Мне нравится твоя ложь

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Шесть месяцев назад

Между стенами офиса и коридора есть небольшое пространство. Я не знаю, оказалось ли это каким-то просчетом в изначальном архитектурном плане или просто результатом плохой работы. Может быть, пустое пространство сделано там преднамеренно, как барьер между уродством, которое происходит внутри этой комнаты и жилым пространством семьи. Но, будучи ребенком, я поняла, что могла протиснуться в это пространство и подслушивать. Несмотря на то, что я превратилась в женщину, я все еще могу поместиться там, прижимаясь грудью и задницей к пыльным внутренним стенам.

Вот куда я иду, когда оставляю отца и Байрона в офисе. Что-то в том, как они говорили, в энергии, витающей в воздухе, сказало мне, что это будет важный разговор. Поэтому я прячусь и подслушиваю.

Голос Байрона звучит мягко, но уверенно.

— Мы должны объявить об этом. Сегодня.

— Так скоро? — Голос моего отца — резкий контраст, слабый и хриплый. Так непохож на голос человека, на которого я так долго смотрела, человека, который мог командовать наемниками и преступниками. Теперь он мучается каждый раз, когда делает вдох.

Я даже не сожалею.

— Это даст нам время, чтобы договориться.

— Ей даже не сказали, — отвечает отец.

Я напрягаюсь, приседая. Что они мне не сказали?

— Сказать ей — было твоей задачей, — резко огрызается Байрон. — Она — твоя дочь.

Мой разум мчится, со скоростью света пролистывая тревожные образы перед глазами, ужасное слайд-шоу всех вещей, которые они могут сделать со мной, всего, о чем мой отец не хотел бы говорить.

Доносится звук скрипа мебели по твердому полу.

— Неважно, знает ли она, — продолжает Байрон. — Она узнает со всеми. И будет в восторге. Сын губернатора? Он большая шишка, чем я.

Лед заполняет мои вены. О, нет. Это намного хуже. Потому что они говорят не обо мне. Они говорят о Кларе.

— Я не уверен в паре, — бормочет мой отец. Мне приходится напрячься, чтобы услышать его. — Эти статьи в газете…

— Преувеличение, — мягко говорит Байрон. Всегда мягко.

Воцаряется молчание.

— Были фотографии.

Мое сердце бьется быстрее. Мой отец никогда не разговаривал с Байроном таким образом, становясь более кротким всегда, когда ему было хуже. Всегда, когда Байрон брал верх.

— Фото можно подделать. Ты знаешь это точно так же, как и я. Доказательства говорят только о том, для чего они предназначены. — Даже отсюда я слышу предупреждение в голосе Байрона. Мой отец находится в его власти, и это не шутка. Теперь Байрон является ответственным за все, несмотря на то почтительное уважение, что он выказывает моему отцу на публике.

Слышно бормотание. Затем удар кулака по массивному деревянному столу.

— Не волнуйся сильно, — говорит Байрон беззаботным тоном. — Мы с губернатором идем свои путем. Мы дали клятву в одном и том же братстве несколько лет назад.

— Я беспокоюсь не только о Кларе, — говорит мой отец. — Хонор. Эти отметины…

О, Боже. Он действительно поднимет эту тему? Отец на самом деле их видел? Я вздрагиваю, обнимая себя руками. Все тело покрывается мурашками. Это слишком странный разговор для моих ушей. Лучше бы я ушла.

Я никогда не была уверена, замечал ли мой отец синяки. В худшие дни Байрон запирал меня в своей комнате. Фотография с мобильного телефона, сделанная горничной и проданная таблоиду, в конце концов может вставить палки в колеса его политическим амбициям. Я предположила, что мой отец чересчур отвлекался — терпя слишком много боли — чтобы заметить меньшие следы, которые оставил Байрон. Почти больно осознавать, что он их видел, но ничего не сделал.

Даже если он сейчас противостоит Байрону.

— Она больше не твоя забота, — мягко произносит Байрон. — Она — моя невеста. Скоро станет моей женой. Что бы мы ни делали за закрытыми дверями, это мое дело.

— Да… да, конечно. Но Хонор — женщина. А Кларе еще только шестнадцать.

— О Хонор забочусь я. И о Кларе тоже, в добавок. Я буду следить за ними, когда тебя не станет.

Явная угроза пропитывает воздух. Я чувствую ее даже через дюймы панелей из вишневого дерева. Жду, затаив дыхание, чтобы посмотреть, постоит ли мой отец за младшую дочь так, как не постоял за меня.

— Кроме того, — говорит Байрон пропитанным смертью голосом, — Клара даже не твоя.

