас, даже если одновременно окажутся уничтожены, сметены с лица земли все дома на свете, то уже минуту спустя, успев прихватить с собой пищу, одежду и множество всяких ненужных вещей, из руин поднимутся тысячи людей, а не пройдет и пары часов, как повсюду закипит торговля!.. Пусть все разойдутся по домам и каждый сам позаботится о хлебе насущном. Пусть каждый сам построит хижину или любую лачугу для себя и своего семейства, а потом попробует заняться охотой или рыбной ловлей! Уж чего-чего, а рыбы и дичи здесь в избытке! Да и плоды растут на каждом шагу! Ведь деревья-то еще остались, черт побери!.. Эх, если бы не эта окаянная рана, которая не дает мне сдвинуться с места, вы бы увидели, как бы я расшевелил всех этих людей!..

В тот момент Байардель постучался в дверь и, услыхав, как генерал крикнул: «Войдите», повернул ручку и вошел к комнату.

Жак Дюпарке лежал, растянувшись на походной койке. Одна штанина оторвана, на голом бедре окровавленная повязка. Подле него, полулежа на соседней кровати, отдыхала его жена, а перед ними, вытянувшись, бледный как полотно, стоял Мерри Рул.

— А, это вы, капитан! — воскликнул генерал, сразу подавшись вперед, будто намереваясь вскочить с постели, но это движение заставило его поморщиться от нестерпимой боли.

Он уронил голову на аккуратно сложенный мундир, служивший ему вместо подушки, и снова заговорил:

— Наконец-то, капитан, я ждал вас! Примите мои поздравления! Должен признаться, я премного вами доволен! Только благодаря вам удалось избавиться от опасности, которая нависла над всеми нами из-за этих черных тварей!

Жестом он указал на свое бедро и добавил:

— Вы только поглядите, что они со мной сделали! Представьте, пырнули меня копьем!

— Но как это могло случиться? — удивился Байардель.

— Нашим солдатам, которых мы направили в сторону Карбе, пришлось отступить. Так вот, я послал одного из них сюда за подкреплением, приказав найти вас, чтобы вы взяли на себя командование одним из отрядов, а потом попытался увлечь за собой остальных. Вот тут-то я и получил этот удар копьем! Они подумали, что я мертв! Впрочем, по правде говоря, поначалу я и сам так тоже подумал! Сразу скатился в какую-то яму. И тут же потерял сознание. Когда рассвело, оказался совсем один, вокруг ни души, несмотря на рану, мне удалось самому, без посторонней помощи, добраться до крепости.

— Генерал очень ослаб, — вступила в разговор Мари. — Он не сказал вам, что у него жар, новый приступ лихорадки! Надо дать ему отдохнуть. Поверьте, эта рана вкупе с лихорадкой ставят под угрозу его жизнь…

Дюпарке заворчал, недовольно передергивая плечами.

— А как же наш дом?! — воскликнул он. — Замок, который я так любил и который теперь наполовину в руинах!

— Не тревожьтесь об этом, мы непременно его восстановим, — заверила Мари.

Жак снова покачал головой. Лицо было бледное как полотно, а нос заострился, словно у покойника. Только тут Байардель впервые заметил, что лоб его сплошь усеян капельками пота. И это открытие растрогало его до глубины души.

— Генерал, — уже направляясь к выходу, обратился к нему Рул, — я сделаю все, что вы сказали. Ваши приказания будут выполнены.

— Надеюсь, так оно и будет! — только и бросил ему в ответ Жак.

— Позвольте и мне тоже откланяться, генерал, — промолвил Байардель. — Вы нуждаетесь в отдыхе. А как вы, мадам? — обратился он к Мари. — Надеюсь, не слишком пострадали?

— Ах Боже мой, — воскликнула она в ответ, — разве так уж важно, что дом наш разрушен, коли все мы остались в живых! Подумайте о тех, кто в этот час оплакивает близких или не имеет крыши над головой!..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ После бедствия

В дни, последовавшие сразу за страшной ночью извержения вулкана, на всем острове было совершено множество зверских преступлений.

Многим рабам удалось сбежать, но они подались не в город, а затаились на холмах. Скрывались там, стараясь как можно дольше не показываться никому на глаза, питались плодами, собирая их вдоль дорог, сосали сахарный тростник, но главным их занятием стало убивать всякого, кого пощадил вулкан или кто слишком поторопился вернуться домой.

Тем не менее по приказу генерала почти все колонисты уже возвратились на свои земли. Им приходилось помогать друг другу, и не только в том, чтобы как-то снова наладить нормальную жизнь — иными словами, наскоро построить хижины, очистить поля от вулканического пепла, снова посадить сахарный тростник, банановые пальмы и кофейные деревья, но и чтобы сообща защищаться от негров, по-прежнему остававшихся в бегах. Для этого они объединялись в вооруженные отряды, организовывали настоящие военные походы в места, где были замечены очередные бесчинства беглецов. И после каждого из них следовали акты возмездия, жестокость которых с трудом поддавалась описанию.

Ни одного из пойманных таким образом рабов, даже если он и не совершал никаких преступлений, не оставляли в живых. Никакой жалости, никакого снисхождения! Специально дрессировали собак, и те умели по запаху находить места, где прятались негры. Эти звери терзали и загрызали их до смерти прямо на глазах хозяев, всячески подстрекающих их на жестокую расправу. Негров заживо сжигали, взрывали, набив предварительно порохом рот и заднепроходное отверстие. А некоторым просто отрубали обе руки и бросали на произвол судьбы, которая, впрочем, никак не могла оказаться к ним милосердной — рано или поздно все они неминуемо умирали с голоду. Кому же на острове могло бы прийти в голову проявить сострадание к безрукому негру? Кто стал бы кормить раба, который уже не в состоянии работать? Их полосовали, заживо сдирали кожу, разрубали на мелкие кусочки, четвертовали, привязывая за руки и за ноги к молодым необъезженным коням. Их хватали и тащили в уцелевшие после пожаров винокурни, где лили на головы кипящую жижу сахарного тростника, пока окончательно не сварятся мозги, а потом открывали череп и содержимое бросали псам. Привязывали за руки и за ноги к четырем столбам, затем разжигали на животе костры; некоторым выдергивали все зубы, другим отрезали половые органы, третьих заживо закапывали в землю, предварительно обмазав лицо сахаром, чтобы приманить муравьев. Некий колонист из Карбе, поймав одного из своих беглых негров, который, кстати, не сделал ему ничего дурного, живым привязал его к трупу убитой извержением и уже кишащей червями лошади. Бедняга умер медленной, мучительной смертью, пожираемый теми же самыми червями…

В общем, жертв было предостаточно. И негры, зная об этих жестоких казнях, мало-помалу притихли, смирились со своей участью. Каждый плантатор, вернув себе большинство своих рабов, снова заставил их трудиться в поте лица. Жизнь постепенно входила в свою колею…

Генерал не ошибся: торговля и вправду не замедлила возродиться с прежней силой.

В разрушенном Сен-Пьере то тут, то там вырастали лавчонки, их строили из досок от затонувших лодок и Бог знает из какого еще подручного материала, в основном же — просто-напросто из пальмовых веток. В хижинах со стенами, сплетенными из стеблей сахарного тростника, оптом и в розницу продавали вина из Франции и Малаги, ром и пунш, который мало-помалу становился здесь традиционным напитком. В других лавках торговали рыбой и дичью.

На улицах Якорного квартала народ копошился и сновал взад-вперед в такой суете и беспорядке, какого здесь еще никогда не видели прежде. Поскольку большинство хижин оказалось разрушено, а во многих семействах потеряли столько близких, что белых родственников уже не хватало для управления плантациями, ведения всяких торговых дел и присмотра за рабами, их места мало-помалу занимали негры. Те из них, кому было негде жить, даже пользовались известной свободой. Одновременно, боясь повторения страшных бунтов, колонисты стали предоставлять рабам больше свободы и несколько облегчать условия жизни. Теперь им даже разрешалось жить в отдельных хижинах вместе с женами и детьми, им отводили для семейных нужд крошечные клочки земли.

Итак, негры вперемежку с мулатами и белыми, которых, впрочем, было много меньше, суетились и сновали по улицам этого квартала, который стал теперь самым торговым и самым безопасным кварталом во всем Сен-Пьере.

Под плетеными на скорую руку, шаткими навесами устраивали харчевни, где за столами можно было увидеть негров, те ели и пили наравне с белыми.

Само собой, нередко случалось, что когда кому-то из них наступало время вернуться в хижины к своим семействам, на них нападал какой-нибудь припозднившийся плантатор, все еще не простивший рабам страшного, кровавого бунта. И назавтра беднягу находили на краю дороги — с ножевой раной или пистолетной пулей в груди…

Произошла настоящая революция, которая резко изменила весь уклад жизни на острове, хоть и совершилась почти незаметно для его жителей, ведь здесь чаще рассуждали об извержении Монтань-Пеле и о всяких бедствиях, чем о переменах в общественном климате, которых они, впрочем, за повседневными хлопотами даже и не замечали.

И месяца не прошло со дня извержения, а на острове уже было вдвое больше негров, отпущенных хозяевами на свободу, чем до бедствия.

Для колонии наступала новая эра. Люди учились быть не только более жестокими, но и более милосердными.

Как выжженный луг, на котором вырастает трава сочней и душистей, чем прежде, колония, возрождаясь из пепла, вулканического и своего собственного, обещала бурно расцвести и добиться такого благосостояния, о каком ранее никто и не помышлял!..

Замок На Горе уже расчистили от обломков и мусора, однако восстанавливать пока не начали. Жак считал, что у них хватает места, чтобы кое-как разместиться всем семейством, а между тем на острове существует множество пострадавших, у которых нет крыши над головой, и потому плотник получил приказ в первую очередь выполнять работы для самых нуждающихся и обездоленных.

