Моника (ЛП)

– Нотариус Ноэль, у вас есть что заявить?

Голос председателя заставил умолкнуть шум зала, яростные разговоры, столкновение мыслей и желаний, захваченных интересом судебного разбирательства двух братьев. Негодующее возмущение заставляло смотреть друг на друга важных влиятельных лиц трибуны. Жажда мести, бешеное любопытство, и что-то нездоровое сотрясало сжатую вереницу скамеек, где скопилась общественная публика. Педро Ноэль, прежде чем выступить, повертел в руках цилиндр, извечный спутник его поношенного сюртука, и совершенно спокойно, словно впервые в жизни решил поставить на карту все:

– Едва ли, сеньор председатель, мое заявление лишнее…

– В таком случае, почему вы вызвались свидетелем?

– В какую-то минуту я подумал, что я нужен, но красноречивые доводы сеньоры Мольнар были в конечном счете бесполезны. Она права – слова лишние. Нам были предоставлены доказательства в их суровой действительности. Страдания Колибри видны на теле мальчика, и к вашему благоразумию, сеньоры присяжные, я взываю посмотреть на этот случай с чувством справедливости, думаю, этого достаточно, чтобы достичь оправдательного решения, которого с нетерпением ждет большинство, не так ли?

– Сеньор Ноэль, свидетель не может выступать в защиту, – напомнил председатель. – Если обвиняемый добровольно отказался от защиты…

– Потому, что у него есть совесть, которая не является злом, – прервал Ноэль, словно продолжая линию председателя. – Потому что думает, что его намерения достаточно ясные, это всем видно, и к тому же, сеньор председатель, сеньоры судья, присяжные, из-за особого склада характера обвиняемого. Это нужно сказать перед судом. Как существуют злобные лицемеры, так существуют и лицемеры добра, и перед вами как раз характерный случай на скамье подсудимых. Вот человек благородный, щедрый и человечный, в сердце которого есть милосердие и любовь к ближнему, но он слишком ранен, унижен, чтобы показать это. Мы причинили ему много зла, чтобы он мог сказать без стыда, что он все еще хороший, щедрый и продолжает любить человечество.

Сеньор председатель разговаривал со свидетелем, Сегундо Дуэлос, который сказал, что сколько бы знал Хуана Дьявола, столько бы и помогал ему оправдаться, либо не признать, либо смягчить обвинения. Так вот, понимание страданий его детства умаляет его грехи. Сегундо Дуэлос этого не знает. Не верю также, что глубоко его смогла узнать сеньора Мольнар, хотя о ее замечательной женской чуткости вы уже догадались. Я знал его с детства, и могу сказать, что он хороший, действительно хороший, сеньоры присяжные, несмотря на его глупости, несмотря на то, что первым порицал его.

– Могу ли я задать вопрос свидетелю, сеньор председатель?

Все повернулись к Ренато, которого сотрясала злоба, сдерживали только прекрасное образование и воля. Он прошел вперед, свирепо вглядываясь в рассеченное морщинами лицо старого нотариуса.

– Вопросы, какие хотите, сеньор Д`Отремон, – разрешил председатель.

– Доктор Ноэль не просто свидетель, а восхвалитель Хуана, – едко высказался Ренато. – Нет или есть у Хуана законы или правила?

– Естественно нет, но…

– Является или нет правонарушением то, что человек создает законы и следует прихотям, вопреки всему и всем, своевольно и несправедливо, раздавая премии и наказания, словно у него в руках сила Бога? Это правонарушение или нет, сеньор нотариус Ноэль?

– Ну, конечно. Это далеко неправильно так себя вести, но…

– Есть это или нет в случае с обвиняемым Хуаном Дьяволом?

– Я не могу отрицать, что это есть в этом случае…

– Тогда сеньоры присяжные могут вынести разумный и справедливый вердикт: Да, обвиняемый виновен!

– Но обвиняемый не зверь, это человек из плоти и крови, – гневно взбунтовался Ноэль. – Сеньоры присяжные тоже люди, как нотариусы, судьи и жандармы. Об одном следует упомянуть, и я задаю вопрос на этом суде: чего добьется общество, наказав чересчур Хуана Дьявола, если будет следовать мертвым буквам закона?

– Общество избавится от него и даст здоровый пример тем, кто хочет подражать ему, – подчеркнул Ренато высокомерно. – К тому же, это будет настоящей справедливостью, лишенной чувствительности.

– Я скажу одно. Хуан как слепая сила. Отталкивая и раня его, общество делает его врагом, превращает его силу во зло. Поймите же сейчас, признайте его невиновным, дайте ему возможность исправить ошибки и возместить убытки, общество лишь приобретет великодушную и полезную силу.

– Возможно. Но не законными средствами. Вы человек закона, нотариус Ноэль. Поэтому еще более нелепыми и несуразными кажутся ваши слова, вы неприятно меня удивили. Но не важно. Представьте точные весы: с одной стороны, общество и закон; с другой – Хуан Дьявол. Кого вы выберете, доктор Ноэль?

– Я… я… – бормотал старый нотариус. – Я встану на сторону Хуана.

– Тишина! Тишина! – взывал председатель, бешено звоня в колокольчик, пытаясь утихомирить усиливающийся шум. – Время для обсуждения вышло, выслушаны все свидетели. Суд закрывается. Сеньоры присяжные, можете удалиться на обсуждение. Всем покинуть зал!

Публика вломилась в зал, ожидая вердикта присяжных, которые медленно возвращались, занимая места. Судьи тоже заняли места, председатель поднял руку, призывая к тишине, и приказал:

– Секретарь, заберите вердикт присяжных, прочтите громко. А вы, обвиняемый, встаньте.

– Вот вердикт, сеньор председатель, – пробормотал секретарь. – Суд присяжных сообщает: «Перед честью и совестью, перед Богом и людьми, нет, обвиняемый не виновен!»

Волна бешеной радости охватила загроможденные публикой скамьи. Странный гомон, одобрения одних, возражения других сотрясали широкую трибуну с важными персонами, почетными гостями. Буря различных эмоций пробегала с одного конца до другого, весь зал стоял на ногах, Хуан искал глазами Монику. Он видел, как она подняла дрожащие руки, словно благодарила Бога, отступая с волнением, пока не оперлась о спинку стула, замерла рядом с Ренато, пока с другой стороны его брата, превратившегося теперь в злейшего врага, не появилась другая женщина, которая однажды зажгла его сердце и плоть, которая с ложной заботливостью повернулась к Ренато, с еще большим притворством играя спектакль:

– Дорогой Ренато, не надо так беспокоиться. Такое случается, и никому до этого нет дела…

– Тихо! – просил председатель. – В соответствии с вердиктом суд полностью оправдал Хуана Дьявола, оставляя за собой право предостеречь и посоветовать ему впредь быть более благоразумным. Во исполнение воли народа, выраженной в вердикте присяжных, приказываю немедленно отпустить его на свободу, так как нет причин задерживать его. А…! Судебное разбирательство сеньора личного обвинителя закончилось!

Все пришло в движение. Сегундо Дуэлос, Колибри, остальные члены экипажа Люцифер, лейтенант Бриттон и другие моряки Галиона с воодушевлением подбежали к Хуану и окружили его. Судьи спускались с трибун, удалялись жандармы, председатель суда пожал руку Ренато и сказал:

– Сожалею всей душой, сеньор Д`Отремон, но этого ждали все. Также сожалею, что должен присудить вам оплату судебных издержек, закон есть закон, и мы не можем принимать решения по своему усмотрению, как сеньоры присяжные.

– Я очень вам благодарен, сеньор председатель, и меня не удивил исход дела. Я понимал его неопределенность…

– Да еще с врагом в собственном доме, – председатель бросил многозначительный взгляд в сторону Ноэля, который скрылся в толпе. Затем обернулся к Монике, но та, казалось, не видела и не слышала, что происходит. Она оставалась неподвижной, напряженной, руки вцепились в спинку стула, и наконец, она шагнула, как во сне.

– Моника!

Галереи опустели. Голос Хуана остановил Монику, ее пошатывало, она словно больше не могла и вот-вот готова была упасть. Он успел поддержать ее, но взглянув на нее, что-то сковало его душу, губы задрожали:

– Моника, я думал, ты уходишь. Считаю, что должен поблагодарить тебя, и не нахожу слов, чтобы выразить. Ты была такой благородной, великодушной. Твое безумное предложение отдать приданое, и как ты говорила в мою поддержку…

– Я думаю, что все, или почти все говорили в твою пользу, Хуан. Тебе не за что меня благодарить, потому что я не сказала ничего, кроме правды.