Я вздрагиваю. Это не неожиданность — все в доме, все в большой семье, должно быть, знали правду. Но я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь говорил об этом раньше. И вместо того, чтобы рассердиться, это, похоже, сразило моего отца. Или, по крайней мере, сломило его.

— Сейчас она будет лишь ходить с ним на свидания, — наконец говорит мой отец. — Сын губернатора. Отличные связи. Клара будет счастлива. И Хонор тоже.

Все, что вы делаете с другими людьми, заканчивается представлением. Я научилась правильно улыбаться, идти верным путем. Этого хотел мой отец.

Как и многие маленькие дети, я была одержима балетом. Но, в отличие от других шестилетних девочек, я не ходила в класс, полный хихикающих детей и розовых лент. Вместо этого для меня был нанят учитель — хореограф лондонского Королевского балета, удостоенный множества наград. Для ошибки не было места. Так же, как и для детской пухлости. Часы практики каждый день оттачивали мое тело и мой разум, и все, что я знала, было — как угодить.

Как исполнить.

Мой отец превратил меня в идеальную стриптизершу, хотя был бы в ужасе, узнав о том, кем я работаю сейчас. Или, может быть, он уже чувствовал, что это грядет. Знал, когда меня трахали на его столе, когда видел все эти синяки. Тогда он отворачивался в другую сторону.

— Хочешь захватить кусочек? — спрашивает Лола, когда я направляюсь к черному выходу.

Отрицательно качаю головой.

— Увидимся завтра.

Не хочу оправдываться и говорить ей что-то, что она и так примет за ложь.

Она смотрит на меня сверху вниз.

— Тебе не повредит поесть.

Мы все здесь стройны. Разница в том, что у нее есть выступающие изгибы. Я тренировалась в то время, когда у меня росла грудь, и в двадцать лет я сомневаюсь, что она у меня вырастет.

— Кажется, мужчинам я нравлюсь.

— Потому что ты танцуешь, как чертова снежная принцесса. Ты — неприкасаемая.

— Не похоже, чтобы мужчины стеснялись ко мне прикасаться.

Девушка всего лишь ухмыляется.

— Ты должна одолжить наряд у Кенди. Вы сойдете за тринадцатилетних.

Я гримасничаю.

— Не будь такой.

— Честной?

— Подлой.

Она опускает взгляд вниз, но я вижу боль, прежде чем она появляется.

— И здесь то же самое, — бормочет она, прежде чем отвернуться.

Моя рука тянется к ней, я хочу извиниться, сказать ей, что я поем с ней когда-нибудь. Мы найдем дрянную закусочную и потратим пять баксов на похожие на резину яичные белки. Это было бы не так уж плохо. Но в этот раз я не могу сдаться.

Я давно научилась хранить кое-что при себе. Поэтому сжимаю руку в кулак и толкаю заднюю дверь. Есть только одно место, где я найду уединение. Это не сцена. Даже не комната мотеля, что я делю с сестрой. Нет, мое убежище — это место за лестницей на крыше здания.

Металл скрипит, когда я поднимаюсь наверх. Старая пожарная лестница совершенно не надежна, и это означает, что никто меня не потревожит. Потрескавшийся бетон и мусор — как же все отличается от прекрасного балетного пола, который установил для меня мой отец.

Меня никто не видит, и, когда я танцую, я танцую для себя.

Простой танец, без музыки, лишь под звук моего дыхания. Плие. Подъем на полупальцах. Я танцую для себя, когда солнце пускает свои лучи по городу, желтыми руками потянувшись к зданию, танцую до тех пор, пока мои мышцы не начинают болеть, а дыхание не становится сбивчивым. Я вытягиваюсь телом в грандиозном арабеске, пока снова не обретаю над ним контроль — больше не нужно отдирать от себя чужие руки. Я сама обхватываю себя ими сейчас.

Сжимаю до боли.

Если я опоздаю, Клара будет волноваться. Поэтому, в конце концов, я хватаю свою сумку и направляюсь к лестнице. Спускаюсь вниз, дергая за ремень сумки, когда он цепляется за металл.

— Нужна помощь?

Я подпрыгиваю и почти ударяюсь головой о перила. Этот голос. Он с громом прокатывается через меня, впитываясь в каждое мягкое и уязвимое пространство, заставляя меня вздрогнуть. Кип.

Я поворачиваюсь лицом к нему.

— Ты меня напугал.

Парень поднимает бровь, глядя на меня с совершенной беззаботностью.

— Мне было интересно, куда ты пошла.

Мое сердце все еще бьется слишком быстро, и я ловлю возможность, чтобы посмотреть на Кипа. На нем его обычная темная майка и темные джинсы с черной кожаной курткой. Одежда так и кричит: «Не еби мне мозг». Я видела многих позеров в клубе, но бдительные глаза и шрамы на руках подтверждают его намерения. Этот человек знает, как бороться. Этот человек боролся раньше и победил.

