Молитва о Рейн

Кроме того, если Уэс узнает, что я просто использую его для отвлечения, и на самом деле не хочу выжить, чем бы ни было то, что грядет, он может больше не позволить мне таскаться за ним. А таскаться за этим мудаком — это, вроде как, моя единственная причина жить в данный момент.

Я вздыхаю и оглядываю лес, молясь об озарении, которое поможет мне убедить его, что мы хотим одного и того же.

Выдохнув, наклоняюсь вперед и кладу локти на колени.

— Если бы только у нас был металлоискатель или что-нибудь в этом роде.

— Вот именно! — Уэс щелкает пальцами и указывает на меня тем же движением.

Я смотрю на него и мысленно даю себе пять, когда он отвечает на мое замечание сияющей в 100 мегаватт улыбкой.

— Вот оно, черт возьми, Рейн! Ты — гений! — Уэс встает и треплет меня за волосы, прежде чем поднять рюкзак с земли и расправить лямки, чтобы я могла просунуть туда руки. — Где ближайший магазин оборудования?

Я откидываю упавшие на лицо волосы и указываю в сторону шоссе.

— Едем!

— Ладно, ладно, — ворчу я, вставая и поворачиваясь так, чтобы он мог опустить мне на плечи это пятидесятифунтовое чудовище, — но если при входе будет деревенщина с автоматом, мы придумаем план Б.

Уэс смеется и разворачивает меня лицом к себе, хватая за плечи, чтобы рюкзак не опрокинул меня на землю.

То, как он смотрит на меня прямо сейчас, то, как его сильные руки ощущаются на моем теле, то, как его обнадеживающая улыбка заставляет целый рой бабочек порхать у меня животе, я бы, наверное, столкнулась лицом к лицу с пятью татуированными бандитами с автоматами, если бы это было тем, что нужно, чтобы Уэс был счастлив. Но ему я этого не говорю.

Девушке нельзя быть слишком уступчивой и согласной на все.

ГЛАВА XIII

Уэс

Мне нужно срезать путь через парковку «Бургер Пэлас» по дороге к шоссе. Очередь людей, ожидающих, чтобы войти в здание, огибает его по меньшей мере дважды, но трудно точно сказать из-за многочисленных стычек. Его Королевское Величество, Король Бургер, улыбается вниз на кричащую, пинающуюся, визжащую, толкающуюся в грудь, дергающую за волосы толпу со своего трона на цифровой вывеске ресторана. Я всегда ненавидел этого ублюдка, даже в детстве. Помню, как его сияющее лицо смеялось надо мной, когда мне приходилось рыться в его мусорных баках.

Богатенький хрен.

Я сворачиваю, чтобы не врезаться в голого малыша посреди парковки.

Когда притормаживаю, чтобы свернуть на шоссе, то замечаю, что одно из панорамных окон, на фасаде библиотеки, через дорогу, выбито.

Техно гремит прямо оттуда, я слышу его жесткий ритм даже сквозь шум мотора, а внутри светомузыка, словно на вечеринке. Представляю себе кучку подростков внутри, жадно глотающих сироп от кашля и обменивающихся, как памятными подарочками — ЗППП, но, когда я выруливаю на шоссе, из библиотеки вываливается старушка-топлес, держащая в руках то, что, готов поклясться, похоже на…

— Дилдо! — кричит Рейн, указывая прямо на старую леди, когда мы проезжаем мимо.

Я смеюсь и качаю головой:

— Полагаю, это ПССД⁶-оргия во Франклин-Спрингс.

Не думаю, что я сказал это достаточно громко, чтобы Рейн услышала меня через шлем, но она заливается смехом и хлопает меня по здоровому плечу.

— ПССД! — визжит она. — Ты видел, эта штука была длиной примерно в фут!

Я выжимаю газ и несусь, заставляя ее руки снова сомкнуться вокруг моего тела, а кончиками пальцев впиться в мои бока. Это чертовски глупо, но мне не нравится, когда Рейн обращает внимание на чей-то член. Даже если этот член сделан из резины и принадлежит вдове Авраама Линкольна.

Становится все труднее и труднее управлять байком на трассе, не только из-за брошенных и разбитых автомобилей через каждые десять футов, но и потому, что все мусорные контейнеры и баки по всему городу переполнены, и дорога, теперь тоже, превратилась в мусорную свалку. Я действительно должен сбавить скорость и сосредоточиться, чтобы не врезаться во что-нибудь, но это не мешает мне бросить взгляд на дом Рейн, когда мы проезжаем мимо.

Он выглядит точно так же, как и вчера вечером, за исключением того, что теперь в центре стеклянного окна на входной двери есть дыра размером с бейсбольный мяч.

Безумная сучка. Я рассмеялся.

Когда мы проезжаем мимо, задаюсь вопросом, что же, черт возьми, там произошло прошлой ночью? Рейн казалась такой расстроенной, когда вернулась и принесла все эти припасы, но, пока я спал, она пришла в норму и пошла обратно. Может быть, девочка ждала, пока ее отец отключится? А может быть, мамаша действительно вернулась домой? Или она просто…

— Бам!

Бугорок под колесами снова привлекает внимание к дороге, и внезапно мне начинает казаться, что я пытаюсь проехать через зыбучие пески. Байк еле движется и приходится крепче сжимать руль, чтобы эта чертова штука двигалась прямо.

— Дерьмо!

Съезжаю на обочину и хочу ударить себя кулаком в лицо. Я знал, что это произойдет и позволил себе отвлечься на одну гребаную секунду, и теперь у меня спустило колесо. Даже не заметил, на что наехал. Вот, как я был внимателен.

Ставлю байк на подножку, снимаю шлем и разворачиваюсь, готовый сказать Рейн, чтобы она убиралась к чертовой матери домой. На самом деле мне хочется закричать на нее. Хочу сунуть свой палец в это прекрасное маленькое личико и заставить ее плакать, чтобы смыло слезами весь гребаный макияж. Может быть, тогда она перестанет таскаться за мной, как потерявшийся щенок, и я, наконец, смогу снова сосредоточиться.

Но когда встаю, Рейн теряет свою хватку на моей талии. Ее глаза широко распахиваются, а руки описывают огромные круги в воздухе, когда она падает с задней части мотоцикла и приземляется на свой гигантский рюкзак, как перевернутая черепаха.

— Какого хрена, Уэс? — кричит девчонка, перекатываясь с боку на бок в жалкой попытке встать.

Смех из глубины моей черной испорченной души вырывается наружу, когда я смотрю, как симпатичная черепашка барахтается на земле.

Ее острый, как бритва взгляд пронзает меня. Он длится всего секунду, прежде чем она тоже начинает хохотать. Когда Рейн случайно фыркает, как свинья, ее покрытые толстовкой руки взлетают ко рту от стыда.

— Просто сними рюкзак!

Плачу сквозь смех, наблюдая, как она попеременно то пытается встать, то поддается собственному приступу хохота.

Рейн высвобождает руки из лямок, а я наклоняюсь и поднимаю ее содрогающееся тело с земли. Как только она выпрямляется, то падает мне на грудь, фыркая и икая, и прячет свое свекольно-красное лицо в мою свежевыстиранную рубашку.

И, как в том кошмаре, ее прикосновение — это все, что мне нужно для полной потери контроля над ситуацией, над своей силой воли, над собственным телом. Вместо того чтобы дать ей пинка под зад и отправить домой, как должен, я смотрю, словно заключенный в своем собственном сознании, как мои руки обнимают ее крошечные плечи и притягивают ближе.

Нет! Какого хрена ты делаешь, размазня? Отпусти ее!

Я кричу на себя, обзываю всеми возможными словами, но голос в моей голове заглушается эйфорическим порывом, который получаю оттого, что держу эту девушку. Она сжимает мою рубашку в своих кулачках и утыкается лицом мне в шею. Ее дыхание становится прерывистым, жарким, когда она хихикает, прижимаясь к моей коже. У нее холодный нос. И все, что могу сделать — это смотреть в смирении, как слизняк, в теле которого я живу, наклоняет свое лицо вниз и вдыхает аромат ее гребаных волос.

О, дерьмо! Какой ты жалкий!

Сахарная печенька. Она хохочет прямо, как животное с фермы. Выглядит — будто выброшенная фарфоровая кукла, которая совершила налет на гардероб подростка. И пахнет карамелью.

Отпусти ее, придурок! Припасы! Укрытие! Самозащита!

Вот, что тебе нужно!

Но это напоминание глухому в уши, потому что теперь мой глупый член тоже вышел из-под контроля. А почему бы и нет? Больше ничто меня не слушается. Он оживает и вонзается в мою молнию, тоже ища внимания Рейн. Я делаю маленький шажок назад, ровно настолько, чтобы удержаться от того, чтобы не пихнуть свой стояк ей в живот, как полноценный урод, и она тоже отступает.

То, что нужно.

Момент прошел.

Смех исчез.

Мы опускаем руки и начинаем идти.

Я несу рюкзак и толкаю «ямаху» — передняя шина почти полностью спущена. Рейн идет рядом. Я все еще тверд, и, наверное, буду всегда, — меня возбуждает даже то, как она краснеет и накручивает волосы на пальцы. Решаю сосредоточиться на дороге, чтобы не наехать и не наступить на обломки. Это именно то, что мне следовало делать изначально.

— Так… сколько еще осталось до магазина оборудования? — спрашиваю я, уставившись на асфальт перед собой.

— Эээ… — Рейн смотрит вдаль, как будто она его видит.

Эта часть дороги — не что иное, как старые фермерские дома, такие же, как и у нее, с несколькими неухоженными полями и кучей дерьмовых деревьев между ними. Никто ничего не выращивает. На их земле даже лошадей нет. Только груды автохлама и несколько ржавых гаражей.

— Может быть, минут пятнадцать-двадцать? Он находится на другой стороне этого холма, за ледовым катком.

Я усмехаюсь и качаю головой.

— Что?

— Ты просто звучишь так по-местному.

Рейн усмехается:

— Если ты думаешь, что я говорю по-деревенски, то ты не слышал…

— Нет, это не акцент, — прервал я, — просто здесь на юге все говорят тебе расстояние в минутах, а не в милях, и используют ориентиры вместо названий улиц.

— Ой, — рот Рейн раскрылся в удивлении, — и правда.

Я улыбаюсь, хотя моя огнестрельная рана начинает вопить от толкания байка вверх по этому бесконечному холму.

Она наклоняет голову набок, наблюдая за мной.

— Ты сказал: «Здесь на юге». Где ты был до того, как вернулся? На севере?

— Можно и так сказать, — я ухмыляюсь, бросая в ее сторону мимолетный взгляд, прежде чем снова уставиться на замусоренное асфальтовое покрытие, — какое-то время жил в Южной Каролине, а до этого в Риме.

— О, кажется, я была в Роме⁷. Это ведь недалеко от Алабамы, верно?

— Не в Роме, в Джорджии. В Риме, в Италии, — фыркнул я.

— Да ладно!

Рейн протягивает руку и хлопает меня по плечу, едва не задев пулевое ранение. Я вздрагиваю и делаю глубокий вдох, но она даже не замечает этого.

— О боже, Уэс, это просто потрясающе! А что ты делал в Италии?

— Был грандиозным европейским куском мусора по большей части.

Рейн наклоняется вперед, проглатывая мои слова одно за другим, как зернышки попкорна. Так что просто продолжаю фонтанировать.

— После того как уехал из Франклин-Спрингс, я нигде не задерживался дольше года — обычно несколько месяцев, а потом меня отправляли в следующий дерьмовый дом в следующем паршивом городе. Как только вышел из системы, то понял, что хочу убраться отсюда как можно дальше, черт возьми. Меня тошнило от маленьких городков. Тошнило от школы. Я устал оттого, что у меня нет никакого гребаного контроля над тем, куда иду и как долго остаюсь там. Итак, в свой восемнадцатый день рождения я проверил все ближайшие рейсы, нашел горячее предложение в Рим, а на следующее утро проснулся в Европе.

— Системы? — темные брови Рейн сходятся вместе. — Вроде патронажного воспитания?

— Ну, да. В любом случае, — я пинаю себя за то, что проговорился. И дело не в том, что меня это смущает. Просто не хочу говорить о худших девяти годах моей жизни сейчас. Да и вообще никогда, — Рим — это чертовски невероятно. Он древний и современный, деловитый и ленивый, красивый и трагичный — все одновременно. Я понятия не имел, что буду делать, когда доберусь туда, но как только сошел с самолета, уже́ знал — все будет в порядке.

— Каким образом? — Рейн так увлеклась моим рассказом, что наступила на валяющийся на улице глушитель и чуть не вспахала задницей все дорожное покрытие.

Я стараюсь не расхохотаться.

— Почти все говорили по-английски. Там были вывески на английском языке, меню на английском, уличные музыканты даже играли поп-песни на английском языке. Ну… я обменял свои доллары на евро, купил запасную гитару у одного из уличных исполнителей и провел следующие несколько лет, бренча классические рок-песни перед Пантеоном за чаевые.

Оглядываюсь, и Рейн смотрит на меня так, словно я — гребаный Пантеон. Глаза огромные, губы приоткрыты. Протягиваю руку и тяну ее к мотоциклу, чтобы она не ударилась головой о покрышку перевернутого микроавтобуса хонда, рядом с которым мы проходим.

— Тебе приходилось спать на улице? — спрашивает она, не моргая.

— Неа, я всегда находил у кого переночевать.

Она прищуривается.

— Ты имеешь в виду девушек? — когда я не поправляю ее, она закатывает глаза так сильно, что почти ожидаю, как они выпадут из орбит. — Ты направлял им в головы оружие и заставлял платить за твои продукты?

Я поднимаю на нее бровь и ухмыляюсь.

— Только тем, которые сопротивлялись.

Рейн морщит нос, как будто хочет показать мне язык.

— Так почему же ты уехал, если тебе так хорошо жилось с твоим классическим роком и итальянскими женщинами? — дерзит она.

Моя улыбка исчезает:

— Это было уже после того, как начались кошмары. Эй, осторожно!

Я указываю на осколок стекла, торчащий под странным углом на пути Рейн. Она смотрит на него ровно столько, чтобы избежать его, а затем снова обращает свое пристальное внимание на меня.

— Туризм полностью иссяк. Я больше не мог играть на улице, и не мог получить настоящую работу без визы. Как обычно, у меня не было выбора. Мой сосед по комнате был из Америки, чьи родители предложили оплатить наши билеты на самолет обратно в Штаты, так что… вот так я и оказался в Южной Каролине.

— Ты любил ее?

Вопрос Рейн застает меня врасплох.

— Кого?

— Ну, соседку по комнате, — ее большие глаза сужаются до щелочек, когда она делает саркастические кавычки вокруг слов «сосед по комнате».

Я ненавижу то, как сильно мне это нравится.

— Нет, — честно признаюсь я, — а ты его любила?

— Кого?