– Но то, что эта правда есть в твоем сердце, уже много значит для меня. Ты так запомнила вечер, когда я рассказал тебе о мучениях Колибри, и ты…

– Я не забыла ни один час, проведенный с тобой, Хуан, – призналась Моника. И тут же изменившись, почти яростно произнесла: – Не думаю, что ты должен тратить время на излишнюю учтивость. Ты лучше меня знаешь, кого должен благодарить больше всех. Прибереги благодарность для нее и поблагодари ее, как она того заслуживает. Она ждет тебя.

– А? Не знаю, кого ты имеешь в виду, Моника. Клянусь, что не понимаю…

– Ты прекрасно понимаешь. Конечно же, наименьшее, что ты можешь сделать – скрыть, но со мной нет нужды притворяться. Я обязана быть осторожной. Я умею молчать и буду молчать.

– Молчать? О чем молчать?

– Не спрашивай слишком, так как мои терпение и воля имеют пределы, ведь я тоже могу сойти с ума и крикнуть от боли, хотя человек может вынести и большее.

– Клянусь тебе, что…

Хуан резко замолчал. Рядом с Моникой, сзади, возвышалась горделивая фигура Ренато, бледного от гнева, со сжатыми челюстями и горящими глазами. Моника обернулась по выражению лица Хуана и в страхе отступила. Как две шпаги скрестились в воздухе взгляды братьев, но не вырвались оскорбления, которые словно трепетали в глазах обоих. Словно два разных мира столкнулись лоб в лоб, приумножая жар яда братско-вероломной крови, пока Ренато наконец не нашел самое жестокое оружие, которым можно ранить брата: презрение. И повернув голову, не обращая внимания на Хуана, он сказал Монике:

– Полагаю, бессмысленно просить тебя вернуться в наш дом.

– Совершенно бессмысленно! – гневно взорвался Хуан, еле владея собой. – Прости, что отвечаю за тебя, Моника, но мы еще женаты и нет места позору, нет надобности давать тебе развод, которого так страстно желает Ренато. Больше всего я дорожу свободой, которой ты добилась для меня, за что я благодарен тебе.

– Сегодня все против меня, но из-за этого я не падаю духом, – с неудержимой желчью признался Ренато. – Вижу, Моника, ты хочешь исполнить до конца роль примерной супруги. К несчастью, у меня нет власти помешать этому. Всегда к твоим услугам, Моника. На всякий случай, хочу сказать, что мать ждет тебя в старом доме, как и я жду в своем. Несмотря ни на что, если захочешь вернуться, двери моего дома всегда открыты. Доброго вечера, – с высокомерным выражением Ренато покинул супругов и удалился быстрым шагом.

– Оставь меня, Хуан, – уныло попросила Моника. – Ты уже поблагодарил меня. Эту благодарность я не заслуживаю, поскольку не выполнила свой долг.

– Что с тобой? – больно удивился Хуан. – Значит, на суде ты говорила потому, что считала долгом восстановить справедливость? Значит, ты встала на мою сторону, встала против Ренато по велению совести, а не сердца?

– Полагаю, для тебя это одно и то же.

– Не одно и то же, учитывая, что я так спрашиваю. Не одно и то же, когда требую. Да, я требую, чтобы ты призналась откровенно.

– Не думаю, что имеешь право требовать что-либо от меня. Наш долг оплачен. Полагаю, сегодня твоя гордость и самолюбие удовлетворены. Сегодня ты можешь не сомневаться в чувствах к женщине, которая однажды предала тебя. Ради тебя она лгала, обманывала, подкупала. Ради тебя подверглась опасности, придя даже в тюрьму, чтобы броситься в твои объятия.

– Кто тебе сказал, Моника? Кто? Неужели…?

– Я сама видела, но теперь это не важно, потому что это касается меня, а кому я важна? Кому я могу быть важна?

– А если ты важна мне больше всех, больше всего на свете?

– В качестве кого? Трофея? Или оружия против Ренато?

– Почему ты не забываешь Ренато? Ты не можешь произнести и двух слов, чтобы не назвать его имя?

– Это ты бросил ему вызов. Из-за ненависти, не из-за любви ты держишь меня при себе. Но знаешь ли ты, что такое любовь?

– И почему же я знаю об этом меньше, чем Ренато? Твой Ренато!

– Он не мой Ренато и никогда не будет им!

– Возможно, уже стал, возможно теперь научился любить тебя, а ты все еще вздыхаешь по нему. Но ты не будешь ему принадлежать! Никогда не будешь принадлежать! Никогда!

Бешено, в слепом гневе, как в бурные дни после вынужденной свадьбы, когда он вез ее по полям к Люциферу, говорил Хуан, сжимая сильными руками изящные запястья Моники. Прикрыв глаза, она откинула назад голову. Она чувствовала угасшие мечты, как душа переполнялась горем, но прикосновение властных и нежных, грубых и горячих рук захватило ее таким удовольствием, которого она никогда еще не чувствовала, словно ее воля рушилась, появилось желание не думать, не говорить, снова очутиться в ужасных часах прошлого: быть трофеем в его руках. Принадлежать ему, пусть печальной участью рабыни, пусть даже ее сердце разочаруется, думая, что другая владеет сердцем Хуана.

– Моника, прежде чем позволить это, я скорее убью тебя!

– Это лишь угрозы. Я уважаю клятву, данную у алтаря, и докажу тебе это. И хотя ей все равно, но я уважаю таинство, которое сделало его мужем сестры.

– Даже несмотря на чувства к нему, правда? Женщины, как ты, не меняются.

– А для чего меняться? Не удивляйся, потому что ты тоже не изменился. Свадьба Айме с другим стала настоящим предательством, самой жестокой насмешкой, пока ты вел борьбу на земле и на море, чтобы заполучить то, что смог бы предложить ей. Коварство было чернее некуда, когда она имела тебя в любовниках, будучи невестой Ренато. И тем не менее, твое сердце все простило.

– Я должен простить, по крайней мере потому, что она продолжает любить меня!

– И ты доволен этой любовью?

– Тебя интересует, что я чувствую? Тебя волнует правда?

– На самом деле, думаю, меня ничего не волнует, полагаю, я ответила. В самом деле, кому могут быть интересны мои чувства? Когда они вообще волновали тебя?

– Никогда, никогда и ничто меня не волновало, – проговорил язвительно Хуан. Поздравляю тебя с чудесной проницательностью. Когда такого человека, как я, интересует женщина, то он теряет ее – это момент слабости, когда он проигрывает сражение. Таким мужчинам, как я, женщины не могут дать ничего, кроме часа удовольствия. Ты, нет. Не беспокойся, потому что ты законная жена, единственное законное, что есть в моей жалкой жизни. У меня нет ни малейшего понятия, как должен разговаривать мужчина со своей законной женой. Думаю, с огромным уважением и холодностью. Я должен кланяться, уступать дорогу и спрашивать с изысканной вежливостью: Куда ты хочешь поехать, дорогая, когда мы выйдем из суда? Этого ты ждешь от меня? Эти формальности тебе нужны?

Моника чувствовала, что щеки краснеют, она подняла голову, преодолевая свою боль силой гордости. Она не хотела, чтобы он видел ее взволнованной или плачущей, не хотела, чтобы грустный секрет любви сбежал с ее губ, это было бы преступлением в мрачном зале суда. С раненым достоинством, сжигаемая досадой ревности, она сжала губы и молчала, пока он снова не спросил, источая жестокую и насмешливую желчь разочарования:

– Так вот, я начал вежливо: Куда мне следует отвезти тебя, Моника? В наш плавающий свинарник, который, надеюсь, будет возвращен нам, или ты предпочитаешь элегантный постой, предоставляемый в тавернах порта? Все это не достойно дамы, но…

– Отвези меня в Монастырь Сестер Воплощенного Слова!

16.

– Сестра монахиня, сделайте милость, немедленно сообщите обо мне Отцу Вивье и Матери-Настоятельнице. Скажите, что вернулась Моника де Мольнар. Побыстрее, сестра, пожалуйста, я не могу слишком долго ждать.

Голос трепетал от боли и спешки, Моника говорила со старой монашкой, которая не могла отвести в сторону удивленных глаз. Скрытая дверца открылась, и по знаку монахини Моника спустилась вниз через маленький порог, отделяющий мир от монастыря. Она чувствовала непреодолимое желание повернуть голову, удостовериться, посмотреть в лицо Хуана Дьявола, который стоял там, скрестив руки, остановив на ней взгляд. Но она не уступила искушению, лишь печально вздохнула, будто ей не хватало воздуха, и чуть пошатываясь, шагнула, не чувствуя под собой земли, а Хуан, сжав губы, закрыл за ней маленькую дверцу решетки – хрупкий символ стены, что воздвиглась между ними.

– Хуан, Хуан, ты объяснишь наконец?

