Мишка Forever

Я, чуть подумав, - может врезать заразе хорошенько по заднице? - тоже смеюсь и, стаскивая с себя рубашку, отвечаю:

- А я не знаю, пинаюсь я там или нет! - скинув рубашку, я с удовольствием смотрю, как ловко Мишка стелет нам постель. В смысле, - аккуратненько, быстро, по-военному.

Я с завистью разглядываю Мишку. Я видел его уже без майки, но вот так вот, - совсем раздетого, в одних трусах чтобы, - ещё ни разу. Гибкий, сильный, под гладкой кожей катаются тугие, крепкие мускулы. Обязательно таким же буду! - обещаю я себе. А он, почувствовав на себе мой взгляд, поворачивается ко мне, и легко улыбаясь, вопросительно смотрит на меня. Я, чуть смутившись, быстро ему говорю:

- Иди-ка ты знаешь куда? В ванную! Иди, иди, Мишка я тоже, я щас тоже приду.

В комнате у мамы я торопливо роюсь в платяном шкафу. Где ж плавки-то мои, ёлки? Ага, вот они! Не собираюсь я красоваться перед Соболевым в своих синих семейниках! Он в своих красных атласных трусах, с разрезами на бёдрах, с белым кантом, а я что? Ну, вот, - другое дело. Я подхожу к двери в ванную и, хихикнув, щёлкаю несколько раз выключателем.

- Ахтунг, ахтунг! Айн, цвай, драй, штурмовик Ил-2 прилетайн! Хоторый тута есть хфашистен унд швайнен? Хенде хох, блин, а не то усем есть гроссе капут! Усех щас на хрен тута шизен! Ладно, ладно, Мишка, я ж это не тебя имел в виду! А ну! Ой! Да погоди ж ты, это я этим грозил, как их... да тараканам там всяким, вот кому! Ну, погоди, Миш, ты ж не таракан? Нет? Ну вот, и хорошо. Шею отдавил, понимаешь... Ой! Чего это, - холодная? Да ты сдурел, Соболев! Я те чё, - морж? Даже и не собираюсь, и не мечтай, сам холодной умывайся! Да? Врёшь ведь ты мне...Что, - и зубы? Так ломить же будет. А давай так, - я постепенно привыкать буду, ну, не сразу чтобы. Ну, не знаю, давай попробую, - хотя на кой мне это надо, сам не пойму, не в лагере же мы! Слушай, Мишка, ты ж меня так и обливаться по утрам приучишь... И на том спасибо! Вот ведь на какие только жертвы не пойдёшь, ради дружбы-то! Бр-р-р! Всё, Мишка, хорош. Нормально! А ну-ка, погоди-ка! Ах ты ж гад, Соболь! Одно слово, - зараза! Я холодной, значит, а себе он тёпленькую, значит! Воще, блин! Ни фига, совсем прикрой, а ну-ка, дай-ка я сам... Вот теперь и умывайся, не фиг, понимаешь... Ага, и зубы тоже будешь! Не, ну ты, Мишка, даёшь! И за ушами! Как я... Может шею тебе помыть? Ладно, ладно, - не хочешь, не надо, - фиг с тобой, я тебя и с грязной шеей вытерплю.

Мишка вытирается, убирает полотенце, смотрит на меня, и взгляд у него весёлый. Он обнимает меня за плечи, притягивает к своему боку, и разворачивается вместе со мной к зеркалу.

- Смотри, Илюшка! Нравится?

Нравится? Мишка, Мишка... Эта картина останется со мной на всю жизнь, да хоть сколько я не проживи, - хоть вечность целую! Из зеркала на нас с Мишкой смотрят двое раскрасневшихся после холодной воды и полотенца пацанов, один повыше, второй ему по плечо. Моё лицо светится счастьем, Мишка серьёзен, а глаза у него... Два стальных луча, два серых облака, прохладных, ласковых, любящих. Я обхватываю Мишку за талию, прижимаюсь к его плечу щекой, смотрю, не отрываясь на нас, смотрю я, и мне плакать хочется от чувства, которое во мне сейчас поднялось. Сладко, чуть больно и это навсегда! Слышите вы все, видите ли вы это?! Понимаете?! На-всег-да! Скажи мне сейчас Мишка: - не дыши! - умру! Умру, а так и не вздохну, утону в этом сером взгляде, и ничего не почувствую, кроме счастья! Мишка...

- Здорово! - выдыхаю я. - Как же здоровски, Мишка!

- Это же мы с тобой, Илька, потому и здорово!

- Ты теперь у меня всегда будешь теперь ночевать, - решаю я.

Мишка смеётся и говорит:

- А спорим, я у стенки спать буду?

И не дав мне даже сообразить хоть чуть-чуть, он, в обычной своей манере скоростного привидения, исчезает из ванной. Я, посмотрев ещё разок в зеркало, подмигиваю сам себе, и думаю, - у стенки? Ну, ну...

А в комнате Мишка и не думает ложиться, он стоит перед диваном с моей саблей в руке. Ха! Стоит он! Я такую стойку и не видал сроду! Позиция дураньян. Но, несмотря на нелепую позу, Мишка смотрится всё-таки классно, что да, то да.

- Соболев, - сухо говорю ему я. - Положил бы ты саблю, от греха. Сделаешь себе чего-нибудь там ненароком, а я отвечай. Не, ну как ты встал, чего ты левую руку к потолку задрал-то? А ноги? Э, э! Сабля детям не игрушка! Всё, Соболь, дождался ты! Щас...

Я бросаюсь к сундуку, щас я дедову достану, казачью, - она полегче... Мишка, тут же бросив саблю, в долю секунды оказывается у меня за спиной, одной рукой хватает меня поперёк груди, а вторую просовывает мне между ног и легко отрывает меня от пола. И крутанувшись со мной вместе вокруг оси, Мишка кладёт меня на диван, а сам падает рядом на живот, кулаки подложил под грудь и смотрит на меня, а в глазах серые чёртики скачут. Я смотрю ему в глаза, считаю этих самых чёртиков, и не знаю, как мне выразить свою любовь к этому самому лучшему на свете пацану. Не знаю, - потому что я ни к кому до Мишки такого чувства не испытывал. Я кладу свою ладошку ему на щёку и говорю:

- Эх ты, Мишка на Полюсе! А я-то всё равно у стенки лёг...

- Вот и хорошо, - значит, ты никуда от меня теперь не денешься, - смеётся Мишка.

Он, выпростав из-под себя руки, крепко меня обнимает, я ещё крепче обхватываю его, прижимаюсь к нему всем телом. Прижимаюсь щекой к его груди и думаю, - если только Мишка меня бросит, я не знаю, что тогда со мной будет, умру, наверное, я тогда с тоски.

- Миш, а я тебе точно нравлюсь, а то, может, ты так просто, а?

Мишка, замерев на секунду, откидывается чуть назад, берёт меня за подбородок, поворачивает мою голову, смотрит на меня, в самую душу смотрит, и говорит:

- Ещё раз такое скажешь, и я точно тогда подумаю, что ты дурак у меня. Понял? А дураков любить нельзя, дураков жалеть надо. Тебе как больше нравится?

- Наверное, я всё-таки дурак, Мишка, - всхлипнув, вздыхаю я, и снова утыкаюсь ему носом в плечо. - Ты прости, Мишка, прости меня... Вообще прости. Ну, достаю я тебя, подкалываю там, по-разному... Шуточки у меня дурацкие, и психую я по пустякам. Вот хочешь, я тебе честно скажу? Вот честно-честно! Я ж, Миш, и правда, дурак какой-то! Доиграюсь я, блин, надоем тебе и ку-ку. Нафиг он мне такой нужен, - ты тогда скажешь. Возишься с ним тут целыми днями и ночами, а он добра и не видит, ну и пошёл тогда он... А я вижу! Ты ж лучше всех! А я дурак... Ми-иш...

- А ну, кончай, Токмаков, кому сказал! Чего такое ещё! Дай вытру. Ты что, специально, да? Хочешь, чтобы и я разревелся? Подушка теперь мокрая, блин. Дай-ка, перевернём. Ты чего, Илюшка, в самом-то деле? А говорил, что не плакса! Ни с того, ни с сего... Как тебе в голову такое пришло, а? Не, ну надо же! Брошу я его! Поганок объелся, да? Я тебя сейчас вот ка-ак... Не, постой, по башке нельзя, договорились ведь. По заднице тогда, это для равновесия чтоб!

И Мишка хлопает меня по заднице, - очень даже чувствительно, надо сказать, хлопает. Я подпрыгиваю на диване, всем телом наваливаюсь на Соболя, стараюсь схватить его за руки, - если он, зараза, решил меня всерьёз отлупить, ни фига! Я без боя не дамся, я ж Токмаков, блин! Мы боремся, катаемся по дивану, одеяло в кучу, подушка на полу. Слёзы, грусть и дурацкие мои страхи прочь! Забыто. Справиться мне с чемпионом, конечно, и думать нечего, но вот искусать Мишку мне очень даже по силам, да и по душе. Тем более что он голый почти, в одних трусах только. Вот же гад! Как он ловко меня зажал, - не шелохнуться! И не укусишь... А я вот его щас ущипну, сам ведь он руки мои под себя подвернул! Ого, а чего это? Блин, это ж...

- С ума спрыгнул, Токмаков? - Мишка резко от меня откидывается, а сам красный, как помидор.

- Миш, а чего это он у тебя?.. Стоит что ли, да?

- Чего, чего... Маленький ты ещё! Наверное... И вообще, - я спать хочу! Гаси свет, понимаешь.

Да свет-то погасить, конечно, можно, - свет и мне не нужен. А вот спать, - ни фига! Такая тема, понимаешь, пришла, а он спать. Мне уже и так самому хотелось поговорить с Мишкой об этом... ну, об этом самом. Ну, а с кем мне ещё поговорить то об этом, - не с мамой же, в самом-то деле. Рыжков тоже не подходит, остаётся один Мишка. Да неудобно всё как-то было, а тут...