Разрушение замка заметно подорвало здоровье Дюпарке. Мари это предвидела. Кроме того, упорно не заживала глубокая рана. Туда попала инфекция, рана гноилась, парализовав целиком всю ногу. Генерал оказался прикован к постели. Ему с большим трудом удавалось хоть как-то передвигаться — вопреки советам хирурга Кене, который заботливо ухаживал за ним, всякий день около двух часов проводя у его изголовья, чтобы осмотреть и заново перевязать рану. Однажды, августовским вечером тысяча шестьсот пятьдесят седьмого года, чуть больше месяца спустя после извержения, генерал лежал на кушетке в окружении Мари, мадемуазель де Франсийон и детей. В столовой на большом столе, который после обвала передвинули поближе к гостиной, стояли подсвечники и отбрасывали слабый свет на этот узкий семейный круг, когда генерал вдруг насторожился, прислушиваясь к донесшемуся до него цокоту копыт по мощенному камнем двору. Удивившись неожиданному шуму, Мари тоже подняла голову и громко спросила:

— Кто это там, Демарец? — будто уверенная, что он наделен даром видеть сквозь стены.

Слуга оказался неподалеку. Неслышными шагами он тотчас же бросился к двери и открыл ее.

Перед ним, широко расставив кривоватые ноги, стоял мужчина, он только что спрыгнул с лошади и теперь энергично потирал затекшие от долгой езды ляжки.

Мари с Жаком удивленно переглянулись. Будто спрашивая друг у друга: «Кого это принесло в такой час? Должно быть, кто-то из форта? Но зачем?»

Они услышали шепот, потом более громкий голос, явно принадлежащий Демарецу, и наконец, из чьей-то мощной глотки вырвался рассерженный окрик:

— По-моему, вы пока еще не генерал, так что пропустите-ка меня в дом!

— Но я его слуга!

— Да будь вы хоть сам кардинал Мазарини! Плевать! Мне нужно поговорить с генералом, и я с места не сдвинусь, пока не увижу его собственными глазами!

Мари встала и тоже направилась к двери. В проеме она увидела какого-то кривоногого человека и, несмотря на темноту, разглядела, что на нем мундир ополченца. Тогда сама обратилась к нему со словами:

— Послушайте, сударь, генерал нездоров. И никого не принимает!

— Сержант Гранвиль к вашим услугам, — представился гость, поклонившись Мари. — Я прибыл сюда по поручению капитана Летибудуа де Лавалле, это мой командир, мадам, он настоятельно потребовал, чтобы я не покидал дома генерала, пока не добьюсь ответа.

Он вытащил из мундира какое-то письмо и помахал им перед глазами юной дамы.

— Привяжите свою лошадь к столбу, вон там, слева, — разрешила она. — Я пойду спрошу у генерала.

И снова вернулась в дом. Разговор у дверей оказался достаточно громким, и Жак мог все слышать сам, а потому, едва Мари оказалась рядом, заметил:

— Гонец от Летибудуа де Лавалле! Черт побери! Я совсем забыл, что обещал быть у него крестным отцом!

— Надеюсь, — ответила Мари, — вы не намерены в таком состоянии отправиться в Карбе, пусть даже ради того, чтобы сделаться чьим-то крестным отцом! Можете послать кого-то вместо себя!

Сержант тем временем уже вошел в комнату и направился прямо к постели, где лежал Жак. Потом, громко стуча сапогами, раскланялся и протянул губернатору письмо.

Тот тут же сорвал печать, пробежал глазами написанное крупным почерком послание. Потом протянул его Мари со словами:

— Да, я так и думал. Вызвался быть у него крестным отцом. И теперь мне надо непременно съездить в Карбе!

— Нет, Жак, никуда вы не поедете! — возмутилась Мари. — Это просто безумие! В таком состоянии? С вашей раной? И с этой лихорадкой? Это может стоить вам жизни! Подумайте, наконец, о своих собственных детях, у них ведь нет такого крестного отца, как вы!

— И все-таки ничего не поделаешь, мне придется ехать, — спокойным, уверенным голосом возразил Жак. — Поверьте, это необходимо. Вон уже сколько времени я не появлялся на людях. Кончится тем, что жители Мартиники подумают, будто я уже давно умер, а от них просто скрыли мои похороны!

— Отлично! — обрадовался сержант. — В таком случае, я незамедлительно возвращаюсь в Карбе и передам капитану, что послезавтра вы будете у него… Он уже и так слишком долго откладывал крестины своего маленького Жака!

— Нет-нет! — испугалась Мари. — Не спешите, ничего еще не решено! Вы же сами видите, генерал не в состоянии сделать и шага! Так что он никак не сможет добраться до Карбе!

— Черт побери! Да я скорей прикажу привязать себя к своей лошади, чем откажусь от поездки на эти крестины! К тому же у меня в Карбе есть и кое-какие другие дела, их надо уладить! Похоже, у вас там неспокойно, не так ли, сержант?

— Гм-гм… — смущенно покашлял тот. — Есть у нас один тип, Бурле, о котором в последнее время ходит немало толков. Если бы капитан Летибудуа де Лавалле, который часто прислушивается к моим словам, когда речь идет о всяких мелких делах, последовал бы моему совету и на сей раз, то уже давным-давно засадил бы этого проходимца за решетку или отправил на Сен-Кристоф! Видит Бог, ему здесь не место!

Генерал обернулся к Мари.

— Теперь вы и сами видите, мне непременно надо побывать в Карбе! Дружочек мой, мне и вправду порой кажется, будто меня уже давно считают мертвецом. Находятся негодяи, которые пользуются этим, чтобы посеять смуту, подстрекают к мятежу население острова, на чью долю и так выпали жестокие испытания. Меня считают умершим или, во всяком случае, таким немощным, что надеются без единого выстрела занять мое место! А этого я не допущу! И потому, чего бы мне это ни стоило, непременно поеду в Карбе, и вы, дорогая Мари, отправитесь туда вместе со мною…

Мари тяжело, горестно вздохнула. Она понимала, в доводах генерала есть большая доля истины. Он прав, размышляла она, ведь и ей самой приходилось слышать о том, что среди колонистов нарастает сильное недовольство, готовится мятеж, и не только в Карбе, но в Макубе и Ламантене. А ничего проще, чем взбаламутить умы теперь, после всех потрясений, особенно в период лишений, от которых страдало все население острова.

И в конце концов она вынуждена была согласиться.

— Что ж, сударь, — тихо обратилась она к сержанту, — в таком случае, передайте своему капитану, мы будем у него на крестинах маленького Жака. Да поможет Господь генералу найти в себе силы, чтобы добраться туда живым и невредимым…

Сержант поднялся, почтительно попрощался со всеми и вышел.

— Поверьте, Мари, — заметил после его ухода генерал, — у меня такое чувство, что эта поездка пойдет мне на пользу. Знаете, нужно сменить обстановку, мне так не хватает воздуха, движения…

— По-моему, мой бедный друг, вы не вполне отдаете себе отчет, какой жестокий удар нанесли вам все эти испытания. И сейчас вам, напротив, нужны отдых и покой!.. Знаете, Жак, если бы у вас хватило сил, полезнее всего для вас оказалось бы сейчас путешествие во Францию. Климат без зимы в конце концов окончательно подорвет ваше здоровье!..

Два дня спустя, поутру, неимоверным усилием воли генералу Дюпарке все-таки удалось забраться в седло.

Нога все еще болела, доставляя массу страданий, однако, должно быть, Господь все-таки услышал молитвы Мари, ибо рана наконец-то затянулась тонкой кожицей. Она больше не гноилась, не кровоточила. Исцеление было не за горами.

Единственное, что страшило Мари, — это как бы из-за неосторожности Жака рана не открылась снова, непоправимо ухудшив общее состояние генерала.

Она ведь не могла не замечать, как похудел он в последнее время, как бледен и как мало у него сил. И одной силы воли здесь было недостаточно. Он с большим трудом держался в седле, дрожал всем телом и, едва ступив на дорогу, ведущую в сторону Сен-Пьера, почувствовал, как на лбу выступил холодный пот.

Мари не сказала ни слова — ей ли было не знать, что теперь уже никакими доводами не удастся уговорить его повернуть назад.

Однако не прошло и часа, как Жак пересилил слабость и уже скакал вдоль морского берега по дороге, ведущей к Карбе…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Крестины

Когда Жак с Мари добрались до окрестностей Карбе, все море вокруг города пестрело целой флотилией рыбацких лодок. Море выглядело спокойным как никогда. Над лодками кружило множество чаек, которые описывали в воздухе широкие круги, а потом снова возвращались на землю. Фаэтоны с длинными желтыми клювами сновали взад-вперед, то касаясь крыльями волн, то снова спеша в свои гнезда, выдолбленные в белой круче под раскаленными лучами солнца на прибрежном обрыве.

Жак остановил лошадь, чтобы немного полюбоваться этим уголком Мартиники, который был особенно дорог его сердцу. Мари тоже подъехала поближе, и долго они вдвоем, не обменявшись ни единым словом, наслаждались безмятежным покоем, которого не нарушал ни малейший шум.

У ног их толпились небольшие рыбацкие домишки из пальмовых веток, и перед каждой дверью под плетенным из листьев навесом горел костер, на котором коптили рыбу или мясо. Словно символ возрождающейся из пепла колонии. Эта часть побережья, так жестоко пострадавшая от бедствия, казалось, залечивала раны и пыталась забыть о выпавших на ее долю испытаниях.

— Вот увидите, — проговорил Жак, пришпорив каблуком коня, — тех, кто живет на этом острове, еще ждут прекрасные дни!

От волнения голос его слегка задрожал, он был явно растроган. И Мари поняла, эта мирная картина возвращала генералу уверенность в себе.

«Кто знает, — подумалось ей, — а может, он был прав, когда говорил, что ему надо сменить обстановку. Даже одно это зрелище занятых повседневным трудом колонистов способно вдохнуть в него новые силы».

Она пришпорила свою лошадь, которая послушно пошла следом за сидящим в седле спутником.

Теперь перед глазами Жака с Мари возникли заново выстроенные хижины большого селения. Ослепительное тропическое солнце окрашивало весь пейзаж в какие-то насыщенные, яркие тона. Жак, однако, заметил одну вещь, которая показалась ему весьма странной — вокруг не было ни единой живой души. А между тем всей округе должно было уже давно быть известно о его приезде. Как же могло случиться, что плантаторы Карбе и его окрестностей не выехали навстречу, чтобы приветствовать его приезд в эти края?

