На тринадцати ветрах. Книги 1-4

Глава I ПОСЛЕДНИЙ ПРАЗДНИК

В этот день, 19 мая 1790 года, колокол Ла Пернель звонил с дивным достоинством, возвещая миру о том, что церковь готовилась принять нового христианина.

С высоты своего нормандского акрополя старая квадратная башня с двойным щипцом, казалось, обращалась к горизонтам огромного морского пейзажа. На всей глади окрашенной в синий цвет воды и утреннего тумана, простиравшихся от приземистой колокольни Барфлер до косы Ож, не на чем было остановить взгляд, кроме как на островках Сен-Маркуф, которые, как родинки, выделялись на гладкой щеке Ла-Манша. Божественный лучник, стреляя с портала и целясь на запад, мог бы огородить безукоризненно ровной тетивой бухту Комантэна и устье Сены до Ко, местности, расположенной как раз чуть выше Гавра. Другой же лучник, повернувшись «на север, попал бы своей стрелой на остров Уайт, находящийся на территории Англии, этой старой враждебной сестрицы.

Перезвон старинного колокола, по общему мнению, был громче, чем обычно, словно он предчувствовал, что приближается день, когда ему придется отказаться от своих радостных призывов, день, когда воздавать хвалу Господу пред небесами станет преступлением.

Сейчас же он старался так для того, чтобы оповестить семью Тремэн, что надо поторопиться, что она уже опаздывает на десять минут, а аббат Ля Шесниер ненавидел ждать. Именно поэтому он приказал звонарю подстегнуть свои колокола, хотя новообращенный, готовящийся к обряду крещения, еще не появился на паперти, что само по себе противоречило обычаям.

В Тринадцати Ветрах, соседнем поместье, начинал дуть уже четырнадцатый: ветер паники. В то время как вся прислуга была занята приготовлениями к крещению и герой дня, весь в кружевах и лентах, полностью готовый лежал на руках у кормилицы, гувернантка Элизабет всхлипывала, а ее мать была близка к истерике: малышку нигде не могли найти. Конечно же, ее постоянный сообщник, ее чуть ли не брат, «близнец» исчез, тоже, что отнюдь не было утешительным.

Родившись в один и тот же день и в один и тот же час, один – в замке Варанвиль, другой – в Тринадцати Ветрах, Александр и Элизабет, хотя их дома и находились на расстоянии около лье друг от друга, росли вместе или почти вместе, так как их родители были связаны самыми тесными узами дружбы. Гийом Тремэн и Феликс де Варанвиль знали друг друга с Индии, где они сражались под началом бальи де Сюффрена. Супруги же их, Агнес де Нервиль и Роза де Монтандр, дружили с юных лет, причем Роза постоянно старалась облегчить горькую участь Агнес, которая выпала на ее долю из-за отца – или того, кого считали таковым! – графа Рауля де Нервиль, которого совершенные им преступления привели к трагической смерти.

Дети почувствовали влечение друг к другу, как только научились различать людей в своем окружении. Это влечение выражалось в забавном поведении: всякий раз, как они оказывались вместе, они сначала с восторгом обнимались, потом начинали пререкаться по любому пустяку, но как только дело доходило до того, чтобы сделать какую-нибудь глупость, они тут же мирились. Поэтому, хотя смотреть на двоих трехлетних малышей, степенно шагающих взявшись за руки, было очень приятно, их исчезновение, естественно, сейчас же вызывало волнение.

Именно так произошло и в этот раз, и тревога Белины, гувернантки, была вполне объяснима… Пока она бегала повсюду, как обезумевшая наседка, все общество собралось в большом салоне, украшенном огромными букетами белой сирени. Вокруг обеих матерей и крохотного Адама находились крестная, Флора де Бугенвиль, кузина Розы; ее супруг, известный мореплаватель; крестный Жозеф Ингу, адвокат в Шербурге; мадемуазель Леусуа, старинная приятельница семьи Элизабет и Адама; маркиз де Легаль, местный вельможа, и его супруга. Наконец, несколько друзей из города Валонь, принадлежащих к аристократии нормандского Версаля: шевалье дю Меснильдо, его брат Луи-Габриэль и его свояченица Жанна-Фелисите, старая графиня де Варанвиль и обязательная компаньонка, держательница пузырька с нашатырем, который богатая вдова пускала в ход при малейшей необходимости.

Очень недовольная, Агнес Тремэн призывала на помощь все свое хорошее воспитание, чтобы сдержать гнев, но это было не так-то просто.

– Эта негодная Белина с каждым днем проявляет себя все более и более неумелой,– прошептала она своей подруге.

– Я думаю, что была неправа, взяв с собой Александра, – ответила Роза. – Нам было бы гораздо спокойнее, если бы я его оставила дома с его маленькими сестренками.

– Спокойнее? Элизабет оглушила бы нас своими воплями… А теперь еще и Гийом исчез. Мы должны были бы быть уже в церкви. Господин де Ля Шесниер будет в ярости…

– Это не страшно. Что касается твоего мужа, то он, конечно, ищет наших двух шалопаев.

После небольшой передышки колокол звонил уже с ноткой явного возмущения, когда под восклицания, скорее шутливые, чем негодующие, появилась живописная группа. Гийом, едва сдерживая желание расхохотаться, вел маленьких искателей приключений, которые рядом с его рослой фигурой, худой, но крепкой, казались еще более крохотными. В каком же они были состоянии! Грязные, растрепанные!.. Девочка, обладательница веснушек и пылающей шевелюры медного цвета, волочила за собой с уверенностью ее высочества разорванные кружева от недавно еще безукоризненно белого платья. Маленький мальчик, темный, как спелый каштан, бережно прижимал к сердцу большую желтую кувшинку, длинный стебель которой мягко свисал между его маленьких ножек, обмотанных голубым промокшим шелком. Белина следовала за ними, удрученная свалившимися на нее неприятностями…

– Вот, сударыни, – сказал Тремэн улыбаясь – возвращаю вам ваших маленьких пиратов! Они дошли до фермы чтобы посмотреть на утят. Элизабет хотела во что бы то ни стало взять одного с собой, но была вынуждена отказаться от своего замысла из-за аварии с платьем. Александр больше преуспел: он обязательно хотел подарить этот цветок своей маме…

Отпустив руку Тремэна, мальчуган подбежал к Розе и протянул ей своей трофей, с которого капала вода. Она взяла его, не моргнув глазом, и обняла, своего сына с радостью которая привела в негодование ее подругу:

– Ты не думаешь, что эти два хулигана заслуживают скорее порки, чем ласки?

– Важно само намерение – а эта водяная кувшинка просто великолепна. К тому же наказание не заставит себя ждать: ты будешь вынуждена одолжить моему сыну платье твоей дочери, пока высохнет его одежда!

– К счастью, Феликса здесь нет, а то наказан был бы он.

Действительно, Феликс де Варанвиль, морской офицер служивший в это время на корабле «Величественный» ненавидел эту детскую моду, которая обрекала мальчиков носить платья до пяти-шестилетнего возраста. Его сын надел штанишки, как только отпала необходимость в пеленках «В этом есть некая двусмысленность, от чего мальчик может страдать впоследствии, – утверждал он, прибавляя для под крепления своих слов: – Если бы королева Анна Австрийская не находила бы такого удовольствия обряжать так долго девочкой молодого герцога Орлеанского, он стал бы возможно, более стойким человеком!» Но Феликс плавал где-то в Атлантике, что избавило его от зрелища, которое он счел бы, разумеется, прискорбным.

Маленькая же Элизабет спокойно ожидала наказания как неизбежности, подобно тем, кто умеет отвечать за свои поступки. Продолжая висеть на руке отца, которого она обожала, Элизабет посмотрела на мать слегка огорченным взглядом своих больших серых глаз– единственное ее сходство с Агнес! – и заявила:

– Я хотела пустить утку в водоем в саду.

– Она не была бы там счастлива, – сказала госпожа Тремэн, встретившись со смеющимся взглядом своего супруга. – Ей намного лучше со своей семьей… Белина, перестаньте плакать, вытрите нос и уведите детей переодеться! Мы и так потеряли слишком много времени!

Духовенство было, по-видимому, того же мнения, так как в тот момент, когда она произносила эти слова, примчался запыхавшийся певчий:

– Господин аббат спрашивает… крестить будете или нет?

– Будем крестить! – сказал Тремэн, потрепав мальчишку по ярко-красной ермолке. – У нас тут произошла… задержка! Можешь сказать, что мы идем. Я сам принесу извинения!

Наконец весь кортеж с помпой покинул Тринадцать Ветров. Во главе шла кормилица, неся ребенка. Большая и крепкая, пышущая здоровьем, она несла на себе почти столько же кружев, сколько и ее молочный сын, и была похожа под высоким загнутым концом своего вышитого и накрахмаленного головного убора на величественный фрегат, входящий в порт под всеми парусами. Жена мелкого земледельца из Ридовиля, имевшего уже троих детей, она наслаждалась часом своего величия и той неожиданной удачей, которая выпала ей, помешав Агнес Тремэн кормить своего сына грудью дольше двух недель. Действительно, уже несколько лет, особенно с тех пор, как королева попробовала это на своем опыте под влиянием философов, проповедовавших возврат к изначальной чистоте, в высшем свете вошло в моду, чтобы дамы из дворянства кормили грудью своих детей. Это дало возможность знатокам более полно, чем позволяли декольте, любоваться видом некоторых герцогских и даже княжеских первоклассных грудей.

Так как мать отказалась от участия в соревновании, обратились за помощью к Жанне Кулом, которая, поручив своего новорожденного малыша заботам матери и козы, с явным удовольствием переехала в Тринадцать Ветров и расположилась в красивой, обтянутой набивной материей из Жуи с персонажами по всему фону комнате, где светло-серая лакированная мебель, простая, но очаровательная, была расставлена вокруг просторной колыбели. Расположилась и приступила к выполнению своих приятных обязанностей.

В ее фарватере шли крестные отец и мать. Крестный, Жозеф Ингу, адвокат про профессии и с недавних пор член муниципальной ассамблеи Шербурга, шел, вытягивая голень вперед, гордый словно петух, собравшийся завоевать целый курятник. Он был пышно разодет во фрак красивого нежно-голубого цвета, короткие штаны из шелка-сырца и короткий искусно вышитый жилет, из-под которого висели две золотые цепочки для часов. Вопреки новой моде, довольствовавшейся рекомендацией пудрить до седины собственные волосы, этот крупный буржуа, который хотел быть законодателем моды в округе, оставался верен белому парику. Он позволял ему брить череп, совсем устраняя непослушные, малоидущие к лицу волосы, и подчеркивать блеск его черных глаз, единственное, что было красивого у этого молодого старика, чье слишком подвижное лицо периодически искажалось тиком. Впрочем, это не мешало ему одерживать частые победы над женщинами.

По этому поводу Жозеф Ингу переживал, как и кормилица, хотя и по другим причинам, свой звездный час. Вот уже почти четыре года он был безумно влюблен в прекрасную даму, которой он только что удостоился чести предложить руку и с которой не сводил восхищенного взгляда: очаровательную Флору де Бугенвиль, урожденную де Монтандр. Ее широкое платье из светло-сиреневого шелка, поддерживаемое ворохом нижних юбок – громоздкие фижмы были отвергнуты уже около года назад, – временами ласкало его левый бок Он мог вдыхать тонкий аромат ее духов, вблизи любоваться ее изысканной свежестью и золотой копной под огромной нелепой шляпой, откуда вырывался фейерверк страусиных перьев и веток сирени.

Попросив его стать крестным отцом своего сына вместе с властительницей его дум, Гийом Тремэн тем самым осчастливил своего преданного друга, который был также его юридическим советником. И вызвал недовольство своей жены! Агнес не очень любила друзей своего супруга, которые казались ей большей частью заурядными и малоинтересными. Если она и отдавала предпочтение шербургскому адвокату, а не гранвильскому судовладельцу Бретелю де Вомартэну– не имеющему, однако, почетной частички,– Агнес охотнее выбрала бы для своего столь желанного сына потомственного аристократа или же сановника церкви. Тем более что, по ее мнению, Ингу слишком защищал новые воззрения. Но Гийом оказался несговорчивым:

– Человек, имя которого он будет носить, был простым акадийским фермером, но человеком благородным и лучшим другом моего отца. Они умерли вместе, и похоронил их я… по-своему. Я предпочитаю, чтобы у Адама был умный и надежный покровитель, который смог бы быть ему полезным в жизни.

– Но я не вижу каким образом? Епископ или вельможа были бы, конечно, полезнее.

– Где? При дворе, который больше не существует? При короле, который наполовину пленник в своем дворце Тюильри? Времена меняются, Агнес. Надо, чтобы вы это уяснили…

– Почему такой серьезный тон? Вы разве довольны этими переменами?

– Не могу сказать, что нет. Видеть, как великий народ пробуждается, стремится к свободе, это ли не прекрасно? И не только я так думаю…

На самом деле, вот уже скоро год, как король созвал Генеральные штаты, преобразованные вскоре в Национальное собрание. Франция с улыбкой встретила эту новую свободу, надеясь, что она похожа на то, чего недавно добились молодые Соединенные Штаты. Народ Парижа решил внезапно овладеть Бастилией. Как раз перед тем, как Людовик XVI, который хотел соорудить на площади фонтан, собрался ее снести! Потом провозгласили Декларацию прав человека и гражданина, правда, почти копию американской Декларации о независимости, прибывшую во Францию в кармане возвышенного маркиза де Лафайет. Наступил конец привилегиям, правам вельмож! Каждый хотел чувствовать себя равным по отношению к соседу и бросался из одних объятий в другие, проливая «потоки слез» в стиле Жан-Жака Руссо, знаменитого женевского философа, который имел сердце, достаточно просторное, чтобы вместить туда весь мир, за исключением пяти своих отпрысков, оставленных один за другим в приюте.

