Марианна. Книги 1-6

ГЛАВА I. НОЧНАЯ АУДИЕНЦИЯ

Позолоченная галера, увлекаемая усилиями двадцати четырех гребцов, буквально летела над тихими водами Золотого Рога. Перед ее форштевнем другие лодки разбегались, как обезумевшие цыплята, боясь помешать движению императорской собственности.

Сидя на корме под красным шелковым балдахином, княгиня Сант'Анна смотрела на приближающиеся темные стены сераля, в то время как ночь медленно опускалась на Константинополь. Сейчас она окутает его той же тенью, в которой уже терялись узкие, сжатые домами улицы Стамбула.

По мере того как приближались к цели, лодки встречались все реже, так как после пушечного выстрела, отмечавшего заход солнца, пересекать Золотой Рог запрещалось. Но, естественно, это запрещение не касалось дворцовых судов.

В придворном платье из светло-зеленого атласа, которое она надела наудачу, не зная, при каких обстоятельствах ее примут, Марианна изнемогала от жары.

Эти первые дни сентября хранили влажную духоту лета.

Уже с неделю как город превратился в подобие паровой бани, где желтоватый туман заволакивал контуры зданий и делал невыносимым ношение более-менее плотной одежды. Тем более такой, из знаменитой лионской ткани, дополненной длинными замшевыми перчатками выше локтей, почти до коротких пышных рукавов.

И все же через некоторое время, через считанные минуты, быть может, эта молодая женщина окажется наконец у властительницы, к которой по тайному приказу Наполеона и ценой таких мучений добиралась она на самый край Европы. Как она исполнит порученную ей миссию, важность которой тяжелым грузом, увеличивавшимся с каждым ударом гребцов, давила ей на плечи?

Добиться, чтобы тянувшаяся годами война между Высокой Портой и Россией за обладание придунайскими княжествами продолжалась достаточно долго, чтобы удержать на севере Балкан значительную часть русской армии, в то время как император французов пересечет границу царской империи и пойдет на Москву… Сейчас это казалось ей невозможным, просто немыслимым. Тем более что после прибытия в Константинополь она узнала, что на Дунае дела идут очень плохо для турецкой армии. И предстоящая встреча, даже прикрытая успокаивающей вуалью родственного визита, казалась ей невероятно щекотливой…

Как поведет себя султанша, когда узнает, что эта дальняя кузина, путешествуя по ее земле «ради собственного удовольствия»и так стремясь к встрече с ней, на самом деле имела при себе верительные грамоты и собиралась говорить только о политике? Но неужели она пребывала в неведении? Слишком многим стало известно об этой поездке, которую надлежало хранить в тайне! Прежде всего англичанам, один дьявол знает как пронюхавшим, что Наполеон направил «секретную посланницу». Но слава Богу, как будто никто не знал точно цель ее миссии…

Уже пятнадцать дней Марианна ожидала аудиенцию, которую, похоже, не особенно торопились ей предоставить. Пятнадцать дней назад беглянку с английского фрегата, на котором ее намеревались отвезти в страну детства как военную заложницу, принес на плече, без сознания, в посольство Франции известный греческий повстанец. Повстанец, который, после того как вырвал ее из когтей англичан и спас от приступа отчаяния, стал ее другом.

Она провела эти две недели взаперти во дворце посольства Франции и металась по комнатам, как зверь в клетке, несмотря на призывы к терпению ее милейшего друга Жоливаля. Посол же, граф де Латур-Мобур, счел предпочтительным, чтобы она не покидала защищенное пространство этой крошечной территории Франции, ибо после злосчастного развода Наполеона османы стали относиться к его соотечественнице гораздо хуже, чем еще недавно.

Симпатии султана Махмуда II и его матери, креолки, кузины императрицы Жозефины, некогда похищенной берберийскими пиратами и ныне носящей титул султанши-валиде, теперь обратились к Англии, чей обольстительный представитель, Стратфорд Кэннинг, не отступал ни перед чем, когда дело шло об интересах его страны.

— Пока султанша-мать вас не примет, — уверял ее Латур-Мобур, — лучше избегать напрасного риска. Кэннинг сделает все, чтобы помешать этой встрече, которая его тревожит. Примененные им против вас средства ясно говорят, насколько он вас боится. Разве вы не кузина ее величества?

— Кузина., но, как говорят, седьмая вода на киселе.

— Все же кузина, так как мы надеемся, что вы будете приняты в этом качестве. Поверьте мне, сударыня, вам следует спокойно ожидать здесь, пока аудиенция не будет назначена. Этот дом — я знаю точно — находится под наблюдением, но Кэннинг не посмеет что-нибудь предпринять, пока вы остаетесь в ограде посольства. Тогда как, если вы выйдете наружу, он вполне способен похитить вас.

Марианна была по горло сыта этими советами, безусловно мудрыми, которые горячо поддерживал Жоливаль, очень довольный возможностью избавиться от риска снова потерять свою «приемную дочь». Она часами, с трудом сдерживая нетерпение И надеясь на столь желанное приглашение, бродила то по саду посольства, то по его комнатам. Вокруг здания, перестроенного монастыря францисканцев XVI века и одного из самых старых жилищ Перы, обширная пустая территория позже была превращена в сад. Несмотря на отсутствие семьи — дипломат старой школы и сын суровой Бретани, Латур-Мобур не считал приличным находиться жене и детям в стране неверных, — посол придал саду, равно как и старому зданию, чисто французское изящество, к которому Марианна была чувствительна и которое смягчало для нее строгость вынужденного заключения.

Кроме Аркадиуса де Жоливаля, Марианна встретила здесь также своего кучера, бывшего рассыльного с улицы Монторгей, Гракха-Ганнибала Пьоша. Вновь увидев живой и невредимой хозяйку, которую он считал давно лежащей на дне Средиземного моря, славный малый залился слезами и упал на колени, а затем этот сын безбожной Революции, сложив руки, вознес небу молитву, такую пылкую, что ей позавидовал бы любой шуан.

После чего он отпраздновал это событие таким кутежом с поваром посольства и несколькими бутылками ракии, что едва не отдал Богу душу.

Зато Марианна больше не увидела свою горничную.

Агата Пинсар исчезла. Не так уж далеко, впрочем, и без всяких трагедий. Вопреки тому, чего можно было опасаться, бедная девушка мужественно сопротивлялась столь же варварскому, сколь и отвратительному обращению, которому подвергли ее Лейтон и его мятежники на борту «Волшебницы». Но есть Бог на небе, и ее прелести покорили рейса, который, захватив бриг, освободил пленных. И поскольку на Агату, в свою очередь, сильное впечатление произвели великолепные усы, величественная осанка и шелковая одежда молодого турецкого капитана, поездка в Константинополь превратилась для обоих в продолжительный любовный дуэт, завершившийся предложением Ахмета своей подруге стать его женой. Убежденная, что никогда не увидит Марианну в этом подлом мире и соблазненная изнеженной жизнью турецких дам. Агата, только для вида и чтобы набить себе цену, некоторое время не соглашалась. Но за несколько дней до появления ее хозяйки она с энтузиазмом приняла ислам, расцеловала Ахмета и в соответствии с требуемым ритуалом вошла в красивый дом супруга в Эйубе, возле большой мечети, недавно реконструированной Махмудом II, чтобы защитить отпечаток ноги Пророка.

Марианна с удовольствием побывала бы у своей бывшей субретки, чтобы увидеть ее в новой роли и успокоить относительно собственной судьбы, но это тоже относилось к запретной области. Следовало ждать, бесконечно ждать еще и еще, даже если ожидание делалось мучительным по мере того, как уходило время. Но все-таки испытанию пришел конец.

Императорский приказ привезли в посольство сразу после обеда. Посол и его гости переходили в салон, когда ввели двух посланцев из дворца: янычарского агу и чернокожего евнуха из охраны гарема. Оба были великолепно одеты. Офицер, несмотря на жару, носил подбитый черным соболем доломан, сапоги на крючках, широкий пояс с серебряными накладками и высокую феску, окруженную серебристым газом, образовывавшим необыкновенный тюрбан. Костюм евнуха состоял из длинного, отороченного лисьим мехом белого плаща и белоснежного тюрбана с золотым украшением.

Оба церемонно поклонились и вручили письмо с красной тугрой. Просимая для франкской княгини аудиенция разрешена и начнется через час. Приглашенная располагает временем, чтобы приготовиться и следовать за посланниками султанши.

По правде говоря, в то время как Марианна поспешила в свою комнату, чтобы переодеться, Латур-Мобур невольно заколебался: посещение сераля в одиночку и к тому же личным другом императора могло иметь тяжелые последствия. Он боялся, не скрывается ли ловушка за красивыми фразами приглашения. Но с другой стороны, поскольку Марианне предстояло проникнуть в гарем, не могло быть и речи, чтобы французскому послу позволили сопровождать ее. К тому же присутствие аги янычар не оставляло места для дискуссии. Наконец, при повторном чтении обнаружилась категоричность приказа: «…княгиня Сант'Анна должна отправиться в сераль одна». Закрытые носилки уже ждали у подъезда. Сначала в них, затем на галере и снова в носилках княгиню доставят в назначенное султаншей-валиде место, а после окончания аудиенции она вернется таким же образом.

— Я надеюсь, что вас не задержат на всю ночь, — ограничился посол замечанием, когда через несколько минут она спустилась, одетая для церемонии. — Мы с господином Жоливалем будем ждать вас за шахматами.

Затем, гораздо тише, он добавил на добром бретонском:

— Да хранит вас и вдохновляет Господь!

В то время как галера огибала сераль, Марианна сказала себе, что и в самом деле ей больше всего нужно вдохновение. На протяжении всех этих дней, проведенных в ожидании, она бесконечно составляла в уме фразы, которые она скажет, пытаясь представить, какие зададут ей вопросы и что она будет отвечать. Но теперь, когда назначенный час приближался, ее мозг казался ей удивительно пустым и она не находила ничего из тщательно подготовленных выступлений.

В конце концов это ей надоело, и она предпочла насладиться свежим морским воздухом и волшебным зрелищем этого поистине сказочного города. С заходом солнца доносившиеся с минаретов голоса муэдзинов затихали, а ночные тени с золотыми проблесками куполов и облицовки дворца мало-помалу стали усеиваться крохотными огоньками тех фонариков из промасленной бумаги, которые каждый житель, выходя из дома, нес в руке. Впечатление от этих золотистых огоньков было потрясающее и придавало османской столице феерический вид гигантской колонии светлячков.

Теперь они плыли по Босфору, и громадный массив сераля поднимал над блестящей водой свои грозные стены. Ощетинившись черными кипарисами, они укрывали целый мир садов, киосков, дворцов, конюшен, тюрем, казарм, мастерских и кухонь, где были заняты около двадцати тысяч человек. Через несколько минут пристанут к истершемуся мрамору древней византийской набережной, которая пролетом пологих ступеней соединяла две средневековые двери в толще крепостной стены между дворцовыми садами и берегом. Это не был главный вход.

Ведь княгиня Сант'Анна, получившая, несмотря на связывавшие ее с правительницей кровные узы, неофициальную аудиенцию, попала в Высокую Порту не обычной дорогой послов и знатных особ. Теперь дело шло о частном визите, и поздний час, равно как и предписанный путь, подтверждали его интимный характер.

Но в то время как черный евнух рассыпался в многословных объяснениях причин этого, стараясь не задеть гордость франкской княгини, Марианна подумала, что ей, в сущности, совершенно безразлично и так будет даже лучше. Ее ничуть не привлекала официальная сторона дипломатической миссии, ибо император сам настаивал на скромности ее вмешательства, да и ей не хотелось ни в чем ущемлять интересы несчастного Латур-Мобура, с трудностями которого она имела достаточно времени познакомиться, Галера коснулась набережной, взлетели вверх весла.

Марианну пригласили выйти и занять место в своеобразных, издающих запах сандала носилках в виде сплюснутого яйца с парчовыми занавесками.

Поднятые на плечи шестерых черных рабов, носилки проплыли через строго охраняемые вооруженными до зубов янычарами двери и погрузились во влажную благоухающую гущу садов. Розы и жасмин росли здесь в изобилии. Терпкий запах моря исчез, вытесненный ароматом бесчисленных цветов, тогда как шум прибоя заменило журчание фонтанов и стекавших по розовым мраморным ступеням водопадов.

Марианна отдалась убаюкивающему покачиванию носилок, с интересом оглядывая все вокруг. Вскоре в конце одной из аллей показалось легкое строение, увенчанное прозрачным куполом, который сверкал в ночи, словно гигантский разноцветный фонарь. Это был так называемый киоск, один из тех миниатюрных дворцов, хрупких и роскошных, которыми султаны любили украшать свои сады. Каждый строил в соответствии со своим вкусом и желаниями. Этот, возведенный в более высокой части садов, вырисовывался на темном горизонте азиатского побережья, словно застыв в нерешительности над Босфором, опасаясь опрокинуться в свое отражение. Его окружал небольшой сад с высокими кипарисами и коврами нежно-голубых гиацинтов, которые благодаря искусству бостанджи-баши, главного садовника империи, цвели круглый год, потому что они были любимыми цветами султанши-валиде.

Это освещенное розовыми светильниками уединенное место, обособленное от немного сурового массива сераля, имело какой-то задушевный, праздничный вид.

Благоухающие кусты, словно покрытые снегом, прижимались к тонким колоннам, тогда как за голубыми, зелеными, розовыми стеклами китайскими тенями мелькали силуэты евнухов в высоких тюрбанах.

Когда рабы поставили на землю носилки, из-за колоннады появился настоящий гигант и склонился перед новоприбывшей. Под высокой белоснежной чалмой, в которой сверкали кроваво — красные рубины, улыбалось круглое черное лицо, такое блестящее, словно его натерли воском. Великолепный кафтан, расшитый серебром и подбитый соболем, ниже колен укрывал его дородную фигуру, вырисовывая живот, делавший честь дворцовым кухням.

Нежным голосом и на безукоризненном французском импозантный персонаж представился как Кизларага, начальник черных евнухов, готовый к услугам гостьи.

Затем, снова поклонившись, он сообщил, что удостоен великого счастья проводить «…прибывшую из земли франков благородную даму к ее величеству султанше-валиде, высокочтимой матери всесильного падишаха…».

— Я следую за вами, — только и ответила Марианна.

Легким ударом ноги она, отбросила назад длинный шлейф своего платья из зеленого атласа, сверкнувший жемчужным бисером, словно переливающийся ручеек.

Она инстинктивно вскинула голову, внезапно ощутив, что в эту минуту представляет самую великую в мире империю, затем, с некоторой нервозностью сжав в руке хрупкие пластинки подобранного в тон к платью веера, она ступила на громадный синий шелковый ковер, спускавшийся до земли..

Вдруг она остановилась, затаив дыхание, чтобы лучше слышать. До нее донеслись звуки гитары, робкие и меланхоличные, звуки гитары, наигрывавшей мелодию:

А в лес мы больше не пойдем,

Чтобы сплести венок.

Пускай идет, оставив дом,

Красавица Линок…

Она почувствовала, как слезы подступают к глазам, тогда как горло что-то сжало, что — то, что было, может быть, состраданием. В этом восточном дворце наивная песенка, которую во Франции пели, танцуя в кругу, дети, приобрела скорбный оттенок жалобы или сожаления. И неожиданно возник вопрос: кем же была в действительности женщина, которая жила здесь, охраняемая многочисленной службой? Кого встретит она за этими прозрачными стенами? Толстуху, объедающуюся сладостями, стонущую и охающую? Маленькую старушку, иссохшую от заточения? (Будучи почти в таком же возрасте, как ее кузина Жозефина, султанша должна приближаться к пятидесяти: возраст канонический для девятнадцатилетней Марианны.) Или увидит впавшую в детство недотрогу, капризную и поверхностную? Никто не мог нарисовать портрет, даже приблизительный, этой креолки со сказочной судьбой, ибо никто из тех, с кем молодая женщина говорила о ней, не видел ее. Была такая женщина, которая могла бы кое-что рассказать, но после смерти Фанни Себастьяни ни одна европейка не пересекала порога сераля. И внезапно Марианну охватил страх перед тем, что она встретит и чего тем не менее так ждала.

Песенка продолжалась, следуя за своими незамысловатыми нотами. Кизлар-ага, заметив, что за ним больше не следуют, тоже остановился и обернулся.

— Наша госпожа, — сказал он любезно, — очень любит слушать песни своей прежней родины… но она не любит ждать!

Очарование исчезло. Призванная таким образом к порядку, Марианна робко улыбнулась.

— Простите меня! Это так неожиданно… и прекрасно!

— Напев родной земли всегда приятен тому, кто далек от нее. Вам не в чем извиняться.

Пошли дальше. Звуки гитары стали сильнее, аромат цветов окутал Марианну, едва она переступила порог чеканной двери, усеянной множеством крохотных зеркал. Затем закрывавшая видимость громадная фигура Кизлар-аги исчезла, и перед ней открылся мир невероятной синевы…

Ей показалось, что она проникла в сердце гигантской бирюзы. Все было голубым вокруг нее, начиная с устилавших пол огромных ковров и до увешивавших стены ярких фаянсовых украшений, включая журчавший посреди комнаты фонтан, бесчисленные расшитые золотом и серебром подушки и одежды женщин, которые сгрудились там и смотрели на нее.

Такими же синими, густой и яркой синевы, были глаза султанши, сидевшей на восточный манер, с гитарой на коленях, среди подушек широкого золотого подобия кресла, поднятого на две ступеньки и служившего одновременно и диваном, и троном, и балконом благодаря окружавшей его золотой балюстраде. И Марианна сказала себе, что никогда не видела такой красивой женщины.

Похоже, что годы только коснулись той, кто была Эме Дюбек де Ривери, маленькой креолкой с Мартиники, воспитанной в монастыре кармелиток в Нанте, и которую при возвращении на родной остров похитили в Гасконском заливе пираты Баба Мохаммеда бен Османа, престарелого властелина Алжира. Ее изящество и очарование были безупречны.

Одетая в открытое на груди длинное голубое платье, сплошь усыпанное жемчугом, она напоминала чудесную раковину. Замкнутая жизнь гарема придала перламутровую прозрачность ее коже, и длинные, переплетенные жемчугом серебристые волосы обрамляли молодое лицо, на котором улыбка еще рождала ямочки. Голову ее покрывала изящная маленькая тюбетейка. Этот крохотный головной убор, который она носила непринужденно, слегка сдвинув набок, украшал огромный розовый алмаз, отграненный в виде сердца, сверкавший всеми огнями утренней зари.

При появлении Марианны воцарилась тишина. Птичье щебетание женщин угасло, тогда как рука их госпожи быстро легла на струны гитары, заставив их замолчать.

Более взволнованная, чем она могла предположить, неожиданно попав под взгляды дюжины пар глаз, Марианна, едва переступив порог, присела в глубоком реверансе, поднялась, следуя протоколу, сделала три шага, чтобы склониться во втором, и замерла в третьем прямо у ступеней трона, тогда как размеренный голос Кизлараги объявлял по-турецки ее имена и титулы. Он делал это слишком медленно и не успел дойти до конца: Нахшидиль рассмеялась.

— Это впечатляет, — сказала она, — но я уже знаю, что вы очень знатная дама, моя дорогая. Однако, если вы позволите, вы для меня моя кузина, и в этом качестве я имею удовольствие видеть вас. Так что садитесь рядом со мной.

Отложив гитару, она подвинулась среди подушек и протянула гостье сверкавшую бриллиантами маленькую ручку, чтобы привлечь ее к себе.

— Сударыня, — начала Марианна, удивленная такой непосредственностью приема, — ваше величество слишком добры, и я не смею…

Снова раздался смех.

— Вы не смеете послушаться меня? Подите сюда, говорю, чтобы я могла лучше рассмотреть вас. Мои глаза, увы, уже не те, и, поскольку я не хочу носить эту гадость, называемую очками, вам необходимо сесть поближе, чтобы я могла разглядеть каждую черточку вашего лица… Так… вот теперь лучше, — добавила она, когда Марианна решилась робко присесть рядом с золотой балюстрадой. — Я отчетливо вижу ваше лицо. Когда вы появились в этом платье, мне показалось, что волна моего дорогого океана вспомнила обо мне и пришла отдать мне визит. Теперь я снова нахожу ее в ваших глазах. Мне сказали, что вы очень красивы, моя дорогая, но в действительности для вас следует найти другое слово!

Ее улыбка, полная веселья и тепла, мало-помалу вернула Марианне непринужденность. В свою очередь, она улыбнулась, хотя робость полностью еще не оставила ее.

— Это красота вашего величества… несравненна! И умоляю извинить волнение, в каком я нахожусь: ведь так редко можно встретить властительницу из легенды.

И еще убедиться, насколько действительность превосходит воображение.

— Ну хорошо! Видно, для вас нет секретов в восточной учтивости. Но мы хотим поговорить. Начнем с того, что обеспечим себе уединение.

Несколько коротких фраз заставили подняться женщин, которые расположились у ступеней трона и пожирали глазами очаровательную гостью. Никто не сказал ни слова. Они молча поклонились и поспешили уйти, окутанные голубыми вуалями, но на их лицах ясно читалось разочарование.

Кизлар-ага торжественно замыкал шествие, опираясь на свой серебряный жезл, похожий на пастуха какого-то облачного стада. В то же время через другую дверь вошли черные рабыни в серебристых одеждах, принеся на инкрустированных алмазами золотых блюдах традиционный кофе и не менее традиционное розовое варенье, которые они предложили обеим женщинам.

Марианна не могла удержаться, чтобы не сделать большие глаза, получив из рук униженно склонившейся женщины чашку. Привыкшая к богатству английских замков, к роскоши французского императорского двора и талейрановской утонченности, она никогда даже не представляла себе ничего подобного: не только блюда, но и все остальные предметы этого сказочного сервиза были из массивного золота, покрытого таким количеством бриллиантов, что металл едва виднелся под ними.

Только маленькая ложечка, которой она помешивала кофе, стоила целое состояние.

Обе женщины в молчании поднесли к губам свои чашки, и над их сверкающими краями скрестились два взгляда: зеленый и синий, каждый стараясь незаметно оценить противницу. Ибо, несмотря на невольное очарование, Марианна ощущала в хозяйке выжидательную настороженность. Обряд кофепития дал обеим нужную передышку перед началом беседы, исход которой трудно было предсказать…

Марианна из вежливости съела ложечку розового варенья. Она не особенно любила национальное турецкое лакомство, имеющее легкий привкус парфюмерии. Из-за этого ее слегка затошнило и появилось ощущение, что она попробовала что-то из косметики ее подруги, Фортюнэ Гамелен, которая пропитывала розовой эссенцией все, что прикасалось к ее коже. Но кофе она просмаковала с наслаждением. Он был горячий, в меру сладкий и очень ароматный, без сомнения, лучший из того, какой Марианна когда-либо пила. Нахшидиль с любопытством посматривала на нее и наконец улыбнулась.

— Похоже, что вы любите «каву»? — спросила она.

— Я ничего не люблю больше его… особенно когда он такой вкусный, как этот! Ведь он одновременно и лакомство, и самый верный друг.

— А о розовом варенье вы такого же мнения? — лукаво заметила султанша. — Мне кажется, что вы не в большом восторге от него…

Марианна покраснела, как уличенный в дурном поступке ребенок.

— Простите меня, ваше величество, но это правда: я не очень люблю его.

— А я… я ненавижу его! — вскричала Нахшидиль смеясь. — Я так и не смогла привыкнуть к нему. То ли дело варенье из клубники или ревеня, как его делали в моем монастыре в Нанте!.. Но попробуйте миндальной халвы и кунжутной нуги или баклавы с орехами. Это в некотором роде наше национальное пирожное, — добавила она, поочередно указывая на блюде называемые лакомства.

Хотя ей совершенно не хотелось есть, Марианна заставила себя попробовать того, что предложила ее царственная хозяйка, после чего принесли новую порцию кофе.

Когда она отставила пустую драгоценную чашку, то заметила, как внимательно султанша смотрит на нее, и поняла, что трудный момент наступил. Необходимо показать себя на высоте оказанного ей доверия, и теперь она испытывала желание броситься в бой. Но протокол требовал, чтобы она ждала, пока ее спросят. И это не заставило себя ждать…

Взяв тонкими пальцами янтарный мундштук кальяна, султанша выпустила несколько клубов дыма, затем, в тоне легкой светской беседы, заметила:

— Похоже, что ваше путешествие сюда было гораздо более беспокойным и менее приятным, чем вы надеялись… Много говорили о знатной французской даме, ради которой англичане направили эскадру под Корфу и которая потерялась на островах в Греции.

Тон был дружелюбный, но обостренное внимание Марианны все-таки различило в нем тревожащий оттенок пренебрежения. Бог знает, какую репутацию создали ей сплетни англичан! Тем не менее она решила продвигаться вперед, но только с большой осмотрительностью.

— Ваше величество удивительно точно информировано о столь незначительных событиях…

— Новости расходятся быстро по Средиземному морю. И эти события мне не кажутся такими незначительными. У Англии не в обычае посылать корабли ради особы, не имеющей значения… какой-нибудь простой путешественницы. Но положение стало бы менее удивительным, если бы путешественница, о которой идет речь, оказалась… эмиссаром императора Наполеона?

Вдруг изнеженная интимность этого голубого салона исчезла при одном упоминании грозного имени, как унесенный порывом ветра аромат. Словно сам корсиканский Цезарь внезапно вошел в своей обычной взрывной манере: топая ногами, с глазами, мечущими молнии, властно проявляя силу своей выдающейся личности. У Марианны появилось ощущение, что он здесь, что он смотрит на нее, ждет…

Она медленно вынула из внутреннего кармана юбки письмо Себастьяни и с поклоном протянула его Нахшидиль, которая окинула ее вопросительным взглядом.

— Это письмо императора?

— Нет, сударыня. Оно от старого друга вашего величества, генерала Себастьяни, который часто вспоминает о прошлом. Англия сделала большую ошибку, взволновавшись из-за моего путешествия, ибо мне не поручено никакой официальной миссии.

— Но за неимением слов вы, очевидно, привезли мысли Наполеона, не так ли?

Марианна молча склонила голову и, в то время как султанша торопливо знакомилась с содержанием письма, постаралась остывшим кофе запить последний кусок баклавы, чтобы не обидеть хозяйку, рекомендовавшую ей это пирожное. Что удалось ей не без труда…

— Я вижу, вас очень ценят в высших сферах, моя дорогая. Себастьяни пишет, что вы близкий друг императора и в то же время пользуетесь интимной привязанностью отвергнутой императрицы, этой несчастной Жозефины, которую я всегда буду называть Розой! Ну хорошо, так скажите же, что хочет от нас император французов?

Наступило короткое молчание, которое Марианна использовала, чтобы подобрать нужные слова. Она чувствовала себя не особенно хорошо и поэтому старалась быть особо собранной.

— Сударыня, — начала она, — я умоляю ваше величество с вниманием выслушать слова, которые я буду иметь честь произнести, ибо они чрезвычайной важности и содержат в себе разоблачение самых значительных и тайных планов императора.

— Что ж, послушаем!

Не торопясь, спокойно, стараясь говорить предельно ясно, Марианна сообщила своей собеседнице о будущем вторжении в Россию Великой Армии и о желании Наполеона разбить Александра, которого он обвинял в невероятном двуличии. Она объяснила, как будет полезно для завоевателя, если кампания на Дунае продлится хотя бы до следующего лета — срок, назначенный для вторжения французов в Россию, — чтобы удержать далеко от Вислы и прилегающих к Москве районов казачьи полки и войска генерала графа Каменского. Она также передала, что такую негласную помощь высоко оценит Наполеон, который, разбив русских, не будет препятствовать присоединению к Высокой Порте не только всех утраченных до сего дня территорий, но и других..

— Вполне достаточно, — заключила она, — чтобы войска его величества продержались до июля или августа следующего года.

— Но это больше чем год! — воскликнула султанша. — Слишком много для истощенной армии, чей численный состав тает, как снег под солнцем. И я не знаю…

Она запнулась, удивленная изменением лица молодой женщины, которое сделалось почти таким же зеленым, как ее платье.

— Вам дурно, княгиня? — спросила она. — Вы так побледнели…

Марианна не смела пошевелиться. Ужасная тошнота поднималась из ее желудка, перегруженного сладостями, без сомнения высшего качества и очень вкусными, трагично присоединившимися к обильному обеду в посольстве, невольно напомнив, что она на четвертом месяце беременности. И несчастная посланница отчаянно захотела исчезнуть под подушками трона.

На ее молчание следившая, как исчезали с ее лица краски, султанша повторила:

— Вам плохо?.. Прошу вас, не старайтесь скрыть, если вы чувствуете себя плохо…

Марианна подарила ей взгляд утопающей и дрожащую улыбку.

— Это… это правда… ваше величество!.. Я… мне так не по себе. О-о-о!..

И Марианна, внезапно ринувшись с трона, молнией пронеслась по салону, оттолкнув евнухов охраны, бросилась в спасительную тень первого попавшегося кипариса, к счастью, находившегося рядом с дверью, и вернула земле ее плоды, вызвавшие такое тяжелое недомогание.

Это продолжалось несколько мгновений, показавшихся ей вечностью и в течение которых она была неспособна думать о возмущении, безусловно вызванном ее внезапным бегством. И когда она наконец распрямилась и оперлась о ствол дерева, она ощутила, что облита холодным потом, но тошнота исчезла. Она с усилием вдохнула ароматный ночной воздух и свежесть бьющих фонтанов и почувствовала облегчение. Постепенно силы возвращались к ней.

Только тогда она сообразила, что наделала: бросила императрицу, убежав, как воровка, из приемной в разгар дипломатической дискуссии!.. Какой ужасный скандал!

Есть от чего прийти в отчаяние бедному Латур-Мобуру!

Сильно обеспокоенная последствиями ее недомогания, она немного задержалась под ветвями кипариса, не решаясь двинуться с места, убежденная, что ее уже ждет стража с приказом об аресте…

Она еще колебалась, когда услышала нежный голос:

— Где вы, княгиня? Надеюсь, вам лучше?

Марианна глубоко вздохнула.

— Да, ваше величество… Я здесь!

Выйдя наконец из тени дерева, она нашла Нахшидиль стоявшей на пороге маленького дворца. Очевидно, она отослала всех, потому что была совершенно одна, и Марианна, понимая, насколько смешно она выглядит, ощутила к ней признательность.

В самом деле, какой удивительный способ начать деликатный разговор! И княгиня Сант'Анна, желая принести извинения, начала с реверанса, который был сейчас же остановлен.

— Нет! Прошу вас! Постарайтесь прежде всего прийти в себя. Обопритесь о мою руку и войдем… если только вы не предпочтете прогуляться по саду. Сейчас посвежело, и мы могли бы пройти к той террасе, что нависает над Босфором. Я очень люблю это место.

— С удовольствием, но я не хотела бы докучать вашему величеству и нарушать привычный режим…

— Кого? Меня? Моя дорогая, я ничего так не люблю, как делать упражнения, гулять, ездить верхом… К несчастью, здесь все это представляет проблему. В других дворцах гораздо проще. Так пойдем?

Рука об руку, они неторопливо направились к упомянутой террасе. Марианна с удивлением констатировала, что султанша была такого же роста, как и она, ее стройная фигура не имела недостатков. Чтобы остаться такой в ее возрасте, белокурая креолка действительно не должна была довольствоваться замкнутой жизнью, почти неподвижной, которую вели женщины в гареме. Чтобы сохранить такое гибкое тело девушки, нужно отдаваться спорту, столь излюбленному у англичан. Но и Нахшидиль, со своей стороны, проявила особый интерес к гостье и деланно безразличным тоном спросила на ходу:

— У вас часто бывает такая дурнота? Ваш внешний вид, однако, выше всяких похвал!

— Нет, ваше величество… не часто. Я думаю, что виной сегодняшней неприятности кухня нашего посольства. У них такие тяжелые кушанья…

— И то, что я вам предложила, не было очень легким! Примечательно при этом, что ваше недомогание удивительно напомнило мне, как я мучилась, когда ждала сына: я без конца пила кофе, но не выносила ни халвы, ни баклавы, не говоря уже о гюльречели, розовом варенье, приводившем меня в ужас, ибо, по-моему, только название его звучит поэтически.

Марианна ощутила, как кровь прилила к ее щекам, и благословила ночь, скрывшую этот несвоевременный румянец. Но она не смогла сдержать дрожь в руке, которую ощутила ее спутница. И та сразу поняла, что коснулась чувствительного места.

Когда они пришли на небольшую террасу из белого мрамора, она указала на полукруглую скамью, обильно покрытую подушками, доказательством частой ее посещаемости.

— Посидим немного, — сказала султанша, — здесь мы сможем гораздо спокойней поговорить, чем у меня, потому что никто нас не услышит. Во дворце каждая драпировка, каждая дверь скрывает по меньшей мере одно внимательное ухо. Здесь же бояться нечего. Посмотрите: это место выступает над круговой дорогой и нижними садами. А вам не холодно? — забеспокоилась она, показывая на обнаженные плечи Марианны.

— Нисколько, ваше величество, теперь я чувствую себя совсем хорошо.

Нахшидиль покачала головой и повернулась к облакам, громоздившимся над холмами Скутари.

— Лето заканчивается, — меланхолично заметила она. — Погода меняется, и завтра, без сомнения, будет дождь. Это хорошо для посевов, ибо земля иссохла, но затем придет зима и холод, который часто бывает здесь жестокий и которого я так боюсь… Но оставим это и лучше поговорим о вас.

— Обо мне? Я представляю интерес только в том качестве, каким наделил меня Наполеон, посылая к вам, и…

Султанша сделала нетерпеливый жест.

— Забудем на время вашего императора! Его черед придет позже, хотя я, собственно, не вижу, чем он может нас занять. Что бы ни подумали вы, но в моих глазах вы представляете больший интерес, чем великий Наполеон. Итак, я хочу все знать. Расскажите мне вашу жизнь…

— Мою… жизнь?

— Конечно, всю вашу жизнь! Как если бы я была вашей матерью.

— Ваше величество, это долгая история…

— Не имеет значения. У нас вся ночь впереди, если понадобится, но я хочу знать… знать все! О вас уже ходит столько небылиц, а я хочу услышать правду. И затем, ведь я ваша кузина и хочу стать вашим другом. Разве вам не нужен друг, обладающий некоторой властью?

Маленькая шелковистая ручка султанши легла на руку Марианны, но молодая женщина уже ответила:

— О да! — с пылом, который вызвал улыбку у ее собеседницы и подтвердил родившееся с первого же взгляда убеждение, что это очаровательное и такое молодое существо отчаянно нуждается в помощи.

Привыкшая из-за полной опасностей жизни, которую она вынуждена была вести в султанском дворце, прежде чем стать его полноправной хозяйкой, с особым вниманием замечать малейшие оттенки выражения лиц, Нахшидиль при появлении Марианны поразило напряженное выражение ее прекрасного лица и затаившаяся в больших зеленых глазах тоска. Посланница Наполеона совершенно не соответствовала тому, что она ожидала.

Ходившие уже несколько недель по Средиземноморью пересуды рисовали невероятный портрет дерзкой куртизанки, своего рода будуарной Мессалины, получившей по милости Наполеона, ее любовника, титул княгини, привыкшей к коварству и любым компромиссам и готовой на что угодно, на любую подлость, чтобы обеспечить успех трудной миссии. Но перед лицом действительности султанша без труда поняла, что секретная служба англичан высосала из пальца этот фантастический портрет, просто не имеющую никаких оснований карикатуру. Карикатуру, из-за которой, однако, она чувствовала себя тайно уязвленной. Княгиня Сант'Анна была ее кузиной, и, хотя родство очень дальнее, ей не доставило удовольствия слышать столь одиозные высказывания о представительнице ее рода. Так что желание составить собственное мнение и склонило ее в основном к решению встретиться с обвиняемой. И теперь она хотела знать все об этой необычайно прекрасной молодой женщине, которая, похоже, несла слишком тяжелый для; нее крест, но несла его с достоинством.

Смущенная и неуверенная вначале, Марианна, которая собиралась только кратко и поверхностно изложить историю своей жизни, мало-помалу попала под влияние исходивших от ее собеседницы симпатии и понимания.

Как ни удивительно было ее существование до сего дня, Нахшидиль значительно превосходила ее, ибо путь от монастыря в Нанте до гарема Великого Повелителя и верховной власти нельзя сравнить с путем от замка Селтона до дворца Сант'Анна, даже если он проходил через альков Наполеона.

Когда она после долгого монолога наконец умолкла, то заметила, что рассказала все до мельчайших подробностей и уже очень поздно, так как вокруг террасы, где сидели женщины, царила более глубокая тишина, чем раньше. Утих шум города и моря, и слышались только шаги часовых у дверей сераля и легкий плеск прибоя.

Султанша сидела так неподвижно, что обеспокоенная Марианна подумала, уж не уснула ли она. Но та просто задумалась, ибо вскоре молодая женщина услышала ее вздох.

— Вы наделали гораздо больше глупостей, чем я, которая, кстати, следовала только велению рока, но я не нахожу никого, кто набрался бы смелости упрекнуть вас в этом. Потому что, если хорошо разобраться, виновна во всем любовь. Это она, раз за разом вызывая страдания и возбуждение, направляла вас по необычному пути, который привел вас ко мне…

— Сударыня… — пробормотала Марианна, — ваше величество не слишком строго судит меня?

Нахшидиль снова вздохнула, затем вдруг рассмеялась.

— Судить вас? Мое бедное дитя! Скажу откровенно, что я вам завидую!

— Завидуете мне?..

— Конечно! У вас есть красота, благородство, знатное имя, ум и смелость, у вас есть самое драгоценное — молодость и, наконец, у вас есть любовь. Я знаю, сейчас вы скажете, что эта любовь не приносит вам много радости и в настоящий момент даже немного утратила свою силу. Но главное, что она существует, толкает вас вперед, наполняет вашу жизнь и кипит в ваших жилах вместе с молодостью. Вы также свободны и имеете право сами распоряжаться собой, даже отправиться, если вам захочется, преследовать эту любовь в необъятности мира, широко открытого перед вами. О, да, я завидую вам.

Вы не можете знать, до чего я вам завидую.

— Сударыня! — воскликнула Марианна, встревоженная болью и сожалением, звучавшими в этом нежном, бархатном, привыкшем к шепоту голосе.

Но Нахшидиль не слышала ее. Признания гостьи пробили брешь в заключавшей ее душу стене, и оттуда, словно море через размытую дамбу, хлынули мучительные желания и сожаления.

— Знаете ли вы, — продолжала она еще тише, — знаете ли вы, что такое двадцатилетней познать впервые любовь, но в объятиях старца? Мечтать о просторах, плыть через океан, проводить ночи под бездонным не бом, слушая песни негров, вдыхать ароматный воздух островов и… оказаться в клетке, стать жертвой внимания презренных евнухов и ненависти и тупости целой армии женщин с рабскими душами! Знаете ли вы, что такое бесконечно мечтать о ласках молодого мужчины, желать объятий и любви такого, здорового и пылкого, оставаясь на шелковых подушках в уединенной комнате, откуда вас иногда извлекают, чтобы отдать существу слишком старому, чтобы пародия любви не была мучительной?.. И это на протяжении многих лет, убийственных, ужасных лет! Тех, которые могли стать богатыми чувствами, самыми пылкими!..

— Вы хотите сказать… что никогда не знали любви? — с огорчением и недоверием прошептала Марианна.

Белокурая головка слегка качнулась, вызвав молнию в украшавшем ее громадном розовом бриллианте.

— Я изведала любовь Селима. Он был сыном моего супруга, старого Абдул Гамида. Он был молод, действительно… и он любил меня страстно, до того, что предпочел умереть, защищая нас, моего сына и меня, когда узурпатор Мустафа и янычары захватили дворец.

Его любовь была пылкой, и я испытывала к нему глубокую нежность. Но огонь страсти, той, что я могла познать с… другим, о котором я мечтала в пятнадцать лет, та любовная лихорадка, потребность давать и брать, — нет… я никогда их не испытала. Итак, малютка, забудьте ваши испытания, забудьте все, что вы вынесли, поскольку вам осталось право и возможность бороться еще, чтобы завоевать счастье! Я помогу вам.

— Вы очень добры, сударыня, но я не имею права думать только о человеке, которого люблю. Ваше величество забывает, что я ношу ребенка и этот ребенок воздвигает между ним — если мне придется когда-нибудь видеть его — и мной непреодолимый барьер.

— Ах правда! Я забыла о тех ужасных событиях и их последствиях. Но от этого надо найти средство. Вы же не хотите сохранить ребенка, не так ли? Если я вас правильно поняла…

— Он вызывает во мне ужас, сударыня, такой же, как и его отец. Он впился в меня, словно чудовищный отвратительный клещ, который питается моей кровью и плотью.

— Я понимаю. Но на этой стадии аборт становится опасным. Лучше будет поместить вас в одном из принадлежащих мне домов. Вы сможете там спокойно дождаться родов, а затем я возьму на себя заботу о ребенке, о котором — это я обещаю — вы больше никогда не услышите.

Я отдам его на воспитание одному из моих слуг.

Но Марианна покачала головой. Нет, она не хотела томиться еще несколько месяцев в ожидании события, которое пугало ее и внушало отвращение. Опасность, о которой говорила султанша, пугала ее гораздо меньше, чем это пятимесячное ожидание, когда ей придется сидеть взаперти, без всякой возможности отыскать Язона…

— Завтра же я дам приказ начать поиски вашего американского корсара, — подбодрила ее Нахшидиль, которая теперь, как открытую книгу, читала мысли ее юной кузины. — В любом случае потребуется, без сомнения, время, чтобы узнать, что с ним произошло. Вы действительно готовы рискнуть жизнью?

— Да. Я сожалею, что раньше не могла найти кого-нибудь, кто помог бы мне, но теперь уже приходится идти на риск. Если этот ребенок появится на свет, то даже разлученный со мной, даже затерянный в бескрайнем мире, он все равно останется живым напоминанием о том, что я вынесла, и об отвратительном существе, зачавшем его…

В напряженном голосе молодой женщины звучало ожесточение, и собеседница понимала ее. Вспомнив, что она сама ощутила, узнав, что сок старого султана вызвал новую жизнь в таинственной глубине ее тела, то невообразимое отвращение, которое даже грядущее торжество не могло полностью погасить, она догадалась о неистовой потребности Марианны вырвать из своего чрева плод, зачатый при таких невероятных обстоятельствах, что он представлялся ей чем-то чудовищным, вроде прожорливого краба, питающегося не только ее жизненной силой, но и надеждами на счастье. Как и недавно, она сжала руку молодой женщины, но сохранила молчание, которое усилило страх Марианны.

— Сударыня, — едва выдохнула она, — я внушаю вам ужас, не так ли?

— Ужас? Мое бедное дитя! Вы сами не знаете, что говорите. Правдой является то, что я боюсь за вас. В пылу любви и желания отыскать ее вы хотите пуститься в опасное предприятие, всей трудности которого себе не представляете. У нас аборты особенно не практикуются, потому что страна постоянно нуждается в людях. Только… — простите меня, но я должна сказать вам все — проститутки прибегают к этому, и да хранит вас Бог от условий, в которых это происходит. Почему бы вам не заставить себя согласиться с моим предложением? Если с вами случится несчастье, я не прощу себе этого. И затем, признайтесь, глупо рисковать жизнью и потерять возможность встретить того, кого вы так любите. Разве вы этого хотите?

— Нет, конечно! Я хочу жить, но если Бог позволит мне когда-нибудь вновь увидеть его, он оттолкнет меня с отвращением, как он уже, кстати, сделал, ибо не хотел верить ни единому слову из тех, что я пыталась ему сказать. Так что я лучше сто раз рискну жизнью, чем снова встречу его презрение! Мне кажется, что, освободившись, я обрету своего рода чистоту, как при выздоровлении после тяжелой болезни. Недопустимо, чтобы где-нибудь в мире существовал этот ребенок! Надо, чтобы он остался бесформенной и безликой массой, и, когда его извлекут из меня, я почувствую себя заново рожденной…

— Если вы останетесь в живых. Ну, хорошо, — вздохнула султанша, — раз вы до того решительны, остается только один выход…

— Тот, что я просила?

— Да, здесь есть одна особа, способная осуществить это… лечение с гарантией пятьдесят из ста, что не убьет вас!

— Такая гарантия меня устраивает. Пятьдесят из ста — это много.

— Нет, это слишком мало, но другого выхода нет.

Слушайте же: на другой стороне Золотого Рога, в квартале Кассим-паши, между старой синагогой и Соловьиным ручьем живет одна женщина, еврейка по имени Ревекка. Она дочь опытного врача. Иуды бен Натана, и она отправляет ремесло акушерки, как говорят, очень ловко. Портовые девицы и те, что бродят вокруг Арсенала, не имеют к ней доступа, но я знаю, что за кошелек с золотом или под угрозой она оказывает услугу распутной супруге какого — нибудь высшего чиновника, спасая ее от неминуемой смерти. Богатые европейки из Перы или знатные гречанки с Фанара также пользуются ее услугами, но каждая хранит тайну, и Ревекка хорошо знает, что молчание — лучшая гарантия ее богатства.

Чтобы она занялась вами, к ней надо идти с полным кошельком и открытой душой…

В душе Марианны снова затлела надежда.

— Золото, — неуверенно протянула она. — И много она просит? После кражи моих драгоценностей на корабле Язона Бофора…

— Пусть это вас не волнует. Если я посылаю вас к Ревекке, все ложится на меня. Завтра, когда наступит ночь, я пришлю к вам одну из моих женщин. Она проводит вас к еврейке, которая днем получит золото и строгий приказ. Она же останется с вами до тех пор, пока будет необходимость, а потом отвезет вас на галере в принадлежащий мне дом возле кладбища Эйуб, где вы сможете отдохнуть несколько дней. Для вашего посла — вы будете сопровождать меня в небольшой поездке в мой дворец в Скутари, куда я действительно отправляюсь послезавтра.

По мере того как она говорила, душа Марианны освобождалась от страха, заменявшегося глубоким волнением. Когда слегка пришептывающий голос умолк, у нее глаза были полны слез. Опустившись на колени, она поднесла к губам руку султанши.

— Сударыня, — прошептала она, — как выразить вашему величеству…

— Ах, да не говорите ничего! И не благодарите так, вы смущаете меня, ибо помощь, которую я вам оказываю, такой пустяк… и я так давно не занималась любовными историями. Вы не можете себе представить, какое удовольствие это мне доставляет! Теперь пойдем…

Она встала и закуталась в прозрачную вуаль, словно отгораживаясь от своих недавних откровений.

— Становится прохладно, — добавила она, — и к тому же, должно быть, ужасно поздно, и ваш господин де Латур-Мобур, наверное, исходит беспокойством! Бог знает, что может подумать этот бретонец! Что я зашила вас в мешок и бросила в Босфор с камнем на шее. Или же лорду Кэннингу удалось похитить вас…

Она смеялась, почувствовав, может быть, облегчение, разрешив трудный вопрос или получив возможность освободиться от так долго накапливавшейся горечи. Она щебетала, как пансионерка, вырвавшаяся из-под охраны, заботливо оправляя свой наряд.

Марианна встала и последовала за ней. Они быстро вернулись к киоску, где по-прежнему дежурила мрачная цепь евнухов. И Марианна, услышав, как ее хозяйка дает распоряжение относительно ее возвращения в посольство с двойным эскортом из-за позднего часа, внезапно опомнилась: она провела в этом дворце почти половину ночи, не завершив миссию, которую поручил ей Наполеон! С приветливостью, возможно, только показной, султанша вынудила ее говорить о себе, превратив этот визит, в принципе дипломатический, в дружескую беседу, в которой пожеланиям императора действительно не было места, а Марианна, просто как женщина, почувствовала бесконечную признательность к ней, совсем забыв о важности ее миссии.

Поэтому, когда в ожидании прибытия носилок Нахшидиль повела ее в салон, чтобы предложить последнюю чашку кофе, своеобразный «посошок на дорогу», Марианна поспешила согласиться с новой порцией живительного напитка, рискуя не сомкнуть глаз ночью. Но ночь уже все равно шла к концу…

Без всякой торжественности, стараясь заглушить угрызения совести, которые она невольно испытывала, возвращая султаншу на, может быть, не особенно приятную для нее почву, она прошептала:

— Сударыня, великая доброта, с которой ваше величество занимались мной на протяжении всего вечера, заставила нас выпустить из виду главную причину моего прибытия к вам, и я со стыдом констатирую, что разговор шел в основном обо мне, тогда как в игре замешаны такие важные интересы. Могу ли я узнать, как относится ваше величество к переданному мной сообщению и будет ли обсуждаться этот вопрос с его величеством?

— Поговорить с ним об этом? Да, я смогу. Но, — добавила она, вздохнув, — боюсь, что он даже не услышит меня. Конечно, любовь моего сына ко мне сильна и неизменна, но мое влияние уже не то, что раньше, так же как, впрочем, и восхищение, которое он питал к вашему императору.

— Но почему? Неужели из-за развода?

— Не думаю. Более вероятно, из-за некоторых статей Тильзитского договора, с которыми ознакомил его лорд Кэннинг, неизвестно где доставший их. Царь получил от Наполеона письмо, датированное 2 февраля 1808 года, в котором император предлагает царю раздел Османской империи: Россия получит Балканы и азиатскую Турцию, Австрия — Сербию и Боснию, Франция — Египет и Сирию, великолепный исходный пункт для Наполеона, который желает свергнуть британское могущество в Индии. Вы видите, что у нас нет особых причин восхищаться императором.

Марианне показалось, что пол уходит у нее из-под ног, и она про себя прокляла невоздержанность Наполеона. Какая необходимость послать такое опасное письмо человеку, в котором он полностью не уверен? Неужели Александр обольстил его до такой степени, что он забыл элементарную осторожность? И что может она выдвинуть теперь, чтобы переубедить турков, справедливо убежденных, что император французов собирается разделаться с их империей? Утверждать, что это ложь? Вряд ли ей поверят, да и в любом случае трудно заставить этих людей умирать, чтобы позволить Наполеону более свободно войти в Россию.

Тем не менее, решив до конца исполнить свой долг, она смело бросилась на штурм английской крепости.

— Ваше величество уверено в подлинности этого письма? Министерство иностранных дел никогда не смущал выпуск фальшивок, когда затрагивались их интересы, и, кстати, я не могу себе представить, каким образом секретные статьи Тильзитского договора, равно как и письмо, адресованное лично царю…

Она внезапно прервала свою речь, заметив, что ее не слушают. Женщины остановились в центре салона, но уже некоторое время султанша медленно обходила вокруг гостьи и, явно потеряв интерес к политической дискуссии, разглядывала ее платье с напряженным вниманием, которое любая женщина, достойная этого имени, будь она даже императрица, особенно проявляла в таких делах.

Нахшидиль неуверенно протянула руку, коснулась пальцем усыпанного жемчужинами зеленого атласа широкого рукава и вздохнула.

— Это платье действительно восхитительное. До сих пор я не особенно любила эти длинные чехлы, которые Роза ввела в моду, ибо я предпочитаю фижмы и оборки моей юности, но вот это меня очаровало. Я спрашиваю себя, как я буду выглядеть в подобном платье…

Немного смущенная легкостью, с какой султанша перешла от такой важной темы к женским пустякам, Марианна слегка заколебалась. Должна ли она войти в игру?

Хотела ли ее собеседница уклониться от обсуждения, или же эта женщина, поднявшись до недосягаемых высот, сохранила неискоренимое легкомыслие креолки? Она прореагировала почти мгновенно. Словно не было никаких официальных слов, улыбаясь, она сказала:

— Я не смею предложить вашему величеству попытаться… попробовать примерить.

Лицо Нахшидиль моментально просияло.

— В самом деле? Вы согласны?

Прежде чем Марианна успела ответить, отрывистый приказ призвал женщин, обязанных помочь своей хозяйке переодеться, после второго появилось высокое зеркало в золотой оправе, в котором можно было видеть себя с головы до ног, а после третьего двери салона плотно закрылись.

В следующий момент Марианна, оставшись в одной батистовой сорочке, оказалась перед лицом другой Нахшидиль, которая с такой поспешностью срывала с себя голубой муслин, что даже служанки не избавили его от повреждений. Но вот снятый наряд брошен в угол, как ненужная тряпка, а помогавшая Марианне раздеться служанка подала ей платье.

Освобожденная от одеяний, белокурая креолка стояла обнаженной, со спокойным бесстыдством женщин гарема, издавна привыкших к совместным купаниям. И ее юная кузина с растерянностью констатировала, что ее тело такое же безупречное, такое же совершенное, как у тридцатилетней женщины. Ни дряблой кожи, ни набухших вен, ни кровоподтеков, и Марианна подумала о недавних печальных сетованиях султанши…

Это полное неги сладострастное тело напоминало ей Фортюнэ Гамелен, другую дочь далеких островов. Оно представляло собой чудесный инструмент любви, вылепленный божественной рукой, чтобы содрогаться и извиваться под диким ураганом чувств… которых, однако, ему никогда не было дано ощутить полностью. И материнство также не оставило ни малейшего следа… У этой красоты было бесполезное великолепие музейной статуи.

Глубокое чувство сострадания охватило Марианну, тогда как Нахшидиль с радостью девочки вынырнула из переливающихся волн платья цвета морской воды, отбрасывая вниз тяжелые складки. Платье оказалось длинноватым, ибо его законная владелица была немного выше, но за исключением этого оно подошло превосходно, даже настолько превосходно, что султанша захлопала в ладоши.

— Как бы я хотела иметь это платье! — вскричала она с таким восторгом, что Марианна всерьез представила себе, какой фурор она произведет, вернувшись в посольство в одной сорочке, ибо ей осталось только одно: подарить платье. И решившись на все, чтобы попытаться спасти свою миссию и окончательно снискать расположение властительницы, она без колебаний весело предложила:

— Если ваше величество сможет дать мне плащ или что угодно другое, чтобы предотвратить скандал при возвращении в посольство, я буду счастлива подарить вам это платье…

Голубые глаза сверкнули и оглядели Марианну с обостренным вниманием.

— Вы отдаете мне ваше платье? — проговорила Нахшидиль. — Даже если мы не возобновим наши прежние отношения с Наполеоном?

Молодая женщина достаточно владела собой, чтобы сохранить спокойствие. Ее улыбка не потеряла ни теплоты, ни приветливости, и ей удалось сохранить непринужденное достоинство, что для женщины в одной сорочке не так уж легко.

— Дружба — это одно, — сказала она мягко, — а политика — совсем другое, диаметрально противоположное, мне кажется. Это подарок от всей души, хотя я считаю его недостойным быть предложенным вашему величеству и сожалею, что не имею ничего более драгоценного, чтобы засвидетельствовать мою признательность…

Султанша лукаво хохотнула.

— Я начинаю верить, что ваш император определенно решит поставить вас на место Латур — Мобура! Вы гораздо лучший дипломат, чем он…

Затем, подобрав слишком длинное платье, она подошла к гостье, обняла за шею и расцеловала с чисто креольским пылом. Не отпуская ее, она сказала, внезапно посерьезнев:

— Я ничего не могу сделать для вашего императора, дитя мое! И не из-за злой воли, поверьте! Даже не из-за злобы по поводу развода с Розой или известного вам письма! Я не особенно разбираюсь в требованиях политики, и, как сказали вы, она является полной противоположностью человеческим чувствам: кто ей служит должен забыть, что у него в груди есть сердце… и может проснуться совесть. Но на Дунае дела идут очень плохо для нас. Великий Повелитель, мой сын, который мечтает о современной, хорошо обученной армии, вынужден противостоять русским полчищам с храбрыми войсками, но недисциплинированными, разъедаемыми коррупцией, сражающимися, как в средние века, с такими же архаичными идеями и янычарской ненавистью, неся из-за этого тяжелые потери. Наш великий визирь, окруженный в Рущуке, призывает на помощь и просит передышки.

— Вы собираетесь… заключить мир? — выдохнула Марианна внезапно сжавшимся горлом.

— Если только не произойдет чудо… а я не верю в чудеса. Перед лицом империи, которая мечтает отобрать у нас даже Дарданеллы, нам необходимо заключить мир до конца зимы! Великий визирь Халед не скрывает желания договориться с Кутузовым, потому что он подвергается непрерывным атакам казаков атамана Платова и его силы истощаются.

— Сударыня, — взмолилась Марианна, — надо продержаться! Если император просит вас еще сопротивляться, это имеет основание. Скоро…

— Почти целый год…

— Может быть, меньше. Я могу сказать вам, что в Германии маршал Даву и ваш кузен, принц Евгений, собирают огромную армию. Если вы все-таки продержитесь, в конце концов царю придется отозвать Кутузова. И хотя сейчас война кажется проигранной. Наполеон может обеспечить вам полный поворот событий: победу и безусловное владение дунайскими княжествами.

Нахшидиль выпустила Марианну из нежных объятий и пожала плечами с улыбкой, в которой грусть смешалась с иронией.

— Не пытайтесь заставить меня поверить, княгиня, что только ради помощи нам Наполеон собирается напасть на Россию. Время иллюзий давно прошло. Я вам уже говорила относительно интереса, который он к нам питает. Если он хочет, чтобы мы еще продержались, у него есть только одно средство: послать к нам войска, несколько полков из его громадной армии. Тогда да, великий визирь, у которого осталось всего пятнадцать тысяч солдат, сможет еще выстоять! В противном случае это невозможно!..

— А лорд Кэннинг окажет вам более действенную помощь?

— В военном отношении — нет. Но в дипломатическом — безусловно. Когда мы будем обговаривать условия мира, он обязуется помочь нам добиться от царя некоторого снисхождения.

— Ваше величество, неужели султан до такой степени отрекается от родной страны его матери? — сокрушенно упрекнула Марианна. — А вы сами, вы не совсем забыли?

— Я ничего не забыла, — вздохнула Нахшидиль, — но, к несчастью, мой сын уже привык относиться с подозрением к родине его матери. Да и как может Махмуд забыть, что один из самых грозных его врагов — француз?

— Француз? Кто же это?

— Губернатор Одессы, человек, который потратил годы, чтобы возвести на берегу Черного моря могущественный город и особенно порт, откуда выходят корабли, нападающие на нас вплоть до входа в Босфор. Я говорю о герцоге де Ришелье. Он друг царя. Более русский, чем сами русские. И Наполеон должен считаться с этим непримиримым эмигрантом, ибо он располагает татарскими ордами.

— Ваше величество сказали сами: это эмигрант. Враг Наполеона!

— Но он француз. И в глазах моего сына только это имеет значение. Нельзя требовать, чтобы он жертвовал своим народом ради помощи эгоистичному властителю, который вспоминает о нас только тогда, когда ему что-то нужно.

Наступило молчание, во время которого Марианне стало ясно, что ее миссия терпит крах. Она была достаточно порядочна, чтобы легко понять справедливость мотивов султана и его матери. Они оказались не только обоснованными, но и достойными уважения. И она уже давно по собственному опыту знала глубину эгоизма Наполеона. Если не произойдет чудо, как сказала Нахшидиль, турки вот-вот попросят мира, и Парижу необходимо предупредить это как можно скорее.

Понимая, что настаивать бесполезно, даже грубо, после проявленного к ней доброжелательства, она отказалась продолжать дискуссию хотя бы этой ночью. Необходимо обсудить это с послом. И она почувствовала себя невероятно усталой.

— Если ваше величество позволит, — прошептала она, — я хотела бы вернуться…

— Конечно, но не в таком же виде!

Опять заискрившись весельем, султанша отдала короткие приказы, и чуть позже Марианна, превратившись в османскую принцессу в сказочном костюме цвета зари, полностью расшитом золотом, к которому властительница с императорской щедростью добавила пояс, колье и серьги с жемчугом и рубинами, с некоторым трудом склонилась в последнем реверансе под почтительными взглядами Кизлар-аги и чудом возникших придворных дам.

— Мы скоро снова увидимся! — заверила Нахшидиль, с ободряющей улыбкой протягивая руку для поцелуя. — И не забудьте, что завтра вечером вас будут ждать там, где я сказала! Относительно остального можете полностью довериться нам, я думаю, что вы будете довольны…

Не собираясь объяснить смысл последних слов, показавшихся Марианне немного загадочными, султанша исчезла в глубинах киоска, сопровождаемая голубым облаком прислужниц, а ее гостью учтиво проводил до носилок высокий черный евнух.

В то время как, покачиваясь под ритмичные шаги носильщиков, Марианна снова пересекала сады, направляясь к берегу моря, она пыталась привести в порядок свои мысли и подвести итог прошедшей встречи. Это было нелегко, так как в ее сознании смешались такие противоречивые впечатления, как признательность, разочарование и беспокойство. Несомненно, она потерпела неудачу в политическом плане, полнейшую неудачу, и даже не хотелось думать, как воспримет Наполеон эту новость. Но она также чувствовала, что исполнила свой долг до конца, и не испытывала ни сожаления, ни угрызений совести: при настоящем положении вещей никто не смог бы добиться большего, и она охотно соглашалась с валиде, что Наполеон мог бы заняться Турцией до того, как ее армия дошла до последнего предела. Посылка экспедиционного корпуса имела бы гораздо более важные последствия, чем защитительные речи неопытной молодой женщины…

Она решительно отмела все мысли о политическом положении и задумалась о своем ближайшем будущем.

Несмотря на реальную опасность, которая подстерегала ее следующей ночью, Марианна увидела теперь свет в конце туннеля, в котором она блуждала на протяжении недель, и не могла не посчитать его счастливым предзнаменованием для грядущих дней… Когда кошмар исчезнет…

Но она внезапно почувствовала, что ей все труднее размышлять. Усталость и волнение этой бессонной ночи присоединились к покачиванию носилок.

Там внизу, к востоку, за холмами Скутари, небо побледнело и ночь стала серой. День приближался. Поднимавшаяся из садов и от моря влажная свежесть заставила Марианну вздрогнуть и съежиться. Если при прибытии ей было невыносимо жарко, теперь она начала почти мерзнуть и благословила одеяние, в которое ее облачили. Покрепче укутав плечи, она умостилась среди подушек и, отказавшись бороться со сном, закрыла глаза.

Когда она снова открыла их, над ней нависал готический портик посольства, и она поняла, что проспала всю дорогу. Но этот короткий сон требовал продолжения, и, в то время как янычары возвращались к Галатской лестнице, она поспешила войти в вестибюль под осуждающим взглядом мажордома, более шокированного, чем взволнованного роскошью ее нового наряда.

Он холодно проинформировал, что «Его Превосходительство и господин виконт провели ночь в салоне, где они все еще ожидают Ее Светлейшее Сиятельство».

Торопясь попасть в свою постель, Марианна хотела пройти мимо и отложить на более позднее время объяснение, безусловно продолжительное; но утомительное ожидание, на которое обрекли себя достойные мужи, являлось таким веским доказательством их дружелюбия. Должно быть, они исходят нетерпением и беспокойством! Не зайти к ним — значит проявить неблагодарность. Она со вздохом направилась в салон.

Но когда она открыла дверь, представившееся глазам зрелище заставило ее сострадательно улыбнуться: расположившись друг против друга за небольшим столом с великолепными хрустальными шахматами, в глубоких креслах с подушками, Латур-Мобур и Жоливаль мирно почивали. Один, спрятав лицо в складках пышного галстука, поднявшегося до ушей, с очками на кончике носа, другой — изящно опершись щекой о руку, со слегка вздрагивающими от дыхания усами, но оба мелодично похрапывали, только в разных регистрах. Они так уютно спали, что молодая женщина отказалась от намерения нарушить их покой.

Марианна тихонько закрыла дверь и, строго приказав мажордому не тревожить уснувших господ, на цыпочках прошла в свою комнату, решив хорошенько отдохнуть перед испытанием, ожидавшим ее следующим вечером…

Безусловно, по логике вещей ей следовало немедленно передать послу каждое слово султанши, чтобы он смог тут же послать в Париж подробный рапорт.

Если Наполеон так рассчитывает на османскую поддержку, может быть, он и решится направить военную помощь, единственное, что способно ослабите английское влияние…

Но сама она в это не верила, а у Латур-Мобура на этот счет было, она не сомневалась, не больше иллюзий, чем у нее.