- Вот сам и выключай, мне свет не мешает. Спать он собрался, ха!

Мишка, чуть помедлив, посмотрев внимательно так на меня, усмехается и решительно встаёт с дивана. Да. Точно, - стоит у него. А не маленькая какая штукенция, с моим и не сравнить. Да, под спортивными Мишкиными трусами всё очень даже отчётливо видно. А Мишка, проследив мой взгляд, и не думает прикрываться, он просто наклоняется, поднимает с пола подушку и кидает её мне на голову, зараза.

- Соболев, я тебе за это штуку твою оторву к чертям собачьим!

Мишка ничего не отвечает, он просто идёт и выключает свет. Я копошусь в темноте, расправляю одеяло, Мишка стоит у дивана, не ложится.

- Ну, устроился, что ли? Илька, подвинься, давай, сам маленький, а сам весь диван занял!

- Мишка, ты почему зараза такая? - шепчу я, ткнувшись носом в его плечо и обхватив рукой упругую Мишкину талию. - Вот как "Комету" твою лечить, так я не маленький, а тут... Не маленький я вовсе! Совсем не маленький, даже! Если хочешь знать, у меня тоже стоит, сейчас вот прям. И по утрам тоже всегда.

Я плотно прижимаюсь своим члеником к Мишкиному бедру.

- Вот... Чувствуешь? Вот.

Мишка, как-то прерывисто вздохнув, поворачивается ко мне лицом, обнимает меня за плечи, переводит руку на лопатки, на спину, ниже... Он притягивает меня за поясницу ещё плотнее к себе, так плотно, что я чувствую, как бьётся его ласковое сердце. И там я тоже всё чувствую... Мне не стыдно совсем, как-то странно мне просто. Мишка осторожно, - пальцы только, - подсовывает, было, руку мне под резинку плавок, но тут же отдёргивает её назад.

- Ты чего, Миш? Я ж не против... - я ещё более осторожно, чем даже Мишка, просовываю свою ладошку между нашими телами, опускаюсь вниз, туда...

Какой он у него! Да в общем-то, не такой уж и большой, как мне показалось.

- Можно, Миш? Можно? - совсем уж тихонечко шепчу я ему в изгиб его шеи.

- Чего ж ты спрашиваешь, ты ж уже... - шепчет Мишка хрипло.

Он снова потихоньку кладёт руку мне на попку, только теперь поверх плавок. Гладит и чуть сжимает, - помру я щас, кажись... Ёлки, меня аж в дрожь бросает! И Мишка сам, того, тоже...

- Илюшка, ты чего плавки напялил? Вредно же в них так вот просто. Они ж для плавания, а так в трусиках надо, а то для него и вредно... - Мишка, шевельнув бёдрами, толкает мою руку своим членом.

Я убираю оттуда руку и тоже обхватываю Мишку за зад.

- Бьёшь ты меня, - жалуюсь я шёпотом Мишке в грудь. - Постоянно... Мишка, а отчего так вот, - встаёт...

Мишка обеими руками уже мнёт мою попку, вжимая меня в себя всё сильнее и сильнее.

- Дурачок, это оттого, что большой ты уже и в самом деле, - шепчет он. - А дурак-то я, а не ты, чего же это я делаю? Ты ж меня ненавидеть будешь... Ил-л... Хочешь, слушай, хочешь полетать, а? По-настоящему? Хочешь, Илюша?

- Как это? - я отрываюсь от Мишкиной груди и пытаюсь в призрачном свете уличного фонаря, льющемся из окна, разглядеть его лицо. - Как по-настоящему?

Мишка, мой навсегда Мишка, переворачивает меня на спину, одну руку переводит мне на живот, другую подсовывает мне под голову, грудью наваливается мне на грудь. Не тяжело, вовсе нет, - осторожно, нежно, сердце к сердцу. Он губами касается моей щеки, виска, шрама. Я, теряя всякое соображение, открываю свои губы, тянусь ими вслед за Мишкиными, пытаюсь их поймать. Он спускается мне навстречу, мы, на секунду замерев, встречаемся, - его губы с моими. Его губы... Они кажутся мне чуть твёрдыми и горячие они, как и сам Мишка. А я, теряя всякий над собой контроль, остатками своего сознания понимаю, что именно этого я хотел, - всем сердцем, всей своей мальчишеской душой, и вся моя душа светится сейчас, прямо вижу я этот свет, вижу сквозь плотно сжатые веки, и этот свет не красный, - нет, изумрудный он...

- Мишка... - шёпотом выдыхаю я прямо в Мишкины губы, - Мишка, что ты, как же я тебя ненавидеть могу, а? Я ж тебя так...

Чего говорить тут? А я и не пытаюсь больше ничего говорить. Я, со всей силой первого желания, впиваюсь - не в губы даже в Мишкины, - в рот его, во всего Мишку целиком. Жадно и торопясь, - я знаю, что так больше не будет у меня никогда, - это ж в первый раз! Как бы потом хорошо мне не было, - но этот раз лучше всех других, он впервые.

Мишка вбирает мои губы в свои, и осторожно просовывает ко мне в рот свой язык. Я чувствую, как он быстро и нежно пробегает по моим зубами, касается моего языка и приглашающе замирает. Я шумно выдыхаю воздух прямо Мишке в рот, - щёки мои чуть надуваются, - я ещё сильнее, если только это возможно, ещё плотнее, ещё теснее вжимаюсь в Мишкино, ставшее вдруг твёрдым, тело. Более твёрдым, но не жёстким, и оно всё такое же нежное и ласковое. Я отвечаю своим языком на Мишкину ласку, - а это ведь ласка, это же ясно, - мягкая, игривая и чуть застенчивая, как и положено для первого раза... Мы увлекаемся сильнее и сильнее, мы пьём друг друга, и не напиться нам, в этот раз не напиться, и потом не напиться, хоть всю жизнь пролежи мы с Мишкой так вот, - сердце к сердцу, рот в рот. Мишкины руки скользят по моему телу, по бокам, груди, животу, так он обычно меня щекочет, - но не сейчас. Сейчас это ласка, и я под ней таю, я весь сейчас для этих рук, - сколько уже раз я их чувствовал на себе, на своём теле, а вот так вот, - так в первый раз, и это как откровение...

В голове у меня ничего, да нет же, не то, что бы ничего, а мыслей просто никаких сейчас в голове у меня нет. Счастье, горячая волна любви, в которой я хочу утонуть навсегда, и удивление, что может быть вот так вот, и больно чуть-чуть, в душе, в глубине самой... А мыслей никаких у меня нет, и слово только одно бьётся и жужжит золотой медовой пчёлкой: Мишка, Мишка, Мишка!

А Мишка, - его бьёт, колотит прямо крупная дрожь, и его руки всё смелее, и я уже готов ко всему, - что бы это ни значило, и что бы ни было, - ко всему! Мы стукаемся вдруг зубами, замираем, я нехотя открываю глаза, Мишка тихонько смеётся мне в губы, но руки его замирают... ну чего же он? Дальше, Мишка, не останавливайся, ты ж пойми...

- Дальше, Миш... - голос какой-то не мой, что-то в нём появилось... - Дальше, ещё... Что ж ты, ещё, Ми-иш...

- Нравится? Честно только, Илюша, - нравится?

Я быстро и часто киваю головой, быстро и часто задеваю близкие горячие Мишкины губы свом носом, кончиком самым. Мишка снова смеётся, дрожь его стихает, но желание растёт, - я чувствую это всей кожей, каждым пупырышком, которые её сейчас покрывают.

- Нравится, да? Ты такой, Илька... Ну, так что, - полетели?

- Так мы что же, не летим?

- Не-ет, это только так, - это мы только на взлётной полосе. Полетели? - и Мишкины губы теперь мягкие. И они порхают по моему лицу, и эти губы сейчас мои, хоть кусай их я до боли, до самой крови, и им будет всё, что бы я с ними не делал, всё этим губам будет хорошо и приятно. Ведь сейчас эти губы мои, и я хочу, чтобы им было хорошо и приятно...

- Полетели, - всё, что бы Мишка ни сделал сейчас, - всё это будет хорошо, и всего будет мне сейчас мало.

Я обнимаю его, глажу его кожу, спину, и ниже. Я тискаю Мишку, его мышцы, - они то твердеют, то делаются податливыми, становятся мягкими, оставаясь вместе с тем сильными и упругими. Я чувствую каждый Мишкин мускул, каждую выпуклость и каждую впадинку на его теле. Мы целуемся, - ёлки, это же по-настоящему, это ж так всё по-настоящему, - вот только это и мелькает сейчас в моей голове, и ещё: Мишка, Мишка, Мишка... Я смелею, мой язык теперь у Мишки во рту, здорово как! Какой-то замысловатый танец губ и языков, и ведь никто меня этому танцу не учил, - а поди ж ты, всё ведь именно так как надо, так всё и должно быть. И воздуху немного не хватает, но это ерунда, так даже лучше, - сердце бьётся сильнее, и острее как-то всё. Мишка отрывается от моих губ, я торопливо ловлю его за шею, тяну его назад, снова, губы в губы, - пусть это длится и длится, хорошо мне так... даже не знаю я, как мне хорошо. Но нет, - Мишка мягко, но настойчиво высвобождается, опирается ладонями о диван по бокам меня и шепчет:

- Вот, Илька, вот... Сейчас, погоди чуть-чуть, давай-ка... вот... можно, а, Ил? - Мишка, снова навалившись на меня, просовывает обе ладони мне с боков под резинку плавок. - Давай, Илюша, давай снимем, а, можно?

Я замираю, только сердце совсем заходится, оно у меня сейчас прямо в горле. Нет, мне не страшно, - я понимаю, что это и есть, наверное, самое главное и нужное сейчас. Молча, - не надеюсь я сейчас на свой голос, - молча и торопливо, чтобы Мишка не подумал, что мне страшно или неприятно, молча и торопливо я приподнимаю бёдра, я хочу помочь, мешают сейчас мои тесные плавки, - и мне мешают, и Мишке... Я тянусь руками вниз, быстрее, к чёрту эти плавки не нужные.

