Молитва о Рейн

Я не помню, сколько времени прошло с момента моего последнего противозачаточного укола, и, честно говоря, мне все равно. Единственное, что сейчас имеет значение, так это то, что если я умру завтра — а я вполне могу, — то с улыбкой на лице и рядом с Уэссоном Патриком Паркером.

ГЛАВА XVII

Уэс

Я втягиваю воздух через нос и выдыхаю сквозь стиснутые зубы, сидя на краю кровати этого урода и позволяя Рейн играть в доктора с моей пулевой раной.

Она морщит лоб и бросает на меня виноватый взгляд.

— Прости, я знаю, что это больно. Почти закончила.

Болит не зияющая дыра в моей руке, а та, что в моей гребаной душе. Она заставляет меня оглядываться вокруг в поисках чего-нибудь, что можно было бы прикусить. Та самая, которая хочет толкнуть Рейн через всю комнату и закричать, чтобы она прекратила так прикасаться ко мне. Это та часть меня, которая никогда не видела, чтобы кто-то целовал мои больные места, которая хочет вырвать повязку из маленькой руки и самому прилепить ее себе. Это невыносимо.

— Ну вот и все, — она улыбается, прижимая нежными пальцами края повязки.

Замечаю, как она наклоняется ко мне, сложив пухлые розовые губки, но я вскакиваю прежде, чем она успевает ее поцеловать. С таким же успехом она могла бы ударить меня в самое сердце. Все, что делает для меня Рейн, — очередное напоминание о том, чего я был лишен всю мою гребаную жизнь. И, если честно, я предпочел бы этого не знать.

Я был намного счастливее, когда люди использовали меня для получения денег от правительства или как мальчика для траха, а я использовал их ради крыши над головой или места, куда можно засунуть свой член. Я знал расклад вещей. Все было просто, отношения были временными, и я знал правила. Черт возьми, я же их придумал.

Но эта хрень с Рейн пожирает мой мозг. Я больше не знаю, что реально. Не знаю, действительно ли она заботится обо мне или просто использует как дублера своего пропавшего бойфренда. Не знаю, держу ли ее рядом, потому что она полезна, или я сотворил ту самую вещь, которую поклялся никогда не делать с другим человеком, пока жив.

Привязался.

Я чувствую, как Рейн наблюдает за мной, пока я меряю шагами пол спальни ее настоящего бойфренда, словно зверь в клетке.

— Нам пора идти, — я не обязан объяснять ей, почему. Завтрашняя дата висит над нашими головами, как лезвие гильотины.

Рейн кивает один раз. Сегодня она выглядит моложе без всего этого макияжа. Мокрые волосы падают на лицо и доходят до подбородка. Рукава ее клетчатой фланелевой рубашки слишком длинные и зажаты в кулачках. А ее большие голубые глаза смотрят на меня с доверчивостью невинного ребенка.

Дело уже не только во мне, и этот факт делает поиск бомбоубежища еще более важным.

Натягиваю кобуру поверх своей майки алкоголички и надеваю Гавайскую рубашку. Прошлой ночью я не мог заснуть, пока не принес из кухни пистолет. Никогда не могу заснуть, если не знаю, что на расстоянии вытянутой руки есть оружие. Даже ребенком я по ночам прятал кухонный нож под подушку. И хотел бы я сказать, что мне никогда не приходилось им пользоваться.

Рейн соскальзывает с кровати и встает на колени рядом с рюкзаком, пока я натягиваю джинсы и ботинки. Она засовывает туда свою сменную одежду, набор первой помощи и мои лекарства, но не гидрокодон. Его она беззвучно откупоривает и вытряхивает себе на ладонь. Краем глаза я наблюдаю, как она незаметно засовывает в рот маленькую белую таблетку и пихает оранжевую бутылочку в лифчик через вырез рубашки.

Сначала думал, Рейн не хочет, чтобы я видел, как она принимает гидрокодон, из-за опасения, что снова заберу ее таблетки, но чем чаще смотрю на нее, тем яснее становится, что девочка не боится — ей стыдно. Она стыдится своей зависимости.

Я знаю это гребаное чувство.

Грохот.

Звук бьющегося стекла в коридоре нарушает наше молчание. Мы с Рейн замираем, наши взгляды встречаются, когда хор смешков и ругательств эхом разносится по дому.

— Видишь? Я же говорила, что они уехали.

— Черт. Я очень надеялась, что успею трахнуть Картера Реншоу перед смертью, — второй женский голос.

— Как и все мы, дорогая, — парень.

Их смех наполняет дом, когда краска отливает от лица Рейн.

— Ты их знаешь? — шепчу я.

Рейн просто кивает и прикрывает рот рукавом.

— Я не знаю, какого черта он тратил все свое время на Рэйнбоу Уильямс, — то, как эта сука произносит ее имя, заставляет меня желать, чтобы она была парнем, чтобы я мог пойти туда и разбить ей лицо.

— Ох… потому что она роскошная, — отвечает парень, слегка шепелявя.

Я и ему хочу врезать по физиономии.

— Наверное, если тебе нравятся такие пай-девочки, типа маленькой мисс Совершенство. Но Картер был капитаном баскетбольной команды. Он должен был встречаться с чирлидершей.

Глаза Рейн опускаются к полу, и я прихожу в ярость.

— О, с такой, как ты? — замечает другая девушка.

— Ну, а как иначе?

Я слышу, как открываются и закрываются дверцы шкафов, а троица продолжает свои дерьмовые разговоры на кухне. Дверь в спальню распахнута настежь. В доме нет других звуков, поэтому мы все равно слышим их отчетливо. Слишком отчетливо.

— Ну, я целовалась с ним в выпускном классе, так что, возможно, у него просто был пунктик на блондинках.

Широко раскрытые глаза Рейн на миг встретились с моими. В них шок.

— О боже, маленькая потаскушка! — чирлидерша заржала. — Не могу поверить, что ты никогда мне не говорила!

— Серьезно? К понедельнику ты бы рассказала об этом всей школе, а ко вторнику Рэйнбоу, скорее всего, покончила бы с собой.

— Фу, ты совершенно права.

Я смотрю, как Рейн съеживается, исчезая в своей фланелевой рубашке, пока не остается только покрасневшее лицо.

— Без шуток. После того, как мы поцеловались, Картер на самом деле сказал мне, что хочет порвать с ней, но боялся, что это заставит ее переступить через край. Она всегда казалась такой подавленной, понимаешь?

— Оу, я знаю. А потом она покрасила волосы в черный цвет и стала носить эту ужасную толстовку. Я хотела сказать: «Девочка, я знаю, конец света и все такое, но ты встречаешься с Картером Реншоу. Сделай мелирование и встряхнись нахуй».

Мое раздражение усиливается при упоминании толстовки этого ублюдка, но остывает, как только я понимаю, что Рейн сегодня ее не надела. На самом деле она не надела ничего из его одежды с прошлой ночи.

— Не знаю, — подключается парень, — я думаю, что Картер должен был быть cкрытым геем с одной пышной королевой из драмкружка вместо этого. Разве это не было бы скандально?

Я протягиваю руку и сжимаю бедро Рейн.

— Ты хочешь, чтобы я их убил? — шепчу я, лишь отчасти шутя.

Уголок губ Рейн приподнимается в бестолковой улыбке, но выражение ее лица — сто процентов, как у побитого щенка.

Присев на корточки, я смотрю ей прямо в глаза и шепчу:

— Эй, какая у тебя задача?

Другой уголок ее рта тоже изгибается.

— Говорить: «Пошли они на хуй» и все равно выживать?

Я ухмыляюсь своей звездной ученице, чувствуя, как меня распирает от гордости.

— Очень хорошо, мисс Уильямс, — шепчу я. — Очень…

— О боже, ребята! Корн-доги!

— Ну вот и все. Эти ублюдки умрут.

Когда я вытаскиваю 9-миллиметровый пистолет из кобуры, по спине у меня пробегает холодок от желания пристрелить их там, где они стоят. Проверяю обойму и считаю количество оставшихся патронов — вернее, оставшегося.

— Твою мать, — шиплю я, вставляя обойму обратно.

Рейн шикает на меня и прикладывает палец к губам.

Я вздыхаю и шепчу плохие новости:

— У меня осталась только одна пуля. Тебе придется выбрать кого-то одного, которого ты ненавидишь больше всего.

Рейн хихикает в рукава, и от этого зрелища мое сердце колотится в груди, как кулак гребаной гориллы. Она совсем не похожа на ту девушку, которую описывали эти сучки. Она сильная, жизнерадостная, милая и, — к счастью для одного из них — всепрощающая.

— Я не хочу, чтобы ты их убивал, — признается она, глядя на меня из-под естественно черных ресниц, и робкая улыбка растягивается на ее лице.

— Почему нет?

— Потому что они только что заставили меня чувствовать себя намного лучше.

Либо та таблетка подействовала быстрее, чем я ожидал, либо она наконец пришла в себя.

— Ты чувствуешь себя лучше? После того, как услышала это? Я указываю пистолетом в сторону пустого коридора.

Рейн кивает, поглощая меня целиком своими расширяющимися зрачками.

— Если Картер обманул меня, значит, я больше не должна ощущать себя виноватой. Из-за… — ее глаза опускаются в пол, когда она пожимает плечами, но, когда они снова находят мои — в них решительность, — нас.

Нас. Убейте меня.

У меня не существует «нас»! Я хочу съязвить в ответ, но слова замирают у меня во рту, когда понимаю, что они больше не верны. Когда смотрю в это прекрасное, полное надежды, испуганное лицо — вижу в нем то, чего всегда хотел.

Нас.

Из кухни мы слышим, как хлопает дверца микроволновки, и тарелка с глухим стуком опускается на столешницу.

— Черт возьми! Я забыла, что электричество отключено!

Из Рейн вырывается фырканье, прежде чем закрываю ей рот ладонью, в то же время смех душит меня самого. Мы падаем на ковер, и я протягиваю руку, чтобы прикрыть дверь, надеясь, что это заглушит некоторые звуки, которые мы издаем.

— Похоже, этим придуркам все-таки не удастся съесть твоих кукурузных собачек, — шепчу я, задевая губами ее ушко.

— Ш-ш-ш-ш, — хихикает Рейн, хотя именно она производит весь этот чертов шум. Ее тело сотрясается подо мной от сдерживаемого смеха, когда я прижимаюсь губами к ее шепчущему рту.

Смутно улавливаю звуки криков, визга и топота на кухне, но я так занят, наслаждаясь пиршеством на радуге, что не обращаю на них внимание.

Рейн сегодня пахнет по-другому, как фруктовый шампунь вместо сахарного печенья, но ощущения от ее запаха те же. Ее мягкие, округлые формы послушно ложатся в мои ладони, и выравниваются под моими твердыми плоскостями, но ее маленький язычок — дразнит и распаляет. Он манит меня глубже, чтобы совсем утонуть в поцелуе, когда ее губы скользят туда-сюда по моему языку.

Слабые стоны с придыханием, которые она издает, когда ее бедра поднимаются, чтобы встретиться с моими, — самые сексуальные звуки, которые я когда-либо слышал, и ее вид подо мной — глаза закрыты, спина выгнута, губы приоткрыты — мог бы быть лучше только, если бы она была обнажена.

— Уэс…

Одно это слово, произнесенное шепотом — и я готов сорвать пуговицы с ее гребаной рубашки. Приподнимаюсь на локтях, чтобы сделать это, когда ее глаза широко распахиваются в испуге.

— Уэс, ты чувствуешь дым?

Я сажусь и вдыхаю, тут же начинаю кашлять, поскольку мои легкие отвергают смог, ползущий из коридора.

— Черт возьми!

Я хватаю Рейн за руки и рывком поднимаю ее на ноги, но мы оба начинаем кашлять, как только выпрямляемся. Дым здесь намного плотнее и воздух горячее. Он режет мне глаза и жжет ноздри, когда я пытаюсь вдохнуть кислород.

— Вниз! — приказываю я. Тяну Рейн к полу и падаю на колени. Подползая к двери, я смотрю в коридор и прислушиваюсь — нет ли там признаков жизни, но все, что слышу, — это звуки разрушения, доносящиеся из кухни.

Рейн следует за мной, когда мы направляемся в гостиную, которая выглядит так, будто в ней поселилась вращающаяся черная грозовая туча. Такой сильный грохот рассекает сгустившийся воздух, что кажется, будто гора посуды падает с кузова пикапа. Я игнорирую его, когда мы выходим из коридора — мой взгляд направлен к ближайшему выходу. Поворачиваю налево и направляюсь к входной двери, стараясь избегать битого стекла, которое эти маленькие говнюки оставили за собой повсюду. Когда я дотягиваюсь до ручки и открываю дверь, то делаю два глотка влажного воздуха, прежде чем повернуться и помочь Рейн обойти стекло.

— Рейн?

Еще один грохот, еще более сильный, чем первый, сотрясает стены, когда я вглядываюсь в темноту, ища свою девочку.

— Рейн!

— Я сейчас, — кашель, — вернусь! — голос Рейн звучит приглушенно, просачиваясь сквозь смог.

— Какого хрена ты делаешь? — кричу. Не получив ответа, я безрассудно влетаю в дом, — Рейн!

Зная ее, предполагаю, что она пошла проверить тех тупых ублюдков на кухне, поэтому я врываюсь в гостиную, направляясь к источнику дыма в задней части дома. Через несколько футов воздух становится таким густым, горячим, что мне приходится опустится на локти и дальше ползти по-пластунски.

— Рейн! — зову я в последний раз, прежде чем добраться до входа в кухню, которая теперь напоминает чертовы огненные врата ада.

Вся задняя стенка шкафов охвачена пламенем. Они горят так ярко и так горячо, как будто их смазали салом. Плита, похоже, является источником инферно — или я бы сказал, искореженная, плавящаяся башня из пластиковой посуды, наваленной поверх газовых горелок, которые были включены на полную мощность. Днища шкафов слева и справа от плиты уже выгорели — отсюда грохот посуды, который мы слышали. И похоже, крыша будет следующей.

Нет никаких признаков Рейн или ублюдков, которые устроили пожар, так что я разворачиваюсь и ползу назад тем же путем.

