Маскарад в лунном свете

ГЛАВА 11

Отправившись позже в тот же день на поиски Маргариты, Томас нашел ее гуляющей в парке со своей компаньонкой миссис Биллингз и, улучив момент, когда почтенная дама отстала, заговорившись с приятельницей, подошел к девушке.

— Добрый день, моя дорогая, — промурлыкал он и слегка прикоснулся к своей шляпе, не сводя восхищенного взгляда с ее изящного уличного платья и еще более изящной фигурки, которую оно облегало. — Уверен, ты провела чудесную ночь. О, Боже! Не рисовая ли это пудра на твоей верхней губке? Только не говори мне, что твоя нежная кожа пострадала. Похоже, мне придется совершить джентльменский поступок и пожертвовать-таки своими усами. Я меньше всего хотел бы причинить тебе боль или смутить тебя. Джентльмен с головы до пят — такой уж он есть, Томас Джозеф Донован.

Маргарита шла по дорожке, не поднимая глаз. На щеках ее рдели два ярких пятна.

— Уходи.

Томас в сдвинутой по моде слегка набок шляпе продолжал неотступно следовать за ней, заложив руки за спину, и не сходившая с его лица широкая ухмылка ясно говорила, что он от души веселится.

— Уйти? Покинуть тебя? Да я лучше соглашусь ткнуть себя в глаз острой веткой.

— Отлично. Предложение кажется мне разумным.

Может, отыщем такую ветку, а? Должна же быть здесь хоть одна.

— Маргарита, ангел, не могу поверить, что ты говоришь серьезно.

— Ты прав, — ответила она, не замедляя шага. — Я не имела этого в виду. Я предпочла бы, чтобы ты выпил яд, — лучше такой, который вызывает медленную мучительную смерть. Уверена, у меня не возникло бы никаких трудностей с продажей билетов на подобный спектакль. Вильям, без сомнения, получил бы громадное удовольствие, наблюдая за твоей предсмертной агонией из первых рядов. Пожалуйста, пошли мне записку на Портмэн-сквер, если надумаешь меня этим порадовать. А до тех пор, Донован, — прощай.

Томас вновь прикоснулся к своей шляпе и, повернувшись, быстро зашагал прочь в полной уверенности, что в конечном итоге его ждет победа.

Не успела она, однако, пройти и нескольких ярдов, как перед ней остановился наемный экипаж и из него выскочила молодая пара в театральных костюмах, которая тут же начала разыгрывать сцену из «Укрощения строптивой».

Маргарита прямо-таки рухнула на нижнюю ступеньку крыльца соседнего дома и расхохоталась, да так, что из глаз у нее потекли слезы.

Спустившись в этот день к ленчу, она увидела подле своей тарелки томик сонетов Шекспира и единственную желтую розу. На лежавшей под розой карточке была на этот раз написана строчка из «Ромео и Джульетты»: «Эта почка счастья готова к цвету в следующий раз…»[5]

Поднеся бутон к носу и вдохнув нежный аромат, Маргарита, наконец, приняла решение.

Она не откажется от своих планов в отношении «Клуба», но это совсем не означает, что она не может следовать велениям собственного сердца.

На следующий день, после полудня, на Портмэн-сквер доставили огромный букет цветов. К букету была приложена записка: «Извини, кустов послать не могу».

Маргарита, почти что бросив букет в руки Мейзи, кинулась в оранжерею и с грохотом захлопнула за собой дверь. Час спустя лакей принес ей только что доставленную от ювелира с Бонд-стрит коробочку и, открыв ее, она обнаружила внутри усыпанную бриллиантами изящную заколку для волос. Грохот разбившейся о каменный пол глиняной вазы для цветов был слышен на весь дом, вплоть до кухни.

Два часа спустя второй букет, теперь уже из роз, от бледно-розовых до ярко-красных, прибыл к черному входу и без всякой записки. Кухарка, понюхав один из бутонов, пожала плечами и отнесла цветы к себе в комнату.

Выйдя на следующее утро из особняка деда на Портмэн-сквер, Маргарита осторожно посмотрела налево, направо и снова налево, и лишь после этого сошла с крыльца и махнула Мейзи, чтобы та следовала за ней.

— К вам посетитель, мисс Бальфур, — провозгласил Финч, входя утром в гостиную, где сидела Маргарита в ожидании подобного сообщения.

Она подняла руку к волосам, дабы убедиться, что ни один локон не выбился из-под желтой бархатной ленты, которой Мейзи закрепила ей волосы, сделала глоток сладкого чая и поставила чашку на столик.

— Вероятно, это американец, Финч, я права? — спросила она, мысленно поздравив себя с тем, что догадалась, как работает изобретательный ум Донована. Он охотился за ней на протяжении трех дней и сейчас, пожалуй, было самое время позволить ему, наконец, поймать себя.

— Нет, мисс, и думаю, не стоит добавлять, что из-за этого я проиграл еще одну пятерку сэру Гилберту, — ответил Финч и, поймав удивленный взгляд Маргариты, пояснил: — Это сэр Перегрин Тоттон, с нетерпением ожидающий в нижнем холле, когда ему будет дозволено войти. Должно быть, он только что вытащил ту из своих ног, которой уже стоит в могиле, дабы немного проветриться. Может, мне взвалить его себе на плечо да принести сюда? Из холла досюда путь не близкий, и мне совсем не хочется иметь на руках труп, если, не дай Бог, у него вдруг случится разрыв сердца.

Маргарита в сердцах топнула ногой, только сейчас осознав свою ошибку. Донован не придет на Портмэн-сквер. Он тянет время, выжидая момент, когда сможет застать ее одну, как тогда на обсаженной кустами аллее в парке. Как и она, он понимает, их следующая встреча будет такой, что им обоим не захочется, чтобы ее прерывали. И на любые ленты у нее в волосах он взглянет лишь затем, чтобы сдернуть их в тот же момент и погрузить пальцы в ее пышные кудри. Почувствовав, что краснеет, Маргарита поспешно закашляла в попытке скрыть смущение, вызванное столь дурной и совсем не подобающей настоящей леди мыслью.

— Вижу, ты слишком много времени проводишь в обществе дедушки, Финч, — проговорила она как можно более чопорным тоном, хотя и понимала, что все ее упреки были как об стенку горох. Финч все равно сделает все по-своему. Он жил в Чертси еще до ее рождения и давно уже был равнодушен ко всему, кроме поддержания своего авторитета. К тому же, сказать по правде, ее забавляли шутки дворецкого. — Пожалуйста, проводи сэра Перегрина сюда, — добавила она, — и постарайся быть с ним повежливее. Как-никак, он один из наших самых дорогих друзей.

— Никак только не возьму в толк, почему. Не успел он пробыть здесь и минуты, как тут же заявил, что ваза на столике в холле, над которой еще так тряслась ваша святая бабушка, — обычный кусок глины и ни гроша не стоит. Ну, да ладно. Пойду приведу сюда его светлость, пока он не начал давать лакеям указания заняться перестановкой мебели. — Финч, качая головой, повернулся к двери. — В жизни не встречал такого тупого, надутого индюка.

Маргарита отложила в сторону журнал « La Belle Assamblee », который лениво перелистывала, не особенно вчитываясь в рекламу кремов для лица и тела, и постаралась собраться с мыслями и приготовиться к встрече с сэром Перегрином — первой с того дня, как он укрылся в своем особняке с зашифрованным манускриптом, который отыскал, когда они с ним ходили по книжным лавкам.

Она ожидала увидеть его раньше, но, похоже, ошиблась, предположив, что он хоть в какой-то мере обладает умом, о котором твердил с таким завидным постоянством. Ей следует в будущем быть более осторожной и не давать увлечь себя высокопарным рассуждениям сэра Перегрина о собственных достоинствах, иначе она не сможет заставить его сделать и шагу по дороге к публичному позору, не вооружившись прежде фонарем и колокольчиком, дабы звенеть у него над ухом, поощряя идти в нужном ей направлении.

Она едва успела сложить на коленях руки и растянуть губы в застенчивой улыбке, как хрупкий сэр Перегрин буквально влетел в комнату, размахивая над головой пожелтевшими страницами рукописи.

— Маргарита! — воскликнул он, падая перед ней на одно колено с юношеским проворством, которое, вне всякого сомнения, несказанно удивило бы Финча, если бы он увидел эту сцену. — Дайте мне вашу нежную ручку, дабы я мог засвидетельствовать вам свое почтение. Позвольте мне поцеловать подол вашего платья. Я стольким вам обязан. Я обязан вам всем.

— Ах, сэр, вы совсем вскружили голову бедной девушке своими комплиментами, — жеманно проговорила Маргарита и закатила глаза, почувствовав на среднем пальце руки его горячий поцелуй. — Но поднимайтесь же, молю вас, и объясните, что вы имели в виду, поскольку, клянусь, я не поняла ни слова. Надеюсь, Перри, вы не пили так рано? Это было бы совсем на вас непохоже.

Сэр Перегрин с трудом поднялся на ноги, отряхнул быстро колено и, сев подле Маргариты, вцепился обеими руками в манускрипт.

— Но я пьян, моя дорогая. Пьян от счастья! От восторга, в который привело меня мое открытие! От мысли, что даст это открытие науке!

И тебе, подумала, усмехнувшись про себя, Маргарита. Дорогой Перри, я уверена, ты не разочаруешь меня и не станешь скрывать от всех свой гений. Нет, насколько мы с отцом тебя знаем. Она достала кружевной платочек и принялась обмахиваться.

— Ради Бога, Перри! Вы не даете бедной женщине угнаться за вашими мыслями. Постарайтесь успокоиться и объясните все толком. Какое отношение я имею к каким-то научным вопросам? Вам же прекрасно известно, что я лишь недавно покинула классную комнату. И, несомненно, если вы сделали открытие, то в этом только ваша заслуга, дорогой Перри. Об ином я и слышать не хочу.

Сэр Перегрин непонимающе наморщил лоб. В следующее мгновение, однако, лицо его прояснилось, и он слегка похлопал Маргариту по руке.

— Не беспокойтесь, мое дитя. У меня нет ни малейшего желания вовлекать вас в это дело. Я хотел лишь сказать, что именно вы привели меня в тот знаменательный день в книжную лавку. Разумеется, вы не имеете никакого отношения к моему блестящему открытию. Насколько мне помнится, вы тогда собирались выложить целых двадцать фунтов из выделяемой вам ежеквартально суммы за неуклюжую подделку под Чосера.

— Макиавелли, Перри. Это была неуклюжая подделка под Макиавелли, — поправила его светлость Маргарита, и ей невольно пришла на память строчка из знаменитого макиавеллевского «Государя»: «Существуют три типа интеллекта, — писал великий политический философ, — первый — это когда человек понимает все благодаря собственной сообразительности, второй — когда ему кто-то все объяснит, третий же — когда он ничего не может понять ни сам, ни с помощью объяснений. Первый тип самый лучший, второй очень хороший, третий же совершенно бесполезный». Донован, черт его возьми, понимал все сам, подумала Маргарита, тогда как сэр Перегрин, считающий себя необычайно умным, обладал, несомненно, «бесполезным» типом интеллекта.

Однако его можно было использовать.

— Да-да. Пусть будет Макиавелли, если вам так уж хочется. Все это не имеет абсолютно никакого значения, — проговорил раздраженно сэр Перегрин, не выносивший, когда ему возражали даже по самому пустяковому поводу. — Но вы должны выслушать меня. Должны постараться понять, насколько позволяет вам ваш женский ум, огромную важность сделанного мной открытия.

— Конечно, Перри. Если вы настаиваете. Но, может, прежде я позвоню и попрошу принести свежего чая и еще одну чашку? Финч, несомненно, будет весьма рад услужить вам, поскольку вы, как он не устает мне повторять, вызываете у него чувство глубокого уважения и восхищения.

— Чая? — сэр Перегрин посмотрел на Маргариту так, словно она предложила поджечь ему волосы на голове. — Я не хочу никакого чая. Вы меня не поняли? Я пытаюсь рассказать вам об открытии, которое потрясет этот остров до основания.

— Правда? Боже мой, как интересно. В таком случае мы, конечно, не станем пить чай. Может, тогда теплые булочки? Нет? Ну, хорошо, Перри, но только прошу вас, говорите помедленнее, рассказывая мне свои новости, чтобы я могла хоть что-нибудь в них понять.

Она едва удержалась, чтобы не влепить ему пощечину. Сэр Ральф, по крайней мере, не отказывал ей в уме, в отличие от этого надутого индюка.

Положив тонкий манускрипт себе на колени, сэр Перегрин благоговейно разгладил пожелтевшие от времени страницы.

— Вы понимаете, это было чрезвычайно трудно, но с самого начала мне стало ясно, что в руках у меня необычайная ценность. — Наклонившись к Маргарите, он понизил голос до заговорщицкого шепота: — Записи сделаны шифром, причем на латыни. Шифр оказался чертовски трудным, но мне все-таки удалось найти к нему ключ.

— Сделаны кем, Перри? — тоже шепотом спросила Маргарита и мысленно вновь поблагодарила деда, настоявшего в свое время на том, чтобы она выучила латынь, и «Максвелла» за его многочисленные и разнообразные таланты. — И зачем? С какой целью?

Сэр Перегрин бросил взгляд на единственную дверь, словно боясь, что кто-то может их подслушать, и, нервно облизав губы, ответил:

— Его звали Бальбус. Само его имя послужило мне ключом, поскольку в переводе оно означает «тот, кто говорит невнятно». Ну, да это не столь уж и важно. Он и его семья жили здесь, в Лондоне, до того, как римские легионы покинули Англию, отправившись на защиту Италии. Ему пришлось срочно уехать и оставить все свои драгоценности и домашний скарб здесь. Перед отъездом, однако, он все спрятал — зарыл в землю — и оставил этот зашифрованный манускрипт, в котором подробно описал, где искать зарытые сокровища.

Маргарита бросила взгляд на пожелтевшие страницы.

— Но, Перри, никакой пергамент не мог бы так долго сохраниться. Вне всякого сомнения, это подделка, как и мой Макиавелли.

Покачав головой, сэр Перегрин пренебрежительно махнул рукой, словно она сказала заведомую глупость.

— Хотя Бальбусу и пришлось покинуть Англию, он явно не отказался от надежды когда-нибудь сюда вернуться и выкопать свои сокровища. Его слова были записаны его сыном, затем сыном его сына и так далее, пока один из его потомков не попал, наконец, в Англию спустя несколько десятилетий после вторжения на остров Вильгельма Завоевателя. Но было уже поздно. — Сэр Перегрин с силой прижал руки к своей костлявой груди. — Как, должно быть, страдали они, находясь так близко от своих сокровищ и не имея ни малейшей возможности до них добраться… До настоящего момента.

Довольная улыбка мгновенно стерла с лица сэра Перегрина выражение сочувствия к бедному Бальбусу и его потомкам.

— Вам и в голову не придет, Маргарита, где этот дурак спрятал свои сокровища. Вы и за сто лет не догадаетесь, почему потомкам Бальбуса так и не удалось получить их назад.

— Уверена, вы правы, Перри. Но не томите же меня. Если вы тотчас же всего мне не скажете, клянусь, я умру от любопытства.

Сэр Перегрин потер довольно руки. Лихорадочный блеск в его глазах выдавал присущую ему страсть к приключениям.

— Если мои расчеты верны, — а у меня нет никаких причин в этом сомневаться, поскольку я был всегда силен в математике, — Бальбус закопал свои самые ценные сокровища не далее, чем в десяти футах от того места, где сейчас проходит южная стена часовни Святого Петра!

— Но ведь часовня находится в стенах Тауэра, которые возвел еще Вильгельм Завоеватель! — воскликнула Маргарита. В голосе ее звучали одновременно восторг и растерянность. — О, Перри, как ужасно! Неудивительно, что семья этого несчастного не могла добраться до спрятанных им сокровищ. Но и вам, Перри, это не удастся. Вы никогда не сможете добиться королевского разрешения даже на то, чтобы воткнуть лопату в землю за стенами Тауэра.

— Но оно у меня уже есть, дорогая дитя. Я только что от Стинки, который убедил принца Уэльского разрешить там раскопки. — Сэр Перегрин внезапно нахмурился и добавил: — Мне, правда, придется разделить славу с принцем, ну, да это к делу не относится. Нет, вы только представьте себе, Маргарита! Представьте, какой фурор произведет эта находка, и не только в Лондоне, но и во всем мире! Древние монеты, статуи, мозаика! Я пригласил руководителей всех самых значительных научных обществ присутствовать на раскопках, которые начнутся через два дня — как вы понимаете, мне нужно время, чтобы поместить сообщение об этом событии в газетах. Принц обещал создать для всех этих сокровищ музей — прямо в стенах Тауэра — и намекнул также, что назначит меня его куратором. Наконец-то после стольких лет насмешек и равнодушия людей, равных мне, или даже ниже меня, я стану знаменит!

— Да, Перри, — ответила серьезно Маргарита и протянула руку к чашке с чаем, прикусив до крови щеку с внутренней стороны. — Я уверена, что так оно и будет.

День пролетел для Маргариты в мгновение ока, поскольку, разгадав, как ей казалось, замысел Донована, она перестала томиться ожиданием. «Эта почка счастья готова к цвету в следующий раз…»

Донован говорил ей, что не любит «Ромео и Джульетту». Однако неприязнь не мешала ему цитировать целые строфы из этой пьесы, когда он находил это выгодным для себя. Всегда и во всем он руководствовался лишь своими желаниями.

Но то же самое можно было сказать и о ней.

Не удивительно, что ее так влекло к нему.

Не удивительно и то, что она готова была пойти ему навстречу.

Целый час она перебирала приглашения, лежавшие на блюде на каминной полке в гостиной, и, наконец, решила, что леди Джерси была единственной, кто мог бы пригласить американца на свой бал, поскольку сия покровительница робких дев относилась к тому типу людей, которые просто обожали скандалы.

Покончив с этим вопросом, Маргарита отправилась принимать ванну и нежилась в ней до тех пор, пока Мейзи не пригрозила вылить ей на голову кувшин холодной воды, если она тотчас же не вылезет оттуда. Ужин ее, который она велела принести к себе в комнату, состоял из холодных закусок и был весьма легким.

Ее наряд, решила Маргарита, должен быть верхом совершенства, и она потратила на его выбор не менее часа, сидя на коврике перед камином рядом с Мейзи, расчесывающей ей мокрые после купания волосы. Наконец выбор был сделан. Она наденет белое платье — вполне обычный цвет для юной леди, только начавшей выезжать в свет. Но белое вполне определенного тона. Без какого бы там ни было намека на розовое, и не кажущееся желтоватым в свете свечей.

Нет, платье должно быть ослепительно белым — белым, как солнце в жаркий летний день, белым, как сохнущие после стирки простыни в Чертси, белым, как невинная дева на брачном ложе.

И на нем должно быть как можно меньше пуговиц.

Надев простое, с единственной оборкой на подоле, но элегантное платье из плотного белого шелка, облегавшее ее маленькие округлые груди и, благодаря квадратному вырезу, подчеркивавшее линию плеч, Маргарита села за туалетный столик и вскоре почти довела Мейзи до слез своими придирками, требуя зачесать ей волосы строго назад и налево и закрепить их прямо над левым ухом так, чтобы локоны падали ей на плечо, оставляя открытой ее изящную шею.

Затем Мейзи помогла ей надеть плотно облегавшие руку и доходившие почти до локтей лайковые перчатки, что было весьма нелегким делом и заняло почти четверть часа. Внезапно Маргарита решила идти без перчаток, и бедной служанке пришлось потратить еще пятнадцать минут, чтобы снять их со своей госпожи.

Наконец Маргарита была готова. Бросив довольный взгляд на прозрачную с золотыми блестками шаль, которую она набросила сверху на платье, Маргарита порывисто поцеловала Мейзи и отправилась на поиски деда, тогда как служанка, тяжело дыша, рухнула без сил на пуфик.

Сэр Гилберт сидел в кресле в своем кабинете и недовольно ворчал себе под нос. Леди Джерси вызывала у него неприязнь в пять раз более сильную, чем все балы вместе взятые, и он с большим удовольствием провел бы этот вечер дома, играя с Финчем в вист на медяки.

— А вот и мой самый лучший на свете эскорт, — воскликнула Маргарита, прямо-таки впорхнув в кабинет деда в своих новых вечерних туфельках, в которых чувствовала себя почти так же, как в те дни, когда гуляла босиком по нежной весенней траве в Чертси. — О, Боже, — она нахмурилась, остановившись в двух шагах от сэра Гилберта. — Что я вижу? Недовольство? Только не говори мне, что ты решил в самый последний момент отказаться. Это было бы в высшей степени нечестно, поскольку леди Джерси, я уверена, рассчитывает, что ты будешь в числе тех джентльменов, которым она так стремится навязать всех этих своих дурнушек.

Сэр Гилберт поднял одну кустистую бровь и, бросив на внучку свирепый взгляд, проворчал:

— А ты, оказывается, настоящая злюка, Маргарита. С каждым днем ты все больше и больше напоминаешь мне твою бабушку.

— Спасибо, дедушка, — ответила Маргарита, приседая в реверансе. — Ты не собираешься похвалить мой туалет? Думаю, Мейзи еще не скоро оправится от своих трудов, благодаря которым ей удалось совершить сегодняшнее чудо.

— Ты не сразишь никого наповал, малышка, если ты это хотела услышать, — проговорил ворчливо сэр Гилберт, неохотно поднимаясь с кресла. — Ну-ну, не дуйся. Ты и сама прекрасно знаешь, что красива, и не должна напрашиваться на комплименты. А где жемчужное ожерелье твоей матери? Разве ты не собираешься его надеть? Без него, как мне кажется, ты выглядишь несколько голой.

Маргарита невольно подняла руки к открытому вырезу.

— Ах вы, негодный старикашка, смущать девушку подобными речами!

Сэр Гилберт отчаянно закашлялся и шагнул к столику с напитками, где стоял столь обожаемый им джин, — тот самый, который Маргарита щедро разбавила водой лишь несколько часов назад, не обмолвившись, разумеется, об этом и словом.

— Мне не удастся смутить тебя, девчонка, даже если я обрушу тебе на голову целый поток ругательств длиной с нос сэра Перегрина Тоттона.

Налив себе в стакан щедрую порцию, он повернулся и, прищурившись, взглянул на Маргариту.

— Я наткнулся на Тоттона сегодня днем, когда он выпархивал отсюда, надутый от важности, как всегда. Он, случайно, не собирается быть на балу у Джерси сегодня вечером? Как и этот слюнтяй Хервуд, или этот Мэпплтон, у которого голова набита ватой? Против Лейлхема я не стал бы возражать, поскольку он наш сосед и все такое прочее… и, по крайней мере, он не выставляет себя постоянно дураком.

Маргарита опустилась в кресло, только что оставленное дедом, и аккуратно расправила юбку.

— Ну, я думаю, они все там будут. Как, разумеется, и мой последний поклонник, лорд Чорли.

Одним махом сэр Гилберт опорожнил стакан и весь передернулся.

— Редкий болван! Способен уморить не хуже того шарлатана лекаря, которого ты наняла, чтобы он держал меня в узде. Чорли так глуп, что не получаешь ни малейшего удовольствия, подшучивая над ним. Маргарита, дорогое дитя, неужели ты не чувствуешь в глубине души, что совершенно незачем тащить меня с собой на сегодняшний бал? Вполне достаточно этой Биллингз. Господь свидетель, мне бы ее было более чем достаточно!

Маргарита, весьма продвинувшаяся в искусстве притворства в последние дни, состроила было недовольную гримаску, но вдруг просияла, будто в голову ей неожиданно пришла замечательная мысль.

— А как насчет отступного, дедушка? — спросила она, глядя с ухмылкой на деда.

Сэр Гилберт с грохотом опустил пустой стакан на столик.

— Идет! — воскликнул он, явно довольный готовностью, с какой внучка приняла его дезертирство. Однако в следующее мгновение он посерьезнел. — Что ты задумала, девчонка? Тебе не удастся уговорить меня разрешить тебе кататься в моем седле, как ты делала это в Чертси. Здесь Лондон, девушка, и или это дамское седло, или вообще никакого. И я также не разрешаю тебе подстреливать кого бы то ни было — если, конечно, это не кто-нибудь из тех старых дураков, которые ходят, прирученные тобой, по моему дому. Здесь я могу сделать исключение.

— Фи! — воскликнула Маргарита, изображая недовольство, и поднялась с кресла. — Ну, хорошо, старина. Думаю, мы найдем с тобой какой-нибудь компромисс. Ты сказал, что я выгляжу голой без маминого жемчужного ожерелья. Но я специально его не надела, поскольку оно совсем не подходит к этому платью… не то чтобы мне хотелось беспокоить тебя по таким пустякам…

Она подошла к сэру Гилберту вплотную, обняла его за шею и кокетливо склонила голову набок.

— Но прекрасные рубины бабушки… о, дедушка, это было бы великолепно!

— Рубины Марджи? — Сэр Гилберт покачал головой. — Довольно красивые побрякушки, согласен. Но они, насколько мне помнится, красные, как кровь, и невинной девушке совсем не пристало их носить.

— Да, кроваво-красные. — Маргарита прижалась щекой к широкой груди деда. Как кровь девственницы, приносимая в дар мужчине, которому она себя отдает. Ей хотелось, чтобы предстоящая ночь стала ночью предзнаменований и скрытых символов, исключительно важной ночью, которую Томас Джозеф Донован запомнит на всю жизнь. — Да, я забыла сказать тебе, что лорд Мэпплтон будет сегодня на балу с Джорджианой Роллингз. Он прислал днем записку, в которой выражает надежду увидеться с тобой на балу у леди Джерси и поблагодарить тебя за то, что ты познакомил его с прекрасной Джорджианой.

— О, нет. Только не это. Все что угодно, только не этот потертый Ромео и мисс Удивление. Именно так — мисс Удивление — называет ее Донован. Вот кого бы я повидал с громадным удовольствием!

Он высвободился из объятий Маргариты и, подойдя к камину, нажал скрытую пружину на покрытой искусной резьбой каминной полке. В ту же минуту висевший над камином портрет его покойной жены скользнул в сторону, и в открывшейся за ним нише стал виден металлический сейф. Сунув в сейф руку, сэр Гилберт достал оттуда золотое с рубинами ожерелье.

— А серьги, дедушка, — подала за его спиной голос Маргарита, решив идти до конца. Общество все равно не простит ей рубинового ожерелья. — Они маленькие, как мне помнится, и совсем не претенциозные. И, может, также браслет, поскольку руки у меня голые?

Пять минут спустя, после того как появилась миссис Биллингз все в том же сером унылом платье и с выражением покорства на лице — оно не изменилось даже при виде кричащих драгоценностей на ее подопечной, — Маргарита поцеловала сэра Гилберта и, пожелав ему доброй ночи, направилась к двери.

На пороге она, однако, остановилась и, обернувшись, взглянула на деда, в глубине души сознавая, что в последний раз смотрит на него глазами невинной девушки. После чего глубоко вздохнула, повернулась вновь к двери и, подняв высоко голову, отправилась навстречу ожидавшей ее судьбе.

— Ради Бога, стой спокойно! Как, ты думаешь, я смогу завязать эту штуковину, если ты все время вертишься? Любой решил бы, что у тебя в штанах полно клопов.

Томас приподнялся и посмотрел поверх седой головы Дули в зеркало, пытаясь разглядеть себя в нем.

— Пэдди, — простонал он, поправляя галстук — третий, примеряемый им за последние несколько минут, — ты меня почти задушил. — Он сорвал с шеи пышный полотняный галстук и бросил его на кровать. — Ладно, Пэдди, оставь. Все это бесполезно. Давай мне другой. Я повяжу его, как обычно, и покончим на этом.

— А о чем я твержу тебе уже битый час? — проворчал Дули и, взяв с кровати брошенный Донованом галстук, вытер им потный лоб. — Сказать по правде, парень, ты смотришься намного лучше, когда в твоем костюме имеется некоторый беспорядок, — тогда ты больше похож на человека. Глядя, как ты суетишься можно подумать, ты собрался под венец. Ага, вот так-то лучше. — Он бросил галстук, которым вытирал лицо, на стул и взялся за шляпу. — Ну, что, мы идем, или ты хочешь, чтобы я еще раз отряхнул щеткой твой жилет? Или, может, ты вообще решил сменить экипировку? Ты уже два раза переодевался, черт подери, так что меня ничуть не удивит, если ты разденешься сейчас догола и все начнешь сначала.

Покачав головой, Томас облачился в свой темно-синий фрак. На Дули он смотреть, однако, избегал, чувствуя себя смущенным. Он действительно вел себя, как нервничающий жених.

— Нет, Пэдди. Теперь, думаю, я готов. Экипаж, нанятый тобой, ждет?

Дули шагнул в примыкающую к спальне небольшую гостиную.

— Лучше бы ему ждать нас, парень, за те деньги, которые нам пришлось выложить за одну ночь.

— Надеюсь, ты помнишь, что это должен быть закрытый экипаж? — Томас взял плащ и взмахом руки показал Дули, чтобы тот шел первым.

— В какой глаз, Томми, ты хочешь, чтобы я тебе врезал за подобный вопрос? Ты велел мне нанять закрытый экипаж, закрытый экипаж я и нанял. Даже не спросив тебя, зачем, не так ли? Как не задал и вопроса, почему я должен ехать туда вместе с тобой, когда тебе прекрасно известно, что я отношусь ко всем этим балам, как черт к святой воде. — Он остановился на лестничной площадке и, обернувшись, пристально посмотрел на Томаса. — У тебя явно что-то на уме, Томми, я прав?

— Признайся, Пэдди, тебе ведь не хочется и в самом деле это знать, не так ли? — Обойдя Дули, Томас быстро, прыгая через две ступеньки, спустился по лестнице.

Дав кучеру адрес леди Джерси и сделав кое-какие распоряжения личного свойства, которые, как он надеялся, тому вскоре придется выполнять, Томас уселся на сиденье подле Дули и неожиданно спросил:

— Ты видел сегодня Чорли?

— Видел, и опять за игрой, — ответил Дули, внутренне настраиваясь на то, что если у леди Джерси будет такая же толпа, как на всех балах, то ему придется проторчать там никак не меньше двух часов. — Он проигрывает, как ты и говорил, парень. Просаживает за раз больше денег, чем я видел на своем веку. К концу дня он уже принялся царапать долговые расписки. Скажи мне, Томми, как может человек, даже англичанин, быть таким полным идиотом?

Томас ухмыльнулся, мысленно поздравив Маргариту с ее безошибочной оценкой слабостей лорда Чорли.

— Он ничего не может с собой поделать, Пэдди. Он уже столько времени проигрывает, что убежден: стоит ему лишь немного подождать, и фортуна вновь повернется к нему лицом. Интересно, что сделает с его светлостью Маргарита, когда его карманы опустеют? К ней в руки ведь и попадут все его долговые расписки. Может, мы, ирландцы, и изобрели эти самые расписки за долги, но уютно себя с ними чувствуют только англичане.

Медленно, но неуклонно они продвигались вперед, но на подступах к площади им пришлось остановиться и встать в конец длинной вереницы экипажей, растянувшейся почти на три квартала до самых парадных дверей особняка леди Джерси. Дули покачал головой.

— Маргарита соблазняет Мэпплтона бриллиантами и слишком покладистой молодой женщиной, подсылает к Чорли шулера и, одному только Богу известно, что делает с Тоттоном, — и ты находишь все это забавным? А не задумывался ты над тем, что она готовит для тебя? Ты даже начал поговаривать о том, чтобы жениться на ней.

Томас достал из кармана сигару и, не зажигая, сунул ее в рот и зажал в зубах.

— Знаю, Пэдди, знаю. — Губы его раздвинулись в широкой ухмылке. — Любовь великая штука, не правда ли?

ГЛАВА 12

Первое, что услышал Томас, войдя в душный бальный зал, были слова:

— …эта девчонка Бальфур. Похоже, у ее компаньонки нет ни капли здравого смысла. Позволить ей надеть рубины! Еще можно понять, когда она, не имея приданого, вешается на шею пожилым джентльменам, хотя это и верх неприличия, но сегодняшняя ее выходка переходит уже всякие границы. Рубины! В следующий раз, попомните мои слова, она намажет себе красной краской губы!

Томас усмехнулся. Дама, которую он подслушал, и в подметки не годилась его Маргарите, как, впрочем, и остальные дамы в зале, — в платьях с многочисленными оборками и надушенные сверх всякой меры. Неудивительно, что Маргариту никто никогда не видел в компании женщин: вероятно они наводили на нее смертельную скуку. И потом, у нее не было времени сплетничать или беспокоиться о том, что скажут о ней в обществе. Она была слишком поглощена своей войной с мужчинами, которые считали себя ее поклонниками.

— Пэдди, — сказал Томас, найдя глазами Маргариту, которая сидела подле своей нервно улыбающейся компаньонки в одиночестве, но с гордо поднятой головой, словно знала, что говорят о ней вокруг, и ей было в высшей степени на это наплевать, — почему бы тебе не пойти к карточным столам и не взглянуть, не растрачивает ли Чорли остатки своего состояния. И не ищи меня. Я присоединюсь к тебе через несколько часов — самое меньшее, через четыре.

Дули, с откровенным отвращением разглядывавшей обитые лиловой материей стены зала, обернулся.

— Четыре часа?! Ты хочешь, чтобы я подпирал здесь в одиночестве стены в течение четырех часов?

— Возможно, и дольше. — Томас достал из кармана толстую пачку банкнот и протянул руку. — Вот, бери, Пэдди, — если ты, конечно, намерен играть с этими англичанами.

— Не для рыбы ли была создана вода? — пробормотал Пэдди, поспешно хватая деньги, выигранные Донованом в карты у достопочтенного Джулиана Квиста. Сунув банкноты в карман, он поднял глаза на Томаса. — Ну? Чего ты ждешь, парень? Ступай, ступай… у меня неотложные дела в другой комнате.

Томас кивнул и взмахом руки показал Дули, чтобы тот уходил, поскольку в этот момент заметил лорда Мэпплтона и скромно одетую мисс Роллингз. Молодая женщина была худой, как жердь, и почти на голову выше его светлости. В ней было что-то… что-то смутно знакомое: возможно, в повороте ее головы… и Донован понимал, что это будет его беспокоить до тех пор, пока он не поймет в чем дело. Но он не собирался выяснять это сегодня вечером, поскольку мысли его сейчас были заняты кое-чем поважнее Джорджианы Роллингз.

Не успел он, однако, сделать и нескольких шагов по направлению к Маргарите, как почувствовал чье-то прикосновение и, обернувшись, увидел перед собой ничем не примечательную флегматичную физиономию сэра Ральфа Хервуда.

— Добрый вечер, сэр Ральф, — произнес он любезным тоном, мысленно пожелав, чтобы тот очутился сейчас на обратной стороне луны. — Вижу,

настроение у вас, как всегда, отличное.

— Нам нужно поговорить, — прошептал еле слышно уголком рта Хервуд, словно боясь, что кто-то может услышать его в полном народа шумном бальном зале.

— Нет, — все тем же любезным тоном ответил Томас и уставился на руку сэра Ральфа, все еще сжимавшую его локоть, побудив того тем самым поспешно убрать ее. — Нам совсем этого не нужно. Насколько мне помнится наш прошлый разговор, теперь вы должны действовать.

— Все должно идти строго по плану, — проговорил Хервуд с таким жаром, что брови Томаса поползли удивленно вверх. — Цель у нас с вами одна. Уверен, если бы мы с вами где-нибудь присели и обсудили все как следует, нам бы удалось достичь компромисса, который устроил бы нас обоих. В конце концов, мы с вами на одной стороне.

Томас был рад явному отчаянию Хервуда.

— Полагаю, вы правы, но мне вдруг пришла на память трагедия, произошедшая с бойцовыми петухами лорда Томонда. Вы ведь помните эту историю, сэр Ральф, не так ли? Ирландец, нанятый лордом Томоном присматривать за птицами, — стоившими, между прочим, его светлости весьма больших денег, — запер их всех на ночь перед состязанием в один амбар и утром нашел их частью мертвыми и частью охромевшими, поскольку все они передрались, как это и свойственно петухам. Когда же ирландца спросили, почему он поместил петухов вместе, ответом было: он не думал, что птицы передерутся, поскольку они, так сказать, были все на одной стороне.

— Я не держу на вас зла, мистер Донован, — сказал Хервуд, сверля Томаса своими темными глазками, напоминавшими шляпки гвоздей, вколоченных в гроб. — Не сомневаюсь, вам не внушают доверия эти дураки, с которыми вам приходится иметь дело и которые вновь продемонстрировали свою полную никчемность в Ричмонде. Не могу вас в этом винить. Но их работа почти что завершена, и очень скоро они нам будут не нужны. Если бы вы согласились иметь дело исключительно и непосредственно со мной…

Хервуд вдруг умолк, причем рот его закрылся так резко, словно кто-то дернул за невидимую веревочку, прикрепленную у него к нижней челюсти. Томас удивленно повернул голову и взгляд его тут же упал на вошедшего в зал графа Лейлхема, как всегда необычайно элегантного в своем черном костюме и белоснежной рубашке. Посреди зала граф на мгновение остановился и коснулся пальцами своих плотно сжатых губ, словно пытаясь подавить таким образом готовый сорваться с них стон, затем двинулся дальше.

В рядах мошенников, подумал Томас, началось брожение, причем столь бурное, что Лейлхему пришлось забыть о болезни и повязках и явиться сюда, дабы самолично приструнить своих приспешников. Любопытно.

Он улыбнулся Хервуду и дружески положил ему на плечо руку, прекрасно понимая, что это не ускользнет от внимания лорда Лейлхема.

— Вы начинаете интересовать меня, сэр Хервуд, — сказал он, в то же время кивнув Лейлхему, чтобы показать ему, что он его заметил. Граф отвернулся и вежливо раскланялся с какой-то престарелой дамой в ядовито-лиловом наряде. — Я завтра собираюсь часов в одиннадцать утра подышать свежим воздухом в парке. Вы, случайно, не увлекаетесь утренним моционом?

— Нет. — Хервуд покачал головой. — Там слишком много народа. У меня есть другое предложение. В пятницу лорд и леди Брилл устраивают бал-маскарад в Воксхолле. Конечно, и Воксхолл, и маскарады совершенно de'classe'[6], но нам это подойдет, поскольку мы с вами не можем подолгу беседовать на людях — слишком много глаз наблюдают за нами. Вам не понадобится никакого приглашения, если вы будете в маскарадном костюме. Я надену серое домино.

— Разумеется, — Томас про себя усмехнулся, представив Хервуда в унылом сером одеянии. — А что надеть мне? Может, я наряжусь Святым Патриком и буду бросать перед собой змей, а? Или вы находите, что это уж слишком?

— Веселость здесь совершенно неуместна. Наденьте черное домино и маску. Думаю, этого будет вполне достаточно. Вы ведь не хотели бы привлечь к себе внимание?

— Да, конечно, — ответил Томас со всей серьезностью, на какую только был способен. — Он убрал руку с плеча Хервуда и поклонился, желая сейчас как можно скорее распрощаться с ним. — Договорились. Итак, до пятницы. В полночь? Полночь, по-моему, самый подходящий час для нашей встречи, вы не находите?

Хервуд покачал головой и раздраженно ответил:

— Совершенно очевидно, что вы не вращаетесь в обществе. В полночь все снимают маски. Нам следует встретиться раньше… скажем, в одиннадцать. В таком случае мы с вами разойдемся прежде, чем все начнут снимать маски.

Томас слегка наклонил голову.

— Я преклоняюсь перед вашим умом и предусмотрительностью, мой друг.

Хервуд поспешно прижал пальцем кожу под левым глазом, пытаясь унять внезапно начавшийся тик.

— Ваш друг? Приятно слышать от вас такое, мистер Донован. Мне это нравится. Да, я полагаю, вы правы. Друзья могут быть весьма полезны друг другу, не так ли?

— Чрезвычайно полезны, сэр Ральф, — ответил Томас, только сейчас осознав, что Маргарита не теряла времени напрасно, поскольку перед ним был совсем не тот Хервуд, которого он встретил, приехав в Лондон. Хотя и казавшийся сейчас менее уверенным в себе, он в то же время проявлял независимость в суждениях, которой Томас не замечал в нем раньше. — Но теперь я должен вас покинуть. Я обещал мисс Бальфур поговорить с ней сегодня на балу о высказанном ее дедом желании встретиться со мной и обсудить жизнь в Филадельфии.

— С Маргаритой? — Хервуд нахмурился. — Она сегодня в немилости, мистер Донован, поскольку нарушила все приличия, надев вместо подобающего девушке жемчуга цветные камни. Похоже, сэр Гилберт совершенно ее распустил, и как бы мне ни хотелось и впредь быть ей другом… — Он отчаянно заморгал, произнеся эти слова, но затем взял себя в руки и закончил: — …и я, и все мы не можем продолжать и дальше ухаживать за ней, если она желает быть всеобщим посмешищем.

— Так для меня, выходит, теперь путь свободен? И ваши приятели согласны с вами? Лорд Чорли? Лорд Мэпплтон? Сэр Перегрин? Лейлхем! Как это любезно с вашей стороны.

Дрожащими пальцами Хервуд дернул себя за воротник рубашки, словно внезапно почувствовал затягивающуюся у него на шее веревку и попытался освободиться.

— Мне безразлично, что вы с ней сделаете, мистер Донован. Меня она более не интересует. Единственное, чего я сейчас желаю, так это встретиться с вами в Воксхолле и все окончательно обсудить. Мы должны осуществить наши планы, и быстро. Мне нужно быть уверенным в своем будущем, особенно сейчас… ну, да это неважно. О, я вижу лорда Мэпплтона с его последним и единственным трофеем. Полагаю, мне следует поздравить его с победой, хотя, по словам сэра Перегрина, в конечном итоге эта девица окажется дочерью богатого торговца… ну, да мне все равно. Желаю вам повеселиться, мистер Донован… и до вечера пятницы?

Провожая глазами Хервуда, Томас отметил про себя появившуюся в его походке уверенность и попытался понять причину как этой уверенности, так и внезапной смелости сэра Ральфа. Все это было довольно странно, особенно ввиду присутствия Лейлхема.

Дела определенно могут принять плохой оборот, подумал он и, выбросив в следующее мгновение из головы все мысли о возможном столкновении между двумя мошенниками, направился через зал к прекрасной, непредсказуемой и, несомненно, плетущей заговоры юной женщине, которая, он знал, была его судьбой.

— Добрый вечер, миссис Биллингз, мисс Бальфур. — Томас поклонился обеим дамам и улыбнулся, заметив в волосах Маргариты подаренную им заколку. Если ему и требовалось еще какое-то доказательство ее молчаливого согласия на то, что он планировал на сегодняшний вечер, оно было у него перед глазами.

— Мистер Донован, — приветствовала его в свою очередь Маргарита и, с шумом раскрыв веер, принялась обмахиваться. — Вы проявили необычайную смелость, сэр, решив приблизиться к двум неприкасаемым сегодняшнего бала. Или вы не заметили, что все оставили нас с миссис Биллингз из-за рубинов моей бабушки?

Миссис Биллингз, которая в этот момент зевала, прикрыв рот рукой в кружевной перчатке, наклонилась вперед.

— Я умываю руки, мистер Донован, и отказываюсь от какой-либо ответственности за подобную выходку. Хотя какое это имеет теперь значение! Моя репутация безвозвратно погибла. Никогда мне не найти болыпе хорошего места в качестве компаньонки! Господи, я так устала, и у меня ужасно болит голова.

— Я предложила ей уехать в Шотландию, где ее никто не знает, и стать гувернанткой у какого-нибудь маленького лорда в юбочке, но она не поддается ни на какие уговоры, — вставила Маргарита, глаза которой сверкали, как он ясно видел, прямо-таки нечестивой радостью. — Вам известно, мистер Донован, что меня покинули даже самые мои дорогие друзья? Ни Мэпплтон, ни Хервуд, ни Чорли… ни даже сэр Перегрин не осмеливаются ко мне подойти. А мне так хотелось поболтать с мисс Удивление. Вы знаете, быть парией так интересно.