- Я сам, Ил, сам, можно, а? - вот же чёрт, меня начинает колотить от его шёпота.

- Да, можно, Миша, только тогда и я тоже... тебе тоже я сам сниму, да?

Мишка снова припадает к моим губам, я ловлю его рот своим, я быстро учусь, оказывается я способный, и учителя у меня, - Мишка и моё любящее сердце. Мишка выгибается надо мною надёжным крепким мостом, мы торопимся, мы задыхаемся, мы мешаем друг другу, - и это здорово! Это так... Никогда у меня так не будет, - ну да, я научусь, я же, оказывается, способный, и я стану ловчее, - но вот так у меня не будет. И мне и жаль этого и всё-таки я тороплюсь, скорее же, Мишка, ну же! Вот, мои плавки у меня на коленях, Мишкины боксёры на коленях у него и Мишка снова ложится на меня, я тяну его к себе, дальше, дальше, Мишка, когда же я полечу?

Мишка целует и целует меня. Целует? Это, оказывается, пустое слово. Как это назвать? Не знаю, - никогда у меня такого не было, не с чем мне сравнивать. Наши губы и языки продолжают самый лучший, самый сложный на свете танец, которому, оказывается, так легко научиться, - надо лишь любить по-настоящему. Я заблудился между Мишкиным языком и губами, я же ещё не научился до конца, хоть я, оказывается, и способный, но я очень уж тороплюсь научиться, ведь это первый раз, а торопиться-то и не надо...

Не знаю, как это, - полетать, - но уплывать я, кажется, начинаю, - тела своего я не чувствую, и Мишкиного тела на себе я тоже не чувствую, я в Мишке просто начинаю растворяться. А он, выдохнув мне в рот, начинает двигать бёдрами, не вверх-вниз, а вдоль моего невесомого тела. Мишкин член трётся, нет, - скользит, - в ложбинке моих бёдер, я сжимаю их крепче, я торопливо сую свою ладошку в тесноту, - туда, я хочу поймать его в руку, поймать эту самую редкую рыбку, которою мне только дано поймать в мои двенадцать с половиной лет. Мишка понимает меня, ещё бы, - мы же почти что растворились друг в друге, - он замирает, даёт мне свою пацанячью тайну, и я горд, я понимаю, что сейчас я для Мишки значу.

Его член ещё горячее, чем сам Мишка. Эта рукоять самого древнего на земле оружия мне точно по руке, и это самая сбалансированная и ухватистая рукоять изо всех, что ложились в мою руку, и в этой жизни, в этом мире, и во всех других, сколько бы их там не было. Мишка теперь двигает своим членом в моей ладони, напористо, ритмично и ритм такой чёткий и неспешный, - ну, и правильно, не торопись, Мишка. Я знаю, - только семь демонов любви ведают, откуда я это знаю, - знаю, что надо обхватить и сжать, не сильно, не слабо, плотно и ласково. Мишка задаёт ритм, я ловлю его. Танец. А я и музыку-то не очень люблю, - откуда же это во мне?

Мишка дышит мне в шею, эх, зря он оторвался от моих губ, а мой членик, кажется сейчас мне таким же большим и настоящим, как у Мишки. Я свободной рукой беру Мишкину ладонь, тяну её туда, к себе, к своей тайне, нас же двое, ведь так? А Мишка... Мишка торопится сам, он сдвигается чуть в сторону, он на мне полубоком, и вот мой пистолетик у него в руке. Я... Я взорвусь сейчас! Чёрт, это я что ли застонал, - похоже, что да... Мишка выпускает мой колышек, и вытаскивает свой из моей руки. Сейчас будет что-то новое, наверное. Мишка начинает целовать мою шею, спускается на грудь, я держу его голову в своих ладонях, он целует мои соски. Легонько, чуть касаясь. Ещё ниже. Снова вверх, на грудь. Из стороны в сторону, бока, рёбра, живот, и снова соски. Я, запрокинув голову, смотрю в потолок, - там, в такт затеянному Мишкой танцу, пляшут огненные золотые и изумрудные пятна, круглые и треугольные.

Новое па, новый пируэт любви: Мишка мои соски уже не просто целует, он их вбирает в рот, прижимает легонько зубами, катается по ним языком, - зима, горка, санки... Я замечаю, что какое-то время я уже не дышу, моя грудь полна воздуха. Я выдыхаю с всхлипом, тяну в себя сквозь зубы новую свежую порцию, - мне нужно много воздуха сейчас, я понимаю, что сейчас я точно на взлёте.

- Вот, Илюшка, вот... - шепчет мне в лицо, в губы Мишка, оказывается, он снова в пределах моей досягаемости, чего ж это я? И я торопливо пытаюсь поймать его губы, но нет. - Погоди-и... Ещё вот так вот...

Мишка ложится на меня, своим коленом раздвигает мои бёдра, я с готовностью развожу ноги в стороны, и он устраивается меж ними, спускается чуть ниже, а я держусь не за голову его, а за плечи, я в них прям вцепился. Мишка целует мой живот, вбирает мою кожу в рот, катает её губами, его язык пробегает кругом, по впадинке моего пупка. Изумрудные и золотые пятна уже не на потолке, а в моих глазах. А Мишка спускается ещё ниже, - я осознаю, что сейчас будет, и теперь-то я, кажется, пугаюсь. В страхе этом, в сладком этом страхе ожидание и желание, грусть и радость, и ещё предчувствие того, что теперь у нас с Мишкой будет всё по-другому, - лучше, честнее, навсегда, но ведь по-другому, и потому-то мне страшно и грустно чуть-чуть. И, - вот! Мишка замирает над моим члеником, ну же!.. А может, лучше не надо?.. А, Ми-иш... А-а-а... Как же это, где это я? Мишка берёт, - забирает, - мой, МОЙ писюлёк себе в рот. Губами сначала, трепетно. Пробуя, ожидая моей реакции, смелее потом, а сам Мишка дрожит сильнее даже чем я. Он языком пробует меня на вкус там, ласкает бутон кожицы на самом кончике, я изо всех сил стараюсь не дрожать, а страх ушёл совсем... Губами же Мишка обхватывает ЕГО плотно-плотно, тесно-тесно, и по стволику вниз. Кожица скользит чуть с усилием, я чувствую, как у меня и вправду растут крылья, да нет, - крылышки такие, лёгкие и быстрые. Мишка отрывается, я чувствую, что отрывается он с неохотой, смотрит на меня в темноте, снизу в моё лицо, я держусь ладонями за его щёки. Я тяну его за голову к себе, жаль мне, что он оторвался, но это ещё не всё, я же знаю, что это ещё не всё, дальше ведь будет ещё лучше.

- Так вот, Илюша, так вот... - Мишка лицом утыкается в подушку, я своей щекой чувствую его скулу. - Не удержался я... Прости меня, ты теперь презираешь меня, или того хуже... Что ж я сделал? Всё теперь, да, Ил-Илья? Всё? Не удержался... Уйти мне, да?

Я сглатываю, - не зря я боялся, блин. Что же это, а? Он же серьёзно это... А что я могу сказать? И говорить ничего не буду! Я молча упираюсь рукой в Мишкино плечо, толкаю, давлю его, валю Мишку на бок, на спину. Молча забираюсь на Мишку, на грудь, сердце к сердцу. Молча, жадно, - желание моё сильнее даже моей нежности, - молча, жадно, торопясь целую его в губы, - этого мне мало. Жадно, торопясь, ведь это в первый раз, целую всё Мишкино лицо, - щёки, зажмуренные веки, - под ними серые озёра, и я их люблю... Лоб, нос, брови, и снова щёки, губы... Мишка тоже не дышит, его руки то летают по моей спине, то замирают у меня на попке. А я, - я маленький ненасытный вампир, у которого это в первый раз, - я уже на его шее, языком и снова губами. Под кожей бьётся жилка, и Мишка выдыхает, шумно и долго, его ладонь вжимает мою голову, мой затылок в крутой изгиб шеи, - я на скрипках такой видел, и восхищался, как красиво... Но и этого мне мало, я и впрямь ненасытен. И я поедаю, высасываю моего Мишку, - он показал мне этот танец, - грудь, соски, и ниже, и снова грудь, и вниз, к пуговке пупка. Ноги, ножки раздвинь чуть-чуть, Миш. Так, туда своими коленками, ладошками покрепче взяться за его талию, какая нежная и упругая, податливая, гибкая и сильная!

И я готов уже, я решился, и Мишка знает, что я решился, и что сейчас будет. И он боится этого больше, чем боялся я.

- И-ил! Илька... - голос у Мишки жалобный, не Мишкин вовсе... - Не надо...

А я яростно мотаю головой, отстань, мол, молчи, молчи и всё! А по горлу моему трётся его самое главное на этой земле оружие, я сдвигаюсь чуть в сторону, выбираюсь из тесноты Мишкиных бёдер, мне удобней так, сбоку, это теперь мой собственный танец.

Мишка раскинул руки по бокам, одна его ладонь у меня на колене, а теперь на бедре, я разворачиваюсь ближе к этой ладони, и она скользит по моему бедру туда... Так, Мишка, туда. А я губами и носом вжимаюсь в основание его члена, в шёлк волосков, я вдыхаю, дышу, это впервые, и это уже навсегда. Я не знаю, как описать этот запах, он слишком нов для меня, но я уже его люблю, это же пахнет Мишкой. А его член касается моей щеки, он лежит на ней, и мы оба с Мишкой уже знаем, что сейчас будет, но я не спешу, - раз уж это будет, то и спешить не надо... Я понимаю своим маленьким огромным сердцем, что не спешить, - это тоже хорошо.