По крайней мере, я думаю, что это тот же путь. Воздух такой черный, что не вижу даже своей руки перед лицом. Я останавливаюсь, когда не могу справиться с кашлем, но звук прогибающегося потолка заставляет меня двигаться вперед. Мое сердце бьется быстрее с каждым футом, который я преодолеваю. Я уже должен был добраться до входной двери. Или, по крайней мере, врезаться в стену. Сожаление обвивает мое горло, похищая воздух из легких.

— Рейн! — рычу я между глотками яда, ее имя оставляет еще худший привкус во рту, чем смертельный угарный газ, который я вдыхаю для нее.

С самого первого дня я знал, что она станет причиной моей смерти. Я знал это и все равно позволил этому случиться.

— Нас, — слышу я ее тихий воркующий голос у себя в голове.

От этого звука меня тошнит.

Это то, что «нас» дает тебе. Оно убивает тебя на хрен.

Я снова слышу ее голос и предполагаю, что у меня галлюцинации, пока не понимаю, что она говорит не «нас».

Она говорит:

— Уэс! Уэс! О Боже мой!

Я чувствую, как ее крошечные ручки тянутся ко мне в темноте, хватают меня за руки, касаются моего лица. Облегчение, которое я испытываю оттого, что она жива, омрачается яростью, пылающей во мне жарче, чем огонь из пластиковых контейнеров.

— Еще несколько футов. Осторожно, стекло.

Я чувствую, как что-то острое врезается в мое предплечье, когда тонкая полоска дневного света едва виднеется впереди. Рейн распахивает дверь спиной, а я следую за ней, падая на крыльцо, где чередую кашель с рвотными позывами, пока мир наконец не перестает вращаться. И все это время чувствую на себе ее заботливые руки.

— Прекрати, мать твою! — кричу, отмахиваясь от нее и подползая к краю крыльца. Я откашливаю что-то черное и выплевываю в кусты вниз. В голове у меня стучит, и сердце тоже, когда пытаюсь придумать, что, черт возьми, ей сказать.

— Мне очень жаль, — ее голос — дрожащий шепот. Она садится на крыльцо рядом с моей головой, свисающей с края площадки. — Я просто очень быстро побежала в спальню, реально — очень быстро — за рюкзаком. Все твои лекарства были там. Я не могла оставить их. Но когда вернулась, тебя уже не было. Я обежала вокруг всего дома в поисках тебя, прежде чем поняла, что ты пошел внутрь.

Ее рассказ немного успокаивает мой гнев, но не гноящуюся правду, съедающую меня изнутри — правду о том, что любовь и выживание взаимоисключают друг друга в моем мире. Я позволил себе подумать, всего на несколько часов, что, возможно, на этот раз все будет иначе. Может быть, я наконец получу и то, и другое. Может быть, Бог и не ненавидит меня.

— Уэс, скажи что-нибудь. Пожалуйста.

— Нам надо сойти с крыльца.

Рейн вскакивает на ноги и протягивает руку, чтобы помочь мне подняться, но я отмахиваюсь от нее и хватаюсь за перила, вставая. Спотыкаясь на ступеньках, смотрю на солнце, пытаясь понять, который час. Я даже не могу разглядеть его сквозь клубы черного дыма, поднимающиеся в небо над домом, но судя по тому, что тени деревьев ложатся направо, я бы сказал, что уже за полдень.

Черт.

И снова я испытываю искушение сказать ей, чтобы она шла домой. Выкрикнуть ей это, но, когда поворачиваюсь, чтобы нанести удар, я просто не могу. Рейн в беспокойстве морщит лоб. Ее голубые глаза округляются от раскаяния. И, когда она моргает, две слезинки сверкают на солнце, скользя по ее щекам.

— Иди сюда, — требую я, чувствуя, как моя грудь расширяется, трескается и разрывается, когда девочка прыгает ко мне и утыкается прямо в нее.

— Я так испугалась, — хнычет она, сжимая мою рубашку сзади, когда рыдания сотрясают ее тело. — Я думала… я думала, что потеряла тебя!

Провожу рукой по волосам Рейн, когда ее слова пронзают мое сердце, как кинжалы, и эта боль куда сильней, чем от пулевой раны или та, что в моих отравленных легких.

Я наконец-то нашел то, чего мне не хватало всю мою жизнь, и, если сохраню это, оно убьет меня.

Неудивительно, что Рейн была одета в черную толстовку, когда я встретил ее.

Она — пятый гребаный всадник апокалипсиса.

ГЛАВА XVIII

Рейн

Жар обжигает мне спину, так как дом за моей спиной охвачен пламенем, но я не могу отпустить Уэса. Ещё нет.

Две ночи назад мне приснился кошмар про «Бургер Пэлас», а на следующее утро именно там на меня напали. Прошлой ночью мне приснилось, что мы сгорели в огне, и это чуть не случилось несколько часов спустя. А что, если это не просто совпадения? Что, если кошмары сбываются?

Я вспоминаю, что Уэс говорил о сне, будто меня забрали у него прошлой ночью, — и мои кулаки сжимают его рубашку.

От звука взрыва позади, из моих легких вырывается крик. Я зарываюсь лицом в рубашку Уэса и чувствую, как его рука накрывает мой затылок. Пытаюсь успокоиться, но он сжимает меня слишком сильно. Уэс весь напрягся и его тело превратилось в стальную конструкцию.

— Что это было? — спрашиваю я, не поднимая глаз, надеясь, что это просто взорвалась печка или обвалилась крыша.

Когда Уэс не отвечает сразу, я смотрю в его лицо — он стискивает зубы от злости и сверлит меня взглядом, а его грудь поднимается под моей щекой.

Выдохнув через расширившиеся ноздри, Уэс наконец отвечает:

— Мой байк.

Мы обошли вокруг горящего дома Картера, и конечно же Уэс оказался прав. Он припарковал свой мотоцикл прямо у дома, рядом с задней дверью, и, когда огонь наконец прогрыз кухонную стену, бензобак так раскалился, что взорвался.

Когда мы проходим мимо обломков по пути к тропе — видим, что рукоятка руля валяется в одном месте, крыло — в другом. И единственное, что я могу произнести:

— Мне жаль.

— Все в порядке, — говорит Уэс, не глядя на меня, — все равно он мне больше не нужен, — от его резкого ответа меня бросает в дрожь. Голос отстраненный и механический, как будто он говорил это миллион раз, чтобы оправдать миллион различных потерь.

«Все равно он мне больше не нужен».

Уэс будет испытывать то же самое, когда всадники заберут и меня?

Еще этим утром он бы такого не подумал. Сегодня утром он сказал, что напугался, проснувшись без меня. Но сейчас — не знаю. Как будто настоящий Уэс погиб в том пожаре, и все, что я получила обратно — это внешнюю оболочку.

Мы молча входим в лес и начинаем шагать по тропе, стараясь избегать грязных луж и упавших веток на нашем пути.

— Думаю, это хорошо, что мы не на мотоцикле, — говорю я, перешагивая через ствол упавшей сосны. — Это не тропа, а безобразие.

— Да, — безразлично отвечает Уэс, преодолевая препятствие, даже не глядя вниз.

Его глаза устремлены на что-то впереди. Я следую за его взглядом и чувствую, как моему сердцу становиться еще тяжелее. Уэс смотрит на мой домик на дереве.

— Ты ходила к своей матери прошлой ночью?

— Мм… нет, — говорю с заминкой, перешагивая через другое упавшее дерево. — Я… ходила рано утром, еще до того, как ты проснулся.

Уэс медленно кивает, сжимая губы в жесткую линию, и его взгляд падает на мои походные ботинки. Вероятно, он видел их на полу в спальне Картера, когда проснулся — как раз там, где я оставила их прошлой ночью.

Больное сердце делает кульбит при осознании того, что Уэс знает о моей лжи, но это единственное, что наркотики позволяют мне ощутить. Я вообще не смотрю на свой дом, когда мы проходим мимо.

Этого там нет. Этого не существует. Ничего не существует, кроме моих ног на этой тропе. Никакого прошлого. Никакого будущего. Никаких чувств. Никакого страха. Только: хлюп, хлюп — плеск грязи под моими ботинками и звуки птиц, деловито восстанавливающих свои гнезда после грозы.

Я втягиваю носом прохладный влажный воздух и вздыхаю. Больше похоже на осень, чем на весну — серые облака над головой и древесный запах горящих листьев, приносимый ветерком.

Но люди не сжигают листья весной.

Оглядевшись, я замечаю полоску дыма, поднимающуюся над деревьями впереди. Интересно, может быть, мы каким-то образом развернулись и на самом деле направляемся обратно к дому Картера? Но от пожара его дома пахнет по-другому — всем тем плавящимся пластиком и древесным лаком. А от этого огня идет приятный, уютный запах.

Однако Уэсу он таким не кажется. Когда мы подходим ближе, его кашель усиливается. Я думаю, что отравленные легкие парня уже достаточно надышались дымом для одного дня. Натянув рубашку на нос, Уэс позволяет желтому гибискусу фильтровать кислород, пока мы торопливо выходим из леса позади бушующего ада, который когда-то был публичной библиотекой Франклин-Спрингс.

— Похоже, оргия немного вышла из-под контроля, — рассуждает Уэс между приступами кашля, пока мы огибаем здание.

Когда понимаю, что уютный, домашний запах, которым я наслаждалась — на самом деле запах горящих книг, какая-то печаль начинает окутывать меня, но гидрокодон отбрасывает ее, как ненужное одеяло.

Уэс кашляет в рубашку, когда мы переходим улицу, что-то отхаркивает и сплевывает на замусоренный асфальт. Он такой бледный. Его губы почти посинели, и утренний потный блеск вернулся.

— Ты в порядке? — спрашиваю я, как только мы заходим на парковку «Бургер Пэлас», но Уэс, кажется, не слышит меня.

Его взгляд прикован к тридцатифутовому рекламному экрану над головой.

— Как, черт возьми, эта вывеска горит, если электричество отключено? — бормочет он.

— У них, наверное, есть генератор для него, — я закатываю глаза. — Не приведи, господи, чтобы мы хоть один день не сподобились увидеть этого дурацкого короля Бургера на его гребаной лошади.

Лошади.

Я смотрю на вспыхивающее разноцветное изображение короля Бургера на его верном скакуне, мистере Наггете, когда мы проходим под ним. Он держит свой посох в виде картофельной палочки в воздухе, подобно мечу или булаве, или косе, или пылающей дубинке, — и мучительное чувство дежавю прорывается сквозь мое затуманенное сознание.

Звук выстрелов в ресторане прогоняет его прочь.

Уэс хватает меня за руку, и мы бежим в сторону леса, когда люди высыпают из ресторана, вопят и выкрикивают имена своих близких.

Некоторых из них я знаю всю свою жизнь.

«Пошли они все на хуй», — говорит голос Уэса в моей голове, когда грязь снова чвакает под моими ногами.

— Пошли они все на хуй, — повторяю я на этот раз своим собственным голосом.

Я не оглядываюсь назад и не отстаю. Я бегу рука об руку с этим прекрасным незнакомцем, по корням и под ветвями, чувствуя себя более живой, чем когда-либо.

С другой стороны, Уэс…

Когда мы наконец добираемся до того места, где вчера занимались поисками, он сгибается пополам и кладет руки на колени, кашляя и харкаясь, пока его лицо не становится бордовым.

Я с трудом стаскиваю рюкзак с его твердых, опущенных плеч и усаживаю Уэса на упавшее бревно, на котором мы вчера отдыхали. Достаю бутылку воды и протягиваю ему. Он выпивает почти все, прежде чем сделать вдох.

Засунув руку в вырез рубашки, я достаю маленькую оранжевую бутылочку из лифчика и откручиваю крышку.

— Вот, — вздыхаю я, вытряхивая на ладонь одну из немногих оставшихся у меня таблеток. — Она поможет тебе почувствовать себя лучше.

— Я ни хрена не хочу чувствовать себя лучше, — отрезает Уэс, отталкивая мою руку.

Я задыхаюсь, когда крошечная драгоценная таблетка летит, исчезая в нескольких футах от меня в толстом покрывале из мокрых сосновых иголок.

— Я хочу найти это проклятое бомбоубежище!

Не обращая внимания на мое шокированное лицо, Уэс засовывает руку по локоть в рюкзак рядом со мной и роется в нем, пока не находит гигантские магниты.

— Единственное, что поможет мне чувствовать себя лучше — это то, что я окажусь в бетонном подземном бункере до полуночи, — Уэс тычет в мою сторону самодельным металлоискателем. — Подойди.

Я недовольно принимаю магнит.

— Ты сначала хотя бы съешь что-нибудь.

— Я поем, когда найду это чертово убежище! — орет он, вскакивая на ноги. — Я отдохну, когда найду это чертово убежище. Я приму твои пилюли…

— …когда найдешь это чертово убежище. Ладно, я поняла, — киваю, моргая, чтобы сдержать слезы страха.

— В самом деле? — срывается он, бросая магнит на землю перед своими грязными ботинками и натягивает веревку. — Почему-то я чувствую, что все, что ты делала с тех пор, как мы встретились, это отвлекала меня и пыталась довести до смерти.

— Я знаю, — бормочу, а мои глаза перемещаются по тому месту, где исчезла таблетка. Я не оказалась бы принять ее прямо сейчас.

Встав, я плетусь к вороху сосновых иголок, надеясь найти проблеск белого во всем этом коричневом. Смотрю вниз на пересекающиеся линии на земле, хаотичный узор, столь же бессмысленный, как и моя короткая, глупая жизнь.

Хочу сказать, что мне очень жаль. «Я просто пыталась помочь, — думаю про себя. — Тебе будет лучше без меня».

Но язык не поворачивается.

Я слишком отвлеклась на холмик передо мной. Наклонившись, шарю руками по мокрым сосновым палочкам, но они не исчезают в рыхлой массе, как следовало бы. Вместо этого мои пальцы натыкаются на что-то большое и твердое прямо под лесной подстилкой. Когда я смахиваю иголки, мой рот раскрывается при виде большого каменного блока… прикрепленного к другому каменному блоку с крошащимся белым раствором.

— Уэс! — кричу, отчаянно разгребая иголки. — Уэс, я нашла ее! Я нашла трубу!