– Не думаю, что нужно что-либо объяснять, Ноэль. Пора отправляться.

– Без нее? Оставив жену в монастыре?

– Потому что она так хотела.

– Ладно, ладно, давай разберемся. Когда закончился суд, я подошел поздравить тебя, ты сказал, что обязан всем Монике. Возможно ты говорил с легкой неблагодарностью, но любовь все прощает, и нельзя не признать, что в суде она была великолепна.

– Она исполнила моральный долг, полагая, что мы будем в расчете. А так как мы в расчете, то она не обязана оставаться со мной. Эту правду вы, вероятно, уже знаете.

– Я лишь знаю, что бедная девочка страдала, как приговоренная, когда ступила на землю Мартиники, первое, что она произнесла – твое имя; обезумевшая, она прибежала ко мне, с глазами, полными слез, и просила только об одном: увидеть тебя ночью, поговорить с тобой, Хуан. Ее не пугали трудности. Вопреки всей логике, против воли Ренато, нам удалось проскочить через охрану Форта. Используя деньги и связи, она добралась до твоей камеры накануне первого дня суда.

– Но она не пришла, ее не было, – возразил Хуан, глубоко заинтересованный. – Все это осталось лишь добрым, безуспешным намерением.

– Она не дошла до твоей камеры, потому что место было уже занято. Там была другая женщина. Моника видела ее собственными глазами.

– Не может быть! – воскликнул изумленный Хуан.

– Так и было. Я был рядом и видел, как она подошла к решетке, посмотрела внутрь и взволнованно отошла. Она сказала Ренато, что речь идет об адвокате, но потом, наедине со мной… Она не назвала никого, да и не нужно было. Я хорошо знаю мир, и знаю на что способны женщины, подобные Айме.

– Не может быть!

– Но это так. Одним махом были разрушены ее мечты, воспоминания. Было благородно заявлять в твою пользу, в то время как в ее душе царила смерть.

– Боюсь, вы наивны, Ноэль, – произнес Хуан недоверчиво. – Моника – замечательная женщина, я же не буду торговаться привычками, мужеством, прямотой, верностью. Но она не любит меня, никогда не любила. Или она сказала, что любит?

– Ну, конкретно словами, не сказала. Но нужно учитывать ее унижение и разочарование. Она, как жена…

– Как жена? Нет, Ноэль, Моника никогда не была моей женой. Женщина, которую мне законно вручили в Кампо Реаль, которую я силой посадил на коня, продолжает быть сеньоритой де Мольнар.

Горестное выражение исказило губы Хуана. Старый нотариус смущенно посмотрел на него, сбитый с толку, но Хуан резко вцепился, как когтями, в его плечо широкой и сильной рукой, пригрозив:

– Хорошо подумайте о том, что говорите. Именно вы, ваш поступок может стоить очень дорого, потому что я способен…!

– Сними руку с плеча, ты сейчас его сломаешь, и хватит уже говорить глупости, – прервал Ноэль с притворным раздражением. – Я не буду повторять то, что меня не касается, и меня не страшат твои глупые угрозы. Ты так же вел себя с ней?

– Она была больна, почти умирала. Лихорадка мучила ее несколько дней. Несколько недель она не приходила в себя. Когда она вернулась к жизни, моя пьяная ненависть уже прошла, и она была лишь бедной, нежной и хрупкой, как цветок, женщиной, ласточкой с надорванными крыльями, упавшей на палубу моего корабля.

Старый нотариус опустил голову. Какой-то странный комок в горле не давал ему говорить, слезы застилали усталые глаза, когда он проговорил:

– Однако ты странный тип, Хуан.

– Почему? – опроверг Хуан с деланным равнодушием. – Это не достоинство. Какое мне дело до еще одной женщины? Женщины, которая любит другого…

– Которая любит другого? Я совершенно уверен, что это ты.

– Я слышал это из ее уст много раз. Пытался помочь ей вырваться из этой нездоровой любви. Вот уже час, как я понял, что любовь еще есть. Любовь, которая ужасает, пугает, унижает, но от которой она не может освободиться.

– Я бы поклялся, что она любит тебя, плакала о тебе, когда я увидел ее в одиночестве у скал, неподалеку от ее старого дома. Конечно, она сказала, что нет, но… – он мгновение сомневался, а затем медленно пробормотал: – Хочешь сказать, что Моника любит Ренато?

– Да, Ноэль, не хотелось бы говорить. Но вы уже сказали и бесполезно возвращать назад слова. Не из-за бедняка Хуана, а из-за кабальеро Д`Отремон Моника де Мольнар хочет похоронить молодость в этих стенах и спрятать красоту в сумраке монастыря.

– Матушка, благодарю вас, что вы сразу же приняли меня.

– Конечно же. Этот смиренный монастырь – твой дом. Но сестра монахиня сказала, что тебя сопровождал муж и нотариус. Где же они? Почему не прошли?

– Они проводили меня. Нотариус Педро Ноэль, как друг. Я попросила мужа привезти меня сюда, и он удовлетворил мою просьбу. Он мог этого не делать. Мог оставить посреди улицы или заставить пойти с ним туда, где он поселится: в тавернах порта. Но для этого нужно, чтобы он действительно считал меня женой, которую любит. Я мало значу для него. Это правда. Думаю, он не способен причинить мне вред, потому что не злодей. Он может чувствовать ко мне жалость, потому что его сердце сочувствует всем страдающим, даже если он не хочет этого признавать. Полагаю, он вежливо проводил меня до этой двери, потому что в его душе есть чувство благородства и достоинства. Но только это, Матушка, только это…

Моника закрыла лицо руками; как подкошенная, она упала на широкую монашескую табуретку, стоящую рядом с прибранным письменным столом Матери-Настоятельницы, а та смотрела на нее с печальным удивлением, ласково провела бледной рукой по светлым и шелковистым волосам страдалицы, пытаясь утешить:

– Дочка, дочка, успокойся. Ты вне себя, словно обезумела…

– Матушка, я самое несчастное создание на земле!

– Не говори так. Преувеличивать нашу боль – грех. Тысячи, миллионы созданий бесконечно больше страдают, чем ты в эти минуты.

– Возможно, но я не могу больше. Если бы вы знали…

– Я знаю, дочка, знаю. Мне рассказали. Эта история дошла до нас, и с тех пор, как мне рассказали о твоей странной свадьбе, каждый день я надеялась, что мне удастся увидеть тебя и узнать правду из твоих уст. Ты сказала, что твой муж не злодей.

– Да, Матушка. Он казался мне врагом, но, наверное, был единственным другом на этой земле!

– В таком случае, дочка, какие же твои беды?

– Он хороший, великодушный. Сначала он чувствовал ко мне ненависть и презрение; гораздо позже сострадание, когда увидел меня несчастной. Теперь же не чувствует ничего. Разве что некоторую благодарность, не более, а возможно, оскорбительную жалость, которая причиняет нам страдания, которые мы не понимаем.

– Ну… Но эти чувства не могут оскорблять и вредить тебе.

– Они оскорбляют и причиняют мне боль, рвут душу, потому что он любит другую! Любит безумно, с безудержной страстью, греховным безумием; любит ее, вопреки всему; любит, несмотря на ее предательство и подлость; любит, зная, что она никогда не будет принадлежать ему; любит, зная, что у нее нет сердца, и ищет ее губы, несмотря на то, что пьет яд с каждым поцелуем.

– Но это ужасно, – смутилась Настоятельница. – Это, это не любовь, дочка. Это ни что иное, как адская ловушка. Это пройдет, пройдет.

– Нет, Матушка, не пройдет. Она сильнее его и наполняет его жизнь. Он любит самую обманчивую, притворную, трусливую и вероломную женщину, и его любовь навсегда, он любит ее всей душой.

– А ты?

– Я люблю его точно также, Матушка! Люблю безумно, слепо, самой сумасшедшей и греховной любовью, но лучше я тысячу раз умру, чем признаюсь ему в этом!

Моника рыдала, закрыв лицо руками, словно наконец прорвалась сдерживаемая плотина. Она плакала, а Настоятельница молчала, позволяя излиться слезам, и затем произнесла:

– И почему же любовь должна быть безумна, дочь моя? Разве речь идет не о твоем муже? Разве ты не дала согласие у алтаря, не поклялась следовать за ним, любить и уважать его? Ты не исполнишь священную клятву, подарив ему это чувство?

– Но он не любит меня, Матушка. Вы не знаете ужасных обстоятельств нашей свадьбы. Нас увлек бурный поток страстей, и он не был виноват в этом. Я тоже согласилась и позволила, чтобы таинство осквернилось тем, что я испытывала к нему ужас, страх, почти ненависть. Да, думаю, ненависть была чувством, вдохновившем меня. Потом же все изменилось.