Я кладу ладонь на Мишкин член, на яички, провожу рукой вверх-вниз, поворачиваю лицо, головка, скользнув по моим губам, пульсирует в моих пальцах. Я, подняв голову, замираю над нею. Этот миг... Впервые, и навсегда, сердце дрожит от страха и желания, душу топит любовь и нежность. И этот сладкий лёгкий страх, - хотя чего мне бояться? Ведь сейчас это мой выбор, это ведь моё желание. Сам... Сейчас я стану взрослым, и останусь мальчишкой, пламя изумрудной любви не погаснет во мне уже никогда. Разбудил ли, разжёг ли это пламя во мне Мишка? Да. Без Мишки я бы и не узнал, что есть Любовь и что есть Счастье. И что есть быть любимым...

Об этом ли я сейчас думаю? Да ну... Мне чуть страшно и мне очень хочется. И ещё Любовь, - это да, я совсем, с головой утонул в её изумрудных волнах. И я осторожно касаюсь Мишкиной тайны языком. Самым кончиком сперва, смелее потом, я не сосу, нет, я лижу. Ну, а как же? Ведь это ж впервые, - впервые это мой выбор, - надо ведь всё сначала и до конца. Запах, вкус. И ощущение кожи, и гладкой, натянутой, и, в тоже время, бархатистой. Противно? Да как же это может быть противно, - это же мой Мишка! Мой! Теперь мой до самого кончика. И я могу с ним делать, что только захочу, а хочу я одного, - чтобы ему было хорошо. И вот я сосу. Головку, плотно, и свободней, так вот. Нет, плотнее, кажется лучше, Мишку даже лёгкие судороги бьют. Как выгнулся. А если вот так, - вверх и вниз по стволу? Ритм я поймал и запомнил. Стонет... А пальцами? Основание в крепкое колечко пальцев и вслед за губами, вверх и вниз. А теперь яички, помять их чуть, чуточку самую, я ж понимаю что это, у самого такие... И весь мешочек оттянуть вниз, ещё, сильнее даже можно... А вкуса совсем не чувствуется, ну, сначала чуть солоноватый, а после и не чувствуется.

А Мишка, выгнувшись мне навстречу, мнёт мой членик, и я тоже то подаюсь навстречу его руке, то отстраняюсь. И Мишка качается не сильно вверх и вниз, а ритма нет, потерял Мишка ритм. Я-то дирижёр получше. Чего это он? Голову мою убрал, не резко, но твёрдо. Я с неохотой отрываюсь, вопросительно гляжу в Мишкино лицо, глаза уже привыкли к не яркому свету.

- Ил, Илька ты мой, не надо дальше, а то я... - голос Мишкин звенит напряжением, и чуть глухой вместе с тем.

- Что? Что, Миш, плохо? Ну, так ведь я и не умею...

- Балда ты, Илюшка, это ж лучше всего на свете, я ж лечу сейчас. Но не надо, постой, кончу ведь я щас...

- Да?

Вот ведь... Ну да, всё правильно, - малафья, и всё такое. Кончит. Отстранил меня, в рот ведь мог, а отстранил. Но постой, - ведь сейчас это мой выбор! И ведь решил же я: всё должно быть. С начала и до конца.

- Мишка, а если в рот, а? Мне. Тебе потом не противно со мной будет? Как ты...

Мишка не даёт мне договорить, он стремительно хватает меня за плечи, одним движением разворачивает лицом к себе, валит меня себе на грудь.

- Ил... - выдыхает он.

Ну и всё. И ничего говорить больше и не надо, слова, слова... Вот главное сейчас, - губы наши снова подле друг друга! Я, не торопясь больше, со вкусом пью из Мишкиного свежего рта. Ну а чего мне торопиться, всё, - никуда Мишка не денется уже от меня, я поймал его, он поймал меня. Навсегда, и чего спешить теперь, а так, - потихоньку, - так вкуснее, и не обожжёшься так, а то ведь в душе сильнее и сильнее разгорается изумрудное пламя...

- Вот и правильно, Мишка, вот и молчи, ты меня слушай, я главнее сейчас, - шепчу я в Мишкины губы, и его губы тоже шевелятся в такт с моими, и не разобрать, где мои губы, где его...

Я, лизнув Мишкин подбородок, кладу его ладони себе на голову, медленно проводя языком по его телу, - оно дрожит и подаётся моей ласке, - я спускаюсь к моему выбору, моему решению, моему желанию. А мы с Мишкой голые совсем, удивляюсь я. Когда и как мы избавились от наших трусов и плавок, - не знаю, не заметил...

И вот я там, там моё лицо, мой рот. Я снова разворачиваюсь поперёк Мишки, обхватываю его ствол у основания одной рукой, другую подсовываю ему под ягодицы. Мишкины руки у меня теперь на спине, и он ими что-то делает, - ну да, это тоже такой массаж, хотя это лучше, чем массаж.

Сейчас я не медлю, теперь я хочу этого по-настоящему, я спешу даже. Теперь я каждой своей клеточкой знаю, что только это сейчас правильно, а потому я больше не думаю.

Осторожно, - впервые, всё-таки, - мягко, уже понимая, что и как, я забираю Мишку в себя. Не до конца, так у меня не получится, великоват, и я танцую языком по Мишкиной головке, вокруг, по уздечке, плотнее к нёбу, снова вокруг. Он стонал, когда я ему вверх и вниз? Вот, - вверх и вниз. Как пронимает чемпиона! Не спеши, Миш, я сам... Вверх, вниз. Плотнее, ещё... Мишкина попка сжимается, сталь и кожа. Яички подтягиваются к моей руке, а под ней начинает пульсировать ствол. Конечно, это ствол, огнемёт, пушка, - стреляй, Мишка, огонь! Ну, вот... Я жмурюсь до боли в веках, в язык мне бьётся тугая Мишкина струйка. Не очень много, я и вкус не успеваю распробовать, я, сглотнув, ловлю ещё несколько капель расплавленной Мишкиной любви. И опять без вкуса, - жаль, это же его ко мне любовь, это же должно быть лучше всего на свете, это ж он для меня, из-за меня.

- А-а-а... - короткий, тихий совсем, Мишкин стон, скорее просто ясный выдох.

И мой Мишка опускает бёдра на диван, я вытаскиваю ладонь из-под него. Подумав чуть, я выпускаю Мишкин член, он уже не ствол, и от него пахнет уже больше мною, чем самим даже Мишкой. Хорошо. Это теперь тоже моё. А я тороплюсь к Мишке, к его лицу, что-то ведь должно быть ещё, нас ведь двое...

- Ми-иш, - зову, было, я, но он не даёт мне ничего сказать, он хватает мой рот, весь рот тянет в себя, он пьёт меня, как я пил его.

Мишка сжимает мне рёбра чуть не до боли, короткий поворот, и он на мне. Борьба, самбо. Теперь Мишка главнее, - пусть. Я глажу его плечи, я ловлю его язык, но Мишка отрывается, - вырывается, - и с лёгким вздохом шепчет:

- Одного мне жалко, Илюшка, одного лишь, - никому я не могу сказать, - да не сказать, а прокричать, как я тебя люблю. Всё для тебя, весь я для тебя. Весь-весь.

- Мне, мне скажи, Миша, - меня снова начинает трясти. От шёпота его, от губ, от рук, - сейчас они у меня на попке, - оттого что Мишка сейчас мой, и он сейчас главнее, и что-то будет...

- И тебе не могу, слов таких ещё нету на земле. Хочешь, я умру? Нет, Ил, не по-настоящему, для тебя умру, и оживу снова. Я чуть сейчас не умер, ты мой самый главный самолёт, ты меня в небо поднял, выше облаков даже. Молчи сейчас, Ил, молчи, теперь ты полетишь, как я полетишь...

Полечу! Конечно, полечу! Мой моторчик гонит по жилам восторг и предвкушение. Мишка уже на моём животе, от пупка прокладывает языком влажную дорожку к моей сабельке. Эта моя рыбка оказывается в ласковом и тёплом садке его рта. Я начинаю, было, двигать бёдрами, но Мишка прижимает их своими ладонями. Ясно, я просто полежу, Миш, как тебе удобней, так и делай, мне всё будет хорошо. Мишка надо мной, как ласковая океанская волна, я не видел никогда, но это так, я знаю. Движется... А я, - слово "летать" для меня сейчас обретает реальность. Да, лечу. Тепло, влажно, как дождь в июле, когда-то в мой день рожденья было так однажды, - не так, - так не было никогда, это ж по-настоящему. Ветерок Мишкиного языка рождает во мне вихрь, поднимает меня ввысь, руки только мои остаются сейчас здесь, на диване, на Мишкиной голове, ну зачем он так коротко стрижётся? Вверх, да, всё выше и выше, и эта высота не страшна, это же не скалы, это небо, и у меня крылья, маленькие, но надёжные.

Темп нарастает, и ритм не сбивается, я не очень люблю музыку, но ведь это же Мишка, мой навсегда Мишка играет сейчас на струне моего тела, а его язык сейчас, - не язык, а плектр. Ах ты ж чёрт! Больно, - что это? Губу я себе прикусил, ничего себе. И в Мишкины волосы вцепился, - это же не парашют, ему же больно, наверное. И моя боль от прикушенной губы, это как новая фигура высшего пилотажа, как иммельман, и снова ввысь на вираже.

Я, раскидав руки по сторонам, выпустив Мишку, чувствую, как дрожат ладони, я вырасту и узнаю, что это называется флаттер, но он сейчас не опасен моим крылышкам, он просто как вступление, сейчас что-то будет. Волной, гигантскою волной, таких и не бывает никогда в этом мире, поднимается во мне это чувство. Меня сводит такой яростной судорогой, что я даже успеваю испугаться, - не свалиться бы мне, камнем пробив изумрудные облака. Волна, ураган, пришедший из Мира, где мечты стремятся к воплощению, где родина всех чувств и желаний. И эта волна, этот ураган играет мною, - я содрогаюсь, я маленький спортивный самолётик с мотором, захлёбывающимся от восторга. Толчки, несказанно, невыразимо мощные толчки, сотрясают меня, руки комкают простыню, и всё это сейчас для меня, и это сделал Мишка и его Любовь ко мне. И я снова здесь, я всё чувствую и это всё намного ярче и отчётливей, яснее, чем когда-либо. Горячая дорожка пробегает по моей щеке, её оставила слезинка. Нет, я не плачу от счастья, я не плачу от любви, - это чувство так сильно и ново, и навсегда, и я не удержался, это слезинка восторга.

