Мой труп

Глава третья

– Да! – недовольно рявкнула она из ниоткуда.

– Это я.

– А, это ты… – Ее голос расслабился. – Как ты?

– А ты как? Когда вы вчера закончили? – Я встала со скамьи и, прижимая к щеке телефон, пошла по проспекту.

– Сегодня. «Доброй ночи, точнее, доброго утра». – Это была цитата из спектакля. – В семь утра москвичи поехали за вещами в гостиницу и в аэропорт…

– А остальные?

– Поехали их провожать.

– А ты?

– А я на работу. Вымыла у тебя голову, и к своим уродцам. – «Уродцами» Арина звала подчиненных, и, судя по всему, сегодня они вели себя неплохо, иначе бы были «уродами».

– А что вы делали, когда я пошла спать?

– Да все как обычно. – Голос Арины лениво потянулся, прежде чем перечислить неизменное меню заведения. – Ян и Сашик поссорились…

– Из-за чего?

Отрепетированная информация и такая же отрепетированная реакция на нее. Все в нашей компании произносили ее с одинаковой интонацией. Первая фраза звучала с усталой обреченностью. Вторая – с мазохистским любопытством.

Наши голубые друзья ссорились каждый раз. Их ссора была не новостью, а неотъемлемой частью программы. Новостью было бы, если б они не поссорились.

– Яну не понравился телесюжет о Сашике. Ночью показывали… Янис сказал, что Сашик пиар-проститутка. Сашик заперся в ванной. Ян сломал задвижку.

– Так она вроде не сломана.

– Женя ее потом починил.

– Он – хороший парень. – Эту фразу мы тоже повторяли регулярно.

– А Доброхотов оказался ничего… – Подобной фразы в нашей пьесе ранее не было.

– У вас что-то было? – рефлекторно отозвалась я на интригу, хоть мне было нисколько не интересно.

«Общение героев строится на условно выработанных рефлексах. Они не интересны друг другу», – черкнул отрешенный театральный критик в дневник.

Мне не приходило это в голову раньше.

Мы напоминали слаженную театральную труппу с хорошо обкатанным репертуаром из двух-трех постановок. И если один начинал: «Как меня принимали студенты в Харькове!»[4] – другой гарантированно подхватывал: «Два венка и вот…». (Перевод: я произвела эмоциональное землетрясение и намереваюсь похвастаться.) Мы говорили на нашем внутрисемейном языке, перемешанном с цитатами из спектаклей и пьес, и стороннему человеку было трудно понять наши шутки.

«Манюрка, чичирка» (женский и мужской половые органы) – так именовал их кумир нашей юности Роман Виктюк. «Мы – общество утонченных неврастеников и дегенератов» – эта шокирующая непосвященных самохарактеристика перекочевала к нам из его же интервью. «До четырех утра и белых медведей» – сомнительный словесный пассаж из древней Арининой курсовой о киевских кабаре навечно вошел в наш лексикон. (Перевод: беспредел полный!) «С вами говорит Немирович-данченко». (Перевод: угодить в идиотскую ситуацию.)

На третьем курсе мы с Ариной работали в пресс-центре театрального фестиваля. Мне позвонил человек и сказал: «С вами говорит Немирович-данченко». – «Очень приятно. Вас слушает Константин Станиславский», – бодро ответила я. И только на третьей минуте беседы вспомнила, что в одном из фестивальных спектаклей играет реальный внук реального прародителя МХАТа – Владимира Немировича-Данченко[5].

Арина удовлетворенно хрюкнула и добавила:

– А Оля в это время «сидела у бассейна и грустила о своей ушедшей молодости». – (Цитата из «Дамы без камелий» в переводе не нуждалась.) – Это в то время, когда мы в гостиной… – Она снова хрюкнула и замолчала, ожидая наводящих вопросов.

Согласно тексту пьесы задать их должна была я.

Саня (азартно): «И что вы там учудили?»

– Где, прости, сидела Оля? – Наша посттеатральная привычка внезапно показалась мне раздражающе-глупой.

– Сидела с Женей на балконе и делала вид, что говорит с ним на возвышенные темы, – охотно разъяснила Арина.

– А что в это время делали Янис и Сашик?

– Мирились на кухне. А что? – Столь неоправданная смена ее моно-любовной темы явно разочаровала Арину. – А Рита такая дура… Она три часа рассказывала мне, как разводит мужчин! Прошлым летом она поехала в отпуск с одним бизнесменом и взяла с собой только старые, страшные вещи. Такие позорные, что ему пришлось купить ей весь гардероб… Так и хотелось сказать ей: «Съешь лимон!»

Согласно тексту пьесы, мне следовало засмеяться.

Саня (со смехом): «Нашла кому хвастаться! "Ты ж помнишь наши проказы в Мобеже?"» – (Цитата из «Приглашения в замок», смысл – самый прямой.)

– А оливье кто по ковру мне размазал?

– Сашик, когда они ссорились. Прости, – отмахнулась Арина от моего гипотетического упрека, – у меня утром не было времени ничего убирать. Только голову вымыть успела… Доброхотов оставил мне свой телефон. Что ты думаешь по этому поводу?

– Ничего, – честно сказала я.