Он кинул взгляд на Мари, будто пытаясь угадать, не те ли же самые мысли тревожили в тот момент и его молодую жену, однако та уставилась в землю, не сводя глаз с ног своей кобылы, лицо ее казалось совершенно непроницаемым.

Жака охватило какое-то необъяснимое смятение, явно дурное предчувствие. Родилось такое ощущение, что здесь вот-вот произойдут непредвиденные и совершенно неожиданные события.

И он так разволновался, что невольно резко натянул поводья, пытаясь снова остановить свою лошадь.

— В чем дело? — поинтересовалась Мари. — Что случилось? Что-нибудь не так, вам нехорошо?

Жак поднял голову. Взгляд его скользнул по тому месту в прибрежных скалах, где дорога круто спускалась к морю.

Он увидел группу всадников. Лошади скакали так быстро, что их окутывало густое облако пыли. В любой другой момент он бы наверняка подумал о торжественной встрече — может, чуть запоздалой, но все равно о неизбежной дани уважения со стороны подданных, обитателей здешних краев, однако на сей раз, сам не зная почему, он лишь насторожился, почувствовав, что тревога его еще более усилилась.

— Друг мой, — внезапно изменившимся голосом обратился он к Мари, — поверьте, сейчас нам с вами лучше всего пришпорить коней и как можно скорее добраться до казарм ополчения…

Мари бросила на него изумленный взгляд. И увидела лицо, искаженное тревогой. Может быть, он просто утомлен? Или его снова мучают боли?

— Но как же ваша нога, Жак! — воскликнула она. — Разве вы в состоянии нестись галопом?

У него не хватило времени ответить, ибо он уже пустил коня во весь опор и помчался вперед. Ограничившись лишь жестом, который должен был без слов дать понять жене: «За мной!»

Превосходная наездница, она тут же подстегнула лошадь и быстро нагнала мужа.

Копыта их лошадей гулко цокали по каменистой дороге, а сзади до них доносился в сотню раз более сильный шум, поднимаемый группой всадников, которые спускались с холма. По счастливой случайности Мари с Жаком заметили их прежде, чем те спустились к берегу моря. Дюпарке слегка развернулся в седле и бросил спутнице:

— Скачите за мной и не тревожьтесь ни о чем!..

Он и сам толком не понимал, почему ведет себя таким манером. Мари было подумала, что он просто хочет избежать чересчур торжественных приветствий своих друзей, не желая показываться им в столь прискорбном виде, который явно говорил не в его пользу. И охотно прощала ему это своего рода кокетство, тем более, возможно, и сама, спроси он ее совета, посоветовала бы ему поступить точно так же.

Однако из чувства противоречия, такова уж женская натура, едва поравнявшись с ним, она все же не преминула заметить:

— Вы могли бы, по крайней мере, поздороваться с людьми, которые явно проделали немалый путь, чтобы увидеться с вами… Поверьте, это утомило бы вас ничуть не больше, чем эта скачка, из-за которой вы рискуете потревожить вашу рану…

В ответ он лишь вконец усталым голосом бросил:

— Вперед, Мари… Прошу вас, вперед… Я все объясню вам потом…

В Карбе уже услыхали стук копыт приближающихся всадников. Отряд ополченцев во главе с капитаном Летибудуа де Лавалле, одетым по такому торжественному случаю с большой пышностью, был выстроен прямо перед отведенными им казармами. Под ослепительным солнцем цвета мундиров обретали какую-то особую яркость, придавая всему зрелищу облик радостного сельского праздника.

Справа от ополченцев, в своих серых сутанах, выстроились отцы-иезуиты Боннетен и Равело в окружении монахов, а также местный весовщик и представитель Суверенного совета.

Жаку достаточно было одного беглого взгляда, чтобы узнать всех в лицо. Он пришпорил коня и подъехал ближе с веселым ощущением человека, только что избежавшего смертельной угрозы и теперь наконец оказавшегося в безопасности, среди своих.

Он натянул поводья, остановил коня в нескольких шагах от Летибудуа и широким жестом приветствовал капитана. Мари подскакала вслед за ним.

В полном ошеломлении Жак заметил, что взгляды всей этой местной знати и солдат прикованы отнюдь не к нему, а к приближавшимся у него за спиной всадникам. Он резко повернул коня и оглянулся назад.

Колонисты только что спустились с холма и неслись во весь опор, они были вооружены мушкетами Желена или Браши. И дула их так и сверкали на солнце. Во главе отряда мчался человек на редкость тщедушного сложения и маленького роста, однако, судя по всему, отличный наездник, ибо правил своим конем с поистине поразительной ловкостью.

Жак подумал, что предчувствия его не обманули: эти люди скакали за ним вовсе не затем, чтобы воздать ему почести. Нет, на него явно собирались напасть. Он почувствовал себя безоружным, слабым, словно вдруг сразу постарел на много лет. Он знал, что ни за что не смог бы справиться с этими вооруженными, оголтелыми, словно сорвавшимися с цепи людьми. Одновременно в душе его поднялась какая-то дикая злость на этих изменников и на себя самого, неспособного поставить на место зарвавшихся негодяев.

Он пожалел, что переоценил свои силы, понукая коня и заставляя его скакать во весь опор, — тряска изрядно разбередила рану, и теперь он чувствовал, как по ноге струей стекает кровь.

В этот момент недомерок, который, судя по всему, был у этих мятежников за главаря, уже подъехал на расстояние не больше десятка саженей от него и так резко остановил лошадь, что поднятое копытами облако пыли на мгновенье полностью окутало обоих.

— Вы генерал Дюпарке? — крикнул тощий карлик. — Позвольте представиться. Вы ведь пока что меня не знаете. Бурле! Да-да, я Бурле, и колонисты поручили мне передать вам их требования.

— Разве вы плантатор? — поинтересовался Жак.

Бурле нагло ухмыльнулся.

— А что, надо непременно быть плантатором, чтобы обратиться к генералу Дюпарке?

В руках, тощих, словно палочки высохшего тростника, он крутил длинное ружье Браши, вроде тех, какими пользуются флибустьеры и «коптильщики». Потом перекинул его с руки на руку и пристроил к головке передней луки своего седла. Это было оружие с несоразмерно огромным дулом и прикладом толщиною с добрый окорок, длиною раза в два побольше, чем рост коротышки!

— Вы неудачно выбрали день, — спокойно и твердо ответил Дюпарке, — нынче я не расположен выслушивать никаких требований. Кроме того, нет никакой нужды являться ко мне вооруженными до зубов. Я ничем не угрожаю порядочным людям. Даже имею привычку обходиться с ними со всей любезностью, и вообще нет Ничего в жизни, что я ценил бы более, чем хорошие манеры и вежливое обхождение.

— А мне плевать, генерал, что вы цените, а что вам не по вкусу, — вконец распоясавшись, нагло ответил Бурле. — Люди, что стоят у меня за спиной, — добрые колонисты, и у них нет лишнего времени, чтобы ездить к вам в форт или в этот ваш Замок На Горе. Они желают сказать вам пару слов сейчас, и раз уж им посчастливилось встретить вас на своем пути, надеюсь, у вас хватит милосердия не огорчать их отказом.

— Я не желаю выслушивать здесь никаких заявлений! И покончим с этим!

— Ну уж нет, черт побери! Вы нас выслушаете! Интересы тысячи колонистов куда важнее, чем крестины какого-то ребенка, провались он пропадом! За мной две сотни колонистов, они хотят, чтобы вы знали, что они о вас думают, им тысячу раз наплевать, что вы явились сюда только затем, чтобы окропить святой водицей задницу какого-то сосунка! Перво-наперво, мы приехали довести до вашего сведения, что ни при каких условиях не намерены платить добавочный налог в двадцать фунтов табаку, который вам вздумалось учредить на содержание береговой охраны! Береговая охрана ни на что не годится, они уже это доказали!

Мари увидела, как лицо мужа покрылось мертвенной бледностью. Он схватился рукой за эфес шпаги, пытаясь вытащить ее из ножен, и побледнел еще больше. Она слегка подстегнула лошадь, чтобы оказаться подле него и поддержать генерала, ибо было очевидно, сраженный приступом жестокой боли, он вот-вот свалится из седла.

Но она ошиблась. Жак тяжело дышал. Весь лоб его снова покрылся липким потом. Но не сдавался.

Бурле продолжал разглагольствовать, но его уже никто более не слушал. Жак обернулся.

— Ополченцы, ко мне! — крикнул он им. — Здесь прилюдно наносят оскорбления вашему генералу! Немедленно положить конец этой беспардонной наглости и посадить его за решетку!

И в тот же самый момент, резко развернув коня, пришпорил его и подъехал к рядам ополченцев. Мари последовала за ним. Сердце колотилось, будто вот-вот выскочит из груди. Она понимала, какой смертельной опасности подвергал себя ее супруг. Такой человек, как Бурле, вполне способен выстрелить в упор, а если и не сам, так кто-нибудь из стоявших у него за спиной сообщников — тем более что Жак даже не старался укрыться от них.

Дюпарке тем временем был уже рядом с капитаном Летибудуа де Лавалле. Он уже успел отдать ему приказания, когда к ним присоединилась Мари. Летибудуа поднял руку, и ополченцы выстроились в ряд, готовые в любую минуту открыть стрельбу.

Среди мятежников наступило минутное замешательство. Ведь оружейный залп ополченцев мог сразить наповал немало их соратников, и теперь уже они сами почувствовали себя мишенями под дулами солдатских мушкетов.

Мари ухватилась за поводья коня Жака.

— Ради всего святого! — взмолилась она. — Прекратите! Остановите этих людей!

В голосе ее звучала такая душераздирающая мольба, что гнев генерала как-то сразу улегся. Он глянул на свою жену и подумал, что в стычке она тоже рискует оказаться жертвой шальной пули или удара мачете. Потом бросил взгляд на Летибудуа, тоже бледного как полотно, который с трудом сдерживал ярость против мятежников, омрачивших столь светлый, долгожданный для него день.

— Жак, забудьте об оскорблениях этих людей, — снова взмолилась Мари. — Забудьте обо всем! Не допустите, чтобы в день крестин пролилась чья-то кровь! Подумайте о ребенке, вашем крестнике, которого вы будете держать у купели! Сделайте же это с чистыми руками!

