Мужей много не бывает

6. ЧЕЛОВЕК С ГИТАРОЙ

Мы с Беллой выходим из «Старбакса» и останавливаемся на минуту-другую, чтобы поглазеть на витрину магазина, в котором продаются детские футболки с забавными надписями, например такими как: «Бабушкина мишень» или «Сидел внутри девять месяцев». Я нахожу в себе силы не купить Эдди футболку с надписью «Мамин маленький мужчина» — в основном потому, что это правда и поэтому нисколько не смешно.

Я люблю Эдди без памяти. Когда Оскар меня бросил, я не возненавидела его лютой ненавистью только потому, что он имел какое-то отношение к появлению Эдди на свет, — о том, какое именно отношение, я стараюсь не задумываться. Я так сильно люблю своего ребенка, что иногда это меня даже беспокоит. Возможно, было бы лучше, если бы Оскар оставил мне двоих детей (желательно еще девочку). Тогда моя любовь распределялась бы поровну на двоих. Я ужасно боюсь, что Эдди будет расти с ощущением, что мир вращается вокруг него. Но с другой стороны, двое детей — это значит в два раза больше стирки и удвоенные шансы наступить босой ногой на маленькие острые детали «Лего», которые вечно разбросаны по полу.

Я прощаюсь с Беллой, и она удаляется в направлении Сохо. Я полагаю, она проведет там пару часов, не спеша прогуливаясь и разглядывая выставленные в витринах афиши старых фильмов, дорогие канцелярские принадлежности и большие серебряные фаллосы. Мне в другую сторону. Я спешу к метро. Мы так увлеклись обсуждением жизни знаменитостей, что я совсем потеряла чувство времени, и теперь у меня всего тридцать пять минут на то, чтобы доехать до детского сада и успеть вовремя забрать Эдди. Я ненавижу опаздывать к разбору детей. После косых взглядов, которые мечут в мою сторону воспитатели, и гигантского штрафа (семь с половиной фунтов за каждый незапланированный час или даже несколько минут от этого часа) самым большим наказанием для меня является выражение лица Эдди. Для него оказаться последним ребенком в группе — это бесчестье. Я знаю, что от позора меня может спасти только пришедший вовремя поезд.

Я бегу вниз по эскалатору, быстро погружаясь в недра линии Пиккадилли, но где-то на полпути вся моя спешка улетучивается из-за Элвиса. Не настоящего Элвиса — я знаю, что он умер, — просто кто-то поет, подражая Элвису. «Я сам не свой» несется вверх по эскалатору, и я обнаруживаю, что бессознательно отбиваю ногой рок-н-ролльный ритм и постукиваю пальцами по бедру. Если бы я была у себя в гостиной, я бы сейчас, без сомнения, с увлечением пританцовывала и щелкала пальцами. Это забавно, учитывая тот факт, что в последнее время в моей жизни присутствует как никогда мало чувств. Я ни в кого не влюблена и не могу припомнить, когда в последний раз кто-нибудь вызывал во мне любовный трепет, а не дрожь злости или разочарования. И при всем этом я не могу не улыбаться и не подпевать, услышав песню Элвиса. Неудивительно, что и спустя тридцать лет после его смерти их играют на каждой свадьбе. Элвис появился на Земле, чтобы сделать ее лучше для всех нас. Я не фанатка. У меня нет очков в золотой оправе, только компакт-диск «30 лучших хитов Элвиса». Несколько лет назад кто-то подарил его мне на Рождество, и я слушала его весь следующий день — и больше, насколько я помню, уже не включала.

Музыка обрывается. Очевидно, музыканта выгоняют отсюда. Вообще Лондонский метрополитен поддерживает исполнителей. На нескольких станциях есть специальные места, где официально разрешено играть музыку, но для этого нужно подать заявку. Скорее всего, этот Элвис работает без разрешения.

Перейдя на второй эскалатор, я вижу внизу служащего метрополитена. Размахивая руками, он требует, чтобы музыкант собрал вещи и убрался. Меня удивляет, что у парня в руках гитара. Он и вправду хорош — я думала, он поет под запись. Жаль, что ему приходится уходить. Хоть какое-то разнообразие для едущих в метро людей.