– Ты на работе? Не можешь говорить? – Арине хотелось обсудить свой успех, и она не видела иного оправдания для моего нежелания. Равно как и для желания говорить о чем-то другом.

– Между прочим, сегодня ночью я хотела покончить с собой! – ударила я.

– «Яду, дайте мне яду!» – Арина отгородилась булгаковской иронией. Но, помолчав, она все же сочла нужным вежливо поинтересоваться моими делами: – А как твой Андрей?

– Почему это мой? – напряглась я.

– Ну, хорошо, не твой. – Арине было не интересно со мной спорить.

– А почему ты спросила?

– Женя сказал, ты заперлась в спальне с Андреем. И по-моему, Жене очень не понравилось, когда Доброхотов начал меня обнимать. Он так странно повел себя…

– Андрея не было со мной в спальне! – опровергла я так, будто Арина обвинила меня в убийстве.

– А… – скучливо отозвалась она, – значит, он ушел с той малолеткой. А я, как порядочная, тебя не тревожила, думала, вы там вдвоем. Знала бы, постучала, мне нужен был фен. Сегодня ко мне из министерства придут, а у меня на голове сопли, и лак на мизинце облез. Так вот, Доброхотов…

Мне вдруг показалось, что она просто не слышит меня. Что я и правда похожа на актера, позабывшего роль и несущего полную отсебятину, а Арина – на партнера, упрямо исторгающего положенный текст.

– С какой еще малолеткой? Можешь объяснить мне толком?

– Доброхотов и Женя выходили за пивом и притащили какую-то малолетку с улицы. В красной юбке. С рюшечками. Представляешь? Такие рюши носила моя тетя. Помнишь мою тетю Свету? Она приезжала ко мне через год после развода. У меня тогда уже было агентство, и у нее аж зубы свело…

– Ко мне домой? – перебила я.

– Ну, ты же их знаешь… Ладно, мне нужно работать. – Мое нежелание обсуждать ее страсти (правильный ответ: «Доброхотов всегда к тебе неровно дышал»), хвастливых московских актрис («Ей двадцать пять лет. Что она знает о мужчинах! Но мы-то с тобой, слава богу, уже разбираемся в людях»), ее прическу и чужую безвкусицу было высказано более чем однозначно, и наша беседа сразу стала бессмысленной. – Встретимся вечером? Может, у тебя получше настроение будет.

– Еще созвонимся.

Некоторое время я стояла, неприязненно разглядывая ветхую скамейку с зеленой облупившейся краской и выломанной средней доской. Я успела дойти до следующей остановки, и она мне не понравилась – над скамейкою не было козырька. Голову напекло. Было жарко. Меня затошнило. Стоило бы что-то съесть. Но приступ тошноты породило не «плюс» 30, а наш разговор…

«Интересно, – с внезапным холодом подумала я, – а если бы я сказала, что нашла в холодильнике труп Андрея, Арина бы тоже восприняла это лишь как досадную помеху, помешавшую ей тотчас, в подробностях живописать мне свою пастораль с Доброхотовым? И сказала бы: "Ладно, давай тогда встретимся вечером…"»

А ведь скорее всего так бы и было!

Самая незначительная интрижка Арины превращалась в ее исполнении в целый спектакль. Никакой общей информации, все как положено – завязка, кульминация, развязка.

«Стою я на балконе, думаю, как мне переспать с бывшим шефом. Могла ли я предположить, что буду скучать за своими служебными обязанностями? (Смех в зале.) В общем, моя первая мысль про шефа, вторая – про министерский заказ. Тут Доброхотов подходит ко мне…»

Непременные ремарки:

«Он посмотрел на мою грудь с таким видом, будто впервые заметил, что у женщин есть грудь».

Блистательные диалоги…

У Арины была великолепная память, но, как хороший драматург, она мастерски отфильтровывала лишнее. Случайный грех с Доброхотовым, показавшийся б мне тривиальною сценой, превратится в устах Арины в захватывающий авантюрно-мелодраматичный сюжет. Ей стоило бы писать пьесы. Однако Арина предпочитала сочинять свою жизнь.

Но вот беда, спектакли не играют без зрителей! Только рассказывая мне о своих приключениях, она ощущала себя Главной Героиней – вечера, праздника, жизни. Она не могла прожить без этого чувства ни дня. Оно было необходимо ей как наркотик.

А значит, по крайней мере, она не убивала Андрея и не засовывала труп в холодильник. Даже если ночью на кухне давали детектив, Арина была занята в другой постановке – в ее распоряжении был Доброхотов, ревнующая Оля, у которой был с Доброхотовым вялый роман, и Женя, который, по мнению Арины, мечтал оказаться на месте Доброхотова.

Все роли в ее собственном спектакле были расписаны. Убийство не вписывалось в жанр. Настолько, что убей кто-то Андрея у нее на глазах, при таких раскладах Арина б все равно не заметила. Точно так же, как не замечала моих вопросов… Она играла свою и только свою пьесу!

Занавес. Невиновна.

«Нет, моя нежно любимая «краткость – сестра таланта», так не пойдет…» – насмешливо протянул Игнатий Сирень.

И я провалилась во времени…

Прошлое проступило – так проступают из тьмы декорации, внезапно выхваченные светом софитов.

