Моника (ЛП)

– Это хозяйка, – указал Колибри.

– Моника? Моника здесь?

– Я уверен, что она пришла к нам, капитан. Она не хотела, чтобы солдаты меня схватили. Она очень хорошая.

– Замолчи!

Сердце Хуана забилось сильнее. Он усиленно напрягал зрение, чтобы в темноте лучше разглядеть. Высокая, стройная, изящная и чувственная женщина приближалась, в воздухе что-то пронеслось, чего он не узнавал в цветных юбках, что не соответствовало простоте ее одежды. Сердце озарила безумная надежда. С каждым шагом оно трепетало сильнее, оживало, разгоняя горячую кровь. Как удар золотого клинка, как острую боль, он чувствовал, что любит эту женщину, волнуется из-за нее, ждет ее и представлял уже сотни объяснений и извинений. Сдерживая дыхание, он увидел, как открылась решетка, поднялась рука часового, чтобы поставить длинную горящую свечу в подсвечник, и отступил, пропустив женщину, которая подходила в красноватом и дымящемся освещении.

– Хуан, мой Хуан!

Айме бросилась в его объятия, которые ее не оттолкнули и старались не сжимать, сдержать волнение. Освещенная надеждой душа Хуана вздрогнула, и тут же провалилась будто в пропасть. От удивления он прошептал:

– Ты… Ты… Это ты!

– Кроме меня, кто мог прийти к тебе, где бы ты ни был? Кто еще любит тебя всей душой, Хуан! Всей душой!

– Где-то здесь, осторожнее, – говорил старый Ноэль. – Дайте руку, Моника, этот пол очень скользкий, но именно в этом дворе нам нужно ждать.

– Вам не дал этот человек никакой бумаги? – спросил Ренато притихшим и угрюмым голосом.

– Он не может дать. На нем ответственность за всех заключенных, как у начальника крепости, у него нет полномочий подписывать пропуска. Даже в этом деликатном случае он осмелился дать словесный приказ и у нас есть возможность во время смены караула. Сейчас я поговорю с тюремным часовым, у кого ключи. Пятнадцать минут двор не охраняется солдатами, за это время Моника может войти в тюрьму и поговорить с Хуаном без свидетелей, а мы подождем.

– Да, да, благодарю вас от всей души! – заверила Моника.

– Подождите-ка, – заметил Ноэль. – Думаю, в тюрьме есть посетитель.

Во дворе красноватый луч светильника осветил крытую повозку. Они стояли в углу огромных стен, а над их головами по узкому коридору ходили часовые охраны.

– Как только уйдут любопытные, мы подойдем ближе, и вы войдете в камеру, Моника, – сказал нотариус. – Я так понимаю, что он заперт с мальчиком, который был юнгой на корабле. Остальные в другом дворе.

– Пожалуйста, помолчите!

Задержав дыхание, Моника надеялась расслышать доносившиеся голоса, разобрать слова и фразы, но слышала лишь монотонный шаг часовых, а жадные глаза видели только освещенную решетку, где двигались расплывчатые образы.

Хуан резко расцепил ее руки на шее, словно этим хотел вырвать душившую горло досаду, словно она вылилась в грубом порыве на ту, которая побледнела перед его жесткостью.

– Зачем ты пришла? Чего ищешь? Кто тебя послал ко мне? Твоя сестра? Муж?

– Хватит, Хуан! Никто мне не приказывал, я пришла по своей воле, потому что хочу быть с тобой, потому что не хочу быть соучастницей замышляемой подлости против тебя. Я уже сказала, крикнула, что пришла потому, что люблю тебя! Люблю тебя, хоть сотни раз ты презираешь меня, отвергаешь меня, отвечаешь оскорблениями на мои сердечные слова. Подвергая себя опасности, я пришла, а ты так выражаешь благодарность? Если бы ты знал, как я страдала, плакала, что не осмелилась уйти с тобой! Я плохо поступила, знаю. Заслуживаю твоих оскорблений, но не ненависти; заслуживаю гнев, но не подозрительность. Разве не потому я здесь, что люблю тебя и не могу жить без тебя?

– А твоя сестра? Где твоя сестра?

Хуан остановил бросившуюся в его объятия Айме, решившую, что сломила его сопротивление. Крепче железного забора был грубый вопрос, властно ударивший хлыстом:

– Где твоя сестра? Что делает? Она заодно с Ренато, да? Это она сделала? Это была она?

– Это все, что пришло тебе в голову вместо ответа? – спросила оскорбленная Айме.

– Я не отвечаю, а спрашиваю! Что ты знаешь о Монике? Это была ты с Ренато на Доминике? Или он один искал ее? Чем вызвано все это? Письмом Моники, да? Ради Бога, говори!

– Это все, что тебе интересно? – упрекнула возмущенная Айме. – Моя любовь, безумие, присутствие здесь, чему я подвергаюсь – ничего не значит для тебя? Ты неблагодарный негодяй, а я идиотка! Какое мне дело до того, в чем тебя будут обвинять и судить продажные судьи, которые навсегда посадят тебя в тюрьму? Какое мне дело, что будет с тобой, если ты такой неблагодарный?

– О чем ты говоришь, Айме? – спросил ошеломленный Хуан. – Что ты сказала?

– Что ты дурак, мечтатель, ребенок, которого любой обманет! Тебя интересует Моника, волнует, что она думает о тебе, пытаешься выяснить, она ли донесла на тебя, не так ли? Только идиот может спрашивать подобное.

– Почему идиот? Я ничего ей не сделал! Что она сказала?

– А, не знаю я! Наверное, ужасы, раз Ренато стал вести себя так. Ренато и все. Донья София, даже моя бедная мать, которая ни во что не вмешивается, даже она чуть не спятила, когда получила письмо Моники.

– Письмо Моники? Моника написала матери?

– А ты не знал?

– Я подозревал, но прошло мало времени, чтобы ее письмо дошло. То письмо, которое могло быть всему причиной написано Моникой гораздо раньше. Но когда? Как?

– Я слышала о каком-то докторе.

– А, доктор Фабер! Его написал доктор Фабер, да?

– Когда я сказала, что ты глупец, то имела в виду, что доверяешь первым встречным.

– Я никому не доверяю, а тебе меньше всех. Скорее всего ты лжешь, чтобы я возненавидел ее! Хочешь, чтобы я оставил ее, посчитав предательницей! В который раз ты пытаешься заставить меня так думать! Хочешь, чтобы я ее возненавидел!

– Думаю, это она должна тебя ненавидеть. Как мужчина ты отомстил.

– Я не мстил! Ей я не должен мстить. Она не сделал мне вреда по своей воле. Она была лишь жертвой обстоятельств. Жертвой твоей подлости и интриг, жертва эгоизма и ревности Ренато. Я заблуждался, но ни она не виновата, ни… – Хуан прервался и с гневом спросил: – Почему ты так улыбаешься?

– Прости, Хуан, – притворно извинилась Айме, скрывая удовлетворение. – Успокойся. Ты прямо как тигр. Не следует все так воспринимать. Если бы ты чуть лучше знал людей, то тебя ничего не удивляло бы. Вижу, Моника тебя сильно волнует. Ты самый глупый, слепой и тупой из всех мужчин! Ты понимаешь, что на самом деле мы единственные жертвы?

– Ты? Ты жертва?

– Ты и я! Я имею в виду случившееся. Где ты сейчас находишься?

– Арестован конечно же. Но меня не смогут обвинить в чем-либо. Я долго доказывал, кто я, и теперь буду сопротивляться предстоящему, пока не докажу свою невиновность. Я ничего не сделал Монике. У меня есть свидетели.

– Какой ты наивный! Думаешь, тебя обвиняют в том, что ты плохо обращался с ней? Нет! Тебя обвиняют во многом и не без оснований, что неизбежно потянет тебя на дно. Вот увидишь. Моника не обвиняет, она держится в стороне. Скорее всего, если ее вызовут для дачи показаний, то она будет говорить в твою пользу. Может быть, публично поблагодарит за внимание к ней, когда она болела. Да какая разница, если она совершенно уверена, что ты не сбежишь, потому что тебя заманили в западню, из которой нет выхода?

– Что ты говоришь, Айме?

– Когда я узнала об этом, то ничего не могла поделать, меня осуждали все. Обманом я добилась, чтобы свекровь привезла меня в столицу. За их спиной, используя их влияние и деньги, я три дня боролась, чтобы твои дела не закончились плачевно. Я старалась повлиять, воспользовалась дружескими связями, плакала и умоляла у ног губернатора.

– Нет, не может быть! То, что ты говоришь – неправда!

– Как ты думаешь я вошла сюда? Посмотри, пропуск, подписанный его рукой. Я получила его, пообещав, поклявшись, что ты будешь учтиво завтра давать показания. Тебя хотят раздавить, но боятся скандала, особенно свекровь. Ты же знаешь, она ненавидит и презирает тебя.

– Вот как!

– А также остальные, – ловко добавила нежная и подлая Айме. – Думаешь, я не знаю монашеские повадки сестры? Только с тобой, попав под твою власть, конечно же она стала мягкой, заботливой и нежной. Пока не заставила тебя поверить, что ты нравишься ей.

– Никогда! Никогда она не теряла достоинства! Никогда не переставала быть женщиной благородной и чистой, которая…!

– Что это? Что, Хуан? – прервала испуганная Айме, услышав шум далекого сигнального горна.

– Не знаю. Скорее всего, сменилась охрана.

– О, я спятила! Мне нужно уходить, у меня считанные минуты.

– Ты не уйдешь, не сведешь меня с ума! Ты не уйдешь. Пока не договоришь!

– Ладно, тогда не прерывай и слушай. Все это из писем и новостей Моники. Мне и половины не известно, но я совершенно уверена, что это правда. Ты знаешь, она любила Ренато, всегда любила, а я простодушно рассказать ему об этом. Это польстило его мужскому самолюбию, и теперь он всецело на стороне Моники и хочет любыми путями отобрать ее у тебя.

– Мерзавец! – возмутился Хуан, кусая губы. – А она?

– Она – мягкий воск в его руках.

– Нет! Лжешь! Она сказала, что ее жизнь изменилась, что рядом со мной все по-другому. Что она счастлива. Да, она сказала, что чувствует что-то, что может назвать счастьем. Она ясно выразилась!

– Моника – мастерица притворяться. Никогда не забывай эту подробность. Ренато хочет отделаться от меня, и любое, что ты скажешь о нашем прошлом, он использует против меня, чтобы завоевать ее.

– Нашего прошлого?

– Ты должен молчать об этом, Хуан. Молчать, что бы ни случилось! Тебя обвиняют в контрабанде, пиратстве, за долги, скандалы. Они собрали все против тебя. Монику они не упоминали, не хотят, чтобы ты говорил с ней, хотят избежать скандала, как я сказала. И если ты не будешь задираться, губернатор пообещал мне, что судьи будут благосклонны. Если не будешь вызывать скандал, возможно, я могу спасти тебя, и спасу, Хуан, спасу. Именно я спасу тебя.

– Моника, сейчас, – указал старый нотариус, услышав звук горна.

– Пойдем, – пригласил Ренато.

– Нет, Ренато, это было бы бестактно, – предостерег Ноэль. – Мы с вами подождем. Моника прекрасно знает, что делать, правда? Пусть она пойдет осторожно, чтобы ее тень не отразилась на стене. Человек с ключами откроет и пропустит. Когда зазвонит горн, возвращайтесь сюда с другой стороны. Мы незаметно выйдем из Форта. То, о чем вы будете говорить с ним этой ночью, от этого будет зависеть завтрашний суд.

Быстро и бесшумно Моника прошла по широкому двору. Только шаг отделял ее от железной решетки. На высоте ее колен выходил из подземной тюрьмы красноватый свет. С волнением она наклонилась и посмотрела. Там был Хуан, но не один. С ним была женщина, она стояла спиной, глаза Моники расширились от удивления и испуга. Она не видела лица, но вздрогнула, словно зов крови почувствовал переодетую сестру. Колени подкосились, руки вцепились в решетку, и до слуха дошел хорошо знакомый голос Айме, как тонко сочившийся яд, дрожащий от вожделения и волнения:

– Тебе не за что благодарить меня. Я твоя навсегда, как ты навсегда мой, и никто не вырвет тебя из моего сердца, потому что я люблю тебя, и я твоя, Хуан, только твоя, хотя мы и не можем объявить об этом, хотя должны притворяться и молчать, по крайней мере, пока не спасешься, пока перед тобой не откроются двери тюрьмы, пока ты не преодолеешь все препятствия. Тогда я поеду туда, куда ты увезешь меня, и я буду принадлежать тебе душой и телом, хотя давно принадлежу.

Моника закрыла глаза, прикусила губы, затем почувствовала горький привкус крови. Затем, движимая порывом непонятной силы, оторвалась от решетки и отошла от нее, как во сне.

– Моника, вы уже вернулись? – удивился Ноэль. – Но еще не прозвучал горн.

– Так скоро? Почему? Что стряслось? – тоже спросил удивленный Ренато.

– Ничего, – приглушенно ответила Моника.

– Но почему? Неужели охранник? Он обещал открыть решетку.

– Решетка не заперта, но Хуан не один. Полагаю, речь идет об адвокате. Кто-то пообещал его спасти.

– В таком случае, вы не хотите его увидеть?

– Я увижу его в суде.

– В суде тебе незачем присутствовать, – отверг Ренато. – Обвинения против него не касаются тебя, приглашены только свидетели.

– В любом случае я приду. Завтра я буду в суде, выполню долг и скажу правду. Этой ночью мне нечего делать рядом с ним. Отвези меня домой, Ренато, отвези…

– Шшш! – затих Ноэль. – Думаю, посетитель уже вышел. Если вы полагаете, что это адвокат, то я бы хотел поговорить с ним.

– Нет, нет! Пойдемте, пойдемте! Отвези меня немедленно, Ренато! Как можно скорее!

– Ты позволишь мне уйти без слов утешения, без надежды.

Айме подошла к Хуану, вцепилась в его руку изящными нервными пальцами, жадно искала в его зрачках красноватый свет свечи, которая почти догорела. Он долго ничего не отвечал, слушал, погруженный в свои мысли, горько сжав губы. Нет, он думал не о ней, не ее видел перед собой. Его воображение было очень далеко, проходя час за часом, день за днем, шаг за шагом странное путешествие вместе с Моникой де Мольнар на плывущем Люцифере. Воображение видело и слышало ее, и он пробормотал:

– Моника способна притворяться, лгать, обманывать. Моника как все: лицемерная и легкомысленная.

– Говоришь, как все? – оскорбилась Айме и подло добавила: – Да, лицемерка, но не вини ее, это естественно, она верна любви к Ренато, как и я своей. Мольнар верны, хотя ты и думаешь наоборот.

