Между строк и лжи. Книга I

ГЛАВА 4

Вивиан неслышно повернула ключ в замке, стараясь не разбудить тишину Маунт-Вернон-стрит, нарушаемую лишь размеренным тиканьем часов в соседнем доме. Дубовая дверь с трудом поддалась, издав глухой протестующий скрип, и Вивиан, дрожа от холода, ступила в прихожую, куда вместе с ней ворвался пропитавшийся запахом угля и сырой земли холодный бостонский воздух. Фонари, бросавшие дрожащий свет на мостовую, казались сегодня особенно назойливыми, выставляя напоказ растрепанные волосы и подол платья, испачканный грязью. Платье пахло табаком дешевых сигарет и приторными, почти удушающими духами – тяжелый, типичный для борделя, аромат, который она только что покинула. Пряди каштановых волос, обычно аккуратно собранные в незатейливый пучок, выбились, словно непокорные бунтарки, обрамляя усталое лицо, тронутое легким румянцем азарта.

Дом тетушки Агаты встретил Вивиан мрачным безмолвием. Он дремал в ночном сумраке, пропитанном запахом лаванды и воска, словно старый аристократ, закутавшийся в покрытое пылью величие.

Тяжелый воздух, напитанный воспоминаниями, застоялся здесь, будто дом давно привык копить в себе секреты своих обитателей. Где-то вдалеке гулко тикали часы, чье размеренное дыхание было единственным живым звуком в этом царстве прошлого. В вестибюле, где пожелтевший портрет прадеда в мундире Союза следил за каждым ее шагом, тишина была густой, вязкой, как патока, и от каждого ее движения она, казалось, становилась еще плотнее. Камин в гостиной, украшенный резными грифонами, уже не пылал – лишь тлеющие угольки бросали дрожащие блики на лица в овальных золоченых рамах, которые были развешаны вдоль стен.

Вивиан, крадучись, словно провинившаяся кошка, ступила на ковер прихожей, стараясь не издать ни звука. Ночная сырость промочила ее ботинки насквозь, и каждый шаг отдавался предательским шуршанием, грозящим разбудить бдительное око тетушки Агаты. Она надеялась проскользнуть незамеченной, раствориться в полумраке верхних этажей, но тень на тяжелых, бархатных портьерах гостиной дрогнула, выдавая чье-то присутствие.

– Как трогательно, Вивиан, что ты все же вспомнила о существовании родного дома, – голос Агаты, резкий и сухой, как шелест осенних листьев, полоснул тишину. Он был пропитан презрением, тщательно скрытым под маской вежливого удивления – оружие, которое Агата оттачивала годами.

Вивиан замерла, словно загнанный зверь, почувствовав на себе острый взгляд тетушки. Агата восседала в вольтеровском кресле, подобно королеве на троне. Ее высокая, прямая спина выдавала железную волю, а тонкие, аристократичные пальцы сжимали край шерстяного пледа цвета слоновой кости. На пледе вышитая витиеватая монограмма «E.S.» – безмолвное напоминание о покойном муже, Эдвине, чью память Агата чтила с фанатичным упорством.

Тусклый свет керосиновой лампы, стоявшей на столике рядом с чайным сервизом Meissen, выхватывал из темноты строгие черты ее лица. Морщины вокруг тонких, поджатых губ казались трещинами на безупречной фарфоровой маске, выдавая годы подавленных эмоций и невысказанных обид. В комнате отчетливо ощущался слабый аромат лавандовых саше, искусно спрятанных в недрах комодов и секретера – единственная уступка Агаты чувственности, но тщательно выверенная и дозированная.

– Тетушка, почему вы еще не спите? – Вивиан постаралась придать своему голосу нотки безразличия, небрежно снимая шляпку, но ее руки дрожали, когда она поправила выбившуюся прядь.

Агата скользнула по ней долгим взглядом.