Проходя мимо него, я сочувственно улыбаюсь, говорю: «Мне очень понравилось, спасибо» — и бросаю в открытый гитарный футляр фунтовую монету. Служащий смотрит на меня долгим взглядом и бормочет, что играть музыку в метро противозаконно. Я одаряю его взглядом, в котором ясно отражается, что меня это не волнует.

Поразительно, но поезд действительно приходит через три минуты. Еще более удивительно то, что в вагоне есть свободные места. Я сажусь и ищу в сумочке книжку. Кто-то садится рядом со мной. Это плохой знак. В полупустом вагоне только психи выбирают тот ряд, где одно место уже занято. Я твердо решаю не смотреть на него.

— Спасибо за то, что поддержали меня, — говорит псих.

Я тайком обвожу взглядом вагон в надежде, что он обращается к кому-то другому. Эта слабая надежда исчезает без следа, когда я вижу, что в этой части вагона, кроме меня и психа, никого нет. Вдвойне плохая новость: во-первых, это значит, что псих обращается ко мне; во-вторых, никто мне не поможет, если возникнут какие-либо проблемы. Я не пессимист, но, если в метро с тобой заговаривает человек, которого ты совсем не знаешь, очень вероятно, что события начнут развиваться не в самом благоприятном для тебя ключе. Я никогда не понимала этого городского закона. Когда я только покинула страну Оз, то имела обыкновение говорить «добрый день» совершенно незнакомым людям, но скоро заметила, что после этого они всегда пересаживаются на другое место или выходят на ближайшей остановке. Мне не понадобилось много времени на то, чтобы понять, что, заговаривая с незнакомцами в метро, ты не столько нарушаешь правила этикета, сколько даешь повод усомниться в твоей вменяемости.

— Однако я чувствую, что теперь должен вам фунт стерлингов. Вы же почти ничего не услышали. Только зря деньги потратили.

Я поднимаю глаза и узнаю гитарный футляр, по которому вычисляю его владельца, — сходя с эскалатора, я бросила на музыканта только один беглый взгляд и потому совсем его не запомнила.

— Ничего страшного, — настороженно отвечаю я. Я не собираюсь выказывать особенного дружелюбия. То, что он уличный музыкант, еще не означает, что он не сумасшедший. По правде говоря, я даже думаю, что тот, кто пытается заработать на жизнь, полагаясь на щедрость и милосердие лондонцев, изначально немного того.

Музыкант улыбается и протягивает руку:

— Стиви Джонс. Рад знакомству.

Я прихожу к выводу, что было бы грубо не ответить на рукопожатие, ровно в ту секунду, когда решаю, что из всех мужчин, что я видела в жизни, у Стиви Джонса самая красивая улыбка. Его глаза тоже мне нравятся. Когда улыбка расплывается у него по лицу, я чувствую нечто похожее на то ощущение, которое я испытываю, разбивая над сковородой яйцо. Для меня это волшебный момент изменения, ожидания и освобождения. Улыбка Стиви Джонса — это нечто подобное.

— Лаура Ингаллс, — отвечаю я. Внизу живота происходит взрыв, во все стороны разлетаются искры. Ничего себе. Сексуальное влечение. Никаких сомнений. Это совершенно выбивает меня из колеи. На мне ведь, в конце концов, обыкновенные серо-белые хлопчатобумажные трусики, они не рассчитаны на такие ощущения. Более того, я и забыла, что мое тело способно на такие выходки. Я привыкла видеть в нем емкость, куда следует запихивать еду, и некую твердую структуру, предназначенную для того, чтобы Эдди мог за нее цепляться и карабкаться на нее. Как странно…

— Лаура Ингаллс? Вы шутите? — смеется он.

— Вовсе нет. Когда родители дали мне имя, они ничего не знали о «Маленьком доме в прериях». То-то и обидно, — мямлю я.

Способны ли люди видеть сексуальное влечение? Знает ли этот мужчина, что я мысленно раздеваю его? Надеюсь, что нет.

— Держу пари, вы ненавидели его, когда этот сериал был на пике популярности, — говорит Стиви.