Она видела, что он колеблется. В стане Бурле и его сообщников тем временем по-прежнему царило явное замешательство. Что и говорить, не окажись здесь ополченцев, отменно вооруженных и явно исполненных решимости поддержать своего генерала, они, конечно, не раздумывали бы ни минуты! Да и сам Бурле, хоть и надеясь на поддержку своих мятежных сообщников, тоже не был до конца уверен, все ли они, согласившись на этот демарш, представляли себе, что дело может зайти дальше дерзких объяснений или словесной перепалки с генералом, когда они будут излагать ему свои требования. Более того, он не без оснований подозревал, что среди его спутников немало таких, кто все же питает глубокое почтение к Дюпарке.

Мари отпустила поводья лошади Жака и подъехала к Летибудуа.

— Капитан, — решительно обратилась она к нему, — прошу вас, уведите генерала к себе. Пусть солдаты остаются здесь, но прикажите им не предпринимать ничего против этих людей без моей команды. Вот увидите, как только здесь не будет генерала, они сразу же уберутся восвояси. Есть ли нужда напоминать вам, капитан, как прискорбно проливать кровь в такой день?

Тот явно был точно того же мнения.

— Послушайте, генерал, — с подчеркнутым почтением проговорил он, — вам надо позаботиться о своем здоровье. Пожалуй, лучше и вправду оставить этих людей, пусть подождут, это пойдет им только на пользу. Я намерен составить против этого Бурле протокол, и уже нынче вечером он будет арестован.

Жак был уже совершенно без сил; теперь он со всей очевидностью понял, как слаб и немощен. И послушно позволил капитану с Мари увести его прочь.

Не прошло и нескольких минут, как шайка мятежников развернулась и помчалась прочь.

Церемония крестин после этого прискорбного инцидента прошла в обстановке самой суровой простоты.

После обеда генерал, который чувствовал себя все хуже и хуже, выразил желание немедленно вернуться к себе домой. Эскорт ополченцев сопровождал его до самого Замка На Горе, однако дорога была свободна, и казалось, теперь уже им никогда не суждено снова услышать о Бурле и его заговоре.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Мятеж в Прешере

Прошло два дня, и никто уже даже не вспоминал о мятеже. Жак был снова прикован к постели, дорого расплачиваясь за свое безрассудство: после инцидента в Карбе рана снова открылась, и он потерял очень много крови.

Тем не менее он призвал к себе судью Фурнье, чтобы вместе обсудить обвинение против Бурле. Он требовал от судьи сурового наказания, которое послужило бы предостережением другим.

Однако не успел Фурнье покинуть Замок На Горе, как там появился капитан Лагаренн. С дороги он с трудом переводил дыхание от быстрой езды и, как бы извиняясь, пояснил, что ему пришлось одним махом преодолеть расстояние от Прешера до форта, а потом, даже не слезая с лошади, сразу отправиться в замок.

— Что-нибудь случилось? — осведомился генерал.

— Теперь мятеж вспыхнул в Прешере, — доложил капитан. — На свой страх и риск я уже приказал взять под арест пятерых колонистов, которые казались мне главными зачинщиками, и они даже не пытались от меня скрыть, что связаны с Бурле. К несчастью, арест главарей ничего не решает. На их месте тут же появляются другие. Я явился сюда, генерал, чтобы получить от вас приказания.

И снова Жаку пришлось признать свою полную беспомощность. Он подумал, что его личное присутствие в Прешере могло бы хоть как-то успокоить недовольство, но был так слаб, что на сей раз не могло быть и речи о том, чтобы покинуть постель.

К тому же стоявшая подле него Мари бросала столь красноречивые взгляды, что он не мог не понять, еще один опрометчивый шаг может и вправду стоить ему жизни.

— Скажите, капитан Лагаренн, — спросил он, — сколько солдат у вас сейчас в Прешере?

Вояка сразу как-то странно нахмурился.

— Два отряда ополченцев, — ответил он. — Правда, должен признаться, я не очень-то в них уверен! Такое впечатление, будто кто-то окончательно запудрил им мозги. Боюсь, как бы они не оказались заодно с колонистами, вряд ли можно надеяться, что они пойдут против них.

Жак досадливо выругался.

— А что же майор? — возмутился он. — Да-да, как, черт побери, он мог допустить, чтобы мятеж охватил даже наши войска? Вздумай он и вправду предать меня, то и тогда вряд ли смог бы навредить мне больше, чем сейчас!

— Гм-гм!.. — кашлянул Лагаренн.

— Что это с вами, капитан? — поинтересовался Дюпарке. — Вы хотите мне что-то сказать? Угадал? Ну, давайте же, выкладывайте…

Офицер с явно смущенным видом потер пальцами переносицу, почесал лоб, поскреб в затылке. Снова покашлял, будто и вправду никак не мог найти подходящих слов, чтобы изложить то, что было у него на уме. Однако генерал ни на секунду не спускал с него глаз, и он понимал, что ему все равно не отвертеться. Да и выражение лица генерала — этот лихорадочный взгляд, глубоко ввалившиеся от болезни глаза, заострившиеся черты и восковая бледность — не предвещало ничего хорошего. Если плоть его и стала немощной, то дух и воля остались прежними.

— Ладно, будь по-вашему, — решился наконец Лагаренн, — мне тут и вправду пришла в голову одна мысль, капитан Байардель тоже заподозрил что-то недоброе. В общем, получилось, что мы думали почти об одном и том же, вот почему я решился поговорить с вами… Байардель все никак не мог уразуметь, с чего это Мерри Рул так зачастил в Карбе. Якобы речь шла об устройстве там новой весовой…

Капитан замолк и как-то странно ухмыльнулся. Потом продолжил:

— Что-то не замечал, чтобы прежде майор проявлял такую трогательную заботу о благе колонистов! Якобы этот Пленвиль, что из Карбе, требовал, чтобы там была весовая. Да только все дело в том, что Пленвиль не выращивает у себя ни табака, ни индиго. Зачем тогда ему, спрашивается, вдруг так понадобилась весовая, да еще с приказчиком, которому как-никак придется платить из своего кармана? А что, если Пленвиль заодно с майором и подкупил его какими-нибудь посулами? Может, они уже давно это задумали и действовали с дальним прицелом…

Дюпарке не проронил ни слова. Он размышлял.

— Насчет подкупа, — продолжил Лагаренн, теперь уже ничуть не смущаясь и ведя беседу вполне непринужденно, — это моя догадка. А вот Байардель пошел еще дальше! Он считает, что майор вполне мог быть заодно с мятежниками, всякими Бурле и прочими!

Жак задумчиво покачал головой. Ему было трудно вот так сразу поверить в предательство со стороны человека, которому он оказывал покровительство и которого осыпал должностями и почестями.

— Да вы сами посудите! — возразил он. — Какой смысл Мерри Рулу вредить мне? Ведь без меня он ничто!

— А вот это как сказать!.. — не согласился Лагаренн. — Кто вам сказал, генерал, будто, зная о вашем нездоровье, майор не возжелал прибрать к рукам побольше власти, занять место еще повыше — к примеру, ваше?..

— Послушайте, — вмешалась тут Мари, — ведь и Лефор, помнится, тоже говорил об измене. Он не доверял Мерри Рулу.

— Лефор! Лефор! — воскликнул Лагаренн. — Нет ничего удивительного, Лефор терпеть не может майора. Ведь Лефор — флибустьер, а у Рула только и разговору, как бы перевешать всех флибустьеров. Уверяю вас, дружочек, будь его воля, он бы вздернул Лефора на виселицу без лишних разговоров и без малейших угрызений совести! И часу не прошло бы после того, как тот спас нас от дикарей!

Лагаренн с Мари с одинаково осуждающим видом хранили полное молчание. И тут внезапно генералом овладел какой-то приступ ярости. Он резким движением откинул одеяло и воскликнул:

— Нет, все это, наконец, нестерпимо! Я сам поеду в форт! И даже в Прешер! Если меня и вправду предали, можете не сомневаться, я докопаюсь до истины! И пусть остерегутся те, кто не смог сохранить мне верность! Они понесут такое наказание, о котором не могут помыслить и в самом страшном сне! Вы, капитан Лагаренн, немедленно спускайтесь в Сен-Пьер. Соберите всех офицеров, которых найдете в форте, и передайте, чтобы они были готовы. Через час я тоже буду там. Вы все поедете вместе со мной в Прешер, и я покажу вам, как надо усмирять мятежи!

Мари рухнула на колени перед постелью.

— Жак! Умоляю вас, Жак! — простонала она. — Что вы задумали? Что вы собираетесь делать? Ведь у вас не хватит сил даже для того, чтобы добраться до Сен-Пьера. А если вам и удастся совершить этот безрассудный подвиг, вы заплатите за него своей жизнью! Послушайтесь меня, подумайте о своих детях!

— Вот как раз потому, что я думаю о них, я и намерен самолично отправиться в Прешер! Что ж, может, вы и правы, в этом теле уже не так много жизни, но все, что там еще осталось, по крайней мере, послужит на пользу моим детям, поможет оставить им в наследство землю, откуда я изгоню мятеж и смуту! А теперь, дружочек мой любимый, прошу вас, помогите мне одеться. И велите приготовить коня. Что же до вас, капитан, то надеюсь, вы поняли мои приказания?

— Слушаюсь, генерал, стало быть, я возвращаюсь в форт.

— Да, соберите всех офицеров и ждите меня…

Жак испустил тяжкий, горестный вздох. Потом с трудом присел в постели и спустил ноги на пол. Наконец, медленно, каким-то нечеловеческим усилием воли поднялся и с минуту простоял не двигаясь.

— Вот видите, — проговорил он, — я все еще достаточно крепок… А теперь, Мари, прошу вас, помогите мне!..

Мари стояла у окна и глядела ему вслед. Он сидел в седле, напрягшись из последних сил, но держался весьма гордо и прямо. Исхудавший, отчего казался выше ростом, он словно врос в седло. И, несмотря на рану в бедре, крепко сжимал ногами бока своего коня.

У нее было такое чувство, будто она видит его в последний раз.

Когда он миновал ворота и исчез из ее глаз за поворотом, она бросилась к себе в спальню и горько разрыдалась.