— Поживем — увидим! — в виде утешения сказала она себе.

ГЛАВА II. СОЛОВИНЫЙ РУЧЕЙ

Приехавший с наступлением сумерек во двор посольства Франции экипаж оказался небольшой, ярко раскрашенной арбой с зелеными бархатными занавесками, как у многих жен богатых галатских купцов. Ее тянул празднично украшенный красными помпонами мощный мул, а на козлах сверкал белками глаз маленький чернокожий кучер с курчавыми волосами.

Спустившаяся из этого экипажа женщина напоминала призрак. Закутанная с головы до ног в зеленую суконную паранджу, она скрывала лицо под плотной газовой чадрой, без которой ни одна турецкая дама не посмеет показаться вне дома.

Марианна ожидала в вестибюле, одетая так же, с той только разницей, что ее паранджа была фиолетовая, а чадра отсутствовала. Вместе с Жоливалем она спустилась к экипажу, возле которого неподвижно стояла женщина. Однако, увидев, что ту, за кем она приехала, сопровождает мужчина, европеец, она молча поклонилась и протянула бумажный свиток, перевязанный шнурком с синей печатью. Затем она выпрямилась и спокойно начала ждать, пока с ним ознакомятся.

— Что это еще такое? — проворчал виконт, взяв фонарь из рук слуги. — Неужели надо столько писанины ради того, что вы хотите сделать?..

С самого утра, обычно уравновешенный, он был в отвратительном настроении. Эта экспедиция, в которую бросалась Марианна, в высшей степени не нравилась ему и даже вызывала страх. Мысль, что его юная приятельница, почти дочь, готова отдать свое здоровье, а может быть, и жизнь, в чужие руки, выводила его из себя. Он даже не дал себе труда скрыть ни раздражение, ни беспокойство.

— Вы совершаете настоящее безумство, — возмущался он. — Насколько я готов был помочь вам на Корфу, когда эта злополучная беременность только начиналась, настолько теперь я осуждаю вас! Не из принципа, до которого нам нет дела, но потому, что это опасно!

Марианна напрасно старалась переубедить его: Аркадиус готов был использовать любые средства, чтобы помешать молодой женщине отправиться к Ревекке. Ему даже пришло в голову просить Латур-Мобура объявить посольство на осадном положении или же запереть Марианну на три оборота в ее комнате и выставить охрану под окном. Но вполне вероятно, что посол посчитает его не в своем уме. И было бы жестоко нарушить ту прояснившуюся атмосферу, в которой ныне пребывал неудачливый дипломат.

Конечно, посол не испытывал большой радости, узнав, что Порта собирается просить перемирия, но новость, в сущности, не особенно его удивила. Зато он получил благоприятные предзнаменования для его собственных дипломатических отношений в будущем из внезапно завязавшейся дружбы между султаншей-валиде и княгиней Сант'Анна, дружбы, которая выразилась в приглашении провести вместе с властительницей несколько дней на ее вилле в Скутари.

Вынужденный отказаться от своих отчаянных проектов, бедный виконт попытался убедить Марианну позволить ему сопровождать ее, и ей стоило немалых усилий доказать невозможность этого. Ей пришлось снова и снова повторять, что ее будет сопровождать одна из доверенных султанши и та убережет от любых неприятностей, и что в любом случае присутствие европейца может поставить под сомнение согласие Ревекки оказать услугу. Наконец, приемная акушерки просто не место для мужчины.

Побежденный, но не переубежденный, Жоливаль целый день брюзжал, и настроение его по мере приближения вечера все ухудшалось.

Марианна ознакомилась с содержимым свитка. Это был официальный документ, написанный арабской вязью, скрепленный императорской тугрой. Естественно, она ничего не поняла. К документу было приложено письмо на шелковистой бумаге, а тонкий, четкий почерк вызывал в памяти долгие часы, проведенные когда-то за монастырским пюпитром. Нежный аромат жасмина напомнил о ночной встрече.

В изысканном устаревшем стиле, благоухающем Версалем и пудрой от Маршаля, Нахшидиль осведомляла свою «дорогую и любимую кузину»о содержании большого пергамента. Это был всего лишь акт на владение «Волшебницей моря».

Выкупленный султаншей у рейса Ахмета американский корабль отныне являлся собственностью княгини Сант'Анна. Кроме того, он будет отбуксирован на верфь Кассим-паши, где ему сделают необходимый ремонт специалисты службы Капудан-паши, прежде чем вернуть его владелице.

«Наши морские плотники, — не без юмора добавила султанша, — не особенно разбираются в больших кораблях Запада, и мы попросили лорда Кэннинга послать к нам британских специалистов, занимающихся останавливающимися в порту кораблями, чтобы они дали необходимые указания нашим рабочим и сами помогли восстановить первоначальное состояние» нашего» корабля «.

Этот образчик, изящной словесности рассеял мрачное настроение Жоливаля. Он рассмеялся, и Марианна последовала его примеру.

— Если бы еще были сомнения, что ваша царственная кузина жила у нас, этого достаточно, чтобы вывести нас из заблуждения. Только проникнувшись духом страны Вольтера и Сюркуфа, можно додуматься до такого: заставить английского посла сделать ремонт корабля, принадлежащего врагу, и оплатить счет. Ибо, хотя бы из рыцарских побуждений, сэр Стратфорд Кэннинг не посмеет потребовать возмещения затрат. Просто невероятно! Да здравствует царствующая мать его величества!

Она недаром носит высокое имя…

Радуясь увидеть его наконец снова в своей тарелке, Марианна ничего не добавила. Благородный жест Нахшидиль глубоко взволновал ее, ибо благодаря своему чисто женскому инстинкту белокурая креолка не колеблясь попала в самое чувствительное место, более всего волнующее ее юную кузину: бриг Язона, который он так любил, возможно, даже больше, чем женщину, чье изображение украшало его форштевень. Предложив ей его так, с чисто королевской щедростью и деликатностью и именно в тот момент, когда перед любовью Марианны возникли новые трудности, султанша придала своему подарку вид помощи и моральной поддержки. Это была великолепная возможность сказать ей;» Ты будешь страдать, но в твоих испытаниях ты будешь думать об этом корабле, ибо отныне в нем ключ от будущего и всех надежд. Смерть не посмеет коснуться так хорошо вооруженного существа «.

Марианна закрыла глаза. Она уже видела себя на борту возрожденной» Волшебницы «, покидающей под всеми парусами Константинополь и посещающей на ней все порты мира в поисках единственно подходящего ей капитана. Перед ней словно вновь открылся сияющий, бесконечный горизонт! Завтра, когда взойдет солнце, величественные проекты будущего склонятся к ее изголовью, помогая выжить, но уже сейчас, уверенная в помощи ее могущественной кузины, хозяйка американского брига была недалека от мысли, что ей принадлежит весь мир.

Открыв глаза, она подарила Жоливалю такую лучезарную улыбку, что тот не посмел возобновить свои упреки.

— Теперь пора! — сказала она с подъемом. — Мы и так уже потеряли много времени! Возьмите эти драгоценные бумаги, друг мой. Я уверена, что в ваших руках они будут в полной сохранности, к тому же там, куда я направляюсь, они ни к чему. Поцелуйте меня, и мы поедем.

В порыве нежности он обнял ее и расцеловал в обе щеки. Внезапно он почувствовал себя лучше. Снедавший его весь день внутренний страх отступил. После прочтения этого чудесного письма он, как и Марианна, подумал, что ничего плохого не может произойти с женщиной, пользующейся таким покровительством.

— Берегите себя! — сказал он только. — Посмотрим, прислушается ли Бог к молитвам неверующего…

Вдруг из-под белой вуали, скрывавшей лицо турчанки, прозвучал спокойный голос:

— Все пройдет хорошо. Еврейка знает, что ее забьют палками до смерти, если произойдет несчастный случай. Не волнуйтесь.

Через несколько мгновений Марианна уселась на подушки арбы и простилась с бывшим монастырем францисканцев.

Мул с натугой стал подниматься по крутому подъему вымощенной булыжником улочки. Подул холодный ветер и заиграл занавесками. Спутница Марианны достала белую муслиновую вуаль и закрепила ее перед лицом молодой женщины.

— Так будет лучше, — сказала она, заметив, что Марианна нерешительно подняла руку к лицу. — Наши обычаи очень удобны для тех, кто желает остаться незамеченным или неузнанным.

— Здесь никто меня не знает. Я не особенно боюсь…

— Посмотрите: вон ночной охранник, начинающий дежурство. Для сочинения десятка самых невероятных историй достаточно, чтобы он заметил едущую в арбе женщину без вуали…

Действительно, из-за утла показался высокий, худой человек в суконном кафтане, затянутом широким поясом, в красной феске, обмотанной грязным муслином. В одной руке он держал фонарь, в другой — окованную железом длинную палку, которой через равные интервалы ударял по мостовой. Проходя мимо, он окинул безразличным взглядом сидящих в арбе, где ветер продолжал поддувать занавески. Марианна сама покрепче прижала маскирующую ее вуаль и вздрогнула.

— Сегодня вечером холодно, а вчера можно было задохнуться.

Женщина пожала плечами.

— Это мельтем, леденящий ветер с вершин заснеженного Кавказа. Когда он дует, весь город мерзнет, но здесь погода меняется не так заметно. Кстати, пора уже мне и представиться. Меня зовут Бюлю. Это значит» облако «.

Марианна улыбнулась. Это» облако» вызвало у нее симпатию. Парандже не удавалось скрыть, что ее хозяйка пухленькая и внушающая доверие, с живыми глазами, которые весело блестели над белой чадрой и смотрели прямо в лицо.

— Я не знакома с обычаями вашей страны. Как должна я вас величать?

— Мне говорят — Бюлю-ханум. Последнее слово означает «сударыня»и употребляется непосредственно за именем. Если ваше сиятельство позволит, я буду так же обращаться к вам, чтобы не возбудить излишнее любопытство. Ревекка не должна знать, с кем она будет… иметь дело сегодня вечером.

— Тогда я буду Марианна-ханум, — повеселела молодая женщина. — Получается красивое имя.

Это небольшое знакомство с местными обычаями сломало лед недоверия. Госпожа Облако, явно обрадованная миссией, так решительно порвавшей с монотонностью ее существования, начала стрекотать как сорока.

Очевидно, она значительно старше, чем можно предположить по ее свежему голосу, ибо она представилась как давняя подруга Нахшидиль, с которой она познакомилась после появления той в гареме: белокурой рабыней, доведенной до отчаяния похищением в Атлантике, пребыванием в Алжире и путешествием на берберийской шебеке. Сама Бюлю, в то время состояла в том гареме, где, удостоившись чести дважды побывать в императорском алькове, получила звание икбалы, то есть фаворитки. Но после смерти старого султана она попала в число «увольняемых» женщин, которых преподносили как подарок высокопоставленным чиновникам. Она стала женой сановника по имени Халил Мустафа-паша, который занимал трудную, но достойную зависти должность дефтордара, другими словами, министра финансов.

Эта смена ситуации ничуть не огорчила Бюлю, ставшую Бюлю-ханум, не считавшую неуместным поддерживать отношения с обновленным составом гарема. Этот брак дал ей высокое положение, кроткого и послушного мужа, которым она руководила, как это делает любая турчанка со своим супругом. По ее словам, Мустафа-паша был превосходным килибиком (муж, которого водит за нос жена) и избрал личным девизом курдскую поговорку: «Тот, кто не боится своей жены, не достоин имени мужчины…»

К несчастью, этот образцовый муж спустя несколько лет отправился к гуриям в рай, и Бюлю-ханум, став вдовой, была введена хозяйкой гардероба в дом султанши-матери, с которой она все время поддерживала очень теплые отношения. Именно этим отношениям она обязана превосходным знанием «языка франков», которым она пользовалась с безупречной ловкостью и быстротой.

В то время как Бюлю непрерывно болтала, арба, впереди которой шествовал фонарщик, кричавший через равные промежутки голосом пьяного муэдзина: «Берегись!», следовала своей дорогой по крутым подъемам и спускам Перы мимо окруженных виноградниками христианских монастырей, дворцов западных посольств и домов богатых торговцев. На главной улице небольшие венецианские и провансальские кафе были уже закрыты, потому что за исключением ночей Рамазана, закончившихся три недели назад, после захода солнца в османской столице неохотно выходили на улицы, кроме, пожалуй, района Пера-Галата, где полицейские предписания были менее суровыми, но где тем не менее обязанность выходить с фонарем оставалась неизменной и поддерживалась карательными санкциями. Поэтому редкие прохожие шли с фонарями из жести и жатой бумаги, которые придавали тройному городу вид вечного праздника.

Внезапно экипаж свернул вправо, вдоль здания с огромными стенами, увенчанными куполами и минаретом, сверкавшими под восходящей луной. Болтунья на мгновение умолкла, прислушалась… Донеслись слабые звуки флейты, струящиеся из здания, словно горный ручеек.

— Что это такое? — прошептала Марианна. — Откуда музыка?

— Оттуда! Это текке… монастырь крутящихся дервишей. Музыка означает, что начинаются их молитвы и они будут крутиться и крутиться, как планеты вокруг Солнца… и это будет продолжаться всю ночь.

— Как печальна эта музыка! Будто жалоба!

— «Слушай тростниковую флейту, — зазвучал перевод, — она говорит:» С тех пор как меня срезали в болотных зарослях, мужчины и женщины жалуются моим голосом…«И всякий, попадающий далеко от родины стремится снова соединиться с ней…»

Голос госпожи Облако как бы удалялся, и Марианна позволила себе увлечься поэзией слов, которые нашли в ее душе удивительный отклик. Но она все же заметила, что по сигналу ее спутницы арба остановилась и Бюлю-ханум, которая и до этого несколько раз оборачивалась, снова, отодвинув занавеску, посмотрела в заднее окно.

— Мы остановились? Почему?

— Чтобы убедиться кое в чем. Мне кажется, что нас преследуют… Когда я приказала остановиться, я увидела, как какая-то тень бросилась за один из контрфорсов монастыря. Тень, которая скрывается, раз она без фонаря… Сейчас мы понаблюдаем.

Хлопнув кучера рукой по плечу, она дала сигнал трогаться, и арба возобновила движение по отлогому спуску. И в этот момент Марианна, тоже обернувшаяся назад, отчетливо заметила тень, отделившуюся от стены и последовавшую за ними, правда, на почтительном расстоянии.

— Кто бы это мог быть? — пробормотала Бюлю. — Надо иметь большое мужество, чтобы осмелиться преследовать придворную даму, и еще большее, чтобы выйти без света! Надеюсь, что это не враг…

В ее голосе звучало беспокойство, но Марианна не ощущала страха. Царившая в экипаже темнота скрыла ее улыбку. Она была почти уверена, кто этот таинственный преследователь. Наверное, Жоливаль или Гракх-Ганнибал… если не оба сразу, ибо ей показалось, что мелькнувшая тень — двойная.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь мог нами интересоваться, — сказала она так спокойно, что вздох невольного облегчения вырвался из груди ее спутницы. — Мы еще далеко от нужного места?

— Десять минут пути! Соловьиный ручей течет в долине, по склону которой мы спускаемся, за теми кипарисами. По ту сторону вы можете видеть строения Арсенала и весь Золотой Рог.

Действительно, от подножия монастыря открывался величественный вид сверкающего под луной ртутного зеркала порта, испещренного черными иглами корабельных мачт. Но красота зрелища не могла больше увлечь Марианну, ибо нетерпение торопило ее поскорее добраться до места и покончить с неопределенностью. Теперь ее охватило беспокойство. Ведь ничто не подтверждало, что за ней следовали именно Жоливаль и Гракх… Латур-Мобур не скрывал от нее, что его дворец находится под наблюдением, и английский посол мог еще надеяться захватить посланницу Наполеона. Его шпионская служба была достаточно хорошо организована, чтобы узнать о продолжительной ночной аудиенции, предоставленной их противнице… Слегка заколебавшись, она спросила:

— Когда мы окажемся у этой женщины… будем ли мы в безопасности?

— В полнейшей безопасности! Караул янычар, которые охраняют Арсенал и верфь, совсем рядом с синагогой, а за ней они тоже присматривают! Малейший шум в этом квартале сразу же привлечет их внимание. У Ревекки мы будем чувствовать себя так же спокойно, как и за стенами сераля. Главное, добраться туда. Живей, ты! Гони!..

Она повторила приказ по-турецки, и мул помчался как ветер. К счастью, крутизна склона уменьшилась и неровный булыжник мостовой сменился укатанной землей. Теперь покатили по узкой дороге вдоль ручья на дне долины.

Вблизи он оказался гораздо менее поэтичным, чем с высоты Перы, и совершенно не соответствовал своему очаровательному названию. В нем плавали отбросы и доносился неприятный запах тины и гнилой рыбы. Впрочем, весь квартал, сгрудившийся против зубчатых стен Арсенала, отделявшего его от моря, был убогий. Деревянные дома с изъеденными ветром и солью стенами окружали старую разрушающуюся синагогу, вырезавшую на черном небе свои выступы и плоские крыши. Лавки с закрытыми ставнями занимали первые этажи, и кое-где виднелись низкие двери амбаров с прочными решетками и звездами Давида над ними.

Но странное дело, если дома были ветхими и неухоженными, двери поражали своей солидностью и блестящей металлической окантовкой. Внушительные засовы и замки, которых не тронула проказа ржавчины, защищали амбары и банки.

— Вот, — сказала Бюлю-ханум, — мы в долине Кассим-паши, и дом Ревекки там.

Она показала на примыкавшую к синагоге стену сада.

Над ней возвышались силуэты трех кипарисов, оттенявших снежно-белую кипень жасмина.

— Это и есть константинопольское гетто? — спросила Марианна, неприятно пораженная унылым видом домов.

— В Османской империи нет гетто, — назидательным тоном ответила Бюлю. — Наоборот, когда инквизиция изгнала их, испанские евреи нашли здесь радушный прием, свободу и даже уважение, ибо мы не знаем — и никогда не знали — расовых предрассудков. Для нас все хороши: черные, желтые или кофе с молоком, арабы или евреи, если только они способствуют процветанию империи. Евреи живут где хотят и свободно объединяются вокруг своих синагог, число которых перевалило за сорок. Самая значительная община находится в соседнем квартале, но и эта вполне пристойная.

— Если их не притесняют, то они по меньшей мере доведены до бедности или даже нищеты?

Бюлю-ханум рассмеялась.

— Не поддавайтесь впечатлению от жалкого вида этих домов. Внутри, как вы сейчас сможете убедиться, все иначе. Дети Израиля осмотрительны, ибо, если они в достаточно хороших отношениях с нами, турками, они ладят, как кошки с собаками, с богатыми греками из Фанара, которые ненавидят их, упрекая за конкуренцию в торговле, большей частью прибыльную для евреев. Так что они предпочитают скрывать богатство от нескромных взглядов и не вызывать злобу врагов наружным блеском своих жилищ.

Несмотря на успокаивающие слова спутницы, Марианна не могла отделаться от чувства стеснения и боязни, источник которых она не могла определить. То ли виной тому были две тени, исчезнувшие теперь, но, может быть, затаившиеся где-нибудь, то ли эта долина, которая была бы очаровательной, несмотря на жалкие домишки, если бы она не упиралась в отталкивающие стены Арсенала, такие же мрачные, как стены тюрьмы, с воинственными силуэтами янычар на них. Арсенал стоял здесь мрачный, угрожающий, словно плотина, возведенная между этим бедным кварталом и морем и запрещающая выход к нему.

И маленький ручеек исчезал под его стенами пленником низкого свода с толстой решеткой.

Но когда она сказала об этом неприятном впечатлении и добавила, что печально видеть запертый в клетке Соловьиный ручей, Бюлю-ханум от всего сердца рассмеялась.

— Ну, мы не так глупы! — воскликнула она. — Конечно, мы отделили эту долину от Золотого Рога! Ни один из наших властителей не стал бы ждать, пока какому-нибудь завоевателю вздумается повторить подвиг Махмуда Великого.

И она с гордостью объяснила, как весной 1453 года султан Махмуд, решив отрезать Византию с моря так же, как и с суши, пересек со своим флотом холм Перы с помощью настила из досок, смазанных жиром. Втянутые системой блоков на вершину холма корабли с поднятыми парусами скатились в долину Кассим-паши, откуда ворвались в Золотой Рог к величайшему ужасу осажденных.

— Мы предпочли проявить предосторожность, — добавила она в заключение. — Никогда не следует оставлять лазейку возможному противнику.

Тем временем арба остановилась перед врезанной в стену, искусно отделанной дверью. Покрытые толстым слоем пыли лепные цветы и листья окружали бронзовый молоток, который нетерпеливая рука Бюлю-ханум привела в действие. Дверь отворилась почти мгновенно.

Показалась маленькая служанка в шафрановом платье и склонилась в низком поклоне. Разнообразные запахи сада ударили в лицо гостьям и наполнили их ноздри, словно погрузили их в громадный букет. Терпкий запах кипариса смешивался с ароматом жасмина, роз, гвоздики и плодов апельсиновых деревьев.

Это был сад, полный контрастов, где буйное и почти дикое изобилие роз противостояло обсаженным низкорослым самшитом, аккуратно упорядоченным грядкам лекарственных растений. Травы благотворные или смертоносные росли там вокруг полукруглого бассейна, в котором потрескавшаяся львиная пасть испускала тонкую струйку воды.

Испуганно согнув спину, маленькая служанка просеменила до дома, немного менее обветшалого, чем его соседи. Однако на этом и заканчивалось его превосходство — до такой степени бредовой была архитектура дома. Марианна даже не смогла удержать гримасу отвращения. Перспектива провести даже двадцать четыре часа в этом кошмаре из камня и дерева произвела на нее гнетущее впечатление. Это было, под удивительным смешением куполов разной величины, странное строение, где кирпич и резное дерево чередовались с фаянсовыми панно, обрамленными невероятными чудовищами. Но Бюлю-ханум, должно быть, уже давно привыкла к необычности этого места, потому что, не теряя подобающей подруге султанши величественности, она втиснула свои пышные формы под низкую арку двери с медным орнаментом.

Марианна следом за ней пересекла небольшой вестибюль и оказалась на пороге просторной комнаты, слабо освещенной свисавшей с потолка на длинной цепи бронзовой газовой лампой. Под этой лампой, с пляшущими огоньками на концах рожков, стояла высокая женщина.

Она молча поклонилась при появлении посетительниц, но в ее поклоне не было ни малейшей угодливости: она поздоровалась, не больше, и Марианна с удивлением посмотрела на нее.

Неизвестно почему, но она предполагала увидеть жирную коротышку, подобную тем перекупщицам, которых она видела в Париже у Тампля. Молча смотревшая на нее женщина была полной противоположностью.

Под вышитым золотом головным убором лицо Ревекки напоминало пергамент, продырявленный большими черными глазами с проницательным взглядом. И ни слишком загнутому носу, ни тяжелому рту не удавалось лишить ее своеобразной красоты, одухотворенной разумом, сила которого легко угадывалась.

Недомогание Марианны еще больше усилилось, когда она машинально села на низкий диван, который Ревекка ей указала. Что-то трепетало в ней предвестником необъяснимой паники. У нее появилось ощущение, что ей грозит опасность… опасность, против которой нет никакой защиты, и, тогда как Бюлю-ханум взяла на себя инициативу начать разговор, она пыталась бороться с этим ощущением, безусловно смешным… Чего ей бояться этой женщины, такой спокойной и достаточно благовоспитанной. Ведь, направляясь сюда, она готовилась полностью отдаться в руки грязной, дурно пахнущей колдуньи! Куда же делось ее мужество и желание покончить с невыносимой тяжестью, которую она носила в себе?..

Но чем больше она старалась убедить себя не волноваться, тем больше ею овладевал страх. В ушах так шумело, что она не различала слов своей спутницы, а обтянутые коричневой кожей стены с уставленными книгами и посудой полками поплыли перед глазами. Из последних сил она сжала похолодевшие руки, борясь с подступающей тошнотой и, как ни парадоксально, с безумным желанием бежать…

Твердая и теплая рука вложила что-то в ее пальцы.

Оказалось — стакан.

— Вы больны, — прозвучало удивившее ее музыкальное контральто, — но особенно вас мучает страх.

Выпейте, вы почувствуете себя лучше: это целебное вино из трав.

Марианна погрузила губы в сладкий напиток, одновременно и крепкий и мягкий, сделала несколько осторожных глотков и, в конце концов выпив до дна, вернула стакан с признательным взглядом. Окружающие ее вещи обрели четкость, как, к сожалению, и непрерывная болтовня Бюлю, которая изливалась в сочувствии по поводу нервного истощения французской княгини.

Стоя возле нее, Ревекка наблюдала за Марианной.

Вдруг она улыбнулась.

— Благородная дама права. Вы должны немного отдохнуть, прежде чем я приступлю к первому осмотру.

Ложитесь на эти подушки и расслабьтесь. Мы будем в соседней комнате и обсудим, что нам предстоит делать.

А в это время постарайтесь привыкнуть к мысли, что здесь никто не желает вам зла, наоборот… у вас здесь только друзья, причем такие друзья, что вы и не догадываетесь! Поверьте… и отдыхайте.

Голос Ревекки обладал удивительной силой убеждения, и Марианна, чудесным образом успокоенная, даже не подумала противиться ему. Она послушно улеглась среди пахнущих амброй шелковых подушек и почувствовала себя хорошо. Тяжесть оставила ее тело, а недавний страх улетел так далеко, что она теперь удивилась, что испытывала его. Послав мысленную благодарность султанше, которая направила ее к Ревекке, она наблюдала, как исчезают в глубине комнаты зеленая паранджа Бюлюханум и сверкающая тиара еврейки.

Перед уходом последняя отворила три небольших окна, которые днем, безусловно, освещали комнату так же плохо, как бронзовая лампа. Но через них ароматы сада дошли до молодой женщины, вдыхавшей их с наслаждением. Они принесли ей ощущение земли, жизни, спокойного счастья, к которым она всегда стремилась и которых она никогда не могла добиться. Не станет ли такой безобразный дом убежищем, где ее горести растают, где спадут сковывающие ее цепи? Когда она выйдет отсюда, она будет свободной… более свободной, чем она была когда-либо, избавленной от всех страхов и угроз…

Свисавшую с потолка лампу, потушенную Ревеккой, чтобы ее пациентка могла лучше отдохнуть, заменила масляная лампада, стоявшая на низком столике возле дивана. Ее небольшое пламя, вокруг которого уже роились ночные насекомые, гипнотизировало Марианну. Она с приязнью смотрела на него, ибо это было храброе маленькое пламя, которое смело сражалось с окружающим мраком и побеждало его.

В сознании Марианны ароматы сада, темнота и тонкий мерцающий язычок, который трепетал над своим медным вместилищем, слились, образуя символический экран, отражавший основные моменты ее жизни. Но особенно пламя, воплощавшее, казалось, ее стойкую любовь, приковывало ее взгляд, тогда как вся остальная ее плоть теряла плотность и таяла в шелковистой нежности подушек. Уже давно, очень давно Марианна не чувствовала себя так хорошо.

Затем мало-помалу это чудесное блаженное состояние стало переходить в оцепенение. Прикованные к лампаде глаза медленно, медленно закрывались, и именно в момент погружения в сон Марианна увидела постепенно возникающую из темноты белую тень, которая заполняла большую часть комнаты.

Это было похоже на снежно-белое, окутанное дымом привидение, которое увеличивалось, закрывая все поле зрения. Нечто огромное и ужасающее…

Марианна хотела закричать. Раскрыла рот, но, как уже не раз бывало в ее кошмарах, не смогла издать ни звука. Ее веки отчаянно боролись с давившей на них тяжестью. А привидение все увеличивалось, немного склоняясь над ней. Молодая женщина сделала отчаянное усилие, чтобы избавиться от парализующего действия наркотика и встать, но подушки удерживали ее, как приклеенные.

И тогда привидение тихо заговорило.

— Не бойтесь, — сказало оно, — я не причиню вам никакого зла, наоборот! Я ваш друг, и вам нечего бояться меня…

Голос был низкий, безжизненный, полный бесконечной грусти, но, несмотря на окружавший сознание Марианны туман, он вызвал из ее памяти другой голос, почти такой же, услышанный однажды из глубины тусклого зеркала, голос человека без лица, который, как и этот, принадлежал привидению. Неужели же призрак ее погибшего мужа в своем трагическом одиночестве последовал за ней до дверей в Азию?..

Но способность мыслить померкла вслед за физической беспомощностью. Глаза Марианны полностью закрылись, и она погрузилась в странный, почти летаргический сон, который, однако, полностью не лишил ее чувства восприятия. Она слышала рядом с собой торопливый разговор на незнакомом языке, в котором как будто узнала растерянный голос Бюлю-ханум и более глухой — еврейки, чередующиеся с низким голосом призрака. Затем она почувствовала, что ее подняли уверенные руки и сделали это без малейшего рывка. Приятный запах защекотал ее ноздри: запах латакие, турецкого табака, смешанный с более свежим и совсем уж неожиданным — лаванды, тогда как ее щека прижалась к ласкающему ворсу шерстяной материи… И Марианна в полубессознательности поняла, что ее уносят…

Снова она ощутила ароматы сада и ночную свежесть, затем легкое покачивание, тогда как державшие ее руки опустили ее на что-то вроде матраса. Ценой неистового усилия воли, как иногда удается спящему, старающемуся вырваться из когтей кошмара, она приподняла налитые свинцовой тяжестью веки и увидела звездное небо и силуэт мужчины с длинным шестом в руках — очевидно, он греб. Приблизилась черная пасть туннеля с поднятой решеткой, чьи заостренные концы напоминали зубы чудовища, а напоенный свежестью воздух уступил место отвратительному запаху тины и гниющих отбросов, в то время как с ближайшего дерева донеслось печальное пение птицы, тут же заглушенное каменными сводами, под которыми тек теперь Соловьиный ручей, уносивший Марианну, ручей-пленник, как и она сама… ручей, не имеющий больше права дышать свежим воздухом, потому что так решили люди, ручей…

Непроницаемая темнота окружала ее теперь со всех сторон, и Марианна, устав бороться, погрузилась в глубокий сон…

Она вынырнула из него с внезапностью вылетевшей на поверхность воды пробки и оказалась в незнакомой, залитой солнцем комнате. Это была великолепная комната, наряженная в шелк с голубыми и сиреневыми разводами, напоминавшая часовню из-за собрания золотых и серебряных икон, покрывавших одну из стен.

Бесполезные при таком освещении свечи горели перед изображениями святых, и, стоя перед их неподвижной шеренгой, какой-то персонаж в черном платье заменял сгоревшие свечи новыми.

По изящным косам, выглядывавшим из-под кружевной вуали, Марианна, сначала подумавшая, что перед ней поп, сообразила, что это женщина. Но весьма внушительная.

Это впечатление создавала не столько высокая худощавая фигура пожилой — что подтверждалось седыми волосами и морщинами — женщины, сколько ее прямая осанка и величественность властного профиля, равно как и строгость эллинских черт.

Когда последняя свеча была заменена и огарки брошены в кожаный мешок, неизвестная взяла трость с золотым набалдашником, стоявшую возле одного из канделябров, быстро перекрестилась и, решительно повернувшись спиной к сияющим изображениям, направилась к кровати, привычно подавляя ярко выраженную хромоту. Она остановилась в нескольких шагах, оперлась обеими руками о трость и со значительным видом посмотрела на Марианну.

— На каком языке вы предпочитаете говорить? — спросила она на горловом, но безупречном итальянском.

— Этот мне вполне подходит, — ответила молодая женщина на своем лучшем тосканском, — если только вы не предпочитаете французский, английский, немецкий или испанский!..

Если Марианна думала поразить собеседницу, похваставшись своими знаниями, ей пришлось быстро сдать позиции, ибо незнакомка съязвила:

— Не так уж плохо! — на этот раз на французском. — Я говорю на них, а кроме того, на шести или семи других языках, в том числе на русском, молдавском, китайском…

— Мои поздравления! — отпарировала Марианна, которая ни за что на свете не хотела показать, что это произвело на нее впечатление. — Но, установив это, сударыня, не покажусь ли я смешной, если спрошу, кто вы и где я нахожусь?

Старая дама подошла так близко, что Марианна ощутила исходивший от нее запах ладана и амбры, и с прежней язвительностью продолжала:

— Вы находитесь у меня. В моем доме в Фанаре, а я — княгиня Морузи, вдова бывшего господаря Валахии. Кроме того, очень рада сказать вам: добро пожаловать!

— Большое спасибо. Это весьма любезно с вашей стороны. Но я очень хотела бы узнать, княгиня, каким образом я пожаловала к вам! Вчера вечером в обществе подруги султанши, знатной турецкой дамы, я приехала к…

— Я знаю, — оборвала ее княгиня. — Но я знаю также, что существуют места, которые женщина не имеет права посещать без разрешения супруга. Вследствие этого вы и попали ко мне, потому что доставил вас сюда — он!

— Мой супруг? Сударыня, вы ошибаетесь! Мой супруг погиб, и я вдова!

Старая княгиня сочувственно вздохнула и в подтверждение своих слов стала постукивать тростью об пол.

— Я думаю, моя дорогая, что это вы ошибаетесь.

Если только княгиня Сант'Анна, супруга князя Коррадо, действительно вы?..

— Да, это я. Тем не менее…

— Тогда согласие восстановлено и я повторяю: Коррадо Сант'Анна привез… скорее, принес вас вчера вечером в этот дом!

— Но это невозможно! — вскричала Марианна, готовая заплакать. — Или тогда…

Ошеломляющая мысль мелькнула у нее в мозгу, но такой невероятной и необычной была ее судьба почти ежедневно после пожара в Селтон-Холле, что Марианна не увидела в ней ничего удивительного. Если она действительно прибыла в это диковинное место в обществе покойного мужа, значит, она сама умерла и эта странная комната и женщина, говорящая на всех языках земли, находятся в потустороннем мире. Ревекка, еврейка, просто отравила ее, и она заснула на земле, чтобы больше не проснуться, если только не в этом своеобразном чистилище, под наблюдением такого малоподходящего ангела. Но кто может похвастаться, что точно знает, как обстоят дела за вратами смерти?

Ее взбудораженное сознание допустило даже, что сейчас дверь отворится перед каким — нибудь святым или другой, бог знает когда исчезнувшей особой, может быть, ее отцом или матерью, когда ее собеседница взяла свечу и протянула ее Марианне.

— Коснитесь пламени, — сказала она, — и вы убедитесь, что оно жжет, следовательно, вы живы, так же как и я! И если только я не ошибаюсь, вы больше не больны. Я полагаю, вы хорошо выспались?

— Действительно, — признала Марианна, после того как не колеблясь протянула палец к огню и тотчас отдернула, — я давно уже не чувствовала себя так хорошо, однако я не могу осмыслить то, что вы мне сказали: мой супруг живой… пришел к вам в дом? Значит, вы знаете его и… видели?

— Тогда как он никогда не давал вам такую возможность, — спокойно заметила княгиня. — Все это совершенно точно! Дитя мое, — добавила она, придвигая к кровати устланное козьей шкурой забавное Х-образное кресло, — мой возраст позволяет мне называть вас так, — вполне естественно, что вы задаете много вопросов в связи с вашим странным положением.

Я могу, я полагаю, ответить на некоторые из них, но не на все! Видите ли, я давно знакома с семьей Сант'Анна.

Когда я была ребенком, дон Себастьяно, дед вашего супруга, часто гостил у моих родителей. Он очень дружил с ними и передал эту дружбу своим наследникам.

Вполне естественно, что после драмы, запятнавшей кровью всю его семью, юный Коррадо, избегавший долго оставаться в Италии, где он не мог жить открыто, зачастил к нам, уверенный, что найдет здесь радушный прием и понимание его ужасного несчастья.

Внезапно пробудившееся любопытство Марианны затмило все другие чувства, все опасения и страхи, которые она испытывала после пробуждения. Нет сомнения, у этой женщины был ключ от тайны, окутывавшей ее невидимого супруга. И этот ключ она хотела получить. Неспособная больше сдерживаться, она прервала ее.

— Итак, сударыня, вы знаете?

— Что знаю, по-вашему?

— Причину, из-за которой мой супруг жил практически в заточении в доме своих предков? Причину, из-за которой мне были известны только его голос из зеркала, рука в белой перчатке за черным занавесом и далекий силуэт всадника в белой маске? Причину, из-за которой он женился на мне, незнакомой ему и беременной от другого, потому что этот другой был император, вместо того чтобы самому произвести на свет наследника?

Княгиня Морузи согласно кивнула:

— Мне известны все эти причины, которые, по сути дела, являются одной!

— Тогда скажите мне ее! Я хочу знать… Я имею право знать!

— Действительно! Но я не имею права… Я… Вы задали мне единственный вопрос, на который я не могу ответить. Но охотно сообщу вам, что, вопреки словам этого демона Дамиани, Коррадо жив. Я полагаю, что в последний момент что-то более сильное, чем он, отвело руку негодяя. И он промахнулся: Коррадо был только ранен. Тогда негодяй не посмел закончить начатое и ограничился тем, что заковал его в цепи в подвале старого дворца Соренцо в Венеции, считая, что там он сам умрет. Но вместо этого князю удалось выздороветь, восстановить силы и освободиться…

Марианна мгновенно вновь увидела просторный вестибюль венецианского дворца, который был также и ее тюрьмой. Она вновь увидела убитых черных служанок, грузное тело Маттео Дамиани, задрапированное в шитый золотом плащ, распростертое на ступеньках лестницы, истекающее кровью, с железными наручниками и цепями на груди. И все эти тайны, которые она спрятала в глубинах памяти, снова выплыли на поверхность, но теперь освещенные новым светом…

— Итак, — сказала она медленно, словно поглубже вникая в смысл произносимых слов, — итак… это был он, кто в Венеции в ту ужасную ночь убил Дамиани и его рабынь?

— Совершенно верно, это был он. И, сделав это, он не отомстил, а просто осуществил самое обычное правосудие. Дамиани был осужден за все его преступления и казнен. Это право и долг князя.

— Я и не возражаю. Но тогда почему же он скрылся? Почему не пришел ко мне, чтобы все объяснить? Я тоже была пленницей в том дворце, он должен был сказать вам об этом.

— Он так и сделал, — подтвердила княгиня.

— Вместо этого он отворил мою темницу и бежал неизвестно куда, даже не подумав разбудить меня. Однако он был у себя, и никто не мог его ни в чем упрекнуть. Мы могли бы, наконец, спрятать трупы, или вместе дождаться полиции, или не знаю уж что… Он освободил меня, но тем не менее его бегство поставило меня под угрозу, ибо полиция могла обвинить меня.

— Нет, раз вы также были у себя. Что касается Коррадо, в Венеции ему было необходимо скрываться еще больше, чем в Лукке, так как он не мог показать свое лицо. Если бы он это сделал, его никто не признал бы. Люди военного губернатора приняли бы его за самозванца, арестовали и, безусловно, казнили бы. Поверьте, ему невозможно было остаться.

По-прежнему эта раздражающая тайна, доводившая Марианну до отчаяния! Найдется ли когда — нибудь кто-нибудь, кто согласится наконец посчитать ее взрослой женщиной и открыть секрет, известный уже нескольким? Правда, большинство из них уже ушли из жизни…

Тем не менее, инстинктивно отыскивая возможность проникнуть в тайну, Марианна заметила:

— Как же тогда он смог это сделать, не имея возможности появиться в Италии под именем Сант'Анна, и что он делает здесь?

— А кто вам сказал, что он живет здесь под своим настоящим именем? Это почти так же невозможно, как и под небом Венеции. Только я и мой младший брат Жан, придворный переводчик, знаем, кто скрывается под именем Турхан-бея.

— Турхан-бей? — переспросила ошеломленная Марианна. — Вы хотите сказать, что князь Сант'Анна стал… мусульманином?

Старая дама от души рассмеялась. Смех ее был такой искренний, звонкий и необыкновенный, что Марианне вдруг показалось, что она попала на голубятню среди воркующих голубей.

— Никоим образом! — вскричала княгиня, закончив смех глухим кашлем. — Тогда бы ваш брак был недействительным, и трудно поверить, чтобы князь Церкви приложил руку к такой мрачной шутке. Ведь это ваш крестный, не так ли, устроил этот брак?

— Действительно, он, — сказала молодая женщина, охваченная новой надеждой. — Неужели вы тоже знаете его?

— Нет! Но я знаю, кто он. Что касается псевдонима князя, он получил право гражданства здесь по милости султана Махмуда за спасение его августейшей жизни от нападения двух змей во время охоты на Каппадосе.

Его величество удостоил своей дружбой того, чьего настоящего имени он не знает и принимает за богатого иностранного купца, соблазненного красотой императорского города и образом жизни в нем…

Марианна удержала вздох разочарования. По-видимому, невозможно заставить старую даму раскрыть то, что она считает чужой тайной! И тем не менее, по мере того как ей открывались новые детали, касающиеся странной особы, за которую она вышла замуж, необходимость узнать побольше возрастала и раздражала ее.

— Сударыня, умоляю вас, — попросила она в конце концов, — не говорите мне больше ничего… или скажите все. Мне надоели все эти вопросы, которые тяготят меня и на которые никто и никогда не согласится ответить.

Княгиня Морузи оперлась обеими руками о свою трость, с видимым усилием поднялась и подарила молодой женщине самую неожиданную из улыбок. Неожиданную, потому что невероятно юную и лукавую.

— Никто? Напротив! Скоро придет некто, кто ответит на все ваши вопросы. Я сказала ясно? Все, без малейшего исключения.

— Некто… Но кто же?

— Да… ваш супруг! События этой ночи заставили его нарушить обет молчания. И кроме того, он желает внести немного ясности в вашу жизнь и в ложное положение, в котором вы оказались.

Что-то вроде приступа лихорадки электрическим током пробежало по телу Марианны и оживило ее. Она приподнялась в постели и сделала движение, чтобы отбросить покрывала, под которыми, кстати, стало слишком жарко.

— Он здесь? — спросила она, инстинктивно понизив голос.

— Нет, но скоро придет, не позже чем через час, я думаю. Это оставляет вам время приготовиться к встрече, и я сейчас пришлю горничную.

Неторопливой походкой, вызывавшей жалость из-за тщетных усилий скрыть хромоту, старая княгиня направилась к двери. Там она взялась за висевший возле створки длинный шелковый шнур и дважды позвонила. Но, переступая порог, она обернулась, и Марианна, которая уже вставала, замерла, пораженная грустью и болью, написанными на этом лице, сохранившем исключительную красоту, несмотря на глубокие морщины.

— Я хотела бы сказать вам еще кое-что, — начала старая дама явно необычным для нее нерешительным тоном.

— Да, пожалуйста. Что же именно?

— Когда вы окажетесь лицом к лицу с Коррадо, вы испытаете огромное удивление… может быть, даже страх или отвращение! О, не бойтесь! — поспешила она добавить, увидев, как расширились зрачки ее невольной гостьи. — В нем нет ничего от чудовища. Но я недостаточно хорошо знакома с вами, вернее сказать, я совершенно не знакома с вами. Так что я не знаю, как вы поведете себя перед его открытым лицом… И я умоляю вас помнить, что он прежде всего жертва, что он долго и глубоко страдал… и что вы обладаете опасной властью в несколько мгновений сделать его более несчастным, чем это смогла сделать вся жизнь с ее мрачными шутками.

Помните также, что та оболочка, необычная для итальянского князя, которую вы сейчас увидите, скрывает благородное сердце, великодушное и лишенное всякой низости, как и злобы. Помните, наконец, что он дал вам свое имя при обстоятельствах, которые заставили бы других с пренебрежением отказаться…

— Сударыня, — запротестовала Марианна, уязвленная последними словами, произнесенными к тому же достаточно резким тоном, — неужели вы считаете, что меня положено оскорблять, тогда как вы особенно стараетесь, чтобы я ничего не знала о том, чем я могу обидеть князя?

— Я не оскорбляю вас. Правда никогда не может быть оскорблением, и иногда следует говорить ее полностью, даже если ее неприятно слышать! Разве вы не согласны со мной? В противном случае я буду разочарована…

— О, да, конечно, — признала Марианна, испытав неприятное ощущение еще одного поражения. — Но я прошу вас согласиться ответить на один вопрос, один-единственный, который касается только вас…

— Какой?

— Очень ли вы любите князя Сант'Анна?

Старая дама напряглась, и ее свободная рука коснулась висевшего на груди большого золотого креста, словно желая этим подтвердить свои слова.

— Да! — сказала она. — Я очень люблю его. Я люблю его, как любила бы сына, если бы он у меня был.

Вот почему я не хочу, чтобы вы причинили ему горе…

И она порывисто вышла, хлопнув дверью.

ГЛАВА III. ТУРХАН-БЕЙ

Час спустя Марианна ходила по просторной комнате первого этажа, со сводчатым потолком, с большими зарешеченными окнами, выходившими в сад, где среди кипарисов масса увядающих роз пыталась уверить кого-то, что весна еще не прошла.

Над строгим салоном с мебелью из черного дерева царил гигантский портрет мужчины с великолепными усами, в расшитом доломане и берете со сверкающим эгретом, с длинным, усыпанным драгоценными камнями кинжалом за шелковым поясом: покойного господаря Морузи, супруга княгини. Но Марианна, войдя в это помещение, слишком большое для интимной беседы, едва бросила на него равнодушный взгляд. Она чувствовала себя раздраженной, сильно встревоженной…

Так внезапно представившаяся ей возможность встречи, на которую она всегда подсознательно надеялась, хотя и не верила в это, выбила ее из колеи.

С того дня как она стала его женой, Коррадо Сант'Анна был для нее загадкой, раздражающей и одновременно вызывающей жалость, ибо она чувствовала себя уязвленной его нежеланием показать свое лицо. В то же время она от чистого сердца желала как-то помочь ему, облегчить его судьбу, ужасную, как она догадывалась, являвшуюся, однако, судьбой человека, чье величие души и королевская щедрость не вызывали сомнений, человека, который так много давал и так мало требовал.

Она чистосердечно пролила слезы, узнав о смерти несчастного, погибшего, как ей было сказано, от руки убийцы, которому он слишком доверял. Она мечтала о наказании виновного и перед лицом Маттео Дамиани, цинично хваставшегося своим преступлением, она по-настоящему почувствовала себя княгиней Сант'Анна, настолько супругой князя, словно их соединяли годы совместной жизни.

И вот внезапно на нее обрушиваются одна за другой ошеломляющие новости: трагически загадочный князь жив, он сейчас появится перед ней, и она увидит его, коснется, может быть, и комната, несмотря на ее размеры, вдруг показалась ей слишком тесной для подобного события. Всадник-призрак, хозяин Ильдерима Великолепного, человек, выходивший из дома только ночью и в маске из белой кожи, сейчас придет сюда… В это невозможно поверить!

Будет ли он снова в маске, как в ту трагическую ночь? Марианна упрекнула себя, что не спросила об этом хозяйку, а теперь было слишком поздно: княгиня ушла…

Только что, после того как Марианна с помощью опытной горничной привела себя в порядок, бородатый, как пророк, слуга попросил ее спуститься в приемную, и она надеялась встретить там хозяйку. Но слуга исчез, беззвучно затворив за собой дверь, и больше не появлялся. И Марианна поняла, что она в полном одиночестве встретит самое, возможно, драматическое мгновение за всю ее жизнь.

Сон, сморивший ее в доме Ревекки, оказался очень долгим, так как солнце, которое она при пробуждении посчитала утренним, теперь заходило за длинными черными ветвями старых деревьев. Его лучи окрасили в красный цвет камни античного зала, чья закладка должна была восходить еще к временам крестового похода слепого дожа Анри Дандоло, и заставили плясать бесчисленные пылинки перед руками в перчатках покойного господаря.

В саду стало тихо. А шум громадного города почти не проникал сквозь стены этого старого здания. Вскоре и он прекратился, когда крики муэдзинов стали призывать правоверных к вечернему намазу…

С напряженными до предела нервами Марианна сжимала руки и покусывала губы. Гость, более пугающий, чем желанный, заставлял себя ждать. И Марианна, остановившись на мгновение перед портретом и посмотрев на него с безотчетной суровостью, продолжала свою лихорадочную прогулку, когда дверь снова отворилась, пропуская бородатого слугу, который стал в стороне, согнувшись в низком поклоне, в то время как в дверном проеме возникла высокая белая фигура, а сердце молодой женщины пропустило один удар…

Глаза ее открылись до предела, а губы округлились, но ни один звук не вышел из них, а между тем освещенный солнцем гость, в свою очередь, поклонился, не говоря ни слова. И Марианна, онемев от изумления, поняла, что она не грезит: между светлым кафтаном и белым муслиновым тюрбаном на нее смотрели с темного лица голубые глаза Калеба…

Время, казалось, остановилось. Между этими двумя существами, связанными брачными узами, но, однако, разделенными по многим причинам, воцарилась глубокая тишина. Инстинктивно ощутив, что ее изумленный взгляд может показаться оскорбительным, Марианна овладела собой, в то время как удивительное чувство облегчения охватило ее.

Несмотря на все, что ее крестный или донна Лавиния смогли ей сказать, она ожидала худшего. Готовая обнаружить ужасно обезображенное существо, чей вид был бы трудновыносим, она могла констатировать, что в действительности, даже если она и оказалась удивительной, не было ничего ужасающего.

Вспомнив о своем первом впечатлении, когда на палубе «Волшебницы» она встретила Калеба, Марианна нашла тогда почти наслаждением созерцать это великолепное невозмутимое лицо. Какое бы имя он ни носил, этот мужчина был, без сомнения, самым красивым из всех, кого она когда-либо видела. Зато эта действительность выдвигала новые проблемы, и проблемы исключительно трудные для решения. Среди других — следующая: что делал князь Сант'Анна, или торговец Турхан-бей, под видом эфиопского раба на корабле Язона? К тому же, увидев его вновь, она теперь заметила, что эфиопский ярлык не совсем ему подходит, ибо если кожа псевдо-Калеба была действительно темной, она не достигала, однако, настоящей черноты уроженцев Эфиопии.

Заметив, что она не в состоянии заговорить первой и удовольствовалась тем, что пожирала его глазами, Коррадо Сант'Анна решил нарушить тишину. Он сделал это тихо, приглушенным голосом, словно боялся помешать очарованию, ибо чувство, которое он прочитал на лице молодой женщины, не было тем, какое он опасался увидеть. Нет, в устремленных на него больших зеленых глазах не отражалось ни отвращение, ни страх, а только бесконечное удивление.

— Теперь вы понимаете? — проговорил он.

Не отводя глаз, Марианна покачала головой:

— Нет, мне кажется даже, что я понимаю все меньше и меньше. В вас нет ничего отталкивающего… наоборот. Я сказала бы даже, что вы… очень красивы. Но я полагаю, что вам это известно. Тогда для чего заточение, маска, все эти тайны?..

Губы с оттенком бронзы сложились в грустную улыбку, за которой блеснула белоснежная полоска зубов.

— Я считал, что женщина вашего положения догадается о причине моего поведения. Я ношу груз греха, совершенного не мной… более того, не моей матерью, которая тем не менее поплатилась за него жизнью. Вы ведь не знаете, не правда ли, что после моего рождения отец, считавший себя, ни на мгновение не сомневаясь, обманутым, задушил мою мать, не подозревая, что очернившую мою кожу кровь передал мне не кто иной, как он сам!

— Как это может быть?

— Вам, очевидно, не известны законы наследственности? Я же изучил их, когда немного подрос. Один ученый медик из Кантона объяснил мне однажды, что ребенок негра и белой может не иметь негроидных признаков, но тем не менее может передать их своим потомкам. Но как мог мой отец представить себе, что его мать, этот демон, который осквернил весь наш род, зачала его от Гассана, гвинейского раба, а не от князя Себастьяне, ее супруга? Преследуемый сатанинской легендой о Люсинде, он поверил, что моя бедная мать также погрязла в бесчестии, и убил ее.

— Я знаю эту ужасную историю, — вскричала Марианна. — Элеонора… я хочу сказать, миссис Кроуфорд поведала мне ее. Какая жестокость и какая глупость!

Князь пожал плечами.

— Любой человек прореагировал бы так же. Даже ваш отец, может быть, если бы попал в подобную ситуацию. Я не имею права упрекать его за это… тем более что он все-таки оставил мне жизнь, которой, впрочем, я не могу особенно похвастаться. Я предпочел бы, чтобы он оставил в живых мать, а меня уничтожил, меня, чудовище, которое обесчестило его…

И столько было горечи в низком и печальном голосе последнего из Сант'Анна, что в Марианне что-то всколыхнулось. Она вдруг ощутила комизм их положения, когда они напряженно стояли друг против друга посреди обширного, почти пустого зала, и, пытаясь улыбнуться, она указала на нишу у окна, где стояли два каменных кресла, покрытых подушками.

— Не хотите ли присесть, князь? Нам будет удобней разговаривать… и у нас есть что сказать друг другу.

Это займет много времени.

— Вы полагаете? У меня нет намерения, сударыня, заставить вас долго терпеть мое присутствие, которое может быть для вас только тягостным. Поверьте, если бы обстоятельства сложились иначе, я никогда не согласился бы открыть вам свое лицо. Вы считали меня мертвым, и так было, без сомнения, лучше, ибо вы сильно пострадали из-за меня, хотя я и не желал этого! Бог мне свидетель в этом: со времени нашей свадьбы я от всего сердца желал, чтобы вы обрели если не счастье, то по меньшей мере покой и мир в душе.

На этот раз улыбка Марианны была непринужденной, и, поскольку князь не шелохнулся, она преступила свою гордость и первая сделала шаг к нему.

— Я знаю это, — сказала она тихо. — Но присядьте, прошу вас! Как вы сейчас напомнили… мы женаты.

— Это так мало!

— Вы считаете? Для соединившего нас Бога нет ничего малого… и мы можем быть по меньшей мере друзьями. Разве вы не спасли мне жизнь в ту ночь, когда Маттео Дамиани пытался убить меня возле разрушенного храма? Разве не вы освободили меня, убив его в Венеции?

— А разве вы не вернули, мне долг, спасая меня от бича Джона Лейтона? — отпарировал он.

Однако он перестал сопротивляться и позволил увлечь себя в нишу, еще залитую красным светом солнца.

Оказавшись близко к нему, Марианна снова ощутила запах лаванды и шафрана, запомнившийся ей с прошлой ночи, мимолетное воспоминание о странных событиях той ночи, забытых из-за неожиданной новости. Она не могла удержаться, чтобы не задать внезапно загоревшийся на губах вопрос.

— Так это вы, не так ли, похитили меня вчера вечером у Ревекки? Княгиня Морузи сказала мне…

— Я и не думаю отрицать. Это действительно был я.

— Но почему?

— Это было вызвано, сударыня, теми обстоятельствами, на которые я сейчас намекал, и без которых вы могли бы продолжать считать меня мертвым. Они заключаются в одном слове: ребенок!

— Ребенок?

Снова печальная улыбка, придававшая глубокое очарование его, пожалуй, слишком безукоризненному лицу.

Марианна, которая могла теперь рассмотреть его вблизи и при ярком свете, удивилась такому же непроизвольному ощущению восхищения, какое она испытала, обнаружив его на палубе «Волшебницы моря». «Бронзовое божество… великолепное животное…»— подумала она тогда. Но это божество оказалось на глиняных ногах, а животное — раненым.

— Разве вы забыли о мотиве нашего брака? Когда мой старый друг, Готье де Шазей, рассказал мне о своей крестнице, она носила ребенка от Наполеона. Сделав ее своей женой, я получал наследника, достойного продолжать наш древний род, ребенка, на которого я не смел надеяться и которого я навсегда отказался произвести на свет, чтобы не продолжать действие нависшего над нашим родом проклятия. Этого ребенка вы потеряли больше года назад во время пожара в австрийском посольстве. Но теперь вы носите другого!

Внезапно покраснев, Марианна вскочила, словно ее ужалила оса. Теперь все стало ясным, даже слишком и настолько, что она побоялась поверить в это.

— Не хотите же вы сказать, что вы жела…

— Да! — оборвал он. — Я желаю, чтобы вы сохранили этого ребенка. После моего прибытия сюда я следил за домом еврейки. Она единственная, кого вы могли просить о подобной услуге без особого риска для вашей жизни. А этого я не хотел никоим образом! Видите ли, когда я понял, что вы снова ожидаете ребенка, моя надежда воскресла…

Марианна буквально стала на дыбы.

— Надежда? Осторожней с этим словом! А вы знаете, вы, которому известно многое, от кого этот ребенок?

Князь утвердительно кивнул, но ничем не выразив свои чувства. Перед этим бесстрастным лицом Марианну охватил гнев.

— Вы знаете это? — вскричала она. — Вы знаете, что этот лакей насиловал меня, заставляя выносить это снова и снова, меня, вашу супругу, на протяжении недель в ходе которых я думала, что сойду с ума, и вы посмели сказать, что эта голгофа воскресила в вас надежду? А вам не кажется, что вы перешли границы дозволенного?

— Я не думаю! — холодно отпарировал он. — Дамиани заплатил свой долг вам. За то, что он заставь вас вынести, я убил его, а также трех его колдуний…

— За то, что он сделал мне, или за то, что он сделал вам? Вы отомстили за мое бесчестие или за смерть донны Лавинии?..

— Исключительно из-за вас, поверьте, ибо я, как вы видите, остался в живых. И моя верная Лавиния также. Она догадалась притвориться мертвой, когда Дамиани напал на нее, и он поверил, что убил ее, но она жива, и я думаю, что сейчас она распоряжается на нашей вилле в Лукке. Чтобы покончить с Маттео, должен сказать, что у этого отверженного, такого гнусного и презренного, текла в жилах такая же кровь, как и у меня. Ублюдок, без сомнения, но один из Сант'Анна, гораздо более реальный и близкий, чем был бы сын Наполеона.

Если Марианна на мгновение ощутила, что ее гнев отступает перед приятной вестью о донне Лавинии, это сравнение сильно уязвило ее, и она с возмущением ответила:

— Но меня мутит при одном воспоминании об этом человеке! И я ненавижу то, что ношу в себе, эту «вещь», которую я отказываюсь назвать ребенком и которую не хочу произвести на свет Божий, вы слышите? Я не хочу этого ни за какую цену!

— Вам надо смириться! Хотите вы или нет, эта, как вы говорите, «вещь»— человеческое существо, уже оформившееся, и просто ваша плоть и кровь. Это часть вас и создается из того же материала…

Как ребенок, который отбивается от грозной очевидности, Марианна запротестовала:

— Нет! Нет! Это невозможно! Я не хочу, чтобы это произошло…

— Полноте! Вы не искренни, потому что вы бы не возмущались с такой страстью, если бы ваше сердце было свободным, если бы… Язон Бофор не стал на вашем пути. Ведь из-за него, только из-за него вы хотите избавиться от ребенка.

Это не был упрек. Просто спокойная констатация, но в синем взгляде, прикованном к ее глазам, Марианна внезапно смогла прочесть столько смиренной грусти, что, готовая упорно отстаивать свою любовь и право на жизнь, она вовремя вспомнила, что носит имя этого человека и что Язон, со своей стороны, однажды приговорил его к смерти под бичом.

Немного смутившись, она отвернулась.

— Как вы узнали?

Он сделал уклончивый жест и пожал плечами.

— Я знаю много вещей, касающихся вас, сударыня.

Прежде всего от вашего крестного, которого я очень люблю, ибо он сама доброта и понимание. И затем, разве не естественно, что я заинтересовался тем, что было вашим существованием? Нет! — поспешил он добавить, заметив протестующий жест молодой женщины. — Я не шпионил за вами… по крайней мере прямо, ибо это не было бы достойно ни вас, ни меня. Но этим, несмотря на мои приказы, занимался другой, ничего, впрочем, мне не говоря. Что касается большей части сведений, то я получил их от самого императора.

— От императора?

— Вот именно! После заключения нашего брака было вполне естественно и долгом учтивости, что я лично проинформировал его об этом и что я представил ему своеобразный символ веры, касающейся вас, раз я должен был дать свое имя его сыну. Я написал ему, он ответил… и так было несколько раз.

Наступило молчание, которое Марианна использовала, чтобы поразмыслить над тем, что она только что узнала. Нетрудно догадаться, кто именно шпионил за ней: по всей видимости — Маттео Дамиани. Но эта переписка между Наполеоном и князем Коррадо ее немного удивила, хотя по возвращении из Бретани в обществе Франсуа Видока император выразил желание увидеть ее вернувшейся к семейному очагу, упомянув о письме князя. Она не знала, должна ли истолковать это как доказательство любви или свидетельство недоверия, но предпочла сейчас не углубляться дальше, так как оставалось достаточно темных мест, которые она хотела бы прояснить.

Уважая ее молчание, Коррадо отвернулся к саду, постепенно укрывавшемуся тенью. Солнце уже не проглядывало среди деревьев, окрасившихся пурпурными и золотыми тонами. В зал стала проникать свежесть, тогда как пронзительные призывы муэдзинов буравили воздух со всех сторон.

Марианна натянула на плечи соскользнувший зеленый шелковый шарф.

— И это также император сообщил вам о поездке Язона Бофора в Венецию? — спросила она наконец после легкого колебания.

— Нет. Я тогда был не в состоянии узнать хоть что-нибудь. Мне только стало известно о западне, в которую вы попали, и о том, что последовало от самого Маттео. Кончилось тем, что честолюбие довело его до безумия. Закованный в цепи, я оказался совершенно беспомощным, а он получал огромное наслаждение, рассказывая мне обо всем с мельчайшими подробностями. По размышлении я пришел к выводу, что он оставил мне жизнь только ради этого удовольствия.

— Тогда как вы попали на борт «Волшебницы»?

Он снова улыбнулся своей странной улыбкой, — робкой и невеселой.

— На этот раз по воле случая. Когда я освободился, я думал только об одном: отомстить, а вас выпустить так, чтобы вы меня не увидели. Дамиани сказал, что вы считаете меня мертвым, и я не видел причин, чтобы вывести вас из заблуждения.

— А он сказал вам, что хочет получить от меня наследника Сант'Анна, в котором он нуждался?

— Действительно… но я видел, что он болен, напичкан наркотиками, почти безумен, и не мог поверить, что ему это удастся. Итак, я убил его и поспешил убежать, чтобы не сводить трудные счеты с императорской полицией. Я хотел добраться до Лукки, единственного места, где я мог появиться, ничего не опасаясь. В комнате Маттео я нашел немного золота, что позволило мне доехать до Чьоджи, куда привез меня один лодочник. И это там представился тот случай, о котором я упомянул, когда я увидел американский бриг и фигуру на его носу. Я уже давно знал, кто его капитан, но ваше изображение подтвердило, что я не ошибся, и мне захотелось узнать, не за вами ли пришел этот корабль. Продолжение вы знаете, я думаю… И я хотел бы просить у вас прощения за это.

— Прощения? А что я должна простить вам?

— Что я не смог усмирить порыв, который привел меня на тот корабль. Ведь я поклялся никогда не быть помехой в вашей жизни, но в тот день не мог противиться искушению: мне необходимо было увидеть этого Бофора, познакомиться с ним… Это оказалось сильней меня…

Впервые После его появления Марианна чистосердечно улыбнулась. Недавний неистовый порыв возмущения еще расходился по ней дрожью, но она не могла помешать рождению внезапной симпатии к этому несчастному и странному человеку.

— Не сожалейте об этом. Я не знаю, что стало бы с нами без вас в том адском путешествии… и мой старый друг Жоливаль был бы сейчас рабом или еще хуже! Что касается капитана Бофора… от вас не зависело, чтобы он избежал судьбы… безусловно трагической!

Голос ее дрогнул, и, понимая, что она отдает себя во власть эмоций, Марианна замолчала. Одно имя Язона привело ее в волнение, однако она сознавала, что здесь ему не место, что, несмотря на необычные статьи их брачного контракта, князю Сант'Анна не могут быть приятны воспоминания о возлюбленном его жены…

К тому же он довольно резко встал, повернулся к ней спиной и сделал несколько шагов по комнате. Как еще недавно, на палубе «Волшебницы», Марианну поразила небрежная гибкость его походки и впечатление затаенной силы, которое она ему придавала, но она обнаружила, что, даже сбросив маску и открыв лицо, этот человек оставался неразрешимой загадкой.