Когда-то я уже стояла возле этой скамейки!

Точнее, танцевала вокруг. Вон напротив здание почты – тогда там висела растяжка «С Новым годом!», на ней был заяц с морковкой, срисованный с открытки Зарубина.

Была зима. Нога вспомнила одуряющий холод – моя голая кожа соприкасалась с подошвой сапог. На колготках зияла большая дыра (у меня был специальный кулек для колготок «под сапоги» – рваных лишь снизу).

В двух остановках находился полуаматорский театр «Арлекин». Арина ждала у входа, она просила помочь ей с рецензией. Троллейбус не шел. И я побежала, помчалась со всех ног. И кто-то сказал: «О, девочка, как припустила, наверно, на свиданье опаздывает…»

А это бежал театровед, который опаздывал на спектакль, который, как театровед, он не вправе оценивать, не увидев начала.

И. В. прожужжал нам все уши: «Если вы пропустили хотя бы увертюру перед поднятием занавеса, вы можете не понять его смысл!»

«Краткость – сестра таланта» – так он называл меня за то, что все мои курсовые умещались на пяти страницах. Мне вечно казалось, что я все поняла и все сказала. И вечно оказывалось, что я упустила из виду нечто сверхважное.

Я все-таки села на скамью – ее доски были горячими и неприятно опалили мне ноги. Я подождала, пока доска переймет температуру моей кожи, и открыла дневник.

На руках у меня тоже была своя пьеса, и, судя по рассказу Арины, события предпоследнего действия выглядели так:

Конечно, стоило бы расспросить Арину подробнее. И узнать, где в тот момент были Инна, Рита и девушка в рюшечках (вряд ли сидели в ванной втроем) и когда она последний раз видела Андрея?

Но тогда Арина поняла бы, что что-то не так. А потом рассказала это…

Кому?

Милиции.

Милиции, которую я по-прежнему не вызвала. И упрямо не спешила вызывать.

– А что я им скажу? – сказала я вслух.

Что я им скажу, когда они увидят разбитую посуду, размазанный салат, перевернутую мебель? Про то, как Янис поссорился с Сашей? И, если бы я УЖЕ вызвала милицию, как бы это объяснили другие?

«Женя сказал, ты заперлась в спальне с Андреем…»

Они думали, что Андрей со мной, – Арина, Женя и все, кому он сказал. Я сказала «нет», и Арина поверила мне. И Женя поверил бы, если бы дело не обернулось трупом. Но когда на подмостки выйдет милиция, никто уже не поверит мне просто так. И в девушку с рюшечками – не поверят, потому что Андрея нашли не с девушкой, а со мной. Когда Арина ушла, в квартире оставались лишь я, труп Андрея и следы разгрома.

Вот оно – самое важное!

В правом виске завыла сирена, предупреждая об опасности. Я улыбнулась – невесело и самодовольно. У моего абсурдного нежелания звать ментов появилась логичнейшая подоплека. В предпоследнем действии я стала подозреваемой номер один. И, как ни странно, поступила на диво разумно. Ни в коем случае нельзя было звонить в «02» сразу. Нужно убрать квартиру ненавязчиво расспросить всех, прояснить, что случилось…

А после сказать:

«Утром я проспала, опаздывала на работу, выбежала из дома в горячке. И токмо вечером…»

Мой иллюзорный мент напряженно кивнул – в кои-то веки объяснение показалось емуубедительным. Однако снимать с меня подозрения он не спешил.

«Но почему все решили, что Андрей был с тобой? – с нажимом спросил Игнатий Сирень. – И почему лучшая подруга поверила в это?»

Ответ казался само собой разумеющимся:

«Она просто не проверяла…»

«Почему?» – потребовал развернутого объяснения неутомимый И. В.

«Ей было в тот момент все равно».

«Лучшей подруге было все равно. Значит…»

«Ничего это не значит!»

Игнатий всегда вынуждал нас копать до конца, даже если в конце не маячило ничего хорошего. И прежде чем подпустить замаячивший склизкий ответ, я поняла, почему так редко применяла профессиональные навыки в жизни – по той же причине, по которой мои однокурсницы не желали применять их на парах – в конце никогда не маячило ничего хорошего!

«Она же не знала, что Андрея убьют…» – промямлила я.

«А если бы знала?»

А если бы я сказала Арине правду и попросила солгать во спасение? Сказать, что утром она постучалась ко мне, чтоб взять фен, и я была там одна. Она бы сделала это?

Занавес поднялся.

Я увидала Арину. Она сидела в своем маленьком, но сверкающем офисе, дико похожем на хирургический кабинет. Белые стены, стекло, серебристый металл – металлические стулья, столы, стеллажи для папок и металлических абстрактных скульптур. Я не любила бывать там – мне сразу становилось там холодно, и, находясь там, Арина всегда была холодной – чужой. Я не знала эту Арину. И не желала знать. Но не могла не признать: ее офис производит почти парализующее впечатление. И очень идет ей – ее белым волосам, ее светлым глазам, ее суховатому личику.

Перед Ариной на тонконогом, металлическом стуле сидел мой мент – он вдруг стал походить на Доброхотова.