Я не вожусь с такими людьми. Не хочу показывать свое исполнение кому-то еще.

— Не надо, — категорично говорю я. — Не интересуйся. Если я не в клубе, я недоступна. Даже не существую. Забудь, что знаешь меня.

Он невесело улыбается.

— Боюсь, что не смогу этого сделать.

Конечно, он не сможет. Или не будет. Но я же сама не могу перестать думать о нем. И не только о том, когда он снова появится и трахнет ли меня опять. Не только о том, сколько он мне заплатит. Нет, я не могу перестать спрашивать себя, куда он идет, когда исчезает. Ждет ли его женщина. Надеюсь, что нет.

Сумасшедшая.

Я забрасываю сумку на плечо и протискиваюсь мимо него.

— У меня был долгий день.

— Позволь мне проводить тебя домой, — говорит он, и затем срывает сумку с моего плеча, не дожидаясь ответа. — Я уже знаю, где ты живешь, — говорит он, когда видит, что я открываю рот. — Значит, ты ничего не выдаешь, позволив мне это сделать.

Я фыркаю.

— Ну да, конечно.

— Я всего лишь провожу. Удостоверюсь, что ты добралась домой. Затем уйду.

Мне не стоит ему верить.

Колеблясь, я обнимаю себя. Меня пробирает дрожь. Иногда мне так чертовски надоело защищаться, защищать Клару, быть бдительной к всему и всем. Иногда я хочу, чтобы кто-то был на моей стороне, чтобы был кто-нибудь, кто защитит меня.

— Эй, — произносит он, когда его лицо смягчается. — Я не собираюсь причинять тебе боль.

— Неужели? — Вся моя горечь, мое ожесточенное желание облегчения выливаются в вопросе.

Его глаза расширяются. Затем Кип отворачивается.

Разве это не ответ мне? Даже не удивительно. Желчь, поднимающаяся в моем горле, совершенно непрошенна. Он такой же, как и все остальные мужчины в здании позади.

Даже хуже, потому что он заставляет меня надеяться на что-то большее.

Кажется, он борется с самим собой. Как много мне рассказывать? Навредить мне или нет? Каким бы грубым и холодным Кип ни казался, я не могу представить, чтобы он затащил меня в ближайший переулок и избил. Но опять же, большинство мужчин не видели монстра и в Байроне.

Женщина. Женщина, ближайшая к мужчине, может рассказать вам, кто он на самом деле. Иногда она единственная, кто это по-настоящему знает.

— Я просто хочу проводить тебя домой, — тихо говорит он, и его слова звучат правдоподобно.

И я больше не могу сопротивляться ему. Он здесь со своими крошечными каплями доброты, а я умираю от жажды.

— Хорошо. Тогда проводи меня домой. Но ты должен рассказать мне что-то о себе. Что-то, что другие не знают. Такова цена.

Ему придется выступать передо мной, а не наоборот.

Он не выглядит удивленным. Кивает и начинает идти. Я следую за ним, чувствуя нежеланное любопытство к тому, что он скажет. Должна признаться, отсутствие ремня от сумки на плече чувствуется хорошо. И очень приятно не заглядываться на каждую тень, ища невидимого нападающего. Никто не побеспокоит меня, пока Кип рядом.

— Моя мама, — говорит он. — Она пела. Профессионально некоторое время. В пьесах и прочем, прежде чем залетела и вышла замуж за моего мудака-отца.

— Ого.

— У нее был прекрасный голос, — тихо посмеивается он. — Не многим малышам поют «Мадам Баттерфляй» вместо колыбельной. Она хотела, чтобы я был лучше.

Мое сердце сжимается от жесткости в его выражении, как будто он что-то сдерживает. Эмоцию. Кажется, что даже мужчины, которые трахают стриптизерш в задних комнатах, а затем преследуют их, тоже испытывают чувства. Я не хочу переживать, но сочувствие пробирается в меня, как лучики солнца в каждую щель города — его не остановить.

— Мне жаль, — наконец произношу я. Потому что, хоть я и не знаю конец его истории, мне на самом деле жаль. Обращался ли этот мудак-отец с ними плохо и убил ли ее в конечном итоге, или она недавно умерла печальной смертью, но я знаю, что финал не очень счастливый. Вижу это по его сжатым челюстям и напряженности его кулаков.

Я сглатываю, думая о своей матери. Наверное, она хотела лучшего для своей дочери, чем профессию стриптизерши.

— Может быть, она понимает, — говорю я, а голос дрожит. — Может быть, она знает, что ты делаешь все возможное.