– Как можно спать, когда юная леди шляется по ночному Бостону, словно какая-нибудь… уличная актрисулька? – Агата отставила чашку с остывшим чаем. Звон тонкого фарфора прозвучал в тишине, словно выстрел пистолета, заставляя Вивиан вздрогнуть. – Где ты была, Вивиан? Отвечай!

Вопрос повис в воздухе, тяжелый и невысказанный, смешавшись с запахом гари из камина, где едва тлели угли. Вивиан, расстегивая плащ с подкладкой из кроличьего меха – подарок тетушки, преподнесенный с дежурной учтивостью, – почувствовала, как влажный холод проникает под кожу, сковывая ее, словно ледяные оковы. Она бросила мимолетный взгляд на фарфоровый сервиз: тонкий узор золотых листьев безупречно повторялся на каждой чашке, графине и молочнике – элегантный и безупречный, как и сама Агата. Даже сейчас, в домашнем халате из плотного темно-синего бархата, с волосами, тщательно уложенными в сложную прическу, не допускающую ни единой выбившейся пряди, Агата казалась воплощением незыблемой, надменной власти.

Вивиан сжала в руке перчатки, словно ища в них опору, тщательно подбирая слова.

– В редакции, – ответила она, стараясь говорить, как можно спокойнее, чувствуя, как в горле пересохло. Она прекрасно знала, что сейчас начнется. Ежевечерний допрос о ее «непристойном» образе жизни, о ее «бесстыдном» поведении и о том, как она «позорит имя Харпер».

– В редакции? В таком виде? – Голос Агаты зазвенел, словно натянутая струна. – Ты пахнешь… борделем.

Тетушка медленно встала и шагнула вперед, ее глаза, обычно холодные, теперь вспыхнули едва сдерживаемым гневом.

– Ты забываешь, что живешь не в своем доме, Вивиан. Я дала тебе кров, я терплю твои выходки, но всему есть предел.

Вивиан почувствовала, как ее пальцы сжались в кулак.

– Я всего лишь делаю свою работу.

– Работу? – Агата горько усмехнулась. – Порядочные женщины не работают в газетах, не расследуют преступления и уж тем более не возвращаются под утро в таком виде.

– Порядочные девушки не разоблачают коррупционеров, тетя, – парировала Вивиан, чувствуя, как в ней закипает раздражение. Она нервно теребила край воротника, чувствуя, как кружево царапает кожу.

– Коррупционеров? Не забывайся, Вивиан! Ты играешь с огнем. Ты думаешь, что ты неуязвима, что ты можешь справиться со всем сама, но однажды ты обожжешься так, что уже не сможешь оправиться. Мы все живем в мире мужчин. Мужчин, которые позволят тебе быть дерзкой и независимой, пока это их забавляет. Но когда ты переступишь черту… кто встанет на твою защиту?

– Я знаю, что делаю, тетя, – пробормотала Вивиан, стараясь казаться уверенной, но ее голос предательски дрогнул.

– Нет, ты не знаешь! Ты слепа в своей гордости и упрямстве. Ты думаешь, что можешь изменить мир, но мир, в конце концов, изменит тебя!

Вивиан почувствовала, как ее плечи опускаются. Тетушка Агата всегда умела находить самые болезненные точки, проникая сквозь броню ее независимости и самоуверенности.

Девушка сделала шаг назад.

– Доброй ночи, тетя.

Она развернулась и направилась в вестибюль, стремясь прекратить этот разговор, пока он не зашел слишком далеко. Ее рука скользнула по резной перильной стойке из красного дерева – той самой, что отец привез из Индии за год до трагического пожара, унесшего его жизнь. Прикосновение к гладкой, отполированной поверхности дерева отозвалось в ее сердце острой болью.

Голос Агаты, холодный и пронизывающий, словно ледяной ветер с Чарльз-Ривер, настиг ее на лестнице.

– Однажды ты поймешь, Вивиан… – она сделала небольшую паузу, наполненную мерным тиканьем старинных часов с маятником в виде якоря, – …что даже самое жгучее любопытство не стоит того, чтобы рисковать своей репутацией.

