Молчание

Глава 1

В 21.30 зазвонил телефон. Эмма потянулась за ним в карман, при этом отодвигая голову Лепестка, открыла и увидела, что звонит Эллисон. Никому другому она бы не ответила.

– Привет.

– Эмма?

Нет, это Эми, чуть не отрезала она. Честно говоря, если ты позвонила на ее номер, то кого ты ожидала в ответ? Но она этого не сделала, потому что это была Эллисон, и она почувствовала себя виноватой за одну секунду до того, как слова вылетели из ее рта.

– Да, это я, – сказала она вместо этого.

Лепесток повернул голову обратно на коленях, а затем заскулил, в то время как она пыталась вытащить молочную косточку из кармана своего очень помятого пиджака. Девять лет не сделали его более терпеливым.

– Где ты?

– Просто гуляю с Лепестком. У мамы болит голова, поэтому я подумала вытащить нас обоих из дома, пока она не убила нас. – Пора уходить. Она немного повернула голову, зажала сотовый телефон между подбородком и ключицей, и осторожно столкнула Лепестка со своих коленей. Затем она встала, пытаясь разгладить складки на куртке.

– Ты получила Е-мэйл от Эми?

– Какой Е-мэйл?

– Какой бы ни было. Как долго ты собираешься гулять?

Эмма пожала плечами. Эллисон не могла этого видеть.

– Не долго. Сколько сейчас?

– 9:30, – сказала Эллисон голосом, тон которого четко говорил, что она не верила, что Эмма не знала. Вот какая проблема с проницательными друзьями.

– Я посмотрю в ту же минуту как вернусь домой – там есть что-то, о чем ты хочешь предупредить меня, прежде чем я это сделаю?

– Нет.

– Должна я просто удалить его и обвинить в этом спам-фильтр? Нет, это шутка. Я посмотрю его, как только вернусь домой и позвоню тебе.

Лепесток, вернись! – Эмма свистнула. Когда пошел свист, он прозвучал высоко и проникновенно, и она практически услышала, как Эллисон передернуло на другом конце провода. – Черт возьми! Я должна идти, Элли.

Она захлопнула крышку телефона, засунула его в карман и прищурилась в темноту. Она смогла разглядеть только красную пластиковую ручку втягивающую привязь, как рыбий хвост в траве.

Слишком тихо.

–Лепесток!

Идея пробежки по ночному кладбищу была глупой. Кое-где было стратегическое освещение, там, где люди имеющие деньги, хотели его проводить, но в основном был лунный свет, и много плоских камней; не все надгробия были вертикальные. Еще там были такие старые деревья, что Эмма заинтересовалась, проели ли они корнями гробы, если конечно гробы тогда использовались. Корни местами выступали над землей и, если не повезет, то можно споткнуться и стесать лицо о кору дерева – прямо среди белого дня. А ночью не нужно даже быть невезучим.

Нет, тебе просто нужно поймать своего полуглухого ротвейлера, пока он не испугал какого-нибудь незнакомца на кладбище. Кладбище вместо кровавого было пустынным. Она развернулась на ногах.

– Лепесток, черт возьми! – Она остановилась, чтобы послушать. Она не могла видеть Лепестка, ведь он был черным ротвейлером, и было темно. С другой стороны, она могла слышать, как привязь ударялась о камень и стоящие венки, и она устремилась в том направлении, идя так быстро, как могла. Она ушибла пальцы ног полдюжины раз, потому что не было четкого пути через надгробные камни и маркеры, и даже когда она видела их – а луна была достаточно ярка – она не могла увидеть их вовремя.

Она никогда не брала с собой фонарь, так как не нуждалась в нем, она могла пройти к могиле Натана и обратно с закрытыми глазами. С другой стороны, идти за черной собакой, которая постоянно двигалась между совершенно незнакомыми маркерами не так просто.

Она задалась вопросом, что привлекло его внимание. Единственный человек, к которому он так бежал, была Эмма, и, обычно, это случалось когда она шла по дорожке из школы или входила в дом. Он лает если Эллисон или Майкл подходят к двери, и рычит как питбуль, когда появляются продавцы, переписчики населения или, время от времени, мормоны или Свидетели Иеговы, но большей частью он был не бегун. Не в эти дни.