Через долю секунды Уэс уже рядом со мной, целует меня в висок и рассыпается в извинениях, пока мы вместе раскапываем упавшую трубу. Как только мы находим основание, он понимает, где именно искать люк. Уэс поворачивается и отходит шагов на десять, как пират, отмеряющий шаги по карте сокровищ, а потом бросает магнит. На этот раз он не отскакивает, когда приземляется на мягкий лесной ковер. Полные надежды зеленые глаза смотрят на меня, когда Уэс тянет за веревку. Металлический диск не сдвигается.

Я стою как вкопанная, а он падает на колени и начинает скрести ковер из листьев и иголок рядом с магнитом. Когда поверхность проржавевшей металлической двери начинает проглядывать под его решительными руками, я чувствую, что с меня он тоже снимает тяжесть.

С нами все будет в порядке. Я принесла пользу. Уэс снова будет счастлив со мной.

— Дерьмо, — шипит он, пытаясь справиться с ржавым старым замком, приделанным сбоку. Подергав за него, Уэс с лязгом бросает замок. Уперев руки в бока, он хмурит лоб от нового вызова, как будто пытается открыть его силой своего разума. Через мгновение сервайвелист кивает.

Затем он просовывает руку под распахнутую рубашку и достает из кобуры свой девятимиллиметровый пистолет.

— Иди, встань за тем деревом. Я собираюсь отстрелить замок и не хочу, чтобы тебя задело рикошетом.

Кивнув, бегу за ближайший дуб и чувствую, как колотится мое сердце в ожидании выстрела. Я должна быть взволнована, но это чувство, пересиливающее наркотики, скорее страх. Это наша последняя пуля.

А что, если он промахнется? А что, если в него срикошетит? А что если…

Внезапный звук выстрела ударяет по моим барабанным перепонкам и эхом отражается от деревьев. Когда я открываю глаза и уши — жду подтверждения, что выходить безопасно, но слышу только невыносимо громкий скрип открываемой металлической двери.

Затем — ничего.

Глубоко вздохнув, я выглядываю из-за ствола дерева. Уэс стоит на коленях, мягкие каштановые волосы скрывают его лицо, белые костяшки пальцев согнуты и обхватывают край открытого люка.

Он сделал это! Он, блять, сделал это! И есть часы в запасе. Уэс должен был бы бегать вокруг, торжествующе крича, но вместо этого он выглядит так, словно стоит на коленях перед палачом. Я не могу понять, почему, пока не заглядываю в пустоту.

И вижу его измученное лицо, смотрящее на меня.

ГЛАВА XIX

Уэс

Вода. Целое… гребаное… бомбоубежище, заполненное водой.

Когда я открыл эту дверь, то не увидел спасения. Я увидел, как счастье вытекает из моих собственных рук, и, как улыбка увядает на моем гребаном лице. В своем отражении я узнал себя такого, каким всегда был — беспомощного, безнадежного и бессильного.

Ничего.

У меня нет ничего. Я ничего не добился. Я прожил целую жизнь в аду напрасно. А завтра я вернусь в ничто, как и все остальные. Я не особенный. Я не сервайвелист. Я гребаный обманщик.

— Иди домой, Рейн, — говорю, закрывая глаза. Достаточно того, что мне приходится слышать слова, слетающие с моего языка. Я не хочу еще и видеть, как мои губы произносят их.

— Уэс, — она говорит тоненьким голоском — почти шепотом, приближаясь ко мне, и иголки шуршат под ее ногами.

Я выставляю руку, как будто это удержит ее от того, чтобы подойти ближе.

— Просто… иди домой. Иди к своим родителям.

— Я не хочу, — хнычет она. — Хочу остаться здесь. С тобой.

Я поднимаю голову, и кровь вскипает от гнева.

— Тебе осталось жить всего несколько часов, и ты собираешься потратить их на кого-то, кого даже не знаешь? Что, черт возьми, с тобой не так? Мне нечего тебе предложить. Нет припасов, нет крова, нет гребаных средств для самообороны! — Изо всех сил швыряю пистолет мимо Рейн в лес. — Я не могу спасти тебя. Я даже не могу спасти себя. Иди нахуй домой и будь со своей семьей, пока она у тебя еще есть.

Рейн даже не поворачивает головы, когда оружие пролетает мимо. Ее умоляющие, блестящие глаза устремлены на меня и только на меня.

— Мне все это безразлично, Уэс. Я… я беспокоюсь о тебе.

— Ну, тебе не стоит, — рычу, стиснув зубы, и готовясь разбить то, что осталось от моего собственного трепыхающегося сердца. — Я просто использовал тебя, чтобы помочь мне получить то, что хотел, и вот оно, во всем своем затопленном величии.

Я провожу рукой над отстойником перед собой и издаю отвратительный смешок.

— Так что иди нахуй домой, Рейн. Ты мне больше не нужна.

Ложь на вкус, как мышьяк и поражает Рейн почти с такой же смертельной силой. Ее рот открывается, а глаза быстро моргают, когда она пытается справиться с ядом, который я только что выплюнул в нее.

Я жду, что она будет спорить со мной, превратившись в такую девочку-подростка, которая будет ныть о своих чувствах ко мне. Но она этого не делает.

Она проглатывает. Она кивает. Она опускает голову, чтобы спрятать дрожащий подбородок.

А потом произносит слова, которые ранят глубже, чем любое прощание, которое я когда-либо переживал:

— Я просто хотела помочь.

ГЛАВА XX

Рейн

Мои ноги превращаются в шлакоблоки, когда я, спотыкаясь, иду по тропе обратно к шоссе, изо всех сил пытаясь открыть защищенную от детей крышку пузырька в своих дрожащих руках.

Не плачь, мать твою. Не смей плакать, мать твою.

Мои глаза, горло, легкие — они горят сильнее, чем, когда я ползала по задымленному дому Картера. Но я должна сдерживать слезы. Должна. Если буду плакать по нему, то мне придется оплакивать их всех. А я не могу этого сделать. Не буду.

«Иди домой, Рейн».

Я оглядываюсь, но Уэс не идет за мной. Единственное, что у меня осталось от него — это его жестокий, презрительный голос. Я начинаю идти быстрее, чтобы избавиться от него.

«Иди к своим родителям».

Он говорил, что использует меня, что я оставлю его. Тогда я в это не поверила, но ему потребовалось всего пять простых слов, чтобы доказать свою правоту.

«Ты мне больше не нужна».

С возгласом отчаяния я срываю колпачок и изо всех сил швыряю его в дерево. Я не смотрю, куда он приземляется. Это уже не имеет значения. Ничего не имеет. Уэс был моей единственной надеждой. Моим единственным шансом на жизнь после 23 апреля. Без него мои часы сочтены. Без него мне не нужны и те, что еще остались.

ГЛАВА XXI

Уэс

Прислушиваясь к удаляющимся шагам Рейн, я чувствую, как в моей душе разгорается чистая, необузданная ненависть. Я ненавижу не кошмары, не затопленное убежище, и даже не Рейн за то, что она сделала, как я ей сказал. Я ненавижу этого человека, который пялится на меня. Я хочу обхватить его шею своими гребаными руками и сжимать, с наслаждением наблюдая, как жизнь покидает его глаза. Потому что именно он заставил ее уйти.

Он — тот, кто прогоняет всех.

Его гребаное лицо — всего лишь ложь. Он использует его, чтобы заставить людей думать, что ему можно доверять. Привлекательный, уверенный и сильный. Но он уродливый, лживый кусок дерьма, и люди не могут дождаться, чтобы уйти от него, как только увидят, что находится за фасадом.

Я плюю в его поганую, мерзкую физиономию, наблюдая, как она искажается, покрываясь рябью, а затем захлопываю металлическую дверь с животным воплем.

Вибрация от грохота металла проходит по моим рукам и груди, поднимая кашель из моих отравленных дымом легких. Когда вокруг меня снова воцаряется тишина, я ощущаю странное спокойствие.

Этот мужик исчез.

Я не знаю, кто я без него, но мне становится легче. Я будто стал моложе, свободнее. Мне больше нечего бояться, потому что все плохое, что могло случиться со мной, уже случилось. Из-за него.

А теперь он заперт навсегда.

Я беру рюкзак Рейн, отмечая, какой он тяжелый. Когда мои ноги начинают двигаться, то свои собственные шаги становятся слишком широкими. Моя точка обзора кажется необычайно высокой. Я снова ребенок, в теле взрослого, и иду домой с рюкзаком, полным еды, набранной из мусорного контейнера позади «Бургер Пэлас», как я делал каждый день.

Тропа стала шире, чем я помню. Также — грязнее. Но птицы исполняют те же трели, что и всегда, и деревья точно так же источают сосновый аромат.

Я почти ожидаю, что мама и Лили ждут, когда я вернусь домой. Мама, скорее всего, будет в отключке на диване с этой штукой, торчащей в руке, или спорить со своим «приятелем» в спальне. Лили, наверное, будет кричать в своей кроватке. Ее маленькое личико засветится, когда я войду в комнату, но через минуту-две она снова начнет плакать. Мама сказала, что дети так делают. Они просто «орут все чертово время».

Когда пересекаю задний двор Гаррисонов, замечаю, что их детская площадка исчезла. Я часами играл на ней с их сыном Бенджи. Соседний дом Пателов выглядит так, словно в нем уже много лет никто не жил. Трава доходит мне до колен, и несколько окон выбиты. Брошенные машины стоят вдоль дороги, усеянной разбитыми телевизорами, стеклянными вазами, посудой — всем тем, что большие дети хотели бы разбить.

Я позволяю своим ногам нести меня через разрушения, но с каждым хрустом моих ботинок становится все более и более очевидно, что приземистый дом серовато-желтого цвета в конце улицы больше не мой дом.

И уже очень-очень долгое время.

«Прайор стрит, четыре, пять, семь», — сказал я женщине по телефону, когда набрал 911, как меня научили в школе. «Что у вас случилось?» — «Моя младшая сестра перестала плакать». — «Сынок, это что, розыгрыш?» — «Нет, мэм. Она… она не проснется. Она вся синяя и не проснется». — «А где твоя мамочка?» — «Она тоже не проснется».

На почтовом ящике по-прежнему написано: «457», но дом выглядит совсем не так, как я его помню. Начнем с того, что он был выкрашен в светло-серый с ярко-белой отделкой и ставни… ну, у него есть несколько. Прогнившие ступеньки крыльца скрипели, когда я сбегал по ним, спеша на автобус и каждый раз рискуя опоздать, — их заменили. С боковой части крыльца, где раньше было гигантское осиное гнездо, теперь свисают красно-синие, пластмассовые детские качели.

Моя грудь сжимается, когда я инстинктивно прислушиваюсь, нет ли детского плача.

Но там только тишина.

Я бегу к крыльцу, одним прыжком преодолевая все четыре ступеньки, и прижимаюсь лицом к одному из окон, которые расположены по обе стороны от свежевыкрашенной входной двери.

— Привет? — прежде чем пытаться заглянуть в одно из других окон для лучшего обзора, я калачу по двери кулаком. — Привет! — я стучу по стеклу раскрытой ладонью.

Хотя на фотографиях в рамках, висящих на стене над диваном, изображена семья улыбающихся незнакомцев, я не могу не представить себе маму и сестру такими, какими нашел их в тот день. Одна отключилась и умерла для мира, другая…

Прежде чем сознаю что делаю, хватаюсь за дверной косяк и выбиваю дверь. Дерево раскалывается вокруг засова, когда дверь резко распахивается. Я врываюсь в гостиную и сразу понимаю, что здесь больше не пахнет сигаретным дымом и пролитым кислым молоком. Стены внутри тоже выкрашены в светло-серый цвет. Мебель — простая и чистая.

— Эй? — я двигаюсь более осторожно, направляясь в коридор. Мое сердце стучит, как колеса товарного поезда.

Когда я заглядываю в первую комнату — мою старую комнату, то не нахожу матраса на полу, окруженного коллекцией фонариков на случай, если отключится электричество. Вместо него вижу компьютерный стол и два одинаковых книжных шкафа, заполненных книгами.

Кроватка Лили стояла в маминой комнате, потому что дополнительная спальня была на замке. Она никогда не говорила мне, что там, но теперь дверь широко открыта.

Адреналин толкает меня вперед, когда я взглядом нахожу белую кроватку, расположенную у дальней стены. Лучи вечернего солнца падают на нее сбоку от окна. Животные зоопарка, свисающие с мобиля, наблюдают за моим приближением, затаив дыхание вместе со мной, когда я с каждым шагом заново переживаю тот день.

Помню облегчение, которое почувствовал, когда она перестала плакать, а затем осознание, что ее кожа не нормального цвета, и что открытые глаза Лили смотрят в никуда, что ее некогда пухлые щечки ввалились, а кожа на пальчиках ободралась от постоянного жевания.

Но когда смотрю в эту кроватку, мне кажется, что я переживаю тот день в обратном порядке. Сначала приходит ужас, а потом облегчение.

Там нет Лили. Нет смерти. Нет потери. Только подходящая простыня в розовых жирафах и серых слонах, и крошечная подушка, на которой вышито три слова: «Тебя любят».

Я беру ее и читаю снова, смаргивая внезапные жгучие слезы, застилающие мое зрение: «Тебя любят».

Я стискиваю зубы и пытаюсь дышать через боль.

«Тебя любят».

Мне хочется швырнуть подушку на пол и растоптать ее, но вместо этого я прижимаю ее к груди, надавливая сильней в том месте, где болит больше всего. Я снова слышу эти слова, повторяемые моим сознанием, — и понимаю, что голос, шепчущий их, — не мой.

Он принадлежит другой никому не нужной девочке. Той, что с печальными голубыми глазами, слишком большими для ее нежного лица. Той, которая нашла способ заботиться обо мне, забыв о себе.

Той, которую я только что бросил обратно волкам.

Может, я и не смог спасти Лили, но я уже не тот испуганный маленький мальчик.

Теперь я мужчина. Мужчина, который лжет. Мужчина, который крадет. Но мужчина, который сделает все возможное, чтобы защитить свою девушку.

ГЛАВА XXII

Уэс

Энергия в городе переросла в лихорадку отчаяния. Кулачные бои на автостоянке, горящие здания, бунтари, бьющие стекла машин, бродячие собаки, рычащие на обертки от бургеров, — сливаются воедино, когда я пробираюсь сквозь хаос с опущенной головой. Взглянув вверх, только чтобы заметить, как быстро солнце опускается за деревья, я иду быстрее.

Знаю, что 23 апреля технически не наступит до полуночи, но, судя по виду этого места, думаю, что ад разверзнется по опережающему графику.