Мишка отпускает меня. Его руки, скользнув по моему животу, по груди, накрывают мои щёки. Я, не открывая глаз, тяну Мишку вбок, переворачиваю его на спину, наваливаюсь на него сверху, - я снова главный.

- Что это, Миша? - потрясёно шепчу я. - Это что такое было со мной?

- Ты кончил, Илька. Надо же... Кончил... Даже меня проняло, я и не думал...

- Кончил... Я же говорил тебе, что я не маленький! Кончил... И что, - у меня тоже была... ну, это, ну... малафья?..

- Сперма, Илюшка, это сперма, так правильно говорить, - Мишка тихонько смеётся. - Капелька, маленькая совсем, горячая такая!

- Теперь всегда так будет?

- Будет... Ну, может, сначала и не часто, но будет.

- Вместе, да? Вместе будем, Миш? Летать будем вместе?

- А ты бы хотел вместе, Ил?

- Я бы, - да! А ты?

Мишка счастливо смеётся, ничего не говорит, только теснее прижимает меня к себе, мнёт обеими руками мою попку, и я чувствую, что у него снова встаёт.

- Ну, ты чемпион! Гигант ты, Соболев! Ты что, - ещё?

- Как скажешь, Илюша, а то, - спать давай, - смущёно шепчет Мишка, а сам дрожит опять, и языком ласкает мне мочку уха.

Да, как же! Спать... Я ж чувствую, как ему хочется, я теперь чувствую каждую Мишкину клеточку, не хуже, чем себя самого.

- Щекотно, Мишка! - хихикаю я. - А как, - опять пососать?

- А ты не хочешь?

- Почему не хочу? Ну, хорош, Миш, не щекотайся! Почему? - я даже слегка удивляюсь, чего бы это мне не хотеть? Это же я сам, это ведь мой выбор. Навсегда. - Давай, конечно. Но ведь я уже не кончу, второй-то раз, да?

- Не знаю, Ил. Правда, не знаю...

- И не надо, - тороплюсь я. - Не надо, Миш, будет же ещё потом, ведь так? Ну, вот. А сейчас мне больше и не надо, а то... Ну, не знаю, пусть это так будет, ведь это же первый раз у меня. Я не знаю, как сказать, но я не хочу растерять это, что ли... Понимаешь?

Мишка замирает, молчит не долго, нежно, совсем без жадности целует меня в губы, это как майский ветерок, как лунный свет, как дождик на склоне июльского дня.

- Ты самый лучший, Ил-Илья. Я тоже не буду. Пусть это приживётся в нас. Вся ведь жизнь у нас теперь впереди, вместе. А это первый раз, пусть приживётся. Я теперь в тебя обеими руками и зубами всеми вцеплюсь. Всё ещё будет, да?

- Вцепишься? Давай, Мишка, до боли! Я тебя так люблю, так... Я и не думал, что ТАК быть может, а теперь я знаю, что такое - летать. Это ведь не только то, что сейчас было, это самая высь была, но летать не только это, оказывается. Вот лежишь ты сейчас на мне, и я лечу. И когда с Корнетом мы. И клюшка моя завтра, это тоже летать, потому что вместе. И "Комету" твою чинить, и тогда я тоже летать буду, потому что с тобой... И лыжи, и даже когда ты мне по шее, и фонарик, и всё-всё-всё! Правда?

- Илька! Я так сказать не умею, но ты всё сказал, а что не сказал, то ещё впереди у нас.

- Точно! Только знаешь что, Мишка?

- Что?

- А я тогда у стенки спать буду! А если нет, то я тебя, Соболь, искусаю щас, прямо вот до самого твоего этого вот!

- Токмаков, дурень! Оторвёшь, на фиг! Узнал место, да? Всё, сказал, спи ты, где хочешь, хоть на потолке! Ой! А вот так вот, а? А ну, не ори! Чего ж мне с тобой делать, когда ты вырастешь? Ох, ты ж... Ну, хана тебе, козявка!

Боги! И вы, Демоны Любви! Вы видите сейчас нас с Мишкой? Видите ли вы сейчас нас, - двух пацанов, захлёбывающихся в изумрудных волнах вечной своей любви друг к другу? Вы, управляющие Судьбой, вы, извечные и дающие нам всё, что мы имеем, не отнимайте у меня Мишку! Не для того вы нас свели в этой жизни и этом мире. Будет у нас всё, а главное, что будем мы друг у друга, и это навсегда, что бы это ни значило, и сколько бы это не длилось. Мы вырастем с Мишкой, и мы останемся самыми лучшими друг для друга навсегда, и этот свет будет гореть у нас в душе, и, может быть, этот свет зажжёт ответное сияние в ком-то ещё...

Если свет в душе по настоящему яркий, если он горит изумрудным пламенем, зажжённым самими Богами, то этот свет обязательно вызовет ответное сияние в другой душе, если она ждёт этого, если это ей нужно, как облака для крыльев. Вот это я завтра Соболеву и скажу, жалко дрыхнет он сейчас. Все дрыхнут, а Борька дрыхнет громче всех. Мне-то чего не спится, а? Всё ведь хорошо, вроде бы. С мальчишками так побесился, - Соболю с мамой пришлось нас четверых успокаивать.

И снова прав Мишка оказался, - интересно, каково это, быть всегда правым, - в который раз Мишка оказался прав. Сколько времени я провёл с пацанами, и всё это время Миша Шилов не сводил с меня серых своих глаз. Как-то неловко даже. А какой парень оказался! Да... Историей авиации увлекается, надо же. Завтра же в "КнигоМир" съезжу, что-то я там такое видел, альбом какой-то здоровенный... Ха, как мой Вадька рот разинул, когда младший Миша про Ил-2 рассказывал! То-то, это тебе не рыбок зелёнкой травить, и не марсоход "Апартьюнети" из пылесоса делать. Да, кстати, альбом-то этот, дорогущий, наверное... А мальчишка гордый, по-моему, и мама его ещё, - как она на это посмотрит? А, ладно, решиться как-нибудь, - Вадьке подсуну, когда они с Егоркой пойдут на день рождения к Мише... Да ни фига! Сам подарю! А с мамой Мишиной... Да всё в порядке будет, вот на неё я Вадьку-то и напущу! Точно. Перед этим тараканом ещё никто не устоял.

Не отпущу я этого пацана, нельзя мне его упускать, и ради себя, - но это ладно, - ради него самого нельзя мне его терять. Таким мальчишкам, как Миша Шилов необходим в жизни старший мужчина, любящий, разумеется... Ему это нужно, и я уже готов, кажется...

Ах, ты ж, тетеря! Сигареты в кабинете у меня. Блин, как курить охота. Пожалуй, придётся сходить, - ладно, потихоньку, чтобы мальчика не разбудить. Хитрец, ты, Токмаков! Себе-то уж не ври, не надо. Ну да, хочется мне на Мишу Шилова ещё посмотреть. Хочется... Красивый мальчик. Не яркая красота, не режет глаз, но чем дольше на него смотришь, тем труднее оторваться. Как японский клинок... А интересно как было на них смотреть, на двоих Мишек, на большого и поменьше. Тати и вакидзаси. Два клинка, два совершенства, один постарше, другой помоложе, но отделка та же. Состязание Мурамасы и Масамуне, листья на поверхности ручья... Какой всё-таки Соболев умница у меня! Благородство и ясность души. И отчего бы это мне такое счастье?

Так, ну что? Осторожненько, на цыпочках... Во Борька даёт, - свист на весь дом... Ха, после такого обеда! Чего это? Свет в кабинете...

- Ты чего, Миша? Не спится на новом месте? Или диван неудобный?

Миша не пугается моему появлению, вовсе нет. Он сидит, по-турецки скрестив ноги на диване, накинув одеяло на плечи, перед ним лежит раскрытый альбом студии Межова.

- Да нет... Хорошо всё, Илья Палыч, так просто. А диван очень удобный, я даже и не думал, что такие удобные бывают. И кожа под простынёй скрипит, уютно так... Я так просто, - не знаю, не спится, и всё...

- Да? И мне вот тоже. А я, знаешь, за сигаретами пришёл, курить захотелось, дай, думаю, потихоньку...

Мы с Мишей молчим. Да... Ладно, бери свои сигареты, и мотай отсюда...

- Межов? - глупо спрашиваю я.

- Да. Ничего, что я взял посмотреть, вы не заругаетесь?

- Ну а чего мне ругать тебя, Миша? Смотри... Нравится?

- Очень! Вот, - "Серый Бумер". Здорово. А это я не понял, - "Пасифая".

- Ну, это была... - я чуть смущаюсь. - Как тебе, понимаешь, сказать? Это мамаша Минотавра. Лабиринт, Тезей, Ариадна... Слыхал?

- Что-то слыхал, кажется, - спокойно отзывается Миша. - Илья Павлович, а спросить можно?

- Валяй.

- Неужто всё это настоящее? - Миша обводит рукой кругом себя и торопится объяснить: - Я имею в виду, - неужто этим оружием взаправду бились? И убивали, да? И тот нож каменный, чёрный, который Вадимка показывал, - неужто им индейцы людей в жертву приносили?

Я лишь киваю головой, и чуть подумав, присаживаюсь рядышком с Мишей на диван.

- Вау! По груди, - и сердце наружу вырвать! - Миша ёжится под теплым верблюжьим одеялом.

- Ножик гадостный, чего уж тут говорить. Он мне в куче достался, - ты не думай, Миша, я такие вещи не люблю. Если бы не Вадька, я бы от него давно уже избавился, но ведь крику будет, - не оберёшься. А про другие вещи ты хорошо сказал, - бились. Правильно, точно и хорошо. Бой, - это почти всегда честно. А если не честно, - тогда и не бой, а измена. И выбор. Всегда в бою выбор, и восторг ещё...

