Мужчина-подарок

– Как женится? – прохрипела я.

Шаманаев осторожно усадил меня на диванчик у стены и даже налил «Ессентуков № 17», которые теперь все время стояли у него на столе, поскольку на нервной почве у него разыгрался жуткий гастрит. Я не смогла выпить ни капли. У меня закаменели скулы. Горыныч и тут меня обставил! Я собиралась ему отомстить, а получилось так, что очень ловко отомстил мне он. Как со мной всегда бывает от волнения, я с трудом приоткрыла щелку рта и вытолкнула вопрос:

– На ком?

– На Дарье Дроздецкой.

– Пашиной жене?

– Бывшей Пашиной жене. Понимаешь, я позвонил Егору, чтобы рассказать, в каком мы сейчас бедственном положении. Хотел попросить у него помощи – чтобы он хотя бы месяц еще поработал с нами, а там уж мы и сами как-нибудь выкарабкаемся. Ну, вот, значит… а он мне сказал, что… женится и потому ему не до наших проблем… Да ты слышишь ли, Надя?

Я безостановочно и профессионально закивала головой, как нищий, который постоянно сидит в подземном переходе, ведущем почти прямо к зданию нашей бывшей фирмы, а ныне – владениям Лидии. За это мне можно было даже кидать монетки в подол новой стильной юбки стального цвета.

– Анжела! – опять гаркнул Шаманаев. – Почему ты ничего Надежде не сказала? Мы же договаривались, что ты как подруга… и все такое… А теперь вот еще и компьютеры… Черт знает что такое! Хорошо, если не на неделю выйдем из строя!

– Да-а-а, Алексей Ильич! Вам бы только из строя не выйти! – взбодрилась тут Анжелка, хотя и у нее по щекам уже вовсю лились слезы. – А то, что живые люди из строя выходят, вам наплевать! Боялась я сказать об этом Наде, боялась!

– И чего же ты боялась, красавица наша писаная? – спросил ее Глеб Сергеич, а я тут же вспомнила, как Анжелка испугалась еще день назад, когда нечаянно проговорилась мне, что Дашка наконец дала Павлу развод. Не случайно мне тогда не понравилось ее лицо.

– Того! Я бы ей сказала, а она вдруг бы и помирилась бы с Горынычем, – зачастила секретарша, – он не стал бы жениться на Дашке, и она бы опять – к Павлику… И что мне тогда делать прикажете? Дашка для меня – вечная угроза! Неужели не понятно?!

– Дура ты, Анжела, если считаешь, что только Воронцов способен обеспечить вечное присутствие подле тебя Пашки! – буркнул Борис Иванович.

– Я так не считаю, а просто страхуюсь. Каждый имеет право защищать свою любовь!

– Но не за чужой же счет! – скривился Шаманаев.

– Между прочим, мы с Надей говорили на предмет Воронцова, и она сама сказала, что с ним больше никогда и ничего! Правда ведь, Надя? Ну, скажи ему!

– Она говорит правду, Алексей Ильич, – ответила я, наконец нормальным образом разомкнув рот. – Я сама во всем виновата. Анжела тут совершенно ни при чем!

– Вот видите! – тут же вставила Анжелка.

– В общем, так! – вступил в разговор до сих пор молчавший Дроздецкий. – Хватит вам всем нести чушь! И тебе, Анжела, в первую очередь! Я – серьезный человек, и если сказал, что люблю тебя, – значит, так оно и есть. И нечего тут интриговать. Дарья Александровна тебе ни в какой степени не страшна. У нас же с тобой свадьба скоро!

Если бы вы видели, с какой скоростью Анжелка подлетела к своему Павлику и уткнулась лицом с размазанной косметикой ему в грудь…

– А сеть я исправлю, вот увидите, – продолжил Дроздецкий. – Я эти Дашкины штуки как свои пять пальцев знаю.

– И сколько тебе дней понадобится? – тут же утратил ко мне интерес Шаманаев.

– Ну… не знаю… надо смотреть, – буркнул Пашка и с висящей на нем Анжелкой подошел к моему компьютеру.

Я освободила место для взбудораженных сотрудников, выпила наконец стакан шаманаевских «Ессентуков № 17», не спрашивая разрешения босса, собрала свои манатки и с трудом выползла из подвала на белый свет. Никто меня не задержал, потому что никому в данный момент не было до меня дела. Оно и понятно – благополучие этого самого подвала опять висело на волоске.

Я потопталась на улице возле спуска во владения Шаманаева, пока глаза не привыкли к нормальному дневному свету, послала мысленный привет Елошвили и подумала о том, что тоже с радостью куда-нибудь уехала бы. Только мне некуда. Хотя…

Быстрым шагом я двинулась в сторону остановки маршруток, с трудом отыскала подходящий мне номер и поехала к Московскому вокзалу. Мы с Горынычем, когда ехали к его деду, проезжали Малую Вишеру, значит, надо брать билет до этой станции. В электричке я нервничала и томилась: правильно ли я делаю? Чем может помочь мне поездка на Мсту? Ну, явлюсь я к Ивану Игнатьевичу и что скажу? Могу, конечно, сказать, что люблю его внука. Люблю и готова отказаться от всего, что было со мной раньше, и жить в его домике в качестве прислуги или кухарки в ожидании приезда Егора. Я почему-то была уверена, что он никогда не привезет к деду Дашку. Он обязательно приедет один, а тут вдруг я… Глупость, конечно… Но электричка везла и везла меня к Малой Вишере, и мне оставалось только глупо мечтать.

На вокзале Вишеры мне пришлось прилично побегать, пока я не узнала, что через полтора часа в сторону Капелек будет пущен какой-то «подкидыш». В ожидании этого «подкидыша» толпа людей с огромными сумками, рюкзаками и ручными тележками заполонила весь перрон, куда его должны были подать. Мне казалось, что все мы на войне и ждем поезда, чтобы ехать в эвакуацию. Люди набрали с собой вещей столько, сколько могли унести, а у меня с собой и не было ничего, кроме случайного полтинника в кармане. Вся моя прошлая жизнь осталась в Питере и не имела больше никакого значения. Все разрушено. Счастье или впереди, или его для меня больше не будет нигде и никогда. И это несмотря на то, что у меня есть Димка! И не где-то, не пойми где, а в самой Москве. Как я теперь понимала Ирму Елошвили! Как понимала!

Подали «подкидыша». Им оказалась короткая, всего в четыре вагона электричка. Люди бросились на штурм. Я никогда не смогла бы в нее втиснуться, если бы толпа не понесла меня сама и не запихнула в вагон, сунув носом прямо в отвратительно воняющий рыбой чей-то рюкзак. Сзади меня подпирала тетка с двумя корзинками и умоляла податься вперед еще хоть чуток. Я никуда больше двигаться не могла, но тетка все равно влезла, и двери электрички тут же закрылись, отрезав добрую половину страждущей толпы.

– Повезло, – сказала мне в спину тетка. – Следующий через два часа.

Мне опять показалось, что мы на войне. Сейчас эта «теплушка» тронется, а потом завоют летящие вслед за ней «мессершмиты». Уцелею ли я? Уцелеет ли моя любовь?

Вместо «мессершмитов» где-то в конце вагона завыла собака, и, как люди ни пытались ее утихомирить, выла она до самых Капелек. Вместе с теткой с корзинками мы вывалились из вагона практически на берег Мсты.

– Вы случайно не знаете, в какой стороне живет Воронцов Иван Игнатьевич? – спросила я тетку, которая связывала ручки корзинок платком, чтобы легче было их нести, перекинув через плечо.

– Это который же Воронцов? У которого громадная серая псина?

– Да-да, – закивала я головой. – Пса Туманом зовут… ну… потому что он не просто серый… Он голубоватый такой…

– Ага! Нашли себе Тумана! – почему-то вдруг вызверилась тетка. – Это не Туман, а настоящий Джек-потрошитель. Представляешь, за это лето загрыз у меня трех кур, будто лиса или волчара какой. И, главное, не голодный ведь! Он их деду своему в качестве трофея приволок и на крылечко сложил. Подарочек, мол.

– А Иван Игнатьич что? – еле сдержала улыбку я.

– Знамо дело что – выпорол. Так этот зверь теперь меня все время облаивает, будто я виновата!

Тетка наконец устроила у себя на плече корзинки, и я заискивающе спросила:

– Так, может, вы мне покажете, как до него добраться?

– Добраться до него, милая, не так-то просто, хотя мы с ним и соседи. Вишь, на том берегу живем! – И она простерла могучую руку над рекой.

– Так ведь, наверное, где-то должен быть мост? – предположила я.

– Должен. Только его нет. Вернее, есть, но далеко.

– И как же вы…

– Бо-о-о-орька!!! – неожиданно громко, почти как Шаманаев, гаркнула тетка. – Ты здесь аль нет?

– Само собой здесь! Где ж мне еще быть? – снизу, от воды, отозвался тонкий мальчишеский голосок.

– Айда за мной, – бросила мне тетка и, чертыхаясь, начала спускаться вниз по довольно-таки крутому берегу.

Я спускалась за ней, испытывая чувство стыда за то, что на горбу бедной тетки две тяжеленные корзинки, а я прыгаю налегке.

– Может, вам помочь? – жалко проблеяла я.

– Да куда тебе! – презрительно бросила через плечо тетка. – Сама смотри не сверзнись! Темновато уже.