Впервые — при всех ее прежних приступах страха — на нее неминуемо надвигалась настоящая беда, и впервые она со всей ясностью осознала всю глубину разверзшейся перед ней бездны.

Теперь всякое могло случиться. Если Жак не вернется назад — Боже, сколько борьбы, сколько унижений и тяжких испытаний ждет ее впереди!

Она вздрогнула, подумав, что почти всякий раз, когда она изменяла Жаку, по какой-то таинственной причине ее проступки оборачивались страшными катастрофами. Она вспомнила Реджинальда де Мобре. Не успел кавалер покинуть остров, как на них напали караибы, нависла угроза английского вторжения. Потом перед глазами возникло лицо Жильбера д’Отремона, во всей его цветущей молодости и непреодолимой обольстительности, ей вспомнились колдовские чары его нежных ласк. А после Отремона генерал был тяжело ранен, прикован к постели, здоровье его оказалось серьезно подорванным…

И все-таки ей никак не удавалось до конца убедить себя, будто всему виною ее собственные грехи, будто это и вправду они приносят несчастье человеку, которого она любила больше всего на свете — во всяком случае, к которому была привязана сильней, чем к кому бы то ни было другому.

Нет, она никогда по-настоящему не любила Реджинальда и никогда не испытывала ни малейших чувств к юному Жильберу. Делая над собой усилие, она пыталась разобраться в себе, ставила себе в упрек свою чувственность, порочную податливость тела. Но есть ли в том ее вина? Ведь, если разобраться, все это не более чем зов плоти… И неужели генерал, узнай он о ее любовных похождениях, и вправду навеки оттолкнул бы ее от себя, никогда не простил бы неверности?

В конце концов ей пришлось смириться с очевидностью: она ничего не могла с собой поделать, такова уж, видно, ее натура. Ведь Жильбер ничего не делал против ее воли, да и Реджинальд, он просто явился вовремя, чтобы она отдалась ему, а не Лапьерьеру. В сущности, какая разница — этот мужчина или любой другой? В любовных интрижках такого свойства души нет и в помине. Да и как ей там быть, коли она навеки отдана одному Жаку! Ведь только одному Жаку принадлежала она вся, целиком — сердцем, телом и душою! Всем лучшим, что было в ней! И все же…

И все же она пыталась найти все новые доводы, чтобы убедить самое себя. И не находила их. Она лишь задавала себе все тот же один-единственный вопрос: вернись теперь Реджинальд, как стала бы она вести себя с ним?

Ей нелегко было честно ответить на этот вопрос. Весь разум ее восставал, с негодованием отталкивая шотландца, но вся ее плоть — и в этом она не могла не признаться — страстно призывала его к себе.

Ну так что же, отдалась бы она его ласкам, если бы Реджинальд и вправду вернулся?

А Жильбер, случись ему нарушить ее одиночество, на которое она обречена теперь на несколько дней, когда ее непрерывно терзают мысли о генерале, жертвующем жизнью ради будущего своих детей — ее детей, в которых она души не чает и ради которых и сама бы, ни минуты не колеблясь, отдала жизнь, — если бы сюда вдруг явился Жильбер, хватило бы у нее твердости захлопнуть у него перед носом двери замка?..

Да! Конечно, так бы она и сделала! — кричал разум.

Но вся ее плоть сразу встрепенулась, затомилась, напряглась.

— Нет, ни за что! — взвизгнула она. — Ты должна открыть дверь этому Жильберу с нежными руками и шелковистой кожей, чьи поцелуи жгут как огонь! Тому Жильберу, который, особенно под покровом ночи, так напоминает тебе Реджинальда!

А что, если этот грех будет стоить генералу жизни, если ее неверность принесет беду любимому супругу?

Теперь, когда она уверена, что так бы оно и случилось, хватило бы у нее сил устоять перед соблазном? Смогла бы она избежать падения? Попыталась бы сделать хоть что-нибудь, чтобы снова не оказаться в объятьях мужчины?

Может, и попыталась бы, кто знает… Но она уже не сомневалась, что чувства снова подведут ее и опять одержит верх зов чувственной плоти, против которого она бессильна!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Байардель раскрывает душу

Мари находилась еще в гостиной, прикорнув на банкетке, когда до нее донеслись голоса, от которых она сразу вскочила. Впрочем, вот уже несколько минут, как ей слышался сквозь дрему какой-то шум со двора.

Голос кричал:

— Осторожней! Там решетка! Смотрите, не заденьте носилками!

Сердце сразу сжалось, почти замерло в груди. Она почувствовала, как ноги у нее подкосились, отказываясь ей повиноваться. Она предпочла оставаться без света — темнота больше подходила ее глубокой печали. Теперь она нашла в себе силы крикнуть:

— Эй, Луиза! Сефиза! Принесите свечи!

Должно быть, негритянку, как и ее, уже разбудили голоса во дворе, ибо она тут же явилась неслышными шагами, держа в высоко поднятой руке канделябр с зажженными свечами.

— Поставь-ка подсвечник на стол! — едва слышно распорядилась Мари. — И иди помоги мне.

Она была не в силах подняться. Сефиза схватила ее за плечи и, потянув на себя, приподняла с банкетки. Мари застонала от боли, и ей удалось наконец подняться на ноги.

— Ступай открой двери, — тихо приказала она. — И принеси еще свечей! Боже мой! Пресвятая мадонна, что же там случилось?..

И вдруг в ней пробудился какой-то слабый луч надежды. Ведь кто-то сказал, чтобы не задели носилками решетку! Выходит, на них лежит раненый… Значит, есть еще надежда! Для женщины с ее волей и характером одного этого восклицания хватило, чтобы побороть охватившую было ее панику. И, уже почти успокоившись, она подошла к столу, взяла в руку канделябр и направилась к выходу.

Во дворе мелькало с десяток теней, но первым, кого она узнала, оказался капитан Байардель. Верзила в явном замешательстве, как-то неуверенно потирая руки и переминаясь с ноги на ногу, стоял перед дверьми — она застала его в тот момент, когда он уже было решился войти в дом.

— Вы принесли мне горестную весть! — воскликнула она.

— Послушайте, мадам, — ответил капитан тем ворчливым голосом, который сохранял даже в самых тяжелых обстоятельствах, — нам удалось усмирить мятеж. Одного появления генерала оказалось достаточно, чтобы в Прешере снова воцарились мир и порядок. И могу заверить вас, что теперь мы не скоро услышим о новых волнениях…

— А как же Жак?! Где генерал? Что с ним?

Байардель опустил голову, обернулся назад, указал куда-то рукою и, кашлянув, будто ему вдруг отказал голос, проговорил:

— Он там, мадам. Мы доставили его на носилках. Он совсем без сил…

— Он ранен?

— Ах, нет, мадам, там не прозвучало ни единого выстрела! Слов нет, он, конечно, ранен, но это снова открылась старая рана. Хирург из форта перевязал ее… Потом мы положили его на носилки и доставили сюда… Бог мой! Эта окаянная дорога!.. Она оказалась для него настолько тяжела, что по пути он потерял сознание…

Она оттолкнула Байарделя и бросилась к длинному телу, что лежало прямо на земле. Опустилась перед ним на колени, обхватила руками шею генерала и, покрывая поцелуями его лицо, со слезами в голосе все повторяла и повторяла:

— Ах, Жак! Жак! Жак!..

Дюпарке еще не пришел в сознание. На этих носилках, неподвижный, без всяких признаков жизни, он казался уже мертвецом.

Мари почувствовала, как кто-то тронул ее за плечо. Она с трудом оторвалась от генерала и подняла голову. В темноте она узнала капитана Байарделя.

— Надо поскорее уложить его в постель, — посоветовал он, — и дать выпить чего-нибудь крепкого и горячего. Во всяком случае, так предписал лекарь… Забыл сказать вам, мадам, что генерал велел прислать к нему отца Фейе.

— Настоятеля монастыря доминиканцев?.. — с недоверием переспросила она. — Но ведь иезуиты…

Потом, будто передумав, прервалась на полуслове и тут же предложила:

— Прошу вас, пройдите в дом. Сейчас я приглашу всех.

Чуть поодаль стояло несколько офицеров, которые принимали участие в походе на Прешер. Двое из них подошли и взялись за насилки. Мари подозвала Сефизу:

— Проводи этих господ в комнату генерала.

Потом взяла под руку Байарделя.

— Какой ужас! — пробормотала она. — Ах, какой ужас! Окажите любезность, пригласите господ офицеров в дом.

Не отходя от молодой женщины, которая по-прежнему опиралась на его руку, он обернулся и предложил:

— Соблаговолите, господа, пройти вместе с нами в дом.

И медленно вслед за носилками все вошли в замок. Впереди процессии, с канделябром в руке, шествовала Сефиза. Пока она еще не исчезла на лестнице, Мари успела ей крикнуть:

— Помоги господам, Сефиза… Потом спустись вниз и приготовь генералу горячий пунш. Я сама отнесу ему наверх.

После чего обернулась к офицерам, которые в почтительном, скорбном молчании стояли в гостиной.

— Благодарю вас, господа, за все, что вы сделали для моего мужа, — проговорила она.

Потом оглядела одного за другим, узнавая их лица и припоминая имена. Когда дошла очередь до Байарделя, она угасшим голосом спросила:

— Это ведь серьезно, не так ли? Как вы считаете, капитан? Скажите мне правду! Ну же, не бойтесь, я ведь сильная, я все выдержу!

— Гм-гм!.. — замялся Байардель. — Что и говорить, эта поездка дорого обошлась генералу. Будь я в курсе событий в Прешере и зная о его состоянии, сделал бы все возможное, чтобы его не волновать… Но майор…

Она перебила его:

— Разве его здесь нет? Что-то я его не вижу!

— Гм-гм!.. — снова замялся капитан. — Что ж, это вполне понятно…

Он как-то смущенно опустил голову, будто с трудом решаясь заговорить. Но Мари настаивала на своем:

— Что вы имеете в виду, капитан? Что понятно?

— Дело в том, мадам, что в форте произошла крупная ссора… Генерал здорово отчитал майора… Так что уж не знаю, где сейчас может быть этот тип… Да и какая разница. Он нам не нужен, мы обошлись без него. Главное, удалось усмирить мятеж…

Не обращая больше внимания на других офицеров, которые по-прежнему стояли, не проронив ни единого слова, она взяла Байарделя под руку и отвела его в сторону.