– Что заставило тебя измениться?

– Я и сама не могу объяснить, Матушка. Возможно, доброта и жалость Хуана. Не знаю, почему я полюбила его, не знаю, когда. Возможно, потому, что есть в нем все, что может овладеть сердцем женщины. Потому что он сильный, красивый, мужественный и здоровый; потому что душа его исполнена благородства; потому что его жизнь исполнена боли; потому что особенности его души заставляют смотреть на него, как на драгоценный камень, упавший в уличную грязь. И пусть даже я никогда не слышала, как он молится, но его доброта к несчастным была близка Богу.

– Тогда в твоей любви есть один грех: высокомерие. Высокомерие, с которым ты предпочитаешь умереть тысячи раз, но не признавать этого.

– Он бы посмеялся над моей любовью.

– Если он такой, каким ты его описываешь, то он не сделает этого. И в крайнем случае, от всего сердца предложи Богу свое унижение.

– Это невозможно, Матушка. В этом мире невозможно. Вы под защитой облачений, в тени монастыря, смотрите на все иначе.

– Везде можно служить Богу, дочь моя, и предложить ему жертву за наши грехи. А твой грех в надменности…

– Это не сколько надменность, Матушка, сколько скромность, достоинство. Не знаю, матушка, это выше моих сил, словно моя судьба предрешена, словно путь мне уже уготован. В моем сердце любовь рождается для того, чтобы иссохнуть в одиночестве, плакать горькими слезами. Он не любит меня, Матушка. Когда я сказала ему проводить меня, он сделал это, полагая, что я не соглашусь. Когда я попросила его привезти меня сюда, то он не задавал вопросов, на сколько дней или на всю жизнь оставляет меня в святых стенах. Хотел лишь избавиться от меня, казался нетерпеливым, раздраженным, жаждущим вновь получить свободу, которую я у него отняла.

– В любом случае, ты его жена, и твой долг быть рядом с ним. Ты должна ждать его в своем доме, куда он может вернуться за тобой, а не в монастыре.

– Дом не только мой. Прежде всего он принадлежит моей матери и сестре. Туда приходят люди, которых я не хочу и не могу видеть, матушка. В этом доме меня сведут с ума, пока я не забуду, что христианка.

– Успокойся, успокойся. Здесь всегда твой дом, но не так, как раньше. Ты замужем, у тебя есть неотвратный долг в миру.

– Я не могу вернуться к родственникам. Моя мать ненавидит Хуана, она в числе союзниц Ренато, которого она воодушевила, когда со слезами на глазах просила его сделать все возможное, чтобы освободить меня от брака, который внушает ей ужас. А моя сестра, сестра… Нет, Матушка, я не могу видеть сестру!

– Послушай, дочь моя. Независимо от людей и дома, у тебя есть возможность порядочно жить одной. Твое приданое хранится здесь, по воле отца. Когда мне сказали, что ты приехала с мужем и нотариусом, я решила, что ты приехала за ним. Это совершенно законно, деньги принадлежат тебе.

– Действительно, мне придется его забрать. Но на самом деле, оно уже не мое. Оно послужит гарантии долга, который я заплачу в любом случае. Матушка, мне нужно ваше обещание и обещание Отца Вивье. Когда некоторое время назад я вышла отсюда, чтобы доказать свое призвание, вы сказали, что если однажды я вернусь сюда раненая, разбитая, бессильная, чтобы бороться, страдать, то вы откроете двери этого дома. Если вы не примете, откажетесь от меня…

– Мы не отказываемся от тебя. Если ты так чувствуешь, оставайся, и да пребудет покой в твоей душе.

– Хуан, прежде чем ты выпьешь этот стакан с ядом, мне хотелось бы, чтобы ты рассказал, что с тобой случилось, отчего так печален.

Твердая рука старого нотариуса задержала полный стакан рома, помешав Хуану поднести его к губам, цепкие глаза нотариуса быстро моргали, словно хотели проникнуть в самую глубину мыслей Хуана, скрывавшихся за волнистыми волосами, проникнуть в большие итальянские глаза, надменные и потрясающие, полные боли и мрака.

– Вы еще спрашиваете, что со мной? То, что происходит со мной всегда?

– О том, что было всегда, не будем говорить, будем говорить о том, что происходит сейчас. Разве ты не вышел победителем из процесса всех бедняков? Разве тебе не сообщили, что завтра шхуна в твоем распоряжении, что не нужно платить ни сентаво, потому что присяжные сказали «не виновен», отклонили приговор, аннулировали запрет на собственность и очистили тебя от позорного пятна?

– Да. И что?

– Когда ты приехал из таинственного путешествия, не такого уж и таинственного, разве не ты сказал, что у тебя достаточно денег, чтобы изменить жизнь? Разве не ты говорил о рыбной ловле? Не собирался построить дом на Мысе Дьявола?

– Ба! Лучше не говорить об этом. Я чувствую не гнев, не ненависть, а отвращение.

– Утихомирь свое отвращение, оставь ром и послушай. Ты женат; теперь женат. Не кажется ли тебе, что замысел подходит как нельзя лучше для твоего нового семейного положения?

– Я женат на женщине, которая меня не любит и никогда не любила. Пожалуйста, хватит уже! Я пришел сюда забыть обо всем, потопить в роме последний след прошлого.

– Почему бы тебе не попытаться понять душу Моники? Или, если тебе предпочтительней – сердце.

– Оно занято. Переполнено образом другого мужчины, ее терзают угрызения совести за любовь к нему, потому что для нее это смертный грех. Она страдает, как осужденная, корчится в языках адского пламени, а я не настолько самоотвержен, чтобы выдерживать муки любви по другому человеку.

– Хочешь сказать, что признаешь, что Моника чрезвычайно интересует тебя?

– Я ничего не признаю! Оставьте меня в покое! Я предлагаю вам выпить, и не устраивать церемоний, которых мне хватает, и которых я не хочу слушать, – жестко отверг Хуан; но сразу же обуздал себя и уже печально извинился: – Я благодарен вам за добрую волю, Ноэль, но не настаивайте, не поднимайте снова в моей душе эту горечь, не настаивайте на правде.

– А почему нет, сын мой?

– Вы думаете, я не хотел понять душу Моники? Думаете, мне было не жаль ее мучений, я не прекращал мечтать, что наконец смогу разорвать цепи проклятой любви, что мои руки, слова, молчаливое восхищение сотворят чудо?

– Ты делал все это?

– Да, Ноэль, сделал все, и потерпел неудачу. А знаете почему? Потому что Моника де Мольнар не может любить Хуана Дьявола. Она смогла выйти за него замуж в припадке безумия; могла даже умереть ради него, если нужно, погасила бы долг, за который ее гордость заставляет расплачиваться. Но любить, делить с ним жизнь – а это все равно, что чувствовать его рядом как равного, Ноэль.

– Думаю, ты совершенно ошибаешься относительно этой девочки. У нее нет предубеждений. А если и есть, то разорви их силой, которая у тебя есть для этого. Более того, разорви невозможную любовь, вытащи ее из этого ада, вынеси ее на руках и спаси, спаси против себя самой. Ты смог бы это сделать, Хуан, это твоя жена и…

– Нет, Ноэль, она может кричать перед судом, но не чувствует этого внутри. Я не более, чем изгнанник, всюду отвергнутый. У меня нет права воспользоваться даже именем матери. За кем замужем Моника де Мольнар? Ни за кем, Ноэль, ни за кем.

Неожиданно возбужденный, с искрящимися глазами, Хуан говорил наконец горькую правду. Взгляд нотариуса, глубокий, понятливый, исполненный сочувствия и дружелюбия, заставил довериться ему, словно прорвался поток слов сквозь плотину:

– Я согласился жениться на Монике, потому что ненавидел, ненавидел в ней все, что обижало и позорило меня с детства. Понимаете? Она была местью. Ненавидя ее, я смог бы держать ее у себя, мог чувствовать удовольствие, необходимость сильнее завязать узел, который бы нас свя… увлечь ее в пропасть, унести в свою грязь, породить детей, как я, у которых не было бы законного имени. Но я не возненавидел ее, как я мог сделать ей такое зло? Она родилась для другого мира. Ради нее, и только ради нее я верил, что должен существовать этот мир, который я ненавижу, который хотел бы разрушить и уничтожить: мир чистых людей, незапятнанных, незатененных…

– В этом ты ошибаешься, Хуан. Есть тени и пятна даже в самом восхитительном сердце. Твоя сумасшедшая любовь слишком возвышает ее. Она тоже сотворена из глины, так как любит того, кого не должна любить.

