Мой самый-самый...

33. Лиза

- Следующий пункт, - повторяет за мной Сашка эхом, растирая ладонями лицо, - Следующий...

Убирает руки, вбивая в меня тяжелый как кувалда взгляд.

- Лиза, мы же не ругаемся, да? Нет смысла говорить, если каждый будет думать только о том, что ОН прав.

- Не ругаемся, - соглашаюсь тихо, выдерживая пронизывающее выражение его глаз, кажущихся в густом полумраке почти черными, - Я слышу тебя, Саш...Пытаюсь...Надеюсь, ты меня тоже слышишь?

Муж медленно кивает и снова укладывается на бок, подперев щеку рукой. Повторяю за ним - ложусь напротив. Сашка ловит мою ладонь, переплетает наши пальцы, разглядывает их, чуть хмуря брови. Жду продолжения разговора, стараясь выровнять беспокойное дыхание и прислушиваясь к покалывающему теплу его касаний. Не тороплю.

Мне тоже нужна эта пауза, как и ему. Мы так давно не пытались поговорить нормально, что это неимоверно выматывает. Словно ты потерял какой-то жизненно важный навык, долго им не пользуясь, а теперь пытаешься за один подход всё восстановить. Почти невыполнимая задача.

- Лиза, по поводу Домбая, - начинает Сашка хрипло, и я вижу, как дергается его кадык, - Это ведь наш дом. Наш! Мы вместе его строили. Мы...

- Саш, даже не начинай...- пытаюсь вырвать руку и сесть, но он не дает. Наоборот ближе к себе тянет, сжимая мою ладонь в кулаке.

- Лиза, дай сказать.

Поджимаю губы, выразительно выгибая бровь. У него в ответ по щекам желваки прокатываются, а в глазах появляется металлический блеск. Камень преткновения, я знаю, да.

- Ты обещала выслушать, - с упреком.

- Я слушаю.

Сверлим друг друга глазами, и он начинает опять.

- Лиза, я хочу, чтобы ты просто попробовала. Чего ты боишься?

- Я не боюсь, - перебиваю, но Сашка не обращает внимание, упрямо гнет свою линию дальше.

- Надя уедет, всё быстро забудется, - начинает говорить запальчиво, будто пытаясь вбить отрывистые слова мне прямо в мозг, - Ты устала от деревни, я понимаю, но мы ведь обсуждали это по дороге из аэропорта. Хочешь работать у Коца и ездить в командировки? Блять, ладно, давай. Я не хочу ограничивать тебя, хоть и этот мудак меня откровенно бесит. Но я проглочу. Просто вернись домой. Лиза, у нас все получится, но надо пробовать. Разговоры - это отлично. Но каждый день, когда ты за тысячу километров от меня, я чувствую, как теряю. Я...

- Саш, я не вернусь туда, - отвожу глаза, - Никогда не вернусь, не проси, пожалуйста. Я ведь говорила уже...

- Почему?

Молчу, ощущая, как во рту собирается горечь, а сердце начинает жарко тарахтеть. Этот вопрос "почему?" я себе и сама сейчас задаю, и ответы, которые нахожу внутри, жгутся на языке.

- Лиза, ты там каждую несчастную занавеску выбирала.

- Плевать мне на занавески.

- Там наши дети родились. Там...

- Саш, я знаю, что ты как дерево. Медленно пускаешь корни и потом очень крепко привязываешься. К делу, к месту, к людям. Я знаю, что для тебя твой дом - это что-то такое, что навсегда. И я люблю в тебе это, правда, люблю. И уважаю. И поэтому я напрямую никогда не требовала переехать, но...

Я сглатываю концентрированно горькую слюну, прежде чем продолжить. В груди всё дребезжит. Доставать это наружу очень тяжело.

-...Но я ненавижу это место. Может ты прав, и я просто зацепилась за возможность уехать. Эгоистично, да. Но я не вернусь. Мне после переезда дышится легче, меня ничего не угнетает, а там я задыхалась уже, я не могла. Саш... - ловлю его взгляд, - Ты ведь и сам это знаешь. Знаешь без меня. И дело не только в сплетнях этих, хотя и в них конечно ничего хорошего. Когда пытаешься забыть пережитый кошмар, а буквально каждый встречный тебе напоминает, изображает участие, спрашивает, как же так произошло, и, не успеваешь отвернуться, разносит твои слова, искажая их полностью. Когда все взвешивают и решают, насколько в этом была именно твоя вина. Ведь у некоторых в таком всегда женщина виновата - неправильно себя вела, не береглась, не смогла. Не...