Но она была слишком женщиной, чтобы не спросить себя, какого же рода чувство она могла внушить ему.

В недавнем ошеломляющем заявлении, в этом откровенно выраженном желании получить от нее ребенка, зачатого в таких омерзительных условиях, было что-то оскорбительное. Это заставляло подумать, что князь не считался с ее чувствами и в его глазах — пользуясь терминологией Наполеона — она была только «брюхом»!

Однако, хотя он мог после убийства Дамиани спокойно вернуться в свои тосканские владения, он решительно выбрал опасный путь, чтобы последовать за супругой, которой он, откровенно говоря, не мог особенно похвастаться. Что он сказал недавно? «Я не смог усмирить порыв… Это оказалось сильней меня…» Может быть, его интересовал главным образом Язон? Ведь любопытство не является монополией женщин, и вполне можно допустить, что он хотел встретиться с человеком, которого любила его жена. Но риск был слишком велик ради столь мизерного удовлетворения, ибо, попав на «Волшебницу», Коррадо Сант'Анна сжигал за собой все мосты. Все, что он мог найти в конце внезапно решенного путешествия, это гигантская неизвестная Америка за океаном и… неумолимое рабство, на которое его, безусловно, обречет цвет кожи.

Не способная найти достойный ответ на все эти вопросительные знаки, Марианна с тоской смотрела на высокую белую фигуру, не зная, как возобновить диалог, ставший слишком щекотливым, но тут князь нарушил молчание.

Стоя перед портретом господаря, на который он смотрел с необычным вниманием, он заявил, не отводя от него глаз:

— Человек испытывает непреодолимую потребность продолжать себя. Вот он, кого вы видите здесь, всю свою жизнь тщетно пытался это сделать. В потомстве нашего рода я являюсь ошибкой, которая исправится и которую забудут, но при единственном условии, что мое место займет наследник, нормальный, избавленный от риска повторить меня. И в этом вы — мой единственный шанс. Согласны ли вы подарить мне законного наследника?

Понимая, что трудный момент наступил, Марианна призвала на помощь для борьбы все свое мужество. Ее голос прозвучал миролюбиво, но упрямо:

— Нет! Я не хочу. И вы не имеете права просить меня об этом, зная, что этот ребенок вызывает у меня отвращение.

По-прежнему не глядя на нее, он сказал:

— В часовне нашего дома вы поклялись однажды вечером в послушании и верности!

Намек был ясным, и Марианну внезапно залила волна жгучего стыда, ибо этот необычный муж, которого она думала всегда держать в стороне от ее интимной жизни, узнал лучше, чем кто-либо, как она сдержала данную при заключении брака клятву. То, что она считала простой формальностью, проявило себя теперь достаточно тягостно.

— Вы можете принудить меня, — прошептала она, — и это, кстати, вы и сделали, привезя меня сюда, но вы никогда не добьетесь, чтобы я согласилась по доброй воле.

Он неторопливо вернулся, и она невольно отодвинулась, потому что на прекрасном темном лице не было больше ни малейшего следа грусти или доброты. Синие глаза стали ледяными, и Марианна, рассчитывавшая увидеть в них разочарование, прочла только холодное презрение.

— Вас отвезут сегодня вечером к еврейке, — сказал она, — и завтра в это время не останется ничего от того, что вызывает у вас такое отвращение. Что касается меня, сударыня, то я могу только проститься с вами. ;

Он сухо поклонился.

— Проститься? Когда мы только начали знакомиться?

— Мы расстанемся здесь. Будет лучше, если вы забудете, что видели меня с открытым лицом, и я надеюсь, что вы сохраните мою тайну. Когда вы все хорошо обдумаете, сообщите мне ваше решение через княгиню Морузи.

— Но я еще не приняла решения! Все это так внезапно, так скоропалительно…

— Вы не можете носить мое имя и открыто жить с другим мужчиной. Новые законы, учрежденные Наполеоном, разрешают вам развод, невозможный в другое время. Воспользуйтесь этим. Мои служащие сделают все необходимое, чтобы вам не о чем было жалеть. Затем для вас станет возможным осуществить свои планы, так драматически нарушенные в Венеции, и последовать за Бофором в Америку, как было решено сначала. Я возьму на себя труд сообщить об этом императору и вашему крестному, когда я его снова увижу.

Задетая презрительным тоном князя, Марианна пожала плечами.

— Последовать за Язоном? — с горечью сказала она. — Вам легко разрешить мне это, зная, что это невозможно! Нам неизвестно, ни где он находится, ни даже жив ли он.

От этих нескольких слов невозмутимость князя разлетелась вдребезги. Он внезапно отдал себя во власть гнева.

— Это все, что вас интересует в этом мире, не так ли? — загремел он. — Этот работорговец вел себя с вами как хам, он обращался с вами как с последней девкой… Неужели вы забыли, что он хотел отдать вас самому презренному из мужчин на его корабле? Беглому рабу, подобранному на набережной Чьоджи, которого его друг Лейтон собирался продать на первом попавшемся рынке? И тем не менее вы еще готовы лизать его сапоги, ползти за ним, как сука во время течки за псом!

Ну да ладно, успокойтесь, вы встретите его, вы сможете продолжать губить себя, чтобы понравиться ему…

— Откуда вам это известно?

— Он жив, говорю вам! Рыбаки с Монемвазии, подобравшие его, раненого и без сознания, когда его дорогой Лейтон, который больше ничего не мог вытянуть из него, выбросил его, как выбрасывают дырявый мешок, позаботились о нем и ухаживают за ним сейчас.

Они получили золото и точные инструкции: когда американец поправится, он ознакомится с письмом, из которого узнает, что вы в Константинополе… и что его корабль также находится там! Потому что после всего, — добавил он с презрительным смехом, — нельзя быть уверенным, что только одного вашего присутствия будет достаточно, чтобы привлечь его сюда! Вам остается потерпеть, и вы вновь получите вашего любимого героя.

Прощайте, сударыня!

Он резко поклонился, и, прежде чем ошеломленная этой выходкой Марианна смогла сделать протестующий жест, князь Сант'Анна скрылся за дверью.

Посреди большого зала, в котором сгущалась темнота, потрясенная Марианна осталась неподвижной, прислушиваясь к удаляющимся по плиткам вестибюля шагам.

Ее охватило странное ощущение одиночества и заброшенности. Это скоропалительное свидание, эта первая встреча, не сулившая продолжения, вызвала у нее упадок сил, недомогание и неприятное чувство падения с некоего пьедестала…

После знакомства с настоящим обликом ее необычного супруга все поступки обрели совершенно иную окраску, исключавшую равнодушие и полную свободу духа, которые она испытывала до сих пор ко всему, что касалось его. Отныне все выглядело иначе, и если гнев князя вызвало разочарование, причиной этого разочарования был не только отвергнутый ребенок, но и отвергнувшая его мать.

И Марианна испытывала теперь такой стыд и угрызения совести, что известие о том, что Язон жив, не произвело на нее большого впечатления.

Псевдо-Калеб, позаботившись о жизни человека, обращавшегося с ним так жестоко, обеспечивший ему помощь и уход и давший средства, чтобы вернуться к тому, что было для него дорогим в этом низменном мире, преподал им обоим, как Язону, так и Марианне, урок благородства и несравнимого величия.

Удрученная той незавидной ролью, которую она играла, полагая, что это ее право, Марианна хотела бежать за князем, догнать его, но входная дверь захлопнулась до того, как она смогла преодолеть охвативший ее своеобразный паралич. Всякая погоня будет бесполезной и смешной. Так что она предпочла выйти в сад, чей покой и свежесть притягивали ее. Накинув на плечи шарф, она переступила каменный порог и сделала несколько шагов по вымощенной голубой мозаикой дорожке мимо кустов роз и густой массы сверкающих георгин, которые поблескивали, как крошечные огни фейерверка.

Побывать в саду было для нее естественной реакцией, когда она хотела поразмыслить или обрести спокойствие. Еще маленькой девочкой в Селтоне она убегала и пряталась в глубине парка, где тень больших деревьев была особенно густой, когда ее постигало какое-нибудь детское горе, вызывавшее у взрослых только улыбку. И в Париже довольно часто маленький сад на Лилльской улице встречал озабоченную одинокую Марианну, искавшую у него или помощи, или ответа, или хотя бы мгновения разрядки.

Она погрузилась в этот густой сад, как в смягчающую ванну, но очень скоро обнаружила, что ее одиночество здесь оказалось относительным, так как, приблизившись к скрытой под сенью ломоносов скамейке, она увидела встающего с нее мужчину, на этот раз европейца, в котором тут же узнала своего старого друга Аркадиуса де Жоливаля. Он возник так быстро, что она не успела испугаться, что же касается удивления, то за последние два часа ее способность удивляться притупилась.

— Вот как! — заметила она. — Вы здесь?.. Как вы сюда попали?

— Так быстро, как мог! — пробурчал Жоливаль. — Без новостей о вас со вчерашнего вечера мы в посольстве ужасно беспокоились, и, когда к нам пришли сказать, что вы находитесь у княгини Морузи и эта благородная дама оказала милость пригласить меня побыть с вами, я ни мгновения не колебался, вам это должно быть ясно: мигом переоделся и примчался сюда. Что касается дорогого Латур-Мобура, хотя он и не совсем понял, каким образом, уехав в Скутари к султанше, вы оказались в Фанаре, у вдовы господаря Валахии, он зажег свечи всем известным ему святым, имеющим отношение к дипломатии, настолько он был доволен узнать, что вас отвезли в место, близкое к османскому двору. Он будет разочарован вашим упрямством. Кроме того, что он вообще ничего не поймет…

— Моим упрямством?

— Конечно! Если вы сегодня вечером снова отправитесь в вертеп вашей подпольной акушерки, то уж выздоравливать вы вряд ли вернетесь сюда, я надеюсь?

Марианна внимательно посмотрела на старого друга, который, впрочем, выдержал ее взгляд совершенно невозмутимо.

— Вы слышали, о чем говорилось в том зале? — спросила она, показывая на дверь, из которой только что вышла.

Жоливаль поклонился.

— Не пропустив ни единого слова! И не спрашивайте меня, каким чудом это могло произойти, я отвечу просто: подслушивал! Видите ли, как и ваша кузина Аделаида, я никогда не рассматривал подслушивание как бесчестный порок, а скорей как некое искусство, прежде всего потому, что это не так легко, как думают, и, наконец, потому что оно позволяет избежать многих глупостей, не говоря уже о том, что оно избавляет от долгих объяснений, часто трудных, почти всегда бесполезных.

Итак, вам не надо мне рассказывать, что произошло между вами и князем Сант'Анна, я все знаю…

— Тогда вы также знаете, кто он?

— Я знал это даже раньше вас, поскольку он сам представился в посольстве. Должен добавить, что он сделал это под именем Турхан-бея, но в обмен на мое слово чести он снял передо мной свою маску!

— И что вы подумали, открыв правду? Уж по меньшей мере удивились, узнав, что под личиной раба Калеба скрывался князь?..

Виконт де Жоливаль покрутил длинные черные усы, которые вместе с его большими ушами придавали ему удивительное сходство с мышью, покивал головой и вздохнул.

— Конечно, это так! Но я думаю даже, что полностью не был удивлен. Слишком много необычных деталей окружало этого Калеба, слишком много странностей, чтобы под личиной беглого раба не скрывался кто-то гораздо более выдающийся, чем мы могли подумать. Мне кажется, впрочем, что вы разделяли мои подозрения в этой части. Безусловно, я не мог себе представить, что он имеет что-то общее с вашим таинственным супругом, но теперь-то все на своих местах. Встретившись с ним лицом к лицу, я испытал полное удовлетворение, что раздражающая загадка разрешилась. Зато, — добавил он с полуулыбкой, — я сгораю от желания узнать ваши впечатления. Что вы ощутили, Марианна, перед лицом вашего темноликого супруга?

— Честно говоря, Аркадиус, я не знаю. Конечно, изумление, но гораздо менее неприятное, чем можно было предположить. Признаюсь вам даже: эти предосторожности и окутывавшая его тайна мне не совсем понятны.

— Я знаю! Вы сказали ему это. Вы не понимаете, потому что вы женщина… и потому что этот человек, несмотря на цвет его кожи, а может, благодаря ему, исключительно красив. Черная кровь укрепила, я бы сказал, добавила мужественности роду, если не ослабевшему, то по меньшей мере достигшему той высшей степени утонченности, которая предвещает упадок. Но поверьте моим словам, что не найдется в мире дворянина, попросту говоря, мужчины, который не понял бы драматичность ситуации, сложившейся для его отца, когда он увидел новорожденного с черной кожей! Задайте такой вопрос, если представится случай, нашему другу Бофору…

— Язон из страны, где чернокожих обращают в рабство, где с ними обходятся, как с вьючными животными…

— Не везде! Не обобщайте. Тем более что Язон, насколько мне известно, никогда не относился к категории истязателей. Я допускаю, однако, что его воспитание может повлиять на ответ. Но обратитесь к любому прохожему или даже ко мне.

— К вам, друг мой?

— Да, ко мне. Я всегда питал отвращение к моей законной супруге, но если бы мне пришла в голову фантазия получить наследника, а она принесла бы мне малыша цвета сажи, я также задушил бы Септиманию и тщательно спрятал столь экзотический плод.

— Можно иметь темную кожу и пользоваться уважением. Отелло был мавром, а Венеция превозносила его.

На этот раз Жоливаль рассмеялся, покопался двумя пальцами в карманчике своего узорчатого жилета, вытащил щепотку табаку и с наслаждением зарядил им нос.

— Ваша беда в том, Марианна, что вы в детстве слишком много читали Шекспира и слишком много романов. Отелло, если считать, что он лицо реальное, был своего рода военным гением, а великим людям позволительны некоторые причуды. Но подумайте, если бы Наполеон родился с бронзовой кожей вашего милого супруга, был бы он теперь на троне Франции? Нет, не правда ли? И, возвращаясь к князю, я считаю, что его добровольное затворничество, эта избранная им жизнь в одиночестве являются доказательством его любви к матери.

Это ради нее, ради ее репутации согласился он на подобную голгофу и навсегда лишил себя возможности любить. Я питаю глубочайшее уважение к этому человеку, Марианна, а также к мучительному желанию продолжить свой род, жертвуя самыми законными стремлениями, вплоть до нормальных потребностей его сердца и всего естества.

По мере того как виконт говорил, его голос приобретал серьезность и глубину, достигавшую до самых тайных уголков ее сердца.

— Вы обвиняете меня, не так ли? По-вашему, я должна была согласиться подарить ему этого ребенка?

— Я не принуждаю вас согласиться или отказаться, моя дорогая малютка. И не имею права судить вас. Вы сами полностью распоряжаетесь собой и своей судьбой, ибо за это право вы дорого заплатили.

Марианна внимательно посмотрела на него, пытаясь обнаружить на этом дружеском лице малейший след упрека или разочарования, и догадалась, что если бы старый друг меньше любил ее, он, может быть, судил бы ее строже.

— Я могу честно признаться вам, Аркадиус, я стыжусь себя. Этот человек всегда делал мне только хорошее. Он рисковал всем ради меня, чтобы меня защитить, и это покровительство простерлось до Язона, которого, однако, ему не за что хвалить. Безусловно, ему не доставит никакого удовольствия, что отцом ребенка станет презренный Дамиани, и тем не менее он желает этого ребенка, как величайшее благословение, которое может ему дать небо. Это тоже мне трудно понять.

— А вам не приходила в голову мысль, что он мог просто вычеркнуть из памяти этого Дамиани и видит в будущем ребенке только вашего сына, Марианна?

Молодая женщина слегка пожала плечами.

— Это заставляет предположить гораздо более сильные чувства, чем я могу поверить. Нет, Аркадиус, князь Коррадо видит в этом ребенке только Сант'Анна, немного неполноценного, но все-таки имеющего родовую кровь.

— Да что вам, в сущности, за дело до намерений князя Коррадо, раз вы категорически отказываетесь.

Ибо… вы по-прежнему отказываетесь, не так ли?

Марианна ничего не ответила на этот выпад. Она отошла на несколько шагов в сторону, словно пыталась исчезнуть в ставшей теперь густой тени сада, но она сделала это, чтобы полностью избавиться от всякого постороннего влияния, кроме своих внутренних голосов. В ней заканчивалась ожесточенная борьба, и она хотела только выиграть время, чтобы окончательно признать это. Ибо она уже знала, что побеждена, но не испытывала при этом никакой горечи. Это было как избавление, своего рода радость и гордость, ибо то, что она даст, кроме нее, не сможет дать никто другой. И затем, долгожданная радость, которую испытает человек, узнав, что она победила отвращение и согласна дать ему наследника, заслужена его поведением. И может быть, это станет средством умилостивить судьбу и сделать первый шаг к невозможному счастью.

Неподалеку раздался крик морской птицы. Без сомнения, это чайка, похожая на тех, что так часто кружились вокруг мачт «Волшебницы моря». Она услышала зов океана, гигантского свободного пространства, на одном краю которого уже заходило солнце Европы, а на другом только вставало солнце незнакомого счастья. Необходимо с достоинством заслужить все это…

Марианна обернулась. Черный силуэт Жоливаля оставался на том же месте у каменной скамьи, неподвижный, ожидающий чего-то… Она медленно подошла к нему и очень тихо спросила:

— Вы, конечно, знаете, где живет князь Сант'Анна, Жоливаль?

Он утвердительно кивнул, и в темноте она увидела, как сверкнули его глаза.

— Будьте так добры сказать ему, что я согласна. Я дам ему ребенка, которого он так желает…

ГЛАВА I. ПЛЕМЯННИЦА ПИТТА

Увлекаемая четырьмя баркасами с гребцами, чьи разноцветные лохмотья вносили теплую ноту в это холодное, предвещавшее скорую зиму утро, «Волшебница моря» покинула сухой док Кассима-паши, обогнула башни Арсенала, пересекая Золотой Рог, величественно приблизилась к лестнице Фанара, чтобы занять предназначенное для нее место.

Под руководством строгого шотландского мастера турецкие плотники хорошо поработали, и корабль с его благоразумно убранными новыми парусами, начищенной до блеска медью и сверкающим красным деревом казался новенькой игрушкой под рассеянными лучами солнца, чей большой диск словно скользил по небу за легким покрывалом тумана. И Марианна, стоя на набережной рядом с Жоливалем, с гордой радостью смотрела на подходящий к ней воскрешенный корабль Язона.

Гребцы работали на совесть, и вскоре большая часть расстояния, разделявшего док Кассима-паши и Фанар, была пройдена. Американский бриг, чей флаг по приказу султанши, чтобы избежать досадных дипломатических осложнений, заменили на штандарт с гербом Сант'Анна, сейчас присоединится к лесу мачт у набережной и вклинится между двумя большими греческими кораблями с пузатыми корпусами, чтобы здесь терпеливо ждать, пока законный хозяин вновь вступит в его владение.

Политическая ситуация между Англией и молодыми Соединенными Штатами Америки действительно обострялась. Конфликт, вошедший в историю как вторая война за независимость, назревал, и Нахшидиль, зная невероятную бдительность английского посла, сэра Стратфорда Кэннинга, позаботилась наложить на подаренный ее кузине корабль эмбарго, которое нельзя было отклонить.

Достаточно сложный маневр, чтобы подвести бриг бортом к набережной, был проведен под аккомпанемент поощрительных криков. Громадная толпа окружила Марианну и ее спутника, привлеченная необычным появлением западного корабля среди греческих и турецких, так как стамбульский берег предназначался для последних, в то время как европейские суда имели право причаливать только напротив, у лестниц Галаты.

Эта шумящая пестрая толпа состояла из матросов и всевозможных мелких торговцев, которые ежедневно загромождали набережную греческого квартала: продавцов фруктов, медовых пряников, пончиков, с их закопченными котлами; торговцев анисовой водкой и розалио, этого ликера из розы, сводившего с ума туземцев; уличных кондитеров и бродячих торговцев мясом вперемешку с разношерстной местной публикой, днем и ночью вторгавшейся в многочисленные портовые таверны. В утреннем воздухе стоял приятный запах жареной баранины и карамели, и Марианна почувствовала, что ужасно хочет есть…

Прошло уже почти два месяца с тех пор, как она согласилась исполнить по отношению к своему супругу то, что она стала рассматривать как свой долг. И с того дня, словно небо только и ждало этот знак доброй воли, чтобы даровать ей прощение, ужасные недомогания, мучившие ее с начала беременности, полностью исчезли.

Наоборот, она стала есть с таким аппетитом, который вызывал беспокойство о том, во что превратится ее талия после родов.

— Я не могу больше влезть ни в одно из моих платьев, — стонала она почти каждое утро после туалета.

И не забывала добавить трагическим тоном:

— Я точно стану похожей на Висконти, — намекая на внушительную возлюбленную маршала Бертье, знаменитую своими удивительными корсетами, которые она заказывала, чтобы скрыть в них излишки плоти.

Добряк Жоливаль успокаивал ее тем, что она никогда не выглядела так хорошо, что из-за изнеженной жизни кожа ее приобрела цвет лилии, а это было именно так, и что в любом случае мужчины, достойные этого имени, предпочитают мягкие телеса, и даже пухлые, связкам костей, как того часто требует мода.

— И затем, если мы наконец поедем в Америку, вы проведете многие недели в морском режиме и станете стройной и гибкой, как отощавшая кошка, если это вам улыбается.

Марианне тогда действительно осталось только улыбнуться, вздохнуть, отставить творения Леруа и ограничиться местной модой, гораздо менее изысканной, но зато более удобной для будущей матери…

В данный момент виконт-сочинитель, буквально ввинтив маленькую подзорную трубу в глаз, внимательно следил за эволюциями корабля под руководством мужа Агаты, рейса Ахмета, у которого Нахшидиль купила бриг и который согласился провести его из дока до якорной стоянки.

— Турки превосходные моряки, — заметил Жоливаль. — Как жаль, что они не решаются покинуть средневековье и начать строить современные корабли, не имеющие такой вид, словно они сражались при Лепанто!

Да простит меня Бог, если то, что я вижу там внизу, не галера!

— Французы разоружили свою последнюю галеру лет сто назад. Не будьте таким мелочным, Жоливаль. И затем, это вопрос времени. Султан Махмуд, если Аллах продлит его жизнь, собирается решительно произвести глубокие реформы и повести свою империю по пути прогресса. Но пока он не укротит янычар и окончательно не заставит замолчать их окаянные кухонные котлы, ничто не будет возможным. Его величество, а также и его мать поджидают удобный случай, а пока проявляют терпение, но это их главная забота…

С тех пор как она была гостьей княгини Морузи, Марианна много раз посещала свою царственную кузину, и между двумя женщинами возникла дружба, к которой присоединилась бурная привязанность Бюлю-ханум, которая так ничего и не поняла из того, что произошло у Ревекки, однако, как преданная верноподданная, не задавала ни единого вопроса, раз ее хозяйка была довольна. Это дало Марианне полезную информацию, которую она щедро предоставляла бедному Латур-Мобуру, все больше отстававшему от событий и не имевшему возможность дать вразумительный ответ императору о продолжении русско-турецкой войны.

«Волшебница» теперь стояла у набережной, возвышаясь среди своих приземистых соседей, похожая на морского ястреба в стае уток. Она выглядела такой нарядной и чистой, что слезы выступили на глазах Марианны и она даже забыла о своем ненасытном голоде.

В это утро само небо располагало к оптимизму. Когда Язон приедет, он будет так счастлив вновь обрести дорогой ему восстановленный корабль, что сгустившиеся между ним и Марианной тучи сами собой рассеются.

Немного спокойных объяснений, и все войдет в норму, дурной сон улетит навсегда. Князь получит столь желанного наследника, а его супруга, быстро став с помощью императорских законоведов Марианной д'Ассельна, будет свободна соединить свою жизнь с человеком, которого всегда так любила…

Конечно, где-то в мире есть особа, которая законно носит фамилию Бофора, но Марианна неуклонно изгоняла из своего сознания память о ней. Пилар выбрала Испанию, родину ее предков, от которых она унаследовала необузданную жестокость и суровую набожность, и сейчас она, без сомнения, усмиряет свои беспощадные страсти в тиши какого-нибудь монастыря. Больше она не является помехой. Но когда же появится Язон?

Во время одного из невероятно учтивых и официальных визитов «Турхан-бея»к княгине Морузи Марианна рискнула заговорить о Бофоре, выразив удивление, что он так долго заставляет себя ждать. При этом сердце ее забилось быстрее, настолько она опасалась причинить боль князю, но вопрос, похоже, ничуть его не задел. Он посмотрел на молодую женщину своими неизменно спокойными темно-синими глазами с тем непроницаемым выражением, от которого ей всегда становилось не по себе, и серьезным голосом ответил:

— В этом нет ничего удивительного. Ведь его раны были очень серьезными, ибо Лейтон оставил его умирать в уносимой течением лодке, где его нашли. Кроме того, после Корфу он находился под трудноустранимым действием опасного снадобья из ржаной спорыньи. Тем не менее личный врач паши Морэ, который ухаживает за ним, поручился мне за его жизнь, но сказал, что выздоровление будет длительным. Будьте, однако, спокойны, за ним ухаживают хорошо.

— Врач паши Морэ? — удивленно спросила Марианна. — Почему же он, если Бофора приютили рыбаки?

— Потому что так гораздо лучше для него. Ходжа Гассан — священнослужитель и мой друг. На этом основании он тайно ухаживает за капитаном Бофором. Из рук Вали-паши американец не вырвался бы без солидного выкупа. Вспомните, что Вали и его отец, паша Янины, как, впрочем, и паша Египта, Махмуд Али, с некоторого времени проявляют самостоятельность по отношению к Порте и ведут себя теперь как независимые властители, за что, кстати, когда-нибудь могут поплатиться. Но, возвращаясь к Язону Бофору, я должен сказать, что шесть месяцев — минимальный срок для его полного выздоровления.

Шесть месяцев! Марианна посчитала про себя. Если исходить из того, что Язона подобрали в первых числах августа, он сможет появиться в Константинополе только зимой, а может быть, даже и в начале весны, учитывая время, которое понадобится ему, чтобы добраться до Босфора. Это обещало долгое ожидание, поскольку октябрь еще не кончился, но, с другой стороны, тайный голос нашептывал Марианне, что так будет лучше, ибо роды ожидались в конце февраля. Благодаря этому она сможет показаться ему в нормальном виде, тогда как она страшилась встретиться лицом к лицу с Язоном с откормленными щеками и всем тем малопривлекательным видом, напоминавшим ей бочку…

— Вы действительно очень неблагоразумны, сударыня, — раздался вдруг ворчливый голос, заставивший вздрогнуть Марианну. — Здесь холодно и сыро, а вы уже добрых три четверти часа стоите среди толпы, подвергаясь опасности быть сбитой с ног. Ведь я рекомендовал вам величайшую осторожность.

Вырванная из своих мечтаний, молодая женщина заметила, что Жоливаля больше нет возле нее. Он поднялся к Ахмету на полуют брига. А на его месте оказался мужчина среднего роста, блондин с красиво подстриженными бакенбардами и чисто английской элегантностью, смотревший на нее с недовольным видом. Она ласково улыбнулась ему и протянула руку.

— Вы оказали мне честь, присматривая за мной, мой дорогой доктор? В таком случае вы явили образчик величайшего терпения, если вам удалось удержаться от упреков в мой адрес целых три четверти часа.

— Я не присматривал за вами, княгиня, но все это время мы были здесь, леди Эстер и я, договариваясь с целой армией капитанов с греческих судов, ужасно болтливых, один другого жуликоватей, и я надеялся, что мы быстро закончим, чтобы я мог отвести вас домой, но эти люди владеют искусством краснобайства больше и лучше, чем гвинейские племена! Что касается леди Эстер, она может послужить примером негритянскому королю! Я кончил тем, что потерял терпение, но она все еще там. Посмотрите на нее: в одном из нарушающих устои костюмов, которые она обожает, стоящую на этих подмостках с каким-то типом в грязном красном колпаке. Готов поклясться, что она получает удовольствие от таких дискуссий.

Если бы ее друзья из Лондона могли это видеть…

Марианна от души рассмеялась. Не было ничего неожиданного в том, что ее нынешний врач был чистокровный англичанин и что этот врач, доктор Чарльз Мерион, стал другом. Ведь на другой день после ее переселения во дворец в Фанаре она нашла вполне естественным включиться в жизнь ее хозяйки и обнаружила, что эта жизнь очень космополитическая.

Политика, однако, почти не интересовала княгиню Морузи, считавшую нормальным принимать вперемешку людей, на которых в другом месте она не обратила бы внимания. Она не проявляла расовых предубеждений в оценке той или иной войны или частной ссоры. Ее друзьями были греки, турки, албанцы, русские, валахи, англичане или французы, это не имело значения! Ее единственное требование: нравиться ей и не быть скучным. Взамен она дарила щедрое гостеприимство и дружбу, готовую на все, но при разочаровании не знавшую прощения.

И Марианна, личный друг и тайная посланница Наполеона, благодаря ей практически попала в объятия племянницы великого Питта, человека, являвшегося смертельным врагом Франции вообще и Наполеона в частности; другими словами — леди Эстер Стенхоп, вызвавшей у нее симпатию, такую же непроизвольную, как и внезапную, от которой она даже не пыталась защититься.

Леди Эстер, без сомнения, была наиболее примечательной и наименее благонамеренной особой, какую когда-либо рождала Англия. Смерть дяди, которому она на протяжении многих лет была опорой и поддержкой, а затем гибель жениха, генерала Джона Мура, убитого в Испании в жестокой битве у Коруньи, в нормальных условиях должны были бы сразить ее и ограничить скромным положением вдовы, да еще и сироты. Однако, привыкнув влиять на политику и политиков, леди Эстер в свои тридцать четыре года отказалась от замкнутой, удушающей жизни старой девы в глуши английского графства.

Она выбрала приключения и ровно через полтора года, а именно 18 февраля 1810 года, стряхнула со своих ног пыль родной земли. Без особой надежды на возвращение она отплыла из Портсмута к странам Востока, чья магия всегда возбуждала ее воображение. Но она уехала не одна: с ней отправилась на фрегате «Язон», этом старом знакомом Марианны, целая свита, как и подобает королеве в изгнании.

После многомесячного странствия достигли наконец Константинополя, и путешественница, поддавшаяся очарованию города, находилась здесь уже год, принимая и посещая высшее общество, в том числе и султана, живя на широкую ногу благодаря щедрой субсидии, которую отец Майкла Бруса, друга ее сердца, высылал сыну, ибо леди Эстер, несмотря на ее склонность к роскоши, не имела состояния и своим поведением вызывала тайное возмущение в душе английского посла.

Кэннинг и в самом деле не замедлил воспринять леди Эстер как одиннадцатую казнь египетскую, а высокомерная странница, со своей стороны, не особенно скрывала перед красавцем дипломатом, что она относит его к категории зануд.

Зато она после приезда всеми средствами добивалась приема у французского посла. Она действительно очень хотела посетить Францию после ее восточного турне (тем более что это было запрещено для англичан) и лично ознакомиться с последствиями императорского правления в стране, едва вышедшей из революции, главной целью которой было свержение монархии. И, считая, что никто, кроме французского посла, не сможет открыть ей двери этой удивительной страны, леди Эстер на протяжении месяцев всеми правдами и не правдами старалась встретиться с Латур-Мобуром, который, не зная больше, как от нее избавиться, в конце концов выбрал заточение. Он почти не выходил из своего старинного монастыря.

Его положение и так было уже достаточно шатким и щекотливым без того, чтобы усложнять его дополнительным недовольством Наполеона просьбой о паспорте для племянницы покойного графа Чатама. При одной мысли о том, как нахмурятся императорские брови перед столь неуместной просьбой, по его телу пробегали мурашки.

В настоящий момент мучительница несчастного посла собрала вокруг своей особы почти столько же людей, как и американский бриг, с которым, кстати, у нее просматривалось некоторое сходство. Очень высокая, даже для англичанки, она носила странное, полумужское — полуженское одеяние, что-то вроде черной паранджи, богато расшитой золотом, представляя собой фигуру, сделавшую бы честь любой римской матроне. Но вместо того чтобы полностью закутаться в это одеяние, она небрежно отбросила капюшон на плечи, гордо выставив напоказ голову с медальным профилем: великолепный нос, яркие чувственные губы, а сверху огромный тюрбан из белого муслина.

В таком облачении, подходившем ей больше всего, она давала отпор греческому моряку гораздо меньшего роста, но более нервному, чем она, на всклокоченную голову которого леди Эстер со снисходительной полуулыбкой время от времени роняла несколько слов, очень спокойных, однако, похоже, вселявших в беднягу ужас.

Забавлявшиеся этой сценой Марианна и доктор Мерион увидели, как греческий моряк несколько раз подряд истово перекрестился, с помощью умоляющих глаз и поднятых рук призвал небо в свидетели, сорвал свой колпак, бросил на землю, потоптал, затем поднял и снова напялил на голову. В конце концов спокойствие, похоже, вернулось к нему, и он протянул сомнительной чистоты руку, в которой внезапно блеснула бесспорно золотая монета.

— Помилуйте! — простонал. Мерион. — Она договорилась с этим пиратом…

— О чем договорилась? И что значит эта перебранка, золотая монета?

— Что мы скоро уедем, сударыня, и на край света!

Леди Эстер отступается от своего желания посетить Францию, но также отказывается провести вторую зиму в Константинополе. Она говорит, что слишком мерзла в прошлом году и решила направиться в Египет. И любым способом, как вы могли видеть. Когда ей не удалось найти корабль доброго христианина, чтобы отвезти ее туда, она обратилась к этим похожим на пиратов людям, не имеющим ни стыда, ни совести…

— Ну-ну, доктор, тут вы ошибаетесь! Греки такие же добрые христиане, как вы и я. Может быть, немного отличаются, но в малом.

— Мне все равно, кто они! Беда в том, что я обречен умирать тысячью смертей в разгар зимы на ужасной, без всякого комфорта, шхуне. Я предпочел бы турецкую шебеку.

— Но тогда вы оказались бы на корабле неверных, — заметила Марианна, которую рассмешил трагический тон ее собеседника, и она спрятала улыбку в высоком меховом воротнике ее суконного плаща.

Однако она тут же воскликнула:

— Позвольте, дорогой друг, если вы уедете, я останусь совсем беспомощной? Что я буду делать без ваших советов?

— А именно в этом я и пытаюсь убедить леди Эстер! У меня здесь прекрасная клиентура, приятная и милая, которая, кроме того, что нуждается во мне, очень дорога мне самому. К тому же мой долг — остаться до вашего разрешения от бремени. И затем, я не знаю, как воспримут важные турецкие дамы такой внезапный отъезд. Я думаю особенно о супруге Капудан — паши…

Марианна также подумала о ней и снова подавила улыбку, ибо заботы, которые доктор Мерион расточал супруге командующего османским морским флотом, немного превосходили то, что требует простая медицинская внимательность. И другие дамы оказывали полное доверие молодому английскому врачу, а он не скрывал удовольствия, которое получал в шелковистом сладостном обществе певчих птичек.

— И что вам ответила леди Эстер?

Мерион пожал плечами.

— Ничего… или почти ничего. Она отказалась выслушать меня, так как хочет ехать в Египет, и ехать немедленно.

— Неужели? Как же это? Я считала, что она придает большое значение встрече с Латур — Мобуром! Значит, она отказывается от нее? Я не думала, что она такая…

Доктор кашлянул и осторожно осмотрелся вокруг.

— Вот именно! — прошептал он. — Она видела его…

— Видела его? Ну и новость! Но где? Когда? Говорите быстрей! Я умираю от нетерпения.

— На прошлой неделе в Бебеке. Они встретились на берегу Босфора, недалеко от нашей резиденции, во дворце, принадлежащем одной из ее подруг. Ваш посол согласился тайно прибыть туда, потому что леди Эстер пригрозила явиться средь бела дня во французское посольство и звонить до тех пор, пока не откроют… Однако тс-с! Вот и она…

В самом деле, леди Стенхоп приближалась большими шагами, той решительной походкой, которая позволила леди Плимут выразить сожаление, что женщин не принимают в королевскую гвардию. Подойдя к ним, она шутливо поклонилась, поочередно прикладывая руку к груди, губам и лбу.

— Салам алейкум! — сказала она. — Если судить по выражению его лица, наш дорогой Чарльз занят тем, чтобы наполнить ваше сочувствующее сердце всей горечью, переполняющей его собственное, моя дорогая Марианна! И вы, безусловно, жалеете его?

— Я не его жалею, Эстер, я жалею себя. Он сказал, что вы лишаете меня врача и дорогого друга. И у меня большое желание запеть вместе с ним.

Леди Эстер рассмеялась.

— Вы, французы, всегда остаетесь мастерами в искусстве говорить приятные вещи с таким видом, будто преподносите гадости, и наоборот! Но я надеюсь, что вы не поддаетесь его драматическим измышлениям обо всех несчастных созданиях при последнем издыхании, которых его Отъезд ввергнет в пучину отчаяния? Истина заключается в том, что он ухаживает только за абсолютно здоровыми женщинами, и это он будет страдать без чарующих глаз мадам Тюлин, мадам Ненуфер, мадам Этуаль… не говоря уже о ваших, моя милочка, со всем уважением, которого они заслуживают…

Внезапно она изменила шутливый тон и сказала вполне серьезно:

— А другая истина — моя — в том, что мне необходимо ехать. Ведь Мерион сообщил вам о моей встрече с Латур-Мобуром?

— Он как раз говорил об этом…

— Но он не успел сказать все, потому что пришла я… Встреча оказалась приятной, но ничего не дала. Из слов посла я поняла, что поездка к Бонапарту невозможна. Впрочем, я знала об этом давно, но мне доставляло удовольствие терроризировать этого превосходного человека…

Она запнулась, огляделась вокруг и нахмурила брови, увидев, что к ним приближаются два жандарма, так явно прислушивающихся, что она схватила Марианну за руку, сделав вид, что ей плохо.

— Не сможем ли мы поболтать в другом месте?

Мне надо сказать вам кое-что с глазу на глаз…

— Если хотите, мы можем вернуться во дворец Морузи. Княгиня сейчас в своем доме на Арнавю-Кои, и мы спокойно поговорим.

— Я никогда не чувствую себя спокойной в греческом доме. Там всегда у всех дверей и замочных скважин полно любопытных.

— Тогда пойдем….Я вижу только одно подходящее место.

— Какое?

— Вот это, — сказала Марианна, увлекая подругу к «Волшебнице». — Там никто нам не помешает.

«И кроме того, — добавила она про себя, — вполне естественно, что я наведаюсь на» мой» корабль «.

Она испытала истинное наслаждение, использовав это притяжательное местоимение. Однако она не собиралась, придя этим утром в порт, пересечь планшир брига.

Она полагала, что корабль Язона должен ждать, неприкосновенный, возвращения своего хозяина и только Язон, заставив палубу загудеть под его сапогами, заново, так сказать, окрестил бы его. Впрочем, в этом было, возможно, некое ребячество, ибо после всего» Волшебница «, купленная благодаря состоянию Селтона и выкупленная Нахшидиль, принадлежала Марианне в такой же степени, как и Язону. И теперь ее охватило непреодолимое желание снова очутиться на палубе, где она пережила столько незабываемых часов…

Оставив очень недовольного доктора Мериона шагать по набережной, обе женщины поднялись на борт и, сделав дружеский знак Жоливалю, разговаривавшему на полуюте с Ахметом, направились на верхнюю палубу, где прежняя каюта Марианны была тщательно реставрирована.

— Вот так! — вздохнула молодая женщина, усаживая подругу рядом с собой на койку. — Лучшего места нам не найти! Здесь уж нас никто не услышит. Вы можете говорить без опасений.

Но леди Эстер не сразу заговорила. Она осматривалась вокруг с интересом и любопытством, которое не пыталась скрыть.

— Так этот корабль принадлежит вам? — сказала она наконец. — Я видела герб вашей семьи на штандарте… но не знала, что вы судовладелица…

Марианна рассмеялась.

— Моя семья одна из самых небольших, дорогая подруга, и никто в ней не занимается прекрасным ремеслом судовладельцев, а я еще меньше, чем кто-либо. Этот бриг в действительности принадлежит одному другу… очень дорогому, но он — бриг — попал в плен к туркам. Ее величество султанша-валиде, моя кузина, выкупила его и подарила мне. Штандарт — это дополнительная милость, но я не считаю себя подлинной владелицей; скажем, в настоящее время я — хранительница» Волшебницы «…

— И кто ее капитан?

— Не спрашивайте меня об этом. Я не могу сейчас сказать, — ответила она с твердостью, которую тут же сменила улыбкой и добавила:

— Считайте меня суеверной, но я не хочу произносить его имя, пока он не приедет…

— И когда это произойдет?

— Я не знаю. Может быть, завтра, а может, через час… или через шесть месяцев. Он тяжело болен и медленно выздоравливает, достаточно далеко отсюда. Но оставим это и поговорим о вас.

Однако Эстер Стенхоп решительно не испытывала большого желания говорить. Она, похоже, совершенно забыла о своих важных делах. Едва она ступила своей большой, аристократических линий ногой на палубу брига, как ее серые глаза загорелись, а трепещущие ноздри словно расширились.

» Она напоминает охотничью собаку, которая чует дичь «, — подумала Марианна, и последовавшее не особенно ее удивило.

Леди Эстер глубоко вздохнула и строго посмотрела на соседку.

— Не хотите же вы сказать, что этот бриг, созданный, чтобы бороздить моря, останется на приколе в этом порту, бесполезный и заброшенный, не поднимая ни единого паруса в ожидании проблематичного прибытия шкипера, о котором вы не знаете, ни где он находится, ни когда он приедет?

— Действительно. Именно это я и хотела сказать — Позвольте мне заметить, что это смешно и опасно. Вы сделаете гораздо лучше, заключив временный контракт с опытным капитаном, чтобы он собрал самую лучшую команду и поскорей поднимал паруса.

— Поднять паруса? Но я не имею ни малейшего желания. Да и куда плыть?

— В Египет. Вместе со мной. Мне необходим корабль, ибо нужно поскорей уехать. За неимением лучшего я смирилась с путешествием на дрянной шхуне, но этот бриг — просто дар небес!

Марианна нахмурила брови. Она хорошо знала страсть англичан к кораблям, однако нашла, что на этот раз леди Стенхоп переборщила.

— Бесполезно рассчитывать на это, Эстер. Я глубоко огорчена, что вынуждена отказать вам, но кроме того, что в моем состоянии запрещены морские поездки, я повторяю: это судно, в сущности, не принадлежит мне и оно не отплывет без своего хозяина.

Она сказала это очень сухим тоном и подумала, что англичанка обидится, но ничего не произошло. В голосе леди Эстер не было ни малейшего недовольства, когда она спокойно заявила:

— Я же сказала, что я должна уехать, моя дорогая, но вам также будет лучше покинуть Константинополь, если вы хотите избежать больших неприятностей.

На этот раз Марианна сделала большие глаза и посмотрела на подругу так, словно та лишилась разума. Но ни малейший след безумия не искажал красивое, властное лицо. Оно выражало только твердую решимость и некоторое беспокойство.

— Не угодно ли вам повторить? — спросила Марианна. — Мне лучше уехать? Но из-за чего, объясните, пожалуйста?

— Сейчас я скажу… Любезный Чарльз рассказал вам, я думаю, о моей встрече с вашим послом?

— В самом деле, но я не вижу…

— Сейчас увидите…

Слегка коснувшись деталей встречи, которая, не принеся успеха, имела для нее только второстепенный интерес, леди Эстер перешла к тому, что последовало за ее романтичной встречей в пустынном дворце: иначе говоря, о полученном на другой день приглашении явиться в английское посольство, где лорд Кэннинг желает ее видеть.

Немного обеспокоенная этим внезапным желанием, она не задерживаясь отправилась туда, и Кэннинг не заставил ее долго пребывать в неизвестности.

— Леди Эстер, где вы провели вчерашний день? — спросил он, едва она вошла в кабинет.

— А разве ваши шпионы не сообщили вам?

Ведь она была не из тех беззащитных женщин, которыми можно помыкать, и ее вызывающий ответ оказался достойным вопроса.

Начавшийся таким образом диалог не замедлил обостриться. Посол выразил своей неугомонной подопечной крайнее недовольство ее непрерывными связями с окружением французского посла. Вчерашняя тайная встреча переполнила, по его мнению, чашу, и племянница Питта, по своему положению и родственным связям, не должна, конечно, ощутить тяжелые последствия ее безумств только при условии, что она откажется от скандальной связи…» с любовницей Буонапарте, которая, кроме того, общеизвестная шпионка…«

— Я ответила юному Кэннингу, что уже достаточно взрослая, чтобы самой выбирать друзей, и предложила ему не совать нос в чужие дела. Естественно, это ему не понравилось, особенно когда я напомнила о связывающих вас с матерью султана родственных узах. Мне показалось тогда, что он вот-вот лопнет от ярости.

» Леди Эстер, — сказал он мне, — или вы дадите честное слово разорвать всякие отношения с этими людьми вообще и с этой женщиной в частности, или я вышлю вас из города и с первым уходящим кораблем отправлю в Англию. Что касается вашей захудалой княгини… — прошу вас извинить, моя дорогая, но цитирую дословно, — я быстро добьюсь от его величества, что ее посадят на идущий во Францию корабль, но сразу после выхода из Босфора мы захватим ее, чтобы она больше никогда не доставляла нам хлопот…«

У Марианны от волнения захватило дух. Гнев и возмущение закипели в ней, но ей удалось не показать это и даже пренебрежительно улыбнуться.

— Не заблуждается ли сэр Стратфорд относительно своего влияния на Порту? Выслать, как служанку, кузину султанши? Это немыслимо!

— Меньше, чем вы себе представляете. Кэннинг хочет выставить вас тайным условием, своего рода прелиминарием к соглашению, которое он в ближайшее время заключит с Махмудом… и на этот раз его величество не спросит мнения матери. Вы будете незаметно отправлены, без малейшего шума, а когда ее величество потребует вас, вы будете далеко, и валиде не останется ничего другого, как забыть вас…

— А это соглашение, вы знаете, о чем оно? — спросила Марианна, чувствуя, что на этот раз побледнела.

— Точно не знаю, что-то сомнительное. Ходят слухи, что русская эскадра приближается к Дарданеллам, а турецкий флот совершенно не способен преградить ей дорогу, если она решит ворваться в Босфор и обстрелять Константинополь. Кэннинг попросил помощи, и в настоящее время флот адмирала Максвела должен направляться к нам. Неужели вы думаете, что султан будет колебаться в выборе между очаровательной княгиней Сант'Анна и несколькими большими линейными кораблями?

— Я считала, что Англия в большей или меньшей степени сотрудничает с Россией? Или она только прикидывается другом, когда речь идет о том, чтобы напакостить императору Наполеону?

— Очевидно, так. Кроме того, не может быть и речи, чтобы между двумя флотами дошло до столкновения. Просто присутствие английских кораблей не позволит русским зайти слишком далеко в отношении государства, которому покровительствует Англия и которое, кстати, готово подписать мирный договор! Вы прекрасно видите, что ваш единственный шанс — уехать со мной!

Марианна встала и, не отвечая, подошла к окованному медью иллюминатору и стала, как некогда, смотреть вдаль, не обращая внимания на открывшееся за ним зрелище.

Шумящий порт, пестрая толпа, бледное солнце — все это не представляло для нее никакого интереса. У нее появилось странное ощущение, что ее заключили в ледяной панцирь, вызывавший отвращение и глубокую усталость…

Вот так мужская политика еще преследовала ее и ожесточалась даже тогда, когда она окончательно отказалась играть в ней хоть малейшую роль. Она открыла, что для того, чтобы ее оставили в покое, недостаточно отдаться безмятежной жизни, как она жила уже два месяца, ощущая развитие в ней ребенка, который станет залогом ее будущего.

После прибытия Марианны в Константинополь Кэннинг мечтал снова захватить ее и отправить в Англию, чтобы там сгноить в подвале какой-нибудь крепости, и его не смягчило скромное существование будущей матери, поселившейся у гостеприимного очага княгини Морузи. Возможно, он даже считал эту скромность источником тайных интриг, удобной ширмой, чтобы оказывать опасное давление на османскую политику. Марианна Сант'Анна, тайный агент, замаскированный беременной женщиной, чтобы более активно плести свою зловещую паутину. И он дошел до того, что поставил ее устранение тайным условием заключения важного дипломатического соглашения! Это было бы очень лестно, конечно, если бы не было так смешно. Но это вызывало и сильное беспокойство, раз двадцатичетырехлетний посол ради достижения своей цели решился пренебречь протекцией самой султанши…

Положение Марианны было тем более опасным, что для нескольких решительных людей не представляло труда проникнуть ночью в старый дворец Морузи, чьи двери не знали запоров, похитить Марианну и отнести на корабль. Несмотря на его средневековые контрфорсы, дворец не представлял собой надежной защиты, и слуги в нем были такого же почтенного возраста, как и его хозяйка. Наконец, его главный подъезд выходит прямо на набережную Фанара: пленница перенесется из постели в трюм корабля, даже не успев проснуться…

Марианна внезапно ощутила мягкое покачивание брига. Он слегка поскрипывал, натягивая якорные цепи, и ей почудился в этих звуках некий призыв, ответ, может быть, на мучивший ее вопрос. Словно приглашение к путешествию. Почему бы, после всего, не поехать ей на» ее» корабле вместе с друзьями? Не в Египет, конечно, где ей нечего делать, а к Морэ… Почему бы не приехать к Язону, избавив его от необходимости посещения этого города, который он инстинктивно ненавидел и куда так не хотел плыть?

Немного встревоженный голос Эстер грубо напомнил ей о присутствии, о котором она забыла.

— Итак? Что же вы решили? Мы едем?

Марианна вздрогнула, бросила на нее быстрый взгляд и покачала головой:

— Нет! Об этом не может быть и речи. Какова бы ни была опасность, я остаюсь…

— Вы сошли с ума!

— Может быть, но это так. Не сердитесь на меня, Эстер, и особенно не думайте, что я не оценила доказательство дружбы, которое вы мне предоставили. Я вам действительно очень признательна, что вы предупредили меня…

— Но вы не особенно поверили моему предупреждению! Вы глубоко ошибаетесь, если считаете, что угрозы Кэннинга — простое сотрясение воздуха. Я знаю его слишком хорошо, чтобы не сомневаться в том, что он добьется своей цели, как в случае со мной, так и с вами.

— Я, в этом ничуть не сомневаюсь, потому что я, я тоже имела сомнительную честь познакомиться с ним.

Может быть, мне и в самом деле следует уехать, но только не в Египет. Мне там совершенно нечего делать.

Лучше и более естественным было бы для меня, пожалуй, вернуться во Францию или Тоскану…

Едва она это сказала, как пожалела о последних словах, ибо глаза леди Стенхоп снова загорелись. Разве ярая путешественница только что не предложила сопровождать ее, при необходимости переодевшись мужчиной и с фальшивым паспортом? Несмотря на глубокую симпатию, которую она испытывала к англичанке, такая перспектива не особенно ей улыбалась, ибо она могла превратиться в источник любых неприятностей. Однако так же внезапно, как он загорелся, огонь в серых глазах потух, словно задутое пламя.

В свою очередь, леди Эстер встала, вытянувшись во весь рост, так что ее тюрбан едва не уперся в потолок.

— Поскольку ваш Латур-Мобур и пальцем не шевельнул, чтобы устранить дипломатические трудности и бесчисленные неприятности, которые могло вызвать мое появление во Франции, — вздохнула она, — я увязалась бы с вами и с какой радостью! Но это действительно бросить вызов судьбе. Тем не менее поразмыслите еще, моя дорогая, и посоветуйтесь с друзьями. В любом случае я уеду не раньше чем через три дня. Следовательно, у вас еще есть время изменить мнение и пожелать провести зиму под египетским солнцем. Пойдем, однако! Присоединимся к бедному Мериону, который уже, наверно, стер подошвы, ожидая нас. Славный малый долго не выдерживает мое отсутствие…

Но когда женщины спустились на набережную, доктор Чарльз Мерион исчез. Несмотря на беспокойство, Марианна, у которой не было таких же оснований, как у леди Стенхоп, верить во всемогущество ее чар над юным врачом, невольно подумала, что он, наоборот, воспользовался случаем, чтобы улизнуть. Может быть, он направился разделить свое горе с очаровательной супругой Капудан-паши?..

Аркадиус выслушал ее, не говоря ни слова, покусывая ус, как он это привык всегда делать, когда бывал сильно озабочен, но тем не менее не проявляя большого беспокойства.

— Вот так обстоят дела! — сказала Марианна в заключение. — Милорд Кэннинг попросту задумал официально очернить меня перед двором, а неофициально — похитить.

— Я больше боюсь неофициальной части, чем официальной, — проговорил сквозь зубы Жоливаль. — Даже находясь в холодных отношениях с Наполеоном, султан дважды подумает, прежде чем выслать кого-либо из его друзей. По-моему, Кэннинг, если он действительно сказал те слова, что вам передали, слишком расхвастался.

— Как это: «если он действительно сказал те слова»? Вы предполагаете, что Эстер придумала всю эту историю?

— Всю — нет… но частично. Меня в этой истории удивляет то, что она, хотя уже прошла неделя после ее встречи с Кэннингом, не поспешила предупредить вас.

Это было бы по-дружески. Вместо этого она спокойно ждет до встречи с вами в порту и рассказывает обо всем как раз после того, как узнает, что вы являетесь владелицей корабля, более красивого и комфортабельного, чем все, что она могла надеяться найти здесь, чтобы увезти ее к восточным грезам. Согласитесь отвезти ее в Египет, и она заставит вас совершить кругосветное путешествие.

— Не может быть речи ни о кругосветном путешествии, ни даже о поездке в Египет. Но, — добавила Марианна, пораженная справедливостью его рассуждений, — вы действительно верите, что она придумала все?

— Если бы знать, — вздохнул Жоливаль. — В любом случае, прежде чем принять хоть малейшее решение, следует посоветоваться с князем Коррадо. Поскольку он является первопричиной вашего пребывания здесь, помимо того, что вы его законная жена, ему и решать, что надо делать. Я немедленно сообщу ему о создавшемся положении, после чего отправлюсь на поиски одного моего друга, имеющего хорошие связи в британском посольстве. Может быть, он сможет узнать, что является правдой, а что вымыслом в откровениях леди Эстер!

— У вас есть друзья-англичане, у вас, Жоливаль? — удивилась Марианна, знавшая, как мало симпатии питает ее друг к стране, которую его жена избрала своей землей обетованной.

— У меня есть друзья там, где надо! И успокойтесь, этот — не англичанин. Он русский, бывший паж Екатерины Великой, но один из наиболее осведомленных в дипломатических делах людей, кого я только знаю.

Полные здравого смысла рассуждения ее друга немного успокоили Марианну. Снова принявшись за вышивание, которым она занималась в долгие часы отдыха, предписанного доктором Мерионом, она адресовала ему лукавую улыбку, в то время как он, стоя у стола, торопливо нацарапал несколько слов.

— Я, кажется, понимаю. Если ваш друг так же вхож в посольства, как и в игорные дома, он действительно должен быть кладезем сведений.

Жоливаль пожал плечами, пощелкал по лацканам своего элегантного жемчужно-серого сюртука, взял трость, шляпу и, нагнувшись, быстро поцеловал волосы Марианны.

— Самое ужасное в вас, женщинах, — проворчал он, — это то, что вы никогда не цените усилий, которые делают ради вас. Теперь спокойно оставайтесь и ждите моего возвращения и особенно никого не принимайте. Я скоро вернусь.

Он и в самом деле отсутствовал недолго, но твердая уверенность, с которой он уходил, уступила место некой напряженности, проявлявшейся в глубоких складках между бровями и непрерывных понюшках табака.

Его таинственный, так хорошо осведомленный друг подтвердил бурный характер последней встречи леди Стенхоп с английским послом, так же как и предстоящее заключение соглашения между Кэннингом и султаном, но он не знает всех намерений британца относительно княгини Сант'Анна и особенно, связаны ли меры по ее изгнанию с этим соглашением.

— Нет никаких причин, чтобы это не было так, — воскликнула Марианна. — Вы прекрасно понимаете, друг мой, что если Кэннинг собирается выслать женщину такого ранга, как леди Стенхоп, родную племянницу лорда Чатама, он, безусловно, не будет деликатничать с явным врагом.

— Прежде всего он никогда не говорил, что «вышлет» леди Эстер. Просто он уведомил ее, — по словам графа Каразина, — что для нее будет благоразумней покинуть этот город, чем упорствовать в поддержании дружеских отношений с «этими проклятыми французами». Ничего больше! И я охотно поверю, что он сказал именно так, ибо Кэннинг слишком учтивый человек, чтобы употреблять выражения вроде «выслать» или «убрать», когда дело идет о даме.

— Это просто доказывает, что в его глазах я не являюсь «дамой»! Вспомните, Жоливаль, что он назвал меня «захудалой княгиней».

— Я понимаю, что для дочери маркиза такой эпитет оскорбителен, но повторяю: не стоит драматизировать.

Мне кажется, что наша знакомая сама предпочитает удалиться, ибо ей не хочется ждать результата некоего письма, написанного ею в порыве гнева лорду Уэлсли после стычки с Кэннингом, в котором посол выставлен в довольно смешном виде. Сейчас прочтете.

Словно из воздуха, Жоливаль с ловкостью фокусника извлек листок бумаги и протянул Марианне, которая, не скрывая удивления, машинально взяла его.

— Откуда у вас это письмо?

— По-прежнему граф Каразин! Это действительно очень ловкий человек. Но естественно, это только копия, которую, кстати, не составило труда получить, ибо леди Стенхоп была так разъярена, что не могла отказать себе в удовольствии прочитать нескольким друзьям свою мстительную эпистолу. Каразин был при этом и, поскольку у него феноменальная память… Должен сказать, что это довольно приличный образчик изящной словесности.

Марианна начала пробегать письмо и не могла удержать улыбку.

«Мистер Кэннинг, — писала Эстер, — молод и неопытен, полон рвения, но полон и предрассудков…»— следовало остроумное описание их распри, затем благородная любительница писем заключала:

«Перед тем как закончить, я умоляю вашу милость не встречать мистера Кэннинга коротким сухим поклоном и не позволять красивым дамам насмехаться над ним. Лучшим вознаграждением за все оказанные им услуги было бы назначение его нашим главнокомандующим и чрезвычайным послом у народов, которым нужно изжить пороки и привить патриотизм: последнее состоит в том, чтобы дергаться в больших, чем безумный дервиш, конвульсиях при одном упоминании имени Бонапарта…»

На этот раз Марианна от души рассмеялась.

— Вам не следовало показывать мне это письмо, Аркадиус. Оно до того утешило меня, что я готова отвезти леди Эстер в Александрию. Если Кэннинг когда-нибудь узнает содержание этого письма…

— Да он уже знает, и можете поверить, что сейчас его мучит бессонница. У него должно постоянно стоять перед глазами ужасное видение: среди всеобщего веселья по министерству иностранных дел циркулирует красный портфель с письмом…

— Дурные ночи посла не улучшают мое положение, Жоливаль, даже наоборот, — вновь посерьезнев, сказала Марианна. — Если он посчитает меня ответственной за дурачества Эстер, он еще больше озлобится. Вопрос остается открытым: что я должна делать?

— В данный момент ничего, уверяю вас. Подождите решения вашего супруга, так как, честно говоря, я не знаю, какой ответ вам дать.

Ответ пришел вечером в лице князя Коррадо, который появился перед заходом солнца, в то время как Марианна об руку с Жоливалем совершала неторопливую прогулку в саду, где опавшие листья укрывали вымощенные синей мозаикой аллеи и шелестели под подолом платья молодой женщины.

Со своей обычной холодной учтивостью он склонился перед Марианной, прежде чем пожать руку Жоливалю.

— Я был дома, когда принесли ваше письмо, — обратился он к виконту, — и, не теряя ни минуты, откликнулся на ваш призыв. Что случилось?

В нескольких фразах Жоливаль рассказал главное из беседы Марианны с леди Стенхоп и о результатах своего стремительного расследования. Коррадо слушал внимательно, и Марианна быстро заметила, что он принимает дело всерьез, ибо к концу рассказа на лбу князя появились такие же озабоченные складки, как у Жоливаля.

— Может быть, леди Эстер слишком преувеличила, — заключил виконт, — а может быть, и нет! Мы не имеем возможности удостовериться в этом и не знаем, как поступить.

Князь задумался.

— Даже если налицо преувеличение, угроза остается, — проговорил он наконец. — Надо отнестись к ней со всей серьезностью, ибо у такого человека, как Кэннинг, не бывает дыма без огня. В том, что вам сказали, безусловно, большая доля правды… Что вы желаете делать, сударыня? — добавил он, обращаясь к молодой женщине.

— Я ничего особенного не желаю, князь. Просто избежать больших неприятностей. Это вы, мне кажется, должны решать за меня. Разве вы не… мой супруг?

Впервые она употребила это слово, и ей показалось, что тень волнения возмутила бесстрастность красивого темного лица, но это длилось лишь мгновение, мимолетное, как легкая рябь на зеркальной глади озера. Коррадо поклонился.

— Я благодарен вам, что вы сейчас вспомнили об этом, ибо я хочу считать это знаком доверия.

— Не сомневайтесь, это так и есть…

— Вы согласны положиться на мое решение?

— Я прошу вас принять любое решение, ибо я не знаю, на каком остановиться. Я думала, — добавила она неуверенно, — может быть, мне лучше покинуть Константинополь… отплыть к Морэ… или во Францию.

— Это будет бесполезно и опасно, — заметил князь. — Вы рискуете встретить английский флот и на этот раз не сможете избежать судьбы, которую уготовил для вас Кэннинг. Кроме того… возможно, что капитан Бофор сейчас уже покинул Монемвазию. Нам неизвестно, отправится ли он морем или сушей. Впрочем, на море нет ничего проще, как встретиться и не увидеть друг друга…

Все это было удручающе справедливо. Марианна опустила голову, чтобы князь не видел разочарования, которое она испытывала и которое слишком ясно можно было прочесть на ее лице. Она лелеяла все послеобеденное время идею поездки в Грецию, которая позволит встретиться с Язоном раньше…

Понимая, что она испытывает, Жоливаль поспешил задать следующий вопрос:

— Так что же ей тогда делать?

— — Оставаться в Константинополе, но, разумеется, покинуть этот дом. В Фанаре осуществить похищение слишком легко.

— А куда же мы направимся?

— Ко мне… В Бебек…

Он снова обратился к Марианне и, не давая ей времени произнести хоть слово, очень быстро продолжал:

— Я сожалею, сударыня, что вынуждаю вас к совместному проживанию, которое не может быть жела» тельным для вас и которого я хотел бы избежать, но это единственный выход. Вы могли бы, конечно, просить княгиню Морузи приютить вас в ее владении в Арнавю-Кои, соседствующем, кстати, с Бебеком, но опасность останется такая же. Именно там будут вас искать в первую очередь, и если сэр Стратфорд Кэннинг дошел до такой подлости, что добился от султана помощи против женщины, люди англичанина могут найти поддержку у гарнизона дворца Румели-Гиссар, до которого оттуда рукой подать.

— — Но он еще ближе к Бебеку, — возразил Жоливаль.

Улыбка князя открыла блеснувшие белизной зубы.

— Действительно… однако никому не придет в голову искать княгиню Сант'Анна в жилище Турхан-бея, этого богатого темнокожего купца, удостоенного дружбой султана…

Была в этих словах ирония, скрывавшая, быть может, горечь, но Марианна подумала, что с князем лучше не давать волю воображению, ибо совершенно невозможно определить подлинность его чувств или хотя бы впечатлений. В своей восточной одежде, безусловно больше подходившей ему, чем европейский костюм, он оставался таким, каким она запомнила его на палубе «Волшебницы»: великолепная статуя, которую даже бич не мог вывести из невозмутимости. Он относился к тем людям, что умирают, не издав ни звука… Но то, что он говорил сейчас, не было лишено интереса.