– Оставь меня! – взорвался Хуан гневно.

– Конечно я должна тебя оставить. Пришел тюремщик. Думаю, когда я уйду, у тебя будет время подумать, что я подвергла себя опасности ради любви, которую ты презираешь и наказываешь меня. Ты жестокий, Хуан, жестокий и неблагодарный, но в жизни за долги надо платить! Я пришла с миром, но не забывай, что тот, кто может спасти, может и уничтожить; твоя свобода и даже жизнь в моих руках.

– Если так, можешь делать все, что хочешь!

– Тебе безразлично? Тебя больше не интересует Моника, да? Даже если скажешь честно, я не поверю. Ты притворяешься, чтобы свести меня с ума и мучить. Ты всегда получал дикое удовольствие, когда заставлял меня рыдать! Ты пожалеешь. Клянусь, пожалеешь! Если я превращусь в твоего врага, то ты пожалеешь о том, что родился, Хуан!

13.

– Моника, Моника, слышишь меня?

Экипаж остановился у главного входа Форта Сан-Педро, резкий толчок вернул Монику к действительности, и она медленно повернулась, посмотрела на сидевшего рядом Ренато. Печально и беспокойно Ноэль рассматривал роскошную пару, которая, казалось, не замечала его: она погрузилась в свои мысли, а он навязывал ей свою волю, словно наивысшей силой.

– Ты рассудила здраво, когда не вошла в камеру, где увидела незнакомца. Тем не менее, мне бы хотелось узнать адвоката, который будет защищать Хуана Дьявола.

Ренато жадно смотрел на Монику, которая казалась неподвижной, бесчувственной, скрывая невыносимую тайну. Лишь отблеск тревоги отразился в глазах Моники, когда ее взор охватил широкую площадь. Она повернулась, вопрошая:

– Чего мы ждем? Почему не едем?

– Когда пожелаешь. Если бы ты была совершенно разумной и позволила увезти тебя в Кампо Реаль… Там все готово…

– Простите, Ренато, – вмешался Ноэль. – Я забыл сказать, что донья София и Айме в Сен-Пьере со вчерашнего вечера. Может быть, я зря сообщил, что вы, возможно, будете огорчены, но донья София ответила, что вы тоже позволили огорчить их.

– Более двадцати лет моя мать не была в Сен-Пьере, – заметил недовольный Ренато. – Она всегда отказывалась сопровождать отца. Она ненавидела город, дорогу, долгую поездку. Где они? Они не могли пойти в гостиницу!

– Донья София обустроила ваш старый дом, закрытый с тех времена, когда дон Франсиско был в Сен-Пьере, это более пятнадцати лет назад. Она привезла прислугу, и кажется, решила провести там некоторое время.

– Я откажу им в этой бессмысленной прихоти. Нечего искать в столице, а тебе, Моника, тем более. Пойдем туда. Думаю, смогу убедить их в этом. Единственное разумное, что они могут сделать – выехать этой же ночью.

– Не вези меня в своей дом, Ренато! Прошу, требую, если это нужно! Я поеду только в свой дом.

– Твой дом? Дом у пляжа? Но это немыслимо! Там даже нет слуг.

– Я хочу остаться одна, я вольна вести себя как законная супруга Хуана… и как твой противник на суде. Это место принадлежит мне, и я займу его, вопреки всему.

– Вопреки всему? Таким образом ты признаешься, что обижена на Хуана! Тем не менее…

– И тем не менее, я выполню долг, Ренато. Отвези меня домой, или я слезу с повозки и пойду пешком одна.

– Ты не можешь пойти туда одна.

– Отныне и впредь я буду одна. Пойми это наконец, Ренато. Мне нужно побыть одной, я хочу быть одна, должна побыть.

В ее глазах дрожали слезы, Ренато Д`Отремон сжал губы, чтобы сдержать вырывающуюся у него яростную фразу, и почтительно сказал:

– Хорошо, как хочешь, – повысив голос, он приказал кучеру: – Эстебан, поезжай по дороге на пляж. Мы едем в дом Мольнар.

Словно тень, Моника прошла мимо просторных темных комнат и даже не остановилась распахнуть окна. Подгоняемая шквалом отчаяния, она пробежала по большому двору к деревьям, ноги ее утопали в сухих листьях. Открыла решетчатую калитку, которая выходила на крутой берег и, повернувшись к морю, залитому серебряной луной, она застыла на темной скале. Летели соленые морские брызги, ступая по скользким камням, она дошла до края берега. Там стоял Люцифер. Она видела его качающиеся мачты, и жгучая горечь ревности прорвалась слезами, горше, чем соленая морская пена.

– Хуан, ты до сих пор думаешь о ней, принадлежишь ей. Всегда будешь принадлежать. Ты выпрашиваешь ее поцелуи, раб ее плоти. Это неправда, что она любила тебя всей душой. А есть ли у нее душа? Ее душа ничего не стоит! Как счастлив был бы ты с ней на тех диких островах! С каким желанием любил бы ее на пустынных пляжах! А я всегда буду лишь тенью, к которой однажды ты имел милосердие.

– Моника, Моника! Вы сошли с ума? Вы поскользнетесь и упадете в пропасть! Пожалуйста, отойдите. Отойдите…

Педро Ноэль подошел к Монике, силой оттащив ее от края берега, беспокойно взглянул и спросил: – Моника, что вы там делали? Неужто хотели…?

– Нет, Ноэль, я христианка.

– Почему вы стали другой? Что вас могло так изменить? Кто был с Хуаном?

– Что значит имя? – с глубокой тоской уклонилась Моника. – Завтра я лишь исполню свой долг. А теперь Ноэль…

Превозмогая душившие ее рыдания, Моника, красноречиво показала Ноэлю рукой на пустую дорогу.

– Я не могу оставить вас одну, Моника. Я попросил Ренато позволить мне вернуться, с надеждой, что мое присутствие не будет вам неприятно, что мое общество будет для вас терпимо. Но…

– Простите меня, Ноэль, но сейчас… – отказалась Моника нетерпеливо.

- Я отдаю себе отчет, что вам не до учтивости, надеюсь, не помешаю вам. У вас же был интерес, надежда, которая неожиданно исчезла. Не было адвоката в камере Хуана, была женщина, не так ли?

– Да, Ноэль, не было адвоката. Но ради Бога, не говорите ничего!

– Я буду молчать, не сомневайтесь! Конечно же мне следует молчать. Не хотите ли рассказать ему, кто был там? Крикните, забудьте о почтительности. Хватит уже, знаете? Хватит!

– Умоляю вас молчать! И оставьте меня, Ноэль. Мне ничего не приходит в голову. Мне только нужно побыть одной, оставьте меня.

– Простите, Моника. Только я понял ваши чувства, прочувствовал до конца то, что казалось невозможным. Вы, моя бедная девочка, любите Хуана.

– Нет, нет! Почему я должна любить его? – неубедительно возразила Моника. – Я чувствую к Хуану некоторую благодарность, только и всего.

– Моника, почему бы нам не поговорить откровенно? – решился Ноэль. – Не смотрите на меня, как на врага Хуана. Я никогда им не был. Не смотрите на меня как на работника дома Д`Отремон. Я был им и буду, вероятно, до самой смерти. Но чувства стоят отдельно. По правде, я не должен говорить. Это будет бестактно.

– Нет, Ноэль, не бестактно. Я прекрасно знаю, кто такой Хуан, и почему вы продолжаете служить дому Д`Отремон, хотя и держитесь в стороне. Да еще эта тайна, о которой все продолжают злословить… Судьи поймут, куда перевесится чаша весов; знает простой люд и аристократия, которая притворяется, что не видит позорное пятно; конечно же, знает губернатор, но избегает ответственности.

– Вы очень далеки, Моника.

– Нет, Ноэль. Я хотела уехать подальше, но это оказалось неосуществимой мечтой. Я очнулась возле этого моря, пляжа, на этих ногах и попала в реальность, хотя сердце отвергает эту правду. Сон остался позади на пляжах Сент-Кристофер, на старых улочках острова Саба, у источника, где отражались наши лица и души. Сон, оживший во мне, был только в разуме, а я лишь придала ему человеческое тепло. Это была иллюзия, но она уже исчезла; карточный домик разлетелся от первого ветра. Хуан был и будет, только он запутался, потерял курс. Он всегда будет чем-то, а я никем и ничем.

– Ошибаетесь. Только вы можете вытащить его из бездны, где он находится. Не бросайте его в порыве.

– Нет, Ноэль, нет. То было раньше, в единственный солнечный час моей жизни, но яркое солнце погасло, и теперь я снова бреду во мраке. Не беспокойтесь, я достаточно хорошо знакома с дорогами боли и отверженности. Я так хорошо с ними знакома, и они мне привычны, непозволительно их покидать. Это путь моей жизни, и единственная, кто в нее вторглась – это надежда. А теперь, оставьте меня, Ноэль, и будьте спокойны. Увидимся завтра на суде.

– Вы одобряете мое общество? Я могу приехать за вами?

– Это было бы не хорошо, Ноэль. Вы – нотариус семьи Д`Отремон, а я – жена осужденного.

– Должен признаться, вы правы. Но обойдемся без очевидных формальностей. Может быть есть что-то, что я мог бы сделать для вас?

– Думаю, да. Рядом с Хуаном заключен ребенок, против которого нет обвинений. Нужно выпустить его.

– Я серьезно займусь этим и учту ваши пожелания. Прощаюсь с вами до завтра.

– До завтра, Ноэль.

Опустив голову, старик удалился, но Моника не смотрела на неясные очертания фигуры. Луна спряталась меж облаков, ветер издалека доносил призывы колокола, который был для Моники возвращением к прошлой жизни. Чем она и жила несколько месяцев назад; белые руки инстинктивно поискали четки, ранее висевшие на талии; затем руки упали от огромной усталости, и снова в голове дерзко промелькнула мысль:

– Все было сном и только сном…

– Ренато, жизнь моя, Ренато!

Айме шла к Ренато в тревоге и беспокойстве. Он притворился, что не заметил детали ее туалета: бледные щеки, ярко-красные губы, подведенные глаза, теплоту, мягкость и запах духов, когда она бросилась в объятия Ренато. Ее прикосновение не вызвало в нем желаемого эффекта. Серьезный и холодный, он остановил ее, шагнул назад и попросил:

– Не сделаешь ли одолжение, чтобы успокоить меня? Хочу, чтобы ты рассказала, почему я встретил тебя не там, где оставил в последний раз.

– Это не моя вина. Донья София настаивала, чтобы мы ждали здесь. Я не хотела ехать. Она привезла меня.

– В таком случае, она расскажет мне.

– Нет, нет, Ренато! Подожди!

– Ты только что сказала, что это была она. К тому же, я не хочу спорить с тобой, и требовать отчеты. Моя мать настояла взять на себя всю ответственность, поэтому ты положилась на ее волю и поддержку.

– Я не положилась ни на кого! Она твоя мать, я все принимаю, чтобы не раздражать тебя, но думаю, довольно. Ты женился на мне, а не на ней.

– Не возражай так. Ты обязана ей больше, чем думаешь.

– Хоть я и обязана ей жизнью, ведь ты мог убить меня, но еще раз повторяю: я вышла замуж за тебя. Ты единственная любовь, которая меня интересует.

– Правда? – проговорил Ренато откровенно недоверчиво. – Тебя интересует моя любовь?

– Какой же ты слепой и нехороший, раз спрашиваешь! – пожаловалась Айме, притворяясь огорченной. – Разве не из-за твоей любви я стала плохой? Разве не ради тебя пожертвовала собой моя сестра? Разве не из-за тебя я умираю с горя? Мой Ренато!

Она бросилась в его объятия, которые на этот раз не оттолкнули ее, а огромные голубые глаза опустились посмотреть на нее взглядом все менее суровым, и она прибегла снова к слезам – своему вечному оружию:

– Мне нужно знать, что ты любишь меня, как раньше, что ты простил. Что тебя она совсем не волнует, чтобы не сводить меня с ума ревностью, чтобы я не возненавидела ее!

– Хватит! Мы совершили непоправимые ошибки. Я приложу все усилия, чтобы исправить их. По нашей с тобой вине случились то, что никогда не должно было случиться. Я взял на себя ответственность, и лучшее, что ты можешь сделать, если хочешь меня порадовать – вернуться в Кампо Реаль и ждать там со своей матерью.

– Одна, брошенная, без тебя! В конце концов, кого волнует, что я здесь? Я никому не причиню вреда. Я хочу лишь воспользоваться свободным временем, чтобы ты посвятил его мне. Чувствую себя такой одинокой, в таком отчаянии, когда тебя нет! Ты должен отправить в Кампо Реаль к маме Монику.

– Я хотел это сделать; хотел отдалить ее от этого неприятного дела, противостоять и решать его самостоятельно, но Моника не слушает советов. Она напомнила, что она жена Хуана Дьявола.

– Действительно, – поддержала его Айме, сдерживая досаду. – Я в гневе! Это нелепо, Ренато. Мы причинили ей столько вреда…

– Именно этого я боюсь, Айме. Мы причинили много вреда, возможно, она никогда не простит нас, а ее месть – преданность Хуану, кажется оскорбительной.

– Преданность Хуану? – встревожилась Айме, сглатывая злость. – Моника верна Хуану?

– Всей душой и телом. По крайней мере, таково ее поведение. Поведение, которое выводит из себя, раздражает, но перед этим я бессилен. В конце концов за то, что она страдала рядом с ним, мы несем ответственность.

– Лучше бы она не страдала так. Моника такая странная. Неужели ей нравится этот зверь…

– Он мог понравиться ей? Думаешь, он мог бы ей понравиться? – Странным взглядом Ренато посмотрел на Айме, вцепившись пальцами в ее руку; снова открылась рана его больного самолюбия. – Отвечай! Думаешь, он мог понравиться ей? Ты женщина и…

– Ради Бога, Ренато, ты делаешь мне больно! Я снова думаю об ужасном. Не превращайся в безумца! Ты пугаешь меня!

– Иногда я думаю, что ты беззаботная и безрассудная девочка. А если так, то я прощаю тебя всем сердцем. Но остальных… Это хуже кошмара!

– Ужасно плохая мысль! Разве я не призналась тебе во всем?

– Поклянись, что тебе больше не в чем признаваться! Поклянись!

– Ладно, ради, ради… Я клянусь тебе нашим сыном! Сыном, еще не рожденным. Пусть он умрет, не увидев солнечного света. Пусть не родится, если я солгала, Ренато! Пусть я не рожу тебе сына, если говорю неправду!