— Ненавидела, — не спорю я.

Большинство людей полагают, что, раз меня зовут так же, как и главного героя фильма — не по годам развитую девочку-шалунью, — «Маленький дом в прериях» должен был быть моей любимой программой. Требуется незаурядная проницательность для того, чтобы догадаться, что я не в восторге оттого, что являюсь полной тезкой глупого веснушчатого ребенка, испытывающего нездоровую страсть к огромным чепцам и панталонам.

— Все могло обернуться еще хуже. Вас могли бы назвать Мэри.

Я задумываюсь над такой возможностью, и меня передергивает от отвращения. В этом фильме Мэри более приятный персонаж, но она все равно слащавая и противная до невозможности.

— В детстве я очень хотела какое-нибудь более энергичное имя. Тройкой лидеров были Зара, Зандара и Жулейка.

Он смеется.

— Лаура — это очень красивое имя.

И я вдруг влюбляюсь в свое имя.

— Когда я был маленьким, моим любимым мультфильмом был «Топ-Кот».

Я воспринимаю это мало связанное с предыдущим разговором заявление как нечто совершенно естественное и живо откликаюсь:

— А мне нравились «Сумасшедшие гонки»!

Мы принимаемся болтать обо всяких пустяках и продолжаем это занятие до тех пор, пока поезд не останавливается на «Баронс-Корт».

— Я выхожу на следующей станции, — спохватываюсь я.

Что же я такое говорю? Неужели мы сейчас должны будем расстаться? Возьми себя в руки. Его глаза имеют яркий, чистый зеленый цвет.

— Я тоже, — говорит Стиви.

— Я перехожу на линию «Хаммерсмит-энд-Сити». Я живу рядом с Лэдброк-роуд, — выпаливаю я. Это уже ни в какие ворота… Случайному встречному такие вещи нельзя рассказывать.

— Я еду в Ричмонд. У меня там что-то вроде собеседования.

— Правда?

— Насчет регулярных выступлений. Я двойник Элвиса. Это моя работа — по крайней мере, вечером.

— В самом деле? — Я улыбаюсь, надеясь хотя бы улыбкой показать те заинтересованность и одобрение, которые я не смогла выразить голосом.

Поезд доезжает до «Хаммерсмита» как-то очень уж быстро. Мы оба выходим и мгновение стоим в нерешительности. Мы оба хотим что-то сказать, но ничего стоящего на ум не приходит.

— Ну ладно, удачи вам на собеседовании… и… в выступлениях, — говорю я.

— Спасибо. Еще увидимся, — отвечает Стиви.

Мы оба знаем, что никогда больше не увидим друг друга. Сейчас он, вместе с другими вышедшими из поезда людьми, исчезнет в переходе на линию «Дистрикт», а я смешаюсь с толпой, которая течет через турникеты, ведущие к линии «Хаммерсмит-энд-Сити». Мне должно быть все равно. Но мне не все равно.

— Ну до свидания, — неловко бормочу я.

И тут он целует меня. Стиви Джонс делает шаг ко мне и — после пятнадцати с половиной минут знакомства — целует меня. Очень нежно, в щеку, совсем близко к уголку рта.

У меня в мозгу возникает несколько вариантов возможных действий. Можно дать ему пощечину — вряд ли, ведь я не актриса в черно-белом довоенном фильме. Можно схватить его, прижать к себе и поцеловать по-настоящему. Тоже вряд ли, хотя я уже успела заметить, что он очень привлекателен (красивые волосы, не короткие и не длинные, рост больше шести футов, широкие плечи, аккуратная задница, худощавое, почти худое тело), но, на мой взгляд, мы еще недостаточно знаем друг друга для того, чтобы я могла быть настолько прямолинейной.

Поцелуй был мягким и ласковым, пытливым и многообещающим. Ко мне нечасто проявляют такие чувства. Это был хороший поцелуй.

По правде говоря, до того хороший, что мне больше ничего не остается, кроме как сбежать — со всей скоростью, на какую я способна. Вверх по лестнице и вон из его жизни, не оставив позади ничего похожего на хрустальную туфельку.