На Мсту действительно уже опускался густой серовато-синий сумрак. От воды тянуло холодной злой сыростью поздней осени. У берега качалась небольшая лодчонка, в которой горбился мальчишка лет десяти. Эдакий несовершеннолетний Харон.

– Че так долго? – сердито и очень солидно спросил он.

– Скажи спасибо, что вот женщина подвинулась, – тетка локтем руки, придерживающей корзинки, показала на меня, – и я в «подкидыш» влезла, а так бы тебе тут еще часа два пришлось куковать. Дай-ка женщине руку!

«Харон» протянул мне тощую, но крепкую ручонку и втащил в лодку. Я тут же завалилась на самое дно, и лодку повело от берега.

– Че, никогда в лодку не садилась, что ли? – рассердился парнишка, выравнивая свой «челн убогий».

– Не-а, – сказала я, и это было почти правдой. Не считать же юношеские лодочные прогулки с ухажерами на пруду парка культуры и отдыха.

Парень велел мне сесть на нос лодки. Кое-как усевшись на далеко не стерильные доски и стряхивая с полы плаща грязные холодные капли воды, я услышала голос тетки, прочно угнездившейся между своих корзин на другом конце лодки, который, оказывается, назывался кормой:

– Ты Игнатьичу-то кем будешь?

Игнатьичу я была никем, но сказала:

– Я-то? Племянницей…

– А че он тебя не встретил?

– Да я… это… сюрпризом… Чтобы… значит… обрадовался…

– А че без вещей?

– Я ненадолго…

В этот момент «Харон» ловко подвел лодку почти к самой лестнице, ведущей к домику Ивана Игнатьича. Мы молча выгрузились. Тетка дала руководящие указания парнишке, опять занявшемуся лодкой, и мы с ней начали подниматься наверх. Я опять попыталась предложить свою помощь, но тетка ни одной корзины так и не отдала.

– Что б ты понимала! – сказала она. – Одну тащить тяжелее, потому что неудобно, а так корзинки с двух сторон создают равновесие. Тяжеловато, конечно, зато не качает.

Когда мы сошли с лестницы на берег, тетка опять очень зычно крикнула:

– Игнатьич! К тебе тут… племянница… кажись…

Я поняла, что моей попутчице не терпелось выяснить, признает ли меня Воронцов или я, может, окажусь какой-нибудь мошенницей и аферисткой. Если аферисткой, то хорошо, потому что тогда можно будет меня показательно задержать, а потом до конца жизни рассказывать об этом своим детям, внукам и всей деревне Капельки.

Когда мне навстречу с радостным лаем выбежал Туман, тетка, похоже, здорово огорчилась. А когда Иван Игнатьич воскликнул: «Надя?!» – ей и вовсе ничего не оставалось делать, как, вежливо поздоровавшись с дедом Егора, отправиться восвояси под тяжестью своих корзин.

– Надя? Что случилось? – спросил Иван Игнатьевич, когда мимо нас с веслами пробежал малолетний «Харон», и я удивилась, что дед еще помнит, как меня зовут.

– Да уж случилось… – кусая губы, чтобы не заплакать, выдавила из себя я. – Он… он женится… на другой…

– Пойдем-ка в дом, – предложил Иван Игнатьевич и уже в полной темноте пошел впереди меня, освещая нам путь смешным, оплетенным проволокой старинным фонарем. Я поплелась за ним, обильно роняя горькие крупные слезы на дорожку, выложенную уже знакомыми мне кружками распиленных бревен. Уж до чего у меня было плохо на душе, а я все же умудрилась при этом подумать, что деревянными кружками выкладывать дорожки гораздо лучше, чем краденым боем кафельной плитки с керамического завода.

– Сейчас чай пить будем, – вполне весело и безмятежно сообщил мне дед Горыныча. – У меня хороший. На травах! Да ты ведь знаешь…

Я удивилась, что он говорит про какой-то чай на травах, когда нужно говорить совсем о другом. Я проделала к нему такой долгий путь, чуть не перевернула лодку «Харона» и извозила весь свой плащ в том, что плескалось на дне «утлого челна», вовсе не для того, чтобы по-обывательски пить чай на его душистой кухоньке. Как он не может понять, что я вполне могла бы уже лежать на дне Мсты? Или все уже кончено? Может быть, десятилетний прапраправнук настоящего Харона действительно перевез меня в страну мертвых, где уже нет никаких забот, кроме как попить от скуки чайку, вспоминая дозагробную жизнь?

– Вы, наверное, меня не так поняли, – попыталась я еще раз довести до старика трагический смысл своей проблемы. – Ваш внук Егор женится! Через две недели! Понимаете?

– Чего ж тут непонятного? – буркнул Иван Игнатьич, пряча от меня глаза и так остервенело наглаживая Тумана между ушами и по спине, что бедный пес даже приседал, удивляясь неизвестно откуда взявшейся недюжинной дедовой силе. – Знаю, когда женится, потому что приглашен.

– И вы об этом так просто говорите? – удивилась я.

– Дело-то нехитрое – жениться, вот просто и говорю, – ответил старик.

– И вы поедете на свадьбу? – ужаснулась я, будто дед Воронцова собирался на дьявольский шабаш.

– Выпей-ка чайку, Надя, – опять завелся с чаем Иван Игнатьевич.

И тут я поняла: назад дороги нет. Меня перевезли не через Мсту, а через Ахеронт, хмурую реку воздыханий. Уже сильно стемнело, и я просто не заметила, что Мста – никакая не Мста. И мальчишка не случайно был каким-то странным, сгорбленным, как старик. А тетка ни за что не хотела отдавать свои корзины тоже не случайно. Может, у нее там души умерших, которые она везла через Ахеронт бесплатно? Контрабандой? Может, и я – уже не я, а заплутавшая в дебрях собственных страхов и переживаний душа. Харон не взял с меня плату только потому, что ее возьмет дед Воронцова…

Ах, Иван Игнатьич, Иван Игнатьич! Ваш чай наверняка настоян на воде Леты, реки забвения. Она должна протекать где-то рядом с Ахеронтом… Я выпью вашей настойки на Лете, и тогда все будет кончено.

– Спасибо, Иван Игнатьевич, – сказала я. – Мне что-то не хочется чаю. Я, наверное, зря сюда приехала. Простите. Сама не знаю, как меня к вам занесло и, главное, зачем… Вы ведь ничего не можете для меня сделать… Простите еще раз… Я, пожалуй, пойду.

– Вот еще новости! – воскликнул старик. – Куда ж ты пойдешь на ночь глядя? Не пущу! И не думай даже! Вот тут на топчане у окна и ложись. Время уже позднее, а утро, как известно, вечера мудренее.

Я печально улыбнулась. Одной, без Егора, он не предлагает мне ни постель с бельем, вышитым Галей, ни чердак с душистым сеном. Больше я этого не достойна? Или старик так тонок душой? Разве могла бы я сейчас улечься на Галины простыни, которые еще, возможно, хранят запах наших с Егором тел? Не могла. И он, похоже, знает это.

Я сбросила грязный плащ, сапоги и, как была в новой юбке и толстом джемпере, так и улеглась на дедов топчан. Он набросил на меня какую-то шубейку, и я, измученная дорогой и самыми мрачными размышлениями, почти мгновенно уснула. Снился мне все тот же Ахеронт, клубящийся холодным туманом. Я просила десятилетнего мальчишку на лодке отвезти меня обратно в Петербург, но он требовал с меня непомерную плату в виде Димкиной жизни и заливисто смеялся, когда я в ужасе бежала от него на берег. А на берегу веселились все та же тетка с корзинами и Иван Игнатьич. Они смешивали в походном котелке воду Ахеронта, Леты и Мсты с какими-то снадобьями из теткиных корзин, кипятили ее на костре, а потом пили это зелье и превращались в собак, таких же серо-голубых, как туман, клубящийся над рекой. «Вот откуда взялся дедов пес!» – поняла я и проснулась с головной болью и, как мне показалось, нечеловечески усталой.

В домике уже было светло, значит, спала я долго. Я выглянула в окно, возле которого стоял топчан. Солнце светило ярко и празднично, но чувствовалось, что на улице холодно. Поэты называют такие осенние дни хрустальными. Наверное, потому, что они безветренны и прозрачны. Видно далеко-далеко, а в воздухе, кажется, можно плыть, как в холодной стоячей воде, раздвигая его руками и даже, возможно, рождая хрустальные ограненные брызги.

Земля была присыпана первой снежной крупкой. Я, скорее всего, замерзну в своем плаще… Деревья облетели почти все. До чего же быстро это случилось. Какой-то месяц назад, когда мы были здесь с Егором, они горели самыми яркими желто-багряными красками. Без Егора все здесь умерло…

Я села на топчане и поняла, что действительно разбита, будто бы и не спала вовсе. В висках ломило, во рту было горько и сухо. Сейчас дедов чаек оказался бы очень кстати.

– Иван Игнатьич, – тихонько позвала я. Если дед еще спит, то будить его не стоит. Хотя… пожилые люди так долго не спят… Я позвала деда погромче.

Старик не отозвался. Сморщившись от боли, я улеглась обратно на подушку. В эту же минуту в комнату вбежал Туман и положил тяжелые лапы мне на грудь. Я погладила его большую лобастую голову и спросила, глядя в пронзительные желтые глаза пса:

– Ну, и где твой дедушка?