Я кидаю взгляд на желтые буквы, красующиеся на ее вздернутых сиськах.

— Парень, у которого ты украла эту толстовку.

Взгляд Рейн падает на худи, и она встает, как вкопанная.

Думаю, что это — да.

Скрестив руки на логотипе группы, Рейн поднимает голову и смотрит на что-то вдалеке позади меня. Это напоминает мне, как она выглядела вчера, когда наблюдала за той семьей в парке.

Прямо перед тем, как она свихнулась на хрен.

Блять.

— Эй… слушай. Извини. Я не имел в виду…

— Это его дом.

— А?

Я следую за направлением ее взгляда, пока не оборачиваюсь и не вижу желтый фермерский дом с белой отделкой, стоящий примерно в сотне футов от дороги. Он лучше, чем у ее родителей и даже больше, но двор такой же заросший.

— Тот парень, что живет по соседству, да? — стараюсь, чтобы злость не звучала в моем голосе, но зная, что этот кусок дерьма, который расстроил Рейн, находится где-то внутри этого дома… прихожу в ярость.

Когда девушка не отвечает, я оборачиваюсь и вижу, что она стоит ко мне спиной. Опускаю свою подножку, готовясь преследовать ее задницу, если малышка снова решит удрать, но стук таблеток о пластик говорит мне, что Рейн никуда не собирается.

Она нашла другой выход.

Моя куколка сует себе в рот болеутоляющее и засовывает бутылку обратно в лифчик. Все это время я практически слышу, как кровь приливает к моим вискам.

Кем бы не был этот пацан, он умрет.

— Рейн, дай мне одну вескую причину, почему я не должен ворваться в этот дом, вытащить подонка за горло и заставить его съесть свои собственные пальцы после того, как отрежу их своим складным ножом.

Рейн издает печальный смешок и снова поворачивается ко мне лицом:

— Потому что он уехал.

Я шумно выдыхаю. Спасибо, блять.

— Он уехал со своей семьей несколько недель назад. Они хотели провести 23 апреля в Теннесси, откуда родом его родители, — усмехается Рейн и закатывает глаза.

23 апреля. Вот как его называют люди, когда не хотят произносить слово «апокалипсис». Как будто это гребаный праздник или что-то в этом роде.

Рейн смотрит на меня со смесью горя и ненависти в своих прищуренных глазах, и черт, — я знаю это чувство. Ненависть помогает пережить предательство. Или, по крайней мере, так было со мной.

А теперь я вообще этого не чувствую.

Перегнувшись через байк, обнимаю ее за плечи и притягиваю к себе. Рейн наклоняется через кожаное сиденье, чтобы обнять меня в ответ. Кровь приливает к моим сердцу и члену. Все, что я хочу сделать — это целовать ее до тех пор, пока она не забудет о существовании этого идиотского фермерского мальчика, но не делаю этого. Не потому, что она слишком ранима. Просто боюсь — не смогу остановиться.

— Эй, посмотри на меня, — говорю, изо всех сил стараясь не вдыхать снова запах ее гребаных волос.

Две большие голубые радужки глядят на меня из-под двух испачканных черным век, и мольба, которую я вижу в них, заставляет мою душу болеть.

— Послушай профессионала в этом вопросе. Меня бросали столько раз… — я заставляю себя улыбнуться. — Все, что тебе нужно сделать, это сказать: «Пошли они на хрен» и двигаться дальше.

— Я не знаю, как это сделать, — глаза Рейн просят, умоляют о чем-то, что избавит ее от боли.

Узнаю этот взгляд, но даже не помню, каково это — чувствовать себя покинутым.

Потому что сейчас — я — тот, кто оставляет.

Боль даже не знает моего будущего адреса.

— Это очень просто, — я ухмыляюсь, — сначала ты говоришь: «Пошли они, — а потом добавляешь, — на хрен».

Рейн улыбается, и мой взгляд падает на ее губы. Они пересохли и распухли от едва сдерживаемого плача, и когда губки шепчут: «Пошли они на хрен», — клянусь, я чуть не кончаю в штаны.

— Хорошая девочка, — шепчу в ответ, не в силах оторвать взгляд от ее ротика. — А теперь пойдем подожжем его дом.

— Уэс! — вопит Рейн, шлепая меня по груди с едва заметной улыбкой. — Мы не будем поджигать дом.

Она поворачивается и снова идет к магазину, и я позволяю ей идти впереди. Не потому, что не хочу поджечь дом этого маленького засранца. Я хочу. Но только потому, что из-за руля перевернутого микроавтобуса на меня смотрит мертвая женщина.

ПССД⁶-оргия — BYOD — принеси свой собственный девайс

в Роме⁷ — Rome — город в штате Джорджия; написание и произношение на английском идентично г. Рим, Италия

ГЛАВА XIV

Рейн

К тому времени, как мы добираемся до магазина «Buck's Hardware» (Оборудование Бака), я чувствую себя потрясающе. Солнце светит, мои таблетки подействовали, Уэс мил со мной, и я не могу дождаться, чтобы забраться на эту вывеску и нарисовать столь необходимую букву «F» вместо «B».

Боже, я не могу поверить, что рассказала ему о Картере.

А чего ты ожидала, ведя Уэса мимо дома экс-бойфренда.

Я такая идиотка.

На заметку: держаться дороги, не отвлекаться.

Я киваю сама себе, следуя за Уэсом через парковку. Он опять весь такой серьезный, замедляет шаг и тянется за пистолетом, когда мы приближаемся к разбитой входной двери. Боже, это очень утомительно — пытаться пережить апокалипсис.

Я просто стараюсь быть немного в отрешенном состоянии, чтобы не плакать все время, но это достаточно трудно.

Уэс ставит мотоцикл на подножку рядом с входной дверью и бросает на меня предостерегающий взгляд, который напоминает мне то, как он описывал Рим. Ласковый, но твердый. Зрелый, но юный.

Густые темные брови затеняют бледно-зеленые глаза. Мягкие каштановые волосы слегка задевают жесткую щетину на подбородке. Цветная гавайская рубашка покрывает изрезанные черные татуировки. Меня тянет к мальчику в нем и пугает мужчина, и я почти уверена, что приняла бы пулю за них обоих, хотя даже не знаю их фамилии.

Но, честно говоря, сейчас, наверное, приняла бы пулю за кого угодно. Это ожидание смерти убивает меня.

Стекло на входной двери было выбито, и Уэсу, похоже, это не нравится. Он останавливается у стены рядом с дверью с пистолетом наготове и дергает головой, показывая, что я должна встать сбоку у входа, а не стоять прямо перед ним, как тупица.

— А, ну да.

Подбегаю к стене рядом с Уэсом, и вот тогда слышу тихие, низкие голоса внутри здания.

Парень поворачивается ко мне так, что наши лица оказываются в нескольких дюймах друг от друга, и я задерживаю дыхание. Знаю, что он не собирается целовать меня — это даже не имеет смысла, — но мое тело, кажется, не знает этого. Оно все пульсирует и горит, когда губы Уэса касаются края моего уха.

— Я отдам тебе рюкзак, чтобы мне было легче там передвигаться. А ты оставайся здесь и следи за мотоциклом.

Я решительно мотаю головой:

— Нет. Я тоже иду.

— Нет, не идешь, — шипит Уэс сквозь стиснутые зубы.

Он опускает глаза, и я чувствую, как его рука обвивает мою. Смотрю вниз, сердце колотится в груди, когда красавчик сжимает мои пальцы вокруг рукоятки пистолета.

— Я не смогу сосредоточиться с тобой там, и поверь мне, эти парни тоже не смогут, — глаза Уэса скользят вверх по моему телу, и последние остатки сил к сопротивлению испаряются. — Оставайся здесь. Пожалуйста.

Я сглатываю и киваю, чувствуя, как груз его доверия опускается мне на плечи вместе с тяжестью рюкзака. Затем парень поворачивается и открывает дверь.

Не знаю, как Уэс это делает, но стекло под его ногами даже не хрустит, когда он на цыпочках входит и бесшумно закрывает за собой дверь. Я смотрю сквозь разбитое стекло, как мой спутник исчезает из виду.

Это плохо. Болеутоляющие действуют в полную силу, и не могу сказать, ушел ли он пять секунд или пять минут назад. Одна моя рука кажется тяжелее другой. Это очень странно. Я сгибаю правый локоть и замечаю маленький черный пистолет в своей руке. Пытаюсь проморгаться. Как он туда попал?

Вдалеке гремит гром, хотя светит солнце. Ничто больше не имеет смысла. Мне бы сейчас следовало быть в колледже. Я должна была бы работать неполный рабочий день в какой-нибудь дерьмовой забегаловке, снять квартиру с Картером, приютить кошку и назвать ее Пятнышко.

Но вместо этого я стою рядом с «Оборудованием Бака», держа пистолет и охраняя заляпанный грязью байк незнакомца, в то время как он пробирается внутрь магазина, чтобы украсть металлоискатель, который поможет найти скрытое бомбоубежище, потому что четыре всадника апокалипсиса придут через два дня, согласно необъяснимому сну, который мы все видим.

Я снова слышу гром, только на этот раз он доносится изнутри здания.

— Грох!

Мое сердце выскакивает из груди, когда звуки борьбы — приглушенное мычание, удары дерущихся людей, грохот падения человеческого тела на пол, шум рассыпавшегося на пол товара — вырываются наружу через отверстие в двери. Я не думаю — просто реагирую.

Дергаю за ручку свободной рукой и врываюсь внутрь, мой гигантский рюкзак толкает меня при каждом шаге. Это место не было разграблено, как «Хаккаби Фудз», но в левой части магазина опрокинут торцовый стеллаж с удобрениями, и повсюду валяются пластиковые контейнеры и маленькие круглые гранулы.

Я бегу в том направлении и еще никого не вижу, но слышу голос Уэса, доносящийся из глубины магазина:

— Рейн, убирайся отсюда нахер.

— Рейн? — спрашивает другой мужской голос.

Сразу узнаю его.

— Квинт? — я чуть не поскользнулась на рассыпанном удобрении, когда повернула за угол и увидела Квинтона Джонса, моего приятеля с детского сада, стоящего в конце прохода с охотничьим ружьем его отца, направленным на Уэса.

Красавчик стоит спиной ко мне и, кажется, держит Ламара Джонса, младшего брата Квинта, как живой щит. Отсюда я ничего не могу сказать, но судя по тому, где находится рука Уэса, догадываюсь, что к горлу Ламара прижат карманный нож.

— Квинт! — кричу. — Я не знала, что вы все еще в городе!

Мой одноклассник держит пистолет направленным на Уэса, но его мрачное лицо расплываются в широкой улыбке, когда он видит меня.

— Рэйнбоу Уильямс! Черт тебя дери! Где ты была, подруга?

Я направляюсь прямиком к своему приятелю, но как только оказываюсь на расстоянии вытянутой руки от Уэса, он толкает Ламара к своему брату и хватает меня, чтобы использовать вместо щита. Даже не осознаю, что мой спутник забирает пистолет обратно, пока не вижу, что он вытянут перед нами и нацелен на Квинта.

Теплое дыхание Уэса касается моей щеки, когда он говорит:

— Ты можешь сказать ему «привет» отсюда.

Я удивленно смеюсь и машу рукой парню, с которым когда-то играла в могучих рейнджеров на детской площадке.

— Привет, Квинт, — хихикаю я. — Это мой новый друг Уэс. Уэс, это Квинт и Ламар. Квинт учился со мной в одном классе в школе, — поворачиваю голову к своему новому приятелю и шепчу достаточно громко, чтобы все услышали. — Он лайфер.

Квинт закатывает свои черно-карие глаза и толкает локтем брата.

— И вот, мы снова в дерьме.

Ламар разминает свою челюсть, которая, как я теперь вижу, слегка распухла, и сердито смотрит на Уэса. Он отрастил волосы с тех пор, как мы виделись в последний раз. Верхняя часть теперь в коротких дредах. Мне это нравится.

Уэс убирает пистолет в кобуру, но левой рукой крепко обнимает меня за плечи. Мне это тоже нравится.

— Значит, ты не веришь в эти кошмары? — спрашивает он Квинта. Его тон стал более легким и дружелюбным.

Я знаю, что он делает. И это, кажется, работает.

Квинт опускает винтовку, втыкает ее в землю, как трость, и пускается в одну из своих многочисленных теорий заговора:

— Все, что тебе нужно сделать, это посмотреть на то, кто умирает, а кто становится богатым, чтобы понять, что творится какое-то дерьмо. Если вы спросите меня, я думаю, что все это — кошмары и все такое, было спланировано правительством, чтобы заставить всех людей — бедных и темнокожих убить друг друга. Пусть мусор сам себя выносит, понимаешь?

— Да, и генеральный директор «Бургер Пэлас» тоже в этом замешан, — вмешался Ламар.

Его голос звучит грубее, чем я помню. Не знаю, то ли это из-за полового созревания, то ли потому, что он пытается казаться жестче перед Уэсом. В любом случае, это довольно забавно.

Уэс фыркает в знак согласия.

— Этот ублюдок совершает убийство.

Я смеюсь.

— Действительно! Вчера они пытались взять с меня восемьдесят семь долларов за Апокалипсис! (в шутку преувеличивает на 40 баксов)

— Вот видишь! — Ламар направляет руку в мою сторону. — О чем я говорил!

Квинт опускает руку Ламара обратно вниз.

— Итак, что же привело вас в этот прекрасный день в этот замечательный магазин? — спрашивает он, разглядывая нас чуть более подозрительно.

Уэс поворачивает голову в сторону входной двери.

— У моего байка спустило колесо.

— И нам нужен металлодетектор, — выпаливаю я.

Уэс злобно глянул на меня и крепко сжал плечо.

Упс.

— Металлодетектор? — повторяет Квинт, поднимая бровь.

— Вы че, ищете сокровища? — прыснул Ламар и, поморщившись, обхватил свою распухшую челюсть.

— Да. Я почти уверена, что у моего отца такого добра навалом, закопанного на заднем дворе. Ну, вы все его знаете.

Квинт и Ламар ухмыляются и многозначительно переглядываются. Все в этом городе считают Фила Уильямса сумасшедшим, старым пьяницей и затворником. Они не особо-то и ошибаются.

— А что вас привело? — спрашиваю я, стараясь как можно быстрее увести разговор от темы моего отца.

— Зашли взять моторного масла, — Квинт бросает на Ламара тот же взгляд, что и Уэс на меня. Ламар его игнорирует.

— Мы убираемся отсюда.

— Правда? Как? — спрашиваю я. — Дороги так плохи, что нам даже из чертова ресторана не удалось добраться сюда, не проколов шину.

Ламар улыбается:

— Нам не нужно волновать о шинах.

Квинт свирепо смотрит на своего брата, который не понимает намека, а затем переводит свое внимание на меня:

— Ну что ж, лучше мы пойдем, — его темные глаза перебегают с меня на Уэса и обратно. — Ты в порядке?

