Мой чужой король

ГЛАВА 17

«Да»

Одно единственное слово может уничтожить. Ранить. Изменить судьбу.

Их мало, этих слов, отмеченных божественной силой.

«Да», «нет», «никогда».

Совсем немного.

Те, что разворачивают тебя против ледяного ветра. Требуют спрыгнуть в пропасть. Меняют твою дорогу. Или вызывают желание заорать и уничтожить все, что окажется рядом.

«Да».

И темная сила поднимается со дна моей сути. Ярость, рвущая в клочья мою душу и мысли, способная раскрошить древний камень. Стон, которые так и не звучит, и дрожь, незаметная под несколькими слоями роскошных одежд.

Если бы не замок, который хочет напитаться моей кровью, я бы уже осела у ног предателя. Но я держусь. И вместе со мной держится последнее, что мне осталось — гордость.

Хотя кому она нужна? Даже мне хотелось бы другого.

«Да».

Его бесстрастный ответ. И на то, что я спросила, и на то, о чем не спрошу.

Я бегу прочь и тут же жалею об этом. Потому что не убежать мне из этого замка, пока не сойдут льды — и дальше не убежать. Куда? В смертельные объятия своих родственников, которые не просто заслонились мной, как щитом, нет — они бросили меня как бросают мясо преследующим волкам, чтобы успеть спастись?

От себя тоже не убежишь.

От горечи на свою предательскую женскую породу, что верит удовольствию, а не доводам.

От ощущений, что я недостаточно хороша, чтобы меня хотели видеть рядом с собой без всяких условий.

От чувства униженности, потому что так много людей знало, что я лишь телок на заклание — и ни один не захотел развязать веревку.

От страха, что даже это не поможет разочароваться в Вороне.

«Да».

Он говорит спокойно, не скрываясь и не стыдясь. Он все совершил по чести — и месть, и намерение избавиться от проклятия. Он нужен своим людям, этот не мой король, как и Сердце Ворона нужно Северу. И что такое жизнь одной колдуньи перед подобным величием? Знай его воины подробности, сами бы подняли меня на мечи — и пусть понесли заслуженную казнь, но спасли лучшего из них.

Именно потому он смотрит открыто, не добавляя ни слова. Он в своем праве — и мне не в чем его упрекнуть. А то, что я придумала в своем глупом сне про нас… так мне и просыпаться. Пора.

«Да».

И снова это слово, когда я спрашиваю его, женился ли он на мне, чтобы жертва могла быть добровольной…

Сказанное тише, оно, тем не менее, еще громче звенит в моей голове, еще дольше отражается от каждой стены наших покоев, в которых я то мечусь, как запертый зверь, то лежу молча на огромной для меня одной кровати, глядя сухими глазами в потолок.

Глаза мои высохли уже наутро — ни в одной колдунье не найдется столько слез, чтобы оплакивать утраченное будущее дольше одной ночи.

Несколько дней, может седьмицу — не считаю — я провожу только в своих покоях и в библиотеке. И доступ туда есть только у Дага и у его избранницы Вефрид. Её, единственную, терплю — может за имя, дающее божественную защиту, а может в качестве будущей платы охранителю. Или платы за прошлое. Мы с Дагом понимаем, что повлиять на меня могут разными путями. Например, через него — а для него единственное, что есть ценного в замке, так это я и молодая, тихая девушка с мечтательной улыбкой, которая с радостью помогает мне в любом деле. Хоть в приготовлении порошков и трав, хоть в поиске нужных сведений, хоть в том, чтобы разжечь жар и уложить меня спать.

Но никто не тревожит наш странный покой.

Не вытаскивает, заламывая руки. Не расплетает три узла.

Не взывает к каким-то действиям или хозяйственным хлопотам, не навещает, после того, как Даг передает Кристе «кюна хочет побыть одна».

Не пытается убить.

Не прижимает по ночам…

Да, Эгиль-Ворон тоже больше не тревожит мой покой.

Хотя покоя-то как раз нет и быть не может…

Он выжидает… моего решения? Злобы? Какой-то ошибки, которая позволит уже ему действовать? Не знаю. Я получила так много ответов, что не могу пока справиться и с ними. Ем через силу, хотя стряпухи передают исключительно мои любимые блюда, отдыхаю тоже через силу.

С интересом я только к книгам отношусь и к свиткам… Потому что еще хочу — наивно — найти какой-то иной выход, кроме как в объятия Тьмы.

И что-то нахожу… А может только убеждаю себя, что нахожу…

— Кюна. Я хотел бы с вами поговорить.

Я так глубоко погружаюсь в свои записи, что не замечаю ни открывшейся двери, ни появившегося передо мной предводителя хрустальных.

Вздрагиваю, и тут же начинаю злиться и на себя, и на него. На себя — за мгновенный страх, что он сейчас может навредить. На него — что он вообще появился среди снегов и обрушил на целую лавину.

Взглядом нахожу стоящего возле дверей Дага. У охранителя спокойное лицо, и я выдыхаю — если он пропустил беловолосого, то уже получил какие-то объяснения.

Киваю Скьёльду на соседнее кресло.

А он дожидается, когда и Даг, и Вефрид уходят, и только потом наклоняется ко мне:

— Я не был вежлив с вами…

— Если вы пришли извиниться…

— Нет. Я не собираюсь извиняться, — тонкие губы хрустального кривятся, но в глазах его нет неприязни, — Вы — дочь Асвальдсона, который заслуживает смерти… даже если через вас. Вы — колдунья, пытавшаяся забрать сердце моего брата.