— Если вы согласны с моим предложением, завтра утром одна турчанка, сопровождаемая гребцом, открыто придет сюда с письмом к вашей хозяйке. Вы наденете ее одежду и, укрывшись вуалью и паранджой, покинете этот дом, и вас доставят в мою обитель. Будьте спокойны, это очень большой дом, которым, кстати, я обязан щедрости его величества… и он достаточно просторен, чтобы мое присутствие вас не стесняло ни в чем! Кроме того, вы получите уход, который, я надеюсь, будет вам приятен. Я имею в виду мою старую Лавинию.

— Донна Лавиния? Она здесь? — воскликнула Марианна, обрадованная внезапной возможностью снова увидеть старую экономку, которая при заключении их странного брака проявила к ней такую ободряющую симпатию и помогала советами во время трудного пребывания на вилле.

Тень улыбки промелькнула на лице князя.

— Я вызвал ее сюда, когда вы согласились сохранить ребенка, ибо, естественно, только она и никто другой займется этим. Она только что приехала, и я обещал привести ее к вам, потому что она очень хочет видеть вас. Мне кажется, что она вас любит…

— Я тоже люблю ее и…

Но Коррадо не хотел, без сомнения, позволить увлечь себя на слишком сентиментальный путь.

— Что касается господина де Жоливаля, — добавил он, обращаясь к виконту, — я надеюсь, что он окажет мне честь быть моим гостем?

Аркадиус поклонился, как подобает светскому человеку.

— Это доставит мне огромное удовольствие. Кстати, вы же знаете, князь, что я редко покидаю княгиню, которая видит во мне своего рода ментора и вдобавок имитацию доброго старого дядюшки.

— Будьте спокойны, имитация превосходная. К сожалению, вы будете вынуждены жить так же замкнуто, как и сама княгиня, ибо, если Кэннинг не особенно поверит, что она бежала без вас, он обязательно установит за вами слежку, в случае если вас увидят в городе. К счастью, я могу предложить вам превосходную библиотеку, очень хорошие сигары и погреб, который должен вам понравиться, не считая обширного сада, надежно укрытого от любопытных глаз.

— Все это будет прекрасно! — одобрил Жоливаль, — Я всегда мечтал об уходе на покой в какой-нибудь монастырь. Ваш мне абсолютно подходит…

— Отлично. В таком случае вы… пострижетесь в монахи завтра вечером. Чтобы попасть в Бебек, лучше всего будет, если вы перед закатом солнца придете во французское посольство, как вы часто делаете, чтобы сыграть партию в шахматы с Латур-Мобуром. Тогда вы оставались там ночевать, поскольку, кроме императорских, ни одно судно не имеет права пересекать Золотой Рог после захода солнца.

— В самом деле.

— В этот раз вы уйдете ночью. Я сам приду за вами в полночь и буду ждать на улице. Вам останется придумать какой-нибудь предлог. Скажете, например, что хотите провести ночь у друзей в Пере, или что вам придет в голову.

— Еще одна деталь… княгиня Морузи, если я могу себе позволить так о ней сказать.

— После отбытия вас обоих она поднимет самый большой шум, на какой способна… а это уже много…

Она будет жаловаться на вашу неблагодарность и бесцеремонность, с какой вы покинули ее дом в неизвестном направлении, даже не потрудившись предупредить ее.

Но не волнуйтесь, она будет прекрасно знать, в чем дело. Я доверяю ей полностью.

— Я в этом не сомневаюсь, — заметила Марианна. — И вы считаете, что Кэннинга обманут эти громкие крики?

— Да или нет, не имеет значения. В счет идет только то, что он не узнает, где вы находитесь. По прошествии нескольких дней он подумает, что вы испугались и уже далеко, и прекратит поиски.

— Вы, несомненно, правы. Но остается урегулировать еще одно обстоятельство: бриг!

— «Волшебница»? Она останется там, где есть… до нового приказа. Ее величество допустила ошибку, приказав поднять штандарт с вашим гербом. Это, конечно, милость, любезность, но все-таки ошибка. Необходимо, чтобы не позже сегодняшнего вечера этот штандарт исчез. На его место я подниму обычный знак моих кораблей.

— Ваших кораблей? У вас есть корабли?

— Я же говорил вам, что выдаю себя за богатого купца. И я им, собственно, и являюсь. Мои суда носят красное знамя со львом, который держит в лапе факел в виде буквы Т. Если вы согласны с этим, в высших сферах подумают, что вы продали корабль, чтобы добыть необходимые при бегстве деньги. И это никоим образом не помешает господину Бофору получить свое добро…

На этот раз Марианна ничего не ответила. Она открыла, что еще очень далека от того, чтобы познать все, что касается необыкновенного человека, чье имя она носит. Она и в самом деле замечала в стамбульском порту многочисленные суда, шебеки или шхуны, над которыми развевался странный флаг с пылающим «Т», но ей и в голову не приходило, что они могут принадлежать ее мужу. После всего, безусловно, будет интересно прожить некоторое время рядом с таким человеком, не считая обещанной безопасности и радости встречи с донной Лавинией.

Беседуя таким образом, они обошли сад и оказались в плотно увитой виноградом беседке, сообщавшейся с салоном. Осень украсила ее пурпуром, и зажигавшиеся повсюду в доме лампы сделали ее еще более красной.

Идущий из кухни коварный запах жареного мяса и лука лишил этот час драматического эффекта и вернул всех к реальности: подошло время ужина, и Марианна, естественно, ощутила волчий голод.

Когда старый длинноволосый слуга появился на пороге, сгибаясь под тяжестью зажженного канделябра, который казался больше, чем он, князь поклонился и на восточный манер коснулся рукой груди, губ и лба.

— Желаю вам доброй ночи, — сказал он тоном светской учтивости, — и надеюсь, что мы скоро увидимся.

Марианна слегка присела в реверансе.

— Это произойдет очень скоро, если будущее ответит моим желаниям, Турхан-бей! Вам также доброй ночи.

Старый слуга поспешил к двери, чтобы открыть ее, и князь стремительно пошел за ним, но, прежде чем переступить порог, он не смог удержаться от последнего совета:

— Если я могу себе позволить… постарайтесь ни в коем случае не встречаться со знатной дамой, которую вы знаете. Ее интерес нагнать на вас страх слишком очевиден, и она чересчур смышленая. Люди такого сорта — опасные друзья.

На другой день, вечером, закутанная в черную паранджу, с вуалью такого же оттенка на лице, Марианна покинула дворец Морузи. Высоченный албанец с большим, как абордажная сабля, кинжалом на животе тенью следовал за ней. Его длинные свисавшие усы делали его похожим на Аттилу, и он окидывал все вокруг мрачным и диким взглядом, который ни у кого не вызывал желания затронуть его. Но на набережных Стамбула встречалось много похожих на него албанцев, и его пестрый костюм ничем не выделялся в многоцветной толпе, кишевшей в сумерках после вечерней молитвы. И потом, он имел громадное преимущество быть немым…

Под его охраной Марианна дошла до небольшой незаметной фелюги, которая ждала, затерянная среди сотни ей подобных, у лестницы Айкапани. Спустя несколько мгновений она заскользила под мелким, больше похожим на туман, дождем по серой воде порта в направлении ее нового убежища.

ГЛАВА II. ВЕЛИКИЙ ГНЕВ АРКАДИУСА

Дождь! Он начался сразу после слишком мягкого Рождества и с тех пор больше не переставал — мелкий, назойливый, заволакивающий все вокруг. На другом берегу Босфора, азиатском, рыбачья деревня Кандили представлялась расплывчатой массой, над которой возвышался обязательный минарет величиной с карандаш. В этом жидком тумане яркие цвета лодок — розовых, желтых, зеленых — и белая окраска домов сливались в непроглядную серость, от которой не отличались даже черные кудели кипарисов. Босфор выглядел мрачно… Под пронзительными криками мечущихся птиц великая морская река заливала тоской бесконечные дни.

Марианна проводила их почти все время в тандуре, чьи окна с золочеными решетками выходили на серую воду. Это была небольшая комната круглой формы, полностью обставленная диванами, чьи ножки сходились к центру. А сам центр занимала четырехугольная изразцовая печка, покрытая куском шерсти с разноцветной вышивкой, краями которого сидевшие на диванах укрывали ноги, защищаясь таким образом от сырости и холода.

Дворец Хюмайунабад, построенный в прошлом веке Ибрагимом-пашой и ставший жилищем Турхан-бея по милости Махмуда II, насчитывал много таких уютных комнат, но если Марианна выбрала именно эту, то только потому, что выступавшие окна выходили прямо на Босфор и позволяли ей наблюдать за приходящими и уходящими судами, которые ежедневно заполняли его.

Это был вид гораздо более бодрящий, чем сады под дождем, великолепные, конечно, но выглядевшие за высокой защитной оградой почти так же мрачно, как и крепость Румели-Гиссар, чьи зубчатые стены и три круглые башни громоздились над водой, чтобы охранять пролив огнем своих пушек, и были такие массивные и высокие, что оставались видимыми, даже когда ледяные туманы с близкого Черного моря заволакивали этот стык двух миров…

За исключением небольших прогулок в саду, когда короткий перерыв в дожде позволял это, молодая женщина часами оставалась здесь, несмотря на укоры Жоливаля, умолявшего ее хоть немного делать упражнения, и такие же просьбы персидского врача, которого князь приставил к ее персоне взамен доктора Мериона. Ее беременность приближалась к своему сроку. Она чувствовала себя неповоротливой, усталой и не смела даже смотреть в зеркало на свою фигуру, чье изменение отныне невозможно было скрыть, и лицо, на котором, казалось, остались одни громадные глаза.

Но вид моря стал для Марианны таким же необходимым, как наркотик, и ей удавалось оторваться от него только с большим трудом. Ночи, заставлявшие ее непрерывно вставать, были бесконечными, несмотря на успокаивающее, которое прописал обеспокоенный ее возрастающей нервозностью врач.

Опустив руки на вышивку, которая никогда не будет закончена, или на книгу, которую она не читала, она пребывала тут между выстрелами, возвещавшими начало и конец дня. Запертая в этой застекленной клетке, напоминавшей кормовую каюту, наблюдая за скользившими под дворцом судами и небольшой пристанью, чьи мраморные сходы исчезали в мутной воде, она выглядывала знакомую фигуру, которая все не появлялась.

Год 1811 — й мирно завершился, уступив место новому, первый месяц которого уже миновал. И тем не менее Язон еще не приехал. И каждый новый день подтачивал надежду Марианны увидеть его вообще. Если бы не присутствие «Волшебницы», она была бы уверена, что он окончательно отказался от нее, Марианны, и его любовь умерла навсегда. Бриг, по-прежнему стоявший на якоре под флагом Турхаи-бея у лестницы Фанара, оставался единственной надеждой, за которую она изо всех сил цеплялась. Он не мог потерять интерес к кораблю, столь любимому, даже если женщина, чье изображение этот корабль носил, стала для него ничем.

Ослабевшая, болезненная, с прочно засевшим в сердце отчаянием, Марианна упрекала себя в том, что она называла трусостью. Прежняя Марианна, та, из Селтона, ударом шпаги поразившая в свадебную ночь своего супруга, чтобы отомстить за поруганную честь, просто отвернулась от человека, который так грубо оскорбил ее.

С тех пор, казалось, протекли столетия… И у зябнувшей, подавленной женщины, забившейся в подушки, как больная кошка, осталось сил, только чтобы смаковать единственное желание, которое еще поддерживало ее: снова увидеть его!

От капитана корабля, совершавшего регулярные рейсы в Монемвазию, чтобы пополнять в кладовых Турханбея запасы мальвазии, удалось узнать, что в первых числах декабря американец покинул Морэ и направился в Афины. Но с тех пор никто не мог сказать, что с ним сталось. Похоже, он улетучился, подобно дыму в небе древней столицы разума.

Сто раз заставляла Марианна Жоливаля повторять слова, сказанные рыбаками посланцу Турхан-бея, которому тот, кстати, поручил привезти Язона, если он выразит желание: иностранец прочитал письмо, переданное ему вместе с золотом, когда он полностью выздоровел. Затем, без лишних слов опустив его в карман, он ограничился тем, что стал подыскивать судно до Афин. Горячо поблагодарив добровольных сиделок, он заставил их принять половину врученного ему золота и утром, на рассвете, отправился на небольшой шхуне, совершавшей каботажные рейсы до Пирея. Когда прибыл капитан Турхан-бея, после отъезда Язона прошло уже две недели.

Что он искал в Афинах? Следы человека, который обманул его, одурманил, обокрал и бросил в море после того, как лишил всего, что было ему дорого в мире: любви, корабля и иллюзий… вернее сказать, возможности добраться до Константинополя. Если только, получив отвращение к Европе и европейцам, он попросту не отыщет корабль, который отвезет его к Гибралтару и необъятности Атлантики…

И по мере того, как проходило время, Марианна все больше склонялась к этой последней гипотезе: она никогда не увидит Язона в этом мире… но, быть может, Бог окажет ей милость и возьмет ее жизнь вместо жизни ребенка, который скоро появится…Каждый вечер в одно и то же время, когда первые огни загорались на азиатском берегу, князь Коррадо приходил с новостями, появляясь у входа в павильон, предназначенный для молодой женщины и отстоявший от его собственного на всю длину сада. Дворец Хюмайунабад, верный забавному турецкому стилю XVIII века, представлял собой удивительную смесь остроконечных крыш, орнаментов, гирлянд и астрагалов, украшенных трилистником и арабесками, киосков, нависающих над водой или цветниками, словно гигантские клетки с золочеными решетками, бассейнов и павильонов, служивших местом купания и других ритуалов повседневной жизни.

Церемониал был всегда один и тот же. Как бы слегка подчеркивая свое желание избежать всякой близости со своей необычной супругой, князь приходил вместе с Аркадиусом, которого он извлекал из библиотеки, где виконт проводил все дни, окруженный густыми клубами табачного дыма, между греческими писателями и изучением персидского языка. Дверь павильона Перед ними открывал Гракх, который с достоинством испытанного метрдотеля провожал их до салона, где донна Лавиния незаметно присматривала за будущей матерью, передавал их экономке и возвращался на свой пост в вестибюле, где ему ничего не оставалось делать, как играть в бильбоке, зевать и охранять дверь.

Юный кучер покинул французское посольство в ту же ночь, что и Жоливаль, и с такими же предосторожностями. Предупрежденный Жоливалем, который по возможности сжато объяснил ему чудо метаморфозы Калеба в Турхан-бея, Гракх проявил невероятную выдержку, не задав ни единого вопроса и даже ничуть не удивившись.

И хотя после его переезда во дворец в Бебеке он отчаянно скучал, ни за что в мире он не оставил бы дверь, которую вызвался охранять из боязни козней сэра Кэннинга.

Он никогда не испытывал теплых чувств к англичанам. Достойный сын Революции, Гракх — Ганнибал Пьош ненавидел всех подряд, кого в его детстве называли исчадиями «Питта и Кобургов». Он с большим неодобрением относился к знакомству его хозяйки с племянницей вышеупомянутого Питта. Кроме того, он считал сэра Кэннинга порождением сатаны, а его слуг — адскими поварятами, и известие, что все эти люди осмелились угрожать его дорогой княгине, повергло его в ужас.

Поэтому он и стал у расписной кедровой двери на пост, который доверил ему суровый начальник янычар из охраны сокровищ султана. И каждый вечер он с трудом сдерживался, чтобы не подвергнуть — как следовало по правилам — обыску князя и Жоливаля, так он боялся, что Кэннинг проскользнет под личиной одного из них и обманом захватит свою жертву.

В свою очередь, донна Лавиния провожала обоих мужчин до тандура, затем возвращалась к своим делам, готовая ответить на первый зов молодой женщины, которая часто, кстати, просила ее побыть с ней. Присутствие экономки могла выдержать даже такая израненная душа, как у Марианны. Ибо донна Лавиния умела молчать как никто…

При встрече обе женщины обошлись без лишних слов.

Они обнялись, как обнимаются мать и дочь после долгой разлуки, и донна Лавиния приступила к исполнению своих обязанностей так непринужденно, словно они никогда не расставались. Затем она окружила ее заботами, требуемыми ее положением, не делая, однако, ни малейшего намека на ожидаемого ребенка, и особенно никогда не показывала удовлетворения, которое любая другая не могла бы скрыть.

Она слишком хорошо знала, чего стоил княгине Сант'Анна столь желанный князем наследник…

Она также была единственной, кому разрешалось входить к Марианне. Она готовила ванну, помогала одеваться, причесываться, приносила еду и ночью спала в соседней комнате, дверь в которую оставалась открытой.

В своем душевном расстройстве Марианна была чувствительна к этой молчаливой заботливости. Она как ребенок позволяла ухаживать за собой, но по мере того, как ее час приближался, она звала Лавинию все чаще и чаще, как бы желая убедиться, что в трудный момент она будет на месте.

Что касается князя, его визиты были скопированы с одного образца. Он входил, справлялся о состоянии молодой женщины, осторожно пытался развеять ее меланхолию, рассказывая о новостях жизни османской столицы.

Иногда он приносил ей подарок. Часто это была книга, цветы, какая-нибудь редкая или забавная вещица, драгоценность, но никогда духи, ибо, с тех пор как она вошла в свой третий триместр, Марианна почувствовала к ним отвращение, и сам Жоливаль, выходя из своей прокуренной комнаты, полностью сменял одежду, чтобы не принести запаха гелиотропа, приводившего ее в ужас.

Через четверть часа Коррадо вставал, прощался с молодой женщиной, желал ей доброй ночи и уходил, оставляя с ней Жоливаля. Его высокая фигура исчезала за зеленой бархатной портьерой, которую поднимала донна Лавиния, и Марианна до следующего дня уже не слышала его голос.

— Он напоминает мне духа Аладдина, — однажды поделилась она с Жоливалем, когда у нее было менее мрачное настроение. — У меня всегда такое ощущение, что стоит мне потереть какую — нибудь лампу и он возникнет передо мной в виде затвердевшего дыма.

— Это меня не удивляет. Бесспорно, князь человек поразительный, — заявил виконт, — и я имею в виду не только его внешность. Он — человек большого ума, высокой культуры и образованности, в известной мере даже артист…

Но он не закончил свой панегирик. Марианна отвернулась, вновь погрузившись в свою меланхолию. И добряк Жоливаль не мог удержаться, чтобы мысленно не послать Язона Бофора ко всем чертям, ибо сейчас он готов был дорого заплатить, чтобы выкорчевать из ослабленного духа молодой женщины ростки болезни.

Тоска о красавце корсаре методично съедала ее, и беспомощный перед этим горем Жоливаль ничем не мог ее утешить. Где то благословенное время, когда — как оказалось — поверхностно влюбленная в Наполеона Марианна радостно учиняла любые сумасбродства, никогда не натыкаясь на своем пути на такие ядовитые шипы, как теперь?

Он не осмеливался спросить о чувствах, которые внушал ей Коррадо. Сам он, чем больше познавал, не без труда, кстати, неповторимую индивидуальность князя, эту загадочную душу, замкнутую в себе и так хорошо защищенную, что она казалась запертой навсегда, тем больше ощущал привязанность к нему. Он начинал глубоко сожалеть о жестокой шутке, сыгранной судьбой, которая сделала такое исключительное существо парией среди его европейских братьев.

По правде говоря, Марианна сама не способна была объяснить, что она испытывала перед лицом человека, чье имя она носила. Он одновременно восхищал и раздражал ее, как слишком безукоризненное произведение искусства, а с другой стороны, невольная симпатия, которую она испытывала к рабу Калебу, претерпела некоторые изменения, когда она распространилась на князя Сант'Анна.

Не потому, что она перестала сострадать этой жертве несправедливой судьбы, но это сострадание немного стушевалось перед тем чувством, что она ощущала к самой себе. И быть может, она испытывала бы искреннюю и, глубокую радость при посещениях человека его достоинств, если бы он не вынудил ее согласиться с последствиями перенесенных испытаний. Ибо по мере того, как проходили дни, она все больше обвиняла его в своей слабости, недомоганиях, в исчезновении ее красоты.

— Я похожа на изголодавшуюся кошку, которая проглотила мяч, — сокрушалась она, когда случайно бросала взгляд в зеркало. — Я стала такой безобразной, что самый влюбленный мужчина придет в уныние…

В тот вечер Марианна была в еще худшем настроении, чем обычно. Тоска и усталость слишком ясно читались на ее лице с резко выступавшими скулами. Ее исхудавшие руки почти не отличались от белизны просторного шерстяного платья, и встревоженный Жоливаль невольно спрашивал себя, как она вынесет предстоящее…

По словам донны Лавинии, она ела очень мало, скорее из-за уговоров, чем по желанию. Ненасытный голод исчез три месяца назад, и теперь молодая женщина совершенно не думала о том, во что превратится ее фигура после родов.

Совершив пятнадцатиминутный ритуал, князь встал, чтобы попрощаться. Он склонился над протянутой рукой Марианны, когда вбежала донна Лавиния и сказала ему что-то на ухо. Он вздрогнул и нахмурил брови.

— Где они? — спросил он только.

— У главного входа.

— Я иду туда…

Его обычная флегма внезапно исчезла. Едва извинившись, он бегом покинул комнату, сопровождаемый недоуменным взглядом Жоливаля. Такое поведение было настолько необычным, что возбудило любопытство Марианны.

— Плохая новость? — спросила она.

Лавиния заколебалась. Ей следовало сказать, что новость касается одного Коррадо, но она не смогла устоять перед слабым голосом и печальным взглядом ее молодой хозяйки. Она решила ответить так уклончиво, как возможно.

— И да и нет. Пытались украсть один из кораблей в порту, но вор пойман, и его привели сюда.

По необъяснимой причине сердце Марианны забилось быстрее. Оно послало ток крови к щекам, которые на мгновение обрели естественный цвет.

— Украсть один из кораблей? — машинально повторила она. — А какой?

Донна Лавиния не успела ответить. Закрывавшая тандур длинная бархатная портьера уже поднялась под рукой князя. Светлые глаза поочередно прошлись по обращенным к нему лицам и остановились на Марианне.

— Сударыня, — сказал он, заметно стараясь усмирить волнение, — только что пытались украсть ваш корабль. Мои люди схватили вора и доставили сюда вместе с его сообщниками. Хотите увидеть его?

— Увидеть его? Но почему я? Почему вы сами не займетесь им? — спросила Марианна с внезапным волнением.

— Я уже видел его в руках моих моряков и не собираюсь говорить с ним. Но я настаиваю на том, что это вы… вы одна должны встретиться с ним. Мое присутствие только осложнит дело, так что я оставляю вас.

Сейчас он будет здесь…

Теперь Марианна поняла, почему сердце ее забилось быстрее, почему испытала она такое внезапное волнение. Теперь уж она знала, кто вор. И словно чудом она почувствовала, как жажда жизни снова возвращается в ее ослабевшее тело. Она вновь стала самой собой, а не вместилищем чужой жизни, которая ее истощала…

Однако в охватившей ее радости появилась уже своеобразная трещина. Человек, который сейчас войдет, был схвачен, когда пытался похитить бриг. А если бы это ему удалось? Маловероятно, чтобы он спрятал его в какой-нибудь бухте и вернулся в Константинополь на поиски той, которая так ждала его… Корабль таких размеров легко не спрячешь! Более чем вероятно, он устремился бы в открытое море, чтобы избежать преследования, и Марианна со страхом подумала, что для моряка его корабль может стоить дороже, чем любовь женщины. И из — за этого страха она старалась заглушить в себе коварный голос, пытавшийся замутить наступавшие чудесные мгновения.

Инстинктивно чувствуя потребность в опоре, она протянула руки к Жоливалю, который сел рядом с ней на диван и взял их в свои. Они были ледяными, и молодая женщина дрожала всем телом, но в обращенных к Коррадо глазах сияли звезды.

— Благодарю вас, — сказала она тихо. — Благодарю… от всего сердца!

Она хотела протянуть ему руку, но он, похоже, не видел ее. С внезапно замкнувшимся лицом он поклонился и исчез. Но Марианна была слишком счастлива, чтобы задаваться вопросом, о чем он мог подумать именно в эту минуту. С бессознательным эгоизмом любящих людей она думала только о том, кто должен войти.

Взглянув на Аркадиуса полными опасения глазами, она сказала:

— Мне нужно зеркало. Безусловно, я выгляжу ужасно… безобразной до испуга.

— Безобразной? Нет! Вы из тех, кому никогда не удается стать безобразной, однако насчет испуга… то не без этого! Могу биться об заклад, что сейчас вы жалеете, что не слушались дядюшки Аркадиуса и не ели немного больше. В любом случае не так уж плохо, что вы предстанете перед ним в таком прискорбном виде. А теперь постарайтесь сохранить спокойствие, друг мой.

Хотите, чтобы я ушел?

— Нет! Нет! Никоим образом! Вспомните, какими были наши Взаимоотношения, когда мы расстались. Кто может знать, не изменило ли это долгое выздоровление его отношение ко мне? Может быть, я буду нуждаться в помощи. Так что не покидайте меня, друг мой, умоляю вас… Впрочем, уже поздно.

Действительно, из соседнего салона послышался скрип половиц под быстрыми шагами. Повелительный голос, ничуть не ослабевший, как думала Марианна, чередовался с более тихим донны Лавинии. Затем портьера снова поднялась. Появилась экономка в черном платье и тотчас склонилась в реверансе.

— Если ваше светлейшее сиятельство разрешит…

Господин Язон Бофор!

Он вошел вслед за ней, и маленькая уютная комната сразу показалась тесной. Он показался таким большим, что Марианна спросила себя, не вырос ли он еще за время их разлуки. Но он почти не изменился. То же загорелое волевое лицо, те же растрепанные черные волосы. Ни время, ни болезнь, ни горе, похоже, не были властны над Язоном Бофором: он вернулся из-за порога смерти таким же, словно с ним ничего не произошло.

И взволнованная Марианна, сразу забыв обо всем, что ей пришлось из-за него вынести, равно как и о возникших подозрениях, смотрела на него, как Мария Магдалина должна была смотреть на воскресшего Христа: глазами, сверкающими слезами и внутренним огнем.

К сожалению, новоприбывший не обладал безмятежностью его божественного образца. Пораженный, он замер на пороге, весь в порыве гнева, бросившем его в эту внезапно открывшуюся ему уютную комнату. Ему сказали, что там он найдет «владелицу» его любимого брига, и он приготовился высказать этой воровке все, что накипело у него на сердце, но появившиеся перед ним два лица повергли его в такое изумление, что он никак не мог прийти в себя. И поскольку горло Марианны отказалось ей служить, Жоливаль решил прервать молчание. Осторожно отпустив потеплевшие руки молодой женщины, он встал и подошел к корсару.

— Входите же, Бофор! Я не знаю точно, желанный ли вы гость, но могу точно сказать, что вас ждали.

В тоне виконта не было ни тени радушия. Очень чопорный, он еще не забыл последствия — хотя Жоливаль был самый незлопамятный человек в мире — пребывания в оковах на «Волшебнице» вместе с бедным Гракхом, а особенно перенесенные Марианной страдания. Аркадиус не мог заставить себя простить это. Если бы он не знал, до какой степени его юная подруга любит этого человека, если бы он не видел ее на протяжении всех этих недель чахнувшей от ожидания, он испытал бы истинное наслаждение, вышвырнув Язона за дверь, тем более что ко всему добавилась еще попытка воровства.

Его прием вполне соответствовал состоянию его духа.

Сознательно или нет, он стремился к столкновению.

Но гнев Язона испарился, едва за ним опустилась портьера. С трудом оторвав взгляд от Марианны, на которую он смотрел, как на призрак, он обратил его к Жоливалю, вытянувшемуся во весь свой небольшой рост.

— Господин Жоливаль, — выговорил он наконец. — Но что вы здесь делаете? Я считал вас мертвым.

— Что ж, откровенней не скажешь! — проворчал виконт. — Не знаю, кто мог подать вам такую мысль. Если бы вы считали меня проданным работорговцами на хлопковые плантации, еще куда ни шло… но похоронить меня заживо… Если это вас интересует, я чувствую себя чудесно.

По губам Бофора скользнула улыбка.

— Простите меня, мне не следовало это говорить.

Но то, что произошло со мной, настолько невероятно!

Попытайтесь понять: я приезжаю сюда, узнаю свой корабль, хочу вновь овладеть своим добром с помощью горстки нанятых в порту людей, вдруг банда громил бросается на меня, ведет к владелице, и я оказываюсь лицом к лицу с вами.

Словно притягиваемый магнитом, он повернулся к Марианне, чье лицо белело над грудой шелковых подушек всех оттенков зеленого. Огибая печку, он направился к дивану. Молодая женщина со страхом смотрела на него. Что он сейчас сделает? Он улыбался с радостью, которая казалась искренней, но его действия настолько непредсказуемы! Забыл ли он все, что произошло на его корабле, или же обстоятельства их последней, столь драматичной встречи еще хранятся в его памяти и он готовится встать на дыбы?

Последний раз это было на палубе «Волшебницы».

С высоты ее полуюта Язон наблюдал, как истязали Калеба за попытку убить доктора Лейтона, и «Марианна, вне себя от гнева, вмешалась. Она вновь увидела потерявшего сознание мнимого эфиопа, привязанного к грот-мачте, трагически обвисшего всей тяжестью на вывернутых запястьях. Она вновь услышала пренебрежительные слова Язона:

» Что делает здесь эта женщина? Пусть ее отведут к себе!«

Они противостояли друг другу перед всем экипажем. Она излила свое презрение и ярость прямо в лицо человеку с почти безумным взглядом, человеку, который тогда был — теперь она знает — во власти губительного наркотика. Но какие воспоминания оставил этот наркотик в его памяти?

Очевидно, никаких, ибо в прикованном к ее лицу взгляде Язона она снова увидела прежний огонь, который уже никогда не надеялась увидеть. Волна счастья залила ее: неужели трагические воспоминания о пережитом на широте Киферы могли растаять как сон? Если в памяти Язона не осталось и следа о том, с какой радостью Марианна очистит и свою память.

Язон подошел ближе, опустился на одно колено и протянул свою большую руку, словно в знак примирения.

— Марианна! — сказал он тихо. — Я знал, что ты в этом городе, что я смогу найти тебя, но я не предполагал, что это произойдет так скоро. Мне кажется, что это сон. Как это могло случиться?

Она поднялась среди подушек и потянулась к нему всем своим существом, слишком счастливая, чтобы рассчитывать движения.

— Я скажу тебе все! Главное, что ты здесь! Наконец-то! И это чудесно! Сядь рядом со мной… здесь… поближе!

С живостью, на которую она не была способна на протяжении недель, Марианна отбросила покрывало и раздвинула подушки, чтобы дать ему место рядом с собой, совершенно не думая о своем состоянии. Изменения в ее теле стали более чем заметными, но она поняла это слишком поздно, увидев, как Язон побледнел, резко встал и попятился.

— Итак, — сказал он с горечью, — значит, хоть это мне не приснилось? Это не было кошмаром, вызванным адскими пилюлями Лейтона. Ты беременна…

Взгляд Марианны потух. Тогда Жоливаль, понимая, что сейчас все может рухнуть, что молодая женщина обречена на новые мучения, взорвался:

— Ах нет! Только не начинайте снова. Ваши истории, ваши великие чувства и ваша неуступчивая гордость, я уже сыт ими по горло, Бофор! Вы только вошли и сразу становитесь в позу обвинителя. Вы без предупреждения сваливаетесь нам на голову, да к тому же и в довольно щекотливом положении человека, пытавшегося присвоить себе то, что ему не принадлежит больше…

— Где вы откопали, что мой корабль больше не принадлежит мне? — с вызовом оборвал его Язон.

— В морском кодексе! Ваш корабль, мой дорогой, был захвачен турками, препровожден сюда, как добыча, каковой он является, и владельцем его стал некий Ахмет, и именно потому, что это он его захватил. Ее величество султанша-валиде, кузина Марианны, выкупила вашу посудину, отдала в ремонт, так как после пребывания в руках Лейтона в нем была большая необходимость, и подарила Марианне. Другими словами, после того как вы позволили вашему проклятому врачу обокрасть Марианну и попытаться убить ее при ужасных обстоятельствах, вы теперь являетесь, чтобы обчистить ее полностью, и в довершение всего приходите в возмущение, потому что находите ее в положении, которое вас не устраивает? Ах нет, мой дорогой, так дело не пойдет!

Язон пожал плечами.

— Я не понял ничего из того, что вы сказали! Лейтон поступил со мной, как бандит, но я не знал, что он сделал с вами…

— Ах, вы не знали? Вы не знали, что в ночь после экзекуции Калеба, в то время как вы храпели в своей каюте, одурманенный ромом и наркотиками, он бросил это несчастное дитя в шлюпке, связанной, в одной ночной рубашке, после того как украл все, чем она владела, и приказал половине экипажа изнасиловать бедную Агату? Если бы шлюпку с умиравшей от голода и жажды Марианной не встретил рыбак с Санторина, сейчас мы могли бы только хранить о ней вечную память. Ее еле вернули к жизни. Но вы к этому непричастны, насколько я знаю?.. Итак, я прошу вас, окажите милость немного укротить порывы вашей чувствительной души. Да, она беременна. Она даже близка к разрешению от бремени, но то, что вы отказались выслушать на вашем проклятом корабле, клянусь, вы выслушаете теперь от альфы до рШеги, или я попрошу Турхан-бея, чтобы его люди связали вас.

— Аркадиус! — взмолилась Марианна, испуганная видом своего друга в состоянии такой ярости. — Прошу вас, успокойтесь…

— Успокоиться? Не раньше, чем выложу всю правду этому упрямому ослу. Так что слушайте меня внимательно, Язон Бофор: вы выйдете отсюда, только когда узнаете правду, всю правду о драме, которую пережила Марианна и которую ваша тупость только усугубила. Вам лучше сесть, потому что это будет продолжаться долго…

Густо покраснев, со сжатыми кулаками, пожираемый желанием обрушить их на мрачное лицо американца, Жоливаль напоминал маленького боевого петуха. Он не мог припомнить, чтобы когда — нибудь испытывал подобную ярость, кроме, пожалуй, момента, когда ему было десять лет и один юный балбес, его кузен, из чистой злобы убил на его глазах его любимую собаку. Страдальческое лицо Марианны, когда Язон с таким презрением произнес:» Ты беременна «, напомнило ему то страшное событие и пробудило в нем давно дремавшие силы.

За светским человеком, утонченным и скептическим, Жоливаль вновь увидел маленького Аркадиуса, доведенного до предела примитивной дикости актом жестокости, усиленным несправедливостью. Тогда он бросился на высокого кузена и укусил его до крови — маленькое обезумевшее животное, впившееся так крепко в руку-убийцу, что его едва оторвали. И теперь снова Жоливаль чувствовал себя способным укусить.

Инстинкт моряка подсказал Язону, что он зашел слишком далеко и что этот, до сих пор верный друг, может превратиться в смертельного врага. Он капитулировал и, как ему было предложено, уселся, скрестив длинные ноги в сапогах.

— Я слушаю вас, — вздохнул он. — Мне кажется, что действительно есть много вещей, о которых я не знал…

Внезапно ощутив стеснение, он не смел больше смотреть в сторону Марианны. А молодая женщина собралась покинуть свое гнездо из подушек.

— Будьте добры позвать донну Лавинию, Аркадиус! Я хочу уйти…

Язон сейчас же запротестовал:

— Почему ты хочешь уйти? Если я был не прав, я буду только благодарен, ибо я тоже… страдал. Прошу тебя, останься!

Несмотря на сделанное им признание, похоже, немало стоившее его гордости, молодая женщина отрицательно покачала головой:

— Нет. Все то, что расскажет Жоливаль, вызовет слишком тяжелые для меня воспоминания. И вообще я предпочитаю не присутствовать при этом. Так ты будешь более свободен в своих суждениях. В мое отсутствие ты увидишь вещи более ясно. Я не хочу ни в чем влиять на тебя…

— Да не будешь ты влиять на меня. Останься, умоляю тебя! Мне тоже надо столько сказать тебе…

— Хорошо, ты скажешь позже… если у тебя еще будет желание сделать это. В противном случае… ты сможешь уехать, даже сегодня вечером, совершенно свободно. И мы больше никогда не встретимся. Так, впрочем, произошло бы, если бы тебе сегодня удалось увести» Волшебницу «, не так ли? Ты же знал, что я в этом городе, тебе написали об этом, и у меня было достаточно трудностей, чтобы добраться сюда. Однако ты поднял бы паруса, даже не попытавшись меня увидеть…

— Нет! Клянусь тебе, что нет! Я толком не знал, что хотел делать, но не собирался отплывать далеко. Понимаешь, когда я увидел среди жалких лоханок свой бриг, я немного потерял голову, и у меня в мозгу билась только одна мысль: овладеть им, увести оттуда. Мне казалось, что он увяз в зловонном болоте… Тогда я нашел в порту нескольких бездельников,

не особенно похожих на висельников, и с ними приступил к делу. Я думал, что это будет не очень трудно. Портовые охранники показались мне достаточно апатичными… И я ошибся. Но клянусь тебе, что я не покинул бы эту страну, не повидав тебя, не узнав хотя бы, что с тобой случилось… я не смог бы!

— Но как бы ты это сделал?

— Побережье скалистое, изрезанное. И там легко найти укрытие, однако, как я уже сказал, тогда я об этом не думал. Мной руководило чувство более сильное, чем я, чувство, без сомнения, подобное тому, что толкнуло меня на поиски тебя…

Он встал и теперь смотрел на нее со страхом, пораженный ее тусклым голосом, ее покорным тоном, свидетельствующим о бесконечной усталости. Он открыл также, какой слабой и беззащитной она выглядела. В этой отяжелевшей от близкого материнства женщине он не находил ничего от непокорного и заносчивого создания, заставившего его потерять голову и забыть все на свете, но он открыл в ней, несмотря на внушаемую ему ее положением некую боязнь, и чувство новое, вызывавшее инстинктивное желание покровительствовать ей, защитить от обрушившихся на ее хрупкие плечи тягот, вырвать ее из цепких лап нелепой судьбы…

Когда с помощью немедленно появившейся Лавинии она покидала диван, вцепившись в руку старой дамы, он внезапно испытал безумное желание схватить ее в объятия и унести далеко от этого дворца, чья восточная роскошь задевала его строгий вкус так же, как и его личную мораль. Он потянулся было к ней, но она остановила его взглядом, который пригвоздил его к месту.

— Нет! — сказала она непримиримым тоном. — То, что ты испытываешь, это только жалость. А я не хочу твоей жалости.

— Не говори глупости! Какая жалость? Откуда ты взяла? Клянусь тебе…

— Ах нет! Не клянись! Только что, когда ты вошел, я была готова забыть все, что произошло на твоем корабле. Мне даже показалось, что я все забыла… но ты снова пробудил прошлое. Поэтому я не хочу слушать тебя больше. Это ты, наоборот, будешь сейчас слушать Жоливаля.

Наконец я сказала тебе, что ты волен решить…

— Но что решить?

— Хочешь ли ты, чтобы мы остались друзьями.

Когда ты познакомишься со всеми составными частями этой проблемы, ты увидишь, сможешь ли сохранить ко мне какое-нибудь уважение. Что касается твоих чувств, это зависит только от твоего сердца.

— Останься! — взмолился Язон. — Я уверен в себе.

— — Тебе повезло. А я не могу этим похвастаться.

Только что я была счастлива, теперь же не знаю… Лучше я уйду.

— Позвольте ей уйти, — вмешался Жоливаль. — Она устала, больна… Ей требуется отдых, и нет никакой необходимости выносить испытание, каким будет для нее этот рассказ. Ведь есть воспоминания, вызывать которые не доставляет особой радости. И затем, мне будет легче изложить вам все под моим углом зрения. Донна Лавиния, — добавил он с гораздо большей приветливостью, — не могли бы вы оказать величайшую любезность и принести нам кофе, много кофе? Я думаю, что он потребуется и одному, и другому.

— Вы получите сколько угодно кофе и также что-нибудь более существенное, господин виконт, ибо этому господину, вероятно, надо основательно подкрепиться.

Язон уже открыл рот, может быть, чтобы отказаться, но Марианна опередила его.

— Ты можешь согласиться на хлеб и соль этого дома, потому что они от друга, который на протяжении месяцев заботился о тебе… и обо мне. Прежде чем уйти, я хочу сказать тебе еще одно: каковы бы ни были твои чувства сейчас, ты вновь получишь свой корабль. Жоливаль передаст тебе документы на владение.

— Как это возможно? Ты сказала, что бриг принадлежит тебе, а на нем чужой флаг?

— На нем флаг кораблей Турхан-бея, — устало ответила Марианна, — то есть хозяина этого дворца.

Но этот флаг служит только для защиты» Волшебницы» от аппетитов английского посла. Как уже сказал Жоливаль, это султанша, моя кузина, сделала мне такой подарок после того, как выкупила бриг, но я считаю его просто взятым на хранение…

С большей силой, чем можно было ожидать в ее истощенном теле, она увлекла донну Лавинию из тандура, кое-как удерживая слезы.

Оторваться от Язона, близости которого она так желала, потребовало от нее неимоверного усилия, но так же абсолютно выше ее сил было услышать Жоливаля, пересказывающего подробности омерзительных ночей во дворце Соренцо и все то, что затем последовало. Ибо, хотя она являлась только жертвой, имелись некоторые, ужасные для ее стыдливости детали, о которых она не могла вспомнить без дурноты. И она пугливо отказалась краснеть перед человеком, которого любила. А он уже был на пути к тому, чтобы навязать ей возмущавшую ее роль виновной.

Психология американца была одновременно и простой, и сложной. Его любовь к Марианне оставалась, может быть, такой же живой, и эта мысль была, пожалуй, единственным утешением, оставшимся молодой женщине после нескольких проведенных рядом с ним минут.

С другой стороны, Язон был пленником протестантского, почти пуританского воспитания и строгих моральных устоев, которые не мешали ему, однако, несмотря на врожденное благородство и рыцарский характер, скорее быть убежденным защитником рабства, по его мнению, вполне естественного состояния для негров, с чем Марианна никак не могла согласиться.

Собственно, этой двойственностью и направлялись все действия и чувства этого человека. Женщины могли ждать от него самого большого внимания и самого глубокого уважения, но при малейшем ложном шаге его ответные действия были решительными и грубыми. Несчастная сразу причислялась к ускользающей из памяти толпе девиц, которых он встречал во всех портах мира и которые в его глазах заслуживали еще меньшее уважение, чем рабы с фамильной плантации в окрестностях Чарлстона. Однако стоило только созданию, принадлежащему к этому подозрительному полу, внушить ему, как это было в случае с Марианной, подлинную страсть, как прекрасная человеческая машина, именуемая «Язон Бофор», оказывалась полностью разрегулированной…

Вернувшись в свою комнату, Марианна с отвращением посмотрела на свою просторную кровать. Несмотря на усталость, она не испытывала ни малейшего желания спать. Ее тревожные мысли остались там, в теплом тандуре, где Язон слушает Жоливаля, рассказывающего ему чудовищную историю, не особенно церемонясь с подробностями, ибо виконт решил ни в чем не щадить своего собеседника…

Вспомнив о ярости, сотрясавшей ее старого друга, Марианна улыбнулась и еще раз поблагодарила небо, пославшее ей в ее бурной жизни такого защитника во всех испытаниях. Бог знает, как в ее положении вести себя, столкнувшись с моральными устоями Язона. Память о последней сцене, разыгравшейся в каюте «Волшебницы», еще заставляла розоветь ее щеки.

Повернувшись спиной к ложу, раскрытому горничной, она пошла присесть на громадную белую атласную подушку, лежавшую перед низким столиком, уставленным массой флаконов и баночек. Следовавшая за ней донна Лавиния набросила ей на плечи синее льняное полотенце и принялась вынимать шпильки и заколки, удерживавшие тяжелую прическу молодой женщины. Марианна спокойно ждала, затем, когда блестящий поток черных волос свободно потек по ее плечам, задержала руки с серебряными щетками.

— Дорогая Лавиния, — вполголоса проговорила она, — я хотела бы, чтобы вы заглянули в тандур… или хотя бы в голубой салон. Может быть, господин де Жоливаль нуждается в вас…

Старая дама понимающе улыбнулась.

— По-моему, ему принесли все, в чем он мог нуждаться, но может быть, вы желаете, сударыня, передать ему что-нибудь от вас?

— Да, передайте ему… незаметно, чтобы он зашел сюда, прежде чем вернуться в свои апартаменты. Даже если будет очень поздно, пусть он придет. До тех пор я не лягу.

— Это неблагоразумно, сударыня. Врач требует, чтобы вы ложились пораньше и спали побольше.

— Как это легко выполнить, когда сон бежит от вас! Ну хорошо, когда вернетесь, поможете мне лечь, но ничего не запирайте и не тушите лампы. Затем можете идти спать. Бесполезно бодрствовать до прихода виконта. Эти господа могут засидеться…

— Должна ли я приготовить комнату для друга вашего сиятельства?

Последние слова донна Лавиния непроизвольно произнесла несколько более жестким тоном. Непоколебимая верность и любовь к хозяину заставили ее почувствовать в этом слишком привлекательном высоком иностранце опасность, угрозу. И Марианна вдруг устыдилась создавшейся из-за неожиданного появления Язона ситуации: возлюбленный проникает к женщине в дом ее мужа… мужа, который не перестает осыпать ее благодеяниями.

Она могла утешить себя только тем, что за все это дорого заплатит, но от этого неприятное ощущение не уменьшалось. Решительно, нелегко пользоваться благами жизни, играя незавидную роль.

Взгляд, который Марианна подняла на Лавинию, был полон невольного раскаяния.

— Откровенно говоря, я не знаю. Возможно, он уедет немедленно, но может так случиться, что он согласится завершить ночь здесь. В любом случае долго он тут не пробудет…

Домоправительница согласно кивнула, помогла Марианне переодеться и уложила ее в постель, заботливо подсунув под плечи подушечки. Затем она проверила фитили и уровень масла в лампах, сделала реверанс и вышла, чтобы выполнить просьбу хозяйки.

Оставшись одна, Марианна некоторое время лежала неподвижно, наслаждаясь теплом мягких одеял и мерцающим светом ламп. Она попыталась ни о чем не думать, но это оказалось выше ее сил. Рассудок непрерывно возвращался к тандуру и представлял обоих находившихся там мужчин: Жоливаля, шагающего по кругу между диванами, и Язона, сидящего, без сомнения, с локтями на коленях и переплетенными пальцами, в той позе, которую она видела так много раз, когда он сосредоточивал все свое внимание… Несмотря на сказанные ему суровые слова; никогда еще Марианна так не любила его.

Чтобы попытаться избавиться от навязчивых мыслей, она наугад взяла одну из лежавших у изголовья книг, но, кроме названия, не смогла прочитать ни единой строчки, хотя знала содержание почти наизусть. Это было итальянское издание «Божественной комедии», одной из самых любимых ею книг, но буквы плясали перед глазами, такие же непонятные, как хеттская клинопись. В конце концов, рассердившись, она отбросила книгу, закрыла глаза и… заснула, даже не отдавая себе в этом отчета.

Внезапная боль разбудила ее. Она не могла долго проспать, так как уровень масла в лампе у изголовья почти не понизился. Вокруг царила тишина. Казалось, дворец погрузился в сон, закутанный в свои портьеры, занавеси и подушки, как в нежный кокон. Однако Жоливаль еще не пришел и, безусловно, все еще не спали.

Широко раскрыв глаза, Марианна оставалась некоторое время неподвижной, прислушиваясь к биению сердца и продвижению этой боли, которая, зародившись между бедер, медленно распространялась по всему телу. Боль не была нестерпимой и уже утихала, но служила предупреждением, предвестником, может быть, готовящегося испытания. Не пришло ли наконец время освободиться от ее ноши?

Она колебалась, что ей следует сделать, и решила подождать, пока повторная боль не подтвердит ее диагноз, возможно, немного поспешный, чтобы тревожить врача, который в этот час должен крепко спать. Она протянула руку к сонетке, чтобы позвать донну Лавинию и спросить, что она об этом думает, когда раздался легкий стук в дверь. Не ожидая ответа, из — за тихо отошедшей створки показалась голова Аркадиуса.

— Я могу войти?

— Конечно! Я жду вас, друг мой…

Теперь боль полностью исчезла. Марианна приподнялась в постели и облокотилась на подушки, ободренная улыбкой, сиявшей на лице ее друга, где напрасно было бы искать следы недавнего гнева. В тени кровати. глаза Марианны заблестели радостным нетерпением.

— А Язон? Где он?

— Я думаю, что сейчас он должен укладываться…

Ему необходимо поспать… Мне тоже, кстати, ибо вместе с кофе добрейшая донна Лавиния принесла нам бутылку отменного коньяка! Я спрашиваю себя, что она подумает, обнаружив, что от него ничего не осталось…

У Марианны от изумления перехватило дух. Вот уж действительно, дальше идти некуда! В то время как она считала их втянутыми в тяжелую, почти драматическую дискуссию, оба приятеля сочли более простым напиться!

В этом нельзя было ошибиться, глядя на обрадованную мину, покрасневший нос и влажные глаза Жоливаля. Он находился в том состоянии, что принято называть «легкое опьянение», и Марианна, внезапно обеспокоенная, спросила себя, так ли уж стоит ей радоваться…

— Но это мне ничего не говорит о том, где Язон, — сурово сказала она. — Тем не менее я счастлива отметить, что вы провели чудесный вечер.

— Великолепный! Мы пришли к согласию по всем статьям. Но… вы изволили спросить меня, где находится наш друг? Ну-с, так он в комнате, соседней с моей.

— Он согласился провести ночь здесь?.. У князя Сант'Анна?

— У него не было никаких оснований отказаться. И затем, кто говорит здесь о князе Сант'Анна? Мы у Турхан-бея. Другими словами, у того, кого Бофор знал под именем Калеба!

— Вам следовало все объяснить ему, — возмутилась Марианна. — Почему вы не сказали…

— Что эта троица, как сам Господь, представляет собой одно лицо? Нет, мое дорогое дитя. Видите ли, — продолжал Жоливаль, оставляя игривый тон и становясь удивительно серьезным, — я не имел права раскрыть тайну, которая не принадлежит мне и которая, кстати, не больше принадлежит вам. Если бы князь желал, чтобы Язон Бофор узнал, что он послал на смерть под бичом вашего супруга и обращался с ним, как с рабом, он сказал бы нам это. Но, зная, как Язон относится к цветным, лучше ему оставаться в неведении. Раз после рождения ребенка вы порываете все отношения с князем и обретаете свободу, нет никакой неуместности в том, что Язон всегда будет считать его умершим.

Пока он говорил, Марианна, сначала возмутившись, мало-помалу успокоилась и задумалась. Мудрость Жоливаля, даже когда он черпал ее из благоуханной бутылки, иногда сбивала с толку, но была действенной. И очень часто, несмотря ни на что, он бывал прав…

— Но в таком случае, — сказала она, — как вы объяснили ему мое согласие остаться… в таком положении и почему я живу у экс-Калеба?

Жоливаль, похоже, с трудом удерживавший равновесие стоя, стыдливо присел на край кровати и вынул носовой платок, чтобы вытереть лоб, ибо в комнате было действительно очень тепло. Вся его особа сильно благоухала табаком, но, вопреки обыкновению, Марианна даже не обратила на это внимание.

— Ну же! — повторила она. — Как вы объяснили это?

— Самым простым образом… и даже почти не искажая действительность. Вы сохранили ребенка, зачатого при таких ужасных обстоятельствах, — я должен сказать, что для Дамиани оказалось лучше заблаговременно покинуть этот мир, потому что наш герой с этой минуты только и мечтает, каким мучениям он подверг бы его, — так на чем я остановился?.. Ах да! Итак, вы сохранили ребенка, ибо было уже поздно попытаться освободиться от него без риска для вашей жизни. Бофор это только одобрил, тем более что его мораль гораздо более строгая, чем ваша… собственно, я хочу сказать, чем наша…

— Что это значит? — спросила задетая Марианна.

— А то: кто бы ни был отец и каковы бы ни были обстоятельства, Бофор считает преступницей женщину, которая позволяет себе сделать аборт. Что вы хотите, у этого малого есть принципы и в их числе — уважение к человеческой жизни и особенно благосклонность к брошенным на произвол судьбы детям.

— Другими словами, — сказала ошеломленная Марианна, — он был разъярен и возмущен, узнав, что я жду ребенка, но он не был бы в восторге, если бы я от него избавилась?

— Совершенно точно! Он сказал мне: «Я искренне верил, что это… происшествие только часть кошмара, который так долго угнетал меня, но раз это оказалось реальностью, я счастлив узнать, что у нее хватило здравого смысла воздержаться от совершения подобной глупости! Женщины должны понимать, что ребенок гораздо больше их творение, чем мужчины. Кто бы ни был производитель, плод связан с матерью узами, которые некоторые из них обнаруживают слишком поздно!» Как видите, мне не потребовалось искать объяснений — он сам их нашел…

— А мое присутствие здесь?

— Совсем просто! Калеб обязан вам жизнью. Вполне естественно, что, вернувшись к своему подлинному облику и узнав о происках английского посла, он предложил вам убежище в его доме, где никому не придет в голову искать вас.

— И Язон поверил этому?

— Без тени сомнений. Его мучат угрызения совести при мысли о том, как он обращался с человеком такого достоинства. Он твердо решил завтра утром принести ему свои нижайшие извинения. Будьте спокойны! — поспешил он добавить, заметив нетерпеливый жест Марианны. — Я намерен, прежде чем отправлюсь спать, поставить князя в известность о происшедшем.

— В такой-то час? Он должен спать…

— Нет. Это человек, который спит мало и ночью больше бодрствует. Читает, пишет, занимается своими коллекциями и делами, которые весьма разносторонни.

Вы не все знаете о нем, Марианна, но я могу вам сказать, что это человек из самых интересных…

Какая муха укусила Жоливаля? С чего бы это он стал возносить панегирики князю? И как легко он переменил тему, так волнующую Марианну…

— Жоливаль, — сказала она с некоторым раздражением, — прошу вас, вернемся к Язону. Что он еще сказал? Что он думает? Что собирается делать?

Решительно отбросив всякое приличие, Аркадиус отчаянно зевнул, встал и потянулся, как облезлый кот после сна.

— Что он сказал? Слово чести, я больше ничего не помню… Но что он думает, могу вам сообщить: он любит вас сильней, чем когда-либо, и в нем больше угрызений совести, чем сорняков в саду, двадцать лет не знавшем рук садовника. Что касается того, что он хочет делать… право, он вам это скажет сам завтра утром, ибо, вполне естественно, едва он спустит ноги с кровати, как примчится к вашей двери… Все-таки… не ждите его очень рано.

Марианна была слишком счастлива, чтобы обидеться на своего старого друга за насмешку, которую она отнесла на счет бутылки с даром шарантской земли.

— Я вижу то, что есть, — смеясь, сказала она. — Ваша сегодняшняя попойка грозит оставить ему неприятные воспоминания…

— О! У него голова крепкая, он молод, бродяга! Но конечно, слишком… чересчур! Чтобы избавить вас от мучительных размышлений на остаток ночи, я все же считаю себя вправе добавить, что Бофор намеревается смиренно просить вас присоединиться к нему в Америке, когда состояние вашего здоровья это позволит.

— Присоединиться к нему! Но почему не ехать вместе? Он не может подождать меня?

В волнении она приподнялась, и Жоливаль, нагнувшись, ласково положил руки ей на плечи, заставляя снова лечь.

— Не начинайте опять безумствовать, Марианна.

Положение в Вашингтоне серьезное, так как отношения между Медисоном и Лондоном натянуты до предела.

Бофор сказал мне, что в Афинах встретил одного из своих друзей, кузена того капитана Бенбриджа, который когда-то привез на своем корабле подать султану от алжирского бея, став первым американцем до Язона, рискнувшим добраться сюда. Так этот знакомый поскорей возвращается в Соединенные Штаты, так как Бенбридж, назначенный главнокомандующим американского флота, собирает все лучшие корабли и лучших моряков. Готовящаяся война будет больше морской, чем наземной… Его друг хотел взять Бофора с собой, но тот стремился сюда, чтобы отыскать вас…

— И особенно, чтобы отыскать свой корабль, — меланхолично добавила Марианна. — Если американский флот нуждается в капитанах, то он еще больше нуждается в кораблях. А бриг — прекрасная боевая единица, быстрая и хорошо вооруженная… и затем, он подходит Язону, как вторая кожа. Вы очень добры, Жоливаль, пытаясь позолотить пилюлю, но я спрашиваю себя, не прав ли был князь в тот памятный день, когда он ушел, хлопнув дверью; без приманки в виде «Волшебницы», кто знает, увидели бы мы когда-нибудь снова Язона Бофора… Несмотря на все, что я услышала сегодня вечером, я не могу избавиться от этой мысли.

— Полноте! Перестаньте беспокоиться. Бофор не такой человек, чтобы изменять свои чувства или образ мыслей, вы это знаете так же хорошо, как и я. Ведь он полностью отказался от своих предубеждений и злопамятности. Что значит тогда для вас напряженное международное положение, если вы обретете счастье?..

— Счастье? — прошептала Марианна. — Но вы забыли, что, если начнется война, Язон должен будет сражаться?

— Моя дорогая, на протяжении более десятка лет у нас непрерывные войны, однако они не мешают целому множеству женщин быть счастливыми. Забудьте о войне! Отдыхайте, развлекайтесь, подарите князю столь желанного им ребенка и затем… если вы по-прежнему желаете этого, мы спокойно отправимся вместе в Италию, где вы окончательно урегулируете ваше положение.

После чего нам останется только сесть на корабль, идущий в Каролину.

Голос Жоливаля, немного смягчившийся от алкоголя, журчал, убаюкивая, но Марианна все же немедленно обнаружила подозрительную фразу.

— Если я по-прежнему желаю этого?.. Вы сошли с ума, Аркадиус?

Он неопределенно улыбнулся и сделал уклончивый жест.

— Женщины часто меняют убеждения! — довольствовался он таким ответом, не объясняя иначе свою мысль.

Но как втолковать этой слишком молодой женщине, истощенной и измученной, но в одно мгновение воспрянувшей к жизни в надежде на счастье при возвращении любимого человека, что все в мире меняется, когда она еще ничего не знала о материнстве и его сюрпризах?

Ведь она рассматривала грядущее как испытание и одновременно как некую формальность. Но она не представляла себе, как трудно будет изгнать из жизни и из памяти нежеланного сейчас ребенка.

Тем не менее пытаться поставить ее перед лицом реальности — это потерянное время. Пока у нее в руках не окажется маленький живой сверток, который скоро отделится от ее плоти, Марианна не могла предугадать свои собственные действия перед величайшим чудом всех времен: появлением новой жизни.

Сейчас, впрочем, лицо молодой женщины оставалось замкнутым.

— Я не меняю так легко свои убеждения, — твердо сказала она с чисто детским упрямством.

Но ее последнее слово завершилось коротким стоном. Боль вернулась, скрытая, медленно распространяющаяся… Жоливаль, философски пожав плечами, собиравшийся идти на покой, сразу остановился.

— Что с вами?

— Я… я не знаю. Боль… о, не очень сильная, но это уже второй раз, и я спрашиваю себя…

Она больше ничего не добавила. Жоливаль уже бежал по небольшому коридору, соединявшему комнаты Марианны и донны Лавинии, испуская крики, способные разбудить мертвого.

«Он всполошит весь дом!»— подумала Марианна, но она уже знала, что ей необходима помощь и что для нее наступил час исполнить высший долг женщины.

ГЛАВА III. «Я СЫН СВОБОДНОГО НАРОДА…»

Схватки продолжались уже тридцать часов, а ребенок все не появлялся.

Оставаясь в своей комнате с донной Лавинией и врачом, Марианна встретила приступ страданий со стойкостью, достойной уважения. Когда схватки стали более болезненными, она старалась не кричать, считая делом чести вести себя со стоицизмом настоящей знатной дамы.

И ни один стон не вырвался из-за ее сжатых зубов.

Однако испытание продолжалось слишком долго, и Марианна, терзаемая почти без передышки, забыла о своем твердом решении. Из мокрой от пота постели, где она билась, как попавший в ловушку зверь, стали доноситься непрерывные нечеловеческие вопли. Проходили часы в этом крике, и голос ее постепенно слабел. Она желала только одного: умереть… И как можно скорее, чтобы все это кончилось…

Ее крики отдавались эхом в сердцах двух мужчин, ожидавших в соседней комнате. Жоливаль, стоя перед окном, с остановившимся взглядом грыз ногти и, казалось, не собирался покинуть свой пост до скончания века.

Что касается Язона Бофора, то его почти британская флегма разлетелась вдребезги при первых стонах молодой женщины. Бледный, с запавшими глазами, он с каким-то отчаянием курил, зажигая одну сигару за другой, а иногда, когда крики становились особенно ужасными, он закрывал руками уши. Каблук его сапога высверлил большую дыру в шерсти ковра.

Уже рассвело. И моряк, и виконт не спали со вчерашнего дня, но, похоже, и не заметили этого. Однако, когда одновременно с прозвучавшим вдали выстрелом пушки, возвестившим утреннюю зарю, из комнаты молодой женщины вырвался стон, завершившийся отчаянным рыданием, Язон подскочил, словно пушка поразила Марианну.

— Это невыносимо! — воскликнул он. — Ничего нельзя сделать? Неужели ей обязательно необходимо вынести такую агонию?

Жоливаль пожал плечами.

— Похоже, что так и должно быть… и врач сказал, что первый ребенок иногда заставляет ждать себя долго.

— Врач! Вы все верите этому надутому ослу?.. Только не я!..

— Должно быть, из-за его тюрбана? — заметил Жоливаль. — Вы, без сомнения, считаете, что костюм и галстук — обязательные принадлежности стоящего врача? Насколько я могу судить, поговорив с ним, этот — умелый человек. Тем не менее я начинаю склоняться к вашей точке зрения. Когда я недавно открывал дверь, он сидел в углу, уткнув нос в грудь, перебирая свои янтарные четки, больше не занимаясь Марианной, которая так кричала, что сердце разрывалось.

Язон бросился на дверь, словно хотел ее вышибить.

— Я сейчас объясню ему мою точку зрения! — закричал он.

— Бесполезно, это его ничуть не взволнует. Я также спросил, сколько еще времени будут продолжаться ее мучения.

— И что он ответил?

— Что один Аллах знает!..

Загорелое лицо моряка стало кирпично-красным.

— Так? Ну хорошо, сейчас увидим, посмеет ли он ответить мне так же!..

Он рванулся к комнате молодой женщины, когда выходившая на внешнюю галерею дверь отворилась под рукой служанки, освободившей проход для впечатляющего появления высокой женщины, закутанной в черный муслин, с чем-то вроде драгоценного геннина на голове, который в первых лучах солнца сверкал, как золото, такое же чистое, как и в длинных серьгах, трепещущих у ее щек.

Проникнув в комнату, превращенную сигарами Язона в настоящую курилку, Ревекка попятилась и попыталась рукой разогнать голубоватые клубы дыма. Она оглядела по очереди обоих мужчин, которые взирали на нее, как на статую Командора, появившегося внезапно, чтобы потребовать у них счет их прегрешений. Затем, подойдя к окну, она решительно распахнула его, впустив в комнату сырой холод сада.

— Возле покоев женщины с родовыми схватками не курят, — сказала она строго. — И впрочем, мужчинам вообще нечего делать в такое время на женской половине. Уйдите!

Ошеломленные непреклонностью тона, мужчины переглянулись, но Ревекка уже открыла дверь, в которую она только что вошла, и властным жестом указала на галерею.

— Убирайтесь, говорю вам! Я позову вас, когда все закончится…

— Но… кто же вы? — еле удалось выговорить Жоливалю.

— Меня зовут Ревекка, — гордо ответила незнакомка. — Мой отец. Иуда бен Натан, врач квартала Кассим-паши… и господин Турхан-бей час назад послал за мной, чтобы помочь одной подруге, у которой плохо проходят роды.