Что-то в тоне Квинта подсказывает мне, что он без колебаний всадит пулю в этого белого парня, если я попрошу об этом. Люблю его за это.

Оглядываюсь на Уэса и улыбаюсь.

— Да, я в порядке.

Уэс не отпускает меня, пока за Квинтом и Ламаром не захлопывается дверь. Затем он разворачивает меня и сжимает мои плечи так сильно, будто собирается раздавить их голыми руками.

Я вздрагиваю и готовлюсь к лекции, которая, как понимаю, скоро последует: «Бла-бла-бла, ты никогда не слушаешь, бла-бла-бла, что бы я тебе не сказал», — но вместо этого слышу, как Уэс делает глубокий вдох и тяжело выдыхает. Я открываю один глаз и смотрю на него. Его челюсти сжаты, глаза прищурены, но он не кричит. Пока не кричит.

Приподнимаю второе веко и слегка улыбаюсь ему.

— Не сердись на меня. Я знаю, ты сказал…

Но прежде, чем успеваю закончить свои извинения, Уэс притягивает меня к себе и с силой прижимается своими губами к моим в голодном поцелуе.

Мое тело на секунду застывает, полностью захваченное врасплох, но, когда он хватает меня за затылок и скользит своим теплым языком по моему рту, а я начинаю задыхаться, — внутри вспыхивает отчаянное желание. Приподнимаюсь на цыпочки и целую его в ответ, а перед моими глазами расцветают разноцветные огоньки. Он срывает рюкзак с моих плеч и бросает на пол, прежде чем толкнуть меня к полкам со средством для борьбы с сорняками. Сначала его ладони ложатся сзади на мою шею, затем обхватывают лицо. Потом он стискивает талию и крепко сжимает ягодицы. Его грудь прижимается к моей. Уэс впихивает свое бедро между моих ног, и когда он двигает бедрами вперед, я чувствую, что его член уже твердый, как камень, прижимается к моему животу.

— Уэс, — моя мольба едва слышна, когда она исчезает под натиском его безжалостных губ.

В ответ мой похититель крепче сдавливает мои бедра и сильнее вжимается в меня. Я чувствую, как внизу живота все сильнее ноет и давит, и весь мир, который нас окружал, исчезает.

— Ты никогда… блять… не слушаешь меня, — рычит он между поцелуями.

— Я знаю, — тяжело дышу я, обхватывая коленом его бедро и сдвигаясь так, чтобы его твердость теперь была между моих ног, — мне очень жаль.

Темп Уэса становится еще более мучительным. Я цепляюсь за его плечи, посасываю его кружащийся язык и задерживаю дыхание. Мое тело сотрясают едва заметные судороги. Ноги дрожат от нарастающего давления.

— Уэс…

Двигаюсь навстречу ему, принимая всю силу его натиска, чувствую член прямо там. Лишь два слоя ткани разделяют нас. Знаю, что он также отчаянно нуждается во мне, как и я в нем. О, да. Стону ему в губы и сотрясаюсь, когда земля подо мной вдруг сдвигается и я падаю.

Но не падаю на пол — полки падают.

А с ними две сотни пластиковых бутылок уничтожителя сорняков.

Я открываю глаза при звуке удара и обнаруживаю, что Уэс самодовольно ухмыляется. Его губы распухли, а глаза прикрыты. Он мертвой хваткой держит мою руку, затем медленно отпускает, когда я оборачиваюсь и смотрю на повреждения позади нас.

Мои щеки горят огнем, когда понимаю, что только что произошло. Какая же я жалкая! Уэс — бог секса, а я только что кончила в трусики и опрокинула полку с ядом лишь от поцелуя. Не могу даже смотреть ему в лицо.

Cнаружи гремит гром — на этот раз по-настоящему, — и чувствую, как его щетина касается моей щеки.

— Как бы мне ни хотелось продолжить с того места, где мы остановились, я думаю, что скоро пойдет дождь. Нам лучше идти, — он шлепает меня по заднице и уходит, давая мне и моему ярко-красному лицу столь необходимое время, чтобы успокоиться.

«Так… это случилось», — думаю я, глядя на причиненный нами ущерб.

Жду, когда придет моя следующая мысль, чтобы пересмотреть каждый аспект этого события: чтобы восхититься тем, что полки были расположены достаточно далеко друг от друга и, если бы одна из них упала, это не вызвало бы реакцию домино; чтобы испугаться и напридумывать, что все было еще ужаснее, чем на самом деле, — но в моей голове нет ничего, кроме теплого, мягкого, приятного чувства. Я жду и жду, моргаю на наш беспорядок, улыбаюсь себе, но все равно ничего не приходит.

Не знаю, как долго стою там, восхищаясь тишиной в своей голове, но это самое близкое к облегчению чувство, которое я ощущала за последние недели.

Уэс сделал то, чего весь алкоголь и все обезболивающие в мире сделать на смогли. С помощью всего лишь своего тела и внимания он заставил все это просто исчезнуть. Все воспоминания. Все потери. Всю эта никчемность, одиночество, безнадежность и страх. За несколько минут я освободилась от всего.

Надеюсь, он сделает это снова.

Бродя по коридорам магазина техники, позволяю своему разуму фантазировать о возможности выживания. Может быть, прожить еще немного будет не так уж и плохо… если бы я была с Уэсом.

Может быть, мы могли бы сделать друг друга счастливыми в нашем бомбоубежище, построенном для двоих. Возможно, как только найдем его, то сможем снова повторить произошедшее, но уже без одежды.

Расплывчатые, зернистые образы мальчишеского лица Картера начинают красться на цыпочках, вторгаясь в мое вызванное химическими веществами состояние блаженства. Его не было всего около месяца, но я уже почти не помню, как он выглядел, как звучал его голос. Каково это было, когда мы тайком выбирались из дома и занимались любовью на одеяле под звездами, спрятавшись за высокой, по пояс, травой на неухоженном поле Олд Мэн Крокерс.

Это не было похоже на то, что Уэс только что сделал. Я точно знаю.

Или было? Не помню.

Делаю два или три круга по магазину в изумлении, прежде чем замечаю Уэса, стоящего на коленях рядом со своим грязным мотоциклом прямо перед входной дверью. Он заправляет волосы за ухо, пока возится с шиной, и я не могу не восхищаться его великолепным профилем. Это безумие — думать, что кто-то настолько красивый выбрался из Франклин-Спрингс. Я рада, что он уехал. Ему здесь не место. Люди здесь… простые. Или, по крайней мере, они были такими до того, как начались кошмары. Теперь же большинство из них покинули город, покончили с собой или были убиты.

Впрочем, не мне судить. Я уже подумывала о том, чтобы сделать одну из этих трех вещей самой. Пока не появился Уэс.

Делаю еще один круг, на этот раз действительно обращая внимание на товар, и обнаруживаю, что в магазине нет металлодетекторов.

Моя надежда сдувается, как шина на «ямахе» Уэса. Как же мне сказать ему, что мы проделали весь этот путь и получили проколотую шину зря? Я не могу… не буду… просто нужно подумать. Закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться, но ничего не получается. Это ирония судьбы. Последнее время я хотела лишь одного — стереть все в своем мозгу, и теперь, когда Уэс и обезболивающие подарили блаженную тишину, мне нужно вернуть мысли обратно.

Я еще немного побродила по магазину, и, как раз в тот момент, когда уже была готова признать свое поражение, заметила несколько гигантских магнитов, сгруппированных вместе на полке возле двери. Они похожи на круглые металлические диски с отверстием посередине, а табличка под ними гласит, что магниты могут поднимать до девяноста пяти фунтов.

— Спасибо тебе, господи, — шепчу я, поднимая ладони к потолку, выложенному плиткой.

Нахожу желтую нейлоновую веревку в другом проходе и с помощью садовых ножниц отрезаю от нее два шестифутовых отрезка. Я просовываю по одному в отверстие каждого магнита и завязываю его, надеясь, что мы с Уэсом сможем просто тащить магниты за собой, прочесывая участок леса. Если они могут поднять почти сотню фунтов, то магнит притянется к металлической двери под сосновыми иглами. Едва ли мы это не почувствуем. Так ведь? Может сработать.

Должно сработать.

Я выбегаю на улицу с рюкзаком и самодельными магнитами на веревке, горя желанием показать свое новое изобретение. Уэс смотрит на меня, накачивая с помощью ручного насоса только что залатанную шину, но тут все мое возбуждение исчезает в один миг. Сразу за навесом над входом, небо из ярко-голубого превратилось в грифельно-серое. Молнии сверкают вдалеке, и крупные капли дождя ударяют по асфальту парковки так сильно, что кажется, будто он кипит.

— Ты был прав насчет дождя, — бормочу я, глядя на то, во что превратился наш прекрасный весенний день.

Раскат грома ударяет с такой силой и так близко, что из разбитой двери вылетает кусок стекла. Я подпрыгиваю от звука, с которым он разбивается о бетон позади меня.

Уэс смотрит на меня.

— А мы можем… Ты можешь вести эту штуку под дождем?

Он так задирает брови, будто я задала глупейший вопрос:

— Это грязный байк. Немного грязи ему не повредит.

Я улыбаюсь, впервые слыша у него деревенский выговор.

Наверное, он все-таки из Джорджии.

— Ты боишься небольшого дождика? Я могу отвезти тебя домой, если…

— Нет! — выпаливаю я, прежде чем успеваю немного расслабиться и успокоиться. — Нет, все в порядке.

Уэс покосился на меня, а затем продолжил накачивать шину.

— Чем скорее мы найдем это убежище, тем лучше. У меня такое чувство, что местные вот-вот сожгут весь этот дерьмовый город дотла.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что по пути сюда из Чарльстона я проехал по меньшей мере через двадцать таких же дерьмовых городишек, как этот, и все они горели. Включая Чарльстон. Вот, почему я уехал.

— Оу.

Я полная идиотка! Уэс приехал во Франклин даже без зубной щетки, и мне не пришло в голову поинтересоваться, почему!

Спасибо, гидрокодон!

— Тебе пришлось уехать из-за пожаров?

— Ага, — отрывисто отвечает Уэс, сжимая шину, чтобы проверить насколько она твердая. — Я жил на Фолли-Айленд и обслуживал столики в маленьком тики-баре, — он не смотрит на меня, но, по крайней мере, говорит. — Владельцы были хорошими людьми. Они разрешили мне играть на гитаре по выходным, чтобы я мог заработать дополнительные чаевые.

Уэс также рассказывал об игре на гитаре в Риме. Я не знаю, почему, но мне так трудно представить его музыкантом. Имею в виду, конечно, он выглядит так, как будто только что сошел со сцены — с этими волосами в стиле гранж-рок и способностью выглядеть непринужденно и круто в любом наряде, не говоря уже о его поразительно-красивом лице, но все художники и музыканты, которых я знаю — милые и чувствительные. Уэс даже и близко не в том зип-коде⁸, что милый и чувствительный.

— После того, как все начало отключаться, — продолжил он, добавляя еще пару нажимов, — они сказали, что будут продолжать подавать, пока у них не закончится еда. Делать мне больше было нечего, и я вызвался им помочь.

Я улыбаюсь про себя, представляя, как он ворчливо обслуживает столики на пляже в джинсах, армейских ботинках и гавайской рубашке — его неудачная попытка совместить пляжный и военный стиль.

— В пятницу вечером в дом ворвались местные жители, крича о пожарах. Телефонные линии были уже отключены, так что к тому времени, как до нас дошла весть, половина острова уже сгорела… включая дом, в котором я жил. — Уэс завинчивает колпачок на сопле шины, когда ветер меняет направление, и нас начинает поливать косым дождем.

Я прикрываю лицо рукой.

— О боже, Уэс. Мне так жаль. Кто-нибудь пострадал?

Он встает и вытирает грязные руки о джинсы.

— Мой сосед по комнате отделался легкими ожогами, но я не стал ждать, чтобы узнать о ком-то еще. Отдал свой бумажник и все, что в нем было моему приятелю по улице в обмен на грязный мотоцикл, украл пистолет и кобуру из его шкафа, прежде чем уйти, и убрался нахуй из города. — Как по команде, ветер раздувает легкую рубашку Уэса, как красивую цветочную занавеску, обнажая смертельное оружие, которое он прячет под ней.

— Но я встретила тебя в субботу утром.

Наконец Уэс, прищурившись, из-за дождя, хлещущего на него сбоку, смотрит на меня:

— Ехал всю ночь. Я решил, что если мир будет гореть, то мне лучше спрятаться под землей.

— И вот, ты здесь.

Уэс смотрит вокруг и приподнимает темную бровь, выражая, что он не слишком впечатлен местом.

— Да. Здесь.

— Знаешь, я вроде даже рада, что твой дом сгорел, — улыбаюсь, сжимая диски еще крепче.

Губы Уэса недовольно поджаты, затем уголок рта приподнимается, когда его влажные зеленые глаза опускаются на мою грудь.

— Что там у тебя?

Смотрю вниз.

— О, я сделала металлодетекторы! — поднимаю большие серые металлические круги, чтобы показать ему мое оригинальное изобретение. Из-за всех моих болеутоляющих я не чувствую своего лица, но если бы могла, то уверена, оно бы чертовски болело от этой дурацкой ухмылки.

Глубокий смех раздается в груди Уэса. Я чувствую, как он вибрирует по всему моему телу, заставляя каждый волосок встать по стойке смирно. Воздух напряжен — и не только из-за грозы.

Скажи, что я хорошо придумала.

Скажи, что гордишься мной.

Скажи, что не отпустишь меня.

Уэс открывает рот, но ничего из этого не говорит. Он делает два шага ко мне, протягивает руку, выхватывает магниты, как будто они ничего не весят, и произносит:

— Я тоже рад, что мой дом сгорел.

Моя улыбка становится маниакальной. Я отступаю назад, чтобы затем кинуться на него с объятьями, когда взрыв такой силы, как от атомной бомбы, заставляет нас обоих пригнуться и прикрыться. Удар молнии с громким треском выбивает остатки стекла из двери и заставляет металлический навес над нами вибрировать, подобно камертону. Сильно звенит в ушах и я едва замечаю, что Уэс кричит на меня. Моргаю и пытаюсь избавиться от шока.

— Это была гребаная крыша! Ну же!

Уэс разворачивает меня и засовывает магниты в наш уже переполненный рюкзак. Затем он надевает шлем и запрыгивает на мотоцикл. В ту секунду, когда мои руки обхватывают его за талию, он жмет на газ и мы ныряем в водяной поток. Я указываю на просвет в лесу через дорогу, где начинается тропа. Затем, цепляясь за Уэса одной рукой, изо всех сил пытаюсь выдернуть капюшон своей толстовки из-под рюкзака и надеть на голову, пока мы летим через то, что кажется бесконечным водопадом. Дождь колотит по нам так сильно, что я задаюсь вопросом, не идет ли град.