Туман, не ответив, лизнул меня в нос. Вспомнив сон, я усмехнулась и опять спросила пса:

– А может, ты, Тумашка, и не собака вовсе?

Этот мой вопрос Туману явно не понравился, и он разразился громким лаем. На его лай Иван Игнатьевич тоже не пришел. Не без труда сбросив с себя тяжелые собачьи лапы, я поднялась с топчана и увидела на столе записку, прижатую кружкой с чаем. На листке из школьной тетради чуть дрожащим старческим почерком было написано: «Дождитесь меня, Надя. Никуда не уезжайте. Ив. Игн.».

Надо же… На «вы»… Утро вечера мудренее…

Чай в кружке был еще теплым, и я с наслаждением его выпила. То ли к нему были примешаны какие-то успокоительные травы, то ли из-за неприятных ночных видений я плохо спала, но меня опять потянуло в сон. Я решительно откинула занавеску и легла сверху пододеяльника, расшитого цветами. Я ни о чем не буду думать. Я отдохну от дум.

Проснулась я от ощущения чьего-то присутствия рядом.

– Иван Игнатьич, это вы? – спросила я и приоткрыла глаза.

На табуретке возле кровати, где когда-то стояла миска с белым наливом, сидел Егор.

– Этого не может быть, – сказала я. – Ты мне снишься?

– Надеюсь, что нет, – ответил он. – Что случилось, Надя? Дед приехал за мной такой взбудораженный!

– Разве ты еще не догадался?

– Я могу и ошибиться…

– Ты не можешь ошибиться.

– И все же будет лучше, если ты объяснишь все сама.

– Объяснение очень простое, – прошептала я. – Я идиотка, Егор… Я чудовищно бесчувственна… Я непозволительно самонадеянна… Я отвратительно глупа… Я слепа, глуха и вообще… Оказалось, что, если ты женишься, я умру! В общем… я люблю тебя, Егор.

– А если тебя посадить под датчики полиграфа? – даже не улыбнулся Горыныч.

– Он сгорит от перенапряжения.

– Как ты думаешь, а что он выдаст, если на этот же предмет протестировать меня?

– Вот этого я не знаю… Потому и приехала сюда. Думаю, здесь мне никто не сможет солгать. Здесь живет правда.

– Почему же ты не поверила мне тогда, когда я специально за этой правдой привез тебя к деду?

– Я тогда еще не знала ее, – ответила я.

– Да, в доме деда действительно живет правда, – согласился Егор. – А потому и детектор лжи без надобности. Ты сейчас сразу всем сердцем почувствуешь, если я скажу неправду. – Он помолчал немного и, смотря прямо мне в глаза, добавил: – Я должен жениться, Надя.

– Но зачем же на Дарье? – голосом, булькающим от заполнивших весь мой организм до самого горла слез, спросила я. – Так много других женщин, гораздо лучше, добрее ее…

– Кто-то из великих сказал, что мужчина может быть счастлив абсолютно с любой женщиной, которую не любит.

– Значит, ты все-таки ее не любишь! – глупо обрадовалась я.

– Ты знала это всегда. Я сто раз говорил тебе, кого люблю.

– Но тогда… получается, что ты не сможешь быть со мной счастлив? Ты безоговорочно веришь великим? Они, знаешь ли, иногда так шутят…

– Великие люди всегда говорят великие вещи. К ним надо прислушиваться. Погляди на себя, Надежда! Разве я с тобой счастлив?

– Но… может быть… к этой твоей цитате можно пришпандорить вторую часть и тогда… – начала я.

– Ну-ка, ну-ка, – пряча улыбку, подбодрил меня Егор. – Это уже становится интересно! Какую еще вторую часть?

– Ну… мужчина может быть счастлив с той женщиной, которую не любит, или…

– Или?

– …или с той, которая любит его.

– Но это ведь то же самое! Ты имеешь в виду Дарью Александровну Дроздецкую? – жестко спросил Егор.

Я сжалась в нервный комок на постели, застеленной бельем, которое расшила своими руками любящая женщина, и, опутанная вязью ее цветочных узоров, отчаянно прокричала:

– Неужели ты не понимаешь, что я говорю о себе? Неужели ты такой бестолковый? Я же люблю тебя изо всех сил! Это уже даже Туман понял и не лает на меня, хотя он не такой уж безобидный зверь – он за это лето у тетки с корзинками загрыз целых трех кур!

– Какая тетка… какие корзинки с курами… – растерялся Егор.

– Такая тетка! У нее еще есть маленький Харон с веслами! Он ни за что не хотел отвозить меня обратно в Петербург, потому что тоже знал, что я люблю тебя! Слышишь, ты, мерзкий, отвратительный бабник?!

– Надь… я не бабник… Сколько можно?

Он нежно смотрел на меня своими зеленоватыми глазами, и я понимала, что готова ради них всю жизнь прожить в этом маленьком домике Ивана Игнатьевича, забыв про цивилизацию и фирму Лешки Шамана.

– Больше не буду, милый, – прошептала я и обняла его за шею.

Он легкой рукой погладил меня по волосам и ответил теми словами, которых я так ждала от него сегодня:

– Я люблю тебя, На-а-аденька…

– Скажи еще раз, – попросила я.

– На-а-аденька-а-а…

– Еще! Еще!

– Я люблю тебя, Надя!

Нехотя оторвавшись от его груди, я все-таки спросила о том, что меня сильно тревожило:

– А как же Дашка?

– Не знаю еще, как… – Егор еще крепче прижал меня к себе. – Я ведь с отчаянья согласился на брак с ней. С отчаянья и назло тебе. Ты все могла остановить тогда, в Гостином Дворе. Но не захотела. Я не знал, куда себя девать… без тебя… Думал, как-нибудь свыкнусь, лишь бы о тебе не вспоминать.

– Разве ты смог бы не вспоминать обо мне? – глупо спросила я, покрывая мелкими поцелуями его лицо.

– Наверное, не смог, – ответил он. – Я думал о тебе всегда, с тех самых пор, когда впервые увидел в подвале Центра психофизиологических исследований.

– Да? Но это же я к тебе пристала!

– Если бы ты не пристала, я сделал бы это сам. Ты мне сразу очень понравилась, Надя, честное слово.

– Что-то не слишком заметно было.

– Я изо всех сил давил в себе это чувство к тебе.

– Почему?

– Ты же все знаешь, Надя. Дед тебе рассказал, как «здорово» я был женат. Все женщины после Натальи казались мне подлыми продажными тварями, а жизнь, как назло, только и делала, что предоставляла мне доказательства этого. Не поверишь, но, когда ты, после моих поцелуев, договаривалась о встрече с каким-то Сашкой, мне хотелось тебя убить! Потом я вовремя вспомнил, что сам не святой… Подумал, может, мы все-таки сможем забыть всех этих Сашек-Наташек и…

– Егор… Сашка – женщина. Моя институтская приятельница, только и всего.

– И ты…

– Я тоже назло тебе, Егор! Я, наверное, любила тебя уже тогда… Это я сделала в пику твоим Ленуськам…

– Но Лена действительно моя сестра. И вообще она уже съехала с моей квартиры вместе с дочерью!

– Я верю тебе, верю… Я так люблю тебя, что теперь не могу не верить…

Мы с Егором, которые уже много раз были близки физически, сейчас ощущали себя подростками, впервые потянувшимися друг к другу. У нас не было желания сбрасывать с себя одежды и сливаться в экстазе. Нам хотелось нежности и слов, тех самых, которые мы так долго таили друг от друга.

– Скажи мне еще раз, что любишь, – теперь попросил уже Егор. – Я столько раз представлял, как ты можешь мне это сказать: каким тоном, с каким выражением лица… Но действительность превзошла все мои ожидания.

И я с радостью повторяла и повторяла без остановки:

– Я люблю тебя… я так люблю тебя, Егор… я никого в своей жизни так не любила, разве что сына, Димку… но это совсем другая любовь…

На нас с большим удивлением, а может, и восторгом смотрел, склонив лобастую голову набок, прорвавшийся в комнату огромный серо-голубой пес Туман. Он, скорее всего, не понимал, что мы делаем, но наши действия ему явно нравились.

Хорошие романы о любви надо заканчивать вот на такой возвышенной ноте, когда счастливы абсолютно все: и люди, и собаки. Но в нашем случае была еще Дашка, которой стать счастливой никак не удавалось. И еще – ввергнутое в убогий подвал шаманаевское агентство «Ирма». Конечно, в тот день мы больше не вспоминали ни Дашку, ни Лешку. Мы сидели в обнимку, беспрестанно уверяя друг друга в невероятной силе и неистребимости своей любви. Куда делся Иван Игнатьич, а за ним и Туман, мы так и не поняли. Наполненный ароматами душистых трав домик на реке Мсте существовал только для нас двоих.

И даже ночь, которая, как водится, последовала за вечером, была так же невинна и чиста. Мы заснули среди вышитых Галей цветов, обнявшись, одетыми и счастливыми, как никогда.

В квартире Егора, куда он привез меня после Мсты, нас ждала сморщенная в печеное яблоко Дашка. Чувствовалось, что у нее уже не было сил рыдать, а потому она очень сухо проскрипела:

– И как же это понимать, Егор Евгеньич?

На меня она намеренно не смотрела.

Егор тяжело вздохнул и сказал:

– Прости меня, Даша. Я столько раз говорил тебе, что ты торопишь события!

– Но ты же сам согласился пойти со мной в ЗАГС. Разве не так?