Звуки ударяющейся привязи остановились.

Эмма впереди видела свет, у которого не было ни одного из обычных направлений компаса. Не уличный фонарь, но тусклое, оранжевое свечение, которое мерцало слишком часто. Однако она смогла рассмотреть короткий, виляющий хвост того, кто иногда был самой глупой собакой в мире. Облегчение было мгновенным. Лепесток стоял перед двумя людьми, один из которых, казалось, держал свет. А Эмма приезжала на кладбище, не для того чтобы встретить людей.

Она скривила губы, чтобы свистнуть, но во рту пересохло, и так или иначе, Лепесток, вероятно, не услышит ее. Смирившись с поражением, она засунула руки в карманы жакета и пошла к Лепестку.

Первое, что она сделала, это взяла его привязь; пластмасса была прохладной и немного влажной на ощупь, и что, минуту до этого, было гладким, теперь было поцарапанным и грубым. Хотелось бы надеяться, что мать не заметит этого.

– Эмма?

Когда вы никого не ожидаете встретить, встреча с любым знакомым повергает вас во что-то вроде шока. Она увидела его лицо, высокие скулы, и глаза, которые в темноте выглядели полностью черными. Его волосы, короткие над ушами и прикрывающие лоб, были того же чернильного цвета. Он был знакомым, но ей потребовалось время, что бы вспомнить откуда и найти в памяти его имя.

– Эрик? – Даже произнося имя, ее голос звучал неуверенно. Она смотрела, как неясная в темноте фигура сформировалась в Эрика, которого она смутно знала, стоящего рядом с кем-то, кто бы намного старше и менее видимый.

– Госпожа Брюль мой наставник, – сказал он, услужливо. – Одиннадцатый класс?

Она нахмурилась на мгновенье, а затем ее лицо очистилось.

– Ты – новенький.

– Новый, – он сказал, пожимая плечами. – Также старый, также старый, в самом деле. Не пойми неправильно, – добавил он, – но что ты делаешь здесь в столь поздний час?

– Я могу спросить у тебя тоже самое.

– Можешь.

– Прекрасно. Что ты делаешь здесь в столь позднее время?

Он снова пожал плечами, засовывая руки в карманы джинсов.

– Просто гуляю. Хорошая ночь для этого. Ты?

– Я в основном преследую свою очень раздражающую собаку.

Эрик посмотрел вниз на Лепестка, который не прекращал вертеть огрызком хвоста.

– Он не выглядит таким уж раздражающим.

– Да? Наклонись и пусть он подышит тебе в лицо.

Эрик рассмеялся, наклонился и опустил ладони на большой мокрый нос Лепестка. Лепесток обнюхал руки и залаял. И заскулил. Иногда, подумала Эмма, выуживая последнюю молочную косточку из кармана пиджака, эта собака была такой позорной.

– Лепесток, иди сюда. – Лепесток посмотрел через плечо, увидел молочную кость и заскулил. Просто... заскулил. Затем он снова поднял глаза, и в это время Эмма зафиксировала уверенную улыбку на губах, которые хотели изогнуться в противоположную сторону. – А кто твоя подруга?

– А Эрик, – одна рука над головой Лепестка, казалось, замерзла, полусогнутая.

– Какая подруга, Эмма?

А его подруга медленно повернулась к Эмме. Как только она это сделала, Эмма смогла, наконец, увидеть источник мерцания, почти оранжевый, свет. Фонарь. Бумажный фонарь, как те, которые можно было увидеть в витринах магазинов в китайском квартале. Это была странная лампа, бумага на двух проводах, а пламя было бледно-

голубым.

Это не имело никакого смысла, потому что свет, который она давала, не был голубым вообще. На ободе лампы были слова, которые Эмма не могла прочесть, хотя видела их достаточно четко. Они состояли из черных мазков, которые переходили в завитушки, а завитушки, в дрожащем огне лампы, казалось, росли и жили собственной жизнью.