Когда мы въезжаем в лес, дождь уже не так бьет, но он такой же сильный и затапливает тропу густой коричневой грязью.

— Вытри мне визор! — Уэс кричит мне, не имея возможности отпустить дроссель или сцепление.

Я использую левую руку, как стеклоочиститель, но в ту секунду, когда останавливаюсь, Уэс кричит мне, чтобы я продолжала это делать.

— Просто сними его! — кричу в ответ, но Уэс мотает головой в ответ.

Молния вспыхивает перед нами в сотне ярдов (91 м.). Я кричу, когда от сосны, в которую ударила молния, летят искры, одновременно с шумом и треском от падающего дерева.

Скользнув в сторону, Уэс внезапно останавливается и стаскивает шлем с головы.

— Ни хрена не вижу!

— Я тоже, — кричу, держась за него обеими руками и прижимаясь лбом к его спине. Мое худи промокло насквозь, но, по крайней мере, оно защищает мои глаза от дождя.

Все больше хлопков и треска эхом раздаются вокруг нас, когда мертвые ветки падают с большой высоты.

Уэс бормочет что-то, чего я не могу расслышать, прежде чем возобновить движение. Держусь крепко, не поднимая головы, пока он разгоняется. Дождь усиливается, давая мне понять, что мы больше не в лесу, поэтому поднимаю глаза.

И сразу хочу блевануть.

Уэс несется через открытое поле к тому месту, где мне сейчас меньше всего хочется быть.

В единственное место, которое пустует. И он это знает. В желтый фермерский дом с белой отделкой.

зип-код⁸ — почтовый индекс; в данном случае указывает на большое различие; часто употребляется в ситуации, когда отношения между девушкой и парнем проблематичны из-за дальнего расстояния места проживания.

ГЛАВА XV

Уэс

Я въезжаю во внутренний дворик этого маленького говнюка и использую свой шлем, чтобы выбить стекло в задней двери. Надеюсь, Рейн не соврала, что его семья уехала из города. Единственное, что сельские жители любят больше бога, — это их чертовы пушки. Может выйти скверно.

Я просовываю руку внутрь и открываю засов, радуясь, старой школе, которая не требует ключа. Обернувшись, вижу, что Рейн стоит на крыльце, накинув на голову капюшон, и смотрит на дом так, словно тот обирается съесть ее заживо. Хватаю ее за локоть и втаскиваю внутрь, когда еще одна молния ударяет в лес, как ядерный снаряд.

Как только дверь закрывается — или то, что от нее осталось, я откидываю мокрые волосы с лица и топаю через кухню. Блять, не могу поверить в это дерьмо. Меньше, чем в миле отсюда есть бетонное укрытие от радиоактивных осадков, но я нахожусь в спичечном коробке посреди грозы.

Щелкаю выключателем, и две люминесцентные лампы над головой вспыхивают с глухим жужжанием.

По крайней мере электричество еще не отключилось.

Я даже не проверяю воду. Сейчас с неба ее обрушивается столько, что нам хватило бы на всю жизнь.

Кухня в точности такая же деревенская, как я и ожидал — бежевые обои с петухами на всех стенах, банки для печенья в форме петухов, маленькие петушиные солонки и перечницы.

— Твой парень точно любит петухов (cock — петух, член), — поддразниваю я, но, когда оборачиваюсь, Рейн все там же, где стояла, у задней двери, глядит на лужу, растекающуюся у нее под ногами. — Ты в порядке?

Она съежилась и ее лицо полностью скрыто под насквозь промокшим капюшоном.

— Я… я не хочу быть здесь, — бормочет девушка, не поднимая глаз.

— Ну, значит, нас таких двое, — я открываю ближайший к себе шкаф. Блюда. Следующий. Еще тарелки. Следующий. Кружки с гребаными петухами на них. — Думаешь, твой парень оставил что-нибудь поесть?

Если бы я думал, что у меня есть шанс трахнуть эту девчонку, то перестал бы напоминать ей о том, что у нее есть парень, который, возможно, все еще жив, но: а) не могу вспомнить имя этого маленького говнюка, поэтому должен называть его «твой парень», б) основываясь на том факте, что мы стоим сейчас на его чертовой кухне, я почти уверен, что секс исключен из меню.

Керамический петух заглядывает прямо мне в душу как раз перед тем, как я захлопываю четвертый шкафчик.

Петушиный замок. Буквально.

Я, наверное, мог бы проехать немного дальше и отвезти нас к дому Рейн, но после того, как она вела себя прошлой ночью, очевидно, что это тоже не вариант.

— Пойду переоденусь, — бормочет она. Туристические ботинки скрипят по линолеуму, когда она проходит через кухню в гостиную.

Ее настроение — пример номер четыре тысячи восемьдесят пять, демонстрирующий, почему всегда лучше уйти, чем быть оставленным.

Обыскав шкафы, ящики и кладовку и не найдя ничего, кроме отравы от тараканов и петушиного дерьма, делаю ставку на холодильник. Понимаю, что это рискованно, и я прав. Этот ублюдок вычистил все. Внутри только несколько пакетиков кетчупа из «Бургер Пэлас» и полпачки масла.

Но когда я открывал морозилку, кажется, услышал пение ангелов. Мороженое, корн-доги⁹, замороженные вафли, колбасные бисквиты, пакеты с овощами и, как вишенка на торте, — пол бутылки водки «Грей Гуз».

Мама этого ублюдка только что стала моим новым героем — коллекция петухов и все такое.

Я отвинчиваю крышку и дегустирую, когда в дверях появляется маленькая тряпичная кукла. Ее лицо выглядит абсолютно удрученным, когда она стоит, одетая в баскетбольное джерси¹⁰ и шорты старшей школы Франклина, держа перед собой мокрый сверток одежды.

— Какого хрена ты это надела? Я кашляю, вытирая рот тыльной стороной ладони.

— Это все, что я смогла найти, — поспешно отвечает спортсменка, и румянец заливает ее щеки, когда она смотрит вниз на форму, покрывающую ее изгибы. Голос у нее тихий и полный раскаяния, но мне плевать.

Рейн моя. Я похитил ее. Я использую ее. Я заставил ее кончить меньше часа назад, и мне не нравится, что она расхаживает передо мной в майке какого-то другого ублюдка.

— Его гребаное имя у тебя на спине.

— Это все, что я смогла найти! — кричит она, удивляя меня своим внезапным гневом. — Он забрал все!

Думаю, нам не стоит больше говорить об одежде, поэтому открываю дверцу морозилки, надеясь сменить тему, прежде чем ситуация изменится к худшему.

— Не все.

Глаза Рейн широко распахиваются, а маленький ротик приоткрывается.

— Корн-доги? — шепчет она, переводя взгляд с меня на изобилие в морозилке и обратно.

— И мороженое… и, если ты ешь овощи, — я достаю пакетик замороженной брокколи и ставлю его в микроволновку прямо напротив холодильника. Мой желудок урчит громче, чем гром снаружи в предвкушении горячей пищи. Не знаю, какое время ближе — обеда или ужина, но почти уверен, что протеиновый батончик, который я сунул себе в рот этим утром, был единственной едой за весь день.

— О боже, настоящий обед, — восторг в ее голосе заставляет меня выпятить грудь от гордости, хотя все, что я делаю, это нажимаю кнопки на микроволновке.

— Я, э… собираюсь постирать кое-что. Ты хочешь, чтобы я это забрала? — взгляд Рейн скользит по моему телу, напоминая, что вся одежда промокла и забрызгана грязью.

— Конечно, — я прикусываю щеку изнутри, стараясь не ухмыляться. Если этой сучке нужна моя одежда, она получит ее.

Расшнуровав ботинки, вытягиваю ногу из каждого и оставляю их грязной кучей посреди кухни. Затем медленно и эротично стягиваю с себя рубашку и стараюсь не морщиться, когда вместе с ней спадает повязка. Но Рейн этого не замечает. На самом деле она вообще не смотрит на мое лицо или плечо. Малышка смотрит прямо на мой пресс. Белая майка облепила грудь, как будто я участвую в конкурсе мокрых футболок, поэтому бесстыдно поигрываю мышцами, когда снимаю кобуру и кладу ее на столешницу, а затем и все остальное из карманов.

Я не тупой. Знаю, что выгляжу как влажная мечта каждой девушки, и использую это в своих интересах, когда возможно. Моя внешность и моя изобретательность — единственные инструменты, которые мне были даны в этой жизни. Все остальное приходилось выпрашивать, одалживать или красть. В том числе и маленький черноволосый инструмент, пускающий слюни передо мной.

Расстегивая джинсы, слышу хихиканье Рейн. Не совсем та реакция, на которую я надеялся. Поднимаю глаза и вижу, что ее соблазнительный макияж испорчен дождем, волосы вытерты полотенцем и растрепаны. Она в ужасном состоянии, но, когда улыбается, я замираю, боясь вздохнуть.

— У тебя и здесь цветы? — она хихикает, не сводя глаз с моей промежности.

Смотрю вниз и понимаю, что на мне боксеры с цветочным принтом, те самые, которые мой придурок сосед по комнате подарил мне в шутку на Рождество.

— Они достались мне с униформой, — я ухмыляюсь, стягивая джинсы до конца. Это заставляет ее замолчать.

Глаза Рейн расширяются, когда она впивается взглядом в выпуклость полутвердого члена, обтянутую мокрой тканью моих боксеров.

Его имя может красоваться у нее на спине, но ее соски напрягаются под тканью из-за меня.

Я вылезаю из джинсов и пальцами оттягиваю пояс трусов. Как только собираюсь спустить их, Рейн зажмуривается и визжит. Уронив сверток на пол, она внезапно хватается за свои баскетбольные шорты и сдергивает их вниз.

Майка достаточно длинная, чтобы прикрыть ее задницу, но я все равно получаю отличный кадр этих полных, совершенных сисек, когда она наклоняется, вылезая из шортов.

— Вот! — пищит она, протягивая мне блестящую синюю ткань с закрытыми глазами. — Надень это!

Посмеиваясь, бросаю мокрую одежду в стопку у ее ног. С самодовольной улыбкой направляюсь к Рейн, не имея на себе ничего. И я на сто процентов уверен, что моя куколка напрочь забыла думать о «Как его там» засранце. По крайней мере, сейчас. Черт, судя по тому как она краснеет и кусает свою пухлую нижнюю губку, когда я приближаюсь, киска, возможно, забыла даже свое собственное имя.

Беру у нее шорты и влезаю в них, не торопясь, — выставляя напоказ свои ягодицы. Как только они на мне, откашливаюсь, побуждая Рейн открыть глаза. Я уже стою так близко, что ей приходится вытягивать шею, чтобы видеть мое лицо. Микроволновка звенит, но никто из нас не обращает на это никакого внимания.

— Спасибо.

Ее взгляд падает на мою грудь. Даже не видя, знаю, куда Рейн смотрит и что считает.

— Тринадцать?

Это была первая татуировка, которую я получил. Тринадцать зарубок¹¹ прямо над сердцем. Обычно, когда девушки спрашивают об этом, я просто выдумываю какую-нибудь ерунду: тринадцать — мое счастливое число; день рождения моей мамы был тринадцатого августа; это количество тачдаунов, которые я сделал, чтобы выиграть чемпионат штата еще в средней школе.

Но Рейн не собирается трахаться со мной, что бы я ни сказал, по крайней мере, не в этом доме, — поэтому говорю ей правду:

— Это количество приемных семей, в которых я жил.

Она и глазом не моргнула на мое признание — просто продолжила изучать мое тело.

— А как насчет этого?

Она смотрит на розу и кинжал на моем правом плече, прямо над пулевым ранением. Я смеюсь:

— Ты когда-нибудь слышала песню «Eurotrash Girl»?

Рейн кивает и смотрит на меня.

— Так вот, там есть часть, где он говорит о том, что получил татуировку в виде розы и кинжала в Берлине, так что однажды в выходные, когда я с друзьями поехал на поезде в Берлин на Октоберфест, мы все набили такие татуировки.

— Хм, я почти уверена, что он также говорит о том, что нашел крабов в Берлине, — Рейн морщит нос и бросает на меня вопросительный взгляд. — Или это был Амстердам?

— Нет, я думаю, что в Амстердаме он продавал свою плазму.

— Точно, — усмехается она, — и потратил все деньги на парня в женской одежде.

— Это случается с лучшими из нас, — пожимаю плечами, вызывая еще один смешок у Рейн.

— А что за история стоит за этим? — ее взгляд скользит вниз, к моему локтю.

Я поворачиваю руку, показывая тату целиком.

Фыркаю от смеха.

— У меня был приятель, который не позволял своему татуировщику подходить близко к локтю — слышал, что это самое болезненное место для нанесения чернил, поэтому, пока ему делали тату на бицепсе, я нанял другого тату-мастера в салоне. Он сделал мне прямо на локте. Вел себя, как придурок.

Рейн рассмеялась, и улыбка наконец достигла ее глаз.

— Тебе было больно?

— Сука, как больно.

Вода с одежды добралась до моих босых ног, а глаза Рейн все еще постигают истории, запечатленные на моей коже. Я хотел использовать свое тело, чтобы подразнить и помучить крошку, но вместо этого она читает его как открытую книгу. Когда ее взгляд скользит по татуировке увядшей лилии на моих ребрах — чувствую себя уязвимым, как никогда.

— А эта болела? — она проводит холодным кончиком пальца по стебельку вниз.

— Да, — сглатываю я. — Каждый гребаный день моей жизни.

Ее брови сдвигаются, когда она ищет на моей коже признаки травмы. Нежные пальчики скользят по поникшим розовым лепесткам — по одному за каждый месяц ее короткой жизни.

— Лили была моей сестрой, — я даже не знаю, зачем говорю ей об этом. Может быть, для того, чтобы она перестала меня вот так трогать.

Рейн поднимает голову, а пальчики кладет на мои ребра, прикрывая ими рану.

— Мне очень жаль, — искренность в ее больших голубых глазах такая неподдельная, боль в ее голосе такая непритворная, что понимаю, Рейн не демонстрирует сострадание, а сострадает.

Микроволновка дзинькает в напоминание, и я не мог бы быть более благодарным за то, что нас прервали.

— Шоу окончено, — бросаю я, направляясь к пикающей машине.

Облако пара ударяет мне в лицо, когда открываю дверцу. Поставив пакет с приготовленной брокколи на столешницу, я поворачиваюсь, чтобы достать из морозилки остальную часть нашего ужина.

— Ты хотела корн-догов, верно?

Я беру коробку корн-догов и несколько штук колбасных, сырных, и даже с яйцом бисквитов. Затем поворачиваюсь к Рейн. Ее рот открыт, и мне очень хочется положить что-нибудь в него. Еда подойдет. Язык подошел бы лучше. А мой член будет идеально.

— Я приму это, как «да», — ухмыляюсь.