После взятия старой тюрьмы во Франции случались прискорбные приступы крестьянской ярости, от которых пострадали многие замки – эти Бастилии местного масштаба! Их обитателей мучили, иногда даже убивали, сжигали архивы и голубятни, если не саму усадьбу со всем, что в ней было. Однако в Нормандии только Вир, Фалез, Алансон и Домфрон были поражены эпидемией.

В Котантене все прошло как нельзя лучше, за исключением Шербурга, жители которого начали обвязывать друг друга трехцветными лентами до того, как заметили отсутствие и дороговизну хлеба. В результате вечером 21 июля 1789 года произошел бунт. Были весело разграблены дома нескольких богатых, коммерсантов. Сначала пострадал дом мэра, господина де Гаранто, мебель и различные предметы из его особняка на Троицкой [1] улице были уничтожены или украдены, в том числе около сотни горшочков смородинного желе, которое англичанка Бетси, экономка старого холостяка, заканчивала готовить. К счастью, кровопролития не было благодаря военному коменданту генералу Дюмурье. Он предпочел дать приступу лихорадки утихнуть самому и отказался ввести войска. К тому же Дюмурье был занят формированием национальной гвардии, командиром которой он был бы, естественно, сам. Дворянство и крупная буржуазия не могли ему простить ущерб, причиненный их жилищам.

Однако на следующий же день Дюмурье отдал приказ арестовать главарей – как будто специально почти все оказались не местными! Наказание было суровым: двое были приговорены к смертной казни, остальные– к галерам, хлысту, клейму и тюрьме. Единственный арестованный житель Шербурга был сослан. Все было сделано законным путем, и народ рукоплескал, поскольку сам не пострадал от этого. В Шербурге восстановился порядок, и город занялся подготовкой к своим первым муниципальным выборам. Перспективы были самые радужные, но господин де Гаранте не стал добиваться полномочий: старому холостяку не следовало знаться с людьми, способными наброситься на его банки с вареньем, – и он предпочел покинуть Шербург вместе со своей экономкой-англичанкой.

Эти события повергли в ужас молодую госпожу Тремэн. Гийом же, посожалев о случившемся, с чисто нормандской мудростью пришел к выводу, что нельзя сделать омлет – его любимое блюдо, – не разбив нескольких яиц. Франция вот-вот должна была произвести на свет конституционную монархию, которая не позволила бы больше вернуться к злоупотреблениям прежнего режима и была бы, вне всякого сомнения, лучшей формой правления для нее. Что касается выбора крестного отца для Адама, то хозяин Тринадцати Ветров решил этот вопрос со свойственной ему категоричностью:

– Ингу тем более будет рад согласиться, что его кумой станет госпожа де Бугенвиль. Я думаю, что она великолепно представит всю аристократию: некоторым образом эта пара – символ нового мира!

«Во всяком случае, странная пара», – думала Агнес, следуя за ней по пути в церковь. Будучи плохо подобранной, ей удавалось тем не менее выглядеть достаточно гармонично, из-за природной элегантности, разумеется!..

Ее собственная рука покоилась на руке Бугенвиля, который, когда не говорил о себе самом, умудрялся подбирать весьма изысканные комплименты. Конечно же, искренние, так как в этот день Агнес ощущала себя красавицей. Платье из плотного бледно-голубого атласа под цвет несколько загадочного оттенка ее глаз очень шло ей. Обвивавшая ее лента стягивала талию, которая могла бы быть талией совсем молоденькой девушки, а не матери двоих детей. Большой платок из белого муслина с оборками окутывал ее плечи и сходился на поясе под букетиком бледных роз, приколотых под прелестным декольте. Такие же розы украшали большую соломенную шляпу, покоившуюся на густых черных и блестящих волосах, высоко приподнятых над большим лбом, на котором тонкие брови, казалось, были нарисованы тушью по коже, имевшей матовую белизну лепестка камелии. В этой прекрасной молодой женщине, незаметно расцветшей из-за материнства, мало что осталось от «дикой кошки», которую Гийом Тремэн приметил в один прекрасный вечер в Валоньи. Разве только нервозность и тревожное выражение, появлявшееся слишком часто в ее взгляде.

Только что, когда она появилась в салоне, Тремэн сделал комплимент своей жене за ее элегантность и красоту. Однако Агнес только наполовину была удовлетворена этим: она предпочла бы словам один из этих пылких взглядов, которые заставляли гореть рыжеватые глаза ее супруга и который за последние три года она встретила лишь один раз: в тот августовский вечер прошлого года, когда был зачат Адам. Долгое время до этого Гийом не дотрагивался до нее…

Агнес признавала, что вина в основном была ее. Она очень сожалела, что в тот сентябрьский вечер, такой теплый и благоприятствующий любви, она оттолкнула Гийома из-за боязни вновь оказаться беременной. Он так быстро покинул ее. Сразу же пошел на конюшню, оседлал лошадь и галопом помчался по дороге на Гранвиль. Разумеется, чтобы там излить свою душу на груди Вомартэна, этого судовладельца, которого госпожа Тремэн не любила! Только по бешеному стуку копыт Али можно было понять, с каким гневом он унесся в ночь…

Однако в тот момент Агнес не слишком встревожилась. Она знала страсть Гийома к долгим поездкам верхом – он ненавидел ездить в экипаже – и думала, что после двух-трех дней, проведенных у своего друга, он вернется. Тем не менее прошло целых пятнадцать, когда по плитам вестибюля зазвенели его властные шаги. После столь долгого отсутствия его супруга успела подогреть свой гнев.

– Я уже не надеялась вас больше увидеть! – бросила она, как только он переступил порог маленького салона, где она вышивала.

Без малейшего смущения он наклонился, чтобы запечатлеть легкий поцелуй на ее лбу, и улыбнулся той улыбкой фавна, которая вызывала у Агнес противоречивое желание дать ему пощечину и броситься в его объятия.

– У меня было столько дел, что я не заметил, как промчались дни, – ответил он с непринужденностью, показавшейся ей неприятной.– Будете ли вы настолько добры, чтобы простить меня?

– А разве возможно поступить по-другому? При условии, конечно, что вы в подробностях расскажете мне о ваших увлекательных похождениях.

Гийом сделал неопределенный жест, сложив на мгновение свое большое туловище, сел в хрупкое, низкое и широкое кресло, вытянул длинные ноги и вздохнул:

– Много поездок я совершил в районе Гранвиля и даже ездил на острове Шосей, чтобы посмотреть, что можно извлечь из этих плешивых скал… А потом прибыл один из наших каперов с прекрасной добычей. Мы с Вомартэном организовали праздник в честь наших моряков…

– Не хотите ли вы сказать, что танцевали? И что наконец решили снять ваши сапоги?

Манера Гийома обуваться поддерживала скрытую войну между ним и его супругой. Тремэн всегда ненавидел ансамбль, состоящий из коротких штанов, шелковых чулок и туфель с пряжками. В тон своих костюмов он заказывал из кожи или замши сапоги выше колен, мягкие, как перчаточная кожа, что было, по его словам, элегантнее и удобнее. Английская мода, которая некоторое время тому назад произвела фурор во Франции, отчасти подтверждала его правоту, и хотя он по-прежнему ненавидел Альбион, но с удовольствием принимал одежду, которая больше соответствовала его пристрастию к строгости и непринужденности. Он начал весело смеяться, что удивило его жену: какова была причина этой радости?

– Я не снимал сапог, но танцевал! – ответил он. – Надо же было открыть бал с госпожой де Вомартэн. Успокойтесь, ни у нее, ни у пальцев ее ног не было повода жаловаться. Я, наверное, совершенствуюсь…

– Кстати! Вы никогда мне не описывали эту госпожу де Вомартэн? Какая она?

– Достаточно красивая, чтобы нравиться своему супругу, но недостаточно, чтобы соблазнить меня. Вы успокоились? А теперь извините меня! Я хотел бы избавиться от пыли, поцеловать дочь и отдохнуть немного перед ужином…

Он рывком поднялся, ничем не выдавая своей крайней усталости, снова наклонился, чтобы поцеловать жену в нос, и исчез за дверьми салона. В этот вечер Агнес, преображенная смутным предчувствием, очень красиво оделась к ужину, попросив предварительно Клеманс добавить к меню ужина омлет с трюфелями, который так безумно любил муж.

Вечер был прелестным. В платье из шелка в ярко-желтую полоску, смелое декольте которого было едва прикрыто – и с каким искусным притворством! – легкой гирляндой из зеленых и золотистых листьев, похожей на ту, что скользила в густых темных волосах, Агнес была донельзя соблазнительной, и Гийом сделал ей искренний комплимент. Однако, когда на пороге своей комнаты молодая женщина подставила мужу губы для поцелуя, он едва коснулся их.

– Разве так меня нужно поцеловать после столь долгого отсутствия? – мягко упрекнула она, положив руки на грудь Гийома, который взял их в свои, чтобы поцеловать ладони.

– Именно так целует изнуренный мужчина, которому крайне необходима ночь сна. Извините меня!.. Кроме того, напоминаю вам, что вы должны беречь себя. Разве вы не говорили мне две недели назад, что нуждаетесь еще в нескольких месяцах целомудрия?

– А вы стараетесь меня за это наказать? Забудьте эту осторожность, возможно чрезмерную, мой дорогой!..

– Ни в коем случае! Это я… слишком поторопился. Зная, что вы вынесли, я понял, что должен быть более благоразумным…

– А если я не хочу быть больше благоразумной?

– Было бы жестоко вынуждать меня быть им за двоих… Спите спокойно, мой ангел!

Она не сомкнула глаз. Чтобы неутомимый, неодолимый Тремэн почувствовал вдруг необходимость в «ночи сна» после каких-то двадцати пяти лье верхом, вот что было новым! И немного тревожным. Тем не менее молодая женщина успокоила себя мыслью, что он продолжал сердиться на нее, не желая того признавать, за отказ, после которого он бежал в Гранвиль. Самым простым было, несомненно, продолжать свою затею с обольщением, чтобы посмотреть, сколько времени он продержится…

Он продержался до Рождества. К сожалению, у Агнес не было ни малейшего основания гордиться победой. Это отнюдь не была капитуляция! В этот день Тремэн имел обыкновение собирать за столом всех своих друзей из Сен-Васт-ла-Уга и Ридовиля. Это был веселый праздник, без протокола, гораздо более похожий на крестьянские увеселения, чем на светские празднества, устраиваемые в духе Версаля в Валони, где большинство владельцев окрестных замков зябко пережидало плохое время года в своих особняках. Тем не менее кухарка Клеманс Белек была приглашена, чтобы проявить весь свой талант, как если бы речь шла о приеме губернатора Нормандии. Подавалось много напитков, и гости не довольствовались только лишь сидром. Пробки от шампанского хлопали так же бойко, как и пробки от сидра, перевязанные латунной проволокой. Застолье переросло в веселую пирушку, впрочем, вполне приличную, но совершенно не нравившуюся хозяйке дома.

Она понравилась ей еще меньше, когда после ухода гостей Гийом, который за столом слишком сильно приналег на яблочную водку, не спуская при этом все более и более похотливого взгляда со своей жены, потащил ее к себе в комнату и, не желая слушать никаких возражений с ее стороны, разорвал на ней платье, бросил на постель и занялся любовью с энергией, которую она посчитала оскорбительной. После этого он погрузился в сон, мало похожий на восстанавливающий: он проснулся с жуткой мигренью, сухостью во рту, что не способствовало хорошему настроению.

В глубине души Тремэн был довольно сконфужен, и тем не менее, когда Агнес, окаменевшая от гнева, с пренебрежительно сжатыми губами, но со слезами на глазах, сурово упрекнула его за поведение, обвинив, что он поступил с ней, как «солдафон с публичной девкой», Гийом ответил со злостью, уткнувшись носом в чашку с кофе: – Публичная девка была бы более сговорчивой! Ваш пример плохой. Вы должны были бы сказать: как солдафон с молоденькой девственницей или же монашенкой во время разграбления города, взятого штурмом…

– Это меня вы взяли штурмом, меня, вашу жену!..

– Вы должны бы еще добавить: мать вашего ребенка. Драматический эффект был бы сильнее. Кроме того, мне кажется, я припоминаю, что некоторая горячность, чтоб не сказать насилие, вам нравилась…

– Может быть, но есть еще манера поведения!

– Вы извините меня, но у меня слишком ломит череп, чтобы постараться догадаться, какая была бы подходящей. После всего вышесказанного прошу у вас прощения: будьте уверены, что это не повторится, и я смогу в будущем пресечь свои животные инстинкты.

– Не преувеличивайте! Разве стало невозможным, Гийом, чтобы вы вели себя просто как любящий муж?– Это что такое, любящий муж?

– Но… это то, каким вы были до рождения Элизабет.

– Конечно, нет! Я был вашим любовником, моя красавица, намного большим, чем то, что вы желаете от меня сейчас: быть степенным, приличным мужчиной, который будет заниматься с вами любовью в твердо установленный день, особенно учитывая ваше настроение и ваше душевное состояние.

– Гийом! – вскрикнула она. – Вы не любите меня больше!

– Я, я не люблю вас? – Он посмотрел на нее в совершенном изумлении. – Откуда вы это взяли?

Она отвела глаза, чтобы скрыть слезы.

– Вы не говорили бы со мной так, если бы любили, как раньше.

– Раньше чего?

– Я… я не знаю! У меня такое впечатление, что что-то произошло. Может быть, эта дурацкая сцена, которая произошла между нами перед вашим отъездом в Гранвиль? Она вас до такой степени задела?.. Вы так злопамятны?