– Ты меня просто изнасиловала, Дарья! – скривился Егор.

– Мужчине не к лицу подобная терминология! – крикнула она, а потом вдруг развернулась ко мне и по-змеиному прошипела: – А ты… тебе же нет названия… Ты же сама отказалась от Егора… тогда, в Гостинке, я же слышала… Я платье купила свадебное, голубое, и ты как раз отказала ему еще раз. Я была уверена, что навсегда! Не было в моей жизни более счастливого дня… И что теперь? Подарить тебе мое платье? Может, мне за тобой еще и кончик фаты понести во время свадебной церемонии?

Мы с Егором чувствовали, что Дашка на пределе, на пике несчастья. Но что мы могли сделать? Как облегчить ее страдания?

Она страшно рассмеялась. Так, как на сцене в трагедиях смеются люди, жизнь которых кончена. Я испугалась, и правильно сделала, потому что у госпожи Дроздецкой оказался еще один козырь в рукаве.

– Ну что ж, – отсмеявшись, сказала она, – придется предъявлять документы. Вот… – И она вытащила из сумки карту беременной женщины.

Егор полистал брошюрку, обклеенную результатами анализов, и сказал:

– Но этого не может быть!

– Почему же? – жутко улыбнулась Дашка. – Тут все прописано, пропечатано. Завтра пойду на УЗИ для полного подтверждения ситуации.

– Но ты же… но мы же… – залепетал Егор.

Дашка опять рассмеялась:

– Когда женщина хочет ребенка, она сделает так, что он обязательно будет! Даже проверенные электроникой презервативы, Егор, могут дать течь, особенно если этого очень захотеть!

Я зажала руками уши. Я не должна этого знать! Мне нельзя все это слушать, потому что я тогда растеряю все, что приобрела за вчерашний день! Впрочем, кто сказал, что приобрела? Все осталось на нуле. Точно так, как было до того момента, когда Шаманаев сказал мне о женитьбе Воронцова.

– Но это же не по-людски, Даша, – с горечью проронил Егор.

– Любовь оправдывает все! – с вызовом ответила она.

– Это не любовь, – покачал головой Горыныч. – Это настоящее насилие. У тебя мужская манера поведения, Дарья. А мне в жены нужна женщина!

– Ошибаешься, милый! Женская манера поведения может быть куда жестче мужской. Женщины готовы пойти на самое ужасное, потому что… Словом, мужчины не рожают детей, и им природой многого не дано понять. Так что я – стопроцентная женщина. И знаю, что делаю. У тебя нет детей, Воронцов, и ты не мальчик. А во мне уже почти готовый твой сын… или дочь… Это ведь существенно, не правда ли?

– Знаете что, разбирайтесь-ка с вашими детьми сами… – Эти слова я опять еле вытолкнула из щели намертво сомкнувшегося рта и выбежала из квартиры Егора.

Он за мной не бросился. Но я не осуждаю его. В такой ситуации он и не мог этого сделать.

Прошло несколько дней. О Егоре не было ни слуха ни духа. Я почернела и высохла в стиле Ирмы Елошвили, и наше полуподвальное агентство впору было переименовывать в «Надежду». Надо сказать, что мое оптимистическое имя поддерживало меня очень слабо. Сотрудники ходили вокруг меня на цыпочках, а Анжелка через каждые полчаса предлагала то чайку, то сока, то витаминного отвара, который готовила тут же рядом на старинной электроплитке, которую принесла из дома. Шаманаев тоже кое-что предлагал: то материальную помощь для поправки здоровья, то помощь личную – в деле переговоров с Воронцовым. Я, разумеется, отказывалась. Свободных денег у Лешки сейчас вообще не было, да и помочь они мне не смогли бы никак. Вообще никто, никак и ничем не мог мне помочь.

В конце концов ко мне домой все-таки приехал Егор, такой же несчастный и убитый, как я.

– Я не знаю, что делать, Наденька, – сказал он. – Нашей с Дарьей свадьбы, конечно, не будет, но жить нам с тобой спокойно она не даст. Я еще худо-бедно это все терплю, но не могу допустить, чтобы она изматывала нервы тебе.

– И что? – расплакалась я. – Она, как Карабас-Барабас, будет дергать нас за ниточки, а мы, как Пьеро с Мальвиной, будем делать то, что она хочет, да?

– Как ты знаешь, упомянутые тобой храбрые куклы восстали против злобного Карабаса. Мы не слабее каких-то там кукол… Мы будем любить друг друга назло всяким кукловодам, моя На-а-аденька…

И он обнял меня, а я прижалась к нему так сильно, будто обнимала в последний раз. Будто он уходил на войну. Мне снова чудились летящие за нашими спинами «мессершмиты».

Губы Егора были горячими и жадными. Он будто тоже торопился, боялся куда-то опоздать. Наши объятия были порывисты и скованны, и в момент, когда должна была наступить полная гармония от единения тел, я забилась в рыданиях, потому что в десять… нет… в сто раз усилилось чувство горя и душевной боли.

– Я умру без тебя, – прорыдала я, уткнувшись в плечо Егора. – Я умру и с тобой. Я не знаю, что делать, любимый мой! Неужели нет никакого выхода?

– По-моему, есть, и довольно простой, – ответил Егор.

Я села на постели и жадно уставилась ему в лицо. Егор сел рядом, еще раз крепко обнял меня, поцеловал в висок и сказал:

– Мы завтра же подадим документы в ЗАГС.

– С ума сошел! – отпрянула от него я. – У тебя ведь уже лежит там одно заявление!

– Ну и что? Можно не завтра. Мы пойдем в другой ЗАГС на следующей же неделе после той, на которую было назначено мое бракосочетание с Дарьей.

– Н-нет… Егор… Я боюсь Дашки… Она придумает что-нибудь ужасное прямо в момент нашей свадьбы! И потом… ребенок… У нее же будет ребенок!

– Я не собираюсь отказываться от ребенка, если он мой…

– Ты не уверен? Будешь требовать проведения каких-нибудь тестов?

– Ничего я не буду делать. Дашка хотела выйти за меня замуж любой ценой, поэтому, думаю, не врет. Ребенок наверняка мой.

Я рухнула лицом в подушку и опять разрыдалась. А вы могли бы удержаться, если бы пришлось обсуждать ребенка ВАШЕГО мужчины и абсолютно чужой женщины, да к тому же еще и такой агрессивной, как Дашка?!

– Наденька… ну… прости… Я же не знал, что ты в конце концов… – запинаясь и поглаживая меня по плечам, проговорил Егор.

– Это ты меня прости! – Я обняла его за шею и нежно поцеловала в уголок губ. – Я давно знала, что люблю тебя, но зачем-то изображала из себя не пойми что… Мне хотелось, чтобы ты не смел улыбаться ни одной женщине, кроме меня, и ни с кем даже не мыслил по улице рядом пройтись. Я должна была быть единственной! Я наказана, Егорушка, за собственнические инстинкты!

– Надь! Егорушкой меня звали только мама и бабушка Галя, жена деда с реки Мсты. Ты будто возвращаешь меня в детство… Скажи еще раз «Е-го-руш-ка…».

– Е-го-руш-ка, – с удовольствием повторила я. – Я люблю тебя, мой Егорушка…

– Надя, ты похожа на человека, в одночасье потерявшего родной кров и всю свою семью в результате налета вражеской авиации, – сказала мне Анжелка, когда мы с ней опять встретились в агентстве.

– Ага, – согласилась я. – «Мессеры» пролетели и…

– Надежда! Я не шучу! Шаманаев не приветствует такое выражение лица, потому что в его успешной фирме должны работать только успешные люди.

– Нашла тоже успешную фирму! – мрачно расхохоталась я.

– Ну… и что, что… подвал… – Анжелка обвела глазами нашу убогую темно-зеленую комнату. – Зато ни одного заказа не потеряли, и деньги… Они еще потекут рекой, вот увидишь!

– Не знаю, когда они потекут рекой, а на сегодняшний момент мое лицо имеет самое подходящее к интерьеру выражение.

– Ой, Надя, не скажи… В прошлом году, еще до тебя, Алекс уволил одного сотрудника Сергея… кажется… Ивановича – только за то, что у него был такой повисший нос, будто он каждую минуту собирается всплакнуть. Ты не поверишь, тот Сергей ему несколько раз пытался доказать, что нос у него такой от природы, а настроение всегда самое оптимистическое, но это ему не помогло.

– Да пошел он, твой Шаманаев! – зло бросила я. – Тоже мне, нашелся успешный! Сидит в подполье, а в женщинах вообще ничего не понимает. У самого – одни развалины, а не жизнь. Тут уж не «мессерами» пахнет, а водородной бомбой…

– И все равно, Надя, хотя у него тоже все не так хорошо, как хотелось бы, хвост он держит пистолетом и не носит такого лица, как твое.

Я только поморщилась и больше ничего не сказала, но от Анжелки, как всегда, не так-то легко было отделаться.

– Надь, ну ты все-таки расскажи, – прицепилась она, – какая там в вашем треугольнике расстановка сил. По твоему лицу видно, конечно, что ты не на коне, но…

– У Дашки будет ребенок от Воронцова – вот и вся расстановка сил, – нехотя ответила я.

– Значит, она воспользовалась твоей же рекомендацией по заманиванию Горыныча в свои сети, – заключила Анжелка.

– Это в каком же смысле? – я с ужасом уставилась на девушку.