Рука Ренато занеслась над головой Айме, схватила за волосы. Он заставил ее посмотреть на него, потонув в глубине ее непостижимых глаз, но видел лишь молодые подрагивающие губы, огромные глаза, увлажненные слезами, чувствуя, как вокруг его шеи сворачиваются мягкие и ароматные руки. Он колебался, немного отстраняя ее:

– Ты бы свела меня с ума. В самом деле, лучше не думать.

– Это так. Не думай, дорогой. Зачем же меня так мучить? В конце концов, битва выиграна, Хуан в твоих руках, у тебя вся власть, не так ли? От тебя зависит спасти его или погубить?

– Уже нет, Айме. Я обвинил его, используя влияние, чтобы запустить процесс, но суд будет беспристрастным, у судей будет полная свобода суждений. Я не смог бы сделать иначе, Айме, без презрения к самому себе. Я хотел схватить его, чтобы освободить Монику от его власти, вырвать ее из его лап. Здесь его будет судить суровое правосудие, и наказание он получит за свои ошибки. Я буду жестоким, но справедливым. Возможно, он возненавидит меня еще сильнее, но не будет иметь права презирать, потому что в спину я не ударил. Все будет в рамках настоящего правосудия. А теперь, пожалуйста, оставь меня. Иди отдыхать.

– А ты не пойдешь? – спросила вкрадчивая Айме. – Умоляю, любовь моя, не слишком задерживайся.

Айме исчезла за старой узорчатой занавеской, в воздухе еще стоял ее запах, Ренато еще чувствовал на шее и руках чувственный жар касания, хранил в глазах сладкую улыбку, с которой она попрощалась, красноречивый взгляд следовать за ней, обволакивавший колдовским очарованием. Он пошел за ней, но повернув голову, Ренато Д`Отремон увидел устремленный взор других сверлящих глаз, темных и выразительных. Сначала было удивление, затем неясная досада, которую всегда вызывало в нем ее присутствие:

– Что происходит, Янина?

– Ничего, сеньор Ренато, я вышла сообщить, что сеньора чувствует себя нехорошо весь вечер. Она в постели с полудня.

– Очень сожалею. Полагаю, что позвали доктора.

– Сеньора не позволила. Сказала, что у нее всегда эта немощь, и нет нужды никого беспокоить. Она приняла капли и успокоительное, и по моей просьбе отдыхает весь вечер. Теперь она спит, и осмелюсь попросить сеньора не мешать ей отдыхать.

– Конечно же. В Кампо Реаль ей будет спокойней. Это место не для ее слабого здоровья.

– Простите, сеньор, я пойду спать. Но прежде чем удалиться, думаю, вам нужны какие-нибудь сведения, которыми я располагаю, так как сеньора не может сообщить.

– Ничего не нужно, Янина, – вежливо отказался Ренато.

– Возможно, вам следовало бы знать, что сеньора София очень обеспокоена скандалом, который может разразиться. Еще я хотела сказать, что сеньора не могла воспользоваться личным приемом у губернатора, который он предоставлял ей этим вечером.

– Хорошо, – проговорил Ренато с нарастающим нетерпением. – Полагаю, этим она ничего не потеряла.

– Конечно же не потеряла, – ответила Янина с тонким коварством. – Этим воспользовалась сеньора Айме.

– Что? Как? – удивился Ренато.

– Я хочу сказать, что она была вместо хозяйки.

– И это по приказу моей матери?

– О нет! Сеньора никому не говорила, но сеньора Айме приказала подготовить экипаж, взяла Сирило и Ану. Она вернулась лишь полчаса назад.

– Что ты говоришь? Губернатора нет в Сен-Пьере. Он уехал в пять вечера в Фор-де-Франс.

– В таком случае, я ничего не знаю. Лишь повторяю то, что сказала Ана на кухне, как они провели вечер с губернатором. Хотите, я позову Ану, чтобы вы спросили?

– Нет, Янина, – гневно отказался Ренато. – Я не привык спрашивать у слуг. Узнаю об этом у жены, если она сочтет нужным. Можешь возвращаться к матери.

– Благодарю вас. С вашего разрешения.

Ренато кинулся к дверям спальни, где он полагал, находилась Айме. После разговора с Яниной в нем закипела кровь, его слепо подталкивали сомнение, подозрение, почти уверенность в коварстве жены, и появилось свирепое желание ее наказать за свою наивность.

– Айме, Айме! Немедленно открой дверь! Слышишь? Открывай дверь! Ты хочешь, чтобы я сорвал замок?

– Сеньор Ренато, это вы? – воскликнула медленная и рассеянная Ана, распахнув дверь.

– Где твоя хозяйка?

– Сеньора Айме принимает ванну. Я помогаю ей, поэтому так поздно открыла. Подождите, сеньор, я сообщу…

– Тихо!

От голоса хозяина Ана замерла, глаза Ренато смерили ее с ног до головы и просмотрели комнату. Посреди прихожей, соединенной со спальней, стояла веселая и спокойная служанка-метиска в сухом переднике с обнаженными руками, покрытыми душистыми пузырьками пены. Ренато сдерживал ударивший в голову свирепый поток гнева, стоял, как вкопанный и рассматривал темное лицо Аны, как бы измеряя и оценивая надежность ее слов; непроизвольно с его губ слетел вопрос:

– Ты гуляла с хозяйкой сегодня вечером?

– Да, сеньор, бедная сеньора была такой печальной.

– Да. И вы ездили повидаться с губернатором, не так ли?

– Сеньора Айме очень огорчена болезнью доньи Софии.

– Да! И поэтому она оставила ее одну, воспользовавшись приемом, который был не для нее.

– Ай, сеньор, если бы вы видели, сколько пришлось сделать сеньоре Айме, перед тем как воспользоваться этим приемом! Но так как сеньора София отчаялась, что ничего не добилась…

– Айме решила действовать за чужими спинами, да? Расскажи все, что произошло этим вечером, минуту за минутой, шаг за шагом. Расскажи без колебаний, не выдумывая отговорок и лжи, чтобы ее оправдать!

– Оправдать кого, сеньор?

– Да кого угодно! Рассказывай все быстро и ясно. Вы были у губернатора, воспользовавшись приемом моей матери, а она не знала об этом.

– Я не знаю, знает ли сеньора София, но сеньора Айме сказала секретарю, что ей нужно поговорить с губернатором, срочно, срочно.

– Ты не вошла с ней? Не слышала, о чем они говорили? Был или не был на месте губернатор?

– Был… Это не низенький сеньор, толстый, со светлыми глазами? Был. И он поприветствовал сеньору Айме, пригласил войти, говорил с ней недолго. Хотите, чтобы я рассказала правду?

– Конечно! Ты еще не поняла, что я хочу знать все, даже незначительные подробности?

– Ну это правда, что они были совсем недолго. Я рассказала на кухне, где мы были весь вечер, чтобы позлить слуг и Янину, такую важную. Мы были недолго, а после этого случилось кое-что смешное…

Ана внезапно запнулась, посмотрела, не моргая, на хозяина, словно сомнамбула проснулась у края пропасти и затряслась от испуга. Затем Ана улыбнулась, притворяясь лучшим оружием – тупостью.

– Что произошло? Что такого смешного произошло?

– Ну, сеньора захотела прогуляться. Айме приказала Сирило гнать во весь дух, кружить по улицам, и осталась очень довольна. Сеньоре не нравится деревня.

– А после прогулки?

– После прогулки мы отправились домой.

– Никого не увидев? Ни с кем не поговорив? Не пытайся подменить одно на другое, не пытайся лгать, потому что она заплатит очень дорого. Вы только гуляли?

– Весь вечер, хозяин. По улицам, по пристани, по Форту. Потом мы вернулись сюда, и сеньора приказала приготовить ванну, потому что хочет встретить вас красивой, когда вы придете.

Ренато двинул головой, словно его ужаснула досадная мысль. Затем услышал голос за спиной:

– Сколько времени я еще буду ждать тебя, Ана? О, Ренато! Мой Ренато, как быстро ты пришел на мою просьбу. Ты закончил работу?

Не ответив Айме, Ренато посмотрел на двух женщин. Лицо Аны лишь имело вечное выражение самодовольной глупости; на лице Айме была маска ее самой лучшей улыбки.

– Почему ты не сказала, что посетила губернатора?

– О! Ты знаешь? Кто рассказал тебе?

– Я хочу знать, почему ты скрыла это от меня.

Айме вздохнула покорным жестом. Она слушала диалог Аны и Ренато, учла все варианты поведения, слова, даже жест сожаления, наивное лепетание, чтобы снова выглядеть девочкой-подростком:

– Ренато, душа моя, я такая глупая, не хотела тебя огорчать, но мне так жаль, что из-за сестры ты ссоришься с матерью, и я пообещала донье Софии…

– Что пообещала?

– Я уже дала обещание. Пообещала молчать. Донья София хочет избежать любой ценой скандал, ради этого она взяла меня с собой в Сен-Пьер, чтобы мы могли умолять и упрашивать… Старый губернатор был другом моей матери. Донья София хотела, чтобы дело приостановили, но не говори, что я рассказала тебе, она возненавидит меня. Поклянись, что не выдашь меня, Ренато. Твоя бедная мать из-за любви к тебе не хотела делать тебе плохо, чтобы твое имя было вовлечено в скандал, ради этого хотела перевернуть землю. Я обещала ей помочь, но я такая неумелая, ничего не добилась.

– Ты говорила с губернатором?

– Да, но не беспокойся. Уверяю, что пошла туда по собственной воле, чтобы ты ничего не узнал, а донья София тем более ничего не узнала, я рассчитывала на это. Я дала ей слово молчать. Мы все договорились молчать.

– Тогда ради чего ты отважилась получить отказ?

– Ни ради чего, Ренато. Но во всяком случае, лучше получить его мне, а не донье Софии. Поверь мне, я не знала, куда себя деть, так огорчилась провалом, что не осмелилась вернуться в дом и решила погулять по улицам. Так хотелось прогуляться по городу! Ненавижу деревню, Ренато. Я не хотела тебя расстраивать, и не будем больше об этом. Это была невинная прогулка. Спроси у Аны.

Ренато едва посмотрел на Ану. С довольным выражением та спрятала руки под белый фартук, многозначительно улыбнулась, словно уже получила поздравления и подарки, которых ждала, и подтвердила:

– Сеньор меня спросил, и я ему все рассказала, все-все, хозяйка. Ведь вы велели никогда не лгать хозяину, поэтому я…

– Да, этот мальчик заперт с капитаном шхуны. Неправомерно, знаешь ли. Вот приказ, чтобы его забрать. Но сперва я поговорю с ним, так что открой решетку и оставь нас. Давай!

Хмуро подчиняясь бумаге с печатью, которую показал нотариус Ноэль, тюремщик отпер двойную решетку подземной тюрьмы, в которую едва проходили первые лучи рассвета. На уступе, который был одновременно ложем и скамьей, на морской куртке Хуана в качестве подушки счастливым сном и беспечно спал Колибри, поскольку чувствовал поддержку этого мужчины. Вглядываясь на решетку, Хуан потряс кудрявую головку, шагнул вперед, пытаясь узнать знакомую фигуру, которая прежде чем спуститься по темным лестницам, протянула руку жестом, граничащим с дружелюбием и шутливостью:

– Добрый день, Хуан Дьявол. Сожалею всей душой, что встретил тебя в подобном месте.

– Полагаю, хватило ваших усердных трудов, чтобы добиться этого, – заранее предугадывал с обычным сарказмом Хуан.

– В таком случае, ты ушел далеко в своих предположениях, – ответил нотариус как-то раздраженно. – Я ничего не сделал, чтобы тебя схватили, и они бы не поймали тебя, если бы ты больше прислушивался к моим советам, а не пренебрегал ими.

– Я не в настроении, чтобы слушать проповеди. Садитесь, если хотите, и говорите, зачем пришли. Думаю, вас послали с каким-то предложением. Кто же теперь? Донья София? Ренато?

– Моника де Мольнар.

– А! – поразился Хуан. – И чего же добивается моя обожаемая супруга? Документов, чтобы просить Рим аннулировать брак? Моего согласия развестись? Или просто удостовериться, что я заперт здесь под двойной решеткой в самом грязном месте Форта Сан-Педро? Если так, можете считать, что желание исполнено. Заверьте ее полностью, что все члены экипажа Люцифера хорошо заперты, и все получат наказание, соответствующее их преступлениям за чистые глаза и добрые сердца, за преступление любить и уважать ее. Пусть все, вплоть до маленького Колибри заплатят хорошую цену за ее пребывание на Люцифере, там, где мы не думали мешать и оскорблять такую исключительную и блистательную даму.

– Хуан, ты прекратишь говорить вздор? – сделал замечание Ноэль. – Может, сменишь несправедливый и раздражительный тон?

– Раздражительный? Может быть. Несправедливый? Да, несправедливый, это правда! Не такой тон я должен использовать, чтобы говорить о ней. Я должен говорить, что она самая утонченная, жестокая и мстительная притворщица, коварная злодейка. Все это моя обожаемая супруга! Но что вы хотите от меня? Чего добиваетесь? Скажите же наконец, Ноэль!

– Я жду, что ты дашь мне эту возможность, сынок, – ответил Ноэль как-то приглушенно. – Я сказал, что оформлен приказ, но он относится не к тебе. Вот посмотри, эта бумага, и я пришел сообщить…

– Приказ освободить Колибри? Вот как! У нее еще есть немного сострадания? Приступ совести, или в ней проснулся дух справедливости? По крайней мере, будет спасен Колибри. Она могла бы это сделать и раньше.

– Она пыталась сделать это, но ее не пустили. Это не она посадила всех в тюрьму, и не несет ответственности за происходящее. Наоборот. Она ужасно опечалена тем, что сделал Ренато.

– Хватит, – отрезал Хуан саркастично. – Святая Моника! О, нежное сердце женщины-христианки! Грешнику нужны сырые дрова, которые не разгораются быстро и мучения будут длиться бесконечно долго.

Хуан яростно проговорил последние слова, уставившись на Ноэля, который переводил дух, подавленный вспыхнувшей злобой Хуана, и напрасно пытался найти слова, чтобы его успокоить:

– Хуан, Хуан, всегда тот же бунтарь, все тот же свирепый волк! Ты не знаешь, а я хочу тебе сказать, что тебя ждет законный суд и судить тебя будут беспристрастные судьи, тебя будут обвинять далеко не во всех твоих преступлениях.

– Конечно же, в похищении Моники.

– Ее нет среди обвинений. Хотя я не знаю, будет ли она говорить на суде.

– На суде? Она лично пойдет туда? Необыкновенная новость! Я думал, что полномочия в этом будут у ее обожаемого защитника и свояка, у которого она нашла приют среди садов Кампо Реаль. Она ведь там, не так ли? Туда ее увез Ренато!