Искренне огорченный ее несчастным видом и охваченный, возможно, угрызениями совести, Гийом поднялся, чтобы подойти к жене, сидящей с другой стороны стола, и, наклонившись, хотел заключить ее в объятия, но она оттолкнула его:

– Я не прошу у вас утешений… или жалости!

– Что же я могу сделать тогда?

– Ничего в данный момент. Мне нужен… покой. А также нужно забыть, что произошло этой ночью.

Тремэн вновь дал ход своему гневу не без некоторого облегчения:

– Можно сказать, я совершил преступление? Расставим все по своим местам, уж если вы того хотите: этой ночью я слишком сильно вас желал, чтобы принять отказ, который вы намеревались заставить меня принять. Я овладел вами, и все тут!

– Вы были пьяны и потому отвратительны!

– Вы, конечно же, самая странная нормандка, какую я когда-либо встречал! – рассмеялся Гийом. – Дитя мое, если бы все женщины этой страны были шокированы, найдя в постели захмелевшего мужа, рождаемость быстро упала бы. Если бы мы спали в одной комнате, как все окружающие нас простые люди, вы были бы менее разборчивы.

– Но я не жена рыбака или пахаря! В нашем окружении принято, чтобы женщина имела свою собственную комнату, и я считаю это необходимым.

– В мои намерения и не входит менять ваши привычки. Только поостерегитесь делать из вашей кровати некое подобие алтаря, к которому допускаются только в виде милости! Желаю вам хорошего дня!

Страшно обидевшись, Агнес дулась целую неделю, а Гийом в поисках более веселой обстановки, после трех обедов, проведенных в полном молчании, напросился в гости в Варанвиль и к друзьям из Сен-Васта. Тогда Агнес испугалась, как бы он вновь не уехал в Гранвиль, и, зная, что он никогда не уступит, она сама в один прекрасный вечер взяла его за руку, чтобы отвести в свою комнату. Там она обвила руками шею своего мужа:

– Все это очень глупо! Помиримся, Гийом.

Они помирились, но еще долго после того, как Гийом погрузился в сон, Агнес продолжала широко открытыми глазами смотреть в темноту, слушая, как зимний ветер кружит вокруг дома. Тело ее успокоилось, но душе было не спокойно: как и в рождественский вечер, ей казалось, что это был другой человек. Он совершенно не походил ни на солдафона из той ночи, но и ни на пылкого, ненасытного, страстного Гийома, каким тот был до рождения Элизабет. Он сам сказал, что был тогда любовником. Сейчас это был только муж! Нежный, конечно, деликатный, внимательный к тому, чтобы доставить ей удовольствие, но речь не шла уже больше о том, чтобы провести теперь большую часть ночи в любовных утехах. Он не медлил с открытым проявлением явного желания спать и, так как она была этим встревожена, рассмеялся:– Надо тебе примириться, дорогая, с тем, что я старею!

Это была, конечно, шутка, однако убеждение, что произошло нечто серьезное, поселилось в сознании Агнес. Между тем она была слишком горда и самолюбива, чтобы задавать унизительные вопросы. Она не открылась даже своей подруге Розе де Варанвиль, к которой Гийом питал дружеские чувства, весьма близкие к братской привязанности, и в конечном счете супруги начали отдаляться друг от друга. Гийом часто отсутствовал – дела нередко призывали его в Шербург, Гранвиль, Сен-Мало, иногда в Париж, так не нравившийся ему. Если он случайно и делил ложе с женой во время своих приездов, никогда больше сама она не взяла его за руку, чтобы отвести в свою комнату. Зато Агнес чаще стала принимать у себя каноника Тессона из Валони, который когда-то хорошо знал ее мать и который от роли друга перешел к роли духовника. Давно привыкнув к сетованиям женщин, более или менее удовлетворенных своим браком, он постарался объяснить молодой госпоже Тремэн, что супружеская жизнь не может вечно протекать в избытках страсти и что вполне естественно, когда со временем наступает определенное спокойствие в отношениях.

Если бы речь шла о ком-нибудь другом, а не о Гийоме, Агнес приняла бы его увещевания, но она слишком хорошо знала огромную жизненную силу своего мужа, чтобы с легкостью наблюдать, как бурный поток его страсти теряется в гладких водах тихого пруда. Однако она постаралась все-таки в течение некоторого времени придерживаться суровой добродетели смирения. До того рассвета прошлым летом…

Уже много дней Котантен задыхался от влажной жары, которую совершенно не ослабляло соседство гладкого, как оловянное зеркало, моря. В Тринадцати Ветрах жили с настежь открытыми окнами в надежде уловить малейшее дуновение ветра. Даже с наступлением сумерек не становилось прохладнее.

Немного терпимее было в конюшне, где вместе со своим главным кучером Проспером Дагэ Тремэн помогал Брюйер, красивой ирландской кобыле, произвести на свет своего первого жеребенка. Толщина стен, возведенных под вековыми деревьями, широко раскрытые двери и отсутствие других лошадей, отпущенных на ночь в луга, успешно боролись с летним зноем. Тем не менее Гийом и Дагэ, по пояс обнаженные, истекали потом, когда к трем часам утра их усилия увенчались успехом: торжествующая Брюйер преподнесла Али великолепного чистокровного жеребенка, сына, достойного его самого… Обессиленный, но почти такой же счастливый, как если бы он сам был отцом новорожденного, Гийом вышел из конюшни, приветствуемый криками петухов. И вместо того, чтобы вернуться домой, он поддался желанию окунуться в старый пруд – Гийом приказал заново выкопать его на краю парка.

Случилось так, что Агнес, которой не хотелось возвращаться к себе в постель, пришла та же мысль. Она спустилась в сад и, выйдя из-под прикрытия деревьев, заметила мужа, который бежал к пруду в серых красках рассвета. Она присоединилась к нему в тот момент, когда он, закончив раздеваться, собирался двинуться в камыши.

В дымке, которая поднималась от воды, Агнес так была похожа на видение, что он не нашелся, что ей сказать. Она лишь улыбнулась, позволив легкому пеньюару соскользнуть на землю, потом со смехом, прозвучавшим как приглашение, бросилась в воду. Он устремился за ней, охваченный желанием, которое подстегивал вечный инстинкт охотника, но Агнес, с детства привыкшая к играм на воде, плавала так же хорошо, как и он. Ему удалось догнать ее, но не схватить: она выскользнула из его рук, как угорь. Когда же ему снова удалось догнать ее, Агнес упала в камыши, все еще смеясь с вызовом, что окончательно распалило ее супруга. Они занялись любовью, как Адам и Ева в первый день… И повторили это на следующую ночь, и в течение недели пережили свой второй медовый месяц. Мед был в высшей степени сладким, и при этом восхитительном языческом воспоминании Агнес по пути к старой церкви чувствовала, как горели ее щеки. А потом, после внезапно полученного письма, Гийом должен был уехать в Гранвиль и остаться там дней на десять. Когда он вернулся, Агнес боролась с первыми приступами тошноты из-за беременности, которая оказалась впоследствии если не тяжелой, то по крайней мере утомительной, и положила на время конец близости супругов. Бледная и печальная, молодая женщина ненавидела запахи конюшни, которые приносил c собой Гийом, и еще больше запах табака. Однако, когда наступил долгожданный момент, все прошло как нельзя лучше: Адам Тремэн появился на свет с образцовой корректностью: его мать действительно страдала не более получаса, – Божья милость, которую она приписала молитвам каноника Тессона.

Это рождение было большим триумфом Агнес. Наконец она могла дать своему супругу наследника, которого тот так хотел. Она была такой счастливой, что от всего сердца рассмеялась. По традиции, существующей в знатных семьях, Гийом приветствовал появление своего сына тем, что надел на палец жены кольцо с прекрасным брильянтом…

Когда все вошли в церковь, где ждали изможденный звонарь и священник, у которого полегчало на душе при их виде (с этими Тремэнами никогда не знаешь, что может произойти!), Гийом, выдержавший по пути беспрерывный поток болтовни престарелой госпожи де Шантелу, улыбнулся своей супруге.

– Все-таки мы пришли, сердце мое, – прошептал он. -В какой-то момент мне показалось, что надо будет отложить!

В это мгновение он гордился Агнес и чувствовал себя полностью счастливым. Даже угрызения совести, постоянно испытываемые им из-за своей страсти к леди Тримэйн блекли перед сиянием этого дня, посвященного ребенку, который увековечит его имя. Угрызения совести были достаточно сдержанные, чтобы причинять неудобства, до такой степени ему казалось естественным любить Мари-Дус Она была другим существом и тем не менее составной частью его самого, как его собственная кровь, она запала ему в сердце с первого дня, когда он увидел ее спускающейся по улице Святой Анны в Квебеке, чтобы приземлиться в сугробе. Даже когда Гийом думал, что потерял ее навсегда, он хранил в глубине сердца образ, оставивший слишком яркий след, чтобы когда-либо исчезнуть. Поэтому, когда чудом они вновь встретились лицом к лицу, им даже не пришла в голову мысль бороться с горячей волной, которая уложила их на пустынном пляже, чтобы слиться воедино по закону любви до тем самых пор, пока прилив не прогнал их к менее влажному алькову. Их взаимная страсть не переставала расти, может быть, потому, что им приходилось надолго разлучаться.

По иронии судьбы, Мари-Дус, оставшаяся в Канаде после потери Новой Франции, вышла замуж за сводного брата Гийома – Ришара Тремэна, изменника, который благодаря своей низости и услугам, оказанным впоследствии новым британским хозяевам, превратился в сэра Ричарда Тримэйна – умершего, к счастью, несколько лет назад. Ненависть, которую питал к нему Гийом, – как, впрочем, и ко всей Англии, вместе взятой! – едва ли уменьшилась от этого, и торжество от возможности вновь забрать у этого ненавистного покойника женщину, которой он, несомненно, гордился, удесятеряло в нем радость от удовлетворенной любви.

Сейчас Мари-Дус жила в Лондоне с матерью и своими двумя детьми. Ее присутствие в Гранвиле, в конторе господина Бертеля де Вомартэна, судовладельца и большого друга Тремэна, в тот сентябрьский день 1787 года объяснялось наследством, доставшемся ее матери, госпоже Вер-гор дю Шамбон, которая и послала дочь вступить во владение им.

Гранвильский судовладелец должен был сыграть по этому поводу роль друга и проводника во всех уловках нотариальных контор Котантена. Фактически же сам Тремэн занялся c большой радостью делами своей вновь найденной возлюбленной.

Наследство госпожи Вергор дю Шамбон располагалось на западном побережье, на берегу реки Олонды и в задней части гавани Порт-Бай, которая вместе с Картерэ была самым ближайшим к английскому острову Джерси портом. Первой мыслью было продать это доставшееся по завещанию имущество, но дом сразу же понравился Мари-Дус. Его нельзя было назвать фермой, еще меньше замком, а именно небольшой дворянской усадьбой. Простая постройка, длинная и низкая, хорошо защищенная большой шиферной крышей, служила границей очаровательному саду, который выходил к реке, – он тотчас покорил молодую женщину. Гийому не трудно было убедить ее сохранить усадьбу за собой, несмотря на указания наследницы, которая очень рассчитывала на доход от продажи, но решение было найдено простое.

– Ты заявишь, что хочешь сохранить ее, и отдашь за нее деньги матери, – посоветовал он.

– Видишь ли… я не так богата, как ты думаешь. Ричард был очень расточительным, и если мы и можем еще жить неплохо, то обязаны этим моей матери. Она знает толк в финансах и смогла извлечь доход из того, что нам оставил мой супруг. Единственное, она следит за всем этим… внимательно.

Гийом рассмеялся:

– Насколько я ее помню, она не изменилась! В любом случае вы не получите за нее хорошей цены: это не поместье, а только сад, часть реки и фруктовые деревья, что не так уж дорого стоит в этом довольно-таки диком районе. Но у тебя не будет хлопот с мамой: я попрошу Вомартэна купить ее на твое имя и дороже, чем она того стоит.

– Ты думаешь, она не будет задавать вопросов? Она хорошо знает, что у меня нет больших денег.

– Мы скроем от нее правду. Вомартэн благородный человек. Он почувствовал, что тебе очень хочется жить в этом доме, и, поскольку он им не пользуется, уступил его тебе, сдал, все, что ты захочешь, но в действительности он будет тебе принадлежать. А я буду его поддерживать в хорошем состоянии.

– Почему ты собираешься так поступить?

Прекрасные глаза цвета морской воды увлажнились. Гийом обнял молодую женщину:

– Чтобы иметь место, где тебя можно было бы найти, нежная моя! Я не хочу снова тебя потерять, а если ты сохранишь за собой Овеньеры, я могу надеяться, что ты будешь туда приезжать время от времени. Поскольку, к сожалению, я не могу привести тебя к себе и заявить о нашей любви…

– Я поняла, что от жизни нельзя требовать слишком много. Уже настолько неслыханно, настолько сказочно то, что мы вновь вместе! За несколько дней ты дал мне больше счастья, чем за тридцать лет существования, но это счастье хрупко. Его надо прятать, оберегать. Я думаю, нам трудно было бы найти более прелестное место…

– Итак, ты согласна?

– Ты хочешь, чтобы у меня хватило смелости отказаться? Даже если нас разделят несколько лье, мы будем топтать ту же землю.

Дело было быстро урегулировано. В новом жилище Мари и Гийом предавались любви в течение сорока восьми часов, прежде чем добраться до Шербурга, где Ингу смог переправить молодую женщину в Англию. Действительно, торговля, несмотря на напряженные отношения, не теряла своих прав, и всегда была возможность сесть на торговый корабль, даже на капер. К тому же Шербург вполне устраивал обоих любовников, так как порт был ближе к Порт-Бай, чем Гранвиль, что намного сокращало переезд, почти всегда тяжелый.