– И какими только страданиями она не поплатилась за любовь, которую ее совесть называла преступной! Разве не ради него она с детства отказалась от радостей жизни? Подойдите, посмотрите. Вы видите эти стены перед собой. Эти стены такие же мрачные, как стены тюрьмы.

Он подтащил нотариуса к дверям таверны, спрятанной между поворотом двух улочек, откуда тот смог увидеть массивное здание монастыря монахинь Воплощенного Слова. Каменный блок, с окнами, защищенными двойной решеткой, огражденный никогда не открывающимся деревянным забором, со столетними стенами, широкими и глухими, как крепость.

– Это хуже тюрьмы – это могила, Ноэль. И тем не менее, она захотела вернуться туда, захотела замкнуться в этих стенах после того, как увидела со мной солнце, море, голубое небо и свободу.

– Но ты не говорил ей о солнце и небе. Ты говорил о тавернах порта.

– Это мой мир, как тот мир принадлежит ей. Мы родились в разных мирах. Случайность столкнула нас на мгновение.

– А твоя воля может связать навсегда. Почему же ты не хочешь попробовать?

– Что? Тащиться на коленях к ее ногам? Заявить о правах, которые мне предоставили, которые хуже милостыни? Нет, Ноэль. Я могу быть бандитом, пиратом, изгоем, но не попрошайкой.

– Ты разрешишь мне поговорить с Моникой?

– Нет! Ни вы и никто не будет говорить с ней от моего имени. Ни ей и никому вы не расскажете то, что я рассказал вам, иначе вы предадите доверие, которое я испытываю к вам. Будет горько, если это будете вы, единственный, кому я доверяю.

– Хуан, дорогой, послушай, пойми, – растрогался Ноэль. – Я стар и знаю жизнь без романтики, без лести. В мире побеждают сильные, отважные, и такие, как ты. Разве тебе не доказали эти события? Если бы ты хотел бороться…

– Я победил бы всех, но не ее. Можно побороть штормы, укротить море, взобраться на горы, сражаться против людей до победного конца, но нельзя завоевать сердце женщины силой.

– Женщина любит мужчину за силу, как мужчина любит женщину за нежность и красоту. Говоришь, она очень гордая? Почему бы тогда не подняться до нее? Ты дорого стоишь, можешь стать примером, если пожелаешь.

– Ладно. Правитель, Хуан Дьявол… – едко усмехнулся Хуан.

– Почему бы и нет? Другие делают. Деревья вырастают высокими, когда рождаются в глубинах леса. До сих пор ты доказывал свою храбрость, презирая мир. Докажи, завоюй его и положи его к своим ногам.

– Пока она надевает облачение? Нет, Ноэль, я оставил ее в монастыре. Завтра я заберу корабль и уеду навсегда. Море огромно для моряков без курса!

– Как пожелаешь. Это называется выиграть, чтобы проиграть. Хочешь я скажу тебе кое-что? Тогда не стоило сталкиваться с Ренато. В конце концов, ты удовлетворишь его. Знаешь, что хуже приговора, который запер бы тебя за решетку? Изгнание. Это было бы наихудшим наказанием, которое потребовал бы для тебя Ренато, и меня не удивит, если сейчас донья София Д`Отремон строит козни с губернатором о подписании указа, по которому тебя выдворят с острова, даже после того, как оправдали.

– Думаете, они способны?

– Ну, им будет нетрудно это сделать. Как только узнают, что ты добровольно покинул жену…

– Я не оставлял ее! Я предоставил ей свободу делать, что она хочет. Этого она желает. По причине благородства, верности, долга она была со мной. Вот я и уступил.

– Ты сказал публично, что сначала надо убить тебя, чтобы разъединить с ней.

– Меня обмануло ее поведение на суде… – на время он остановился, и с внезапным гневом продолжил высокомерно: – Но слушая вас, что Д`Отремон плетут козни, чтобы изгнать меня… Прежде чем уехать, я отыщу Ренато и скажу ему в лицо…

– Что оставил Монику.

– Вы хотите свести меня с ума? – рассердился Хуан.

– Хочу, чтобы ты взял штурвал, как взял его у береговой охраны, чтобы избежать кораблекрушения. Тебя не волновало, что за сотни миль ты был за пределами курса, не волновало, что двигатели не работали, что дул ураган, подталкивавший тебя в пропасть. Ты взял командование, управился с парусами, нашел курс, прошел полосу невезения. Да и не было на корабле женщины, которую ты любишь.

– Это правда, все это правда. Я хотел приехать, взглянуть на нее, узнать, правдой или ложью был тот свет в ее глазах.

– А теперь не хочешь знать? Хуан, снова спрашиваю, хотел бы ты зваться Ноэль?

– Я с честью отказался, но не думайте, что не сумел бы отблагодарить вас.

– Тогда меня это огорчило. Сегодня я думаю, что у тебя была причина отказаться. Мало стоит мое имя для мужчины такой отваги. Хуан, есть два типа мужчин: те, которым имена дают, и те, которые их наследуют. Почему бы не сделать его своим? Все уже почти сделано. Зваться Дьяволом – это то же самое, что называть Долину, Море, или Гору, и если мы будем искать, откуда произошли эти названия, то придем туда, к клочку земли, который дал тебе имя Мыс Дьявола.

– Возможно, вы правы.

Хуан встал, отставив в сторону бутылку и стакан, снова подошел к двери, чтобы посмотреть на мрачные стены монастыря. Затем пошел вниз по улице, куда последовал за ним Педро Ноэль с надеждой в глазах.

17.

– Ренато, Ренато, открой! Ты слышишь? Ренато!

Айме нажала на задвижку, и дверь, которую она считала запертой, поддалась. Окинула быстрым взглядом огромную библиотеку и обнаружила в дальнем углу элегантную фигуру Ренато. Он стоял спиной к ней, прислонившись к оконной раме с видом на внутренний двор, и смотрел невидящим взором сквозь оконный переплет. Казалось, он погрузился в горькие мысли, мрачные и отсутствующие. Почувствовал приближение женщины, его брови недовольно приподнялись.

– Я могу поговорить с тобой? Полагаю, ничем не побеспокою тебя.

– Я хочу побыть один, Айме. Ты не понимаешь?

– А я наоборот всегда одна и сыта этим по горло; думаю, ты мог бы понять. Я знаю, что ты взбешен и не хочешь видеть, слышать меня, в глубине души ты возлагаешь на меня всю вину за прошлое.

– О, ты добиваешься, чтобы я покончил с собой?

– Ты разбиваешь мне сердце равнодушием, мучаешь неприязнью и холодностью. Я не хочу постоянно завоевывать твою любовь! Полюби меня снова, мой Ренато, полюби!

Айме обвила шею Ренато, пытаясь поцеловать огненным поцелуем. Битва началась, сражение ей нужно было выиграть, чтобы почувствовать себя уверенно, чтобы гордо стоять под крышей дома Д`Отремон. Тот зря обещанный ребенок, которого в самом деле необходимо отдать в руки Ренато. Ребенок, ожидание которого подчинило разум и гордость Софии. Ребенок непременно должен жить в ней, а его до сих пор нет. Ребенок, без которого будет потеряно для нее все. Чтобы достичь цели, нужно победить неприязнь Ренато, сломать стену льда, воздвигнутую вокруг него, завоевать его страсть хотя бы на час, чтобы снова почувствовать его в объятиях. Но Ренато мягко и холодно отверг ее:

– Моя бедная Айме, пожалуйста. Успокойся.

– Ты меня уже не любишь. Ты позабыл, бросил меня, думаешь только об этом несчастном деле.

– В этом несчастном деле вся моя честь и достоинство. И жизнь Моники.

– Почему ты так упорно хочешь взять на себя ответственность? Хватит бороться, ты уже искупил вину, если даже она и была.

– Этого недостаточно, так как я ничего не достиг. Мне необходимо не оставлять в покое сознание, мучиться мыслями, изматывать воображение, пока не появится новый план действия, которому мы должны следовать, средства, которыми можно воспользоваться. Оставь меня, Айме, прошу тебя! Мне нужно подумать, прости, но ты мешаешь мне.

– О! Теперь ты так со мной обращаешься… – притворилась обиженной Айме.

– Я никак с тобой не обращаюсь. Я просто ясно сказал. Считаю, хоть раз в жизни ты могла бы меня понять. Сейчас речь идет о твоей сестре.

– Речь идет о надоедливой сопернице, которая тебя занимает больше, чем нужно, – воскликнула Айме уже в настоящей ярости. – Делай это, чтобы я возненавидела тебя!

– Замолчи! Если бы кто-нибудь услышал, как ты выражаешься.