Судорожно всхлипываю, проваливаясь в воспоминания и резко выплывая из них усилием воли. Поднимаю на Сашку заблестевший, раненый взгляд. Он внимательно за мной наблюдает. Тоже незащищенный весь какой-то, голый.

- Ты ведь не про Тишакову сейчас, - не спрашивает, утверждает глухо.

Вокруг словно воздух, нагреваясь, густеет. Колючим жаром обдает.

- Нет, - признаюсь беззвучно, едва шевеля губами.

У Сашки по лицу пробегает тень напряжения. Я медленно выдыхаю, словно готовлюсь нырнуть.

- Мы об этом почти не говорили. Ты избегала...

- А ты не настаивал, - шепчу.

- Наверно, это моя ошибка, Лиз, да.

Смотрим друг другу в глаза. И под ложечкой тревожно сосет. Облизываю сухие губы. Сашка снова ловит мою повлажневшую ладонь, крепко сжимает.

- Я до сих пор думаю, что все бы обошлось, если бы больница не была так далеко, или хотя бы была лётная погода, - произношу на грани слышимости, - Я до сих пор думаю об этом. Что все бы было хорошо, не торчи мы в такой глуши...

Саша сглатывает, не моргает. Я словно проваливаюсь в его расширяющиеся зрачки. Чувствую, как каждое мое слово прошивает его насквозь. Точно в цель.

- Прости, что так вышло, - хрипло шепчет.

- Я ведь просила тебя отменить, - с упреком роняю в ответ. В горле нарастает болючий ком, - Я чувствовала, что произойдет что-то, умоляла почти, но ты...Ты всегда только себя слушал, да, Саш?

- Прости, - повторяет убито, - Я себя не могу. Ты прости.

Молчим. Нам обоим слишком сложно про это говорить. У каждой семьи есть свой скелет в шкафу, и у нас он тоже существует. И кости его гремят так болезненно, что прошивает дрожью от любой, даже самой слабой попытки до него дотронуться.

Вот мы и не трогали, а спрятанный скелет смердел и смердел в кромешной темноте подавленных воспоминаний, отравляя собой всё вокруг.

Семь лет назад, после того, как долго проработать у отца у меня не получилось, так как я слишком скучала в постоянных разъездах по детям и мужу, я снова безвылазно засела на Домбае, мучаясь скукой от монотонности моих дней. Мне было двадцать восемь, мои дети уже были вполне самостоятельны и ходили в школу и в сад, у меня была постоянная помощь в виде рядом живущей бабушки - Сашиной мамы, была работа в гостиничном комплексе мужа, которая отнимала минимум времени, был приличный достаток и был Сашка, который ожидаемо предложил - "давай родим третьего".

И уже на следующий день мы перестали предохраняться.

Забеременела я почти сразу, на второй цикл, вот только с этой беременностью с первых же недель все как-то пошло не так. Меня впервые тошнило, разбивала жуткая слабость, и на пяти неделях пришлось полежать на сохранении. На скрининговом УЗИ в двенадцать недель нас напугали тем, что у малыша слишком толстая воротниковая зона и какие-то шумы в сердце. Правда, потом вроде бы не подтвердилось, но в пятнадцать недель я снова попала на сохранение - теперь уже с тонусом матки и плохими анализами печени. Все было настолько непривычно и тяжело, что от собственных переживаний я плохо спала. Похудела, хотя, казалось бы, должна набирать. Часто плакала. Сильно уставала.

Сашка не понимал. Пытался поддержать, но не понимал меня совершенно.

Он твердил как попугай, что все будет хорошо. Он и все вокруг. Подруги, родственники, врачи.

А я не могла. Меня съедало изнутри предчувствие беды и пронзительное одиночество, что мне не с кем этим ощущением поделиться. Я даже к психотерапевту пошла, который лишь развел руками и выписал мне какие-то травки. Нервная беременная - какая банальность. Дышите глубже, милочка, вам все равно, кроме ромашкового чая, особо ничего нельзя.

На двадцатой неделе моей выматывающей беременности Саша улетел исполнять главную мечту своей жизни - еще до зачатия он оплатил первый взнос за подъем на Эверест. Невероятно дорогое и невероятно опасное приключение. Перед его вылетом мы оба не спали неделю - он от предвкушения, что залезет на самую высокую гору в мире, а я - от страха, что он там и останется. Я буквально вскакивала с постели в холодном поту, меня трясло. Я умоляла его не ехать, но Сашка только молча злился, и по его серым пасмурным глазам я видела, что он списывает мое поведение на разбушевавшиеся гормоны. Это как биться головой об стену. Он просто не воспринимал меня всерьез. Говорил в лучшем случае, как с маленьким ребенком, а иногда и как с умалишенной.