Рейн старается выглядеть невозмутимой и поднимает с пола сверток с одеждой, ненамеренно снова сверкая передо мной в процессе. Посмеиваюсь, глядя, как она несется в прачечную в дальнем конце кухни.

Я возвращаю внимание к светящейся микроволновке и стараюсь не думать о покалывании, оставшемся на моей коже там, где только что была холодная рука Рейн. Глухое металлическое бряцанье и повторяющиеся хлопающие звуки стиральной машины сигнализируют о ее возвращении. Рейн молча стоит рядом со мной, наши желудки урчат в унисон, когда мы смотрим, как наши мясные полуфабрикаты крутятся под галогенными лампами.

Затем один оглушительный раскат грома все останавливает. Одновременно со вспышкой, дом дрогнул и погрузился во тьму. Кружение прекратилось. И те, ранее мигавшие числа на микроволновке исчезли навсегда.

— Дерьмо, — я открываю дверь и вытаскиваю нашу еду. Она все еще холодная на ощупь, но, по крайней мере, кажется оттаявшей.

Порыв ветра врывается в разбитую заднюю дверь.

Рейн обхватывает себя руками и начинает дрожать.

— Есть… — я собираюсь сказать «у твоего парня», но в последнюю минуту останавливаюсь. — А в этом доме есть камин?

Рейн кивает, глядя на своего кукурузного пса, как на любимого члена семьи, подключенного к системе жизнеобеспечения.

— Он выкарабкается, — поддразниваю я, пожимая ее плечо. За это получаю шлепок по руке.

Черт, как больно. Я мысленно делаю пометку попросить Рейн наложить повязку сегодня вечером. Моя пулевая рана начинает пульсировать, как гадина.

Я хватаю зажигалку, брокколи и бутылку водки и следую за Рейн из кухни, сосредоточившись на ее круглой попке, а не на имени над ней. Гостиная со сводчатым потолком обставлена клетчатой мебелью и украшена головами обезглавленных животных. Не совсем в моем вкусе, но камин хороший. Он большой, каменный; внутри настоящие дрова, а не эта фальшивая газовая хренотень.

Я кладу все на камин и беру с кофейного столика журнал «Филд энд стрим». Вырвав несколько страниц, скручиваю их трубочкой и поджигаю конец. Рейн сидит, скрестив ноги, на ковре рядом со мной, стараясь оттянуть джерси ниже к ногам. В одной руке она держит корн-дог, в другой — бисквиты.

— Просто, чтобы ты знала… — говорю я, прижимая самодельный факел к самому маленькому кусочку дерева, пока он не загорелся. — мой больше.

Рейн хмурит тонкие брови, глядя на меня, а потом заливается смехом, когда я перевожу взгляд с ее лица на сосиску в тесте.

Черт. Тащусь от этого звука.

— Почему ты в таком хорошем настроении? — она улыбается, когда я беру у нее еду и кладу на очаг, чтобы согреть.

— Потому что я собираюсь сожрать все эти бисквиты.

И потому, что никто не собирается меня убить.

И еще, потому, что сегодня я могу спать в настоящей кровати.

И потому, что я видел твои сиськи… дважды.

— Все это время я думала, что ты придурок, а оказалось, ты просто был голодным?

— О, я все еще придурок. — Хватаю водку с камина и прижимаю ледяную бутылку к ее бедру, просто чтобы подтвердить свою правоту.

— Аааа! Ладно, ладно! Ты, по-прежнему придурок! — кричит она, отталкивая ее.

Я усмехаюсь и откручиваю крышку, салютуя горлышком Рейн, перед тем, как делаю глоток. Водка пошла хорошо. Острые моменты дня стали сглаживаться.

Протягиваю бутылку Рейн, но в последнюю секунду отдергиваю ее.

— Только глоток, ладно? Ты сидишь на этом гидро-дерьме, и последнее, что мне нужно, это чтобы тебя вырвало или ты умерла.

Рейн улыбается, принимая мое предложение, и что-то теплое разливается у меня в груди, что не имеет ничего общего с камином или алкоголем. Когда смотрю, как ее веки трепещут, закрываясь, и красивые розовые губки обхватывают морозную стеклянную бутылку, чертовски хочу, чтобы это был я. Любая часть меня. Каждая часть меня.

— Хватит, — рявкаю я, выхватывая водку у нее из рук.

Она смеется и кашляет в запястье.

— Боже, как я ненавижу водку!

— А что еще ты ненавидишь? — спрашиваю, на удивление заинтересованный в том, чтобы узнать больше о своем новом приобретении.

Я открываю пакет с брокколи и кладу его на ковер перед нами. Рука Рейн ныряет внутрь, вытаскивая пригоршню маленьких зеленых «деревцев».

— Я чертовски голодна, — бормочет она, запихивая одну в рот.

— Ты не ответила на мой вопрос

Она пожимает плечами:

— Даже не знаю… все? — Вижу, как радость покидает ее лицо, когда она смотрит на огонь. — Все это. Этот город, кошмары, то, что они заставляют людей делать, ожидая смерти. Я ненавижу все это.

— Хочешь знать, что я ненавижу? — спрашиваю, подталкивая ее локтем. — Вообще-то, это скорее — кого.

— Кого? — хрипит она, сглатывая комок в горле.

— Тома Хэнкса.

— Тома Хэнкса! — голосит Рейн и пихает меня в ногу. — Никто не ненавидит Тома Хэнкса! Он самый славный парень в Америке!

— Херня, — говорю я, наклоняясь вперед, чтобы пошевелить поленья кочергой. — Это всего лишь игра. Я на это не куплюсь.

Рейн хрюкнула опять — от этого она захохотала еще сильнее, и понимаю, что так весело мне уже очень давно не было. Тыкаю один бисквит в очаге и решаю, что наш ужин достаточно горячий.

Вдалеке гремит гром, когда я протягиваю кукурузного песика на палочке Рейн. Она усмехается и откусывает верхушку.

— Какое варварство, — ежусь в притворном возмущении.

Мы оба замолкаем, вдыхая запах еды. Минуты тянутся, и я почти вижу, как наши мысли собираются мрачной тучей прямо на ковре между нами, тяжелые и темные.

Грязные — мои.

Интересно, сколько маленьких придурков из старшей школы засунули свой член в этот идеальный рот? Сколько из них были приглашены и сколько просто воспользовались разок красивой малышкой? Интересно, что бы Рейн сейчас делала, если бы я не вытащил ее из «Бургер Пэлас»? Что бы делала, если бы кошмары не начались? Вернется ли она домой посреди ночи или проведет все это время здесь, со мной?

Щеки Рейн, полные еды, розовеют, когда девочка ловит мой пристальный взгляд.

— Что? — спрашивает она обеспокоенно, смахивая невидимые крошки со рта.

— Я просто пытаюсь понять тебя.

— Удачи. Я пытаюсь уже много лет. — Рейн пальцами снимает с палочки последний кусочек корн-дога и кладет в рот.

— Какой ты была в старших классах?

— Без понятия, — она пожимает плечами, — блондинкой.

— Блондинкой? — хмыкаю я.

— Это было единственное, в чем я была хороша. Быть блондинкой. Быть красивой. Быть идеальным маленьким трофеем. Я не была по-настоящему общительной, поэтому большинство людей просто считали меня заносчивой сукой, но оценки у меня были хорошие. Моя мама гордилась мной. Я встречалась со звездой баскетбола и каждое воскресенье ходила в церковь. Ну, знаешь, вся эта фигня, обычная в провинциальных городках.

Пока она говорит, я смотрю на нее и начинаю видеть проблески настоящей Рейнбоу. Тушь размазалась у нее под глазами. Проглядывают полдюйма светлых корней, которые я никогда раньше не замечал. Вижу убийственные изгибы, которые она прятала под всей этой мешковатой одеждой. Яркая привлекательная Рейнбоу превратилась в безбашенную Рейн.

Но обе они не являются настоящей Рейнбоу. Рейн скрывает себя под масками.

Я щелкаю пальцами, когда до меня доходит:

— Ты хамелеон.

Рейн бросает на меня обиженный взгляд:

— Что, я ненастоящая?

— Нет. Ты приспосабливаешься — меняешь свой внешний вид, чтобы соответствовать окружающей среде, ради выживания, как хамелеон.

Рейн закатывает глаза в ответ:

— А ты кто?

— Я? — показываю на себя бутылкой водки. — Я хорошо разбираюсь в людях, — подмигиваю ей и делаю еще глоток. Жидкость обжигает. Морщусь и закручиваю колпачок. — Наверное, это побочный результат смены дома каждые шесть-двенадцать месяцев.

Я ставлю бутылку на ковер рядом с собой, но, когда снова смотрю на Рейн, она уже не смотрит на меня. Девочка смотрит на палочку от корн-дога в руках.

— Уэс? — спрашивает она, вертя деревяшку между пальцами.

— Да?

Рейн бросает палочку в огонь. Она вспыхивает синим, когда загорается, вероятно, из-за всех этих гребаных консервантов и химических добавок.

— Что случилось с твоей сестрой?

Блять.

Я сглатываю и решаю просто сорвать пластырь.

— Она умерла от голода.

Я это сделал. Двигаемся дальше.

Глаза Рейн широко раскрываются, она поворачивается ко мне лицом.

— Что? — она мотает головой, морщит лоб в замешательстве. — Как?

— Пренебрежение, — я передергиваю плечами. — Ей было всего восемь месяцев. Моя мама была наркоманкой и едва могла позаботиться о себе, а наши отцы оба были вне игры. Мне удалось добраться до школы и поискать еду в мусорном контейнере позади «Бургер Пэлас», но я никогда не думал о том, чтобы накормить свою сестру. Она была еще младенцем, понимаешь? Я даже не думал, что она ест пищу.

— О боже, Уэс.

У Рейн открывается рот и кажется, что она собирается сказать что-то еще, но я обрываю ее:

— Она все время плакала. Без перерыва. Я играл в лесу или дома у друзей при каждом удобном случае, чтобы не слышать ее. А потом, в один прекрасный день, плач просто… прекратился.

Я помню облегчение, которое испытал, а затем ужас, обнаружив ее безжизненное тельце, лежащее лицом вверх в своей кроватке.

— Полицейские приехали, когда я позвонил 911, и это был последний раз, когда я видел свою маму. Мой соцработник сказал, что я могу навестить ее в тюрьме, но…

Качаю головой и смотрю на Рейн, ожидая обычные соболезнования. Мне очень жаль. Это просто ужасно. Бла, блять, бла. Но она даже не смотрит на меня. Девочка снова смотрит на огонь, находясь за миллион миль отсюда.

— Моя мама тоже забеременела, когда мне было лет восемь или девять.

Мой желудок сжимается. Рейн никогда не упоминала о том, что у нее есть младший брат, поэтому я почти уверен, что у этой истории нет счастливого конца.

— Я была так взволнована. Мне нравилось играть с пупсами, и скоро у меня появился бы настоящий, с которым можно было бы играть каждый день.

— У нее случился выкидыш? — спрашиваю, надеясь, на утвердительный ответ.

Рейн качает головой.

— Мой папа становится очень злым, когда пьет. Отец никогда не дотрагивается до меня, но иногда, когда он становится таким, моя мама…

Рейн вдруг становится такой тихой. Как будто кто-то выключил ее. Она замолкает. Она перестает дышать. Она даже перестает моргать. Она просто смотрит в этот проклятый огонь, и вся краска сходит с ее лица.

— Рейн…

Она накрывает лицо ладонями, и я знаю, что в любую минуту начнется раскачивание и выдергивание волос.

Вот дерьмо.

— Эй, — я кладу руку на ее оголенное плечо, но она отстраняется от меня, — скажи мне, в чем дело.

Она крутит головой, слишком сильно.

— Ничего, — лжет она, заставляя себя встретиться со мной взглядом. — Я просто… Мне очень жаль твою сестру, — печаль в ее голосе искренняя, но, когда она зевает, это чертовски фальшиво. — Я так устала. Пожалуй, пойду спать, ладно? — Рейн даже не дожидается моего ответа, а практически выбегает из комнаты.

Какого хрена?

Я слышу, как в коридоре хлопает дверь, но не кричу. По крайней мере, пока нет. Уверен, она слишком занята вытряхиванием маленькой белой таблетки из оранжевой бутылочки.

Пофиг. Я не собираюсь преследовать эту сумасшедшую задницу. Буду сидеть прямо здесь, наслаждаться огнем, выпью всю водку и вырублюсь нахуй.

Я делаю большой глоток из ледяной бутылки и слышу звуки музыки, доносящиеся из коридора.

Ну и что? Может быть, она засыпает, слушая музыку.

Затем я узнаю песню — «Stressed Out» группы «Двадцать один пилот».

«Двадцать один пилот».

Она в его комнате, слушает его музыку, одета в его одежду, как будто она все еще принадлежит ему. Но она не принадлежит, и ей давно пора это понять.

Подпитываемый тремя, четырьмя или шестью рюмками водки и непредсказуемым поведением Рейн, которое, очевидно, заразительно, я встаю и топаю по темному коридору, в котором она исчезла, злясь, что мои босые ноги не создают никакого грохота на потертом ковре. Я хочу, чтобы она слышала мое приближение. Хочу, чтобы от моих шагов дрожали стены.

Это дерьмо закончится прямо сейчас.

Моим глазам требуется секунда, чтобы привыкнуть к темноте. Я вижу три двери в коридоре — только одна закрыта. Подхожу прямо к ней и сильно толкаю. Музыка становится громче, когда дверь распахивается, и там, сидя со скрещенными ногами в центре голого матраса, Рейн, раскачивается и смотрит на светящийся mp3-плеер в руках.

— Вставай, — кричу я.

Рейн подскакивает. Ее лицо поворачивается ко мне, но она не двигается.

— Я сказал, вставай нахуй! — мой голос гремит в крошечной спальне этого «Как-его-там» придурка, но не пытаюсь сдержать его. Даже не думаю, что могу прямо сейчас.

Я в ярости оттого, что смотрю на девятилетнюю версию себя в ее потерянных глазах, и мне хочется выбить это из нее. Я в бешенстве, что ей что-то причиняет боль, а она не позволяет мне избавить ее от этого. Но больше всего меня бесит, что не нашел девчонку достаточно быстро, чтобы, в первую очередь, предотвратить происходящее.

Рейн вскакивает, встает рядом с кроватью со светящимся плейером в руках и смотрит на меня. Она не плачет, не убегает. И впервые с тех пор, как я увидел ее, ждет своего следующего приказа, как хороший маленький солдат.

— Мне нужно, чтобы ты сейчас же кое-что прояснила в своей хорошенькой маленькой головке, — я делаю два шага в ее направлении и указываю пальцем прямо ей в лицо. — ВСЕ БРОСАЮТ.