– В прямом! Ты уже забыла, как советовала мне забеременеть, чтобы женить на себе Воронцова?

– Так… это ж когда было… – жалко прогундосила я.

– Когда бы ни было! Не одной тебе замечательные идеи в голову приходят. Слушай! – Глаза секретарши радостно сверкнули. – А может, тебе тоже…

– Что?

– Ну это… самое… забеременеть?

– Совсем с ума сошла, да?

– А что такого? Чем твой ребенок будет хуже Дашкиного? Разве что немного младше по возрасту, а так…

– Разве дело только в ребенке? – вздохнула я.

– А в чем еще?

– Получается, что Егор ее обманул, и мириться с этим она не намерена. Ты же помнишь, как у нас все компьютеры вылетели, когда этого захотелось Дашуле?

– И что?

– И то! Она не даст нам с Егором жить спокойно. Поскольку дело касается ее личной жизни и жизни ее ребенка, она пойдет на что-нибудь покруче компьютерной диверсии.

– Ну, не отравит же она тебя, в самом деле… – задумчиво проговорила Анжелка. – Хотя… эта змеища может… Слушай! – опять взбодрилась секретарша и тоном затейника с детского утренника спросила: – А ну-ка скажи, кто у нас исправил компьютерную сеть, попорченную Дашкой?

– Дед Мороз! – буркнула я.

– Вот именно! Дед Мороз по имени Павлик Дроздецкий!

– И что?

– А то, что он лучше всех знает Дашку и наверняка сможет найти на нее управу.

– Так ведь не рассказывать же ему про наши женские заморочки…

– Я ему, Надежда, уже без пяти минут жена, а потому он просто обязан вникать во все мои заморочки.

– Но заморочки-то мои!

– А кто даст гарантию, что Дашке не взбрендит считать отцом своего ребенка моего Павлика, если с Горынычем как-нибудь не выгорит?

– Ну… не знаю… Если хочешь, поговори с ним… Только мне кажется, что наше с Егором дело – тухлое…

В этот момент к нам подошел Шаманаев, и я постаралась сделать лицо пооптимистичнее. Видимо, получилось плохо, потому что Лешка спросил:

– Может, тебе, Надь, на недельку отпуск дать?

– Отпуск, Алексей Ильич, еще никому не вредил, – тут же вмешалась Анжелка, – но сейчас нам не до отпусков. Сами видите! – И секретарша картинно обвела рукой наши владения, будто бы это она была боссом фирмы, а Шаманаев всего лишь рядовым ее сотрудником. – Но сейчас, уж будьте так любезны, Алексей Ильич, разрешите нам прервать рабочий процесс на некоторое время и выйти из этих катакомб на свежий воздух.

– Это на какое же время? – растерялся Лешка.

– На некоторое, – не стала уточнять Анжелка и очень изящно своей тонкой рукой поманила к нам Павла. – Сейчас, Алексей Ильич, мы втроем с Надей и Павликом выйдем на улицу и НЕКОТОРОЕ НЕОПРЕДЕЛЕННОЕ ВРЕМЯ (она очень выразительно выделила последние слова голосом) посидим за домом в беседке соседнего детского сада!

Сделав это официальное заявление, секретарша взяла нас с Павлом под руки и провела мимо совершенно растерявшегося босса.

– Даю вам сорок минут! Не больше! – крикнул он нам в спины. – Но на Надежду это не распространяется, она может и побольше подышать свежим воздухом!

В соседнем детском саду как раз вовсю резвились его воспитанники. Именно в той самой беседке, куда нас хотела отвести Анжелка, у них оказалось сооружено что-то вроде боевой точки, из которой комьями земли, палками и даже мелкими камешками шел массированный обстрел всех остальных детей группы, которые, видимо, не успели своевременно проникнуть в беседку.

– Семужкин! Васяев! Кочерыгин! Прекратите немедленно! – кричала молоденькая воспитательница, пытаясь своим тонким телом прикрыть одновременно всю оставшуюся часть группы.

Надо сказать, что оставшаяся часть группы совершенно не желала быть прикрытой телом воспитательницы и весело отстреливалась тем, что могла отыскать на весьма нестерильной территории детского сада.

– Кочерыгин! Прекрати, я сказала! – еще раз взвизгнула воспитательница, одновременно уворачиваясь от грязного пакета из-под сока, которым запустила в нее маленькая девочка, очевидно пытаясь попасть в вышеозначенного Кочерыгина.

– Человек с такой фамилией за просто так не прекратит, – изрек Павлик и пошел в обход беседки.

Со стороны ограды, то есть оттуда, откуда гвардейцы Кочерыгина никак не ожидали вражеского нападения, Пашка впрыгнул в беседку через перила, и артобстрел тут же стих. Через некоторое время Дроздецкий вышел к воспитательнице и детям, обеими руками прижимая к себе извивающегося Кочерыгина. Семужкин и Васяев, не вынеся унижения своего командира, с поникшими головами вышли сдаваться сами.

– Вот спасибо вам! – бросилась к Павлу воспитательница и тут же остановилась на полпути. – И что же с ним делать? – жалобно спросила она, побаиваясь приближаться к беснующемуся Кочерыгину.

– Лично я не знаю. А вы думайте побыстрее. Я вряд ли смогу держать его до тех пор, пока вы добежите до канадской границы! – пошутил Дроздецкий.

Воспитательница, похоже, юмора не поняла, потому что вытащила мобильник и, набирая номер, так же жалобно попросила:

– Продержитесь, пожалуйста, хотя бы, пока я позвоню!

Сначала она позвонила, видимо, какому-то своему начальству, сказав только одно слово: «Опять!», а потом, очевидно, Кочерыгину-старшему. Слов было сказано немного, но зато очень веских:

– Немедленно приезжайте за сыном, а то он тут всех перестреляет!

К этому времени от здания детского сада к нашей живописной группе уже успели подбежать здоровенная тетенька в белом халате и худенький мужчина в синем, рабочем. Вдвоем они приняли из рук Пашки ловко плюющегося во все стороны малолетнего Кочерыгина и потащили к себе в логово. Дети с диким криком «Ур-ра-а-а!» бросились следом, а за ними – и тоненькая воспитательница. Про спасителя детского сада Павла Дроздецкого все несправедливо забыли. С другой стороны, это было нам на руку, поскольку мы получили в полное владение опустевшую беседку.

Вход в нее был загорожен ящиками, притащенными с заднего двора овощного магазина, который находился по соседству с детским садом. По лавочкам в строгом военном порядке были разложены комки земли, палки, камни разных размеров и даже три пустые винные бутылки, которые командарм Кочерыгин хранил, видать, на самый крайний случай. Пашка прикинул на вес один из самых больших камней и невесело хмыкнул:

– Ничего себе! А если бы этим да кому-нибудь в голову? Надо же так разозлить парня!

Мы с Анжелкой покивали головами. Анжелка довольно равнодушно, а я очень сочувственно, поскольку была матерью мальчика и прошла вместе с ним через все горнила детских учреждений.

Первым делом мы втроем все-таки очистили детскую беседку от боеприпасов, чтобы кто-нибудь, помимо воинственного Кочерыгина, ими не воспользовался, особенно камнями и винными бутылками, а потом уселись наконец на перила. Рядом друг с другом, как воробьи на проводах.

– Павлик, тут такое дело, что только ты можешь Наде помочь! – проворковала Анжелка совершенно ангельским голоском, уже напрочь забыв про побежденного Кочерыгина и его армию. – Видишь ли… дело касается твоей бывшей жены…

Несмотря на то что вся Анжелкина фигура выражала собой полную безмятежность и намек на то, что дело, которое она собирается возложить на будущего мужа, не стоит и выеденного яйца, бедный Дроздецкий напрягся и покраснел так, будто уже начал отжимать штангу. Видать, достала его бывшая женушка, как, впрочем, и всех нас.

– Хочу вас, дорогие мои, предупредить сразу… – начал Пашка и так закашлялся, что Анжелке, которая, конечно же, сидела с ним рядом почти в обнимку, пришлось довольно долго стучать ему по спине, а потом еще и нежно наглаживать намятое место. Наконец Дроздецкий снова обрел способность говорить и продолжил начатую фразу: – Далеко не на все Дашкины примочки есть противоядия.

– Такая вот гюрза! – заметила мне Анжелка, а потом опять обратилась к Дроздецкому: – Не знаешь ли ты, Павлик, каким образом можно нейтрализовать Дашкины поползновения на Горыныча, от которого она уже умудрилась заиметь ребенка в собственном чреве, чем дико шантажирует его и Надежду?

– А что Надежда? – спросил обо мне Павлик в третьем лице.

– А Надежда сама хочет замуж за Горыныча, – в том же лице ответила ему Анжелка.

– Так пусть идет.

– Я же сказала: у гюрзы Дашки – ребенок, и она требует, чтобы Воронцов женился на ней, чтобы не плодить безотцовщину.

– А что Воронцов?

– А Воронцов хочет жениться не на ней, а на Надежде, но гюрзу тоже со счетов не сбросишь.

Я чувствовала себя лишней при этом содержательной разговоре будущей супружеской пары, но дослушать, до чего они договорятся, все-таки хотелось. И я не пожалела, что дослушала.

– Ну… этому горю я могу помочь, – сказал Павлик, как говаривала младшая Баба Яга Василисе Прекрасной, у которой совершенно размотался клубочек шерсти, подаренный ей средней Ягой.