Мент-Доброхотов смотрел на Аринины ноги – теперь она делала эпиляцию и педикюр в самом престижном салоне, туда ходили жены политиков и эстрадные звезды. Он смотрел на ее грудь – теперь она покупала самое дорогое белье, и продавщица из бутика на Крещатике звонила ей лично, чтоб сообщить: «Арина Антоновна, у нас новая коллекция».

И прежде чем мент задал вопрос, Арина успела обозначить свой статус, обронить пару известных имен и причислить его к своим поклонникам:

«Вы заходили утром в спальню к своей подруге?»

Нет.

Я вновь не лгала себе. И от ослепительной правды моя голова закружилась. Нужно уйти с солнцепека. Нужно, наконец, что-то съесть. Нужно купить себе бейсболку – вон рядом базар.

Нет. Она не станет меня покрывать. Моя лучшая подруга!

Шестнадцать лет я называла Арину лучшей подругой. Она и была моей лучшей подругой. Просто в какой-то момент она перестала быть ею. А говорить после имени «Арина» – «моя лучшая подруга» стало одним из условно выработанных рефлексов.

Наверное, я понимала это давно. Или чувствовала. Или подозревала. А может, действительно не замечала? Не замечала в упор, предпочитая оставаться слепоглухонемой идиоткой. Меня раздражало, что теперь Арина говорит лишь о себе и все, о чем она говорит, сводится к «Как меня принимали студенты в Харькове!»

Просто, говоря «моя лучшая подруга», я думала о другой Арине – моей лучшей подруге.

Нельзя понять ни образ героя, ни идею спектакля, если вы не видели его целиком. И первое действие драмы может вероломно прикинуться беззаботной комедией…

Мы спелись с Ариной на первом курсе в первый же день – лучший день моей жизни, когда на лестнице института нам прочли имена поступивших, и я не поверила ушам. Весь день я пыталась вместить в себя огромное чудо, оно сделало меня большой, а мою тесную жизнь, ограниченную крохотной комнаткой библиотеки, – бесконечной.

От института мы с Ариной пошли на Пейзажную Аллею над яром – у наших ног лежал Город, холмы, дома, церкви, Днепр. («Мы – театральные критики!!!») На Крещатике мы сбросили туфли и прыгали от счастья в фонтане на площади Независимости. («Мы – театральные критики!!!»)

А потом «мы – театральные критики» отправились в театр на спектакль по «розовой» пьесе Ануя «Приглашение в замок»…[6]

Я не знаю, сколько раз мы впоследствии смотрели его, – столько, сколько он шел. Мы ходили на него как на работу. Мы растащили его на цитаты. Мы влюбились в него, как в божество. И, сидя в зале, я часто ловила себя на мысли, что ищу лазейку, чтоб проскользнуть сквозь «зеркало сцены» и оказаться там. Не на сцене… В феерическом мире, где не существует проблем! Где жизнь вечно прекрасна!

Умопомрачительные декорации из загадочно перемещающихся белых колонн делали «замок» беспредельным. По его анфиладам в ритме танго Пьяццо́ллы неслись пары в невыносимо прекрасных костюмах. В его садах цвели рододендроны и сидели павлины. Это был апогей дорогой театральной красоты.

Все диалоги были блистательны! Все циники были философами! Действие напоминало нескончаемый звездопад конфетти: заговоров, авантюр, приключений, комических положений. И хотя главная героиня, угодившая в замок, заламывала руки: «Ах, мсье Орас, нельзя же всю жизнь только забавляться!» – ответ хозяина замка стал нашим девизом:

«Наоборот, дорогая, только это и стоит делать, а то не успеешь оглянуться – и умирать пора».

Такой должна была стать наша жизнь! Такой и была наша жизнь, если не считать отсутствия рододендронов, павлинов и невыносимо прекрасных платьев.

Нас пригласили в замок! «Мы – театральные критики» – стало нашим пропуском «всюду и вся». И если мы желали попасть на разрекламированный гастрольный спектакль, нам было плевать, что билеты распроданы, а те, что есть в кассе, – не по карману. «Мы – театральные критики» шли через проходную прямо к директору театра, требовали контрамарки… и получали места в директорской ложе (увидев там нас, первокурсниц, сфинксоподобная дама в очках едва не получила инфаркт). «Мы – театральные критики» получали аккредитацию на все фестивали, проходили на все развеселые закулисные банкеты и пили на брудершафт с именитыми мэтрами, пытающимися поцеловать нас спьяну взасос. «Мы – театральные критики» носили наш титул с гордостью посвященных в рыцари Сэров. И были готовы вызвать на дуэль любого!

«Один режиссер в общежитии, – ябедничала Арина, – сказал, что театральная критика – бессмысленная профессия. Это они, режиссеры, ставят спектакли. А мы – только критикуем. Придешь ко мне завтра? Расскажем ему ху из ху?»

На лекции по «Вступлению в театроведение» от нашей учительницы – затянутой в кожу, надменной красавицы-критикессы Ермоловой, грозы всех сомнительных режиссеров! – мы узнали, что профессия театроведа, изучающего искусство, отображающее жизнь, включает в себя изучение мира и человечества! (От политики до религии, от истории до экономики, от философии до одежды.) Формируя театральное искусство, мы формируем будущее! А основной смысл нашей профессии – спасение нашей цивилизации и общества, находящихся на грани гибели!