— Мерри Рул нас предал, не так ли? — проговорила она вполголоса, чтобы ее не услышал никто, кроме капитана. — Признайтесь же! Ведь таково ваше мнение, и его вполне разделяет Лагаренн… Он предатель, ведь правда?

— Да, похоже на то, — согласился капитан. — Во всяком случае, надо его остерегаться…

Потом, будто вдруг приняв какое-то решение, обернулся, положил руку на плечо Мари и с какой-то странной настойчивостью посмотрел ей прямо в глаза.

— Мадам, — проговорил он, — вы ведь сильная женщина, не так ли? Насколько я знаю, с вами можно говорить откровенно и вы способны понять… В таком случае, послушайте, что я вам скажу… Представьте себе, что с генералом случилось несчастье… Я хочу сказать, если такое случится… Заметьте, сам в это не верю… Но, предположим, с ним и вправду что-то случится, ведь нельзя же полностью это исключать, не так ли? Тогда вы займете место генерала… У вас есть дети, надо думать о них, об их будущем, об их наследстве… И видит Бог, уверен, что тогда в вашей жизни не будет более беспощадного, заклятого врага, чем этот самый майор! Будьте осторожны… Надо ли говорить вам, что я всегда буду здесь и вы сможете полностью рассчитывать на мою поддержку…

Она с такой силой сжала его руку, что ногти вонзились в плоть ладони. В тот же момент Мари почувствовала, как к глазам подступили слезы. Она была слишком взволнованна, слишком растроганна, чтобы ответить на его слова. Она лишь еще раз убедилась, насколько эти простые, суровые люди, этакие с виду неотесанные мужланы вроде Лефора и Байарделя, в глубине души преданы и верны им с генералом.

Потом, немного помолчав, проговорила:

— Прошу вас, капитан, когда эти люди уйдут, задержитесь ненадолго.

— К вашим услугам, мадам, — только и ответил он.

Она отошла, чтобы поблагодарить лично каждого офицера, которые сопровождали раненого генерала. И сказала им, как счастлива, что может рассчитывать на их поддержку. Проводив их до дверей, она вернулась к Байарделю и проговорила:

— Я пойду отнесу генералу горячий пунш, потом вернусь. Подождите меня здесь.

В этот момент с лестницы спустились двое офицеров, что относили наверх носилки с раненым. Они сообщили, что Жак пришел в сознание. Потом раскланялись с Мари и Байарделем и тоже ушли.

Молодая женщина взяла из рук Сефизы миску с горячим пуншем и поднялась наверх. Капитан принялся терпеливо ждать ее возвращения.

Ее не было больше получаса, а когда вернулась, то едва слышно, будто один звук ее голоса способен потревожить больного, сообщила:

— Он заснул. Пусть отдыхает. Благодарю вас, капитан, что вы остались. И прошу простить, что попросила вас об этом, когда, возможно, у вас сейчас есть другие дела… Служба есть служба…

— Нет, мадам, — ответил он. — У меня нет другой службы, кроме службы генералу, а стало быть, и вам…

— Благодарю вас, — снова проговорила она.

Потом присела рядом с ним. Она явно нервничала и рвала острыми ноготками тонкий батистовый платочек.

— Мне нравятся люди, которые говорят откровенно и начистоту, — заметила она, — как вы. Вы правильно сделали, без обиняков сказав мне все, что думаете о Мерри Руле. К несчастью, генерал никогда не хотел верить в двуличие этого человека, и тот мог совершенно безнаказанно подрывать его авторитет на острове. Более всего я боюсь тех связей и знакомств, какие смог он приобрести, пользуясь своей должностью. Если генерала не станет, он может сделаться очень опасен! И конечно, сделает все, что в его власти, чтобы разорить и лишить наследства меня и моих детей!

— Мадам, — согласился Байардель, — я тоже уверен, что Мерри Рул не остановится ни перед чем, чтобы, как вы верно сказали, разорить вас и лишить всего. Но ведь теперь остров — собственность генерала. И он не должен отчитываться в своих действиях ни перед кем, кроме короля Людовика XIV, которому принадлежит привилегия назначать губернатора Мартиники. А этот остров достанется в наследство вашим детям. Думаю, было бы вполне справедливо, если бы до их совершеннолетия место генерала заняли вы. Вот в каком свете видятся события мне, и нисколько не сомневаюсь, что таково же будет и мнение Суверенного совета — во всяком случае, если с генералом и вправду что-нибудь случится, во что я отказываюсь верить… Но конечно, что и говорить, тогда майор станет вашим самым заклятым врагом. И всегда будет стоять на вашем пути…

Она на минуту о чем-то задумалась, потом проговорила:

— Вы говорили, капитан, что я могу на вас положиться!

— На всю жизнь, мадам, и до самой смерти!

Вконец растрогавшись, от избытка чувств она протянула ему руку. Он схватил ее и, тут же опустившись на колени, поцеловал с величайшим почтением и с выражением глубочайшей печали на лице. И Мари этого было достаточно, чтобы угадать, о чем он подумал в тот момент, — теперь у нее уже не оставалось никаких надежд, она знала: генералу не пережить этого нового удара.

Она снова тяжело вздохнула, взгляд ее был устремлен куда-то вдаль, она размышляла. Оправившись от этого минутного оцепенения, она вдруг с каким-то неподдельным, искренним сожалением проговорила:

— Как жаль, что с нами больше нет Лефора! Как жаль, что он нас покинул! Ах, если бы только он был здесь! Да с вами двоими рядом мне было бы нечего страшиться будущего!

Байардель отпустил ее руку, поднялся с колен и сделал шаг в сторону.

— Ах, мадам! — как-то вдруг громко и даже торжественно воскликнул он. — Видно, плохо вы знаете моего старого дружка Лефора! Да я уверен, что этот человек, куда бы сейчас ни закинула его судьба, на расстоянии чувствует любое, даже самое мимолетное ваше желание. Стоит вам только подумать о нем, произнести вслух его имя, как он тут же все поймет! Помолитесь Богу! И увидите, он не замедлит появиться здесь вместе со своим фрегатом! Такой человек этот старина Лефор! И вы, мадам, еще сомневаетесь! Да полно, второго такого здесь не сыщешь, а уж мне ли его не знать! И если вам будет угодно, только скажите, и, клянусь честью, я все Карибское море переверну вверх тормашками, по капельке просею, но отыщу его и доставлю вам сюда в целости и сохранности! Мне достаточно будет просто произнести ваше имя, и Лефор сразу бросится в море и доберется до острова хоть вплавь! Да если он узнает, что вы желаете его видеть, пусть бы даже только для того, чтобы поздороваться, и часа не пройдет, и он уже будет у ваших ног!

— Подумать только, как вы его любите! — заметила она.

— А как же иначе, мадам! Ведь Лефор мне как брат, я бы даже сказал, ближе, чем брат, сколько раз у нас находились резоны перерезать друг другу глотки, а выходило, что мы ни разу друг друга и пальцем не тронули, разве что когда чокались, опрокидывая вместе чарку-другую доброго рома! Все дело в том, мадам, что в наших жилах течет одна и та же кровь, и я знаю, как сильно он вас любит… почти так же сильно, как я…

Мари снова тяжело вздохнула.

— Ах Боже мой, ведь и я тоже очень люблю Лефора и вас тоже, капитан. Но что вы сможете сделать против майора, если он открыто объявит мне войну? Ведь в его руках вооруженные солдаты…

— Полно, мадам, не забывайте, что у Лефора фрегат с шестьюдесятью четырьмя пушками, «Атлант». И сотня-другая флибустьеров на борту. Неужто вы и вправду думаете, будто этого недостаточно, чтобы захватить остров со всеми его солдатами, ополченцами и прочим вооруженным людом? Тысяча чертей, мадам, вы уж извините, но позвольте вам напомнить, сколько мы с ним вдвоем дел наворотили, когда нужно было освободить генерала.

— Да, это правда! — с волнением в голосе проговорила она. — Это сущая правда! Горе сделало меня неблагодарной. Вы уж не сердитесь, капитан… Я знаю, что вы друг мне. Не забывайте же, что и у вас в этом замке есть два верных друга — генерал и я. Никогда мы не сможем по достоинству отблагодарить вас за все, что вы для нас сделали!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Последние мгновенья

Отец Фейе спустился в гостиную и застал Мари, которая, так и не раздеваясь, прилегла на банкетке. Он шел крадучись, тихо, как мышь, глубоко засунув руки в широкие рукава своей сутаны.

Шаги его были так легки и неслышны, что Мари, хотя и не спала, вздрогнула от неожиданности, когда тот вдруг появился рядом. Он оторвал ее от грустных размышлений. Генерал не захотел, чтобы она сама за ним ухаживала, и по признакам, какими не обмануть любящего сердца, она догадывалась, что спутник ее жизни вскорости покинет ее, ей придется отныне в одиночку бороться с жестокими испытаниями судьбы.

Встрепенувшись, молодая женщина обернулась и вскочила с банкетки. Настоятель доминиканцев склонился, приветствуя хозяйку дома.

Глаза у него покраснели от бессонной ночи, проведенной у изголовья генерала. Он был очень бледен, и ей показалось, будто его бородку сотрясала едва заметная дрожь. Вся во власти тревоги и дурных предчувствий, она спросила:

— Ну что, как генерал?

— Сейчас он заснул, дитя мое, — ответил доминиканец. — Я пришел сюда, чтобы поговорить с вами о нем… Я не покину вашего дома…

Он будто намеренно прервал фразу таким манером, чтобы дать понять собеседнице, что отъезд его полностью зависит от состояния больного и он не покинет его до последнего вздоха.

Она глубоко вздохнула и как-то зябко поежилась — несмотря на то, что в комнате было довольно жарко, ведь караибское солнце вот уже час как появилось в небе.

— Дитя мое, — проговорил он, — вам потребуется очень много мужества. Подумайте, это ведь свершается воля Господа. А нам ли судить помыслы Божьи, какие бы муки они нам ни несли! Если Господь решил призвать к себе такого человека, как наш генерал, стало быть, Богу угодно, чтобы он завершил свои дела, какие предначертано было совершить ему на этой земле. Зато он оставляет здесь людей, а нас многие-многие тысячи, кто знает, что он с честью исполнил миссию, выпавшую на его долю, помышляя единственно о нашем благе и в величайшем небрежении к своей собственной корысти…

Она перебила его:

— Скажите мне правду, святой отец… Он скончался?