– Моника в своем доме, думаю, что совесть ей не позволит. Также ты не прав, когда думаешь, что Ренато способен подкупить суд. Хотя и не веришь, но все будет по справедливости; Ренато – законный противник или, лучше сказать, никто иной, как твой враг.

– В таком случае, он делает только хуже, поскольку после этого я возненавижу его всей душой! Скажите ему, чтобы он был осторожен и защищался, наконец мы сможем быть настоящими и честными врагами. А теперь…

– Я не уйду без ребенка.

Оба повернули головы. Свет зарождавшегося дня проникал сквозь длинные решетки тюрьмы, освещая темного мальчика, который приподнялся с каменной скамейки, большие испуганные глаза смотрели на обоих. Властно раздался голос Хуана:

– Вставай, Колибри! Помнишь нотариуса Ноэля? Он пришел за тобой. Эта бумага подписана, чтобы освободить тебя. Освободить!

– Меня? Только меня?

– Только тебя. Полагаю, Святая Моника подумала, что этого достаточно.

– Не отравляй ребенка. Что ты знаешь? – упрекнул Ноэль. – Я пришел за тобой от имени хозяйки, сынок, сеньора Моника добилась, чтобы тебя освободили и хочет забрать к себе.

– Без капитана? Я не хочу оставлять вас, капитан! Мне хочется быть с вами! Не хочу ни с кем идти!

– Даже к хозяйке, которая так тобой обеспокоена? Ты очень неблагодарен.

– Не думаю, Ноэль, просто он не доверяет, ему пришлось этому научиться, – объяснил Хуан. И обратившись к мальчику, посоветовал: – Нет причин ей не доверять, тем более тебе. Иди к Святой Монике и служи ей, как на корабле. Ты не нужен мне здесь, а она о тебе позаботится. Для ее души он всегда будет облегчением.

– Очень сожалею, что ты не хочешь понять, что Моника ни в чем не виновата, – посетовал Ноэль.

– Ни в чем? Вы так уверены, Ноэль. Вы могли бы подтвердить с такой же уверенностью, что Ренато это делает не из-за письма Моники? Теперь она хочет помочь Колибри, конечно же в качестве искупления за неосмотрительную искренность письма, из-за которого я пребываю в Замке Сан-Педро.

– Я недостаточно знаком с Моникой, чтобы утверждать обратное, но даже если и так, то ее не в чем упрекать.

– Вам, конечно же, не в чем. Это я слишком много навыдумывал.

– Хуан, что ты пытаешься сказать? – удивился взволнованный Ноэль.

– Ничего! – звон горна донесся до их слуха, и Хуан сообщил: – Сменяется охрана. Думаю, вам нужно отправляться. Ведь ваше разрешение было не для того, чтобы посетить меня.

– Чтобы забрать Колибри, и мне действительно нужно уходить. Через два часа ты будешь на суде, и полагаю, у тебя есть хороший адвокат.

– Я сам буду отвечать на обвинения в суде, – высокомерно подчеркнул Хуан. И обращаясь к Колибри, приказал: – Будь спокоен, мальчик. Я приду за тобой сразу же, как только меня отпустят.

Он ласково погладил широкой ладонью кудрявую головку. Затем повернулся спиной, уходя вглубь камеры, пока Ноэль молча выходил, взяв Колибри за руку. Хуан вернулся к решеткам, нагнулся, чтобы взглянуть на полоску узкого голубого неба, и почувствовал, что этот кусочек неба был похож на тонкий кинжал воспоминаний, пронзавших душу. Он пробормотал про себя:

– Благодарность, благодарность. Тем не менее, она сказала: счастье. Был такой свет в ее глазах… Почему они так светились? Она уже знала, понадеялась сбежать? Что было в ее глазах? Свет победы? Может насмешка? В ее глазах была любовь, но для кого была эта любовь?

Его руки сжали крепкие решетки, он наклонил голову и уже не смотрел на голубое небо, а лишь на темные и обточенные стены двора. Лишь волна огромной печали пронзила душу, и в этой волне его надежда потерпела крушение:

– Да, это была любовь. Любовь… для Ренато!

Гигантская волна набежала на пляж, почти у самых ног Моники, а затем море будто утихло. Свет нарождавшегося дня, тот же самый свет, который глаза Хуана видели сквозь решетки камеры, омывал с ног до головы изящную женщину, которая остановилась и устремила взор голубых глаз на широкое море. Невероятно, что она вернулась. Она была на беспокойном острове, на земле, где родилась, среди темных крутых обрывов и маленького пляжа, который был брачным ложем любви Айме и Хуана. Для чего она вернулась сюда? Что за отчаянное желание снова вонзить кинжал в рану? Что за нелепое желание убить, замучить себя, какое оскорбленное чувство толкало ее к этому месту? Она этого не знала. Словно монахиня сжимала веревки власяницы, чтобы ранить плоть, так и мысль рвала ей душу, хлестала чувства, мечты, безумную любовь к Хуану. Она подошла к входу в пещеру, как в былое время Айме, точно также произнесла имя, словно целовала его:

– Хуан, мой Хуан! – еще печальней отвергала: – Но нет. Никогда он не был моим. Никогда… Никогда… Он всегда был ее, задохнулся в ее запахе, утонул в ее грязи! Только ради нее он живет, только ее и ждет!

Она упала на колени с таким же судорожным движением, с каким обнаружила Айме в этом месте. И дала волю горьким слезам.

– Я должна забыть, должна изгнать из сердца его видение. О…!

Внезапно она подумала о Ренато, вспомнила старую любовь, которая отравляла ее отрочество, которая была для нее привычкой, которая теперь была лишь тенью в душе. Нет, она не любит больше Ренато, ее удивила мысль, что она когда-то его любила, и его изображение исчезло, и появилось более сильное видение Хуана, словно оно поднялось, вырисовывалось в форме огня, из самой глубины ее души:

– Хуан, пират. Хуан, дикарь. Хуан Дьявол…

Ее глаза рыдали, и она не могла остановить этот поток. Вопреки ее словам что-то пронзило ее сердце и плоть: руки, сжимавшие ее, губы, близкие к ее губам, взгляд ненависти или любви, горевший словно пожар в глазах Хуана.

– Любовь. Да, любовь к Айме. Любовь навсегда! Любовь, которая не кончится!

Легко и покачиваясь, с нежной улыбкой, жарким взглядом, с каким ее тело источало искушение и желание, Айме де Мольнар приближалась к Ренато, проходя через комнату, прилегающую к спальне, где на старом столе валялась куча записок и бумаг, тут же лежали закуски, бутылка холодного шампанского, ароматные фрукты и разные сласти, на которые, казалось не обращалось ни малейшего внимания.

– Мой Ренато, до каких пор?

– Пожалуйста, дай мне закончить.

– Закончить что? Ты провел ночь с этими бумагами, только и делал, что перечитывал и смотрел на них.

– Ночь? – пробормотал смущенный Ренато. – Да. Конечно. Невероятно. Прошла ночь, уже новый день.

– Ты и не заметил, что я провела ночь в ожидании тебя? – жаловалась избалованная Айме.

– Прости меня. Я предупреждал, что буду занят. Решил, что ты ляжешь спать, не так ли? Прости. Я не заметил, как прошло время, и…

– Ренато, куда ты?

– Куда, как не в ванную, побриться и сменить одежду? В таком виде я не могу пойти в суд.

– Ты пойдешь в суд? Ты можешь отправить своего представителя. Если пойдешь, то будешь там ужасно долго. У тебя есть право послать адвоката. Почему бы не приказать Ноэлю, к примеру?

– Ноэль ничего не знает об этом деле. Он не будет вмешиваться, и я не желаю, чтобы он вмешивался, не говоря о том, что его, скорее всего, не примут в комиссию. Он сочувствует Хуану.

– Это имеет значение? Разве не ты ему платишь?

– Я не плачу за его совесть. Сердце и чувства принадлежат только ему.

– Ладно. Ты боишься не затянуть гайки. Тебе так хочется осудить Хуана. Бедный Хуан!

– Теперь будем его жалеть? – прервал явно раздраженный Ренато. – Лучше бы пожалела свою сестру. Она единственная жертва.

– Что твориться в головах тех, кто говорит, что нужно пострадать, а потом признавать вину! Теперь ты думаешь только о Монике.

– Хотя бы и так, пусть хоть кто-то подумает.

– И только сейчас ты это почувствовал, не так ли? – не смогла сдержаться разъяренная Айме.

– Ну хорошо. Даже если и так.

– Даже если так, что именно? – злобно давила Айме. – Заканчивай! Скажи наконец! Даже если и так, ты не ответил ей на чувство, о котором она старательно молчала так долго. Даже если и так, ты не ответил на любовь моей сестры, которую она чувствовала всегда, эту любовь ты не сумел увидеть, а теперь она для тебя что-то значит, да? Скажи ясно, скажи же наконец! Скажи, что она значит для тебя, и что ты чувствуешь ко мне, будучи женатым на мне, а не на ней! Признайся же!

– Хватит! Твоя ревность смешна! Единственное, что я хочу сделать, так это исправить твою ошибку.

– А если не ошибка, а законное право защищать себя? Если бы я предпочла видеть сестру замужем… за кем угодно, за Хуаном Дьяволом, но только бы не видеть ее рядом с тобой?

– Не выдумывай!

– Это не выдумка, а правда, которая бросается в глаза! А знаешь каким способом можно убедить меня? Выпусти Хуана на свободу! Сделай возможное и невозможное, чтобы судьи признали его невиновным, и верни то, что отнял у него. Если не сделаешь, то я подумаю, что твоя защита Моники – не более, чем ревность. Да, ревность к Хуану!

– Хватит! Слушая тебя, можно сойти с ума. К тому же пора в суд с обвинением и дать возможность Монике выбрать то, что она хочет. Я сделал то, что сделал, и пойду до конца, потому что должен пойти до конца. – И резко хлопнув дверью, Ренато вышел из комнаты, оставив Айме, разъяренную до такой степени, что та яростно пригрозила:

– Идиот, грубиян! Ты не замуруешь в тюрьме Хуана! Хочешь войны, Ренато? Хочешь открытой войны? Тогда ты ее получишь!

Моника встала, держась за шероховатые стены пещеры. Она не знала, сколько времени прошло. Не знала, как пришла сюда, потеряв счет времени, где ее душа казалась потопленной в печальном океане тысяч воспоминаний и противоречивых чувств. Звук старого бронзового колокола пробудил волю, вернул к действительности. Неуверенным шагом она начала невыносимое восхождение по скалам, шепча:

– Боже мой, часы… время суда!

14.

Открылись двери, впуская неторопливых судей и секретарей. В местах, отведенных для важных лиц, сгустилась толпа аристократов, сливки маленького мартиникского общества, большая часть из которых представляла собой докторов, адвокатов, коммерсантов, выдающихся лиц Франции, теперь выращивающих какао, кофе, тростник. Все пришли как будто между прочим, всех притягивал запах пикантного скандала, который вертелся вокруг известного имени и чьи сундуки были самыми наполненными на острове. Пришли все, от плантаторов Фор-де-Франс до земледельцев Южной части острова, которые приветствовали друг друга так, словно действительно были удивлены. Также виднелись голубые флотские мундиры и блестящие мундиры офицеров сухопутных войск. Шепот вдруг прекратился, головы повернулись, глаза стали пристально смотреть, когда, уклоняясь от рук жандармов охраны, обвиняемый пересек короткий отрезок пути, отделявший его от трибуны. Председатель суда потряс колокольчиком и приказал:

– Тишина, тишина! Займите место, обвиняемый. Скажите свое имя, фамилию, возраст и профессию.

Хуан горько улыбнулся, пробегая взглядом широкий зал. Взоры устремились на него, все с нетерпением слушали, и вдруг он почувствовал, что символ всей его жизни – вот этот мир, который против него, а он против всех!

– Вы не слышали, обвиняемый? Ваше имя, фамилия, возраст, профессия.

– Простите, Ваше Превосходительство, если я задумался на некоторое время, – извинился Хуан с саркастическим уважением. – На самом деле, трудно ответить на все четыре вопроса. Не думаю, что кто-то потрудился окрестить меня, у меня нет имени. Никто не признал себя моим отцом: у меня нет фамилии. Насколько мне известно, не существует свидетелей моего рождения; дата рождения тоже неопределенная, у меня нет возраста. Профессия? Каждый зовет ее, как угодно. На самом деле, у меня нет профессии, но так как ответ обязателен, я скажу в нескольких словах: я Хуан Дьявол, контрабандист, пират.

– Ваш ответ – нахальство в высшей степени, обвиняемый! Вам не поможет такое поведение перед Судом.

– Никакое поведение мне не поможет.

– Хватит! Ограничивайтесь ответом на вопрос.

– Простите, – ироничным тоном заметил Хуан. – Я думал, Ваше Превосходительство разговаривает лично со мной, и я взял на себя смелость объяснить.

– Всем тихо! – приказал председатель, позвонив снова в колокольчик. – А вы, обвиняемый, постарайтесь сохранять уважение, подбирая слова в Суде. Встаньте, чтобы прослушать акт судебного дела!

Хуан ограничился тем, что скрестил руки, пока человечек с седыми волосами, одетый в тогу, развернул лист обвинения и начал читать:

– «Сегодня, 20 марта 1902 года, в городе Сен-Пьер, перед Судом предстал обвиняемый, Хуан, без фамилии, известный как Хуан Дьявол, возраст которого граничит между двадцатью пятью и двадцатью восьмью годами, белой расы, роста один метр восемьдесят сантиметров, темные волосы, карие глаза, без бороды, профессия рыбак или моряк на кораблях прибрежного плавания, состоит в браке, законный собственник шхуны Люцифер. Другая сторона, обвинитель, дон Ренато Д`Отремон и Валуа, возраст двадцать шесть лет, гражданин Франции, уроженец Мартиники, светлые волосы, голубые глаза, без бороды, стройного сложения, рост один метр семьдесят сантиметров, налоговый плательщик муниципалитета Сент-Ан, Диаман, Анс Д`Арле, Ривьер-Сале, Воклен, Сент-Эспри, Сен-Пьер и Фор-де-Франс, собственник так называемых усадеб Кампо Реаль, Дюко и Ламантен, проживающий в этом городе и, как ранее сказано, в усадьбе, женат, офицер запаса, выпускник военной академии Сен-Сир, подал апелляцию против Хуана без фамилии, известного, как Хуан Дьявол, за долги, взятки и злоупотребление доверием, предоставив также и другие обвинения, которые заставляют признавать Хуана Дьявола нежелательным субъектом, контрабандистом, обманщиком государственной казны, незаконно перевозившим пассажиров, к тому же похитившем ребенка, называемым Колибри, и многочисленные обвинения за потасовки, ругань, запрещенные игры, удары и ранения субъектов, которые в назначенное время будут представлены в качестве свидетелей. Обвинитель просит немедленно задержать Хуана, расследовать его преступления, забрать собственность, состоящую из шхуны Люцифер, чтобы отдать долги, и вернуть обратно похищенного мальчика. Просит также судить и наказать Хуана в соответствии с законом и санкциям, действующих по статьям 227 и 304 нашего Уголовного Кодекса. Я закончил».