– Я так и знала! – обрадовалась Анжелка и даже прихлопнула в ладошки. – Говори, Павлик!

Дроздецкий, на всякий случай еще раз откашлявшись, прочистил горло и сказал:

– Все дело в том, что Дашка не может выйти замуж за Горыныча даже при наличии, как ты выразилась, ребенка во чреве.

– Почему? – спросили мы с Анжелкой в один голос.

Уверяю, что вы ни за что не догадаетесь, что мы услышали от Пашки!

А он сказал следующее:

– Потому что она замужем.

После нашего общего и продолжительного молчания Анжелка дрожащим голоском, моментально подпискнувшим фистулой, сказала:

– Вот еще новости… Что значит замужем?

– Когда женщина замужем, это обычно означает, что у нее есть муж, – пояснил ей Дроздецкий.

– Что еще за муж? – уже с трудом прошептала девушка, явно собираясь разрыдаться и упасть с перил прямо за борт беседки. – Ты, что ли? А как же я? Хоть я пока и без ребенка во чреве, но заявление-то уже подано…

– У нас тобой, возлюбленная моя, все в порядке! – Павлик не дал нашей секретарше выпасть из беседки и прижал ее к себе крепче прежнего. – Я с Дарьей в официальном разводе, и никаких претензий она не может выставить ни мне, ни тебе.

– Ничего не понимаю… – опять в унисон проговорили мы с Анжелкой.

Если отбросить большую часть наших эмоций, как то: охи, ахи и возгласы типа «не может быть», оставив только самые выразительные, а также опустить вынужденные повторы в разъяснениях Дроздецкого, то в несколько сжатом изложении смысл нашей с ним беседы представлял собой следующее.

Оказывается, Дашка родилась в глухой деревне Осташково где-то под Архангельском и сразу после школы выскочила замуж за своего одноклассника Петю Мясникова. Расписали их чин-чинарем в местной поселковой конторе и даже свадьбу справили на всю деревню. Семейная жизнь молодых супругов длилась ровно полтора месяца, то есть до того времени, пока Дашка не отчалила поступать в университет Северной Пальмиры. Петя Мясников не был столь умен, сколь его юная жена, а потому остался в своей деревне механизатором. Он был уверен, что, отучившись положенный срок, Дарья вернется в деревню каким-нибудь бухгалтером, сельской учительницей или, на крайний случай, врачом.

Дарья поступила на физико-математический факультет питерского университета, который врачей принципиально не готовит, потом доучилась на программиста, а о Пете Мясникове старалась больше не вспоминать. Сам Петя пытался как-то напомнить о себе заблудившейся в столичных дебрях супруге, но она написала ему пару трогательных писем, где в разных вариациях звучало «прости-прощай навсегда». Ехать в архангельскую глухомань для развода Дашке было не с руки, и она однажды просто «потеряла» паспорт. Новый документ был ей выдан без унизительного фиолетового штампа, связывающего ее с деревенским механизатором. Напоминала о нем только неблагозвучная фамилия. Ее «терять» вместе с паспортом смысла не было, потому что именно под ней Дашка была прописана в университетском общежитии, а также на фамилию «Мясникова» она получала свою повышенную стипендию.

Тут как раз Дашке на одной из вечеринок университетского студенчества подвернулся наш Павлик с питерской пропиской и великолепной фамилией Дроздецкий. Она тут же принялась завлекать неповоротливого увальня всеми доступными средствами и возможными способами. Один из способов заключался как раз в том, что Дашка рассказала Павлу, как в невыносимо глухой деревне Осташково Архангельской области недалекие родители насильно выдали ее замуж за отвратительного извращенца Мясникова. Всплакнув, она рассказала и про «потерянный» паспорт на тот случай, чтобы Павлик защитил ее от Пети, если вдруг что. История получилась такой трогательной, что Павлик страшно влюбился в Дашку уже на сочетании «извращенец Мясников». Он тут же предложил ей свои руку, сердце, квартиру и любую защиту от механизатора. О «потерянном» паспорте клятвенно обещал никому не рассказывать. И не рассказывал вплоть до сегодняшнего дня.

– То есть выходит, что ты женился на замужней женщине? – вскричала возмущенная Анжелка и отодвинулась от него на приличное расстояние, опять чуть не свалившись с перил. – Как ты мог?!

– Влюбился, Анжела… – очень грустно сказал Павлик. – Ты же знаешь, как это бывает…

Анжелка знала, поэтому опять придвинулась к Дроздецкому поближе, для верности взяла его еще и под руку и нетерпеливо спросила:

– Ну а дальше? Дальше-то что?

– А дальше Петя прислал письмо, что поскольку его законной супруги давно нет, то он живет с какой-то Катей – или, может быть, с Машей? – и пусть Дашка его за это не осуждает.

Разумеется, Дашка не осуждала, тем более что на нее Мясников уже не претендовал и развода не требовал. Таким образом, тот скоропалительный брак очень удачно как-то сам собой рассосался, и Павлик с Дашкой заключили новый.

– А Воронцов? – с замиранием сердца спросила я.

– А в Воронцова Дашка влюбилась, когда мы с ней вдвоем устроились работать к Шаманаеву. Впервые влюбилась, по-настоящему, а потому изо всех сил.

– А он?

– А что ему? Тебя, Надежда, тогда у нас еще не было.

– А то, что Дашка замужем, его не останавливало?

– Это ее ничего не могло остановить. Она будто с цепи сорвалась, – сморщился Павел, видимо, вспоминая те непростые для себя времена.

– А почему вы тогда не развелись? – опять спросила я.

– Да потому что Горыныч жениться на ней не собирался, а потом и вовсе пропал из агентства.

– А что Дашка?

– Она пыталась его искать и вроде даже нашла, но он, похоже, послал ее подальше. Дарье пришлось вернуться под мое крыло, поскольку другого пристанища в Питере у нее все равно не было. Из университетского общежития давно уже выписали.

– И ты, выходит, после всего этого кошмара ее простил? – вмешалась Анжелка.

– Простил. Куда было деваться… Мне казалось, что я ее еще любил. Но когда Воронцов появился снова…

– Дальше можешь не рассказывать. – Я погладила Павла по руке, потому что увидела, как опять напряглись его плечи. – Дальше нам все известно.

– Нет… мне все-таки хотелось бы уточнить, – опять фистулой пискнула Анжелка. – Ты, Павлик, со мной, потому что… ну… в общем… с горя, да?

Дроздецкий улыбнулся, своими огромными ручищами осторожно снял с перил тоненькую Анжелку, усадил к себе на колени (что, как вы понимаете, представляло собой чуть ли не акробатический номер), крепко обнял и, не стесняясь меня, нежно сказал:

– Я полюбил тебя, Желечка. Тоже первый раз в жизни по-настоящему.

Я, наверное, оставила бы эту пару и дальше продолжать «дышать свежим воздухом» на жердочке перил, если бы не кое-какие вопросы, которые требовали немедленного разрешения.

– С вами все ясно, – подытожила я. – А вот как быть с Дашкой? Я поняла, что официально она по-прежнему жена механизатора Мясникова. Но как мы это сможем доказать, если у нее давно новый паспорт?

– Над этим стоит подумать, – сказал Пашка, – и сдается мне, что решение лежит где-то на поверхности.

В этот самый момент, когда Дроздецкий уже почти придумал, что надо предпринять против Дашки, в проеме беседки появился Шаманаев и немедленно завопил самым трубным голосом, на какой только был способен:

– А ну-ка, марш все по рабочим местам, пока не уволил!

Анжелка сползла с коленей своего возлюбленного, встав ногами на скамейку, где еще совсем недавно лежали боеприпасы Кочерыгина, резво спрыгнула с нее и бросилась из беседки с душераздирающим криком:

– А тот факс, который вы просили, я уже отправила, так что вы зря беспокоитесь, Алексей Ильич!

Вслед за ней слез с «насеста» и бочком выскользнул из беседки Пашка. Мы остались один на один с Лешкой Шаманом. Он сел рядом со мной на перила беседки, нагретые влюбленной парой, и, скорее утверждая, спросил:

– Тебе очень плохо?

– Можно подумать, что тебе очень хорошо, – усмехнулась я.

– Ну… я все-таки мужчина.

– Мужчины, конечно, более устойчивы к неприятностям подобного плана, – не удержалась от ядовитого замечания я.

Моего яда Шаман не заметил и ответил так, как и должен был ответить мужчина:

– Естественно.

– Конечно, естественно! Если мужчине отказала одна женщина, он тут же утешается в объятиях другой, вот и вся ваша устойчивость.

– На что ты намекаешь? – испугался вдруг Шаманаев и даже пятнисто покраснел.

Я расхохоталась:

– Ой, не могу! Ле-е-еха-а-а! Неужели попала в десятку?

– Не понимаю…

– Все ты понимаешь! И кто же она? – все еще смеясь, спросила я.

Лешка спрыгнул с перил, походил по беседке, поскрипел ее ветхими полами, попинал ящики, установленные трудолюбивыми руками Кочерыгина, Семужкина и Васяева, а потом остановился напротив меня и сказал:

– Ею могла бы стать ты, Надька Степанова… если бы захотела…

– Я не могла бы, Лешка Шаман! Я с ума сошла бы от этих твоих ровных стопочек документов на столе и выстроенных в шкафу по росту папочек. Я свихнулась бы от симметрично расставленных кресел, от твоего пробора, параллельного одной из линий уха, от белоснежных рубашек и никогда не выпадающих из прически прядей. Ты, наверное, и сексом занимаешься в строго установленном раз и навсегда порядке и, желательно, в положении, не нарушающем гармонию помещения.