— Ох, моя бедная голова! — воскликнула миссис Биллингз и, открыв свой ридикюль, принялась искать там флакон с нюхательными солями. Внезапно она застыла и, несколько раз моргнув, повалилась набок, как корабль, на котором груз вдруг по совершенно необъяснимой причине перекатился на один борт.

Маргарита закрыла веер и довольно бесцеремонно похлопала им по руке миссис Биллингз, мгновенно приведя ту в чувство.

— Довольно, Билли. Если не можешь совладать с собой, то тебе, думаю, лучше отправиться в одну из комнат отдыха и прилечь на какое-то время, положив на лоб холодную примочку. Мистер Донован, не будете ли вы так любезны проводить нас? А потом, устроив ее, я, пожалуй, прогуляюсь по залу, опершись на вашу руку. Просто ради смеха, вы понимаете.

Миссис Биллингз позволила Томасу помочь ей подняться. Ее движения были медленными и тщательно рассчитанными, словно она прилагала все силы, чтобы совершить это простое действие.

— Вы не сбежите от меня в какой-нибудь укромный уголок, Маргарита? — Миссис Биллингз подняла глаза на Томаса. — Конечно, нам следовало бы вернуться на Портмэн-сквер, но, чувствую, у меня не хватит сил пройти сквозь всю эту толпу приглашенных на лестнице, ждущих своей очереди быть представленными и войти в зал. Ни на одном приеме за весь сезон не было, клянусь, столько народа, как здесь сегодня. Должно быть, леди Джерси весьма горда этим.

Взяв миссис Биллингз под руку, Томас направился к отведенным для дам комнатам. Маргарита последовала за ними.

— Обещаю вам, мадам, что мисс Бальфур не окажется ни в каких укромных уголках.

— Благодарю вас, мистер Донован, — пропищала тоненько миссис Биллингз, хлопая на Томаса глазами в обрамлении редких ресниц, и оперлась сильнее на его руку. — Вы — настоящий джентльмен, что бы там про вас ни говорили. — И она снова широко зевнула.

Позади них послышалось хихиканье. Обернувшись, Томас увидел на лице Маргариты довольную ухмылку. Похоже, он был прав, решив не беспокоиться о компаньонке. Тому, кто с легкостью вертел Лейлхемом и остальными, не составляло никакого труда избавиться на вечер от опеки одной чувствительной дамы.

Как только миссис Биллингз, глаза которой почти закрывались, прилегла на диван в одной из комнат вдали от бального зала, Томас, стремясь увести Маргариту подальше от шумной толпы, быстро провел ее через боковой холл к одному из темных балконов.

— Видишь? — показал он взмахом руки, как только они прошли через высокие застекленные двери. — Ни одного укромного уголка. Мне, как ты понимаешь, не хотелось лгать и тем самым позорить свое имя. Как долго миссис Биллингз пробудет в таком состоянии?

Он крепко сжал в своих ладонях обе руки Маргариты, наслаждаясь видом ее обнаженных плеч, сияющих в лунном свете, как оживший мрамор. Она красноречиво пожала ими.

— Не знаю, Донован. До сегодняшнего вечера я никогда никого не поила лауданумом. Несколько часов, полагаю. Ты и представить себе не можешь, чего мне стоило не дать ей заснуть, ожидая когда ты, наконец, оторвешься от Ральфа. О чем это вы с ним так дружески беседовали? Мне даже показалось на мгновение, что он улыбнулся.

— Ну-ну, ангел. Мы ведь, кажется, условились с тобой не делиться друг с другом своими секретами. Я не буду больше допытываться у тебя о твоих планах в отношении Хервуда и остальных Мафусаилов, а ты не станешь задавать мне вопросов о моих делах. К тому же, — он приблизился к ней почти вплотную, желая уловить исходящий от ее волос нежный запах роз, — я полагаю, мы с тобой достигли молчаливого уговора в отношении того, чем займемся сегодня вечером. Между прочим, ты великолепно придумала с этими рубинами. Исключая меня, к тебе никто даже не приблизился, и поэтому, думаю, никого не удивит, что ты ушла. Хотя, уверен, многие будут заключать пари, споря о том, с кем же все-таки укрылась в кустиках мисс Бальфур.

Мгновенно Маргарита перестала улыбаться, и взгляд ее сделался ледяным.

— В своей жизни я совершила немало глупостей, но, похоже, сегодняшняя не идет ни в какое сравнение с остальным, — сказала она и попыталась вырвать из его рук свои. — В глубине души я чувствовала, что для тебя все это просто игра. Еще одна глупенькая девушка, лишь недавно начавшая выезжать в свет… Которая хочет… нет, скорее, жаждет опозорить себя связью с красивым мерзавцем, думающим лишь о своих удовольствиях. Пусти меня, Донован!

Томас продолжал крепко держать руки Маргариты в своих, делая легкие, круговые движения большими пальцами по ее ладони. Девушка, он знал, не кокетничала, пытаясь доказать ему с таким упорством, что она не распутница. Она боялась, и он нисколько не винил ее за это. Его и самого одолевали страхи, так как они с ней собирались принять решение, которое было бесповоротным.

— Так говоришь, красивый? А, Маргарита? — спросил он, поддразнивая ее в попытке разозлить и заставить позабыть о своих страхах. — Благодарю тебя. Я польщен. Похоже, тебе начинают нравиться мои усы.

— Они мне понравятся, когда я их все повыдергаю! — Она вырвала, наконец, из плена свои руки и, шагнув к балюстраде, посмотрела на сад внизу, где с каждым мгновением становилось все темнее.

Томас подошел к ней и, обняв за плечи, почувствовал, что она вся дрожит, хотя вечер был жарким, даже душным. Он пребывал в растерянности, не зная, как поступить. Он все тщательно спланировал, инстинктивно чувствуя, что она хочет того же самого, что и он… зная, что сегодняшний вечер был неизбежен, как утренний прилив…

Но сейчас им владела неуверенность, и он ощущал неловкость, словно искусство обольщения было для него тайной за семью печатями.

— Нет, — проговорил он наконец, — мы не играем с тобой ни в какие игры. И то, что мы собираемся сделать, это не стремление одержать победу, но лишь признание чувств, которые мы питаем друг к другу. Я люблю тебя, ангел. И, однако, Маргарита… если ты передумала, если тебе кажется, что наша близость породит больше проблем, чем…

В первый раз в жизни бойкий ирландский язык подвел Томаса и, не в силах продолжать, он наклонился и поцеловал Маргариту в шею, страстно желая ее в эту минуту и, однако, достаточно любя, чтобы отпустить.

Расслабившись, она припала всем своим нежным телом к его груди, и Томас потерял голову.

— Маргарита! — простонал он с мукой в голосе.

Она повернулась к нему лицом, губы их слились в жадном поцелуе, и огонь, который горел в них постоянно, были ли они вместе или врозь, вспыхнул с новой силой, моментально превратившись в бушующее пламя страсти.

Донован услышал ее стоны, низкие, прерывистые, и в душе у него все запело от сознания, что она была так же потрясена, как и он… и осознание этого усилило его страсть, его желание.

Внезапно до него донеслись голоса из сада внизу, и с усилием овладев собой, он, тяжело дыша, отстранился от Маргариты.

— Пойдем со мной, — прошептал он, беря Маргариту за руку и увлекая к узкой каменной лестнице, ведущей в сад. — Не говори ни слова, ангел, и ни о чем не думай. Стоит нам задуматься, стоит нам остановиться, чтобы поразмыслить над тем, что мы делаем, и мы никогда себе этого не простим.

На мгновение она выскользнула из его объятий и накинула свою прозрачную с золотыми блестками шаль на голову, стремясь скрыть лицо. Сумерки быстро сгущались, и внизу, под высокими стройными елями, было уже совсем темно. Перебегая от одной тени к другой, как озорные дети, скрывающиеся от своей гувернантки, они помчались вперед, и вскоре достигли конца сада, где стоял закрытый экипаж.

Оглядевшись, чтобы удостовериться, что за ними никто не наблюдает, Томас распахнул дверцу кареты и почти что внес внутрь Маргариту, после чего запрыгнул сам. Кучер щелкнул кнутом и лошади рванулись вперед.

От резкого толчка Томаса бросило на Маргариту, и с хохотом они оба упали на обитое бархатом сиденье, чувствуя себя в эту минуту настоящими заговорщиками. Они одурачили общество, обойдя все налагаемые им на своих членов ограничения, и были сейчас на пути к приключению, которое, несомненно, запомнится им обоим на всю жизнь.

Выпрямившись, Томас усадил Маргариту себе на колени и снял у нее с головы шаль, дабы увидеть ее сверкающие от возбуждения изумрудные глаза.

— Я думала, мы прогуляемся лишь по саду. Куда ты везешь меня, Донован? — спросила она прерывающимся от волнения голосом и, накинув ему на шею свою шаль, притянула к себе его голову. Взгляд ее был прикован к его губам.

— На небеса, мой нежный ангел, — прошептал Томас, стараясь не забыть, что при всем ее нетерпении, она все же была невинной девушкой. — На небеса, — повторил он, целуя по очереди ее щеки, нос, подбородок, нежное горло и ложбинку между полуобнаженными грудями. — На небеса, в ад и во все места между ними.

Поддерживая Маргариту одной рукой за плечи, другой он высвободил из платья одну из ее округлых грудей и начал слегка сдавливать сосок. Маргарита, откинувшись на руку Донована, позволяла ему делать с собой все, что он хотел. В сущности, она даже поощряла в этом молодого человека, прижимая ладонью его руку к своему телу, когда карету подбрасывало на камнях мостовой.

Он был почти невменяем, когда экипаж наконец остановился и до него дошло, что они достигли цели своего путешествия. Поцеловав Маргариту в последний раз, он поправил на ней платье, посадил ее рядом с собой на сиденье и достал плащ с капюшоном, который предусмотрительно захватил с собой.

— Надень-ка это, дорогая, и закутайся.

Послушно Маргарита накинула на себя плащ и позволила Доновану затянуть у нее на шее завязки и надеть на голову капюшон, который опустился ей почти до бровей.

— Где мы? — спросила она, отдергивая одну из кожаных шторок на окне кареты. — Донован, что, черт возьми, все это…

— Мы за Пултни, — ответил он, проводя дрожащей рукой по волосам. — Я взял ключ от черного хода. — А теперь наклонись и, ради Бога, Маргарита, ни слова.

Он почти вылез из кареты, когда она затащила его снова внутрь.

— Так вот, значит, как проводят джентльмены в свои комнаты женщин… ну, ты знаешь, каких. И, Донован, откуда тебе известно, как это делается?

— Я же просил тебя помолчать, — он стиснул зубы, напоминая себе, что Маргарита невинная девушка и не может знать, в какой степени ему сейчас не до разговоров. — И не сравнивай себя с этими женщинами. Ты — моя нареченная… я, правда, не просил тебя выйти за меня замуж, но, думаю, мы оба можем со всей определенностью сказать, что не станем прятаться по лондонским закоулкам оставшуюся жизнь, дабы быть вместе.

— О?! — Маргарита бросила на него странный взгляд, словно собиралась в следующую минуту расплакаться, затем плотнее натянула на голову капюшон и протянула Доновану руку, чтобы он помог ей выбраться из кареты.

Бесшумно они проникли в дом с черного хода и начали быстро подниматься по лестнице. Роясь в кармане в поисках ключей от своей комнаты, Томас чувствовал себя последним негодяем.

На площадке четвертого этажа он остановился и окинул взглядом коридор, чтобы удостовериться, что он пуст, после чего быстро провел Маргариту к своей комнате и, сунув ключ в замок, втолкнул ее поспешно в открытую дверь. Как только дверь за ним захлопнулась и глаза его привыкли к тусклому свету единственной свечи, которую он, уходя, оставил зажженной, Томас несколько расслабился. В глубине души он все еще чувствовал себя последним негодяем, но мысли его сейчас занимала главным образом кровать, находившаяся совсем рядом, в соседней комнате за закрытой дверью.

Пока Маргарита снимала с себя плащ, Томас зажег еще несколько свечей.

— Мой Бог, Донован! — воскликнула, оглядевшись, Маргарита. — Да тебя обокрали!

— Правда? — Опустив стеклянный колпачок на последнюю из зажженных им свечей, Томас обернулся и окинул взглядом комнату, в которой, как всегда, царил давно не замечаемый им беспорядок. — Да нет, все на месте. Все точно так же, как и было, когда я отсюда уходил.

— Ну, Донован, — положив плащ на спинку дивана, рядом с сюртуком Томаса, в котором он был утром, Маргарита широко развела руки, словно пытаясь охватить весь этот беспорядок, — в таком случае… как бы ты узнал, что тебя ограбили?

Мгновение он размышлял над ее словами, затем вдруг рассмеялся, вспомнив, как выглядит спальня. Он собирался прибраться, действительно собирался, но его голова была столь занята мыслями о Маргарите, что он совсем забыл об уборке.

— Ты права. Вряд ли бы я это заметил. Извини меня, я тебя на минуту оставлю, хорошо? Мне… мне нужно кое-что проверить в соседней комнате.

— Конечно, — она присела на краешек кресла, почти все сиденье которого было занято утренней газетой. — Не обращай на меня внимания. А потом мы поговорим. Мы ведь должны поговорить, я права?

Томас этого не считал, но ему было ясно, что к ней вернулись прежние страхи, и он решил дать ей время успокоиться и прийти в себя.

— Хорошо, — ответил он и прошел в соседнюю комнату, где тут же схватил валявшиеся на кровати галстуки и быстро огляделся, пытаясь сообразить, куда их спрятать.

— Может, подойдет вон тот стенной шкаф? Рывком обернувшись, он увидел в дверях Маргариту. В руках у нее был его сюртук.

— Я… м-м… я думала, ты захочешь… убрать его, — взгляд широко раскрытых глаз Маргариты был прикован к громадной кровати, на которой с самого их приезда в Лондон спали Томас с Дули. — Неожиданно девушка улыбнулась. — Тебе нужна горничная, Донован. Никогда в жизни я не видела еще такого беспорядка.

— Пэдди говорит, мне место в свинарнике. — Томас забросил галстуки в угол и шагнул к Маргарите, которая сейчас, когда на нее сзади, из гостиной, падал свет свечей, казалась особенно прелестной. — В юности у меня была лишь пара костюмов, более напоминавших собой тряпье, но теперь, когда я кое-что добился в жизни и одежды у меня прибавилось, я нанял камердинера, Дженкса, который и убирает за мной. К сожалению, он остался дома, а Пэдди с большой неохотой выполняет его обязанности.

Говоря, он продолжал идти к двери и, остановившись наконец прямо перед Маргаритой, обнял ее за талию.

Несколько мгновений они не отрываясь смотрели друг на друга. Внезапно Томас улыбнулся и спросил:

— Ты тоже волнуешься, как и я?

— Больше, — ответила она со вздохом и, стиснув его руки, подняла на него глаза, в которых было полное доверие. — Я думала об этом весь день, гадая, думаешь ли и ты о том же, готовишься ли, как и я, к сегодняшнему вечеру. Но сейчас, когда все это происходит в действительности, я…

— Я отвезу тебя назад, — прервал он ее, решив сделать то, что считал правильным, даже если это и убьет его, как, скорее всего, и произойдет, поскольку от нестерпимой боли в груди он едва держался на ногах.

— Вероятно, это было бы самым лучшим. — Она облизала пересохшие от волнения губы кончиком языка. Ее влажного розоватого языка. — Кажется, мы слишком увлеклись… м-м… мы действовали под влиянием минуты, не подумав о последствиях. Если у нас…

— Я любил бы нашего ребенка больше жизни, Маргарита, — вновь прервал ее Томас, не в силах оторвать взгляда от нежных девических губ. — У меня в Филадельфии большой дом. Мы были бы там очень счастливы, ты, я и ребенок, если он родится. Обещаю.

Она посмотрела на него с некоторым недоумением, словно эта мысль ни разу не приходила ей в голову.

— Спасибо, Донован. Но я, вероятно, не могла бы оставить дедушку.

— Я же сказал тебе. Дом большой. И в деревне у меня есть еще один, даже больше. Мы заберем сэра Гилберта с собой, — добавил поспешно Томас, и руки его скользнули вверх, замерев прямо под округлыми холмиками ее грудей. Ему страстно хотелось поднять руки выше, но он понимал, что не может себе этого позволить. — Пэдди говорит, сэру Гилберту очень хочется побывать в Филадельфии.

— Из-за диких индейцев, — прошептала Маргарита, проводя пальчиком по усам Томаса. По телу его прошла дрожь. — Дедушка уверен, Филадельфия кишит ими. Он ужасно расстроился бы, если, совершив такое далекое путешествие, обнаружил бы в конце пути, что их там нет.

Дыхание Томаса стало прерывистым.

— Я закажу для него специально несколько дюжин.

— Дурачок! Мы оба прекрасно знаем, что нужно принимать в расчет еще кое-что.

— Разумеется. Будет война, — сказал Томас, вынимая у нее из волос заколку. — Не могу представить тебя своим врагом, но, думаю, это неизбежно.

— Я понимаю, что ты хочешь этим сказать, Донован, — проговорила она, играя пышными складками его галстука. — Но разве тебя не учили любить твоих врагов?

Томас едва ее слышал — так сильно шумело у него в голове. Он взял ее лицо в обе ладони и, наклонившись, прошептал:

— Ты не враг мой, ангел. Никогда ты не будешь моим врагом. Ты — жизнь моя…

— Ради Бога, Донован! Хватит с меня твоих сладких речей, — приподнявшись на цыпочки, Маргарита приблизила к его губам свои губы. — Просто люби меня! Мне плевать на то, что ты врешь. Обними меня и научи, покажи мне, как потушить огонь, который вспыхивает во мне, когда ты смотришь на меня, когда прикасаешься ко мне, как никто никогда не прикасался ко мне прежде. Черт тебя побери, Томас Джозеф Донован, — поцелуй меня!

Губы их слились в жадном поцелуе, потрясшем все существо Донована. В эту минуту он начисто забыл о своей столь лелеемой им независимости, о своей бесстрастности, о своем убеждении, что любовь была не более чем игрой, в которую люди играли, а затем шли дальше.

Каким-то образом его пальцы сами собой расстегнули длинный ряд пуговиц, державших прекрасное тело Маргариты в шелковом плену. С тихим шелестом платье упало на пол у ее ног, и она осталась в одной лишь прозрачной рубашке.

В следующее мгновение его жилет полетел на кровать, за ним штаны и одна из вечерних туфель. Маргарита в это время лихорадочно развязывала у него на шее галстук и расстегивала пуговицы рубашки. Не успела она покончить с этим, как они оба упали на кровать и ее губы, как огнем, обожгли ему грудь.

Он дернул ногой, и вторая туфля, пролетев через комнату, ударилась о стену и упала на пол.

Пальцы его дрожали, когда он снимал с Маргариты оставшуюся одежду.

В голове у него, казалось, что-то взорвалось, рассыпавшись на тысячи ярчайших звезд, когда он провел ладонью по изгибу ее бедра и, скользнув рукой между ее ног, почувствовал горячую влагу. Она была готова и… Господи ты боже мой, благодарю тебя!… сгорала от желания.

Этого не должно было быть. Он понимал это, хотя никогда и не спал с девственницами, никогда даже не думал, что такое может с ним произойти. Она должна была бы быть испуганной. Он должен был бы действовать медленно, осторожно, поминутно шепча ей на ухо нежности, успокаивая ее, когда она, нервничая, позволяла бы ему одну вольность, после чего снова застывала бы на мгновение в девической скромности, прежде чем позволить ему одержать еще одну маленькую победу.

Но Маргарита не походила ни на одну из тех женщин, которых он знал или о которых слышал. Она была сама себе закон.

И она хотела его. Не в силах осознать в полной мере, сколь велико ее желание, она, тем не менее, несомненно упивалась страстью, разгоравшейся в них со скоростью понесшей лошади, которая мчится вперед, не разбирая дороги.

— Маргарита, ангел, — шептал он между поцелуями, так как не мог не целовать ее, не мог не прикасаться к ней или остановить движение своих пальцев между ее ног, чувствуй, как она раскрывается под ним, поднимается к нему с жадностью, которая почти не уступала его жадности.

— Я не хочу причинить тебе боль, — прошептал он ей на ухо, прерывисто дыша и располагаясь между ее бедер.

— Ты не причинишь мне боли, Донован, — ответила она словно издалека. В голосе ее было изумление. — Только, пожалуйста, не разговаривай и не останавливайся. Я хочу этого. Я действительно этого хочу. Я должна знать.

Он слегка приподнялся и, придерживая свой член, осторожно направил его во влажные глубины, хотя все в нем кричало, требуя погрузиться в нее одним махом и любить ее, пока они оба не выбьются из сил.

Однако она разрушила все его благие намерения, обхватив его руками за спиной и резко подняв свои бедра, так что ему ничего другого не оставалось, как, следуя старым как мир ритмам, войти в нее и почти мгновенно пробить преграду.

Он полностью оказался у нее в плену, как телом, так и душой. Заглянув в самую глубину ее глаз, он увидел, что она испытывает боль, но не желает открыто признаться в этом. Но в ее глазах он увидел также изумление, растущую жажду, растущий экстаз, которые, должно быть, отражались и в его глазах.

Он начал двигаться, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее.

— Да-да, Донован. Это великолепно… непостижимо… прекраснее, чем я думала… прекраснее, чем я надеялась… О, Господи!

Признания Маргариты, произносимые задыхающимся голосом, подстегивали Томаса, побуждая продолжать. Руки его скользнули Маргарите за спину и, страстно прижав ее к груди, он вновь впился ей в рот жадными поцелуями, отвечая движениями языка на движения своего тела… испытывая ни с чем не сравнимый восторг… сознавая правильность всего этого… и чистоту…

Он утратил всякое понятие о месте и времени. Жизнь существовала для него лишь сейчас, в данный момент. Жизнью была Маргарита… ее нежное тело и исходящий от него жар, который сжигал, убивал его с тем, чтобы он мог возродиться и начать новую жизнь, прекрасную жизнь вместе со своим дорогим ангелом.

— Донован, — услышал он ее шепот, когда, наконец, все закончилось и он лежал на ней, пытаясь восстановить дыхание и решая, извиниться ли ему или поблагодарить ее. — Донован, я чувствую себя как-то странно.

Его плечи слегка затряслись от еле сдерживаемого смеха. Он скатился с нее на бок и, прижав ее к себе, поцеловал рыжие пряди, такие теплые, живые и восхитительно спутанные в этот момент.

— Мне следует воспринять это как комплимент, котенок, или твое замечание означает критику?

Не успел он опомниться, как она уже лежала на нем сверху и ее зеленые глаза метали искры:

— Предупреждаю: никогда больше не называй меня так, Донован. Никогда!

На мгновение растерявшись, Томас попытался обратить все в шутку.

— Котенок? Но почему нет? Ты мурлычешь просто замечательно, как я уже не раз говорил тебе, и, если я не ошибаюсь, на спине у меня сейчас царапин более чем достаточно… хотя я и не жалуюсь… совсем наоборот.

Она смотрела на него не отрываясь несколько долгих мгновений, затем произнесла спокойным тоном:

— Котенком называл меня мой отец. Я не позволю больше никому так себя называть. Даже тебе, Донован. А теперь пусти меня. Мы должны вернуться в особняк леди Джерси прежде, чем Билли встанет и поднимет крик, не найдя меня там.

Онемев от изумления, он не отрывал глаз от Маргариты, которая, явно не стыдясь наготы, быстро соскользнула на пол и принялась искать свое белье в тянувшемся от дверей до ножек кровати ворохе одежды.

— Так вот в чем дело? И это все? — проговорил Томас, невольно спрашивая себя, не так ли, как он сейчас, чувствовали себя все те женщины, с которыми он когда-то спал, а затем бросал их без лишних слов. — Я что-то упустил, Маргарита?

Она ответила не сразу, глядя с хмурым лицом на поднятое ею с пола платье.

— Нет, Донован, я так не думаю. Ты мало что упускаешь. Ты ведь догадался, что я что-то замышляю против членов «Клуба». Не стану унижать тебя, отрицая это. И от тебя не ускользнуло то, что я желаю тебя и готова на все, дабы сделать для тебя возможным этот вечер. Я не стану отрицать и этого; что бы там про тебя ни говорили, ты, во всяком случае, не глуп. И, если мне не изменяет память, именно ты указал на то, что мы живем с тобой в разных странах, которые скоро начнут друг с другом войну. Итак, шанс для нас быть вместе весьма невелик. У нас с тобой нет будущего.

— «Клуба»? — повторил Томас, окончательно приходя в себя и поднимаясь с постели.

Он начал собирать с пола собственную одежду и взгляд его случайно упал на измятые простыни. Он слегка поморщился, заметив на них пятна крови. Крови красной, как и рубины на ее шее.

— Видишь? Ты ничего не упускаешь! Да, «Клуба»! Именно так мой… именно так я их называю. Возможно, сами они называют себя по-другому, и если так, то, скорее всего, название это чрезвычайно напыщенное и глупое. Донован… я не могу возвратиться к леди Джерси в этом платье. Оно все измялось.

Томасу было в высшей степени наплевать как на ее наряд, так и на то, вернется ли она на бал или отправится прямиком в преисподнюю, — лишь бы она убралась отсюда как можно скорее, пока он ее не удушил. Натянув штаны, он огляделся в поисках рубашки. Отыскав ее и надев на себя, он принялся лихорадочно застегивать пуговицы, но, обнаружив в следующий момент, что перепутал петли, рывком сорвал ее с себя, так что пуговицы отлетели в разные стороны, и начал с грохотом выдвигать один за другим ящики комода в поисках другой рубашки.

— Я ей говорю, что люблю ее. Я никогда еще не говорил ни одной женщине, что люблю ее, — бормотал он себе под нос, бродя по комнате в поисках вечерних туфель. — По крайней мере, — он мимоходом снял с туалетного столика зацепившийся за его край жилет, — я никогда прежде не имел этого в виду! Я предлагаю жениться на ней, быть отцом ребенка, если таковой родится, — и что получаю в ответ? — Он схватил со столика стакан Дули и запустил им в стену. — Ни черта! Вот что!

— Ты получил, что хотел, как и я. А теперь, если ты закончил наконец изображать из себя осла, Донован, я бы хотела, чтобы ты застегнул мне платье, поскольку я не могу уйти отсюда в одном белье.

Резко обернувшись, Томас увидел, что Маргарита стоит в дверном проеме, придерживая одной рукой на себе платье. Ноги ее были еще босыми, волосы разметались по плечам и чертовы, проклятые рубины у нее на шее слабо мерцали в свете свечей. Она походила в этот момент на какую-то прекрасную языческую богиню, и он не мог понять, хочется ли ему бросить ее на кровать и вновь заняться с ней любовью, или держаться от нее как можно далыпе, дабы не поддаться искушению задушить ее прямо на месте.

Он застыл, едва сдерживая клокотавшую в груди ярость, и вдруг заметил, что глаза ее блестят от слез, а кожа вокруг припухших от поцелуев губ — там, где к ней прикасались его усы — покраснела. Мгновенно весь его гнев исчез.

— Ах, ангел, — проговорил он и шагнул к ней, так и не застегнув пуговиц на рубашке под жилетом. — Что я тебе сделал? Что сделали тебе все эти мужчины, что ты никому из нас не доверяешь?

— Ты полагаешь, я ненавижу всех мужчин? У тебя, как я вижу, Донован, слишком богатая фантазия. А теперь, как бы ни была я восхищена этим бессмысленным разговором, мне нужно идти. Ты собираешься мне помочь? — Она повернулась к нему спиной в тот самый момент, когда он протянул к ней руку, и ему ничего другого не оставалось, как начать застегивать длинный ряд пуговиц.

Пять минут спустя, собрав и скрепив не слишком умело волосы заколкой с бриллиантами, она уже накидывала на себя плащ с капюшоном. Донован тоже оделся, и окровавленная простыня была засунута в самую глубь стенного шкафа. Ему, подумал Томас мимоходом, придется еще объясниться по этому поводу с Пэдди.

Взмахом руки он показал Маргарите, чтобы она шла к выходу. Хотя между ними оставалось еще много недосказанного, оба хранили молчание.

Все так же молча, они вышли из дома и сели в ожидавший их экипаж. Только тут Томас заговорил, сказав, что отвезет ее на Портмэн-сквер, после чего доставит с бала миссис Биллингз. Он объяснит ей, что Маргарита внезапно почувствовала себя дурно и приняла предложение одного из своих добрых друзей и его жены отвезти ее домой. Она согласно кивнула.

— Лорда и леди Уитенхем, Донован. Билли знакома с ними, и их не было сегодня на балу, так что она не наткнется на них, когда ты будешь выводить ее оттуда. — Она замолчала и забилась в самый угол, подальше от него.

После того, как Маргарита была передана прямо в руки Финча и экипаж выехал с Портмэн-сквер, Томас разразился потоком цветистой брани. Он ругался всю дорогу и замолчал, лишь когда вновь оказался в залитом лунным светом саду леди Джерси и медленно двинулся к дому, стараясь не наступить на какую-либо из многочисленных парочек, нашедших здесь убежище.

ГЛАВА 13

Я ненавижу его! Боже мой, как же я его ненавижу! Если бы он у меня на глазах подавился вишневой косточкой, я стояла бы и смеялась — да, смеялась, — глядя, как его отвратительное волосатое лицо синеет и глаза пучатся, будто сосиски на сковородке!

Маргарита смахнула текущие по щекам слезы и вновь принялась бесцельно ходить по комнате взад и вперед, ненавидя себя, ненавидя Донована, ненавидя весь белый свет.

Прошлой ночью она быстро проскользнула мимо Финча, бегом поднялась по лестнице в свою спальню и закрыла на замок обе двери — входную и ту, которая вела из спальни в гардеробную, — поклявшись, что не выйдет отсюда и никому не отопрет, так что им придется взломать дверь и вынести отсюда ее уже иссохший скелет.

Как Донован посмел сказать, что любит ее? Как он мог иметь наглость думать, что она ему поверит? Да никогда в жизни! Она верила своему отцу, а он ее покинул, ведь так?

Котенок, котенок, котенок!

О Господи, о Господи, о Господи — о чем она только думает? Разумеется, она не ненавидит своего отца. Как она может? Она любит его, всегда любила. Обожала его.

Маргарита поспешно прижала ладонь ко рту, почувствовав, что губы у нее опять дрожат и из глаз готовы вот-вот снова хлынуть слезы. Сначала она вышла из себя, а теперь начинает сходить с ума, терять разум! Во всем этом был виноват Донован. Он высказал сумасшедшую мысль, что она не доверяет ни одному мужчине. В сущности, ненавидит их, вот что он имел в виду. Она это знала.

Но она вовсе не ненавидит всех мужчин. Да, конечно, она ненавидит членов «Клуба», и, Бог свидетель, у нее для этого есть все основания. Но отца? Это было полнейшей чушью. Она не могла ненавидеть отца. Она любила, обожала его! Он ни в чем не был виноват перед ней.

Маргарита прикрыла глаза, невольно вспомнив, что услышала в тот последний день, когда она сидела в самом центре устроенного графом Лейлхемом прекрасного лабиринта из плотно посаженных кустов и мечтала о своем первом выезде в свет.

Как же счастлива была она в те минуты! Мама чувствовала себя намного лучше, и даже дедушка говорил о предстоявшем выезде в свет Маргариты с чувством, напоминающим восторг.

Внезапно она услышала голоса. Совсем недалеко от нее мать разговаривала с каким-то мужчиной. Маргарита замерла, вслушиваясь. Мужчина говорил что-то очень тихо, интимным тоном, но по донесшимся до нее обрывкам фраз она поняла, что он делает ее матери предложение.

Мысль эта одновременно и обрадовала и огорчила девушку. Мама так долго была одна и, хотя она старалась ничем не выдавать своих чувств, Маргарита не сомневалась, что мать очень одинока. Одно дело — потерять отца, и совсем другое — остаться вдовой и жить остаток жизни в одиночестве.

Тем более что в скором времени Маргарите предстояло отправиться в Лондон. Пора было вывозить ее в свет, чтобы найти ей мужа. Хотя, разумеется, задача эта была не из легких, поскольку Маргарита знала, что будет сравнивать каждого мужчину, которого встретит, с любимым папочкой, и сердце ее сможет завоевать лишь исключительный по своим качествам джентльмен.

Как бы там ни было, когда она выйдет замуж, мама останется в Чертси в сущности совсем одна, довольствуясь лишь обществом сэра Гилберта. А дедушка старел с каждым днем, о чем тоже нельзя было забывать, как бы ни неприятна была эта мысль. Так что замужество Виктории Бальфур было, возможно, и не такой уж плохой идеей.

Но кто же это мог быть? Прием был небольшим и, кроме них, на нем присутствовали лишь самые близкие друзья лорда Лейлхема — сэр Перегрин, сэр Ральф, лорд Мэпплтон и лорд Чорли. Кто же из них хотел стать новым мужем ее матери? Разумеется, она не будет относиться к нему как отчиму. Это было просто нелепо. Никто и никогда не сможет заменить ей ее дорогого папочку…

«Пожалуйста, простите, и я вновь благодарю вас за ваше несомненно продиктованное добротой предложение, но Жоффрей всегда останется моим мужем».

Услышав слова матери, Маргарита улыбнулась, любя ее в тысячу сильней в эту минуту за ее верность. Хотя, конечно, если этот джентльмен проявит настойчивость, то в конце концов, вероятно, сможет заставить мать изменить ее решение. Если ты хотел чего-то добиться от ее матери, то следовало действовать исподволь, не торопясь, поскольку с тех пор, как Маргарита взвалила на себя ведение всех дел в Чертси, Виктория не принимала сама никаких серьезных решений…

Маргарита изо всех сил напрягла слух, пытаясь разобрать слова мужчины, но до нее доносилось лишь невнятное бормотание. Внезапно мать ее повысила голос: «Что вы говорите? Вы говорите, что любите меня, а сами смотрите так, будто я вызываю у вас ненависть. Что? Я не понимаю. Почему я веду себя глупо? С вашей стороны весьма нелюбезно говорить такое. Неужели так уж глупо любить лишь однажды?»

Похоже, этот незадачливый поклонник был неспособен с достоинством принять отказ. Решив прийти матери на помощь, Маргарита поднялась со скамьи, на которой сидела, и пошла на голос Виктории. Мгновенно она пожалела о своей невнимательности по пути сюда, поскольку первый же сделанный ею поворот, вместо того, чтобы приблизить ее к беседовавшей паре, увел ее от них еще дальше.

Она повернулась и быстро пошла назад. Звонкий звук пощечины и последовавший за этим крик матери заставили ее замереть на мгновение на месте. Это было уж слишком. Одно дело — проявлять упрямство, и совсем другое — перейти границы приличий. Этот хам, должно быть, пытался поцеловать маму!

Приподняв юбки, Маргарита побежала по извивающимся тропинкам, громко зовя мать, чтобы предупредить о своем приближении и дать поклоннику матери время уйти. Ее сердце колотилось как сумасшедшее от внезапно охватившего ее страха, к которому примешивался праведный гнев. Прекрасный день превращался в настоящий кошмар.

Мгновения спустя, годы спустя, целые столетия спустя после этого единственного крика Маргарита, наконец, обнаружила свою мать, поникшую, как цветок, посреди одной из тропинок, и, кинувшись вперед, приподняла ей голову и положила себе на колени.

Виктория, взгляд которой был затуманенным, даже блуждающим, простонала: «Он говорит… он сказал… но ведь это же было самоубийство, правда, Маргарита? Он повесился. О Господи, он повесился! Я сама видела! Это было самоубийством. Все знают об этом. Жоффрей? Жоффрей, мой дорогой муж! Как могу я вынести это? Как я могу жить?»

Это были последние слова, которые произнесла в своей жизни Виктория Бальфур. В следующий момент она потеряла сознание и спустя два дня умерла.

Сэр Гилберт, Маргарита и лорд Лейлхем были у ее постели, когда она испустила последний вздох.

— Но я потеряла дважды, ведь так, папа? — проговорила сейчас Маргарита, глядя на висевший вверху, на стене, портрет отца. На губах его, запечатленная кистью художника, навеки застыла улыбка, а в глазах, как при жизни, светилось лукавство, хотя сам он давно уже покоился в усыпальнице в Чертси, рядом с ее матерью. — Я потеряла свою мать и я вновь потеряла тебя. Самоубийство. Мне было тогда только двенадцать, поэтому, как я сейчас понимаю, от меня это и скрыли. Но как мог ты так поступить? Как мог ты уйти, даже не сказав мне «до свидания»? Первый раз я потеряла тебя много лет назад, и второй — в прошлом году, вместе с мамой. И так никогда и не услышала слов «до свидания».

Взгляд Маргариты упал на лежащий на столике дневник Жоффрея Бальфура, и она вспомнила его последнюю, без указания даты, запись в нем, где он упоминал «Клуб»и высказывал опасения в отношении своей предстоящей встречи с его членами. Это были те же самые люди, чьи инициалы он поместил в другой части своей тетради вместе с кратким описанием, которое и помогло ей их опознать. Они же присутствовали и на приеме у графа Лейлхема в тот трагический день. Она пересекла комнату и встала прямо под портретом отца, на котором он был изображен в полный рост.

— Ты учил меня, папа, столь многому, — проговорила она, не отрывая от портрета глаз. — Ты рассказывал мне о звездах и луне, и о людских слабостях. Но ты никогда не учил меня мириться с поражением. Возможно, ты и сам никогда этому не научился. Вероятно, это объясняет, почему ты не мог смотреть в глаза людям, доверившим тебе свои деньги, не мог пойти на предательство, которого требовал от тебя «Клуб», и смотреть после в глаза мне, твоему котенку.

Она вздрогнула, вспомнив, как звучал голос Донована, когда он, после, назвал ее так. Почему это ласковое обращение вызвало у нее столь сильный гнев? Ведь это было всего лишь слово, одно слово. Слова… например, «котенок» или «до свидания».

— Да, папа, — продолжала она свой монолог, постаравшись упрятать воспоминания о прошедшей ночи в самый дальний уголок измученного мозга. — Твой котенок. Твоя обожающая тебя, всему верящая дочка. Итак, ты оставил меня, предоставив самой заботиться о себе и о маме… и ничего не знать. Но сейчас мамы тоже нет, и один из этих проклятых членов «Клуба» убил ее так же верно, как если бы всадил ей в сердце нож. Ты выбрал путь труса, оставив ее здесь одну со всеми этими мужчинами, которые мучили ее, напоминая ей о твоем самоубийстве, и предоставив мне расхлебывать всю эту кашу. Любовь! Ее не существует.

Она отошла от картины, опустилась на колени, обхватила себя руками за талию и начала раскачиваться из стороны в сторону, мысленно вновь переживая часы, проведенные с Донованом.

Донован сказал, что любит ее. Донован сказал бы что угодно, лишь бы добиться своего. При всех его разговорах об Америке, в душе Донован остался ирландцем. Он весьма ловко оплел ее разум, ее сердце, ее волю серебряной паутиной своих сладких речей и нежными улыбками. И она дала ему то, что он хотел.

Нет! Не нужно обманывать себя. Нужно смотреть правде в глаза. Она дала Доновану то, что сама хотела, и они оба не остались внакладе. Разве не этого ей хотелось? Разве не на это она рассчитывала?

Как бы там ни было, теперь было поздно что-либо исправлять. Все это было в прошлом. К тому же, если бы даже можно было вернуться назад, она поступила бы точно так же. Потому что на мгновение — на одно короткое мгновение — она вновь почувствовала себя любимой. Вновь ощутила интерес к жизни и радость при мысли о будущем. Вновь почувствовала, что о ней заботятся… и, да, любят.

Но все это, конечно, было фарсом, мифом, пустой мечтой. У Донована были, несомненно, свои планы, как в отношении «Клуба», так и в отношении нее. Скорее всего, он решил соблазнить ее, чтобы она, увлекшись им, забыла о «Клубе»и не мешала бы ему помогать им в осуществлении их предательских замыслов.

Она сощурилась, и глаза ее превратились в две изумрудные льдинки. Да, вне всякого сомнения, «Клуб» замышлял измену. Старого пса не научить новым трюкам.

Маргарита прижала ладони к вискам. У нее раскалывалась голова и ныло все тело. Она не спала всю ночь, даже не раздевалась, с одной стороны испытывая какую-то странную стыдливость, а с другой, страстно желая сохранить подольше на себе запах Донована, напоминавший о его поцелуях, его прикосновениях, его любви.

О любви? Никогда не называй это любовью. О его желании. О его похоти. О ее желании. О ее похоти. О ее великой глупости.

О Господи, сделай, пожалуйста, так, чтобы это не было любовью! Я не могу больше терять. Я не могу больше доверять. Я не могу любить!

Как же у нее раскалывалась голова! В ней так шумело, что, казалось, шум этот слышен снаружи.

— Маргарита? Маргарита Бальфур! Сию же минуту отопри дверь, несносное дитя, или я велю Финчу позвать лакеев и взломать ее!

— Мейзи? — Маргарита подняла голову и уставилась тупо на дверь в коридор. Похоже, ей не позволят спокойно умереть. Вскоре сюда, вероятно, явится и дедушка, а ему в его возрасте никак нельзя волноваться.

Она вытерла мокрые от слез щеки, со вздохом встала и, медленно, как старуха, дотащившись до двери, повернула ключ в замке. В ту же секунду дверь распахнулась и в комнату влетела Мейзи, круглое крестьянское лицо которой было мрачнее тучи.

— Ай-яй-яй, — затараторила она с порога, от волнения проглатывая слова. — Вот она, эта малышка, которая, как преступница, убегающая от стражи, проскользнула вчера вечером мимо Финча, одетая в мужской плащ, и укрылась здесь. А потом, в три часа ночи, заявилась эта несчастная Биллингз, хихикая так, будто превесело провела время. А ну, признавайтесь, мисс Маргарита, что вы натворили на этот раз? Это как-то связано с теми старикашками, которых вы преследуете, явно нарываясь на неприятности? Скажи мне, девочка, ведь я отвечаю за тебя с тех пор, как ты была ребенком. И я не потерплю никаких сказок. Нет-нет, хватит их с меня. Все это и так тянется слишком долго. О Господи, да ты все еще в том самом платье, которое я вчера помогла тебе надевать! Ты только посмотри на себя! По щекам текут слезы, глаза красные, губы распухли… О Господи! — Лицо Мейзи сморщилось, и все следы гнева с него исчезли. — Ублюдки! Все они ублюдки — все, до последнего бродяги! Маргарита! Дитя!

Маргарита почувствовала, как теплые пухлые руки Мейзи обнимают ее, и вновь разрыдалась, сама толком не понимая, почему.

Вильям Ренфру, граф Лейлхем, спокойно вошел в игорный дом. Он знал, что присутствие его недолго останется незамеченным, как знал и о том, что никто не осмелится подойти к нему и спросить о цели его визита. Остановившись на пороге, он прижал надушенный платок к своим, словно выточенным резцом скульптора ноздрям и взглядом из-под тяжелых век окинул зал. Почти сразу же ему на глаза попалась его жертва.

Черт бы побрал этого кретина! Похоже, ему было недостаточно того, что он участвовал в самом доходном и потрясающем предприятии со времен Кромвеля, вознесшегося на самый верх на плечах обезглавленного Карла Первого. Да, у этого идиота явно не было ни разума, ни умения разбираться в людях.

— Добрый день, Стинки, — процедил граф сквозь зубы, пробравшись сквозь толпу зеленой молодежи и прожженных шулеров к столу, за которым лорд Чорли проигрывал очередную партию невзрачному человечку с хитрым лицом и совершенно сросшимися черными бровями.