Когда я торопливо пересекаю шоссе, то прохожу мимо группы нажравшихся «славных парней», тусующихся на борту застрявшего «форда F-250». Двери у него распахнуты, музыка дико грохочет. Это какая-то отвратительная кантри-песня из CD-плеера грузовика. Они, кажется, не замечают меня, но как только я оказываюсь достаточно близко, один из ублюдков протягивает руку и хватает мой рюкзак. Все происходит так быстро: в одну минуту я вижу дымящийся остов библиотеки через улицу, а в следующую — сорокалетнего мужчину на тротуаре, с прижатым к его горлу моим карманным ножом.

Его ошеломленные, остекленелые глаза поднимаются к чему-то над моей головой, когда его приятель из грузовика кричит:

— Майки! Лови мое ружье!

Дерьмо.

С рюкзаком в руке я бросаюсь бежать, скрываясь за «Шеви-Субурбан», как раз перед тем, как три пули пробивают его капот и крыло. Их смех затихает у меня за спиной, когда я пробегаю мимо библиотеки. Наружные стены все еще целы, но огонь внутри проел крышу и теперь поднимается на пятнадцать футов в воздух. Несколько чрезвычайно обкуренных жителей Франклина собрались вокруг, чтобы посмотреть, как горит здание.

«Надеюсь, что Рейн благополучно миновала это место», — думаю я, когда мои ноги ступают на тропу. Если она вообще пошла домой. Черт. А что, если она не пошла домой? Я ломаю голову на предмет других возможных мест, но ничего не приходит на ум. Дом Картера исчез. Все ее друзья уехали из города, если у нее вообще были друзья.

Что, черт возьми, мне сказать ее папаше: «Здравствуйте. Я тот парень, с которым ваша дочь была последние два с половиной дня, пока вы переживали за нее. Сожалею об этом»?

Может быть, он действительно глухой. Если так, то мне не придется ничего говорить.

Пока бегу трусцой, гадаю, знает ли Рейн язык жестов?

Интересно, будет ли дома ее мама? Задаюсь вопросом, есть ли у нее вообще мама?

Я не замедляюсь, приближаясь. На самом деле я набираю скорость, как только дом на дереве появляется в поле зрения. Перескакиваю через упавший дуб, где Рейн сказала мне, что ходила домой сегодня утром.

Зачем ей лгать об этом? Что она скрывает?

Что бы это ни было, у меня такое чувство, что оно внутри ее дома.

Я же толкнул ее туда обеими руками.

Гребаный мудак.

Идея, дикая надежда вспыхивает в моей голове, когда я поднимаюсь по деревянной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Но когда поднимаю голову над порогом домика на дереве, все, что нахожу, — это два кресла-мешка, несколько оберток от протеиновых батончиков и пустая бутылка виски. Никакой Рейн. Просто следы от нашей первой ночи вместе.

Я смотрю на ее дом и вижу его таким, каким видел тогда: выцветший серый сайдинг, затемненные окна. Он выглядит таким же пустым, как и в ту ночь, но это не так. Этого не может быть.

Я спрыгиваю вниз и чувствую отдачу глубоко в ране на плече. Она все еще пульсирует, но мне кажется, что жар спал. Я закидываю рюкзак на здоровое плечо и достаю из переднего кармана бутылочку кефлекса — еще одно напоминание о том, как Рейн пыталась мне помочь.

Сунув одну капсулу в рот, я пересекаю заросший задний двор с новой решимостью — найти ее и отплатить ей тем же.

Я сворачиваю за угол, прохожу мимо пикапа ее старика на подъездной дорожке и направляюсь по истертым ступенькам к двери. Сердце колотится от страха, когда поднимаю кулак, чтобы постучать, но звук, доносящийся через разбитое окно в двери, заставляет мою кровь холодеть.

Это песня.

Песня гребаной группы «Двадцать один пилот».

— Рейн? — зову через отверстие в двери, надеясь, что она просто подойдет и впустит меня. Как будто что-то в моей жизни бывало так просто. — Рейн! — кричу я громче, слыша, как моя сонная артерия пульсируют каждую секунду ожидания.

Единственный ответ, который я получаю, — это голос той плаксивой поющей задницы, которая говорит, что она не может спать, потому что у всех вместо рук оружие.

Не в силах больше здесь стоять, я протягиваю руку и поворачиваю ручку. Она легко поддается.

Двигаясь так, чтобы мое тело было прижато к стене и скрыто из виду, ору:

— Я вхожу! — и толкаю дверь ногой. Когда действие не встречается градом пуль, я делаю глубокий вдох и смотрю по сторонам от дверного проема.

Затем немедленно отхожу назад. Хватая ртом воздух, прислонившись спиной к деревянной обшивке, я пытаюсь осмыслить происходящее внутри. Темная гостиная. Жалюзи опущены. Кофейный столик. Диван. Старомодный телевизор. И мужчина. Сидит в кресле-реклайнере лицом к двери. С дробовиком на коленях.

И его мозги разбрызганы по стене позади него.

С каждым вдохом запах становится все более невыносимым. Запах смерти. Запах засохшей крови и серого вещества.

Песня начинается заново.

Я достаю из кармана маленький фонарик и, дыша в рубашку, на цыпочках вхожу в дом. Под моими ботинками хрустит битое стекло.

— Рейн? — снова кричу я, сглатывая подступающую к горлу желчь.

Я говорю себе не смотреть, когда прохожу мимо мистера Уильямса, чтобы проверить кухню, но нездоровое любопытство берет верх надо мной. Повернув фонарик в его сторону, я сжимаю зубы так сильно, что они почти трескаются, надеясь таким способом удержать рвотные позывы. Весь его затылок — кашеобразная масса, смешанная с пушистой набивкой кресла. Полосы на некогда голубой стене позади него давно приобрели цвет ржавчины, указывая, где были большие куски, прежде чем они соскользнули и затвердели на покрытом коркой, запятнанном кровью ковре.

Я не вижу входного отверстия на его раздутом старческом лице, но кровь, заливающая нижнюю губу и седую бороду, говорит мне, что кто-то сунул дробовик ему в рот, прежде чем нажать на курок. Вероятно, он сам. Цвет крови и вонь в воздухе говорят мне также, что это дерьмо произошло не только что. Я бы сказал, что этот человек сидит здесь уже…

Мои кишки скручивает и на этот раз даже стискивание зубов не удерживает меня от того, чтобы заблевать весь ковер, пока последние два с половиной дня проносятся с криком у меня в голове в обратном направлении.

Таблетки. Скрытность. Перепады настроения.

То, как она отказалась впустить меня в дом. И то, как сказала, что он не услышит ее стука, не увидит ее у двери. То, как выбежала из дома в ту ночь, словно увидела…

Я встаю на колени и меня снова рвет.

О боже! Твою мать! Он был здесь все это гребаное время.

Песня начинается снова.

И сейчас она здесь, с ним.

Вытирая рот тыльной стороной ладони, подхожу к выходу. Как бы я ни ненавидел то, что приходится запирать себя в ловушке запаха, захлопываю дверь пинком. Меньше всего нам нужны дикие собаки, вынюхивающие труп.

Луч фонарика освещает мне путь, пока я тащусь вверх по лестнице, стараясь расслышать движение, плач, хоть что-нибудь, — но ничего. Ничего, кроме этой проклятой песни и звука моего собственного учащенного пульса, пока я наконец не добираюсь до коридора наверху.

Пять дверей — три закрыты.

Не ссы, Уэс, просто сделай это.

— Рейн? — зову снова, но знаю, что она не ответит. Стараюсь не думать о том, почему, когда свечу фонариком в первую открытую дверь справа.

При виде черной косы у меня перехватывает дыхание, но я с облегчением выдыхаю, когда понимаю, что она лежит на переполненном мусорном баке рядом с туалетом, у раковины.

Внутри никого нет. Это просто пустая ванная комната.

Когда я распахиваю следующую дверь и не нахожу ничего, кроме полотенец и простыней, мне приходит в голову мысль: «Может быть, Рейн убила этого ублюдка».

Я видел, как она скосила двух ублюдков у «Хаккаби Фудз», не моргнув и глазом. Девочка могла бы убить и его, если это была самооборона. Я хочу в это верить. Хочу представить себе Рейн победителем в этой гребаной ситуации. Хочу найти ее раскачивающейся где-нибудь в углу, потому что она двинутая на всю голову.

Песня начинается снова, когда я подхожу к последней двери справа.

— Рейн? — я легонько стучу, прежде чем повернуть ручку, не желая напугать того, кто может быть внутри. — Это Уэс. Можно мне войти? — приоткрываю дверь и готовлюсь к удару, но в лицо мне бьет тот же трупный запах.

Блять.

Я натягиваю рубашку на нос и молюсь всем богам, каких только могу вспомнить, приближаясь к пригорку на кровати.

Пожалуйста, пусть это будет не она. Пожалуйста, пусть это будет не она. Умоляю, боже. Я знаю, что ты чертовски ненавидишь меня, но только… блять. Пусть это будет не она.

Я беспомощно смотрю, как желтый луч моего фонарика скользит по краю кровати с балдахином и по поверхности лоскутного одеяла в цветах. Покрывало натянуто на лицо человека — или на то место, где оно раньше было, судя по размеру и расположению коричневого пятна на ткани, — но я не стягиваю его. Мне это не нужно. Светлые волосы веером рассыпались по дырявой подушке, пропитанной густой, как смола, кровью и покрытой пухом. Это говорит мне все, что я хочу знать.

Миссис Уильямс уже не спасти.

Я только надеюсь, что пришел не слишком поздно, чтобы спасти ее дочь.

Мои ноги двигаются, внутри мутит, и я держусь за фонарик, как за спасательный канат.

Не потому, что боюсь. Ведь теперь я точно знаю, где она.

В этом конце коридора музыка звучит громче, так что последняя комната слева должна быть той самой. Топаю по устланному ковром коридору и поворачиваю ручку. Не стучу.

Я не выжидаю и не распахиваю дверь с безопасного расстояния. Все мои инстинкты выживания вылетают в гребаное окно, когда я прорываюсь через последнее препятствие, стоящее между мной и моей девушкой.

Первое, на что обращается внимание, — это запах. Он не трупный и не металлический, как во всем остальном доме, а приятный и сладкий, как от еще теплого ванильного торта. Я закрываю за собой дверь и вдыхаю воздух, как тонущий пловец, выныривающий на поверхность. Знакомый аромат наполняет мои легкие и поднимает настроение. Оглядев комнату, я нахожу его источник повсюду. Зажженные свечи освещают каждый закуток и трещинку в маленькой спальне Рейн. Я выключаю фонарик и засовываю его обратно в карман, осматривая уютное помещение. Одежда и блокноты покрывают пол. Книжные шкафы, заполненные беспорядочно расставленными книгами в мягких обложках и безделушками, стоят вдоль левой стены. Кушетка и приставной столик занимают большую часть правой. А там, на той кровати — моя родная Спящая Красавица.

Рейн лежит на животе поверх одеял — образ совершенства в доме ужасов.

Я пересекаю комнату в два шага. Первое, что делаю — это хватаю светящийся мобильный телефон с тумбочки и прижимаю палец к символу паузы на экране. Я кладу его обратно и облегченно выдыхаю, когда эта гребаная песня останавливается, и вокруг нас воцаряется тишина.

Рейн лежит лицом к стене, поэтому я сажусь на край кровати и провожу рукой по ее черным блестящим волосам. Они гладкие на ощупь. Гладкие и реальные. Ничто не имеет значения за пределами этих четырех стен. Хаос, опасность, разлагающаяся смерть. Этого не существует. Только я, мой спящий ангел, и сияющее, тихое чувство покоя.

— Рейн, — шепчу я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в висок. Но когда губы касаются ее плоти, моя иллюзия счастья рушится.

Её кожа холодная. Слишком холодная.

— Рейн, — я трясу ее за плечо и смотрю, как безвольное тело безжизненно обвисает на моих руках. — Черт возьми! Рейн! — вскакиваю на ноги и поворачиваю ее к себе так, чтобы видеть лицо девушки.

И это — как будто снова смотреть в лицо Лили. Фиолетовые губы. Фиолетовые веки. Пепельная кожа.

Я опоздал.

Я, блять, опоздал.

— Проснись, Рейн! Ну же, детка! Проснись!

Мои глаза и руки обшаривают каждый дюйм ее тела в поисках огнестрельной раны, перерезанного запястья, чего-то, что могло бы объяснить, почему она не просыпается. Но ничего нет. Нет крови. Нет травм. И только когда разрываю ее фланелевую рубашку, я нахожу ответ.

Или, скорее, не нахожу.

Драгоценная бутылочка гидрокодона Рейн исчезла.

— Черт побери, Рейн! — мой голос срывается на ее имени, подобно тому, как приливная волна срезается волнорезом, когда я прижимаю пальцы к ее яремной вене, ища пульс, который, знаю, что не найду.

— Черт побери, — шепчу я, притягивая ее безжизненное тело в свои объятия.

Я кладу ее длинные руки себе на плечи и прижимаю малышку к груди.

— Мне очень жаль, — слова выходят беззвучными рыданиями.

Я крепче прижимаю тело Рейн и зарываюсь лицом в ее шею. Пальчики едва касаются ковра, когда я качаю девочку назад и вперед. Раньше ей это нравилось. Это помогало Рейн чувствовать себя лучше.

— Мне чертовски жаль.

Я обвиваю руками ее ребра, обнимая малышку так, как обнимал эту чертову лживую подушку.

«Тебя любят», — гласила надпись на ней.

Из меня вырывается горький, скорбный смех. Я ощущаю вкус собственных слез на ее холодной, влажной коже.

Меня любили.

И вот, чертово доказательство.

Рейн пережила убийство-самоубийство своих родителей, потерю друзей и парня, развал всего ее гребаного города, но именно мое пренебрежение в конце концов сломило ее.

Совсем как Лили.

Впервые в жизни я думаю о самоубийстве. Я мог бы просто лечь рядом с Рейн, обнять ее и с помощью дробовика мистера Уильямса добавить еще один труп в этот чертов дом смерти.

Но не могу. Это мое гребаное проклятие. Я — сервайвелист.

И когда я замечаю пульс Рейн, слабый и поверхностный на моей щеке, я понимаю, что был прав насчет нее с самого начала — она тоже сервайвелист.