– Надька! – угрожающе рявкнул Шаман.

Я хмыкнула:

– Вот только это твое неожиданное и смачное рявканье дает надежду на то, что еще не все потеряно, что ты не муляж, а живой мужчина.

Шаманаев покусал свою безупречную губу и сказал:

– Если бы я, Надя, не выработал в себе привычку к порядку… и даже, можно сказать, педантичность…

– И занудство! – подсказала я.

– Может, и занудство… то не смог бы достичь всего того, чего достиг.

– По-моему, сейчас ты очень много потерял из того, что достиг.

– Я потерял только шикарное помещение, Надежда! Но клянусь, что через полгода… или через год максимум мы переедем в помещение ничуть не хуже прежнего! Я брошу наш бизнес к чертям, если не выберусь из этой дыры в строго рассчитанное мной время, клянусь тебе! Если я этого не сделаю, то грош будет цена всей этой моей педантичности!

– А не кажется ли тебе, Лешка, что гораздо лучше было бы «достичь» счастливой семейной жизни, чтобы дома ждала обожаемая до сумасшествия жена, а в квартире стоял дым коромыслом от варящегося на плите борща и пыли, поднимаемой быстрыми ножонками пары-тройки детишек и, может быть, даже какого-нибудь не слишком породистого пса?

– Иногда казалось.

– И что?

– Я понимал, что это невозможно. Я люблю работать. Помнишь, даже Лидия (в этом месте Лешка некрасиво сморщился) вместе с деньгами пыталась купить меня работой. Ее отцу нужны такие трудоголики, как я. У него, в его треклятой газированной империи, дел – невпроворот. Лидия знала, что даже в случае самой счастливой семейной жизни для меня все равно главным оставались бы мое дело, моя фирма, мой офис и мой личный кабинет, в который посторонние лица могут входить только с моего разрешения.

– Теперь у тебя нет личного кабинета, – не могла не поддеть его я.

– Будет! Он обязательно будет! У меня обязательно должно быть свое, отгороженное от всех пространство! А женщинам это, видите ли, не нравится.

– Ирме нравилось.

Лешка опять сморщился, теперь уже как-то жалобно, и сказал:

– Ты ведь все знаешь про Ирму. Я ее любил, но мы с ней тоже… не совпадали.

– Я думаю, что полного совпадения вообще достичь невозможно. Иногда в жизни надо поступаться принципами, идти на компромиссы, приносить в жертву себя и свои интересы.

– А фирма, Надя? – Лешка опять сделал круг по беседке. – Если идти на компромиссы, тогда все развалится и полетит к черту!

– Все и так почти развалилось. Вот и сиди, как идиот, в своем подвале! А в старости, как говорится, воды будет некому подать.

– Если я буду богат, – рассмеялся Лешка, – то желающая со стаканчиком в нежной ручке всегда найдется.

– Что ж, копи свое богатство, скупой рыцарь! – не поддержала его веселья я. – Только гляди, как бы «желающая» этой самой нежной ручкой тебе в воду крысиной отравы не сыпанула, чтоб ты поскорей коньки отбросил.

– Надь, поцелуй меня… – неожиданно вдруг попросил Лешка.

– Совсем с ума сошел, да? – удивилась я.

– Надь, если поцелуешь, я разрушу все эти свои параллели, которые тебя бесят, а завтра вместо белой рубашки приду на работу в ядовито-зеленой футболке с надписью: «Выпей, или засохнешь!»

– Сейчас, Лешенька, этого никто даже не заметит, потому что ты в этой футболке сольешься с зеленой стеной арендованного тобой помещения.

– Тогда приду в красной. Могу даже налысо обриться или ирокез посередь головы оставить. Как скажешь, Надь, так и сделаю!

Я посмотрела на Лешку и поняла, что он говорит правду. Неизвестно, конечно, сколько он продержался бы в этой футболке и с ирокезом, но на месяцок, наверное, его хватило бы. Жаль, но опоздал Лешка Шаман, бывший мужчина моей мечты. Я отрицательно покачала головой.

– Но он же бабник! – отчаянно выкрикнул Шаманаев и опять запрыгнул на перила рядом со мной. – Он в моей фирме спал абсолютно со всеми женщинами! Он через месяц тебя бросит!

– Он никогда меня не бросит, – с уверенностью сказала я.

– Ты наивная, Надя!

– Я не наивная. Он любит меня, Лешка.

– Он всем так говорит!

– Дело совсем не в том, что он говорит. Я чувствую его любовь. Я ее постоянно ощущаю… Даже в твоем дурацком подвале… даже здесь, в беседке…

– Чего так долго посылала его ко всем чертям? Он же давно к тебе клинья подбивал!

– Боялась ошибиться еще раз. Я ведь уже была замужем.

– А теперь, значит, не боишься? – саркастически бросил Шаманаев.

– Я много чего боюсь, Шаман, но это уже не имеет никакого значения.

– Почему?

– Потому что я тоже его люблю. Очень.

До бракосочетания, назначенного между гражданами Российской Федерации Воронцовым Егором Евгеньевичем и Дроздецкой Дарьей Александровной, оставался ровно один день, когда Пашка принес нам письмо из деревни Осташково Архангельской области. Механизатор Петр Мясников писал в нем, что ни к кому претензий не имеет, поскольку живет душа в душу со своей Анютой. Они не расписаны, потому что детей у них, к сожалению, нет и фамилию передавать некому. А что касается штампов в паспортах и прочих бумаг, так вовсе не они связывают людей, в чем он, Петр Мясников, убедился на собственной шкуре. А посему ему совершенно не жалко выслать хорошим людям свое свидетельство о браке с Дарьей Иванцовой. Пусть эта никчемная бумажонка послужит хорошему делу.

Понятно, что данным свидетельством, неожиданно выплывшим из самых глубин Архангельской области, Дашка была сражена под корень. Не могу сказать, что мы все очень обрадовались – женщину было все-таки жаль. Я чувствовала себя тоже не в своей тарелке. Представьте, каково это – знать, что очень скоро где-то будет бегать ребенок любимого мужчины… Егор тоже несколько утратил свою жизнерадостность.

– Знаешь, Надя, я думаю, что Дашка никогда не позволит мне встречаться с ребенком, – однажды сказал он.

– А тебе хочется? – спросила я, хотя и так все понимала.

– Конечно, хочется. Уже почти до седых волос дожил… и… никого…

– А я, Егор? А как же я? На меня ты уже не рассчитываешь?

– Но у тебя же есть Димка… и вообще… ты уже тоже…

– Хочешь сказать, что я старая, да? – расхохоталась я.

– Ну… нет, конечно, не старая… я совсем не то хотел сказать, потому что… не в этом дело… а в том, что… если бы… – Егор никак не мог выбраться из начатого предложения, а потому я очередной раз закрыла ему рот поцелуем. И он был не коротким, хочу вам заметить. А потом я сказала:

– Ничего не буду иметь против, если ты будешь возиться с Дашкиным ребенком, коли она тебе это позволит, но сама я тоже рожу. Мне очень нужно, Егор, чтобы у нас с тобой был общий ребенок! Хотелось бы девочку. Потому что мальчик у меня уже действительно есть.

Бедной Дашке не повезло. У нее родилась девочка с церебральным параличом и еще с какими-то отклонениями от нормы. Ей даже предлагали сразу оставить ребенка в роддоме. Она отказалась. Мы узнали об этом, разумеется, не сразу, а когда Дашка уже здорово намучилась, снимая в коммуналках жалкие комнатушки, где очень трудно было существовать с больным младенцем.

Первой узнала о ее горе Анжелка, которая однажды встретила Дашку с Танечкой на улице. После этой встречи она прилетела к нам с Егором с глазами, полными слез, и стала укорять моего мужа в бесчувственности и почивании на лаврах собственной счастливой семейной жизни. Мы бросились на Кирочную улицу, где в восьмиметровой комнате, больше похожей на чулан, ютились бедные Дашка с Танечкой. В чулане было полутемно, душно, пахло лекарствами и горем.

На Егора стало страшно смотреть. Он подошел к маленькой девочке, которая сразу протянула к нему свои тонкие, слегка вывернутые ручонки, и взял ее на руки. Танечка положила головку ему на плечо и блаженно улыбнулась, будто только этого и ждала всю свою крохотную жизнь.

– Прости меня, Егор, – неожиданно сказала вдруг Дашка.

– Это ты должна меня… – начал мой муж.

– Нет-нет, – перебила его она. – И ты прости, Надя. Видите, как получилось: Танечка расплатилась за то, что я все делала не по-людски.

– Мы будем ее лечить! И она обязательно поправится, вот увидишь! – с каким-то яростным убеждением проговорил Егор.

– Она не поправится, – горько отозвалась Дашка. – Мне это очень доходчиво объяснили еще в родильном доме. И сейчас все еще продолжают объяснять, когда я пытаюсь куда-нибудь пристроить Танечку на лечение или прошу выписать каких-нибудь новых лекарств.