— Вилли… я хотел сказать, Вильям! Рад видеть, что ты, наконец, снял повязку. Но что, черт возьми, ты здесь делаешь?

— Мне кажется, я мог бы задать тебе тот же вопрос с большим основанием, — ответил Лейлхем, продолжая смотреть на партнера Стинки, который поспешно натянул на лоб кожаный козырек, скрыв под ним свои брови, напоминавшие черную линию. — По-моему, ты достаточно проиграл прошлым вечером у леди Джерси. Мне бы хотелось переброситься с то-бой парой слов, Стинки, если ты, конечно, можешь оторваться на несколько минут от того, что, на мой взгляд, выглядит весьма многообещающим началом.

Лорд Чорли бросил взгляд на карты и вновь поднял глаза на графа.

— Может это дело подождать минуту?

Лейлхем заглянул через плечо его светлости и перевел взгляд на кон в центре стола.

— Как? Ты опять набрал королей, Стинки. — Он обратился к партнеру лорда Чорли: — Мой друг, сделайте мне одолжение и покажите ваши карты. Я буду вам за это весьма признателен.

Молча партнер его светлости выложил на стол свои карты лицом вверх.

— Только один туз, Вильям, но четыре козырных карты! Я готов был поклясться, что их осталось всего две. — Чорли со стоном отодвинул от стола свой стул и поднялся, бросив последний, полный тоски взгляд на исчезающий в кармане его партнера листок с записями счета. — Теперь я буду должен ему еще одну сотню. Черт побери его и его невероятное везенье! — пожаловался он, следуя за Лейлхемом к незанятому столику в дальнем конце зала.

Лейлхем с отвращением посмотрел на грубый стул, перед тем, как сесть на него, аккуратно расправил фалды и кивком показал лорду Чорли, чтобы он сел рядом.

— Везенье, Стинки, не имеет к его выигрышу никакого отношения. Уверен, парень надувает тебя. Это, как и твой отказ признать, что игрок ты неважный, и объясняет твои постоянные проигрыши. Сколько ты ему должен?

Избегая смотреть в глаза Лейлхему, лорд Чорли принялся отскребать какую-то крошку, прилипшую к поверхности стола.

— Не более того, что могу заплатить. — Он поднял глаза на графа и добавил с вызовом: — И никто не станет надоедать мне с уплатой долга, пока мы с Принни друзья. Браммель ведь живет в кредит, и никто его не беспокоит.

— Какая уверенность, Стинки. Поздравляю тебя. Однако стоит тебе не поладить с ростовщиками или бессовестными партнерами в игре, и на тебя, не успеешь ты и глазом моргнуть, насядет, требуя уплаты долга, весь Лондон. Мясники. Лавочники. Виноторговцы. Зеленщики. Тебе это известно, я полагаю?

— Ну и что? — Лорд Чорли взмахом руки подозвал к себе официанта и заказал бутылку. — Для тебя-то это не имеет никакого значения, я прав, Вильям?

Лейлхем с силой сжал под столом пальцы, с трудом подавив в себе желание протянуть руки через стол и задушить этого кретина с его идиотскими вопросами. Однако он не позволил себе потерять самообладание. Он никогда его не терял. Это было невыгодно.

— Тебе придется укрыться от своих кредиторов в деревне, Стинки. И ты не сможешь влиять на Принни, быть рядом с ним — в Суррее.

Официант принес вино и один бокал, и лорд Чорли, налив себе щедрую порцию из бутылки, одним махом опорожнил бокал.

— Я думал, мы уже готовы выступить, — прошептал он заговорщически, наклонившись вперед, словно кто-то из отупевших от вина идиотов в зале намеревался его подслушать. — И мне больше не нужно будет намекать Принни, чтобы он не трогал наших людей в министерствах.

Лейлхем поерзал на стуле, почувствовав, что его лосины прилипли к сиденью, и, согнув палец, сделал Чорли знак наклониться.

— Ты ведь не можешь сунуть человеку нож в грудь, находясь в Суррее, Стинки, не правда ли? В конце концов, мы же не можем ждать, пока эти люди не решат сами сделать это за нас. Мы уже не так молоды, как раньше, не так ли?

— Что? Ты хочешь сказать…

— Заткнись, — прошипел Лейлхем сквозь стиснутые зубы. Как же все-таки туп был этот кретин!

Лорд Чорли с испугом огляделся и понизил голос до шепота:

— Убийство, Вильям? Ты говоришь об убийстве. Нет! Он почти что король. В сущности, ты предлагаешь убийство венценосной особы! Я думал, мы собирались его лишь похитить и увезти куда-нибудь. Мне он нравится! — Он покачал головой. — Нет-нет, я отказываюсь в этом участвовать, Вилли. Наотрез!

— Почему нет, Стинки? — спросил спокойно Лейлхем, поднимая невидимую дубинку, которой и прежде пользовался, чтобы приструнить Чорли, да и всех их. — Тебе ведь не впервой убивать. Он еще дышал, когда мы повесили его, ведь так? Ты, кажется, почувствовал, как он дернулся. Я помню, что ты говорил об этом. После первого убийства второе дается легче, тем более, что все мы знаем, какой приз нас ждет на этот раз. Богатство!

Лорд Чорли с хмурым видом уставился на ноготь своего большого пальца.

— Да, Конечно. Но Ральф никогда ничего не говорил об убийстве, Вильям.

Граф улыбнулся, или, скорее, растянул губы в подобии улыбки, насколько позволяла боль в челюсти.

— Я не говорю Ральфу всего, Стинки. Моим полным доверием пользуются только те, кто, как я чувствую, мне особенно близки. Те, к кому я питаю огромную симпатию и в отношении которых у меня самые грандиозные планы. Думаю, тебе понравится жить в Карлтон-хаусе, который ты так хорошо изучил, постоянно навещая там Принни. Он также строит еще какое-то дурацкое здание в Брайтоне. Оно тоже может быть твоим.

Лейлхем откинулся на спинку стула, с удовольствием наблюдая, как разглаживаются хмурые складки на круглом лице лорда Чорли и его губы растягиваются в самодовольной улыбке. Граф никогда не недооценивал огромной жадности своего друга, хотя глупость Чорли до сих пор несказанно его удивляла. Ну, да это было не столь уж и важно. Лорд Чорли принадлежал ему телом и душой, и плевать ему на то, что этот кретин просаживает кучу денег за игорным столом.

Через несколько недель не будет иметь никакого значения даже то, если лорд Чорли проиграет свои коренные зубы…

Планы Лейлхема, его самые сокровенные личные планы были близки к осуществлению. Теперь все, что от него требовалось, так это построить своих солдат, по сигналу заставить их разевать рот, а потом сесть и смотреть, как они уничтожат друг друга, оставив его пожинать плоды победы, вместе с Маргаритой, когда он взойдет на трон.

Сэр Перегрин Тоттон вскинул голову и, прижав руку к груди, взглянул на свое отражение в зеркале, мысленно поздравив себя как с новым костюмом, так и с тем, как он выглядит в нем, — настоящим, с головы до ног, джентльменом. Джентльменом по рождению, джентльменом по знаниям, — кого уважали, даже более того, кому завидовали те, кто был равным ему по положению. Кем восторгались и кому поклонялись те, кто был ниже его по уму. Кого чествовали и кому рукоплескали все!

— На мой взгляд, плечи следует немного расширить, — сказал он своему портному, который со ртом, полным булавок, сидел перед ним на корточках. — Может, сделать подплечники? И мне бы хотелось еще один костюм в том же стиле, но голубого цвета. А этот коричневый должен быть у меня завтра утром. Надеюсь, это вас не затруднит? Вы сможете подправить его и принести мне завтра домой к девяти утра? Но ни минутой позже, так как в десять я должен быть в Тауэре.

Энергично кивнув несколько раз, портной помог сэру Перегрину снять костюм и поспешно вышел из кабинета его светлости, едва не столкнувшись в дверях с графом Лейлхемом.

— Вильям! — воскликнул сэр Перегрин и быстро обернулся. — Почему Гроуз не доложил мне, что ты здесь, в министерстве? Я все бы тут же бросил.

— Пополняешь свой гардероб, Перри, как я вижу? — спросил граф, усаживаясь в кресло. — Случилось что-либо такое, о чем мне следует знать?

Сэр Перегрин широко улыбнулся и, на мгновение отвернувшись, надел сюртук, который был на нем до того, как явился портной для последней примерки.

— Не смеши меня, Вильям. Что необычного в том, что я решил приобрести один или пару новых костюмов? Готов биться об заклад, у тебя самого их несколько дюжин.

И все они черные, как твое сердце, добавил сэр Перегрин про себя, невольно подивившись тому, как он осмелился даже подумать такое о Вильяме Ренфру.

Сэр Перегрин прикрыл рукой рот, пряча улыбку за кашлем, и тут у него едва не закружилась голова, когда он неожиданно осознал, что после завтрашнего дня Вильям Ренфру уже не будет волновать его ни в коей мере. Он станет знаменитым, он приобретет в обществе известное положение — его будут уважать! А до тех пор он будет хранить все в секрете. Вильям сам прочтет обо всем в завтрашних газетах, вместе с остальными.

— Ты что-то вспотел, Перри, — протянул лениво граф, мгновенно заставив сэра Перегрина вспомнить, что завтра еще не наступило и он пока полностью зависим от Вильяма Ренфру. — Так у тебя нет для меня каких-либо дурных известий? Все идет по плану?

— Разумеется, Вильям, — поспешил уверить графа сэр Перегрин, зная, что Гроуз, на которого можно было во всем положиться, подготовил нужные бумаги ему на подпись. — Или, по крайней мере, все так и обстояло бы, если бы этот упрямый ирландец отдал нам письмо Мэдисона. Он весьма несговорчив в данном вопросе. Но Ральф, должно быть, уже говорил тебе об этом.

— Да, — спокойно произнес граф, и сэр Перегрин невольно вновь подивился про себя тому, как Лейлхем умудряется говорить, практически не раскрывая рта.

Да, подумал сэр Перегрин, позволив себе на мгновение порадоваться несчастию старого друга, этот ирландец, похоже, кое-чего стоит.

— Но ты единственный, кому я полностью доверяю, Перри, — услышал он в следующий момент. — Мы вступаем сейчас в очень трудную, щекотливую стадию переговоров, и я хочу быть уверенным в том, что ты понимаешь, в чем состоят наши главные интересы.

Сэр Перегрин мысленно выругал себя за плохие мысли о Вильяме. Граф доверял ему. Он улыбнулся. Конечно же, Вильям ему доверял, поскольку только у него, сэра Перегрина, и были настоящие мозги, только он и обладал умом, позволяющим ему как осуществить их план, так и стать неотъемлемой частью нового мирового порядка, который будет в результате этого установлен.

— Спасибо, Вильям, я польщен. — Сэр Перегрин выразил признательность легким наклоном головы. Совсем ни к чему было выглядеть подобострастным. — Ральф, конечно, хороший человек, но иногда он бывает довольно скрытен в отношении собственных дел, что вполне может повредить нашим планам. Если я могу что-то сделать, чтобы ты не волновался… я полностью к твоим услугам… — Он умолк, ожидая дальнейших инструкций, может быть, поручений.

— Возможно, Перри, возможно. Ты умеешь хранить тайны?

— Да, конечно.

Разумеется, он умел хранить тайны. Он ведь никому не проговорился о том, что случилось с Жоффреем Бальфуром. А большего секрета и не могло быть. Все остальное, что они совершили на протяжении всех этих лет, бледнело по сравнению с тайной смерти Бальфура. За исключением, конечно, его собственного, личного секрета о сделанном им колоссальном открытии.

— Хорошо, Перри. — Лейлхем поднялся и направился к двери. На пороге он, однако, остановился и, обернувшись, пристально посмотрел на сэра Перегрина. — Я собираюсь убрать Ральфа с его поста после отплытия всех пятнадцати судов и заменить человеком, которому, как я думаю, могу доверять. Таким, как ты. А тем временем не спускай с него глаз. Мне кажется, он подумывает о том, чтобы оттеснить нас от американца. Так ты присмотришь за ним, Перри?

— Почту за честь! — воскликнул, напыжившись от гордости, сэр Перегрин, и на губах Вильяма появилась еле заметная болезненная улыбка.

Томас нашел лорда Мэпплтона и сэра Ральфа Хервуда на Бонд-стрит. Оба прогуливались там в этот час, и лицо лорда Мэпплтона было красным, как помидор, от тех усилий, которые ему приходилось предпринимать, чтобы не отставать от своего длинного спутника.

— Добрый день, джентльмены! — радостно приветствовал их Томас и слегка коснулся пальцами полей шляпы, ничего так не желая в этот момент, как прикончить их обоих на месте. По их вине Маргарита чувствовала себя несчастной. Он не знал, в чем конкретно состоит их вина. Но это было не столь уж важно. Ему вполне достаточно было знать, что они вызвали гнев Маргариты. Он не имел ни малейшего понятия о том, что скажет им при встрече, но ему страстно хотелось увидеть сегодня хоть одного из них и попытаться понять, почему Маргарита всех их так сильно ненавидит, — а может, и боится.

— Донован, — приветствовал Томаса сэр Ральф легким наклоном головы.

— Я надеялся, — признался откровенно Томас, — что в такой прекрасный день обязательно встречу кого-нибудь из вас здесь. — Как поживает достопочтенная миссис Роллингз, ваша светлость? Она выглядела совершенно потрясающе, когда опиралась вчера у леди Джерси на вашу руку.

— Что? Что? Признаюсь, не заметил вас, Дадли. Я вообще мало кого замечаю теперь, когда у меня есть моя богатая… э… моя прекрасная Джорджиана, от которой я не могу оторвать глаз. Слышишь, Ральф? Тебе следует тоже подумать над тем, чтобы найти себе богатую жену. Хотя, я забыл, ты ведь богат, как Крез. И при этом не тратишь ни пенни. А я вот трачу даже слишком много, стараясь не отстать от Принни. Но долги меня не пугают. Провалиться мне на этом месте, если я вру!

— Заткнись, Артур, — произнес холодно Хервуд, глядя вопросительно, даже скорее с подозрением на Томаса. Очевидно, он спрашивал себя, почему американцу вдруг взбрело в голову встретиться с ним здесь, а не в Воксхолле, как у них было намечено. — Вы готовы обсудить условия?

Томас улыбнулся, чрезвычайно довольный тем, что ему удалось привести Хервуда в замешательство. Тебе это явно не по вкусу, не так ли, ублюдок, когда ты уже считал, что я у тебя в кармане, подумал он.

— Я ознакомил вас с моими условиями в Ричмонде, сэр Ральф. Мне казалось, вы, как разумный человек, с первого же взгляда увидели их достоинства.

Лорд Мэпплтон переминался с ноги на ногу, явно желая покончить с разговорами и продолжить прогулку.

— Если это все, что вы можете сказать, — он покачал головой, — Ральф ничего не может здесь сделать, но…

— Добрый день, джентльмены… и вы также, мистер Донован.

Обернувшись, Томас увидел у себя за спиной Лейлхема. Походка графа была всегда столь бесшумной, что, казалось, он специально в этом практикуется. Итак, подумал Томас, ему удалось встретиться с тремя из них. Еще двое, и комплект был бы полным. Он никогда еще не видел их всех вместе. Возможно, если бы такое произошло, он догадался бы, что связывает картежника, охотника за приданым, честолюбивого интеллектуала, бесцветного, скучного флегматика и мастера интриги, дергающего их всех за ниточки.

— Ваша светлость. — Он слегка поклонился графу, ничем не показав, что заметил его откровенно оскорбительное обращение. — Рад видеть вас в добром здравии. Надеюсь, вы простили мне тот досадный выпад в «Джентльмене Джексоне»? Простое везение, не более того. Любой, кто видел нашу схватку, скажет, что вы лучший боец, чем я. Не так ли, сэр Ральф?

Хервуд проигнорировал его вопрос.

— Что ты делаешь здесь, Вильям? — спросил он, глядя мимо Томаса на графа с таким выражением, будто ему было известно что-то такое, чего Лейлхем не знал. — Я думал, ты собирался зайти сегодня днем к мисс Бальфур, поскольку вчера тебе не удалось с ней поговорить. Она исчезла так неожиданно. Вы ведь были там, мистер Донован? Вам не показалось несколько странным исчезновение мисс Бальфур?

— Я не обратил на это внимания.

Итак, ты что-то заметил, проклятый дьявол, подумал Томас, глядя на Хервуда. Заметил и хочешь дать это понять. Но прямо ты об этом не скажешь, не так ли? Нет. Для такого у тебя пороху не хватит.

— Я не знал, Ральф, что какое-либо небольшое изменение в моих планах может причинить тебе неудобство, — проговорил спокойно граф.

С удовольствием Томас увидел, как задергалась в тике левая щека сэра Ральфа. Интересно, имела ли Маргарита какое-либо отношение к тому чувству откровенной враждебности, которое Ренфру и Хервуд испытывали друг к другу, или ими просто владел дух соперничества и каждый из них стремился во что бы то ни стало одержать верх над другим?

— Но, — продолжал граф, — я все же отвечу на твое замечание: мисс Бальфур никого сегодня не принимает. Похоже, она рано уехала вчера вечером с бала, почувствовав легкую дурноту, и сейчас не в настроении кого-либо видеть. Хотя, как мне кажется, вы разговаривали с ней несколько минут у леди Джерси, я прав, мистер Донован?

— Как вы верно заметили, ваша светлость, всего лишь несколько минут, которые потребовались ей, чтобы отшить меня, — спокойно ответил Томас. Пожалуй, решил он, сейчас самое время развеять несколько опасения его светлости относительно их с Маргаритой отношений, особенно ввиду намеков Хервуда.

У бедняжки и без того достаточно проблем, как, между прочим, и у меня, черт побери, подумал он раздраженно, вспомнив сцену их расставания. — Я по уши влюблен в нее, ваша светлость, но она не желает иметь со мной никаких дел. Похоже, ей нравятся более зрелые джентльмены, такие, как вы. К сожалению, я вынужден теперь раскланяться, хотя мне чертовски не хочется покидать такую чудесную компанию. Однако я обещал своему другу, мистеру Дули, встретиться с ним через четверть часа в конце улицы. Там находится великолепный кабачок — вам всем непременно следует как-нибудь зайти туда. До свидания, джентльмены.

Идя вниз по улице, Томас почти физически ощущал, как три пары глаз сверлят ему спину. Он был так разъярен, что ему понадобилась вся сила воли, чтобы не обернуться и не потребовать у них объяснения, почему Маргарита объявила им всем войну. Однако он подавил в себе этот невольный порыв. Судя по всему, в течение еще какого-то времени ему придется довольствоваться ролью стороннего наблюдателя и оберегать Маргариту незаметно, выступая из тени, только если ему покажется, что она заходит слишком далеко в своих планах мести.

И каждый день, который он проведет вдали от нее, будет для него подобен смерти.

— Говорю тебе, мы должны избавиться от Артура, — сказал сэр Ральф, глядя на графа Лейлхема, который крутил за ножку свой бокал с вином, уставясь на мерцающую в свете ламп темную жидкость. Они сидели за столиком в клубе «Уайтс» вдвоем, поскольку лорд Мэпплтон покинул их, отправившись вновь обхаживать свою богатую мисс Роллингз. — Он становится обузой. Каждый раз, как он открывает рот, я боюсь, он предаст нас.

— Исключено, дружище. У нас нет времени на поиски кого-то другого, кого Стинки мог бы сунуть на его место в министерство финансов. Но я согласен, положение наше весьма опасно. Пять человек для такой операции — это слишком много. Особенно, когда один из этих пяти неверен и думает лишь о себе.

Сэр Ральф почувствовал, как у него противно засосало под ложечкой.

— Неверен? Вильям, я…

— Да, — продолжал граф, не отрывая взгляда от вина в своем бокале. — Перри ставит свои интересы выше наших общих интересов.

— Перри? — испытанное сэром Ральфом чувство облегчения при этих словах Лейлхема было столь сильным, что у него даже задрожали от слабости колени и он едва не сполз со стула на пол. — Что ты имеешь в виду?

— Он полагает, его тщеславие равнозначно истинному интеллекту. Господи, подумать только, что я когда-то считал его ровней нам с тобой! Стинки с Ар туром всегда, еще со школьной скамьи, позволяли водить себя за нос. В сущности, напрашивались на это — высокородные, уважаемые и весьма подходящие для наших планов. Но от Перри я ожидал много большего… Да, так возвращаясь к тому, о чем я говорил. У меня есть… м-м… знакомый в одной из газет, и он передал мне статью, которая будет напечатана в завтрашнем номере. Довольно любопытно.

— И что в ней? — Настроение Хервуда улучшалось с каждым мгновением. Он всегда знал, что Вильям был весьма низкого мнения об остальных, и полагал, он от них избавится, как только они перестанут быть ему полезны. Но если Вильяма так занимало вероятное предательство Перри, вряд ли у него будет время на то, чтобы вникать в его дела с Максвеллом или интересоваться его встречами с Томасом Донованом. Как и размышлять над его честолюбивыми планами.

— Этот надутый осел полагает, что он отыскал описание зарытых здесь римлянами сокровищ. Хуже того, он подключил к своим планам Стинки, заставив того убедить нашего недалекого принца Уэльского разрешить ему провести раскопки возле южной стены часовни Святого Петра.

Сэр Ральф расхохотался.

— В стенах Тауэра!? Он совсем очумел?

— Может быть. Но что если этот дурак окажется прав впервые в своей жизни? А? Что тогда, Ральф? Не решит ли он, что теперь, когда он добился славы и уважения, ему совершенно незачем участвовать в нашем деле? Даже хуже того… Не придет ли он к заключению, что мы никогда не будем ценить его столь высоко, когда придем к власти, как его оценит принц?

Подумай над этим, Ральф. Можем мы допустить, чтобы в наших рядах оставался столь близорукий, напыщенный идиот?

Хервуд потер подбородок, лихорадочно соображая.

— Он практически уже все подготовил, и ему осталось лишь отдать приказ о передаче товара из военного министерства. Как только я… то есть, как только мы достигнем соглашения с Донованом, Перри нам станет не нужен. Но, Вильям… мы всегда это знали. Мы, правда, никогда не обсуждали этого вслух, но в сущности, как только мы начнем реализовывать наш план, все они нам будут не нужны.

— Ты прав. Но, в отличие от тебя, я был готов проявить щедрость. Однако теперь, учитывая то, что Перри решил действовать сам по себе, я пересмотрел свою точку зрения в этом вопросе. Он знает слишком много, как о наших планах, так и о наших делах в прошлом. Ты помнишь наши прошлые дела, не так ли, Ральф?

— Ты имеешь в виду Жоффрея Бальфура? Об этом ты говоришь, не так ли, Вильям? — Хервуд не нуждался в том, чтобы ему напоминали о Жоффрее Бальфуре. Он как воочию видел его лицо каждую ночь перед тем, как окончательно погрузиться в сон. Видел ужас. Испытывал страх. — Артур тоже представляет в этом смысле опасность, Вильям, — заметил он. — Возможно, даже большую, чем Перри, особенно сейчас, когда он собирается жениться на богатой женщине.

Вильям Ренфру отставил свой бокал и поднялся.

— Какая кровожадность! Ну, хорошо, Ральф, если ты настаиваешь. Я думал только о Перри, да и то не серьезно. Но теперь я думаю: ты прав, и разрешаю тебе убить их обоих — избавиться от всех них, — но только после того, как мы закончим наши дела с Донованом.

— Я? — выдохнул Хервуд, не в силах поднять голос более чем до шепота.

Как случилось, что все это свалено на него, а Лейлхем опять ни при чем? Как удалось Вильяму повернуть разговор так, что он первый заговорил об убийстве? И как он может отказаться теперь, когда он, он сам и сказал, что все они должны умереть? Хервуд откинулся на спинку стула, в ошеломлении провожая глазами Лейлхема. Черт его побери! Этот ублюдок опять его перехитрил!

На город уже опускались сумерки, когда сэр Ральф, проведший весь день в глубоких раздумьях, добрался до особняка лорда Чорли на Горсвенор-сквер. На ступенях парадного входа он увидел трех явно чем-то очень недовольных мужчин.

Хервуд обошел их и, взяв в руки дверной молоток, постучал. В следующий момент дверь отворилась, и лорд Чорли, схватив его за локоть, втащил в дом.

— Стинки! Что, черт побери, здесь происходит? Где все твои слуги? И что это за люди на улице?

Лорд Чорли, седеющие волосы которого были в полном беспорядке, а жилет на обширном животе расстегнут, знаком показал сэру Ральфу следовать за ним в гостиную.

— Ушли, Ральф. Все мои слуги покинули меня. Ушли сразу же, как только начало слетаться все это воронье, что ты видел на улице. Скатертью дорога, скажу я… тем более что я задолжал им всем жалованье, по крайней мере, месяца за три.

Хервуд начал понимать, что здесь происходит. Похоже, его задача окажется даже легче, чем он предполагал.

— Эти люди на улице, Стинки… Они, как я понимаю, кредиторы? Тебя осадили твои кредиторы?

Лицо лорда Чорли сморщилось, и из глаз его покатились слезы.

— Первый прибыл утром, после того, как я уже ушел… во всяком случае, так он мне сам сказал, когда я по возвращении наткнулся на него в холле и увидел у него в руках мои канделябры. Похоже, человек, с которым я играл в карты на протяжении последних нескольких недель, продал все мои долговые расписки какому-то ростовщику или еще кому-то в том же роде, и новый владелец требует немедленной уплаты долга. Не успел появиться первый кредитор, — продолжал Чорли, — как остальные тут же об этом пронюхают. С требованием немедленно уплаты по счетам пришли даже люди от бакалейщиков и торговцев свечами, которые, мне всегда казалось, должны были знать, что джентльмен в первую очередь платит карточные долги, а уж затем расплачивается со своими поставщиками. Один из этих людей сейчас на кухне — собирает там горшки и кастрюли, — а другой в столовой. Этот отказался уйти, даже когда я предложил ему взять серебряный канделябр для стола, который мне подарила еще моя матушка. Безобразная, на мой взгляд, вещь, но должна же она хоть что-то стоить. Дверь я никому больше не отворяю, поскольку стоит мне ее только приоткрыть, как в следующую минуту дом будет кишмя кишеть этими вымогателями… и, в довершение всего, у меня почти не осталось еды. Я послал записку Принни, но он на нее не ответил.

Лорд Чорли рухнул в кресло и закрыл лицо руками.

— Ральф… что мне делать? Я не могу обратиться за помощью к Вильяму. Он предупреждал меня… только сегодня утром. Черт бы его побрал… он словно сам все это накликал!

Сэр Ральф улыбнулся. Ощущение натянувшейся при этом на скулах кожи было странным, но не лишенным приятности. Он пришел к Чорли, чтобы убедить того в том, что Вильям представляет для них опасность, и сделать его своим союзником в борьбе с Ренфру. Ни Артур, ни Перри не годились для этой роли. Первый по причине слабости своей натуры, второй же — потому что был слишком опасен. Стинки, который постоянно нуждался в деньгах, был его последней надеждой. И, как теперь выяснилось, поставив на лорда Чорли, он, в жизни не бравший в руки карт, сделал самый верный, самый удачный ход.

— Сейчас у меня почти нет свободных денег, — заговорил он наконец по прошествии нескольких долгих, долгих секунд, в течение которых в комнате были слышны лишь отчаянные рыдания лорда Чорли. Ему нужно было убедить Стинки, что, помогая ему, он идет на большие жертвы. — Однако, полагаю, мне удастся кое-что наскрести, чтобы тебя выручить. Сколько ты задолжал?

Лорд Чорли оторвал от лица руки и уронил их безвольно на колени.

— Не знаю. Пятьдесят тысяч фунтов? Сто тысяч?

Сэр Ральф едва не рассмеялся, хотя подобный ответ не укладывался у него в голове. Да, все оказалось даже слишком просто. Хервуд и думать забыл, что он сам предлагал убить и лорда Чорли, и всех остальных. Из головы у него не шла мысль о жестоком предательстве Лейлхема, и он горел жаждой мести. Хотел обманом заставить меня убить трех моих старейших и самых дорогих друзей, а, Вилли? Ну нет, не выйдет. На этот раз ты зашел слишком далеко. Отныне музыку будет заказывать сэр Ральф Хервуд!

— А как насчет твоих поместий, Стинки? Они заложены?

Лорд Чорли кивнул.

— Все они. Трижды. — Он поднял голову и умоляюще посмотрел на сэра Ральфа. — Можешь ты мне помочь? У тебя полно денег и, как мне кажется, ты и пенни из них не тратишь. Помоги мне, Ральф. Я все верну тебе, как только планы Вильяма осуществятся. Мы все тогда будем богаты.

— Да, мы будем богаты, Стинки, если только Вильям, одержав победу, окажется и на деле столь же щедр, как он щедр сейчас на обещания. Ты подумай только… мы делаем всю работу, а наибольшие плоды пожнет он. Если бы не то отвратительное дело несколько лет назад, — которое тоже, как ты знаешь, было идеей Вилли, — никто из нас не связал бы с ним свою судьбу. Да, конечно, кое-что нам удавалось. Но ты помнишь Амьенский договор? Питта? Все это провалилось. Бедный Жоффрей!

Хервуд усмехнулся, изумленный тем, что может, не поморщившись, произнести имя Бальфура, — теперь, когда у него был Максвелл!

— Тогда все мы и разошлись, — продолжал он, — на какое-то время, пока, разумеется, не был задуман этот новый проект. Но он также может провалиться, и тогда что с нами будет? Что будет с тобой, Стинки?

— Боже милосердный! Меня упекут во «Флит»[7], и мне придется, как какому-то арестанту из простолюдинов, спускать через окно прохожим внизу корзину, прося у них фартинги!

— Вот именно! — Сэр Ральф подошел к креслу, в котором сидел Стинки, и присел перед ним. — Поэтому-то я и здесь, Стинки. Я много и долго думал об этом. Очень много и очень долго. Донован доверяет мне. И потом, он даже не подозревает об участии в этом деле Вильяма. Я мог бы работать с Донованом напрямую, в обход Вильяма. Так мы с тобой будем больше уверены в успехе. Вильям уже подвел нас однажды, а потом сделал из всех нас убийц, тем самым, ослабив нас, поскольку нас тревожит сознание нашей вины. Ты ведь доверяешь мне, Стинки, не так ли? Предоставь Перри и Артуру самим о себе позаботиться. А мы с тобой позаботимся о себе. Ведь мы с тобой всегда были близки, помнишь?

— В школе мы жили с тобой в одной комнате, — проговорил лорд Чорли, вытирая глаза. — Я думал, ты давно забыл об этом. Сколько ты можешь мне дать, Ральф? Сколько сможешь ссудить до того, как уговоришь Донована согласиться с нашим планом?

— Пять тысяч сейчас, чтобы ты смог наконец избавиться от всех этих осаждающих тебя торговцев, — произнес медленно, осторожно сэр Ральф. — И двадцать на следующей неделе. Это поможет тебе избежать тюрьмы. Но в обмен на это мне нужна твоя преданность.

— Все что хочешь, Ральф, — сказал лорд Чорли, обнимая Хервуда. — Все что ни пожелаешь, даю тебе в том мое слово!

— Хорошо. — Сэр Хервуд снова улыбнулся. Он начинал находить удовольствие в улыбке. Этот толстый идиот был последним человеком, кого Вильям мог бы заподозрить, последним, кого он стал бы опасаться. Ему совсем не хотелось беспокоиться по поводу подозрений Вильяма, когда наступит время действовать. Какой смысл быть бессмертным и провести вечность в темницах Тауэра, тогда как Вильям будет сидеть на троне. — Гм… у тебя есть пистолет, Стинки, ведь так?

ГЛАВА 14

Маргарита в сопровождении совершенно поникшей миссис Биллингз, следовавшей в трех шагах позади нее, вошла в комнату с высоко поднятой головой. Она не повернула ее ни направо, ни налево, дабы взглянуть на дам и джентльменов света, которые все еще никак не могли решить, низвела ли себя мисс Маргарита Бальфур до положения парии своим вчерашним нарушением всех традиций.

Как будто ее это в какой-то мере заботило! Она была Маргаритой Бальфур, не какой-то там чувствительной девицей, которая предпочла бы скорее уйти в монастырь, чем предстала бы перед всеми этими хмурыми сплетницами, судящими о людях по одежде, толщине кошелька или тому, состояли ли их родители в браке в момент их зачатия.

К тому же в этот вечер она была здесь с миссией. Даже с несколькими миссиями. Записка, полученная ею сегодня от Максвелла, весьма ее приободрила. Судя по всему, оба они, и сэр Ральф и лорд Мэпплтон, заглотнули наживку с прямо-таки восхитительным энтузиазмом, а лорд Чорли был на пути к позору и, в конечном итоге, к ссылке.

Но ей обязательно нужно было увидеться с Вильямом. Она приняла бы его еще днем, не будь ее глаза такими красными и опухшими. Как бы ей ни хотелось вообще никогда его болыпе не видеть в своей жизни, она не смела отложить встречу с ним хотя бы на день, поскольку он был единственным членом «Клуба», вызывавшим у нее настоящий страх.

К тому же ей не терпелось встретиться с Донованом. Она послала ему в Пултни записку, в которой написала, что будет на музыкальном вечере у леди Саутби, куда прибудет в одиннадцать после ужина в частном доме. Последнее, разумеется, было выдумкой, но ей хотелось поговорить с Лейлхемом без помех, а это, вне всякого сомнения, было бы совершенно невозможно в присутствии Донована.

Томас Джозеф Донован. Он влезал во все, что бы она ни делала. В ее планы мести, в ее сны… даже сумбур у нее в голове, и тот был делом его рук. И, однако, без его любви, без его объятий она не мыслила теперь своей жизни.

И если подобные мысли делали ее распутной женщиной, ну, значит, так тому и быть. В аду у нее, несомненно, будет большая компания!

— Мисс Бальфур! Сегодня вечером вы совершенно обворожительны. Как я рад, что ваше недомогание теперь уже дело прошлое.

Подавив внезапную внутреннюю дрожь, Маргарита стиснула зубы и, повернувшись, присела в реверансе перед графом Лейлхемом, всегда смотревшим на нее так, будто она была вещью, которую он собирается приобрести.

— Благодарю вас, сэр, — ответила она, широко раскрыв глаза и хлопая ресницами точно так же, как делала это молодая женщина по имени Араминта, разговаривая вчера вечером на балу с Донованом до того, как он подошел к ним с миссис Биллингз. — Должно быть, вы очень смелый человек, ваша светлость, если не боитесь, что вас увидят разговаривающим со мной. Вы ведь знаете, я в опале.

Лейлхем склонился над протянутой ему нежной ручкой и слегка коснулся ее прохладными сухими губами.

— Вы ошибаетесь, мисс Бальфур, — произнес он, едва шевеля губами, что невольно приковало ее взор к его рту. — Позор навлекла на себя ваша компаньонка. Всем известно, что у вас нет матери. Поэтому, как я уже заметил в разговоре с нашей хозяйкой, всю ответственность за ваше поведение несет компаньонка. Полагаю, эта милая леди Саутби уже передает мои слова всем собравшимся на сегодняшний вечер.

— О, Боже! Я пропала, — простонала еле слышно миссис Биллингз, и Маргарита, боясь, как бы почтенная дама не упала в обморок, поспешно подхватила ее под руку и предложила пройти в дальний конец комнаты, где стояли приготовленные для музыкантов стулья.

— Может, нам найти стакан лимонада для вашей компаньонки, мисс Бальфур? — предложил, словно читая мысли Маргариты, лорд Лейлхем, когда она усадила Билли на стул.

— Да, — ответила она и взяла его под руку, чтобы все могли видеть, что она с ним, что он принял ее. Ей было совершенно безразлично, станет или нет она парией, но если бы такое произошло, ее перестали бы приглашать во многие дома, а ей непременно хотелось видеть, как падают один за другим сраженные ее рукой члены «Клуба». — Полагаю, это было бы самым лучшим. К тому же, надо дать дорогой Билли возможность побыть одной и прийти в себя.

— О, Господи, — простонала вновь миссис Биллингз и, вздохнув, принялась рыться в своем ридикюле в поисках нюхательных солей.

Маргарита с графом прошлись по комнате один раз, приветствуя общих друзей, причем с лица Маргариты не сходила улыбка, словно она была весьма довольна собой, и наконец остановились у одного из дюжины с лишним высоких открытых окон, сквозь которые вливался из сада насыщенный нежными ароматами вечерний воздух.

— Сэр Гилберт по-прежнему избегает общества, дорогая Маргарита? — спросил Лейлхем с таким видом, будто его и в самом деле это интересовало.

— Вы ведь знаете дедушку, Вильям, — ответила Маргарита, следя за молодой парочкой, идущей по одной из едва освещаемых луной аллей. Буду ли я там вскоре вместе с Донованом? — Он скорее отправится к зубодеру, чем согласится провести целый вечер, слушая, как пиликают на своих инструментах музыканты-любители. Как и я, по правде сказать. Как вы считаете, леди Саутби будет петь сегодня? Когда две недели назад на вечере у лорда Марта она запела, я едва удержалась, чтобы не вскочить и не засунуть ей прямо в глотку свою шаль. Если бы кто-нибудь издал подобные звуки у нас на ферме в Чертси, куры, я уверена, несли бы там яйца квадратной формы на протяжении, по крайней мере, двух недель. Но довольно об этом! Как вы поживаете, Вильям? Мы так давно с вами не беседовали. Ваша рана уже зажила?

— Слухи о серьезности моего ранения, моя дорогая, были сильно преувеличены, — ответил Ренфру и, взяв ее под локоть, помог пройти через низкий порожек на террасу. — Я совершенно здоров, о чем говорит мое присутствие на сегодняшнем вечере. Но я запомнил урок. Никогда не поворачивайся спиной к американцу, поскольку все они играют не по правилам.

Маргарита с трудом удержалась, чтобы не влепить ему тут же пощечину.

— Вы хотите сказать, Вильям, — произнесла она ровным тоном, — что мистер Донован воспользовался тем, что вы настоящий джентльмен, и напал на вас исподтишка? Как это на него похоже! Я едва с ним знакома, но у меня сложилось впечатление, что он совершенно беспринципный человек.

Граф Лейлхем улыбнулся и, сделав шаг, встал прямо перед Маргаритой, лишив ее возможности пройти к одной из каменных скамей и сесть.

— Я всегда, еще в те дни, когда вы были совсем крошкой, знал, что вы весьма разумная юная леди, Маргарита. Вы помните мои визиты в Чертси… и ваши поездки в Лейлхем-холл? Чудесные были дни. Мы с вашими родителями были такими добрыми друзьями… почти одной семьей.

Маргарита почувствовала, что плечам ее стало вдруг холодно, и плотнее закуталась в свою бледно-розовую шаль. Что ему надо? Зачем он терзает ей душу, напоминая о прошлых горестях?

— Все члены моей семьи уже умерли, Вильям, кроме дедушки.

Лейлхем взял обе ее руки в свои и прижал к груди.

— Вы можете создать себе новую семью, милая Маргарита, — произнес он слегка дрожащим голосом, стараясь, казалось, проникнуть своим горящим взором ей в самую душу. В первый раз на ее памяти он, похоже, не совсем владел собой. — Мне не хотелось бы смущать тебя, дитя мое, но этот американец, Донован, болтает, будто он собирается на тебе жениться. Однако, как ты только что мне сказала, он тебе не нравится. Это хорошо, Маргарита. Очень хорошо и весьма обнадеживающе. Ты из рода Селкирков и не можешь связать свою судьбу с кем попало. Но с человеком, достойным себя, ты вполне могла бы основать новую династию.

Господи, неужели он предлагает ей брак? Нет, этого не может быть. Вильям вдвое старше ее — даже больше, чем вдвое! Но, секунду! Его несомненно слишком занимает ее родословная, словно он и в самом деле надумал породниться с семьей Селкирков. Не он ли был тогда в лабиринте с ее матерью? Не он ли предлагал ей руку и сердце? Это было вполне возможно. Все было возможно… Маргарита открыла рот, не вполне еще сознавая, что собирается сказать, и тут услышала слетевшие с ее губ слова:

— Династию? В самом деле? Ту самую, какую вы хотели создать с Викторией?

Она застыла, не в силах оторвать взгляда от его мгновенно побледневшего лица.

— Я могу объяснить твои слова лишь тем, что ты еще не совсем оправилась от своего недомогания. Как ты могла такое подумать?! Я был другом Жоффрея. Его очень близким и хорошим другом.

— Да-да, Вильям, я знаю об этом, — согласилась поспешно Маргарита, вспомнив записи в журнале отца и слова матери о том, что он покончил с собой. Она постаралась запрятать на время свои подозрения в самый дальний уголок памяти, чтобы потом, оставшись одна, как следует над всем этим поразмыслить. В конечном итоге, в тот день в лабиринте вполне мог быть и Вильям. Это должен был быть кто-то из них. Почему же тогда не граф? — Вы, должно быть, были ужасно потрясены, когда папа тогда так внезапно умер?

Лейлхем все еще держал ее руки в своих. Он стоял так близко от нее, что Маргарита почувствовала на своем лице его дыхание, когда он открыл рот и сказал то, что, как она сразу же поняла, было ложью.

— Я всегда думал, что у него хрупкая конституция поэта… но его смерть была все же весьма неожиданной. Твоя дорогая мама так никогда, в сущности, и не оправилась от этого удара, не так ли?

Будь осторожен, имея дело с человеком без слабостей. На мгновение Маргарите показалось, будто она слышит, как отец произносит эти слова. Он не внял своему собственному предостережению, но она к нему прислушается. Она не станет лично участвовать в сокрушении Лейлхема. За нее это сделает сэр Ральф, одержимый страхом смерти и жаждущий вечной жизни. Ради того, чтобы получить «Щит непобедимости», Ральф выдаст все свои секреты, а заодно и секреты Вильяма, своему наперснику Максвеллу, дав ей тем самым в руки оружие, с помощью которого она уничтожит Ренфру.

Но как же трудно было удержаться от того, чтобы не назвать Лейлхема в лицо лжецом, как же невыносимо трудно было стоять рядом, улыбаться и выслушивать его уверения в дружбе… и довольно прозрачные намеки на брак с ней. Династия? О, Господи… может, у Вильяма все же была одна слабость?

Маргарита поспешно моргнула и звенящим от едва сдерживаемых слез голосом проговорила:

— Господи, Вильям. Вы были таким хорошим, давним другом, и, однако, вам неизвестно… Я думала… я всегда думала… Вильям… Мне жаль, что приходится говорить вам об этом… но папа не скончался мирно во сне, как вам сообщили. Он… он повесился в саду. Дедушка рассказал мне об этом в прошлом году, когда умерла мама. Видите ли, именно она и обнаружила его там. И после этого ее постоянно мучили боли в сердце…

Лейлхем отпустил ее руки, которые все это время сжимал в своих ладонях, и привлек Маргариту к груди.

— Дорогое, милое мое дитя! Конечно же, я обо всем знал. Но сэру Гилберту не следовало говорить тебе об этом. Что хорошего могло это принести? Только лишнее горе. Ты невинна, моя дорогая… невинна! Такие ужасы не для тебя.

Невинна? Теперь ей стало ясно, что Лейлхем сумасшедший. Она утратила всю свою невинность прошлой весной, когда умерла ее мать, и она поняла, на что могут быть способны люди. Виктория потеряла сознание в лабиринте в саду у Лейлхема, умерла в его поместье. Разумеется, он все знал об этом! А прошлой ночью тайной для нее перестала быть и любовь. Она собиралась поставить на колени пятерых за их причастность к смерти ее родителей. Какая уж тут невинность!