Агата снова замолчала, словно взвешивая каждое слово, и когда заговорила вновь, в ее интонации уже не было привычной строгости – лишь уставшая нота, хрупкий треск, напоминающий звук разбивающейся фарфоровой чашки, упавшей на дорогой персидский ковер.

– Чтобы выжить в этом мире, Вивиан, одного женского упрямства недостаточно. Твой отец… – голос Агаты дрогнул, в нем послышалась неприкрытая боль.

Но Вивиан уже бежала прочь, вверх по лестнице, словно спасаясь от преследования, оставляя тетушку в сумрачном свете умирающего огня. Когда ее тень растворилась в полумраке второго этажа, Агата устало откинулась на спинку кресла и, прикрыв глаза, едва слышно прошептала:

– Она вся в тебя… Такая же своевольная и безрассудная.

Словно говорила тому, кого давно уже не было в этом доме, тому, кто оставил после себя лишь горькие воспоминания.

Через мгновение огонь в камине окончательно потух, оставив лишь слабые отблески на темных панелях стен. Агата протянула руку и погасила лампу. Комната погрузилась в полную темноту, и лишь угли в камине, словно раскаленные глаза прошлого, продолжали смотреть на нее, напоминая о том, что было потеряно навсегда.

Наверху, в комнате, где когда-то царила девичья нежность, а теперь лишь угадывались следы былой красоты в обоях цвета увядших пионов, Вивиан устало прислонилась спиной к массивной дубовой двери. Глубокий вдох наполнил ее легкие смесью запахов, каждый из которых хранил свою историю: успокаивающая лаванда из мешочка, спрятанного в ящике стола, терпкое дерево старинной мебели, и вездесущая пыль от бумаги, пропитавшая воздух библиотеки, расположенной этажом ниже. Блокнот в кожаной обложке, исписанный плотным почерком с заметками о «Розе и Лилии» с глухим стуком упал на поверхность мраморного туалетного столика, случайно задев изящный флакон духов «L’Heure Bleue». Хрупкое стекло покачнулось, и комната на мгновение наполнилась горьковато-сладким ароматом ириса и ванили, напоминавшим о беззаботных днях.

Зеркало в резной раме из черного дерева, чудом уцелевшее, но треснувшее в ту страшную ночь пожара, раздробило ее отражение на осколки: здесь – темные, болезненные синяки под глазами, свидетельство бессонных ночей и пережитого стресса, там – упрямо поджатые губы, выдававшие ее решимость и несгибаемый характер, а в самом уголке, среди переливов тусклого света, поблескивал материнский медальон, висевший на тонкой серебряной цепочке. Металл был холодным от прикосновения ночного ветра, проникавшего сквозь щели в старой раме окна.

Вивиан медленно подошла к большому, почти в пол, окну, с трудом отодвинув тяжелую задвижку. Скрип петель разрезал тишину комнаты, и створки распахнулись, впустив в комнату резкий вой ночного ветра. Он трепал ее волосы, проникал под шерстяное платье, обдавая кожу неприятным холодом. Где-то вдали, за сложной мозаикой крыш домов с остроконечными фронтонами, маячили неровные огни доков. Мерцающие желтые пятна отражались в темной воде гавани. Крики чаек, мечущихся над портом.

Тишина комнаты, нарушаемая лишь тихим тиканьем часов на каминной полке, казалась обволакивающим бальзамом после духоты борделя и колких слов тети. Скинув платье цвета увядшего мха, все еще хранившее легкий аромат пудры и тревожное эхо шепота за портьерами, Вивиан подошла к письменному столу. Лампа, словно покорная луна в миниатюре, бросала мягкий свет на стопку чистой бумаги и перо, покорно ждущее ее руки.