Миша, распахнув свои серые глазищи, не мигая, смотрит на меня, и к моему плечу привалился, сам, похоже, не заметил...

- А это? - он кивает на Межовский альбом.

- Ну, что ты! Это чистое искусство, красота в степени. Можно, конечно, запросто даже можно кого-нибудь и этим убить, но тогда это будет преступление. И тоже в степени, - это как если бы статую Аполлона на кого-нибудь сбросить. Понимаешь?

- Да. Очень понимаю. Но ведь и эти мечи тоже красивые, - Миша задумчиво смотрит на катанакаке с клинками.

- Красивые? Больше чем красивые, - совершенные. И акула совершена и прекрасна, и волна цунами, и ещё много всего. Реактивный истребитель, ты и сам лучше меня знаешь. У всего своя цель, назначение, а красота всегда сверху, вне предмета, и плевать ей, чем именно она притягательна для нас. Сложно это всё, наверное, да, Миш?

- Наверное... А может и не сложно. Просто надо думать. Всегда надо думать...

Я с некоторым удивлением смотрю на шёлковую русую прядь у Миши над тонкой бровью. И нежность, - знакомая, незабытая, незабываемая...

- Вот я и думаю, - чего же это я тебе спать не даю? Пойду, - покурю и баиньки...

- Да? Так это, наверное, я вам спать не даю? Да вы здесь и курите, я ничего, у меня мама тоже курит.

- Плохо, - вздыхаю я, и с неохотой встаю с дивана. - Здесь, говоришь? Ну, если разрешаешь... А ты сам-то не куришь? А что, тебе четырнадцать, многие, понимаешь... Вадька мой, гадость мелкая, и тот, спёр у меня как-то сигару... Я его чуть не прибил, хотя куда мне...

Миша тихонько смеётся, закрывает книгу, встаёт с дивана, и подходит к моему письменному столу. В узких трусиках лишь...

- Честно? Вам сажу, Илья Палыч. Немного, с пацанами.

- Ну, на меня можешь не рассчитывать! С меня и Вадьки хватит! Как вспомню его с сигарой... Вот сам посуди, Миша, не могу же я с тобой курить. А Соболев? Узнает, точно сломает мне что-нибудь. Шею, например.

- Шею не надо! Да я и не курю, так... А вы очень похожи, - с дядей Мишей, я имею в виду. Не внешне, а всё равно похожи.

- Ещё бы. Мы же с детства вместе. А вообще-то, спасибо. Это, Миша, для меня лучшее сравнение, это похвала для меня.

- А может быть для него? - молвит тихо Миша, чуть краснеет, но глаз от меня не отводит.

Не знаю я, что сказать. Я тушу в пепельнице недокуренную сигарету, кладу Мише на плечо руку.

- Миша, ты бы под одеяло лез, что ли. Прохладно у нас.

- Не-е, у нас дома холоднее, но я залезу, только вы ещё со мной посидите? Да нет, если вам спать пора, то нет, конечно, это мне чего-то не спиться...

- Посижу, конечно, хотя спать пора, это ты прав. Но уж если не спится, то лучше вдвоём.

- Вдвоём всегда лучше, это точно! Но только с тем, с кем вдвоём быть приятно.

- Мишка, да ты умный парень! Я вот щас эти твои слова запишу, не забыть чтобы, склерозом я мучаюсь, а так запишу и...

Миша Шилов смеётся вполголоса, и шутливо тычет меня кулаком в грудь, а я перехватываю его руку, мягко заворачиваю её парню за спину, мягко обхватываю его за плечи, мягко направляю к дивану.

- Вот, укрывайся. А если подраться охота, - это не ко мне, это к Вадьке. Только не советую, калекой я тебя видеть не хочу...

- Да уж, он у вас ракета просто! Ха, земля-небо! Вот, сейчас. Да вы тоже под одеяло лезьте, с краю можно, одеяло-то огромное. Ну, хоть ноги укройте, дядя Илья...

- Мишка, ты меня дядей не называй, не надо.

- Хорошо, Илья Павлович, не буду... - голос у мальчика делается скучным.

- Вот и чудно, - усмехаюсь я. - Хоть кто-то меня слушается. Подвинься чуть... Так вот, "дядей" не надо, мне не нравится, а ты можешь звать меня... Да хоть Ил. Так и зови, а то "Илья Павлович" тоже не того, согласен...

- Да ведь не удобно как-то, - снова у парнишки глаза заблестели.

- Отчего же?

- Не знаю, не принято...

- Миша, если ты в четырнадцать лет ориентируешься на то, что принято или не принято, то извини, но тогда ты заведомый неудачник.

- Как же? Тогда значит всё можно, так что ли? Так, Ил? - тут же заводится Миша.

Ах, ты ж хитрец четырнадцатилетний! Спорщик ты, оказывается. Думаешь, поймал меня? Ладно...

- Не надо, Миша, не передёргивай. Есть вещи, через которые нельзя перешагнуть. Не потому, что это не возможно, а потому, что нельзя. Через людей шагать нельзя. Через чувства. В душу нельзя плевать. Да мало ли! Детей мучить... Это вообще... Доступно излагаю, или тебе разжевать всё надо, как Вадьке нашему?

Я под одеялом нащупываю мальчишкину ногу, крутой подъём стопы в моей ладони, сжать чуть сильнее, но чтобы не больно, не дай бог, и кончиком пальца по подошве...

- Ой, Ил, не надо, я ж щекотки боюсь, мы же с вами сейчас всех перебудим!

- Ага, значит, одно твоё слабое место я уже знаю! Ладненько, учтём...

Хихикнув ещё разок, Миша, чуть прикусив губу, лукаво смотрит на меня, и я, кажется, плавлюсь от этого взгляда.

- Да-а... Хорошо как. Знаете, Ил, со мной так вот никто не говорил ещё.

- Ты не грузись, Миша, это как раз в порядке вещей. Взрослые частенько забывают, что и как в четырнадцать лет. Что и в четырнадцать, и в десять, и в двенадцать, - человек, это человек, а не количество лет или сантиметров.

- Но вы ведь не забыли, похоже? Не забыли, Ил?

- Я - нет. У меня такое тогда было, что я умру, наверное, если забуду. Счастье. Нет, погоди! Это вот так сразу я тебе рассказать не могу, позже, может быть. И ещё. Не один я такой, Соболев тоже. И, надеюсь, не только мы с ним. А то, что я с тобой сейчас говорю, как с равным, так это оттого, что равным я тебя считаю. Да так оно и есть. При условии, что и ты это так же примешь. Равенство, - оно обязательно всегда в две стороны. Ой-ёй-ёй, Мишка! Что-то мы с тобой о таких вещах...

- Да ну! Мне очень нравится, Ил!

- Да? - вздыхаю я. - А я хотел, было, тебе рассказать, как однажды щуку я поймал, да Вадька с нею вместе за борт бултых...

- Вадька... - смеётся Миша. - С ним не соскучишься, это я понял уже. А он мне обещал на день рожденья аэрограф подарить, вы ругать его не будете?

- Так у него их три штуки! Один, правда, он кончил, промыть забыл, тетеря. Погоди, а ты тоже модели собираешь?

- Ну да. Только самолёты, а не машины. Я сейчас за Спитфайр взялся, ну а кисточкой красить, - полная лажа получается!

- Так, так... Лажа, говоришь?

Модельки, - это хорошо. И это учесть надо, в "Зорях Урала" классный отдел есть, и именно по авиации.

- Конкретно, лажа. А у Вадика с Егором очень даже ничего выходит.

- Это у меня выходит, а не у них! - тут же надуваюсь я. - Если хочешь знать, Мишка, то всё самое сложное для них я делаю. Вадька накрасит, пожалуй! Вот представь...

Тут дверь к нам в кабинет приоткрывается, и в щель просовывается взлохмаченная со сна голова Соболева.

- Вы чего это? - хрипло шепчет он.

- Так. Не спится, - спокойно отвечаю я. - А ты чего вскочил?

- Так орёте ж на весь дом, смотри, Илюшка, разбудишь ведь всех.

- Это ты только спишь, как индеец на тропе войны, все ж без задних ног дрыхнут. А мы тихонечко, да, Миш? Ты не торчи в дверях, или сюда, или туда.

Окончательно проснувшийся Соболев некоторое время с сомнением смотрит на меня, потом так же шёпотом заявляет:

- Знаешь, где командовать будешь? На работе у себя командуй. Пошёл я к тебе в спальню, а ты потом в гостиной ложись. Не выступай, Ил! Тёзка, если что, по башке ему дай чем-нибудь, здесь у него полно всего, только не орите вы, Борман проснётся, - всё, хана, все повскакивают.

- Вали давай, сказано же, - потихоньку мы.

- Полпервого ночи, - укоризненно качается Мишкина голова, и скрывается за закрывшейся дверью.

- Мы что, и правда, громко слишком?

- Слушай ты его, у меня кабинет звукоизолированный, а Мишка просто почувствовал, что мы не спим, он же телепат, блин.

- Вот и за столом вы, Ил, так же его называли, - это правда, что ли?

- Похоже, что да. Я за двадцать лет толком так и не разобрался, Миш, но что-то такое у него есть.

- Здорово.

- А по-моему не очень, утомительно, по-моему, - ответственности больше, и вообще...

- Да нет же, Ил, это ж супер просто!

- Ну, как бы то ни было, нам-то с тобой это всё равно не дано. Мишка, ты соку хочешь, гранатового?

- Не знаю...

- Слушай, завязывай ты с этим своим "не знаю"! - я, выпростав ноги из-под одеяла, шлёпаю по паркету к бару. - Ты чего, в самом-то деле, - стесняешься, что ли? Блин, неужто Вадька всё выхлестал? А, вот! Ёлки, бокалы на кухне... Идти неохота. Из горла буш? Ась?

- Из горла? - Миша улыбается до ушей. - Покатит...