Удовлетворившись этим, Жоливаль послушно направился к двери, но Язон с подозрением смотрел на эту надменную женщину, которую ее головной убор делал выше его.

— Турхан-бей послал за вами, говорите вы? Я в это не верю, так как здесь есть его личный врач.

— Я знаю. Джелаль Осман-бей хороший врач, но при родах он придерживается мнения правоверного мусульманина: женщина должна сама выдержать свое сражение, и надо, не вмешиваясь, дожидаться его исхода.

Но бывают случаи, когда нельзя слишком долго ждать.

Теперь, будьте добры, не заставляйте меня терять драгоценное время на ненужные объяснения.

— Идите же, — вмешался Жоливаль, увлекая строптивого американца. — Оставьте ее!.. Турхан-бей знает, что делает…

С прошлого утра ни он, ни Язон не видели хозяина Хюмайунабада. Он появился внезапно среди суматохи, вызванной призывами о помощи Жоливаля, и когда Язон, в свою очередь проснувшийся от криков служанок, пришел посмотреть, что случилось, мужчины столкнулись лицом к лицу.

Несмотря на опасения Жоливаля и пары коньяка, встреча прошла очень спокойно. Полностью владея собой, Язон Бофор горячо поблагодарил своего спасителя.

Он принес также, с неожиданной для такого человека деликатностью, полные такта извинения за грубое обращение с тем, кто появился на корабле в романтичном облике беглого раба. И Турхан-бей, словно состязаясь в учтивости, заверил своего бывшего нанимателя, что он не питает к нему ни малейшей злобы за обращение, в котором он сам виноват. После чего он попросил американца считать этот дом его собственным и распоряжаться его добром по своему усмотрению.

Он бесстрастно выслушал взволнованные слова, найденные Язоном, чтобы отблагодарить его за то, что он приютил княгиню Сант'Анна и тем самым в некотором роде исправил роковую ошибку, в которой он, Язон Бофор, бессознательно оказался виновным. Отметив, что это вполне естественный поступок, и затем учтиво попрощавшись, он ушел, и с тех пор его не видели. Жоливалю, пришедшему к дверям его павильона, сказали, что «господин Турхан-бей находится в складских помещениях».

Тем временем изгнанные Ревеккой мужчины бродили по длинной крытой галерее. Через оголенный зимой сад она соединялась с расписанным всевозможными красками киоском, который казался среди окружающей сырости громадным удивительным цветком. Оба они чувствовали себя неловко и стесненно и даже не находили больше, о чем говорить, хотя и ощущали тайное облегчение, избавившись от прокуренной комнаты, куда слишком громко доносились крики. Тишина сада казалась им восхитительной, и ее хотелось слушать бесконечно.

Но видно, так уж было начертано судьбой, что этот момент разрядки будет скоротечным. Язон как раз собрался закурить очередную сигару, когда под галереей раздался топот чьих-то ног. Почти сейчас же появился Гракх, раскрасневшийся, задыхающийся от бега, с растрепанными волосами. По всей видимости, он принес новость, в которой не было ничего приятного.

— Бриг! — воскликнул он издалека, заметив мужчин. — Его больше нет на стоянке!

Язон изменился в лице и, поскольку обессиленный юноша почти упал ему на грудь, взял его за плечи и заставил выпрямиться.

— Что ты говоришь? Его украли?

Гракх сделал знак, что нет, открыв рот, как вытянутая из воды рыба, пытаясь восстановить дыхание, несколько раз с трудом сглотнул и в конце концов смог произнести:

— Эти дикари… отвели его… в карантин! Он теперь… стоит на якоре посреди Босфора!., против башни Леандра…

— В карантин? — воскликнул Жоливаль. — Но по какой причине?

Бывший рассыльный с улицы Монторгей с досадой пожал плечами.

— Похоже, что один из охранявших его людей подцепил холеру, так неожиданно быстро он загнулся. Тело его сразу сожгли на набережной, но портовые власти потребовали, чтобы корабль отвели в карантин. Когда мы с мистером О'Флаерти пришли, он как раз покинул стоянку, а вел его один из лоцманов господина Турхана.

Вот катастрофа, так катастрофа! Что же будем делать, господин Язон?

Вчера утром Гракх-Ганнибал Пьош, который с такой радостью встретил своего любимого героя, что разочарование их последнего свидания растаяло, как лед на солнце (он, кстати, получил от Жоливаля желаемые объяснения по этому поводу), был послан Язоном на розыски Крэга О'Флаерти, чтобы просить того набрать команду для брига.

В самом деле, к удивлению, бывший первый помощник с «Волшебницы» не покинул Константинополь. Его ирландскую душу возбудила многоцветная поэтичность тройного города… а также интерес, который могли представлять контрабандная русская водка и крымские вина для человека, не обладающего большой склонностью к делам…

Предоставленный самому себе после того, как рейс Ахмет привел бриг и часть его пассажиров в столицу Османской империи, О'Флаерти прикинул, что же ему делать. Конечно, можно наняться на один из английских кораблей, которые, как, например, фрегат «Язон», довольно регулярно заходили в Золотой Рог, и вернуться в Европу. Но его ирландская душа возмущалась при одной мысли о необходимости дышать на английской палубе, даже с перспективой оказаться на любимой родине.

И затем, кроме того, что он поддерживал хорошие отношения с французским посольством, где он частенько встречался с Жоливалем, что-то более сильное, чем он, привязывало его к американскому кораблю. Он любил его, как мог бы любить своего ребенка, и, узнав, что султанша купила его и подарила Марианне, он перенес свою привязанность на молодую женщину, ожидая, как и она, возвращения Бофора.

Первые дни ожидания были трудными, так как он не знал, чем заняться, разделяя свое время и скудный кошелек между различными кабаре и китайским театром теней на площади Сераскир, который очаровал его простодушное сердце. Так шло до того дня, когда склонность к крепким напиткам привела его в таверну в Галате, где собирались самые верные поклонники Вакха с европейского берега.

Там он встретил одного грузина из Батума, некоего Маму лия, который в пьяном угаре от итальянских и греческих вин пытался утопить память о водке, разорявшей его. Действительно, пока будут продолжаться военные действия между Портой и правительством Александра I, его прибыльная торговля импортируемой водкой будет в упадке, потому что не находился моряк, достойный этого имени, готовый согласиться на риск провести его судно в русские воды.

Внезапно возникшая после нескольких распитых бутылок симпатия объединила их и выразилась в согласии на временный союз. Война к тому же шла к концу, а с другой стороны, О'Флаерти не хотел договариваться на долгий срок, чтобы не прозевать уход брига из Константинополя.

Так что, оставив Жоливалю адрес таверны Сан-Джорджио, где он окончательно заякорился, ирландец с радостью совершил два путешествия, увенчавшиеся успехом, который позволил ему набить кошелек и сделать ожидание менее утомительным…

Совершенно счастливый, он как раз вернулся после второй поездки и находился в Галате, когда Гракх, гонец с новостью о возвращении Язона и его первыми приказами, постучал в его дверь. Вне себя от радости, Крэг О'Флаерти начал с того, что отметил это событие мощным зарядом старого виски, бог знает как попавшего в его руки, затем, не отпуская от себя Гракха, он поспешил пересечь Золотой Рог и примчался на набережную Фанара, где его ожидало вышеупомянутое разочарование.

Весь день ирландец и парижанин пробегали, чтобы узнать, где будет поставлен на якорь бриг, и, не успев до захода солнца вернуться, вынуждены были провести ночь в греческой таверне под угрозой оказаться в тюрьме. Там они досыта наговорились за бутылкой пахнущего смолой вина, подарившего им отчаянную головную боль, и после утреннего выстрела бросились к лодкам, переправились на другой берег и пришли сообщить о результате их миссии.

Не отвечая на вопрос встревоженного Гракха, Язон, в свою очередь, спросил:

— Где ты оставил мистера О'Флаерти?

— У консьержа… я хочу сказать, у капиджи. Раз он незнаком с Турхан-беем, он не посмел войти во дворец.

И он ждет ваших приказов там.

— Я сам пойду туда и приведу его. Нам необходимо принять решение. А тут еще ребенок, который никак не появится…

— Мой Бог, ведь правда, — воскликнул юноша. — Со всем этим я забыл про бебе. Неужели он еще не вышел?

— Нет! — сказал Жоливаль. — Он… или она — ибо никто не может утверждать, что это мальчик, — заставляет долго ждать себя…

— А это не опасно… долгое ожидание?

Жоливаль пожал плечами.

— Я не знаю. Если Бог захочет…

Неизвестно, захотел ли этого Бог, но в тот момент, когда виконт с беспокойством произносил эти слова, Ревекка, чьи длинные руки, ловкие и гибкие, погрузились во чрево ее пациентки, чтобы повернуть плохо продвигавшегося ребенка, освободила наконец Марианну.

Несчастная так перестрадала, что операция вызвала у нее только слабый стон, за которым последовала благодетельная потеря сознания. Она не услышала первый, необычно мощный крик новорожденного, которого Ревекка слегка похлопала по ягодицам. И последовавшее восхищенное восклицание донны Лавинии:

— Мальчик! Сладчайший Иисусе! У нас сын…

— И мальчик великолепный, — подхватила еврейка. — Могу спорить, что он весит примерно девять ливров[33]. Он будет настоящим мужчиной. Пойдите порадуйте тех двух идиотов, которые так накурили в соседней комнате, что не продохнуть. Вы найдете их на галерее…

Но верная экономка Сант'Анна не слушала ее больше. Она уже была за дверью, подхватив свои накрахмаленные юбки, чтобы бежать быстрее, и устремилась прямо к павильону князя. На бегу она смеялась, плакала и причитала одновременно, охваченная слишком большой радостью, которой хотела скорее поделиться.

— Сын! — бормотала она. — У него есть сын…

Это конец несчастьям. Бог наконец сжалился над ним…

Тем временем, пока Ревекка совершала первый туалет новорожденного, Марианна пришла в себя в руках Джелаль Осман-бея. Врач, выйдя наконец из своей неподвижности фаталиста, поспешил вернуть молодую женщину из обморока, который он считал опасным. Жизнь женщины, способной произвести на свет такого сына, особенно ценна.

И, едва открылись глаза, затуманенный взгляд Марианны уловил удлиненное черной бородкой смуглое лицо, которое она тотчас узнала.

— Доктор… — вздохнула она. — Это… будет еще долго?

— Так вам все еще очень больно?

— Н-нет! Нет… это правда, боли уже нет!

— Так и должно быть, раз все кончилось.

— Кон… чи… лось?

Она расчленила слово; словно желая лучше понять его значение, испытывая блаженное успокоение во всем измученном теле. Все! С нестерпимой болью покончено.

Это значит, что мучения не возобновятся и она, Марианна, сможет наконец уснуть…

Врач нагнулся ближе, и она ощутила исходивший от его одежды запах амбры.

— У вас сын, — сказал он тише, с оттенком уважения. — Вы имеете право быть счастливой и гордой, ибо ребенок великолепный!

Одно за другим слова достигали своей цели, обретали смысл. Медленно, с опаской, рука молодой женщины скользнула по ее телу… Убедившись, что чудовищная опухоль исчезла, что ее живот снова стал почти плоским, она не стала удерживать брызнувшие из глаз слезы.

Это были слезы радости, облегчения и благодарности Провидению, которое сжалилось над ней. Как сказал врач — все кончилось. Никогда слово «освобождение» не наполнялось более глубоким смыслом.

Это было так, словно вдруг рухнули стены железной клетки, воздвигнутой между Марианной и чудесным, залитым солнцем пейзажем. Она свободна. Наконец свободна!

И это слово звучало так, словно только что рожденное.

Но подошедшая с ребенком на руках Ревекка ошиблась в причине слез молодой женщины.

— Не надо плакать, — сказала она нежно. — Вы сделали правильный выбор, ибо жаль было бы потерять такого карапуза, как этот. Посмотрите, как он прекрасен…

Она уже протянула руки с их драгоценным грузом, но внезапно грубо сработал долго копившийся рефлекс…

Чтобы ничего не видеть, Марианна резко отвернула голову, сжав челюсти.

— Унесите это!.. Я не хочу его видеть!

Еврейка нахмурила брови, неприятно пораженная, несмотря на ее большой опыт в части непредвиденных действий женщин, яростью тона. Даже когда ребенок не бывал желанным, самые упорные, самые черствые забывали о гордости в счастье, когда рождался сын. Словно она плохо поняла, Ревекка снова обратилась к Марианне, уточняя:

— Вы не хотите видеть вашего ребенка?

Но теперь молодая женщина с отчаянным упрямством зажмурила глаза. Похоже, что она боялась увидеть его. Ее голова металась по подушке среди влажной массы волос, расстилавшихся, словно водоросли.

— Нет! Позовите донну Лавинию… Это она должна им заняться. А я хочу спать… наконец спать. Я не желаю ничего другого.

— Вы заснете позже, — сухо отрезала акушерка. — Вы еще не полностью освободились. Это потребует примерно полчаса.

Она хотела положить ребенка в деревянную позолоченную колыбель, которую принесли служанки, когда вернулась Лавиния.

Все небо, казалось, сконцентрировалось в глазах экономки. Не обращая внимания ни на кого, она подошла прямо к кровати, опустилась на колени у изголовья, как сделала бы перед алтарем, и, взяв безвольно лежащую на одеяле руку, прижала к своим подрагивающим губам.

— Благодарю! — прошептала она. — О, благодарю… княгиня наша.

Смущенная этой благодарностью, на ее взгляд незаслуженной, Марианна хотела освободить руку, на которую капали слезы.

— Сжальтесь! Не благодарите меня так, донна Лавиния! Я… я не достойна этого. Скажите только, что вы счастливы. Это вознаградит меня за все…

— Счастлива? О, госпожа…

Неспособная больше говорить, она встала, повернулась лицом к Ревекке и с внезапной торжественностью простерла руки.

— Дайте мне князя, — распорядилась она.

Этот титул поразил Марианну. Она внезапно осознала, что эта маленькая вещь, которую она в своей злобе отказывалась назвать ребенком, пока она укрывалась в тайнике ее тела, что это появившееся на свет новое существо обрело четкие измерения. Это был Наследник!

Надежда человека, который с самого рождения платил за проступок кого-то другого, существа несчастного настолько, чтобы принять с признательностью плод другого… и какого другого! В этом небольшом пакете из тончайшего полотна и кружев, который донна Лавиния прижимала к сердцу с такой любовью и уважением, словно в нем был сам Сын Божий, покоились века традиций, блеск знатного имени, необъятные земли, имения и сказочное богатство…

Голосу неприятному и искаженному от злобы, шептавшему в глубине ее сердца: «Это сын Дамиани! Чудовищное порождение подонка, чья жизнь была только цепью преступлений…», этому голосу отвечал другой, спокойный и серьезный — экономки, — который утверждал: «Это князь! Наследник рода Сант'Анна, и никто и ничто не сможет больше помешать тому, что есть!..»И это была безграничная уверенность любви и преданности, побеждавшая все, как в битве света и мрака триумф всегда был на стороне света.

Стоя в заливавших комнату лучах солнца, донна Лавиния достала из небольшого ларца мягко поблескивающий старинный золотой флакон. Отсыпав крохотную частицу его содержимого на полоску тонкого полотна, она провела им по губам ребенка.

— Это пшеничная мука с ваших земель, монсеньор. Это хлеб насущный всех наших слуг и крестьян. Они растят его для вас, но вы должны всю жизнь заботиться, чтобы они не терпели нужды.

Она повторила те же движения и почти те же слова, манипулируя с другим флаконом, содержащим кровь земли тосканской: густое темно-красное вино, подлинный эликсир жизни.

Когда это было закончено, старая женщина снова повернулась к кровати, где Марианна словно зачарованная следила за всеми фазами этого необычного обряда, чья торжественная простота сочеталась с величием мессы.

— Госпожа, — сказала она с чувством, — кюре из церкви Сент-Мари-Драпри вот-вот будет здесь, чтобы окрестить нашего князя. Какое имя ваше светлейшее сиятельство желает дать своему сыну?

Захваченная врасплох, Марианна почувствовала, что краснеет. Почему донна Лавиния заставляет ее играть нежелательную ей роль матери? Неужели старая экономка не знала, что рождение ребенка явилось частью соглашения между ее хозяином и той, в которой она упорно видела хозяйку, соглашения, предшествовавшего окончательной разлуке? Или же она игнорировала его?

Тем не менее необходимо ответить.

— Я не знаю, — прошептала Марианна. — Мне кажется, что выбирать следует не мне. А у вас нет никаких предложений по этому поводу?

— Есть! Если госпожа одобрит, князь Коррадо же — 1 лает, чтобы ребенок носил имя своего деда, Себастьяно.

Но обычай требует, чтобы он носил также имя деда по матери.

— Мне кажется, что дон Себастьяно был не отцом князя Коррадо, а дедом.

— Действительно. Однако он не желает, чтобы имя князя Уголино снова выплыло на свет. Угодно вам, госпожа, сказать мне имя вашего отца?

Словно челюсти капкана сомкнулись на Марианне.

Донна Лавиния знала, что она делает, и всеми силами старалась привязать мать ребенка к семье, которую та собиралась покинуть. И никогда изнуренная Марианна не чувствовала себя такой слабой, такой усталой. Почему ее терзают из-за этого ребенка? Почему, в конце концов, не оставят в покое? Ей вдруг показалось, что она видит великолепный, гордый портрет, царивший в ее парижском салоне: маркиз д'Ассельна де Вилленев, чья родословная уходила в крестовые походы, не будет ли он оскорблен в своей воинственной потусторонности, где он, без сомнения, пребывает, если ребенок управляющего Дамиани получит его имя? Но в то же время, словно более могущественная, чем ее воля, сила вынудила ее к тому, что она посчитала сдачей позиции, она услышала, что отвечает голосом, который не узнала и который принадлежал уже к области грез:

— Его звали Пьер… Пьер-Арман…

Все ее подсознание восстало против того, что она посчитала малодушием, и она хотела бы еще бороться, но безмерная усталость оказалась более сильной. Ее веки налились свинцом, а рассудок блуждал в тумане. Она уже спала глубоким сном, хотя Ревекка еще доканчивала свои дела.

Какое-то время донна Лавиния со слезами на глазах смотрела на неподвижную фигурку, такую тонкую и хрупкую теперь, что она казалась затерянной в этой необъятной кровати. Как могло случиться, что в этом юном истощенном создании осталось еще столько сопротивляемости и воли? После такого тяжкого испытания она сохранила еще достаточно присутствия духа, чтобы оттолкнуть ребенка, отказаться позволить пробудить могущественный материнский инстинкт.

С болью смотрела старая дама на исхудавшее лицо с ввалившимися закрытыми глазами, утонувшее в кружевном чепчике, из-под которого выбилась непокорная черная прядь.

— Если бы только она согласилась посмотреть на тебя, мой маленький князь, хоть один раз. Она не смогла бы тогда больше оттолкнуть тебя. Но пойдем! Пусть он увидит, ОН… Он будет любить тебя всей нерастраченной любовью. Он будет любить тебя… за двоих.

Оставив Ревекку устроить поудобнее молодую мать и с помощью служанки привести в порядок комнату, она закутала дитя в белое шерстяное одеяло и на цыпочках вышла.

Но в соседней комнате она едва не столкнулась с влетевшим как ураган Жоливалем, за которым следовал Язон.

— Ребенок! — воскликнул виконт. — Он здесь?

Нам только что сообщили о его рождении! О Господи…

Это вы его несете?

Добряк Жоливаль был вне себя от возбуждения. Радость, никогда ранее не испытываемая им радость, слишком быстро заняла место отчаяния предшествующих часов.

Ему хотелось смеяться, петь, плясать, бегать, сотворить сотню безумств. Привязанность к Марианне заставила его забыть, как это было и с самим князем, обстоятельства зачатия младенца и видеть в нем только ребенка Марианны, сына его приемной дочери. И он в мгновение ока открыл чудесную радость быть дедом.

Осторожным движением донна Лавиния приоткрыла одеяло, чтобы показать маленькое красное личико мирно спавшего малыша, его крепко сжатые крохотные кулачки, как бы удерживавшие эту новую, дарованную ему жизнь.

И Жоливаль почувствовал, как увлажнились его глаза.

— Господи! Как он похож на нее! Или скорей на своего деда!

Он слишком часто созерцал портрет маркиза д'Ассельна, чтобы сразу же не схватить поразительное сходство, даже у ребенка, которому не было еще и двух часов от роду. По великой милости неба малютка абсолютно ничем не напоминал его истинного отца. Материнское начало оказалось гораздо сильнее, не оставив места ни малейшему следу чужого, и Жоливаль невольно подумал, как это хорошо, что малыш был больше д'Ассельна, чем Сант'Анна… Он подумал также, что это сходство особенно не огорчит князя Коррадо.

— Великолепный ребенок! — воскликнул Язон с улыбкой настолько пылкой, что она нашла путь к неприступному сердцу экономки. — Самый прекрасный, клянусь, из всех, что я когда — либо видел! А что сказала мать?

— Она не могла не найти его прекрасным, не так ли? — добавил Жоливаль, скорее утверждая, чем спрашивая.

Донна Лавиния крепче прижала ребенка к груди и, едва удерживая слезы, посмотрела на американца.

— Увы, сударь, она даже не захотела посмотреть на него, на этого бедного маленького ангелочка. Она с таким ужасом приказала мне унести его, словно это чудовище…

Наступило молчание. Мужчины посмотрели друг на друга, и Жоливаль отвернул голову от сурового взгляда корсара.

— Я опасался, что так будет, — сказал он охрипшим голосом. — С тех пор как она узнала о своей беременности, Марианна отчаянно старалась избежать материнства.

Со своей стороны, Язон не сделал никакого замечания.

С нахмуренными бровями и резкой складкой в углу рта он размышлял. Но когда донна Лавиния, снова укрыв малютку, собралась продолжить свой путь, он остановил ее.

— Куда вы идете с ребенком?

Она заколебалась, пытаясь спрятать покрасневшее лицо.

— Я думала… будет правильным показать его хозяину этого дворца!..

Поведению и голосу экономки явно не хватало естественности. У Жоливаля внезапно появилось ощущение, что что-то произошло, но что именно, он не мог определить. Ни один из актеров этой сцены не шелохнулся, но под взглядом корсара донна Лавиния казалась пригвожденной и, словно животное, которое чует западню, задышала коротко и часто, выдавая охватившее ее волнение.

Тем не менее американец, отступив на один шаг, чтобы освободить проход, согнулся в учтивом поклоне.

— Вы правы, донна Лавиния! — сказал он серьезно. — Это вполне естественно. Ваше решение очень деликатное и делает вам честь, так же как и этот ребенок.

Когда Марианна очнулась от благотворного сна, который поглотил ее тело и душу, занавеси в комнате были задвинуты, а зажженные лампы испускали мягкий золотистый свет, ибо ночь уже наступила. Фаянсовая печь мурлыкала, как большой домашний кот, а донна Лавиния, держа в руках блюдо с чем-то дымящимся, приближалась к кровати. Возможно, какой-то неясный шум или аппетитный запах ужина разбудил Марианну, ибо она не ощущала желания расстаться со сладостью отдыха.

Каждая клеточка ее тела еще требовала сна. Тем не менее она открыла глаза.

С животным наслаждением существа, долгое время выдерживавшего тяжелое физическое принуждение и вдруг обретшего полную свободу движений, она сладостно вздохнула и потянулась. Господи, как хорошо снова стать самой собой после всех этих месяцев, когда ее тело превращалось во все более и более обременяющий чуждый груз!.. Даже память об ужасных часах, которые она вынесла в этой кровати, уже стушевалась, уносимая неумолимым потоком времени в густой туман забвения.

Забросив за плечо щекотавшую щеку непокорную прядь, она улыбнулась экономке.

— Я проголодалась, донна Лавиния. Который уже час?

— Скоро девять, госпожа. Ваша милость спали почти двенадцать часов. А сейчас вашей милости лучше?

— Я чувствую себя почти хорошо. Еще несколько часов доброго отдыха, и я совершенно поправлюсь.

Не прерывая разговора, Лавиния хлопотала, помогая молодой женщине устроиться поудобнее в гнездышке, быстро сделанном из подушек, затем провела ей по лицу смоченной настоем вербены салфеткой и, наконец, расположила у нее на коленях черный лакированный поднос.

— Что вы принесли мне? — спросила Марианна, вдруг снова ощутившая интерес к еде.

— Овощная похлебка, жареный цыпленок, компот на меду и стакан кьянти., .. Врач утверждает, что немного вина будет только на пользу вам.

Все исчезло с завидной быстротой. Эти скромные кушанья показались изголодавшейся Марианне вкуснейшими в мире. Она наслаждалась с тем большей полнотой каждой из маленьких физических радостей своего обновления, что, поглощенная ими, откладывала на потом моральные заботы, которые не преминут скоро заявить о себе.

С легким вздохом удовлетворения она допила последние капли вина и хотела снова лечь, чтобы продолжить сон, который казался ей сейчас самым желанным состоянием. Но что-то зашевелилось за портьерой, закрывавшей дверь ее комнаты. Появилась высокая фигура князя Коррадо, и… блаженное состояние молодой женщины разлетелось вдребезги.

Он был последним человеком, которого она желала видеть в эту минуту. Несмотря на украшенный бирюзой белый тюрбан, обрамлявший гордую голову, он показался ей зловещим в своем длинном черном кафтане, единственным украшением которого был широкий кинжал, торчавший за шелковым кушаком. Не представлял ли он тревожащую тень ее судьбы, злого духа, следящего за каждым ее шагом… если только он не воплощал угрызения совести, не дававшей полного умиротворения ее хозяйке? И, глядя, как князь приближался, молодая женщина подумала, что он больше, чем обычно, похож на черную пантеру.

Тихо, своим обычным спокойным шагом он пересек просторную комнату и подошел к кровати, в то время как донна Лавиния после реверанса исчезла, унося поднос.

С минуту эти необычные супруги пристально смотрели друг на друга, не говоря ни слова, и снова Марианна почувствовала недомогание. Этот человек обладал странной властью постоянно вызывать в ней ощущение виновности в необъяснимых проступках…

Не зная что сказать, она старалась найти что-нибудь, что не было бы глупостью или неловкостью, затем, вдруг вспомнив о подарке, который она ему преподнесла и который по меньшей мере должен быть ему приятным, она выдавила улыбку и с усилием промолвила:

— Вы… довольны?

Он сделал утвердительный знак головой, но даже тень улыбки не осветила его угрюмое лицо. И когда он заговорил, Марианна сразу узнала низкий густой голос, который она впервые услышала из зеркала, голос, казалось, вобравший в себя всю печаль мира.

— Я пришел проститься с вами, сударыня. Проститься и поблагодарить, ибо вы великолепно выполнили часть соглашения, связавшего вас со мной. Я не имею права заставлять вас так долго терпеть мое присутствие, которое может вызывать у вас такие мучительные воспоминания.

— Не говорите так! — непроизвольно вскричала она. — Вы проявили себя таким добрым ко мне, таким дружелюбным… Почему же вы хотите так скоро покинуть меня? Ничто не заставляет спешить…

Сейчас она говорила искренне. Даже ценой своей жизни она была бы не способна догадаться о глубоких мотивах, заставивших ее произнести подобные слова.

Зачем пытается она удержать своего странного супруга, тогда как жаждала только присутствия Язона и начала счастливой жизни только с ним!..

Князь застенчиво улыбнулся, и на его лице варварского божества эта улыбка приобрела удивительное очарование.

— Вы слишком добры, сказав мне это, но бесполезно насиловать ваши чувства или пытаться заставить меня поверить в невозможное… Я пришел сказать вам, что отныне вы свободны и можете полностью распоряжаться своей жизнью и самой собой! Благодаря вам у меня есть сын, наследник. Вы же теперь можете направить вашу судьбу в желаемом вам направлении. Я помогу вам в этом, ибо у меня нет большего желания, чем знать, что вы счастливы… Конечно… каким бы ни было решение, выбранное вами: предпочтете ли вы и дальше носить наше имя или решите поскорей освободиться от него — я буду продолжать заботиться, чтобы вы ни в чем не имели недостатка…

— О, сударь! — запротестовала она, задетая его благородством.

— Не обижайтесь! Я считаю, что мать моего сына должна занимать положение, на которое ей дают право ее происхождение и красота. Вы можете оставаться в этом дворце до полного выздоровления. И когда вы решите уехать отсюда, один из моих кораблей отвезет вас туда, куда вы захотите!

И вновь она улыбнулась с невольным кокетством, над которым она была не властна.

— Зачем говорить об этом именно сегодня вечером?

Я еще полностью не пришла в себя, и в мыслях у меня царит беспорядок. Завтра мне будет лучше, и мы сможем вместе обсудить…

Он как будто хотел что-то сказать, но внезапно отступил назад и, низко поклонившись, быстро пробормотал:

— Я желаю доброй ночи вашему светлейшему сиятельству…

— Однако… — начала озадаченная Марианна.

Она остановилась, сразу поняв причину этой перемены поведения и, до дрожи охваченная радостью, смотрела, как под властной рукой отворяется дверь и входит Язон. Ясно, почему Коррадо предпочел уйти. Турхан-бей мог нанести своей гостье, княгине Сант'Анна, только краткий визит вежливости, и она даже не подумала удержать его. И к тому же она его уже не видела больше. Ее глаза, внимание и сердце захватил тот, кто вошел.

Тем не менее мужчины поздоровались с безукоризненной вежливостью, и в голосе Язона слышалось необычное уважение к владельцу темной кожи.

— Мне передали ваше мнение и ваши слова, Турхан-бей. Я благодарен вам за это и, если вы позволите, хотел бы кое о чем поговорить с вами. Мне необходимо повидать вас до моего отъезда…

— Приходите, когда вам будет угодно, господин Бофор! Я буду ждать вас у себя…

Он сразу ушел, но из этого обмена учтивостями Марианна схватила только одно: Язон упомянул о своем отъезде! Дверь еще не закрылась за князем, как прозвучал вопрос, а за ним сразу последовало решение:

— Ты уезжаешь?.. Тогда я тоже.

Язон спокойно подошел к кровати, нагнулся и, взяв руку молодой женщины, быстро поцеловал ее и оставил в своих руках. Несмотря на улыбку, впрочем, не затронувшую глаз, его лицо с озабоченными складками оставалось серьезным.

— Так уж получилось, что я должен ехать, и сегодня вечером! — сказал он решительно, но как мог ласковее. — Что касается того, чтобы сопровождать меня, ты прекрасно знаешь, что это невозможно…

— Почему? Из-за моего состояния? Но все кончено! Мне хорошо, уверяю тебя! Чтобы я могла сопровождать тебя, достаточно спустить меня до набережной, откуда лодка доставит нас на «Волшебницу», ты сможешь отнести меня туда? — игриво спросила она. — Я не такая уж тяжелая…

Но он снова стал очень серьезным.

— Это было бы действительно легко… но твое здоровье не единственная помеха.

— Что же тогда? — вскричала она, уже возмущенная. — Твоя собственная воля? Ты не хочешь брать меня? Это так?

Внезапно сильно покраснев, она взвинтилась, и глаза ее заблестели, словно в приступе лихорадки. Язон крепче сжал ее руки и почувствовал, что они горячие.

— Я не могу взять тебя с собой, — поправил он мягко, но решительно. — Прежде всего ты не так сильна, как думаешь, и ты еще много дней не сможешь покинуть постель. Ты вынесла слишком тяжелое испытание, и врач в этом категоричен. Но главное не в этом: я не могу взять тебя с собой, потому что это невозможно.

Разве Турхан-бей ничего тебе не сказал?

— А что он должен был сказать? Я только что проснулась и поужинала. Что касается его, то он пришел пожелать мне спокойной ночи…

— Тогда я познакомлю тебя с обстоятельствами дела…

Чтобы быть ближе к ней, Язон присел на край кровати и кратко пересказал приключение О'Флаерти и Гракха.

— Днем, — добавил он, — наш хозяин навел в городе справки, что было естественно, раз бриг носит его флаг и считается принадлежащим ему. Эта история с внезапно умершим от холеры человеком показалась ему подозрительной, так же, впрочем, как и стремительность, с которой сожгли труп.

— Почему подозрительной? Судя по тому, что я слышала, холера здесь не редкость.

— Верно, но она особенно поражает летом. И нет ничего легче, когда обладаешь некоторой властью, раздобыть труп, одеть и загримировать его, затем быстренько сжечь. Турхан-бей, который знает, что говорит, думает, что эта история подстроена англичанами, чтобы держать бриг под наблюдением. До сих пор это удается…

— Но тогда ты больше не сможешь ехать. Тебе придется ждать по меньшей мере сорок дней!..

Ее наивная радость не разгладила складки на лице Язона. Придвинувшись к ней еще ближе, он отпустил ее руки и взял за плечи, чтобы говорить в упор.

— — Ты не понимаешь, сердце мое. Я должен ехать и ехать сейчас. Сандерс ждет меня в Мессине, чтобы вдвоем — так будет легче — пройти Гибралтар. Если я хочу присоединиться к нему, я должен сделать то, что не получилось в тот вечер: украсть мой корабль и бежать на нем…

— Просто безумие! Что ты сделаешь без экипажа?

Это же не рыбацкая лодка!

— Я знаю это не хуже тебя. Тогда мне удалось нанять подобие экипажа, чтобы покинуть Константинополь. Теперь же мне легче. Крэг О'Флаерти ожидает меня в Галате с несколькими людьми, которых он смог найти в городских тавернах. Это не сливки, но все же моряки и европейцы, которым надоел Восток. Наконец, если ты доверишь мне юного Гракха, я возьму его: он горит желанием отправиться со мной…

— Гракх?..

Горькое сожаление охватило душу Марианны. Значит, и Гракх, он тоже хочет покинуть ее? С тех пор как она укоренилась на земле Франции, гамен с улицы Монторгей стал для нее гораздо большим, чем слуга: это был друг, верный, надежный, на которого можно положиться. Он проявил свою преданность во многих испытаниях. Но Язон быстро завоевал часть его сердца. Гракх любил его почти так же, как и Марианну, и глубоко восхищался им. Путешествие на «Волшебнице» закончилось тем, что открыло юному кучеру его место в жизни: море с его лаской и коварством, великолепием и опасностями. Это было настоящее призвание, и Марианна, вспомнив восторг юноши во время боя с английскими фрегатами под Корфу, подумала, что не имеет права осуждать его.

— Возьми его, — внезапно решила она, — я отдаю его тебе, ибо знаю, что он будет гораздо более счастлив с тобой, Язон. Но почему ехать так рано? Почему не подождать немного… всего несколько дней… чтобы я могла…

— — Нет, Марианна! Это невозможно! Я не могу ждать! В любом случае мне надо отплыть тайно, подвергаясь, может быть, риску вступить в бой, так как англичане не позволят мне беспрепятственно покинуть порт.

А подвергать тебя подобной опасности я не хочу. Когда поправишься, ты сможешь спокойно сесть с Жоливалем на греческое судно и вернуться в Европу. Там у тебя достаточно друзей среди моряков, чтобы найти корабль, который согласится, несмотря на блокаду, английские крейсеры и пиратов, перевезти тебя через Атлантику.

— Я не боюсь опасности. Никакой риск меня не испугает, если я разделю его с тобой…

— Тебя одну — может быть! Но, Марианна, ты забыла, что ты больше не одна? Ты забыла ребенка?

Ты хочешь заставить его, исчисляющего жизнь часами, испытать превратности моря, огонь пушек, возможность кораблекрушения? Это война, Марианна…

Она откинулась назад, вырвавшись из удерживавших ее рук. Она внезапно побледнела, и в ее груди что-то сжалось, причиняя боль. Ребенок! Обязательно надо о нем вспоминать? И какая необходимость у Язона заниматься этим бастардом? Неужели он думает, что она возьмет его с собой в эту новую жизнь, которая представлялась ей светлой, ясной и чистой? Что она будет воспитывать сына Дамиани вместе с теми, которых она так надеется получить от него? Чтобы выиграть время и потому, что она чувствовала, что теряет почву под ногами, она в отчаянии бросила:

— Это не война! Даже в этой стране на краю света известно, что никаких враждебных действий между Англией и Соединенными Штатами не происходит…

— Согласен. Война не объявлена, но инциденты учащаются, и это вопрос только недель или даже дней! Сэр Стратфорд Кэннинг знает это прекрасно, и он не поколебался бы наложить эмбарго на мой бриг, если бы его не защищал флаг Турхан-бея. Может быть, ты предпочитаешь, чтобы объявление войны застало меня здесь и я гнил в английской тюрьме, в то время как мои друзья, мои братья будут сражаться?

— Я хочу, чтобы ты был свободен, счастлив, но я хочу также сохранить тебя.

Это был крик отчаяния, в порыве которого Марианна бросилась Язону на грудь, спрятав на ней голову, обвив крепкие плечи моряка исхудавшими руками с почти прозрачной кожей…

Безутешная от этого нового горя, она прижала его к себе, укачивая, как ребенка, и нежно лаская завитки его волос.

— Ты не сохранишь меня таким образом, сердце мое. Я мужчина, моряк, и моя жизнь должна сообразовываться с моей натурой. Кстати… любила бы ты меня по-настоящему, если бы я согласился спрятаться под твоими юбками в час опасности? Любила бы ты меня трусливого, обесчещенного?..

— Я буду любить тебя в любом случае…

— Это не правда! Ты лжешь сама себе, Марианна.

Если я послушаюсь тебя, моя милая, наступит день, когда ты упрекнешь меня в трусости и будешь права. Бог мне свидетель, что я хочу быть с тобой, но я должен выбрать Америку.

— Америку, — с горечью сказала она. — Бескрайнюю страну… гигантский народ. Так настолько ли она нуждается в тебе… одном среди стольких тысяч и тысяч?

— Она нуждается во всех! Америка завоевала свою свободу только потому, что все те, кто ее хотел, объединились, чтобы создать народ! Я сын этого свободного народа… песчинка в морском песке, но такая песчинка, унесенная ветром отступничества, теряется навсегда.

Теперь Марианна тихо плакала, изо всех сил цепляясь за этот образчик мужественности, эту прочную стену, убежище, которое она снова теряет и на сколько времени? Она вновь побеждена и знала, что так будет.

Она всегда это знала. С первых произнесенных им слов она поняла, что ей предстоит безнадежный бой, что она не сможет удержать его…

Прижавшись губами к: ее волосам, он шептал, словно читая ее мысли:

— Наберись мужества, моя нежная! Скоро мы снова будем вместе. Даже если случайности войны не позволят мне встретить тебя, когда ты выйдешь на берег в Чарлстоне, все будет готово к твоему приезду… к вашему приезду, беби и тебя. Вас будут ждать слуги, дом, верная старая кормилица, которая позаботится о вас…

Напоминание о ребенке заставило поморщиться Марианну, и она снова отказалась говорить о нем, предпочитая ограничиться личными тревогами.

— Я знаю… но тебя не будет там! — простонала она. — Что станет со мной без тебя?

Не грубо, но решительно он избавился от удерживавших его рук и встал.

— Сейчас я тебе это объясню, — сказал он.

Прежде чем удивленная этим внезапным уходом Марианна смогла что-нибудь предпринять, он стремительно покинул комнату, оставив дверь открытой. Из-за нее донеслись быстрые шаги, затем голос:

— Жоливаль! Жоливаль! Идите!..

Через мгновение он вернулся со следовавшим за ним виконтом. И Марианна подавила крик, увидев, что Аркадиус с бесконечными предосторожностями несет в руках небольшой белый сверток…

Вся кровь Марианны отхлынула к сердцу. Жоливаль передал сверток Язону, и она поняла, что он подаст ей ребенка, чье приближение вызвало у нее ужас. Она бросила вокруг себя растерянный взгляд, надеясь найти убежище от этой снежно-белой опасности, которая надвигалась на нее из рук того, кого она любила.

Подойдя к кровати и движением головы отбросив упавшую на глаза черную прядь, он торжествующе улыбнулся потрясенной молодой женщине.

— Вот чем ты станешь, моя милая: очаровательной маленькой мамой! Твой сын составит тебе компанию и не оставит времени думать о войне! Этот славный парень заставит время бежать гораздо быстрей, чем ты думаешь.

Теперь он обогнул кровать, приблизился… Через мгновение он положит ребенка на одеяло… Его глаза лукаво блестели, и Марианне показалось, что она ненавидит его. Как он посмел?

— Унеси ребенка! — процедила она сквозь зубы. — Я уже сказала, что не хочу видеть его…

Наступила тишина, всеобъемлющая, такая гнетущая, что Марианна испугалась. Не смея поднять глаза на Язона, чтобы не увидеть того, что она могла прочесть на его лице, она повторила гораздо тише:

— Попытайся понять, что он представляет для меня.

Это… это выше моих сил.

Она ожидала приступа гнева, но голос Язона не изменил доброжелательности, — Я не знаю, что он представляет для тебя… и не могу знать. Нет-нет, не пытайся объяснить! Жоливаль сделал это с избытком, и мне известно все о его происхождении. Но теперь я скажу тебе, что он представляет для меня: просто красивый мальчуган, крепко скроенный и здоровый, которого ты долго создавала и произвела на свет в таких страданиях, что любая вина, даже если она имела место, при этом сгладилась, освятилась. А главное — он твой ребенок… только твой, к тому же он похож на тебя.

— Это правда, — поддержал его Жоливаль. — Он похож на портрет вашего отца…

— Ну-ка, хоть глянь на него! — настаивал Язон. — Наберись мужества посмотреть на него одно мгновение. В противном случае ты не та женщина…

Подразумевалось: «Ты не та женщина, в которую я верил».

Намек был ясен. Марианна слишком хорошо знала непримиримость личного кодекса чести Язона, чтобы не учуять опасность. Если она откажет ему в том, что он требует, она рискует увидеть, как уменьшается, словно шагреневая кожа, место, которое она еще занимает в его душе… Место, которое она имела веские основания считать менее значительным, чем раньше. Слишком долго жизнь заставляла ее играть — в глазах Язона — не особенно лестную роль… И она без всяких условий капитулировала.

— Хорошо, — вздохнула она. — — Покажи его мне, раз это так важно для тебя.

— Это правда очень важно! — подтвердил он серьезным тоном.

Марианна подумала, что он отдаст его ей в руки, чтобы она могла бросить на него взгляд, но он, быстро нагнувшись, положил свой легкий груз на одну из подушек, вплотную к плечу матери.

Она вздрогнула от этого неожиданного прикосновения, но удержала готовый вырваться возглас раздражения — Язон не спускал с нее глаз, ожидая ее реакции.

Тогда, очень тихо, она выпрямилась и повернулась на бок. Но впечатление от первого взгляда на ее ребенка было совсем не таким, как она предполагала.

В малютке не было не только ничего от его отвратительного производителя, но он был действительно прекрасен, как херувим, и сердце молодой женщины невольно пропустило один удар…

В пестроте вышитых одежек маленький князь спал с умилительной важностью, раскинув похожие на крохотные морские звезды ручки. Из-под кружевного чепчика выглядывали легкие как пух черные волосики, завившиеся в локоны над круглым личиком, цветом напоминавшим спелый персик. Должно быть, ему снилось что-то приятное, ибо уголки его маленького рта слегка подрагивали, словно он уже пытался улыбнуться…

Марианна как завороженная пожирала его глазами.

Сходство с ее отцом было неоспоримым. Его подтверждала и форма рта над крохотным подбородком, уже волевым, и хорошо вылепленный крупный лоб, признак ума. Созерцая это беззащитное существо, которого она так боялась, Марианна почувствовала, как что-то затрепетало в ней, что-то имеющее крылья и пытающееся освободиться. Словно готовилось новое рождение, без ее ведома тайно зачатое заговором между ее сердцем и разумом, неведомая сила вздымалась, не спрашивая, необходимо ли ей это.

Со своеобразной боязнью она осторожно протянула руку и совсем легко, с неуловимостью мотылька, коснулась пальцем маленькой ручонки. Жест робкий и не похожий на ласку… Но внезапно ручонка ожила, сомкнула пальчики и сжала ими палец матери, который удержала пленником с неожиданной для новорожденного силой.

И тогда что-то сломалось в Марианне. Это было как резко распахнутое порывом бури окно, и то, что ждало в ней, взлетело в небеса, заливая ее почти болезненной по силе радостью… Слезы выступили у нее на глазах и потекли по щекам, маленькие освежающие ручейки, смывающие злобу, отвращение, всю грязь, так долго накапливавшуюся в душе Марианны, удушая ее.

Какая разница теперь, в результате чего этот ребенок вторгся в ее жизнь и обрел свое существование?

С изумлением и восхищением она обнаружила, что он часть ее, плоть от ее плоти, кровь от ее крови, и она благодарна ему за это.

Стоя по обе стороны кровати, мужчины затаили дыхание, стараясь не шелохнуться, глядя только, как на их глазах совершается чудо пробуждения материнской любви. Но когда молодая женщина, пленница своего сына, заплакала, Язон снова нагнулся, осторожно поднял малыша и отдал его в руки матери, которые на этот раз сомкнулись вокруг него.

Маленькая шелковистая головка сама собой спряталась у теплой шеи в невольной ласке, потрясшей Марианну. Тогда она перевела на откровенно плакавшего виконта и улыбавшегося Язона взгляд, полный слез и сверкающий, как изумруды…

— Не изображайте бог знает что, — прошептала она. — Ваш маленький заговор удался. Вы победили меня…

— Не было никакого заговора, — сказал моряк. — Мы только хотели, чтобы ты согласилась, что твой сын самый красивый в мире.

— Ну хорошо, дело сделано. Я согласна.

Тем временем Жоливаль, никогда прежде так не плакавший, лихорадочно похлопал себя по карманам и одновременно достал носовой платок, в который затрубил, как труба Последнего Суда, и часы. С внезапным беспокойством он посмотрел на них, прежде чем обратил нерешительный взор к Марианне. Следивший за его маневрами Язон все понял и избавил от печальной роли разрушителя идиллии.

— Я знаю! — сказал он спокойно. — Уже больше часа, как О'Флаерти должен быть на берегу.

Окутавшая Марианну новая и такая непрочная вуаль счастья немедленно разорвалась. Укрытая ею, она на какое-то время забыла о том, что ей угрожает.

— О нет! — простонала она. — Неужели уже?

Торопливо, словно не желая чувствовать себя заключенной, Марианна протянула малыша Жоливалю, отбросила одеяла и хотела встать. Но она слишком переоценила свои силы, и, едва ее ноги коснулись пола, как закружилась голова, и молодая мать со стоном упала на руки подбежавшего Язона. Выпрямившись, он держал ее на весу, крепко прижимая к себе, обеспокоенный тем, какая она стала легкая. Он не мог себе представить, что разлука окажется такой жестокой, и покрыл поцелуями ее лицо. Затем, с тысячью предосторожностей, он вернул ее в шелковистое лоно постели и заботливо укрыл одеялом дрожащее тело.

— Я люблю тебя, Марианна… Не забывай никогда, что я люблю тебя. Но, Бога ради, будь рассудительной!.. Мы скоро встретимся, я уверен. Несколько недель, всего несколько недель, и мы снова будем вместе, а пока ты обретешь свои силы, здоровье… и ничто больше нас не разлучит.

Он был столь явно взволнован, что она подарила ему улыбку, еще дрожащую, но уже со следами иронии, ощутимым знаком возвращения к Марианне вкуса к битве.

— Ничто?.. А война?

Он снова осыпал поцелуями ее лоб, нос, губы и руки.

— Ты знаешь прекрасно, что никакая мировая катастрофа, никакая человеческая сила не властны разлучить нас навсегда. И не какой-то жалкой войне добиться этого!

Словно боясь, что от умиления растает его мужество, он вырвался из рук молодой женщины, как буря пронесся мимо Жоливаля, который с ребенком на руках не знал, как себя вести, и исчез за дверью.

Виконт нерешительно посмотрел на Марианну. Должен ли он отдать ей малыша?.. Но теперь, потеряв всякую надежду, она отчаянно рыдала, лежа на животе и уткнув голову в подушку. Увещевать ее в такую минуту было выше сил Жоливаля, и к тому же он собирался последовать за Язоном, чтобы самому убедиться в успехе или неудаче его безумной попытки.

И тогда, на цыпочках покинув комнату, он пошел отдать маленького Себастьяно донне Лавинии.

В опустевшей большой комнате слышались только рыдания и гудение печки. Но снаружи, в холодной ночи, начиналась буря…

ГЛАВА IV. ДЬЯВОЛЬСКАЯ НОЧЬ

Когда Язон, Гракх и Жоливаль достигли места встречи, которым оказался тот самый укромный уголок вблизи мечети Килиджи-Али, где в недавнем прошлом клефт Теодорос высадился с бесчувственной Марианной, стало так темно, несмотря на обязательные жестяные фонари, что они не сразу увидели О'Флаерти и его людей.

Бешеный ветер пересыпал по пляжу кучи песка и гнал по морю высокие волны, обрызгивавшие ночь белой пеной.

Приближался момент, близкий к рассвету, когда ночь делается более непроницаемой и вязкой, словно она из всех своих черных сил старается еще задержаться на земле, чтобы лучше противостоять атаке света.

Трое прибывших опоздали почти на четыре часа.

Приготовления к отъезду оказались более долгими, чем предполагалось, из-за Гракха, который в это время сидел в подвале, запертый там по рассеянности эконома.

Кроме того, на двух лье, отделяющих Бебек от Галаты, их несколько раз останавливали патрули янычар, искавшие одного беглеца, святотатца, который устроил в трех мечетях скандалы.

Пляж был таким черным и пустынным, что вначале показалось, что они там одни. Язон выразил свое недовольство, послав на ветер букет ругательств.

— Может быть, они решили, что в такую бурю ничего не выйдет, — отважился заметить Жоливаль, — и встреча отменяется…

— Им нечего было думать или решать!.. — проворчал Язон. — Что касается бури, то это же моряки, мне кажется? Впрочем, я уверен, что они недалеко. Я знаю Крэга.

Его ругательств, без сомнения, хватило бы, но для большей уверенности он свистнул особым манером и через мгновение получил такой же ответ. Почти сразу появились черные тени: Крэг О'Флаерти и его люди, которых привыкшие к капризам океана глаза корсара быстро разглядели, несмотря на ночь.

Добыча ирландца, безусловно, не принадлежала к сливкам международного мореходства. Два генуэзца, мальтиец, грек, албанец и два грузина, которых Крэг тайком переманил из экипажа его друга Мамулии. Но выглядели они крепкими, и взыскательный глаз Язона остался удовлетворенным.

— Наконец-то вы! — пробормотал Крэг вместо приветствия. — Мы уже начали терять терпение… и надежду.

— Я понимаю, — сухо подтвердил Язон. — Несколько часов без питья — это долго! Где вы были, мистер О'Флаерти? Вы нашли еще открытое кабаре?

— В укрытии, да еще в святом месте, — проворчал ирландец, показывая на смутные очертания монастыря Вертящихся Дервишей, который просматривался более светлым пятном на фоне черной массы мечети. — Вы, может быть, не заметили, но ветер такой, что может выворотить и дуб с корнями… На берегу еле удерживаешься на ногах.

— А лодка у вас есть?

— Да. Она тоже в укрытии… там, на берегу, в той рыбацкой хижине, которую вы, возможно, видите. Теперь, если я могу позволить себе дать совет, надо действовать, если мы не хотим осуществить наш абордаж при ясном свете. Скоро уже утро…

— За дело! Доставайте лодку!..

В то время как люди побежали к хижине, Язон живо повернулся к Жоливалю и в своей обычной манере, резкой и пылкой, которая так притягивала к нему сердца, схватил обе его руки и крепко сжал.

— Здесь мы и расстанемся. Прощайте, друг мой!

Позаботьтесь о ней! Я еще раз доверяю ее вам.

— Я только это и делаю, — пробурчал Жоливаль, стараясь унять неприятное ощущение от надвигающейся развязки. — Лучше позаботьтесь о себе! Война — не место отдыха.

— Не беспокойтесь! Я неуязвим. Присмотрите также за малышом. Любовь матери к нему только возникла и еще такая хрупкая, как мне кажется. А я долго не смогу им заняться.

Руки корсара были теплые, сильные и уверенные.

Виконт вернул ему дружеское пожатие, с легкими угрызениями совести, однако. Теперь он начал жалеть, перед лицом этого славного малого, готового даже стать отцом чужого сына, что не сказал ему всю правду. Конечно, он обещал князю Коррадо не раскрывать его подлинное лицо, но сейчас он ругал себя за это, потому что, по всей видимости, Язон надеется, что Марианна ступит на американскую землю вместе с маленьким Себастьяно. И он, возможно, даже не представляет себе, что может быть иначе…

Пока люди Крэга спускали лодку, длинный каяк, прочный и удобный, который должен был лететь по воде, виконт решился…

— Есть еще кое-что… касающееся рождения ребенка, о чем я хотел бы вам сказать! Кое — что, о чем я не решался поставить вас в известность, потому что не имел на это права, но в эту минуту…

— Что же в этой минуте особого, чтобы вы решились раскрыть тайну, не принадлежащую вам и которую я, может быть, уже знаю?

— Которую вы…

Корсар рассмеялся. Его большая рука сильно и успокаивающе похлопала по плечу Жоливаля.

— Возможно, я не такой уж слабоумный, как вы и Марианна себе представляли, друг мой! И пусть ваша совесть будет спокойна. Вы ничего не раскрыли, потому что ничего не сказали. Кроме того, у меня нет ни малейшего намерения заставить принять мое имя юного Сант'Анна.

Ну а теперь прощайте!..

Внезапно Язон привлек Жоливаля к себе и расцеловал в обе щеки.

— Передайте ей эти два поцелуя… и повторите, что я люблю ее, — бросил он уходя.

Он направился к людям, которые с большим трудом пытались спустить лодку на воду. Похоже, море хотело выбросить дерзкое суденышко, которое собиралось оседлать его. На фоне пенящихся волн виконт мог видеть неясные фигуры копошившихся людей, и он пытался вспомнить забытые молитвы.

Но внезапно раздался победный возглас, и Жоливаль больше ничего не видел.

— Все же удалось! — крикнул по-итальянски удаляющийся голос. — Но это настоящая дьявольская ночь!

Оставшись в одиночестве на берегу, Жоливаль вздрогнул. Дьявольская ночь?.. Может быть! Каяк исчез, словно громадная черная пасть моря подобно пасти некоего демонического чудовища внезапно поглотила его. Больше не слышно было ничего, кроме яростного шума прибоя и завывания ветра. Цел ли еще отважный челн?

Неспособный освободиться от сковывающего его страха, Жоливаль машинально поднял воротник плаща и ушел к трем платанам, к которым были привязаны доставившие их из Бебека лошади. Ему не хотелось возвращаться. Зачем, собственно? Марианна засыплет его вопросами, на которые он не в состоянии будет ответить, раз он сам не знает, не поглотила ли в эту минуту морская пучина каяк…

Между порывами ветра он услышал, как пробило пять часов на какой-то колокольне в Пере, и это натолкнуло его на одну мысль. Посольство Франции близко, и в часовне этого древнего францисканского монастыря сохранилась колокольня, правда, в плохом состоянии, но оттуда открывался вид на Босфор и Золотой Рог. Когда наступит день, он сможет сверху увидеть, что случилось с «Волшебницей»и, может быть, с дерзкой бандой, которая собралась ее похитить.

Оставив свою кавалерию привязанной к платанам, чтобы стук копыт не потревожил весь квартал, неукоснительно пустынный в этот предутренний час, Жоливаль направился к французскому посольству. Трудным оказалось только разбудить привратника, других препятствий не было. Добряк привратник с почтением встретил постоянного партнера в шахматы его превосходительства посла.

И хотя его уже давно не видели, господин виконт де Жоливаль был принят в соответствии с его рангом. Зато гораздо большего труда стоило добиться, чтобы не будили Латур-Мобура.

— Я задержался у постели больного друга, находящегося под угрозой смерти, — заявил он привратнику. — Все церкви еще закрыты, а я хотел бы просить Бога о милости к его бедной душе. Не будите его превосходительство: я увижусь с ним позже! А сейчас я хочу остаться в одиночестве, в часовне, и помолиться.

Эта гигантская ложь прошла, как глоток старого вина.

Жоливаль знал, с кем имеет дело. Добряк бретонец Конан, привратник посольства, по натуре склонный к состраданию, никак не мог привыкнуть к жестокости, процветавшей на земле ислама. Поэтому он был приятно удивлен, обнаружив столь возвышенное чувство у друга своего хозяина.

— Дружба — это хорошая штука, а страх перед Богом еще лучше! — заявил он назидательным тоном. — Если господин виконт позволит, я сам переберу несколько раз четки, читая молитвы за вашего друга. Последнее время часовня всегда открыта. Господин виконт может смело туда отправиться. За дверью лежат свечи. Господин виконт будет как у себя.

Большего Жоливаль не желал. Немного смущенный ореолом святости, который он видел в глазах привратника, устремленных на его голову, виконт горячо поблагодарил, подкрепил уважение добряка золотой монетой и углубился под аркады старинного монастыря, чтобы попасть в часовню.

Дверь только слегка скрипнула, и его встретил знакомый запах застывшего воска, ладана и натертого мастикой дерева. Действительно, добряк Конан, чтобы на свой лад бороться с неверными, проявлял трогательную заботу о «своей» часовне.

Поставив зажженные свечи так, чтобы привратник мог увидеть освещенные окна и не волноваться, Жоливаль пустился по узкой витой лестнице вверх, с юношеским пылом перепрыгивая через две ступеньки.

Он знал, где найти, рядом с вырезом для колокола, некий инструмент, представлявший большой интерес для его намерений: подзорную трубу, с помощью которой посол наблюдал за движением в порту и при случае за своим коллегой, послом Англии.

Колокольня была небольшая, но достаточно высокая, чтобы при дневном свете видеть все, что происходит в окрестностях Девичьей башни. Кстати, когда запыхавшийся Жоливаль взобрался наверх, ночь начала отступать…

Светлая полоса показалась за холмами Скутари, словно небо постепенно обесцвечивалось. Скоро станет видимым пролив, но пока ничего нельзя было разобрать.

Опершись о стену, с подзорной трубой под рукой, Жоливаль пытался укротить нетерпение.

Мало-помалу, словно сцена в театре из-под медленно поднимающегося занавеса, из темноты появился величественный перекресток Босфора и Золотого Рога и начал вырисовывать свои очертания. Он появился в сером одеянии рассвета, которое соединяло небо, где стремительно неслись тучи, с пенящимся волнами морем.

Вдруг Жоливаль схватил подзорную трубу и с радостным возгласом приставил ее к глазу. Там, внизу, рядом с малым деревянным фортом, увенчивавшим руины башни, «Волшебница» поднимала свои нижние паруса.

Сначала вздулся фок, затем малый кливер, ибо шквальный ветер не позволял поднять все сразу.

«Получилось, — ликовал про себя обрадованный Жоливаль. — Они отправились…»

Действительно, в утренней дымке, становившейся с каждой минутой все светлее, бриг, похожий на призрак гигантской птицы, грациозно делал повороты, чтобы поймать свой ветер и уйти в открытое море. Однако дерзкое похищение, очевидно, не прошло незамеченным, так как Жоливаль услышал пушечный выстрел, тогда как клуб дыма вырвался из форта, придавая ему вид ворчливого курильщика с трубкой. Но выстрел не достиг цели, и «Волшебница», которую жалкая попытка стражи смутила не больше, чем рассекаемые узким форштевнем волны, гордо устремилась к Мраморному морю и свободе, подняв на бизань-мачте, словно вызов, звездный флаг Соединенных Штатов.

Какое-то время Аркадиус затуманенным от слез волнения глазом следил за ее движением, уже готовый запеть славословие в честь храбрецов, когда вдруг произошло нечто невероятное… Море словно ощетинилось парусами…

Из-за последнего из Принцевых островов в боевом порядке появились высокие пирамиды из белой парусины. Но это не оставшиеся из прошлого шебеки или фелюги, в которых, несмотря на их хорошие морские качества, было что-то отвратительное. Это большие современные корабли, хорошо вооруженные, грозные…

Жоливаль узнал их и витиевато выругался: линейный корабль, два фрегата и три корвета! Эскадра адмирала Максвела, которая со спокойствием уверенной в себе силы медленно закрывала проход. Что сделает Язон, один против шести кораблей, самый слабый из которых лучше вооружен, чем он!

Увидев, что бриг, несмотря на погоду, покрылся всеми парусами, рискуя перевернуться, Жоливаль понял, что американец решил любой ценой попытаться прорваться под носом врагов, более сильных, но менее быстроходных.

— Он сумасшедший, — раздался рядом тихий голос. — Надо быть непревзойденным моряком, чтобы решиться на подобный шаг. Жаль будет, если его выбросит на берег, ибо это гордый корабль.

Почти не удивившись, Жоливаль увидел рядом с собой графа де Латур-Мобура, в халате и ночном колпаке, вооруженного другой подзорной трубой. По-видимому, их у него была целая коллекция…

— Это непревзойденный моряк, — подтвердил он. — Но я боюсь…

— Я тоже! Ибо в придачу к этому… О, смотрите!

Ветер повернул! Ах, проклятие! Клянусь святой Анной Орэйской, ему не повезло!..

Посол был прав. Внезапно паруса «Волшебницы» заполоскали, в то время как бриг, захваченный водоворотом меняющегося ветра, почти лег на бок. Английские корабли, маневрировавшие с противным ветром, теперь получили поддержку и старались использовать ее. Их черные паруса просто прыгали среди бушующих волн, а поднятые новые паруса подтверждали их намерение догнать бриг.

По всей видимости, Язона схватят. Бой одного против шести заранее обречен на неудачу, ибо у корсара уже не было возможности победить противника в скорости и проскользнуть у него между пальцами.

— Господи! — воскликнул Жоливаль. — Но что делает английский флот здесь в такое время? Неужели нас предали? Кто-то предупредил их?

Близорукие глаза посла с удивлением посмотрели на виконта.

— Предупредили о чем? И о каком предательстве вы говорите, друг мой? Адмирал Максвел направляется в Черное море инспектировать порты на османском берегу. Два фрегата сопровождают его в путешествии, но корветы не пойдут дальше Босфора.

— Делает инспекционную поездку? Англичанин?

Посол глубоко вздохнул, чем вызвал приступ кашля.

Он сильно покраснел, вытащил из кармана халата большой носовой платок, закрыл им лицо и, немного успокоив кашель, продолжал:

— Извините меня… ужасная простуда. Так что вы сказали?

— Что довольно удивительно видеть английскую эскадру, идущую инспектировать османские укрепления!

— Мой бедный друг, мы живем в такое время, когда то, что не вызывает удивления, стало редкостью. Кэннинг господствует в серале, и султан больше не слушает никого, кроме него. Его величество рассчитывает на английскую помощь, чтобы воплотить в жизнь те великие реформы, о которых он мечтает. Кроме того, он надеется, что Лондон поможет ему заключить более-менее приличный мир с царем. Так что мы только нежелательные гости. Старая дружба умерла. Вполне возможно, что в ближайшее время мне вернут мои верительные грамоты.

Император слишком поздно вспомнил о нас…

Малорасположенный вести дальше дискуссию о международном положении, Жоливаль снова взял подзорную трубу и испустил возглас изумления. «Волшебница» выбралась из трудного положения. Она произвела полуоборот и теперь на всех парусах неслась перед англичанами, направляясь по Босфору к Черному морю. Ее марсели, все лучше и лучше видимые, росли в трубе Жоливаля.

— Могу ли я узнать, какова была первоначальная цель этого судна? — спросил Латур — Мобур, тоже начавший следить за эволюциями кораблей.

— Чарлстон… в Северной Каролине.

— Гм! Немного не то направление. Я спрашиваю себя, что надеется найти его капитан в нашем Понте Эвксинском? Я признаю, однако, что вы абсолютно правы. Это великолепный моряк…

— Я спрашиваю себя о том же. Он должен знать, что это только тупик… Видимо, у него нет выбора. Либо это, либо тюрьма и потеря корабля. Но я думаю, что он надеется оторваться от своры Максвела, а потом снова попытается уйти, когда ветер будет попутный.