Доминиканец отрицательно покачал головою.

— Нет, дитя мое, но генерал выразил желание провести последние мгновения своей земной жизни наедине с Господом…

— Я не понимаю, святой отец, что вы хотите сказать, — призналась она.

— Иными словами, дитя мое, генерал желал бы видеть вас и ваших детей. Он уже написал завещание и теперь хотел бы сказать вам последнее «прости», чтобы потом уже более не думать об этом мире. Догадываюсь, мадам, какие глубокие страдания доставит вам мысль, что вы будете лишены последнего утешения не отходить от его изголовья до самого конца, но как бы ни была велика ваша скорбь, вам придется смириться, подчиняясь последней воле умирающего. Надеюсь, у вас хватит мужества.

Мари вся застыла и только ответила:

— У меня хватит мужества.

— Но прежде всего, — снова заговорил святой отец, — генерал хотел бы видеть судью Фурнье. Вы не могли бы послать кого-нибудь за ним? Но лучше, мадам, действовать без всякого промедления. И надобно попросить судью, чтобы он, такова воля генерала, явился сюда с бумагами судебного разбирательства по делу Бурле.

— Хорошо, святой отец, я тотчас же пошлю кого-нибудь за судьей.

Доминиканец снова низко склонился перед Мари и, не прибавив более ни слова, поднялся наверх к больному.

Час спустя, даже прежде, чем Мари успела повидаться с супругом, явился судья Фурнье и, не пробыв у изголовья умирающего и четверти часа, тут же снова спустился вниз. Он покинул Замок На Горе с ошеломленным видом человека, который так и не понял, что же с ним произошло. Когда Мари провожала его до дверей, он не смог сдержать восклицания:

— Ничего не понимаю! Этот Бурле вполне заслуживает того, чтобы десять раз вздернуть его на виселицу! А генерал потребовал, чтобы я в его присутствии сжег все бумаги по его делу! И теперь мне придется выпустить этого негодяя на свободу! Просто уму непостижимо!

И он, как-то странно подпрыгивая, устремился к воротам в таком глубоком изумлении, что чуть не проскочил мимо своей привязанной к столбу старой клячи, потом все-таки забрался в седло и исчез из виду.

Мари вышла во двор. Глаза ее рассеянно блуждали по бухте.

Море было таким зеленым, каким бывало в погожие дни. Теперь от страшных пожаров в Сен-Пьере почти не осталось никаких следов, разве что виднелись кое-где почерневшие развалины — единственные свидетельства бедствий, причиненных извержением вулкана. На своей обычной якорной стоянке стояли корабли береговой охраны.

Внезапно Мари охватила дрожь: к порту на всех парусах приближался фрегат. Он находился еще далеко, и у молодой женщины не было никакой возможности разглядеть его на таком расстоянии, но корабль, покачиваясь на волнах, явно становился все ближе и ближе. Она долго не сводила с него глаз.

Появление корабля на Мартинике всегда вносило в их жизнь что-то новое, это был словно вестник из какого-то другого мира. Несмотря на все усилия обеспечить связь с внешним миром, остров все-таки оставался большой, просторной тюрьмой. И новый корабль был точно глоток свежего воздуха для томящихся в заключении…

Мари ни о чем не думала, да она на это сейчас и неспособна, слишком опустошена была ее душа.

Однако она вернулась в дом и принялась заниматься всякими обыденными пустяками. Время от времени она выходила во двор, чтобы бросить взгляд на корабль, который увеличивался в размерах с каждой минутой….

Вскоре она уже смогла явственно разглядеть: это и вправду фрегат, он бросает якорь. Ей даже было видно, как люди усаживались в проворно спущенные на воду шлюпки.

Кто бы это мог быть? Этого она знать не могла…

Она размышляла над этой загадкой, когда ее снова вернул к реальности голос доминиканца.

— Дитя мое, — обратился он к ней, — генерал желает с вами попрощаться…

Она сама удивилась, что уже не почувствовала при этих словах прежней нестерпимой боли — вошла в дом, позвала Луизу и попросила ее привести детей. Однако не стала дожидаться малюток, одна вошла в комнату умирающего.

Увидев ее, Жак почти уже угасшим голосом позвал:

— Мари!..

Она бросилась к постели и упала на колени.

— Жак!.. — только и смогла произнести она.

Они смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ни единого слова.

И долго оставались так — безмолвные, неподвижные. Наконец Жак произнес:

— Моя милая Мари, всем счастьем, какое выпало мне на этой земле, я обязан вам. Не знаю, были ли вы верны мне, но верю, что это так. Впрочем, какое это имеет значение! Я хочу поцеловать вас в последний раз, благословить наших детей, а потом сделайте милость, оставьте меня наедине с Господом, отец Фейе совершит все необходимое, примет мое последнее «прости»…

В этот момент дверь отворилась и на пороге появился доминиканец. Мари поспешила склониться над супругом и приникнуть губами к его губам — уже сухим и холодным, как лед.

Потом появились дети. С большим трудом удалось Жаку повернуть голову им навстречу. Он осенил крестным знамением их головы, этот жест дался ему с таким трудом, что руки бессильно, точно свинцовые, упали на одеяло.

— Прощайте, Мари! — прошептал он.

Она скорее догадалась по движению его губ, чем услышала эти слова, но в памяти, словно в каком-то мгновенном озарении, вдруг вновь возникла комната на дьепском постоялом дворе, салон мадам Бриго, Сент-Андре, ее появление на Мартинике. Все эти видения потрясли ее до глубины души. Она почувствовала, как пол закачался у нее под ногами, потом она будто оторвалась от земли, словно неумелая птичка, которая неловко пытается взлететь к небесам.

Несколько минут спустя она открыла глаза, ее поддерживал отец Фейе, а голос Жака снова вернул к скорбной реальности:

— Обнимите меня, Мари, и будьте мужественны! Я умру, думая о Боге, о вас и о наших детях… Но вы не должны отнимать у меня время, которое предназначено общению с Господом. Вам пора уходить…

Поддерживаемая святым отцом, она подошла к постели. Нашла в себе мужество без слез снова поцеловать умирающего, который одарил ее последней улыбкой.

Когда она уже собралась отойти от смертного ложа, он нежно удержал ее за руку.

— Я ухожу из этого мира спокойным и счастливым, — прошептал он. — Я полностью доверяю вам. Не сомневаюсь, вы сможете сделать из моего сына настоящего мужчину!.. Знаю, Мари, впереди вас ждут тяжкие испытания, но вы все сможете преодолеть, я верю в вас. Ах, Мари, я никогда не признавался вам, но всегда думал, что вы были способны на большее, чем я сам…

Отец Фейе проводил ее до дверей. Когда та захлопнулась, Мари горько разрыдалась, дав наконец волю слезам и даже не услыхав громких голосов внизу — это Жюли с Демарецем, перебивая друг друга, оповещали всех о прибытии в порт корабля…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Рассвет

Вскоре весь Замок На Горе погрузился в глубокое безмолвие, будто генерала уже не было на этом свете. Мари запретила неграм выходить из барака. С сахароварни не слышалось более грохота мельниц. Стал как-то глуше голосок Жюли, и даже дети, оставленные на попечение Луизы, не предавались своим обычным шумным забавам.

Так прошло все утро. В полдень Мари подали легкий завтрак, но и его она не смогла одолеть до конца.

Мадемуазель де Франсийон изъявила желание остаться в детской. У девушки, на первый взгляд такой невозмутимой и безучастной ко всему на свете, что, казалось, ничто не способно вывести ее из равновесия, было такое взволнованное, искаженное душевной болью лицо, что она боялась своим видом еще больше огорчить и без того убитую горем кузину…

В час сиесты, когда солнце жгло со всем неистовым пылом, с каменистой дороги раздался топот копыт.

Мари, не покидавшая гостиной, раздраженно поморщилась. В этот час ей совсем не хотелось видеть никаких визитеров, однако она с сожалением вынуждена была признать, что долг ее — принимать всякого рода депутации. От Суверенного совета, с которым она должна непременно быть на высоте, проявить любезность и в то же время показать твердость духа, от доминиканцев, от иезуитов, от францисканцев, из форта непременно явятся офицеры с Мерри Рулом во главе, потом колонисты, плантаторы, депутации от весовщиков, всяких компаний, от моряков… Ведь не будет ни одного поселка, который не пошлет сюда своего представителя, чтобы принести ей свои соболезнования…

Она утерла платочком глаза и, приняв вид, исполненный сурового достоинства, приказала:

— Сефиза, ступай погляди, кто там приехал.

Не успела негритянка выбежать во двор, как в проеме полуоткрытых дверей показались фигуры двух всадников. Они держали под уздцы лошадей и, вытянув шеи, озирались по сторонам в поисках кого-нибудь, кто мог бы их принять, если визит не окажется слишком неуместным.

Мари обернулась и тотчас же узнала обоих. Ее охватила дрожь: первым оказался кавалер де Мобре. И от одного его вида сердце ее дрогнуло, словно в него вдруг вонзили нож. Чуть позади стоял Байардель.

Пока они поручали заботам Сефизы своих лошадей, она вышла и сделала несколько шагов в их сторону.

Реджинальд, словно движимый каким-то непреодолимым порывом, сразу бросился ей навстречу, схватил за руки и воскликнул:

— Ах, мой бедный друг! Я только что прибыл на остров, но мне уже все известно!.. Примите заверения, что я вполне разделяю ваше горе.

В ответ она лишь проговорила:

— Ах, Боже мой, в такой момент…

Он так до конца и не понял, означали ли ее слова, что он появился в неподходящий момент, или просто она хотела сказать, как невыносимы для нее эти страшные часы.

Он еще крепче сжал ее ладони. Она подняла к шотландцу свое прекрасное заплаканное лицо с покрасневшими от безутешных слез глазами. Из простого любопытства ей просто захотелось посмотреть, изменился ли он со времени их последней встречи. А может, отчасти она надеялась угадать, был ли он и вправду пособником тех, кто устроил нашествие караибов и попытку английского вторжения на остров. Можно ли догадаться об этом по выражению его лица?