Взгляд Хуана снова медленно осматривал зал, каждое отдельное лицо, обращенное к нему. Позади уважаемого председателя суда стояли жандармы в высоких сапогах и с саблей на плече, беспрестанно наблюдая и готовые тут же на него наброситься. Затем его зрачки, казалось, расширились, рот исказила саркастическая гримаса гнева, почти отвращения. Все его внимание остановилось на одном лице, светлых глазах и волосах, безупречно одетом, тщательно выбритом, с немного бледными щеками и каким-то неуверенным шагом: на человеке, чья кровь роднила с ним.

– В качестве обвинителя, суд передает слово дону Ренато Д`Отремон и Валуа, – объявил председатель.

– Не по своему желанию я занимаю место прокурора, господа судьи, – уверенно и с расстановкой начал объяснять Ренато. – Это не личный счет с Хуаном Дьяволом, чтобы обвинить и заявить на него, возбудить дело и привести его наконец в этот суд. Это мой прямой долг, долг гражданина Мартиники, главы семьи, кровных и не кровных родственников, я должен взять на себя то, что представляю сегодня. Человек, который обвиняется, состоит в браке. Это знают все. Предвидя злобные намеки на этом собрании, заявляю также перед этим судом, что мне известно и он знает, что мы связаны кровно. Мое заявление необычно, многие решат, что это неуместно и даже неприлично. Решат, что мой долг молчать, меня будут злословить на каждом шагу, за моей спиной, это ни для кого не тайна, и все же я удовлетворю сеньоров судей, присутствующих с самого начала заседания. Все об этом думают, так что я предпочту сказать без запинки: Хуан Дьявол – мой брат.

– Тишина! Тишина! – приказал председатель, яростно звоня в колокольчик, напрасно пытаясь прекратить шепот, восклицания и шум, который поднялся в зале от слов Ренато.

– Но забудем эту подробность, оружие, которое пятнает мою репутацию, и которым подумают воспользоваться против меня, – продолжал Ренато, завладев обстановкой. – Я считаю, что Хуан – субъект нежелательный в нашей среде и обществе, своенравный и жестокий, задиристый и дерзкий, не уважающий законы, насмехающийся над приказами и, к сожалению, с низкой моралью. Не я буду это признавать, а лишь свидетели, которые предстанут на суде, свидетели печальных подвигов Хуана Дьявола. Начиная с членов его команды, которые служили ему ради перевозки контрабанды и украденного груза, даже маленького Колибри, вырванного из рук родственников, под сентиментальным предлогом, что к нему плохо относились. Прежде чем продолжить обвинение, я попрошу первого свидетеля предстать перед судом.

– Боже мой! Что это, Ана? – спросила испуганная Айме.

– А что это может быть, хозяйка? Люди, – спокойно объяснила Ана. – Когда мы были внизу и вы спрашивали, я заглянула в окно, там были все: судья, жандармы, Хуан Дьявол, сеньор Ренато, который говорил и говорил.

В нервном возбуждении, бледная, запыхавшаяся Айме быстро шла через галереи, служившие приемными. Несмотря на смелость, она слегка побаивалась; сквозь ее решимость, проглядывала странная бледность на цветущем лице; напуганные глаза смотрели по сторонам, и единственным успокоением для ее возбужденного состояния было блаженное спокойствие, с каким улыбалась Ана, без конца накручивая свое ожерелье пальцами цвета табака.

– Если начался суд, то ни на что не хватит времени.

– Конечно же есть, хозяйка. Не смущайтесь так. Они все в суде и будут говорить и говорить, пока не устанут. Губернатор все уладит, все, все, все.

– Замолчи! Старый губернатор – идиот. Только он мог исчезнуть в подобный момент.

– Он не дурак, наоборот. Он увидел, что все запуталось и решил уйти. Поэтому и говорю: кто приказывает, тот и приказывает, а сеньор губернатор…

– Ты не замолчишь, не перестанешь говорить глупости? Из-за тебя мы так поздно пришли. Замолчи и дай подумать. Мне нужно поговорить с судьями, присяжными; нужно наладить связи с теми, кто будет судить, до того, как все зайдет слишком далеко.

Неожиданно открылась дверь, и в проеме показался молодой человек в английской форме. Не раздумывая, руководствуясь замечательным чутьем, Айме подошла к нему и поздоровалась:

– Добрый день. Вы свидетель против Хуана Дьявола? – она приблизилась к человеку, который смущенно отошел на шаг, и ее черные глаза оценивали его взглядом меда и огня. Приблизившись к растерявшемуся молодому человеку, она начала сладко заискивать: – Думаю, что смогу угадать, кто вы, по вашей форме и манерам. Речь идет об офицере, который взял его на Доминике? Говорили об ужасных вещах про Хуана.

– То, что я должен рассказать, сеньорита, – пояснил офицер холодно, – можно услышать, если вы пройдете в зал заседаний. За его пределами я не могу с вами говорить, так как со свидетелями запрещено общаться. Не знаю, известно ли вам об этом.

– Я знаю, что мне нужен друг, кому я могу довериться, человек достаточно благоразумный, чтобы хранить молчание и имеющий мужество, чтобы помочь. Простите, если обращаюсь к вам, не зная вас, сеньор офицер, но я в отчаянии.

Айме подошла к Чарльзу Бриттону, который на этот раз не отошел. Он продолжал на нее смотреть, словно огонь черных глаз ослеплял его, словно горячее и страстное дыхание слов парализовало его волю.

– Вы – герой, я знаю. Я слышала разговоры о вашем ужасном путешествии.

– В этом ужасном путешествии, если кто и герой, то не я, а Хуан Дьявол. Но повторяю, я не могу говорить, сеньорита. Я вышел на секунду из зала, и должен немедленно возвратиться, потому что меня позовут.

– Послушайте, пожалуйста! Вы не можете повернуться ко мне спиной. Вы не сжалитесь над бедной женщиной?

– Я, да, но… Дело в том… – бормотал смущенно офицер.

– Вы обвиняете Хуана.

– Я сказал только правду, сеньорита, совершенную правду, что случилось во время поездки, я не хочу вредить этому человеку, напротив. По поводу остального мне ничего не известно, не знаю причин суда. Я ответил, когда меня спросили.

– Хуан Дьявол невиновен, ему расставили ловушку, засаду! Все против него! Губернатор обещал помочь ему, но не хочет ссориться с важными людьми, которые хотят погубить Хуана по особым причинам. Это личное дело, далекое от правосудия, в котором замешан Ренато Д`Отремон. Нужно, чтобы вы помогли спасти его!

– Но как? Каким образом?

– Иногда одно слово может спасти.

– К сожалению, оно будет не моим. Судьба правосудия зависит от других свидетелей, а не от меня, сеньорита. Есть, к примеру, человек с изуродованной рукой. Думаю, он был жертвой агрессии. Конечно же, то, что он скажет, будет иметь вес, как и заявление о мальчике, который, говорят, был похищен. Еще есть мелкие торговцы, думаю, что они обвинят его. Как сказал, я менее всех подхожу вам.

– Мне необходимо поговорить с ними! Послушайте, не откажите мне в незначительной услуге.

Она оперлась мягкой и горячей рукой о руку офицера, ее тонкий запах окутывал молодого человека теплотой ощущения, подавляя волю. Он беспокойно посмотрел по сторонам и вперил взгляд в прекрасные глаза женщины, словно загипнотизированный. Чарльз Бриттон чувствовал, что его воля рушится. Поняв это, Айме вкрадчиво настаивала:

– Я верю вам. Сердце подсказывает, что должна верить. Это выглянула моя счастливая звезда. Вы можете привести некоторых свидетелей из этого зала.

– Нет, нет, это невозможно! – возразил смущенный офицер.

– Не говорите такого сурового слова, не убивайте последние надежды. Только две вещи. Хотя не только две. Положите деньги в руки человека с забинтованной рукой и скажите, что это приказ. Нужно спасти Хуана Дьявола! Еще вы можете отдать в руки Хуана эту бумагу.

– Невозможно! Это строго запрещено, вы же понимаете, что я наименее подхожу для этого, поскольку мне не позволяет достоинство офицера, и тем более как иностранец.

– Какое значение имеют для вас законы Франции? – опровергла Айме с мягкой настойчивостью. – К тому же я не прошу вас делать что-то, совсем не прошу, лишь услугу. Хочу, чтобы вы лично вручили эту бумагу. Там всего несколько строчек, чтобы поддержать дух. Какой-то клочок бумаги. Если у вас есть карандаш…

– Да, вот. Но... – колебался офицер.

– Дайте на секунду. Несколько строк. Всего несколько строк, которые дадут ему силу, и он воспрянет духом. Я совершенно уверена, как только он прочитает их… – она вырвала карандаш из рук офицера, быстро написала несколько коротких строк, сложила пополам бумагу; с легкой боязнью нежно сжимала руку, которая отказывалась брать записку, умоляя: – Я знаю, вы найдете способ, чтобы Хуан прочел это раньше, чем начнет давать показания. Знаю, вы сделаете то, о чем я попросила вас.

– Если вы так настойчивы. Но правда в том, что я, я… – запинался смущенный офицер.

– Вы навсегда получите мою благодарность, – намекнула Айме. – Навсегда и всюду я ваша подруга. Подруга во всем. Поверьте, офицер. Ваше имя…?

– Чарльз, Чарльз Бриттон, к вашим услугам. Но… – Он задержался на секунду и с оживленным интересом спросил: – А вы, сеньорита? Могу ли я узнать ваше имя, чтобы запомнить его?

– Скоро узнаете. Доверюсь вашему благородству и вашему слову, которое может стоить мне жизни. Запомните меня как женщину, которая жертвует собой ради Хуана Дьявола!

15.

– У вас есть доказательства в свою защиту, обвиняемый? – спросил председатель суда.

– Ваше Превосходительство в самом деле желает, чтобы я защищался? – притворился угодливым Хуан, не теряя иронии.

– В третий раз обращаю внимание обвиняемого на дерзость ваших ответов. Ограничьтесь возможностью, которую я дал вам. Вам есть, что добавить в свою защиту относительно обвинений последнего свидетеля? Вы отрицаете неопровержимые доказательства почти дюжины поездок, перевозки продуктов, приобретенных незаконным путем, украденного товара?

– Я не крал! Думаю, у нас различные представления о слове кража, Ваше Превосходительство.

– А также различные представления о правилах перевозок? В распоряжении сеньоров судей более двенадцати пунктов, подтверждающих заявление последнего свидетеля. Можете проверить. Ром, какао, табак, хлопок, пряности – все это продукты грабежа мелких собственников Юга Гваделупе, перевезены и проданы вами торговцам Сен-Пьера и Фор-де-Франс по цене, которая наносит ущерб рынку.

– Признаю эти грузы, признаю, что был посредником у мелких собственников Юга Гваделупе, разоренных системой кредитов, поддерживаемой ростовщиками, которых терпит Государство Гваделупе в городах Пети-Бур, Гуайав и Капестер. Эти продукты были изъяты из усадеб, которые люди орошали своим потом и кровью.

– Вы пытаетесь оправдать воровство? – почти взвизгнул председатель, звоня в колокольчик, чтобы прекратить шепот, вызванный словами Хуана.

– Ни в коем случае, Ваше Превосходительство. Что касается обвинений на суде, то ворами являются мелкие торговцы, которые приобрели свой товар после запрета, который полностью их разорил. Для меня кража была тогда, когда купили урожай за четверть стоимости и подписали цифрами в три раза больше денег в долг. Думаю, это было настоящим воровством, благоприятным для дельцов-богачей Пети-Бур, Гуайав и Капестер по минимальным ценам, со сверхприбылью. Осталось последнее обвинение. Какое последнее обвинение? Похищение Колибри?

– Пока еще рано слушать обвинения о похищении мальчика. Необходимо отметить в протоколе, что вы признаете, что привозили товар из Гваделупе, продавали на Мартинике за спиной портовых властей. Ваше заявление принято во внимание, его можно взять в расчет как моральное опровержение обвинения, если этого захотят господа присяжные. В таком случае это доказывает второе обвинение.

– Осталось доказать остальные, если они такие же. Да, сеньоры судьи, да, сеньоры присяжные, я помог вырвать из когтей угнетателей малую часть несчастных крестьян Гваделупе, обманутых богатенькими, чьи животы разжирели ценой несчастья и боли остальных. Я помогал грабить богатые грузы, вырванные у нищих, неграмотных и беззащитных несчастных. Без разрешения я провозил пассажиров, облегчал бегство работников-рабов, нанятых по нечеловеческому договору. В большинстве случаев я облегчил вес трофеев сытых мира сего, надеясь, что достаточно украл, чтобы не было греха. Я провозил контрабандой товар через Таможни, где знаю много продажных служащих, которые помогали беспрепятственно проходить их.

– Хватит, хватит! Вы сошли с ума? – яростно тряс колокольчиком председатель, чтобы успокоить все возрастающий ропот.

– Я говорю правду, – невозмутимо продолжал Хуан. – И что касается похищения Колибри… Где он? Почему его не привели? Я не хочу говорить один, лично дам ему слово, и оставлю Богу судить тех, кого называют родственниками, из чьих лап я вырвал его. Я прошу, требую присутствия Колибри.

– Я сказал хватит, обвиняемый! Свидетели пойдут в установленном порядке. Помощник, приведите следующего свидетеля!

– Следующий свидетель! – послышался крик отдаленного голоса. – Чарльз Бриттон, Лейтенант Вооруженных Сил Британии.

– Я требую Колибри первым, – настаивал Хуан.

– Вы не имеете права требовать, – отклонил председатель. – Соблюдайте порядок, или жандармы заставят вас соблюдать его.

– Но где Колибри, что с ним? Почему он не пришел? Почему его забрали? Куда увезли?

– Вот Колибри, а также другой свидетель на этом суде, которого забыли упомянуть: жена Хуана Дьявола! – ответила Моника.