- Кисуль, ну перестань! Всё будет хорошо. Ну до смешного уже. Хватит!

Я это слышала тысячу раз.

И, конечно, он уехал. А на четвертый день их восхождения, в Гималаях резко ухудшилась погода, и с его и еще тремя группами полностью пропала связь. Несколько человек из другой группы нашли замерзшими на следующий день. От него вестей не было.

Ночью у меня открылось кровотечение.

Я плохо помню события дальше, зато отлично помню свое состояние - колотящий ужас и за мужа, и за мальчишку у меня в сокращающемся животе, которого мы хотели назвать Глебом. И паническое чувство беспомощности. Я ничего не могла - не могла помочь ни одному, ни другому. Только молиться могла. Вызвала скорую, позвонила свекрови. Марина Владимировна сразу прибежала. Прямо в халате, мокрая насквозь от ливня на улице. Позвонила Вахтангу, чтобы рванул к спасателям нашим, у которых вертолёт. Чтобы побыстрее вывезли меня. Вот только погода была не лётная - вокруг горы, ветер шквальный, гроза, еще и ночь на дворе.

Пришлось ехать так.

Дорога заняла больше трех часов, во время которых у меня случились преждевременные роды. Поэтому, когда мы добрались до больницы, вопрос о ребенке уже не стоял. Ребенке, крохотное синее личико которого до сих пор мне иногда снится. Теперь важно было, чтобы выжила я сама, так как матка у меня отказывалась нормально сокращаться. Кровь все текла и текла, от слабости плыла голова, отключая реальность и, кажется, когда меня из машины перекладывали на носилки, я отрубилась окончательно.

Саша вышел на связь только через сутки. Конечно, он не знал, что произошло. Не мог знать. Он позвонил, я подняла трубку и услышала его плывущий от эйфории голос, что это было самое крутое событие в его жизни, что снежная буря прошла ниже, с ними ничего не случилось, и уже скоро он вернется домой и все мне расскажет. Он говорил все это, фонтанируя счастьем, а я слушала и молчала, уперев мертвый взгляд больничную крашенную стену, и думала, что ненавижу его.

За эту радость, за его незнание того, что мне пришлось пережить, за то, что не был рядом.

По телефону я ему так ничего и не сказала. Не захотела или не смогла - не знаю. Не стала. Он перезвонил через час после разговора с матерью. Совсем другой: растерянный, убитый. Но это совсем не трогало меня.

- Лиза, это правда? - спросил, и я сразу поняла, что узнал.

- Да, у меня обход, Саш, потом, - скинула вызов. Расплакалась до икоты.

Через четыре дня он приехал в больницу. Отводил глаза, пытался обнять, что -то спросить, но мы оба не могли нормально говорить: ни он, ни я. Нас обоих это раздавило, размазало. Настолько сильно, что мы предпочли просто замолчать.

Конечно, постепенно жизнь наладилась. Я не смогла забыть, но глубоко в себе это зарыла, стараясь ни коим образом не ворошить. Про Сашу не знаю - казалось, он действительно смог произошедшее без проблем пережить, что только сильнее задевало меня, и даже предлагал пару раз попробовать забеременеть еще раз. Правда, видя мою моментальную агрессивную реакцию, больше этот вопрос не поднимал.

Детей у меня больше не будет. Точка. Не хочу.

Так наша жизнь стала почти прежней, но пережитые эмоции были до того сокрушительные и мощные, что они просто не могли исчезнуть из меня полностью. Внутри колотили гнев, обида, бессилие и не находили выхода. Выливать это все на мужа и детей я не хотела и не могла, и, наверно, именно поэтому постепенно в виде замещения стала испытывать такую ненависть к Домбаю.

Ведь если бы мы жили в городе, все могло быть по-другому, да? Навязчивая, сильная мысль, с годами ставшая фоновой.

Просто ощущение, которое с тобой всегда.

Не хочу здесь быть. Хочу уехать. Навсегда.

Вот только Саша свою жизнь без Домбая, походов и своего туристическо- спортивного комплекса не представлял.

А я без мужа свою жизнь не представляла, хоть и многие моменты в нашей жизни перестали быть приемлемыми для меня.