— Я тоже так думаю. Тем не менее, будь я на его месте, я спустил бы этот американский флаг, пожалуй, слишком вызывающий. С ним он рискует попасть под огонь пушек Румели — Гиссар…

«Волшебница» теперь неслась по ветру, и стало ясно, что расстояние между ее кормой и противником не только сохраняется, но и увеличивается. Очевидно, ей теперь угрожала только новая опасность в виде охранявшей пролив старой крепости…

— Ба! — сказал Латур-Мобур, снова откладывая свою трубу. — Может быть, он и выберется из этого…

А теперь, мой дорогой друг, скажите мне, где вы проводили время и какой милости судьбы обязан я, неожиданно встретив вас на моей колокольне?

Но вопрос бедного посла надолго остался без ответа, так как Жоливаль с торопливым поклоном и «извините меня, мой дорогой…» устремился к лестнице и скатился по ней с риском сломать шею. Бросившись к амбразуре, Латур-Мобур так резко высунулся наружу, что едва не свалился вниз.

— Эй-эй! Но куда же вы? — закричал он. — Подождите меня, черт возьми! Я спускаюсь…

Он мог кричать до бесконечности. Жоливаль не слышал его. Перебежав двор со скоростью, на какую были способны его ноги, он едва не сшиб почтенного Конана, который собирался спросить, как ему молилось, чуть не сорвал тяжелую дверь и бросился по крутому спуску к платанам, где отвязал одну из лошадей, крикнув проходившему с пустой корзиной на спине носильщику:

— Отведи этих лошадей во французское посольство и скажи, что они господина Жоливаля. Вот, на, и там еще получишь столько.

Большая серебряная монета сверкнула в воздухе и прилипла к грязной руке малого, который сразу же приступил к выполнению задания, торопясь удвоить нежданную прибыль. Тем временем Жоливаль, пришпоривая лошадь, с максимальной скоростью взбирался по крутому берегу, который вел к дороге в Бюйюкдере, чтобы поскорее добраться до дворца Хюмайунабад. Необходимо узнать, как Язон пройдет под пушками старого форта, и особенно предупредить Марианну. Если она случайно увидит бриг, поднимающийся по Босфору вместо того, чтобы спускаться, будет от чего потерять голову…

Прибыв после безумной гонки в Бебек, он удивился спокойствию, царившему возле жилища Турхан-бея.

Обычно у главного входа было оживленно: сюда сходились курьеры с новостями, занятые своими делами слуги буквально летали. Но в это утро ничего подобного не было.

Мирно сидя на волосяной подушке, капиджи курил кальян в окружении кучки конюхов, которые говорили все сразу. Все-таки они поприветствовали Жоливаля, и один из них согласился утрудить себя, подхватив поводья, брошенные нетерпеливой рукой виконта.

Внутри он встретил то же самое: слуги, объединившись в небольшие группы, разговаривали между собой, а в саду бостанджи — садовники, — сидя на тачках или опершись о заступы, также обсуждали, похоже, очень интересные вопросы. Что касается Османа, управляющего Хюмайунабадом, его нигде не было видно…

«Может быть, они устроили стачку?»— с раздражением подумал Жоливаль, удивленный этой западной редкостью, внедрившейся в такой прочный феодальный мир, как османский. Но если стачка имела место, эта проблема касалась Турхан-бея, а у виконта было и без того много дел.

Он отправился на поиски донны Лавинии, чтобы узнать, проснулась ли Марианна и можно ли к ней войти. Но он напрасно стучал в дверь экономки, никто не откликнулся. В том, что донна Лавиния не у себя, не было еще ничего тревожного. Без сомнения, она находилась возле своей хозяйки или же занималась с малышом.

Словно предчувствуя что-то, Жоливаль осторожно приоткрыл дверь детской и заглянул внутрь.

То, что он увидел, заставило его нахмурить брови, потому что тщательно прибранная комната не только имела нежилой вид, но из нее исчезла колыбель младенца…

Все больше приходя в волнение, Аркадиус, не теряя времени на обход по крытой галерее, бросился по коридору, соединявшему комнаты экономки и ее хозяйки, и как пушечное ядро ворвался к Марианне.

Молодая женщина с распущенными по плечам волосами стояла в ночной рубашке до пят, придававшей ей вид белой дамы из шотландских легенд, посреди комнаты, прижимая к груди что — то похожее на лист бумаги.

Из ее широко открытых и странно неподвижных глаз на грудь стекали ручейками слезы, но не слышалось ни единого рыдания. Она плакала, как плачет источник, но с безнадежностью, пронзившей сердце ее старого друга.

А под миниатюрными пальцами ее голых ног что-то сверкало, что-то зеленое, похожее на тонкую сказочную змею.

Она до такой степени напоминала скорбящую мадонну, что Жоливаль ощутил приближение катастрофы.

Очень тихо, даже затаив дыхание, он приблизился к дрожащей молодой женщине.

— Марианна! — прошептал он, словно боясь, что звук его голоса только усугубит ее страдание. — Дитя мое… что с вами?

Не отвечая, она протянула ему бумагу, которую прижимала к себе.

— Читайте! — сказала она только.

Машинально расправив лист, Жоливаль поднес его к глазам и увидел, что это было письмо.

«Сударыня, — писал князь Сант'Анна, — так же, как сегодня вечером, когда мне помешали, я с благодарностью воздаю должное великолепному способу, каким вы исполнили часть соглашения, связывавшего вас со мной, и я никогда не смогу выразить ту глубокую признательность, которую храню к вашей особе. Теперь мне надлежит сдержать и свои обещания…

Я уже сказал вам, вы свободны… полностью свободны и останетесь свободной и дальше, когда вы пожелаете отправиться во Флоренцию, где мои доверенные, мадам Ломбарди и мадам Фоско Грацелли, получат необходимые распоряжения, чтобы как можно лучше исполнить все ваши желания.

Сегодня вечером я забираю с собой сына, чтобы больше не навязывать вам соседство, которое, как мне сказали, для вас еще более тягостно, чем я мог предположить. Вдали от него и от меня вы гораздо быстрей восстановите здоровье и скоро забудете — я могу только желать этого — то, что с годами станет, может быть, просто неприятным инцидентом, память о котором мало-помалу сгладится.

Если все-таки… получится иначе, если однажды у вас появится желание увидеть того, кому вы только что дали жизнь, знайте, что ничто, никто и никогда не сможет лишить вас права быть его матерью… матерью, память о которой будет в нем поддерживаться. Но когда вы, сударыня, примете другое имя, вы по-прежнему останетесь в сердце ребенка княгиней Сант'Анна, так же, как и в памяти того, который желает навсегда остаться вашим другом, вашим супругом перед Богом и вашим покорным слугой. Коррадо, князь Сант'Анна».

Закончив чтение, Жоливаль поднял глаза на Марианну. Она по-прежнему стояла на том же месте с видом страдающей сомнамбулы. Когда он увидел ее, обратившуюся в статую горя, он сразу подумал, что причиной тому отъезд Язона, а дело-то оказалось в другом: пробудившаяся материнская любовь требовательно заявила свои права. Эти слезы вызваны не отсутствием возлюбленного, а исчезновением ребенка, еще вчера ненавидимого, который тем не менее за несколько секунд занял львиную долю в сердце своей матери.

К несчастью, никто не доложил князю о том, что произошло в сердце молодой женщины, и, считая, что отвращение Марианны остается тем же, он осуществил план, составленный, без сомнения, заранее: он увез ребенка в неизвестном направлении, не подозревая об отчаянии, которое оставил за собой…

Однако чтобы попытаться успокоить ее, Жоливаль принял безразличный вид, сложил письмо и положил его на столик.

— Почему же вы плачете, мое дорогое дитя? Ведь в этом письме нет ничего не соответствующего тому, что вы хотели?

Она взглянула на него, и он прочитал безмерное удивление в припухших от слез зеленых глазах.

— Но, Аркадиус, — сказала она совсем слабым голосом, — неужели вы не понимаете? Он уехал… они уехали… и забрали с собой моего сына.

Она дрожала, как лист на ветру. Тогда он подошел и нежно взял ее за руку, чтобы увлечь к кровати. Рука была ледяная.

— Моя малютка, — упрекнул он ласково, — разве вы не этого желали? Вспомните: вы хотели встретиться с Язоном, стать его женой, начать с ним новую жизнь, завести других детей…

Словно пробуждаясь ото сна, она провела рукой по лбу.

— Может быть!.. Мне кажется, что я хотела этого и даже только этого. Но это было до того…

Он не стал уточнять, что подразумевалось в этих словах. И так все ясно. Это было действительно до того.

До того, как она прижала к груди крохотное тельце, нежное и сладостное, до того, как властная ручонка сомкнулась на ее пальце, словно заявляя о праве владения.

— Князь не должен быть далеко, — отважился заметить виконт, растерявшийся перед этим горем. — Хотите, мы попытаемся его догнать? Осман…

— Осман не знает, куда уехал его господин! Я вызывала его, когда после пробуждения мне вручили это ужасное письмо. Он не знает о его намерениях и никогда не задает вопросов. Турхан-бей уезжает часто и иногда отсутствует очень долго. Чтобы оказать мне услугу. Осман отправился в порт, где попытался разузнать хоть что-нибудь, но я на это не особенно надеюсь. Князь, очевидно, уже в море.

— В такую погоду и с новорожденным на руках? Я не верю в это.

— Тогда он скрывается, и искать его — напрасная трата времени. Ибо он сказал ясно: после рождения он исчезнет с ребенком. Он сдержал слово, и я даже не имею права упрекнуть его.

— И никто не сказал ему, что вчера вечером вы наконец признали своего ребенка? Судя по письму, вы ни с кем не виделись после нашего ухода?

— Нет! О, Аркадиус, я была в таком отчаянии, что не хотела никого видеть, даже донну Лавинию! Я проплакала всю ночь…

Она все сильнее дрожала, от холода и упадка сил.

Жоливаль торопливо взял лежащую на кресле любимую кашемировую шаль Марианны, закутал ею молодую женщину и поискал комнатные туфли. Нагнувшись, он ближе увидел то, что показалось ему маленькой блестящей змейкой и что Марианна топтала ногами, подобно Божьей матери, раздавившей голову демона: великолепное колье из изумрудов и бриллиантов, которое он поднял и стал перебирать между пальцами.

Догадавшись, что это последний княжеский подарок, он воздержался от вопроса, но уже Марианна с внезапным гневом вырвала у него из рук драгоценность и яростно бросила под кровать.

— Оставьте его! Это цена, которую он заплатил мне. Не хочу видеть…

— Вы с ума сошли? У князя и в мыслях не могло быть, чтобы заплатить вам, я уверен в этом.

— А что же тогда? Для него я только сумасбродка, продажная женщина. До этого, считая, что кучкой драгоценностей легко компенсировать утрату ребенка, — только один шаг. О! Я ненавижу его… я всех их ненавижу, мужчин! Слепо навязывать свою волю, драться, начинать идиотские войны, в которые все они бросаются, словно это величайшее наслаждение, ничуть не заботясь о том, что остается за ними, — это они умеют! Какая же необходимость в сыновьях, которых ожидает такая же участь?

— Успокойтесь, Марианна! Вам не удастся переделать мир, и вы только доведете себя до болезни…

— Ну и что? Что за важность, если я даже умру?

Кого это огорчит… кроме вас, быть может? Язон не лучше других. Он терзал меня, грубо обращался, чтобы вынудить забыть мой долг перед родиной, он относился ко мне хуже, чем к рабыне на его фамильной плантации, и теперь он оставляет меня здесь, он бросает меня, чтобы мчаться на войну, которая еще даже не объявлена и которой, может быть, и вообще не будет. Вы думаете, он озабочен моими слезами, моим горем или — глупо подумать — тем, каким образом я совершу это гигантское путешествие, чтобы встретиться на другом конце света с ним? Кто скажет, что корабль, который нас повезет, не попадет в руки бандитов вроде Кулугиса? Но в предвкушении боев, которые он так обожает, это является мелочью в глазах Язона Бофора. В эту минуту он радостно плывет к своей дорогой Америке…

Жоливаль воспользовался случаем. Ведь это был выход, чтобы извлечь Марианну из когтей отчаяния, в которых она билась. Он слишком хорошо знал ее легковозбудимый характер, обязанный этим смешению в ее жилах французской и английской крови, чтобы не сомневаться, что известие о грозящей сейчас Язону опасности моментально затмит все остальное. Ибо даже если в эту минуту память о корсаре уступила место свежей привязанности к малышу, чувства Марианны не могли измениться за такое короткое время. Она по-прежнему любила его, и гнев ее был только лишним доказательством этого.

— Радостно? Это меня удивило бы, — сказал он. — Он вовсе не плывет к Америке. Я сказал бы, что он повернулся к ней спиной.

Как он и предполагал, гнев Марианны мгновенно сник, как паруса корабля, попавшего в штиль. Его место заняло старое беспокойство, ставшее уже привычным, когда дело касалось ее трудной любви. Но он не оставил ей времени задать хоть один вопрос и торопливо рассказал обо всем, что произошло возле Девичьей башни.

Он едва закончил, как Марианна, забыв, что она еще слабая и не имеет права покидать свою комнату, бросилась наружу и, даже не проверив свои силы, поспешила к тандуру…

Далеко она не ушла: в крытой галерее она ощутила слабость, зашаталась и упала бы, если бы следовавший за ней Жоливаль не поддержал ее.

— Не будьте дурочкой. Позвольте отвести вас к себе.

Но она бросила на него гневный взгляд.

— Если вы сейчас же не проводите меня в тандур, мы в жизни больше не увидимся, Жоливаль!

Ему пришлось подчиниться. Наполовину поддерживая, наполовину неся на себе, несчастному Аркадиусу удалось довести Марианну до ее любимого наблюдательного пункта. Они пришли как раз вовремя, чтобы увидеть «Волшебницу», под всеми парусами проходившую мимо их дворца.

— Господи, — простонала Марианна. — Если начнут стрелять из пушек, они погибнут! Посмотрите на башни Румели-Гиссар! За амбразурами полно янычар…

— Если только… — начал Жоливаль.

Но он не закончил. С мачты брига, словно Язон услышал его мысли, вызывающий звездный флаг стремительно спустился. В следующий момент другой флаг заменил его и, медленно поднявшись, занял его место. С невыразимым облегчением Марианна и Жоливаль разглядели льва и пылающее Т, которое во время пребывания «Волшебницы»в порту служило ей защитой.

— Слава Богу! — выдохнула Марианна, опускаясь на подушки. — У него хватило ума смирить свою гордость и сделать единственную вещь, которая могла спасти его от турецких пушек.

Тем не менее одна пушка выстрелила, но это был только дружеский салют кораблю Турхан — бея, после которого из древних бойниц Махмуда Завоевателя появились легкие завитки дыма, словно машущие платки в руках провожающих.

Теперь «Волшебница» удалялась и вскоре исчезла в тумане, когда появились корабли адмирала Максвела, которые, видимо, не собирались продолжать преследование.

Со вздохом облегчения Жоливаль подошел к маленькому столику, на котором стояли кофейный сервиз и две бутылки. Он налил полный стакан ракии и одним духом осушил его.

— Ну вот, теперь хорошо! — вздохнул он, вытирая усы. — Матрос Язона был прав, сказав, что прошлая ночь была дьявольской ночью… В любом случае утро оказалось насыщенным переживаниями. Что же мы будем теперь делать? Я думаю, что вы наконец согласитесь отдохнуть и позволите поухаживать за вами? Я позову служанок, чтобы они отвели вас к себе.

Но Марианна уже зарылась в подушки, где она провела столько томительных часов, натянула на себя вышитое покрывало и укутала им ноги.

— Не может быть и речи, чтобы я вернулась в комнату, откуда абсолютно ничего не видно. Я остаюсь здесь, мой дорогой Аркадиус. Что касается того, что мы будем делать, то я скажу: ожидать, ожидать и еще раз ожидать. Рано или поздно вернется же Язон сюда, чтобы отправиться в свою Америку?

— Он может пройти ночью… даже безусловно он сделает так. Ночью, с потушенными огнями.

— Возможно! Но я уверена, что он никак не пройдет без остановки. Нам бесполезно заниматься поисками подходящего корабля, друг мой. Это «Волшебница» отвезет нас в Америку! Язон сделает так, как говорил: он спрячет где-нибудь бриг и вернется к нам.

Жоливаль воспользовался наступившим молчанием, чтобы внимательно осмотреть свою подопечную. Внешне Марианна выглядела нормально. Глаза блестели, щеки порозовели, и она, похоже, забыла о глубоком отчаянии, охватившем ее при первых проблесках дня. Он не решился сказать ей, что думает о возможном аресте Язона и что он хочет попросить Османа установить постоянное наблюдение за переправой…

— Честное слово, — сказал он, — могу поспорить, что неудача Бофора вас даже не раздосадовала!

— Спорьте, друг мой, вы выиграете. Она не только не раздосадовала меня, но я испытываю глубокую признательность к адмиралу Максвелу. Преградив путь Язону, он был, может быть, только орудием судьбы, но мне он сослужил огромную службу…

ГЛАВА I. ДАМА С БРИЛЛИАНТОМ

Ступившая июльским вечером на деревянную набережную Одессы женщина имела более чем отдаленное сходство с той, которая четыре месяца назад расположилась, чтобы бесконечно ждать в золоченой клетке, нависшей над водами Босфора. Вынужденный отдых, превосходное питание, обеспеченное Османом, управляющим Турхан-бея, гостье, относительно которой он получил самые строгие указания, совершили чудо вместе с ежедневными прогулками в садах Хюмайунабада. Прелесть турецкой весны, раскрывавшаяся с каждым новым днем в обществе Жоливаля, принесла успокоение истерзанной душе молодой женщины, в то время как материнство придало ее естественной грации оттенок нового совершенства.

Фигура Марианны вновь обрела давнюю тонкость, но не сохранила ничего от того вида драной кошки, который так беспокоил Жоливаля и привел в ужас Язона Бофора. Теперь это была женщина в полном расцвете сил, до зубов вооруженная для единственной войны, которая ей подходила, — войны за любовь. И если путешественница с интересом и любопытством смотрела на заполнявшую порт пеструю толпу, та не скрывала восхищения, которое вызвала эта прекрасная незнакомка, так изящно одетая в белое вышитое платье с воланами и чьи громадные глаза цвета изумруда сверкали под мягкой тенью широкополой шляпы из итальянской соломки с пучком лент из того же материала.

За ней следовал Аркадиус де Жоливаль в незапятнанно-белом полотняном костюме, чтобы лучше бороться с жарой, как всегда элегантный и подтянутый. Изящное канотье и длинный зеленый зонтик под мышкой завершали его экипировку, которая также имела успех у туземцев. Следом выгрузили багаж: несколько саквояжей.

Оба они являли собой безмятежный образ неискушенных посетителей, которые открывают неизвестную страну и получают удовольствие от этого открытия, но такой была только видимость, а в глубине обоих терзало беспокойство о том, что ожидает их в первом русском порту на Черном море.

Одесса была удивительным городом, красивым, без сомнения, но импровизированным и полным сооружений еще слишком новых, чтобы приобрести душу, ибо не прошло и двадцати лет, как, поставив свою подпись под указом, царица Екатерина II произвела свежезахваченную у турков татарскую рыбачью деревню в будущий русский порт. Деревня, которую турки украсили крепостью, называлась Хаджибей. В память о существовавшей на этом месте когда-то в древности греческой колонии под названием Одессос Екатерина перекрестила ее в Одессу.

Возвышение деревни не было императорским капризом. Расположенный в скалистом заливе, закрепившийся между устьями двух больших рек, Днепра и Днестра, будущий порт занимал исключительное стратегическое положение и в то же время обеспечивал выход к Средиземному морю необъятным хлебным полям Украины.

Именно хлеб, кстати, мирно царствовал в этом военном порту. В то время как Марианна и Жоливаль с предложившим, в надежде на вознаграждение, свои услуги мальчишкой направились к единственной в городе приличной гостинице, десятки набитых тугими мешками телег спускались к амбарам, где они сгружались, прежде чем исчезнуть в трюмах всевозможных судов, среди которых, как с горечью отметила Марианна, были и английские. Но отныне она попала на вражескую территорию, и забывать об этом не следовало.

Уже прошло три недели, как Великая Армия Наполеона форсировала Неман, чтобы атаковать Александра на его собственной земле…

Ее глаза блуждали по гигантскому порту, где могли найти убежище сотни три кораблей, в надежде найти знакомый силуэт «Волшебницы», но большинство судов были западными, а русский флот не имел ничего общего со старыми османскими развалюхами. Трудно в таком лесу найти мачты брига.

Город, сбегавший с высокой скалы к морю в пестроте пышной растительности, походил на соединительную черточку между двумя синими бесконечностями, но на полпути между шумящим портом и белизной элегантных кварталов верхней части бросала мрачную тень восстановленная и укрепленная старая турецкая цитадель, и к ней навязчиво приковывался взгляд молодой женщины.

Не там ли уже несколько месяцев томится Язон?

Она так долго ждала его с таявшей с каждой зарей надеждой, что едва верила в его близкое присутствие.

Новости распространяются медленно на Черном море, где каждый считает, что всему свое время, а пока любые гипотезы допустимы. Не стал ли американский корсар жертвой одной из тех внезапных и жестоких бурь, к которым привык древний Понт Эвксинский? Или же он был захвачен одной из пиратских флотилий неопределенной национальности, так как грабители этого внутреннего моря состоят из всевозможного сброда? Царские корабли были бессильны против этой нечисти, ибо, внезапно возникая из ночи или тумана, они атаковали подобно рою ос и исчезали так же стремительно и бесследно, словно их сдувал порыв ветра…

В начале июня, когда уставшая воевать Османская империя заключила мир с Россией, Осман вернулся с новостью, гораздо менее трагической, чем ожидалось, хотя и достаточно тревожной: бриг захватили русские и отвели в Одессу, где он находится под стражей. А о судьбе капитана ничего не известно.

Более чем вероятно, он стал пленником грозного губернатора Крыма, этого эмигрировавшего француза, ставшего определенно — несмотря на свое имя — более русским, чем все русские, который все свои силы и талант направил на то, чтобы раскрыть богатства южной России и сделать из Одессы настоящий город: одним словом — герцог де Ришелье.

Близость владения княгини Морузи позволяла Марианне наносить ей визиты, достаточно незаметные, чтобы не привлечь внимания всегда бдительного сэра Стратфорда Кэннинга, и от нее затворница из Хюмайунабада смогла установить связь с Нахшидиль и произвести через нее негласное расследование, давшее положительный результат: американский корсар действительно был пленником губернатора, и султанша призналась в своем бессилии освободить его: не могло быть и речи, чтобы из-за беспокойного иностранца рискнуть нарушить равновесие, еще такое хрупкое, между Портой и царским губернатором.

Получив эти сведения, Марианна быстро приняла решение. Кроме того, эти новости, какими бы они неприятными ни были, все же лучше долгой неизвестности. Снова Язон утратил свободу, но по крайней мере жив.

С другой стороны, она так и не получила никаких известий о своем сыне: князь, донна Лавиния и малыш словно испарились, и, когда она попыталась спросить у Османа о месте, где мог находиться его хозяин, управляющий ограничился низким поклоном, заверив, что он ничего не знает, улыбнувшись при этом слишком радостной, чтобы быть искренней, улыбкой. На этот счет он также должен был получить достаточно строгие указания.

Так что Марианна без колебаний велела ему найти быстроходный и по возможности удобный корабль, чтобы отвезти их — ее и Жоливаля — в Одессу. Герцог де Ришелье был когда-то другом и однокашником ее отца по коллежу дю Плесси. Поэтому она ходатайствовала и получила паспорт на свою девичью фамилию, полагая, что герцога могут размягчить воспоминания детства и он пожалует дочери своего старого друга освобождение «Волшебницы»и ее экипажа. Как таковой, ей он, во всяком случае, сделал бы это охотнее, чем другу Наполеона…

Затем, конечно, надо будет выбраться из ловушки Черного моря, снова пройти Босфор под пушками Румели-Гиссар и под носом у английских кораблей, но все эти препятствия Марианна относила к второстепенным проблемам: раз ими будет заниматься Язон, они потеряют значительную часть своей пугающей силы. Самым трудным, несомненно, было вырвать американца у этого важного сеньора, безусловно, смертельного врага любого либерализма, с которым, даже если он унаследовал только третью часть характера своего прославленного родственника, поладить будет затруднительно.

И Марианна ясно представила себе его: надменный, вызывающий, безжалостно угнетающий свое обширное губернаторство, покровитель искусств и роскоши, поразительно образованный, без сомнения, но в повседневной жизни невыносимый.

Опасения, которые ей внушал этот человек, росли для Марианны по мере того, как она шла вперед по кипящим жизнью и деятельностью пристаням. Несмотря на еще сильную жару в этот сумеречный час, торговцы, мелкие служащие, крестьяне, носильщики, матросы и военные толпились здесь, особенно у начала длинной отлогой улицы, ведущей к административному центру города, где над несколькими изящными белыми и розовыми домами в стиле XVIII века сверкали золотые луковицы и колокольни новых церквей.

На видневшихся повсюду стройках шла интенсивная работа. Самым внушительным выглядел уже законченный Арсенал. Стоя на длинных лестницах над величественной дверью, мастера высекали русского императорского орла, и мальчуган, ставший гидом путешественников, направил их прямо к этой двери, с помощью жестов и мимики объясняя, что, прежде чем пойти дальше в город, надо полюбоваться тем, что вскоре будет одним из самых красивых памятников в честь Александра I, царя России.

— Что ж, пойдем полюбуемся! — вздохнул Жоливаль. — Это не займет много времени, и лучше никого не задевать.

В нескольких шагах от лестниц на камне стоял мужчина, похоже, наблюдавший за скульпторами. Это был, безусловно, один из архитекторов, ибо время от времени он слегка поворачивался к высокому смуглому молодому человеку, вооруженному письменным прибором, и говорил ему несколько слов, которые тот торопливо записывал.

Выглядел он довольно необычно. Высокий и худой, с тонкими чертами озабоченного лица, он предоставлял вечернему ветру как угодно играть с его короткими, чуть вьющимися волосами, еще черными в одних местах и совершенно седыми в других. Небрежно одетый в поношенный сюртук, с кое-как завязанным галстуком, в стоптанных сапогах, он яростно курил длинную пенковую трубку, пуская не меньше дыма, чем действующий вулкан.

Он как раз повернулся к молодому человеку, чтобы бросить ему между двумя затяжками несколько слов, когда Марианна и Жоливаль попали в поле его зрения.

Огонек интереса зажегся в его глазах при виде такой красивой женщины, но у него не хватило времени рассмотреть ее, ибо ужасающий грохот, сопровождаемый воплями, пронесся над портом и отвлек его внимание.

Но ненадолго. В следующую секунду он спрыгнул с камня, бросился к прибывшим с протянутыми руками и, буквально скосив их, как жнец траву, рухнул вместе с ними на груду ожидавших погрузку мешков.

Ни Марианна, ни Жоливаль не успели даже вскрикнуть: большая груженная камнями телега вихрем пронеслась в нескольких дюймах от их укрытия и, следуя своим безумным курсом, рухнула вниз, подняв фонтан воды и обломков стоявших там лодок. Если бы не мгновенная реакция незнакомца, путешествие двух друзей закончилось бы здесь…

Побледнев при мысли о том, чего только что она избежала, молодая женщина приняла, чтобы подняться, протянутую руку их спасителя, тогда как Жоливаль выбивал пыль из своего измявшегося костюма. Она машинально поправила съехавшую на ухо шляпу и обратила на наскоро отряхивающегося незнакомца признательный взгляд.

— Сударь, — с волнением начала она, — я не знаю, как выразить вам…

Мужчина перестал отряхиваться и поднял левую бровь.

— — Вы француженка? И мне удалось оказать услугу соотечественникам? В таком случае, сударыня, моя радость по поводу спасения красоты такой очаровательной женщины удвоилась…

Поскольку Марианна покраснела под пылким взглядом незнакомца, Жоливаль, оправившись от испытанного страха, решил действовать. Несмотря на измятую шляпу и испачканный костюм, он представился с изяществом истинного дворянина:

— К вашим услугам, сударь, виконт Аркадиус де Жоливаль. Что касается моей воспитанницы — она дочь маркиза д'Ассельна де Вилленев.

Снова мужчина поднял бровь, оставив Жоливаля в недоумении, было ли это знаком удивления или иронии, затем сразу же стал так лихорадочно рыться в карманах, что виконт не удержался от вопроса, не потерял ли он что-нибудь.

— Моя трубкам — ответил тот. — Я не знаю, куда она делась…

— Очевидно, вы уронили ее, когда так великодушно бросились нам на помощь, — сказала Марианна, нагибаясь, чтобы посмотреть вокруг себя.

— Не думаю! Мне кажется, что в тот момент ее у меня уже не было…

Долго искать не пришлось. Разыскиваемый предмет мгновение спустя появился в руке высокого молодого человека, который не спеша и ни на гран не теряя почти олимпийское спокойствие присоединился к их группе.

— Ваша трубка, сударь! — — отчетливо выговорил он.

Перекошенное лицо незнакомца засияло.

— Ах, спасибо, мой мальчик! Пойдите, кстати, посмотрите, как идут работы в кордегардии. Я скоро присоединюсь к вам. Следовательно, — добавил он, начав отчаянно посасывать трубку, — следовательно… вы французы? И что же вам здесь надо, если я не покажусь слишком нескромным?

— Ничуть, — улыбнулась Марианна, которая решительно нашла этого человека ужасно симпатичным, — я хочу увидеться с герцогом де Ришелье. Надеюсь, он по-прежнему губернатор этого города?

— По-прежнему… как и всей Новороссии. Вы с ним знакомы?

— Еще нет. Но вы, сударь, который так хорошо говорит на нашем языке и должен тоже быть французом, вы, без сомнения, с ним знакомы?

Мужчина улыбнулся.

— Вы будете удивлены, сударыня, числом русских, говорящих по-французски лучше, чем я, но вы правы: я француз и знаком с губернатором.

— В настоящий момент он в Одессе?

— Гм… я предполагаю! Мне не приходилось слышать, что он уехал.

— А какой он в действительности? Простите меня, если я злоупотребляю вашей любезностью и временем, но мне необходимо знать. В Константинополе поговаривают, что это грозный человек и прежде всего недоступный, что он правит, как настоящий властелин, и против него никто не может устоять. Говорят также, что он ненавидит императора Наполеона и все, что его окружает…

Улыбка исчезла с лица незнакомца, и внимательный взгляд, которым он окинул Марианну, принял недовольный оттенок, почти угрожающий.

— До настоящего времени турки, — медленно начал он, — не имели особых причин любить его превосходительство, который во время войны сыграл с ними не одну злую шутку. Но если я правильно понял, вы прибыли от нашего недавнего врага? Вы не боитесь, что губернатор потребует от вас объяснений о том, что вы собираетесь здесь делать? Видите ли, чернила еще не просохли на подписях под мирным договором. Недоверие существует, и улыбки, которыми обмениваются, по-прежнему немного принужденные. Я могу только порекомендовать вам величайшую осмотрительность.

Когда дело касается безопасности его территории, губернатор неуступчив и непреклонен.

— Вы хотите сказать, что он посчитает меня шпионкой? — внезапно сильно покраснев, прошептала молодая женщина. — Я надеюсь, что этого не произойдет, потому что мое намерение…

Ей пришлось остановиться. Высокий молодой человек вернулся бегом, с необычным волнением нагнулся к уху своего мэтра и бросил несколько слов. Незнакомец издал гневное восклицание и грубо выругался:

— Заср…! Форменные заср…! Ну я иду туда! Извините меня, — добавил он, обращаясь к молодой женщине, — но я должен покинуть вас из-за важного дела.

Мы еще встретимся, без сомнения…

Засунув трубку в карман, даже не подумав выбить ее, он кивнул им и пустился почти бегом. Жоливаль окликнул его:

— Сударь! Эй, сударь! Скажите хотя бы имя доброго человека, которому мы обязаны жизнью. Иначе как мы вас найдем?..

Мужчина слегка заколебался, затем бросил:

— Септиманий! Меня зовут Септиманий!..

И он исчез под порталом Арсенала, оставив Жоливаля начисто сбитым с толку.

— Дьявол его возьми! — чертыхнулся он. — Но это же имя моей жены!

Марианна рассмеялась и взяла под руку своего старого друга.

— Не стоит расстраиваться из-за этого и тем более злиться на этого славного малого. Бывает, что женское имя является и почтенной фамилией, и это только доказывает, что наш спаситель — потомок какого-нибудь жителя древней галльской Септиманий.

— Может быть, — сказал Жоливаль, — но от этого воспоминание не стало более приятным. Честное слово, если бы я не знал, что она прочно засела в Англии, я не удивился бы, встретив ее здесь… Однако пойдем! Я вижу, что наш гид исходит нетерпением, и пора уже удостовериться, на что может быть похожа русская гостиница…

К большому удивлению путешественников, та, куда их привел мальчишка, удивительно походила на парижскую гостиницу конца прошлого века. И Жоливаль, который ожидал увидеть грязную продымленную избу, с облегчением переступил вымощенный красивыми белыми камнями порог отеля Дюкру, носившего, по русскому обычаю, имя своего владельца.

Это был недалеко от спускавшихся ярусами по склону больших казарм красивый новый дом розового цвета с высокими белыми окнами, сверкавшими в последних лучах солнца. Он распахивал сияющие медью широкие двери с апельсиновыми деревьями в фаянсовых горшках по бокам в самом начале нового города. И видимо, дом этот хорошо содержался.

Две служанки в чепчиках и белых передниках и двое слуг в красных рубашках — единственная русская нота в этом западном ансамбле — поспешили к багажу путешественников, в то время как мэтр Дюкру собственной персоной, очень величественный в темно-синем одеянии с позолоченными пуговицами, делавшем его похожим на морского офицера, направился им навстречу, чтобы поздравить с прибытием. Но его легкая церемонность сменилась явным восхищением, когда он увидел изящество новой клиентки и узнал, что она француженка.

Дюкру прежде был поваром у герцога де Ришелье.

Вызванный им, он приехал сюда, когда в 1805 году герцог стал губернатором Одессы, чтобы дать городу, который рос на глазах, приличную гостиницу. С тех пор отель Дюкру, где была лучшая кухня во всей Новороссии, давал хороший доход и продолжал процветать благодаря многочисленным торговцам, посещавшим быстро растущий порт, колонистам, недавно и быстро разбогатевшим в этом прежде пустынном и запущенном районе, но отныне быстро развивающемся, и офицерам уже довольно солидного гарнизона.

Когда сопровождаемые хозяином Марианна и Жоливаль вошли в вестибюль, изящно отделанный деревянными панелями с золотыми прожилками, как в Трианоне, они оказались почти лицом к лицу с немолодой дамой, которая спустилась с лестницы с русским полковником и вид которой их поразил.

Это было вызвано не ее старомодной одеждой: просторным черным шелковым платьем с фижмами, с белыми муслиновыми манжетами и большой шляпой с черными перьями, а выражением лица, гордого, надменного, почти презрительного. Ей было лет под пятьдесят, и, по всей видимости, она принадлежала к аристократии. Кроме того, она должна была быть богатой, судя по великолепным серьгам из жемчуга с бриллиантами, свисавшим вдоль ее нарумяненных щек. Она была также довольно красива, но холодные хитрые голубые глаза лишали в общем-то гармоничные черты ее лица привлекательности. Ее взгляд из-за лорнета в витой золотой оправе, направленного как некое оружие, оставлял неприятное впечатление. Так вот, проходя мимо Марианны, незнакомка замедлила шаги и впилась в нее глазами, даже повернув голову, чтобы лучше рассмотреть вошедшую, прежде чем исчезнуть в шуме улицы с полковником, следовавшим за ней как привязанный.

Марианна и Жоливаль непроизвольно остановились у лестницы, пропустив мэтра Дюкру на несколько ступенек вперед.

— Какая примечательная особа, — заметила Марианна. — Не будет ли нескромным спросить, кто она?

— Ничуть, сударыня, тем более что, судя по тому, как она смотрела на вас, можно предположить, что ее занимал тот же самый вопрос. Впрочем, просто удивительно, сколько французов случайно узнают друг друга!

— Эта дама француженка?

— Безусловно. Ее зовут графиня де Гаше. Она приехала из Санкт-Петербурга позавчера в сопровождении офицера, которого вы видели с ней, полковника Иванова. Насколько мне удалось узнать, это дама из высшего света, которую постигло горе, но которая пользуется особым покровительством его величества царя.

— И что она здесь делает?

Хозяин гостиницы только развел руками.

— Точно я не знаю! Из-за своего здоровья она собирается обосноваться в наших местах, где мягкий климат больше подходит ей, чем тот, более суровый, в столице. А может быть, из — за выдачи ссуд и очень выгодных условий получения земли, которые губернатор предоставляет тем, кто выражает желание стать поселенцами в Новороссии.

— Поселенкой, такая женщина? — воскликнул Жоливаль, который с внезапно нахмуренными бровями внимательно следил за действиями дамы в черном. — Я в это с трудом поверю! Мне кажется, что я знаю ее, хотя имя ничего не говорит! Но я уверен, что уже где-то видел эти глаза. Но где?..

— Действительно, у вас был такой вид, словно вы встретили призрак, — смеясь, заметила Марианна. — Не напрягайте память, это вспомнится само собой! Теперь пойдем все же познакомимся с нашими помещениями. После всех этих дней неуютного плавания я тороплюсь оказаться в настоящей комнате…

Та, что отвели ей, выходила на море и порт, где причудливым веером расположились различные племена. В нагромождении хижин, палаток и домов, где встретились элементы стилей, характерных для каждой этнической группы, теснились евреи, греки, армяне, татары, караимы, молдаване, валахи, болгары, цыгане…

Зажигались огни, обрывки песен доносились по морскому воздуху, удивительно пахнущему полынной водкой.

Марианна долго стояла, высунувшись из окна, даже не сняв шляпу, очарованная поистине сказочным зрелищем, которое представлял залив в волшебстве великолепного захода солнца. Горящее пожаром море отражало слабеющие лучи гигантскими пурпурными пятнами и золотыми полосами, испещренными аметистовыми вспышками, которые под защитой высокой дамбы становились темно-зелеными… На кораблях раздавались свистки и барабанный бой. Это был час салюта знаменам, и на всех мачтах медленно спускались флаги, все в одно время, словно в хорошо отрепетированном балете. Но, несмотря на тщательный осмотр, Марианна не заметила корабль, который искала. Куда же отвели «Волшебницу»? Где находится Язон? Может быть, в цитадели или в другой тюрьме, которую отсюда не видно? Этот город не походил ни на один другой. Он сбивал с толку, своеобразный и соблазнительный, своей невероятной жизненной силой, и Марианна у этого окна чувствовала себя на пороге неведомого мира, который одновременно и притягивал ее, и пугал.

— Я попросил милейшего Дюкру подать нам ужин сюда, — раздался позади нее знакомый голос. — Я не думаю, что вы хотите смешаться в общем зале с заполняющими гостиницу людьми. Самым мудрым на сегодня будет, я считаю, поужинать и спокойно провести ночь в постелях, которые показались мне превосходными.

Она повернулась.

— Я хочу как можно скорей увидеть губернатора, Жоливаль. Разве нельзя отправиться сегодня вечером в его резиденцию и попытаться получить аудиенцию?

Жоливаль принял оскорбленный вид.

— Дама вашего ранга, моя дорогая, сама не отправляется просить аудиенцию. Так же, как и такой человек, как я. Но не волнуйтесь, именно сейчас один из лакеев мчится галопом к вышеупомянутой резиденции с вышедшим из-под моего гениального пера сугубо официальным посланием, выражающим ваше живейшее желание приветствовать старого друга вашего отца.

— Вы еще раз правы, друг мой, — вздохнула молодая женщина, поблагодарив его извиняющейся улыбкой. — Нам остается только выполнить вашу программу: поужинать и отдохнуть. Я надеюсь, что завтра нас позовут к герцогу…

Вечер был тихий и спокойный. Удобно расположившись в прилегающей к комнате Марианны небольшой гостиной, друзья отдали честь превосходной кухне отеля Дюкру, кухне совершенно французской, напомнившей молодой женщине деликатесы, которыми великий Карем украшал стол Талейрана. Что касается Жоливаля, осчастливленного расставанием с османской стряпней, то он с такой жадностью поглотил карпа по-шамборски, рагу из утки и пирожки с клубникой, словно не ел несколько недель, не переставая смаковать восхитительное шампанское, рожденное в окрестностях прославленного Эпернея, которое Дюкру доставал благодаря хорошим отношениям с бывшим хозяином и густой сетью контрабандистов.

— Как вам угодно, — доверительно сказал он Марианне, заканчивая вторую бутылку, — но нет ничего подобного этому вину, чтобы заставить вас видеть вещи и людей в совершенно ином свете. Я уважаю склонность императора к шамбертену, но, по-моему, он слишком однообразен. Шампанское же обладает незаменимыми достоинствами.

— Я думаю, он знает это, — улыбнулась молодая женщина, которая в это время смотрела на пламя свечи сквозь легкие пузырьки, поднимавшиеся в ее бокале. — Именно ему я обязана тем, что впервые в жизни попробовала шампанское.

Волнение затуманило ее оживившийся взгляд при воспоминании о том вечере. Было ли это вчера, или века прошли после того, как эта лиса Талейран снежной ночью привез одетую в розовый атлас молодую женщину в павильон Бютара, чтобы смягчить своим пением горе некоего господина Дени? Она снова увидела музыкальный салон, уютный и очаровательный, крупную голову Дюрока, немного скованного своей ролью сводника, почти всюду испускавшие аромат цветы, пылающий огонь в камине, замерзший пруд за прозрачной преградой окон.

И он, невысокий мужчина в черном фраке, слушавший ее пение, не произнося ни единого слова, но с такой нежностью в серо-голубых глазах… Она вновь видела все это и вновь частично ощутила то смятение, когда легкие пузырьки шампанского бросили ее, более чем согласную, в объятия незнакомца… И тем не менее в эту минуту она спросила себя, действительно ли с ней произошло то приятное приключение, или это была только рассказанная кем-то история, одна из тех галантных сказок в духе Вольтера или Лафонтена?

Закрыв глаза, словно пытаясь сохранить ощущение того вечера, она сделала глоток освежающего вина.

— Франция далекое — заметила она, — и кто знает, что ждет нас здесь?

Жоливаль вскинул бровь и улыбнулся своему пустому бокалу и заставленному остатками еды столу.

— В эту минуту у меня нет ощущения, что она так уж далеко… и затем, мы теперь топчем ту же землю, что и его величество император и король.

Марианна вздрогнула и открыла глаза.

— Ту же землю? Что вы хотите сказать?

— Ничего, кроме того, что я узнал у Дюкру, с которым поболтал немного. По последним сообщениям, император в Вильне. Вот почему мы видели здесь такую массу военных. Собираются татарские и черкесские полки, чтобы присоединиться к армии царя… и говорят, что герцог де Ришелье собирается возглавить их.

— Возглавить их? Француз? Это невозможно!

— Почему? А вы забыли, что маркиз де Ланжерон сражался при Аустерлице под царским орлом? Ришелье такой же, как и он, непримиримый эмигрант. Он только и мечтает уничтожить Бонапарта в надежде возвращения на трон этих страдающих одышкой Бурбонов.

Охваченный внезапным гневом, Жоливаль схватил тонкий хрустальный бокал, который он только что осушил, и яростным жестом послал его на белый мрамор у камина, где он разлетелся вдребезги.

— Тогда, — заметила молодая женщина, — я спрашиваю себя, почему мы здесь попиваем шампанское, философствуем, вместо того чтобы попытаться увидеть этого человека, может быть, урезонить…

Жоливаль пожал плечами, встал и, взяв руку своей юной подруги, нежно поднес ее к губам.

— Всему свое время, Марианна. И герцог де Ришелье не уедет сегодня ночью. Могу ли я, кстати, напомнить вам, что мы собирались кое о чем просить его и наше положение не такое уж завидное, чтобы пытаться читать ему мораль? Забудьте то, что я вам сейчас сказал, и мое раздражение. Я надеюсь, Бог простит мне, что я становлюсь старым безумцем…

— Безусловно. Но вы свирепеете, когда речь заходит об эмигрантах и принцах. Спокойной ночи, друг мой. И вы тоже постарайтесь забыть…

Однако в момент, когда он хотел уйти, она удержала его.

— Аркадиус, — сказала она, — эта женщина, эта мадам де Гаше, с которой мы встретились, вы не вспомнили, где видели ее? Очевидно, она эмигрантка. Может быть, она подруга вашей жены?

Он отрицательно покачал головой.

— Категорически нет. Она должна была быть довольно привлекательной, а Септимания никогда не выносила красивых женщин. Мне кажется… да, мне кажется, что она связана с чем — то ужасным, с жутким воспоминанием, затаившимся в глубинах моей памяти, которое я не могу извлечь на свет. Я надеюсь, однако, и пытаюсь, ибо, встретив ее сейчас, я испытал своего рода предчувствие опасности, угрозы…

— Ну хорошо, идите спать! Ведь говорят, что утро вечера мудренее, и, может быть, завтра ваши воспоминания прояснятся. И потом, мне кажется, мы начали сочинять роман и придаем слишком большое значение несчастной женщине, которая ни к чему не причастна.

— Возможно. Но мне не понравилась ее манера разглядывать людей, и я не перестану доискиваться, кто она в действительности.

Хорошо выспавшись и отдохнув, Марианна совершенно забыла о женщине в черном, когда утром в ее дверь осторожно постучали в то время, как она, обложившись подушками, приготовилась завтракать по-французски легкими, как воздух, рожками. Подумав, что горничная забыла что-нибудь, она пригласила войти. Но вместо белого чепчика появилась пудреная голова дамы, которая так заинтриговала Жоливаля…

Быстро приложенным ко рту пальцем она призвала соблюдать тишину, затем очень тщательно, без малейшего шума, закрыла дверь, предварительно убедившись, что в коридоре никого нет.

Занятая намазыванием масла на знаменитые рожки, Марианна замерла с ножом в руке.

— Сударыня… — начала она, готовая попросить незваную гостью дать ей спокойно позавтракать.

Но дама снова сделала знак молчания, сопроводив свой жест улыбкой, такой обворожительной, такой молодой и смущенной, что молодая женщина сразу забыла о предчувствиях, впрочем, довольно туманных, Жоливаля.

Наконец после того, как она некоторое время прислушивалась к внешним шумам, дама приблизилась к кровати, сделав легкий реверанс, на лье отдававший Версалем.

— Умоляю вас простить мое вторжение, малоприличное, поскольку мы не представлены друг другу, — сказала она голосом бархатной мягкости, — но я думаю, что в стране, где цивилизация находится в зачаточном состоянии, строгие правила протокола немного теряют свою обязательность, тогда как вполне естественные узы, связывающие людей одной национальности, становятся почти семейными… Но прошу вас, продолжайте завтракать…

Дама выпалила свою речь одним духом и с такой непринужденностью, словно она целую вечность была знакома с молодой женщиной. В ответ Марианна очень учтиво, но без особого восторга заверила, что рада принять ее, и предложила сесть.

Посетительница подхватила стул и со вздохом удовлетворения села, расправив вокруг себя блестящие складки утреннего платья из серого шелка. Она снова улыбнулась.

— Наш хозяин сказал мне, что вы мадемуазель д'Ассельна де Вилленев, и я без труда сообразила, что вы являетесь дочерью дорогого незабвенного Пьера. Когда мы вчера встретились, меня поразило ваше необычайное сходство с ним.

— Вы знали моего отца?

— Очень хорошо. Я графиня де Гаше, вдова одного из офицеров того полка, которым командовал ваш отец.

Я познакомилась с ним в 1784 году, в Дуэ, где он тогда квартировал.

Ей больше не нужно было ничего говорить. Она произнесла волшебное имя, вызвав из памяти Марианны образ обожаемого отца, знакомство с которым, однако, ограничивалось только портретом. Молодая женщина тотчас забыла о своих предчувствиях и предупреждениях Жоливаля. Она отвечала гостье любезностью на любезность, улыбкой на улыбку и даже предложила ей разделить с ней завтрак, но мадам де Гаше отказалась от вызова горничной.

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Я уже завтракала.

Кроме того, я не хочу, чтобы знали об этом визите, столь же раннем, как и неуместном. Могут начать задавать вопросы…

— Дорогая княгиня, — рассмеялась Марианна, — мне кажется, что вы слишком беспокоитесь о правилах, которые здесь не обязательны, как вы сами сказали… А я так рада видеть знакомую моего отца, тогда как я не имела счастья видеть его.

— Не сомневаюсь! Ведь вы были слишком молоды, когда он погиб, не так ли?

— Всего несколько месяцев. Но прошу вас, расскажите мне о нем. Вы не представляете, до какой степени я жажду слушать…

— По-моему, это был самый красивый, самый мужественный и самый благородный дворянин из всех, кого я встречала…

Некоторое время графиня рассказывала о своих встречах с маркизом д'Ассельна, но даже увлеченная Марианна не могла не заметить ее нервозности и того, как она время от времени бросала встревоженный взгляд в сторону двери, словно боясь увидеть ее открывшейся.

Прервав поток своих вопросов, она приветливо сказала:

— Похоже, вы чем-то озабочены, графиня? Вы нанесли мне такой приятный визит, а я сразу завалила вас вопросами, тогда как ваше время, может быть, ограничено. Но если у вас какие — нибудь неприятности, умоляю вас поделиться со мной.

Мадам де Гаше принужденно улыбнулась, на мгновение заколебалась, затем, словно с трудом решившись, продолжала:

— Это правда, я сильно взволнована, настолько даже, что позволила себе явиться к вам, моей соотечественнице и дочери старого друга в надежде, что вы поможете мне. Но теперь я не имею больше… я ужасно стесняюсь.

— Но почему? Прошу вас, рассчитывайте на меня…

— Вы так очаровательны, вы проявили ко мне такую внезапную симпатию, что я боюсь теперь разочаровать вас.

— Я уверена, что ничего не произойдет. Говорите же, умоляю вас!

Дама еще поколебалась, затем, опустив глаза на руки, кончила признанием:

— Я на грани катастрофы. Видите ли, к несчастью, я картежница. Это порок, я хорошо знаю, но он появился у меня в Версале, в кругу близких нашей несчастной королевы, и я больше не могу от него избавиться. Куда бы я ни попала, я должна играть. Вы можете это понять?

— Мне кажется, что могу… — сказала Марианна, подумав о Жоливале, который также был неисправимым игроком. — Вы хотите сказать, что играли здесь и проигрались?

Не поднимая глаз, графиня кивнула.

— Есть в этом городе, как и в любом порту, особый квартал, пользующийся дурной славой, где можно играть во всевозможные игры, даже самые экзотические.

Этот квартал называется Молдаванка. Там находится игорный дом, его содержит один грек, и я должна признать, что содержит довольно хорошо. Вчера я проиграла там крупную сумму.

— Сколько?

— Четыре тысячи рублей! Это много, я знаю, — добавила она быстро, заметив невольное движение Марианны, — но поверьте, если вы согласитесь ссудить их мне с тысячью в придачу, чтобы попытаться отыграться, еще не все потеряно. У меня есть одна вещь, которую я хочу предложить вам в залог… и которая, естественно, станет вашей, если сегодня вечером я не смогу вернуть вам долг.

— Но, сударыня…

Она умолкла, так как у нее захватило дух. Мадам де Гаше достала из смятого платка великолепную драгоценность. Это была бриллиантовая слеза, но такая чистая, такая прекрасная и сияющая, что глаза молодой женщины округлились от восхищения. Можно было назвать слезу огненной, малюткой-солнцем, где сконцентрировался весь свет раннего утра.

Позволив вдосталь полюбоваться камнем, графиня быстро вложила его в руку молодой женщине.

— Храните его, — возбужденно сказала она. — Я уверена, что у вас он будет в безопасности, и… спасите меня, если можете!..

Растерявшись, Марианна переводила недоуменный взгляд с сиявшего в ее руке бриллианта на эту женщину, у которой при ярком свете стали ясно видны морщины и глубокие складки у рта.

— Вы ставите меня в очень затруднительное положение, сударыня, — сказала она наконец. — Не будучи знатоком, я уверена, что этот бриллиант стоит гораздо больше, чем пять тысяч рублей. Почему бы вам не обратиться с ним к ювелиру в городе?

— Чтобы мне его не вернули? Вы только приехали сюда и не знаете, что тут за люди. Множество авантюристов, привлеченных денежными ссудами, которые предоставляет губернатор… Если я покажу этот камень, меня скорей убьют, чем позволят получить его обратно.

— Возможно. Но ведь есть губернатор? Почему не доверить ему эту драгоценность?

— Потому что он ведет безжалостную борьбу с игорными домами и притонами… и с теми, кто их посещает.

Я хочу навсегда поселиться в этой местности, где солнечно, тепло и красиво. Мне будет отказано в разрешении, о котором я хлопочу, если Ришелье узнает о моих неприятностях. Я не знаю даже, проявит ли в этом случае благожелательность сам царь, который оказал мне покровительство и послал со мной офицера, чтобы помочь мне в окончательном устройстве.

— Это меня удивляет. Русские обычно такие страстные игроки…

Мадам де Гаше сделала нетерпеливый жест и встала.

— Прошу вас, оставим это, дорогое дитя! Я прошу вас об услуге на несколько часов, по меньшей мере я надеюсь на это. Если вы не можете ее оказать, не будем больше говорить об этом. Я попытаюсь выкрутиться иначе, хотя… о Боже! Как я могла позволить втянуть себя в такую мерзкую авантюру! Если бы мой бедный супруг увидел меня…

Внезапно графиня упала на стул и стала лить горькие слезы, спрятав лицо в руках.

В отчаянии, что она вызвала этот приступ, Марианна положила бриллиант на столик и опустилась на колени перед гостьей, чтобы попытаться ее утешить.

— Прошу вас, не плачьте, дорогая графиня. Конечно, я помогу вам! Простите мои вопросы и колебания, но вид этого бриллианта немного испугал меня. Он настолько прекрасен, что я не решаюсь взять такую драгоценность в залог. Но умоляю вас, успокойтесь! Я охотно одолжу вам эту сумму.

Перед ее отъездом из дворца Хюмайунабад управляющий Турхан-бея снабдил путешественницу солидной суммой в золоте и обменных векселях, несмотря на возражения Марианны, стеснявшейся теперь получать деньги от человека, который увез ее ребенка. Но Осман настаивал, что он не может нарушить строгий приказ, и Жоливаль, гораздо более близкий к реальностям существования, чем она, окончательно убедил ее. Благодаря ее предусмотрительности Осман простер свою любезность до того, что выдал им русские деньги, чтобы избежать риска при обмене и жульничества менял.

Марианна живо встала, подошла к одному из саквояжей, достала требуемую сумму и, вернувшись, вложила деньги в руки гостье.

— Держите! И больше не сомневайтесь в моей дружбе. Я не могу оставить знакомую моего отца в трудных обстоятельствах.

Графиня немедленно осушила слезы, засунула ассигнации за корсаж, обняла Марианну и горячо поцеловала.

— Вы восхитительны! — воскликнула она. — Как отблагодарить вас?

— Но… не плачьте больше.

— Уже перестала. Вы видите, я не плачу! Теперь я напишу расписку, которую вы вернете сегодня вечером.

— Ну нет. Прошу вас. Это бесполезно и… немного оскорбительно. Я же не ростовщица. И мне даже доставит удовольствие вернуть вам этот слишком великолепный камень…

Мадам де Гаше сделала категорически отрицательный жест рукой.

— Об этом не может быть и речи. В свою очередь, я буду оскорблена. Или я верну сегодня вечером пять тысяч… или у вас останется этот камень, который является фамильной драгоценностью и который я никогда не смогла бы решиться продать. А вы сможете, без угрызений совести. Потому что я этого не увижу… Теперь я оставляю вас и еще благодарю тысячу и тысячу раз!

Она направилась к двери, взялась за ручку, затем, обернувшись, посмотрела на Марианну умоляющим взглядом.

— Еще одна просьба. Будьте так добры, не говорите о нашей… маленькой сделке. Вечером, я надеюсь, все будет улажено и мы не будем больше касаться этого предмета. Так что прошу вас сохранить мою тайну… даже от вашего спутника.

— Будьте спокойны! Я не скажу никому…

Зная, какое предубеждение было у Жоливаля против этой женщины, более достойной жалости, чем порицания, Марианна и сама не испытывала желания посвятить его в это дело. Аркадиус придерживался своих собственных воззрений, и когда какое-нибудь убеждение закреплялось в его голове, сам дьявол не мог его оттуда вышибить. Он стал бы метать громы и молнии, узнав, что Марианна одолжила пять тысяч рублей своей соотечественнице только потому, что та оказалась знакомой ее отца.

Подумав о виконте, молодая женщина ощутила угрызения совести. Она не посчиталась с его советами и, отдавая эти деньги, несомненно, подвергалась некоторому риску. Игра — она это знала — непреодолимая страсть, и, безусловно, она допустила ошибку, поощрив так графиню, но она принимала во внимание, что те, кто ей подвержен, являются прежде всего жертвами, и слезы этой несчастной женщины взволновали ее до глубины души. Она не могла, нет, она абсолютно не могла бросить друга ее семьи, соотечественницу, женщину такого возраста, наконец, на съедение бандитам из игорных домов или городским ростовщикам, которые с радостью погрели бы руки на исключительной драгоценности неосторожной.

Проводив до порога гостью, Марианна медленно вернулась к кровати, села на край и, взяв двумя пальцами бриллиантовую слезу, залюбовалась ее блеском в лучах солнца. Это действительно чудесный камень, и она удивилась, подумав, что была бы счастлива сохранить его, если бы графине не удалось отыграться…

В этот момент она могла бы отдать новую значительную сумму, чтобы потеря такой драгоценности не была слишком чувствительной, но ни в коем случае она не продала бы подобное сокровище.

Любуясь бриллиантовой слезой и вспомнив о великолепных серьгах, которые накануне дрожали в ушах графини, она почувствовала, как пробуждается ее любопытство. Какой же была семья Гаше, обладавшая такими поистине королевскими украшениями, и как этой женщине, около двадцати лет оторванной от своих корней, удалось сохранить их, тогда как столько эмигрантов познали и еще познают самую горькую нужду? Неужели она обязана такой удачей игре?

В это трудно поверить, так как очень редко встречаются те, кому фараон, вист или другие опасные игры принесли длительное благополучие… Впрочем, мадам де Гаше сама не знала, удастся ли ей после отдачи долга с оставшейся тысячей рублей вернуть занятую сумму.

Чем больше Марианна размышляла, тем больше мрачнела. Она еще не жалела о своем благородном жесте, но уже признала, что слишком поторопилась. Может быть, все-таки следовало позвать Жоливаля и посоветоваться с ним… С другой стороны, конечно, графиню волновало, чтобы это дело осталось между ней и дочерью ее друга, и это было вполне естественно. Наконец, она же пообещала молчать…

Неспособная найти ответы на столько вопросов, Марианна спрятала бриллиант в ридикюль и занялась туалетом. Не зная почему, она торопилась теперь увидеть Жоливаля и спросить, может ли он узнать что-либо о вдове графа де Гаше.

Одевшись, она покинула комнату и прошла в конец коридора. Здесь оказались две двери, одна против другой, и, забыв номер комнаты Жоливаля, она постучала в ту, что была ближе, но не получила ответа. Постучав еще раз, так же безрезультатно, и подумав, что виконт еще спит, она взялась за ручку и повернула ее. Дверь без труда отворилась. Комната оказалась пустой и неубранной, но по беспорядку, типично женскому, она поняла, что ошиблась, и вышла, чтобы нос к носу столкнуться с горничной, которая с подозрительным видом посмотрела на нее.

— Госпожа что-нибудь ищет?

— Да. Я думала, что это комната виконта де Жоливаля…

— — Госпожа ошибается. Это комната госпожи графини де Гаше. Господин виконт живет напротив, но его сейчас нет.

— Откуда вы знаете? — сухо спросила Марианна, которой не понравился тон женщины. — Не сообщил ли он вам случайно, куда он ушел?

— О нет, госпожа! Просто я видела, как господин виконт вышел около восьми часов. Он спросил оседланную лошадь и уехал в направлении порта. Госпоже еще что-нибудь нужно?

— Нет… благодарю вас.

Недовольная и озадаченная, Марианна вернулась в свою комнату. Куда могло с самого утра понести Жоливаля? И почему он ничего не сказал ей?

Она уже давно привыкла к совершаемым в одиночестве экспедициям виконта, который, словно одаренный особой властью, в любой точке мира находил взаимопонимание и узнавал то, что хотел узнать. Но здесь, в этом городе, где дикость еще выступала на поверхность, а цивилизация казалась только хрупким налетом, Марианна испытывала неприятное чувство, оставшись наедине с собой даже на час или два, даже в таком типично французском заведении, как отель Дюкру.

Горничная сказала, что он направился в порт. Зачем? Не поехал ли он на поиски «Волшебницы» или разведать окрестности старой цитадели в надежде узнать там новости о Язоне? Или и то и другое?..

Некоторое время Марианна крутилась по комнате, не зная, что предпринять. Она сгорала от желания тоже выйти, чтобы пуститься на розыски, но теперь она не смела так поступить из боязни прозевать возвращение Жоливаля и новости, которые он, может быть, принесет. Томясь от безделья, все более и более недовольная необходимостью оставаться на месте, когда так хотелось искать Язона, она порылась в саквояжах, надела шляпу, чтобы, несмотря ни на что, выйти, сняла ее, бросилась в кресло, взяла книгу, отложила ее, снова надела шляпу, решив хотя бы спуститься в вестибюль и узнать у Дюкру, не пришло ли приглашение из губернаторского дворца.

Она как раз завязывала под подбородком широкие ленты шляпы, когда по отелю разнесся невероятный шум.

Слышались крики, беготня в коридоре и на лестнице, визгливые возгласы на непонятном языке, затем тяжелые шаги, видимо, обутых в сапоги ног, которые приближались вместе с бряцанием оружия.

Заинтригованная, она направилась было к двери, когда та резко распахнулась, открывая проход растерянному хозяину гостиницы, более белому, чем его рубашка, стоявшему на пороге в компании с двумя вооруженными солдатами и офицером полиции, с видом человека, который сам не знает, что делает.

Марианна с негодованием смерила их взглядом с головы до ног и запротестовала:

— Ну-с, мэтр Дюкру, что это значит? Таковы правила вашего отеля? Да кто позволил вам врываться ко мне без спроса?

— Это не я, поверьте, мадемуазель, — пробормотал несчастный. — Я никогда не позволил бы себе такого…

Это… эти господа, — добавил он, указывая на русских.

Тут офицер, не обращая ни малейшего внимания ни на него, ни на молодую женщину, прошел в комнату и начал обыскивать мебель и багаж до того небрежно, что Марианна возмутилась.

— Вы что, больше не хозяин у себя? Немедленно заставьте этих людей уйти, если не хотите, чтобы я пожаловалась губернатору! А что эти «господа» собираются здесь делать, меня совершенно не интересует.

— Я не могу им помешать, увы. Они требуют обыскать эту комнату.

— Но почему наконец? Вы объясните мне?..

Испытывая мучения под сверкающим взглядом, казалось, пронизывающим его насквозь, Дюкру крутил свои манжеты и упорно смотрел в ноги молодой женщине, словно оттуда ждал ответа. Грубый окрик офицера, видно, прибавил ему решимости, и он поднял на Марианну жалкий взгляд.

— Есть жалоба, — сказал он еле слышным голосом. — У одной из моих клиенток украли очень дорогую драгоценность. Она требует, чтобы весь отель обыскали и… и, к несчастью, одна из горничных видела мадемуазель выходящей из комнаты этой дамы.

Сердце Марианны перестало биться, тогда как кровь прихлынула к ее щекам.

— Очень дорогая драгоценность, говорите вы?.. Но у кого?