ГЛАВА XXIII

23 апреля. Рейн

— Смотри, — Уэс хватает меня за руку, когда мы переходим шоссе, указывая на цифровой рекламный щит над «Бургер Пэлас», — вывеска все еще горит. Какого хрена?

Я фыркаю и закатываю глаза.

— У них, наверное, есть генератор для него. Не приведи, господи, чтобы мы хоть один день не сподобились увидеть этого дурацкого короля Бургера на его гребаной лошади.

Я бросаю на анимированного гада неодобрительный взгляд, когда мы приближаемся, и он, кажется, отвечает мне тем же.

Мультяшные глаза останавливаются на мне, когда его низкий голос гремит из динамиков:

— Что вы сказали, юная леди?

Я смотрю на Уэса, который в ответ пожимает плечами, а затем снова на цифровую вывеску.

— Я с вами разговариваю! — земля дрожит у меня под ногами, когда король Бургер указывает своим посохом в виде картофельной палочки на меня. Она становится трехмерной и в тысячу раз длиннее, выходит за пределы экрана и останавливается в нескольких дюймах от моего лица.

— Из… Извините, — говорю я, глядя поверх картофельной палочки на разъяренного монарха надо мной.

— Я не потерплю сквернословия в моем королевстве!

Открываю рот, чтобы извиниться еще раз, но, когда делаю это, король Бургер пихает свой посох прямо мне в горло.

— Избавься от грязных слов, — рявкает он, когда я давлюсь, кашляю и хватаю ртом воздух. И король не прекращает, пока меня не выворачивает на тротуар.

— Вот так, — его голос сейчас добрее, мягче, — пусть выйдет все. — Меня снова рвет, но на этот раз, когда я открываю глаза, то вижу, что нависаю над унитазом в темной комнате. Кто-то растирает мне спину.

Он говорит что-то вроде:

— Мне очень жаль. — И. — Вот, это моя девочка.

Похоже на голос Уэса, но прежде чем я успеваю повернуться, чтобы посмотреть на него, он засовывает мне в горло два пальца и заставляет опустошать желудок.

Я ударяю его, но мои руки поражают пустоту. Уэс испаряется, как дым, оставляя меня одну на коленях. Я больше не обнимаю унитаз. Я в лесу, стою на коленях на мокрых сосновых иголках и смотрю вниз, на залитый водой вход в затопленное бомбоубежище. Когда мой желудок посылает последнюю волну, я сую руку в рот и вытаскиваю из глубин чрева что-то длинное и шелковистое. Оно просто продолжает идти, ярд за ярдом. Как только оно наконец выходит, я расстилаю его на земле, чтобы лучше видеть.

Но я уже знаю, что это.

Черно-красное знамя. С демоническим силуэтом всадника в центре. И датой сверху. Сегодняшней датой.

Я поворачиваю голову направо и налево, прислушиваясь, нет ли стука копыт и высматривая Уэса. Но не нахожу в лесу — я вижу его, когда снова смотрю на свое отражение.

Вот так я выгляжу?

Удивляюсь, протягивая руку, чтобы коснуться своего колючего подбородка, но мое отражение не подражает мне. Вместо этого оно бьет по поверхности темной воды сжатым кулаком, широко раскрыв глаза и полное паники.

— Уэс! — я протягиваю руку, чтобы коснуться его лица в воде, но поверхность гладкая и твердая, как стекло. Я колочу по ней обеими руками, но безуспешно.

В глазах Уэса мольба. Огромные пузыри вылетают из его рта и разбиваются о барьер между нами, когда он пытается мне что-то сказать.

— Уэс! Держись! — я обматываю знамя вокруг кулака и бью изо всех сил, но мои удары опускаются на непробиваемую воду подобно подушкам.

Когда я останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, понимаю, что Уэс больше не борется. Сейчас его лицо спокойно, а глаза полны раскаяния и согласия.

— Нет! — кричу на него, снова колотя по поверхности. — Нет, Уэс! Борись!

Он прижимает руку к стеклу, и его лицо удаляется от меня. Глаза смотрят на что-то за моим плечом, прежде чем исчезнуть в темноте.

Мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, на что он смотрит. Я чувствую адское, горячее дыхание лошади на своей шее. Склоняю голову, готовая принять свою судьбу, и чувствую, как ветер от раскручивающейся булавы раздувает мне волосы. Зажмуриваюсь и готовлюсь к удару, но шар с шипами не касается моего черепа.

Он разбивает стекло под моими руками.

Не раздумывая я бросаюсь в холодную мутную воду: ищу, тянусь, пытаюсь ухватиться за Уэса. Но не могу его найти. Плыву глубже, но не достигаю дна; влево и вправо, но не могу нащупать стену. Пока мои легкие не начинают гореть, я не поднимаюсь, чтобы глотнуть воздуха. Я яростно бью ногами, чтобы выбраться на поверхность, стискиваю зубы и зажимаю нос, чтобы не хлебнуть воды в отчаянном желании дышать, но в тот момент, когда готовлюсь всплыть, ударяюсь головой.

Нет!

Смотрю вверх и колочу по стеклянной поверхности, набирая полные легкие воды, в то время как всадник с булавой смотрит, как я тону. С этого ракурса вижу, что под этим капюшоном у него все-таки есть лицо.

Красивое, с мягкими зелеными глазами и пухлыми, ухмыляющимися губами.

Я резко выпрямляюсь, хватаясь за грудь и ловя ртом воздух. От каждого вдоха у меня саднит в горле. Когда открываю глаза, то обнаруживаю, что смотрю на унитаз — мой унитаз. На полу у двери лежит подушка, которая пропускает немного дневного света с боков. Несколько свечей на полке также освещают помещение. Я узнаю́ — они из моей комнаты.

Потираю свои стучащие виски, пытаясь понять, как я оказалась на полу в ванной. Запах блевотины, ощущающийся под ароматом ванили, — моя первая подсказка. Мужчина, наблюдающий за мной из ванной, — вторая.

Уэс лежит в ванне полностью одетый. Его грязные ботинки покоятся на краю, а голова лежит в противоположном углу. Веки тяжелые, как будто я только что разбудила его, но расширенные зрачки парня настороженно смотрят на меня.

Сначала он ничего не говорит, и я тоже. Мы просто смотрим друг на друга, ожидая звонка, предупреждающего о финишном круге. И когда мы наконец говорим, это происходит в одно и то же время.

— Ты проспала почти весь день, — говорит Уэс.

— Ты действительно здесь, — выпаливаю я.

Уэс кивает и у него несчастное выражение лица. Оно грустное и полное сочувствия.

Реальность скручивает мой пустой желудок и сдавливает его, как алюминиевую банку, когда до меня доходит, почему он так смотрит.

— Ты видел, — шепчу я.

Уэс снова кивает, плотно сжимая губы.

— Мне так жаль, Рейн. Из-за всего, но… блять. Я просто… Я понятия не имел.

— Мне очень жаль, — его слова сыплются, как лед из ведра, обрушиваясь на меня страшной реальностью.

Мой рот раскрывается, когда взгляд скользит к одной из свечей. Я смотрю на пламя, пока не убеждаю себя, что именно поэтому у меня горят глаза.

«Мне так жаль» превращает это в реальность. То, как парень смотрит на меня сейчас и тот факт, что он тоже это видел, превращают все в реальность.

Я тянусь к вороту своей фланелевой рубашки, отчаянно ища что-нибудь, чтобы заглушить боль, но моя рубашка была полностью разорвана, а таблетки давно закончились.

Потому что я приняла их все.

И ОН ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ НИХ.

Горе, стыд и иррациональная ярость затуманивают мое зрение, и руки сжимаются в кулаки. Я собиралась умереть, чтобы только не переживать этот ужас утраты. Собиралась оставаться в состоянии бесчувствия и забытья до 23 апреля, а затем всадники забрали бы меня туда, куда они ушли, и мы были бы снова вместе, как будто этого никогда не происходило. У меня был план, но потом появился Уэс и все испортил. А теперь он здесь и говорит, что ему очень жаль, и смотрит на меня так, словно мои родители умерли; а мои обезболивающие закончились, и все это так чертовски больно и…

— Я ненавижу тебя! — кричу. Слова эхом отражаются от стен, и слезы застилают мне глаза, поэтому я зажмуриваюсь и снова кричу. — Я ненавижу тебя!

Хватаю расческу со стойки и швыряю в него изо всех сил. Уэс ловит ее как раз перед тем, как она попадает ему в лицо.

— Ты все испортил! Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя!

— Я знаю, — говорит он, уклоняясь от подставки для зубной щетки и флакона с жидким мылом. — Мне так жаль, Рейн.

— Хватит это повторять!

Я бросаюсь к ванне, надеясь выцарапать его глупые зеленые глаза. Те самые, которые смотрели, как я тону в своем кошмаре. Те самые, которые смотрят, как я тону сейчас. Но Уэс хватает меня за запястья, когда я оказываюсь рядом с ним, и затаскивает к себе.

Приземляюсь ему на грудь, и его крепкие руки обхватывают меня, удерживая на месте.

— Отпусти меня! — кричу я, извиваясь в его объятиях и пиная ванну босыми ногами. — Не прикасайся ко мне! Пусти меня!

Но Уэс только крепче прижимает меня к себе, успокаивая, как ребенка. Я сопротивляюсь и брыкаюсь, пинаюсь и молочу руками, но, когда чувствую, что его губы прижимаются к моей макушке, а его руки качают меня из стороны в сторону, весь гнев покидает мое тело… в виде рыданий.

— Шшш… — Уэс проводит рукой по моим волосам, и это напоминает мне о том, что также делала моя мама перед уходом на работу.

Я представляю ее точно такой, какой она была в то утро, перед тем как это случилось — напряженной, измотанной; темно-русые волосы были собраны в кособокий хвост, а синяя больничная форма был испачкана кофе.

«Мам, у нас осталось меньше недели. Почему ты все еще собираешься на работу? Пожалуйста, останься дома. Пожалуйста. Я ненавижу быть здесь с папой. Он только пьет, принимает эти обезболивающие для спины и возится с оружием весь день. Отец даже со мной больше не разговаривает. Я думаю, что он, типа, не в себе или что-то в этом роде». — «Рейнбоу, мы уже говорили об этом. Не все связано с тобой. Другие люди тоже нуждаются во мне. И сейчас больше, чем когда-либо». — «Я знаю, но…» — «Никаких «но». В этом мире есть два типа людей: трутни и пчелки. Когда становится тяжело я преодолеваю это, работая, пытаясь помочь. Каким типом личности ты собираешься стать? Будешь дома весь день валяться, как твой отец, или выйдешь на улицу, чтобы попытаться кому-то помочь?» — «Я хочу помочь», — сказала я, опустив глаза на ее потертые белые кроссовки. — «Хорошо. Потому, что когда все это закончится, а я уверена, что так и будет, — многим людям понадобится твоя помощь».

И хотя вспоминать о ней больно, это удивительно успокаивает. Это почти, как будто она прямо здесь, со мной. Я все еще слышу ее голос, чувствую аромат кофе с орехами в ее дыхании, когда она целует меня в щеку. Самое худшее — не видеть маму снова, а еще — знать, что она была здесь все это время, но я держала ее взаперти.

Она заслуживает того, чтобы ее помнили.

Даже если это всего лишь на несколько часов.

Когда мои рыдания стихают и дыхание наконец восстанавливается, Уэс успокаивающе проводит рукой по моей спине.

— Лучше? — спрашивает он — его голос чуть громче шепота.

Я киваю, с удивлением понимая, что действительно имею в виду именно это. Может быть, мои родители ушли, а завтрашний день не настанет, но здесь, в этой ванне, с единственным человеком, который вернулся за мной, я чувствую себя немного лучше.

— Не хочешь рассказать мне, что случилось?

Прижавшись щекой к его груди и плохо видя в мерцающем свете свечей, я снова киваю. Хочу вытащить это из себя. Я хочу наконец освободиться.

— Той ночью мне не спалось, и я выбралась на улицу, чтобы выкурить папину сигарету. У меня было несколько припрятанных в комоде, и я подумала, что это может успокоить нервы. Отец стал таким параноиком из-за хулиганов и нападения собак, что я знала, — он взбесится, если увидит меня выходящей на улицу так поздно, поэтому была очень тихой. Даже курила в домике на дереве, потому что боялась, вдруг отец увидит меня на крыльце.

Делаю глубокий вдох и сосредотачиваюсь на ритме сердцебиения Уэса под моей щекой.

— Как раз, когда я докуривала сигарету, услышала выстрел. Он был такой громкий, как будто раздался в доме, но я подумала, что это безумие. Потом услышала еще один выстрел.

— Твоя комната, — говорит Уэс, гладя меня по волосам. — Я видел дыру от выстрела в твоей кровати, когда принес тебя сюда прошлой ночью.

Киваю, глядя в никуда.

— Он думал, что я сплю под одеялом, как и она.

Я подношу дрожащую руку ко рту и замираю, когда понимаю, что не держу сигарету. Почти чувствую траву, которая хлестала по моим голым ногам, когда я неслась через задний двор и вокруг дома. Помню, что схватилась за ручку входной двери, и в тот момент раздался третий выстрел.

— Я видела, как это случилось, — зажмуриваюсь, пытаясь остановить поток новых слез. — Я видела своего отца…

Уэс крепче обнимает меня и снова начинает раскачивать из стороны в сторону.

— А когда я позвала маму по имени — она не ответила… — сдерживаю рыдания рукой, обтянутой фланелью, вспоминая, как мама выглядела до того, как я натянула одеяло ей на голову. — Я поцеловала ее на ночь поверх одеяла и сказала себе, что она просто спит. Что они оба просто спят. Потом я закрыла дверь, выпила бутылку сиропа от кашля и тоже заснула.

— Мне так жаль, — шепчет Уэс мне в волосы.

Опять те слова: «Мне так жаль». Но по какой-то причине, когда Уэс говорит их сейчас, они не причиняют боли. Они помогают.

ГЛАВА XXIV

Уэс

Я веду Рейн вниз по лестнице на выход, через заднюю дверь, прикрывая ладонью ее глаза и чувствуя, как у меня сводит живот.

— Уже можно смотреть?

— Пока нет, — отвечаю я, ведя ее с патио в траву высотой по колено.