Этот переезд Мари-Дус совершала четыре раза за два года, прошедшие после их встречи. Она приезжала в хорошую погоду, так как Гийом категорически возражал, чтобы она рисковала своей жизнью на Ла-Манше в плохое время года. Каждый раз она проводила с ним чуть больше недели, этой нежной и пылкой для двух любовников недели, страсть которых разжигалась разлукой. Потом она вновь уезжала, а Гийом, перед тем как вернуться к себе, проводил в уединении ночь в доме, где оставались еще ее запах, веселые переливы ее смеха, ее нежное присутствие. Ему необходима была эта передышка, чтобы отправиться в Тринадцать Ветров с ясной головой.

Естественно, леди Тримэйн приезжала одна. Ее дети, Эдуард и Лорна, в возрасте соответственно шестнадцати и пятнадцати лет, намного больше предпочитали сопровождать свою бабушку на воды Бат, где собиралось все английское общество. Что же касается госпожи Шамбон, то если она и не возражала против прихоти своей дочери – отнеся ее к разряду мимолетного сумасбродства, которое долго не продлится, – то совершенно не собиралась бросаться в рискованное путешествие по морю, которое она ненавидела, с целью оценить всю прелесть дома. Это и к счастью, так как его так называемая «прелесть» весьма пострадала бы из-за ее присутствия. А счастье Тремэна еще больше, поскольку госпожа дю Шамбон, разумеется, ничего не знала о том, что они вновь нашли друг друга.

С поразительным эгоизмом влюбленного Гийом думал обо всем этом в то время, когда аббат Ля Шесниер приступил к крещению Адама-Жозефа-Флориана Тремэна, используя при этом большое количество елея, соли и очистительной воды, которые, впрочем, новорожденный принял с осуждающим достоинством сильной души. По обычаю, надо было добавить к этим именам имя его дедушек, но Тремэн хорошо Знал, что граф де Нервиль был лишь названым предком, и, как и сама Агнес, не зная имени своего настоящего тестя, он предпочел, чтобы не обидеть жену, оставить имя славного квебекского доктора для другого сына, если Богу будет угодно его послать.

Он даже задавался вопросом, не зачать ли его в один из ближайших дней. После появления Адама Агнес расцвела еще больше, чем после появления Элизабет, и он находил эстетическое удовольствие смотреть на нее, в то время как она не сводила полных любви и гордости глаз с ребенка. Ее большие глаза и светлое лицо светились счастьем. Поистине ее красота сияла под низкими серыми сводами старой церкви, мягко оживленная золотистым пламенем восковых свечей. И Гийом сознавал, что любит ее почти так же сильно, как и свою возлюбленную, хотя и по-другому. Она была ему бесконечно мила, дорога, и сама мысль, что она может быть несчастна, была непереносима для него. Кроме того, она немного волновала его сейчас, эта девочка знатного происхождения, ставшая его женой, его, внука солевара из Сен-Васт-ла-Уга. По своему рождению она могла бы претендовать на титул герцогини, а не была даже владелицей замка, так как Тринадцать Ветров никогда и не считался роскошным помещичьим владением, хотя дом был большим и изящным. Просто красивая усадьба, которой Агнес, отличная хозяйка дома и приветливая женщина, сумела придать неповторимый вид аристократического жилища. Короче говоря, Гийом был чрезвычайно горд ею.

Конечно, он желал ее меньше, чем Мари-Дус, хотя та была на пятнадцать лет старше ее. Однако первоначальный огонь не угас, он, случалось, неудержимо вспыхивал, но не утолял его голода, так как Гийом не осмеливался больше давать волю своим, как он их называл, диким инстинктам. Его несчастье заключалось в том, что они проявлялись в самые неожиданные, чтобы не сказать неуместные, моменты. Например, когда очаровательная, целомудренная и даже восхитительно строгая Агнес принимала представителей высшего духовенства или некоторых самых богатых и знатных вдов Валони. Каким же образом после стольких возвышенных речей, опущенных век, реверансов и светских бесед бросить на диван и галантно задрать юбки этому подобию святой с витража, спустившейся из своей готической рамки?

Гийом слишком хорошо помнил то туманное утро, когда Агнес, с поджатыми от презрения губами, назвала его солдафоном, несмотря на то, что эпизод с прудом и последующие ночи заставили его предположить, что под слегка холодной прелестью прекрасной и такой набожной госпожи Тремэн продолжал бушевать скрытый пылающий костер. Казалось, она следовала благородной дорогой своих предков, этих замечательных женщин, беззаветно хранящих домашний очаг, в то время как их мужья путешествовали по морям или бегали за потаскухами. После рождения Адама Агнес вновь стала прежде всего матерью и немного обделяла вниманием своего супруга, отдавшись в основном заботам о будущем хозяине Тринадцати Ветров. Так, она стала меньше заниматься с Элизабет, и Гийом, который обожал свою дочь, заметил это без особого удовольствия. Вот, может быть, почему, когда заканчивалась церемония, им завладела мысль о третьем ребенке.

Новые и мощные перезвоны колокола приветствовали и выход из церкви, так как пономарь начал трудиться с новой силой благодаря золотому луидору, который Гийом только что всунул в его мозолистую ладонь. На крыльце крестный отец стал бросать толпившимся вокруг детишкам полные пригоршни драже, смешанных с мелкими монетками, которые он доставал из туго набитого мешочка, специально для этого приготовленного. Родители же их знали, что после полудня они смогут танцевать и пировать в Тринадцати Ветрах в честь новокрещенного вместе с теми, кто прибудет из Ридовиля, Сен-Васта и даже Ревиля. И вовсе не потому, что Тремэн выставлял себя властителем Ла Пернель: он знал, что не имеет на это никакого права; и не претендовал на него. Просто он имел многочисленных друзей в деревне и окрестных поселках и намеревался собрать их вокруг себя, чтобы отпраздновать знаменательное событие.

Те, кто участвовал в семейном обеде, вернулись домой в том же порядке, как и шли, но в более быстром темпе и как люди изголодавшиеся, хорошо знающие, что им приготовили всякие яства: репутация Клеманс Белек, кухарки Тремэнов, была действительно хорошо известна всему Котантену.

И действительно, когда все вошли в самый большой из двух салонов, там витали такие запахи, что госпожа де Шантелу едва не лишилась чувств, хотя в этот раз и не было необходимости пользоваться нашатырем, который так часто пускала в ход старая дама, приобретя удобную привычку падать в обморок, как только происходило что-то неприятное или досадное.

– Ммм! Я не знаю, что для нас готовят, но мне не терпится сесть за стол, – сказала она Гийому.

Тот рассмеялся, схватил маленькую, пухленькую и поэтому не очень морщинистую руку и слегка прикоснулся к ней губами.

– Милый друг, нам надо дать господину де Ля Шесниеру возможность снять свои церковные одежды! Мы обязаны это сделать после того ожидания, на которое мы его обрекли.

– Конечно, конечно!.. Непростительно с моей стороны, что я об этом не подумала… – вздохнула она сокрушенно.

– Смотрите! Вот Потантен и Виктор несут нам шампанское и бисквиты, чтобы вы вооружились терпением.

Тремэн усадил старую даму в глубокое кресло, атлас которого цвета зеленого миндаля, усыпанный цветочками, хорошо сочетался с ее оставшимся свежим цветом лица и большим кружевным чепцом, отделанным сиреневыми лентами. Он подал ей фужер с пенящимся вином, несколько бисквитов и вдруг, недовольно нахмурившись, направился к жене, которая встречала близнецов Амель, его малопривлекательных двоюродных брата и сестру, надевших свои самые красивые наряды. Брат поменял свою голубую блузу и картуз, которые носил каждый день, на черный костюм, белую рубашку и круглую касторовую шляпу, что придавало ему чопорный вид. Сестра же была в платье из голубого шелка и соломенной шляпке, украшенной орнаментом в виде листьев, которыми она была обязана щедрости госпожи Тремэн. Это желание быть элегантными совсем их не изменило: у них были все те же невыразительные лица – помягче и покрасивее, однако, у девушки, – те же голубые фаянсовые глаза, те же тусклые светлые волосы, и, как всегда, они держались за руки, хотя им был уже тридцать седьмой год.

Их неожиданное присутствие не доставляло никакого удовольствия Гийому. Он знал, что после того как восемь месяцев назад умерла старая Пульхерия, Адель втерлась в доверие к Агнес, а Адриан заседал теперь в совсем новом муниципалитете Ридовиля, где Гийом купил им дом, так как все знали, что тот его двоюродный брат. Этого было недостаточно, чтобы визит родственников показался ему приятным: у брата была явная склонность к пьянству; что же касается сестры, то Гийому совсем не нравились покорные и одновременно вызывающие взгляды, которыми она его одаривала, если случайно они встречались.

Однако его чувство гостеприимства было слишком велико, чтобы он открыто мог проявить свое неудовольствие этими двумя существами, которых в глубине души жалел, Гийом все еще помнил басню о девочке, терзаемой собственной матерью, однажды рассказанную ему Адель.

Итак, он встретил их с учтивостью, но, когда Адель проскользнула на кухню, чтобы поздороваться с госпожой Белек, а ее брат направился прямо к подносу молодого слуги Виктора, чтобы завладеть стаканом, он взял Агнес за руку и отвел ее в сторону.

– Что вам взбрело в голову их приглашать? – проворчал он. – Я знаю, что вы испытываете жалость к Адель…

– А почему бы не чувство привязанности? – отрезала молодая женщина, сразу заняв оборонительную позицию. – Когда я потеряла бедную Пульхерию, она всячески старалась оказывать мне мелкие услуги, утешить меня… Это заслуживает вознаграждения, как мне кажется?

– Вы не перестаете ее вознаграждать. Мне хорошо известны все ваши благодеяния. Упаси меня Боже, впрочем, упрекать вас за это, но…

– Но что? Вы стыдитесь их? Однако они ваша единственная родня вместе с Анн-Мари Леусуа.

Незаметное и, возможно, непроизвольное пренебрежение Агнес тотчас разозлило Гийома.

– Вы хотите сказать, что если госпожа де Варанвиль и госпожа де Шантелу, Меснильдо и маркиз де Легаль соглашаются сидеть за одним столом с простолюдином, то нет причин, чтобы они не дружили также со всей семьей?

– Я хочу сказать, что если вы заставляете меня принять революционера в качестве крестного отца моего сына, то нет причин, чтобы братство не воцарилось в наших домах.

Не успели эти слова сорваться с языка Агнес, как она пожалела о них, увидев вспыхнувший злостью взгляд своего мужа. Но он тотчас овладел собой.

– Жозеф не революционер,– сдержанно сказал он.– Мы поговорим об этом позднее. Займитесь гостями!

Повернувшись спиной к жене, Гийом подошел к группе, состоявшей из Меснильдо, Легалей и Бугенвилей. Роза де Варанвиль, которая беседовала с мадемуазель Леусуа, наблюдая краешком глаза за уединенной беседой Тремэнов, сделала едва заметный шаг в сторону своей подруги, так как увидела, что та побледнела, но в этот момент вошел аббат де Ля Шесниер и хозяйка дома должна была посвятить себя ему. Другие присутствующие тоже двинулись ему навстречу: все в районе Валони любили этого старого приятного человека, образованного и красноречивого, доброта и неисчерпаемая снисходительность которого были хорошо известны. Впрочем, почти сразу же все пошли к столу, чтобы не пропустить время, назначенное Клеманс Белек, и избавить ее таким образом от сердечного приступа. Действительно, искусная повариха Тринадцати Ветров торжественно представляла новое блюдо, родившееся в ее изобретательном воображении любительницы вкусно поесть: суфле из омаров со сливками, появление которого все встретили шепотом, предвкушая наслаждение.

Вкрадчивое молчание воцарилось на некоторое время за большим столом, где хрусталь и серебро соперничали в своем блеске: все с наслаждением смотрели, как Потантен, молчаливый, как кот, разливал золотистое, в муаровых зеленых переливах вино в бокалы, похожие на большие просвечивающие цветы вьюнка. Он был великолепен в своем парадном костюме цвета мха, которым очень гордился, потому что тот совсем не был похож на ливрею, – Тремэн не допустил бы этого для своего самого старого друга – и придавал ему вид купца, отошедшего от дел, или нотариуса на пенсии. Его галстук и манжеты из снежно-белого муслина хорошо выделяли его смуглое лицо, впрочем, немного похожее на физиономию преступника с напомаженными и закрученными кверху усами по моде древних Великих Моголов. Они бы лучше подошли пирату из Туниса или Алжира, чем человеку, родившемуся просто-напросто в предместье Авранша, если только у него не было бы этих небесно-голубых глаз, прячущихся под седыми бровями, густыми, как пучки травы.

Обладающей большим достоинством и мудростью – за исключением тех моментов, когда слишком много выпивал! – душой и телом преданный Гийому, которого знал подростком, Потантен Пупинель, разменяв седьмой десяток, был очень счастлив на своем посту мажордома, который отнюдь не обязывал его прислуживать за столом. Будучи тонким знатоком вин, – намного большим, чем Тремэн, – он любил играть роль дворецкого, которую исполнял с величием епископа, служащего торжественную мессу. Он шептал вам на ухо год производства вина с таким сдержанным смакованием, словно речь шла об альковной тайне.

Когда голод был немного утолен и все принялись за сочный окорок, вымоченный в смеси сока и старой, выдержанной яблочной водки, политый соусом из сливок, грибов и тонко нарезанных яблок, беседа возобновилась. Присутствие Бугенвилей, приехавших из Парижа, вызывало огромный интерес: от них ждали последних новостей о столице, о событиях в которой не знали что и думать. Одно из них в особенности вызывало любопытство, смешанное с изумлением и даже возмущением: 19 февраля прошлого года бывший офицер, маркиз де Фавра, был повешен на Гревской площади за то, что участвовал в заговоре с целью похищения короля.