Тесная группы сидящих на скамейках расступилась и дала пройти Монике, судейский чиновник попытался ее остановить, но она воспользовалась замешательством, чтобы добраться до места дачи показаний, где находился Хуан. Она шла с негритенком, держа его за руку, и к ней повернулись ошеломленные лица. В этом месте она появилась не в суровых господских одеждах, а в разноцветной юбке, которую Хуан купил ей в Гран Бур, спрятав светлые волосы под обычным платком местных женщин и завернув изящный стан в красную накидку с острова Саба. Несмотря на сильную бледность, все в ней было спокойно, сдержанно, невозмутимо. Никогда еще она не казалась такой гордой и холодной в глазах Хуана, никогда еще такой красивой в ослепленных глазах Ренато, который взволнованно приблизился к ней. Также в дверях зала остановился другой человек, который остолбенел от ее заявления, которое впечатлило всех. Это был Чарльз Бриттон, офицер Вооруженных Сил Британии.

– Я прошу выслушать меня, господин председатель суда!

– Ты сошла с ума, Моника? – упрекнул Ренато. Повысил голос и возразил: – Я прошу вашего отказа, господин председатель! Закон не обязывает признавать…

– Нет закона, который не давал бы мне права говорить правду! – решительно оборвала Моника. – Я прошу быть свидетельницей! Требую, чтобы меня выслушали!

– Если не будет порядка, я прикажу приостановить суд! – провозгласил председатель, напрасно пытаясь прервать шум, который молниеносно распространился с приходом Моники.

– Минутку, господин председатель, – настаивал Ренато. – Как личный обвинитель, я назначил необходимых свидетелей, чтобы доказать обвинения. Среди них нет Моники де Мольнар.

– Я могу попросить ее в качестве свидетеля для снятия обвинений! – воскликнул Хуан сильным и мощным голосом.

– Нет! Не сейчас! – отверг Ренато. И беспокойно бормотал и умолял: – Моника, Моника…

– Не сейчас, действительно! – вмешался председатель. – Но вы не можете отказать ей в заявлении, если она желает. Закон позволяет вам воздерживаться, сеньора. Почему бы вам не воспользоваться этим преимуществом?

– Я не желаю этого преимущества, господин председатель!

– Хорошо. Господин личный обвинитель, прошу вас занять место, – приказал председатель. – Этот ребенок, в комнату для свидетелей. Освободите дорогу, или я освобожу зал! Пусть пройдет третий свидетель!

Моника отступала, глядя на Хуана. С тех пор, как она вошла, у нее было нестерпимое желание подбежать к нему, сжать в объятиях, позабыв даже о чудовищной правде, переполнявшей душу. А он смотрел на нее, скрестив руки; смотрел, словно бросал вызов, слегка побледнел, когда Ренато Д`Отремон взял ее за руку и заставил отойти и встать рядом с ним, потом склонился к ней и прошептал:

– Моника, даже не думай, что дойдешь до этого.

– Ты не остановишь меня, делай, что хочешь, Ренато. Мой долг быть рядом с Хуаном.

– Я избавлю тебя от него, даже вопреки тебе, и добьюсь этого. Когда ты станешь совершенно свободной, делай, что хочешь, а я прекрасно знаю, что ты не вернешься к Хуану.

– Это мой муж, и пока существует этот союз, я связана с ним. Чувства меня не волнуют.

– Поэтому я и хочу разорвать эту связь! Но сейчас помолчи, Моника.

Моника с беспокойством подняла голову. Молодой офицер перед председателем поднял руку для клятвы. Стоя между охраной, Хуан издалека смотрел на нее с искаженным от гнева лицом, его кулаки яростно сжались.

– Я ограничусь рассказом, господин председатель, – сказал лейтенант Бриттон. – Я был ответственным за выполнение приказа об аресте и выдворении обвиняемого Хуана Дьявола, перевозке его с береговой охраной на борту Галиона и передаче его властям для суда. Моим долгом было выполнить поручение. Возможно, обвиняемый прав, когда осуждает суровые методы ареста, но всех предупредили, что преступник чрезвычайно опасен, а первым долгом была безопасность моих солдат. Другие два члена экипажа шхуны Люцифер сопротивлялись и были заперты с капитаном. Я говорю о помощнике Сегундо Дуэлосе и юнге Колибри. Мой человеческий долг обязывал спуститься лично и открыть погреб, где они были заперты, когда заглохли двигатели из-за морской бури, был потерян рулевой, ранен капитан, а Галион был на грани кораблекрушения.

– Так значит вы выпустили на свободу заключенных?

– На корабле, готовом пойти ко дну, мне пришлось командовать и, взяв на себя ответственность, я выпустил их.

– Вы знали, что речь идет о моряках. Разве вы ничего не пообещали им взамен, если они возьмут на себя обязанности береговой охраны?

– Нет, сеньор председатель. Я лишь подумал, что не должен отнимать у каждого человека последнюю возможность спасти свою жизнь. Но возможность спастись была слишком мала.

– Вы попросили Хуана Дьявола взять на себя командование кораблем?

– Должен признаться, что нет, господин председатель. Он взял ее по собственной инициативе, и немедленно стал отдавать необходимые приказы. Долгое время я ждал, что Хуан Дьявол прикажет нас убить. Можно было бы просто выкинуть нас за борт; освободившись от нашего присутствия, и он мог направить корабль туда, куда вздумается. Великодушно он подарил нам жизнь. Позаботился о раненых и необычно используя паруса и такелаж, обманул наихудшую непогоду, которая случалась когда-либо на Карибах. Справедливо, что я публично заявил об этом, потому что не знал моряка более спокойного и отважного, чем капитан Люцифера.

– Можете опустить похвалы, офицер. Вы можете сказать, когда снова взяли командование плаванием?

– Господин председатель, в третий раз отдавая похвалу, я должен признаться, что был возвращен на это место великодушным порывом и по доброй воле обвиняемого. Я первым удивился, когда его приказ снова взять курс на Мартинику привел к окончанию моей миссии, задержавшись всего лишь на несколько часов.

– Вы признаете этот необычный поступок обвиняемого как благодарность за то, что открыли двери его тюрьмы при обстоятельствах, обрекаемых вас на смерть?

– Да, господин председатель. Обвиняемый Хуан Дьявол пожелал предстать перед судом. Он был уверен, что сможет опровергнуть обвинения, доказать свою невиновность. Не думаю, что он благодарен мне за эту возможность, за которую, с другой стороны, он заплатил с лихвой. В любую минуту мог повести себя иронично, агрессивно, язвительно, а также связать и отправить меня на дно тюрьмы, потому что моя жизнь и честь была в его руках. Во имя благодарности, я прошу суд учесть это, чтобы снять обвинения, даже если они будут доказаны, но ему и его людям обязаны жизнью капитан и охрана Галиона, пять выживших членов экипажа и четыре солдата, следовавшие моим приказам охранять его, и хочу… за это публично выразить ему свою благодарность.

После короткого перешептывания над залом нависло долгое выжидательное молчание. С бумагой в правой руке, которую вручила Айме, отступал молодой офицер, глядя на Хуана Дьявола, а председатель с непроизвольным выражением иронии повернулся к Ренато:

– У вас есть вопросы к свидетелю, сеньор обвинитель?

– Никаких, сеньор председатель. Или да. Минутку. Откуда взялся приказ о том, что Хуан опасный преступник?

– Это пришло из Ямайки, – пояснил офицер.

– Это все, сеньор председатель, – отметил Ренато. – Я хотел бы разъяснить публично, что это не было моим желанием, а тем более намерением плохо обращаться. Еще я хотел бы доказать на суде, что не везде он вел себя так великодушно с врагами, как на борту Галиона.

– Нет! – неистово взорвался Хуан. – Никогда не вел я себя великодушно с врагами, а менее всего теперь буду вести себя в дальнейшем. Предупреждение с Ямайки было верным: я могу быть опасным, могу ответить ударом на удар, низостью на низость, так и будет, Ренато. Клянусь тебе, так будет!

– Хватит! Хватит!

Председатель суда старался совладать с беспокойным шумом, волной жарких суждений, которые перекрыли слова Хуана. И этим воспользовался английский офицер, чтобы приблизиться и передать записку в ладонь Хуана, который прислонился к перилам. Хуан отошел со странной запиской в руке, и первым желанием было взглянуть на Монику. Может быть, это от нее? Казалось, ветерок призрачной надежды окутал его душу, и он жадно поискал ответ в ее глазах. Но рядом с Моникой по-прежнему стоял Ренато, который снова наклонился прошептать что-то. Слышались приглушенные голоса бурного спора, и с беспокойством Хуан скомкал письмо, которое не хотел читать, когда столько взглядов остановились на нем, письмо могло его душу перевернуть дюжиной слов, письмо, от которого, несмотря на мужество, его бросило в дрожь.

– Пусть пройдет четвертый свидетель обвинения, – приказал председатель. И секретарь, в свою очередь, крикнув, позвал:

– Четвертый свидетель обвинения! Бенхамин Дюваль! Бенхамин Дюваль!

Но Бенхамин Дюваль не появился.

– Тишина, тишина! – председатель сделал ударение на словах. – У вас есть какой-нибудь вопрос к четвертому свидетелю, сеньор личный обвинитель?

– Прекрасно понимаю иронию сеньора председателя суда, – согласился Ренато с деланным спокойствием. – Я сам не могу не улыбнуться тому, как выступали два последних свидетеля. Но не важно, потому что речь идет о доказательствах. Бенхамин Дюваль не отрицает, не может отрицать очевидное. Хуан Дьявол ранил его в потасовке в таверне, оставив непригодной правую руку вплоть до настоящего времени, и не взирая ни на что, я желаю известить суд о четвертом факте! Правда, что Хуан Дьявол помог ограбить у берега Ямайки богатый груз кофе, табака и какао! Правда, что он помогал перевозить ром! Правда, что он насмехался над всеми законами ограничения контрабанды более, чем на десяти Карибских островах, обманывая торговцев Франции, Голландии и Англии! Правда, что в злополучной драке в таверне он играл и потерял шхуну Люцифер, восполнив потерю имущества благодаря куче денег, которые еще не заплатил.

– Я хотел заплатить, но ты не принял эту плату! – гневно опроверг Хуан, уже не сдерживаясь. – Почему? Для чего? К чему столько лицемерия?

– Соблюдайте тишину, обвиняемый! – обязал председатель. – Тишина! Продолжайте, сеньор личный обвинитель.

– И одно за другим я докажу все выдвинутые обвинения, – продолжал Ренато с еще большим спокойствием и желчью. – Прошу немедленно явиться в суд пятому свидетелю и пусть немедленно будет прочитан акт перед Хуаном Дьяволом, в котором он обвиняется в похищении, пусть это будет подкреплено заявлением мальчика.

– Пятый свидетель обвинения! Ребенок, известный под именем Колибри! – позвал секретарь. Назовите свое имя, фамилию, возраст и профессию.

– Обойдемся на этот раз без формальностей, сеньор секретарь, – вмешался председатель. – У мальчика, скорее всего нет фамилии, и он не помнит своего возраста. Конечно же, ему меньше восемнадцати лет, и он может не произносить клятву. Сделайте пометку в обвинительном акте, что есть возможная опасность. Ты обещаешь говорить правду, мальчик? У тебя нет другого имени, кроме Колибри?

– Колибри меня назвал капитан, сеньор председатель, Колибри меня называют на Люцифере.

– Ты скажешь, как тебя звали раньше? Как твое имя? До того, как тебя забрал Хуан Дьявол, как тебя называли?

– Называли бездельником, грязным негром и паршивым псом.

– Это не имя! – отверг председатель.

– Так меня звали, сеньор председатель. Как хотелось каждому, так и звали, и каждым криком, палкой или пинком, поэтому спокойно я не ходил. Надо было много дров загрузить в печь.

– Тишина! – настаивал председатель, трезвоня в колокольчик, чтобы стихли усилившиеся перешептывания. – Секретарь, зачитайте акт.

Секретарь послушно зачитал:

– «В городе Порт Морант, в присутствии нотариуса Уильяма Годманом, ниже подписавшиеся заявили: Первое: полновластные владельцы усадьбы в сотню корделей, которая простирается от левого берега реки Морант до горы, называемой Холм Ял, все эти участки земли заняты под платаны, табак и тростник. Второе: для работы на спирто-водочном заводе, которым владеют и распоряжаются на вышеуказанной собственности, необходимо несколько мальчиков, один из которых ближайший родственник, живущий и выросший в доме, сирота без родителей. Третье: мальчик, под опекунством, черной расы, среднего роста, около двенадцати лет, исчез утром, сел в порту Белые Лошади на шхуну, называемую Люцифер, увезен обманом или даже жестокостью капитана по прозвищу Хуан Дьявол. Также заверено, что упомянутый мальчик, проявив неблагодарность тем, кто покровительствовал ему, сотрудничая с вышеупомянутым похитителем, подчинился голосу Хуана Дьявола, а не родственникам, когда те разыскивали его. Четвертое: названный Хуан Дьявол сбил кулаком тех, кто хотел отыскать мальчика, проникнув на шхуну; он поднял якорь и отправился из порта Белые Лошади, не вняв просьбам и заявлениям. Кроме того, по безусловной подлости, Хуан Дьявол выстрелил в бочки рома, собственность подписавшихся, которые ждали у причала Белые Лошади. Он сделал так, что жидкость вылилась, потеряно более ста фунтов стерлингов. Выкрикивая наихудшие оскорбления, провоцируя недисциплинированное поведение остальных молодых людей, он серьезно нарушил порядок в усадьбе. Подписавшиеся: Берк, Джордж и Джейкоб Ланкастер, четыре свидетеля, соседи-владельцы города Порт Морант, документ заверен нотариусом Уильямом Годманом. Заявляю…»

– Ты слышал, мальчик? – уведомил председатель. – Признаешь, что тебя похитил называемый Хуаном Дьяволом?

– Я был с капитаном, попросил увезти меня. По своей вине я испортил бочку с ромом, и за это меня забили бы до смерти палками. Я сбежал от страха. Не знаю, как убежал, свалился на пляже и увидел Люцифер. Тогда капитан забрал меня внутрь, не знаю, что произошло дальше.

– Обвинение в похищении доказано полностью, – отметил Ренато.

– Я пошел с ним! – настаивал Колибри. – Просил, чтобы он забрал меня. Меня бы убили. Капитан был добр со мной. Скажите, что я сам ушел. Скажите, капитан, почему я сбежал оттуда.

– Тишина! – взывал председатель уже в который раз. – У вас есть что сказать в свою защиту, обвиняемый?

– Ничего, сеньор председатель, – ответил Хуан, сочась иронией. – Тем более не думаю говорить в защиту мальчика. Он бы заплатил жизнью за потерянную бочку рома. Я задержал их, когда пролил содержимое сотни бочек, и не позволил зайти проходимцам на свой корабль. Мне нечего добавить в свою защиту. Пусть это делают власти Порт Морант, которые проявляют терпимость к тому, что вы слышали, в этом почти цивилизованном городе.

– У вас есть, что ответить на эти слова, сеньор обвинитель? – спросил старый председатель, повернувшись к Ренато.