При этих словах что-то мелькает в его глазах, такое, что я напрягаюсь, и тут же вскидываюсь в защите:

— И за это мне тоже положена смерть? Поверьте, я знала об этом, когда шла в лагерь. Это ваш брат повел меня не на плаху, а к алтарю. Теперь я понимаю, почему… Но значит ли это, что я должна быть готова умереть сейчас?

И снова это странное выражение, частично занавешенное… удивлением. И мягкий грустный смешок:

— Никто вас не собирается силой вести к кругу, кюна.

— Только и ждут, что я пойду сама? — огрызаюсь. Выплескиваю то, что прячу сама от себя в темноте ночи, — В этом и был продуманный план Ворона?

— А вы у него спрашивали?

Я хмурюсь.

Понять не могу — что не так.

И потом понимаю — тон хрустального и отношение. Прежде наше общение было разговором обвинителя и осужденного, который не понимал, в чем его обвиняют. Сейчас же он говорит со мной на равных. Даже уважительно. Как с королевой. И женой друга…

Порывисто встаю и отхожу в сторону, обхватывая себя руками.

— Говорите.

— Вы не убили его, кюна.

Мне кажется, что рассудок помрачился, потому что я не понимаю, о чем он говорит…

Нет, понимаю.

Распрямляю плечи, как и всегда, когда речь идет о моем поступке, а не преступлении против короля, как считают все, и бросаю холодно:

— Это очевидно. Ворон жив.

Качает головой:

— Вы не убили, потому что сделали другое… — и тут же, будто без всякой связи, — Вы знаете, что колдуний прежде только уважали, а не боялись?

— Я родилась в те времена, когда людям не предоставляли выбора.

— Знаете почему нас считают самыми сильными колдунами Севера? — и снова я не могу понять течение его мыслей, — Не по тому, что, как в сказках, мы можем останавливать лавины или делаться прозрачно-хрустальными… Хотя кое-что можем. А потому, что храним память предков едва ли не с рождения этого мира. Наша сила и колдовство в тех знаниях, что рождается вместе с нами на протяжении веков… В долинах и верно забыли про это, но когда-то Бог был женщиной.

— Что в этом необычного? — всмотрелась в его лицо. — Женщин в Верхних мирах полно… О, — замерла, — Изначальный.

— Изначальная. — кивает довольно, — Великая Богиня сущего, содержащая в себе всех и всё. Она являла собой абсолютную власть, выше жизни и смерти, и наделяла частичками этой власти своих дочерей. И те не отказывали себе ни в чем… ни в жажде, ни в удовольствии, ни в ритуалах. Становясь все более жестокими.

Он говорил нараспев, будто читал заклинание, а я слушала, как зачарованная, не перебивая.

— Абсолютная власть может испортить даже совершенство. И когда Изначальная и её дети стали нести угрозу жизни, Бог стал мужчиной… Вот о чем говорят легенды, — последнее слово он произнес так, будто и не сомневался в том, что все это происходило едва ли не на его глазах, — А отголоски этих деяний превратили колдуний в олицетворение Тьмы. Позже светлое и темное сравнялось — и уже выбором людей стало бояться или уважать. Но…

— Что же? — поторопила его. Вот уж не думала, что ненавистный мне Скьёльд станет главным источником знаний. Стал. И даже наслаждался этой своей ролью.

— Светлое и темное никуда не делось. Так уж повелось — у всех одаренных сущность двойственна, как ночь и день, как наш мир. И ваше заклятие… стало бы оружием тени. Другой колдуньи. Но превратилось в благо света. Потому что глубоко внутри себя вы не способны убивать. Вы про жизнь, кюна…

Сглотнула.

Прошлась по библиотеке.

А потом устало опустилась в кресло и совсем не изящно потерла лицо.

— Вы так много знаете о произошедшем в ту ночь… Обо мне… — сказала с некоторой обидой.

— Не всё! — он, кажется, даже понял мои переживания, — Что-то я знаю от вас, от Ворона… да и множество донесений и людей с криками «Колдунья! Колдунья, покушавшаяся на короля!»

Передернулась. И ответила резко скорее по привычке, хотя уже поняла — грубоватость и напористая прямота в его натуре:

— Вы сами же кричали первым.

— И снова я не буду извиняться. Все так и было… но и у правды есть два лица. Я не знаю точно, что произошло тогда, я не ведаю ваших колдовских заклятий, но понимаю теперь, что вместо того, чтобы остановить силой своей инициации сердце короля, вы оживили оба.

— О чем вы? Мы и так были… живы прежде.

— Создали связь между вами двумя. Хотел бы я сказать «божественную», но, боюсь, боги сочтут это наглостью, а вы — насмешкой.

— Мне кажется… вы пытаетесь мне помочь? — спросила то, что хотела давно.

— О нет, — он ответил охотно. Уколол хрусталем. — Вы все еще дочь Асвальдсона и та, кто пришел с ножом за спиной. Но я хочу помочь королю.

— И как ему поможет то, что вы рассказали? Судя по предсказанию, единственное, что спасет его и замок — это притащить меня на круг и вонзить тот самый нож в мое сердце.

— Любое колдовство может быть двойственным, предсказания тоже. Кто были те умершие колдуны-камнетесы, что решили питать замок живыми? Я не знаю. Но даже если всеми вокруг обладает тень, ничто не мешает вам продолжать быть светом. Подумайте, кюна. Не на все вопросы можно ответить, и не на все следует отвечать мне.

Скьёльд коротко поклонился и вышел прочь.

А я осталась сидеть среди разоренных гнезд из книг и с сумятицей в голове.