Осторожно Маргарита высвободилась из объятий графа — объятий, которые вовсе не выглядели отеческими, особенно ввиду его слов о «династии». Не поднимая глаз, поскольку боялась смотреть на него, но в то же время мысленно спрашивая себя: «Не он ли виновник? Не он ли был с мамой в лабиринте?» — она сказала:

— Полагаю, мне лучше вернуться сейчас к миссис Биллингз, Вильям. Мне хотелось бы подумать о том, о чем мы с вами говорили.

— Да-да, конечно, — с готовностью согласился Лейлхем, словно и ему тоже требовалось побыть одному и поразмыслить, и вошел вместе с ней снова в ярко освещенную комнату. — Я не хотел шокировать тебя, мое дорогое дитя. Но я наблюдал за тобой внимательно все эти годы, наблюдал и испытывал гордость, видя, как постепенно ты превращаешься в прекрасную молодую женщину. Мало-помалу, в последний год в основном, я проникся мыслью, что наша маленькая Маргарита готова к замужеству. И ты должна была и сама заметить, что тебя влечет общество зрелых мужчин, а не таких юнцов, как этот болван Донован! Тебе нечего бояться меня, моя дорогая. У тебя есть время подумать над тем, что я сказал. Я очень терпелив.

— Спасибо, Вильям. Я благодарна. — Внезапно в голову ей пришла одна мысль. — Вы ведь не скажете сэру Гилберту о Доноване и… вообще о чем-либо, Вильям?

— В этом нет никакой необходимости, — коротко ответил он, и она невольно подняла на него глаза, пораженная его внезапной холодностью. Взгляд графа был устремлен мимо нее и, даже не поворачивая головы, она поняла, что прибыл Донован. — Идемте, моя дорогая, — повелительно сказал Лейлхем. — Я возвращу вас вашей компаньонке. Я остался бы с вами на концерт, но, к сожалению, я вдруг вспомнил о приглашении, которое не могу проигнорировать. Вы меня простите, не так ли?

Простит ли она его? Да она с восторгом проводила бы его под звуки фанфар, если бы они у нее были! Все что угодно, только бы он ушел сейчас и не столкнулся бы с Донованом, который сегодня вечером выглядел особенно красивым и особенно сердитым.

— Конечно, Вильям. Возможно, я увижусь с вами снова на маскараде у леди Брилл в пятницу? Дедушка разрешил мне пойти туда, хотя и с явной неохотой. Должно быть, там будет очень весело. Я никогда еще не была на маскараде.

Граф остановился подле миссис Биллингз и, усадив Маргариту на стул, склонился над ее протянутой в прощании рукой.

— Если вы собираетесь там быть, мисс Бальфур, я не пропущу этот бал ни за какие сокровища в мире. Я даже не стану спрашивать вас, в чем вы будете, поскольку уверен, что узнаю вас в любом наряде.

С этими словами он повернулся и направился к выходу из зала, не увидев, как она вытерла ладонь о свои шелковые юбки в стремлении уничтожить даже память о его прикосновении.

— Боюсь, мисс Бальфур, — произнесла миссис Биллингз спустя мгновение необычайно официальным тоном, — у меня нет выбора, и по окончании сегодняшнего вечера я вынуждена подать в отставку. Я подвела вас, как верно заметил его светлость, и подвела тем самым себя самое. Мне следовало бы проявлять большую твердость, но, к своему несчастью, я всегда была робкой. Женщине, не имеющей никаких иных доходов, кроме жалованья, ничего другого не остается, как только всячески угождать своей хозяйке. Вы желали, чтобы я была вашей тенью, не имеющей своего голоса и мнения, — я так и поступала. К моему большому огорчению. И теперь для меня все кончено. У меня нет другого выхода, как только уехать в Шотландию или Уэльс, или еще в какое-нибудь такое же Богом забытое место и начать все сначала. Но прежде, чем уехать, мисс Бальфур, я хочу вам сказать кое-что.

Она уселась поудобнее на стуле и с жаром произнесла:

— Маргарита Бальфур! Вы самое возмутительное, дерзкое и ужасное создание, за которым мне когда-либо приходилось присматривать, и я ничего так не желала бы сейчас, как окунуть вас с головой в океан, просто чтобы посмотреть, как вы там станете барахтаться! — Она резко вздернула подбородок, и ее тюрбан едва не сбился набок. — Вот! Я сказала, что хотела, и ничуть об этом не жалею!

Несколько мгновений Маргарита, не отрываясь, смотрела на миссис Биллингз, лицо которой постепенно заливала краска, затем с улыбкой произнесла:

— Похоже, Билли, у тебя в конечном счете все-таки есть характер. Отлично! Думаю, я попрошу дедушку повысить тебе жалованье и дать также рекомендательное письмо, столь лестное, что при его чтении у тебя на глаза слезы навернутся.

— Повысить… повысить мне жалованье? — Миссис Биллингз поспешно бросила взгляд налево, затем направо, словно ожидая, что вот-вот прямо посреди музыкального вечера леди Саутби в зале взорвется шутиха, и вновь уставилась на Маргариту. — И рекомендательное письмо? Почему?

— Почему? — повторила Маргарита, по-прежнему улыбаясь. — Все очень просто, Билли. Ты и так уже убеждена, что я погибла окончательно, без всякой надежды на спасение, поэтому я могу больше не слушать твои бесконечные проповеди о том, как следует вести себя юной дебютантке. К тому же, ты прекрасно знаешь, что ожидает того, кто осмелится мне в чем-либо препятствовать. И последнее, но не менее важное обстоятельство. Мне не хочется утомлять себя поисками такой же знающей и весьма сообразительной леди, которая всегда смотрит в другую сторону, когда я занимаюсь тем, что гублю себя. Короче говоря, я не могу тебя потерять, Билли. Ты сама компетентность, и, боюсь, мне не удастся найти тебе замену.

— Вы ужасное, ужасное создание, Маргарита Бальфур, — проговорила с чувством миссис Биллингз. — Я буду молиться за вашу бессмертную душу.

— Сделай это, Билли, — ответила Маргарита, видя, что Донован идет к той же балконной двери, сквозь которую они с Лейлхемом прошли несколько минут назад. — Но ты останешься?

— Увы. Грехи мои заставляют меня сказать «да».

— Хорошо. Я вижу, мисс Клеммонз подходит к арфе, собираясь начать первый номер нашего концерта. А теперь, почему бы тебе не посидеть здесь, как и подобает хорошей компаньонке, позволив мне избегнуть того, что явно будет не самой удачной интерлюдией? Пожалуйста, молись, сколько угодно, пока меня не будет… присоединив свои молитвы к молитвам Мейзи, которая, вне всякого сомнения, стучится в этот самый момент в дверь доброго Боженьки, умоляя Его о милосердии. Или займись подсчетом тех денег, которые ты получишь дополнительно, делая вид, что не замечаешь моих проделок.

Миссис Биллингз схватила Маргариту за юбку, остановив ее в тот самый момент, когда Донован скрылся на террасе.

— На этот раз, — простонала она, — вы ведь сами придете за мной, не так ли? Не то чтобы мне не нравилось общество мистера Донована… поскольку он весьма обходительный и веселый джентльмен…

— Да, Билли, так все говорят. И не волнуйся, я сама приду за тобой… через какое-то время. А теперь улыбнись и сделай вид, что тебе нравится игра мисс Клеммонз. А я отправляюсь бросать на ветер остатки своей репутации.

Пройдя вдоль стены, так что почти никто не обратил на нее внимания, Маргарита проскользнула сквозь высокие застекленные двери на террасу. Сумерки быстро сгущались, и, помедлив несколько мгновений, чтобы дать привыкнуть глазам к полумраку, молодая женщина спустилась по широким каменным ступеням лестницы в сад леди Саутби.

— Донован? — громко прошептала она, оглядываясь. — Где, черт побери, ты прячешься? Я не могу отсутствовать более тридцати минут.

Едва она успела сделать несколько шагов по мягкой траве, как кто-то схватил ее за руку и увлек в кусты.

— Донован! — воскликнула она, обнимая его крепко за плечи.

— Я получил твою записку, — проговорил он, пожирая ее глазами, словно не видел тысячу лет. — Маргарита, не может быть, чтобы ты написала мне об этом серьезно.

Она облизала внезапно пересохшие губы.

— Но это так, Донован. Я извиняюсь от всего сердца. И, да, я хочу, чтобы мы были вместе, но о браке не может быть и речи. Я… у меня есть дела, которые я должна закончить, прежде чем думать о будущем.

— «Клуб», — сказал Донован, и в его глазах она увидела сталь. — Ты все еще за ними охотишься. И не собираешься сказать мне, почему. Я прав?

— Да, Донован, не собираюсь. Как не собираюсь спрашивать тебя, почему ты ведешь дела с ними, вместо того чтобы действовать через дипломатические каналы, как поступают остальные посланники Мэдисона. Мне кажется, мы должны просто довериться друг другу… или разойтись в разные стороны и забыть, что была прошлая ночь.

Она почувствовала на своих плечах его руки.

— Не могу, ангел. — Он покачал головой. — Не могу я забыть этого. Называй меня лжецом, называй меня дураком, но я люблю тебя, Маргарита, и никогда об этом не пожалею. Даже если мы с тобой больше никогда не поцелуемся, даже если я никогда тебя больше не обниму, я буду любить тебя до самой смерти… и даже после.

У Маргариты защипало глаза, и она поспешно моргнула. В последние двадцать четыре часа слезы лились у нее из глаз с необычайной легкостью. И это после стольких лет жесткого самоконтроля, когда она ни разу не позволила своим чувствам вырваться наружу, боясь, что окружающие догадаются о глубокой незаживающей ране в ее сердце.

— Я вела себя прошлой ночью просто отвратительно, Донован, тогда как ты был необычайно добр ко мне. Я даже не подумала о возможности появления ребенка… как и о том, что могу причинить боль тебе или вообще кому бы то ни было. Я просто действовала. Эгоистично, не думая о других. Я не всегда была такой, поверь мне. Я едва узнаю себя в этот последний год. Только что я вела себя с Билли совершенно возмутительно, хотя она такая, какая есть. Прости меня. С изумлением она увидела на лице Томаса улыбку.

— Ты знаешь, ангел, мне доставляет огромное удовольствие видеть тебя такой смиренной. Интересно, доведется ли мне еще когда-нибудь увидеть подобное?

Она улыбнулась ему в ответ.

— Весьма в этом сомневаюсь, Донован, но ты все же не теряй надежды.

— Могу я надеяться когда-нибудь завоевать твою любовь?

Маргарита закрыла глаза. Пора было сказать ему то, что подсознательно она знала почти с их первой встречи, но в чем лишь недавно… совсем недавно осмелилась признаться себе. Она открыла глаза и с необычайной серьезностью произнесла:

— Моя любовь уже принадлежит тебе, Донован. Тебе остается лишь решить, хочешь ли ты сохранить ее.

Больше ей не удалось сказать ни слова, так как Томас заключил ее в объятия и закрыл поцелуем рот.

В следующий момент она слегка прикусила ему нижнюю губу, и он ответил ей тем же. Губы их раскрылись, и его язык скользнул ей в рот.

Она почувствовала, как руки Донована стискивают ей ягодицы, прижимают ее к его возбужденному члену, залезают ей в вырез платья и грубо, лихорадочно впиваются ей в груди, и сама вжималась в него все сильнее и сильнее.

Это было безумие. Это был голод, какого она никогда прежде не знала. Это был жар, и свет, и страсть, и желание, слитые воедино. Это значило больше, чем воздух, вода или еда. Это была ее жизнь, ее единственная реальность, ошеломляющее разум объяснение того, почему она вообще существует на свете.

Это была любовь.

Она погладила Томаса по спине, ощущая с восторгом, как перекатываются под плотной материей сюртука его мышцы. Затем провела рукой по его волосам и, притянув к себе его голову и впившись в его рот жадным поцелуем, принялась легкими круговыми движениями тереться о него, чувствуя, как его член, касающийся внизу ее живота, с каждым мгновением увеличивается в размерах. Внезапно она сунула одну ногу между его ног и прижала его член к своему бедру, с восторгом говоря себе, что совсем сошла с ума, — как, несомненно, и он.

Он оторвался от ее рта, и она застонала было с чувством невыносимой потери, но тут его губы коснулись ее горла, и она тяжело задышала, когда он начал покрывать горячими, страстными поцелуями ее плечи и грудь.

В следующую минуту ноги ее оторвались от земли, и она поняла, что он увлекает ее в самую глубь кустов, подальше от льющегося из окон особняка света. Она никак не облегчала ему эту задачу, покусывая его слегка за ухо и проводя по нему влажным языком, что исторгало из груди Донована совершенно восхитительные, на ее взгляд, стоны.

Внезапно она почувствовала, что падает, но не испугалась, и лишь крепче обхватила обеими руками Донована за спину. В следующее мгновение она оказалась на чем-то шерстяном, вероятно, пальто или плаще, который захватил для нее ее неизменно предусмотрительный Донован. Похоже, он ничуть не сомневался в своей способности вновь завоевать ее сегодня вечером.

Он лег рядом и, подложив ей под голову одну руку, другой стал поднимать ее юбки. Когда их губы вновь встретились, она быстро протянула руки к пуговицам на его бриджах и поспешно начала их расстегивать. Их потребность друг в друге была слишком велика, чтобы чего-то стыдиться, и само их нахождение в этом уединенном месте среди кустов еще более усиливало испытываемое ими наслаждение.

Рука его коснулась ее бедра там, где кончались белые шелковые чулки, и она улыбнулась, когда он вдруг замер, осознав, что под юбками на ней не было ничего, кроме тонкой полоски материи, на которой и держались эти чулки.

Последняя пуговица на бриджах Донована расстегнулась под ее пальцами и, помедлив секунду, она запустила руку внутрь. Прошлой ночью она увидела мельком мужское естество Донована и была поражена его размером и красотой. Живя в поместье, она не раз видела половые органы животных и однажды даже была свидетельницей того, как на огороженном забором дворе жеребец сквайра Хэдли взгромоздился на кобылу-рекордистку сэра Гилберта, но никогда прежде она не находила во всем этом никакой красоты.

До вчерашней ночи.

До Донована.

Она коснулась жестких курчавых волосков и ощутила несказанный восторг, почувствовав под пальцами шелковистый на ощупь, бархатистый и, однако, удивительно твердый член. И все это время его пальцы двигались у нее между ног, скользя внутрь, лаская ее, пока она не поняла: еще мгновение, и она закричит.

Она приподняла голову и укусила его в плечо.

— Господи, Маргарита! — хрипло воскликнул Донован, опуская голову меж ее грудей. — Не могу этому поверить. Я должен был бы быть лучше… сильнее. Но я не могу ждать, ангел. Я должен иметь тебя сейчас же или, клянусь, я опозорюсь…

Он лег на спину и втащил ее на себя, так что теперь она стояла на коленях, как бы восседая на нем.

— Донован? — вопросительно прошептала она, пытаясь разглядеть в почти уже кромешной тьме черты его лица.

— Сегодня тебе не удастся исчезнуть незаметно, как ты сделала это в прошлый раз, — произнес он, спуская до колен свои бриджи, и приподнял ее юбки, так что волосики в низу его живота защекотали ее обнаженные ягодицы. — Так что это единственный способ сохранить тебе приличный вид.

Маргарита приподняла одну бровь, на мгновение задумавшись над его словами, затем улыбнулась. Идея ей скорее понравилась, особенно когда она вновь почувствовала у себя между ног его пальцы, ищущие тот небольшой бутон, который расцвел в первый раз прошлой ночью.

Почувствовав давление его члена у входа во влагалище, она слегка приподнялась, помогая ему, направляя его, затем вновь опустилась, с наслаждением ощущая его член внутри себя.

Он начал двигаться в ней, слегка приподняв бедра.

Она уперлась ему в живот, балансируя на коленях, откинула назад голову и закрыла глаза, наслаждаясь пронизывающими все ее существо ощущениями. Голод, зародившийся где-то глубоко внутри ее, побуждал ее двигаться вперед, назад, влево, вправо. Каждое ее движение, каждое изменение в положении ее тела сближало маленький расцветающий вновь бутон с телом Донована, вызывая в ней целую бурю восторга.

Его бедра ритмично двигались, выводя мелодию любви и желания, страсти и самоотвержения, и ее тело пело в ответ. Они создавали новую великую музыку, которая была слышна только им двоим, — наслаждаясь ее красотой, слушая своими сердцами, как она поднимается крещендо, достигает кульминации и, наконец, взрывается мощными аккордами симфонии, сочиненной тысячелетия назад.

Маргарита упала без сил на грудь Донована и стала покрывать ее поцелуями, мгновенно задрожав от наслаждения, когда он прижал ее к себе и начал нежно гладить.

— Ах, ангел, — шепнул он ей на ухо, когда она, наконец, успокоилась и положила ему на плечо голову. — Моя дорогая отважная Маргарита. И ты еще была так глупа, что спрашивала меня, оставлю ли я тебя когда-нибудь?

— Всегда… всегда ли так будет у нас с тобой, Донован?

По тому, как дрогнула его грудь, она поняла, что он усмехнулся.

— Если так будет всегда, то не пройдет и года, как я умру от истощения. Но хочешь верь, хочешь нет, медлительность в любви тоже имеет свои преимущества. Мне кажется, я мог бы провести вечность, просто целуя тебя.

— Правда? — Она приподняла голову, собираясь его поцеловать, и вдруг нахмурилась. — Донован! Я чувствовала, что-то в тебе изменилось. Твои усы. Их нет!

Он улыбнулся, и на щеке его, у самых губ, появилась ямочка, которую из-за усов она прежде не видела.

— Конечно же! Если мы и дальше собираемся скрываться, словно воры, как я могу позволить, чтобы ты появлялась в ярко освещенных комнатах с царапинами.

Она провела кончиком пальца по его гладкой коже над верхней губой.

— Донован, да ты, похоже, еще больший интриган, чем я, тебе это известно?

Он слегка прикусил ее палец своими ровными белыми зубами.

— Разумеется. Это часть моего очарования, разве ты не знала? — бросил он, после чего помог ей подняться, и внимательно осмотрел ее платье в поисках приставших листьев, присутствие которых могло бы выдать их с головой.

В молчании смотрела Маргарита, как он расправил свою собственную одежду, затем сложил то, что оказалось одеялом, и сунул его подальше в кусты, вероятно, для того, чтобы позже забрать его оттуда.

— Но это только одна часть, Донован, — произнесла она наконец, когда они направились назад к дому. — Другая — это твоя способность отвернуться, когда я занимаюсь своими делами, — ты не задаешь никаких вопросов. Это одна из причин, почему я тебя так люблю.

— Да, что касается последнего, Маргарита, — сказал он, становясь прямо перед ней с тем, чтобы она не могла подняться по ступеням и войти в дом. — Какое-то время я буду довольствоваться половиной буханки, но не всегда. Про меня многое можно сказать, но только не то, что я терпеливый человек.

А вот Вильям терпелив, подумала Маргарита и тут же пожалела, что не может выбросить из головы мысли о мести хотя бы в эти столь прекрасные моменты, когда она с Донованом.

— Ты не станешь влезать в мои дела, Донован, — проговорила она, вздернув с вызовом подбородок, — а я не буду мешать тебе. То, что каждый из нас делает, не имеет никакого отношения к тому, какие чувства мы питаем друг к другу. Ты обещал. Ты сказал, что не будешь врать мне.

— Я, попрошу Пэдди освежить мою память в отношении того, что мне сказать на исповеди, когда в следующий раз отправлюсь очищать от грехов свою душу, — сказал Донован и отступил в сторону, чтобы она могла вернуться в дом. — Но пока я буду вести себя как пай-мальчик.

Маргарита поднялась на две ступени, затем повернулась и посмотрела на него. Он выглядел таким молодым, таким красивым, таким удивительным, что ей до боли не хотелось его покидать.

— Донован, — прошептала она дрожащим от волнения голосом. — Я беспокоилась о том, что в действительности я не люблю тебя по-настоящему… что я путаю страсть с любовью. Но я ошиблась. Ты знаешь, почему теперь я так уверена, что люблю тебя?

Он покачал головой и ухмыльнулся.

— Нет, но мое сердце жаждет это услышать, моя дорогая, — проговорил он с таким невероятно сильным ирландским акцентом, что она едва разобрала его слова.

— Я это знаю, — серьезно ответила она, отказываясь реагировать на его дурачество, — так как, хотя ты и доставляешь мне одни только неприятности, я совершенно уверена, что буду любить тебя до самой смерти… и даже после этого.

С этими словами она повернулась и, приподняв юбки, взбежала по каменным ступеням на террасу. Там она на мгновение остановилась, чтобы собраться с духом и стереть с лица улыбку и, переступив через порожек, вошла в комнату, где воздух уже сотрясался от носового сопрано леди Саутби.

ГЛАВА 15

— Эй, Томми, ты только посмотри!

Томас, размышлявший, лежа на диване, над тем, почему он позволяет Маргарите — своей Маргарите — скакать по всему Лондону, доставляя неприятности людям, с которыми его послали вести переговоры, и, более чем вероятно, подвергая себя серьезной опасности, приподнял слегка голову и открыл глаза.

— На что это я должен смотреть, Пэдди? Твое лицо я видел уже тысячу раз с тех пор, как мы с тобой застряли в этом номере… Бриджет несомненно святая, если все еще любит тебя, хотя ты и маячишь у нее перед глазами каждое утро.

— Ха! Подумаешь! Соскреб щетину со своей верхней губы и уже решил, что стал джентльменом! — Дули привстал и сунул под нос Томасу газету, которую читал до этого. — Взгляни сюда, ты, надутый индюк. Здесь пишут, что этот дурак Тоттон собирается сделать открытие…

Не прошло и часа, как Томас уже был на пути к Тауэру. Дули сидел рядом с ним в наемном экипаже, все еще ворча по поводу никому не нужной спешки, из-за которой он едва не разрезал бритвой шею, да и, похоже, надел ботинки не на ту ногу.

Хотя Томас и не знал, где в Тауэре находится часовня Святого Петра, ему не пришлось заниматься ее поисками, поскольку и пышно разодетые дамы, и джентльмены, все двигались в одном направлении. Некоторых из них сопровождали слуги, несущие за ними стульчики и корзины с едой, а также, на случай дождя, и зонты.

— Сэр Перегрин, должно быть, думает, будто он умер и на плечах ангелов вознесся прямо на небеса, Пэдди. Похоже, весь высший свет собрался здесь сегодня поглядеть на его триумф, — заметил Томас, увидев принца Уэльского, восседавшего в позолоченном кресле, которое, очевидно, было доставлено сюда из дворца. Вокруг Его высочества толпились хихикающие дамы неопределенного возраста и один безукоризненно одетый джентльмен, в котором Томас тотчас же узнал Красавчика Браммеля.

— Пойдем-ка туда, Пэдди, — предложил Томас, взмахом руки показав на принца и его окружение. — Сдается мне, они выбрали место, откуда раскопки сэра Перегрина будут лучше всего видны.

Дули, прожевав очередной кусок пирога с мясом, купленного им у уличного торговца, явившегося в Тауэр со своим подносом, проговорил:

— Ты в этом уверен, Томми? Вон там я вижу мисс Бальфур с ее компаньонкой, а рядом с ними сэра Ральфа и лорда Мэпплтона с его курочкой, несущей золотые яйца. Разве тебе не хочется присоединиться к ней? Может, ты боишься, что набросишься тут же на бедное дитя, оказавшись от нее в десяти футах?

Томас покачал головой и начал протискиваться сквозь толпу туда, где расположился со своим эскортом принц.

— Это ее представление, а так как она не послала мне на него приглашение, думаю, мне следует держаться от нее подальше. Видишь ли, мы дали друг другу слово.

— Слово? Насколько мне помнится, не так давно ты дал слово мне, что объяснишь, почему нам нужно было бегать за горничной в четыре часа утра и умолять ее дать чистые простыни? Я все еще жду твоих объяснений, малыш, хотя, по правде сказать, мне не особенно хочется об этом знать. Я слишком стар и не могу позволить тебе осквернять мой слух байками о твоих похождениях.

С улыбкой коснувшись шляпы при виде трех дам, с которыми, как ему помнилось, он познакомился на первом балу по приезде в Лондон, Томас остановился в нескольких ярдах от окружавших принца придворных и заслонил глаза рукой. Время близилось к полудню, и бледное, будто размытое, солнце начало наконец-то медленно выплывать из-за плотного слоя облаков, посылая свои лучи вниз на высокие каменные стены и во двор.

— А вот и сэр Перегрин собственной персоной, — заметил он при виде Тоттона, который в этот момент вошел в центр круга, образованного любопытными, и расшаркался перед принцем. Плечи его светлости, облачившегося сегодня по случаю торжественности события в коричневый костюм, были в два раза шире, чем в последний раз, когда его видел Томас, а уголки воротничка рубашки торчали почти перпендикулярно вверх.

— Мне кажется, Томми, у этого парня мозги явно набекрень, — проговорил Пэдди, глядя на сэра Перегрина, рядом с которым в этот момент появились рабочие с лопатами и кирками. — Он пока еще не выкопал и фунта земли, а надулся так, будто только что нашел за завтраком в своей овсянке кучу алмазов. Плохо он кончит — я нутром это чую.

Томас не ответил. Взгляд его был прикован к Маргарите, надевшей сегодня прекрасное бледно-голубое платье. Из-за тени от стены и широких полей ее соломенной шляпки, украшенной голубовато-лиловыми гроздьями винограда, он не мог разглядеть выражение ее лица. Однако по тому, как она обеими руками сжимала ручку своего зонтика, он почти физически ощущал напряжение, в каком она находилась.

— Маленькая чертовка, — прошептал он себе под нос.

Вне всякого сомнения, представление, которое вот-вот должно было начаться, давал не сэр Перегрин, а Маргарита, и у Томаса было предчувствие, что оно доставит ему громадное удовольствие.

— Ваше королевское высочество, леди и джентльмены, — произнес громко сэр Перегрин как раз в тот момент, когда солнце (зловеще? предвещая дурное? как и следовало ожидать?) вновь скрылось за облаками, — благодарю вас за то, что вы любезно приняли мое приглашение и решили присутствовать при самом знаменательном событии в истории нашей страны.

— Мне кажется, Тоттон, ты несколько преувеличиваешь. Тебе это не кажется? Вне всякого сомнения, дорогой мой, были ведь и другие, не менее знаменательные события? Рождение, например, всеми нами любимого принца Уэльского? Или, возможно, еще только должен наступить тот день, в который ты найдешь портного, не обитающего на Пиккадилли?

В толпе послышался смех, тогда как сэр Перегрин поклонился Браммелю, который, высказав свое замечание, открыл табакерку и с необычайным изяществом сунул себе в нос щепотку табака.

— Мне бы хотелось задержать на мгновение ваше внимание и вкратце рассказать тем, кто не имел удовольствия ознакомиться со статьями, столь любезно напечатанными всеми нашими газетами в утреннем выпуске, об истории завоевания римлянами нашего великого острова.

— Черт подери! — воскликнул принц таким громовым голосом, что заглушил мгновенно стоны и ворчание слушателей сэра Перегрина. — Если бы я нуждался в уроке по истории, Тоттон, я отправился бы не сюда, а в Кембридж. Давай-ка начинай, да поскорее… пока не разверзлись небеса и дождь не испортил прекрасные наряды наших очаровательных дам.

— Хорошо. — Сэр Перегрин громко вздохнул. — В своих исследованиях я сумел установить, что домашняя утварь и, надеюсь, большая часть сокровищ некоего римского гражданина по имени Бальбус были закопаны прямо здесь, на том месте, где несколько столетий спустя выросли стены Тауэра. У меня имеется… — он сделал паузу и достал из кармана сюртука свиток, — копия карты, составленная этим джентльменом, с указанием места, где лежат закопанные сокровища, Записи эти сделаны шифром, причем на латыни, так что мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы их расшифровать. Однако мое прекрасное знание латыни позволило мне добиться успеха в моих чисто интеллектуальных поисках. Я подчеркиваю, интеллектуальных, поскольку я не преследую здесь никакой личной выгоды, и уже обещал Его королевскому высочеству, что все сокровища Бальбуса будут принадлежать исключительно Короне. Итак, запомните это имя, леди и джентльмены — Бальбус, римлянин.

— Если этот петушок и дальше будет так пыжиться, Томми, да еще если и солнце выглянет из-за туч, то весьма скоро он вообще решит, что он здесь самая важная птица, — прошептал довольно громко Дули, вызвав смех у стоявших впереди трех дам.

Сэр Перегрин бросил в их сторону недовольный взгляд и продолжил:

— Я сделал все, кроме окончательной разметки, оставив это до настоящего момента. После того, как я отмечу место, рабочие начнут раскопки. Ваше королевское высочество? — обратился он вопросительно к принцу. — С вашего любезного разрешения?

— Его разрешение ты получил давным-давно, Тот-тон, — крикнул Браммель. — Смотри, как бы он не потерял терпение.

— Да-да, я понимаю, — проговорил поспешно сэр Перегрин и повернулся к рабочим, один из которых широко зевал, а другой почесывал у себя в низу живота. — Отойдите вы, идиоты, и дайте мне сориентироваться.

— Поищи заодно с кладом и свои мозги! Держу пари, у тебя чертовски мало шансов отыскать как одно, так и другое, — крикнул кто-то в толпе.

— Я тоже готов на это поспорить. Готов поспорить на десять фунтов, что он не найдет ни сокровищ, ни своих мозгов.

К пари присоединилось еще с десяток голосов, и ставки успели значительно возрасти к тому моменту, когда сэр Перегрин медленно отмерил двенадцать шагов до должно быть ранее отмеченного места, и его начищенные до блеска ботинки погрузились в мягкую землю посреди клумбы с только что высаженными весенними цветами, которые были гордостью садовников Тауэра.

— Только не цветочки, Тоттон, ради Бога! — воскликнул трагически Браммель и поднес к глазам белоснежный платок, словно вытирая слезу, пролившуюся при виде ожидавшей цветы печальной участи.

Яростного взгляда сэра Перегрина оказалось явно недостаточно для того, чтобы прекратить шутки и смех более чем сотни зрителей, находившихся в весьма веселом настроении, и, решив очевидно не обращать больше ни на кого внимания, сэр Перегрин коротко приказал рабочим копать чуть левее от центра клумбы.

Итак, рабочие копали, дамы, ввиду усиливающейся измороси, одна за другой открывали зонтики, шутки и насмешки джентльменов становились все язвительнее, а Томас не сводил глаз с Маргариты, пристально наблюдавшей в свою очередь за Тоттоном.

Лорду Мэпплтону и мисс Роллингз вскоре надоело ожидание, и они ушли. Томас увидел, как мисс Удивление, осторожно ступая по траве, идет к выложенной плитками аллее, а лорд Мэпплтон заботливо поддерживает ее под локоть. Несомненно, мелькнула у Томаса вновь мысль, в этой мисс Роллингз есть нечто странное, нечто не совсем естественное, но ему никак не удавалось понять, что же это такое. Вздохнув, он отвел взгляд от удалявшейся пары. Сейчас ему было не до того, чтобы ломать над этим голову.

Сэр Ральф, как заметил Томас, остался подле Маргариты. Время от времени он покачивал головой, но в остальном выглядел невозмутимым, как всегда, так что невозможно было понять, возмущен ли он этим спектаклем, забавляет ли он его, или все это ему до чертиков наскучило.

Сэр Перегрин, судя по его виду, по-прежнему ни о чем не тревожился. Он ходил с гордо поднятой головой вокруг углублявшейся с каждой минутой ямы и широко улыбался.

Все цветы были вырваны с корнем и многие из них уже раздавлены сапогами рабочих и вокруг возвышались горы земли, когда один из землекопов вдруг воскликнул:

— Ваша светлость, моя лопата ударилась обо что-то!

В изумлении Томас подался вперед. Он никак не ожидал, что на дне этой ямы будет что-то найдено, кроме, возможно, унижения сэра Перегрина.

— Черт меня подери! — пробормотал он себе под нос, глядя на Маргариту почти что с благоговейным ужасом. — Да ты даже лучше, чем я предполагал!

Принц Уэльский поднялся со своего кресла и, осторожно пройдя несколько шагов до ямы по влажной траве в своих начищенных до блеска ботинках, заглянул вниз.

— Господи, да там сундук… — крикнул он и слегка ткнул в живот последовавшего за ним Браммеля. — Кованый! Ты… Тоттон… пусть его сейчас же достанут и принесут мне!

Дули наклонился к Томасу.

— Эта штуковина, Томми, выглядит древнее потопа. — Он покачал головой. — Ты только погляди на все эти кожаные ремни и все остальное в том же духе. Как ты думаешь, что там внутри? И посмотри-ка на Тоттона. Он, кажется, вот-вот лопнет от гордости.

Томас заметил, что Маргарита сложила свой зонтик и сейчас стоит с улыбкой на губах, глядя куда-то направо, словно ища там кого-то или что-то.

— Не стану притворяться, Пэдди, будто я понимаю, что происходит, — ответил другу Томас как раз в тот момент, когда один из рабочих разрезал своим ножом кожаные ремни и приготовился поднять крышку сундука. — Но уверен, нам не придется слишком долго ждать ответа.

Сэр Перегрин грубо оттолкнул рабочего, опустился перед сундуком на колени, с благоговением поднял крышку и, отбросив рассыпающуюся у него под руками ткань, дал всем возможность увидеть, что находится внутри.

— Золото! — воскликнул кто-то возбужденно мгновение спустя, когда сэр Перегрин достал из сундука вазочку не больше его ладони и она засверкала в лучах вновь показавшегося из-за туч солнца. Затем он поднялся с колен, низко поклонился принцу — без всякого, однако, намека на униженность — и передал ему вазу.

— Смотрите, смотрите! — заахали все вокруг, забыв мгновенно о своем скептицизме и привычной скуке. — Да там этих вещей не счесть! Золотые ложки! Золоченая посуда! Золотые монеты! Сотни золотых монет! Отличная работа, Тоттон! Отличная работа!

Толпа подалась вперед, поскольку каждому не терпелось взглянуть поближе на «сокровище Тоттона», как уже кто-то окрестил содержимое сундука. На месте остались лишь Томас с Пэдди… и, как заметил Томас, Маргарита с сэром Ральфом.

Сэра Перегрина окружили доброжелатели, и его узкое худое лицо сияло от удовольствия, когда он принимал дань восхищения и уважения, которую — в этом у него явно не было никакого сомнения — он вполне заслужил. Оставшиеся цветы были окончательно вытоптаны каблуками дам и ботинками джентльменов, так как весь высший свет, не обращая никакого внимания на грязь под ногами и моросящий дождь, сменивший влажный туман, жаждал увидеть великолепную находку.

Неожиданно Томас, который уже почти отказался от мысли найти объяснение происходящему, услышал зазывный мужской голос:

— Бальбус! Добрые господа, кто купит мой Бальбус? Монеты, посуда, великолепные горшки для дам. Кто купит мой Бальбус? Три пенса за штуку!

Один за другим люди в толпе начали поворачивать головы и толкать соседей в бок, побуждая тех взглянуть на разносчика, предлагавшего свой «Бальбус».

Три леди, стоявшие перед Томасом с Дули, тоже обратили внимание на торговца.

— Что продает этот человек? — воскликнула одна из них. — Бальбус? Но… это же невозможно! Если только…

— Если только этот напыщенный дурак Тоттон вконец не опозорился! Бальбус! Надо же! Я просто должна хоть что-нибудь купить у него! — вскричала вторая леди и стала пробираться сквозь толпу, собравшуюся к тому времени вокруг торговца.

Третья дама осталась на месте, присоединившись к тем, кто громко требовал у Тоттона объяснений.

— Я не верю своим глазам, — пробормотал Томас. На губах его появилась улыбка, когда он увидел, что торговец поднял над головой сверкающую золотую вазу и двинулся между дамами и джентльменами, расхваливая свой товар. Деревянный лоток торговца был доверху завален точно такими же предметами, над которыми только что охали и ахали принц Уэльский и его великосветское окружение, а сам он весьма напоминал постоянного партнера лорда Чорли по карточной игре. Однако, похоже, только Томас, благодаря своей исключительной проницательности, сумел узнать его в таком наряде.

— Черт подери, я не верю своим глазам, — повторил Томас под хохот Дули. — И хоть убей меня, я не знаю, как она это сделала, но сделано это просто блестяще!

Через какое-то время толпа раздалась, и торговец смог подойти к сэру Перегрину, который весьма походил в этот момент на одну из статуй в своей конторе в министерстве, правда, с целыми пока конечностями. Важность его куда-то подевалась под градом сыпавшихся на него со всех сторон насмешек и язвительных замечаний.

— Вы не купите мой Бальбус, сэр? — спросил у него торговец и, не получив на свой вопрос ответа, растворился вновь в толпе.

Сэр Перегрин продолжал стоять недвижимо на месте, вперив в пространство невидящий взгляд, и вид у него при этом был столь несчастный, что Томас почти пожалел его.

Почти. Так как в этот момент он поднял глаза и увидел, что Маргарита смотрит в его сторону, слегка наклонив голову и держа один поднятый вверх палец на уровне глаз.

— Один, — прошептал Томас, мысленно соглашаясь с ней. — Да, мой чертовски изобретательный ангел, один готов. Осталось еще четверо. Но разрази меня гром, если я понимаю, в чем тут дело!

Моросящий дождь стал холодным, и зрители сэра Перегрина теперь, когда они вволю повеселились, спешили уйти, дабы разнести весть о его унижении по всему Мейфэру. Томас, так и не сдвинувшийся с места, слышал, как они обсуждают произошедшее, торопливо шагая к своим экипажам.

— Какая наглость с его стороны! Я, кажется, вконец испортил свои ботинки, и все из-за какого-то Бальбуса, кем бы он там ни был, черт его подери! Ты купил что-нибудь, Маркус? Я тоже. Монету. Если он посмеет хотя бы нос показать на публике, я засуну ему ее тут же в ноздрю!

— Он сделал себя посмешищем! Надо же такое придумать: заявить, что он знаток римских древностей! Всегда говорил, что он слишком уж заносится, и теперь он доказал это на деле. Подумать только — два пенса за штуку!

— Три пенса! Я заплатил три пенса! Безмозглый Тоттон. Я просто вне себя. Да я убью его на месте, как только вновь увижу, если он только осмелится показаться в обществе!

— Ты заплатил три пенса торговцу? А я так просто взял одну из ваз прямо из сундука. Там их были десятки. Простое стекло, покрытое сверху листовым золотом. Принц перед уходом запустил одним из блюд в Тоттона. Я видел, как оно раскололось на куски, ударившись о его подбородок. Похоже, нам хватит пищи для разговоров на месяц, джентльмены, а может даже и дольше.

Толпа постепенно редела, и Томас смог наконец подойти ближе к Тоттону, возле которого в эту самую минуту остановился Браммель.

— Знаешь, что я думаю, любезнейший? Я думаю, что ты приобрел себе сегодня врага. Однако я должен, хотя и с опозданием, поздравить тебя с выбором костюма. Он отлично подходит по цвету к грязи на твоих коленях, как и к весьма красочному пятну у тебя на лице. До свидания, Тоттон, или, может, прощай? Полагаю, Его королевское высочество по достоинству оценит твое отсутствие в столице в течение какого-то времени. Уверен, десятилетие в Лондоне без Тоттона вполне бы его устроило. И… ты также получишь счет за цветочки, даже не сомневайся в этом.

Сэр Перегрин остался один. Его покинули даже рабочие, но он продолжал стоять у ямы, не обращая внимания на дождь, и на лице его отражалась целая гамма чувств: от изумления до отчаяния и даже страха.

— Жаль его, не правда ли? Всегда знал, что он когда-нибудь свалится с той вершины, на которую ему удалось забраться. Меня весьма порадовало бы это зрелище, если бы я и сам не впал сейчас в немилость. Обернувшись, Томас увидел лорда Чорли, стоявшего под дождем, который грозил вот-вот перейти в настоящий ливень. Над его головой держал зонт какой-то человек, слишком неотесанный с виду, чтобы быть его камердинером.

— Познакомьтесь с моим приятелем, мистер Донован. — Лорд Чорли ткнул большим пальцем себе за спину. — Его зовут Уоттл, и он мой кредитор… один из моих кредиторов. Заявился ко мне вчера в дом и не желает уходить. Думаю, он полагает, что у меня где-то припрятаны деньги. Поэтому-то он и следует за мной по пятам повсюду, не отставая ни на шаг, в надежде, что я, наконец, сдамся и приведу его к ним. Сюда мне пришлось добираться пешком, так как вчера вечером у меня за долги забрали мой фаэтон, двухколесный парный экипаж и всех лошадей. Полностью обчистили мои конюшни, как шакалы на охоте. Я пришел сюда, чтобы повидаться с Принни, но он не пожелал со мной даже разговаривать. Долгов у меня раза в два меньше, чем у него, но, думаю, он боится замараться, общаясь со мной.

— Мне жаль это слышать, милорд. Я и понятия не имел, что вы попали в столь затруднительное положение, — произнес сочувственно Томас, незаметно наступая на ногу Дули, который захихикал.

— В затруднительное положение, — повторил уныло его светлость и тяжело вздохнул. — Вчера я был в полном отчаянии, думая, что все кончено. Конечно, я уеду из Лондона, как только смогу избавиться от Уоттла, но сейчас я уже не чувствую себя столь отвратительно, как вчера, поскольку Перри тоже придется уехать, а он не сможет показаться здесь лет этак десять, тогда как я вернусь, как только вы уладите с Ральфом все дела. Вы ведь сможете это сделать и без Перри, не так ли? До вчерашнего дня мне достаточно было шепнуть на ухо Принни, чтобы он назначил на место Перри человека, которому мы могли бы доверять, но теперь, как вы понимаете, об этом не может быть и речи. Эй, ты, — бросил он через плечо, — держи зонт над моей головой! От того, что ты останешься сухим, выгоды тебе никакой не будет! А вот если я простыну и помру, у тебя не останется никакого шанса завладеть остатком моих денег. Ну, пожалуй, я пойду, Донован, — до Гросвенор-сквер путь не близкий. Уоттл обещал дать мне несколько яиц на обед. Неплохой он все же парень, этот Уоттл, хотя и кредитор.

Томас махнул ему на прощание, но в следующее мгновение, поддавшись внезапному порыву, позвал его.

— Милорд… у вас есть враги? Хотя бы один? Может быть, есть кто-то, кто затаил на вас обиду и жаждет вашего унижения?

Лорд Чорли остановился и, обернувшись, посмотрел на Томаса. Лицо его светлости покрывала смертельная бледность. В следующий момент, ничего не ответив, он отвернулся и продолжил свой путь. Уоттл семенил сзади, держа над его головой большой зонт.

— Что ты ему сказал, Томми? — спросил, подходя, Дули, который отошел на мгновение, чтобы набрать тарелок и монет Бальбуса в подарок детям. — Ты ведь и так уже знаешь, что твоя маленькая мисс Бальфур охотится за всеми ними. Вне всякого сомнения, именно благодаря ей мы и потеряли сегодня наш канал связи в военном министерстве, а теперь, я полагаю, еще и лорда Чорли, который принцу Уэльскому был закадычным дружком. Намерения у нее явно недобрые, но зачем тебе понадобилось задавать ему вопросы, которые могут заставить его задуматься и, возможно, прийти к выводу, что это она стрёмится его сокрушить?

— Он не так уж умен, чтобы догадаться об этом, Пэдди. Как и все они, за исключением Хервуда и Лейлхема. Мэпплтон и Тоттон ничего бы не значили без своих помощников, которые, скорее всего, и делали за них всю работу, а Чорли всю жизнь жил за счет своего веселого приятного нрава, а не за счет мозгов, — ответил Томас, надвигая шляпу на лоб, чтобы капли дождя не падали на лицо. — Мне лишь хотелось увидеть выражение лица его светлости при моем вопросе и понять, насколько он виновен. И теперь я это знаю. Что бы там ни совершили члены «Клуба», Маргарита пытается уничтожить их явно не из-за какой-то там воображаемой обиды. Она что-то про них знает, и это побуждает ее действовать именно так, а не иначе. Мне остается только ждать, когда она станет мне достаточно доверять, чтобы рассказать об этом.