– Мне не нужны слушатели, чтобы говорить и думать. Если в самом деле ты не хочешь скандала, не следуй этой дорогой. Твоя мать считает, что ты идешь по неверному пути. Вижу, с тобой ничего не выйдет! Несправедливо со мной обращаются в этом доме. Все, да, все. Ведь ты не один. Я больше не могу, понимаешь? Не могу больше! Я устала от твоей несправедливости, пренебрежения, холодности. Ты должен быть очень осторожным. Не пренебрегай женщиной моих лет!

– Я не бросаю тебя. Прошу дать подумать. Я не буду выносить твои ребячества и ревность! Ты избалованное, невоспитанное создание, которую мать погубила потаканиями во всем. Если бы ты подумала, как зрелая женщина, которой уже не…

– Я буду думать, как женщина, которая дорого взыщет с тебя за невнимание! – со скрытой угрозой произнесла Айме.

– Какое невнимание? Я прошу несколько дней, часов покоя. С чего ты взяла, что это оскорбление и невнимание? Почему бы тебе не прогуляться? Магазины полны украшений, духов, одежды. Займись этим, потому что думаю, этого тебе не хватает в деревне.

– Прекрасно. Ты хотел. Хочешь, чтобы я оставила тебя в покое? Хорошо, тогда я оставлю! Но не жалуйся, если не приду, когда ты позовешь! – Айме быстро удалилась, громко хлопнув дверью.

– Айме! Айме! – позвал Ренато, открывая дверь. – Слышишь? Подойди сюда! Айме!

– Это не сеньора, хозяин. Она уже прошла двор и побежала по лестницам, искрясь прямо как лучик солнца. Выскочила, как зажженная ракета…

Ренато Д`Отремон колебался. Через перила лестницы, под каменными арками старого дворика, он увидел край роскошной одежды Айме, но порыв побежать за ней остыл. Она выглядела ребяческой, капризной, глупой, и воспоминание о Монике овладело его душой. Ана приблизилась угодливо и заботливо:

– Хотите, чтобы я позвала сеньору, сеньор Ренато? Хотите, чтобы я сказала ей, что вы приказали позвать? Хотите, чтобы я пошла?

– Нет, Ана, не нужно. Лучше воспользоваться временным покоем, чем закатывать истерику. Скажи Сирило, чтобы принес мне коньяк в библиотеку. Или лучше принеси сама. Принеси и никому не говори, а потом займись хозяйкой. Иди.

– Надо же! До каких пор тебя ждать! Я уже час зову тебя, Ана.

– Дело в том, что сначала сеньор, а потом, когда я ходила в столовую, то прошла через заднюю дверь.

– Не хочу слушать рассказы! У тебя есть новое платье? Блузка, юбка, платок, накидка. Принеси все! Я одену твою одежду. Принеси быстро и подготовься сопровождать меня.

– На экипаже?

– Мы не поедем на экипаже. Выйдем, чтобы нас никто не увидел и не смог бы рассказать о том, где мы были. Неси одежду. Скорее. Иди…

– Но сеньора, позвольте сказать вам сначала, что произошло. Дело в том, что…

– Иди, дура!

В слепой и неудержимой ярости Айме отослала метиску, а теперь нетерпеливо стала ждать ее возвращения, что длилось недолго, и та сообщила, запыхавшись:

– Вот оно, сеньора Айме. Но человек все еще ждет…

– Человек? Какой человек? Быстро, давай юбку!

– Вот. Я принесла вам также свою новую блузку, но если в ней сильно потеть, то можно ее испортить.

– Я куплю тебе сотню блузок, дура! Помоги мне одеться! Застегни. Дай платок, а я пока изменю прическу.

– Хорошо. А человек на улице ходит туда-сюда. И какой хороший парень, хороший парень. Лучше, чем сеньор Ренато.

– Что за идиотизм ты несешь?

– Ничего. Вы не хотите слушать. Я говорю, что человек ходит туда-сюда, вверх-вниз, гуляет и гуляет, и так долго ждет на улице. Нужно было видеть, как обрадовались его глаза, когда он увидел, как я высунулась, и он сказал: «Я видел вас с ней. Конечно же, вы доверенная служанка…» Даже в этой одежде он узнал меня, хозяйка, что я ваша доверенная служанка. Мужчина очень сообразительный.

– О ком ты говоришь?

– А о ком же еще? О том, кто ходит туда-сюда, вверх-вниз, по улице, из угла в угол, и смотрит сюда. Он ест глазами дверь и окно. И наконец он сказал: «Если бы вы были так добры сообщить своей хозяйке, то я был бы самым счастливым из всех смертных, если бы мог поговорить с ней наедине…»

– Но… но, откуда ты это взяла?

– Так сказал он. Вот так внезапно, я его не узнала, потому что он был одет не в униформу, а в обычную одежду. Но тем не менее, такой обходительный. По-моему, его зовут лейтенант Боттон.

– Лейтенант Бриттон? – исправила и спросила Айме. – Ты видела его?

– А о чем я говорю? Если вы выглянете из окна, то увидите его отсюда сверху. Не знаю, сколько от вьется вокруг этого дома, с влюбленными глазами. Нужно видеть, какой он изящный. Даже шляпу снял передо мной.

– Лейтенант Бриттон ходит вокруг моего дома? Тогда он знает, кто я, раз пришел сюда.

– Уверена, что знает. Вы не будете с ним говорить, сеньора? Он ждет, что я скажу вам кое-что. Для этого он дал мне двадцать франков.

– И ты взяла? Я должна тебя пнуть! Этот лейтенантик нахален! Посмотрите-ка, подкупил тебя.

– Хорошо, не горячитесь. Я скажу, что вы ушли.

– Подожди-ка. Дай подумать. Лейтенант Бриттон, лейтенант Бриттон…

– Если обойти и тихо проникнуть на скотный двор, то можно там поговорить, там кусты манго и вас никто не увидит, – уверила Ана с воодушевлением. – Вы поговорите с ним, сеньора?

– Нет, нет и нет! Подожди-ка! Мне кое-что пришло в голову. Одна мысль. Да, Ана. Выйди через дверь скотного двора, сделай так. Пусть он ждет меня там, где нас никто не увидит, и помоги мне сменить одежду.

– Снова?

– Потому что он знает, что я сеньора Д`Отремон, я ведь не предстану в одежде служанки, нужно все сделать наоборот. Лейтенант Бриттон, а? Думаю, настало время. Этот человек мне нужен. Дай мне белое платье. Нет, красное, из шелка. Вытащи его перед тем, как пойдешь. Я хочу выглядеть очень красивой, хочу понравиться ему еще больше. Иди, иди! Ай, Ренато, скоро ты заплатишь мне!

– Как? Отсюда?

– Конечно. Он думает, что может войти через большую дверь? Вот с этой стороны и тихо, чтобы никто не услышал на кухне или в парке, чтобы не поползли сплетни. Тихо и быстро. Пошли. Пошли…

Простодушный и смелый в свои двадцать лет, английский офицер, больше удивленный, чем обрадованный, как простой солдат-новобранец с беспокойством смотрел по сторонам, следуя через калитку сада за Аной. Он быстро и тихо прошел огромный двор, похожий на сад, который заканчивался пустынной улочкой, где находился старый особняк Д`Отремон в Сен-Пьере.

– Подождите спокойно сеньору, ладно? С полным спокойствием. Посмотрите, там скамейка. Вам лучше присесть…

– Вы уверены, что она придет?

– Ну конечно. Зачем бы она велела мне отвести вас через эту дверь? Сеньора очень скучает с сеньором Ренато. Вы сами убедитесь в этом.

Чарльз Бриттон замолчал, еще больше смущаясь. По тому, как смотрела и слушала эта женщина с хитрыми глазами и дурацкой улыбкой, у него закралось сомнение. Казалось, она насмехается над ним. Неспособный следовать совету, он нетерпеливо встал.

– Добрый вечер, сеньор офицер, – поздоровалась Айме с кокетливой насмешкой. – Уверена, я не слишком заставила вас ждать.

– Всю жизнь можно ждать, лишь бы увидеть, – Чарльз Бриттон встал, как вкопанный, ослепленный красотой Айме де Мольнар. Шелковое платье малинового цвета чудесно подчеркивало прекрасные линии, придавало лицу яркий жизненный цвет. Темные глаза сверкали своевольно, насмешливо и смело, а изящный двойной ряд белоснежных зубов – как жемчужное ожерелье, обрамленное кораллами чувственных и лакомых губ.

– Начну с того, что верну ваше вознаграждение от имени Аны. Вот двадцать франков. Насколько я поняла, вы мне хотите сказать что-то очень важное, но не нужно за это платить.

– Я не пытался платить. Лишь пытался хорошо отнестись к девушке, – смущенно извинился офицер.