- Замётано! Нарежемся щас! Так что, - стесняешься ты? Не надо, право не надо. Подушку повыше подвинь, так удобней будет. Знаешь, Мишка, если ты меня стеснятся будешь, то я тогда тоже краснеть начну, то да сё... Держи бутылку, хорошо, что горлышко широкое. И почему у бутылок со спиртным таких не делают? Всё против человека! Да не хихикай ты, прольёшь... Не холодный? Дай-ка... В самый раз. Нравится? Мой любимый. Вот когда я таким как ты был, берёзовый сок продавали, я мог трёхлитровку один за раз выдуть! Щас не видно что-то...

- Ил, а вы как насчёт этого, ну... ну, выпиваете?

- А по мне не видно? Как до самогона дорвусь, - удержу на меня нет! На люстре качаюсь, по дому всех гоняю с саблей в зубах.

- Я так и подумал, - задорно смеётся Миша. - Вы не обижайтесь, это я так спросил.

- Ну, спросил, и спросил, чего же мне обижаться? У меня с алкоголем, Миша, очень лёгкие отношения. Могу и выпить, если в тему, и крепко. Ну, по моим меркам. Разум не теряю, - Соболевская школа. А пить ради того, чтобы просто пить, - это как-то не моё...

- Вот это правильно! - горячо говорит Миша. - Так и надо, а то...

- Что? Знаешь, Миша, - начал, так уж договаривай.

- Да так... Просто у мамы был там один... Друг такой один. Натерпелись мы...

Я молчу. Беда, она и есть беда... Я снова ловлю Мишкину лодыжку, не щекочусь, нет. Это ласка. И он это чувствует, не отдёргивается, не вздрагивает, только серые глаза раскрываются под взмахом пушистых ресниц, и вопрос в них: - не обидишь? Крылья и облака...

- Миша... - тихо говорю я, совладав с голосом. - Послушай меня. Не знаю, могу ли я тебе это говорить, имею ли право, но ты послушай. Все твои проблемы теперь, - это и мои проблемы. Вот хочешь ты того или нет, но решать мы их будем вместе. Это даже не я так решил, это Судьба так решила. Как же нам с тобой против неё идти? Нельзя, да и не хочу я...

- Я тоже не хочу, - выдыхает Миша. - Только так сразу всё, странно как-то, я и не ждал ничего особо хорошего, а тут вы... И все остальные, конечно, и Борька тоже, но вы, Ил...

- Ну и всё, и слов не надо никаких. Слова, слова... И для них черёд придёт, но не сейчас. Дай-ка мне бутылку. Давай, Миша, за тебя я сейчас выпью. А лучше вместе, и знаешь что? Давай выпьем мы соку этого, чтобы ты ко мне на "ты" обращался. Есть такой обычай, ты же знаешь, наверное?

- Знаю, конечно, на брудершафт.

- Парень, да тебя и учить не надо! Я сражён! Наповал, просто. Так вы меня с Вадькой вдвоём совсем мозгами забьёте, убогого! Я те попинаюсь! Мишка, блин, сок разолью! Тише ты, спят все, в самом деле... Ну, вот, ёлки, забыл чего сказать хотел.

- Слова, слова, - улыбается Миша. - На брудершафт хотели.

- Да это я не забыл. Чтобы я выпить забыл, - ха! Хоть и соку... Да ладно, дёрнем, как Вадька выражается. За тебя, Миша! Да, хорошо, не Otard, но всё равно, - хорошо. Держи.

- За вас, Ил!

- Ну вот. Теперь можешь говорить мне - ты.

- Буду.

Мы с Мишей замолкаем, мы не смущаемся, нет. Так просто... Но молчать я долго не могу.

- Ты мне скажи, ты спать не хочешь?

- Не-а, завтра высплюсь. Ха, вдвоём с мамой, она с ночной, ну и я за компанию. Ил, а ты правда книгу написал?

- И написал, и напечатал даже. Про Александра Македонского, тебе же говорили. Только это не художественная книга, она, Мишка, специальная, для профессиональных историков. Военно-историческое исследование это называется.

- Всё равно круто! А ещё напишешь?

- Уже пишу. Правда не книгу, это скорее статья будет. И название уже придумал. Хочешь, скажу по секрету? И чтобы никому...

- Хочу, а почему по секрету?

- А чтобы название не спёрли! Название такое, Мишка, - что ты! Любой бы рад был...

- Какое? Ну же, Ил, не тяни, говори!

Я воровато оглядываюсь по сторонам, быстро притягиваю Мишку за голову к себе, и таинственно шепчу ему в ухо:

- Называться это будет: "Обеспечение Римской армии в дальних походах при отрыве от баз снабжения. Эпоха усыновленных императоров и Антонинов."

Я откидываюсь от мальчика, смотрю в его глаза, а в них поднимается весёлая серая волна.

- Ты гонишь, да? Ой, Ил! Я хотел сказать, - ты меня разыгрываешь? Прикалываешься надо мной, да?

Обидеться мне, что ли на паршивца? А какое волшебное чувство, - будто мне тринадцать, и будто этого парня я всю жизнь знаю...

- На кой это мне надо, сам вот подумай, напряги мозжечок свой! Гонишь... Твоё счастье, что спят все, а то бы всыпал я тебе, неделю бы ты потом стоя спал! Как боевая лошадь... Ах, ты ж! Сок убери! А ну кончай, блин! Мишка, дрянь такая, я ж тебя подушкой задушу! Вот так вот. Это и есть преимущество опыта перед молодостью. Ой! Ну, всё, - будет тебе щас фотофиниш!

Мы с Мишкой Шиловым возимся, боремся, щипаем друг друга, захлёбываемся сдавленным смехом, и всё это совсем тихо, спят же все, да и никто нам сейчас не нужен.

Боги! Чувства, чувства! Сколько мне сейчас лет? А Соболев, точно гад. Ведь у него с Егоркой наверняка также всё, - и чего же он молчал? Это же так... Сколько мне лет, - неужто я снова мальчишка? Гладкая кожа Миши, - будто полированный металл с нежной текстурой, японцы зовут это "хада". И я снова мальчишка, - любящий, верный, нежный и горячий... И я снова самолётик, только мотор у меня теперь, - это вот этот бьющийся между моими сильными крыльями мальчик...

- Всё, Ил, всё, хорош, а то я точно орать начну!

- То-то! Сдаёшься, значит?

- Щас! Я никогда не сдаюсь, это перемирие просто, понял? А потом, днём, при лётной погоде, я те такое покажу... Всё, Ил! Ладно, не покажу, если не хочешь.

- Попробуй только не показать, я тебя Борьке скормлю! Ладно, перекур.

Я убираю с ног сбившееся в кучу одеяло, встаю и иду к столу. Закурив свою ментоловую Sherman"ину, я усаживаюсь прямо на столешницу, - мне же снова тринадцать! - и, болтая ногами, с удовольствием смотрю на Мишку. Тот снова сидит по-турецки, взъерошенный, раскрасневшийся, глаза сверкают серой сталью, прямо на зависть всем моим клинкам. И кулаки упёр в колени. Ну, точно, - Ёритомо перед битвой! Я даже присвистываю в восхищении.

- Сиди! Сиди, Мишка, не шевелись...

- А чё? Таракан, что ли, на мне?

- Сам ты... Сиди, сказал.

Я подхожу к витрине, беру с подставки шлем и, подойдя к Мише, осторожно покрываю им голову мальчика.

- Банзай! - выдыхает паршивец, выбросив вперёд и вправо сжатую в кулак руку.

- Банзай, - соглашаюсь я. - Полный банзай.

- Вот бы сфоткаться так, - Миша вопросительно смотрит на меня.

- Да запросто, только не сейчас, камера у Вадьки в комнате. Утром я тебя в полный доспех одену, и сфоткаю. Как тебе идея? Понятно, ничего не говори... И фотографии сразу же распечатаем, дома покажешь, и друзьям тоже.

- Как это, - сразу? - Миша сдвигает шлем с глаз.

- У меня камера цифровая, - я киваю головой в сторону компьютера.

- Круто! Все лягут! Не детская фотка будет. А шлем не очень удобный, если честно.

- Какой есть. Кабуто. Шлем по-японски, - кабуто. Этот именно, - оки-тэнугуи-кабуто.

- А ты японский знаешь?

- Нет, куда мне. Терминологию оружейную знаю, а язык нет.

- Так надо учить! Что ж ты, Ил? - укоризненно заявляет Мишка, и снимает шлем.

- Вот сам и учи! Указывать он мне тут ещё будет! Ты вот какой язык учишь?

- Английский, какой же ещё!

- Вот давай и японский, до кучи, а я посмотрю.

- А если вместе?

- Отстань, Мишка, старый я уже.

- Вот теперь ты точно гонишь! Старый он. Дедушка Илья, - тоже мне!

- Знаешь, Шилов, всегда мне было интересно узнать, - как японский шлем держит удар европейской булавы...

Мишка смеётся, довольный. Я забираю у него шлем, усаживаюсь к нему на диван. А он приваливается к моему плечу, - теперь уже сознательно. Сделал мальчик выбор... И я тоже сознательно, вовсе не таясь, не скрывая желания и нежности, обнимаю его. И нежности всё же больше, чем желания и чувственности. И я не удивлён, - всё ведь у нас с эти мальчиком ещё впереди. Всё будет, - и первый глоток, и опьянение счастьем после первого глотка, и всё то, что не поддаётся ни описанию, ни анализу. Чувства, это чувства. А сейчас меня топит нежность и Любовь, - как всё быстро и как я этого ждал, оказывается.

- Мишка, - шепчу я мальчику в русую макушку. - А ведь я ждал тебя. Не вскидывайся, - чего ты? Ждал... Я не знал, что это ты будешь, не знал, что ты будешь такой вот. Но как я тебя ждал...

- Да, Ил. Выходит, что и я тоже... Ждал, а сам и не знал, чего ждал. Прикинь, сам не знал, и тут ты! Скажи, а как всё будет?