— У мадам де Гаше! У нее украли большой бриллиант, как она сказала. Фамильная драгоценность… о, она поднимает такой шум…

Чуть позже бриллиант, естественно, был найден на дне ридикюля Марианны, и, несмотря на ее яростный протест, молодую женщину, которая слишком поздно поняла, в какую ловушку она по своей наивности угодила, солдаты бесцеремонно выволокли из отеля, где она оказалась в центре большой толпы, привлеченной шумом и криками.

Марианну втолкнули в закрытую повозку и галопом помчали к той цитадели, которую она так хотела посетить. Она даже не успела запротестовать.

ГЛАВА II. ГЕНЕРАЛ МРАКА

Древняя подольская крепость Хаджибей, достроенная турками и снова взятая русскими, без сомнения, много выиграла в мощности своих укреплений при различных правлениях, но, безусловно, не в комфорте. Камера, в которую бросили кипящую гневом Марианну, была маленькой и сырой, с грязными стенами и окошком с тройной решеткой, выходившим на серую стену за двумя чахлыми деревьями. Очевидно, сам вид деревьев запрещен для заключенных, так как выбеленные известью , стекла даже при ярком солнце поддерживали полутьму.

Из мебели имелась кровать, вернее, нары с кучкой соломы, прибитые к полу, так же как и тяжелый стол и табурет. А в небольшой нише стояла масляная лампа, но и ниша была зарешечена, словно боялись, что сидящий в камере может устроить пожар.

Когда массивная дверь захлопнулась за ней, Марианна осталась лежать на соломе, куда ее толкнули стражники. Все произошло так стремительно, что она толком не могла понять, куда она попала. И особенно она ничего не понимала в том, что с ней произошло…

Существовала эта женщина, это несчастное создание, использовавшее имя ее отца, чтобы прийти к ней, разжалобить и вырвать у нее деньги! Но тогда зачем эта комедия, с какой целью? Завладеть солидной суммой и избавиться таким образом от необходимости вернуть ее?

Пожалуй, это единственно возможная версия, ибо, кроме этой, нельзя себе представить какую-нибудь другую побудительную причину такого адского коварства. Не могло быть и речи о ненависти или мести, раз они впервые увиделись с мадам де Гаше только накануне. И даже имя ее молодая женщина никогда не слышала. И сам Жоливаль, считавший, что уже видел этого демона в женском облике, не смог вспомнить обстоятельств их первой встречи.

Едва рассеялось оцепенение, как Марианна ощутила возрастающий гнев, охвативший ее, когда ее арестовали, как простую воровку. С шумом в ушах, с красной пеленой перед глазами она вновь увидела торжествующую мину офицера, когда он вынул бриллиант из ее ридикюля, негодующее и сокрушенное лицо хозяина отеля и изумление других постояльцев при виде такого великолепного камня.

— О нет! — вскричал Дюкру. — Этого не может быть…

Он не уточнил, имел ли в виду великолепие бриллианта или разочарование, которое вызвала его юная и обаятельная клиентка. Но как могла та опровергнуть подобную очевидность? Это было тем труднее, что адская графиня предусмотрительно не показывалась… И вот, что же с ней теперь будет?

Мало-помалу она нашла утешение в мыслях о Жоливале. Вернувшись в отель, он, безусловно, узнает об этой трагедии и поспешит к губернатору, чтобы покончить с ужасным недоразумением, которое грозит обратиться в судебную ошибку! Но удастся ли ему так скоро увидеть Ришелье, чтобы немедленно извлечь Марианну из ее критического положения? Все-таки это возможно!

Это даже обязательно, раз губернатор знатный сеньор, как того требовал его чин. Он не потерпит, чтобы имя его старого друга оказалось замешанным в такой ужасный скандал…

Вскоре ее, конечно, отыщут и с ней заговорят на понятном языке. Тогда выяснится, как с ней поступила эта ужасная женщина, и все станет на свои места. Ей даже принесут извинения, ибо в конечном счете она потерпевшая, и это у нее украли пять тысяч рублей с невиданной наглостью. Не может быть, чтобы голос правды не прозвучал звонче и чище голоса лжи. И тогда с какой радостью она увидит эту старую ведьму, занимающую ее место в тюрьме…

Она уже дошла в своих размышлениях до этого пункта, свидетельствующего, что оптимизм возвращается к ней, когда старая тюрьма, только что давившая абсолютной тишиной, словно взорвалась. С топотом тяжелых сапог и звоном оружия смешались крики и шум борьбы.

И Марианна с ужасом узнала голос яростно протестовавшего Жоливаля.

— Вы не имеете права! — взывал он. — Я иностранец, француз, вы слышите? Говорю вам, что я француз и вы не имеете права касаться меня. Я хочу видеть губернатора! Я хочу видеть герцога де Ришелье! Ри-шелье!.. Послушайте, вы, черт возьми!.. Банда мерзавцев…

Последнее слово завершилось стоном, давшим понять возмущенной молодой женщине, что пленника ударили, чтобы заставить замолчать.

Вполне возможно, что бедного виконта схватили сразу после возвращения домой и, может быть, даже не соизволили объяснить причину ареста. И он теперь не понимает, что произошло…

Марианна бросилась к двери, прижалась ртом к решетке глазка и закричала:

— Аркадиус! Я здесь… Я совсем рядом с вами!

Меня тоже арестовали… Виновата эта ужасная женщина… эта Гаше!..

Но в ответ она услышала только новый крик боли, более отдаленный, которому предшествовал грохот отворяемой и захлопнувшейся двери и скрип засовов. Тогда ее охватила безумная ярость. Кулаками и ногами она замолотила по толстому дубу, горланя проклятия и ругательства на разных языках в безумной надежде, что кто-нибудь из арестовавших их тупоголовых грубиянов хоть что-то поймет и, испугавшись последствий, как-то доложит герцогу де Ришелье.

Результат этого предприятия не заставил себя ждать.

Дверь ее темницы распахнулась так неожиданно, что Марианна потеряла равновесие и рухнула в коридор. Но ее удержал кулак лысого гиганта, чей волосяной покров, похоже, сконцентрировался в громадных рыжеватых усах, спускавшихся вниз по сторонам его рта. Грубым тумаком новоприбывший отправил молодую женщину на ее соломенную подстилку, выкрикивая слова, которые она не поняла, но, очевидно, предупреждавшие, чтобы она не шумела.

Затем, желая подкрепить свои слова делом, мужчина вытащил из-за пояса длинную плеть и прошелся ею по спине и плечам заключенной, которая взвыла.

Вне себя, видя, что с ней обращаются, как со строптивым животным, она распрямилась, с гибкостью ужа соскользнула со своего ложа и, прыгнула к палачу, впилась зубами в его запястье. Тюремщик заревел, как бык на бойне, оторвал молодую женщину от укушенной руки и так толкнул ее, что она покатилась по полу, где и осталась распростертой, полуоглушенная последними ударами плети, которыми он наградил ее, прежде чем убраться…

Она долго лежала, неспособная подняться, ощущая жгучую боль на спине и плечах, пытаясь усмирить обезумевшее сердце. Несмотря на причиненные ударами мучения, она не уронила ни слезинки, таковы были ее гнев и возмущение.

Что же это за люди, что так грубо обращаются с заключенными? В глубине памяти она нашла воспоминание о рассказе княгини Морузи, когда она жила у нее. В России суд скорый. Часто несчастные, неугодные царю или его приближенным, просто исчезали. Закованных в цепи, их отправляли в Сибирь, где они работали в шахтах.

Они никогда не возвращались оттуда, потому что холод, голод и жестокое обращение вскоре открывали перед ними двери мира, который принято называть лучшим!

Может быть, и их ожидала эта ужасная судьба, ее и Жоливаля… и, если когда-либо герцог Ришелье, этот неистовый враг Наполеона, обнаружит, кем она была в действительности, ничто не могло бы их спасти от неминуемой смерти, если только властелин Новороссии не предпочтет, по примеру своих новых турецких друзей, бросить их в море с камнями на шеях…

При мысли о губернаторе ее снова охватила ярость.

Что это может быть за человек, если он позволяет на управляемой им территории такие дикие нравы? Без сомнения, самое отвратительное и презренное существо! Осмелиться носить имя величайшего укротителя феодалов, порожденного землей Франции до Наполеона, и сделаться заурядным лакеем московского царя, повелителя племени с обычаями более варварскими, чем у настоящих дикарей, если сослаться на жгущие стыдом воспоминания, которые оставил ей красавчик граф Чернышев…

Марианна кончила тем, что с трудом поднялась, но только чтобы без сил упасть на нары. Спина сильно болела, и теперь молодая женщина дрожала от холода в легком шелковом платье, изорванном плетью тюремщика. Она замерзала в этой одиночке, где царила атмосфера подземелья. Ее мучила также и жажда, но воду в кувшине, который она с трудом поднесла к губам, видно, не меняли несколько дней, так как у нее был вкус болотной гнили.

Чтобы хоть немного согреться, она кое-как прикрылась соломой, стараясь не раздражать израненную кожу, и, укрепляя угасающее мужество, попыталась молиться.

Но нужные слова не находились, ибо трудно молиться, когда властвует гнев. Однако именно благодаря ему ей удалось преградить дорогу страху…

Сколько времени оставалась она так, с открытыми остановившимися глазами, среди гнетущей тишины? Уходили часы, и мало-помалу царившие в тюрьме сумерки стали сгущаться, но обессиленная молодая женщина не замечала этого. Все ее естество стремилось к друзьям: к Жоливалю, видимо, попавшему в такие же условия, к Язону, который никогда не получит необходимую помощь… Подумать только, что он мог находиться в нескольких шагах от нее, отчаявшийся, больной, быть может?.. Пытки и скверное обращение не могли сломить его гордую натуру! Одному Богу известно, что эти негодяи делают с ним!..

Она даже не услышала, как открылся глазок в двери.

И когда оттуда же пробежал луч света и остановился на скорчившейся в соломе фигуре, она не заметила этого.

— Мой Бог! Это же она! — прошептал чей-то голос. — Откройте немедленно!..

Луч света превратился в поток, льющийся из большого фонаря в руке тюремщика. Он проник в камеру, разгоняя мрак и вырвав наконец молодую женщину из прострации. Она заморгала и выпрямилась, а в камеру уже вошел человек небольшого роста, в черной сутане, с непокрытой седой головой.

При виде черного одеяния Марианна испуганно вскрикнула, ибо в тюрьме появление священника редко было добрым знаком. Но испуг прошел мгновенно, так как новоприбывший уже устремился к ней с протянутыми руками.

— Марианна! Малютка моя!.. Но что ты делаешь здесь?

Ей показалось, что над ней раскрылись небеса, и, потеряв голос, она прошептала:

— Крестный!.. Вы?..

Но радость слишком резко сменила отчаяние. У молодой женщины закружилась голова, и она схватилась за шею старца, который, одновременно плача и смеясь, прижал ее к сердцу. Она бормотала, неспособная еще поверить в такое счастье:

— Крестный! Это невозможно!.. Я грежу…

Видя состояние, в каком находилась его крестница, ее разорванное платье, бледное лицо и взгляд, в котором еще затаился страх, кардинал разразился проклятиями.

— До чего же они довели тебя, негодяи!..

Он продолжал по-русски, изливая свой гнев на тюремщика, который, стоя в двух шагах, с тупостью идиота смотрел на князя Римской Церкви, обращавшегося с воровкой, как самая нежная мать.

Сопровождавшийся окриком повелительный жест заставил его исчезнуть, тогда как Готье де Шазей пытался усмирить рыдания крестницы, которая теперь, когда нервное напряжение спало, фонтаном лила слезы на его плече и старалась их объяснить:

— Я так боялась, крестный… Я думала… что меня уничтожат, даже не выслушав…

— Было от чего, и я буду всегда благодарить небо, направившее меня в эти дни в Одессу! Когда Ришелье сказал мне, что у Дюкру арестовали приехавшую вчера путешественницу, которая выдает себя, используя некоторое сходство, за дочь Пьера де Вилленев и совершила кражу, я для очистки совести поспешил в тюрьму. Я ясно не представлял, что могло привести тебя сюда, но я знал, что только одно существо способно быть похожим на твоего отца: ты! Конечно, меня беспокоила кража…

— Клянусь вам, что я ничего не крала!.. Эта женщина…

— Я знаю, малютка, знаю. Или, скорей, я сомневался в ней, ибо, видишь ли, с этой женщиной я знаком очень давно. Но пойдем, довольно сидеть здесь. Губернатор сопровождал меня и ждет нас наверху, у коменданта крепости…

Вернулся тюремщик. Он боязливым жестом протянул священнику плащ и поставил перед молодой женщиной испускавший пар стакан.

— Выпей это! — сказал кардинал. — Тебе станет лучше.

В стакане оказался черный чай, очень горячий и сладкий, от которого по телу Марианны разлилось приятное тепло. В то же время священник накинул ей на плечи просторный плащ, укрывший изорванное платье и избитое тело молодой женщины. Затем он помог ей встать.

— Ты можешь идти? Может быть, хочешь, чтобы тебя понесли?

— Нет-нет, мне уже лучше! Тот негодяй бил меня нещадно, но не смог убить! Однако, крестный, необходимо также освободить Жоливаля, моего друга, который был арестован после меня. Я слышала, как его привели сюда.

— Будь спокойна. Приказ уже отдан. Он присоединится к нам у коменданта.

По правде говоря, Марианна не особенно уверенно держалась на ногах, но мысль оказаться так скоро перед лицом самого Ришелье окрыляла ее. Теперь она чувствовала себя способной победить весь мир. Бог не оставил ее, раз он послал ей, едва она попросила, одного из своих самых высоких представителей.

Она уже давно привыкла к полному перевоплощений и тайн существованию экс-аббата де Шазея, чтобы удивиться, увидев его в одежде приходского священника на границе России. Но она не смогла удержаться от восклицания изумления, когда оказалась перед губернатором, которого она считала каким-то чудовищем.

По-прежнему в сапогах, так же небрежно одетый и с неизменной трубкой, лже-Септиманий нервно шагал по «рабочему кабинету» коменданта цитадели, почти пустой комнате, чье пышное название подтверждалось только столом с тремя листами бумаги и чернильницей. Он остановился, повернулся к двери и нахмурил брови, глядя на входящих. По всей видимости, он был в очень плохом настроении и даже не дал себе труда поздороваться.

— Итак, ваше преосвященство, это действительно ваша крестница? Никаких сомнений?

— Никаких, друг мой, никаких. Перед вами Марианна д'Ассельна де Вилленев, дочь моего несчастного кузена Пьера-Армана и Эллис Селтон…

— В таком случае я с трудом могу поверить, что единственная наследница такого человека забылась до того, что стала простой воровкой.

— Я не воровка! — яростно запротестовала Марианна. — Та женщина, которая посмела обвинить меня, самое порочное, самое коварное и лживое существо из всех, что я когда-либо встречала. Заставьте ее прийти сюда, господин герцог! И посмотрим, кто из нас прав.

— Это как раз то, что я намереваюсь сделать. Графиня де Гаше пользуется особым покровительством его величества императора, и я должен оказывать ей почет и уважение. И не вам судить о ней, ибо после вашего прибытия сюда вы только причинили беспокойство и вызвали беспорядки. Несмотря на ваше имя и красоту, которой я отдаю честь, вы мне напоминаете одну из тех девиц…

— Если вы позволите, дорогой герцог, — сухо оборвал его кардинал, — но вы не дали мне закончить представление. Здесь речь идет не о девушке!., или какой-нибудь девице! Моя крестница имеет право на титул светлейшее сиятельство после заключения ею брака с князем Коррадо Сант'Анна, и я полагаю, что вы должны ей оказывать не меньше уважения, если не больше, чем этой мадам де Гаше… которую я, кстати, знаю лучше, чем вы.

Марианна мысленно поручила себя милости Божьей, проклиная фамильную гордыню кардинала, который, требуя от своего друга уважения, разоблачил ее подлинное имя. Темные глаза Ришелье округлились, тогда как одна бровь угрожающе поползла вверх. Его немного хриплый голос сразу поднялся на три тона выше и стал пронзительным и визгливым.

— Княгиня Сант'Анна, каково? Мне знакомо это имя. Я не помню, в связи с чем мне говорили о ней, но, кажется, с чем-то не особенно хорошим. Во всяком случае, ясно одно: она приехала в Одессу незаконно, позаботившись скрыть под девичьим именем свою подлинную сущность. Для этого у нее должна быть причина…

У Готье де Шазея, кардинала Сан-Лоренцо, терпение не состояло в числе добродетелей. Он с заметным и растущим раздражением следил за диатрибой губернатора, которую грубо оборвал нанесенным по столу сильным ударом кулака.

— Причину мы обсудим позже, если вы действительно хотите, сын мой! Ваше слишком явное скверное настроение не помешает вам принести извинения княгине и признать, что мадам де Гаше далеко не святая, как вы себе представляли!

Герцог закусил губу и откинул голову назад, может быть, чтобы скрыть выступившую на щеках краску. Он пробормотал что-то не совсем вразумительное относительно трудности быть послушным сыном Святой Церкви, когда ее князья начинают всюду совать свой нос…

— Итак? — настаивал маленький кардинал. — Мы ждем…

— Я принесу извинения… гм, госпоже, когда дело прояснится. Пусть приведут графиню де Гаше!

Видя входящей ту, кому она обязана исключительно тяжелым испытанием, Марианна покраснела и хотела броситься на бессовестную особу, которая выглядела как театральная королева. Сильно напудренная, с высоким султаном на голове, опираясь на увитую лентами трость, подобную тем, что некогда Мария-Антуанетта ввела в моду в садах Трианона, с шуршащим шлейфом фиолетового платья, она прошла по комнате, поздоровалась с герцогом как знающая полагающееся ей место в свете женщина и, не ожидая приглашения, уселась на грубо сколоченный стул. Брошенный на Марианну и стоявшего рядом с ней невзрачного священника безразличный взгляд свидетельствовал о степени уважения, которое она к ним питала.

Как она это делала в комнате Марианны, графиня расправила складки шелка вокруг себя и тихо рассмеялась.

— Вы уже распорядились судьбой этой несчастной, господин герцог? Я вижу рядом с ней священника, которого вы, без сомнения, обязали подготовить ее к тяжкому наказанию? Я хочу верить, однако, что для этой девицы Сибири будет достаточно и что вы не станете…

— — Довольно, сударыня! — оборвал ее кардинал. — Вы здесь для того, чтобы ответить на вопросы, а не распоряжаться чужой судьбой и решать, каким должно быть наказание воровке. Я думаю, что вы уже давно знаете, чем это грозит… Лет двадцать шесть, не так ли?..

— Мой дорогой друг… — начал губернатор.

Но кардинал движением руки заставил его замолчать, не спуская глаз с графини, которая заметно побледнела под румянами. Марианна с удивлением увидела, как из-под напудренных волос заблестели капельки пота, тогда как полуприкрытые кружевами желтоватые пальцы судорожно сжались на набалдашнике трости.

Мадам де Гаше отвела глаза, заметно пытаясь избавиться от спокойного взгляда синих глаз, которые настойчиво не отрывались от нее. И снова она тихо засмеялась и с мнимой непринужденностью передернула плечами.

— Естественно, я знаю, как мне поступить, господин аббат… Но я совершенно не понимаю, что вы хотите этим сказать…

— Я полагаю, что да! Вы прекрасно понимаете, ибо, если вы находитесь здесь, вы обязаны этим как усилиям некоторых из нас, так и доброте… несведущего царя.

Однако несколько капель королевской крови в вас не дают вам права приносить в жертву других…

Марианна, с увлечением следившая за этой странной и непонятной сценой, увидела, как сильно расширились глаза графини. Она поднесла к горлу дрожащую руку, словно хотела ослабить душившие ее путы, попыталась встать, но, обессилев, тяжело упала на стул.

— Кто… вы? — прошептала она еле слышным голосом. — Чтобы знать… это, надо быть дьяволом!

Готье де Шазей улыбнулся.

— Не имею такой чести, сударыня… и мое одеяние должно подсказать вам, что я не являюсь даже одним из его приспешников. К тому же мы здесь не для того, чтобы заниматься игрой в загадки, так же как и не для неуместных разоблачений. Если я напомнил… о чем я мог бы сказать, то исключительно с целью заставить вас забрать жалобу, которая, как вы прекрасно знаете, несправедлива.

Страх еще не растаял в ее глазах, когда она поспешила ответить, что забирает назад свою жалобу, что это ужасное недоразумение…

Однако у Марианны было на этот счет другое мнение.

— Но меня это не удовлетворяет, — вмешалась она. — Я жду, чтобы эта женщина сказала всю правду: свидетели видели, как арестовавший меня офицер достал бриллиантовую слезу из моего ридикюля. И якобы я украла этот камень. Но она отдала мне его под залог в пять тысяч рублей, в которых она нуждалась, чтобы заплатить карточный долг, и обещала вернуть их сегодня вечером. Но я думаю, что она все проиграла и, чтобы вновь овладеть бриллиантом, не отдавая долга, сыграла эту постыдную комедию…

На этот раз Ришелье не выдержал.

— И это правда, сударыня? — спросил он строго, поворачиваясь к графине.

Та подтвердила кивком головы, не смея больше поднять глаза на тех, кто на нее смотрел. Гнетущая тишина воцарилась в комнате. Герцог, машинально постукивая по столу трубкой, смотрел на графиню удивительно пустым взглядом, явно раздираемый между чувством справедливости и настоятельными рекомендациями из Петербурга. Но верх взяла справедливость.

— В таком случае, сударыня, я сожалею, что должен арестовать вас…

Она подняла голову, но не успела выразить протест.

Этим занялся кардинал.

— Нет! — сказал он с неожиданной властностью. — Вы ничего не сделаете, герцог! Вы получили из императорской канцелярии приказ облегчить устройство графини де Гаше в Крыму… в Крыму, где она должна жительствовать до конца дней своих в обществе полковника Иванова, ответственного за… ее безопасность.

В свою очередь, и герцог нанес по столу мощный удар кулаком.

— Ваше преосвященство! — вскричал он. — Никто, кроме меня, не относится к вам с таким почтением.

Но это не касается Церкви. Это касается моего губернаторства. Я объясню царю, что здесь произошло, и я уверен, что его величество одобрит мои действия. Эта женщина будет судима и приговорена.

Кардинал ничего не ответил. Но, взяв Ришелье под руку, он увлек его к амбразуре узкого, кстати, единственного окна, совершенно темного в этот ночной час.

Но не света искал Готье де Шазей. Внимательно следившая за ним Марианна увидела, как он поднял руку с блеснувшим перстнем, чья печатка была повернута внутрь ладони, и открыл ее взгляду губернатора, который внезапно побледнел и посмотрел на маленького кардинала с испугом и почтением.

— Генерал!.. — выдохнул он.

— Итак? — спросил священник.

— Я повинуюсь, монсеньор!

— Орден зачтет вам это! Теперь, сударыня, — добавил он, возвращаясь к графине, которая настороженно следила за непонятным разговором со страхом и надеждой, — вы можете вернуться в свой отель и объявить о вашем отъезде завтра утром. Через час полковнику Иванову будет известно, в какой город Крыма надлежит вас сопроводить, и одновременно он получит ваш вид на жительство. Нам только остается восстановить истину в отношении всех остальных.

Он испытующе посмотрел на графиню.

Мадам де Гаше с усилием встала, опираясь на свою нелепую трость, словно раненый солдат на ружье. Все ее высокомерие исчезло. Теперь она выглядела как настоящая старуха. И голос ее был почти униженный, когда она пробормотала:

— Я не знаю, кто вы, монсеньор, но я хотела бы отблагодарить вас… и не знаю как.

— Очень просто: соблюсти договор, который вы заключили с мадемуазель д'Ассельна. Вы согласились, не так ли, что бриллиант останется у нее, если вы не вернете пять тысяч рублей? Вы можете их отдать?

— Нет… но если мне одолжат, я, может быть, смогу…

— Вы ничего не сможете! Ваше раскаяние сомнительно, сударыня, а коварство — ваша вторая натура.

Вернувшись в отель, вы возьмете камень и отнесете его Т во дворец губернатору, который вернет его вашей жертве. Так будет надежней…

— Но этого не хочу я, — запротестовала Марианна.

— Тем не менее вы возьмете и сохраните его, это приказ. Вы сохраните его… в память о вашей матери, отдавшей жизнь на эшафоте за попытку спасти королеву… Не пытайтесь понять, я вам все объясню позже.

Теперь вы тоже возвращайтесь в отель и отдыхайте, в чем вы так нуждаетесь.

— Я не уйду без моего друга Жоливаля…

Отворившаяся дверь прервала ее речь. Появился Жоливаль, с закрытыми глазами, поддерживаемый тюремщиком, ибо он едва передвигался. Марианна с ужасом увидела, что у него на голове повязка и эта повязка в крови.

— Что с ним? — воскликнула она, бросившись виконту.

Но когда она подхватила его под другую руку, что бы помочь дойти до стула, он открыл один глаз и улыбнулся ей.

— Удар по затылку, чтобы заставить меня замолчать… Ничего страшного, но я чувствую себя немного оглушенным. У меня такая мигрень… Если бы вы могли найти стакан коньяка, мое дорогое дитя…

Герцог открыл стенной шкаф, заглянул внутрь, достал оттуда бутылку, затем стакан, который наполовину наполнил.

— Здесь есть только водка, — сказал он. — Может быть, она окажет такой же эффект?

Жоливаль взял стакан и не без удивления посмотрел на того, кто его подал.

— Однако… это дорогой господин Септиманий! Каким счастливым случаем?..

— Жоливаль, — вмешалась Марианна, — этот господин — сам губернатор… герцог де Ришелье.

— Вот как! А я, признаться, так и предполагал!

Он залпом выпил содержимое стакана. Затем, испустив вздох удовлетворения, он вернул опорожненный сосуд, тогда как на его осунувшемся лице появилась краска.

— Это не так уж плохо, — сказал он, — должен отметить даже, что это пьется легко, как вода.

Но внезапно в поле его зрения попала графиня, и Марианна увидела, как сузились его глаза.

— Эта женщина! — глухо прорычал он. — Теперь я знаю, кто она! Я вспомнил, где видел ее в последний аз. Господин герцог, раз вы являетесь здесь хозяином, тайте, что эта женщина воровка, чудовище, заклейменное рукой палача. Когда я в последний раз видел ее, она извивалась в руках его подручных, в то время как палач прижимал к ее телу раскаленное железо! Это было на ступенях Дворца правосудия в Париже, в 1786 году, и я могу сказать…

— Замолчите! — резко оборвал его кардинал. — Никто здесь не требует от вас разоблачений! Я Готье де Шазей, кардинал Сан-Лоренцо, крестный отец вашей опекаемой. Богу было угодно, чтобы я оказался тут в нужный момент и расставил все по своим местам. Теперь все выяснилось, и мы больше не желаем слышать об этом… Сударыня, — добавил он, обращаясь к графине, которую появление Жоливаля привело в ужас, — вы можете вернуться к себе. Полковник Иванов ждет вас. В течение часа он получит инструкции, а вам остается упаковать свой багаж… но если вы действительно хотите жить тихо и мирно, постарайтесь не доходить до подобных… ребячеств. Вам выделят средства на жизнь…

— Я обещаю, ваше преосвященство… Простите меня!..

Она с робостью приблизилась к нему и, с трудом став на колени, с умоляющим видом склонила голову.

Он торопливо осенил крестным знамением ее фиолетовый султан, затем протянул к ее губам руку, где можно было увидеть только гладкое золотое кольцо.

Мадам де Гаше молча встала и, не оборачиваясь, покинула комнату.

— Она даже не извинилась передо мной, — заметила Марианна, провожавшая глазами ее уход. — Я полагаю, что это было бы естественно после того, что я вынесла…

— Бесполезно требовать от нее этого, — ответил кардинал. — Она из тех подлых душ, которые хранят злобу к жертвам их грязных дел с вытекающими из этого последствиями…

Губернатор покинул наконец свое укрытие за столом, откуда он наблюдал за этой сценой, и подошел к Марианне.

— Это я, сударыня, приношу вам извинения. Тем более что вы пострадали от рук моих подчиненных. Что могу я предложить вам в виде компенсации? Когда мы встретились вчера вечером около порта, вы, казалось, желали встречи с губернатором. Значит, вы собираетесь просить его о чем-нибудь?

Прилив радости внезапно заставил порозоветь бледные щеки молодой женщины. Не принесет ли ее мучительное приключение гораздо быстрее и проще освобождение Язона и его корабля? В этом не было ничего невозможного, раз губернатор сам заговорил о компенсации.

— Господин герцог, — сказала она тихо, — я немного стесняюсь просить вас об одолжении, ибо помню, что обязана жизнью милейшему господину Септиманию…

Но вы сказали правду: я предприняла вояж из Константинополя, чтобы добиться от вас одной милости. Я боюсь только, чтобы это не внушило вам некоторое недоверие…

Ришелье рассмеялся так тепло и сердечно, что тягостная атмосфера, вызванная разоблачением графини де «

Гаше, рассеялась.

— Признаюсь в этом, однако ручательство кардинала из тех, что надо соглашаться не возражая. Что касается имени Септиманий, то это одна из многочисленных смешных кличек, которыми обмениваются дети в некоторых семьях. Мне нравится ее употреблять. Но прошу вас, говорите…

— Хорошо. Американский бриг» Волшебница моря» был захвачен русским флотом в минувшем марте, насколько мне известно, и приведен в этот порт. Я хотела бы узнать, какова судьба его и его экипажа, и, если возможно, добиться их освобождения. Капитан Бофор один из моих лучших друзей…

— Я в этом ничуть не сомневаюсь… Вы, сударыня, подвергли себя большому риску, отправившись на поиски в эту страну… Повезло же этому Бофору!

Его взгляд, наполнившийся внезапной грустью, задержался на этой обаятельной женщине, такой юной, такой трогательной в слишком большом для нее плаще, скрывавшем фигуру, совершенство которой легко угадывалось. Ее бледное лицо носило следы усталости и страдания, но большие глаза яркой зелени сверкали как изумрудные звезды, когда она произнесла имя американца. Теперь она сложила руки в красивом молитвенном жесте.

— Сжальтесь, ваше превосходительство… скажите, что с ним произошло.

Зеленые глаза засверкали еще сильнее, и Ришелье понял, что слезы недалеко. Тем не менее его лицо странно замкнулось.

— Корабль и люди здесь. Но сейчас больше не спрашивайте меня, потому что я не могу уделить вам времени: меня требуют другие дела, неприятные, но настоятельные. Тем не менее, если вы не откажете в любезности поужинать со мной завтра, я постараюсь сообщить более подробные новости.

— Монсеньор…

— Нет, нет! Ни слова больше! Вас отвезет к Дюкру карета с эскортом… и всеми почестями, соответствующими вашему рангу. А завтра вечером мы поговорим…

Здесь не место для этого…

Добавить было нечего. Полуудивленная, полуразочарованная этим внезапным отступлением, больше похожим на увертку, Марианна, чувствуя слабость в ногах, с грехом пополам сделала реверанс. Теперь у нее было только одно желание: забыть — сначала в хорошей ванне, затем в своей постели — пережитый сегодня адский день. Она даже не протестовала, когда Ришелье сказал ей, что забирает кардинала с собой. Было видно, что губернатор сгорал от желания задать некоторые вопросы, касающиеся, безусловно, странной женщины, которую тот так неожиданно укротил.

Эти вопросы тоже вызывали у Марианны раздражающий зуд любопытства, но Жоливаль, едва расположившись в карете, заснул так крепко, что потребовалось немало времени, чтобы вынести его, поднять в комнату и уложить в постель, а он и глаз не открыл. Все это время Марианна сгорала от любопытства, впрочем, вполне естественного, возбужденного как кардиналом Сан — Лоренцо, так и странной мадам де Гаше.

Нельзя не признать, что ее крестный — решительно выдающаяся личность. Он казался наделенным необычайными полномочиями, и его жизнь проходила по самым непонятным и таинственным путям. На протяжении всех лет детства и отрочества Марианны перед ней вырисовывался образ героя романа, служителя Бога, преданного тайного агента на двойной службе папе и французским принцам в изгнании. В Париже, во время празднования свадьбы Наполеона с дочерью австрийского императора, она встретила его в пурпурной мантии князя Церкви, но Церкви бунтующей, открыто выступавшей против императора. Тогда ему пришлось бежать ночью, чтобы избавиться от жандармов Савари. Что, впрочем, не помешало кардиналу связать ее, Марианну, союзом с таинственным князем, которого никто никогда не видел и только рука которого, да и то в перчатке, показалась во время свадебной церемонии в старой часовне.

И теперь он здесь, в Одессе, все еще занятый секретными делами, облеченный загадочной властью, которая подчинила невзрачному священнику с голубыми глазами могущественного повелителя отдаленной чужой земли. В каком сане он теперь состоял? Какое неслыханное звание получил, что ни одно его слово не подлежало сомнению? Только что, когда Ришелье увидел золотой перстень на руке кардинала, он прошептал странное слово, необычное в отношении священнослужителя:

«Генерал…» Какой тайной армией мог командовать кардинал де Шазей? Это должна быть очень могущественная армия, даже если она действовала тайком, ибо Марианна вспомнила, с какой легкостью бывший аббат, бедный, как Иов, заплатил крупную сумму, которую требовал шантажировавший ее Франсис Кранмер, ее первый муж…

Устав от таких мыслей, Марианна отложила на потом поиски ответов на эти вопросы. Ей прежде всего надо отдохнуть и быть свежей и подготовленной завтра вечером, когда ей придется выяснить дело Язона у губернатора. Дело, которое, может быть, будет трудным, потому что любезность Ришелье заметно поубавилась, когда Марианна осмелилась изложить свою просьбу. Но из нескольких оброненных слов она обрела по меньшей мере уверенность, что Язон действительно находится в этом городе и что она скоро увидит его.

Успокоив таким образом душу, она с удовлетворением приняла трогательные излияния и запоздалые сожаления мэтра Дюкру по поводу той роли, которую ему пришлось сыграть в «этом злополучном инциденте». Но она ощутила подлинную радость, попав в свою комнату, где благодаря заботам горничной все было восстановлено в первоначальном порядке.

Когда она на другой день поздно утром открыла глаза, первым, что она увидела, был стоявший у ее изголовья букет громадных роз. Великолепные пунцовые розы, испускавшие такой нежный аромат, что она взяла их в руки, чтобы лучше вдыхать его. Тогда она заметила, что цветы закрывали небольшой пакет и узкий конверт с гербом Ришелье, вдавленным в красный воск печати.

Содержимое пакета не удивило ее. Конечно, в изящной золотой бонбоньерке вернулась удивительная бриллиантовая слеза, и снова Марианну захватило очарование великолепного камня, чье волшебное сияние осветило ее альков. Но письмо заставило задуматься.

Оно содержало, кроме подписи губернатора, всего восемь слов:

«Самые прекрасные цветы, самую прекрасную драгоценность самой прекрасной…»

Но эти восемь слов показались ей наполненными таким тревожащим значением, что, спрыгнув с кровати, она живо натянула на себя первое попавшееся под руку платье, надела домашние туфли и, не дав себе труда расплести две спускавшиеся до бедер тяжелые черные косы, поспешила из комнаты, прижимая к сердцу золотую коробочку и письмо. На этот раз необходимо срочно поговорить с Жоливалем, даже если ради этого придется вылить ему на голову кувшин воды, чтобы разбудить.

Проходя мимо комнаты мадам де Гаше, она увидела, что дверь в нее широко отворена, а отсутствие личных вещей свидетельствовало, что графиня покинула город рано утром. Не задерживаясь, она без стука отворила соседнюю дверь и вошла.

Ее встретило ободряющее зрелище. Сидя за столом перед открытым окном в одном из тех узорчатых халатов, которые он так любил, виконт был занят методическим поглощением содержимого громадного блюда, где воздушные рожки мэтра Дюкру соседствовали с блюдами гораздо более основательными и где две приятно запыленные бутылки поддерживали компанию с большим серебряным кофейником.

Шумное появление молодой женщины ничуть не взволновало виконта. С полным ртом он адресовал ей широкую улыбку, показывая рукой на небольшое кресло.

— Вы так спешили, — заметил он, когда обрел способность говорить. — Надеюсь, никакой новой катастрофы не произошло?

— Нет, друг мой… по крайней мере я не думаю. Но прежде всего скажите, как вы себя чувствуете?

— Так хорошо, как может быть с этим на голове, — сказал он, снимая ночной колпак, чтобы открыть на середине лысины сине-фиолетовую шишку размером с небольшое яйцо, окруженную ссадинами. — Теперь я несколько дней не буду снимать шляпу, чтобы не привлекать всеобщее внимание дикого племени этой страны.

Хотите кофе? Вы выглядите как поднятая с постели землетрясением и не успевшая поесть. И раз уж вы тут, покажите, что вы так бережно прижимаете к груди…

— Вот! — сказала она, выкладывая перед ним оба предмета. — Я хотела бы знать, что вы думаете относительно этого письма.

Аромат дымящегося кофе наполнял комнату. Жоливаль неторопливо налил чашку молодой женщине, прочитал письмо, опорожнил стакан с вином, натянул свой колпак, затем откинулся в глубь кресла, слегка помахивая прямоугольником бумаги.

— Что я думаю об этом? — немного помолчав, сказал он. — Честное слово, то же, что подумал бы первый встречный: вы очень понравились его превосходительству.

— И это не кажется вам несколько тревожным? Вы считаете, что я должна сегодня вечером ужинать у него… и одна, ибо я не слышала, чтобы он пригласил вас?

— Совершенно верно, и я без труда делаю вывод, что я не произвел на него такого же впечатления… Однако я думаю, что вы напрасно волнуетесь, ибо если там не буду я, то ваш крестный придет безусловно. Кроме того, вы еще, конечно, повидаетесь с ним днем, и я считаю, что в этом случае он будет вам гораздо полезней, чем дядюшка Аркадиус, тем более что он хорошо знаком с герцогом. Ваш крестный, кстати, человек примечательный, и я хотел бы поближе с ним познакомиться. Вы часто рассказывали о нем, мое дорогое дитя, но я не представлял себе, что он мог достичь таких вершин…

— А я еще меньше! О, Жоливаль, охотно признаюсь вам: несмотря на все добро, что он мне сделал, бывают моменты, когда крестный смущает меня… даже почти вызывает страх. У него все покрыто тайной. И действительно, существуют вершины, о которых вы упомянули и которые кажутся пределом, пугая меня. Видите ли, я считала, что хорошо знаю его, и тем не менее при каждой новой встрече всегда появляются непонятные мне обстоятельства.

— Это естественно. Ведь вы узнали его, маленького священника, в то время, когда он заменил вам и мать и отца, окружив вас постоянным вниманием и нежностью, а для ребенка было вполне нормально, что от него ускользало все, что скрывалось за его реальным обликом.

— Пока я была ребенком — согласна. Но, к несчастью, чем старше я становилась, тем плотней окутывал его мрак неизвестности.

Она рассказала, что произошло в кабинете начальника цитадели до прихода Жоливаля, стараясь слово в слово передать все, что говорилось, подчеркнув странный момент, когда, показав печатку перстня, кардинал заставил немедленно капитулировать Ришелье, и обращение «генерал», которое вырвалось, едва слышно, у того.

Но как только молодая женщина произнесла это слово, Жоливаль вздрогнул.

— Он сказал «генерал»?.. Вы уверены?

— Конечно! И должна признаться, что я ничего не поняла. А вы можете представить, что это значит? Я знаю, что глава монашеского ордена может иметь такой чин, но мой крестный не принадлежит к черному духовенству, а только к белому…

Она заметила, что Жоливаль не слушает ее. Он хранил полное молчание, а его взгляд вдруг стал таким отрешенным и серьезным, что Марианна умолкла. Он оставил в покое завтрак, открыл бонбоньерку и вынул бриллиант, молниями засверкавший на солнце. Он долго любовался переливами света, словно хотел сам себя загипнотизировать.

— Столько страданий! Столько горя и трагических последствий из-за этого маленького кусочка угля и ему подобных. Видимо, — добавил он, — это объясняет все… даже своеобразное покровительство, которым кардинал защитил эту несчастную женщину, хотя ни вы, ни я не смогли понять это. Но пути Господни неисповедимы. И особенно те, избираемые людьми, для которых скрытность становится второй натурой…

Но с Марианны было довольно этой атмосферы тайн, в которую ее окунули уже двадцать четыре часа назад.

— Аркадиус, — сказала она решительно, — умоляю вас, постарайтесь говорить без обиняков, ибо теперь я совершенно теряюсь. Как вы думаете, что за человек на самом деле мой крестный и каким он может быть генералом?

— Генералом мрака, Марианна, мрака! Или я ошибаюсь, или он глава ордена иезуитов, начальник самого грозного воинства Христова. Он тот, кого с невольным страхом называют Черным Папой!

Несмотря на заливавшие комнату теплые лучи солнца, Марианна вздрогнула.

— Какое ужасное словосочетание! Но ведь папа римский еще в прошлом веке распустил орден иезуитов?

— Действительно, в 1773 году, мне кажется, но орден отнюдь не исчез. Фридрих Прусский и Екатерина II предоставили ему убежище, а в наших латинских странах он действовал тайно, обретя еще более грозную силу, чем когда-либо. Человек, чьей крестницей вы являетесь, моя дорогая, без сомнения, тот, кто возглавляет в настоящее время самую могущественную в мире армию, ибо орден имеет свои ответвления повсюду…

— Но это только предположение. Вы же не уверены в этом? — испуганно вскричала она.

Жоливаль положил бриллиант в коробочку, но не закрыл ее. Он так и протянул ее, открытой, молодой женщине.

— Посмотрите на этот камень, дитя мое. Он прекрасен, чист, ослепителен… и тем не менее трон Франции дал трещину, столкнувшись с ним и ему подобными.

— Я по-прежнему ничего не понимаю.

— — Сейчас поймете: вы никогда не слышали о сказочном колье, заказанном у ювелиров Куронна, Бомера и Басанжа Людовиком XV для мадам Дюбарри, которое, не попав по назначению из-за смерти короля, было в конце концов предложено Марии-Антуанетте? Вы никогда не слышали упоминаний об этой мрачной и ужасной истории, которую прозвали «Дело колье»? Эта слеза была центральным, самым большим и самым ценным бриллиантом в колье.

— В этом трудно усомниться! Но, Жоливаль, вы не хотите сказать… в общем, эта женщина не была… не могла быть…

— Воровкой? Знаменитая графиня де Ламотт? Увы, да! Я знаю, говорили, что она умерла в Англии, но доказательств нет, и я всегда склонялся к мнению, что у этой женщины имелась тайная рука, рука могущественная и властная, которая невидимо управляла этой мелкой душой жадной и неразборчивой авантюристки. Теперь я уверен, что прав…

— Но… кто же это?

Жоливаль закрыл бонбоньерку, положил ее на ладонь Марианне и стал один за другим загибать над ней ее пальцы, словно хотел увериться, что она не упадет.

Затем, поднявшись, он сделал несколько шагов по комнате и вернулся присесть рядом с молодой женщиной.

— Существуют государственные секреты, к которым опасно прикасаться, а также имена, несущие смерть.

Тем более что я, особенно здесь, не имею никаких веских доказательств. Когда увидите кардинала, спросите его об этом, но меня удивит, если он ответит. Тайны ордена хорошо охраняются, и я убежден, скажи я прошлой ночью настоящее имя мнимой мадам де Гаше, сейчас я не смог бы беседовать с вами! Поверьте, дитя мое, лучше поскорей забыть эту историю. Она труднопостижима, опасна и полна ловушек. У нас достаточно своих проблем, и позвольте дать вам последний совет: попросите кардинала вернуть вам пять тысяч рублей! Они нам так понадобятся, а взамен отдайте этот камень. Я боюсь, что он не принесет нам удачи…

Однако днем, когда Марианна перебирала свой гардероб, выбирая туалет для ужина у губернатора, ей сообщили, что какой-то католический священник хочет поговорить с ней. Убежденная, что это кардинал, она приказала проводить его в гостиную, радуясь предстоящему разговору с крестным. К ее великому разочарованию, гостем оказался аббат Бишет, мрачный и невыразительный секретарь кардинала.

Но все-таки это был старый знакомый, и молодая женщина надеялась узнать от него хоть что-нибудь, однако, мрачнее обычного, затянутый в черную сутану, как зонтик в футляр, аббат удовольствовался сообщением, что «его преосвященство в отчаянии, что вынужден покинуть Одессу, не повидав любимую крестницу, что он просит ее уповать на Господа Бога Иисуса Христа и передает горячее отцовское благословение вместе с письмом, которое он, Бишет, его недостойный слуга, обязан ей вручить, равно как и этот пакет».

Он отдал портфель, в котором оказалось ровно пять тысяч рублей. Удивленная Марианна хотела вскрыть письмо, но, увидев, что аббат, считая свою миссию исполненной, хотел исчезнуть, она задержала его.

— Его преосвященство уже уехал?

— Нет, сударыня. Его преосвященство ждет моего возвращения. Так что я обязан поторопиться, чтобы не опоздать…

— Я хочу пойти с вами. Что за внезапный отъезд?

Разве кардинал не знает, до чего я была счастлива, снова встретив его? И мы даже двумя словами не перебросились!

— Он знает это, сударыня, но следовать за мной — плохая идея, потому что его преосвященство будет очень недоволен. Он также не любит ждать… с вашего разрешения, — добавил он, почти бегом устремляясь к выходу.

— И куда вы едете?

На этот раз ей показалось, что он сейчас заплачет и затопает ногами.

— Но я ничего не знаю, сударыня. Я следую за его преосвященством и никогда не задаю вопросов. Может быть, это письмо вам все объяснит. Теперь, умоляю вас, позвольте мне уйти…

Словно охваченный паникой, он ринулся к двери, на ходу надевая черную шляпу с низкой тульей и широкими полями, такую характерную, что Марианна, не заметившая ее при входе Бишета, поняла, что Жоливаль не ошибся. Бишет был иезуит, не высокого, безусловно, чина в тайных когортах ордена, но тем не менее иезуит!

И поскольку он невольно ответил на один из ее невысказанных вопросов, она не стала его больше мучить и отпустила. Впрочем, ей уже не терпелось ознакомиться с письмом.

Оно оказалось кратким. Готье де Шазей в основном написал то, что уже высказал его посланец, добавив выражение уверенности в скорой встрече с дорогой крестницей и объяснение присылки денег.

«Все, что связано с этим бриллиантом, таит угрозу, — писал он, невольно повторяя доводы Аркадиуса. — Я не хочу, чтобы ты сохранила его, и потому возвращаю твои деньги. Что касается камня, я прошу тебя отвезти его во Францию. Он стоит целое состояние, и я не решаюсь взять его туда, куда я направляюсь. Через шесть месяцев, день в день, к тебе на Лилльскую улицу придет посланец. Он покажет пластинку с четырьмя выгравированными буквами: A.M.D.G.[34], и ты отдашь ему камень.

Если ты случайно не окажешься дома, можешь попросить Аделаиду заменить тебя, и ты сослужишь Церкви и твоему королю огромную службу…»

Это письмо от того, кого она всегда считала вторым отцом, вывело из себя Марианну. Она сжала его в комок и бросила под комод. Поистине, кардинал делает то, что только ему нравится! Он встретил ее в критической ситуации и вызволил из нее, это правда. Но затем, даже не дав себе труда поинтересоваться ее нуждами, чаяниями и надеждами, он поручает ей миссию, которой она и не подумает сейчас заняться. Вернуться в Париж. Об этом не может быть и речи! У нее нет короля, и кардинал это прекрасно знает. Единственным монархом, которого она признавала, был император. Тогда что все это значит? И когда наконец те, кто распинается в любви к ней, перестанут присваивать себе право распоряжаться ее особой и временем?..

Несмотря на гнев, она все же подумала, что опасно оставить брошенным письмо от такого человека, как кардинал.

Она встала на четвереньки перед пузатым комодом и попыталась с помощью зонтика вытащить его, когда вошел Жоливаль. Забавляясь, он смотрел на это представление, и, когда молодая женщина, раскрасневшаяся и растрепанная, достала все же злополучный комок, он помог ей встать.

— Во что вы играете? — улыбаясь, спросил он.

— Я не играю. Я выбросила это письмо, но лучше его сжечь. Кстати, прочитайте его, оно вас заинтересует.

Это было сделано быстро. Закончив, Жоливаль поджег бумагу, прошел к камину и там ждал, пока она не сгорела до конца.

— И это все? — возмутилась Марианна.

— Но мне нечего сказать. Вас просят об услуге — окажите ее и постарайтесь — я уже говорил вам — побыстрей забыть обо всем. В любом случае нам необходимо вернуться в Париж. Теперь, — добавил он, вынимая часы, — вам пора готовиться к ужину.

— Ужину? А вы отдаете себе отчет в том, что я должна идти туда одна? И что у меня нет ни малейшего желания? Я напишу извинение, попрошу перенести на потом… Может быть, завтра… сегодня я не в себе!

— Да нет же! Вам нельзя отказываться! Попрошу вас взглянуть…

Схватив за руку, он увлек ее к окну. Снаружи воздух наполнился грохотом барабанов, звуками труб и дудок, тогда как земля гудела под копытами сотен лошадей.

Около казарм сгрудилась большая толпа, глазевшая, как поднимается из порта длинная переливающаяся лента, похожая на гигантскую стальную змею.

— Посмотрите, — сказал Жоливаль, — вот высаживаются два черкесских полка, присланных князем Чичаговым. Как сказал мне Дюкру, губернатор ждал их с нетерпением. Через два дня он собирается возглавить их и присоединиться к армии царя, которая в настоящее время отступает перед войсками Наполеона в Литве.

Если вы хотите освободить Бофора, то сегодня вечером или никогда.

— Аркадиус, вспомните тон его письма! Уверены ли вы, что Ришелье не связывает с этим освобождением некоторые условия?

— Возможно! Но вы достаточно ловки, чтобы играть с огнем и не обжечься. Если вы отвергнете его приглашение, мы не только потеряем шанс, но задетый Ришелье устроит так, что вы не найдете Язона. Конечно, вы вправе выбрать, но выбирайте быстрей! Повторяю, он уезжает через два дня. Я понимаю, это трудно, но это момент узнать, чему вы научились в роли дипломата.

Пока она колебалась, он подошел к креслу, где лежало несколько платьев, наугад взял одно и протянул молодой женщине.

— Поторопитесь, Марианна, и постарайтесь быть неотразимой! В этот вечер вы можете одержать двойную победу.

— Двойную победу?..

— Прежде всего — освобождение Язона. А затем, кто знает? Вы не смогли удержать полки Каменского на Дунае, но, возможно, вы задержите черкесов в Одессе?

Попробуйте убедить его, сколь неуместно французу сражаться с французами!

Жоливаль улыбался с самым невинным видом.

Прижав к себе платье, Марианна бросила на него возмущенный взгляд.

— Можно поверить, что мой крестный — Черный Папа, но вы… бывают моменты, когда я спрашиваю себя, не сам ли вы дьявол…

ГЛАВА III. ПИСЬМО ИЗ ШВЕЦИИ

Ароматные волны табачного дыма плавали в уютной и изящной комнате, где Марианна и губернатор заканчивали ужин. Через широко открытые в голубую ночь окна вливался опьяняющий аромат цветущих в саду апельсинов, тогда как городские шумы постепенно затихали и удалялись, словно небольшой желтый салон, похожий на волшебный челнок, порвал невидимые путы и уплывал в глубину неба.

Над столом, где в вазе увядали розы, Марианна наблюдала за своим хозяином. Откинувшись в кресле, устремив рассеянный взгляд на длинные белые свечи, герцог неторопливо потягивал трубку, которую молодая женщина разрешила ему закурить. Он выглядел довольным, размякшим, таким далеким от своих губернаторских забот, что Марианну начало беспокоить, заговорит ли он вообще о том, что привело ее в этот дом.

Она не хотела начинать первая, чтобы сразу не оказаться в роли просительницы, следовательно, в неравном положении. Это он, пригласивший ее сюда, должен сделать первый шаг и начать задавать вопросы. Но он явно не торопился…

С момента, когда присланная за ней карета остановилась у нового дворца, избранного им его резиденцией, Марианна решила участвовать до конца в игре, которую он предложит: знатного сеньора, пригласившего на приятный тет-а-тет за ужином очень красивую женщину.

Действовать иначе было бы нелепо.

Она поняла это, когда, встретив ее у входа, он склонился над ее рукой. Производитель работ Септиманий в поношенном сюртуке и запыленных сапогах уступил место мужчине явно благородного происхождения, одетому с редким изяществом в вечерний костюм: черный фрак, освещенный сверкающей звездой французского ордена Святого Духа, черные шелковые чулки, лакированные туфли, белоснежная рубашка и такой же пышный галстук. И Марианна была удивлена, обнаружив столько романтичности в посеребренной смоли его волос и взволнованном выражении матового лица. Он походил на одного из персонажей, неотступно преследовавших воображение юного поэта, хромого англичанина, о котором в Константинополе часто упоминала со смесью восхищения и раздражения Эстер Стенхоп, некоего Байрона…

Герцог проявил себя великолепным хозяином, тактичным и предупредительным. Тонкий и легкий ужин, сопровождавшийся доносившимся издалека концертом Вивальди, был из тех, что могут понравиться женщине. И на всем его протяжении Ришелье говорил очень мало, предпочитая уступить слово музыке, довольствуясь в ее перерывах созерцанием своей гостьи, невыразимо прекрасной, кстати, в вечернем платье из перламутрового атласа, широко открывавшем ее плечи, с единственным украшением — бледной розой, прикрывавшей выступавшие из-под глубокого декольте нежные округлости.

Вошел лакей в белых чулках и пудреном парике, осторожно держа бутылку шампанского, и наполнил два сияющих хрустальных фужера. Когда он исчез, герцог встал и, не отводя от Марианны глаз, воскликнул:

— Я пью за вас, моя дорогая, за вашу красоту, превратившую этот обыденный вечер в один из тех редких и бесценных моментов, когда мужчине хочется стать богом и остановить время…

— А я, — ответила молодая женщина, в свою очередь вставая, — я пью за этот вечер, который останется в моей памяти как одно из самых приятных мгновений.

Они выпили, не спуская друг с друга глаз, затем герцог, покинув свое место, схватил бутылку и сам наполнил бокал гостьи, которая, смеясь, запротестовала:

— Осторожно, господин герцог! Не заставляйте меня слишком много пить… Если только… вы не предложите какой-нибудь другой тост?..

— Справедливо!

Он снова поднял свой бокал, но на сей раз без улыбки и даже с какой-то впечатляющей значительностью произнес:

— Я пью… за, кардинала де Шазея! Пусть он вернется живым и невредимым, выполнив свою опасную миссию, которую он предпринял ради мира на земле, ради короля и Церкви!

Захваченная врасплох Марианна непроизвольно подняла бокал, хотя эта новая ссылка на короля не особенно ей понравилась, однако она ни за что не отказалась бы выпить за здоровье крестного. Впрочем, она могла понять по обращению с ней хозяина во время ужина, что он считает ее женщиной, чьи мысли и политические взгляды находятся в полной гармонии с его собственными.

Он видел в ней только крестницу кардинала, дочь своего товарища, и если он упомянул имя Сант'Анна, то на этот раз без малейшей подозрительности, а наоборот, воздавая должное древности и важным связям этого княжеского рода. Повинуясь голосу благоразумия, она поблагодарила его чарующей улыбкой.

— За моего дорогого крестного, чья заботливость и нежность ко мне всегда неизменны и кто снова проявил их, устранив вчера то ужасное недоразумение.

— Вы слишком снисходительны, называя недоразумением то, что я рассматриваю как беспримерную глупость и непростительную грубость. Когда я подумаю, что эти скоты посмели ударить вас… Вам еще больно?

Его взгляд задержался на плечах молодой женщины с настойчивостью, не имевшей ничего общего с христианским участием. С тихим смехом Марианна, словно в фигуре танца, обернулась вокруг себя, показав спину почти до самого конца.

— Пустяки! Видите, следов уже нет… Но, — добавила она тоном, в котором внезапно появилось беспокойство, — вы упомянули, экселенц, о важной и… опасной миссии?

Она подняла на него блеснувший слезой испуганный взгляд, на который он ответил возгласом сожаления, и, нагнувшись, взял ее руку и задержал в своей.

— Какой же я идиот! Вы вся трепещете от волнения. Я не должен был говорить вам это. Прошу вас, оставим эту комнату и пойдем немного посидим на террасе. Ночь теплая, и на свежем воздухе вам станет хорошо. Вы так побледнели, мне кажется…

— Это правда, — согласилась она, позволив проводить себя через высокую дверь. — Я внезапно сильно испугалась… Мой крестный…

— Один из самых благородных, самых великодушных и мужественных людей, каких я знаю. Он по всем статьям достоин той глубокой нежности, которую я вижу в вас к нему, но, с другой стороны, вы достаточно с ним знакомы, чтобы знать, что ваше волнение, когда он служит нашему делу, ему не по душе.

— Я знаю, знаю. Это ужасный человек, который не может понять страхи и переживания других…

Со вздохом, похожим на легкое рыдание, она села на покрытую светлым шелком кушетку, составлявшую вместе с несколькими стульями меблировку террасы. Это было очаровательное место, откуда открывался вид на шепчущий листвой сад и дальше на залив с переливающейся лунной дорожкой.

Это было одно из тех мест, созданных для признаний или свиданий, таких удобных для долгих бесед, когда сама атмосфера иногда заставляет сказать больше, чем предполагаешь…

И вдруг Марианне захотелось побольше узнать о таинственной миссии кардинала. Если он рискует жизнью, чтобы служить «их» делу, безусловно, это нанесет удар Наполеону и его армии…

Она откинулась на спинку кушетки, подбирая платье, чтобы герцог мог сесть рядом, и на мгновение отдалась тишине и благоуханию сада. Затем неуверенным тоном, словно она с трудом принудила себя к этому, Марианна спросила:

— Экселенц, я знаю, что не должна вас спрашивать, но я так долго ничего не знала о крестном… И не успела я его найти, как снова потеряла… Он исчез… внезапно, не увидев меня больше, не поцеловав… и может быть, я никогда не увижу его! О, умоляю вас, скажите хотя бы, что он не направился в… места, где сражаются… что он не уехал на встречу с… захватчиком!..

Превосходно изображая смятение, она прикоснулась к рукам губернатора и нагнулась к нему, обдав свежим ароматом духов. Он тихо рассмеялся, сжал ее руки в своих и придвинулся к ней так близко, что его взгляд смог проникнуть в глубину ее декольте и сделать там очень волнующие открытия.

— Полноте, дитя мое, полноте! — сказал он снисходительным тоном. — Не беспокойтесь. Кардинал — человек Церкви. Он ничуть не собирается атаковать Бонапарта! Я могу даже довериться вам, ибо не думаю, что это может привести к серьезным последствиям: ведь он уехал в Москву, где его ждет великая задача, если, к несчастью, проклятый Корсиканец доберется туда. Но вы, очевидно, решили, что его арестуют раньше… Мой Бог, как вы возбудимы!.. Не двигайтесь, я принесу вам еще немного шампанского.

Но она вцепилась в него, не чувствуя никакого желания снова попасть в ловушку Бютара.

— Нет, прошу вас, останьтесь! Вы так добры… С вами хорошо. Видите, мне уже лучше… Я меньше боюсь.

Она улыбнулась ему, надеясь, что улыбка будет достаточно соблазнительной, и в самом деле он с готовностью снова сел.

— Это правда? Вы меньше волнуетесь?

— Гораздо меньше. Простите меня! Я становлюсь просто дурочкой, когда речь идет о нем, но, знаете, только ему я обязана своим существованием. Это он тогда нашел меня в разграбленном особняке родителей, спрятал под своим плащом, с опасностью для своей жизни отвез в Англию. Ведь он… вся моя семья…

— А… ваш супруг?

Марианна даже не запнулась.

— Князь умер в прошлом году. У него была собственность в Греции и даже в Константинополе. Именно по этой причине я сделала такое длинное путешествие.

Вы видите, что я не так уж виновата, как вы думали.

— Я уже сказал вам, что был глупцом. Итак, вы вдова? Такая молодая! Такая очаровательная!.. И одинокая!

Он приблизился к ней, и Марианна, все-таки чувствуя беспокойство и упрекая себя за злоупотребление кокетством, поспешила переменить тему разговора.

— Хватит обо мне, это совсем не интересно. Объясните лучше… я никак не могу понять, какому счастливому случаю обязана, встретив здесь моего дорогого кардинала? Неужели он ждал меня? Для этого он должен обладать даром провидения…

— Нет, ваша встреча — чистая случайность, какая, без сомнения, подвластна одному Богу. Когда вы приехали, кардинал был здесь только два дня. Он приехал из Санкт-Петербурга, чтобы доставить мне исключительной важности новости.

— Из Санкт-Петербурга? Тогда новости от царя?

Это правда, что говорят о нем?

— А что о нем говорят?

— Что он красив, как божество! Соблазнителен, полон очарования…

— Это правда, — сказал он проникновенным тоном, который немного раздражал Марианну, — он самый обаятельный из всех встречавшихся мне в высшем свете людей. Он достоин того, чтобы целовать следы его ног… Это венценосный архангел, который спасет всех нас от Бонапарта…

Он поднял голову и теперь смотрел в небо, словно надеясь увидеть спускающегося вниз с распростертыми крыльями своего московского архангела. В то же время он приступил к панегирику Александру I, который, по всей видимости, был его любимым героем, к великой досаде Марианны, начавшей находить, что слишком много времени прошло бесцельно. Она не так уж много узнала из того, что хотела, а о судьбе Язона вообще еще не упоминалось…

Некоторое время она не мешала его излияниям, затем, когда он умолк, чтобы перевести дух, она поспешила подать голос:

— Какой необычайный человек! Однако, экселенц, я боюсь, что злоупотребляю вашим временем! Очевидно, уже очень поздно…

— Поздно? О нет… и затем, в нашем распоряжении вся ночь! Нет, не протестуйте! Скоро, возможно завтра, я тоже уеду, чтобы отвести царю собранные здесь полки. Этот вечер — последние сладостные моменты, которые я переживу перед долгой неизвестностью. Не лишайте меня их!

— Хорошо! Но вы, очевидно, забыли, экселенц, что я пришла сюда с надеждой на вашу милость?

Он сидел так близко к ней, что она ощутила дрожь его тела и решила отодвинуться. Она поняла, что, пожалуй, несколько грубо вернула его к реальности и он обижен. Но поскольку он, похоже, забыл о своем обещании, она решила не церемониться и не обращать внимания на его настроение.

— Милость? — угрюмо сказал он. — Что же это?

Ах да… Американский корсар! Шпион, без сомнения, и шпион на службе Бонапарта. В противном случае я не вижу, что могло привести его сюда.

— Шпион не воспользовался бы бригом такого тоннажа. Слишком неудачный способ проникнуть в чужую страну, экселенц. И до настоящего времени мистер Бофор занимался главным образом торговлей вином. Что касается службы у Бонапарта — избавь нас Бог от него, — заверяю вас, что об этом не может быть и речи! Еще не так давно он испытал прелести парижских тюрем… и даже Брестской каторги!..

Ришелье не ответил. Он встал и, скрестив руки на груди, стал ходить перед немного обеспокоенной Марианной. Решительно, этот человек был необычным. Действия его непредсказуемы, а внутренняя энергия, казалось, обладала склонностью мгновенно изливаться…

Вдруг, так же резко, как это умел делать сам Наполеон, он остановился перед молодой женщиной и бросил:

— Этот человек! Кто он вам? Ваш любовник?

Марианна глубоко вздохнула и постаралась сохранить спокойствие, видя, с каким вниманием он вглядывается в ее лицо. Он, видимо, надеялся на взрыв притворного негодования, к которому так часто прибегают влюбленные женщины и которое никого не обманывает. Марианна ловко избежала приготовленной ловушки и, откинувшись назад, тихо рассмеялась.

— Какое бедное у вас воображение, экселенц! Итак, по-вашему, существует только единственная категория мужчин, которым женщина может желать помочь выбраться из затруднительного положения?

— Конечно, нет! Но этот Бофор все-таки не брат вам. А вы предприняли долгое и опасное путешествие, чтобы просить за него.