– Не думаю, сеньор председатель, что с обвиняемым следует обсуждать социальную несправедливость, следует лишь доказать его ответственность за содеянное, которое он не отрицает. Он добровольно разрушил чужую собственность, забрал мальчика двенадцати лет без разрешения, против воли тех, кто зовется его родственниками, кто поддерживал его с детства, который не знает другой семьи, кроме дома Ланкастер.

– В доме Ланкастер Колибри был лишь рабом, – отверг Хуан. – Да, рабом, даже если закон это печально отменил. Не верю в существование этой кровной связи, о которой говорят его палачи. Было около десятка мальчиков, осиротевших и брошенных родителями, спавших кучей в грязном овраге, питавшихся отбросами, как собаки, на которых не обращали внимания и заставляли работать сверх детских сил, где их били, оскорбляли. Но конечно же, меня это не должно касаться, ведь я лезу в чужие дела.

– Ты мог бы поступить иначе, – заметил Ренато. – Заявить властям.

– Очевидно, сеньор обвинитель прав, – поддержал председатель. – Факты, которые вы излагаете, ничтожны, вы не уполномочены превращаться в судью и вершить личное правосудие, не прибегнув сначала к законному правосудию, которое так сурово критикуете.

– Это было бы бесполезно, сеньор председатель, – язвительно отверг Хуан. – Семья Ланкастер – люди очень влиятельные в городе Порт Морант, они хорошо платят налоги и владеют роскошными экипажами. Нет, нет, они не варвары, не они били этого ребенка. Поступать гнусно они не могут. Для этого у них есть надзиратели, руководители, цепные псы, которым дана полная власть управлять работниками. И если один из этих несчастных умирает, то это ничего не будет значить, потому что никто не пойдет узнавать, есть ли там малярия или голод, приступы или несварения желудков, которые приводят к смерти. Они кабальеро и живут, как кабальеро. Они не могут опускаться до того, чтобы подавать жалобу на капитана шхуны, обзывать его забиякой, контрабандистом и пиратом. Они такие гордые на прекрасной Ямайке, как Ренато Д`Отремон на Мартинике! Только идиот заявит на них – потеряет время!

Огненный взгляд Хуана пронзил Ренато, словно ожидая ответа, который не последовал и не мог последовать. Ренато тяжело дышал, чувствуя, что подкашиваются ноги, а со скамеек доносятся враждебные, жестокие толки, которые вот-вот перейдут в возмущение; поднялась рука председателя:

– То, что вы говорите, не имеет смысла, обвиняемый! В этом заявлении ясно сказано, что мальчик – родственник семьи Ланкастер.

– Родственник наемных рабочих Ланкастер. Это высказывание для вида, чтобы использовать детей на самой плохой работе. Якобы они их родственники, двоюродные дяди или троюродные кузены, возможно, просто крестники. Что это может дать? Великолепное решение – заплатить одному безжалостному, кто предложил группу детей. Нужно только сказать, что они его семья, а хозяевам нечего терять. Очень удобно для Ланкастер.

– Сеньор председатель, прошу слова по вопросу о порядке ведения заседания, – прервал Ренато. – Думаю, что суд не должен интересовать метод правления Ланкастер на Ямайке, а также остальных сеньоров на ближайших островах и на Мартинике. Каждый управляет домом, как ему заблагорассудится, это личное дело каждого. Мы собрались здесь, чтобы доказать обвинения против Хуана Дьявола, и каждое будет доказано. Сеньор председатель, прошу отразить в протоколе, что обвинение в похищении и уничтожении имущества полностью доказано!

– Ваше требование справедливо. Отметьте в акте, сеньор секретарь, – указал председатель. Затем продолжил: – Теперь для вынесения обвинения передаю слово сеньору прокурору.

– Беру на себя эту обязанность, сеньор председатель, – вмешался Ренато. Трибуна влиятельных лиц оживилась разговорами, а затем резко смолкла. Прокурор, сделав безразличный жест, снова сел в кресло, а Ренато Д`Отремон придвинулся к ним, посматривая то на одного, то на другого присяжного, чьи намерения относительно Хуана уже угадывались:

– Я не пытаюсь выставить чудовищем обвиняемого. Прекрасно знаю, что этот человек страдал с детства, у этого человека разногласия с обществом. Не нужно говорить вам о моральном оправдании его неудачной жизни, его злой судьбы; но могу попросить каждого из вас осознать свою ответственность. Я не обвиняю Хуана Дьявола из-за ярости или прихоти, не обвиняю за прошлые ошибки, лишь хочу предотвратить его будущие ошибки, оградить от зла, от которого еще можно оградить.

Его пример является вредоносным и пагубным. Если решение суда будет основываться на чувствах, завоеванных моральными соображениями милосердия, согласно услышанным правдивым рассказам, которые могут затронуть сердце любого человека, повторяю, если суд признает правоту Хуана Дьявола оправдательным приговором, то все бродяги, злодеи, недовольные и обиженные Мартиники будут перенимать это скандальное, недружелюбное поведение, и у них появится свое понятие о справедливости, которое они будут вершить без закона и суда.

Хочу, чтобы каждый из вас понял, что я говорю в защиту нашего общества, жен, будущих детей. Мы не можем позволить, чтобы объявленное осталось не услышанным, чтобы каждый судил по своей прихоти. Жизнь Хуана Дьявола может иметь блеск приключенческого романа, где завоевываются восхищения женщин, где пробуждаются мальчишеские мечты, а это опасно. Наш долг мужчин, глав семей, управленцев цивилизованного общества – направить правосудие, судебные процедуры к человечности, к уважению закона и законных прав остальных, даже если Хуан Дьявол намерен доказать обратное. Как доктор, который лечит себя, открывая перед незнакомцами свои раны, хочу отметить, что не будет странным, что дама из моей семьи считает естественным и обязательным встать на сторону Хуана.

Это может понять любой, кто сейчас слушает. Если наши законы плохие, то мы должны преобразовать их; если наши суды не справедливы, мы должны улучшить их; если привычки предосудительные, мы должны попытаться их изменить. Но все нужно делать в согласии с лучшими гражданами, опираясь на законы метрополии, справедливости, права и поддержки учреждений, не следуя какому-либо сентиментальному капризу первого восставшего обиженного только потому, что общество всегда держало его подальше от себя.

Прошу, господа судьи, сострадания для Хуана Дьявола, но слишком большая жалость будет подрывать наше общество. Его грехи может простить сердце, но его ошибки должны быть наказаны, преследуемы и предотвращены в его лице и его последователях: всех мужчин на корабле и даже ребенка двенадцати лет, которого можно назвать крестником Хуана Дьявола.

В высшей степени необходимо дать понять обвиняемому и всем остальным, что человек не сильнее закона, никто не может разрушать то, что создали тысячи граждан, нельзя следовать путем личного насилия, чтобы добиться справедливости, нельзя налагать наказание по своим капризам, как в деле о разрушении бочек рома сеньоров Ланкастер, потому что это называется не справедливостью, а местью, и суд не может это поощрять. Наоборот, нужно отгородить, покончить, отрезать всякую возможность повторения подобного через справедливое наказание, решительное и разумное для него, нарушившего все нормы, для обвиняемого Хуана Дьявола. Следовательно, прошу суд, для обвиняемого…

– Нет! Нет, Ренато! – не владея собой, прервала Моника. – Ты не сделаешь и не произнесешь этого, не попросишь наказания для Хуана!

– Тишина, тишина! – рассердился председатель. – Хватит! Я очищу зал! Сеньора Мольнар, в качестве свидетеля вам запрещено быть в зале. Пройдите в комнату свидетелей, или я арестую вас за неуважение властям.

– Нет! – резко выступил Ренато.

– Никто не может прерывать судебный порядок. Будете говорить в свое время, когда вас спросят. И если вы должны сказать что-либо в защиту обвиняемого…

– Это самый благородный человек на земле! Если вы представляете собой правосудие, то не можете обвинять его!

Единогласный крик пробежал по залу. Судьи и присяжные встали; охрана с ружьями задерживала народ, который пытался выскочить на помост. Неспособная сдерживаться, Моника встала перед судом, подошла к Хуану и повернулась к Ренато. Председатель дал знак судебному приставу, тот приблизился, но не осмелился ее тронуть, остановился перед ней. Затихли перешептывания и голоса – неожиданно возник жадный интерес к услышанному:

– Сеньоры судьи, присяжные, вы не можете приговаривать Хуана! Необходимо судить, но не совершать новой жестокости. Ради Бога, послушайте. Вы накажете его за великодушие? Милосердие? За защиту тех, у кого ничего нет? За помощь беззащитным? Нет! Правосудие не может наказывать за борьбу, защиту своей жизни и жизни других несчастных, за борьбу с варварством, за то, что помог сбежавшему ребенку, за ранения при самозащите от подлеца, которого зовут Бенхамин Дюваль…

– Сеньора Мольнар, хватит. Хватит! – осудил председатель. – Вы взяли на себя роль адвоката, нельзя выслушивать подобное. Здесь слушаются не доводы, а доказательства, которые дали бы вам право говорить.

– Я немедленно предоставлю вам доказательства. Только умоляю сеньоров присяжных быть менее жестокими с Хуаном, чья судьба с детства была к нему сурова. К тому же, его ошибки, преступления, предъявленные ему обвинения, случились в основном в других странах, где царствуют другие законы.

– Свидетель забывает, что основные обвинения, помимо ссоры с Бенхамином Дювалем – это невыполнение обещания выплатить компенсацию, когда тот отозвал свой иск, – напомнил председатель. – Злоупотребление доверием, это значит, что он вышел из порта на корабле до того, как удовлетворил долг, в котором сегодня его обвиняет сеньор Ренато Д`Отремон и Валуа.

– Я как раз собиралась подойти к этому вопросу, сеньор председатель, – прервала Моника. – Хуана арестовали и отсутствовала его связь с внешним миром вплоть до настоящего момента, мне помешали переброситься с ним даже словом. Я разделяю с ним бескорыстие, искреннее презрение к деньгам. Но у женщины, на которой он женился в Кампо Реаль, есть наследство. Подарок скромный. Этим я обеспечу покрытие долга. Даю торжественное обещание присутствующим на этом суде выплатить все до последнего сентаво, надеюсь, этого будет достаточно, чтобы освободиться от обвинения в злоупотреблении доверием.

– Могу ли я задать вопрос свидетельнице? – добавил Ренато. – Только один вопрос свидетельнице, прежде чем та заявит под присягой. По причине ли доброты Хуана Дьявола она умоляла доктора Фабера написать матери, попросив помощи, поддержки, чтобы сбежать со шхуны Люцифер, где была удержана против предписания доктора, несмотря на то, что была тяжело больна?

– Никогда я не просила доктора Фабера написать такое письмо матери или еще кому-либо, – решительно отвергла Моника. – Я лишь попросила сообщить ей, что жива. Клянусь, это была моя просьба к доктору Фаберу.

– Предположим, что причина такого действия доктора была вызвана страданием и беспомощностью его соотечественницы, которую оставили на жалком корабле против ее желания, что крайне возмутило его, и он решил пойти дальше. Разве этого недостаточно, чтобы опровергнуть притворную доброту Хуана Дьявола?

– Я лишь благодарна ему за поездку. Я сознательно приняла его бедность. Никакой суд не может обвинить его, если его не обвиняю я, никто не может поддерживать против него иск, если я отказываюсь. Считаю своим долгом ответить глубочайшей благодарностью обвиняемому…

Она замолчала, чувствуя, что силы покинули ее, но твердая рука ее поддерживала. Рядом с ней стоял Ренато, который воспользовался этим и повернулся к суду:

– Мне очень больно заставлять свидетельницу затрагивать личное. Очень жаль выставлять на всеобщее обозрение то, что касается чести моей семьи. Когда дело доходит до такого, следует выпивать все до последней горькой капли. Публично, принимая новую на себя должность прокурора, которого прервали, прошу сеньоров присяжных вынести вердикт виновности, чтобы председатель суда применил более строгое наказание, отмеченное в законе для доказанных обвинений, признанных самим обвиняемым и доказанных свидетелями. Прошу самого сурового наказания, которое есть в кодексе, чтобы защитить общество от того, кто его злословит и нападает, чтобы было неповадно тем, кто хотел бы следовать по его стопам, в интересах женщины, которую я, к сожалению, законно отдал в его руки. Если она, в своем бесконечном благородстве, настаивает быть его законной женой, прошу сеньоров присяжных и судей помочь мне исправить большую ошибку, чтобы почувствовать себя честным человеком.

Последовала торжественная тишина. Не имея сил, чтобы остановить его еще раз, Моника отошла на несколько шагов. Теперь она была рядом с Хуаном, но едва могла на него смотреть. Перед глазами словно вертелся вихрь, в голове стучали удары молотка, напомнив ей тот ужасный путь к побережью, когда она думала, что живет в каком-то адском кошмаре. Для нее голоса звучали громче, взрывались, пронзая сотней стрел тоски, ударяя словно хлыстами.

– Обвиняемый может говорить в свою защиту или согласиться с защитником, – провозгласил председатель.

– Благодарю защитника и суд, – насмешливо произнес Хуан. – Моей единственной защитой было бы отрицать правду, а я признавал ее. Ничего не стоят причины, из-за которых я сделал то, что сделал, как прекрасно выразился сеньор личный обвинитель. Я презираю деньги, презираю и ненавижу их всей душой, по крайней мере до сих пор. Возможно, из-за отвращения видеть, что деньги – цена всего, возможно из-за отвращения смотреть на тех, кто цепляется за них, и становится еще ненасытнее, исполненный желания нагрести как можно больше золота в свои сундуки. Не из-за приданого я просил стать женой Монику де Мольнар. Мужчины моего класса женятся не на приданом, а на женщинах. И если весь этот процесс, как только что заявил Ренато Д`Отремон, не имеет никакой другой цели, как вырвать женщину, которая законно принадлежит мне, то отвечу, что ему никогда это не удастся, если только он не наймет убийцу, чтобы покончить со мной!

– Тишина, тишина! – председатель пытался перекричать возгласы, которые вызвали последние слова Хуана. – Заседание приостанавливается. Перерыв на двадцать минут до слушания свидетелей защиты. Покинуть зал!

Хуан напрасно пытался повернуться к Монике. Два жандарма преградили ему путь, другие подталкивали его к длинному проходу. В его руках была записка, переданная Чарльзом Бриттоном. Пока он шел с четырьмя вооруженными, он развернул ее и жадно прочел. Только несколько слов, безумных и страстных слов любви поколебали его сомнения. Это была записка от женщины, написанная крупными, неровными буквами. Не было знака, подписи, он не мог вспомнить, где видел этот почерк, но тонкий аромат духов, которым дышала бумага, словно враз возник в его памяти, и он злобно смял ее, выбросил, как лунатик, и пошел прочь.