Приводил в негодование не сам приговор, а способ казни: отвратительную веревку, позорную виселицу, которые предназначались до того времени только для бродяг, воров, челяди, людей из низов общества, осмелились применить к потомственному дворянину, между тем как единственной подходящей казнью для него могло быть только обезглавливание!

– В этом я вижу желание судей унизить нас, которое ничего хорошего мне не говорит» – заявил маркиз де Легаль; первые события того, что называлось Революцией, вызывали в нем ярость. – До чего мы дойдем, Боже мой, чтобы понравиться народу, и я не понимаю, почему король…

– Так как дело затрагивало самого короля и преступление было совершено против его величества, господина де Фавра могли бы приговорить к четвертованию, – заметил Жозеф Ингу. – Добавим к этому, что власть нашего монарха становится с каждым днем все иллюзорней.

– Я думаю, все же у него ее достаточно, чтобы изменить смертный приговор, который он должен был подписать человеку, хорошо воевавшему в свое время, на казнь мечом.

– Говорят, Фавра мог добиться этого, если бы согласился выдать своих сообщников, – пробормотал аббат де Ля Шесниер. – То есть он с полным знанием дела принял казнь через повешение. Говорят, он умер по-христиански.

– Мне кажется,– произнес Бугенвиль,– что Фавра надеялся до последнего момента, что… соучастники добились бы для него сохранения жизни… Главным образом речь идет об одном-единственном лице.

– Об одном? – удивился Гийом. – Вы, кажется, знаете его?

– Для того, кто жил при дворе, это секрет Полишинеля, мой друг. Человек, который хотел, чтобы короля похитили и, вне всякого сомнения, убили,– его родной брат безутешный, поскольку ему еще не удалось надеть себе на голову корону, граф Прованский. Хотя один черт знает, как он старался, чтобы этого добиться!

– Но даже если бы Людовик Шестнадцатый умер, у него есть наследник: наш молодой герцог Нормандский, вот уже скоро год как ставший дофином, – напомнила госпожа дю Меснильдо.

Бугенвиль улыбнулся ей той очаровательной улыбкой, которая всегда появлялась на его лице, когда он обращался к красивой женщине.

– Пятилетний ребенок, наследственное право на престол которого монсеньор не переставал подвергать сомнению, не является большой помехой. Долгое регентство вполне бы устроило принца, поскольку его никогда не посещали братские чувства и он не рассматривает беспорядки в королевстве как катастрофические. Господин же Фавра умер героем, как настоящий дворянин, но он оказал бы лучшую услугу своему королю, нарушив молчание. Мэтр Ингу с сомнением покачал головой:

– Это ничего бы не изменило. Насколько скромный шербургский адвокат может сделать вывод, наш бедный король уже давно знает, что он может ожидать от своего брата, и я совершенно уверен, что уж в этом случае он по крайней мере догадался. Я даже добавил бы, что он не считал необходимым обнародовать правду. Именно ему, не забудьте, мы обязаны отменой пыток!

– Тогда тем более, – отрезал маркиз, – он должен был приказать обезглавить Фавра!

– Это было бы возвратом к прежним временам, – возразил шевалье дю Меснильдо. – Вы слишком быстро забыли, маркиз, что мы совсем недавно согласились на отказ от наших привилегий! Палач, вооруженный мечом, был одной из них.

– Вы только что говорили о беспорядках в королевстве, господин де Бугенвиль, – напомнила Агнес. – Можете ли сказать нам, что вы думаете об этом? Мы, провинциалы, не в состоянии о них судить: они действительно так серьезны, как позволяют предположить некоторые слухи?

– Боюсь, как бы они не оказались еще хуже, сударыня. И я как раз имею право высказать свое мнение, потому что краска не успела еще высохнуть на моем совсем новом гербе. Я считаю себя примерным учеником философов и горжусь тем, что являюсь другом господина де Лафайета. Но когда четырнадцатого июля прошлого года вместе с наставником моего сына аббатом де Монфрэном я присутствовал при взятии Бастилии, то испытал чувство страха.

– Страха? Вы, который безбоязненно встречал стольких врагов, не считая океанские шторма?

– Страха, да, мой милый друг! Страха и отвращения при виде распоясавшейся черни. Толпа, предоставленная самой себе, ужасающе страшна. Я еще раз видел ее в деле в это безумное время, которое назвали «большим страхом». Мы находились тогда в нашем поместье Сюисн, около Мелена, и я смог с грустью убедиться, на что способны крестьяне, охваченные паникой и жаждущие мести.

Тут неожиданно раздался слегка затуманенный выпивкой голос, скрипящий как фальшивая нота среди этих хорошо воспитанных людей.

– Если бы вы не так их душили поборами, ваших крестьян, у них не было бы, вероятно, такого желания мстить?

Это был Адриан Амель, который, не выпуская из рук бокала, к которому он, казалось, прилип, высказывал свое мнение.

– Не говорите ерунды, Адриан! – вмешался Тремэн, бросив на жену не очень ласковый взгляд. – Господин де Бугенвиль не феодал в тех местах, о которых говорит, и не владелец вотчины. Он простой собственник, как и я. Поэтому у него нет крестьян.

– Нет, – согласился мореплаватель, – но у меня было две пушки: две красивые бронзовые пушки – подарок короля Людовика Пятнадцатого после германской компании, и они очень хорошо смотрелись в саду. Люди из Вильнев-Сен-Жоржа, должно быть, испугались, как бы я не начал стрелять пушечными ядрами: они пришли меня вежливо попросить, чтобы я отдал в их муниципалитет. Я не очень-то понимаю, что они с ними будут делать…

– В тот день, когда они начнут по вам стрелять, вы поймете. Да здравствует муниципалитет города… как вы там его назвали! – воскликнул Адриан, подняв с энтузиазмом свой бокал.

Гийом выпрямился. Больше, чем когда-либо, его лицо казалось вырезанным из дерева.

– Хватит, Адриан! – рассердился он. – Здесь вам не кабак Итак, либо вы замолчите, либо уходите!

– Перед десертом и ликерами? Вы смеетесь! Налейте мне, и я не скажу больше ни слова!

Потантен устремился вперед. Гийом сел. Наступило молчание, которое Жозеф Ингу нарушил, пытаясь все уладить.

– Будь снисходительным! Естественно, что такие перемены дурманят голову тем, кто их плохо понимает. Они действуют достаточно опьяняюще, если над этим много размышлять, только в одном Шербурге мы видим много тому примеров.

– На которые вы смотрите со снисходительностью,– проговорила Агнес, рассеянно разрезая на части только что поданную гусиную печенку. – Каноник Тессон сказал мне недавно, что в вашем городе – кстати, он многим обязан королю – образовалось что-то вроде клуба по примеру этих якобинцев, которые в Париже, кажется, хотят навязать свои идеи.

– Быстро распространяются новости, – удивился адвокат улыбаясь. – Тому всего неделя. Однако наши устремления очень отличаются от целей парижан. Речь идет просто о Литературном обществе друзей конституции, и мы хотим только подавать идеи, информацию, объяснять, просвещать умы, еще мало разбирающиеся в политике…

– …бросать лозунги! Я уверена, что в основном речь идет об этом, – нервно воскликнула молодая женщина.

– Не приписывайте нам дурных намерений, дорогой друг! Мы не забыли ничего из того, что мы должны Людовику Шестнадцатому, хотя работы Великой Преграды прерваны вот уже восемнадцать месяцев. Он всегда может рассчитывать как на наше почтение, так и на нашу преданность.

– И то хорошо!

Думая, что жена, даже любящая, бывает иногда тяжелым крестом, который надо нести, Гийом опустил глаза на в меру поджаренных пулярок, которых Виктор и Август, двое его молодых слуг, только что поставили перед ним. Он любил разделывать их сам и был весьма проворен в этом занятии, которое позволяло ему, подавая их, сказать приятное слово каждому из гостей. Но в этот раз Гийом всадил длинную вилку в спину одной из птиц, угрожающе помахал зажатым в другой руке ножом, потом посмотрел на жену полным упрека взглядом и заявил:

– Мои дорогие друзья, прошу прощения за эти едва заметные выпады рапирой, которые неуместны на обеде по случаю крестин… Вероятно, мы могли бы избежать всего, что может быть предметом раздора, говоря о более приятных вещах? Какими бы мы ни были затерянными на краю нашего Котантена, до нас все же доходят кое-какие слухи, особенно те, что касаются королевского морского флота. Так, – он изящно отделил для госпожи де Шантелу крылышко, которое положил в подставленную тарелку,– командующий фортами Ла-Уг сказал мне на днях, что король подумывает назначить вас адмиралом, мой дорогой Бугенвиль, это является новым доказательством его уважения к вам.

– Я сказал бы, скорее доказательством затруднительного положения, создавшегося из-за флота в Бресте, который подает признаки легкомысленного поведения. Мой друг д'Эстен уже отказался от этой рискованной чести.

– Разумеется, потому, что он не оценил всю важность задания. Адмирал д'Эстен не настоящий моряк. Скорее солдат, а для такого скопления кораблей нужен моряк, отлично проявивший свой талант. Я не знаю никого, кто был бы лучше вас. Его Величество делает мне честь, думая так же, как я.

– Вы считаете?

– Я все время вам это говорю, мой друг, вы слишком скромны, – вмешалась его жена, с сияющей улыбкой, которая делала ее очаровательной. – Гийом прав, хотя… я не уверена, что очень рада этой великой чести. Она означает новое расставание.

– Брест находится не на краю света, кузина, – заметила Роза де Варанвиль. – И мой дорогой Феликс, который там томится, был бы счастлив увидеть наконец властного командира. Он пишет мне, что боевой дух флота падает, что его беспокоит появление на нем революционно настроенных элементов… Ай! Я опять вас возвращаю к этим проклятым волнениям, разговоры о которых вы сегодня прекратили, мой дорогой Гийом, – вздохнула она, обращаясь к хозяину с огорченным выражением лица. – Поговорим лучше о том, что носят в Париже! Флора уверяет, что модистки создают очаровательные вещи.

Пир закончился без других инцидентов. Даже наоборот, по мере чередования блюд и вин атмосфера смягчалась, становилась все более веселой. Адриан, в стельку пьяный, спал на стуле и даже не заметил, как гости выходили из-за стола. Гийом сделал знак Потантену заняться им, но, обернувшись, оказался лицом к лицу с Аделью, стоявшей со сложенными руками и полными слез глазами:

– Я не знаю, что сказать вам, кузен! Я сгораю от стыда. Тем не менее выглядела она хорошо, поведение брата не помешало ей за столом, где она не пропустила ни одного блюда. Гийом криво улыбнулся.

– Ничего не говорите! Вы не отвечаете за поведение другого человека, впрочем, все уже забыто.

– Правда? Вы на нас не сердитесь?

– Почему я должен на вас сердиться? Идите со всеми пить кофе в гостиную, а Адриана доставят домой.

– Спасибо… о, спасибо! Я всегда так боюсь вам не понравиться! Вы такой…

Подыскивая слово, она захотела взять его руку, но он отдернул ее:

– Ну же, кузина, оставим это! Надеюсь, что вы все же приятно проведете время. Надо пойти присоединиться к другим…

Роза в это время подошла к Агнес. Она слишком хорошо ее знала, чтобы не заметить, насколько машинальной была ее улыбка.

– По-моему, у тебя неприятности? Не хочешь ли мне о них рассказать?

– Гийом в ярости из-за меня, ты ведь заметила?

– Из-за того, что ты пригласила этих людей на обед? Признаюсь, это странная мысль!

Госпожа Тремэн попыталась оправдаться:

– Крестины – это все-таки семейный праздник, не так ли?

– Не всех членов семьи можно показывать. Я знаю некоторые семьи, где держат под ключом болезненного дедушку или тетю с помутившимся рассудком. Во всяком случае, не очень милосердно напоминать твоему супругу, что он произошел не из бедра Юпитера. Я сказала бы даже больше: это чересчур в манере Нервилей.

Агнес опустила голову на руки, которые теребили кружевной платочек.

– Не говори так!.. Я не знаю, что на меня нашло! Мной овладело неудержимое желание унизить Гийома.

– Дать ему почувствовать, как ему повезло, ему, внуку торговца солью, что он женился на знатной даме? Такие причуды не в твоем стиле, однако!

– Разве мы знаем, что из себя представляем на самом деле! А потом Адель кажется такой любезной! Я сказала бы даже, такой преданной!

– На твоем месте я бы не доверяла ее преданности, – посоветовала проницательная Роза. – Даже слепой увидит, что она влюблена в Гийома.

– Как и многие другие! – горько сказала Агнес. – А я вот не уверена, что он меня еще любит.

– О!.. Громкие фразы, великие тревоги! Конечно же, он тебя еще любит. Ты очень красива и приносишь ему великолепных малышей. Я уверена, что он очень дорожит тобой.

– Может быть… Тем не менее я не чувствую себя спокойной. Я… я чувствую что-то, но не могу сказать, в чем дело.

– Ты боишься, что у него есть другая женщина? Я очень удивилась бы. Он не так уж часто отсутствует. Или уж это создание должно обладать поразительным терпением и большой скромностью. Чего нет ни у одной из тех, кто хочет ему понравиться. Любая, в случае победы, разнесла бы новость по всей округе, поместила бы его в свой салон, как в рамку, и пришпилила бы к своему корсажу, как брелок!