Мы проходим около тридцати футов, пока не оказываемся в тени гигантского дуба с правой стороны участка.

Прошлой ночью, когда я был уверен, что Рейн больше нечем блевать, то не знал, куда мне себя применить. Я не мог спать в этом доме. Не мог оставаться там ни секунды дольше, чем это было необходимо, когда эти чертовы трупы были всего в нескольких комнатах от меня. И зная, что Рейн придется столкнуться со всем этим, как только она проснется совершенно трезвой, я понял, что должен что-то сделать, прежде чем слечу с катушек.

Я просто надеюсь, что это было правильно.

Глубоко вздохнув, открываю ей глаза.

— Окей. Теперь ты можешь посмотреть.

Несмотря на то, что я потратил на это всю ночь и большую часть дня, работа вышла неприглядной. Могилы неглубокие, холмики грязные, а кресты сделаны из палок, скрепленных травой, но, по крайней мере, я вытащил эту мерзость из ее дома и закопал в землю, где ей самое место.

Я прикусываю нижнюю губу и смотрю, как Рейн открывает глаза. После всего что девочке пришлось пережить, мне меньше всего хочется причинить ей еще боли, но, когда она закрывает рот и нос руками и смотрит на меня, я вижу в ее больших голубых глазах не слезы боли. Это слезы благодарности.

Я притягиваю ее к себе, чувствуя абсолютно то же самое — она здесь, и с ней все в порядке. Даже если она будет со мной еще несколько часов или даже минут, каждая секунда кажется мне ответом на молитву — первую за всю мою жизнь.

Молитва. Это напоминает мне…

— Ты хочешь что-нибудь сказать? — спрашиваю я, целуя ее в макушку.

Она кивает, прильнув к моей груди и поднимает на меня остекленевшие глаза.

— Спасибо, — говорит она, и искренность в ее голосе режет меня на куски. — Не… Я не могу поверить, что ты все это сделал. Для меня.

Улыбаюсь и большим пальцем смахиваю слезу с ее щеки.

— Начинаю понимать, что есть мало чего, что я бы не сделал для тебя.

Это заставляет Рейн тоже улыбнутся.

— Например?

— Чего бы я не сделал для тебя?

Она кивает, и озорной огонек возвращается в ее грустные красные глаза.

— Даже не знаю… не стал бы мочиться на Тома Хэнкса, если он был бы в огне?

Из Рейн вылетает смешок с влажным звуком, и она прикрывает сопливый носик локтем, хихикая. Это самая милая вещь, которую я когда-либо видел.

Наблюдая за ней, стараюсь запомнить каждый звук, каждую веснушку, каждую ресничку. Знаю, что это глупо. Знаю, что не могу взять с собой эти воспоминания так же, как не могу взять ее, но я все равно держусь.

Если она нужна всадникам, им придется вырвать ее из моих холодных, мертвых рук.

Когда ее смех затихает, я указываю подбородком на могилы.

— Я имел в виду, есть ли что-нибудь, что ты хочешь сказать им?

— О, — лицо Рейн мрачнеет, когда она поворачивается, чтобы снова взглянуть на два холмика земли, — нет, — говорит она с разбитым сердцем, но все еще с надеждой на лице. — Я скажу им лично, когда увижу их снова.

Я киваю, надеясь, что это случится позже, а не раньше.

— Итак, что же нам теперь делать? — Рейн шмыгает носом, оглядываясь по сторонам. — Каков новый план?

— Мой единственный план — сидеть в том домике на дереве, — я указываю в сторону деревянной коробки в нескольких ярдах от меня, — смотреть, как садится солнце с этой супер-горячей девушкой, которую я похитил несколько дней назад, а затем, возможно, приготовить ей ужин. Я видел, что в этом месте есть спагетти и блинный сироп.

Рейн сдвигает свои тонкие темные брови:

— Ты хочешь сказать, что ты просто… сдаешься?

— Нет, — говорю я, беря ее за руку и ведя к нашему домику, подальше от этого гребаного дома ужасов. — У меня просто поменялись приоритеты, вот и все.

— Что ты можешь предпочесть выживанию? — спросила Рейн, оказавшись на одном уровне со мной, когда поднялась на первую ступеньку лестницы в домик на дереве.

— Жить, — улыбаюсь.

Затем я наклоняюсь вперед и целую свою девушку, пока еще могу.

ГЛАВА XXV

Рейн

«Жить».

В тот момент, когда губы Уэса касаются моих, я понимаю, что он имеет в виду. Все эти смерти — прошлые и будущие — исчезают, и остается только он — мое живое, дышащее настоящее.

Меня переполняет любовь к нему. Я люблю его за то, что он вернулся за мной. Я люблю его за то, что он спас мне жизнь, хотя у меня осталось всего несколько часов. Я люблю его за то, что он сделал для моих родителей, я же была слишком слаба для этого.

— Я люблю тебя, — шепчу ему в губы, нуждаясь в том, чтобы сказать это вслух. Нуждаясь, чтобы он услышал меня.

Уэс сначала не отвечает. Он просто закрывает глаза и прижимается своим лбом к моему. Все, что он собирается сказать, кажется мне важным, поэтому я задерживаю дыхание, когда он делает один глубокий вдох, достаточный для двоих.

— В тот момент, когда я увидел тебя — понял, что мне конец, — его голос хриплый и низкий. — Я знал это, когда использовал свою последнюю пулю, чтобы вытащить тебя из «Бургер-Пэлас», вместо того чтобы сохранить ее. Я знал это, когда проделал тот дурацкий трюк с собаками, вместо того чтобы оставить тебя в «Хаккаби Фудз». Я знал это, когда в меня стреляли из-за тебя, когда у меня спустило колесо по твоей вине, и когда вернулся в горящее здание, чтобы найти твою задницу. Все это время я думал, что ты отвлекаешь меня от моей миссии, но только когда ты ушла, я понял, что ты была моей миссией.

Уэс открывает глаза, и его зрачки впиваются в меня.

— Мне кажется, я оказался здесь, чтобы найти тебя, Рейн. Просто жаль, что мне потребовалось так много времени, чтобы понять это.

— Не извиняйся, — шепчу я сквозь комок в горле. — Прости. Похоже, я была настоящей занозой в заднице.

Уэс смеется и эта картина настолько прекрасна, что мне кажется, будто я смотрю на солнце. Мысленно фотографирую его таким, каким он выглядит сейчас, — подсвечиваемый сзади оранжевым небом, с улыбкой полумесяцем и белыми сверкающими зубами, и прядью каштановых волос, задевающей его идеальную скулу. Я хочу запомнить этот момент навсегда.

Даже если вечность — это только до конца дня.

— Я чертовски люблю тебя, — говорит он с идеальной улыбкой, перед тем как она сталкивается с моей.

Я отпустила лестницу и обвила руками шею Уэса, зная, без тени сомнения, что он не позволит мне упасть. Чего я не ожидаю, так это того, что он схватит меня сзади за бедра и обернет мои ноги вокруг своей талии. Вполне естественно, что я больше не цепляюсь за землю, потому что именно так я чувствую себя, когда бы не целовала Уэса — поддерживаемая, защищенная, отвлеченная от своих проблем.

Его язык и зубы не нежны, когда они берут то, что хотят, и его тело тоже, когда оно прижимает меня к лестнице. Отчаяние подпитывает нас, когда мы кусаемся и сосемся, толкаемся и тянемся друг к другу. Мы так много потратили времени, чтобы наверстать упущенное, и так мало его осталось в запасе. 23 апреля подходит к концу и каждый удар сердца — это еще одна секунда, которую я потратила впустую, не занимаясь любовью с этим мужчиной.

Я сцепляю лодыжки за спиной Уэса, когда он хватается за лестницу. Зажмурившись, крепко держусь за него, в то время как он начинает подниматься, не прерывая наш поцелуй. Как только Уэс оказывается внутри, мы превращаемся в расплывчатое пятно из рук, молний, рубашек и кожи.

Я поднимаю свою задницу с фанерного пола, пока Уэс стягивает с меня штаны и трусики. Затем раздвигаю колени для него, пока он освобождается от джинсов. Когда парень перелезает через меня, тянусь к нему, отчаянно желая, чтобы он заполнил меня — чтобы я снова стала целой, но Уэс замирает и внимательно смотрит на меня.

— Что? — спрашиваю, протягивая руку, чтобы погладить его заросшую щетиной щеку.

Две глубокие морщины пролегли между его темными бровями. Я чувствую, что мой лоб тоже морщится подобным образом.

— Ничего. Я просто… хотел посмотреть на тебя…

«В последний раз», — сказала мне его грустная улыбка.

Я не хочу видеть этот взгляд и целую его, чтобы прогнать грусть; поднимаю бедра, чтобы впустить его.

Но что-то происходит, как только мы с Уэсом соединяемся. Все то время, которое, казалось, ускользает… оно не просто замедляется, оно — останавливается? Мы вдыхаем. Мы выдыхаем. Мы целуемся. Мы сливаемся воедино. И когда мы наконец начинаем двигаться снова, это происходит со скоростью тающего мороженого.

Потому что это все, что мы есть. И этим нужно наслаждаться, пока оно не исчезло.

ГЛАВА XXVI

Уэс

— Это так мило, — Рейн вздыхает и кладет голову мне на плечо.

В кинотеатр «Франклин-Спрингс» было не так уж трудно проникнуть. А выяснение того, как работает проектор заняло минуту.

— Я бы уже сводил тебя на ужин, но сейчас не могу себе позволить заплатить шестьдесят восемь баксов за апокалиптический Кинг Мил.

Рейн хихикает и похлопывает по картонному ведру, стоящему у нее на коленях:

— Я лучше буду есть засохший попкорн всю оставшуюся жизнь, чем ступлю туда ногой снова.

— Это хорошо, потому что до этого может дойти, — улыбаюсь и целую ее волосы.

Это чертовски странно — быть на свидании с этой девушкой. Я имею в виду, что встречался со многими девушками, но это всегда был обмен. Понятная сделка. С Рейн я просто… хочу сделать ее счастливой.

— «Аквамен»? — спрашивает она, когда начинается опенинг (вступительные титры; заставка).

— А что? Было либо это, либо «Дамбо».

Уголки ее губ приподнимаются в игривой улыбке.

— Я не жалуюсь.

— Да, неужели? Ты что запала на Джейсона Момоа, да?

— Нет, — она опускает глаза, и я вижу даже в темном зале, как румянец расцветает на ее щеках. — Но, возможно, у меня страсть к другому парню с татуировками.

— Я чертовски на это надеюсь, — говорю я, притягивая ее к себе на колени, пока ее визги соперничают с грохотом динамиков.

Когда я снова смотрю на экран, Джейсон Момоа несет спасенного рыбака в бар. Камера перемещается от стола, полного рыбаков, к стойке, где он заказывает порцию виски. Ее движение такое быстрое, что я почти не замечаю его, но, клянусь, на стене бара я увидел красное знамя с черным всадником.

— Ты это видела? — спрашиваю я, не отрывая глаз от экрана.

— Видела что?

— То знамя.

Рейн оглядывает помещение.

— Где?

— Не здесь, — я указываю на экран. — В фильме.

— Правда?

Я ставлю ее на ноги и встаю.

— Нам нужно идти.

— Почему? Мы только пришли.

— Потому что… — Я указываю на экран, когда Джейсон Момоа выхватывает бутылку из рук бармена и начинает жадно пить.

Внимательнее всматриваюсь в экран. На бутылке написано: «23 апреля».

— Рейн! Смотри!

Но к тому времени, как она поворачивает голову к экрану, Джейсон уже бросил бутылку на землю.

— Уэс, я ничего не вижу.

— Я думаю, в том-то все и дело.

Хватаю ее за руку, и мы бежим по направлению к центральному выходу из зала. В ту же секунду, как влетаем в вестибюль, с потолка спускаются, разворачиваясь четыре черно-красных знамени, отделяя нас от нашего спасения. Мы бежим слишком быстро, чтобы остановиться, поэтому я вытягиваю руку, чтобы оттолкнуть одно из них… и наблюдаю, как изображение всадника распадается на крошечные пиксели света вокруг моей руки. Я оборачиваюсь, но сзади это знамя выглядит таким же реальным, как и остальные.

— Уэс, ну же!

Рейн тянет меня за руку, но я едва чувствую это, когда смотрю на заднюю сторону полосы ткани, тянущейся от пола до потолка. Протянув руку, снова провожу пальцами по поверхности. Я абсолютно ничего не чувствую, когда они проходят сквозь, оставляя за собой пальцеобразный след из разноцветных пикселей.

— Смотри. — Я делаю это снова, на этот раз задержав всю руку внутри полотна. — Это нереально.

— А это реально? — ужас в ее голосе привлекает мое внимание.

Я поворачиваю голову, когда двойные двери распахиваются, и извергающая дым лошадь из ада врывается внутрь. Безликий ублюдок в капюшоне восседает на ней, вращая своим стальным мечом над головой. Я успеваю оттолкнуть Рейн прежде, чем всадник ударит, закрываю глаза и ожидаю, что он поразит меня, но когда оружие протыкает меня, кажется, что это всего лишь свист воздуха.

Открываю глаза — всадник, знамена — все исчезло.

Только: я, Рейн и полнейшее откровение.

Все это нереально.

Очнувшись ото сна, я нуждаюсь в минуте, чтобы вспомнить, где я нахожусь. На улице темно, и мне чертовски плохо: и оттого, что целый день копал могилы, и оттого, что спал на фанерном полу, а еще, вероятно, из-за нескольких позиций, в которые я вчера поставил Рейн, прежде чем вырубиться.

Я привстаю и вижу, что Рейн сидит, прислонившись спиной к фанерной стенке и вытянув перед собой ноги. Она смотрит на улицу, погруженная в свои мысли… до тех пор, пока я не потягиваюсь, и пять разных суставов не начинают хрустеть в унисон.

Она вздрагивает и поворачивается ко мне. Через мгновение ее плечи расслабляются от облегчения.

— Я все думала, когда же ты проснешься.

— Я даже не заметил, что заснул, — бормочу я, потирая заднюю часть шеи. — Надолго я отрубился?

— Даже не знаю… Час, может, два?

— А всадников все нет, да?

Рейн качает головой.