Но мысли, словно непоседливые мотыльки, кружились вокруг событий вечера, не давая сосредоточиться на сухих фактах репортерского расследования. Слова тетушки, полные тревоги и упрека, еще звенели в ушах, тяжелым грузом ложась на плечи ответственности. И сквозь этот назойливый хор пробивался непрошеный образ – таинственный джентльмен. Его властный профиль, резкие скулы, взгляд цвета бурбона, прожигающий насквозь, возникали в памяти с неотступной настойчивостью. Его голос, бархатный и насмешливый, звучал между строк невысказанных вопросов, оставляя послевкусие тайны и неразгаданной загадки.

Вздохнув, Вивиан опустилась на стул. Пальцы сами собой коснулись холодной слоновой кости пера. Нужно начать. Нужно превратить сумбур впечатлений в четкую канву слов, отделить зерна фактов от плевел эмоций.

Роза и Лилия…

Название звучало изысканно и обманчиво, скрывая за цветами и легкостью намеков темную изнанку бостонского высшего света. Вивиан окунула перо в чернильницу. На белом просторе бумаги появились первые слова, робкие и неуверенные, словно шаги в неизведанное. Но с каждой новой строкой слова обретали силу, выстраиваясь в предложения, словно кирпичики в фундаменте будущей статьи. И в самом сердце этого процесса, между строк описаний и фактов, снова возникал образ таинственного незнакомца, теперь уже не как непрошеное воспоминание, а как неотъемлемая часть этой истории, ключ к разгадке ее запутанных узлов. Он был тайной, которую ей предстояло разгадать, и строки ее статьи становились первой попыткой приблизиться к этой разгадке, словно письма в бутылке, отправленные в неспокойное море неизвестности.

За окном, в черной воде залива, отражались огни «Розы и Лилии» – маяка для тех, кто плывет против течения…

Солнце, словно утомленный странник, с трудом пробивалось сквозь плотные, тяжелые шторы из дамасского бархата. Узор арабесок, вышитый золотой нитью, казался особенно мрачным в этот час. Золотые полосы света, упавшие на темный дубовый паркет, напоминали о ранах, нанесенных минувшей ночью. Пылинки, крохотные свидетельницы времени, кружились в воздухе, напоминая рой танцующих фей над фарфоровой статуэткой Амура, застывшего в вечном безмолвии на старинном комоде. Вивиан зажмурилась, пытаясь укрыться от назойливого света под кружевным, слегка пожелтевшим от времени одеялом, любовно сшитым руками ее покойной матери. Голова гудела, как растревоженный улей, от недостатка сна, а в груди все еще ощущалось тупое ноющее напряжение – болезненное эхо пережитых волнений минувшей ночи.

С неохотой она выбралась из постели, и, зябко поежившись, накинула на плечи халат из тончайшего китайского шелка, расшитый яркими, словно живыми, пионами – единственную роскошь в ее скромном гардеробе. Босиком, ступая по холодному паркету, она направилась к умывальнику, в тщетной надежде смыть с себя остатки дурных сновидений и сковывающее разум отчаяние. Холодная вода, словно пощечина сварливой сплетницы, прогнала остатки сна, но, увы, не избавила от тяжелых, словно свинцовые гири, мыслей.

Едва Вивиан переступила порог спальни, как снизу донесся отчетливый цокот каблучков – звук, от которого у нее всегда пробегали мурашки по коже. Тетушка Агата, облаченная в строгое черное шелковое платье с высоким воротником, словно закованная в броню, восседала за массивным столом из красного дерева, где, словно на алтаре, красовался сервиз Wedgwood с тонким позолоченным цветочным орнаментом в соседстве с аккуратно сложенным утренним выпуском газеты «Бостон Глоуб».

– Ты вернулась непозволительно поздно, – произнесла Агата ледяным тоном, даже не удостоив племянницу взглядом. Ее тонкие, аристократические пальцы, украшенные массивным кольцом с сапфиром, принадлежавшим покойному мужу, нервно перебирали белоснежную, накрахмаленную салфетку, выдавая скрытое волнение под маской невозмутимости. – Опять твои… репортерские дела?

Столовая была залита мягким утренним светом, однако в атмосфере чувствовалась скованность. Запах свежего кофе и горячих круассанов смешивался с ароматом лавандового масла, которым тщательно, словно драгоценность, полировалась мебель. Запах, от которого у Вивиан начинала болеть голова, как от долгого пребывания в душной оранжерее.