— Ты говорил мне, она тебя любит, — заметил Пэдди, когда они направились к своему наемному экипажу. — Как она может любить тебя и в то же время отказывать тебе в доверии?

Сильный раскат грома заставил Томаса ускорить шаг.

— Я тоже не сказал ей, Пэдди, чем занимаемся мы с тобой, и я люблю ее. Иногда слишком большая откровенность только вредит делу. Однако нельзя отрицать, что она ставит нам палки в колеса. И она действует сейчас быстро, вероятно с тем, чтобы не дать им время задуматься и понять, что на них ведется охота, и догадаться, кто за всем этим стоит. Если повезет, все это закончится через несколько дней.

— Полагаю, мне следует поблагодарить ее за то, что она не тянет резину?

— Да, действует она весьма стремительно. Двух уже можно сбросить со счетов, так что остается всего трое. Поскольку я должен встретиться с Хервудом лишь сегодня вечером на маскараде и не доверяю себе, чтобы видеться сейчас с Маргаритой, полагаю, на поиски нашего чернобрового друга придется отправиться тебе. Он проявляет слишком уж бурную деятельность в последнее время, и, я думаю, мы сможем получить с его помощью ответы на некоторые интересующие нас вопросы. Тебе, вероятно, следует подождать его возле дома Хервуда. Сэр Ральф вполне может вывести нас на него, как до этого сделал Чорли.

— Хервуд? Почему ты решил, что он явится к нему?

— С Тоттоном покончено, как и с Чорли, хотя, похоже, этот обрел новое счастье в компании своего кредитора, Мэпплтон уже на пути к гибели, хотя я пока и не знаю, как Маргарита собирается с ним разделаться. Остается лишь Хервуд… и Лейлхем. Но я не думаю, что Маргарита начнет охоту на графа, пока не покончит с остальными. Я бы на ее месте этого не делал.

— Что приводит нас прямо к Хервуду, — сказал Дули, когда они сели в экипаж, укрывшись, наконец, в нем от ливня. — Но почему, я спрашиваю тебя? Куда ты отправляешься на этот раз?

Томас похлопал Пэдди по спине.

— Мне нужно еще найти домино и маску, помнишь? Ну, как, ты мне поможешь? Ведь все это ради твоей родины.

— Моей родины? Черта с два! Если наша родина и получит от всего этого какую-то выгоду, то только случайно. Но кто я такой, чтобы тебе возражать? Ладно, пойдем закусим где-нибудь и выпьем, да и возьмемся за дело. Я начинаю скучать по моей Бриджет и хочу убраться с этого насквозь промокшего острова до того, как она перестанет по мне скучать.

ГЛАВА 16

Сэр Ральф отдернул штору и посмотрел в окно. Дождь наконец прекратился, и в просвете между низко висящими тучами вновь появилось бледное солнце. Из Тауэра он отвез Маргариту домой, причем ему пришлось утешать ее всю дорогу, так как она беззвучно рыдала в свой платочек над несчастной судьбой сэра Перегрина.

Идиот! Глупый, безмозглый кретин! Но дело было не только в Тоттоне. Кто приложил столько усилий, чтобы поставить Перри в положение, когда ему не остается теперь ничего другого, как только отказаться от членства во всех своих клубах, оставить пост в военном министерстве и удалиться в деревню?

Это не мог быть Вильям, который всегда предпочитал действовать чужими руками. Хотя, вне всякого сомнения, коварства и ловкости, с какими все это было проделано, ему не занимать.

Хервуд опустил штору и отвернулся от окна. Нет, Вильям явно не имел к этому никакого отношения. Он, конечно, приказал убить Перри, но только после того, как исчезнет надобность в его услугах в военном министерстве.

Как им теперь удастся убедить этого медлительного с виду, но весьма проницательного американца, что, несмотря на произошедшее, все, как и прежде, будет идти по плану? Похоже, им придется ускорить дело и отправить товар незамедлительно, пока на место Тоттона никого не назначили, а Гроуза не заменили другим клерком. Да, дело могло стать весьма щекотливым.

Как только Перри умудрился попасть в подобную переделку? Как он мог быть так глуп?! Вильям наверняка посинеет от злости, когда услышит о том, что произошло, и скорее всего обвинит во всем его, Хервуда.

Все рушилось. Все крушилось, и почва уходила у них из-под ног точно так же, как и много лет назад, когда Вильям пытался заключить сделку с французами. Почему он не хотел ограничиться обычными аферами, как та, в которую они втянули Жоффрея Бальфура? Каждый из них пятерых разбогател на подобных сделках, получая неплохие деньги, пока все не лопалось и очередному одураченному простофиле и тем, кто ему доверился, не оставалось ничего другого, как только оплакивать свои потери.

Да, конечно, Бальфур едва их не погубил. Но они вывернулись даже после той французской катастрофы. Они удвоили свое богатство с помощью менее щепетильных кретинов, чем Бальфур, а потом вообще покончили с подобными играми, и все эти последние шесть лет каждый из них шел своим путем.

Пока в голове Вильяма не зародился новый план. Пока у него не возникла вдруг эта идиотская уверенность, что он способен расшатать правительство и скинуть с трона Георга. Прибегнув к шантажу, он заставил их всех согласиться с его планом. Держа у них над головой, как хлыст, имя Жоффрея Бальфура и соблазняя картинами власти и богатства, он сумел убедить их, что на этот раз у них все получится.

Нет, Вильяма необходимо убрать, пока их всех не повесили по обвинению в государственной измене. От Стинки теперь не было никакого проку, но это даже к лучшему. Он был явно не в себе, решив, что этот неисправимый картежник сможет, если его припереть к стенке, убрать для него Вильяма.

Итак, на Стинки рассчитывать не приходилось. Ну и ладно, деньги целее будут. Если уж кредиторы ходили за Стинки даже по улице, в чем у него был случай убедиться сегодня в Тауэре, то его не спасут какие-то жалкие несколько тысяч фунтов. Принни тоже от него отвернулся. Так что, похоже, Стинки, как и Перри, придется уехать в деревню, и скатертью дорога.

Кто же остается? Кто может ему помочь? Артур? Вряд ли. Этот шут сказал ему сегодня утром, что окончательно решил жениться на Джорджиане Роллингз и даже уже послал объявление об их помолвке во все газеты. Газеты! Похоже, у его друзей была явная склонность оповещать весь свет о своей глупости!

Сэр Ральф нахмурился, вновь обратившись мыслями к Перегрину Тоттону. Кто же все-таки устроил сегодня утром в Тауэре этот фарс? Кто так ловко сыграл на тщеславии сэра Перегрина и увлек на путь, который и привел его к гибели? Кто вне их маленькой группы мог выиграть от этого? Кто столь сильно ненавидел сэра Перегрина, чтобы пойти на такое?

И потом, был еще и лорд Чорли. У Стинки вообще не было врагов; он был любимцем всего высшего света. Однако кто-то же обрушил на него всю эту гору долгов, которая висела над его головой столько лет? И Стинки даже не знал, у кого находятся его долговые расписки, кто шепнул на ухо и другим кредиторам, что его карманы пусты и у него нет никаких перспектив. У Стинки не было врагов? Один, вероятно, все же был. Но кто?

Сэр Ральф выдвинул стул и уселся за столом, продолжая ломать голову в поисках ответа на свои вопросы. В этой увешанной бриллиантами подружке Артура было что-то странное, неестественное, от чего за версту несло мошенничеством, но, может, ему это только чудилось, и он видел беду там, где ее не существовало, и исключительно лишь из-за постигшего Перри и Стинки несчастья?

И все же Артур ничего не знал — меньше, чем ничего, — о Джорджиане Роллингз. Что если впоследствии выяснится, что она действительно, как предположил Перри, была дочерью лавочника или еще что-нибудь похуже? Хуже? Что могло быть хуже мезальянса? Сэр Ральф не мог себе этого даже представить. Но если их брак все же окажется мезальянсом, Артур станет всеобщим посмешищем и ему придется на какое-то время, пока не утихнет скандал, удалиться в деревню.

Удалиться в деревню… Знакомые слова. Можно было бы поверить, что Вильям пытается убрать их всех с дороги, чтобы не делиться с ними плодами будущей победы, если бы достижение этой самой победы не стало бы сейчас, без Перри и Стинки, более проблематичным. К тому же, Вильям никогда не церемонился, желая от кого-нибудь избавиться. Он не удалял тех, в ком более не нуждался, — он уничтожал их, навечно. Нет, Вильям явно не стоял за всей этой чередой несчастий.

Перри унижен, втоптан в грязь. Стинки бегает от своих кредиторов. Артур вот-вот женится на совершенно неподходящей особе, которая, вдобавок, почти вдвое моложе его. Итак, трое из них были по существу выведены из игры. Он, сэр Ральф, вполне может стать четвертым… И тогда останется один Вильям.

Сэр Ральф знал, что если бы он сам решил покончить со всеми ними по одному, он тоже, несомненно, оставил бы Ренфру напоследок. Наклонившись вперед, он запустил обе руки в свою шевелюру. Все это просто смешно. Никто даже понятия не имел, что они составляют группу, некое подобие клуба, объединенные прошлым, слишком пристальное внимание к которому было бы явно нежелательным. Люди, которых они ловко обчищали как липку, все поголовно верили, что сами виноваты в своих несчастьях, и полагали, что сэр Ральф и его приятели также потеряли деньги.

Один только Жоффрей Бальфур заподозрил здесь другое. Только Жоффрей Бальфур, по настоянию Вильяма, был полностью посвящен в их план связаться с французами. Только у Жоффрея Бальфура могло возникнуть желание им всем отомстить.

Но Жоффрей Бальфур был мертв. Сэр Ральф сам видел, как он умирал, и никогда не забудет, как из него по капле уходила жизнь.

Хервуд сжал кулаки. Он был близок к разгадке, он чувствовал это. Было что-то, что он знал, видел, но никак не мог вспомнить. Кто охотился за ними? Кто?

— Вы приготовили деньги?

Сэр Ральф вскинул голову и увидел в дверях Максвелла, который пристально смотрел на него из-под сросшихся в одну черную линию густых черных бровей. Он кивнул, и во рту у него внезапно пересохло, когда он вспомнил, что сегодня Максвелл собирался повести его по дороге к вечной жизни. Но как Максвелл его отыскал? Не подослал ли его кто-нибудь к нему с намерением ему навредить? Не совершил ли он глупость, поверив Максвеллу? Существовал ли действительно способ избегнуть смерти? Не умереть, как умер Жоффрей Бальфур, дергая ногами и ловя ртом воздух?

Никто не знал о паническом страхе смерти сэра Ральфа. Никто не догадывался, что он был необычайно суеверен и верил не только в предзнаменования, но даже гадалкам. Об этом не подозревал даже Вильям. Только один Жоффрей Бальфур. Сэр Ральф почувствовал, как кожа у него покрывается пупырышками. Он рассказал об этом Жоффрею как-то вечером в Италии, когда они оба уже здорово напились. Жоффрей внушал доверие, и он доверился ему. Но Жоффрей Бальфур был мертв!

— Мой друг, послушайте меня. Вернитесь оттуда, куда завлекли вас ваши мысли, мой друг, и слушайте мой голос. Я задал вам вопрос. Если вы его не поняли, я скажу по-другому. Вы снова решили заняться всей этой элементарной чепухой, вроде гадания по картам таро и чтения по руке, или вы все же хотите проникнуть в тайну «Щита непобедимости»? Ответьте мне, мой друг, поскольку я, как всегда, к вашим услугам.

Мой друг. Мой друг. Какой же он все-таки дурак! Максвелл был его ангелом, посланным ему самими небесами — его другом. Он может ему доверять. Он сделает все, чтобы только его порадовать. Он верит в него безоговорочно.

— Да, я все приготовил, — проговорил медленно сэр Ральф. Язык еле ворочался у него во рту, но тревожные мысли оставили его и на душе было необычайно покойно. Он встал и направился к конторке, чтобы взять оттуда приготовленные им две пачки банкнот, ничего так не желая в эту минуту, как доставить удовольствие Максвеллу, своему другу. Конечно же, Максвелл не был ни в чем замешан, и он вел себя, как глупая, выжившая из ума старуха, которой повсюду, даже под собственной кроватью, чудятся разбойники. Максвелл был его другом, человеком, который поможет ему обмануть смерть. — Вот деньги на благотворительность… и остальные. — Он положил оба конверта на стол и сел напротив Максвелла. — Но этим, как я полагаю, дело не ограничивается? Что я должен делать теперь?

Максвелл взял конверты, сунул один из них в карман и подтолкнул второй к сэру Ральфу.

— Это, мой друг, оставьте себе. Я не могу помогать вам и после брать с вас деньги. Сэр Ральф растерялся.

— Но вы же сами просили их.

Максвелл улыбнулся, и сэр Ральф почувствовал, что успокаивается, что неизменно происходило с ним в присутствии Максвелла.

— Только для того, чтобы я мог их вам возвратить, мой друг, доказав тем самым мою честность. Деньги же, которые я взял, пойдут на благотворительность, как я вам и обещал. Вы продемонстрировали полное доверие. Я тоже продемонстрировал полное доверие. Так что теперь, мой друг, мы можем с вами начать.

Сэр Ральф подавил в себе остатки сомнения и полностью отдался во власть мелодичного голоса Максвелла и его черных выразительных глаз. Никакой болыпе боязни умереть. Никаких больше кошмаров о смерти. Одна только жизнь, прекрасная, чудесная жизнь отныне ожидала его.

— Я готов, — сказал он, выпрямляясь на стуле, как ребенок при появлении в классе учителя.

— Вы должны взять перо и бумагу — не сейчас, а только после моего ухода, — и подробно написать о каждом секрете, который вы тщательно от всех скрываете, о каждой обиде, которую вы причинили в своей жизни другим, о каждом случае, когда вы заставили страдать своего ближнего. Короче говоря, это должна быть ваша последняя полная исповедь, подробный отчет о ваших грехах и грехах тех, кто совершил их вместе с вами. Все, мой друг, ничего не скрывая, или…

— Или?

Максвелл вновь улыбнулся.

— Вы хотите найти высшую силу, мой друг. Вы желаете вверить себя в руки того, кто может избавить вас от страха смерти, сделав вам самый удивительный и желанный подарок — «Щит непобедимости», который даст вам вечную молодость и оградит вас от врагов.

— Оградит меня от врагов? Да-да, «Щит непобедимости». Никто не сможет после этого навредить мне! Огромное спасибо, Максвелл!

— Но это еще не все, мой друг. Я знаю, вы ищете покоя, желаете спокойно спать по ночам, не страдая от ужасных кошмаров.

— Ах, Максвелл, вы так умны. Необычайно умны. Но, пожалуйста, поторопитесь. Скажите мне, что еще я должен сделать.

— Путь нетруден для тех, кто искренен в своем желании этого добиться. Вы должны зачеркнуть свою прошлую жизнь. Только после этого вы сможете возродиться к новой жизни. Разве ваша матушка не говорила вам в детстве о том, что добиться вечной жизни можно только уподобившись невинному новорожденному младенцу, души которого еще не коснулась грязь этого мира, и у которого поэтому еще нет грехов?

Сэр Ральф согласно кивнул. Его дорогая, давно умершая матушка учила его именно этому. Максвелл очень хорошо его знал. Максвелл. Его друг.

— Сегодня, мой друг, вы вверяете себя высшей силе, и эта сила даст вам ответ, который вы ищете. Вы доказали свое милосердие, свое желание. Теперь вам остается лишь избавиться от чувства вины. Вы должны написать имена всех тех, кто сбил вас с пути истинного, вовлек в неблаговидные дела, а затем держаться от них как можно далыпе. Итак, вы должны письменно как бы исповедаться. Вам необходимо сделать этот шаг. Отдайте мне ваши грехи и позвольте мне их уничтожить. Отдайте мне ваши проблемы и позвольте мне их решить.

Сэр Ральф несколько раз моргнул, пытаясь таким образом избавиться от тумана в голове. При всем его доверии к Максвеллу, в мозгу у него вновь зашевелились подозрения.

— Что… что произойдет с моим… с моим признанием после того, как я его напишу? Я… я не отдам его вам. Я не позволю себя шантажировать, Максвелл. Я еще не в таком отчаянии, чтобы пойти… пойти на что-либо подобное.

Максвелл отодвинул свой стул и поднялся. С минуту он пристально смотрел на сэра Ральфа, затем достал из кармана конверт с деньгами и бросил его на стол.

— Прощайте, мой друг.

— Нет! Подождите! — Сэр Ральф вскочил и бросился за Максвеллом, схватив его за руку уже в дверях. — Я не имел этого в виду, Максвелл! Клянусь! Пожалуйста, вернитесь. Я сделаю все, что вы скажете. Все! Я чувствую себя по-настоящему спокойно, только когда вы рядом. Извините. Простите меня.

Максвелл заглянул в самую глубину глаз Хервуда, казалось, вбирая в себя все его тревоги и страхи и наполняя его душу чувством полного, безграничного покоя. На мгновение сэр Ральф даже подумал, что, стоит ему закрыть глаза, и он тут же погрузится в сон.

— Пожалуйста, Максвелл.

— Хорошо. — Максвелл возвратился к столу и взял конверт с деньгами. — Слушайте внимательно, мой друг, поскольку повторять я не буду. Итак, вы должны написать свое признание, порвав тем самым окончательно со своим прошлым, и запечатать его в этот конверт. — Он сунул руку в карман и, достав большой коричневый конверт, бросил его на стол. — Завтра в полночь мы с вами встретимся в Грин-парке у Челси-Уотерворкс. И там, мой друг, мы сожжем этот конверт, передав тем самым все ваши грехи другому «хозяину», что и приведет к вашему возрождению.

Сэр Ральф в недоумении развел руками.

— «Хозяину»? Какому «хозяину»? Я ничего не понимаю.

Максвелл улыбнулся.

— Вашего понимания и не требуется. Я предоставлю вам «хозяина», которого вы убьете, а потом погребете вместе с пеплом от конверта там же, в парке.

— Я не стану никого убивать, Максвелл! — холодно произнес сэр Ральф, осмелившись сказать то, чего никогда не осмеливался сказать Вильяму.

— Вы действительно ничего не поняли, мой друг. Вам придется лишь убить птицу, точнее петуха, — ответил Максвелл, делая шаг в двери. — Итак, до нашей завтрашней встречи в полночь.

— Петуха? — сэр Ральф поднялся, в изумлении глядя на Максвелла. — Как же я не догадался! Вы ведь цыган, я прав?

Максвелл обернулся. На лице его была улыбка.

— Я один из князей Египта, как мы предпочитаем, чтобы нас называли. Итак, до свидания, мой друг. Спите спокойно, поскольку ваши испытания почти подошли к концу.

Томас нравился Дули, действительно нравился, в этом не могло быть никаких сомнений. Однако иногда он сожалел о том, что не остался дома в Филадельфии, где мог бы спокойно курить трубку, сидя после обеда в своем любимом кресле и слушая, как Бриджет с тещей ругают за какую-то очередную провинность детей.

Но он отправился в Лондон, вызвался помочь своей стране, сменив домашнюю тиранию на тайные интриги. Жаль только, что эти самые тайные интриги были большей частью невероятно скучны, сводясь к подпиранию стен и фонарных столбов в ожидании того, чтобы хоть что-нибудь произошло. Когда же что-то все-таки происходило, ему все равно приходилось обращаться за объяснениями к Томасу.

Он провел большую часть дня перед особняком Хервуда, то и дело отскакивая в сторону, чтобы пропустить прохожих, которых было здесь пруд пруди, и отбиваясь от уличных торговцев и ремесленников, наперебой предлагавших ему что-нибудь купить у них или лудить его горшки и кастрюли. За эти несколько часов он устал больше, чем за тот месяц, когда все их с Бриджет шестеро детей заболели корью, и они сбились с ног, ухаживая за ними.

Но Томас оказался прав. Снова. Человек с черными бровями явился к Хервуду почти через два часа после того, как Дули занял свой пост, и оставался там какое-то время. Глядя, как он весело насвистывает, удаляясь по улице, Дули покачал головой, подумав про себя, что подобная веселость определенно не сулит сэру Ральфу ничего хорошего.

Смахнув с галстука крошки кекса с тмином, который он купил и съел несколько минут назад, чтобы, сказал он себе, как-то провести время, Дули оторвался от стены, натянул поглубже на голову котелок и последовал за человеком со странными сросшимися бровями.

Он старался держаться от него на некотором расстоянии, делая все возможное, чтобы смешаться с заполнявшей тротуары толпой, и время от времени останавливаясь и задирая вверх голову с видом туриста, после чего вновь сжимал в руке позолоченный набалдашник своей трости и шел дальше, стараясь не терять чернобрового парня из вида.

Парень, который был лет на двадцать моложе Дули и весил стоуна на три меньше ирландца, шел быстро, так что когда Дули наконец добрался до Ковент-Гарденского рынка, в руках у парня уже была клетка с живым петухом и он куда-то направлялся. Дули последовал за ним.

Минут через пятнадцать он увидел, как парень вместе с клеткой вошел в какой-то захудалый трактир неподалеку от набережной Темзы.

— Нужно поскорее сообщить об этом Томми, — пробормотал Дули вслух и, крутанув в руке трость, зашагал по улице в надежде найти за углом кэб. — И если он сможет здесь что-нибудь понять, то я поцелую мамашу моей дорогой Бриджет прямо в губы, когда в следующий раз увижу ее.

Берясь за ручку двери в гостиную, Маргарита испытывала некоторую тревогу, поскольку Финч сообщил ей лишь, что к ней с визитом пожаловал один из ее «старых дуралеев», после чего с презрительным видом удалился, явно не желая иметь ничего общего с подобными делами.

Дневник отца был в полной безопасности, у нее в кармане, так как когда к ней явился с докладом Финч, она сидела в малой гостиной, перечитывая записи отца и зачеркивая первые написанные им строчки: «П. Т. — тщеславен, полагает, что все знает. Задайте ему любой вопрос, и он вам ответит». И чуть ниже: «Стинки — готов проиграть последний пенни».

Оставались три строчки, с которыми ей предстояло разобраться, но уже очень скоро — сегодня вечером — еще один падет жертвой ее пера и ее решимости. «Лорд М., — гласила третья строчка, — любит деньги больше всего на свете. Сластолюбивый волокита и паяц с мозгами насекомого».

— Перри! — воскликнула она, открыв дверь в гостиную и увидев стоявшего у окна человека, который с опаской смотрел вниз на Портмэн-сквер, словно ожидая, что в следующую минуту кто-то на улице бросится на штурм особняка, чтобы убить его. — Мой дорогой друг, я так о вас тревожилась.

Услышав ее голос, сэр Перегрин обернулся и открыл было рот, но тут же вновь закрыл его и молча покачал головой. Глаза у него были красными, вероятно, от слез.

— Мне хотелось остаться, — продолжала Маргарита, — и поддержать вас в столь тяжелую минуту, но Ральф потребовал, чтобы мы ушли. — Она подошла к нему и, взяв за локоть, подвела к одному из диванов, с трудом подавляя улыбку и гадая, что его привело к ней. Может, у него возникли на ее счет какие-то подозрения? — В чем дело, Перри? Что я могу для вас сделать?

— Сделать? — повторил он почти что снисходительно. — Что вы можете сделать для меня, дитя мое? Что вообще может кто-нибудь сделать для меня в подобной ситуации? Я сокрушен, уничтожен. Неужели вы до сих пор этого не поняли?

О да, Перри, подумала Маргарита. Да, я понимаю, что вы сокрушены, уничтожены. Полностью уничтожены. Интересно, хотелось бы вам знать, как это случилось?

— Я уверена, — произнесла она вслух, — что даже в такой ситуации что-то все же можно предпринять. Сейчас, конечно, все выглядит довольно мрачно, но, возможно, Его высочество увидит в этом и смешную сторону…

— Смешную сторону! — Сэр Перегрин сбросил со своего локтя руку Маргариты и опустился на диван, словно не замечая, что она, хозяйка, все еще стоит. — Вы, глупое дитя! Эту смешную сторону видел сегодня весь город! Я сделался всеобщим посмешищем. Сегодня уволился мой дворецкий, боясь, вероятно, испортить, оставаясь у меня на службе, свою репутацию. А на улице какой-то человек, которого я никогда не видел в своей жизни, показал на меня пальцем и назвал «Бальбусом».

— Вы говорили с Вильямом? У него большие связи. Может, он…

Сэр Перегрин вновь не дал ей договорить, оборвав на полуслове, что было весьма кстати, поскольку она едва удерживалась от смеха.

— Вильям шкуру с меня спустит, — проговорил он с горечью. — Я пришел к вам сегодня, Маргарита, лишь для того, чтобы сказать «до свидания». У меня нет иного выхода, как только уехать из страны.

Это было даже лучше, чем она ожидала.

— Уехать из страны, Перри? Может, вам лучше уехать в одно из ваших поместий и подождать, пока не прекратится шумиха?

— Этого не произойдет и через тысячу лет, моя дорогая, — проговорил, входя в гостиную, лорд Чорли, вслед за которым на пороге возник Финч и насмешливо произнес, что лорд Чорли и мистер Саймон Уоттл, сборщик долгов, желают видеть мисс Бальфур.

Обернувшись, Маргарита увидела лорда Чорли, за которым следовал человек неопределенного возраста в потрепанном костюме.

— Стинки! Что вы сказали? И кто это с вами?

— Уоттл? Он мой кредитор. Точнее, один из моих кредиторов и самый из них настойчивый. У Шеридана этих кредиторов было столько, что он заставлял их прислуживать за столом его гостям, но Уоттл переплюнул их всех, расположившись прямо в моей гости-ной, и у меня нет денег, чтобы устраивать обеды. Я абсолютно разорен, моя дорогая, абсолютно. И не могу сбежать, так как Уотлл прилип ко мне, как пластырь, и ни на секунду не выпускает меня из вида. Принни покинул меня, и все остальные тоже от меня отвернулись. Я считал их всех друзьями, но они были таковыми, пока надо мной не сгустились тучи. Ральф все еще верен мне, да и то только потому, что ему что-то от меня нужно. Как и Вильям, если подумать. Хотя Вильям будет не слишком-то мной доволен, не так ли? Не то чтобы это имело какое-то значение, поскольку не могу же я угодить им обоим? Артур? Он слишком занят своей девицей, чтобы его заботило, жив я или умер, а у Перри и своих проблем предостаточно. Ну и опростоволосился же ты, Перри, признайся. Я слышал, Круикшэнк уже рисует карикатуру для плакатов. Назвал ее «Бальбус, злой шутник», или еще как-то в том же роде. Этими плакатами по пенни за штуку будет вскоре увешан весь Лондон. Что-то ты неважно выглядишь, Перри. Ты здоров?

Маргарита нахмурилась. Лорд Чорли отнесся к своему разорению что-то уж слишком благодушно.

— И что вы решили делать, Стинки? — спросила она, взмахом руки приглашая его сесть на диван напротив.

— Делать? — Он пожал плечами. — Не имею ни малейшего понятия, дорогая. Поначалу я рыдал, как ребенок, но слезами, как вы понимаете, горю не поможешь. Вероятно, я просто убью себя, сведу, так сказать, счеты с жизнью.

— Ясно, — проговорила бесцветным голосом Маргарита и прикусила нижнюю губу. Она жаждала мести, но ей совсем не хотелось смерти членов «Клуба». Если бы она желала их смерти, то давно бы застрелила одного за другим даже не моргнув глазом. Нет, ей хотелось, чтобы они мучились, страдали.

Сэр Перегрин вскочил на ноги.

— Не пугай ребёнка, Стинки, — сердито воскликнул он. — Ты слишком любишь себя, чтобы когда-либо пойти на такое.

Лорд Чорли почесал за ухом.

— Да, конечно, но мне так хочется, чтобы меня хоть кто-нибудь пожалел. Поэтому я и пришел сюда. Но ты, похоже, меня опередил. — Он шлепнул себя ладонями по коленям и поднялся. — Ну, что, Уоттл, идем? Думаю, у меня хватит денег купить нам обоим что-нибудь поесть до того, как меня бросят в долговую яму. Вы будете меня там навещать, Маргарита? Может, даже принесете мне туда как-нибудь корзинку горячих булочек и новую колоду карт?

— Можете на меня положиться, Стинки, — отвечала Маргарита, вздохнув с облегчением.

Если очень повезет, лорд Чорли проведет в тюрьме «Флит» несколько лет.

— Я тоже пойду, дорогая, — проговорил со вздохом сэр Перегрин. — Не удивляюсь, если застану по возвращении домой также и у своей двери целую очередь кредиторов, хотя я не задолжал и половины того, что должен Стинки. Но кредиторы — это та цена, которую нередко приходится платить человеку, впавшему в немилость. До свидания, Маргарита. Вы были верным другом, и я могу только надеяться, что дружба со мной и Стинки не повредит вашему доброму имени.

— До свидания, дорогие джентльмены, — проговорила без улыбки серьезным тоном Маргарита и, проводив их, вернулась с легким сердцем в малую гостиную. Итак, она одержала победу. Оба, и Перри и Стинки, были уничтожены, сломлены, и при этом ни тот ни другой даже не подозревали о ее причастности к этому.

Теперь она должна покончить с остальными, причем быстро, прежде чем они успеют понять, что кто-то за ними охотиться.

Сегодня вечером — Мэпплтон.

Завтра — остальные двое. Последние двое. Те, которые, как она чувствовала, были самыми худшими из всех пятерых. Самыми умными из них и поэтому наиболее виновными.

Она вновь села за стол и, открыв тетрадь отца, прочла следующие несколько строчек:

«Р. X. — жаден, честолюбив и суеверен до крайности. Бедняга так боится умереть, что просто вынужден жить! В. Р. — загадка, черт его возьми. Будь осторожен, имея дело с человеком без слабостей».

Маргарита закрыла тетрадь и, грызя костяшки пальцев, уставилась невидящим взглядом в окно. Вскоре она одержит полную победу, в этом не могло быть никаких сомнений. Но ее триумф будет означать, что Донован потерпит неудачу в своих тайных переговорах с членами «Клуба».

Донован любит ее. Он сам ей об этом сказал. Но будет ли он любить ее по-прежнему, когда все это закончится? Она так долго жила прошлым и настоящим. Может ли она наконец позволить себе думать о будущем?

ГЛАВА 17

Томас подошел сзади к роскошно одетому созданию в высоком напудренном парике и прошептал:

— Не желаете ли, мадемуазель, прогуляться в кустики?

— Донован! — Маргарита рывком обернулась, и он увидел у нее на щеке, слева от полных губок, черную в форме сердечка мушку. Озорные зеленые глаза молодой женщины почти затмевали своим блеском фальшивые изумруды на ее серебристой маске, подобранной в тон отливающему серебром шелковому платью. Ноздрей его коснулся аромат роз. Она раскрыла веер и принялась кокетливо им обмахиваться. — О, добрый сэр, как вам удалось узнать меня?

— Это было нетрудно, ангел, — ответил Томас и, взяв ее за руку, увлек на темную узкую тропинку, прекрасно отвечавшую его планам в отношении Маргариты Бальфур. — Я просто искал здесь самую красивую женщину. И потом, — он с ухмылкой посмотрел на нее, — я, как ты, надеюсь, помнишь, интимно знаком с этим восхитительным родимым пятнышком у тебя на шее.

— Мы не можем исчезнуть надолго, Донован. — От его слов Маргарита вспыхнула под маской до корней волос. — Билли была со мной очень мила, и я стремлюсь вести себя сегодня вечером необычайно хорошо в качестве покаяния за мои прошлые прегрешения. В конце концов, Билли не виновата в том, что она такая непроходимая дура. Вы можете поцеловать меня, месье, если уж вам так этого хочется, но не более того. На маскарадах, как мне сказали, подобные вещи дозволяются.

Томас с сожалением покачал головой.

— Я лучше не стану и начинать того, чего явно не смогу закончить. А глядя на твое платье, я понимаю, что все закончится рыданиями, что бы мы с тобой не предприняли. Могу я поздравить тебя?

— С моим необычайно оригинальным платьем? Благодарю вас, мой добрый господин. Я обожаю с детства подобные наряды. Однажды в церкви, когда я была еще весьма юной особой, я…

— Не с твоим платьем, моя дорогая, хотя оно и великолепно, если не считать того, что к тебе в нем страшно подступиться. Сомневаюсь, что дамы в таких нарядах когда-либо развлекались в саду. — Томас скинул с головы капюшон домино и натянул на глаза черную маску. — Я поздравляю тебя с твоим Бальбусом. Как это тебе удалось?

Она отвернулась, избегая смотреть ему в глаза.

— У меня есть друг, которому удалось весной устроиться на несколько дней в Тауэр садовником.

— Ну конечно же! Как это не пришло мне в голову? Вероятно, это тот самый друг, который сегодня утром в Тауэре изображал разносчика. Он также, как я успел заметить, весьма сведущ в картах. Я, как ты должно быть поняла, разглядел наконец-то его брови, или бровь. Это самая примечательная у него черта — не понимаю, почему он прилагает столько усилий, чтобы скрыть ее, — и к тому же, весьма знакомая. Весьма напоминающая, в сущности, наиболее примечательную черту мисс Роллингз.

Повернув к нему голову, Маргарита широко улыбнулась.

— Да, Донован, в уме тебе никак не откажешь. И ты не теряешь времени зря! Ты видел его со Стинки?

Он поднес ее руку к губам и поцеловал нежную кожу выше перчатки.

— Гм, на вкус ты просто превосходна, ангел. Как нежнейшие свежие сливки. Да, я видел его с ним. Итак, с двумя из них покончено. Скажи, кто возглавляет твой список сегодня? Мэпплтон? Хервуд? Надеюсь, не Лейлхем? По крайней мере, пока.

. — Похоже, я недооценила тебя, сказав, что в уме тебе не откажешь. Ты не просто умен, Донован. Ты необычайно умен. Сегодня очередь Артура. Надеюсь, ты останешься в стороне и не будешь мне мешать? Хотя, разумеется, это не имеет большого значения, поскольку ничего уже изменить нельзя.

Томас не смог удержаться. Он позволил Маргарите опустить руку, хотя и не выпустил ее из своей, и задал ей вопрос, который вертелся у него на языке:

— Что они сделали тебе, Маргарита? Какую такую страшную обиду нанесли, что ты решила их так жестоко наказать? Знают ли они об этом? Хотя, нет, конечно. Иначе они не смогли бы оставаться твоими друзьями.

Маргарита долго смотрела на него, и он видел, что она взвешивает в уме все «за»и «против», явно борясь между желанием сохранить все в тайне и своей любовью к нему, побуждающей ее все ему рассказать. Наконец, после долгого молчания, когда он был уже готов просить у нее прощения за то, что нарушил свое обещание ни о чем ее не спрашивать, она спокойно проговорила:

— Кажется еще Шекспир сказал: «В нужде с кем не поведешься». Я думаю, что вина, как и шекспировская «нужда», может свести человека с кем угодно. Я могу лишь предполагать, что они — по крайней мере, четверо из них, — пытаются по-своему искупить эту вину, облегчая вступление сироты в высшее общество. Видишь ли, Донован, эти люди, эти пятеро подлецов заставили моего отца совершить самоубийство. Моя мать так никогда и не оправилась от этого удара и в прошлом году умерла — от разбитого сердца.

— Твой отец… — Протянул Томас, внезапно вспомнив, как она разозлилась, когда он назвал ее котенком, как называл ее отец. Он лихорадочно ломал голову, пытаясь найти слова, которые бы ее не обидели. Ясно, что она обожала отца. Также ясно, что она попыталась как-то обелить отца в своих собственных глазах, свалив вину за его самоубийство на головы других. Вполне понятный самообман. — Маргарита, дорогая моя… Никто не может заставить другого человека совершить самоубийство. — Он поднял руку, давая понять, чтобы она его не прерывала. — Я знаю, что ты хочешь сказать, Сократ. Ядовитый болиголов. Но Сократ был древним греком — в те времена увлекались подобными мелодраматичными эффектами. Но сейчас, в наш просвещенный век, такого просто не может быть.

— Ты не понимаешь, — процедила сквозь стиснутые зубы Маргарита. — Много лет я тоже ничего не знала, не понимала. Мейзи до сих пор не понимает. Никто не понимает. Эти пятеро не верящих в Бога отвратительных, жадных подонков уговорили моего отца вложить деньги в сомнительное предприятие — «мыльный пузырь»и убедили его также привлечь к этому соседей. Они потеряли на этом деле все, Донован. Все свои деньги. Папе было очень стыдно, я уверена, и он впал в отчаяние. Он и так всегда переживал из-за того, что мы живем на дедушкины деньги и что многие люди считают их с мамой брак мезальянсом. Отец не знал, как он посмотрит нам с мамой в глаза. Все это само по себе было ужасно, но потом «Клуб» попытался привлечь его к участию в каком-то изменническом проекте, соблазняя тем, что он не только сможет расплатиться с друзьями, но и составит себе на этом целое состояние и…

Она внезапно умолкала и с опаской взглянула на него, явно испугавшись, что сказала лишнее.

— Все в порядке, ангел, — спокойно произнес Томас, поняв наконец, почему она так быстро догадалась о его тайных делах с членами «Клуба». Неудивительно также, что при всей своей любви к нему она пока еще не вполне ему доверяла. — Они хитрые, беспринципные люди, и я верю, что они вполне способны пойти на измену. Но, Маргарита, — продолжал он серьезно, беря ее за плечи и глядя прямо в глаза, — они также и весьма опасны. До сих пор ты сокрушала их с не-вероятной легкостью. Однако это были самые слабые из них. Но Хервуд? Лейлхем? — Он покачал головой. — Боюсь, эти акулы тебе не по зубам.

— Ты в этом уверен, Донован? — гневно бросила она в ответ, сверкнув изумрудными льдинками глаз. — А может, все дело в том, что ты не желаешь, чтобы я мешала твоим планам? Они опять взялись за старое, я права? Они вновь готовятся предать собственную страну, на этот раз с помощью американцев. Бедный Донован. Я мешаю твоим планам, осложняю их осуществление, не так ли? Тебе пришлось даже пойти на то, чтобы соблазнить меня, отвлечь от моих собственных планов. И не трудись это отрицать, так как Стинки сказал мне, как ты похвалялся своей победой надо мной в ту ночь, когда был бал у леди Сефтон. Как велики жертвы, на которые ты пошел ради своей страны! Ты заслуживаешь медали за свои труды и патриотизм!

Томас почувствовал, как закипает у него в жилах горячая ирландская кровь.

— Чья бы корова мычала, — проговорил он с не меньшей горячностью, чем Маргарита, — а твоя бы молчала! Ты, случайно, не помнишь нашу восхитительную интерлюдию у конюшен за особняком сэра Гилберта? Кто бы говорил о соблазнении! «Что же нужно, чтобы сбить тебя с пути истинного, Донован?» Не это ли ты шептала тогда, прижимаясь ко мне своим роскошным телом? Почему ты была столь покладиста, если не для того лишь, чтобы быть уверенной на сто процентов, что я буду смотреть в другую сторону, когда ты станешь заниматься своими ребяческими планами мести?

Маргарита пожала плечами, сделав вид, что сдается.

— Хорошо, будем считать, что никто из нас не одержал победы в этом споре, хотя ты и поступил по-свински, обратив против меня мои же слова. Но, будь уверен, я не откажусь от своей мести. Эти люди заслужили все, что я с ними делаю!

— Заслужили ли? Они могут быть подлецами, все они, но не они поднесли заряженный пистолет к виску твоего отца. Он сделал это сам! Он выбрал путь труса, вместо того чтобы держать ответ, как подобает мужчине; он побоялся взглянуть в глаза своей дочери и увидеть там разочарование в дорогом любимом папочке. Черт… даже я расплачиваюсь сейчас за само-убийство твоего отца, Маргарита, так как из-за этого ты теперь не веришь ни одному мужчине!

Она ударила его наотмашь по щеке, так что его голова дернулась вправо, и тут же прижала обе ладони к своим щекам.

— Ох, Донован, ты идиот… Смотри, что ты заставил меня сделать! Что ты заставил нас обоих сказать друг другу!

Он привлек ее к себе и крепко обнял. Весь его гнев испарился, и он вдруг испугался, что теперь ее потеряет, понимая, что не сможет жить без нее.

— Ты права. Это все моя вина, ангел. Признаю. Я был полнейшим идиотом и задумал соблазнить тебя, чтобы узнать твои планы в отношении этих людей, с которыми меня послали вести тайные переговоры. Но так было лишь в начале — в самом начале. Я люблю тебя, Маргарита. Я безумно люблю тебя — всем сердцем, всей душой. Если я тебя потеряю, я умру. Пожалуйста, прости меня. Я не имею никакого права судить твоего отца. Я его не знал.

— Как жаль, что вы не были знакомы, — прошептала она мгновение спустя, уткнувшись ему в грудь. В голосе ее звучала откровенная печаль, но, к счастью, в нем не было гнева. — Он был удивительным человеком, Донован. Удивительным. Он столь многому меня научил. Я все еще не могу понять, как он мог оставить меня, даже не сказав «до свидания». — Она отодвинулась и посмотрела ему прямо в глаза. — Ты ведь скажешь мне «до свидания», Донован, не так ли?

— Никогда, — ответил Томас, с трудом подавляя готовое вырваться из груди рыдание. Он до сих пор помнил, как стоял тогда на коленях под холодным зимним дождем, роя голыми руками могилу в рыхлой влажной земле. Помнил сжимавшую его сердце боль так, словно все это было только вчера. Он понимал, что чувствовала Маргарита. Его тоже покинули, предоставили самому себе. — Никогда, — повторил он. — Потому что я никогда тебя не покину, ангел.

Маргарита положила ему руки на плечи и, смахнув ресницами слезы, улыбнулась.

— Мы просто пара идиотов. Тебе больно? — спросила она, гладя его по щеке. — Я едва не ударила тебя кулаком, как когда-то учил меня папа, но в последний момент сообразила, что я уже взрослая женщина. Влюбленная женщина, хотя, должна признаться, бывают моменты, когда мне хочется тебя задушить.

— Если это извинение, Маргарита, я его принимаю. И я благодарен создателю, что я не твой враг. Однако щека у меня все еще горит огнем. Ты отказала мне в этом однажды, но, может, если бы ты поцеловала меня сейчас в щеку…

— С удовольствием, мистер Донован, — ответила Маргарита и, приподнявшись на цыпочки, прижалась прохладными губами к его все еще слегка ноющей от удара щеке. — Вот. — Она отступила на шаг. — Ну, как, теперь лучше?

Донован ухмыльнулся.

— Моей щеке, да, дорогая, но у меня есть и другие части тела, которые просто дрожат сейчас от зависти. Ты не считаешь, что нам следует пройти немного далыпе по этой темной дорожке и исследовать, какие такие хитроумные застежки позволяют этому с таким глубоким вырезом платью столь ловко держаться на твоих восхитительных грудях?

Глаза Маргариты улыбались, в их ярком изумруд-ном пламени исчезли последние остатки обиды и недоверия.

— Нет, Донован, я этого не считаю. Но ты можешь погулять со мной по саду до полуночи. Я хочу находиться поблизости от дорогой мисс Роллингз, когда настанет время снимать маски.

Слова Маргариты напомнили Томасу, что его привели в Воксволл дела, и он вздохнул, откровенно сожалея об этом. Пора было кончать со всеми их планами мести и интригами, и быстро, пока он не взорвался, не выдержав постоянного напряжения, как умственного, так и физического.

— Идем, я отведу тебя назад к миссис Биллингз, прежде чем все твои добрые намерения по отношению к ней не развеялись как дым.