После чего за спиной у нас с Ариной выросли крылья, а над головой наметился нимб. Мы вылетели из аудитории навстречу великой миссии и растворились в лазурной синеве голубого неба…

Мы – девочка из библиотеки и девочка из провинциального города Шпола – как никто ощущали себя избранницами. Наша дружба была тотальной, необъяснимой и не нуждающейся ни в каких дополнительных объяснениях, увереньях, клятвах. Мы всюду ходили вместе, мы все делали вместе, мы жили вместе (то у меня, то у Арины в общаге). И когда первый год учебы закончился, мы, дружно взявшись за руки, бросились вплавь сквозь июнь, июль, август…

То было странное и на удивление солнечное время, которое раз и навсегда вошло в историю нашей жизни, как лето после первого курса.

То был конец театроведческой эйфории и начало краха всех иллюзий, начало последовательного развала института и начало экономического кризиса в стране, когда денежные суммы уже исчислялись миллионами, а миллионы приравнивались к нескольким грошам. И, получив стипендию за три летних месяца, мы купили две пачки дорогих сигарет и банку кофе – остальное разошлось по мелочам неизвестно куда, так что все лето прошло в перманентной дискуссии: как заработать деньги?

В то далекое лето мы не знали, как скоро этот вопрос станет не только пред нами, но и пред нашими педагогами, представлявшимися нам богами. Как скоро профессия, которую мы так гордо озвучивали, превратится из престижной и сытой в мертвую. Все театральные журналы закроются. И ни один с нашего курса не станет ни театроведом, ни историком театра. А если б кто-то сказал нам об этом, мы б рассмеялись: «Кто угодно, только не мы. Мы – театральные критики!»

В то лето мы постоянно смеялись… То было дивное лето, когда глобальную безысходность постоянно захлестывала животворящая, опьяняющая волна незамутненной, святой веры в себя. Мы были типичными персонажами «розовой» комедии Жана Ануя, где все неприятности – только повод для циничной остроты: любовник, сбежавший к утру, отсутствие горячей воды, украденные колготки… Сам «розовый» жанр – «комедия» – защищал нас от плохого финала. Все наши проигрыши были лишь поводом выиграть!

Заявившись на пришвартованный к причалу морвокзала корабль, где праздновалось открытие фестиваля булгаковских пьес, мы исхитрялись прокрасться в пустую каюту и наскоро принять там душ. Сбежавший подлец (красавчик с актерского курса) подкарауливался в общежитской кухне и разделывался под орех. «Послушай, – начинала я, – ты правда не собираешься жениться на ней? А я уже ее папе сказала. Он завтра приедет. Он придет к тебе в два. Ты ж будешь на месте?» – «Даже не знаю, – вторила Арина, – как я ему объясню, что ты меня вдруг разлюбил». – «Ты знаешь, кто ее папа? – добивала я парня. – Начальник Житомирского МВД. Послушай, проще жениться!» Колготки я просто украла с лотка…

В отличие от нас теперешних, в то благословенное лето мы свято верили, что каждая из нас стоит миллион долларов. И не один. Весь мир принадлежит нам. И можно с чистой совестью брать все, что только можно, – потому как на самом деле все сокровища вселенной и так наши, их просто еще не успели об этом предупредить.

В то лето после первого курса я начала красть и курить. Все началось с тех самых двух пачек с ментолом, купленных на всю стипендию. В киевских киосках впервые появились разноцветные пачки с золотыми буквами, набитые элегантными тонкими палочками, не имеющими общего с кондовым понятием «сигарета». Коричневые, декадансные длинные «St. Moritz». Шикарные, тонюсенькие белые «Vogue». Держа их в руках, мы с Ариной автоматически позировали друг перед другом, мечась между образами дорогой проститутки и роковой леди.

Но в то бесконечное, ментоловое, дымное лето проститутки считались негласными героинями времени, а дорогие леди порядочно смахивали на проституток. Все идеалы столетья лежали в обломках. Кумир моего октябрятского детства «добрый дедушка Ленин» был провозглашен садистом, Петр I – гомосексуалистом, князь Владимир – убийцей, а гомосексуализм, эксгибиционизм, педофилия, убийство – были признаны нормальным явлением.

Во всех театрах играли «Лолиту», «Саломею» и Маркиза де Сада[7]. В каждом втором спектакле актрисы раздевались догола. Был бум гей-культуры. В среде театральных дам было модно влюбляться в артистку Людмилу Погорелову, исполнявшую роль лесбиянки в культовой драме. На встрече со студентами культовый режиссер бескомплексно рассказывал нам, как красть бутерброды с презентаций и книги из библиотек. Признаваться в своих пороках считалось признаком развитой личности. И мы, с отличием закончившие первый курс театрального, точно знали: Софья могла заниматься сексом с Молчалиным, играя при этом на флейте, мать Гамлета могла испытывать к сыну нездоровую страсть, Отелло, убивший Дездемону, был, в общем, премилым парнем, а смертоубийство – вполне обычная вещь.

