Мельхиор

III

Два месяца плавания протекли, почти ничего не изменив во взаимоотношениях наших трех героев.

Мельхиор не проявлял особо пылких чувств. Набоб недоумевал, а Женни огорчалась, потому что она горячо полюбила Мельхиора, еще не видев его; а узнав его смелость и прямодушие, она мучительно раскаивалась, что так необдуманно отвергла его. Ей страстно хотелось, чтобы он ее полюбил. Но тщетно пускала она в ход всевозможные женские уловки, чтобы открыть ему истину: Мельхиор, казалось, твердо решил не давать ей отступиться от прежнего решения.

Когда она обращалась с ним как с братом, он держался доверчиво и ласково, но становился насмешливым и скептическим, как только в словах Женни помимо ее воли проскальзывал намек на любовь. Это упорство, из-за которого они как бы поменялись ролями, возбуждало в девушке жгучее любопытство и наполняло ее жизнь страданием, болью и тревогой. Оно зажгло в ее сердце романтическую страсть, которая бывает всепоглощающей и стойкой несмотря на то, что родилась из фантазии.

Сперва она надеялась, что жизнь на море будет способствовать невольному сближению; она не подозревала, что на корабле Мельхиору будет легче, чем где-либо, уклоняться от ее невинных обольщений и избегать встреч наедине, хотя и целомудренных, но таящих в себе опасность.

Между тем непогода в течение двух недель заставляла пассажиров укрываться в каютах, а офицеров приковала к своим постам. Женни тешила себя надеждой, что Мельхиор не избегает ее, что только служба мешает ему встречаться с нею и что с хорошей погодой он к ней вернется.

Однажды, привлеченная утренними лучами яркого солнца и великолепной панорамой африканских гор, юная уроженка Индии вышла на палубу. Экипаж еще не просыпался, а Мельхиор заканчивал вахту у грот-мачты.

Алое сияние востока загоралось в волнах, которые от близости мелей из кобальтово-синих становились изумрудно-зелеными.

Столовая гора, покрытая белой облачной скатертью, пики Тигровых гор и холмы Натальского побережья окрашивались в серебристо-розовые оттенки. Легкие морские бризы, резвившиеся в складках парусов, были пропитаны пьянящими запахами трав, которые доносились с берега за четыре мили с лишним.

Стаи пингвинов и альбатросов скакали среди пены перед носом корабля, а олуша, прекрасная птица, прозванная «бархатным рукавом», легко опускалась на волны, которые казались менее гибкими и эластичными, чем она.

Женни села на скамейку, делая вид, что не замечает Мельхиора.

Он видел, что она прошла мимо, но не подошел к ней по двум причинам: во-первых, из деликатности и уважения; во-вторых, потому, что ему хотелось докурить сигару, а Женни не терпела табачного запаха.

Однако, когда он заметил, какой у нее унылый и печальный вид, врожденная доброта заставила его отбросить остаток сигары, и он подошел к ней, стараясь ступать и говорить как можно мягче.

— О чем это вы задумались, мисс Женни? — спросил он, усаживаясь на скамейку возле нее.

— Я хотела бы знать, куда мчатся эти волны, — отвечала она, указывая на струю за кормой, которую рассекал корпус корабля. — Я хотела бы знать, куда мчится наша жизнь. Может быть, чтобы стать счастливым, надо катиться, как волны, ни к чему не привязываясь. Так поступаете вы, Мельхиор; вы ничего не любите, кроме моря, правда? Вы считаете, что земля не может быть отечеством для сильных душ.