— Я не знаю, что происходит с твоей семьей, и, честно говоря, это не имеет значения, потому что люди преходящи. Все, кого ты любишь, все, кто причиняет тебе боль — все они уйдут, тем или иным путем. Они могут умереть, их могут посадить в тюрьму, или они могут просто выбросить тебя, как только узнают, какой ты неудачник, но они… БУДУТ… ПОКИДАТЬ… тебя. — Я опускаю руку и делаю глубокий вдох, пытаясь успокоиться.

Качая головой, подхожу к ней и продолжаю чуть менее убийственным тоном.

— Наше дело — это посылать их нахуй и выживать. Вот и все, Рейн. Это наша единственная задача. Мне потребовалось двадцать два года, чтобы понять эту истину, и я хотел бы, чтобы у тебя тоже было двадцать два года, чтобы принять ее, но их нет. У тебя есть два гребаных дня. Так что мне нужно, чтобы ты была мужиком, потому что я не могу делать свою работу без тебя, — эмоции вырвались наружу и начали душить меня, мой голос сорвался.

Рейн качает головой, когда начинает играть новая песня.

— Это неправда, — голос у нее тихий, но твердый, — потому что я не брошу тебя.

Певец умоляет спасти его мрачную, черную душу, но она бросает его¹² на кровать и зарывается лицом в мою мрачную, черную душу.

Малышка прижимается к моей обнаженной груди и заставляет чувствовать себя так, словно с меня заживо сняли кожу. Я всего лишь голое мясо в ее руках. Мои чешуя, мех, кожаная шкура — все было содрано. Прикосновение Рейн проникает сквозь каждый слой защиты, которая, как мне казалось, у меня была, достигая мест, которые никогда не видели дневного света. Ненавижу это чувство. Каждый мускул моего тела напрягается от боли, но я все равно прижимаю малышку к себе. Обхватив руками теплое, соблазнительное тело, провожу рукой вверх по ее спине и пропускаю пальцы во влажные и короткие волосы.

— О, я знаю, что ты меня бросишь, — рычу я, отводя ее голову назад, лицом к себе. — Так что до тех пор буду… использовать тебя.

Рейн встает на носочки в тот самый момент, когда я стремительно приближаюсь к ее приоткрытым губам, и наши рты сталкиваются, как два поезда при крушении. Наклоняю голову и погружаю язык в ее рот, не в силах насытиться. Я слишком крепко хватаю сучку за волосы, но не могу отпустить. Вместо этого просовываю другую руку под печальное подобие одежды и сжимаю ее полную, круглую попку. Мое сердце отбивает в груди, когда я проглатываю ее ответный стон.

Руки Рейн скользят вверх по моей спине и по груди, вокруг грудных мышц и обхватывают шею. Чувствую, как твердые, будто камешки, соски прижимаются ко мне. Стягиваю майку этого ублюдка через голову и бросаю на пол. Я едва вижу крошку в темноте, но мне это и не нужно. Мои руки изучают ее изгибы, пробегая по каждому квадратному дюйму тела, покрытого гусиной кожей. Она дрожит, пока я мну идеальные сиськи, и когда прерываю наш поцелуй, чтобы взять в рот один дерзкий, нуждающийся сосок, ее рука тянется ко мне.

Рейн обхватывает меня через шелковистую ткань спортивных шорт, которая и так уже была натянута и изо всех сил пыталась сдержать то, что малышка сделала со мной. Мой член в полной боевой готовности. Он набух и пульсирует в ее руке. Она мягко придерживает мою голову у своей груди. Ее прикосновение такое нежное. Оно вызывает еще одну волну эмоций, сдавливающую мое горло. Мне больно, когда она трогает меня. Она убивает меня.

И я позволяю ей делать это.

Рейн скользит рукой вверх и вниз по моей длине через тонкую ткань, пока я сосу и облизываю языком — ублажаю другой сосок. Ее кожа реагирует на каждый мой выдох. Возвращаюсь к ее губам, глажу руками полную задницу и дразню скользкие складочки. Малышка мурлычет так сладко, что каждый нерв в моем теле вибрирует, как гитарная струна.

Рейн погружает пальцы за пояс шорт и опускает их ниже, осторожно высвобождая меня. Затем ее губы с той же осторожностью перемещаются от моего рта к подбородку, прокладывая дорожку из медленных поцелуев вниз по шее и груди. Она делает шаг назад и опускается все ниже. Все, что я могу делать, это стоять здесь и позволять ей кромсать меня. Линия ее поцелуев для меня, как след от скальпеля. Малышка срезает слой за слоем, раскрывая мою непривлекательную сердцевину и делает вид, что ей нравится то, что она видит.

Но ей не нравится. Никому никогда не нравилось и не понравится.

В ту секунду, когда она опускается на колени, как раз перед тем, как взять мой член в свой лживый ротик, я хватаю ее за волосы и оттягиваю голову назад, лицом к себе.

— Ты не должна этого делать, — сиплю я. И в этот раз потрясенно осознаю, что имею в виду именно это.

Я хочу быть внутри нее, но не так. Так постоянные клиентки баров стараются мне угодить. Туристки, студентки и пьяные разведенки. Они опускаются на колени и смотрят на меня, как порно звезды, пока отсасывают, чуть ли, не умоляя влюбиться в них.

У них у всех патология. Это девушки недолюбленные или брошенные своими отцами.

У этой сучки тоже есть такие проблемы. И вот, она смотрит на меня своими большими глазами, полными отчаяния, собираясь засунуть мой член себе в рот, чтобы угодить мне… также, как все они.

— Ты не хочешь… — голос Рейн затихает, когда я тоже опускаюсь на колени.

Обхватив ее снизу за ягодицы, тяну девочку вперед, раздвигая ей ноги, пока она не садится мне на бедра. Ее сиськи прижимаются к моей груди, губы снова касаются моих губ, и я держу эту пухлую круглую попку обеими руками.

— Идеально, — шепчу я.

Рейн улыбается мне в губы, когда начинает скользить своей влажной киской по всей моей длине. Я стираю эту улыбку. Сминаю ее и проглатываю. И чувствую, как она пылает внутри меня, как огонь, освещая вещи, которые, как я думал, потеряны навсегда.

Я бы не хотел о них вспоминать.

Не хочу заставлять ее заниматься сексом. Черт, даже не знаю, делала ли она это раньше. Но когда Рейн пропускает пальцы в мои волосы, аккуратно обхватывает мою голову руками и со вздохом опускается на меня, я вдруг чувствую себя неопытным. Это не секс. Это настолько далеко за пределами секса, что я даже не знаю, где нахожусь.

Знаю только, что это ранит. Давление повсюду. Мне кажется, что моя грудь вот-вот взорвется. Голова раскалывается. Глаза горят так, будто на меня прыснули из перцового баллончика. И мои яйца уже окаменели в ответ на теплый прием Рейн.

Обнимаю ее за талию и пытаюсь принять все, что она дарит мне, даже если это пронзает меня до костей. Я пытаюсь отдать ей то же, но чувствую себя неуклюже и нескоординированно. Не знаю, как делать то, что она делает. Я даже не знаю, осталось ли что-нибудь от меня, чтобы отдать.

Рейн не боится, когда принимает меня полностью, с трудом продвигаясь по члену и обжигая меня своими напалмовыми поцелуями. Как будто она это делала уже сотни раз. И тогда я понимаю, что так… и было.

В этой самой комнате.

С кем-то другим.

Рейн не занимается любовью со мной. Она занимается любовью с ним.

Давление, которое я чувствовал, внезапно исчезает. Снова могу дышать. Опасности нет. Мне ничто не угрожает. Это просто сделка — секс в обмен на небольшую ролевую игру в бойфренда.

Ну, это чертовски плохо. Потому что, если Рейн захочет потрахаться с кем-то, ей придется ограничиться мной.

Схватив лживую сучку за задницу обеими руками, я встаю на колени и смеюсь, когда она визжит и обхватывает меня руками и ногами. Поднимаюсь и бросаю девчонку на матрас, переползаю через нее, как хищник, задевая mp3-плеер, который падает на пол.

Певец плачет о какой-то девушке, которая оставила дыру в его сердце. Мне жаль этого парня. Он действительно не должен был позволять себе так привязываться.

Я нависаю над ней осторожно, чтобы не прикоснуться к телу и вставляю член в ее тугую щелочку. Это все, что она получит от меня.

Я извлекаю выгоду из этих отношений и сегодня вечером использую девочку для секса. Ролевая игра в бойфренда не включена.

В тот момент, когда я быстро вхожу в нее, Рейн обвивает мою талию своими ногами, обнимает руками шею и переплетает свои пальчики сзади.

— Иди сюда, — шепчет она, притягивая меня к себе, и слыша хрипоту в ее голосе, я не в силах бороться и… опускаюсь на локти, чтобы поцеловать крошку.

Губы Рейн возмутительно нежные. И ее прикосновения тоже. Я вбиваюсь в нее, надеясь, что она поймет намек и перестанет притворяться, но сучка полна решимости воплотить эту фантазию в жизнь. Я уже собираюсь перевернуть ее и взять сзади, когда одно-единственное слово резко останавливает меня.

— Уэс…

Уэс.

Не имя «Как его там» недоумка.

Уэс.

— Да? — говорю я надтреснутым голосом, и эта чертова удавка снова затягивается вокруг моего горла.

Руки Рейн нежно гладят мои щеки.

— Как твое имя? Твое полное имя?

Жаль, что не вижу ее лица. Хотел бы я видеть то же искреннее любопытство в этих больших голубых кукольных глазках, которое слышу в ее голосе.

— Уэссон Патрик Паркер, — сглатываю, но петля сжимается.

— Я предполагала, что тебя могут звать Уэссон, — Рейн надавливает своими маленькими ножками на мою задницу и приподнимает бедра, возвращая меня на небеса.

— А твое? — с трудом выдавливаю я, вталкивая член как можно дальше.

— Рейнбоу Сон Уиллиамс

Я медленно отступаю, дюйм за дюймом, и снова вталкиваю член.

— Что оно означает?

Рейн тихо стонет и обнимает меня за спину. Обнимаю ее за плечи и ложусь на нее, гадая, чувствует ли она, как колотится мое сердце, также, как это чувствую я.

— Это название песни той группы, «Америка», из 70-х годов, — Рейн утыкается лицом мне в шею и целует меня. — Вообще-то она довольно грустная. Это о девушке, которая заснула на радуге, прячась от листьев, раздуваемых ветром и несбывшихся надежд.

Я приподнимаюсь на локтях и смотрю в зеркальные озера ее глаз.

— Похоже на тебя, — смотрю, как появляются морщинки в уголках, когда моя девочка улыбается, и прежде чем она успевает сказать еще хоть слово, я встаю на колени и подтягиваю свою куколку к себе. Рейн снова садится на мой член, держу ее попку в руках, приоткрытые губы на моих губах, и она пробегает пальчиками по моим волосам.

Охуенно.

Теперь ее движения стали менее нежными. Более отчаянными. Мои — менее неуклюжими, более смелыми. Рейн покусывает мой язык зубами, скользя вверх и вниз по члену. Я шлепаю ее по заднице и ухмыляюсь, когда она дергает меня за волосы в ответ. И когда малышка снова стонет мое имя, я, черт возьми, знаю — это не то, что киска делала в темноте с «Как-его-там» ушлепком. Это то, что она делает со мной.

— Уэс, — умоляет Рейн, задыхаясь, когда ее задница ударяется о мои бедра, и маленькая узкая дырочка сжимает меня еще сильнее.

— Уэс…

Рейн насаживается на меня, и я ощущаю рельефную стенку ее вагины, натирающую мой член. Чувствую то, чего никогда не испытывал прежде. Мое имя на ее губах, и голова у нее в руках. Это потрясает меня. Мое сердце разрывается, когда сжимаю ее задыхающееся, извивающееся тело в своих руках. И точно, как спел этот ублюдок из «Двадцать одного пилота»: «Испытаю это снова, потому что я так хочу». Я хочу ее. Но как могу удержать малышку, если все, блять, уходят.

Делаю резкие толчки бедрами, и мои яйца болят, когда я толкаюсь в нее. Знаю, что должен выдернуть. Всегда выдергиваю. Но, когда по члену проходит импульс, и он напрягается внутри ее сжимающихся и разжимающихся мышц, я просто… не могу, не в этот раз. За всю мою поганую жизнь ничто не казалось мне более правильным, поэтому решаю позволить себе это. Я эгоистичный ублюдок и хочу этого.

Я хочу Рейн.

С последним рывком крепче обвиваю руками ее талию и сливаю все, что у меня есть, в девочку, которую только вчера встретил. Когда мой член дергается и впрыскивает теплую сперму внутрь ее все еще дрожащего тела, давление в груди и петля вокруг горла исчезают, заменяясь чем-то теплым, пушистым и совершенно незнакомым — надеждой.

корн-дог⁹ — сосиски, покрытые слоем теста из кукурузной и пшеничной муки, часто на палочках; дословно — кукурузная собака

джерси¹⁰ — майка из шелковой вязаной материи

тринадцать зарубок¹¹ — такие черточки относятся к унарной системе счисления, в которой используется единственная цифра — 1

его¹² — автор имеет в виду mp3-плейер

ГЛАВА XVI

22 апреля. Рейн

— Этот похож на кексик, — я улыбаюсь и прищурившись гляжу на послеполуденное небо.

Мы с Уэсом лежим на красно-белом клетчатом одеяле посреди заросшего поля Олд Мэн Крокерс и смотрим, как мимо проплывает парад облаков. Он притягивает меня к себе и целует не глядя. Я чувствую, как молнией во мне вспыхивает желание.

— Ты меня умиляешь… потому что это явно эмодзи собачьего дерьма.

— О Боже мой! — хихикаю я. — Ты прав!

— Я знаю, — Уэс пожимает плечами. Моя голова на его плече поднимается и опускается вместе с его движением, — я всегда прав.

— Как ты думаешь, что это такое? — спрашиваю я, указывая на проплывающее мимо пятно в форме человека.

Уэс срывает травинку и начинает вертеть ее между пальцами.

— То, похожее на парня, держащего топор над плюшевым мишкой? Должно быть, это Том Хэнкс. Чертов ублюдок.

Я фыркаю и прикрываю рот рукой.

— Ты знаешь, что хрюкаешь, как поросенок? — дразнит Уэс.

— А ты знаешь, что жрешь, как свинья? — парирую я.

— Похоже мы созданы друг для друга. — Уэс берет мою руку со своей груди и надевает мне на безымянный палец травинку, свернутую в колечко.

У меня перехватывает дыхание, когда я шевелю пальцем в воздухе, почти веря, что кольцо сверкнет на солнце, как бриллиант.

Я приподнимаюсь на локте и улыбаюсь, глядя в его прекрасное лицо, пытаясь понять, как кто-то, с внешностью модели с постера из спальни девочки-подростка, может думать, что создан для меня.

Уэс тоже приподнимается, копируя меня, и оставляет сладкий поцелуй на моих улыбающихся губах.