— Сэр Ральф здесь, как и Артур, — заметила Маргарита как бы между прочим, когда они направились к аллее Гранд-Кросс в самом центре сада. — И поскольку оба они не слишком большие любители балов-маскардов, я могу лишь предположить, что у тебя здесь назначена встреча с сэром Ральфом. Артур, как ты понимаешь, пришел сюда по просьбе своей дорогой Джорджианы — или, вернее будет сказать, по моему требованию. — Она стиснула его руку и вздохнула. — Мы все еще в разных лагерях, Донован.

Томас остановился и встал прямо перед ней.

— Говоря по правде, ангел, нет, теперь уже нет, — произнес он, чувствуя, что настало время быть с нею совершенно откровенным или, по крайней мере, откровенным настолько, насколько он мог быть, не пугая ее. — У меня всегда были некоторые сомнения в отношении этих твоих членов «Клуба». Я ни во что не вмешивался, наблюдая со стороны за тем, как ты осуществляешь свои планы мести, просто чтобы увидеть, насколько ты сможешь в этом преуспеть. Подумай, Маргарита, могу ли я, когда речь идет о чести моей страны, связываться с людьми, которые столь глупы, что падают, как кегли, сраженные рукой одной маленькой, хотя и необычайно умной, юной женщины? Я думаю, нет.

— Так ты оставляешь поля боя? — спросила она с надеждой в голосе.

— Вне всякого сомнения. Я не желаю иметь ничего общего с махинациями этих негодяев. Уверен, мой президент поддержит меня в моем решении, когда я ему обо всем расскажу. Разумеется, я не стану сообщать Хервуду и остальным о своем дезертирстве. Не могу смотреть, как рыдают взрослые мужчины.

— И ты не станешь препятствовать моим планам?

Томас улыбнулся и покачал головой, пораженный ее решимостью. Он понял, что нужно быть до конца с нею честным.

— Не могу обещать тебе этого, ангел. Чорли, возможно, и на пути в долговую тюрьму, и Тоттон, вероятно, уже на борту корабля, направляющегося в Вест-Индию или еще куда-то, где его никто не знает, а Мэпплтона, я уверен, ждет сегодня вечером весьма неприятный сюрприз. Но, как я уже говорил тебе, остаются еще Хервуд с Лейлхемом, а они по-настоящему опасны. Особенно Лейлхем. Хорошо, я буду держаться в стороне, поскольку ты этого хочешь, но если что-то у тебя не заладится, я тут же вмешаюсь. Я буду защищать тебя, независимо от того, желаешь ли ты, чтобы я был поблизости, или нет. К тому же, когда Хервуд с Лейлхемом поймут, что я вышел из игры, они, скорее всего, разозлятся и решат примерно меня наказать. А мне совсем не хочется помирать от их рук сейчас, когда я нашел любовь всей моей жизни. И потом, если я предоставлю их самим себе, они вполне могут пойти на сговор с Наполеоном.

— Об этом можешь не тревожиться, Донован. Им будет не до того, чтобы докучать тебе или строить какие бы то ни было планы, когда я с ними покончу.

— Правда? Что меня в тебе более всего восхищает, дорогая, так это твоя скромность.

Она бросила на него яростный взгляд.

— Ты считаешь, я не способна справиться с ними? Я правильно тебя поняла? Так позволь мне сказать тебе кое-что. До сих пор я отлично с ними справлялась и могу…

Она вновь начинала злиться, и Томас решил, что для одного вечера оплеух ему более чем достаточно. Он притянул ее к себе и поцеловал, невольно улыбнувшись, когда почувствовал ее руки на своей талии. На этот раз она позволила ему оставить последнее слово за собой.

Во всяком случае, он на это надеялся. Однако, как бы там ни было, с этой минуты они с Дули не спустят глаз с Хервуда и Лейлхема, пока все это не закончится. И тогда, подумал он со вздохом, настанет время действовать им с Дули.

Маргарите было достаточно унизить этих людей, отправить их на какое-то время в изгнание. Она полагала, что тем самым она отплатит им за то, как они поступили с ее отцом, заставив его совершить самоубийство. Отомстив им, она почувствует некоторое облегчение и сможет, наконец, заняться собственной жизнью.

Сколько же времени, подумал он, понадобится его прекрасной умной Маргарите, чтобы понять то, что ему давно уже стало ясно и о чем он уже намекнул ей. Сообразит ли она, как уже давно сообразил он, что для того, чтобы положить конец изменническим планам Хервуда и Лейлхема, требовалось нечто большее, чем простое изгнание?

— Донован, — сказала Маргарита в тот самый момент, когда им помахала миссис Биллингз, которая сидела в снятой для них с Маргаритой ложе и пила миндальный ликер. — Один совет. Когда будешь говорить с сэром Ральфом, обращайся к нему постоянно «мой друг». Говори это тихо, глядя ему прямо в глаза. А когда будешь прощаться, не забудь сказать «до свидания».

Он посмотрел на нее, удивленный ее словами и улыбкой.

— Почему?

Маргарита пожала плечами.

— Как написал как-то Оливер Голдсмит: «Не задавай вопросов, и ты не услышишь лжи». — Она стиснула локоть Томаса. — Просто сделай, как я тебя прошу, Донован. Тебе будет намного легче разговаривать с ним. Обещаю.

Сэр Ральф чертыхнулся, раздраженный тем, что ему, словно какому-нибудь молодому повесе, приходится рыскать в домино и маске по темным аллеям в поисках этого неуловимого американца. У него совершенно не было времени на подобные глупости.

Большую часть дня он провел за написанием своего признания, не успокоившись до тех пор, пока не набросал его вчерне, по крайней мере, раза два. Излагая все это на бумаге, видя, как изливается из-под пера история всей его жизни, осуждая себя, осуждая Вильяма и остальных, он чувствовал, как с каждой минутой на душе у него становится все легче, несмотря на всплывающие то и дело в его памяти ужасные картины последних мгновений жизни Жоффрей Бальфура.

Он с нетерпением ожидал завтрашнего вечера, желая как можно скорее покончить со всем этим и, как обещал ему Максвелл, возродиться. Остальное будет несложно. Вне всякого сомнения, он расстанется со своими сообщниками по преступлениям. В том, что касается Перри со Стинки, это не составит теперь никакого труда, так как оба они были опозорены и, вероятно, уже изгнаны из общества. А этот кретин Артур, занятый тем, что выставлял себя на всеобщее посмешище, добиваясь руки и сердца богатой мисс Роллингз, несомненно, даже не заметит, что он больше не ищет с ним встреч.

Итак, оставался один Вильям. Сэр Ральф прикусил губу, задаваясь в очередной раз вопросом, как ему отделаться от Вильяма. Он в нем не нуждался — в этом у него не было никаких сомнений. Вильям никогда не снисходил до службы в каком-либо из министерств. Нет, он предпочитал оставаться в стороне, держаться в тени, нажимая на тайные пружины, но всегда оставаясь невидимым. Его власть заключалась в личных свойствах его характера — красноречии в парламенте, способности убеждать, уме и любви к аферам.

И в его угрозе, что Жоффрей Бальфур даже после своей смерти способен их всех погубить. Черт побери этого Бальфура и его тетрадь. Он постоянно бродил по окрестностям Чертси, о чем-то размышляя, а потом садился под каким-нибудь деревом подле неизменно сопровождавшей его в этих прогулках Маргариты и писал что-то в своей тетради, словно влюбленная девица, поверяющая лишь дневнику свои самые сокровенные тайны.

И, черт побери, также и Вильяма, который нашел эту тетрадь и пригрозил им всем разоблачением, если они не пойдут на сговор с американцами. Идиот Бальфур! Он написал в этом своем чертовом дневнике о всех них, кроме одного. Кроме Вильяма. Сэр Ральф знал это наверняка, так как Вильям показал ему эти записи, и разумеется, имени Вильяма там нигде даже не упоминалось. Ренфру всегда удавалось оставаться в тени.

Но теперь с этим будет покончено. Сегодня же вечером. Он заключит с американцем свою собственную сделку, в обход Вильяма. Ему придется пойти на это, поскольку он хотел возродиться к новой и вечной жизни, а вечная жизнь требовала денег. И власти. На его голове корона будет сидеть не хуже, чем на голове Вильяма, а может даже и лучше. Каким королем он станет с «Щитом непобедимости»!

Мечтания сэра Ральфа были прерваны появлением в этот момент на аллее американца. Быстрой походкой он резко выделялся среди лениво прогуливающихся по саду англичан, для которых главным было привлечь к себе внимание.

— А вот и вы, Хервуд, — приветствовал его Донован, ухмыляясь, как кот, подумал сэр Ральф, у которого из пасти торчат перья канарейки. — Я так рад, что вы предложили нам встретиться здесь. Прекрасное местечко, не так ли?

— Деревенские простофили, к сапогам которых прилип навоз, вероятно, так и думают, — ответил холодно сэр Ральф, увлекая Донована в тень кустов. — Письмо вашего президента у вас с собой?

— К чему такая спешка, Хервуд? У вас тоже назначена встреча с какой-нибудь красоткой в кустах? Я весь вечер то и дело натыкаюсь здесь на влюбленные парочки. У меня к вам вопрос получше. Даже два. Вы начали переправку груза на мой склад? И все пятнадцать кораблей с полными трюмами плывут на запад?

Сэр Ральф сжал кулаки.

— Нет, черт вас побери. Вы прекрасно знаете, что этого не произойдет, пока у меня не будет письма. Я должен иметь какие-то гарантии.

— Какая горячность, Хервуд! Это совсем на вас не похоже, хотя, должен признать, вам к лицу. Однако позволю себе напомнить, что вы также должны найти замену Тоттону в военном министерстве, если я только чего-то не упустил. Я упустил что-нибудь, Хервуд? Ах, да, конечно. Я упустил третий вопрос. Деньги. С деньгами, надеюсь, все в порядке, или Мэпплтон настолько поглощен своим ухаживанием за мисс Роллингз, что начисто позабыл о своих обязанностях в министерстве финансов?

Весь в поту сэр Ральф откинул капюшон домино и снял маску, которая то и дело соскальзывала ему на нос.

— Покажите мне письмо, — попросил он, стремясь хотя бы увидеть доказательство того, что американец не играл с ним, как кот с мышью. — Только покажите мне его.

— Да вы, кажется, за дурака меня принимаете, мой друг, — произнес, понизив голос, Донован и пристально посмотрел на сэра Ральфа, который вдруг замигал, почувствовав себя так же странно, как и в те мгновения, когда он глядел в черные глаза Максвелла. — Один раз вы сравнили меня с неотесанным деревенщиной, а сейчас высказали предположение, будто я настолько глуп, что могу носить в кармане подобное письмо. На таких темных тропинках, как здесь, человека вполне могут и ограбить.

— Но оно у вас есть? — спросил Хервуд и неожиданно для себя добавил: — Пожалуйста, Донован, ответьте мне.

— Разумеется, есть. До Вашингтона, как вы понимаете, путь не столь близкий, чтобы отправлять меня за ним сейчас. Скажу вам вот что, мой друг, мы встретимся с вами завтра вечером, и вы представите мне доказательства того, что все будет сделано, как обещано, даже несмотря на отсутствие Тоттона. А я принесу письмо. Согласны?

— Завтра вечером… — Сэр Ральф, охваченный внезапным желанием угодить Доновану, лихорадочно пытался найти выход из создавшегося положения. — Я не могу, — наконец выдавил он из себя. — Только не завтра вечером. Мне очень жаль. Ну у… у меня уже назначена встреча.

— Вот как? Должно быть, это очень важная встреча, мой друг, если вы готовы отложить завершение нашей сделки, не боясь того, что граф Лейлхем может за это время разгадать ваш замысел.

— Вильям? — Сэр Ральф так резко вскинул голову, что капюшон его домино едва не свалился. Похоже, он недооценил американца, что было явным упущением с его стороны, поскольку Донован в сущности оказался не таким уж плохим малым, каким он представлялся ему вначале. — Что вы знаете о Вильяме? Вы ведь никогда с ним не встречались…

— Вы забыли о нашей с ним встрече в этом милом заведении «Джентльмен Джексон». Но мы, ирландцы, ясновидящие. Если вы хотите порвать с ним, прекрасно. Порвите с ними всеми, если, как вы дали понять, вам этого хочется. Дайте только мне мои товары и мои корабли… и деньги. Главное, не забудьте про деньги, мой друг. В обмен на это вы получите письмо, в котором мы обещаем, что не станем мешать вашему Великому чаепитию[8]. А потом, когда все это закончится, мы будем союзниками. Как славно, вы согласны? Уверен, наши американские моряки будут весьма рады вернуться домой и заняться своим привычным делом, не опасаясь, что их заставят служить вашему королю.

— Ах, да, деньги. Несомненно, вы оставите себе какую-то часть, когда будете передавать их властям, не так ли? — С каждым мгновением сэр Ральф чувствовал себя все более спокойно и уверенно. Наконец-то, мелькнула у него мысль, он раскусил хитрого американца. — Перри полагал, что вы стремитесь к власти, тогда как в действительности вас интересуют только деньги. Вам наплевать и на этих ваших моряков, на эмбарго, и на разговоры о войне — вообще на все! Вам все равно, обставлю ли я Вильяма, его и остальных. Верность, преданность для вас ничего не значат. Как я не увидел этого раньше?! Вы знаете, Донован, мы с вами очень похожи. Неудивительно, что я чувствовал: мы с вами поладим.

— Так как насчет нашей встречи? — прервал его Томас, никак не отреагировав на эту тираду, что для сэра Ральфа послужило лишним доказательством правильности собственных умозаключений.

Кровь застучала у него в висках от предчувствия победы. Ждать осталось совсем недолго. Очень скоро Максвелл произведет своей магический ритуал, и он, сэр Ральф, станет неуязвим, неуязвим и бессмертен. И тогда он избавится от Вильяма. Некоторые несомненно сочли бы его сумасшедшим, подумал сэр Ральф. Но это было не так. Он доверял Максвеллу. И доверял также своим инстинктам, своим желаниям и потребностям. И он доверял Доновану. Это сработает. Это должно сработать.

— В воскресенье, Донован, — спокойно ответил он, неожиданно охваченный желанием поскорее вернуться домой и закончить свое признание. И написать записку Вильяму с приглашением прийти к нему в два часа ночи в субботу, после того, как он возвратится на Грин-парк, вооруженный «Щитом непобедимости». — В воскресенье утром. Рано. Вы можете прийти ко мне в девять… нет, лучше в восемь. С парадного входа. К тому времени необходимость скрываться уже отпадает… И я, возможно, попрошу вас о небольшой услуге… э… помочь мне избавиться от весьма объемного… тюка. Все бумаги я к тому времени подготовлю — как доказательство того, что я человек слова. Мы договорились?

— Как скажете, мой друг, — произнес Донован как-то уж слишком гладко.

Но, нет, попытался сэр Ральф подавить в себе внезапно возникшее смутное чувство тревоги. Он просто волнуется сейчас, когда цель так близка, и ему везде мерещатся измены. Это смешно. И Донован называл его «мой друг». Мой друг.

— Пэдди, несомненно, расстроится, — продолжал тем временем американец, — поскольку ему придется пропустить мессу. Но когда тебя зовет долг… А теперь я должен вас покинуть, так как принял приглашение мисс Бальфур встретиться с ней, когда все станут снимать маски, а время уже близится к полуночи. Вы не хотите присоединиться?

— Я предпочитаю удалиться до этого, — ответил сэр Ральф и направился к выходу. Он уже заметил среди гуляющих Вильяма и спешил уйти, пока тот его не увидел. — Итак, до утра в воскресенье.

— Да, как договорились, — произнес с легким поклоном американец, и его уверенные манеры на мгновение вновь пробудили в душе сэра Ральфа смутное беспокойство, но он опять не прислушался к этому сигналу опасности. — До утра в воскресенье. Этот день явно обещает быть весьма интересным. И да, Хервуд, — закончил он улыбаясь. — до свидания.

По мере того как близилась полночь, все больше парочек появлялось на аллеях, устремляясь к центру парка. Девицы в роскошных, хотя и несколько помятых нарядах хихикали, а на губах выступавших подле них, как павлины, джентльменов бродила довольная улыбка.

Маргарита в ожидании того момента, когда все начнут снимать маски, прямо-таки сгорала от нетерпения. Все шло по плану. Один за другим ее враги падали, как и было задумано, и теперь ей не терпелось увидеть, как падет сокрушенный ее рукой Мэпплтон.

Оглядевшись по сторонам, она на мгновение нахмурилась, гадая, не забыл ли Донован о назначенной ей встрече, но тут же улыбнулась, увидев появившуюся в этот момент на аллее его высокую фигуру. Он был один, так что сэр Ральф, должно быть, уже ушел. Жаль, что ей не удастся увидеть лица Хервуда, когда Мэпплтон будет унижен на глазах у всех. Это зрелище, возможно, заставило бы сэра Ральфа наконец-то понять, что и его ждет вскоре подобная участь. Ему было бы полезно поволноваться. Все равно он ничего не сможет изменить. Жребий был брошен.

— А вот и вы, мисс Бальфур, — произнес подходя Томас вместо приветствия, прежде чем поклониться миссис Биллингз, которая явно чувствовала себя весьма неловко в наряде фрейлины королевы. — Благодарю вас за совет. Не знаю, почему, но сэр Ральф был со мной сегодня необычайно любезен. Но теперь… я появился, как и было приказано. Где же его светлость?

— Тихо, — прошипела Маргарита. Не хватало только, чтобы слова Донована привлекли к ней чье-либо внимание. — Вон он, в костюме короля Генриха Восьмого. А мисс Роллингз изображает из себя Анну Болейн. На ней даже ожерелье с серебряной подвеской в форме буквы «Б», которое та всегда носила. Вы, вероятно, слышали про эту королеву. Она лишилась головы. Разумеется, мисс Роллингз не может этого изобразить, но было бы весьма интересно посмотреть на подобную попытку с ее стороны, вы не находите?

Бросив взгляд на парочку, Томас с улыбкой повернулся к Маргарите.

— Его светлости, по крайней мере, не нужно привязывать к животу подушку для его роли.

Миссис Биллингз хихикнула, прикрывшись рукой, и Маргарита улыбнулась, подумав с некоторым удивлением, что ее компаньонке, оказывается, присуще в какой-то степени чувство юмора.

— Как вы находите костюм мисс Роллингз, мистер Донован? — спросила Маргарита. Ей не терпелось услышать его мнение. Она выбрала это платье сама, и оно мало чем отличалось от остальных нарядов Джоржианы — с таким же высоким воротничком и длинными рукавами, хотя белый цвет и придавал ему некоторую драматичность. Белокурые волосы Джорджианы были скреплены высоко на макушке и ниспадали кольцами на кружеве воротничка, почти касаясь короткого, но броского ожерелья.

— Хотя я и не могу заглянуть ей под маску, я прекрасно помню черты лица прекрасной Джорджианы, — произнес Томас, не ответив на ее вопрос. — Скажите мне, мисс Бальфур, она случайно не приходится сестрой этому вашему знакомому садовнику в Тауэре? Я, как вы понимаете, имею в виду ее брови, так что не думайте, будто я лишь гадаю насчет ее личности. Так в этом и состоит ваша шутка? Она собирается в полночь сбросить маску и заговорить как торговка из Ист-Энда? Это прекрасно, и несомненно смутит лорда Мэпплтона, но, боюсь, подобная сцена будет явно недостойна вашего гения.

— О чем говорит мистер Донован, Маргарита? — спросила миссис Биллингз, лихорадочно роясь в своем ридикюле в поисках нюхательных солей. — Думаю, все это мне не понравится. Я просто знаю, что все это мне не понравится.

Маргарита не обратила никакого внимания на ее причитания.

— Не выносите мне приговор раньше времени, мистер Донован, — проговорила она, с ухмылкой глядя на Томаса. — Я, конечно, не несу никакой ответственности за решение Артура разослать во все газеты объявление о своем предстоящем бракосочетании — к слову, оно появится в утренних выпусках, но мне, признаю, хотелось бы услышать ваши поздравления по поводу всего остального. Эта столь богатая и жаждущая выйти замуж Джорджиана — не сестра Максвелла. Но вы весьма, буду в этом с вами совершенно откровенна, мистер Донован, близки к разгадке.

Томас не успел ответить, так как в этот момент зазвучали фанфары, и леди и джентльмены со смехом и шутками начали снимать маски.

Маргарита тоже сняла маску, за ней Томас, и они оба подались вперед, глядя, не отрываясь, на лорда Мэпплтона, который уже снял маску и теперь побуждал мисс Роллингз сделать то же самое.

Мисс Роллингз исполнила его желание и сняла с лица свою украшенную тремя длинными перьями розовато-зеленую маску.

Но она не остановилась на этом и сняла также с головы и парик, обнажив коротко остриженные темно-каштановые волосы.

Затем, не обращая внимания на лорда Мэпплтона, который смотрел на нее, выпучив глаза, мисс Джорджиана сняла с рук перчатки — без них она никогда не появлялась на людях — и бросила их, одну за другой, в лицо его светлости.

Все больше и больше голов поворачивалось в их сторону, а одна чрезвычайно нервная особа даже упала в обморок, увидев, как вслед за перчатками и париком мисс Роллинз освободилась от ожерелья и кружевных рюшей и в открытом вырезе платья показалась покрытая темной растительностью кожа.

В следующий момент мисс Джорджиана разорвала лиф платья до пояса, обнажив не слишком широкую, но мускулистую грудь, вид которой не оставлял никаких сомнений в том, что она была такой же женщиной, как лорд Мэпплтон королем.

— Джорджиана! — воскликнул лорд Мэпплтон, заглушив на мгновение смех и улюлюканье толпы.

— Не Джорджиана, ты, недоумок, — заговорила неожиданно баритоном «мисс Роллингз». — Джордж!

Маргарита шепнула Томасу, который подхватил в этот момент едва не рухнувшую наземь мисс Биллингз:

— Не сестра Максвелла, Донован. Его брат. Для юноши, которому только что исполнилось пятнадцать, Джордж блестяще справился со своей ролью, ты не находишь? — Она широко улыбнулась. — Поначалу все будут смеяться, но потом, поняв, что в какой-то степени их одурачили так же, как и бедного Артура, ополчатся на него, охваченные гневом. Понадобятся годы, чтобы они его простили. Так что, — промурлыкала она, подняв палец, — покончено уже с тремя. А ты еще сомневался во мне. Стыдись, Донован. И что ты теперь скажешь?

Томас не ответил. Он не мог. Как и все присутствующие, которые были ничего не подозревавшими свидетелями бурного ухаживания Мэпплтона за «мисс Роллингз», он хохотал так, что не мог выдавить из себя и слова.

ГЛАВА 18

— Да, парень, славную прогулку ты мне устроил, нечего сказать, — проворчал Дули, сидевший на корточках за большим раскидистым кустом, который, как он вскоре убедился, был сплошь утыкан колючками. — Сначала заставил меня весь день проторчать у дома Лейлхема, где ровным счетом ничего не происходило, а потом, не дав мне даже толком поесть, потащил меня сюда на ночь глядя выслеживать Хервуда. Бриджет явно не понравится, что ее дорогой муженек повидал в Лондоне столь многое.

Томас присел на корточки подле Дули и прищурился, пытаясь разглядеть смутно вырисовывающуюся в прозрачном лунном свете фигуру Хервуда.

— Ты зудишь, как расхваливающая свой товар торговка рыбой, Пэдди, тебе это известно? Говори хотя бы потише. Хервуд вновь остановился, и на этот раз он, похоже, не собирается двигаться дальше.

Около семи вечера они расположились в наемном экипаже неподалеку от особняка Хервуда и прождали его там почти до половины двенадцатого, когда он наконец вышел из дома и сел в свой закрытый экипаж. Они последовали за ним до входа, как предположил Донован, в Грин-парк, где сэр Ральф вышел из кареты и быстро зашагал по едва освещенной луной тропинке в глубь леса.

Выждав на всякий случай несколько секунд, Донован с Дули последовали за ним, перебегая от дерева к дереву и то и дело прячась за кустами, пока наконец он не привел их туда, где они сейчас и находились.

— Скажи мне, Томми, зачем мы явились сюда? — прошептал Дули. — Ты, правда, говорил мне уже об этом, но сейчас, когда у меня промокли ноги и мне кажется, что моя согнутая в три погибели спина вот-вот переломится пополам, и я с удовольствием послушал бы тебя снова.

Томас вздохнул.

— Она сокрушает их одного за другим, думая, что они довели ее отца до самоубийства. Сначала она свалила Тоттона…

— Так ему и надо, этому надутому индюку, — прервал друга Дули. — И

слепому было ясно, что он этим и кончит. Из осла никогда не выйдет скакуна.

Томас согласно кивнул.

— А потом и Чорли продулся в пух и прах — с небольшой помощью человека, известного мне под именем Максвелл.

— Как сказала как-то моя любимая теща, человек, который ставит на карту все свое состояние, дурак, и он стал таким не вчера и не сегодня. Он таким уродился. И сколько бы он поначалу ни выигрывал, когда-нибудь ему непременно не повезет.

— Спасибо, Пэдди, и мои поздравления твоей теще. Я и сам не мог бы сказать лучше. Но, пожалуйста, говори потише. Хервуд кого-то ждет, и я совсем не хочу, чтобы этот человек решил, будто мы из его компании. Итак,

как я говорил, Тоттон с Чорли сами способствовали своему падению, и та же судьба постигла и Мэпплтона, в немалой степени из-за его собственной уверенности, что любая богатая молодая женщина благосклонно примет его ухаживания.

— Я бы ничего не пожалел, чтобы взглянуть на это хотя бы глазком. Я хохотал целый день, вспоминая твой рассказ.

Томас возвел глаза к небу и, не удержавшись, улыбнулся.

После заявления Джорджа Мэпплтон несколько мгновений стоял как статуя, а потом вдруг повернулся и бросился бежать с такой скоростью, какой от него никто не ожидал.

— Маргарита расправилась с теми, кто в общем-то не представлял особой опасности, но сейчас она явно нарывается на серьезные неприятности. И она не позволяет мне помочь ей. Поэтому-то мы с тобой и здесь: чтобы оказать ей хоть какую-то помощь. Можешь ты это запомнить?

— Я все помню, малыш, за исключением того, почему я согласился поехать с тобой в Лондон. Мы видели этих парней и решили не иметь с ними никаких дел. Я снова говорю: мы забираем девушку и ее деда, находим симпатичный кораблик, держащий курс на Филадельфию, и кончаем на этом. Все эти планы мести и рыскание по темным переулкам посреди ночи непременно доведут нас до беды… Э, что это там? Мне кажется, я кого-то вижу, Томми. Взгляните-ка туда. И потише, парень, а то спугнешь дичь.

— Я спугну? — Томас бросил насмешливый взгляд на Дули и, осторожно раздвинув ветви, увидел появившегося в этот момент рядом с Хервудом какого-то человека. — Максвелл! — выдохнул он. — Как это тебе удается везде поспевать, мой чернобровый друг? И где сейчас, интересно, твой младший братец — нацепил на голову новый парик и танцует в Конвент-Гарден?

Дули, зажав рукой рот, чтобы не расхохотаться, хлопнул Томаса по плечу и махнул рукой, призывая его к молчанию. Похоже, подумал со вздохом Томас, его хладнокровного ирландского друга наконец-то охватил охотничий азарт.

Хервуд протянул Максвеллу большой пакет, и оба они опустились на землю. До Томаса явственно доносилось бормотание, но, несмотря на все свое старание, он не мог разобрать слов.

Минут через пятнадцать, во время которых голос Максвелла то поднимался, то опускался почти до шепота, хотя слов по-прежнему нельзя было разобрать, он вытащил трутницу, высек огонь и поджег пакет.

В свете пламени Томас разглядел лежавший на земле возле Максвелла мешок. В следующее мгновение Максвелл развязал мешок и, вытащив оттуда белого петуха, протянул птицу Хервуду, уже державшему наготове нож, лезвие которого слабо поблескивало в лунном свете.

Дули поспешно перекрестился.

— Нам не следует на это смотреть, Томми. Я слышал о таких церемониях. Черная магия, вот что это такое. Мы отправимся прямиком в ад, если станем на это смотреть, как пить дать!

Не отрывая зачарованного взгляда от Хервуда с Максвеллом, Томас нетерпеливо махнул Дули, чтобы тот замолчал. В следующую минуту Хервуд отрубил петуху голову и сунул его снова в мешок. Максвелл тем временем собрал с оловянной тарелки пепел от пакета, ссыпал его тоже в мешок и, размахнувшись, бросил мешок. Раздавшийся в следующее мгновение всплеск сказал Томасу, что Максвелл кинул мешок в пруд.

Сэр Ральф вскинул голову. Даже на таком расстоянии Томас почувствовал переполнявшую Хервуда… гордость?.. Облегчение? Он сделал знак Дули незаметно отползти влево. Хервуд пожал руку Максвеллу и, повернувшись, зашагал по тропинке в их сторону.

Как только Хервуд прошел мимо них и его поглотила тьма, Томас вновь махнул Дули, показывая, чтобы он продолжал двигаться влево, отрезая Максвеллу путь назад, а сам стал забирать вправо, стремясь выйти прямо на Максвелла.

— Привет, Максвелл, — произнес он мгновение спустя, вырастая словно из-под земли перед шагнувшим было вперед человеком со сросшимися черными бровями. — Если ты не возражаешь, я возьму пакет.

В этот момент за спиной Максвелла появился Дули, но Максвелла, похоже, ничуть не расстроило, что он попал в западню.

— Пакет? Вы, вероятно, ошиблись. Я сжег его несколько минут назад. Да вы и сами, должно быть, это видели, если наблюдали за нами.

Томас улыбнулся.

— Я также видел, как ты играешь в карты, Максвелл. — Он протянул вперед руку. — Как и твою работу в саду Тауэра. Ты в сущности замечательный человек, и Маргарите чрезвычайно повезло с тобой. Вне всякого сомнения у тебя, мой друг, много, очень много талантов. Но у Маргариты есть также и я, и я не наемный помощник, но человек, который любит ее больше жизни и с радостью убьет всякого, кто встанет между мной и моим решением помешать ей совершить какую-нибудь глупость. Мы понимаем друг друга, не так ли, Максвелл? Я всей душой надеюсь на это.

— На твоем месте я бы не стал с ним спорить, парень, — вмешался в разговор Дули. — Он много улыбается, наш Томми, и иногда перебарщивает, пытаясь доказать, что не слишком-то умен, но его любовь к злым шуткам по крайней мере с милю длиной. Я бы сказал, что Томас Джозеф Донован еще та штучка. Так что советую тебе сделать так, как он говорит.

— Донован, э? Хорошо. Я слышал о вас. Она, вероятно, доверяет вам даже больше, чем следует, если рассказала вам о том, что стоит за словами «мой друг». — Максвелл пожал плечами. — Но я обещал Маргарите, что принесу ей признание Хервуда. — Он сунул руку в карман и достал толстый пакет. — Она считает, здесь должно быть достаточно доказательств, чтобы упечь Хервуда с Лейлхемом в тюрьму навечно. Слышал от нее, что речь идет о какой-то давней попытке предать интересы страны. Он сыграл нам на руку, этот Хервуд, благодаря своему суеверию, любви к гаданиям и прямо-таки паническому страху смерти. «Щит непобедимости»! Ха! Как только можно верить в такое?! А теперь он считает, что никогда не умрет. Расправиться с остальными было просто детской забавой, но Хервуд настоящий хищник. Почти такой же, как Лейлхем, хотя этот разумеется, будет пострашнее.

Она вас любит, вам это известно? А вы ее любите? Я хочу сказать, вы действительно ее любите?

— Вполне достаточно для того, чтобы отшлепать по ее нежной мягкой попке, когда все это закончится, — проговорил рассеянно Томас и, взяв в руки пакет, поднял бровь, почувствовав его толщину. Похоже, Хервуд был большим грешником. Он посмотрел Максвеллу в глаза.

— Скажи мне, а ты ее любишь? Максвелл улыбнулся и покачал головой.

— Только как сестру, каковой она и является — хотя только в моем сердце. Мы с Джорджио знали ее всю жизнь. Меня зовут, между прочим, Марко, а не Максвелл. Мы, как вы понимаете, не были уверены, что Хервуд будет столь же откровенен с Марко, как с Максвеллом. В общем, Маргарита пришла к нам в табор прошлой весной с мукой в сердце и парой идей в своей хорошенькой головке. С тех пор мы с братом не покидали ее. Это самое меньшее, что мы можем сделать для нашей сестры. И для ее отца. Хотя Джорджио, по его словам, не слишком-то понравилось изображать из себя леди.

— Цыгане! — воскликнул, вновь вмешавшись в разговор, Дули, и перекрестился. — Что скажет Бриджет, узнав, что я якшаюсь с цыганами? Да она не выпустит меня из дому. Я не смогу даже сходить в паб на углу промочить горло. И она не разрешит мне подойти к тебе, Томми, и на десять футов за то, что ты вовлек меня в столь греховные дела!

Томас не обратил никакого внимания на слова Дули и, обняв Марко за плечи, зашагал по тропинке к ожидавшему их наемному экипажу.

— Нам нужно поговорить, Марко. Поговорить и прочесть признание Хервуда. А лотом мы вместе решим, что из него можно показать Маргарите.

«…Во всем виноват Вильям… Один только Вильям. Я и не подозревал, как страстно он желает ее… всегда желал… Это была не просто еще одна афера. На этот раз он задумал убийство. Вильям решил уничтожить Жоффрея.

Он втянул Жоффрея в сомнительное предприятие, а потом предложил ему выход из тупика, в котором тот по его вине оказался, пригласив участвовать в нашей сделке с французами. Нашей? Нет! Это был исключительно план Вильяма.

Это был план безумца, и с самого начала было ясно, что у него почти нет шансов на успех. Убить Питта? Какой в этом был смысл? Он и так уже, можно сказать, дышал на ладан. Хотя, к слову сказать, он прожил после этого достаточно долго, чтобы удержать империю на плаву. Но это, впрочем, не относится к делу. Вильям хотел убрать Жоффрея с дороги и завладеть Викторией. Он желал его смерти. И у нас не было другого выбора, как только помочь ему в этом, а потом держать язык за зубами. Сейчас я это пони маю. Как же ясно я сейчас понимаю это!

С Вильямом был только я, когда Жоффрей явился к нему со своими обвинениями. Я — не Стинки, не Перри, не этот дурак Артур. Их там не было. Они пришли, только когда все уже было кончено.

Жоффрей кричал, возмущался, говорил, что отправится к властям и выдаст нас, наше предательство. И что ему наплевать на собственную репутацию. Он всегда был парией, и на этот раз тоже снесет осуждение друзей, потерявших по его вине деньги. Для него, кричал он, это не имеет никакого значения. Никакого, пока он может смотреть в глаза своей Маргарите. Пока она его любит. Пока его любит Виктория.

До этой минуты Вильям сохранял спокойствие. Но тут он потерял голову. Он, вероятно, вообще не мог смириться с мыслью, что Виктория принадлежит другому. Я убежден, что его нынешняя страсть к Маргарите объясняется именно тем, что она дочь Виктории. К тому же он полагает, что Маргарита чиста. Невинна. Он собирается сделать ее своей королевой. Я так никогда и не сказал ему о той ночи во дворе у конюшен на Портмэн-сквер, когда они нырнули оба в кусты.

Я видел их еще несколько раз вместе — в саду у Салли Джерси, а потом в Воксволле. Я их видел, а они меня нет. Никто меня никогда не замечает. Вильям считает, что мое ничем не примечательное лицо — величайший дар небес. Итак, я не сказал Вильяму, что я видел. Интересно, как бы он отреагировал, узнав, что его драгоценная Маргарита стала, скорее всего, любовницей Томаса Донована?

Уверен, он убил бы ее! Он убил бы их обоих! Хотя нет, он не стал бы убивать американца. Донован ему нужен. Но он хочет, чтобы я убил остальных.

Убийство. Всегда одно только убийство. А Вильям, как всегда при этом, в стороне.

Но это моя исповедь. Я порву с ними со всеми, как только Максвелл совершит с нею свой магический ритуал и я обрету бессмертие.» Щит непобедимости «, о котором я столько слышал, наконец-то будет моим! При этой мысли у меня кружится голова. Я не только обрету бессмертие, но и стану непобедим! Пусть тогда Вильям прибегает к своим угрозам. Они мне будут не страшны, поскольку власть окажется в моих руках. И я найду эту тетрадь, дневник Жоффрея, в котором он написал обо мне, Стинки, Перри и Артуре. Но не о Вильяме. Почему он не назвал Вильяма?

Вильям… У меня много грехов, о которых мне предстоит поведать на этих страницах, но этот грех самый ужасный. Воспоминание о нем мучает меня до сих пор и днем и ночью без перерыва. Грех убийства Жоффрея Бальфура.

Вильям — сильный, в отличной форме — одним ударом свалил Жоффрея на пол и, крикнув мне, чтобы я держал Жоффрея за ноги, навалился на него всем телом. Одной рукой зажав Жоффрею рот, а другой нос, он стал душить его самым ужасным, отвратительным способом.

Ноги Жоффрея. Как же дергались и дрожали они подо мной. И в глазах его рос страх по мере того, как он осознавал, что смотрит смерти в лицо и очень скоро для него все будет кончено.

Его руки. Как мог Вильям убивать его собственными руками? Неужели он не мог воспользоваться подушкой или просто ударить его кочергой по голове? Как мог он убивать его так, что мы видели его глаза и растущий в них ужас?

Я хотел остановиться — убрать руки, встать, не смотреть. Я хотел отпустить его, но Вильям продолжал кричать мне, чтобы я крепче держал Жоффрея и не забывал, что веревка на шее предателя душит точно так же.

Как же долго все это продолжалось! Вечность. Но наконец-то все было кончено. Ноги Жоффрея перестали дергаться, и взгляд стал безжизненным. Я не хочу так выглядеть. Никогда! Как и чувствовать страх, который пришлось испытать Жоффрею. Он не возник тогда, этот мой безумный страх смерти. Первый раз я ощутил его в себе после встречи в Италии с этой отвратительной старой гадалкой, которая со смехом сказала, что меня ждет ранняя и насильственная смерть.

Но этот страх удвоился, учетверился даже в тот момент, когда умер Жоффрей Бальфур. Не думаем ли мы, все мы, о нашей собственной смерти? Да. Мы, однако, не верим в нее. Не верим, что она действительно наступит когда-нибудь и для нас тоже. Мы просто не можем ее себе представить. Но мы боимся ее. Я тоже боюсь ее сейчас. Но очень скоро, слава Богу, я перестану ее бояться… Однако я забегаю вперед. И в этот момент появились наконец и наши три путаника — как всегда, когда все уже было кончено, и Вильям, разумеется, втянул и их тоже в это дело. Он сказал нам, что Жоффрея нужно было убить, чтобы спасти нашу группу. И вновь упомянул дневник, хотя и не показал нам его тогда. Я увидел дневник лишь через несколько лет, когда Вильям собрал нас всех вместе снова, задумав эту последнюю сделку с американцами.

Мы все, впятером, отвезли Жоффрея назад в Чертси и повесили его безжизненное тело на дереве в саду. Вильям даже не позволил Стинки закрыть Жоффрею глаза…

На следующее утро Виктория нашла там мужа и упала в обморок. Вильям оставил свои планы предательства — сейчас мне кажется, он вообще никогда всерьез и не думал связываться с французами и замыслил все это лишь для того, чтобы погубить Жоффрея и завладеть Викторией, — и каждый из нас пошел своим путем. Но справедливость все же существует на свете. Виктория была потеряна для Вильяма, поскольку она после этого так и не оправилась, хотя, я думаю, он сделал еще одну последнюю попытку посвататься к ней в прошлом году, за пару дней до того, как она умерла. А сейчас он одержим Маргаритой и вновь собрал нас всех вместе ради своих изменнических планов.

Но он не одержит победы и на этот раз. Он не получит Маргариту. Он вообще ничего не получит. Я за этим прослежу. Как только Максвелл совершит свой магический ритуал, я отомщу Вильяму. Уже скоро. Я найду какой-нибудь способ. Я признаюсь в этом грехе заранее, присоединяю его к другим. Жоффрей заслуживает по меньшей мере того, чтобы его Маргарита спаслась от Вильяма. Пусть она получит своего американца. Мне все это безразлично.

Я клянусь, даю самую священную клятву, что это моя полная исповедь, написанная без принуждения, по доброй воле, какой она, как говорит Максвелл, и должна быть. Я покончил со своей прежней жизнью сейчас и готов войти в царство возрождения, в царство вечной жизни. Я…»

— Остальное чушь, не стоящая внимания, — произнес Томас, бросив листы на стол, и взглянул на Дули, который качал головой с выражением одновременно и ужаса и изумления на лице.

— Нельзя допустить, — Марко щелкнул пальцами по листам на столе, — чтобы Маргарита прочла все это. Прочла все эти отвратительные подробности последних минут жизни своего отца. Она не удовлетворится тем, чтобы передать все это властям и позволить им наказать Лейлхема с Хервудом. Я ее знаю. Нет, она возьмет пистолеты и отправится мстить им сама. А потом, так как сердце у нее доброе, она впадет в такое отчаяние, что даже вам, мой новый друг, не удастся вытащить ее из этого состояния.

Томас вновь взял в руки признание Хервуда и начал быстро перечитывать его, пытаясь что-нибудь придумать. Судя по датам, упомянутым Хервудом, Жоффрей Бальфур был убит, когда Маргарите было не более одиннадцати или двенадцати лет. И, по ее словам, она не сразу узнала, что смерть отца считали самоубийством. Неудивительно. Кто скажет ребенку, что ее любимый папочка повесился?

— О, Боже, меня следует высечь кнутом, — прошептал он, вспомнив, как сурово он осудил Жоффрея, а потом раззявил свой большой рот и сказал, что он думает о нем, Маргарите. Вполне понятно, что она тут же врезала ему за это… Да, она несомненно должна была что-то знать из того, о чем написал в своей исповеди Хервуд. Что-то о причастности «Клуба»к смерти ее отца. В противном случае она никогда бы не стала на них охотиться. Как ей удалось узнать об этом? И имело ли это значение? Нет. Никакого. Она знала, и этого было достаточно. Но Марко был прав: всего она не знала. В противном случае эти пятеро были бы уже мертвы. Итак, она не знала всего — и никогда не должна узнать!

— Что ты собираешься делать, малыш? — спросил Дули, возвращаясь к столу после того, как принес им еще вина. — Ты должен показать ей, что ее отец умер как герой. Она этого заслуживает.

Томас сделал большой глоток и наконец принял решение.

— Пэдди, приготовь бумагу, перья и чернила. Надеюсь, Маргарите незнаком почерк Хервуда, а если она его все же знает, то невелика беда. Вряд ли она обратит внимание на почерк, когда будет все это читать. Перепиши признание там, где речь идет об аферах, ну и самый конец. Марко, помоги Пэдди переделать средину, где Хервуд подробно описывает смерть Бальфура, а также то место, где он пишет о ее матери. Напишите, что Бальфур сражался как лев, но Вильям сбил его с ног и ударил по голове чем-то тяжелым, например железной подставкой для дров в камине, мгновенно его убив. А потом они повесили его в саду в Чертси, чтобы никто не заподозрил здесь убийства. У Маргариты хватит сил прочесть это. Она должна знать, что отец никогда бы не покинул ее, не сказав ей «до свидания». Но это все, что она должна знать. Ясно?

Пэдди кивнул, берясь за перо. Шел уже второй час ночи, а им всем было известно, что Маргарита будет ждать Марко у черного входа около десяти. Времени у них было в обрез.

— А чем собираешься заняться ты, Томми, — спросил он, на мгновение оторвавшись от исповеди Хервуда.

— Во-первых, — Томас накинул сюртук и провел ножом по руке, проверяя остроту лезвия, — я собираюсь забраться по водосточной трубе в особняк на Портмэн-сквер и любить этого храброго, мужественного, удивительного ангела до изнеможения, потому что она несомненно этого заслуживает и, к тому же, мне хочется, чтобы она поспала завтра утром подольше.