Моника последовала за Хуаном. Она освободилась от рук Ренато, уклонилась от судебного служащего, пытающегося остановить ее. Она бежала с тревогой, желанием догнать, обменяться хоть словом. Но было уже поздно. Обитая гвоздями дверь закрылась за последним жандармом, и Моника неуверенно остановилась, как будто очнулась, задыхаясь от сумятицы чувств. Недалеко от дверей валялся клочок бумаги, она подняла его. Да, теперь она вспомнила, была уверена, что увидела, как из рук Хуана выпал этот клочок бумаги, когда напрасно бежала, с волнением подумала, что это могло быть его сообщение. Может быть, для нее?

Она читала снова и снова, едва понимая. Наконец, ее рассудок прояснился. Она вспомнила почерк, хорошо знакомый запах духов, который застрял в горле, и горестно прошептала:

– От Айме для Хуана. Для Хуана!

Все потихоньку возвращались в зал. Еще более серьезный и хмурый председатель суда, скучный и безразличный старый секретарь, встревоженные двенадцать человек, которых выбирали из всех социальных слоев, из них состоял суд присяжных.

– Суд возобновляет слушание, – сообщил секретарь.

Пришла бледная, беспокойная Моника. Дойдя до помоста, взгляд Ренато устремился на нее, пронизывая глубоким и печальным упреком. Во всем его поведении была решимость, как внешнее сопротивление на отчаяние души, мучая древнюю гордость Д`Отремон и Валуа, которые смешались в нем.

Зашел молча Хуан. Как и Ренато, он, казался еще более спокойным и бледным. Во всем его облике сквозило бесконечное отчаяние, которое в этих двух разных лицах, словно нерушимая печать, делала их похожими на братьев.

– Прежде чем выйдут свидетели в защиту, – уведомил председатель, – я спрашиваю вас во второй и последний раз, обвиняемый Хуан Дьявол, желаете ли вы воспользоваться помощью официального защитника, предоставляемого на суде?

– Нет, сеньор председатель.

– Хорошо. Пусть войдут свидетели.

– Свидетели в защиту: Сегундо Дуэлос Панар, – вызвал секретарь.

– Вопрос порядка, сеньор председатель, – возразил Ренато. – Сегундо Дуэлос входит в команду Люцифера. Можете отметить его, как работника Хуана Дьявола.

– Речь идет о сохранении свободы, сеньор Д`Отремон, – отверг председатель. – Пусть даст клятву или его осудят за лжесвидетельство, если его показания будут ложными. – И повернувшись к Сегундо, заявил: – Подойдите к месту для свидетелей. Вы отдаете себе отчет в ответственности, которую берете на себя, если будете лгать, свидетель?

– Да, сеньор, конечно. Но мне не нужно лгать, чтобы защитить Хуана Дьявола.

– Хорошо. Вы клянетесь говорить правду, всю правду, и только правду на все заданные вопросы? Отвечайте: «Да, клянусь». И положите руку для клятвы.

– Да, клянусь.

– Опустите руку и скажите, знаете ли вы обвиняемого Хуана Дьявола. Можете помочь снять обвинения или смягчить их. Вы присутствовали в таверне «Два брата», когда произошла драка и был ранен Бенхамин Дюваль?

– Нет, сеньор, меня никогда не было с Хуаном, когда мы прибывали в порт. Я следил за шхуной в порту, он бегал туда-сюда, брал груз, улаживал все вопросы. Затем он платил нам, иногда зарплату, иногда часть прибыли. Он щедрый и внимательный с нами. Никогда не обманывал нас.

– Могу ли я задать вопросы свидетелю, сеньор председатель? – попросил Ренато. Тот одобрил, и Ренато повернулся к Сегундо: – Знаете ли вы, что большая часть груза, перевозимая Люцифером, была украдена? Помните, вы клялись под присягой.

– Ну, я никогда не спрашивал капитана, откуда груз. Не думаю, что кто-то из членов экипажа будет спрашивать, не всякий капитан потерпит такие вопросы.

– Вы закончили, сеньор Д`Отремон?

– Минутку, сеньор председатель. Свидетель был на Ямайке, когда был похищен Колибри. Он видел, как тот ударил наемников Ланкастер, выстрелил в бочки рома, спрятал мальчика на шхуне ради собственной выгоды, поднял якорь, чтобы отчалить. Видели или нет?

– Да, видел. Но то, что ради выгоды – неправда. Колибри ничем не занимался на корабле или еще где-нибудь. Жизнь славного ребенка проходила рядом с капитаном, мне тоже не хотелось, чтобы он стал юнгой, хотя я несколько раз просил, потому что мне было нужно.

– Какие предлоги он высказал, чтобы не предоставлять эту помощь?

– Предлоги, никакие. Он лишь сказал, что не хочет юнг на корабле. Что юнги очень страдают.

– Да, сеньор председатель, – вмешался Хуан. – Я жил юнгой в течение трех лет. Прекрасно знаю, какова участь мальчика, когда все, начиная с капитана до самого последнего моряка, могут ему приказывать, делать замечания и наказывать. Если бы я не забрал Колибри с Ямайки, то он все еще был бы рабом. Кем и был в доме Ланкастер. Сотни раз могу заверить, и Сегундо Дуэлос, который поклялся говорить правду, может подтвердить. Когда ты в первый раз увидел Колибри, Сегундо? Отвечай правду, правду!

– Он тащил груз дров, слишком тяжелый для него. Надзиратель кидал ему вслед камни, и кричал, чтобы тот поторапливался.

– Я закончил свои вопросы, – прервался Ренато, чтобы прекратить нарастающие перешептывания. – Сеньор председатель, считаю напрасным повторять столь неприятный рассказ, повторюсь: почему Хуан Дьявол или кто-либо из его людей не заявили об этом властям? Почему он и его спутники считают, что имеют право вершить правосудие своими руками? В этой несчастной истории с Колибри…

– Это только слова, сеньор председатель!

Движимая неудержимой силой, Моника вновь встала перед судом, уклоняясь от Ренато, который попытался ее остановить, крикнув во весь голос, поскольку ее совесть не могла молчать:

– Это слова. Подойди сюда, Колибри, подойди! Сеньоры судьи, сеньоры присяжные, не на словах, а на деле я покажу вам. На плоти этого ребенка отмечены следы варварства Ланкастер, и никакое слово не может сказать лучше, чем эти шрамы. – Резко она сорвала белую рубашку с Колибри, показывая ужасные следы жестокости, которые когда-то заставляли его вздрагивать от слез. – Это самое ясное доказательство! Самое тяжкое обвинение против Хуана. Задача любого честного человека – не отворачиваться от этого зрелища.

Моника отвела в сторону испуганного мальчика, пробежала сверкающим взглядом по замолчавшей трибуне, пораженной и взволнованной, и не глядя на Хуана, повернулась к Ренато:

– Я уже сказала на суде, что Хуан не знал о существовании моего приданого, скромного и нетронутого. Я оплачу долг, в котором обвиняют Хуана в злоупотреблении доверием. Я дала торжественное обещание присутствующим здесь кредиторам, выплачу все до последнего сентаво. Я уповаю на правосудие, не такое, как у вас, сеньоры присяжные, как буква закона, наказывающая вслепую, а на человеческое сочувствие, которое применяет этот закон для каждого человека, каждого сердца, для каждого случая. Он не сопротивляется, не хочет защищаться, но я прошу справедливости. Человеческой справедливости для обвиняемого!

– Тишина! Хватит! – взывал председатель. – Судебный пристав, попросите публику соблюдать порядок и тишину, или я решу освободить зал. А что касается вас, сеньора Мольнар, сделайте одолжение, покиньте зал. Суду нужно продолжать без перерыва.

Как сомнамбула, покидала Моника широкий зал суда; она обернулась в дверях, чтобы взглянуть на Хуана, но отвела в сторону потрясенные глаза, сжигаемая ярким огнем, показавшимся в глазах странного мужчины. Глаза, которые она всегда видела холодными и надменными, печальными и насмешливыми, отражавшими боль и грусть мира, теперь блестели жарким блеском благодарности, почти восхищения.

– Ты… здесь!

Дернув головой, Моника отшатнулась. Ничто в мире не могло ударить ее так сильно, как присутствие здесь Айме, рядом с окнами, выходящими в зал суда.

– Я уже слышала, как ты защищала Хуана. Ты получила столько восхищения. Видела, как он смотрел на тебя. Знаешь, у тебя дар все улаживать. Ты необычайно изменилась, и тебя уже нельзя назвать Святой Моникой.

– Замолчи! Хватит! Я не собираюсь тебя терпеть! – гневно выразилась Моника.

– Полагаю, тебе приходилось многое выносить. Я знаю Хуана. Он не рыцарь Круглого Стола. Наоборот. Не родилась еще женщина, которая посмеется над ним.

– Ты замолчишь наконец? Проклятая, подлая!

– Хватит! Ты никто, чтобы меня оскорблять!

– Этого еще мало, Айме. Ты пала так низко. Что ты здесь делаешь? Зачем пришла сюда, забыв обо всем: обязанностях, имени, клятвах, данные тобой у подножья алтаря, которые ты полностью растоптала; что ты сделала со мной, ради жизни нашей матери?

– Но по какому праву?

– Посмотри на эту бумажку. Узнаешь ее, да? Это ты написала. Я узнала почерк, твои духи, бесстыдную манеру выражаться.

– Кто дал тебе эту бумагу? Откуда ты взяла ее? Не сомневаюсь, ты бы всей душой пожелала бы что-нибудь сделать мне, чтобы уничтожить, – высказалась Айме со свирепой насмешкой.

– Ты уничтожена своими поступками и действиями. Зачем ты пришла на суд? Почему так пишешь Хуану, когда цена моей жертвы перечеркнула твое прошлое?

– Цена твоей жертвы? Ай, сестра, мне кажется, жертва не такая уж и большая! Если нет, почему же ты так защищаешь Хуана?

– Я защищаю его, потому что он благородный и искренний, потому что у него было милосердие к моему несчастью, потому что в любом случае я его жена. Потому что спасаю тебя, в конце концов, когда ты решила потопить меня там, где возможно, была моя смерть. А теперь упрекаешь, что я не умерла, сожалеешь, что человек, в чьи объятия ты кинула меня, которого бросают в звериную клетку, имеет человеческие чувства.

– Только человеческие чувства?

– А ты о чем подумала?

Айме вздохнула, чувствуя, как встрепенулось сердце; разорвалась плотина эгоистичной радости, невольной и плотской. Почувствовала, как ослабился в горле душивший узел горькой ревности, и чуть улыбнулась, когда увидела, как дрожащая бледная Моника отступила, в Айме разгорелась лишь искра любопытства.

– В таком случае, не скажешь, почему эта записка в твоих руках?

– Мне нечего тебе сказать. Ни это и ничего, – яростно сопротивлялась Моника. -–Тебя это не касается! Понимаешь? Не касается и не должно касаться! Думай, что это могло стоить тебе жизни, которая, тем не менее, снова есть у тебя.

– Хочешь, чтобы я поблагодарила тебя за то, что ты не донесла на меня? – издеваясь, усмехнулась Айме. – Я не настолько наивная, чтобы верить, что ты будешь молчать ради меня. Ты молчишь ради него, Ренато, своего обожаемого Ренато! Он для тебя важнее всех!

– Идиотка! Дура! – вне себя отрицала Моника.

– О, замолчи, замолчи! – вдруг испугалась Айме. С внезапной тревогой она взмолилась: – Осторожнее, Моника, осторожнее, там…!

– Что? – удивилась Моника. И приглушенным голосом удивленно пробормотала: – Ренато…

Она замерла, подавив крик, едва не вырвавшийся из горла, а удивленный и решительный Ренато Д`Отремон приблизился и спросил:

– Что ты делаешь здесь, Айме?

– Ренато, жизнь моя, я схожу с ума в этом доме, – пыталась оправдаться Айме страдающе и лицемерно. – Одна, как говорится, с доньей Софией не о чем говорить. Когда начался суд, она заперлась в комнате и постоянно плачет. Сказала, что этот скандал убьет ее, и она права, Ренато. В ее годы, с ее гордостью… Меня ужасно беспокоит наше дело. Хочу сказать, что ради дела семьи Мольнар ты делаешь это… Твоя мать считает, что ты не должен.

– И я разделяю мнение доньи Софии… – Моника внезапно затихла, снова стала сдержанной и гордой, как когда была одета в одежду послушницы, и притворилась, что не заметила горящего взгляда Ренато, который пытался оправдаться:

– Ты прекрасно знаешь, что мы выполняем долг, пытаясь исправить ошибки.

– Именно об этом я и говорю, – вступилась Айме с ложной наивностью. – Хотя в конце концов, мне показалось, что вред не так велик, потому что плохо это или хорошо, но Моника любит Хуана. Я как раз выглянула в окно, когда она защищала его с таким жаром, поставив тебя в неловкое положение, Ренато.

– Моника понимает, что долг превыше всего, и считает, что ее долг быть на стороне Хуана, поскольку замужем за ним.

– Так ты понимаешь? Слава Богу. Я боялась, что ты огорчишься, рассердишься на нее. Но вижу, что нет причин. К счастью, открытые враги все еще дружат, как и полагается хорошим родственникам.

– Что ты хочешь сказать, Айме? – спросил удивленный Ренато.

– Не знаю, не так важно. Я так волнуюсь, что не знаю, что и говорю.

Резкий звон колокольчика призвал к тишине шептавшихся. Со странным волнением Ренато направился к окну зала суда. Этим воспользовалась Айме. Она подошла к сестре, схватила за руку, и сказала ей на ухо с отчаянной злобой, которой была полна ее лукавая душа:

– Хуан выйдет на свободу. Все присяжные, с кем мне удалось поговорить, будут на его стороне, и эта бумажка, которая так тебе мешает, была для того, чтобы поднять его дух, ответом на другую, которую он послал мне, когда попросил помощи и поддержки во имя нашей любви, которую не может забыть. Я не виновата, что Хуан не может забыть меня, считает своей единственной настоящей любовью. Я должна была написать, что все еще люблю его, потому что без его любви меня не интересует ни любовь, ни свобода. Это правда. Теперь ты знаешь. А теперь, если хочешь, скажи Ренато!

Излив яд в измученное сердце сестры, не дав времени Монике ответить, Айме побежала к Ренато. Все в ней переменилось: наивное выражение, нежные и ласковые слова, мягкое и влюбленное поведение, с каким она схватила руку Ренато, спрашивая:

– Ренато, дорогой, что там происходит?

– Это уже слишком, слишком! Педро Ноэль среди свидетелей защиты.