— Я не могу дождаться, когда все это дерьмо закончится, и останемся только ты и я.

Он целует меня снова, медленнее и глубже, посылая электрический разряд прямо между моих ног. Не знаю, тащу ли я его на себя вверх или он меня — вниз, но каким-то образом снова оказываюсь на спине на этот раз с Уэсом, нависающим надо мной. Его волосы падают ему на лицо, как занавес, защищая нас от солнца.

— Я тоже не могу дождаться, — отвечаю я с распухшими губами и раскрасневшимися щеками. — Когда все закончится, мы пойдем найдем особняк… наверху, на холме… и нарисуем ужасные портреты друг друга на всех стенах.

Уэс прижимается губами к моей шее, чуть ниже уха, и шепчет:

— Что еще мы сделаем?

Он целует меня там. Потом чуть ниже. Потом еще чуть ниже. Нежность и податливость его губ в сочетании с прикосновением грубой щетины заставляют мои пальцы загибаться и закручивать одеяло.

— Ах… — я пытаюсь думать, но это трудно, когда язык Уэса скользит по моей ключице. — Мы должны найти колесно-гусеничный вездеход… и расчистить шоссе… и гнать так быстро, как только можем.

Уэс пробирается к моему плечу, заставляя соскользнуть тонкую бретельку моего сарафана, попавшуюся ему пути.

— А что еще? — лепечет он, прижимаясь к моему воспаленному телу.

Кончики пальцев Уэса касаются моей кожи, когда он спускает бретельки моего платья до локтей. Тонкая желтая ткань сползает с моей груди, и Уэс следует за ней, оставляя след из поцелуев.

— Я…

Дальше даже уже не понимаю, что говорю. Мои мысли путаются, и внимание полностью сосредоточено на колюще-мягком ощущении этого прекрасного мужчины. Я протягиваю руку, чтобы погладить его шелковистые волосы и говорю первое, что приходит на ум.

— Хочу, чтобы ты научился управлять самолетом, — задыхаюсь, когда его любопытный язык кружится вокруг моего обнаженного соска, — и отвез меня туда, где я никогда не была.

— Куда, например? — спрашивает он, продолжая свой спуск, стягивая мое платье и целуя мой живот, забывая о запретах.

— Туда, где… ветряные мельницы… и цветочные сады… и… и маленькие домики с соломенными крышами. — Я непроизвольно выгибаю спину, чувствуя, как кончиком пальца Уэс проводит по моим складочкам поверх кружевных трусиков.

«Это рай для моей души», — думаю я, чувствуя тепло солнца на своей коже и нежные прикосновения Уэса все это время.

Это единственное объяснение. Я умерла, и это моя награда за то, что позволяла маме таскать меня в церковь все эти годы.

— А что ты будешь делать, когда мы останемся вдвоем? — спрашиваю, глядя вниз на свое тело.

Уэс поднимает свои глаза мшисто-зеленого цвета, порочно прищуренные и прикрытые дерзкими темными бровями.

— Вот это, — говорит он, прежде чем исчезнуть у меня под платьем.

— Рееейнбоооу! — голос, такой же знакомый, как и имя, которое слышу, проносится мимо нас на ветру.

Мама?

Я сажусь и выглядываю из-за высокой травы. Мама стоит на нашем крыльце через дорогу, прижав руки ко рту, как рупор.

— Реееейнбоооу! Пора домой!

— Мама! — я изо всех сил пытаюсь натянуть платье — мне не терпится подбежать к ней.

Я так по ней скучала. Но когда встаю, земля начинает сотрясаться. Я хватаюсь за Уэса для устойчивости, когда трава вокруг нас высотой по колено выстреливает вверх. За считанные секунды она вырастает до высоты Уэса, запирая нас в клетку. Звук чего-то рвущегося привлекает мое внимание к нашему одеялу, которое разделяется посередине, и еще больше травинок вырывается из земли, разделяя нас, как прутья тюремной камеры.

— Нет! — кричу, хватая Уэса обеими руками. Я тяну его на свою сторону одеяла как раз перед тем, как последний травяной стержень вырывается из земли.

Тяжело дыша, я смотрю на его лицо, ожидая увидеть гнев или замешательство, или выражение сосредоточенной решимости, которое он напускает на себя, когда пытается скрыть свои чувства от меня, но там… ничего.

Его черты спокойны, как у восковой фигуры, а глаза смотрят сквозь меня, когда он открывает рот и говорит:

— Пора домой, Рейн.

Он медленно поднимает руку и указывает на что-то позади меня. Я оборачиваюсь и вижу, что сбоку от нашей травяной — в шесть футов высотой камеры открылась тропинка.

Облегченно выдыхаю и тяну все еще протянутую руку Уэса, но его ноги словно приросли к Земле.

— Ну же! — кричу я, снова дергая ее. — Я не оставлю тебя здесь!

— Все оставляют, — повторяет он свою мантру монотонным голосом.

Я чувствую себя так, словно нахожусь в стране Оз, а он — Страшило, знакомый и растерянный, бездумно отталкивает меня от себя.

— Реейнбооооу! — мамин голос звучит дальше.

Нам нужно идти.

— Давай! — я снова дергаю Уэса за протянутую руку на этот раз достаточно сильно, чтобы заставить его ноги двигаться.

Мы ступаем на узкую тропинку, и мне приходится тащить его за собой каждый шаг пока тропинка не расходится.

Дерьмо!

Я окидываю взглядом обе тропы, замечая, что каждая из них ведет к другой развилке.

— Подними меня, — говорю, вставая позади Уэса и кладя руки ему на плечи.

Он автоматически делает, как я просила, подставляя мне руку, как ступеньку для ног, чтобы взобраться ему на спину. Когда поднимаюсь и смотрю поверх травы, мой желудок сжимается. Поле Олд Мэн Крокерс превратилось в гигантский запутанный лабиринт. Я все еще вижу маму, стоящую на крыльце через дорогу, прикрывающую глаза от солнца и высматривающую меня в поле, но мне кажется, что она теперь в два раза дальше.

— Мама! — выкрикиваю я, размахивая руками над головой. — Мам! Мы Здесь!

Что-то привлекает ее внимание, но это не я. Земля снова содрогается, когда поворачиваюсь, чтобы проследить за направлением ее взгляда. Я с изумлением смотрю, как в центре поля вырастает зеленый стебель, толстый и высокий, как телефонный столб. Как только он достигает своей высоты — расцветает.

Я ожидаю, что меня ослепят бархатистые лепестки или пальмовые листья размером с водные горки, но вместо этого стебель раскрывается и выпускает единственное черно-красное знамя, которое разворачивается до самой земли.

Мое сердце опускается вместе с ним, приземляясь в кислотную ванну моего желудка без единого всплеска.

Из дрожащей земли вырастают еще три стебля. На них расцветают еще три зловещих знамени, на каждом — очередная фигура в капюшоне верхом на лошади.

И дата, написанная сверху крупным шрифтом.

— Уэс, какой сегодня день? — я плачу, уже зная ответ, но молюсь о чуде.

Его тело неподвижно, и он отвечает мне бесстрастным голосом:

— 23 апреля, конечно, а что?

— Давай! — кричу я, хватая его за плечо и указывая на свой дом. — Беги, Уэс! Беги! — Я смотрю, как моя мать отшатывается от дьявольских знамен, пятится назад в дом и недоверчиво качает головой. — Она собирается уйти, Уэс!

— Все уходят, — повторяет он снова, а его ноги приросли к месту.

— Заткнись! — кричу я, ударяя его так сильно, как могу и попадаю ему в голову сбоку. Мне кажется, что я ударила подушку, но, когда смотрю вниз, голова Уэса лежит на его плече, а солома торчит из огромной дыры сбоку в шее.

— Ох, Уэс, — всхлипываю я, пытаясь засунуть солому обратно. — Мне жаль. Мне очень жаль. — Я поднимаю его голову на место и крепко держу ее руками. Осознаю, что его некогда блестящие каштановые волосы превратились в ломкую солому, а кожа — в бежевую мешковину.

Земля снова содрогается.

Я боюсь смотреть, но все равно поворачиваю голову. Там, на краю поля стоят четыре черных коня — восемь футов в холке; из их раздувающихся ноздрей клубится дым; и их безликие всадники в плащах. Однако они, похоже, не преследуют нас, и на мгновение я позволяю себе надеяться, что, возможно, поле каким-то образом закрыто для них. Выдыхаю с облегчением, но мой следующий вздох превращается в крик, когда всадник вдалеке, справа от меня, опускает свой пылающий факел на траву.

— Беги! — слово вырывается из меня, когда я заставляю Уэса двигаться, толкая, пихая и пиная его наполненное соломой тело, но он просто стоит, как пустое пугало, уставившись на стену из травы.

Я слезаю с него и дергаю его за безжизненную руку. Дым и пламя поднимаются к небу позади него, а звук мотоцикла моей матери ревет позади меня.

— Она уезжает! Ты сгоришь! Пожалуйста, Уэс! Пожалуйста, пойдем со мной!

Слезы застилают глаза и обжигают щеки, когда я смотрю в мертвые пуговичные глаза бездушного мужчины.

— Все уезжают, — бессмысленно повторяет он. Его набитый соломой мозг не способен прислушаться к разуму.

В то время, как огонь пожирает стену травы позади него, затемняя небо дымом, я полностью отрываю его руку. Солома вылетает из оторванного рукава, когда я бросаю руку в огонь и обхватываю его горящую, обжигающую талию.

— Ты ошибаешься, — рыдаю в его изодранную клетчатую рубашку, прежде чем она вспыхивает пламенем. — Я не оставлю тебя.

Жар обжигает плоть на моих руках, но я не отпускаю.

Пока не просыпаюсь.

Медленно открываю глаза, ожидая, что сильный жар исчезнет, но этого не происходит. Тело, которое я обнимаю, такое же горячее, как и в моем кошмаре.

— Уэс? — сажусь и всматриваюсь в открывшуюся передо мной картину.

Спальня Картера при свете дня выглядит еще более удручающе, чем прошлой ночью. Его открытый шкаф полон спортивного инвентаря, баскетбольных трофеев и проволочных вешалок для одежды, лежащих в беспорядке. Пустые ящики комода выдвинуты на разную длину и выглядят, как городской горизонт из небоскребов. А мужчина, с которым я спала на голом матрасе Картера, свернулся рядом со мной клубочком, дрожа, обливаясь потом и убегая от своих всадников.

Мои глаза блуждают по обнаженному телу Уэса. Лоб в морщинках и весь покрыт капельками. Сильное тело дрожит, несмотря на горячие волны, исходящие от него, а пулевое ранение демонстрирует все свое кроваво-мокнущее великолепие.

Дерьмо!

Я должна была следить за тем, чтобы рана была чистой и перевязанной. Но забыла об этом, как и обо всем остальном.

Вчерашний день пролетел так быстро, — пытаюсь объяснить себе. Все вокруг сходило с ума из-за спущенной шины, грозы, пребывания в этом доме и…

Я чувствую, как мои щеки горят, а уголки рта приподнимаются, когда вспоминаю, что еще мы делали вчера. То, как Уэс целовал меня, словно я была его последней едой. То, как он держал меня и говорил, что это идеально. То, как он изливался в меня, заполняя пустоту, которую я когда-то считала бесконечной. Уэс показал мне прошлой ночью глубины, о которых я и не подозревала, и я счастливо утонула в них.

Уэссон.

Моя улыбка становится шире, при мысли о его имени. Я не хочу чувствовать себя счастливой после того, что вчера сделала. Что мы сделали. Хочу чувствовать себя виноватой, ужасной и отвратительной. Я только что изменила единственному парню, которого когда-либо любила… или думала, что люблю… в его собственной кровати, господи, но… как говорит Уэссон Патрик Паркер… Пошли они все нахуй. Картер оставил меня здесь умирать.

Уэс — единственный, кто заставляет меня не желать этого.

Я соскальзываю с кровати и сажусь на пол, скрестив ноги, рядом с рюкзаком. Тихонько роюсь среди еды и воды, пока не нахожу набор первой помощи, который собрала. Там полно мази и бинтов, но Уэсу нужны антибиотики и, возможно, обезболивающие. Это кровавое месиво выглядит так, что оно должно болеть намного сильнее, чем он показывал.

Я вытаскиваю оранжевую рецептурную бутылочку из переднего кармана рюкзака, куда спрятала ее, пока переодевалась. Поднеся ее к свету, с удивлением вижу, сколько таблеток у меня осталось. Оглядываясь назад, понимаю, что с середины вчерашнего дня не приняла ни одной таблетки. В этом не было необходимости. Поцелуи Уэса — это мой новый наркотик, стирающий память, и, если бы я была везунчиком, а это не так, — он бы не закончился.

Я ставлю гидрокодон рядом с аптечкой и на цыпочках иду по коридору. Не знаю, почему — чувствую потребность вести себя так тихо. Может быть, потому, что не хочу будить Уэса. Или, может быть, потому, что последние несколько лет, я старалась, чтобы меня не застукали голой в доме Картера Реншоу.

Проходя через кухню, я бросаю взгляд на камин и вдруг вспоминаю, что мы не потушили его вчера. Но пламя давно погасло, стеклянные двери плотно закрыты. Я улыбаюсь и качаю головой. Уэссон-сервайвелист. Я должна была догадаться, что он вернется сюда посреди ночи, чтобы позаботиться об этом.

Очевидно, прошлой ночью Уэс выполнил не только долг бойскаута. Я направляюсь на кухню по пути в прачечную комнату, но тут же оглядываюсь назад, понимая, что наша одежда была разложена по всем диванам, столам и полу перед камином. Я вспоминаю об отключении электричества и хихикаю, представляя себе совсем голого Уэса, вытаскивающего нашу мокрую одежду из стиральной машины и проклинающего грозу, когда он понял, что сушилка не сработала бы.

Я натягиваю клетчатую фланелевую рубашку и рваные черные джинсы, которые упаковала на сегодня, приятно удивляясь тому, насколько они сухие, и складываю остальную одежду в симпатичную маленькую стопку, а гавайскую рубашку Уэса сверху, конечно.

Прижимая к груди жесткий, сморщенный хлопок, я бегаю по дому, открывая жалюзи и проверяя ванные комнаты на наличие антибиотиков, которые нахожу практически в каждом ящике и аптечном шкафчике, которые проверяю.

«Если 23 апреля не убьет нас всех, то это сделает устойчивость к антибиотикам. А теперь прими их».

Хихикаю, когда мамино остроумное замечание, сделанное несколько месяцев назад, всплывает в памяти. Я выздоравливала после синусита, и она заботилась о том, чтобы я приняла все эти чертовы антибиотики, которые мне прописали. Мама даже смотрела подобно тюремному надсмотрщику, как я глотаю их.

Внезапно осознание реальности стирает веселую ухмылку с моего лица.

Воспоминание. Дерьмо.