- Как? По разному, наверное... Но всегда теперь всё будет у нас хорошо, - мы же хорошие люди. А главное, всё будет так, как мы захотим. Да ты не грузись, всё ведь решено уже. Судьба, брат, тут не поспоришь, да и не надо тут спорить. Ты запомни только, - я никогда ничего не сделаю такого, отчего бы тебе стало больно, плохо, и даже просто неуютно. Всё, что для тебя хорошо, - хорошо и для меня. И вот ещё что. Когда мы вдвоём, то ты всегда главный. Понял?

- Здорово! Ты не думай, Ил, я ведь не наглый, и не жадный я. Не думай. Я понимаю, что значит, - главный. И почему главный, когда вдвоём только...

- Я не знаю, что ты понимаешь, а потому скажу, почему. Когда мы вдвоём, главный ты. Когда с нами Вадька, - главный он. Когда Соболев, тогда главный Соболев. Я так живу, и ты тоже можешь жить так. Хочешь?

- Да. И всегда хотел, оказывается. Погоди, а когда же ты будешь главный?

- Да всегда! Ты что же, не понимаешь? Сам суди, это же я позволяю вам быть главными, - выходит, что я всё-таки главнее!

- Ты... Ты ещё и хитрый, ни фига себе! Ну и ладно, один чёрт, я-то хоть и по званию, но главный, сам сказал! Ой! В ухо плюну! Ил, так же нельзя, не предупредил... Мама, я дяде Мише пожалуюсь! Ах, ты... Ты чё, это ж нечестно, - руки в одеяло закрутил! Ну, смотри, Ил! Сам начал. Я тогда с Вадькой сговорюсь, понял? И с Егорычем, и с Борькой ещё. Полный абзац тебе тогда будет! Ага! Боишься? Сразу бы так. А то руки он в одеяло завернул...

Наши лица совсем близко, последние слова Миша шепчет мне уже прямо в губы. Мы замираем на секунду, Мишка вытаскивает свои ладони, зажатые меж нами, и кладёт их мне на затылок. Коротко, властно, - он же главный, - Мишка тянет меня к себе, губы в губы, сердце к сердцу. В голове проносится лишь: - кто ж из нас первый? - и огромная изумрудная волна....

Я сквозь волшебство первого раза смутно удивляюсь умению Миши, его ловкости в этом самом сложном в мире танце... Дети века...

- И-ил... - выдыхает Мишка, - Ил, никто не зайдёт?

- Никто... Хочешь, дверь запру?

- Да ладно, пусть...

- Ты где так целоваться научился, паршивец?

- Сам ты! Балда, мне ж четырнадцать, у меня всякое было, потом расскажу.

- Конечно потом...

Я, не сдерживая себя больше, впиваюсь в Мишку Шилова. Облака, прорезаемые молниями, вспышки первого раза. Тело мальчишки начинает звенеть в моих руках. Аккомпанемент. А Мишка ведёт в этом танце. Он стягивает с меня футболку, - мы отрываемся друг от друга, чтобы стянуть её совсем. Ёлки, я же старше! Я берусь за мальчишкины бёдра, я пью из блюда его живота, - вот так, плавки прочь. Стройные античные колоны бёдер, антаблемент лобка, - и вот он, трепещет, гордо, важно и застенчиво. Он, - главное на земле оружие и главная пацанячья тайна. И теперь эта тайна доверена мне, теперь этот извечный клинок в моём арсенале.

Мишка бьётся в моих руках, - ещё бы, я ж ничего не забыл, это моё умение навсегда. Совсем немного времени, и Мишка кончает. Это как вулкан, - мне и страшно, и оторваться я не могу. Мальчик давит стон, судорога выгибает его навстречу мне, и влага, горячая, неуловимого и восхитительно незабываемого вкуса влага Мишкиного желания у меня на языке. И волна откатывается, оставив на берегу в моих руках омытое моей Любовью Мишино тело.

- Я, теперь я, так? - беззвучно шепчет Миша Шилов. - Давай я, Ил.

Я переворачиваю мальчика на себя верхом, поддерживаю его за крепкие, и одновременно хрупкие ещё плечи. А он неспешно, уверено, - ведь он же главный, - Мишка принимается за меня. И я лечу. Сразу, с места, без разбега. Время уходит, теряет размер и вещественность, остаётся только Миша, его голова в моих ладонях и ещё непередаваемое чувство законченности, и чувство начала. И вот. Изумрудная молния бьёт меня победительным копьём. Пилум, который уже не вытащить из души, но мешать он не будет.

Я держу Мишу за щёки ладонями, я чувствую там, как бьётся моя страсть, - всё правильно, как же без этого, это же часть Любви, самая высь полёта. Облака...

- Понял? - шепчет Миша мне на ухо, оказывается он уже здесь. - Так-то. Ещё и не так будет, мне же четырнадцать, я уже взрослый совсем. И я главный, да?

- Навсегда, что бы это ни значило, и как бы это ни было.

Мишка Шилов тихонько смеётся мне в изгиб шеи, в этом смехе счастье и власть. Ведь я теперь принадлежу ему, а он принадлежит мне.

- И всё-таки ты паршивец, я ж думал, что ты маленький, неопытный и невинный младенец, а ты... Ты до крайности испорченный мальчишка. Самый лучший, наверное, и может даже быть единственный на свете, - наверняка даже, - но какой же ты плохиш. Ты знаешь что? Ты только не вздумай исправиться! Мишка...

- Просто я образованный, время такое. А сам? Совратил меня, - а я плохиш!

- А ведь точно, - совратил я тебя! - я приподнимаю Мишину голову, серьёзно смотрю ему в глаза, и тихо говорю: - И что же мне теперь делать?

- Ты чё? - тут же пугается паршивец. - Я ж пошутил, ты чё? Ты кончай тут! Что ему делать! Да если б ты не того, то я бы тебя сам...

Миша чуть не плачет, - ну и скотина же ты, Токмаков!

- Мишка! Люблю я тебя! Ясно? Думал, что не полюблю больше, и тут ты. Люблю!

- Ну и всё, понял? И больше чтобы так никогда! Приказ по эскадрилье, понял? Погоди, Ил, А если дядя Миша... того, он же телепат, да?

- Ну, то, что он это узнает, то это я сто пудов уверен. Да погоди ты! Чего шугаешься, истребитель? Он это знал уже тогда, когда только тебя увидел, вот зуб даю. Тихо, сказал! Ты что же, не понял ничего? Эх, ты. Мы с Соболевым ведь... Ну, дошло?

- Дошло... Погоди, это что же, - выходит я его место занял? - голос у Миши делается сухим и ломким, и звенит, как перекаленная сталь. Он скатывается с меня и, закусив губу, натягивает плавки.

Гордость. Сам такой был... Ах ты, собственник четырнадцатилетний! Я ловлю Мишину голову, тяну его за шею к себе. Упирается... За плечи, смело, сильно. Я же старше, хоть ты и главнее.

- Место ты занял! Балда! Его место занять никому не дано, понял? Да убери ты локти свои. Слушай меня, Миша Шилов, слушай, потому что говорю я это только для тебя. Его место занять нельзя, оно навсегда. А у тебя своё место, и не знаю я, что ты себе там придумал, но твоё место ничуть не ниже, чем место Соболева. И ты тоже навсегда. А моё место в Мишкиной душе, - я за это спокоен, - оно тоже навсегда, и никому его не занять. Егор чудный парень, Мишка любит его до самозабвения, но я, - это я. Понял, или ты не понял? У нас с ним уже знаешь, сколько времени ничего не было? Любим мы друг друга, и этого достаточно...

- Ничего себе... Давай укроемся, Ил. Ничего себе. Здорово. Ну, а я так не могу. Смотри, Ил, если кто-нибудь у тебя будет, - ну, дядя Миша не в счёт, - если вот кто-нибудь там ещё только... Даже не смотри ни на кого! Не смей, понял, ты мой только, понял? Так вот.

Вот это да! Однако... Ёлки с дымом, а ведь с проблемой ревности я сталкиваюсь впервые. Миша играет моим соском, сопит мне в шею, потом, хихикнув, дёргает меня за ухо.

- А если Вадимка узнает, или ещё того не лучше, - Наталья Николаевна?

- Вадька сейчас живёт в мире, полном огня и железа. Не понял? В общем, его это мало занимает, потом-то узнает, конечно. Он меня любит, и что бы там он ни узнал, любить меньше не станет. Постарайся, чтобы он и тебя полюбил, так всем будет легче и проще. И к маме это тоже относится. Так что от тебя, истребитель, многое зависит. И от меня...

- Прорвёмся... Ил, я в туалет хочу.

- Пошли вместе, потихоньку только.

Мы двумя бесшумными тенями скользим в гостевой санузел, делаем свои дела, шипим друг на друга, чтобы тише, и на цыпочках, - мимо дёргающего во сне лапами Борьки, - тихонько над ним посмеиваясь, возвращаемся в кабинет.

- Ты спать сегодня собираешься, Шилов, или нет?

- А ты? Я как ты.

- Ладно, смотри только, чтобы я тут, в кабинете не уснул.

- Ил, а ты ко мне придёшь на днюху?

- Там видно будет... Но праздник мы сто пудов устроим, это уж будь уверен! Мишка, коленку, убери, куда ж ты её мне...

Миша Шилов начинает мне рассказывать про то, кого он позовёт на день рождения, какие у него друзья, как он живёт в классе и во дворе. Голос его делается сонным, - мальчик сейчас уснёт, я это вижу. Он уснёт, а я полежу с ним ещё чуть-чуть, чтобы он заснул покрепче, и пойду к Мишке. Надо, очень мне надо с Соболевым поговорить. И утра мне не дождаться. И мы поговорим. А утром будет всё так, как должно быть. Ведь всё уже решено, не так ли, Токмаков? И этот мальчик, засыпающий на моём плече, этот человек, который так стремительно занял в моей душе своё место, он будет смотреть на меня, и улыбаться мне, а я ему. Крылья и облака... И это навсегда...

Мишка Forever...

Магнитогорск. Январь-май 2006.

Ил (Geers).

С автором можно связаться по адресу: ilgeers1@rambler.ru