– Это еще не доказано, что она не поправится. И не такие поправлялись, медицина не стоит на месте. В общем, так… Сегодня, сейчас же, едем из этой вонючей конуры в мою квартиру! – начал распоряжаться Воронцов, не спуская девочку с рук. – Мы живем у Нади, так что мое жилище сейчас пустует. Живо собирайся!

Тягостен был этот переезд. Мы собирали жалкие Танечкины тряпочки, самые дешевые бутылочки и игрушки, а Дашка в три ручья лила слезы.

Надо вам сказать, что, кроме нас с Егором, в судьбе бедного ребенка приняли участие все известные вам лица этой истории: и Пашка Дроздецкий, как бывший Дашкин муж, и Анжелка – из сострадания к бывшей жене своего мужа, и страстотерпцы Борис с Глебом, поскольку всегда восхищались Дашкиными компьютерными способностями. Разумеется, не остался в стороне и босс агентства «Ирма» Алексей Ильич Шаманаев. Таким образом, Танечка стала дочерью полка, то есть веб-консалтинговой фирмы.

Иногда я здорово ревновала Егора к Танечке. У нас подрастала собственная дочка Маруська, и мне иногда казалось, что муж больше любит Дашкиного ребенка, чем моего. Димка, который после нашей с Воронцовым свадьбы начал гораздо чаще наезжать из столицы домой, обожал обеих девчонок, будто они обе были моими дочками. Кстати сказать, Димка с Егором очень подружились. Сын совсем не держал на меня зла за то, что я так быстро забыла его родного папеньку. Да и с папенькой он тоже продолжал поддерживать хорошие отношения. Очень терпимым человеком оказался мой сын Димка.

У Анжелки с Павлом тоже родилась девочка, которую назвали Анюткой. Родители были счастливы, но тем не менее утверждали, что, пока не получится мальчик, они на достигнутом не остановятся.

Лешка Шаман сдержал обещание, данное мне в беседке детского сада. Через восемь с половиной месяцев после нашего с ним разговора мы въехали в новый офис, который расположился на первом этаже очень красивого старинного здания на набережной реки Фонтанки. Лешка сменил всем поднадоевший минимализированный хай-тек на европейскую классику с настенными деревянными панелями, красивыми светильниками и зеркалами.

Секретарша теперь сидела не в холле, а в настоящей приемной перед кабинетом босса. И исполняла она исключительно секретарские обязанности, потому что для бухгалтерских и экономических расчетов Лешка взял на работу двух молодых специалистов. Как вы догадываетесь, в приемной Шаманаева теперь сидела не Анжелка. Анжелка воспитывала свою Анютку. Новая секретарша была такой же стройной, худенькой, с таким же тяжелым узлом волос на затылке и очками, сползшими на точеный носик. Звали ее, разумеется, Кристиной.

У меня, знаете, вообще создалось такое впечатление, что секретарш теперь разводят специально в каком-нибудь питомнике, вроде как ценных пушных зверей. Очень уж они друг на друга похожи. Но, к чести секретарш, надо заметить, что, когда им приходится покидать насиженное секретарское место, они довольно легко преображаются в нормальных женщин. Анжелка, например, теперь совершенно не носит очков. Волосы остригла, чтобы они ей не мешали заниматься Анюткой. А талия у нее теперь практически такая же, как у меня, то есть нормальная, а не та, которая из набора 90-60-90.

Комнату психологической разгрузки вновь устроили по тем же принципам, что и на старом месте, потому что всем сотрудникам очень нравилось в ней разгружаться. Зимний сад, естественно, переехал из Димкиной комнаты во владения агентства Шаманаева. Новая секретарша Кристина занимается цветами с большим упоением. На подоконнике в комнате отдыха она держит кучу баночек с отростками новых цветов.

Почти весь штат сотрудников Шаманаева сменился. Из «бывших» у Лешки остались только концептуальные страстотерпцы и Павел Дроздецкий. Муж мой к нему так и не вернулся, хотя оказал существенную помощь в отделке новых апартаментов. Егор создал собственную дизайнерскую студию. Страстотерпцы уже несколько раз пытались к нему перейти. Они и раньше говорили, что собственно дизайн их интересует гораздо больше, чем веб-аудит и поддержка сайтов. Егор им постоянно отказывал и отказывает, потому что не может подложить другу такую свинью.

Наверное, самое удивительное в этой истории то, что голливудский красавец, трудоголик и босс ужасно процветающей фирмы Алексей Ильич Шаманаев наконец женился. Не догадываетесь, на ком? Нет, с Лидией он так и не наладил отношений, хотя, насколько мне известно, она еще несколько раз пыталась подбить к нему очередные клинья. Даже сам господин Neveroff приходил замолвить за дочь словечко. Ничего не получилось. Простить «газированную» принцессу Лешка так и не смог.

Женился Лешка на… Дарье Александровне Иванцовой-Мясниковой-Дроздецкой. Понятно, что перед этим ее брак с механизатором из архангельской деревни Осташково, Петром Михайловичем Мясниковым, был расторгнут по всем правилам. Но вы не слишком удивляйтесь тому, что Шаманаев расписался с Дашкой. Их брак явился не скоропалительным и странным. Наверное, так все и должно было случиться. Наверное, к тому все и шло.

Во-первых, после более чем полугодового сидения в мерзком тухлом подвале изменился Лешка. Он перестал корчить из себя босса, сделался проще и человечнее. Может быть, потому, что подвал был отвратителен, Лешка стал гораздо реже в нем задерживаться до глубокой ночи. Он стал в собственной квартире не только спать, но и проводить тоскливые одинокие вечера. Само собой, ему захотелось тепла, участия и любви, а тут как раз неприкаянная несчастная Дашка, которой всего того же не хватало… И это уже во-вторых!

Горе очень изменило и Дарью Александровну. Она стала мягче, терпимее и добрее. Свет любви к больной дочери озарил ее лицо, и она стала почти красавицей. Глаза, которые раньше напоминали плоские пластиковые пуговицы, теперь подернулись какой-то… неземной, что ли… дымкой. А сухой минус, каким до рождения дочери был ее рот, слегка выгнулся в разных направлениях, и на его месте у Дашки образовались очень неплохие губы. Фигура у нее всегда была хорошая, да и волосы густые и блестящие.

Лешка Шаман сначала исключительно в благотворительных целях искал для Танечки врачей, возил ее за границу. И как-то неожиданно привязался к девочке, а потом и к Дашке. На наших глазах развивался этот новый роман, и мы все искренне желали того, чтобы такие непростые люди, как Дашка и Алекс, нашли в себе силы принять друг друга со всеми слабостями и недостатками. И они нашли эти силы. Их свадьба была скромной. Не такой она, наверное, должна была быть у крутого фирмача Шаманаева, но Дашка не хотела никакой помпы. На церемонии бракосочетания в третьеразрядном ЗАГСе она была в том самом голубом платье, которое покупала для свадьбы с Горынычем, но ни Егор, ни я за это ее не осудили. Она, я думаю, могла и не вспомнить, откуда у нее взялся этот наряд. Все прошлое из ее жизни вытеснила больная Танечка и новые неожиданные отношения с бывшим боссом.

Таким образом, мы все, благодаря больной Дашкиной дочке, оказались связаны в одну большую семью и теперь чувствуем себя почти родственниками.

А через некоторое время – можете себе такое представить? – к нам прибились и Михайлушкины. Смешно, да? Мой бывший муж с Тамаркой подружились со всеми нами, бывшими и настоящими сотрудниками веб-консалтингового агентства «Ирма». Тамарка, которая так и не смогла родить своего ребенка, обожала всех наших трех маленьких девчонок, баловала их и заваливала подарками. Денис был счастлив тем, что жена при деле, и окончательно врос в домашнее кресло, в котором читал бесконечные спортивные газеты и из которого наблюдал за развитием телевизионных хоккейных и футбольных баталий. Вылезал он из кресла исключительно на службу и на чей-либо день рождения. Был добр и с маленькими девчонками. Они забирались к нему и на колени, и даже на шею и, кажется, считали его кем-то средним между Дедом Морозом и родным добрым дедушкой.

Я, когда бывала в церкви, всегда ставила свечку за упокой керамического завода, благодаря своевременному увольнению с которого оказалась так невероятно счастлива.

И вот еще что! Помните разрушенный пионерский лагерь на реке Мсте? Так вот! Алексей Ильич Шаманаев выкупил его останки у хозяев и с энтузиазмом взялся за восстановление. А уж если Лешка Шаман за что берется, то у него все всегда очень хорошо получается. Даже ведь и женитьба в конце концов удалась. И Танечка поправится! Вот увидите! Этим будет счастлив и Егор, а с ним – и я.

А теперь самое последнее! Я получила-таки письмо от Ирмы Елошвили, на которое она просила не отвечать. Она писала, что все в ее жизни в конце концов сложилось правильно. Как давно и верно заметили умные люди, все познается в сравнении. Прожив приличное время в огромном мегаполисе, она сумела оценить тишину, покой и нравственную чистоту жителей небольшого, утопающего в виноградниках селения под Кутаиси, куда ее с сыном перевез Шота. Да и сам Шота… Вы же помните, что я говорила о нем! Этого джигита нельзя было не полюбить. И Ирма полюбила. И он сам, когда сыну уже исполнилось одиннадцать, впервые сказал ей о своей любви. И кто знает, может, он еще напишет обо всем этом поэму, как знаменитый его соотечественник и тезка Руставели… Во всяком случае, как писала Ирма, Шота имеет явную склонность и способности к стихосложению.