Оттолкнув его, я бросаю четвертый незаконченный рецептурный пузырек на стопку одежды и иду в хозяйскую ванну, чтобы открыть жалюзи. Клочок неба, который вижу над соснами, все еще сердитый и серый, но дождь прекратился. Я сосредотачиваюсь на этом крошечном чуде — проблеске надежды, что мы сможем найти убежище сегодня.

Мы должны найти его сегодня.

Все, что у нас осталось — это сегодняшний день.

Когда я поворачиваюсь, чтобы пойти проверить Уэса, у меня вырывается крик. Пузырьки с таблетками падают на фарфор.

— Черт, — выдыхаю я, прижимая сверток к груди. — Ты напугал меня до смерти!

Высокий, мускулистый, татуированный мужчина, загораживающий мне выход, прислоняется здоровым плечом к дверному косяку.

— Ты первая напугала меня.

Он совершенно не стыдится своей наготы, но я слишком беспокоюсь о его бледном, влажном лице и синеватых, тяжелых веках, чтобы оценить вид.

— Один из всадников забрал тебя у меня. Вырвал прямо из моих объятий и… — его голос затихает, и он качает головой, избавляясь от мучительных воспоминаний. — Когда я проснулся, тебя уже не было.

— Извини, — я хмурюсь, кладя стопку одежды на край ванны.

Подхожу и обнимаю милого, сонного, обнаженного мужчину. Уэс притягивает меня к себе и целует в макушку, и я вспоминаю, какой он горячий. Слишком горячий.

— Я пошла искать тебе антибиотики, — бормочу я в его голую грудь.

Его кожа влажная и пахнет потом.

— Я допустила развитие инфекции в ране, — произнося вслух эти слова, чувствую, как тяжесть вины придавливает меня к полу. — Мне так жаль, Уэс. Я буду лучше заботиться об этом. Обещаю. Посмотри… — я отпускаю его и направляюсь к ванной, желая избежать разочарованного взгляда, которым, уверена, он смотрит на меня прямо сейчас. — Я нашла тебе лекарство.

— Так вот почему я чувствую себя дерьмово! Думал, это просто водка, — шутка Уэса ударяет меня, как пощечина.

— Ага, вот почему ты чувствуешь себя дерьмово.

Мои внутренности скручиваются, когда я беру баночки в руки и просматриваю их этикетки. Есть два кефлекса, которые вместе могут составить почти полный курс. Я подхожу к столешнице и занимаюсь тем, что складываю таблетки в один контейнер, читаю инструкцию по дозировке — все, что угодно, лишь бы не смотреть на Уэса.

Вместо этого я смотрю в открытые, безжизненные глаза двух парней, которые стреляли в него. Передо мной появляется изображение лежащих на земле бандитов — такое же ясное и чудовищное, как фотография с места преступления; их застывшие лица, красное месиво, стекло повсюду. Я убила их. Я убила двух человек меньше сорока восьми часов назад и с тех пор даже не вспоминала о них. Вздрагиваю и крепко зажмуриваюсь, цепляясь за край стола, пока хранилище дерьмовых воспоминаний наконец не забирает их обратно.

Мне должно стать легче, но нет. Мое сердце начинает колотиться, а ладони потеют. Два воспоминания менее чем за десять минут.

А что, если придут еще? А что, если…

Мне нужно принять еще одну таблетку. Две. Я не могу этого сделать…

Когда смотрю сквозь зеркало над раковиной, смутно улавливаю, как обнаженная фигура Уэса встает рядом со мной.

— Ты в порядке?

Выпрямившись, я натягиваю фальшивую улыбку и смотрю на отражение его бледного лица.

— Да, — вытряхиваю белую таблетку на ладонь и протягиваю ему.

— Просто принимай по одной каждые шесть часов, пока они… — Уэс запихивает лекарство в рот и глотает, прежде чем я успеваю закончить фразу, — не закончатся. У меня еще есть мазь с антибиотиком и бинты, но сначала нам нужно промыть твою рану.

Я чувствую, что он смотрит на меня, когда мои глаза бегают по ванной, ища что-то для отвлечения внимания. Ощущаю жар, исходящий от его тела, которое борется с инфекцией, и всему виной я. Предчувствую вопрос прежде чем он произносит его.

Мои подмышки начинают потеть.

Отлично. Теперь мы оба вспотели.

Душ. Нам нужен душ.

Бегу в душ и открываю кран.

— Я просто промою твою рану здесь, — бросаю, не поворачиваясь к нему. — Так будет проще, и мы можем воспользоваться горячей водой, пока не отключили газ, а в бомбоубежище, скорее всего, вообще нет водопровода… — я что-то несвязно бормочу. Понимаю, что говорю со скоростью мили в минуту, но ничего не могу с этим поделать. Я даже смотреть на него не могу.

Он узнает. Он разгадает все мои секреты и просто узнает.

Я не могу этого допустить. Он сам сказал: «Люди уходят, когда понимают, какой ты неудачник», — а мне нужно, чтобы он остался. Нужно, чтобы он отвлекал меня. Мне нужно, чтобы он поправился…

Расстегиваю две верхние пуговицы на рубашке, прежде чем мои руки начинают дрожать, и я просто стаскиваю ее через голову. Мой лифчик оказывает бо́льшее сопротивление. Ощущаю, что он наблюдает за мной, пока борюсь с застежкой.

— Эй, — говорит Уэс тихим и осторожным голосом, таким же, как и его шаги, когда он пересекает ванную, чтобы помочь.

Как только парень подходит ко мне, я опускаю руки в знак поражения и позволяю ему расстегнуть лифчик, сосредоточившись на том, как его пальцы касаются моей кожи.

— Дыши, хорошо? — шепчет он, отпуская мой расстегнутый бюстгальтер, который соскальзывает вниз по рукам и падает на пол. — Просто дыши.

Делаю, как он сказал, втягивая горячий воздух через нос, пока мои легкие не перестают вмещать его. Все мое тело ослабевает, когда я выдыхаю.

Руки Уэса обхватывают мышцы моей шеи с обеих сторон и сжимают почти до боли, прежде чем отпустить и переместиться на несколько дюймов вниз к моим плечам. Он сжимает и снова отпускает, двигаясь вниз к моим бицепсам. К тому времени, как его руки оказываются на моих запястьях, я уже обмякшая кукла, откинувшаяся спиной на его горячую, липкую грудь.

— Ты думаешь о том, что случилось у продуктового магазина, не так ли?

Я киваю, хотя это только верхушка айсберга. Просто камешек, брошенный на вершину горы дерьма, которую я пытаюсь удержать под водой.

— Не нужно. Ты спасла мне жизнь, убрав тех парней, и теперь делаешь тоже самое снова с помощью этого, — Уэс обводит рукой ряд оранжевых бутылочек на полке позади нас.

Его потрескавшиеся губы опускаются на мое обнаженное плечо. Он протягивает руку, чтобы расстегнуть мои джинсы. Уэс стягивает вниз мои штаны и трусики, а я прислоняюсь дрожащими руками к запотевшей двери душа и вылезаю из них.

Выпрямившись, Уэс обнимает меня сзади. Его эрекция утыкается мне между ягодиц, но его объятия не кажутся сексуальными. Такое чувство, что он пытается поддержать меня.

— Почему ты делаешь все это для меня?

Мой желудок выплескивает новую порцию кислоты, а Уэс слышит бешеный стук моего сердца, даже прижимаясь ко мне сзади.

Что мне ответить на это? Он и так уже подозревает, что я чокнутая. Что сказать, чтобы не показаться еще более безумной?

— Думаю, потому что, возможно, влюблена в тебя.

Потому что я не улыбалась целый месяц, пока не встретила тебя.

Потому что я не хочу потерять тебя.

Потому что ты — единственная причина, по которой я живу.

— Посмотри на меня.

Не дышу, когда Уэс разворачивает меня лицом к себе. Затем, сглотнув, поднимаю голову и принимаю свою судьбу. Я позволяю ему увидеть обнаженную, израненную, изуродованную девочку. У меня перехватывает дыхание от красоты Уэса, даже несмотря на то, что он болен. Его бледно-зеленые глаза с красными кругами вокруг — усталые и решительные, отчаянные и полные надежды. Его темные брови сходятся на переносице, когда он кусает нижнюю губу. Парень смотрит на меня, как на редкую головоломку, и все остальное исчезает. Понимаю, что я раба не столько таблеток, воспоминаний и страха будущего, а этого взгляда. Я бы сделала все, что угодно, отдала бы все, чтобы провести остаток своей короткой жизни, наблюдая за тем, как он смотрит на меня.

Уэс снова задает свой вопрос:

— Зачем ты это делаешь, Рейн? Почему ты заботишься обо мне?

— Потому что… мне нравится заботиться о людях? — Это не ложь. — Прошлой осенью я собиралась пойти в школу медсестер, но потом все пошло прахом. Но, учитывая, что не могу даже уберечь своего первого пациента от заражения, это, вероятно, к лучшему.

Я пытаюсь улыбнуться, но Уэс не отвечает мне тем же. Его напряженные, налитые кровью глаза мечутся туда-сюда, пока он принимает решение обо мне. Затем кивает.

— Что? — мои щеки вдруг начинают гореть, как будто это у меня жар.

— Ничего. Давай. Вода горячая.

Я моргаю, и Уэс исчезает, а на его месте струя пара из щели душевой двери.

Следую за ним и замираю при виде его головы, запрокинутой назад под струями воды. Ручейки горячей воды пересекают его грудь и стекают по впадинкам между кубиками пресса. Уэс всего в футе от меня, но кажется, что я не смогу прикоснуться к нему, даже если захочу. Он закрылся от меня, и я даже не знаю, почему.

Я чувствую, что, если бы прямо сейчас все было нормально, это та часть, где Уэс по пути к выходу сказал бы, что позвонит мне, и это была бы ложь.

Не знаю, что сделала, но я все испортила. Я дала неправильный ответ, и теперь меня избегают.

— Уэс, — мой дрожащий, сиплый голос почти полностью заглушается шумом душа. Я прочищаю горло и продолжаю, чуть громче, — Уэс.

Он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, но вздрагивает и тихо ругается, когда грубые брызги падают прямо на его открытую рану.

Не раздумывая я протягиваю руку и накрываю ранение ладонями, защищая его от ударов.

— Просто постой так минутку, — говорю я, поворачивая его так, чтобы вода падала ему на спину и стекала по плечу, очищая рану, но не вредя ей.

Уэс дергает плечом, вырывая свою руку из моей.

— Я могу сам справиться. У вас выходной, сестра Уильямс, — говорит он язвительно. Нанося этими словами болезненный удар мне в живот.

— Ты злишься на меня?

— Неа.

Я поднимаю глаза и сразу замечаю, что надежда, которую я видела всего несколько минут назад, сменилась бетонной стеной, выкрашенной в зеленый цвет и обрамленной игольно-острыми черными ресницами, похожими на колючую проволоку.

— Я просто не хочу быть твоим маленьким пациентом, ясно? Сам могу о себе позаботиться. Я делаю это всю свою жизнь.

Вот оно.

«Я делаю это всю свою жизнь».

Никто никогда не заботился об Уэсе. Или заботились, но уж точно, не потому, что они искренне этого хотели. И не потому, что им было не все равно.

— Мне не все равно, — мои глаза расширяются, когда собственные слова достигают моих ушей. Я в панике смотрю на Уэса, гадая, услышал ли он меня. Молю бога, чтобы нет.

Уэс застывает, его нижняя губа слегка заворачивается внутрь, как будто он вот-вот начнет ее жевать. Кровь стучит в моих ушах громче, чем вода, барабанящая по его коже, пока я жду реакции, но он даже не моргает.

Черт.

Черты лица Уэса становятся жесткими. Его глаза чуть сужаются. Челюсть напрягается. Ноздри расширяются. Не могу сказать, с чем он борется. Но это пугает меня.

— Послушай меня, — цедит он сквозь стиснутые зубы. — Я не твой гребаный бойфренд, ясно? Я тот парень, который два дня назад приставил пистолет к твоей голове. Помнишь? Ты не знаешь меня, и ни хрена не любишь, и не полюбишь. Так что хватит… — Уэс качает головой и смотрит сквозь клубящийся пар, подыскивая нужные слова. — Остановись. Перестань притворяться, что тебе не все равно.

Его обвинение приводит меня в бешенство.

— Это ты перестань убеждать себя, будто мне все равно! — кричу я, сжимая руки в кулаки, когда эмоции, которые пыталась скрыть от него, всплывают на поверхность. — Перестань притворяться, будто ты такой недостойный любви монстр, когда ты самый смелый, самый храбрый, самый… самый красивый человек, которого я когда-либо встречала! — мои ногти впиваются в ладони, когда ярость переполняет меня. — И перестань притворяться, будто я здесь только потому, что ты меня похитил. Ты не похищал меня, и знаешь это сам. Ты спас меня, Уэс. И каждый раз, когда смотришь на меня, делаешь это снова и снова!

Это происходит мгновенно, но первое, что я замечаю, — губы Уэса на моих губах. Его поцелуй страстный, отчаянный и на вкус похож на мои слезы. Чувствую, как его руки сжимают мой затылок. Затем я начинаю ощущать холодную, твердую плитку за спиной. Он целует меня — сердитый, но испытывающий облегчение и не способный выразить это по-другому, как тогда в магазине техники, когда понял, что мы не будем стрелять по полкам

Но в этот раз между нами нет никакой одежды, никаких задержек или возражений, и никакой грозы, назревающей снаружи. Сейчас, когда я закидываю ногу на его бедро, Уэс может приблизиться ко мне без преград. И, когда пододвигаюсь, чтобы мы совпали, он заполняет меня. Моя спина упирается в стену, а пальцы едва касаются пола. Я чувствую его повсюду. Жар от его кожи проникает даже внутрь меня. Его ладони скользят по моим влажным изгибам, как будто он лепит их из глины. И его сердце — я тоже это чувствую — колотится так же сильно, как и мое.

Эта связь более глубокая, чем все, что я когда-либо испытывала. Как будто он становится кем-то другим, когда мы прикасаемся друг к другу. Нет, как будто он становится самим собой — настоящим Уэссоном — любящим, страстным и жаждущим любви. Я вцепляюсь в эту версию Уэса, когда он поднимает меня выше, вжимая в стену и оборачивая другую мою ногу вокруг своей талии. Его сила — единственное, что удерживает меня от падения во всех смыслах и, когда я чувствую, что он набухает внутри меня, мое сердце расширяется. Я сжимаю ногами талию и подтягиваюсь ближе к нему, желая получить от него как можно больше. И он дает это мне, двигаясь вперед, пока его тело не содрогается, потрясая мою чувствительную плоть, вызывая взрыв конвульсий и фейерверк перед глазами. Уэс следует со мной за грань, стонет в мои губы, когда теплая волна глубоко заполняет меня и заставляет светиться от удовольствия.