Она заметила, что он делает над собой усилие, чтобы скрыть свою обычную, слегка насмешливую улыбку, но лицо ничуть не утратило былой обольстительности. Нет, решительно у него нет ничего общего с Жильбером д’Отремоном!.. Почему всякий раз она оказывается жертвой этого мнимого сходства?

— Мадам, — снова обратился к ней кавалер, — я явился сюда, чтобы окончательно поселиться на этом острове. И намерен помогать вам всеми силами и средствами.

В этот момент к ним подошел Байардель. Он поклонился Мари.

— Ах, мой добрый капитан! — обрадовалась она, устремившись ему навстречу. — Если бы вы знали, какое для меня утешение видеть вас рядом!

Она ничуть не лгала. Ей и вправду было приятно чувствовать рядом этого сильного мужчину, видеть его открытое лицо, быть уверенной в его преданности и верности.

Он выжидающе глянул на нее, не решаясь произнести вслух вопроса, который рвался с его уст.

Она поняла и ответила:

— Нет никакой надежды… Генерал показал удивительную силу духа. Он уже попрощался со мной. Благословил детей. Теперь он остался с отцом Фейе, который молится у его изголовья…

Байардель низко опустил голову.

Потом, с минуту помолчав, проговорил:

— Я вернусь в Сен-Пьер, чтобы сообщить эту скорбную весть майору.

Она протянула ему руку, он поцеловал ее, потом попрощался с Мобре и исчез.

Когда они остались вдвоем, Реджинальд долго хранил молчание. Он лишь ходил взад-вперед по гостиной, стараясь производить как можно меньше шума. Было такое впечатление, будто он о чем-то размышлял. Мари вернулась на свою банкетку и даже не глядела в его сторону. Его присутствие не доставляло ей никакого удовольствия. Она предпочла бы, чтобы он явился попозже, а не бередил сейчас слишком еще свежую душевную рану.

Наконец Мобре подошел к ней и бросил:

— Первым человеком, которого я встретил, едва прибыв в Сен-Пьер, оказался этот капитан, он-то и рассказал мне о том, о чем я не мог знать. Поверьте, Мари, я был очень опечален этой вестью. И сразу же, не теряя ни минуты, бросился сюда, а поскольку капитан тоже направлялся к вашему дому, мы поехали вместе… По дороге он успел сообщить мне множество вещей! Вам известно, что после кончины генерала вас ожидают нелегкие времена?

— Судя по всему, так оно и будет, — ответила она. — Но сейчас я предпочитаю об этом не думать.

— Это большая ошибка! Никогда нельзя позволять событиям опережать вас!.. Зная, сколько у вас врагов и на что они способны, зная, каким жестоким испытаниям они грозят вас подвергнуть, вы не должны терять ни минуты. Напротив, вам надо как можно скорее добиться, чтобы Суверенный совет утвердил за вами все полномочия вашего супруга… На другой же день после похорон, вы слышите, Мари, на другой же день!

Он говорил с ней каким-то непривычно суровым тоном, но это не вызывало в ней протеста — напротив, это будто подхлестнуло ее, возродив в ней угасшую было волю и энергию.

— Да-да, именно так и нужно сделать, — в том же суровом тоне продолжил Реджинальд. — Не забывайте, Суверенный совет назначал генерал-лейтенант Мартиники, иными словами, генерал Дюпарке, а если Совет утвердит вас в его полномочиях, то впредь назначать его будете вы. Стало быть, Суверенный совет не сможет вам отказать. Во-первых, из уважения к вашему горю, а потому вам было бы весьма кстати показаться там в глубоком трауре и под черной вуалью. Во-вторых, он не сможет отказать вам из почтения к вашему покойному супругу. Наконец, подтвердив ваши права, это собрание обеспечит и свое собственное будущее!.. Уверяю вас, Мари, если вы будете действовать быстро, вы сможете без труда добиться всех прерогатив генерал-лейтенанта. И будете править островом от имени вашего малолетнего сына, пока не последуют какие-нибудь новые распоряжения. Послушайтесь меня, Мари! Последуйте моим советам! Не забывайте, ведь я дипломат!..

— Нельзя ли отложить этот разговор и поговорить обо всем немного позже?

— Нет, Мари! — живо возразил он. — Времени, которое вы упустите сейчас, вам уже не наверстать никогда. Встряхнитесь же! Вы должны повиноваться мне во всем! Помните, я сказал вам однажды: вместе нам предстоит свершить великие дела! Разве я не друг вам? Неужели вы мне не доверяете?

— Доверяю, — как-то машинально ответила она, не понимая, что говорит, и даже не вспомнив о тех подозрениях, которые мучили ее совсем недавно насчет обольстительного кавалера.

— Отлично! В таком случае, поступайте так, как я сказал!

Мари чувствовала, как к ней вновь возвращаются решимость и мужество, И подумала, возможно, как выразился кавалер, ей и вправду необходимо встряхнуться. Ведь, в конце концов, она из тех женщин, что привыкли действовать, и ей не к лицу поддаваться печали. Она должна подумать о сыне.

Она поднялась. В тот момент раздался голос:

— Мари, вас хочет видеть маленький Жак. Он плачет и требует, чтобы вы были с ним.

Она обернулась и увидела мадемуазель де Франсийон. А та как раз только что заметила присутствие кавалера де Мобре! Она еще больше побледнела. И робко пробормотала:

— Простите, кузина, я думала, вы одна…

Реджинальд отвесил ей глубокий поклон. Лицо Луизы сразу просияло. В какой-то момент Мари показалось, будто она вот-вот бросится ему на шею, однако девушке удалось сдержать порыв и взять себя в руки. Реджинальд снова обрел свою насмешливую улыбку, и они стояли, глядя в глаза друг другу.

— Ступайте, мадам, навестите своего сына, — обратился он к ней. — Ведь он тоже нуждается в утешении. Мужайтесь!

Она подумала: «Им не терпится избавиться от меня и остаться одним».

Но эта мысль не помешала ей повернуться и пойти к сыну.

Оставшись наедине с Луизой, Реджинальд подошел к ней и взял ее руки в свои.

— Какие тяжелые времена вам приходится переживать, — проговорил он. — Ах, бедняжка Луиза! Но вы должны помогать мадам Дюпарке, она так нуждается в вас… Сейчас ей нужны ее друзья, и благодарение Богу, что я оказался здесь!

— Вы скоро снова уедете?

— Нет, я больше не уеду! Я остаюсь на Мартинике.

Она прижала руки к груди, пытаясь унять радостно забившееся сердце.

— Ах, Реджинальд! — воскликнула она.

Это все, что она смогла произнести, потом тут же исчезла, чтобы не выказывать переполнявших ее чувств.

Разгадав эту уловку, Мобре заулыбался, довольно потирая руки. Случай свыше всяческих ожиданий благоприятствовал осуществлению его замыслов.

Он вышел во двор, чтобы полюбоваться холмами, ухоженными плантациями сахарного тростника и кокосовыми пальмами, простирающими к небесам свои лохматые, растрепанные шевелюры.

Спустя пару минут к нему присоединилась и Мари.

— Мне удалось уложить спать это бедное дитя, которому вот-вот суждено остаться сиротой, — проговорила она. — Благодарение Богу, он теперь спокоен, а юный возраст не позволяет ему в полной мере осознать всю глубину своего несчастья!

Не отвечая, он пропустил ее вперед. А сам встал позади и, как бы желая защитить, оградить от невзгод, нежно обнял за плечи.

— Вы только взгляните вокруг! — восхитился он.

Перед ними расстилались зеленые долины, то тут, то там испещренные яркими пятнами — циннии смешивались с ярко-пунцовыми цветками канн, красными и желтыми цветами на полях табака, индиго, тростника и бамбука, которые слегка сгибались от слабого ветерка, низко склоняя к земле усталые головки…

— Было бы ошибкой думать, будто мертвые отдыхают, — заметил он, — нет, это вовсе не так, совсем напротив, у них очень много дел… ведь они готовятся к новой жизни… Все, что вы видите, Мари, будет процветать благодаря вам… Так нужно! Вы слышите меня?

Вместо ответа она лишь согласно кивнула головой.

Он крепче обнял ее за плечи и прижал к себе.

Ей подумалось: теперь она не одна, ей не придется в одиночестве бороться с трудностями, какие ждут ее впереди, и снова почувствовала уверенность в себе. Она вдруг ощутила, как к ней полностью вернулась вся ее воля и решимость. Перед глазами встал образ маленького Жака. Наступит день, и он тоже будет стоять здесь, на террасе этого замка, на том же самом месте, где теперь стоят они, и увидит точно такие же поля и плантации. И тогда настанет его черед действовать вместо нее.

Но сначала она должна сохранить все это для сына…

Вечером во всех селениях острова забили колокола.

Вскоре в Замок На Горе прибыли депутации, которые ждала Мари. Одного за другим она принимала отца Шевийяра, отца Теэнеля, отца Анто, который был уже наполовину парализован, и ему пришлось велеть принести себя на носилках; потом явились офицеры форта во главе с Мерри Рулом; Байардель, Лагаренн, интендант Лесперанс, судья по гражданским делам Дювивье, почтенный господин Лауссе, колонист Босолей, Жильбер д’Отремон, комендант де Лубье… Под конец пожаловали и представители Суверенного совета…

Опустилась ночь. Весь двор озарился огнями горящих факелов. Часовые стояли не шелохнувшись, слышалось лишь потрескиванье искр да стук копыт ржавших от нетерпения, застоявшихся лошадей.

Негры у себя в бараке хранили молчание, им уже сказали о постигшей остров тяжелой утрате, и, кто знает, возможно, они задавали себе вопрос, какая участь ждет их после кончины генерала.

Реджинальд де Мобре вышел на террасу. Он окинул взглядом бухту, где доставивший его на Мартинику корабль только что зажег кормовые фонари.

Будучи человеком действия, он мог думать только о будущем, а потому многое отдал бы, чтобы стать старше на несколько часов и поскорей взяться за дела…

Форт-де-Франс, 1947

Мыс Антиб, 1948