– Может быть, это крестьянка?– Это невозможно. Ни за что на свете твой супруг не скомпрометировал бы то общественное положение, которого достиг своими руками, кувыркаясь с деревенской девкой в соломе на риге или в овраге. Есть вещи, которые нельзя себе позволить, если ты не сеньор, владелец вотчины. Вся область была бы уже в курсе. Поверь мне, Агнес, перестань терзаться., и давай поговорим о чем-нибудь другом! Вот он!

Немного ободренная, Агнес взяла подругу вод руку и пошла вместе с ней к гостям выполнять свои обязанности хозяйки дома. Вечером, когда все разъедутся, она извинится перед Гийомом. Потом они, может быть, подпишут вместе самый сладкий мирный договор…

Было уже поздно, и праздник – под большой палаткой, разбитой в варке над стойками с закуской, – был в разгаре, когда запыленный всадник въехал в широко открытые ворота Тринадцати Ветров.

Элизабет заметила его первой. В это время они с Александром играли в любимую игру, которая заключалась в том, чтобы заставить бедную Белину бегать в разные стороны в надежде, всегда напрасной, их поймать. Но в этот раз, чуть не попав под ноги лошади, Элизабет остановилась, чтобы посмотреть на вновь прибывшего. Она не знала его, а он, вероятно, был не в курсе праздника, потому что был одет в повседневную одежду: выцветшую синюю блузу из сурового полотна, вельветовые штаны с крагами и кожаные ботинки.

Мужчина посмотрел на двух малышей, потом на красную и потную гувернантку, которая нервно взяла каждого за руку.

– Здесь живет господин Тремэн? – спросил он.

– Да, но что вы от него хотите? Сегодня праздник и…

У любопытной Белины не хватило времени, чтобы вести дальнейшие расспросы. Потантен тоже заметил приезжего и пошел ему навстречу.

– Чем могу быть полезен вам, сударь? – произнес он учтиво.

– У меня письмо для господина Тремэна, хозяина Тринадцати Ветров. Я приехал из Картерэ.

Он протянул тщательно сложенную записку, которую только что вытащил из-под блузы.

Неуловимая дрожь пробежала по телу Потантена:

– Я передам его. Если вы соблаговолите последовать за мной на кухню, то сможете там немножко подкрепиться.

Доверив всадника Клеманс Белек, занятой в это время командованием батальоном нанятых по этому случаю посудомойщиц, он пустился на розыски Гийома, которого нашел в библиотеке, где тот курил и выпивал в обществе Бугенвиля и нескольких именитых граждан Сен-Васта.

– Гонец только что привез вот это. Он говорит, что приехал из Картерэ.

По всей видимости, то было волшебное слово! Гийом тотчас встал, извинился перед друзьями, которые, будучи поглощены оживленной беседой, не придали никакого значения его уходу, сунул записку в карман и увлек за собой Потантена в свою комнату. Только там, при закрытых дверях, он развернул послание слегка дрожащей рукой. Письмо из Картерэ – порта, расположенного в одной миле к северу от Порт-Бай, где Тремэн уговорил братьев Сорель, концессионеров шахт Котантена, уступить ему право на бурение месторождений угля и олова,– означало, что Мари-Дус приехала и зовет его. Таким образом она действовала впервые: обычно она предупреждала его письмом за две или три недели до своего отъезда.

На развернутом листе было всего пять слов: «Приезжайте, умоляю вас! Это серьезно». Была также условная подпись: «Вергор».

– Неприятности? – пробормотал Потантен, который наблюдал за своим хозяином и отлично знал, что означает «Картерэ». Доверие, объединявшее этих двух мужчин, никогда не позволяло Гийому скрывать что бы то ни было от Потантена, бывшего раньше доверенным лицом и слугой его приемного отца, Жана Валета. Мажордом все знал о его тайной любовной связи и, если и не оправдывал этого, по крайней мере мог понять. Кроме того, никогда не пытаясь подкупить его своей преданностью или любовью, он всегда был готов оказать помощь.

Вместо ответа Гийом протянул ему письмо. Было видно, что тот одновременно счастлив и встревожен.

– Вы туда поедете, конечно? – произнес Потантен.

– Надо узнать, что произошло. Она говорит, что это серьезно… Иди приготовь мой багаж! Я пойду предупрежу жену.

– Что вы ей скажете?

– Что произошел несчастный случай на угольной шахте и что необходимо мое присутствие.

– Вы не можете все же уехать немедленно. Дом полон гостей, которые могут не понять, что вы их бросили из-за простого происшествия на шахте.

– Ты прав,– согласился раздосадованный Тремэн.– Что ты сделал с гонцом?

– Я оставил его на кухне. Им занимается Клеманс.

– Пойду туда. Это может быть только Жиль Перье, сторож Овеньеров. Он говорит не больше трех слов в день, и женщины выпытают у него только то, что он сам захочет сказать, но я все-таки предпочитаю не оставлять им его слишком надолго. Я отправлю его назад… до постоялого двора в Кетеу, чтоб он там отдохнул. Он вернется завтра.

– А вы?

– Когда уедут гости…

Действительно, было уже поздно, стояла глубокая ночь, когда копыта Али, любимой лошади Гийома Тремэна, разметали в разные стороны песок с аллеи Тринадцати Ветров. Из окна своей комнаты Агнес с облегчением и тревогой смотрела, как он уезжает. Бурное объяснение, которого она боялась, не состоялось. Более того, Гийом, казалось, совершенно забыл о своих претензиях к ней. Он был даже любезен, прощаясь с женой, а его объятия крепче, чем обычно. К тому же молодой женщине показалось странным, что известие о драме могло привести его внезапно в такое хорошее расположение духа…

Глава II САД НА БЕРЕГУ ОЛОНДЫ…

Гийом почувствовал запах сирени даже раньше, чем заметил множество сиреневых гроздьев в серых тонах начинающегося рассвета. Он видел ее в первый раз, так как Мари-Дус никогда не приезжала в такое раннее время года, и Гийом изумился ее изобилию. Неизвестно почему, ее мирное цветение успокоило его, а также раздерганная бахрома дыма над трубами: длинный дом, так спокойно окутанный цветами, мог ли он дать приют драме? На протяжении всей своей ночной поездки верхом его сердце то сжималось, то расширялось в зависимости от того, представлял ли он свою любимую раненой, больной, подавленной горем, или только начинал думать о мгновении, когда заключит ее в свои объятия.

Рассвет был таким спокойным, что можно было услышать шепот совсем близкой реки – она текла вдоль сада, – бегущей сквозь камыши. Это была маленькая речка, малюсенькая, но в четверти мили отсюда она позволяла себе роскошь широкого устья, куда поднималось море.

Соскочив на землю, Гийом с досадой констатировал, что решетчатые ворота между двумя скромными столбами из светлого песчаника были не заперты, а просто прикрыты. Может быть, кто-нибудь уже пришел, несмотря на столь ранний час, или же Мари-Дус вопреки всякой осторожности провела ночь, охраняемая только старой матушкой Жиля Перье?

Не задаваясь больше вопросами, всадник взял лошадь за поводья и двинулся вглубь, под четыре старых, обросших мхом дуба, которые пытались образовать собой проспект, достаточно широкий, чтобы там мог проехать экипаж. Отсюда открывалось засыпанное песком пространство, на котором вытянулось жилище с его старыми камнями и вьющимися растениями. Глаз радовали два больших массива, окруженных левкоями и маленькими самшитами, из центра которых бил фонтан ирисов самых разнообразных оттенков – от самого нежного лазурного до почти черно-фиолетового. Однако Гийом видел только маленькие освещенные окна по обеим сторонам красивой двери из покрытого воском дуба, находящейся под сводом античных глициний с кривыми ветвями. От прикосновения руки деревянная створка открылась так же легко, как ворота, и он очутился в зале, который он так хорошо зная и любил, несмотря на то, что ни в чем здесь не чувствовалось женского присутствия. Действительно, в течение многих десятилетий в Овеньерах жил человек простых, но безукоризненных вкусов, один из тех холостяков по призванию, которые получаются из-за слишком большой любви к женщинам и непреодолимого недоверия к браку. «Кузен Теофил» собрал здесь то, что ему нравилось, стремясь к тому, чтобы все было и удобно и радовало глаз, а также испытывал естественное желание быть окруженным воспоминаниями и любимыми предметами. Очарованная внутренним убранством так же, как и стенами, крышей и садом, Мари-Дус отказалась менять что бы то ни было.

Взгляд Гийома ласкал старинную блестящую мебель из фруктовых сортов древесины, на которую воск наложил свою глазурь и которой отдав свой приятный запах, затем скользнул по маленькому книжному шкафу, набитому книгами в выцветших переплетах, и по письменному столу, стоящему совсем близко, слегка коснулся изображения мальтийского рыцаря, еще хорошо сохранившегося в своей деревянной рамке, хотя время съело всю позолоту, а также оружия всех видов, начищенного до блеска, которое, как новенькое, висело на оштукатуренных известью стенах, окружая его словно в некоем варварском дворе, и остановился, наконец, на дремлющей в кресле женщине рядом с большим камином из гранита, где полыхал жаркий огонь, предназначенный побороть утреннюю прохладу.

Это была не Мари-Дус. Завязки круглого и накрахмаленного белого чепца образовывали широкий бант под двойным подбородком лица, здоровому розовому цвету, которого не мешали морщины. Очки соскользнули с носа до самого его вздернутого кончика. Гийом положил руку на плечо, укрытое косынкой из черной шерсти:

– Госпожа Перье!

Спящая вздрогнула, но глаза, которые она подняла на вошедшего, были ясными:

– А, господин Гийом! Прошу прощения, но я бодрствовала почти всю ночь, чтобы наша молодая госпожа согласилась пойти в постель. Если бы вы знали, в каком состоянии она к нам приехала вчера! Она на ногах не стояла…

– Я уже здесь, вы сможете отдохнуть. Жиль вернется в течение дня. Но что произошло? В письме говорится о чем-то серьезном.

– Так оно и есть, конечно, на ее взгляд, но не мне надо вам это рассказывать. Пойду пока приготовлю вам что-нибудь поесть. Вы, должно быть, голодны.

Она встала, потирая наболевшую от неудобного положения поясницу, и направилась в кухню, которая следовала за залом и выходила другой стороной в часть дома, занимаемую ею с сыном. В тот же момент белая фигура появилась на верху прямой лестницы из темного дуба, которая, казалось, продолжала толстые, почерневшие от дыма камина и свечей балки.

– Гийом!.. Наконец-то, это ты!.. Слава Богу!

И он уже карабкался вверх к видению, поднимал его, нес в кресло, оставленное Мари-Жанной Перье, дождем рассыпая поцелуи по лицу, шее и бледному шелку локонов, в которых с бурной радостью тонули его руки.

– Мари!.. Любовь моя.. моя нежность!

Теперь она плакала от счастья и облегчения, как если бы после сильной бури добралась бы наконец до порта. Тогда Гийом стал укачивать ее, не задавая вопросов: держа Мари-Дус на руках, он почувствовал что-то неестественное. Или слишком естественное: тело, которое он обнимал, не было больше ни тонким, ни гибким, но жестким, округлившимся, утратившим обычную форму, по всей видимости, из-за большого срока беременности.

Встав на колени перед молодой женщиной, он мягко отвел спадающие волосы и руки, которыми она закрывала лицо.

– Мари… ты беременна?

– Да… уже семь месяцев. Это наша последняя ночь, конечно: мы так любили друг друга…

– Почему ты мне ничего не сообщила? Ты могла бы написать, вызвать меня. По крайней мере поставить в известность Жозефа, поскольку он наш «почтовый ящик»!

Она усмехнулась почти весело.

– Вызвать тебя? В Англию, тогда как ты поклялся, что ноги твоей там больше не будет?

– Какие могут быть клятвы, если дело касается тебя! Если надо, я поехал бы к самому дьяволу, но не совершила ли ты большой неосторожности, приехав сюда? Когда ты прибыла?

– Позавчера, в Шербург. Море было отвратительное, а наш друг Ингу отсутствовал.

– Он у меня. Твое путешествие, должно быть, прошло ужасно: у нас были сильные порывы ветра в конце недели, а ты, ты бросилась в эту неистовую стихию? В твоем состоянии это действительно безумие!

– Не ругай меня! Надо было, чтобы я приехала. О, Гийом, как объяснить тебе, что я испытываю, когда новость не вызывает у тебя никакой радости? Этого ребенка я хочу сохранить. Он – ты и я, вместе взятые. Мысль, что его могут у меня отнять, ужасает меня…

Нежный голос охрип, в то время как новые слезы потекли из больших, цвета бирюзы глаз, под которыми были заметны темные круги. Удрученный, Гийом взял обеими руками красивое лицо своей подруги, чтобы нежно поцеловать веки, нос, дрожащие губы.

– Не плачь больше! Никто не хочет отнимать его у тебя.

– Моя мать хочет!.. Когда она заметила мое состояние, то сначала очень обрадовалась: она думала, что отец ребенка тот человек, которого она уже давно прочила мне в мужья, потом, когда я вывела ее из заблуждения, я подумала, что она сходит с ума. Она обзывала меня всевозможными словами!

– Ты сказала ей, что именно я являюсь отцом?

– Она даже не знает, что ты еще существуешь, и воображает себе Бог знает какую грязную историю!

– Почему же было не сказать ей тогда?

– Потому что это было бы еще хуже. Я думаю, она всегда ненавидела само воспоминание о тебе… Она сначала хотела, чтобы я избавилась от ребенка, но я категорически воспротивилась этому. Она должна была отказаться силой заставить меня сделать это, так как я была уже на пятом месяце беременности. Тогда она решила меня запереть…

– Силой заставить? Запереть? Что же это за мать?