На дворе правили бал бандитские 90-е годы. Но мы с Ариной не подозревали об этом! Мы жили в своем маленьком богемном мирке, где все смерти были красивыми и сопровождались обязательными световыми эффектами и фонограммой с музыкой Верди, где все пороки провозглашались сутью души… И мы не знали, что в то странное лето весь мир жил по законам нашего театрального мира.

Театр мог оправдать все. «Театральная красота – это такой вкусный соус, под которым можно съесть родного отца», – сказал философ театра Николай Евреинов. И мы с Ариной не знали, насколько мы были детьми театра и нашего театрального времени. Времени, когда, убив двух соперниц и покончив с собой, герои спектакля отплясывали в финале канкан. Времени без табу – когда единственным табу считалось иметь табу и не иметь денег на красивую жизнь.

Но в то солнечное, безнадежное, парадоксально счастливое лето ментоловые сигареты были самой дорогой вещью, которая была у нас. Была недолго – мы уничтожили обе пачки за ночь, посвященную обсуждению двух обоюдоострых проблем: «Мы, в отсутствии любви и денег».

И хотя утром, когда рассвет вывесил напротив балкона огромный сиренево-розовый гобелен, меня, как посвященную в курение, вырвало над унитазом, я все равно пришла к выводу: курить такие красивые штучки – удовольствие! И нужно быть дурой, чтоб от него отказаться. А истине «за все удовольствия нужно платить» мир, театр и И. В. успели научить меня, как и тому, что эта проблема вторична. Ибо, чтобы расплачиваться за удовольствие, вначале нужно придумать, за какие шиши его покупать.

Потому именно в то лето после первого курса мы с Ариной окончательно выбралась из девственных пеленок инфантильности, впервые поставив перед собой совершеннолетнюю задачу: нужно где-то взять деньги!

«У нас нет другого выхода – надо заняться проституцией», – сказала Арина. И повторяла это достаточно долго, пока мы нышпорили по городу, звонили по объявлениям в «Aviso-Киев» и, пользуясь бабушкиным сезонным переездом на дачу, валялись у меня на диване, интенсивно дымя и прожигая в нем дыры, в поисках иных вариантов.

Мы дали бесплатное объявление в газету: «Две молодые девушки ищут работу». По канонам лета после первого курса оно было равнозначно табличке «Специалистки по эрекции с нетерпением ждут клиентов». В то лето представители самых асексуальных профессий писали: «Ищу работу уборщицы. Интим не предлагать». Но все же шанс, что какой-нибудь недалекий придурок воспримет наш текст без подтекста и предложит нам мыть полы, был, и я очень на него надеялась. Зря.

100 % мужчин, звонивших нам, интересовались исключительно тем, занимаемся ли мы удовлетворением чужих сексуальных потребностей и каким именно способом. В ответ я крутила им мозги одновременно со шнуром от телефона и обещала показать в скором времени небо в алмазах.

Заниматься проституцией мне не хотелось. Не потому что я страдала моралью и нравственностью или небезосновательно беспокоилась о небезопасности выбранной нами дорожки. Я выросла на книге «Интердевочка», фильме «Красотка» с Джулией Робертс и раз пять посмотрела спектакль по повести Винниченко, героиня которого занималась проституцией ночью, чтоб иметь возможность работать скульптором днем.

Я училась в театральном, и все мои сомнительные поступки были лишь ролью «Я – проститутка», «Я – вор». Аплодисменты. Занавес. Можно идти домой и быть хорошей девочкой. Театральный институт и мой «розовый» друг Жан Ануй раз и навсегда научили меня воспринимать все не слишком серьезно – как повод для циничной остроты.

Я просто всячески оттягивала роковой шаг на панель, пока судьба не подсунула Арине козырь, побить который я не могла.

В «букинисте» появился томик Ануя. Украсть его было невозможно! Я мечтала о нем, как христианин о Библии, как индуист о мантре – в то лето Ануй представлялся мне чудесным ключом к пониманию всей моей жизни! В то лето его пьесы было невозможно найти! Я читала всего одну – мне дали ее в театре, где шел покоривший нас с Ариной спектакль «Приглашение в замок»…

«Но как мы можем заняться проституцией? – отреагировала я наконец. – Ведь у нас нет даже одних кружевных трусов на двоих?»

В то лето после первого курса у нас не было не только приличных трусов. Арина донашивала старый мамин костюм и бесчисленные вязаные «поробки» собственного производства, которые она с успехом плела прямо на лекциях под партой. Делала она это не глядя, и результат получался соответствующим. Особенной любовью она почему-то пылала к своей длинной, растянутой коричневой кофте с чудовищной аппликацией из пластмассовых листиков, кожаных ромбов и кусочков меха. Я вязать не умела, зато компенсировала этот пробел степенью безумия – в том, во что я одевалась тогда, сегодня меня не выпихнули б на улицу и под общим наркозом.

Вытащив из шкафа пиджак моей бабушки, я адаптировала его к жизни – несмотря на фасон, вышедший из моды в период молодости мамы, и ткань, название которой можно было прочесть сугубо в произведениях советских классиков, он был модно-малинового цвета. Я пришпандюрила к нему золотые пуговицы. Пришивать было лень – я приколола их изнутри английскими булавками и была в полном восторге от своей редкой находчивости. Бабушкин малиновый пиджак я носила в комплекте с присланным мамой обширным индийским платком такого же цвета, завязывая его как кушак и сооружая на попе огромный бант.