– Мы ведь уже говорили об этом, – ровно ответила Вивиан, зная, что любые подробности лишь спровоцируют новую волну упреков и обвинений. В голосе ее слышались отголоски усталости и смирения.

– Говорили?! – Агата фыркнула, с силой поставив чашку обратно на блюдце. Звук получился чуть громче, чем требовалось, словно намеренно подчеркивая ее раздражение. – Ты не ответила ни на один вопрос! Что скажут миссис Уинтроп или миссис Хиггинсон? Ты ведешь себя как…

– Как женщина, которая сама зарабатывает на хлеб? – резко перебила Вивиан, поставив свою чашку на стол с такой силой, что ручка ее дрогнула, оставив предательскую каплю чая на белоснежной скатерти с вышитым фамильным гербом Харперов. На обрамленном каштановыми локонами лице застыло выражение непримиримого бунта.

Тетушка втянула воздух, будто уколотая булавкой. Ее глаза, цвета потускневшего серебра, сузились, выдавая гнев, тщательно скрываемый за маской светской учтивости.

– Ты все еще ставишь эти… низкопробные заметки выше достойного замужества, Вивиан? Джентльмены не женятся на девушках, чьи имена печатают рядом с уголовными хрониками! Ты позоришь имя семьи!

Вивиан поднялась, возвышаясь над тетей, словно воплощение бунтарского духа. Ее тень упала на портрет прабабушки в помпезном кринолине, чей строгий взгляд из далекого прошлого, казалось, осуждал родственницу за чересчур независимый и непокорный нрав. Прабабушка, чья жизнь была предопределена с рождения, чьей главной целью было удачно выйти замуж и родить наследника, никогда бы не поняла Вивиан, ее стремления к свободе и жажде знаний, ее желания оставить свой след после себя – нечто большее, чем просто портрет на выцветших обоях.

– Для некоторых девушек «достойное замужество» – предел мечтаний. Я же не хочу прожить свою жизнь в тени чужого величия, дожидаясь, пока мне укажут, что делать и говорить.

Тишина, тяжелая и липкая, словно патока, повисла между ними. В воздухе по-прежнему витал тонкий аромат бергамота, но теперь он казался горьким, словно с примесью яда. Агата, казалось, утонула в созерцании плошки с янтарным вареньем, словно в его глубине могла найти ответ на вопрос, терзавший ее не первый год: как смириться с несбывшимися мечтами? Как убедить юность в мудрости компромисса? Как защитить от боли, которой сама когда-то не избежала? Конфликт, который вроде бы и не существовал в явной форме, тянулся между ними невидимой нитью, сплетенной из страха и сожалений.

– Делай, как знаешь, – отвернулась тетушка Агата, обреченно махнув рукой, ее голос едва слышно прозвучал в полумраке столовой. – Но помни, дорогая: репутация хрупка, как тончайший фарфор. Одна неосторожность – и она разлетится на тысячи осколков. Последствия одной-единственной ошибки могут преследовать тебя до конца жизни.

Когда дверь за девушкой захлопнулась, Агата тихо вздохнула, словно выпустила из груди скопившуюся там тяжесть, и отвернулась к окну, где в саду, под ласковым утренним солнцем, цвели магнолии. Эти деревья посадила Элеонора, мать Вивиан, много лет назад. Тогда они были всего лишь тонкими прутиками, а теперь раскинулись, словно белые облака, напоминая об ушедшей молодости и невозвратных временах.

Чай в ее тонкой фарфоровой чашке давно остыл. Легкий аромат бергамота, некогда бодрящий, теперь казался горьким. Но она так и не сделала ни одного глотка, погруженная в свои мысли, переполненные тревогой за будущее юной Вивиан и воспоминаниями о прошлом. В тишине комнаты слышалось лишь тихое тиканье старинных часов, отсчитывающих неумолимый бег времени.