Он смотрит вниз, и я могу видеть только его профиль. Мы проходим еще один квартал, прежде чем он берет себя под контроль.

— Ты напоминаешь мне ее, — наконец говорит он.

Я почти спотыкаюсь, хотя передо мной ровный тротуар. И я никогда не бываю неуклюжей. Винить в этом можно лишь чистый шок. Но я заставляю себя идти дальше, опуская голову. Возможно, я ожидала не этого, но знаю, что от Кипа это — самый большой комплимент.

— Спасибо.

— У нее было столько мечтаний. И никакой надежды.

Может, и не комплимент. Эти слова заставляют меня рассердиться на то, что он мог подумать о ней таким образом. Подумать обо мне таким образом — столько мечтаний и никакой надежды.

— Это несправедливо. Она могла надеяться, но говорила тебе.

Кип смеется.

— О, она говорила мне. Рассказывала мне об особняке, в котором мы живем, и о путешествиях по миру. Мы жили на гребаных каменных обломках этих мечтаний. Мы обитали в них. Ничего больше не было. Вместо достаточного количества еды на обед у нас были истории. Она этого не заслужила. И ты тоже.

— Это не то, что я делаю. Я не жду, когда кто-то придет с особняком или билетом на самолет. — На самом деле, я была бы не против билета на самолет прямо сейчас. Но я сыта по горло особняками с их замками и секретами.

— Ты знаешь, откуда у тигра взялись его полосы?

— А должна?

— Возможно, нет. Это было в книге рассказов Киплинга, в старой книжке из гаражной распродажи. — Его улыбка и издевательская, и нежная одновременно.

У меня сжимается сердце, когда я воображаю его голодным и тощим малышом.

— Так что это за история?

— Она темная, — предупреждает Кип, — как часто и бывает с этими историями. Царство зверей — жестокое место.

Тогда оно не так уж и отличается от человеческого мира.

— Я не боюсь.

— Уверена?

Я не отвечаю.

Он наклоняет голову, скрывая выражение своего лица.

— Однажды тигр был королем джунглей. Не лев. Тогда у тигра не было полос. И он правил с абсолютной мудростью и милосердием.

— Старые добрые времена, — произношу я с насмешкой.

Кип оглядывается на меня, глаза полуприкрыты.

— Но однажды два самца антилопы, покрытые кровью, пришли к нему за советом. Тигра охватила жажда крови и он прыгнул на одного из них, разодрав ему горло.

Я сглатываю. Не так далеко от человеческого мира.

— И вот тогда тигр с позором покинул джунгли. Когда он вернулся, сорняки на болоте поднялись и отметили его черными полосами, чтобы все увидели, что он сделал.

— Если бы так было в реальном мире, — говорю я, — тогда бы мы знали, кто плохой, а кто — нет.

— Я думаю, может, так и есть. Посмотри на меня. Большинство людей знают, что встреча со мной не к добру. — Он говорит о татуировках, которые вьются вверх по его предплечьям. А может быть, и о кожаной куртке, и сапогах. И о мрачной ауре опасности, окружающей его.

— Ты сам повесил на себя это клеймо, — говорю я мягко. — Не то, что тигры.

— Для меня история именно об этом. То, что мы делаем с собой. То, как мы причиняем себе боль и отмечаем себя.

Это поучительная история. Предупреждающая.

Я ничего не говорю, пока мы не доходим до тонкой, провисающей пальмы, являющейся символом мотеля «Тропикана». Я чувствую слабую тошноту, представляя маленького Кипа, малыша, который наблюдает за тем, как мать мечтает о жизни, которой она хотела. Чувствую тошноту, представляя, как тату-пистолет пронзает кому взрослого Кипа, пока он смотрит вверх, думая, что он заслужил это как какое-то покаяние — как какое-то предупреждение окружающему миру о нем.

Но он понятия не имеет, чего я заслуживаю.

— Мне жаль, что это случилось с ней. Но я — не она.

— Я знаю это.

— Ты не можешь спасти меня, или что-то сделать, что бы это ни было.

Грустная улыбка мелькает на его лице.

— И это я тоже знаю. Это не то, что я здесь делаю.

Он вручает мне мою сумку и стоит, опустив руки по бокам, пока я начинаю отдаляться. Мои кулаки сжимаются на ремнях сумки. Я останавливаюсь, глядя прямо перед собой, лишь не бы на него.

Спустя мгновение, я спрашиваю:

— Почему ты здесь?

Не может быть, чтобы только ради секса. Он мог получить его в «Гранде». Почему он хочет проводить время со мной?

Но когда я оглядываюсь назад, тротуар пуст. Кипа уже нет.