— А потом? — Дули смотрел на него как-то странно, очевидно прочтя что-то в его глазах. — Ты, я вижу, что-то задумал. И дело не только в том, что ты сунул в рукав этот свой ножичек. Я нутром это чую. Так что ты станешь делать, когда твоя Маргарита наконец заснет с томной улыбкой на прекрасном лице?

Не ответив, Томас направился к выходу, но, взявшись за ручку двери, обернулся.

— Марко, отнеси ей пакет, когда все будет готово, но не раньше десяти… даже лучше одиннадцати. И оставайся с ней, пока я не вернусь. Ты, Пэдди, пойдешь с Марко. Удостоверься, что они встретились, потом возвращайся сюда и начинай собираться. Завтра днем мы уезжаем в Чертси… и, должно быть, вскоре после этого в Филадельфию.

— Как всегда, на посылках, — сокрушенно произнес Дули. — Я предпочел бы отправиться с тобой. Не можешь же ты и вправду рассчитывать на то, что этот дурак проделает за тебя всю работу и, как он намекает в этой своей печальной исповеди, прикончит Лейлхема? Судя по всему, он расхрабрился не на шутку, поверив, что получил теперь от Марко «Щит непобедимости». Бессмертие, надо же! Кретин! Так вот, значит, чем ты решил заняться завтра спозаранку, я прав, Томми? Хочешь немного поквитаться с Хервудом и графом перед нашим отъездом? Маргарите это явно придется по вкусу.

— Нет, Пэдди, — произнес торжественно Марко, наклонив голову набок и задумчиво разглядывая Томаса. — Он их не побьет. Он убьет их. До смерти. Не так ли, мой друг?

Томас улыбнулся, хотя перспектива эта его ничуть не радовала.

— Я тебя не слышал, Марко, потому что ты ничего не говорил. Да, ты тоже можешь поехать в Филадельфию вместе с нами — и ты и Джорджио. Если что-нибудь пойдет не так, не только нам с Маргаритой придется уносить ноги из Англии.

— Спасибо, но мы отправляемся с табором. Не могу отказаться от ворованных кур — слишком уж они мне по вкусу. Мы покидаем Лондон завтра, как только убедимся, что Маргарита с вами и ей нечего болыпе опасаться.

Томас согласно кивнул.

— Хорошо, Марко, и спасибо тебе. Без твоей помощи Маргарита никогда бы не справилась с этим делом. Хотя я, разумеется, не посмею ей этого сказать: мне слишком дорога моя голова, да и щеки тоже.

— Спланировала все она, мой друг. Мы с Джорджио были лишь простыми исполнителями. Удачи вам.

— Томми, — подал вновь голос Пэдди, — будь осторожен.

Томас повернулся к нему.

— Ты думаешь, мне с ними не справиться?

— Я имел в виду не этих подонков, а Маргариту. Ей может не понравиться твое лазанье по водосточным трубам посреди ночи.

— Согласен с тобой, Пэдди, — проговорил Томас, открывая дверь в коридор, — но, полагаю, мне удастся убедить ее изменить свое мнение на этот счет.

Лейлхем не любил встречаться по ночам, но сэр Ральф был категоричен, сказав, что им непременно нужно увидеться сегодня же в два часа ночи. Последние несколько дней с Ральфом происходило нечто странное, он даже осмелился несколько раз возразить ему, и граф невыразимо от него устал. Поэтому он пребывал в весьма дурном настроении, когда слуга вез его по темным лондонским улицам к дому Хервуда.

В немалой степени раздражение его объяснялось также и постоянной тупой болью в нижней челюсти, которая все еще, несмотря на клятвенные заверения врачей, что дело идет на поправку, невыносимо его терзала. Боль не давала угаснуть его ненависти к Томасу Доновану — причем ненависть эта была столь сильной, что он уже начал подумывать о том, чтобы прикончить американца и вести все дела с его подручным, Дули.

Но с этим пока придется повременить. В первую очередь он должен разобраться с тем, что произошло с Артуром, Перри и Стинки. Как могли они оказаться такими кретинами?!

И почему все это случилось именно сейчас? Причем с тремя. Если бы такое произошло с одним из них, или даже с двумя, это можно было бы отнести за счет случайности. Но с тремя. И так молниеносно, в течение нескольких дней? Здесь явно чувствовался чей-то злой умысел. Но чей? Ведь только им пятерым и было известно, что их связывают не только узы старинной дружбы.

И, однако, не все еще было потеряно. Переговоры с американцами шли полным ходом, и щедро подкупленные и более чем компетентные помощники Перри и Артура были все еще на своих местах, так что в общем-то оба этих идиота им были теперь не нужны. К тому же те, кто придет на смену Перри и Артуру в военном министерстве и министерстве финансов, вряд ли станут что-либо менять, поскольку незаурядность — как и ум — никогда не были отличительной чертой высших государственных чиновников. Все дела как вели, так и будут вести помощники и секретари. Никто даже не подумает, что направление груза и денежных средств в «Филлипс энд Дельфия» выходит за рамки обычного.

А отсутствие Стинки вообще не представляло никакой проблемы. В случае необходимости в окружении Принни всегда можно было найти человека, который в обмен на уплату своих долгов будет только рад шепнуть словечко на ухо Его королевскому высочеству. Но это продлится недолго. Очень скоро Принни станет лишь смутным пятном на страницах истории — даже без Стинки, который должен был помочь ему кануть в небытие.

Единственной по-настоящему серьезной проблемой был Донован. Он так до сих пор и не отдал им письмо Мэдисона, которое могло бы оградить их от какой-либо нечестной игры с его стороны. Если преемники Перри и Артура окажутся слишком расторопными и выполнят буква в букву все их распоряжения, то Донован получит все, что желает его президент, даже не отдавая письма.

И этого, подумал граф, он никак не может допустить.

Мысли его вновь обратились к Хервуду. Уж не решил ли Ральф паче чаяния, что теперь, когда они лишились этой троицы идиотов, его собственная ценность возросла вдвойне — даже втройне?

Скорее всего, так оно и было, что и объяснило появившуюся в нем последние дни непривычную самоуверенность.

Неужели Ральф, неужели все они полагали, что он, Вильям Ренфру, полностью доверится в столь важном деле таким людям, как они, на которых совершенно нельзя было положиться?

Простодушный суеверный дурак, которым легко манипулировать — вот кто такой его дорогой друг Ральф. Ему, вероятно, даже в голову не пришло, что там, где можно обойтись без троих, с таким же успехом можно обойтись и без четверых. В конечном итоге, зачем довольствоваться частью, когда можно получить целое?

Но он, подумал Вильям, тревожится по пустякам, как какая-нибудь старая баба. Троим из них, из-за собственной глупости пришлось сойти со сцены — и вовремя! Что было простым совпадением, ничем более. Но все эти совпадения подали ему хорошую идею. Он вполне мог сейчас избавиться заодно и от Ральфа, оборвав наконец все связи с прошлым, которые только ему мешали.

Кучер остановил экипаж перед особняком Хервуда и, дав ему указание отъехать подальше, в конец улицы, и ждать его там, Лейлхем с улыбкой зашагал по каменным плитам дорожки.

Да, убрать Ральфа именно сейчас, не откладывая этого дела в долгий ящик, было бы вполне логичным шагом. Но ему придется заняться этим самому, поскольку на Перри, которому он вначале это поручил, рассчитывать теперь не приходилось — да он, скорее всего, и не справился бы с этим делом. К тому же, продолжал размышлять Лейлхем, убивать ему не впервой. После первого убийства второе дается намного легче. Сказать по правде, ему и в первый раз это весьма понравилось. В отличие от Ральфа, который рыдал, как ребенок, еще и несколько дней спустя.

Лейлхем постучал дверным молотком один раз, и дверь тотчас же распахнулась. Граф ничуть не удивился, увидев перед собой сэра Ральфа.

— Ты опаздываешь, — произнес резко Хервуд.

— А ты слишком дерзок, — ответил холодно граф. — Надеюсь, дело, по которому ты меня вытащил ночью из дома, достаточно важное? — Он переступил через порог и, пройдя мимо Хервуда, вошел в небольшую и слишком ярко освещенную в этот час гостиную. Сняв шляпу и плащ, он повернулся к вошедшему за ним в комнату хозяину. — Где твои слуги?

— Отпустил их всех до завтра, — коротко ответил Хервуд. — Я не хотел, чтобы нам мешали.

Лейлхем налил себе в бокал вина, хотя Ральф не предложил ничего своему гостю и сам явно не собирался пить.

— Правда? И почему это столь важно для тебя, Ральф? — Лейлхем обернулся и посмотрел на Хервуда. Сэр Ральф улыбался. Видеть это было столь непривычно, что Ренфру едва не поморщился. Сэр Ральф и улыбка ну никак не вязалась друг с другом.

— Кое-что произошло, — сказал Хервуд и шагнул к своему письменному столу.

— Да, я согласен с тобой, Ральф. Кое-что действительно произошло. Перри отплыл на корабле, чтобы не видеть больше ухмылок на лицах друзей и знакомых. Стинки сидит в тюрьме «Флит», рыдая в свой модно завязанный галстук и проклиная на чем свет стоит Принни. Артур? Ах, да, Артур. Я полагаю, он залез в постель, натянув одеяло до всех многочисленных складок своего подбородка, и теперь пытается убедить себя, что подобная история могла произойти с кем угодно. — Лейлхем повернулся к Ральфу, продолжавшему сидеть спиной к нему за письменным столом. — Так ты об этом хотел поговорить со мной? Или ты собираешься сообщить мне, что и с тобой приключилось нечто подобное? Не томи меня, Ральф — я с замиранием сердца жду, как ты сейчас скажешь мне, что тоже опустился до уровня деревенского дурачка.

Ральф резко повернулся, и Лейлхем увидел, что глаза его горят почти как у фанатика, охваченного религиозным экстазом.

— Я хочу получить тетрадь, Вильям.

— Тетрадь? О какой тетради ты говоришь?

Не отрывая взгляда от лица Хервуда, Лейлхем отступил назад и поставил свой бокал с вином на кофейный столик. Что-то здесь было не так. Что-то определенно здесь было не так.

— О тетради Жоффрея Бальфура. — Хервуд поднялся и шагнул к графу. — Ты постоянно пугал нас всех записями в этой тетради, и теперь я требую, чтобы ты отдал ее мне. Остальные уже сошли со сцены, и вряд ли эти записи их сейчас волнуют, но в ней есть также и мое имя. Если ты хочешь, чтобы мы и дальше оставались партнерами, настоящими партнерами, эта тетрадь должна быть уничтожена.

Вильям улыбнулся, откровенно радуясь страху Ральфа.

— Как, Ральф? Я был уверен, ты всегда понимал, что это подделка. Поверить в то, что ко мне в руки попал настоящий дневник Бальфура, в котором, несомненно, были лишь записи о местной флоре и фауне и остальном в том же роде, могли лишь эти трое недоумков. Я сам написал этот дневник — ты видел его — только для того, чтобы вселить страх в этих кретинов и сделать их более послушными. Пожалуйста, не разочаровывай меня, говоря, что ты тоже попался на эту удочку.

Он сказал чистую правду, и Хервуд, похоже, это понял. Вильям, который уже начал по-настоящему тревожиться из-за столь необычного поведения Ральфа, позволил себе немного расслабиться.

— Ты… он был… где он сейчас?

Теперь, пожалуй, самым лучшим было соврать.

— Кажется, я сжег его. Он сделал свое дело, и я боялся оставлять его у себя. Кто-нибудь мог случайно его найти, ведь так? Даже если речь там шла лишь о вас четверых, любой из вас, если бы он попался, непременно назвал бы и мое имя. Ральф, — продолжал он, вздохнув, — ты меня разочаровал. Усомниться во мне после стольких лет… тем более, когда наша цель так близка…

Ральф сделал еще один шаг, и в руке у него неожиданно появился пистолет.

— Не наша цель, Вильям, моя. Я больше не нуждаюсь в тебе. Да и какой от тебя, в сущности, толк? Всю работу проделывали всегда мы, тогда как ты неизменно держался в тени и выступал вперед лишь в конце, и, забирая себе львиную долю прибыли. Так было всегда, Вильям: ты был головой, а мы руками и ногами. Но теперь, наконец, с этим покончено. Ты и твоя распутная королева ничего не получите, тогда как я получу все! — Хервуд вновь улыбнулся, и на этот раз его улыбка была не просто неприятной, но пугающе торжествующей. — И я получу это навечно.

Вильям сжал кулаки.

— Как смеешь ты говорить так о Маргарите! И убери свой дурацкий пистолет, пока не прострелил себе что-нибудь.

Ральф подошел еще ближе к графу, так и не опустив руки, в которой был зажат пистолет.

— Маргарита, твоя чистая невинная Маргарита! Да она давно уже не девственница, провалиться мне на этом самом месте. Она пала, покоренная нашим дорогим американским другом Донованом. Я видел их вместе в ту ночь, когда ты послал меня проследить за ним после нашей встречи в Ричмонде. Как, я не говорил тебе об этом? Я вижу на твоем лице откровенное удивление. Но почему тебя это так удивляет? Он же всегда, при каждой нашей встрече, открыто заявил о своем намерении соблазнить ее. Он желал ее, и он ее получил. Она ведь дочь Виктории, помнишь? А женщин этой семьи, похоже, всегда влекло к мужчинам ниже их по положению. Не каждая женщина разделяет твое столь высокое мнение о твоей особе.

У Лейлхема застучало в висках.

— Ты лжешь! На этот раз, Ральф, ты зашел слишком далеко. Я мирился с твоими глупостями, твоими приступами дурного настроения, твоими бесконечными гадалками — о да, я знаю о них, — с твоим дурацким суеверием, твоим бабским страхом смерти. Я знаю все о тебе, Ральф, о всех вас. А иначе как бы я мог с такой легкостью столько лет манипулировать вами? Но сейчас ты переступил черту. Ты заплатишь за это оскорбление. И заплатишь дорого.

— Не слишком ли ты свиреп для человека, глядящего в дуло пистолета, Вильям? — Ральф слегка откинулся назад, прислонившись к спинке стула. Похоже, он чувствовал себя в эту минуту весьма уверенно и непринужденно. Слишком уверенно. Слишком непринужденно.

Бросив взгляд вниз, Вильям увидел, что Ральф стоит на небольшом коврике.

— Давай поговорим обо всем спокойно, Ральф, — проговорил он с необычайной мягкостью, мгновенно переменив тон. — Мы с тобой слишком старые друзья и всегда можем обо всем договориться. Чего ты хочешь? Больше власти? Не возражаю, тем более что сейчас нас только двое. Этого мне всегда и хотелось. Остальные… все они стали лишними сразу же, как только их клерки подготовили бумаги о переводе товаров и денежных средств. А ты уже подписал приказ твоим капитанам, ведь так? Теперь нам остается лишь получить письмо от американца, и все тут же завертится. Прости, я не должен был спрашивать об этом… Итак, благодаря моим идеям и твоим организаторским способностям, мы, можно сказать, уже одержали победу. Мы оба с тобой получим больше, чем надо, когда империя затрещит по швам. Но помни, Ральф, лишь во мне течет кровь Стюартов. Из нас двоих только я могу претендовать на трон.

— От крови Стюартов, что течет в твоих жилах, Вильям, вряд ли останется даже пятно на твоем носовом платке, если ты разобьешь себе нос. К тому же — если я правильно помню, — это капля крови досталась тебе от предка, рожденного вне брака. Так что прав у тебя на престол не болыпе, чем у меня.

— Возможно, — выдавил из себя с усилием Лейлхем, не отрывая глаз от Хервуда. Граф никогда не уважал Ральфа, теперь же он откровенно его ненавидел. Но он не мог допустить, чтобы ненависть затуманила его разум, поскольку именно ясная голова и давала ему все эти годы преимущество перед остальными. — Однако из нас двоих я владею большим состоянием. И деньги эти есть у меня сейчас, не в отдаленном туманном будущем. И лишь я, благодаря своему красноречию, смогу убедить парламент в необходимости отречения от престола короля Георга. Ты неспособен этого сделать, Ральф. Ты хороший человек, но слишком флегматичный и незаметный. Тебе никогда не удастся вознестись на самую вершину. Никто тебя и слушать не станет.

Пистолет в руке Хервуда слегка опустился.

— Я изменился. Я стал совершенно другим человеком. Сейчас мне кажется, что я и не жил вовсе все эти годы… с той самой ночи, когда ты заставил меня стать соучастником убийства Жоффрея.

— Заставил тебя, Ральф? — Лейлхем насмешливо поднял одну бровь. — Не думаю. Ты прекрасно знал, что это необходимо было сделать. Он собирался донести на нас. Мы не могли его отпустить, согласись.

— Хватит врать! Ты убил его только для того, чтобы заполучить Викторию! — выкрикнул Ральф, вновь направляя пистолет на графа. — Ты использовал Жоффрея, меня… всех нас! И ради чего? Виктория мертва, а ее дочь стала шлюхой. Шлюхой! Столько лет, потраченных на осуществление твоих безумных планов… Но все! Теперь настал мой черед, Вильям. Приготовься умереть!

Вильям быстро упал на колено и, протянув руку, выдернул коврик из-под ног Хервуда. Сэр Ральф рухнул на пол и пистолет, выпав из его руки, откатился к стене. В мгновение ока Лейлхем оказался на хозяине, схватив его за волосы, стал с силой бить головой об пол.

Он остановился, только когда Ральф обмяк под ним, потеряв сознание. Тогда он поднялся и внимательно оглядел комнату в поисках какого-нибудь орудия, с помощью которого мог бы закончить дело. Пистолет здесь явно не годился, поскольку от него было слишком много шума и… грязи. К тому же смерть Ральфа не должна была выглядеть как убийство. Совсем ни к чему привлекать к этому делу полицию. Лучше всего сделать все так, как тогда с Жоффреем.

Мысль эта вызвала улыбку на лице Лейлхема и, поправив завернувшиеся манжеты, он вновь, более внимательно, оглядел комнату. Внезапно взгляд его остановился на крепких шелковых шнурах гардин.

Поспешно он снял шнуры со всех трех окон и, отложив один шнур в сторону, связал остальные вместе, после чего отложенным шнуром связал руки Ральфа у него за спиной.

Поставив стул в центре комнаты под люстрой, граф взобрался на него и просунул один конец самодельной веревки сквозь скобу, на которой держалась люстра. После чего подергал веревку, пробуя на прочность, и, оставив ее висеть там, спрыгнул на пол.

Отлично.

Он усадил Ральфа на стул и, сделав на одном из свисавших концов веревки петлю, набросил ее ему на шею, постаравшись, чтобы узел пришелся Хервуду чуть ниже кадыка.

Лихорадочно соображая, он отмерил расстояние между стулом и большой декоративной ручкой, с помощью которой открывалась дымовая заслонка камина. Он должен дотянуться до этой ручки. Только это и требовалось.

Теперь предстояло самое трудное. Он быстро потер ладони, мысленно поздравив себя с тем, что, благодаря постоянным тренировкам, тело его все еще было сильным и мускулистым. Затем взял другой конец свисавшей сверху веревки и, накрутив ее дважды вокруг левого запястья, начал тянуть в сторону камина.

Медленно шелковый шнур заскользил через скобу, приподнимая Ральфа со стула, и петля начала постепенно затягиваться у него на шее.

Стоя к Ральфу спиной и тяня изо всех сил за перекинутую через плечо веревку, Лейлхем смог наконец сделать шаг, затем еще один к заветной заслонке. Вскоре поднимаемое со стула тело Ральфа уже едва касалось пола кончиками туфель.

И тут Ральф очнулся.

Он начал извиваться, пытаясь достать ногами пола, и изо рта у него вырвался хрип. Но не крик. Он уже не мог кричать, поскольку узел петли вдавился ему в кадык.

Вильям повернулся и, упершись ногами в пол и слегка откинувшись назад, сильнее потянул за веревку, бесстрастно наблюдая за тем, как лицо сэра Ральфа из багрового делается синим, глаза, в которых застыл непередаваемый ужас, вылезают из орбит… и наконец стекленеют в смерти.

Только три дюйма отделяли сэра Ральфа от пола, когда он умер.

Сделав последнее усилие, Лейлхем наконец дотянулся до камина и, закрепив веревку на ручке заслонки, опустился без сил на пол, пытаясь восстановить дыхание.

Все было кончено.

Ральф оказался весьма предусмотрительным, отослав слуг. Это будет одним из доказательств того, что он решил покончить с собой. Недоставало лишь прощальной записки… краткой и по существу.

С трудом поднявшись на ноги, Лейлхем пересек комнату и подошел к письменному столу, решив отыскать какой-нибудь клочок бумаги, на котором можно было бы написать прощальное письмо своего покойного друга. Но каждый лист на столе был уже исписан и помечен вчерашним числом. Каждый. Исписан, испещрен помарками и заляпан разводами и пятнами… следами слез? Зачем,

черт побери, понадобилось Ральфу изводить такую кучу бумаги? Лейлхем взял исписанные листы и шагнул к столику со своим недопитым бокалом, игриво ткнув по пути Ральфа в живот, от чего тело закачалось, затем уселся в кресло и принялся за чтение.

Он начал читать медленно, слегка усмехнувшись при виде слов «Щит непобедимости», затем взгляд его заскользил по строчкам, и вскоре улыбка исчезла с его лица. Он выпрямился в кресле, продолжая читать не отрываясь до самого последнего абзаца:

«Я клянусь, даю самую священную клятву, что это моя полная исповедь, написанная без принуждения, по доброй воле, какой она, как говорил Максвелл, и должна быть. Я покончил со своей прежней жизнью сейчас и готов войти в царство возрождения, в царство вечной жизни. Я передам эту исповедь Максвеллу сегодня в полночь, и он использует ее для того, чтобы окончательно очистить меня от моих грехов. Я чувствую себя таким свободным, таким полным жизни… и я буду жить вечно! Теперь я не могу умереть!»

Лейлхем поднял глаза на все еще слегка покачивающееся безжизненное тело Хервуда и процедил сквозь стиснутые зубы:

— Дурак! Какой же ты в сущности дурак!

Он сгреб со столика бумаги и бросил их в пламя камина, поворошив для верности листы кочергой. Пламя взметнулось вверх, уничтожая все следы их замыслов, их проектов. Всего, что они сделали за эти годы.

К несчастью, это был лишь черновик. Вильям хорошо знал Ральфа — думал, что знает его, — и Ральф был весьма педантичен. Вне всякого сомнения, он переписал свою исповедь начисто. И эту-то последнюю копию он и передала этому шарлатану, этому Максвеллу. Конечно же, он уже передал ее и был уверен, что теперь у него есть этот дурацкий «Щит непобедимости». Иначе он никогда бы не осмелился угрожать ему пистолетом.

— Кто такой Максвелл? — вновь и вновь спрашивал себя Лейлхем, меряя шагами комнату и то и дело останавливаясь, чтобы со злостью ткнуть кулаком Ральфу в живот. Как же ему хотелось сейчас, чтобы Ральф вновь вернулся к жизни, хотя бы на несколько минут, и сказал ему, что он успел сделать. Как же ему хотелось снова убить его за его суеверия, за его легковерие… за его идиотский страх смерти!

— Значит, теперь ты не можешь умереть, а, Ральф? Ты сделался непобедимым? — Он с силой ударил Хервуда по ногам. — Глупый несчастный бедолага!

Быстро окинув взглядом письменный стол, чтобы удостовериться, что на нем не осталось болыпе бумаг, Вильям взял свою шляпу и плащ и, остановившись на пороге, внимательно оглядел комнату. Прощальную записку он вообще решил не писать. После всей этой писанины Ральфа его тошнило при одной только мысли о том, чтобы взяться за перо. И потом, записка эта, в сущности, была не столь уж и важна. Главным было теперь узнать, что стало с чистовиком исповеди Ральфа, переданном им этому мошеннику, этому Максвеллу, который сейчас уже несомненно знал все секреты Ральфа, все секреты Вильяма Ренфру. Связь Ральфа с этим Максвеллом не была случайной. Лейлхем чувствовал это нутром. Кому-то было нужно, чтобы Ральф написал эту свою исповедь. Кто-то хотел сокрушить Ральфа, а вместе с ним и его, Вильяма Ренфру, графа Лейлхема. Да, вне всякого сомнения, все так и было.

Сейчас он был уверен в этом на все сто процентов.

Двоих можно было бы счесть совпадением.

Трое уже вызывали подозрения.

Но четверо, а может, и пятеро?

Это уже попахивало заговором.

Он вдруг подумал о Маргарите, подумал о том, что сказал о ней Ральф. Было ли это правдой? Могла ли она изменить ему — и с этим надменным неотесанным американцем?

Все разваливалось. Вместо того чтобы двигаться к успешному завершению, все разваливалось.

Перри скрылся. Стинки сидел в тюрьме. Артур был в немилости. Ральф был мертв.

Оставался он один, Вильям.

Донован? Вряд ли. У Донована не было для этого никаких оснований. Сокрушив их, он ничего бы от этого не выиграл. К тому же тот, кто это спланировал и смог осуществить, должен был знать всех четверых достаточно хорошо, чтобы, играя на их слабостях, поймать в западню.

Кто еще? Кто хорошо знал их всех? У кого могла возникнуть мысль их всех уничтожить? Кто постоянно находился рядом, разговаривал с ними, а потом, смеясь, наблюдал, как они идут ко дну? Конечно же, этот человек должен был наблюдать за этим, и не издалека. Никто не планирует подобного публичного унижения без того, чтобы потом не прийти полюбоваться на дело своих рук.

Исключение составляло лишь наказание, придуманное этим человеком для Ральфа. Да, конечно! Все эти несчастья, постигшие его приятелей, были не чем иным, как наказанием. Но наказание Ральфа с самого начала и не было задумано как публичное унижение. И вероятно, оно также было и спланировано более тщательно, чем остальные. От Ральфа этому человеку требовались лишь их секреты.

Все мои секреты!

Кто же так сильно их всех ненавидел и желал уничтожить?

Маргарита?

Почему он опять подумал о ней? Это было просто смешно. Нет, прежде всего ему нужно успокоиться и собраться с мыслями. Маргарита не может иметь к этому никакого отношения. Она была его будущей безупречной королевой, прекрасной заменой Виктории…

Но минуту! Вспомни, что сказал Ральф! Нельзя оставлять без внимания ни одной возможности, какой бы отвратительной она ни казалась на первый взгляд. Маргарита знала их всех и знала очень хорошо. Ральф назвал ее шлюхой. Он сказал, что она была с Донованом. Если это правда…

Нет, только не сейчас. Я не стану думать об этом сейчас.

Вытащив из кармана носовой платок, Лейлхем вытер со лба холодный пот. Он должен уйти отсюда. Но он не мог вернуться домой. Что если он прав? Что если кто-то горел желанием сокрушить, уничтожить их всех? Что, по мысли этого человека, могло сокрушить его, Вильяма Ренфру, графа Лейлхема — графа Лейлхема, черт побери!

Конечно же, исповедь Ральфа! Но как, каким образом? Шантаж? Или исповедь Ральфа будет передана премьер-министру?

Он должен был подумать… подумать… собраться с мыслями. Но он не мог вернуться домой. Его уже могли там поджидать.

Он прикажет кучеру возить его по Лондону, пока в голове у него окончательно не прояснится. Он не был дураком. Он не смог бы достичь столь многого, если бы был дураком. Но что ему делать? Что ему делать сейчас?

Что он забыл сделать?

Какая-то смутная мысль вертелась у него в голове, не давая покоя. Он чувствовал, что ему обязательно нужно было что-то сделать. Но что? Прощальная записка Ральфа? Нет, он решил ее не писать. Плащ, шляпа? Они были у него в руках. На столе, правда, остался его бокал с вином, но все решат, что из него пил сам Ральф.

Но было еще что-то. Что-то необычайно важное. Но что?

Несомненно, когда он сядет в карету, и она покатится по улицам Лондона, мысли у него прояснятся на свежем воздухе и ответ сам придет к нему.

Все ответы всегда сами к нему приходили.

ГЛАВА 19

Свет единственной свечи отбрасывал причудливые тени на стены. Маргарита в одном пеньюаре ходила по спальне взад-вперед, ломая руки и мечтая лишь о том, чтобы ночь поскорее кончилась и, наконец, наступило утро.

Сон не шел к ней. Она слишком долго жила своими планами и мыслями о мести, и сейчас ей с трудом верилось, что очень скоро все это кончится. Она не чувствовала за собой никакой вины за то, что сделала. Однако она также не испытывала и никакой радости, никакого облегчения.

Одно только страстное желание, чтобы все это поскорее кончилось.

Она невероятно устала, но сейчас, когда Марко, скорее всего, уже получил средство для нанесения последнего удара, который сокрушит Вильяма, об отдыхе нельзя было даже думать. Она была уверена, что Ральф выполнит распоряжения Марко буква в букву, признавшись во всех грехах, которые он совершил в своей жизни до сегодняшнего дня и выдав при этом всех, с кем он совершал эти преступления. Марко, несомненно, объяснит ему, что лишь абсолютная честность является гарантией успеха, и Ральф, конечно, не захочет, чтобы что-нибудь сорвалось.

Не могло быть никаких сомнений, что он напишет о всех их прошлых делах с французами и задуманной ими нынешней сделке с Донованом.

Она не включит эту часть, как и любое упоминание об этом их последнем плане, когда будет передавать признание сэра Ральфа властям. И остального описания преступлений «Клуба» будет достаточно и без того, чтобы еще и ставить в неловкое положение Донована и его президента, тем более что Донован решил отказаться от сотрудничества с ними. И потом, у нее не было никакого желания развязывать войну — она преследовала другие личные цели.

Их посадят в тюрьму, всех пятерых. Возможно, двоих или троих из них даже повесят. Но повесят за попытку совершить государственную измену, а не за то, что они довели до самоубийства ее отца. Не ее месть вынесет им приговор, не она будет виновата, если их казнят. Это будет правосудием, которого им так долго удавалось избегать.

С этим она сможет жить. И благодаря этому, ее папа обретет наконец-то покой на небесах.

Только бы пережить эту нескончаемую ночь! Надо было сказать Марко, чтобы он пришел сюда из Грин-парка сразу же, не дожидаясь утра.

Продолжая мерить шагами комнату, она гадала, что подумает Донован, когда Ральф с Вильямом и остальные будут арестованы и брошены в тюрьму. Возненавидит ли он ее за то, что она разрушила его планы? Конечно, он сказал ей, что не собирается больше с ними сотрудничать. Но действительно ли он намеревался так поступить? Иногда ей казалось, что она читает в его душе, как в открытой книге. Но только иногда. В этой книге были страницы, которых она еще не видела или видела лишь мельком. Вполне возможно, что, говоря это, он просто пытался доставить ей удовольствие.

Маргарита тихо рассмеялась. Донован? Доставить ей удовольствие? Слишком мягко сказано. Да он возродил ее, перевернул всю ее жизнь. Впервые за много лет она чувствовала себя по-настоящему живой. Благодаря ему, она могла сейчас вспоминать о своей прежней жизни и улыбаться. Ее родители любили ее.

И у нее все еще был дедушка. А теперь и Донован.

Пора было подумать и о будущем. Как только Марко принесет ей признание Ральфа, как только она прочтет его и передаст властям, она сможет подумать и о своей дальнейшей жизни.

Своей жизни с Донованом. Они будут так счастливы в Филадельфии, дедушка будет часто их навещать и, конечно же, у них будут дети…

— Тсс! Ангел? Дай мне, пожалуйста, руку. Я, кажется, застрял.

— Что такое? Донован… ты идиот! — вскрикнула Маргарита, резко повернувшись и увидев над подоконником лицо Донована. Он широко улыбался, и от этой улыбки ноги ее мгновенно сделались словно ватные. В неожиданном озарении она поняла, что могла бы прожить с этим человеком и сотню лет и так никогда и не быть уверенной в том, что он совершит в следующую минуту.

Она бросилась к Доновану, который уже влез на подоконник, и почти что втащила его в комнату, так что, не удержавшись, он свалился на пол прямо у ее ног.

— Ты вполне мог бы разбиться, — сказала она нарочито суровым тоном и слегка ударила его по макушке.

— Ой! Конечно. Но, похоже, я взобрался сюда лишь затем, чтобы моя дорогая возлюбленная исколошматила меня до смерти.

— Так тебе и надо, — ответила Маргарита, вновь слегка ударив его по голове, и тут же улыбнулась, поскольку была несказанно рада видеть его и не собиралась тратить время, изображая из себя скромницу. — Ты влез по водосточной трубе?

Он позволил ей помочь ему подняться.

— Да, и я никому этого не советую. Почему ты до сих пор не в постели? Уже почти два. Все юные леди уже, должно быть, давно спят.

— Ха! Это Лондон, Донован. Большинство юных леди сейчас танцуют на балах. Как ты узнал, что я здесь?

Он бросил на нее странный взгляд, в котором ей на мгновение почудилась жалость, и наклонившись, поцеловал ее в щеку.

— Я этого и не знал. Как не знал и того, что это окно твоей спальни. Просто оно единственное было открыто. Нет, ты только подумай! В этот самый момент я вполне мог бы разговаривать с сэром Гилбертом, гоняющимся за мной по своей спальне с пистолетом в руке, не будь я чертовски везучим, как все ирландцы.

Маргарита кивнула и улыбнулась, представив на миг эту сцену.

— Согласна. Но почему ты вообще явился сюда посреди ночи? Неужели мое решение провести этот день с дедушкой привело тебя в такое уныние, что ты не смог подождать до завтра, чтобы увидеться со мною?

— Может быть, — ответил Томас, обнимая ее за талию. — Или, возможно, я просто решил, что настала пора заняться с тобой любовью в более подходящей обстановке, а не так, как мы делали это прежде, прячась по разным темным углам. Да, так оно, скорее всего, и есть. Тебя заинтересовало мое предложение?

Делая вид, что колеблется, Маргарита медленно обвела взглядом спальню, освещенную единственной свечой, стоявшей на столике возле кровати.

— Ну, — протянула она наконец, играя складками шейного платка Томаса и пожирая его глазами, — полагаю, я должна дать тебе этот шанс. Ты, кажется, говорил мне, что ты потрясающий любовник. Или, может, это был кто-то другой из моих поклонников? Не помню.

— Ах ты маленькая колдунья, — проговорил Томас и, взяв ее обеими руками за ягодицы, привлек к себе. — Эти двери заперты? — он мотнул головой сначала в сторону двери, выходившей в коридор, затем той, что вела в ее гардеробную. — Мне совсем не хочется, чтобы меня прервали, когда я стану от тебя отбиваться.

Маргарита молча кивнула, прижимаясь к нему всем телом. Кровь мгновенно закипела в ее жилах, что происходило всегда, когда бы она к нему ни прикасалась.

— Я не могу в это поверить, Донован. В доме моего деда, в моей собственной спальне! Мы безнравственны, оба мы.

— Это жалоба? — спросил Томас и, взяв ее на руки, решительно шагнул к кровати.

— Нет, — чуть ли не промурлыкала Маргарита в ответ, целуя его в щеку и шею. Как же она любила этого мужчину! — Просто замечание.

Он положил ее на постель, разобранную Мейзи несколько часов назад, и, так и не сняв туфель, лег рядом и вытянулся в полный рост.

— Я соскучился по тебе, ангел. Целый день без тебя, — проговорил он, нежно целуя ее в лоб, веки, нос. — Целый долгий нескончаемый день. — Его рука протянулась к шелковым завязкам на ее пеньюаре. — И весь этот день я только об этом и думал.

Пеньюар распахнулся, открыв прозрачную ночную рубашку, и Маргарита нервно сглотнула, чувствуя, как в глубине ее существа разгорается уже такое знакомое, но от этого не менее желанное пламя.

— Ты собираешься когда-нибудь все же заняться со мной любовью, Донован, — сказала она хрипло, — или так и будешь лишь говорить об этом?

— Оставайся здесь, — приказал он, ткнув в нее пальцем, и соскользнул с кровати. — Оставайся на месте, юная леди.

— Слушаюсь, сэр, мистер Донован, сэр, — весело ответила она и прикусила нижнюю губу, глядя, как он сбрасывает с себя одежду. В сущности, ей еще не доводилось видеть его полностью обнаженным, и теперь она сгорала от любопытства. Он был великолепен! Его плечи, такие широкие! Его живот, такой плоский! Его бедра, такие узкие! Его…

— Донован? — она внезапно почувствовала смущение, сама не зная, почему.

Он вновь скользнул в постель под простыню и, вопросительно глядя на нее, помог ей приподняться и снять пеньюар.

— Да? Ты хотела что-то спросить, дорогая? — в глазах у него плясали веселые искорки.

— Неважно, — прошептала она, когда он опустил ее опять на подушки. Лента у нее в волосах развязалась, и они рассыпались в беспорядке по ее плечам и груди, слегка щекоча нежную кожу, так как Донован, освободив ее от пеньюара, тут же стащил с нее и рубашку, и та исчезла где-то в ногах кровати.

Она была голой — абсолютно голой под покрывшей ее простыней. Повернувшись, она увидела, что Донован, подперев голову согнутой в локте рукой, смотрит на нее, не отрывая глаз. Он больше не улыбался, и выражение его лица было странно торжественным, когда, взяв один из ее локонов, он стал накручивать его на палец.

Все мысли о Марко, о признании Ральфа, о том, что ее ждет утром, мгновенно вылетели у Маргариты из головы. Сейчас она могла думать только о Доноване, о своей любви к нему и о том несказанном восторге, который она вскоре испытает в его объятиях.

— В первый раз, — произнес Томас тихо, так тихо, что ей пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его слова, поскольку у нее стучало в висках. — В первый раз, — повторил он, — все произошло не совсем так, как мне бы хотелось. Да и во второй тоже. Ты заслуживаешь лучшего. Заслуживаешь того, чтобы знать, что же это такое — любить по-настоящему. Поэтому, — он вздохнул, — для меня это наше брачное ложе. И наша брачная ночь. Наша первая ночь. Я хочу любить тебя сегодня, как свою новобрачную. Показать тебе, как я всей душой, всем телом боготворю тебя.

У Маргариты защипало глаза. Он был такой серьезный, такой искренний, такой удивительный!

— Хо… хорошо, — проговорила она с запинкой, испытывая некоторый трепет перед глубиной его любви. — Но ты меня пугаешь, Донован. Я не знаю, чего ты хочешь… что может быть лучше того, что у нас уже было.

Уголки его рта слегка изогнулись в улыбке и, медленно наклонившись, он коснулся ее губ своими губами.

— Ах, ангел, сколь многому тебе еще предстоит научиться. — Он слегка укусил ее за нижнюю губу. — И с каким же наслаждением я стану тебя учить.

Он поцеловал ее, и она подняла руки и обняла его за спину, наслаждаясь прикосновением волосков у него на груди к своей нежной коже.

Вопреки ее ожиданию, он не стал затягивать поцелуя, а оторвавшись от ее рта, стал покрывать поцелуями ее горло, грудь и ложбинку между грудями. Его руки сжимали, мяли, гладили ее грудь, и внезапно она вздрогнула от восторга, почувствовав его губы на своем соске, и судорожно вздохнула.

В следующее мгновение он начал водить языком вокруг каждой ее груди, одновременно лаская руками ее тело, и слегка откинув голову назад, она запустила пальцы в его пышную шевелюру и закрыла глаза, позволяя ему услаждать ее — да, услаждать ее, — так как каждое его прикосновение к чувствительным эротическим точкам на ее теле, о существовании которых она даже не подозревала, вызывало в ней дрожь восторга.

Откинув простыню, он наклонился и, нежно раздвинув ей ноги, прижался губами к заветной точке между ее бедер.

Ей показалось, что она воспарила над кроватью и плывет, когда он приподнял ей ноги и положил их себе на плечи. Почувствовав его язык в своих влажных глубинах, она не испытала ни стыда, ни смущения. У нее от него не было никаких секретов. Она отдавала ему всю себя, беря то, что он давал ей в ответ, и это было прекрасно и правильно.

Итак, это и есть любовь, подумала она, и это было ее последней мыслью, так как после этого она утратила всякую способность соображать и могла только реагировать. По телу ее одна за другой прокатывались волны наслаждения, и его ласки возносили ее на вершину блаженства.

Внезапно он оказался на ней и, протянув руки, она ухватилась за него, нуждаясь в якоре, нуждаясь в чем-то, за что могла держаться, ибо, как ей казалось, в любое мгновение ее могло унести с кровати, унести с земли. Он вошел в нее, и кружение началось вновь, удивляя и почти пугая ее, так как она не могла даже предположить, что может быть еще большее наслаждение.

Он начал двигаться в ней, скользя все глубже и глубже. Должно быть, вскоре он в какой-то степени почувствовал, что она ощущает, так как внезапно его движения сделались еще более быстрыми и восхитительно нетерпеливыми.

Помогая ему, она приподняла бедра, пытаясь удержать его в себе.

И затем, когда она думала, что не сможет больше выдержать этого наслаждения, он сделал еще одно движение и его семя хлынуло в нее горячим потоком.

— Господи, Маргарита, я люблю тебя! — простонал Донован несколько мгновений спустя и откинулся на спину, привлекая ее к себе.

— И я люблю тебя… Томас, — прошептала она дрогнувшим голосом, опуская голову ему на грудь. Как же сильно она любила его! Ее переполняло страстное желание показать ему это…

Спустя несколько долгих восхитительных мгновений он позволил ей исследовать свое тело, что расширило ее познания во сто крат и заставило почувствовать себя, наконец, настоящей женщиной. Женщиной с большой буквы. Не ниже и не выше его, но равной ему во всем… Мужчина и женщина, ставшие наконец одним целым. Сейчас. Сегодня ночью. И навсегда. Отныне в этом не было никаких сомнений…

Спустя несколько долгих восхитительных часов, когда за окнами начало сереть, Донован покинул ее, поцеловав в последний раз в губы и приказав спать, что было, в сущности, излишне, поскольку, подумала Маргарита, она будет теперь спать целую вечность. Или, по крайней мере, до тех пор, пока на город не опустится опять тьма и он не придет к ней снова. Почувствовав, что ноги его коснулись каменных плит мостовой, Томас оторвал руки от водосточной трубы и привалился к стене, полной грудью вдыхая свежий утренний воздух. Он безумно устал, и ему ничего так не хотелось в эту минуту, как подвалиться Маргарите под бок и проспать так весь день.

Его Маргарита. Его ангел. Какая женщина! Каждый раз, держа ее в объятиях, он чувствовал, как сгорает в пламени ее любви, а потом возрождается вновь, как феникс из пепла.

Он улыбнулся. В конечном итоге, совсем неплохо провести так следующие пятьдесят или более лет.

Отыскав нож, который он спрятал за небольшим кустом, Томас оглядел улицу и, нахлобучив поглубже шляпу на голову, медленно зашагал вперед. Он должен был все как следует обдумать, прежде чем являться к Хервуду.

Томас не был убийцей, и ему совсем не нравилось убивать. Но это была война, и ты был вынужден убивать, чтобы не быть самому убитым. Марко понял это сразу. Маргарита же — Господь благослови ее и ее изобретательный ум — никогда не сможет этого понять.

Как же он хотел, чтобы все это наконец-то закончилось!

Мимо Томаса проехала закрытая карета, но, провожая ее глазами, он лишь мельком подивился про себя тому, как может кто-то гулять до рассвета, когда дома его, несомненно, давно уже ждет теплая постель и любящая жена.

Спустя час, все еще жуя пирожок, который он купил у уличного торговца, Томас свернул на улицу, где жил Хервуд, и застыл на месте. Возле дома Хервуда стоял небольшой экипаж, и у кучера, восседавшего на козлах, был весьма суровый вид.