– Моя собственная. Заметь, что по-своему она любит меня и думает, что предпринимает все для моего счастья, которое я не способна найти одна. Просто она путает свои желания с моими. Она мечтает выдать меня замуж за английского пэра, который сделал бы меня графиней.

– Старого и безобразного, конечно? – ухмыльнулся Гийом. – Поистине святая женщина!

– Нет. Он только немного старше тебя, и нельзя сказать, что неприятен. Просто я люблю не его.

– Ты его давно знаешь?

Лукавая улыбка скользнула по губам Мари-Дус.

– Что ты пытаешься выяснить? Появился ли он еще до нашей встречи? Да. Могла бы я согласиться с желаниями моей мамы и выйти за него замуж? Возможно. Все от меня хотят этого брака…

– Он тебя любит?

– Говорит, что да, и, если верить его терпению, возможно, так оно и есть, но я, я люблю только тебя, я хочу только тебя и ребенка, которого ты мне подарил. Я думаю, что представила тебе доказательство этого, вернувшись в наш дом.

Страсть, которая чувствовалась в ее голосе, погасила пламя ревнивой ярости, которое уже лизало сердце Тремэна. Он обхватил молодую женщину руками, чтобы лучше ощутить ее тепло, нежность и это очарование, которое делало ее единственной в мире. Поглаживая ее волосы, он заговорил вновь:

– Вернемся к тому, о чем ты говорила. Она тебя заперла? Но как? Под каким предлогом?

– О, это совсем просто: она закрыла меня на замок в моей комнате, сообщив всем во весь голос, что я заболела заразной болезнью, что позволило ей удалить детей. Сознаюсь, что вначале я была согласна именно из-за них. Я не хотела, чтобы они задавались вопросами по поводу меня и находились поблизости в момент развязки. Я думала, что, как только разрешусь, приеду сюда с младенцем. Но моя мать совсем не то подразумевала, и я узнала, что была действительно пленницей, когда разгадала ее намерения: как только ребенок родится, для соблюдения тайны передать его какой-нибудь женщине из лондонского предместья.

– Она хотела его убить? – воскликнул Гийом в высшей степени возмущенный.

– Вовсе нет! Ребенок должен был быть оставлен ей взамен на небольшое количество денег и условие, что о нем никто никогда больше не услышит.

– Это одно и то же. Сообщница имела бы, таким образом, полную свободу действий, чтобы продать малыша цыганам или Бог знает что еще. Какой ужас! Как тебе удалось сбежать?

– Благодаря Китти, моей горничной. Она мне полностью предана…

– А другие твои слуги нет?

– Они мамины. Ты знаешь, что наш дом в Кенсингтоне принадлежит ей. У меня только Китти, и не так уж трудно было сделать из дворецкого, служанки и кучера сторожей. Тайно подготовив все для моего побега, однажды вечером, когда дежурил конюх Блоссом, Китти, в которую он влюблен, позаботилась о том, чтобы… занять его, а потом усыпить. Мы убежали вдвоем, но, чтобы сбить преследователей с толку, нам пришлось расстаться. Я вошла на корабль, который почти сразу же поднял якорь; Китти направилась к кузине, где никто ее не будет искать: она присоединится ко мне через несколько дней…

Появление госпожи Перье с подносом положило конец откровениям. Мари и Гийом принялись за обильный завтрак, поданный на красивой старинной серебряной посуде, на одной из этих деревенских скатертей в красно-белую клетку, которые нравились Гийому, потому что напоминали ему детство, проведенное в Канаде.

Восстанавливая свои силы, подорванные праздничным днем и ночью, проведенной верхом, Тремэн размышлял, продолжая довольно рассеянно слушать Мари-Дус, которая болтала немного беспорядочно, будучи просто счастливой, что побег удался и что она вновь встретила Гийома. Она была так весела сейчас, несмотря на свой усталый вид, что он не отважился снова погрузить ее в опасную трясину забот.

Мысль о том, чтобы иметь ребенка от той, которую он любил, доставляла Гийому истинную радость, но он слишком хорошо стоял обеими ногами на земле, чтобы не видеть осложнений, которые могли из этого последовать: прежде всего роды. Этот одиноко стоящий дом позади больших дюн совершенно не мог рассчитывать на помощь в случае необходимости. Единственное ближайшее соседство – это почерневшие башни старого замка Олонд, грезившего на краю древней дороги с глубокими рытвинами. Оттуда нельзя было ожидать никакой помощи: некогда богатая вотчина Канвилей, благородной и большой семьи, предок которой сопровождал когда-то завоевателя за Ла-Манш, Олонд спал сейчас в надменном одиночестве, так как хозяева его находились чаще в Англии, чем в Котантене. Что касается двух ближайших маленьких поселков – Канвиль-ла-Рок и Сен-Ло-д'Урвиль, – то ни один доктор не счел нужным там обосноваться. Чтобы найти какого-нибудь, надо было бежать в Порт-Бай – одна миля! – или даже до Сен-Совер-ле-Виконт: две с половиной мили! Что делать, если в критический момент дела пойдут плохо? При одной лишь мысли об опасности у Гийома перехватывало горло…

Самым благоразумным было бы, конечно, отвезти завтра же Мари-Дус в город. В Шербург, например, где Жозеф Ингу с удовольствием позаботится о ней. Он проникся дружескими чувствами к Мари и охотно играл роль ангела-хранителя их трудной любви. Кроме пересылки писем, именно он брал на себя обязанность находить корабли, когда она возвращалась к себе, и опять-таки он встречал ее при каждом приезде. Гийом, впрочем, подозревал, что он испытывает побочное удовольствие от того, что играет эту роль посредника, так как не чувствовал, что должен сохранять лояльность по отношению к законной супруге, которая, как он прекрасно знал, не любит его.

Итак, Шербург? Почему бы и нет?.. Единственным недостатком было то, что там откровенно ненавидели англичан и всякая «леди» рисковала не встретить там большой симпатии. Тогда Кутанс? Но Мари окажется там совсем одинокой… В сущности, лучше всего был бы, наверное, Гранвиль. Кроме Вомартэнов, у Гийома там было уже много друзей…

Когда первая проблема будет решена и этап рождения пройден, необходимо позаботиться о будущем– ближайшем или отдаленном – ребенка, найти кого-нибудь надежного, кому можно было бы его доверить, потому что его собственный отец не мог им заняться, а от бабушки Вергор ожидать было нечего… Поглощенный своими думами, Гийом весьма рассеянно слушал немного бессвязную болтовню Мари-Дус, но вдруг наступило молчание, и он спустился на землю: будущая мама, сломленная усталостью последних дней и ночью, проведенной в ожидании цокота копыт, внезапно заснула с насаженным на вилку куском сладкого пирога.

Приложив палец к губам, он сделал госпоже Перье знак молчать, потом осторожно встал, взял, не разбудив, молодую женщину на руки, поднялся по лестнице и положил свою такую доверчивую ношу, которая прижалась к его плечу, на оставшуюся раскрытой постель. Но, когда он собирался уйти, Мари издала жалобный стон, в то время как ее руки вслепую искали его. Гийом улыбнулся и наклонился, чтобы поцеловать ее в приоткрытые губы.

– Я вернусь! – прошептал он.

Но она этого и слышать не хотела. Может быть, она не так уж крепко спала, поскольку, вздохнув, произнесла:

– Раздевайся и иди ко мне! Склонившись над ней, он прошептал:

– Это было бы неразумно! Ты изнурена, сердце мое, и я тебе только помешаю.

– Не…ет! – простонала она. – Мне холодно без тебя… а ты так хорошо умеешь меня согревать!

Мари-Дус потянулась и умоляюще взглянула на него.

– Тебе не стыдно? – сказал он смеясь. – Полумертвая и на седьмом месяце беременности ты хочешь еще заниматься любовью?

– Мммм!..

– Так вот, не рассчитывай на это! Я хочу тебя согреть, но только не таким образом…

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами:

– О, Гийом!.. Если очень осторожно?..

– Нет, чертовка! Слишком велик риск для тебя и для ребенка. Я сейчас приду к тебе, но хочу, чтобы ты спала…

Она была такой усталой, что почти не сопротивлялась. Едва Гийом растянулся подле нее, как Мари-Дус заснула, пристроившись, как в гнездышке, в его руках, положив голову ему на плечо. Он еще долго не спал, слушая ее ровное дыхание и думая о той ответственности, которая ложилась на него. В конце концов он все же закрыл глаза и присоединился к своей подруге во сне…

Было уже поздно, наступил вечер, когда они спустились в сад, чтобы вдохнуть аромат теплых и благоухающих сумерек. «Кузен Теофил» в изобилии и беспорядочно насажал между своим домом и речкой пионы, левкои, восточный мак, тюльпаны, молочай, а также пучки странного пурпурного укропа. На берегу реки камыш еще не цвел, но водяные лилии уже показывали кончики своих желтых и острых носиков. Действительно, сад на Олонде представлял собой достаточно хорошую уменьшенную копию Эдема, сделанную, чтобы очаровать двух влюбленных.

Прижавшись к Гийому, Мари с полуопущенными веками, вдыхала запахи сада, смешанные с более резкими запахами воды. После этого дня любви и отдыха счастье Мари-Дус почти полностью стерло, как это бывает у детей, тягостные часы, прожитые, чтобы его достичь. Счастье Гийома было менее забывчивым. Он слишком хорошо знал, что надо было принимать решение и что наступил момент поговорить об этом. Затем у него осталась бы одна ночь, чтобы ее убедить: на следующий день ему надо было возвращаться в Тринадцать Ветров, где его ждало важное дело. Обняв покрепче свою подругу, он повел ее в беседку, обвитую глициниями, которая находилась у воды, – настоящую прохладную гостиную, предназначенную для отдыха от тяжелого летнего зноя. В этот вечер здесь было восхитительно хорошо. Поцеловав ее, Гийом сказал:

– Я почти уверен, что вызову у тебя неудовольствие, моя дорогая, но прошу тебя поверить, что я хочу только добра тебе и нашему ребенку: ты не можешь здесь оставаться…

Она действительно была раздосадована и тут же заняла оборонительную позицию:

– Почему бы мне не остаться у себя, где мне хорошо и где меня окружают внимательные люди?

– Потому что Мари-Жанна Перье не акушерка и в случае необходимости было бы трудно найти тебе доктора. Я не могу остаться рядом с тобой, хотя очень бы хотел этого, и буду терпеть адские муки, если не буду уверен, что ты сможешь очень быстро получить самый лучший уход…

– И где, по-твоему, я смогла бы его получить?

– В Шербурге, например. Жозеф смог бы найти тебе квартиру рядом со своим домом. По соседству с ним живет хороший врач. Кроме того, расстояние между тобой и мной было бы менее длинным… У меня там дела, и я часто туда езжу. Мы могли бы чаще видеться…

Он думал, что этот последний аргумент способен перевесить чашу весов на его сторону, и был немного шокирован тем, что на Мари-Дус он не произвел никакого впечатления.

– Я не люблю города вообще, а Шербург в частности: там в настоящий момент царит смута, которая мне не нравится. Здесь я вполне счастлива, даже когда тебя нет, потому что все здесь мне говорит о тебе, о нас. Я хочу, чтобы мой ребенок родился там, где был зачат, в этой кровати, где мы любили друг друга. Нет акушерки, нет доктора? Что за дело? У меня отличное здоровье…

– Самые крепкие женщины не могут знать, появится ли какая-нибудь опасность…

Она беззаботно пожала плечами:

– Ты забываешь, что я канадка. В наших лесах индианки рожают безо всяких там историй. Обычно на следующий день после родов они водворяют новорожденного себе на спину и идут рубить лес. Бесполезно настаивать, Гийом! Я никуда не двинусь отсюда.

– Ты очень огорчаешь меня, Мари. Ты хочешь, значит, чтобы я был несчастен?

Она рассмеялась тем здоровым и веселым смехом, который воскрешал в памяти Гийома маленькие водопадики Валь-де-Сэра:

– Не хлопочи так! Ты ни капельки не будешь несчастен. Роды должны состояться где-то на праздник Святого Иоанна Летнего. Я надеюсь, ты приедешь?

– Я буду, ты можешь быть в этом уверена, но если ребенок появится раньше?

Она снова засмеялась:

– Я попрошу тебя предупредить, вот и все. Это совсем просто! К тому же я буду не одна: кроме госпожи Перье, которая, как всякая сельская жительница, должна иметь некоторый опыт, скоро ко мне присоединится Китти. Ты увидишь, мы отлично справимся!

– Предположим! Ты уже виделась с доктором?

– Зачем? Ничего не отличается от того, что я уже знаю: ты забываешь, что у меня двое детей. Этот ведет себя так же, как и предыдущие.

Гийом встал и подошел к самому берегу. Он был недоволен Мари-Дус и самим собой.

– В любом случае тебе нужна будет кормилица, а здесь совсем не просто ее найти, ведь здешние женщины помогают своим мужьям в рыбной ловле и ведут суровую жизнь.

– Но я и не хочу ее! – запротестовала молодая женщина и с очаровательным бесстыдством обнажила свои пышно распустившиеся груди. – Посмотри! Я уверена, что у меня будет столько молока, сколько необходимо…

Растроганный этой лихостью, этой веселой смелостью, Гийом вновь опустился на колени перед Мари-Дус, чтобы самому закрыть между двумя поцелуями кружева, которые она только что распахнула.

– Какой же ты можешь быть упрямой, сердце мое! Но я не в силах бороться с тобой. Ты останешься здесь, по крайней мере до рождения ребенка, а я посмотрю, что смогу сделать, чтобы помочь тебе…

– Как это до рождения? А что, ты думаешь, я после этого буду делать: брошу мою малютку и вернусь в Англию? Я только что сказала тебе, что хочу выкормить его сама: для этого требуется несколько месяцев не трогаться с места. Притом, хочу сразу тебе сказать, у меня нет ни малейшего намерения возвращаться в Лондон.