— Долгое? Опасное? Пересечь Черное море? Полноте, господин герцог, будьте серьезны…

Марианна внезапно встала и, сразу став строгой, сухо заявила:

— Я знаю Язона Бофора очень давно, экселенц.

Впервые я увидела его у моей тетки в Селтон-Холле, где его сердечно принимали, как, впрочем, и во всей Англии. Он был в числе близких друзей принца Георга и для меня навсегда остался дорогим другом, я повторяю, другом юности!

— Другом юности? Вы можете поклясться?

Она ощутила в его голосе дрожь горькой ревности и поняла, что его необходимо убедить, если она хочет спасти Язона. Грациозно поведя прекрасными плечами, она игриво проворковала:

— Конечно, я клянусь! Однако, не желая вас обидеть, господин герцог, я не могу не сказать, что вы ведете себя, как ревнивый муж… а не как друг, новый, правда, но в котором я надеялась найти теплоту… понимание, даже нежность, принимая во внимание связывающие нас давние узы…

Тяжело дыша, он напряженно смотрел на нее, словно хотел что-то прочесть в глубине ее изумрудных глаз, бездонных и чарующих, как море. Затем Марианна постепенно почувствовала, как в нем что-то расслабилось, дрогнуло…

— Идем! — сказал он, взяв ее за руку и увлекая в дом.

Следуя за ним, она прошла маленький желтый салон, где чадили огарки, затем вымощенный черным мрамором коридор и оказалась в просторном, освещенном горевшей на бюро свечой рабочем кабинете, который с его тщательно задернутыми большими занавесями из синего бархата показался ей мрачным и душным, как гробница.

Не отпуская ее руку, герцог направился к столу, заваленному бумагами и папками из зеленого марокена.

Здесь он решился наконец отпустить молодую женщину. Затем, даже не присев, он достал из ящика стола большой лист гербовой бумаги с двуглавым орлом и уже напечатанным текстом, заполнил пустое место, добавил несколько слов и нервным росчерком подписал.

Марианне, с бьющимся сердцем заглядывавшей через его плечо, стало ясно, что это приказ об освобождении Язона и его товарищей. Однако, пока Ришелье нашел палочку воска и поднес ее к пламени свечи, ее блуждающий по столу взгляд задержался на полуоткрытом письме, в котором она едва разобрала несколько слов. Но они показались ей такими тревожными, что она с трудом удержалась, чтобы не протянуть руку к этому документу.

— Тем временем герцог поставил печать. Быстро пробежав текст, он протянул приказ молодой женщине.

— Вот! Вам достаточно только предъявить это коменданту крепости. Он немедленно освободит вашего друга детства и тех, кого арестовали вместе с ним…

Порозовев от радости, она взяла драгоценную бумагу и спрятала ее в невидимый карман, искусно скрытый в складках платья.

— Я бесконечно признательна вам, — пылко сказала она. — Но… могу ли я спросить, не предполагает ли этот приказ также и возвращение корабля?

Ришелье заметно напрягся и нахмурил брови.

— Корабль? Нет. Я глубоко огорчен, но я лишен возможности распоряжаться им. Отныне он принадлежит, по законам морской добычи, русскому флоту.

— Однако, экселенц, у вас нет никаких оснований нанести ущерб иностранному путешественнику, лишив его таким образом единственного средства к существованию. Что может делать моряк без корабля?

— Я не знаю, моя дорогая, но я уже проявил опасное великодушие, вернув свободу человеку, чья страна в настоящее время воюет с Англией, нашей союзницей. Я возвращаю Америке воина, это и так уже немало. Не просите, чтобы я вернул ей еще и военный корабль.

Этот бриг — отличная боевая единица. Наши моряки используют его лучшим образом…

— Ваши моряки? Действительно, господин герцог, возникает вопрос, осталось ли в вас хоть что-нибудь от француза? Если бы ваши предки могли услышать вас, они перевернулись бы в гробах.

Неспособная больше сдерживаться, она дала волю негодованию и выразилась с таким явным, таким ледяным презрением, что губернатор побледнел.

— Вы не имеете права говорить так! — закричал он пронзительным голосом, обязательным спутником гнева. — Россия — верный друг. Она приютила меня, когда Франция закрыла передо мной все двери, а в настоящий момент она собирает все силы для борьбы с узурпатором, с человеком, который для удовлетворения своего ненасытного честолюбия не поколебался предать Европу огню и мечу… Это ради освобождения Франции от ее мучителя она собирается пролить кровь.

— Чтобы освободить Францию, которая никогда не просила оказать ей подобную услугу. И если то, что говорят в городе, правда, вы, герцог де Ришелье, отправитесь завтра во главе иноплеменников…

— ..чтобы сразиться с Наполеоном! Да, я это сделаю! И с какой радостью!

Наступило короткое молчание, которое соперники использовали, чтобы перевести дыхание. Марианна с мечущими молнии глазами еле сдерживалась, но даже с риском для жизни она помешает этому человеку вступить в бой с ее соплеменниками, защищая царя.

— Вы хотите сразиться с ним? Хорошо! А вы подумали о том, что, сражаясь с ним, вы прольете кровь других людей, ваших братьев по крови, соотечественников, пэров Франции, наконец.

— Пэры Франции? Сброд, вынесенный грязной волной Революции и плохо отмытый для громких титулов?

Полноте, сударыня!

— Я сказала: равных вам! Не тех, что именуются Ней, Ожеро, Мюрат или Даву, но подлинных: Сегюр, Кольбер, Монтескье, Кастелан или д'Абувиль… если только ими не окажутся Понятовский или Радзивилл!

Ибо и с этими людьми вы встретитесь лицом к лицу, когда с саблей в руке возглавите ваших полудиких татар!

— Замолчите! Я должен помочь друзьям…

— Лучше сказать: вашим новым друзьям. Ну хорошо, отправляйтесь туда, господин герцог, но все-таки поостерегитесь оказать царю плохую услугу.

— Плохую услугу? Что вы имеете в виду?

Марианна улыбнулась, удовлетворенная огоньком беспокойства, вспыхнувшим в глазах губернатора. Ее удары — она это поняла — оказались более чувствительными, чем она смела надеяться. И теперь ей пришла в голову дьявольская идея, разрушительную силу которой она сейчас испытает и проверит ее ценность.

— Так, пустяки. Ничего, во всяком случае, в чем я не была бы уверена. Но я прошу вас, успокойтесь! И особенно простите меня, если я только что показалась вам грубой. Видите ли… я испытываю к вам глубокую симпатию… одну из тех внезапных привязанностей, которые не поддаются отчету, и ни за что в мире я не хочу, чтобы вы однажды пожалели о слишком большой душевной щедрости. Вы проявили ко мне такую доброту…

И я сделаю все, чтобы помешать вам попасть в западню, даже если из-за этого вы обвините меня в симпатии к Бонапарту. Дело, конечно, не в нем.

Ришелье сразу присмирел.

— Я не сомневаюсь в этом, дорогая княгиня. И я верю в вашу дружбу. Также во имя этой дружбы я умоляю вас говорить! Если вы смогли узнать что-то важное для меня, надо сказать мне, в чем дело.

Она пронзила его взглядом, глубоко вздохнула и пожала плечами.

— Вы правы. В этот час щепетильность ни к чему.

Тогда слушайте: я приехала, вы это знаете, из Константинополя. Там я подружилась с княгиней Морузи, вдовой бывшего господаря Валахии, и это от нее я узнала то, что не решусь назвать предостережением. Когда она говорила мне об этом, я воспринимала ее слова как безобидную сплетню…

— Говорите, говорите! У этой дамы нет репутации сплетницы.

— Хорошо. В таком случае я иду прямо к цели.

Уверены ли вы в тех полках, которые сейчас высадились? Ведь их послал вам князь Чичагов, не так ли?

— Действительно… но я не вижу…

— Сейчас увидите! По-моему, не прошло еще десяти лет, как Грузия покорилась России? Большинство населения смирилось, но не все население. Что касается князя Чичагова, то, судя по тому, что мне о нем говорили, он без труда обнаружил, что их Тифлис очень далеко от Санкт-Петербурга и его губернаторская власть очень похожа на вице-королевскую. От этого слова до королевства не так уж далеко, мой дорогой герцог, и, требуя войска у князя, вы дали ему удобный способ избавиться от мешающих ему нежелательных элементов.

Будьте уверены, что отсутствие этих двух полков не нанесет ему большой ущерб… Что касается того, как они поведут себя в бою, рука об руку с московитами, которых они ненавидят… Но я вам уже сказала: я ни в чем не уверена. Вполне возможно, что это салонные сплетни, а князя Чичагова просто оклеветали…

— Но может быть так, что это правда…

Герцог рухнул в кресло и с мрачным видом стал покусывать свой кулак. Марианна посмотрела на дело своих рук. Этот человек, безусловно, обладал организаторским гением. Великий колонизатор и, может быть, великий дипломат, но вместе с тем очень раздражительный, беспокойный, и именно с этих сторон он оказался более уязвимым, чем она могла надеяться.

Уставившись в одну точку, Ришелье, казалось, совершенно забыл о ней. Она не знала, что ей предпринять: ведь в ее платье спрятан и жжет ей тело приказ об освобождении. Теперь ей хотелось поскорее покинуть этот дворец, бежать в крепость… Однако что-то толкало ее к тому письму, слегка колеблющемуся, словно поддразнивая ее, под неизвестно откуда проникающим в эту глухо закрытую комнату сквозняком.

Но когда молчание показалось уже вечностью, Марианна не выдержала и кашлянула.

— Господин герцог, — сказала она тихо, — я сожалею, что нарушаю ваши размышления, но могу ли я просить вас проводить меня? Уже поздно и…

Она не закончила фразу. Он уже вскочил и, как человек заблудившийся, растерявшийся, испытывающий большой страх и горе, бросился к ней, выглядевшей в полутьме комнаты каким-то неземным видением.

— Не покидайте меня! — У него перехватило дыхание. — Не оставляйте меня одного теперь… Я не хочу страдать от одиночества сегодня ночью…

— Но почему? Что я сказала особенного, что нагнало на вас такой страх?.. Ибо вы испугались…

— Да, я испугался. Но не за себя. Я испугался того, что собирался сделать. Без вас… без сделанного вами предупреждения могла быть измена, непоправимая катастрофа, даже… угроза смерти самому Александру. Человеку, которому я обязан всем. Тому, кто называет меня другом…

— Вы хотите сказать, что… не уедете?

— Вот именно. Я остаюсь! Грузинские полки вернутся обратно. Только татарские части, которые подготовил я и в которых уверен, отправятся в путь на Киев…

А я останусь.

Внезапная радость охватила Марианну, неспособную еще поверить в реальность ее победы. Итак, она выиграла почти по всем статьям. Через час Язон будет на свободе, а завтра Ришелье останется в Одессе, тогда как два полка будут устранены от участия в боях… В это трудно поверить! Все было слишком прекрасно, и если бы только она смогла также получить обратно «Волшебницу»…

— Это из-за того, что я вам сказала? — спросила она тихо.

— А что вы сказали?

— Вы отказываетесь сражаться против своих соотечественников?

Марианна ощутила, как дрожат руки герцога, захватившие в плен ее плечи.

— Я не могу сражаться против моих братьев, даже если они заблуждаются. Да, именно так. Но вы еще заставили меня понять, что, покидая Новороссию, я рискую оставить свободным поле деятельности для любых устремлений. Уеду я, и кто помешает Чичагову или кому-нибудь другому завладеть этими землями? Крым нуждается в солидной защите. Я должен остаться. Без меня бог знает что может произойти…

Внезапное и абсолютно несвоевременное желание рассмеяться охватило Марианну. Решительно, политика была самой невероятной вещью, и те, кто ею занимался, — самыми удивительными в мире людьми. Их легко обвести вокруг пальца с помощью вымышленных сведений.

И герцог сделал из них выводы, давшие совершенно неожиданные последствия.

Однако она подавила готовый вырваться смех, удовольствовавшись улыбкой, но посмотрела на Ришелье таким искрящимся радостью взглядом, что он мог бы ее выдать. К счастью, герцог отнес его на свой счет.

— Вы удивительная, — сказал он нежно. — Я действительно верю, что само Провидение послало вас ко мне. Может быть, вы только представляетесь женщиной? Может быть, вы на самом деле ангел? Самый прекрасный из всех? Ангел с изумрудными глазами, очаровательный и добрый, в восхитительной оболочке женского тела…

Теперь он был совсем близко к ней, и вдруг его руки соскользнули с плеч и замкнулись на талии у бедер. Внезапно испугавшись, она увидела прямо перед своим искаженное лицо герцога, его затуманенные желанием темные глаза. Она попыталась оттолкнуть его, с тревогой констатируя, что ее собеседник мгновенно превратился в совершенно другого человека.

— Прошу вас, экселенц, пустите меня! Я должна уехать… должна вернуться…

— Нет. Вы не вернетесь. Этой ночью, во всяком случае. Я сразу узнаю удачу, едва она появится, ибо она появляется очень редко. Вы и есть моя удача, моя единственная надежда на счастье. Я понял это сразу, когда увидел вас вчера на шумной набережной. Вы выглядели, словно фея, парящая над нашей грешной землей, и вы были прекрасны! Прекрасны, как свет. Сегодня ночью вы спасли меня…

— Не преувеличивайте! Я вас просто предупредила.

Можно подумать, слушая вас, что я вырвала вас из лап самой смерти.

— Вы не можете понять. Вы избавили меня от худшего, чем смерть… от проклятия, которое на протяжении долгих лет гнетет меня… Сам Бог послал вас. Он услышал мои молитвы…

Объятие стало крепче, и Марианна в смятении почувствовала, что не в состоянии бороться с ним. У этого худощавого человека, довольно хрупкого на вид, оказалась такая нервная сила, о которой она не подозревала.

Она была в его руках, как в тисках, и просьбы отпустить ее пролетали мимо его ушей, словно он внезапно оглох. И говорил он о каких-то странных вещах… Какое отношение имел Бог к приступу грубого желания, бросившего его к ней?

— Проклятие? — Она едва перевела дух. — Но о чем вы говорите? Я не понимаю…

Он прижался лицом к нежной ложбинке у ее плеча, затем стал покрывать ее поцелуями, незаметно поднимаясь вверх по стройной шее.

— Не пытайся… Ты не можешь понять. Подари мне эту ночь, только одну ночь, и потом ты будешь свободна. Я отдам тебе все, что ты захочешь… Позволь мне любить тебя… Я так давно не знал любви. Мне казалось, что я не смогу больше никогда… никогда. Но ты так прекрасна, так опьяняешь… Ты воскресила меня.

Уж не сошел ли он с ума? Что он хотел сказать?

Он сжал ее так сильно, что ей показалось, будто у нее хрустнули кости, но в то же время его губы дарили ее телу почти невыносимую сладость. Словно комок застрял в горле у Марианны, которая вне себя от ярости и стыда внезапно поняла, что у нее нет никакого желания сопротивляться. Ведь она, в свою очередь, уже так давно не ощущала мужскую ласку, наслаждение любви.

Последним был тот неизвестный, тот греческий рыбак, без сомнения, который овладел ею в таком темном гроте, что она не могла разглядеть его лицо. Он казался просто зыбким силуэтом в ночи, чем-то вроде призрака, но подаренное им наслаждение переполнило ее тогда до предела…

Ласкающий рот скользнул по щеке, нашел ее сами собой приоткрывшиеся губы. Сердце молодой женщины билось, как соборный колокол, а когда его рука исподтишка наткнулась на нежную округлость груди и взяла ее в плен, она почувствовала, что ноги у нее подкашиваются. И герцогу не составило никакого труда слегка подтолкнуть ее к крытой бархатом кушетке, стоявшей возле рабочего стола.

Он выпустил ее из своих объятий, чтобы осторожно уложить, и, быстро повернувшись, задул свечу. Кабинет окутал мрак.

В ушах у Марианны гудело, все тело горело, как в огне, и ей показалось, что она вернулась в благословенный грот на Корфу. Она была в сердце бездонной тьмы, в которой существовали только пахнущее табаком теплое дыхание и проворные руки, стремительно освободившие ее от платья и лихорадочно забегавшие по ее телу.

Он больше ничего не говорил. Только руки его ласкали ее груди, живот, бедра, задерживаясь на каждом новом открытии, затем возобновляя их раздражающую деятельность, и Марианне стало казаться, что она сходит с ума. Все ее тело пылало и взывало, готовое запеть в самом первобытном из дуэтов… и тут она жадно привлекла его к себе.

Приподнявшись, Марианна обвила руками шею герцога, нашла губами его рот и упала на подушки, задыхаясь от счастья и уже испуская стоны под тяжестью этого тела, готовность которого соединиться с ней она ощутила. Торопясь утолить пожиравший ее мучительный голод, слишком долго сдерживаемый и слишком резко пробужденный, она полностью раскрылась, сама рассоединив и согнув ноги, но… ничего не произошло.

Воцарилась тишина. Тишина гнетущая, пугающая…

Тяжесть, придавившая тело молодой женщины, исчезла, и вдруг в непроницаемом, глухом мраке послышалось рыдание…

Марианна мгновенно вскочила. Она на ощупь нашла угол стола, канделябр и рядом с ним кремень. Неверными руками схватив его, она высекла огонь и зажгла свечи. Показалась комната с ее тяжелой мебелью, плотными занавесями и давящей атмосферой строгости, так мало благоприятствующей безумствам любви.

Первое, что заметила Марианна, было ее платье — кучка перламутрового атласа, брошенная возле ножки кушетки. В злобе неутоленного желания она схватила его, чтобы скрыть свою трепещущую наготу, стараясь обрести нормальное дыхание и успокоить беспорядочное биение сердца. Затем она увидела герцога.

Сидя на краю кресла, с локтями на коленях и закрыв лицо руками, он плакал, как забытый Дедом Морозом ребенок, сотрясаясь от таких жалобных рыданий, что отвратительное ощущение обмана, которое испытывала Марианна, сменилось сочувствием… Могущественный губернатор Новороссии казался в эту минуту более несчастным и жалким, чем армянские нищие, на каждом шагу встречавшиеся в порту.

Молодая женщина торопливо оделась и немного привела в порядок прическу. Она не решалась прервать молчание, предоставляя успокоиться самому этому страданию, причиной которого, как она смутно догадывалась, была скрытая глубокая рана. Однако по истечении некоторого времени, поскольку рыдания не прекращались, она подошла к сидевшему и, с невольной нежностью положив руку ему на плечо, сказала:

— Прошу вас, не плачьте больше! Этим не поможешь. Вы стали… жертвой случайности, как это часто встречается. Вы не должны так отчаиваться… от такого пустяка.

Он резко опустил руки, открыв настолько залитое слезами лицо, что сердце Марианны сжалось.

— Это не случайность, — сказал он горестно. — Это все то же проклятие, о котором я говорил… только что. Я надеялся, о, я так надеялся, что вы избавите меня от него! Но увы, оно осталось. Оно по-прежнему гнетет меня. Оно будет преследовать меня всю жизнь, и из-за него мой род неумолимо угаснет…

Он встал и порывисто зашагал по комнате. Внезапно похолодев, Марианна увидела, как он схватил с бюро тяжелую бронзовую чернильницу и изо всех сил запустил ее в один из книжных шкафов, дверца которого вместе с осколками разбитого стекла упала на пол.

— Проклят! Я проклят! — простонал он. — Вы не представляете себе, что такое потерять возможность любить, то есть делать то, что называется любовью. Я уже забыл, давно забыл о ней, но недавно, прикоснувшись к вам, у меня появилось… ах… это неожиданное, неслыханное ощущение: я почувствовал, что моя плоть еще может волноваться, что я еще могу желать женщину, что жизнь моя, быть может, начнется сначала. Но нет! Это невозможно! С этого рокового дня все кончено… Навсегда!

Новый приступ рыданий потряс его, такой сильный, что Марианна испугалась. Казалось, несчастный дошел до предела отчаяния, и она, не зная, чем помочь, беспомощно озиралась. На небольшом столике у окна она заметила серебряное блюдо с графином, бокалами и бутылкой темной жидкости, видимо, вина. Она подбежала к столику и наполнила бокал водой. Но когда она хотела отнести его Ришелье, рухнувшему на диван, ей в голову пришла новая мысль. Порывшись в кармане платья, она достала маленький пакетик, содержащий сероватый порошок.

Собираясь на внушавший ей такой страх ужин, она захватила этот пакетик. Он содержал лекарство с опиумом, которое персидский врач Турхан-бея приготовил ей, когда она в конце беременности страдала от бессонницы. Оно быстро вызывало глубокий и приятный сон, и Марианна решила, что оно может быть полезным оружием, если Ришелье окажется слишком активным.

С горькой улыбкой она бросила в стакан щепотку порошка и налила немного вина, чтобы отбить вкус лекарства. Герцог проявил себя более чем активным, и тем не менее она забыла об этом оружии, которое недавно казалось ей таким необходимым. Ей просто некогда было о нем подумать, настолько неожиданно охватила ее неистовая и властная потребность любви. Теперь же благодетельный наркотик окажет милосердную услугу. Он принесет несчастному разрядку и забвение…

Нагнувшись к герцогу, она осторожно заставила его поднять голову.

— Выпейте его! Вы почувствуете себя лучше… Прошу вас, слушайтесь меня и пейте!

С покорностью ребенка он выпил все до последней капли, затем растянулся на подушках, где только что ласкал Марианну. В его покрасневших от слез глазах легко читалась благодарность, заставившая сжаться сердце Марианны.

— Вы так добры, — прошептал он. — Вы так ухаживаете за мной, словно я не оскандалился в ваших глазах самым последним образом.

— Прошу вас, не говорите об этом!

Она ласково улыбнулась ему, подкладывая под голову подушку. Затем, чтобы ему легче было дышать, она развязала высокий галстук и расстегнула прилипшую к загорелой груди рубашку. После чего пошла отдернуть занавеси и открыла окно, чтобы свежий ночной воздух рассеял духоту кабинета.

— Нет; — вздохнул он, — я хочу говорить! Надо, чтобы вы узнали… Вы имеете право узнать, почему внук маршала Ришелье, самого большого ловеласа прошлого века, не способен заниматься любовью… Слушайте: мне было шестнадцать лет в 1782 году… шестнадцать лет, когда меня женили на мадемуазель Рошшуар, которой тогда исполнилось двенадцать! Это был важный союз, имевший значение для обеих семей, и брак, подобно бракам королевским, заключили наши родители, не интересуясь нашим мнением. И я женился на моей невесте по доверенности. Ее считают слишком юной, заявили мне, для участия в бракосочетании, но из семейных соображений этот брак необходимо заключить.

— Прошу вас, — взмолилась Марианна, — не говорите мне ничего! Вы пробудите воспоминания, от которых вам станет плохо. И…

— Мне действительно плохо от них, — согласился он со скорбной улыбкой, — но что касается их пробуждения после стольких лет, то ведь они никогда не засыпали… И затем, я считаю, что мне станет легче, если я расскажу об этом кому-нибудь, особенно когда этот кто — то — женщина… единственная женщина, которую я смог бы полюбить… Так на чем я остановился?.. Ах да! Через три года, когда моя жена достигла пятнадцати лет, родители решили соединить нас, и, когда я увидел ту, что носила мое имя, я понял, почему родители так настаивали, чтобы брак заключили по доверенности: чтобы я не встретился со своей невестой… Даже если я проживу тысячу лет, у меня всегда будет стоять перед глазами зрелище, открывшееся мне с высоты парадной лестницы нашего особняка, по которой я сбегал через четыре ступеньки, торопясь увидеть «ее». Чудовище! Розали де Рошшуар, герцогиня де Ришелье, оказалась настоящим монстром! Карлица! Горбатая спереди и сзади. Обезьянье лицо с огромным носом. Настоящая пародия на человека, достойная показа на ярмарках. Можете ли вы представить, что существует подобное безобразие, вы, такая прекрасная? Я подумал, что я во власти кошмара.

Представил ли я себе сразу, во что превратится моя жизнь рядом с этим ужасным, жалким существом? Уже не помню. Но я знаю, что испустил страшный крик и, мгновенно потеряв сознание, покатился к подножию каменной лестницы…

На другой день я потребовал почтовую карету… Я написал письмо и уехал на наши земли. Я не мог больше выносить Париж. Оттуда, никого не повидав, я отправился воевать с турками в надежде, что Бог согласится взять меня к себе. Я понял, что в самом деле отныне… волей — неволей мне надлежит оставаться верным мадам де Ришелье… Вы представляете? Это так просто, так глупо, а жизнь уходит. Смешно…

Но Марианне не хотелось смеяться. Опустившись на колени возле дивана, она снова взяла за руку этого человека, вызывавшего у нее опасение, восхищение, ненависть, страх и даже, на какое-то время, желание и к которому она теперь испытывала сочувствие, напоминавшее нежность. В какой-то мере он был ее братом…

Для нее также первый супружеский опыт стал жестоким разочарованием, но он не шел ни в какое сравнение с ужасной драмой, пережитой юным герцогом. Она ласково погладила его руку, словно давая ему понять, до какой степени она сочувствует его горю. А он повернул к ней измученное лицо с уже затуманенными снотворным глазами и попытался улыбнуться.

— Не правда ли… можно посмеяться?

— Нет! Ни за что!.. Для этого нужно совершенно не иметь сердца. История с вашим браком — самая печальная из всех, что я когда-либо слышала. Вы так заслуживаете сожаления… вы и она, впрочем, ибо она также должна страдать. И… вы больше никогда не видели ее?

— Да! Один раз… Когда я… вернулся во Францию, чтобы помочь находившемуся в опасности королю. Я понял… что вы сейчас сказали: она также должна страдать, несчастное невинное дитя… бедная душа, заключенная в теле монстра. Мы остались друзьями! Она живет во Франции… в замке Крозиль… Она пишет мне… Она пишет так хорошо… так…

По мере того как он говорил, слова давались ему все труднее. Делавшиеся все более тяжелыми веки наконец сомкнулись, и вскоре только спокойное дыхание нарушало тишину рабочего кабинета.

Марианна отпустила его руку, встала и застыла в нерешительности, не зная, что же теперь делать.

Во дворце царила полная тишина. Хорошо вышколенные слуги, безусловно, получившие строгие инструкции, сюда не придут. Только стража должна стоять у входа. Где-то в городе часы пробили час ночи, напомнив Марианне, что до утра далеко и ей есть еще чем заняться…

Нащупав в кармане плотную бумагу, несущую свободу Язону, она на цыпочках направилась к двери. Ее плащ остался в салоне, где ужинали… Когда она пришла, герцог никому не позволил снять его с ее плеч и оставил на кресле на случай, если ей станет холодно от открытого окна. Марианна решила пойти за ним.

Но перед уходом она подумала, что следует задуть свечи, чтобы герцог спокойнее спал, и вернулась к столу. Нагнувшись, она снова увидела письмо…

Драматическая напряженность пережитых с Ришелье минут заставила ее забыть о нем, и она упрекнула себя за это. Ведь сама судьба давала ей в руки документ, который мог иметь громадное значение для императора. Она не имеет права пренебречь таким подарком.

Она схватила письмо и с жадностью пробежала глазами. Оно пришло из Санкт-Петербурга и было написано рукой царя. Особенно привлекла ее внимание подпись наследного принца Швеции Карла-Жана. Царь под большим секретом сообщал своему другу Ришелье текст присланных ему ноты и письма экс-маршала Бернадота, которые он переписал собственноручно:

«Выработавшаяся привычка императора Наполеона руководить большими армиями обязательно должна укрепить его уверенность в непобедимости, но если ваше величество сможет умело сберечь свои ресурсы, — писал Карл-Жан, — не согласится на генеральное сражение и постарается ограничить войну маневрированием и отдельными стычками. Наполеон, несомненно, допустит некоторые ошибки, которые ваше величество сможет использовать. До сих пор удача постоянно сопутствовала ему, ибо успехам в военной области, как и в политической, он обязан только новизне своих методов; но если быстро передвигающиеся отряды будут стремительно нападать на слабые или плохо защищенные места, не вызывает сомнения, что ваше величество добьется благоприятных результатов и что Фортуна, устав служить Властолюбию, займет наконец место в рядах, где правят Честь и Человечность…»[35].

В конце письма сообщалось об удовлетворении принца в связи с заключением мира с турками и его нетерпении увидеть наконец прибытие «английских субсидий», чтобы действовать, когда наступит время, «в тылу армии Наполеона и на границах его империи…».

В ноте упоминалось о сильном желании будущего короля Швеции аннексировать Норвегию, датское владение, и о мерах, которые царь собирается принять в отношении Дании, чтобы его друг Карл-Жан смог осуществить свои желания и взамен предложить не такую уж незначительную помощь шведской армии…

Внезапно похолодевшими руками Марианна поворачивала в разные стороны опасные бумаги с таким чувством, словно это готовый взорваться заряд пороха. Она не могла поверить своим глазам. Ее разум отказывался признать то, что было всего лишь прямой и подлой изменой. Бернадот слишком недавно попал в Швецию, чтобы это дружеское письмо к врагу Наполеона можно было оправдать… Но так или иначе, Марианна понимала, что Наполеону необходимо узнать об опасности, угрожающей ему с тыла…

Решив снять с документов копии, она села за стол, взяла перо, затем передумала. Копий будет недостаточно, если к ним не приложить оригиналы. Она слишком хорошо знала Наполеона, чтобы не сомневаться в том, что он этому не поверит. Она виновато посмотрела на спящего герцога. Неприятно украсть его почту… но это единственный выход. Царское послание должно попасть в руки Наполеона!

Не желая больше дискутировать с самой собой, Марианна засунула письмо и ноту в карман, задула свечи и вышла, тихонько закрыв дверь. Пробежать по коридору, захватить в желтом салоне плащ и накинуть его на плечи, спуститься по лестнице — потребовало какие-то мгновения.

Дремавшие у входа часовые только чуть приоткрыли глаза, когда мимо них пронеслось шуршащее атласом белое облако, и вновь погрузились в блаженный сон.

Молодую женщину теперь охватила лихорадочная торопливость. Пока ночь не уступила место дню, необходимо разбудить Жоливаля, извлечь Язона из тюрьмы и любым способом покинуть Одессу. Когда Ришелье проснется, он без труда поймет, кто взял его почту, и, безусловно, бросится разыскивать ее… Чтобы предупредить императора, необходимо бежать раньше…

Подхватив обеими руками платье, Марианна изо всех сил бежала к отелю Дюкру…

ГЛАВА IV. ГИБЕЛЬ ОДНОЙ ВОЛШЕБНИЦЫ…

Внезапно сорванный возбужденной Марианной с кресла, где он уснул, ожидая возвращения своей юной приятельницы, Жоливаль сразу понял, что остаток ночи ему уже не принадлежит. К счастью, его мозг легко освобождался от тумана сновидений, и молодой женщине потребовалось немного фраз, чтобы объяснить ему суть последних событий.

Он обеспокоенным взглядом пробежал поочередно подписанный Ришелье приказ об освобождении и письмо царя, попавшее к нему довольно неблаговидным способом. Затем он задал два-три вопроса, и понимая, что время действительно нельзя терять, если не хочешь, чтобы пребывание в Одессе стало совсем неуютным, он кратко поздравил Марианну с успехом и бросился за своей одеждой.

— Если я правильно понял, — сказал он, — мы немедленно идем забирать Язона и его людей из цитадели? Но затем куда вы рассчитываете направиться?

Зная Марианну, он задал этот вопрос с самым невинным видом, но она ответила без тени колебания.

— Разве письмо царя не подсказало вам это? Встряхнитесь, Жоливаль! Надо догнать императора, пока он движется вперед по России, чтобы предупредить об опасности, угрожающей ему при возвращении.

Перебрасывая рубашки в большой кожаной сумке, Жоливаль пожал плечами.

— Вы говорите так, словно мы находимся в Париже и речь идет о поездке в Компьен или Фонтенбло! Вы хоть представляете себе размеры этой страны?

— Мне кажется, да. Во всяком случае, эти размеры как будто не испугали пехотинцев Великой Армии. Так что нет никаких оснований, чтобы их испугалась я. Император движется на Москву. Следовательно, и мы направимся туда.

Она сложила письмо Александра и спрятала во внутренний карман темного платья, которым она заменила свой вечерний туалет.

Жоливаль взял со стола приказ об освобождении Язона и экипажа «Волшебницы моря», — А он? — спросил он тихо. — Вы надеетесь убедить его следовать за вами в сердце России? Вы забыли о его реакции в Венеции, когда вы попросили его сопровождать нас в Константинополь? У него нет никаких оснований сейчас любить Наполеона больше, чем прежде.

Марианна с какой-то новой решимостью посмотрела на своего друга и четко проговорила:

— У него нет выбора. Ришелье согласился освободить его, но не захотел и слышать о возвращении брига.

Ему не удастся повторить свой февральский подвиг, порт охраняют слишком бдительно. И я не могу представить его возвращающимся домой вплавь…

— Конечно. Но он может воспользоваться любым судном, идущим через Босфор и Дарданеллы.

По безнадежному жесту молодой женщины Жоливаль понял, что настаивать неуместно. К тому же обоим было чем заняться, кроме спора. Они ускорили приготовления к отъезду, и, когда на ближайшей колокольне пробило два часа, Марианна и ее друг покинули отель Дюкру, унося каждый по большой сумке, в которые они уложили деньги и кое-какие пожитки, представлявшие особую ценность. Они оставили почти весь багаж, слишком громоздкий для беглецов. На стол в комнате Марианны положили золотую монету, как плату за их проживание. Конечно, оставленная одежда более чем компенсировала их долг, но после дела о предположительно украденном бриллианте Марианна не хотела оставить за собой печальную известность. Ее репутация и так будет подмочена, когда полиция бросится на ее поиски за похищение секретных документов у губернатора…

Почти бегом спускаясь мимо казарм по склону, молодая женщина и ее компаньон за несколько минут дошли до порта. В такой поздний час там было пусто и тихо.

Только за немыми фасадами плакала цыганская скрипка в какой-то таверне и раздавалось кошачье мяуканье. И вот уже почерневшие стены старой цитадели возникли перед беглецами.

— Я надеюсь, что их согласятся отпустить в неурочное время, — с тревогой отважился заметить Жоливаль.

Но категорический жест Марианны призвал его к молчанию. Молодая женщина уже устремилась к часовому, который, прислонившись к своей будке, спал стоя, демонстрируя выработанную привычку сохранять равновесие. Она энергично встряхнула его и, когда он с трудом приоткрыл один глаз, сунула ему под нос бумагу, чтобы он мог увидеть в свете висевшей над его головой лампы подпись губернатора.

Солдат, конечно, не умел читать, однако украшавший бумагу императорский герб был достаточно убедительным, так же как и жесты этой молодой дамы, которая явно хотела войти в крепость, повторяя, что ей необходимо увидеть коменданта.

Не желая себе в этом признаться, Марианна была не менее взволнована, чем Жоливаль. Комендант и в самом деле мог отказаться освободить заключенных среди ночи, и, если бы он был брюзга и педант, он мог также потребовать и подтверждение… Но вероятно, в эту ночь Провидение было на стороне Марианны.

Часовой не только мгновенно бросился бегом в крепость с бумагой в руке, но даже никого не позвал на свое место, и оба посетителя проникли следом за ним во двор, абсолютно темный, похожий на дно колодца. Из караульного помещения не доносилось ни единого звука, и, очевидно, там все спали. Русско-турецкая война закончилась, и беспокоиться было не о чем.

Марианна и Жоливаль на мгновение остановились, прижавшись друг к другу, перед лестницей, ведущей к коменданту. Их сердца тяжело бились в одинаковом ритме, ибо обоих терзала одна мысль: увидят ли они сейчас своих друзей или наряд солдат, которые препроводят их к офицеру для дачи объяснений?..

Однако эту ночь комендант цитадели проводил довольно бурно в полном очарования обществе двух полуобнаженных татарских гурий, которых он не имел ни малейшего желания покинуть хотя бы на минуту. На зов часового он слегка приотворил дверь, бросил взгляд на бумагу, которую солдат держал, безукоризненно стоя навытяжку, отчаянно выругался, но, узнав подпись губернатора и убедившись, что приказ составлен недвусмысленно и обязывает освободить «немедленно» людей с американского корабля, он не стал утруждать себя расспросами.

Даже весьма обрадованный возможностью избавиться от нахлебников, чье содержание становилось слишком накладным, он поспешил в свой кабинет, даже не удосужившись сменить костюм Адама более современным, торопливо подписал освобождение из-под стражи, выкрикнул несколько приказов солдату, добавил, чтобы его больше не беспокоили, и устремился в свою комнату, чтобы вновь погрузиться в нирвану.

Солдат кубарем слетел во двор, сделал знак иностранцам следовать за ним и направился к огромной железной решетке, которая закрывала доступ во внутренний двор тюрьмы и, освещенная двумя факелами, являла собой исключительно зловещее зрелище. Там он остановил их и вызвал двух охранников, которые с помощью ворота подняли решетку.

Минут через десять он вернулся в сопровождении двух силуэтов, из которых более высокий заставил биться двойными ударами сердце Марианны. В следующее мгновение, охваченная неудержимой радостью, она упала, смеясь и плача одновременно, на грудь Язона, инстинктивно прижавшего ее к себе.

— Марианна! — воскликнул он изумленно. — Ты здесь?.. Это невозможно. Я грежу…

— Нет, вы не грезите, — оборвал его Жоливаль, посчитавший, что для излияний времени нет. — Надо уходить отсюда, и поживей. Губернатор освободил вас, но все опасности еще далеко не миновали…

Сам он, более взволнованный, чем предполагал, попал в крепкие объятия Крэга О'Флаерти, тогда как часовой с явной симпатией смотрел на эту встречу, хотя, может быть, мало что понимал. Марианна и Язон, по-видимому, забыли обо всем и не переставали целоваться.

Оба освобожденных были бородаты, как пророки, и грязны до отвращения, но Марианна не обратила на это никакого внимания. Прижавшееся к ней тело было телом Язона, а ее рот расплющили его губы, и она желала только продлить этот поцелуй до бесконечности.

Однако, считая, что время не терпит, Жоливаль решительно разъединил их.

— Полноте! — сказал он жестко. — Хватит уж!

Нацелуетесь, когда будем в дороге, а сейчас покинем это малоприятное место.

Радостный смех Крэга прозвучал у него над ухом.

— А им тем более оно не нравится! То ли дело хорошее кабаре. Я отдал бы левую руку за добрый стакан старого ирландского виски.

Вернувшись в реальность, Марианна с непонимающим видом посмотрела на обоих.

— Но… вас только двое? А где остальные? Где Гракх? Губернатор приказал освободить весь экипаж…

— Правильно, — ответил Язон, — весь экипаж — это мы… или по крайней мере то, что от него осталось.

Твой губернатор, похоже, не знает, что происходит у военных, моя милочка. Командующий захватившей нас эскадры решил, что нет никакого смысла кормить в тюрьме мелкую сошку, собранную на берегах Средиземного моря. Когда пришли к берегу, он приказал отпустить экипаж на все четыре стороны. Только Крэг и я удостоились чести стать военнопленными.

— А Гракх? Где он? Его тоже отпустили?

Понимая ее беспокойство, Язон крепче прижал руку, которой обвил ее талию.

— Гракх — француз, сердце мое. Как таковой, он рисковал гораздо больше нас. Эти скоты могли по приезде расстрелять его без всяких церемоний. Пока мы были в море, он представлялся идиотом, а когда на рассвете вошли в залив, он прыгнул в воду, чтобы добраться до берега вплавь.

— Боже мой! Так он уже, может быть, давно погиб?

О'Флаерти рассмеялся.

— Вы плохо его знаете. Позвольте заметить, что Гракх самый удивительный подросток из всех известных мне. Знаете, где он сейчас?

За этим разговором прошли подъемный мост с заржавленными цепями, стоявший без движения более ста лет, и ниже скалистого склона, служившего основанием цитадели, открылся ряд строений, которые загораживали порт. О'Флаерти указал на приземистое здание небольшой синагоги.

— Видите ту греческую таверну между амбаром и синагогой? Гракху удалось наняться туда гарсоном. Он разговаривает на невероятной смеси греческого и турецкого, которой он научился в Турции, к тому же он значительно продвинулся в русском.

— Но откуда вы об этом знаете?

— А мы видели его. Через несколько дней после нашего водворения в цитадель он стал крутиться возле нее, напевая французские морские песни. Наша тюрьма построена на скалах, и к ней легко подобраться, так что мы смогли общаться с ним. И иногда, — добавил он со вздохом, глубина которого выдавала полноту его признательности, — этот милый юноша мог доставлять нам бутылки утешающего… К несчастью, мы не могли воспользоваться тем же путем, что и бутылки. Окно слишком маленькое, а стены толстые!

Ночь посвежела, и с моря повеял ветерок, принесший запах водорослей, который оба моряка вдыхали с наслаждением.

— Господи, как прекрасен воздух свободы! — вздохнул Язон. — Наконец мы сможем вернуться в море.

Ты слышишь, дорогая, как оно зовет нас?.. О, снова почувствовать под ногами палубу моего корабля…

Марианна вздохнула, понимая, что трудный момент наступил. Она уже открыла рот, чтобы вывести Язона из заблуждения, когда Жоливаль, чувствуя испытываемое ею затруднение, опередил ее.

— Вы свободны, Язон, — сказал он мягко, но решительно, — однако ваш корабль — нет! Несмотря на все наши усилия, герцог де Ришелье не возвращает его нам.

— Как так?

— Постарайтесь понять и, главное, не заводитесь! Это уже замечательно, что нам удалось вытащить вас из этой крысиной норы. Бриг — военная добыча — принадлежит отныне русскому флоту, и губернатор ничего не может сделать.

Марианна ощутила, как сжалась лежавшая на ее боку рука. Голос корсара только слегка повысился, но он стал беспокояще напряженным.

— Один раз я его уже украл. Что ж, придется повторить. Так можно и привыкнуть.

— Не самообольщайтесь! Здесь это невозможно…

Бриг пришвартован там, внизу, в самом конце мола, в окружении нескольких русских кораблей. Впрочем, если бы было светло, вы сами могли бы убедиться, что там работают плотники, делая необходимые усовершенствования. Должен, гм, добавить, что нам… необходимо немедленно покинуть город.

— Почему, позвольте спросить? Разве я не освобожден по приказу губернатора?

— Конечно. Но мы должны покинуть Одессу до восхода солнца. Это тоже приказ! Если вас найдут, вы будете снова арестованы, и на этот раз никто не сможет вам помочь. Кроме того, Марианна… не в ладах с губернатором, который проявляет к ней больше… интереса, чем она хотела бы. Итак, выбирайте — оставаясь здесь, чтобы попытаться похитить ваш корабль, вы рискуете двумя вещами: тюрьмой для себя и постелью губернатора для Марианны. По-моему, здравый смысл подсказывает необходимость поскорей уехать…

Прижавшись к плечу Язона, Марианна затаила дыхание. Ей хотелось одновременно и смеяться, и плакать, и расцеловать своего старого друга за то, что он сумел представить все таким образом, что избежал затруднительных вопросов. Язон был не из тех, кого легко обмануть, и он мог вести допрос с таким же умением, как состарившийся на службе судебный следователь. Она чувствовала, как быстро бьется под ее рукой сердце моряка. Волна жалости неожиданно захлестнула ее вместе со всепоглощающей тоской. В эту минуту он должен сделать выбор: она или этот бриг, из-за которого она часто обвиняла его в том, что он любит его больше, чем ее и вообще все в мире…

Язон несколько раз глубоко вздохнул. Затем внезапно он прижал к себе Марианну с такой силой, что она поняла: она выиграла.

— Вы правы, Жоливаль. Собственно… вы всегда правы. Поедем! Но куда? Через час начнет светать…

Наступило короткое молчание, и Марианна поняла, что Жоливаль подыскивает слова, чтобы не вызвать у недоверчивого американца приступ ярости. В конце концов он решился, пробормотав вдумчивым тоном, словно человек, размышляющий вслух:

— Я полагаю, что лучше… еще дальше углубиться в русскую территорию. К Москве, например. Прибыв сюда, мы узнали, что Великая Армия пересекла литовскую границу и марширует к святому городу русских. Наш лучший шанс — догнать ее и…

Реакция последовала, но не такая бурная, как боялась Марианна.

— Догнать Наполеона? Вы с ума сошли?

— Вовсе нет. Разве не он несет ответственность за то затруднительное положение, в котором Марианна и вы сами барахтаетесь уже больше года? Он вам обязан кое-чем. Пусть это будет корабль, который сможет из Данцига или Гамбурга отвезти вас в Америку…

На этот раз он произнес магическое слово, и свирепое объятие Язона мало-помалу ослабело. И он заявил почти радостно:

— Прекрасная мысль! Но у меня есть лучше…

— Какая? — вздохнула Марианна, ощутив приближение бури.

— Мне нечего делать у Наполеона, но вы правы: мне необходим корабль, чтобы вернуться на родину и принять участие в войне. Мы направимся не в Москву, которую только проедем, а в Санкт-Петербург!

— Вы хотите пересечь всю Россию? А вы знаете, что это составит примерно шестьсот лье?

Американец беззаботно пожал широкими плечами, едва прикрытыми рваными остатками непонятного одеяния.

— Ну и что? Это будет всего на каких-то две сотни больше, если я не ошибаюсь… Ты поедешь со мной, сердце мое? — добавил он нежно, обращаясь к молодой женщине.

— Если ты пожелаешь, я последую за тобой в Сибирь. Но почему Санкт-Петербург?

— Потому что мой отец, много путешествовавший в юности, завязал там крепкую дружбу с одним богатым судовладельцем, которому он тогда помог в трудной ситуации. Мы никогда не требовали возмещения убытка, но поддерживали связь с Крыловым, и я уверен, что он поможет мне. Я предпочитаю помощь друга помощи человека, пославшего меня на каторгу.

Марианна и Жоливаль только обменялись взглядами, но этого было достаточно для взаимопонимания. Они давно знали упрямый характер корсара и его почти полную неспособность прощать оскорбления. Лучше не упоминать о деле с письмом царя и согласиться с предложенным Язоном планом. К тому же дорога в Петербург шла через Москву, и это позволяло убить одним ударом двух зайцев! Если повезет, то после того как знаменитое послание окажется в руках Наполеона, ничто больше не помешает Марианне следовать наконец за человеком, которого она избрала.

Уже одно то, что он так быстро капитулировал, было неожиданным. Зная его привязанность, почти плотскую, к своему кораблю, Марианна ожидала пусть небольшого, но сражения. Однако она заметила также, когда направлялись к таверне грека, чтобы позвать Гракха, что взор Язона непрерывно обращался к концу длинного мола. Мало-помалу он замедлил шаги. Она ласково подогнала его.

— Идем! Надо спешить. Рассвет близок…

— Я знаю! Но вы можете позвать Гракха и без меня…

Внезапно он отпустил ее. Она увидела, как он побежал к строительным лесам нового Арсенала, откуда скоро вернулся, держа в руке потушенный фонарь.

— У вас есть кремень? — спросил он у Жоливаля.

— Конечно! Но разве нам так уж нужен свет?

— Нет. Я знаю! Одолжите мне все-таки кремень… и подождите меня. Я ненадолго, однако… Если через полчаса я не буду здесь, уезжайте без меня…

— Язон! — воскликнула Марианна, стараясь приглушить голос. — Куда ты хочешь идти? Я пойду с тобой.

Он обернулся, взял ее руку и крепко сжал, прежде чем вложить в руку Жоливаля.

— Нет. Я запрещаю тебе это. То, что я собираюсь сделать, касается только меня! Это мой корабль…

Ирландец уже понял, в чем дело.

— Я тоже пойду с тобой, — сказал он. — Подождите нас, друзья! Разбудите Гракха и попытайтесь найти какую-нибудь повозку для путешествия. Не пойдешь же пешком в Санкт — Петербург!

И он побежал вдогонку за черной фигурой Язона, который направлялся к берегу, где лежали вытянутые на сушу лодки.

— Это безумие! — вскричал Жоливаль, не беспокоясь нарушить тишину. — Мы ничего не найдем до самого Киева, где есть почтовая контора. А здесь надо переворошить весь город. И могут возникнуть помехи…

Крэг на мгновение остановился, и они услышали его смех.

— Точно! Если нам улыбнется удача, вам тут будет меньше забот. Людям придется поработать в порту, подальше отсюда. Им будет не до вас. Так что поторопитесь!

— Что они хотят сделать? — испуганно прошептала Марианна. — Не думают же они…

Спустя некоторое время Марианна и Жоливаль увидели, как от берега отошла небольшая лодка и заскользила по черной воде.

— Да! Они собираются поджечь «Волшебницу»…

Я предполагал нечто подобное. Такой моряк, как Бофор, не согласится оставить без себя свой корабль…

Пойдем! Нам тоже есть чем заняться. Вы помолитесь позже, — добавил он с некоторым раздражением, заметив, что молодая женщина сложила руки и шепчет молитву.

Дом, в котором таверна грека занимала первый этаж, был небольшой, квадратный и только двухэтажный. Большое окно, забранное частой деревянной решеткой, соседствовало с другим, гораздо меньшим, закрытым простым ставнем. Считая, что за ним находится комната юного парижанина, Жоливаль подобрал камень и изо всех сил запустил его в ставень.

Он правильно угадал, ибо через несколько мгновений створка с легким скрипом отворилась и в отверстии появилась всклокоченная голова. Жоливаль не дал ему заговорить.

— Гракх! — позвал он. — Это ты?

— Да, но кто…

— Это мы, Гракх, — вмешалась Марианна. — Господин Жоливаль и…

— Мадемуазель Марианна! Сладчайший Иисусе!

Бегу, бегу…

Спустя минуту Гракх-Ганнибал Пьош буквально свалился на руки своих хозяев, которых он от всей души расцеловал, видя в них в эту минуту только чудом вновь обретенных друзей. Они ответили ему тем же, но Жоливаль позаботился, чтобы излияния не продолжались слишком долго.

— Слушай, мой мальчик! — решительно сказал он, тогда как юноша рассыпался в изъявлениях радости, произносимых хотя и шепотом, но достаточно шумно. — Мы здесь не для взаимных поздравлений. Ты должен помочь нам…

Оставив Жоливаля вкратце объяснить Гракху ситуацию, Марианна подошла к воде. Ночь начинала отступать. Отчетливее стал виден лес из мачт, так же как и светлые гребешки небольших волн. Внезапный порыв ветра захватил ее, заставив полы просторного пыльника захлопать, словно флаг на мачте. Напряженная до предела, вслушиваясь и всматриваясь в темноту порта, Марианна надеялась различить плеск весел в поднятом ветром шуме.

Ее не оставляло ощущение, что Язон и Крэг уехали сотни лет назад, и последние слова возлюбленного неотступно преследовали ее: «Если я не вернусь через полчаса…» Было еще слишком темно, чтобы она смогла воспользоваться часами, но на маятнике ее сердца эти полчаса отсчитывались неделями…

Вдруг в момент, когда Марианна, не в силах больше сдерживаться, решила пойти вперед по исчезающему в темноте каменному молу, она увидела в ночи язык пламени, осветивший плотные клубы дыма, которые он окрасил в красный цвет. Сейчас же, словно спасающихся с гибнущего корабля крыс, она увидела двух нищих, появившихся из-за штабеля бочек, где они, очевидно, ночевали, и побежавших к домам, хриплыми голосами выкрикивая что-то непонятное ей, но, безусловно, значившее: «Пожар!..» или «Все на пожар!..»

Порт мгновенно пробудился. Зажигались огни, открывались ставни. Послышались крики, возгласы, лай собак. Опасаясь, что она может оказаться отрезанной от своих друзей, Марианна пошла назад к Жоливалю и Гракху. Она встретила виконта на полпути к таверне и заметила, что он один.

— А куда исчез Гракх?

— Он занимается отъездом. Я дал ему денег, и мы договорились встретиться в верхнем городе. Он будет ждать нас на углу главной улицы, Дерибасовской, возле почтовой конторы. Надеюсь, что Язон и Крэг не слишком задержатся…

— Уже так долго, как они ушли. Вы не думаете, что…

Он взял ее руку и ласково погладил.

— Да нет же! Для вас время тянется, и это вполне естественно. Прошло не более четверти часа, как они покинули нас, и, если хотите знать мое мнение, они довольно успешно использовали свое время…

Пожар, казалось, действительно набирал силу. Длинные языки пламени лизали ночь, и ветер гнал по земле густые клубы черного удушливого дыма. Теперь вооруженные ведрами горожане бежали по молу, а в стене пожара появлялось все больше людей. Откуда-то донесся неистовый звон набатного колокола.

— К счастью, бриг стоит в конце мола! Иначе эти двое безумцев могли бы при таком ветре поджечь весь порт… — пробурчал Жоливаль.

Оглушающий шум, сопровождаемый гигантским фонтаном огня, оборвал его высказывание. Он живо вскочил на стоявшую возле дома каменную скамью и помог взобраться туда Марианне. Открывшееся их глазам зрелище вырвало у них единодушный крик. По всей видимости, это взорвалась «Волшебница», и огонь теперь перебросился на соседние корабли. Все море казалось в огне, а вопли толпы смешивались с завыванием раздуваемого ветром пожара.

— Язон хорошо знал свой корабль, — заметил Жоливаль. — Он должен был поджечь крюйт — камеру. Бочки с порохом взорвались.

Действительно, там, внизу из развороченного брига огонь бил, как из вулкана. Подгоревшая бизань-мачта рухнула, вздымая снопы искр, на бушприт соседнего фрегата, который, впрочем, уже горел. Внезапное волнение перехватило горло Марианны, и слезы выступили на ее глазах. Она ревновала этот корабль, бывший соперником любви Язона. Но видеть его гибнущим так, от руки хозяина, было невыносимо… Словно она присутствовала при смерти друга… или даже при своей собственной смерти. Она подумала о фигуре на носу брига, о сирене с зелеными глазами, так похожей на нее, от которой скоро не останется ничего, кроме пепла…

Рядом с ней посапывал Жоливаль, и она поняла, что он тоже боролся с волнением.

— Такой красивый корабль, — прошептал он. Ему ответил задыхающийся голос Язона:

— Да! Он был красивый… и я любил его, как родное дитя. Но я предпочитаю, чтобы он сгорел, чем попал в чужие руки.

При свете пожара Марианна увидела, как бледны Язон и Крэг, как с них ручейками стекает морская вода.

Оба смотрели на догоравшую «Волшебницу»с одинаковой яростью и печалью в глазах.

— Взрыв перевернул нашу лодку, — подал голос ирландец. — Пришлось возвращаться вплавь.

Задыхаясь от конвульсивных рыданий, Марианна бросилась на шею Язону. Моряк нежно обнял ее, прижал ее голову к своему плечу и ласково погладил по волосам.

— Не плачь! — сказал он спокойно. — У нас будет другой, больше и еще прекрасней. Здесь есть и моя вина. Я не должен был называть его так: «Волшебница моря»… Это обрекло ее на костер… как настоящую колдунью!

Затихая, она всхлипнула.

— Ты, Язон? Неужели ты… суеверный?

— Нет… по крайней мере в обычное время. Но я страдал. Может быть, поэтому я и болтаю вздор. А теперь пошли! Похоже, что весь город устремился в порт. На нас никто не обратит внимания…

— Но ты же промок до нитки, весь в лохмотьях.

Ты не можешь так ехать!

— А почему бы и нет? Все так, как ты говоришь, но благодаря тебе я свободен, и это самое чудесное…

С почти юношеским пылом он поднял молодую женщину с каменной скамьи, поставил на землю и, не выпуская ее руки, увлек на улицу, поднимавшуюся к верхнему городу. Жоливаль и Крэг поспешили за ними, прижимаясь к стенам, чтобы избежать становившегося все более плотным потока людей, низвергающегося к порту. Сверху стало видно, что пожар принял такие размеры, что казалось, будто горит весь рейд. В действительности только три соседних с бригом корабля охватило пламя. На мгновение четверо беглецов, запыхавшихся после крутого подъема, остановились под свисавшими из большого сада ветвями гигантской сикоморы и бросили взгляд назад.

Агония «Волшебницы» подходила к концу. Корма скрылась под водой, а передняя часть трагически задралась вверх. Некоторое время тонкий форштевень, еще нетронутый, держался, обратив к небу, словно крик о помощи, носовую фигуру, свою эмблему. Затем медленно, почти торжественно, она исчезла в глубине моря…

Пальцы Язона впились в руку Марианны. Сквозь сжатые зубы он пробормотал проклятие. И, словно бросая вызов с каждой секундой светлеющему небу, он прокричал:

— У меня будет другой корабль! Я клянусь, что скоро другой корабль, мой корабль, заменит этот. И он будет похожим на него!

Марианна нежно погладила его щеку с окаменевшими мускулами.

— Но ты не украсишь его моим изображением, ибо оно не принесло тебе удачи.

Он обратил к ней сверкавший сдерживаемыми слезами взгляд, затем, словно всадник, выпивающий стакан вина перед дальней дорогой, он резко нагнулся к ней и крепко поцеловал в губы.

— Да! — ответил он серьезно, затем с заставившей растаять сердце молодой женщины нежностью добавил:

— У него будет твое изображение, и я назову его «Добрая надежда».

Через несколько минут они встретили возле почтовой станции Гракха. Марианне пришлось пережить неприятный момент, когда они проходили мимо резиденции губернатора, но там, как и во всем верхнем городе, царила тишина. Молодая женщина подумала о человеке, которого она заставила спать мертвым сном. Конечно, никому не удастся его разбудить. Она по своему опыту знала силу действия снотворного, и солнце поднимется уже высоко, когда герцог де Ришелье откроет глаза.

Тогда ему сообщат о ночном происшествии, о сгоревших кораблях, но, может быть, сразу он не обнаружит пропажу, ибо поспешит в порт, чтобы узнать о причиненном ущербе, принять соответствующие меры… Это даст беглецам еще выигрыш во времени, если он решит разыскивать их на суше. Но более чем вероятно, он направит поиски в сторону моря, естественного пути для моряков… и их друзей!

А если он все-таки решит бросить своих людей на преследование похитительницы царского письма, ей, возможно, посчастливится, если удача останется благосклонной к ней, получить хорошую фору.

Увидев Гракха, спокойно стоявшего со скрещенными на груди руками возле внушительной повозки, запряженной тремя лошадьми, рядом с высоким бородатым кучером в красном колпаке, Марианна окончательно уверилась, что удача по-прежнему с ней в лице этого парижского гамена, обладавшего, похоже, двойной властью: мгновенно приспосабливаться к любым обстоятельствам, даже самым невероятным, никогда этому не удивляясь, и совершать настоящие чудеса. Повозка, возле которой он стоял, явилась новым тому подтверждением…

Это была кибитка, одна из тех больших, крытых брезентом повозок на четырех колесах, похожих на фургоны американских колонистов, которыми обычно пользовались русские купцы, чтобы перевозить свои товары с ярмарки на ярмарку, из города в город.

Более тяжелая, без сомнения, и менее быстрая, чем другие средства передвижения, применявшиеся на длинных русских дорогах, она была прочнее и вместительнее телеги или тройки. Беглецы поместятся в ней все, тогда как в другом случае им потребовалось бы не менее двух экипажей. Наконец, Ришелье скорее будет искать княгиню Сант'Анна на подушках элегантной кареты, чем под пологом простой крестьянской повозки.

Но способность Гракха творить чудеса не ограничилась выбором экипажа. Заглянув под брезент, Марианна увидела несколько свернутых тюфяков, могущих служить сиденьями, стопку новых одеял, кухонные принадлежности и запас продуктов. Там лежали также лопаты и кое-какое оружие. Наконец, одежда, хотя и не сшитая в Лондоне или Париже, но вполне подходящая, явно ожидавшая Язона и Крэга. По всей видимости, Гракх за такое короткое время наилучшим образом использовал деньги Жоливаля.

— Это действительно похоже на волшебство, — подтвердила Марианна, отойдя в сторону, чтобы позволить мужчинам переодеться. — Как вам это удалось, Гракх? Ведь в такой час все магазины закрыты?

Юноша залился краской, как всегда с ним бывало, когда хозяйка делала ему комплимент, и засмеялся.

— В этом нет ничего мудреного, мадемуазель Марианна. С деньгами здесь можно достать что угодно и когда угодно. Надо только знать, в какую дверь постучать.

Рыжая голова Крэга О'Флаерти показалась из-под брезента.

— А ты, по-видимому, знаешь все нужные двери, мой мальчик! Я только боюсь, что нам все — таки не хватает одной вещи. Тебе, возможно, не известно о том, о чем нам рассказал в тюрьме наш итальянский собрат, попавший туда по недоразумению: чтобы путешествовать по дорогам этой империи и особенно чтобы получать лошадей на почтовых станциях, надо иметь нечто вроде паспорта…

— Это называется «подорожная», — невозмутимо подтвердил Гракх, достав из кармана лист бумаги со свежими печатями и сунув его под нос ирландцу. — Но вы преувеличили, мсье Крэг. Подорожная — это разрешение брать почтовых лошадей. Ее надо показывать, когда платишь за лошадей, а если хочешь экономить, то и показывать не обязательно. Есть еще вопросы, мсье Крэг?

— Все ясно, — вздохнул ирландец и выпрыгнул из повозки, одетый по-русски в широкие, заправленные в сапоги штаны и серую блузу с кожаным поясом. — Только остается привыкнуть к этой новой моде и… хотелось бы побриться!

— Мне тоже! — поддержал его Язон, появляясь в таком же облачении. — Я нахожу, что мы похожи на наших тюремщиков…

Гракх осмотрел их критическим взглядом, затем с удовлетворением кивнул.

— Получилось неплохо. Впрочем, это все, что я смог найти, и, если позволите дать совет, вы лучше оставьте бороды. С ними вы здорово похожи на бравых молодцов святой России, и все обойдется лучшим образом.

Кроме всего этого, Гракх, проявив достойную командира предусмотрительность и осторожность, чтобы избавить Марианну от возможных осложнений на вражеской территории, выписал подорожную на имя леди Селтон, английской путешественницы, желающей ознакомиться с царской империей, а также с патриархальными нравами ее обитателей.

Гракх, Язон и Крэг значились слугами дамы, а Жоливаль, перекрещенный в Смита, выступал в роли секретаря.

— Мистер Смит! — проворчал виконт. — И это все, что ты мог придумать? Какое бедное воображение!

— Пусть господин виконт простит меня, — с достоинством отпарировал Гракх, — но Смит — единственная английская фамилия, кроме Питта и Веллингтона, какую я знаю.

— Значит, я еще дешево отделался! Ладно, Смит так Смит! Теперь же, я думаю, пора и трогаться.

Действительно, день рождался в сиянии красно-фиолетовой, предвещавшей ветер зари. Где — то по соседству зазвонили колокола, призывая к утренней молитве. Медные купола православной церкви загорелись огнем на фоне алого неба, по которому плавно скользили чайки и черными молниями проносились ласточки.

Улицы верхнего города оживлялись. Возвращались из порта люди, громогласно обсуждая ночное происшествие. Те, кто счел за лучшее остаться в постели, теперь открывали окна, и грохот ставней смешивался с окриками и вопросами любопытных.

В конце улицы солдаты снимали тяжелые цепи, натягиваемые на ночь между двумя приземистыми башнями, которые назывались Киевскими воротами. С противоположной стороны показались первые телеги с хлебом.

Путешественники забрались в кибитку и поудобнее расположились на тюфяках, тогда как Гракх вспрыгнул на передок и сел рядом с кучером, которого пришлось хорошенько встряхнуть, так как он, видимо, считал, что ночь еще не прошла, и крепко спал.

Парижанин бросил взгляд под брезент, чтобы убедиться, все ли в порядке, затем с важным видом обратился к кучеру, заранее наслаждаясь эффектом, который произведет:

— Фпериот! — приказал он по-русски.

Кучер слегка улыбнулся, но тронул лошадей. Тяжелый экипаж двинулся с места, покачнулся на рытвине, ибо мостовые еще не были известны в молодом городе, и направился к выезду.

Марианна оперлась о стенку кибитки, ощупью нашла руку Язона и закрыла глаза, чтобы уснуть.

Через несколько минут друзья покинули Одессу и начали долгий путь по бескрайней России…