Кто мог приехать к Хервуду в столь ранний час? Медленно Донован подошел ближе. Внезапно дверь дома отворилась, и на пороге, продолжая разговаривать с кем-то, кто шел за ним — судя по виду, это был слуга Хервуда, — появился человек, весьма похожий на полицейского.

Обменявшись еще несколькими словами со слугой, человек, похожий на полицейского, сел в экипаж и уехал.

— Эй, ты там! — поспешно крикнул Донован слуге, уже собиравшемуся войти в дом. — У меня назначена на восемь встреча с сэром Ральфом. Что-нибудь случилось?

Слуга кивнул, нервно потирая руки.

— Можно так сказать, сэр. Он, видите ли, умер, сэр.

Томас ошеломленно уставился на слугу. Человек, который еще только вчера собирался жить вечно, умер? Неужели ему повезло и он, слава Богу, не отяготит свою совесть убийством Хервуда?!

— Умер? Да что ты говоришь? Как?

— Ох, сэр, я все еще никак не могу опомниться. Видите ли, сэр, я должен был возвратиться позже, но молодая леди, с которой я встречаюсь… ну, в общем, мы с ней поссорились, сэр. Мне некуда было деваться, вот я и вернулся. И нашел его висящим там… лицо черное… ужас! И зачем только он это сделал, никак я в толк не возьму.

Томас нахмурился. Его первоначальная версия, что причиной смерти Хервуда стал апоплексический удар, вызванный, вероятно, неуемной радостью по поводу обретения им, как он верил, бессмертия, лопнула как мыльный пузырь.

— Висящим там? Ты хочешь сказать, сэр Ральф повесился?

Слуга энергично закивал.

— Поэтому он, наверное, и отослал нас всех, или так, во всяком случае, сказал мне констебль, когда я привел его сюда. Чтобы, значит, никто ему не помешал. И вот теперь мне придется снимать его и готовить к погребению, и это, скажу вам откровенно, сэр, мне совсем не нравится. Совсем не нравится.

— Я могу тебе помочь, — предложил Томас. Ему хотелось увидеть тело Ральфа и лично убедиться в его смерти. Он вдруг вспомнил, как Хервуд сказал, что, возможно, попросит его помочь ему вынести кое-что из дома сегодня утром, но вряд ли он имел в виду труп. А может, именно о трупе он и говорил? Не дошли ли отношения между мошенниками до того, что «бессмертный» Хервуд решил убрать Лейлхема! О Господи! Все это становилось слишком уж запутанным… и слишком опасным.

Слуга, чуть ли не кланяясь ему на каждом шагу, провел Томаса в дом, и вскоре они уже стояли в чистенькой и просто обставленной гостиной, главной достопримечательностью которой, несомненно, был сейчас висевший в петле сэр Ральф.

Он был мертв. В этом не могло быть никаких сомнений, подумал Томас, глядя в остекленевшие глаза Хервуда и стараясь не обращать внимания на его почерневшее лицо. Медленно он обошел комнату, отмечая про себя упавший стул, связанные вместе шнуры от гардин и совсем небольшое расстояние от пола до кончиков ботинок сэра Ральфа. На память ему пришло описание смерти Жоффрея Бальфура в исповеди Хервуда. Каждая строчка дышала прямо-таки паническим ужасом перед подобной участью.

Кто-кто, а Хервуд уж никак не мог совершить самоубийства. Не мог человек, страстно жаждущий жить вечно, покончить с собой. А уж о повешении вообще не могло идти и речи.

Подойдя к камину, Томас слегка дотронулся до узла на ручке заслонки, затем опустил глаза и вдруг заметил в пепле несколько обгоревших клочков бумаги. Подняв один из них, он прочел на нем написанные рукой Хервуда два слова: «Вильям»и «исповедь».

Хервуд, конечно, мог сам сжечь черновик своего признания. Томас бросил взгляд на тело, на тщательно связанные вместе шнуры. Да, это было возможно, но маловероятно. Хервуд, несомненно, оставил бы себе хоть одну копию; такой уж он был человек. Что он там писал о Маргарите? О страсти к ней Лейлхема?

Томас наморщил лоб, пытаясь вспомнить, и в его мозгу всплыли строчки:

«…Как он отреагировал бы, узнай он об американце, о том, что его драгоценная Маргарита, скорее всего, стала любовницей Томаса Донована? Он бы убил ее, вот что он сделал бы!..»

Убил ее? Убил ее!

Томас посмотрел на каминные часы. Было уже почти девять. Марко с Пэдди должны были прийти на Портмэн-сквер лишь к одиннадцати…

Маргарита все еще находится в полном неведении… Она и понятия не имеет, что Лейлхем на самом деле убил ее отца. Она не знает, что Лейлхем убил и Ральфа и нашел черновик его признания, не знает о страсти к ней графа. Ей не известно, что, связавшись с одним невероятно глупым американцем, она подвергла себя смертельной опасности, поскольку Вильям теперь не только ненавидит ее, но, возможно, и подозревает в организации расправы над его приятелями. При всех его странностях, Лейлхем был отнюдь не дураком. Рано или поздно он догадается о той роли, какую она сыграла в этом деле, если уже не догадался.

Но Маргарита пока ничего этого не знает. Задуманный ею блестящий план мести близился, по ее мнению, к успешному завершению, и она, несомненно, была совершенно уверена в своей окончательной победе. К тому же, зная ее, можно было не сомневаться, что при встрече с Лейлхемом она не откажет себе в удовольствии еще и поддразнить его, намекнув на свои прежние победы, для того только, чтобы увидеть, как он кипит от бессильной злобы.

Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы она еще спала!

Бросив на пол обгоревший клочок, Томас шагнул к двери. Он должен увидеться с Маргаритой, прижать ее к груди… сейчас же! Нет! Сначала он расскажет обо всем Марко с Пэдди, а уж потом отправиться на Портмэн-сквер и увезет Маргариту из Лондона — даже если для этого ему придется связать ее и засунуть ей в рок кляп!

— Послушайте, сэр! Куда вы уходите? Вы ведь сказали, что поможете мне.

— Я? — Томас обернулся. — Думаю, все же нет. Вот, держи, — он кинул слуге монету. — Найми кого-нибудь себе в помощь. Но на твоем месте я лучше сходил бы за тем полицейским, который был здесь, и задал бы ему один вопрос.

— Вопрос? Какой вопрос? — удивленно спросил слуга, убирая монету в карман. — Зачем мне это надо?

Томас криво усмехнулся.

— Затем, что тебе, возможно, захочется послушать, что он скажет по поводу того, как мог твой хозяин повеситься со связанными за спиной руками.

ГЛАВА 20

— Как она сегодня утром, Мейзи? — спросил Томас, едва служанка вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. — Можно мне к ней?

Мейзи покачала головой.

— Нет, сэр, и вы попусту тратите время, бродя здесь по коридору. Она не хочет никого видеть, даже сэра Гилберта. И кто может ее в этом упрекнуть? Она все равно что вновь потеряла их обоих, и мать и отца, узнав, что сделали с ним эти злыдни, и вспомнив, как убивалась Виктория после его смерти. Она перестала плакать, но именно теперь я и боюсь за нее болыпе всего.

— Я тоже, — сказал Томас, вспоминая душераздирающие рыдания Маргариты, когда она прочла несколько подправленную ими исповедь Хервуда, ее решительное нежелание, чтобы он ее утешал, и то, как она все больше и болыпе замыкалась в себе по мере того, как они удалялись от Лондона.

— Я знаю свою девочку, и она явно не удовлетворится королевским правосудием, что бы вы там ей ни говорили о своем намерении послать письмо Его королевскому высочеству. Нет, только не Маргарита. Вы знаете, она сожгла все эти бумаги вчера ночью, как только мы приехали в Чертси. Я не смогла ей помешать. И вряд ли смогу остановить ее, когда она решит расправиться с графом. Я вижу, она уже подумывает об этом. Вы уверены, что он не приехал к себе в Лейлхем-холл?

— Вполне. Марко с Пэдди ищут его, но он как в воду канул. Его нет ни в Лондоне, ни здесь.

Мейзи хлюпнула носом и поднесла к глазам край своего белого фартука.

— Я с самого начала говорила ей, чтобы она этого не делала. Но она же упрямая. Всегда была такой, сколько помню. «Никто не узнает, что это я, Мейзи». Вот и весь ее ответ. «Я лишь хочу заставить их немного пострадать, как страдала я, когда умер папа». Вот что она мне сказала. Она, видите ли, пообещала себе это сделать! Ну, и кто теперь страдает, мистер Донован? Моя девочка, вот кто!

Томас обнял служанку за плечи и поцеловал в щеку.

— Все будет в порядке, Мейзи. Мне ужасно не хотелось отдавать Маргарите признание Хервуда, но она должна была узнать, что ее отец не покончил с собой. Думаю, она в какой-то степени винила себя в его смерти, полагая, что он не совершил бы самоубийства, не вознеси она его на столь высокий пьедестал… что он мог бы иногда и терпеть в чем-то неудачу и все равно оставаться первым в ее глазах.

Кивнув, Мейзи вздохнула.

— Может быть. Никогда не видела подобной любви, никогда. Эти двое просто обожали друг друга. Сэр Гилберт рассказал вам остальное? Рассказал, как мы все врали мисс Маргарите, говоря ей, что ее папа умер во сне? Вам известно, как моя девочка узнала о самоубийстве мистера Жоффрея? Ее мама сама невольно открыла ей правду в Лейлхем-холле с год или около того назад, когда кто-то из этих пятерых подонков пытался поцеловать мисс Викторию, и бедная леди с криком рухнула на землю. Она умерла дня через два после того, бедняжка. У нее не выдержало сердце, и моя девочка сразу же потеряла всю свою веселость. Зачастила к этим цыганам, начала строить планы мести и… Ох, сэр, простите меня, я совсем вас заговорила, но вы должны что-то сделать.

Они дошли до лестницы, и Томас остановился.

— Сделаю, Мейзи, сделаю, не волнуйся. Очень скоро все это закончится, и мы снова увидим Маргариту веселой.

— Ох, сэр! — простонала Мейзи и, вновь поднесла к глазам край своего фартука, пошла дальше по коридору.

Войдя в гостиную, Томас увидел там сэра Гилберта и Финча. Сэр Гилберт сидел в кресле, к которому было прислонено короткоствольное ружье, а Финч, вооруженный подобным же образом, стоял у него за спиной.

— Этого проклятого убийцу ждет здесь славная встреча, если он посмеет только сунуть сюда нос, в чем ты, кажется, не сомневаешься, хотя, убей меня Бог, я не вижу, откуда у тебя такая уверенность, — ворчливо проговорил сэр Гилберт. — И не хмурься, парень, с ней все будет в порядке. Просто она испытала потрясение. Как и все мы, сказать по правде. И не одно! Подумать только, девчонка устроила в Лондоне настоящую охоту, а я даже не догадывался об этом. Драгоценности Марджи! Вот проказница! В этом вся моя Маргарита. Вылитая Марджи. Сильная. Независимая. Смелая. Мне ли этого не знать, когда я ее вырастил. — Изборожденное морщинами лицо сэра Гилберта скривилось, и он хлюпнул носом. — Я прав, Финч?

— Разумеется, сэр Гилберт, — с жаром ответил дворецкий и скорбно покачал головой, глядя на Томаса.

Господи, как же я устал, подумал Томас, потирая шею. Он не спал почти двое суток, не считая нескольких часов, когда ему удалось немного вздремнуть по дороге в Чертси. Он был настолько измотан, что начал уже забывать, о чем он рассказал сэру Гилберту, а что скрыл от него. От Маргариты.

— Возможно, мы с вами зря беспокоимся, сэр Гилберт, — сказал он, пытаясь успокоить стариков. — Убив сэра Ральфа, Лейлхем перешел все границы. И ему — я в этом совершенно уверен — известно о написанном Ральфом признании. В эту самую минуту он, должно быть, уже садится на корабль, прекрасно понимая, что сейчас, когда над ним висит обвинение в убийстве, было бы полнейшей глупостью оставаться в Англии. И маловероятно, что он догадался о роли Маргариты в этом деле. — Томас выдавил из себя улыбку. — Держу пари, что так оно и есть. На пять фунтов. Нет, на десять! Ну, кого-нибудь заинтересовало мое предложение?

Старики промолчали, и Томас, покинув их, отправился в малую гостиную проведать Дули, которому было поручено наблюдать оттуда за подступами к дому со стороны сада.

— Привет, Томми! — радостно воскликнул при виде друга Дули, откладывая в сторону оба дуэльных пистолета, которые были у него в руках. — Я не чувствовал себя таким счастливым с прошлой весны, когда этому суконщику вдруг вздумалось приударить за мамашей моей дорогой Бриджет. Из этого, разумеется, ничего не вышло, и она по-прежнему сидит за нашим столом, но кто знает… Ты действительно считаешь, что этот гнусный лордишка здесь появится?

Томас опустился на одну из кушеток, обитых зелено-желтой цветастой материей, и положил ногу на ногу.

— Не знаю, что и думать, Пэдди. Если он решил: мы с Маргаритой спелись и воспользовались тем, что ей о них известно, чтобы сокрушить его и остальных членов «Клуба», тогда, да, я уверен, он здесь появится. Помнишь, как ему хотелось заполучить письмо Мэдисона. Если же он пришел к выводу, что я, имея теперь на руках исповедь Хервуда, стану его шантажировать, чтобы без всякого письма получить от него суда и груз…

— И деньги, малыш, — прервал его Дули. — Не забывай о деньгах. Они поверили, что ты не прочь получить кое-что и для себя, и плевать тебе на Мэдисона. Поверили, что ты соблазнил Маргариту, чтобы с ее помощью уничтожить их всех. Они поверили всему. Да, мне кажется, Лейлхем считает тебя весьма опасным человеком и ничего так не желает сейчас, как видеть тебя мертвым.

— Как и Маргариту, Пэдди, поскольку теперь он знает, что она не столь безупречна, чтобы стать той королевой, о которой писал в своей исповеди Хервуд. Я только что разговаривал с Мейзи, и из того, что она сказала мне о матери Маргариты… В общем, можно не сомневаться, что Лейлхем сумасшедший, хотя и несомненно умный сумасшедший.

— Сумасшедший? Эка невидаль. Мне кажется, вы все здесь посходили с ума.

— Не стану с тобой спорить. — Томас заложил руки за голову и откинулся на спинку кушетки. — Ах, Пэдди, хоть бы он поскорее что-нибудь наконец-то предпринял.

Было уже за полночь, когда Маргарита пошевелилась, очнувшись от глубокого сна, в который незаметно для себя провалилась, выплакав все свои слезы. Перевернувшись на спину, она прикрыла глаза рукой, пытаясь сообразить, почему находится в своей кровати в Чертси, а не в Лондоне.

Внезапно в мозгу ее кто-то будто отдернул завесу, и она мгновенно все вспомнила: и смерть Ральфа, и его исповедь, в которой он написал, что Вильям Ренфру убил ее отца ударом кочерги, а потом повесил безжизненное тело в саду в Чертси, где и обнаружила его утром Виктория. Она читала исповедь Ральфа, а все они, и Донован, и дедушка, и Марко с Джорджио, и даже Пэдди с Финчем молча стояли вокруг нее, ожидая, какой будет ее реакция.

И она их не разочаровала, подумала печально Маргарита, вспомнив, как разрыдалась поначалу, но потом все же взяла себя в руки и попыталась выбежать из комнаты, горя желанием отыскать Вильяма и убить его на месте.

Донован, конечно, ее остановил. Он, должно быть, мог остановить и разъяренного быка — настолько он был силен. Он взвалил ее себе на плечо и, поддерживая за ноги, понес наверх, а она колотила его по спине и визжала, словно умалишенная. Он запер ее в пустой гардеробной бабушки, где она и просидела, пока не погрузили весь багаж, а потом, не обращая внимания на тумаки, которыми она его награждала, снес снова вниз и усадил в карету. Вероятно, тело у него было сейчас все в синяках.

Бедный Донован, мимолетно посочувствовала она человеку, которого любила, и, поднявшись с постели, занялась поисками бриджей и рубашки. Она всегда облачалась подобным образом в прошлом, когда отправлялась в цыганский табор и каталась там на неоседланных пони с Марко и Джорджио.

Какими же далекими казались сейчас эти беззаботные дни ее юности, которая кончилась для нее вместе со смертью матери.

Лейлхем, несомненно, и был тем воздыхателем, который настойчиво просил тогда у матери руки и сердца в лабиринте. Теперь она была уверена в этом.

Отец научил ее мыслить логически, и сейчас, перебирая в уме все известные ей факты, она все более и более убеждалась в своей правоте.

Несомненно, Лейлхем и был тогда с мамой в лабиринте.

А потом, делая вид, что убит горем, не отходил от постели Виктории.

И утешал их с дедушкой, когда наступил конец.

Хотя — бессовестный негодяй — сам этот конец и вызвал.

Лейлхем, хладнокровный интриган, собственными руками убил Жоффрея Бальфура, отняв этого нежного, любящего, удивительного человека у его жены и ребенка.

Граф Лейлхем — чудовище, и все несчастья, которые когда-либо обрушились на меня в жизни, были делом его рук!

И Донован хочет, чтобы она, словно какая-то беспомощная мисс, сидела здесь, в деревне, вдали от всех опасностей, предоставив ему — потому что он ее любит, — съездить в Лондон и довести до конца задуманный ею план мести? Не выйдет!

Оставив смятую ночную рубашку на полу, она натянула бриджи и надела белую рубашку с пышными рукавами, принадлежавшую когда-то ее отцу. Сапоги она нашла в одном из шкафов и, не теряя времени, быстро закрутила в пучок волосы и нахлобучила на голову по самые брови одну из любимых шляп отца с широкими полями, в которой он ходил на рыбалку.

Оставалось лишь раздобыть оружие. Теперь, когда все его планы рухнули, Вильям непременно должен был возвратиться в Лейлхем-холл. В этом у нее не было никаких сомнений. Лейлхем-холл всегда был для Вильяма убежищем — его деревенским раем, куда он обязательно устремится, дабы прийти в себя и решить, что ему делать сейчас, после убийства Ральфа. Убийства Ральфа!

Неужели, Господи, злу этого человека нет предела?

Нет. Предел был. Она положит предел всему этому. Она это начала и она это и закончит. Только тогда сможет она забыть прошлое и обрести хоть какой-то покой. Только когда Лейлхем будет мертв!

Сунув сапоги под мышку, Маргарита выскользнула в коридор и на цыпочках прошла к двери на черную лестницу. Ее план был прост. Она возьмет пистолеты в кабинете у дедушки, а потом по знакомой тропинке, хорошо различимой в лунном свете, отправится прямо через поле в Лейлхем-холл. И когда появится Вильям, она уже будет его там поджидать. Как же она будет смеяться, когда он рухнет на пол с пулей в сердце…

Стараясь двигаться бесшумно, она прошла через холл и, войдя в кабинет деда, на мгновение замерла у двери, с нетерпением ожидая, когда ее глаза привыкнут к темноте. После этого пересекла комнату и остановилась у застекленного шкафчика, в котором сэр Гилберт хранил оружие. Не успела она, однако, отпереть шкафчик — ей было известно с детства, где дед прятал ключ, — как позади нее внезапно раздался какой-то скрип и комната осветилась.

— Добрый вечер, ангел, — произнес у нее за спиной мужской голос с сильным ирландским акцентом. — Ты просто неотразима в этих бриджах, тебе это известно? Похоже, ты куда-то собралась?

— Донован, — выдохнула она, застыв на месте.

— Никто иной, — ответил он весело, и по раздавшемуся вслед за этим скрипу она догадалась, что он поднимается с кресла, с которым дедушка никак не желал расстаться, несмотря на его древность и совершенно растрескавшуюся с годами кожаную обивку. — Признаюсь тебе, я дорого бы дал за то, чтобы хоть немного соснуть. Любя меня, ты, я надеялся, подумаешь обо мне и постараешься вести себя прилично. Однако, любя тебя и с каждым днем узнавая тебя все лучше, я в конечном итоге решил, что ты придерживаешься в этом вопросе совершенно иной точки зрения.

Она резко повернулась и устремила на него яростный взгляд.

— Никто не велел тебе присматривать за мной, Томас Джозеф Донован. Никто не просил тебя этого делать. Мне, во всяком случае, это совершенно не нужно. Так что иди спать… или отправляйся хоть к черту, мне все равно. Только оставь меня в покое.

— Вот этого я не могу сделать, дорогая, — ответил Томас и зажег еще несколько свечей, мгновенно высветивших мешки у него под глазами. — Особенно теперь, когда Мейзи дала мне прочесть тетрадь твоего отца, а потом поведала еще кое-что, о чем мне следовало бы давным-давно знать. Твой отец был хорошим человеком, Маргарита, добрым и мягким, любящим природу, историю… и тебя, моя дорогая. Он очень любил тебя. Неужели ты думаешь, он хотел бы, чтобы ты это сделала? Хотел бы, чтобы его дочь стала убийцей, — даже ради того, чтобы отомстить за него?

Маргарита молча повернулась вновь к шкафчику и достала оттуда два пистолета и ящичек, в котором находилось все, чтобы их зарядить! Черт его побери! Он пытается заставить ее отказаться от мысли убить Лейлхема, взывая к ее разуму. Разуму! Когда она думает лишь о том, чтобы стереть Лейлхема с лица земли. На глаза у нее неожиданно навернулись слезы, и обернувшись, она медленно покачала головой. Руки ее слегка тряслись, когда, выложив все на стол, она начала заряжать первый из пистолетов.

— Нет, Донован. Он бы не хотел, чтобы я это делала.

— Умница, мой ангел! Похоже, ты все-таки решила внять голосу разума. Во всяком случае, я окончательно в этом уверюсь, когда ты положишь на стол пистолет. Что-то ты слишком уж уютно себя с ним чувствуешь для моего спокойствия.

Маргарита подняла голову и, прищурившись, пристально на него посмотрела, после чего положила на стол заряженный пистолет и тут же взяла в руки второй.

— Ты это заметил? — бросила она, вновь начиная злиться. Никто и ничто, ни память о папе, ни даже Томас Джозеф Донован с его медовыми речами и усталыми глазами не сможет заставить ее отказаться от, принятого ею решения. — Хотелось бы тебе знать, почему? Потому что меня начали учить стрелять, как только я стала достаточно сильной, чтобы удержать в руке пистолет. Я чертовски хорошо стреляю!

Томас шагнул вперед, остановившись по другую сторону стола, не более чем в трех футах от нее.

— Поверю тебе в этом на слово, дорогая. — Он ухмыльнулся, мгновенно вызвав у нее желание вцепиться ему в волосы.

— К твоему сведению, — процедила она сквозь стиснутые зубы, засовывая пистолеты за пояс, — я веду себя разумно. Вильям убил папу, Донован. И ты сказал мне, что он еще убил и Ральфа. Боявшегося смерти, суеверного, непобедимого Ральфа. Да, я хотела навлечь на него позор, может быть даже засадить его в тюрьму. Я это признаю. Я хотела наказать всех их с самого начала, еще не зная всей этой ужасной правды. Но Ральф умер, умер из-за того, что я начала. Вильяму удалось избегнуть наказания за смерть папы. Нельзя допустить, чтобы он и на этот раз вышел сухим из воды. Вильям уже сделал из меня жертву, а теперь я стала и его сообщницей в убийстве Ральфа. Я должна что-то предпринять, Томас. Должна!

Томас провел рукой по волосам, взъерошив их еще больше.

— Нет, Маргарита. Я должен это сделать. И я это сделаю. Но твоя речь, надо признать, была блестящей, просто блестящей… хотя и нёсколько затянувшейся. Высший класс! Однако при всех твоих блестящих умозаключениях и возвышенных чувствах тебе, случайно, не приходило в голову, что ты подвергаешься опасности прямо сейчас?

— Я? — Она так резко вздернула голову, что шляпа ее едва не свалилась. — Не будь смешным, Донован. Я для Вильяма лишь зеленая девица, только что начавшая выезжать в свет. Может быть, друг, не более того. Он не может знать, что я стою за всем этим, и…

— Он знает, Маргарита, — оборвал ее Томас на полуслове, и она вдруг вспомнила странное поведение Вильяма на музыкальном вечере, когда он почти что предложил ей стать его женой. Похоже, Вильям видел в ней не только «друга». Итак, сначала мать, а теперь и дочь? Возможно ли это? Однако Доновану было об этом неизвестно, и она не станет давать ему в руки дополнительное оружие, которое он непременно обратит против нее, желая удержать ее в Чертси. К тому же, какая могла быть связь между очевидной склонностью Вильяма к женщинам Бальфур и убийством ее отца или Ральфа?

— И что же ему известно, Донован? — спросила она, стараясь держаться так, чтобы между ними всегда был стол. На мгновение у нее мелькнула мысль, пригрозив ему пистолетом, заставить его пропустить ее к двери, но она тут же ее отбросила. Он только посмеется над ней… и вот тогда ей действительно захочется его пристрелить.

— Он знает о нас, Маргарита, — ответил Томас, садясь на край стола. — Ему сказал об этом Ральф.

— Что? Как? Когда? — Маргарита потерла лоб, пытаясь понять, потом пожала плечами, не желая показывать Доновану, как это ее расстроило. — Ну, это не столь уж и важно. Мне все равно. Какое, в сущности, имеет значение, если Ральф знал о нас, если он видел нас вместе в ту ночь возле конюшен за домом? И какое имеет значение, если сейчас о нас знает и Вильям? Я весьма сомневаюсь, что это разбило ему сердце.

— Не сердце, Маргарита. — Томас пристально посмотрел на нее. — Однако, как мне кажется, это ранило его гордость. Помнишь, я говорил тебе о своем разговоре с Мейзи? Так вот, она рассказала мне о том, как умерла твоя мама. И я думаю, это был Лейлхем, кто разговаривал с ней в лабиринте. А теперь, судя по некоторым замечаниям Мэпплтона и Перри, объектом его нежных чувств стала ты. Похоже, именно по приказу Лейлхема остальные члены «Клуба»и крутились постоянно возле тебя. Он хотел быть уверенным, что никто не ухаживает за тобой с серьезными намерениями.

— В довершение всего ты меня еще и оскорбляешь! Ты намекаешь, что в действительности ты совсем не был увлечен мною? — Не успели, однако, эти слова соскользнуть с ее губ, как Маргарита поняла, что ее попытка разыграть из себя этакую оскорбленную невинность просто смешна, и быстро отвела глаза. Ладно. Но он во всяком случае, был не единственным в этой комнате, кто умел логически мыслить. — Ну, если ты настаиваешь, Донован… Я… я думаю, это возможно. Но это совсем не означает, что Вильям считает, будто я имела отношение ко всем этим несчастьям, постигшим его приятелей и…

— Послушай, Маргарита, уже поздно, и я чертовски устал. Мне не хочется сейчас вдаваться в подробности, но Вильям, я уверен, полагает, будто это я, с твоей помощью, свалил их всех, а его самого поставил в положение, когда ему ничего другого не остается, как только согласиться со всем, что я от него потребую, так как в противном случае исповедь Хервуда будет передана мною в правительство. Так что в данный момент граф весьма разгневан и напуган… и, несомненно, ничего так не желает, как видеть нас обоих мертвыми.

— Извините, что опоздал, мистер Донован, и прибыл лишь к концу вашей беседы. Но то, что мне удалось услышать, было в основном верно. Да, я весьма разгневан, и вы двое очень скоро будете мертвы. Однако я нисколько не напуган. Страх является абсолютно непродуктивной эмоцией.

— Вильям! — Маргарита похолодела, увидев в дверях графа Лейлхема, в каждой руке у которого был направленный на них пистолет. Он был в темно-синем вечернем костюме и выглядел совершенно спокойным, очевидно вполне уверенный в своем превосходстве.

— Никто иной, ты, неблагодарная маленькая шлюха, — проговорил он, слегка повернув голову в ее сторону. — Я не хотел верить Ральфу, пока не увидел своими глазами, как Донован карабкается к тебе в спальню по водосточной трубе. Я был потрясен, потрясен до глубины души.

— Черт! — выругался Томас, кляня себя на чем свет стоит. — Как это я не заметил вашего герба на той карете.

— Вы меня весьма обяжете, Донован, закрыв свой глупый американский рот. Благодарю вас. Так, о чем я говорил… Ах, да. Это было для меня ужасным потрясением, но я с ним в конце концов справился. Я собирался положить к твоим ногам весь мир, Маргарита, разделить с тобой все, что у меня есть. Но ты оказалась дурой, такой же дурой, как и твоя мать. Похоже, вас, женщин Бальфур, привлекают лишь мужчины ниже вас по положению. А Виктория, как выяснилось, была к тому же еще и слабой женщиной. Такой ее сделал Жоффрей. Мне следовало бы это знать, но я надеялся, что она все же сможет внять голосу разума. Однако я ошибся. Виктория была уже неспособна измениться. Одно слово правды — и она тут же упала в обморок! Когда я возьму власть в свои руки, все слабые, все неполноценные будут тут же уничтожены, и тогда мне не придется больше о них беспокоиться. И сегодня я начну осуществление этого плана с вас, дети мои.

Маргарита была слишком возмущена, чтобы ее могла испугать эта угроза.

— Ты… ты сказал ей, что убил моего отца?! У нее было слабое сердце. Ты должен был знать, что подобное заявление убьет ее. Почему ты сделал это, Вильям? Ради Бога, почему?

— А почему бы и нет, Маргарита? Она мне стала не нужна после того, как отвергла мое предложение. Но довольно разговоров. Мне еще надо избавиться от тела, которое я оставил в саду в Лейлхем-холле. Кажется, это один из твоих цыганских дружков, дорогая. А теперь будь так любезна, вытащи из-за пояса пистолеты и положи их на стол. Умница. Наконец-то мы все понимаем друг друга.

— Вы уверены в этом, ваша светлость? — спросил небрежным тоном Томас. Все это время он оставался совершенно спокоен, словно не замечая направленного на него пистолета. — Большое вам спасибо за то, что вы убрали цыгана. Он был нам весьма полезен, помогая сокрушить Хервуда и остальных, но теперь я с ним покончил. Я отослал его в Лейлхем-холл, не сомневаясь в том, что вы избавите меня от него.

— Донован? Что ты говоришь? Ты послал Марко в Лейлхем-холл, чтобы его там убили? — Маргарита смотрела на него во все глаза, не зная, чему верить. Томас врал всегда с такой легкостью, что было почти невозможно понять, когда он говорит правду. — Как можешь ты такое говорить? Как можешь ты намекать, что желаешь и дальше иметь дело с Вильямом? Ты ведь любишь меня… ты клялся, что ты меня любишь?

— Вы видите, ваша светлость? — развел руками Томас, обращаясь к графу, словно приглашая того принять во внимание, что ему пришлось выстрадать, имея дело с подобной особой. — Вы и в самом деле думаете, будто ей было известно, что я возился с ней лишь ради победы над вами и вашей компанией ослов? Уверен, вы согласны со мной, милорд, что все они были полными ослами? Но вы и я… по крайней мере, я надеюсь, что мы с вами понимаем сейчас друг друга. У меня есть письмо моего президента, которое я готов передать вам, а у вас есть власть и силы начать все сначала, возводя здание на этот раз на более прочном фундаменте нашего взаимного недоверия. Вы получаете письмо президента, а я сохраняю у себя признание Ральфа. Таким образом у нас обоих будут какие-то гарантии. Ну, как, вы согласны с моим предложением, партнер?

Партнер? У Маргариты голова шла кругом. Она быстро взглянула на графа, желая увидеть, как он отреагирует на заявление Томаса. Господи, только бы это было враньем!

Несколько мгновений Лейлхем молчал, очевидно обдумывая слова Томаса, и Маргарита опустила глаза, прикидывая расстояние между собой и лежавшими на столе пистолетами.

— Забавно. Ральф с Перри всегда говорили, что вы честолюбивы, мистер Донован. Итак, вы надеетесь, что, несмотря ни на что, наше с вами дело все же выгорит? — произнес наконец граф, оценивающе глядя на американца. В общем-то, он был не против небольшого изменения в своем плане. — Но как же она? — махнул он рукой с зажатым в ней пистолетом в сторону Маргариты.

— Она? Она ни черта не стоит в постели, если вы намекаете на это, милорд. Должен сказать, ваша светлость, английские женщины холодны как лед. У меня губы едва не отмерзли, когда я ее целовал, не говоря уже об остальном. Думаю, мы с вами избавимся от этой холодной девицы.

Лейлхем посмотрел на Маргариту и улыбнулся. Улыбка его не предвещала ничего хорошего.

— Итак, моя дорогая, для тебя, похоже, все кончено. Не хочешь сказать что-нибудь на прощание американцу перед смертью? Что-нибудь нежное, ласковое… любовное?

Маргарита глубоко вздохнула. В голове у нее созрел план.

— Да, Вильям, хочу, — произнесла она совершенно спокойно и вдруг закричала, повернувшись к Доновану и одновременно схватив со стола пистолет: — Ты, грязный подонок!

И в ту же самую секунду Томас прыгнул на графа, закрыв Маргариту, так что она не могла выстрелить в Лейлхема из-за боязни попасть в Донована.

Один пистолет тут же полетел на пол, когда мужчины схватились, и Маргарита продолжала беспомощно топтаться на месте, умоляя небеса, чтобы Донован на миг выпустил Вильяма из своих железных объятий.

Внезапно прогремел выстрел, и она застыла на мгновение, закрыв от ужаса глаза, но тут же вновь их открыла.

Почему они продолжают стоять?

В кого попала пуля?

Медленно руки Вильяма Ренфру, в правой из которых он все еще сжимал дымящийся пистолет, поднялись и ухватили американца за плечи. Он заглянул Доновану в глаза, затем повернул голову и посмотрел на Маргариту. Губы его шевельнулись, словно он собирался что-то сказать, но изо рта у него не вырвалось ни звука. Все так же медленно руки его скользнули вдоль тела Донована, и в следующее мгновение он рухнул на пол.

— Не стреляй, ангел. Одной лишней дырки в теле более чем достаточно, — проговорил спокойно Томас и вдруг согнулся, прижав руку к левому боку. — Он стоял слишком близко ко мне, чтобы промахнуться. У тебя, случайно, не найдется какой-нибудь тряпицы перевязать мою рану? Как ни противно мне говорить об этом, но кровь из нее хлещет так, что очень скоро во мне ее не останется ни капли.

Обежав стол и на мгновение задержав взгляд на безжизненном теле графа Лейлхема, у которого из груди, посреди темного расплывающегося пятна, торчала рукоять ножа, Маргарита бросилась к Томасу и, встав на цыпочки, покрыла его лицо поцелуями!

— Ты, идиот! Броситься прямо на его пистолет! Ты, милый… восхитительный… бесстрашный идиот!

Томас поморщился, и она тут же отодвинулась от него, внезапно сообразив, что причиняет ему боль. Трясущимися руками она стала вытаскивать заправленную в бриджи рубашку, собираясь оторвать от нее кусок, чтобы перевязать ему рану.

— Ну, не совсем уж идиот, ангел. Просто я не был уверен, что ты стреляешь так хорошо, как говорила. Но с твоей стороны было весьма любезно отвлечь его на мгновение.

— Ого, — проговорила Маргарита спокойно, склонив голову набок и подняв на Томаса глаза. — Мне кажется, меня здесь оскорбляют, но я тебя прощаю, поскольку ты ранен. Откуда ты узнал, что я попытаюсь схватить пистолет?

— Я и не знал. Я мог лишь надеяться. Если подумать, то я еще должен радоваться, что ты меня не застрелила. А откуда ты узнала, что я врал Лейлхему?

Маргарита улыбнулась, помогая ему снять сюртук.

— Это было просто. Конечно же, ты врал Вильяму. У меня много недостатков, Томас Джозеф Донован, но в постели я кое-чего стою!

— Разумеется, дорогая, — проговорил он с ухмылкой. — Господи, как же я люблю тебя… эй, поосторожнее с рубашкой! Я как-никак ранен, не забывай об этом!

— Я слышал выстрел! Томми? Ты где, малыш? — Дули в одной рубашке, едва прикрывавшей его худые ноги, ворвался в комнату, размахивая над головой пистолетом, и Томас поспешно шагнул вперед, загородив собою Маргариту на случай, если пистолет в руке его друга вдруг выстрелит. — Ого! — воскликнул ирландец, едва не наступив босой ногой на тело Лейлхема. — Но тебе следовало бы подождать меня, парень. Что я теперь скажу Бриджет? А, я тебя спрашиваю? Что я храпел в своей постели, пока ты тут разыгрывал из себя героя? Ты ранен? Отлично! Так тебе и надо за то, что ты тут развлекался без меня.

Маргарита едва не прыснула, мгновенно попытавшись спрятать смех за кашлем — как раз в тот момент, когда в комнату вошли сэр Гилберт с Финчем, — но вдруг посерьезнела, вспомнив, что Вильям сказал про Марко.

— Донован… Марко! Мы должны сейчас же пойти в Лейлхем-холл.

— Зачем, сестра моего сердца? Разве только полюбоваться, как он славно горит? А, Донован, я вижу, вы меня не разочаровали. Сейчас я унесу его отсюда.

При первых же звуках голоса Марко все тут же обернулись. Друг детства Маргариты, живой и невредимый, стоял у двери, выходившей в сад, выглядя в этот момент в своей красной, с пышными рукавами рубахе и цветастом платке на голове настоящим князем Египта.

Оставив Томаса, — рана его была поверхностной и в сущности он не нуждался в ее сочувствии, — Маргарита быстро пересекла комнату и кинулась цыгану на грудь.

— Вильям сказал, что ты мертв!

— Он попал не в меня, сестра, а в Джорджио. А одного выстрела явно недостаточно для того, чтобы свалить этого мальчишку. Занимаясь его раной, я и упустил графа. — Марко подошел к безжизненному телу. Мгновение он бесстрастно смотрел на Вильяма, затем плюнул в него.

— Это за Джорджио. А это, — он пнул тело, — за меня.

Он повернулся с улыбкой к Томасу.

— Джорджио предлагает вам подумать насчет цыганской свадьбы. В качестве выкупа за нашу сестру ему бы хотелось получить двух коз и одну жирную свинью. Он считает, что за пулю в плечо ему кое-что причитается. Дырка маленькая, но он все же настаивает. Три козы и одна жирная свинья… Я? Я прошу только позволить мне станцевать разок с моей сестрой напоследок.

У Маргариты защипало глаза, и она обратила затуманенный взор на Томаса, не зная, как он отнесется к подобной идее.

— Сэр Гилберт? — вопросительно проговорил Томас. — Вы согласны с предложением Марко? Возможно, сейчас и не совсем подходящий момент просить руки вашей внучки, но мне бы очень хотелось взять ее в жены.

— Пожалуйста, дедушка, — взмолилась Маргарита. — Не думай, ты не останешься один. Донован сказал мне, он будет очень рад, если ты навестишь его в Филадельфии. Ты можешь жить там сколько пожелаешь… и потом ты увидишь настоящих индейцев. Финч тоже может поехать, если хочет.

— Не поддавайся на ее уговоры, сынок, — сказал сэр Гилберт Томасу. — Жить с ней ой как нелегко. — Старик повернулся к Финчу в поисках подтверждения своих слов, и дворецкий, ухмыльнувшись, согласно кивнул. — Она своевольна, упряма, капризна и, к тому же, еще и колючая как еж.

— Ах ты, противный старикашка! — воскликнула Маргарита под громкий хохот Томаса. — Придется мне на пару недель сократить твою ежедневную норму джина.

— Убедился? — проговорил, глядя на Донована, весьма довольный собой сэр Гилберт. — Эй, Марко, куда это ты направился?

Цыган уже вытащил нож из груди Лейлхема и, вытерев его о свои штаны, отдал Доновану. И теперь, взвалив тело графа себе на плечо, направлялся к двери в сад. На пороге он остановился и оглядел по очереди всех в комнате. Выражение его лица при этом было необычайно серьезным.

— Для вас наступают счастливые времена, и я не хочу, чтобы вид этой кучи дерьма омрачал, даже в малой степени, вашу радость. Я забираю его туда, где ему и место.

— Лишнее топливо для разведенного тобой костра, а, Марко? — спросил Томас, которого Маргарита в этот момент подталкивала к креслу, пытаясь усадить этого глупого человека, пока он не свалился. — Итак, бедный граф сгорел в собственном доме. Какая жалость! Какая непоправимая потеря… Да, думаю, это будет лучше, чем вызывать местные власти и отвечать на их многочисленные вопросы, не так ли?

— Я ничего не слышал, мой друг, потому что вы ничего у меня не спрашивали. — Марко улыбнулся. — Мало есть на свете мест, где нас привечали бы так, как здесь. И теперь холодный серый туман, так долго царивший над этой землей, сгорает, чтобы уже никогда не появиться вновь. Очень скоро над всеми нами вновь засияет солнце. Мне этого достаточно. Этого должно быть достаточно и вам.

— Да, Марко, да, — сказала Маргарита, усадив наконец Томаса в кресло. Сейчас было совсем не время объяснять мистическое мировосприятие цыган. — Он… никто из нас и не просит большего. Ступай с Богом, Марко. И спасибо тебе.

Цыган кивнул и так же бесшумно, как и появился, выскользнул за дверь.

— Ничего бы не пожалел, — пробормотал Дули, — чтобы рассказать об этом мамаше Бриджет. Но ведь она все равно мне никогда не поверит, не так ли?

Спустя долгое, долгое время, когда рана Томаса была промыта и перевязана, а сэр Гилберт, Финч и Дули разошлись по своим комнатам, Маргарита сидела на краешке кровати, глядя, как ворочается ее возлюбленный, пытаясь устроиться так, чтобы его не беспокоил раненый бок.

— Черт! Эта кровать, должно быть, сделана из камней, или я просто не спал так долго, что уже забыл, как это делается! — воскликнул раздраженно Томас, приподнимаясь на подушках. — Иди ко мне, ангел. Если уж я не могу заснуть, давай, по крайней мере, поговорим.

Маргарита повиновалась, нырнув под одеяло и положив ему голову на грудь.

— И о чем ты хочешь поговорить со мной, Донован? Или ты просто хочешь извиниться еще раз все те ужасные слова, которые сказал про меня Лейлхему?

— Ты собираешься заставить меня расплачиваться за это еще очень, очень долго, я прав, дорогая? Маргарита улыбнулась.

— Годы, и годы, и годы, Донован. Можешь на это рассчитывать.

Он усмехнулся, и грудь его у нее под щекой слегка дрогнула.

— Что это про тебя сказал твой дедушка? Своенравная? Упрямая? Нет, там было еще что-то. Ах, да, я вспомнил! Колючая как еж! Так, моя любовь? Возможно, он и прав, и мне следовало бы хорошенько все обдумать, прежде чем жениться на тебе с такой поспешностью. В конечном итоге, я очень молод, мальчишка, можно сказать, и мне предстоит еще столько увидеть, столько испытать…

— Заряженные пистолеты все еще лежат на столе в кабинете у дедушки, Донован, — напомнила она, приподнимая голову и заглядывая в его смеющиеся глаза.

Он провел кончиком пальца по ее изогнувшимся в улыбке губам.

— Я так думаю, что последнее слово никогда не будет ни за кем из нас, а, ангел? Мы все так же будем ругаться и спорить, даже держа на коленях наших собственных внуков.

— И все так же любить друг друга, Томас, — прошептала Маргарита, прижимаясь к нему. — Не забывай никогда о нашей любви. — Она подождала мгновение, ожидая ответа Томаса, и тут вдруг сообразила, что дыхание его стало ровным и глубоким.

Он крепко спал, бедняжка. Что и ей давно уже следовало делать. И в собственной спальне. В своей постели. Миссис Биллингз так бы ей и сказала. И Мейзи, Господь свидетель, была бы целиком на стороне компаньонки. Этого требовали правила приличия. Да, она должна была бы сейчас встать и выйти из комнаты, поступив как благонравная английская мисс. Именно так ей и следовало сделать.