Она моргнула и посмотрела вверх, мимо лампы и руки, которая держала ее.

Старуха наблюдала за нею. Старуха. Эмма привыкла думать о половине своих учителей, как о столь же “старых”, и вероятно горстке как о “древних” или “мумифицированных”. Ни один из них не выглядел, так как эта женщина. Фактически, учитывая венок обвисших морщин, который был ее кожей, Эмма не была уверена, что это была женщиной. Ее щеки запали, глаза были посажены так глубоко, что возможно это были только впадины; ее волосы, или, что это было, белые пучки, слишком длинные. У нее не было зубов или, казалось, что не было; черт, у нее не было губ.

Эмма не удержалась и сделала шаг назад.

Старуха сделала шаг вперед.

Она носила тряпки. Эмма слышала это описание прежде. Она даже видела его в кино раз или два. Никакой опыт не мог подготовить ее к этому. Не было ни одного куска ткани, размером больше, чем салфетка, хотя в сборе было целым в неопределенной форме платьем. Или сумка. Оранжевый свет, который излучал синий фонарь, поймал края различных цветов, но они были приглушены, мертвые вещи. Как упавшие листья. Как трупы.

– Эмма?

Эмма сделала еще шаг назад.

– Эрик, скажи чтобы она остановилась. – Она попыталась сдержать дрожь в голосе. Она попыталась сохранять тон вежливым. Это было трудно. Если бы немного открытый, запавший рот незнакомки произнес что-нибудь, то она была бы менее ужасающей. Но в тишине старуха колебалась через могилы, как будто она только что поднялась из одной и посчитала ее как ничто.

Эмма отошла назад. Старуха продолжала приближаться. Все медленно передвигалось, все – за исключением дыхания Эммы – было тихо. Тихое кладбище. Эмма пыталась заговорить, пыталась спросить старуху, чего она хочет, но в горле пересохло, и все, что вышло, это тоненький писк. Она сделала еще шаг и уперлась в надгробный камень; она спиной чувствовала его холод на уровне бедер. Стоя против узкой короткой стенки, Эмма уперлась в нее руками.

Старуха прижала фонарь к ее рукам. Эмма чувствовала, как разрушаются его края, поскольку ее руки обхватили их, изменяя форму мазков и загогулин. Холод прикоснулся к ее ладоням. Холод льда, холод зимних дней, когда вдыхаешь воздух, и он примораживает ноздри.

Она вскрикнула от шока и попробовала разъединить руки, но фонарь прильнул к ее ладоням, и никакая тряска не могла освободить их. Она старалась, но не видела, что происходит, потому что старые, морщинистые когти выскочили внезапно, как кобры из скелетов и обхватили щеки и подбородок Эммы, ее руки судорожно сжали фонарь.

Эмма почувствовала, что ее лицо тянут вниз, вниз в сторону пожилой женщины, и попыталась отступить назад, попыталась выпрямить шею.

Но не смогла. Все старые истории, которые она слышала в лагере, или сидя на коленях отца, вспомнились ей, и, хотя у женщины явно не было зубов, она вспомнила о вампирах.

Но не шея Эммы нужна была старухе. Она притянула к себе лицо Эммы, и, когда женщина открыта рот, Эмма почувствовала смрад – неприятное, сухое как пыль дыхание, но в то же время тошнотворное как мертвая гниющая плоть. Эмма закрыла глаза, так как лицо, как фрактал сложенное из линий морщин, приближалось к ней все ближе и ближе.

Она почувствовала как губы, наверное это были губы, прижались к тонким перегородкам ее век, и всхлипнула. Она не хотела издавать этот звук, но это все что она смогла выдавить из себя. Затем те же самые губы, с тем же самым дыханием прижались прямо ко рту Эммы.

Как ночной поцелуй.

Она попыталась открыть глаза, но ночь была полностью черной и безлунной, и было чертовски холодно. И поскольку она чувствовала, что холод сокрушает ее, она подумала как несправедливо, что этот последний поцелуй, этот нежелательный ужас, а не память о руках и губах Натана, она унесет в могилу.