– Бедная Ана набитая дурочка. Вы не заметили? Ее недостаток мозга застает врасплох меня каждый раз в ситуациях действительно плачевных. Но она достаточно верна и зависима от меня, и я жалею ее.

– Понимаю, – разочарованно согласился офицер. – Вы пытаетесь сказать, что если вы здесь, встречаете меня, как я не осмеливался даже и мечтать, то только из-за ошибки служанки.

– Более или менее. Но не делайте такое лицо, не печальтесь. Вы не виноваты, что она не смогла мне объяснить.

– Вы ждали другого, правда?

– Признаюсь, что да. Не переживайте. Я хочу прояснить, боюсь, вы приняли меня не за ту.

– Я не смог спокойно отнестись к самой красивой женщине, которую видел когда-либо.

– Сеньор Бриттон, вы преувеличиваете или вы такой обходительный? Что же мы будем обсуждать? Раз уж я здесь, и у вас в самом деле есть, что сказать мне, что-то интересное и важное.

– Боюсь, мне нечего сказать, сеньора. Предпочитаю говорить совершенно искренне. Я позвал вашу служанку, самую расторопную из всех, способную помочь, никому не помешав, исполнить желание повидаться с вами и попрощаться. Суд окончен, мне необходимо вернуться на Доминику на фрегате, который должен отправиться из порта с первыми лучами рассвета.

– Вы уезжаете так скоро? Как жаль!

– Вам кажется, это слишком скоро? Вам и вправду жаль?

– Честно говоря, не могу отрицать. Вы показались мне необычайно приятным, меня очень обрадовало, что подвернулся случай спросить. Как могло произойти, что записка, которую я вверила вам, чтобы передать Хуану, попала к другому? К сожалению, в руки человека, который имеет большое желание навредить мне.

– Что? Это правда? Тогда…? Но как же такое могло произойти? Даю вам честное слово, клянусь, что лично передал ее в руки Хуана.

– Да. Я видела у него записку. Но чтобы вы понимали, что я не лгу, вот она. Узнаете?

– О, да! Это невероятно! Я в самом деле расстроен, сеньора. Вы сказали, эта записка может навредить вам?

– О, нет! Сказала, что она могла навредить, прочитав которую, человек мог бы плохо ее истолковать.

– Не думаю, что кто-то мог бы истолковать ее. Хуан Дьявол – самый везучий человек, которого мне посчастливилось узнать, поэтому вы любите его. Я помню ваши слова: «Скажите, что эта записка послана женщиной, которая отдаст жизнь, чтобы спасти Хуана Дьявола…»

– Жизнь можно отдать за благодарность, долг или сострадание. Вы это знаете. Когда женщина чувствует себя одинокой, грустной, беспомощной… Когда человек, который является твоим мужем, поворачивается к тебе спиной, когда она чувствует себя самозванкой, чужой в своем доме. Но не будем говорить обо мне, поговорим о вас. Вы захотели меня увидеть, чтобы только попрощаться?

– Я хотел увидеть вас и сказать, что с тех пор, как встретил, мне не забыть вас, как не забыть Хуана Дьявола, пока буду жив. Считаю, что обязан жизнью этому человеку. Однако, я почти ничего не сделал для него, чтобы отплатить, и думал, что восхитительная женщина, которая так страстно его любит, может подсказать, как ему помочь.

– Правда? Вы такой благородный, офицер. Я подумала, раз уж вы нашли меня, то за услугу, которую вы оказали мне, передав записку Хуану, вы заслужили награду. И я готова платить. Вы бы сказали, что я очень странная женщина, но мне нравится оплачивать долги.

– Вы меня обижаете, сеньора.

– Не думаю, что могу обидеть вас, – отметила Айме, кокетливо взмахнув рукой. – Моя награда будет символичной. Я подумала, что вы чувствуете себя одиноко в Сен-Пьере, возможно вам бы понравилась прогулка, знакомство с живописными окраинами города. К сожалению, я могу вас сопровождать лишь замаскировавшись. Представьте, что мы на карнавале.

– Вы меня поразили, сеньора; я удивлен и доволен. Едва смею говорить и боюсь быть нескромным. Вы в самом деле супруга Ренато Д`Отремон?

– Да, но я буду благодарна вам, если мы не будем называть имен. В каком часу отправляется ваш корабль?

– Все будет готово в пять утра. Через полчаса мы отправляемся. В пять мне необходимо там быть.

– Вы могли бы ждать меня вечером в десять, у входа в эту калитку?

– Конечно. Ясно… – пробормотал лейтенант, удивленный и пораженный. – Я хочу сказать, что я к вашим услугам. Но…

– Я переоденусь в костюм и не забудьте, что заставлять ждать даму – непростительный грех. Меня зовут Айме. Эме меня звали во Франции. Здесь, на этих островах это звучит неправильно. Хотите, говорите «возлюбленная». Мне нравится это. Думаете, я не заслуживаю?

– Вы всего заслуживаете!

Чарльз Бриттон склонился, задохнувшись от волнения, удивления, потрясения, почти испуга, и поцеловал мягкую руку, белую и благоухающую, пока дьявольская улыбка светилась на лице жены Ренато, она заметила:

– Вашим вторым долгом будет забыть завтра этот вечер и немедленно уехать из Сен-Пьера, как праведник из проклятого города: не поворачивая головы назад. Не спрашивая ни о чем!

– Отец Вивье, вы звали меня?

– Именно так, дочь моя.

– С нетерпением ждала, когда вы позовете меня. Ваше разрешение – единственное, чего мне не хватало, чтобы снова надеть одежды послушницы. Сестра Мария Консепсьон обещала поговорить с вами. Мне нужно ваше обещание, обещание вас обоих. Не запирайте передо мной единственную дверь, за которой я могла бы скрыться.

– От себя никто не скроется, дочь моя. В твоем случае – от собственных чувств. Кроме того, существуют законы. Ты замужем, дала священную клятву, которую не можешь легко разорвать по своей воле.

– Моего мужа я совершенно не волную.

– В любом случае, мы ничего не можем сделать без его согласия, и подозреваю, что он не даст согласия. Кое-кто пришел повидать тебя.

– Хуан! Пришел Хуан?

Моника живо поднялась, ее глаза засверкали. Неожиданный трепет пробежал с ног до головы, словно она очнулась ото сна, губы Отца Вивье улыбнулись с мягкой грустью:

– Нет, дочка, не он. Но твое выражение и взгляд достаточно красноречиво показали, какое место в твоем сердце занимает муж, которого ты пытаешься покинуть.

– Нет, нет, не он, не мог быть он! – пожаловалась Моника с бесконечной печалью. – Не знаю, что я подумала. Он на Люцифере, в таверне порта или на берегу пляжа, где легко предлагает себя единственная любовь, которая его волнует. Он не вспоминает, не думает обо мне. Оставил в монастыре. Он не будет возражать, потому что я не важна ему.

– Они очень боятся, что он помешает, желают видеть тебя постриженной.

– Кто они?

– Пока твоя мать. Она ждет в комнате свиданий, с ней сеньора Д`Отремон. Чтобы предпринимать дальнейшие шаги для аннулирования брака, они надеются убедить тебя подписать доверенность, которую ты не хотела подписывать. Хотят сделать все быстро и тайно, прежде чем изменится настроение твоего мужа, который оставил тебя здесь. Все-таки я хотел бы попросить тебя не поступать опрометчиво, не передавать в чужие руки такое личное дело. Тем более, когда я увидел, как ты разволновалась от радости, вообразив, что он ждет тебя. Этот мужчина, которого Бог принес в твою жизнь странными путями, чрезвычайно интересует тебя.

– Нет, Отец, вы совершенно ошибаетесь. На этот раз я согласна с сеньорой Д`Отремон, которая привезла мою мать. Я подпишу что угодно, чтобы вернуть Хуану свободу. Знаю, ему все равно, ничто не может помешать его жизни, полной приключений, даже такой пустяк, как жена. Я для него меньше тени, призрака, и хочу, чтобы этот призрак исчез. С вашего разрешения, Отец, я пойду в комнату ожидания и покончу с этим поскорее.

Легкой походкой Моника удалилась в комнату ожидания, а вскоре кто-то ее позвал:

– Эй, хозяйка!

Остолбеневшая от удивления, Моника остановилась недалеко от забора, отделяющего монастырь от суетного мира. Она едва поверила глазам, увидев маленькую смуглую фигурку, которая перескочила через забор с удивительной проворностью и приблизилась тихо и незаметно. Его присутствие снова возродило в ее душе печаль.

– Колибри! Как ты сделал это? Как оказался здесь? Как вошел? Перепрыгнул с улицы?