— По правде говоря, я не знаю, в чем назначение человека, — сказал Мельхиор, — это меня беспокоит не больше, чем судьба дыма, который я выпускаю из трубки; пусть ветер уносит его, куда хочет. Я люблю землю, люблю море, люблю все, что проходит через мою жизнь. Когда я на море, для меня нет ничего лучше хорошо оснащенного корабля, который бежит на всех парусах, а вымпел его развевается среди стаи петрелей[1]. Но когда я на суше, я люблю смотреть на красивый дом, где все окна, все балконы унизаны хорошенькими женщинами. Небо прекрасно на океане; оно прекрасно ночью над саваннами; прекрасно оно и на моей родине, когда выглядывает по утрам из-за серых облаков. Почем я знаю, для чего создан человек — чтобы странствовать или оставаться на месте? Скажите, кто счастливее — птица или рыба? Я не из тех, кто боится сквозняков и выбирает сухари повкуснее. Я умею жить там, где нахожусь; куда бы ветер меня ни занес, я приспособляюсь ко всему и живу себе, не задумываясь, пока противный ветер не умчит меня на другой конец света, как те водоросли за кормой; они направляются к берегам Америки завершить цветение, начатое у азиатских песков.

— Разве нет такого места на земном шаре, с которым вам трудно было расставаться? — медленно произнесла Женни.

— Нет, — отвечал Мельхиор, — пожалуй, за исключением того, где я каждый год оставляю мою мать. Кроме нее и вас, Женни, нет у меня человека, который был бы мне дороже хорошей сигары. Я никого не знал достаточно долго, чтобы дружба могла дать нам счастье. Она длилась какой-нибудь день, который удавалось мимоходом урвать у морских опасностей и у превратностей судьбы. Назавтра нас ожидала разлука… Так стоило ли поддаваться слабости и готовить себе на будущее бесплодные сожаления?

— Вы правы, — грустно сказала Женни, — счастье — в отсутствии привязанностей.

— Для меня это закон, — продолжал Мельхиор. — Я видел на Зейдер-Зе добропорядочных буржуа, которые воспитывали своих детей и работали для своих будущих внуков. А я моряк. Ласточка гнездится где попало, и у чайки нет родины.

— Так вы никогда не любили? — простодушно спросила Женни.

Потом, устыдившись своего любопытства, добавила:

— Простите меня, кузен, я задаю вам нескромные вопросы, но ведь если брак между нами невозможен, разве нам нельзя быть вполне откровенными друг с другом, ничего не опасаясь?

Мельхиор нашел эту уверенность весьма наивной, но это ничуть не уменьшило его уважения к Женни.

— Как вам угодно, — ответил он. — Я скажу вам правду. Я любил очень часто, но по-своему, а никак не по-вашему. Однажды меня постарались уверить, что я серьезно влюбился. Но — пусть я сквозь землю провалюсь, коли вру! — никогда я не был влюблен меньше, чем в тот раз.

— Расскажите, как это было, — попросила побледневшая девушка; она тревожно вслушивалась в слова Мельхиора.

— Простите, Женни, — возразил он, — поставим точку. С этой историей для меня связаны неприятные воспоминания.

— Это я прошу прощения, — кротко сказала Женни. — Может быть, я нечаянно пробудила раскаяние, дремлющее в глубине вашей совести?

— Нет, даю вам честное слово, Женни. Я был тогда очень молод и неопытен. Меня обманули. Вся история умещается в этих двух словах.

— Я хотела сказать… Быть может, сожаление…

— Нисколько. Как могу я жалеть о злой и лживой женщине, если я спокойно покидал ананасы Сан-Доминго ради вяленой рыбы эскимосов? Свет велик, море открыто для всех, жизнь длинна. Воздуху хватает всем людям, и женщины есть на все вкусы… Я утопил этот несчастный случай в своей памяти и с тех пор создал себе собственную мораль: никогда не любить женщину больше двух недель. После этого я снимаюсь с якоря, и попутный ветер развеивает мою любовь.

— Значит, — заметила Женни, — вы затаили обиду на женщин и наказываете их презрением и равнодушием?

— Вовсе нет, — возразил моряк, — я их не сужу. Больше того — я люблю их всех, кроме старых и безобразных.

При этих словах Женни охватило чувство отвращения; она встала, намереваясь уйти.

Мельхиор продолжал, как будто не замечая этого:

— Я осмеливаюсь говорить вам такие вещи, Женни, только потому, что вы для меня не женщина и у меня никогда и в мыслях не было…

— Пойду к отцу, он, наверно, проснулся, — прервала она.

И Женни заперлась в своей каюте, чтобы наплакаться вдоволь.