— Я слышала выстрелы вдалеке, но копыт не было слышно. Это дерьмо убивает меня, Уэс. Было не так плохо, когда ты бодрствовал и… — Она опускает глаза, и я почти вижу, как она краснеет в темноте. — Но все это время, пока ты спал, я просто сидела здесь и ждала конца света. Почему этого до сих пор не произошло? Какого хрена они ждут? — в конце ее голос срывается, и я знаю, что скоро она тоже сорвется.

Я подползаю к ней и целую ее обеспокоенный лоб.

— Мне только что приснился сон, похожий на кошмар, но… я думаю, он прояснил мне кое-что. Вставай, пойдем. — Снова целую ее, прежде чем спуститься по лестнице.

— Нет, Уэс! Куда ты идешь? — кричит она, глядя на меня сверху вниз. Белки ее широко раскрытых глаз почти светятся в темноте, двигаясь влево и вправо в поисках любого признака опасности.

— Я докажу тебе, что бояться нечего. Ну давай.

Рейн спускается по лестнице доверчиво ступая на своих дрожащих ногах и держит меня за руку, как тисками, пока мы идем через двор. Звуки далеких выстрелов, вой собак и звук разбитого стекла говорят мне, что я, возможно, поторопился с выводами. То, что всадники не настоящие, не меняет того факта, что весь мир сошел с ума.

Нам все еще есть чего бояться.

Я достаю из кармана фонарик и освещаю нам путь, когда мы входим через заднюю дверь, стараясь не светить им в сторону искореженного кресла. Веду Рейн наверх и чувствую, что ее потная ладонь начинает дрожать в моей руке.

Боже, надеюсь я прав.

Мы направляемся в ее комнату, где она немедленно затворяет и запирает за нами дверь. Рейн прикрывает руками нижнюю часть лица, и кажется, что она на грани истерики.

— Уэс, просто скажи мне, что, черт возьми, происходит! Пожалуйста!

Я хватаю ее телефон с тумбочки и открываю его как можно быстрее.

— Я должен тебе показать.

— Вышки сотовой связи не работают, помнишь? Связи нет.

— Ты до этого слушала музыку, — говорю я, ища приложение.

— Только то, что я сохранила на своем телефоне.

Вот. Я нажимаю на синий значок музыкальной ноты и нахожу то, что ищу. Повернув экран к Рейн, указываю на маленькую черную точку, которую заметил вчера вечером, когда остановил эту бесконечную гребаную песню.

Она подходит и смотрит на нее в замешательстве.

— Это всего лишь битый пиксель. — Экран высвечивает разочарование на ее лице.

— Возможно.

Я возвращаю телефон и делаю скриншот музыкального приложения. Используя инструмент камеры, увеличиваю изображение настолько, насколько могу. Затем я сохраняю его и увеличиваю снова. И действительно, как только оно становится достаточно большим, точка приобретает легко узнаваемый силуэт, который преследует наши сны уже почти год.

У Рейн отвисает челюсть, когда она видит знакомые очертания.

— Что это значит?

— Это значит, что кто-то издевается над нами. — Я начинаю открывать и закрывать каждое приложение на ее телефоне, ища новые аномалии. Чтобы найти еще одну, не требуется много времени. — Дерьмо.

— Что?

Я поворачиваю телефон к ней.

— Открой Инстаграмм и обрати внимание на то, что ты видишь, прежде чем появляется лента. — Я смотрю на ее лицо, когда красный свет мельком отражается на нем. — Ты это видела?

Она переводит взгляд обратно на меня и ее глаза — два идеальных круга.

— Это было знамя?

— Оно вспыхнуло слишком быстро, чтобы быть уверенным, но я знаю, что оно было черно-красным.

Рейн сидит на кровати рядом со мной и смотрит в пол, осмысливая все это.

— Так ты хочешь сказать, что кто-то насаждал эти образы в наши головы?

Я киваю, чувствуя тошноту.

— Сообщения, действующие на подсознание. И это только то, что мы можем найти на твоем телефоне. Я уверен, что гораздо большее воздействие было через телевизоры, планшеты и…

— Рекламные щиты.

Мы с Рейн смотрим друг другу в глаза, пытаясь осмыслить нашу новую реальность.

— Кто мог сделать такое? — спрашивает она.

— Даже не знаю. Это может быть кто угодно — от парочки хакеров, упивающихся властью, до какого-нибудь диктатора из третьего мира, пытающегося разрушить модернизированное общество.

— Значит ли это, что апокалипсис не наступит? Это была просто жестокая шутка, чтобы свести нас с ума?

Я снова подсвечиваю экран ее телефона, поворачивая его к ней так, чтобы она могла видеть часы сама.

— Учитывая, что уже за полночь, я думаю, можно с уверенностью сказать, что апокалипсис не наступит.

— Двадцать четвертое апреля, — ее голос едва слышен.

Я смотрю и вижу, как свет от цифрового свечения падает на ее лицо, на котором отражается друг за другом весь спектр человеческих эмоций: облегчение, эйфория, горе, сожаление. А затем, при приближении нарастающего звука разрушения, начинает подниматься чистый ужас.

Шум напоминает звук бесконечной автомобильной аварии — скрежет металла по металлу, хруст перемалывающегося стекла и скрип стали.

И это приближается.

— Пакуй свое барахло и будь готова бежать, — рявкаю я, сунув телефон ей в руку. — У твоего отца есть еще оружие?

Она ошеломленно кивает.

— В гардеробной.

Я бегу по коридору с фонариком, задерживая дыхание, чтобы справиться с застарелым запахом смерти в комнате. Распахнув дверцу шкафа, я свечу фонариком во все стороны, не зная, куда смотреть. Скрабы и туфли, и костюмы, и платья, и…

Бинго.

Свет падает на черный чемоданчик, стоящий на полу рядом с дверью, — такие нужно открывать с помощью кода. К счастью, у меня есть код — в виде карманного ножа. Засунув лезвие под металлическую пластину, я открываю кейс ровно через три секунды, и от вида внутри у меня перехватывает дыхание.

Смит энд Вессон.44 Магнум. Шестидюймовый ствол. Черный с деревянной рукояткой.

Отец Рейн, должно быть, был поклонником Грязного Гарри.

Я вытаскиваю зверя из углубления пенопластовой формы, в котором он устроился, и проверяю барабан. И он, блядь, полный.

Я в неверии качаю головой и целую ствол, прежде чем засунуть его в кобуру.

По какой-то причине бог милостив ко мне сегодня. Надеюсь, я не облажаюсь.

Когда я возвращаюсь в комнату Рейн, она стоит на коленях перед открытым окном, вцепившись за край рамы, ожидая, что же, черт возьми, произойдет. Рюкзак у нее на плечах почти лопается, и я вижу, что под ним на ней толстовка с капюшоном.

Я пересекаю комнату и прислоняюсь к стене рядом с окном.

— Лучше бы этой толстовке не иметь логотипа «Двадцать один пилот», — усмехаюсь я.

Рейн смотрит на меня со страхом, застывшим на ее прекрасном лице.

— Это то, о чем ты сейчас думаешь?

Отсюда я вижу, что на худи написано: «Франклин-Спрингс Хай¹³».

Спасибо, бля.

Я наклоняюсь и целую ее встревоженный, сморщенный лобик.

— Постарайся расслабиться, ладно? Всадники не настоящие. Что бы ни приближалось, — это от человек. И если это что-то человеческое, — я открываю левую часть своей гавайской рубашки, чтобы показать ей свой новый аксессуар, — мы можем это убить.

Плечи Рейн расслабляются, когда она мужественно кивает мне.

— Сядь.

Она похлопывает по ковру, и я замечаю чистую повязку, мазь с антибиотиком, таблетку и стакан воды, разложенные на бумажном полотенце рядом с ней.

Эта картина заставляет меня чувствовать себя так, словно меня ударили в самое сердце.

— Уэс?

Я прикусываю губу и пытаюсь сосредоточиться на приближающихся снаружи звуках: размалывания, грохота, скрежета, а не на ощущении жжения в глазах.

— Малыш, ты в порядке?

Малыш.

Я никогда ни для кого не был гребаным малышом, даже когда был ребенком. Но по какой-то долбаной причине, которую не понимаю, я стал ее малышом. Может быть, однажды, когда со мной будут обращаться так, как будто я что-то значу, это не будет так чертовски ранить, но надеюсь, что нет. Надеюсь, что это будет потрошить меня каждый раз, всегда, как напоминание о том, что эта девушка — гребаное чудо.

— Да, — шепчу я, прочищая горло и опускаясь на колени рядом с ней.

Рейн застенчиво улыбается мне, работая над моей рукой, слегка подскакивая от мелящих, скрежещущих, грохочущих звуков, приближающихся снаружи. Я засовываю кефлекс в рот и глотаю, не сводя с нее глаз.

— Почему ты так на меня смотришь? — спрашивает она, глядя на меня из-под длинных темных ресниц.

— Потому что я чертовски люблю тебя.

Улыбка на ее лице озаряет темную комнату. Это самая милая вещь, которую я когда-либо видел, и я внезапно не могу дождаться того, что приближается сюда, чтобы убить и превратить его зубы в драгоценности для нее.

Особенно когда очередной удар заставляет ее ахнуть и прикрыть эту прекрасную улыбку обеими руками.

Мы вновь поворачиваемся к окну, когда огни освещают шоссе. Перевернутая «королла» справа от подъездной дорожки начинает накреняться и двигаться, царапая асфальт, когда Рейн поднимает на меня глаза.

— Слушай меня, — обхватываю ее лицо руками, привлекая внимание и внушая, — всадники не настоящие. Ты меня слышишь? Что бы это ни было, за всем этим стоят люди. Люди, которые, черт возьми, умрут, если попытаются тронуть хоть один волосок на твоей голове.

Рейн кивает, когда раскачивающийся седан в конце подъездной дорожки перекатывается на бок и сносит ее почтовый ящик. Мы оба одновременно поворачиваемся, наблюдая, как источник движущей силы появляется в поле зрения.

— Это не…

— Бульдозер! Рейн пулей срывается с места.

Я хватаю фонарик и бегу за ней, но к тому времени, как я спускаюсь вниз, входная дверь уже широко открыта.

— Черт возьми! Рейн, стой!

Я не успеваю догнать ее, пока она не оказывается почти в конце подъездной дорожки. Сумасшедшая подпрыгивает и размахивает руками. Бульдозер замедляет ход, в то время, как я бросаюсь вперед, толкаю ее за спину и хватаюсь за револьвер под рубашкой.

— Ну, черт, засекли! — слышится громкий голос из кабины машины, работающей на холостом ходу.

Я свечу в его сторону фонариком и вижу Квинтона и Ламара — братьев из магазина «Бакс Хардвеа», прикрывающих глаза от света.

Я опускаю фонарь, но держу руку на пушке.

— Ты починил его! — кричит Рейн, подпрыгивая у меня за спиной.

— Я говорил вам, что нам не нужно волноваться о проколотых шинах! — кричит Ламар, перекрывая рычание двигателя.

— Наконец-то эта чертова штука заработала, — добавляет Куинтон, — как нельзя кстати — деревенщинам в городе окончательно снесло крышу.

— Мы убираемся отсюда к чертовой матери, — добавляет Ламар. — Вы с нами?

— Да! — кричит Рейн, выглядывая из-за моей руки.

Квинтон салютует ей, и я не знаю, хочу ли снести ему голову за то, что он так смотрит на нее или похлопать по спине за то, что он делает ее такой чертовски счастливой.

Лично мне плевать, останемся мы или уйдем. Пока Рейн со мной, мы могли бы жить в дупле дерева, черт возьми, мне все равно. Припасы, укрытие, самооборона — теперь это просто глазурь на ванильном торте.

— Мы будем сразу за вами, — я убираю пистолет в кобуру и киваю ребятам.

Я не доверяю им — я не доверяю никому рядом с моей девушкой, у кого есть член, — но сервайвелист во мне распознает хороший ресурс, когда видит его.

Я следую за Рейн, когда она врывается обратно в дом, пролетая через кухню в гараж. Я свечу фонариком перед собой, захожу в затхлое, сырое помещение и обнаруживаю очень возбужденную Рейн, стоящую рядом с очень крутым «Кавасаки-Ниндзя».

— Ты знаешь, как управлять им? — спрашивает она, а содержимое ее рюкзака сотрясается при каждом толчке. — Моя мама никогда не учила меня.

— Черт, да, — ухмыляюсь я.

Рейн подбегает к стене и хватает ключи с крючка, пока я свечу фонариком над нами, нащупывая аварийный отпирающий механизм гаражной двери. Я тяну за красную ручку, а затем подхожу и толкаю тяжелую дверь вверх до упора. Скрежет и грохот бульдозера Квинтона и Ламара, расчищающего шоссе, заполняют гараж, но этот шум больше не похож на звуки ада.

Рейн этот шум напоминает небеса.

Когда я оборачиваюсь, она смотрит на меня, держа черный шлем и ухмыляясь с диким, необузданным выражением в глазах. Этот взгляд обычно заканчивается тем, что меня, пытающегося спасти ее задницу, чуть не убивают, но я больше не возражаю. На самом деле — такое чувство, что именно поэтому я здесь.

Рейн протягивает мне шлем. Я беру его, надеваю ей на голову и с улыбкой целую в забрало.

Рейн усаживается позади меня и держится крепко, пока я запускаю «ниндзя». Он мурлычет, как гребаный котенок и у него почти полный бак бензина.

Глядя в небо, я молча говорю: «Спасибо», выжимая газ, и мы выезжаем из гаража на полуночное шоссе.

Рейн визжит от восторга, показывая дому ужасов средний палец, когда мы оставляем его за собой.

Возможно, я не знаю, куда мы идем и что найдем, когда доберемся туда, но точно знаю, что чем бы это ни было, оно должно будет сначала справиться со мной, прежде чем доберется до нее.

Теперь есть я и мой новый близкий друг. О боже!

«Франклин-Спрингс Хай¹³» — старшая школа Франклин-Спрингс

БОНУСНАЯ ГЛАВА ИЗ СЛЕДУЮЩЕЙ КНИГИ:

БОРОТЬСЯ ЗА РЕЙН

ГЛАВА I

24 апреля. Рейн

Я обнимаю Уэса за талию. Рев двигателя мотоцикла заглушает мои мысли. Я поворачиваюсь и смотрю, как дом исчезает позади нас. Мой родной дом. Единственный, который я когда-либо знала. Деревья и темнота целиком поглощают его, но они не забирают мои воспоминания о том, что в нем произошло. А я бы хотела, чтобы они их забрали. Жаль, что не могу вырвать эту боль из груди и кинуть в тот дом, как ручную гранату.