Для особо торжественных выходов у меня был подвенечный наряд, дебютировавший на консультации и, вне всяких сомнений, подходящий и для панельного дебюта. Последним штрихом к нему стали позаимствованные из костюмерной института золотые перчатки и черные губы. Я красила их театральным гримом (черной губной помады в продаже не было и в помине, но, прочитав о ней в книге Лимонова, я принципиально не признавала другой).

Однако этот душераздирающий туалет был единственным, имеющимся в нашем распоряжении, и при самой хитроумной комбинации разделить его на двоих не представлялось возможным.

«Если для того, чтоб заработать деньги, нам нужно заняться проституцией, для того, чтоб заняться проституцией – нужна одежда, а для того, чтоб купить одежду – нужны деньги, у нас нет другого выхода – нужно ее украсть», – провозгласила я.

И мы пошли на дело… Лучше всего для него подходили крупные универмаги с отделами самообслуживания. Для затравки я лихо стащила из шляпного отдела фуражку – тупо надела ее на голову и вышла на улицу с равнодушным видом. Мы радостно обмыли наш воровской почин шестью чашками кофе.

Вторым этапом стала шляпа для Арины. Весь первый курс она кормила меня рассказками о том, что во время учебы в Шполах у нее была потрясающая черная мужская шляпа. Потрясающесть состояла в том, что достаточно было Арине водрузить ее на голову, ни один мужчина не мог пройти мимо. Шпольская шляпа загадочно исчезла, и нужно было немедленно раздобыть второй экземпляр. Для этих целей был выбран другой универмаг. Второй раз я так рисковать не стала и, пока Арина прикрывала меня своим телом, засунула головной убор под футболку.

Но убедиться в его волшебном действии на мужчин, столь необходимом в апробируемой нами профессии, мне не довелось. Шляпу Арина так ни разу и не надела. А вскоре вторая шляпа исчезла таким же загадочным образом, как первая. Да и вообще, все те вещи, которые мы так беззаботно воровали из киевских универмагов, не больно-то нам пригодились. Быть может, дело было в том, что мы крали не то, что нам нужно, а все, что можно было украсть?

Так, в обувном отделе я стащила для Арины две туфли на левую ногу. Вторую пару продавцы мудро держали вне пределов досягаемости – опасности существования таких маразмирующих личностей, как я, они не учитывали, за что и поплатились. Дома я с сомнением покрутила две левые туфли и с надеждой спросила Арину: «Может, разносишь?» Но, хотя для образа профессиональной путаны черные шпильки были нужны позарез, надо отдать Арине должное – она даже не пыталась осуществить мое гениальное предложение.

И все же, несмотря на сомнительность наших достижений, каждый вечер мы приносили домой все новые и новые вещи, возбужденно примеряли, делили и обговаривали перспективы будущих подвигов. Наверное, смысл был не в качестве новых вещей, а в том, что они были новые, и с каждым походом мы убеждались, что можем получить все, что захотим. Вопрос же, перейдет ли со временем количество в качество – не обсуждался. Мы не сомневались в том ни секунды.

Вершиной моей воровской карьеры стало красное платье с широкими рукавами из тоненькой сеточки, которое я умудрилась спереть прямо с манекена в торговом зале. По канонам лета после первого курса, этот туалет из подкладочного шелка, с массивными, позолоченными пуговицами, оттягивавшими бесчисленными морщинами чересчур тонкую ткань, считался вершиной роскоши и в комплекте со шпильками (на левую ногу) вполне мог составить Аринину экипировку. Но насладиться сим изысканным видом ни одному клиенту не удалось. Так получилось…

Мы обзвонили процветающие в то лето проститутошные агентства, маскирующиеся под массажные салоны с романтическими женскими именами. Я скрупулезно вырезала из газет всех этих «Стелл» и «Снежан», вклеивала в тетрадь, выясняла их требования, правила, таксу и записывала данные рядом с вырезкой. Основной нестыковкой было то, что давать свой домашний телефон я отказывалась. Но с одной из контор мне кое-как удалось сторговаться, и они назначили нам смотрины – в виде встречи у метро «Золотые ворота».

Разодетые в пух и прах, мы промаячили там полчаса, после чего возмущенно перезвонили им снова. Мужской голос, с которым я договаривалась, начал витиевато выяснять, с кем из нас он сейчас говорит – с той, которая в красном, или с той, которая в блестящем? Я не призналась и стала дотошно выпытывать: «А если я красная, то в чем проблема? А если я блестящая, что тогда?» Толку друг от друга мы не добились. Я выяснила лишь, что одна из нас им не понравилась, а какая именно, так и осталось загадкой.

Потом сработало наше объявление. Но первый человек, намеченный нами в клиенты, оказался телефонным маньяком. Он радостно согласился на лямур де труа (я категорически предупредила: «мы с подругой работаем только вдвоем») и тут же начал фантазировать: «Значит, Санечка лижет Ариночку, Ариночка лижет меня, а потом я засовываю членик в Ариночку, Ариночка кричит… А что в это время делает Санечка?» – «Лижет Ариночку», – послушно согласилась я и, вежливо дослушав все грядущие варианты лизаний, жестко договорилась с ним о встрече и о цене.