– Да, хозяйка, я должен вас увидеть, поговорить. Я был у большой двери, но меня не пустили, не дали войти. Я прыгнул на повозку, что там стояла, зацепился за ветки дерева, а затем наклонился и скрылся за листьями, потому что здесь были сеньориты в белом, которые ходили и ходили. Я ждал, пока не увидел вас, и спустился. Я сделал плохо, хозяйка? Я хотел вас повидать.

– Нет, Колибри, ты не сделал плохо.

Мягкая рука, с белизной хрупкого перламутра, опустилась на голову, поглаживая короткие кудряшки, затем, взяв Колибри за подбородок, заставила посмотреть в лицо, чтобы прочесть в глубине темных глаз ответ, и прошептала:

– С кем ты пришел, Колибри?

– Ни с кем, хозяйка. Говорю, Сегундо отвел меня на Люцифер, но там нет ни вас, ни хозяина. Он не хотел, чтобы я был на берегу, но я спустился по якорю, проник в лихтер, на котором был груз, а когда лихтер перевез меня на пристань, то бросился бежать. Когда я бегу, хозяйка, никто не может меня поймать. Я бежал побыстрее, чтобы меня не увидели с корабля, пока не добрался сюда.

– Нехорошо проникать в монастырь вот так. Это не мой дом, это место строгих правил. Ты сделал запретное, и это запрещено законом. Хорошо, если тебя не видели.

– А я не могу остаться с вами?

– Нет. Ты должен вернуться к хозяину. Колибри, ты единственное, что осталось от моих счастливых дней, жизни, от которой мне нужно отказаться. Для этого я приложу все силы. Я как раз шла в комнату ожиданий, где находятся моя мать и другая женщина, в надежде, что я подпишу документ, чтобы навсегда освободить Хуана.

– Капитана? Тогда вы не вернетесь на корабль? Вы бросаете меня?

– У тебя будут другие хозяйки, другие женщины в каюте Люцифера, и руки Хуана лягут на руки других женщин, когда они будут держать штурвал и ехать на прекрасные острова, где жизнь словно дремлет, где нет ненависти и слез, на островах, где любовь как сон, где грех не кажется грехом. Иди, Колибри, иди. Возвращайся к хозяину.

Вздрагивая от волнения, сражаясь с волной нараставших чувств в душе, и с такой же силой пытаясь их заглушить, Моника оторвала маленькие смуглые ручки Колибри от юбки и подтолкнула его к высокой стене, откуда тот спустился. На секунду Колибри задержался, словно повинуясь; затем снова подбежал к ней, жалобно умоляя:

– Нет, нет, моя хозяйка. Я не хочу других на Люцифере. Я хочу только вас и никого больше. Хозяин тоже не хочет.

– Как будто ты знаешь! Ты не можешь знать.

– Хозяин всегда думал о вас. С другой, бывшей хозяйкой, которая была ночью в тюрьме, капитан только ссорится.

– Возможно. Но в конце концов, они всегда заканчивают мирно. Они словно рождены друг для друга, словно выражают свой способ любить. Они любят, обижая друг друга, презирая, ставят ловушки, каждый раз мстят, причиняют боль друг другу, но охвачены страстью, которая наполняет их жизнь!

Она беспокойно повернула голову, вслушиваясь в мягкий шум шагов в широких арках галереи, ограждавшей монастырский сад. Вдали, словно белые тени, шли две послушницы. Она вздохнула спокойнее, когда те ушли, но Колибри все еще стоял с ней.

– Они ждут, что вы подпишите эту бумагу против хозяина?

– Не против него, Колибри. Наоборот, я уверена, в глубине души он поблагодарит меня за то, что я разорвала путы, соединяющие нас, и я заверю его, что моя жизнь в этих стенах.

– Но хозяину не нравится, что вы здесь заперты.

– Он сказал, что ему не нравится? Не лги никогда, Колибри, даже ради жалости. Теперь иди, как и вошел. Я хочу удостовериться, что никто не помешает тебе. Уходи, уже идут!

Она подтолкнула негритенка одновременно с голосом Отца Вивье, который искал ее, и сделал знак подойти:

– Ты все еще здесь. Моника, дочка, дамы очень обеспокоены.

– Отец сказал, что ты уже вышла, – проговорила Каталина де Мольнар. – Ты выглядишь плохо, моя Моника.

– Возможно, Моника не хотела нас видеть, – вмешалась София Д`Отремон. – Ты избегаешь нас, не так ли?

– Нет, сеньора, – возразила Моника, делая усилие, чтобы успокоиться. – Наоборот. Я шла по другой стороне. Я подпишу бумагу, которую вы принесли. Удовлетворю вас немедленно.

– Хочу отметить, что это против моей воли и совета, – сообщил Отец Вивье. – Мой долг оказывать Монике необходимую поддержку, чтобы она ясно понимала, что делает.

– Что тут понимать, Отец? Моя бедная дочь рядом с этим негодяем, злодеем.

– Ты не знаешь ничего, мама! – возразила Моника.

– Это наша семья, мы не на суде, дочка. Понимаю, ты защищала свое достоинство. Здесь ты можешь быть совершенно честна, и не настаивать на том, во что мы не можем поверить.

– Не будем терять время на споры, которые ведут в никуда, – прервала София. – Прости меня, Моника, что беру на себя смелость вмешиваться в личные дела. Я сделала это, чтобы поддержать твою бедную мать, которая много страдала из-за вас обеих, хотя вы с сестрой, похоже, так этого и не поняли.

– Прошу вас обсуждать мои дела отдельно от дел сестры, донья София! – гневно взвилась Моника. – Если бы Ренато понимал, что о моих делах нужно забыть…

– В этом случае это не Ренато. Именно об этом мы хотели бы поговорить наедине, и поэтому ждем.

- Вы можете остаться наедине, – указал священник. – А мне – уйти, что я и сделаю.

– Нет, Отец, подождите! – взмолилась Моника. – Вы знаете все о моем сердце и душе. Нет ничего такого, чего нельзя было бы обсуждать в вашем присутствии; наоборот.

– Тогда, послушай сеньору Д`Отремон, дочь моя.

– Я хотела бы сказать вам, что в этом не участвует Ренато, – объясняла София. – Более того, мы подозреваем, что ему это не понравится. Но не важно. Каталина и я постараемся уладить все без него, по возможности предотвратить сплетни, учитывая то, что он вмешивается в дела, которые его не касаются.

– Хотите, чтобы я подписала для вас доверенность, которую составил Ренато?

– Не совсем. Лишь прошение для Его Святейшества. Прошение аннулирования брака по причинам, которые не оскорбляют никого, ни Хуана Дьявола. Это и слабость здоровья, и несовместимость характеров, и религиозное призвание, которое мы связываем с главной причиной этого прошения. И вправду, в этом есть смысл. Вы ведь девочкой осознали свое религиозное призвание, правда? И обстоятельства, которые подтолкнули к этому, думаю, не изменились.

София Д`Отремон пронзила Монику выразительным властным взглядом. Она словно хотела опорожнить одним выплеском душу, и в то же время, проникнуть до самой последней мысли Моники. Но та прикрыла веки, уводя в сторону взгляд от свирепых и бестактных глаз.

– Для людей нашего круга, – заявила София. – Нет ничего оскорбительней, чем попасть на язык всем. В дверях монастыря заканчиваются сплетни, гаснут скандалы.

– А это для вас самое главное, не так ли? – сделала легкое насмешливое замечание Моника.

– Я лишь хочу лишить этого человека всех прав на нее, – вмешалась Каталина де Мольнар. – Меня пугает мысль, что он может снова забрать ее, утащить, кто знает в какие опасности, болезни. Мне очень больно видеть тебя в монастыре, но я предпочитаю… По крайней мере, я знаю, что здесь ты будешь спокойно жить.

Моника задумалась, подняв голову, она посмотрела на высокую стену в том месте, куда влез Колибри. Она бы хотела не видеть, не чувствовать того, что чувствовала душа, отодвинуть струящийся дымок воспоминаний, которые принес Колибри. Голос священника, мягкий и ободряющий, достиг ее:

– На самом деле ты не создаешь ничего, мы лишь начинаем. Его Святейшество обычно долго возится с такими делами. Пройдут месяцы, прежде чем дело решится, даже если предположить, что оно получит благоприятное разрешение.

– Поэтому мы хотим все ускорить, Моника, – заявила София. – Сделать без шума, любой ценой избегая столкновения моего сына с Хуаном.

– Да, – подтвердила Моника. – Больно видеть ненависть между братьями.

– Не нужно затрагивать эту подробность, легенду, которая может быть небылицей! – гневно воскликнула София.

– А мне нужно было вспомнить. Я подпишу, донья София. Дайте эту бумагу. Я немедленно подпишу ее!

Конец второй части.