А еще я жалею, что надела этот чертов шлем. Уэс должен быть в нем. Он — специалист по выживанию. Мне действительно все равно, если моя голова расколется. Все, чего я хочу, это прижаться щекой к спине Уэса и позволить ветру высушить мои слезы. Кроме того, внутри него пахнет ореховым кофе и увлажняющим кольдкремом.

Этот запах напоминает о маме, которая сейчас погребена в неглубокой могиле на нашем заднем дворе. Рядом с мужчиной, который убил ее.

Я, может быть, пережила 23 апреля — апокалипсис, который так и не наступил, но не все части меня уцелели. Рэйнбоу Уильямс — совершенство, блондинка, круглая отличница, посещающая церковь подруга баскетбольной звезды старшей школы Франклин-Спрингс — Картера Реншоу тоже похоронена там, рядом с родителями, которым она так старалась угодить.

Теперь от меня осталась только Рейн. Кто бы она не была.

Я вцепляюсь пальцами в синюю гавайскую рубашку Уэса и смотрю на черное шоссе, протянувшееся перед нами. Мои друзья, Квинт и Ламар едут впереди на бульдозере своего отца, расчищая путь через все разбитые и брошенные машины, которые скопились за время хаоса в преддверии 23 апреля, но сейчас так темно, что я едва могу их разглядеть. Все, что я вижу — это дорогу прямо перед нашей фарой и несколько искр вдалеке, где отвал бульдозера скребет асфальт. Все, что я могу вдыхать — это мои воспоминания. Все, что я чувствую — это теплое тело Уэса в моих объятиях и ощущение свободы в моей душе, растущее с каждой милей, отделяющей нас от Франклин-Спрингс.

И сейчас — это все, что мне нужно.

Окружающий гул и эмоциональное истощение последних дней заставляют меня бороться, чтобы держать глаза открытыми. Я задремываю, не знаю сколько раз, пока мы ползем за бульдозером, и тут же просыпаюсь, вздрагивая. Уэс медленно останавливается, чтобы повернуться ко мне лицом. Прядь волос падает на одну щеку; остальные откинуты назад и спутались от ветра. Его бледно-зеленые глаза — пожалуй, единственная черта, которую я могу разглядеть в темноте. И они не выглядят очень счастливыми.

— Ты пугаешь меня до смерти. Ты должна постараться не заснуть, хорошо? — Уэс перекрикивает звук металла, скребущего асфальт впереди.

Я смотрю мимо него и вижу, что фары бульдозера освещают крышу перевернутого восемнадцатиколесника. Он блокирует все шоссе, но Квинт и Ламар усердно работают, пытаясь убрать его с нашего пути.

Я стягиваю шлем с головы и чувствую, как моя мать исчезает вместе с ее запахом. На смену ему приходит запах весенней пыльцы, сосен и бензина.

— Понимаю, — отвечаю, виновато кивая. — Я стараюсь.

Вспышка искр разлетается позади Уэса, когда бульдозер дает тягачу еще один хороший толчок.

Уэс опускает подножку и слезает с байка.

— Это займет у них какое-то время. Может, тебе стоит немного пройтись, чтобы проснуться?

Он всего лишь силуэт, подсвеченный тусклым светом фары, но все равно этот мужчина — самое прекрасное, что я когда-либо видела — высокий, сильный, умный и он… здесь, даже после всего того, что недавно увидел.

Когда я кладу свою ладонь в его, крошечные оранжевые искорки света, вспыхивающие на заднем плане, совпадают с теми, что танцуют по моей коже, заставляя меня покрываться мурашками, даже под моей толстовкой.

Я не вижу выражения его лица, но чувствую, что Уэс улыбается мне. Затем, внезапно, его настрой меняется. Когда я соскальзываю с мотоцикла, он крепче сжимает мою руку, поднимает голову и делает такой глубокий вдох, что я слышу его даже сквозь звуки бульдозера.

— Дерьмо. — Становится виден профиль его идеального лица, когда он поворачивает голову назад. — Мне кажется, я чувствую запах…

Прежде чем Уэс успевает договорить, тягач взрывается огненным шаром. Парень бросается на меня, прижимая к земле, когда раскаленный добела свет ослепляет мне глаза и обжигает лицо.

Я не чувствую удара. Не слышу, как вокруг нас падают обломки. Даже не слышу собственного голоса, когда выкрикиваю имена своих друзей. Все, что я слышу — это мысли в моей голове, приказывающие мне подниматься, бежать и оказывать помощь.

Уэс смотрит на меня сверху вниз. Его губы шевелятся, но не могу разобрать, что он говорит. Раздается еще один взрыв, и я закрываю лицо руками. Когда убираю ладони, его уже нет.

Я приподнимаюсь и вижу силуэт Уэса, бегущего к бульдозеру, который сейчас охвачен пламенем.

— Квинт! — кричу я, бросаясь к пассажирскому месту, а Уэс направляется к водительскому. — Ламар!

Я взбираюсь на гусеничную ленту, благодаря бога за то, что огонь еще не пробрался через разбитое ветровое стекло, и открываю дверь. Внутри Квинт и Ламар сидят на своих местах, повиснув на ремнях безопасности, покрытые осколками стекла. Уэс отстегивает ремень безопасности Квинта.

Уэс резко дергает головой, когда я открываю дверь, и его темные брови сходятся вместе.

— Да бля, я же сказал тебе оставаться там!

— Я тебя не слышала! — наклоняюсь в кабину, пытаясь сдвинуть тело Ламара, чтобы отстегнуть ремень.

— Рейн, остановись! — рявкает Уэс, поднимая безжизненное тело Квинта на руки.

— Я могу помочь! — отцепляю ремень и сильно встряхиваю безжизненное тело Ламара. Его глаза затрепетав распахиваются, когда что-то начинает шипеть и хлопать под пылающим капотом. — Давай, приятель. Нам нужно идти.

Ламар поворачивается на сиденье, пытаясь выбраться, но морщится и снова закрывает глаза.

— Ламар, — кричу я, дергая его за плечи, — мне нужно, чтобы ты шел. Прямо сейчас.

Его голова поворачивается ко мне, и свет от пламени освещает глубокую рану на его лбу. Темно-красная кровь блестит на его темно-коричневой коже. Я сильнее тяну его за руки, но он такой тяжелый.

— Ламар, проснись! Пожалуйста!

Две руки обхватывают меня за талию и вытаскивают из кабины, а затем неясное очертание гавайского принта проскальзывает мимо, чтобы занять мое место.

— Уходи! — кричит Уэс, вытаскивая Ламара из бульдозера. — Сейчас же!

Я спрыгиваю с гусеничной дорожки, чтобы убраться с его пути, и бегу к мотоциклу. Подойдя ближе, я замечаю тело Квинта, лежащее на земле рядом с ним. Оно не двигается.

Я бросаюсь к нему, а мои мысли возвращаются к тому дню, когда мы встретились. Мы учились в одном подготовительном классе, и в первый день занятий я застала Квинта в одиночестве — он спокойно ел пластилин за столом Миз¹⁴ Гибсон. Мальчик умолял меня не выдавать его. Я, конечно, этого не сделала, даже села и поела вместе с ним, просто чтобы посмотреть, из-за чего весь сыр-бор.

Годы спустя я узнала, что отец бил его всякий раз, когда он попадал в неприятности, так что Квинт очень хорошо научился не попадаться. А его младший брат Ламар, похоже, не усвоил того же урока. Его все время ловили, но Квинт всегда брал вину на себя.

Я опускаюсь на колени рядом с моим самым первым другом и тянусь к его горлу, надеясь нащупать пульс, но мне не удается зайти так далеко. Вместо этого я нахожу осколок стекла, торчащий из его шеи.

— О боже мой! — слова слетают с моих губ, когда я хватаю его за запястье, надавливаю, прощупываю и молюсь, чтобы сердце билось.

Уэс опускает Ламара рядом со мной, когда еще один взрыв сотрясает землю. Я кричу и закрываю голову, когда капот бульдозера приземляется с грохотом примерно в тридцати футах от нас.

Уэс наклоняется и кладет руки на колени, чтобы отдышаться.

— Он в порядке? — спрашивает, кивком головы указывая на Квинта.

— Он жив, но… — я опускаю глаза на стекло, торчащее из его шеи, и качаю головой. — Я не знаю, что делать.

Боже, как бы я хотела, чтобы моя мама была здесь. Она бы знала. Она была медсестрой скорой помощи. Была. Теперь она мертва. И мы тоже будем, если не уберемся отсюда к чертовой матери до того, как взорвется бензобак.

Я оглядываюсь и понимаю, что теперь, при свете пламени, знаю, где мы находимся. Обочины шоссе забиты автомобилями и грузовиками, которые Квинт и Ламар убрали с нашего пути, но выцветший зеленый знак съезда на краю дороги говорит сам за себя: ««Притчард Парк Молл» — следующий поворот направо».

Мои глаза встречаются с глазами Уэса, и, не говоря ни слова, мы приступаем к работе. Он прячет мотоцикл в лесу, а я подтаскиваю крышку капота бульдозера, чтобы сделать носилки для Квинта. Ламар приходит в себя от шока в достаточной степени, чтобы помочь нам нести брата через обломки.

Когда мы добираемся до съезда, торговый центр «Притчард Парк», расположившийся внизу, белеет в лунном свете, как бесполезная гора разрушающегося бетона. Он гниет с тех пор, как последний магазин закрылся около десяти лет назад, а земля оказалась не настолько ценна, чтобы кто-то потрудился его снести.

— Блять. Посмотри на это место, — стонет Уэс. Он держит импровизированные носилки с одной стороны, в то время как мы с Ламаром надрываемся с другой. — Ты в этом уверена?

— Я не знаю, куда еще пойти, — раздражаюсь, передвигая руки и хватаясь за угол желтой крышки. — Мы не можем посадить Квинта на байк, не можем оставить его здесь, и не можем спать в лесу, потому что собаки унюхают еду в сумке.

Вой перекрывает звук горящего металла, заставляя нас двигаться быстрее.

— Ты в порядке, парень? — спрашивает Уэс у Ламара, меняя тему разговора. Он не хочет говорить о том, что мы можем найти внутри этого места, как и я.

Ламар просто кивает, глядя прямо перед собой. Младший брат Квинта — нахал и выскочка не сказал ни слова с тех пор, как пришел в себя, но, по крайней мере, он может ходить. И выполнять указания. Это на самом деле прогресс для него.

Когда мы добираемся до нижней части наклонного съезда, находим сетчатое ограждение, окружающее периметр торгового центра. Шум выстрелов, испуганные крики и рев двигателей наполняют воздух — вероятно, хулиганы Притчард Cити, судя по направлению звуков, — но, очевидно, что они не собираются грабить торговый центр.

Они достаточно умны, чтобы понимать, что грабить больше нечего.

Мы идем вдоль забора, пока не находим поваленную секцию. Затем пересекаем парковку и направляемся туда, где раньше был главный вход.

Мы проходим мимо нескольких машин с табличками: «Продается» в разбитых окнах, пинаем по пути несколько шприцов и в конце концов добираемся до ряда тонированных стеклянных дверей. Одна из них уже разбита, и от этого волосы у меня на голове встают дыбом.

Мы здесь не первые.

Металлическая крышка не пролезает в дверь, поэтому мы кладем ее на асфальт и смотрим друг на друга.

— Я пойду первым, — говорит Уэс, вытаскивая оружие из кобуры.

— Я иду с тобой, — заявляю, прежде чем взглянуть на Ламара. — Ты останешься с ним.

Но Ламар не слушает. Он смотрит на своего старшего брата так, будто тот повесил луну на небо, а потом упал с нее.

— Не смей прикасаться к этому стеклу, — добавляю я, указывая на шею Квинта. — Он истечет кровью. Ты меня слышишь?

Ламар кивает, но по-прежнему не поднимает глаз.

Когда я снова поворачиваюсь к Уэсу, то ожидаю, что мы снова будем спорить насчет того, чтобы идти с ним, но он молчит. Мой парень просто предлагает мне свой локоть и одаривает меня грустной, измученной, но изысканной улыбкой.

— Без борьбы? — спрашиваю я, обхватив рукой его татуированный бицепс.

Уэс целует меня в затылок.

— Без, — шепчет он. — Я не выпущу тебя из виду.

Что-то в его словах заставляет мои щеки вспыхнуть. Я должна бояться идти ночью в заброшенный торговый центр без электричества посреди фальшивого апокалипсиса, но, когда Уэс пихает меня себе за спину и открывает поврежденную дверь, единственное, что я чувствую, это эйфорическое, девчачье чувство принадлежности. Я бы последовала за этим мужчиной хоть на край света, и тот факт, что он готов мне это позволить, только заставляет меня любить его еще больше.

Уэс ведет нас через открытую дверь, и она закрывается с легким щелчком. Мы на цыпочках переступаем через разбитое стекло, как профессионалы, и Уэс идет впереди, держа перед собой пистолет. Внутри торгового центра кромешная тьма, но звуки разговоров людей вдалеке заставляют меня еще крепче сжать его руку.

Я тяну его за здоровое плечо и приподнимаюсь на цыпочки, чтобы мой рот оказался на уровне его уха.

— Ты это слышишь? — шепчу я. — Похоже, они в ресторанном дворике. Может быть, если мы спрячемся в том первом магазине у входа, они не узнают, что мы…

— Стоять! — кричит мужчина в конце коридора.

Инстинктивно я поднимаю руки и встаю перед Уэсом.

— Пожалуйста, — кричу я в ответ, хотя не вижу, с кем говорю, — наши друзья снаружи… они ранены. Нам просто нужно где-то переночевать.

— Рейнбоу? — его голос смягчается, и я тотчас узнаю его.

Это он произносил мое имя тысячу раз и тысячью разных способов. Я никогда не думала, что услышу его снова, и после того, как встретила Уэса, никогда не хотела. Это голос человека, который бросил меня.

— Картер?

Я думала, что двадцать четвертое апреля станет новым началом.

Оказывается, это лишь начало конца.

Миз ¹⁴ — обращение к женщине, которое не указывает на ее семейное положение