Следующий день мы опять бродили по магазинам, на сей раз с самой благой целью – присмотреть, что мы купим на честно заработанные деньги. Точнее, присматривала Арина. Моей великой неизменною целью был Жан Ануй, красовавшийся на недоступной витрине и освещавший мой путь на панель путеводной звездой. Так что Арина, точно улавливающая мой маразм, на котором можно играть любую пластинку, даже сменила текст автотренинга «У нас нет другого выхода» на «У тебя нет другого выхода. Иначе ты своего Ануя не купишь». – «А Ануй – это святое», – вздыхала я.

Но наш сексуально озабоченный работодатель на встречу не явился, и мы снова простояли полчаса (в красном и блестящем) несолоно хлебавши. Затем мы созвонились, он долго извинялся, снова подробно проинформировал меня кто, кого, куда будет лизать, и снова не пришел. Когда же, заслышав мой голос, он попытался рассказать алгоритм нашего кругового облизывания в третий раз, я посоветовала ему засунуть свой «членик» себе в задницу, потому как я не занимаюсь бесплатным телефонным сексом. Хотя после троекратного общения с ним заниматься оплачиваемым сексом по телефону я уже, наверно, могла бы.

Второй клиент тоже не смог насладиться ни нашим блеском, ни нашей краснотой. И был сам виноват, поскольку, оказавшись излишне скромным, пригласил нас к себе мыть полы. И мы, как две честные дуры, надев все самое худшее (которое по качеству немногим отличалось от нашего лучшего), поехали к нему.

Жил он в районе новостроек, что, по моим меркам коренной киевлянки, считалось уже не Киевом, а его отдаленными окрестностями. Мы долго тряслись в метро, потом в переполненном автобусе, потом не менее долго искали его дом в лабиринте одинаковых белых коробок.

Нам открыл дверь небольшой округлый мужчинка лет сорока.

– Где нужно мыть? – угрюмо спросила Арина.

– Может, сначала выпьем чая? – предложил он.

В процессе чаепития обиняками выяснилось: он был бы не прочь, если бы одна из нас вымыла не пол, а его со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– Но мы работаем только вдвоем, – заученно огласила я.

– Я боюсь, что у меня мало денег, – замялся мужик.

– А сколько есть? – полюбопытствовала Арина.

Он покорно принес свой кошелек и начал выгребать все имеющиеся там купоны, затем, со вздохом, извлек на свет бумажечку какой-то валюты, про которую я могла сказать только одно – это не доллары.

– Ее можно поменять, – с сомнением сказала Арина и выжидающе посмотрела на меня.

Можно ее было обменять или нет, на Ануя тут не хватало. Но нам нужны были вечно оканчивающие сигареты. Все пустые бутылки из моей квартиры были транспортированы в пункт приема стеклотары. Ночами мы с Ариной собирали окурки в подъезде. Я махнула рукой, и мы пошли раздеваться в ванную, где Арину чуть не хватила кондрашка при виде моих трусов.

– И в этом ты собираешься заниматься проституцией? – прошипела она.

Действительно, из всей коллекции нашего неликвидного белья эти были самыми неподходящими – чересчур большими, растянутыми, в разноцветных гномиках. В четырнадцать лет мама купила их мне «на вырост», но я до них так и не доросла.

– Ладно, – я убежденно натянула штаны. – Давай лучше вымоем полы. Все равно у него денег мало.

И мы честно вымыли мужику пол (а в качестве компенсации за так и не купленного Ануя я стащила из его шкафа томик Булгакова).

Мужик, правда, пытался остановить нас и робко требовал продолжения банкета.

– А знаете, – озарился он, – я скоро поеду в командировку, заработаю там денег. Встретитесь со мной еще?

Ради такой великой цели я таки оставила ему телефон. И он перезвонил… И если бы я была героиней драмы, мне следовало сказать, что с того дня моя жизнь была испорчена, правда открылась, у мамы был инфаркт, а бабушка выгнала меня из дома на улицу.

Но «розовая» французская комедия не подчиняется сермяжной житейской логике. И полгода спустя, вернувшись домой, я услышала от бабушки Люси: «Тебе несколько раз звонил какой-то Миша. Очень хочет с тобой встретиться. Долго рассказывал мне, какая у меня замечательная, потрясающая внучка и как ты ему нравишься. Такой приятный искренний мужик…»

С Мишей я больше не встречалась. На нем наша неудавшаяся проститутошная эпопея была закончена. Нас с Ариной ждали новые приключения. Мы путешествовали на попутках по Крыму и отплясывали босыми в приморских кафе за чашку кофе и пачку сигарет. Мы работали официантками в ночном клубе, продавали в переходе цветы, распространяли гербалайф, раздавали флайера. Мы делали вместе институтскую стенгазету, делали вместе театральный журнал, пытались написать вместе роман, сделать бизнес…

Наши дороги разошлись всего на несколько лет. Арина вышла замуж, я тоже. Мой брак не был удачным – самой большой удачей было то, что я не успела прописать мужа в квартире. Арине повезло больше – квартира досталась ей.

Мы сошлись снова, когда я выкарабкивалась из развода, а Арина начала агрессивно карабкаться вверх.