– Ты хочешь остаться здесь? – воскликнул ошеломленный Гийом.

– Другие здесь жили до меня, и нет места в мире, где бы мне так нравилось!

– Но наконец… твои привычки… твои дети? Ты не хочешь их вновь увидеть?

– Во всяком случае, не сейчас! Они не поняли бы и, может быть, даже начали бы меня презирать…

– Ты думаешь, они будут тебя больше уважать, если ты их совсем оставишь?

Улыбка Мари-Дус говорила об этом больше, чем целая речь, однако она добавила, вздохнув:

– Я не уверена, что они вообще это заметят. Бабушка для них значит намного больше, чем я: она обеспечивает им удовольствия светской жизни, которую я не люблю. Они очень хорошо поняли, что с моими «деревенскими вкусами» я захотела сохранить нормандский дом, но у них нет ни малейшего желания в него приезжать.

– Ты от этого страдаешь?

– Я страдала. Сейчас намного меньше, но ты можешь понять, почему вот этого,– она нежно погладила свой округлый живот, – я хочу сохранить и воспитать сама.

– Я помогу тебе в этом всеми силами, – сказал растроганный Гийом, – но существует все же реальность, которую ты должна принимать в расчет. Эта страна, терзаемая подземными течениями, рискует стать опасной. Каждый день я отдаю себе в этом отчет все больше. Я не один, так как знаю замки, где подумывают об эмиграции, хотя район еще достаточно спокоен.

– Почему бы ему не остаться таковым?

– Есть некоторые признаки. С тех пор как в начале этого года выбрали муниципалитеты в городах и поселках, головы приходят в возбуждение от одного только слова «свобода», за которым иногда проскальзывает слово «реванш». На днях один молодой пахарь с гордостью показал мне черенок заступа, на котором он вырезал имена Мирабо и Лафайета.

– Значит, он умел писать, твой пахарь? Это достаточно редко.

– Я не уверен в этом до конца, но кто-то должен был сделать это за него… Как говорит Жозеф, который тщательно следит за событиями в Париже, через некоторое время может стать опасным, если ты дворянин, священник или иностранец. А ты – англичанка…

– Никоим образом!

– Но в паспорте-то у тебя записано другое, и я был бы спокойнее, если бы ты согласилась, до того как большие сентябрьские волны затруднят переезд Дерута, чтобы я отвез вас обоих на Джерси. Отсюда это очень быстро. Если ребенок родится в конце июня, ты уже совсем оправишься и сможешь там спокойно пережидать, когда покончат с этой революцией. За домом же присмотрит Перье…

Думая, что все прозвучало убедительно, Гийом очень надеялся, что выиграл эту партию. Поэтому он был глубоко разочарован, когда Мари-Дус твердо заявила:

– Об этом не может быть и речи! Никакая человеческая сила не заставит меня поехать на этот остров. Даже ты!

– Но почему же?

Легонько оттолкнув своего возлюбленного, Мари-Дус, которая не была уже столь кроткой, встала и быстрым шагам отправилась к дому. Гийом, разумеется, пошел за ней:

– Послушай, сердце мое, просто это один из капризов, какие случаются у будущих матерей. Почему ты не хочешь поехать на Джерси? Хоть эта земля и английская, но место очаровательное.

Она остановилась и обернулась к нему:

– Это не каприз, и я не хочу туда ехать. Не спрашивай у меня, по каким соображениям, я тебе все равно не скажу! Это место принадлежит к периоду моей жизни, который я желала бы забыть. И надеюсь, тебе этого будет достаточно… Вспомни о нашем договоре!

Действительно, когда они вновь встретились, то заметили, что воспоминание о некоторых эпизодах из прошлого того и другого могло породить поводы к разногласию, и тогда они решили не задавать больше друг другу вопросов, касающихся тех лет, когда их разделяло полмира. Они подписали этот договор чистосердечно и по взаимному согласию, хотя это не мешало Гийому гореть желанием отступить от него. Что могло быть такого на этом мирном и достаточно провинциальном острове Джерси, что так сильно не понравилось Мари? Весь остаток вечера он думал об этом и искал способ обойти затруднение. Напрасный труд: при одном лишь упоминании о Джерси Мари замыкалась в себе, как устрица. Надо было отступить. По крайней мере на этот раз…

К тому же другая тревога овладела Гийомом: когда он докуривал последнюю трубку, примостив ноги на подставке для дров в камине, в комнату вошла госпожа Перье, затем подошла к лестнице, чтобы послушать, что происходило наверху, вернулась к Тремэну.

– Мне надо с вами поговорить, сударь,– произнесла она сдержанным тоном. – Я хотела бы знать, какие меры вы собираетесь принять в интересах здоровья госпожи?

Озабоченное выражение лица старой женщины еще больше, чем ее слова, встревожили Гийома.

– Вы считаете, что ее состояние здоровья требует особых мер?

– Вне всякого сомнения! Я знаю, – Мари мне сказала об этом, – что она хочет рожать здесь, и ответственность за роды будет лежать только на мне…

– И это вас тревожит?

– Даже больше! Силы у меня уже не те, что были и, кроме собственных, я даже никогда не присутствовала при родах.

Внезапно нахмурившись, Тремэн выбил свою трубку в камин, затем поднялся, чтобы положить ее на колпак над камином:

– Все же это не первая женщина, которая будет рожать здесь? Здесь должна быть по крайней мере повивальная бабка? Что касается врачей, я знаю…

– Есть одна в Порт-Бай… только это самая отъявленная сплетница, которую я знаю. На десять миль в округе нет более болтливого языка, чем ее.

– А!

– Кроме того… хотя госпожа и утверждает, что все пройдет наилучшим образом, потому что она отлично себя чувствует, я не уверена, что придерживаюсь того же мнения.

Действительно, казалось, что с самого приезда леди Тримэйн испытывала некоторое недомогание, которое трудно было приписать только лишь неудобствам, связанным с переездом по бурному морю.

– Я намеревался, – сказал Гийом, – отвезти ее в Шербург, но она не хочет. Не могу же я везти ее силой.

– Тем не менее это было бы разумно. Она так счастлива вас видеть, что забыла свои тревоги, но от этого они не перестают быть реальными, насколько я знаю. Возможно, я и ошибаюсь.

– Простого сомнения уже достаточно, и вы правильно сделали, что предупредили меня. Ваш сын вернулся?

– Уже давно!

– Скажите ему, что он мне опять понадобится. Мы уедем завтра утром до рассвета. Надеюсь, я смогу прислать человека, который в состоянии нам точно сказать, на что рассчитывать!

Мысль о решении проблемы только что родилась у Тремэна. Единственно возможная, чтобы сохранить секрет, который ни в коем случае не должен был достичь Тринадцати Ветров: если бы мадемуазель Леусуа согласилась заняться Мари-Дус, это было бы спасением, но ничто не гарантировало, что она согласится. Во всяком случае, это означало, что Гийом должен будет отложить в сторону свою гордость… Но сейчас он так боялся за Мари.

Задолго до рассвета они с Жилем Перье отправились в путь по дороге, ведущей на восток. В Валони Гийом остановился в трактире «Большой Турок», чтобы сытно поесть, в чем срочно нуждались оба всадника, и чтобы заказать дорожную карету, которая должна была на следующий день чуть свет отправиться в Сан-Васт и взять там старую мадемуазель. Жиль будет ждать ее на постоялом дворе и затем отвезет в Овеньеры. Оставалось узнать, согласится ли она…

Когда, ведя Али под уздцы, Гийом перешел через ров, живую изгородь из тамариска и толкнул, наконец, барьер, закрывающий вход в дом повитухи, у него осталась лишь видимость его замечательной уверенности в себе, возможно дерзкой. Мадемуазель Леусуа его, конечно, любила, но между этим и тем, чтобы принять не моргнув глазом его признание в наличии любовницы и будущего внебрачного ребенка, была большая пропасть!

В любом случае отступать было слишком поздно: старая мадемуазель была у себя, о чем свидетельствовала открытая дверь, через которую можно было слышать, как она отчитывает свою кошку Жирофле, виновную в том, что забросила охоту на мышей ради более соблазнительных чар большой миски простокваши. Появление Тремэна вполне естественно отразилось в заключительной части ее речи:

– Видишь, негодница, вот Гийом, который уже совсем готов отвезти тебя в Тринадцать Ветров. Он тебя запрет на конюшне, где тебе придется ловить мышей, если ты проголодаешься!

– Ну вот, Анн-Мари, хорошую же репутацию вы создаете моему дому! Клеманс, которая считает своим святым долгом, чтобы ни собаки, ни кошки там не чахли, была бы возмущена!

По-видимому, Жирофле не очень-то боялась гостя: влюбленно потершись о его пыльные сапоги, она прыгнула ему на руки, где ее рыжая масть смешно контрастировала с мощной яркой гривой цвета красного дерева этого надежного друга. Мадемуазель Леусуа рассмеялась, потом, посмотрев на Тремэна поверх очков в железной оправе, с которыми она больше не расставалась, спросила:

– Откуда ты такой явился, мой Гийом? Должно быть, ты прибыл издалека, ведь между твоим домом и моим нельзя собрать столько пыли?

– Я приехал с западного берега, и я… мне надо поговорить с вами об одном важном для меня деле… серьезном деле!

Она посмотрела на него внимательнее, отметив углубившиеся морщины на лбу и вокруг тонкого и жесткого рта. Мадемуазель Леусуа слишком хорошо знала Тремэна, чтобы не удивиться этому нерешительному, даже смущенному предисловию, но она не позволила себе никакого замечания, а только предложила:

– Хочешь стакан сидра? Ты, вероятно, хочешь пить.

– Пожалуй да. Благодарю вас.

Она вышла ненадолго, затем вернулась с горшочком свежего сидра и маленькими фаянсовыми чашками с фигурками. Наливая, мадемуазель Леусуа бросила быстрый взгляд на своего гостя:– Видно, тебе не по себе? У тебя плохая новость? Или ты хочешь попросить о чем-то очень важном?

Гийом не удивился. Он всегда звал, насколько эта старая женщина, беспрестанно склоненная над страданиями, смертью и жизнью, обладала даром проницательности, граничащей иногда даже с чем-то вроде пророчества.

– И то, и другое сразу! – выпалил он.– Я нахожусь в затруднительном положении и нуждаюсь в вашей помощи.

– Ты не застал меня врасплох. Я чую неприятность еще с прошлого вечера. Для человека, который только что покрестил своего первого сына, у тебя был слишком озабоченный вид. И потом я слышала, что ты уехал из Тринадцати Ветров ночью. Этот несчастный случай на шахте в Картерэ так серьезен?

Гийом изумленно посмотрел на нее:

– Невероятно! Возможно ли в этой чертовой стране сохранить секрет!

– О, случается, но если бы ты не хотел, чтобы тобой интересовались в районе, ты должен был действовать более скромно. Твой красивые дом – это своего рода вызов, поэтому не удивляйся, что все интересуются, что там происходит. А теперь расскажи-ка мне свою историю!

Сказав так, она вновь налила Гийому, выпила сама хороший глоток, потом удобно устроилась в своем деревянном кресле с красными подушками, скрестила на животе руки в позе, полной ожидания. Будучи истинной нормандкой, Анн-Мари Леусуа болтала мало, но обожала слушать, как рассказывают о себе другие. С этим же человеком можно было надеяться на что-то интересное…

Выражение ее лица, как бы слегка предвкушающее лакомство, рассердило Гийома, который бросил:

– Сейчас преподнесу! Потом я вам дам все объяснения, какие вы захотите, но вот в нескольких словах мое положение: три года назад случай свел меня с той, кто была в детстве моей большой любовью, которую я никогда не мог забыть. Судьба любит различные проделки, и вот она стала моей невесткой. Леди Мари Тримэйн сейчас вдова этого предателя Ричарда. Она получила в наследство маленький дом около Порт-Бай, там мы с ней и встретились вновь. Она также не переставала меня любить. Только в настоящее время она ожидает ребенка, и у нее нет никого, кроме меня, чтобы позаботиться о ней…

Молчание, которое обрушилось на приятную комнату, так весело озаренную старинным фаянсом, имело вес пушечного ядра, которое, казалось, попало старой женщине прямо в грудь. Она открыла рот, будучи не в состоянии издать ни звука, с совершенно прервавшимся дыханием. Ее лицо, сначала пунцовое, потом мертвенно-бледное, привело в ужас Гийома. Порыв бросил его к ногам Анн-Мари, но она резко оттолкнула его:

– Оставь меня в покое! Пойди принеси мне лучше моей яблочной водки. И расскажи об этом подробнее. Твои новости действительно заслуживают объяснения…

– Я ничего от вас не скрою. Все началось очень давно в Квебеке. Я был тогда семилетним мальчишкой. Мари было ровно четыре, когда я увидел ее в первый раз…

Он говорил долго и с нарастающим пылом, защищая, не отдавая себе отчета в этом, но страстно, дело, которое было так близко его сердцу…

– Я не пытаюсь найти оправдание своим поступкам, – вздохнул он в заключение. – Все это должно вам глубоко не нравиться, но вы моя единственная надежда…

По тому взгляду, который она на него бросила, Гийом понял, что слишком далек от того, чтобы привлечь ее на свою сторону. Никогда еще он не видел у нее такого сурового лица и особенно взгляда, где не блестел больше огонек юмора, который он так любил…

– А твоя жена? – произнесла она, почти не разжимая губ.

– Что моя жена?

– Да. Агнес! Какое место займет она в этом красивом романе? Ты ее забыл, стер из памяти? Или скорее нет, не забыл ее, но нашел идеальное решение: ты и ей тоже подарил ребенка. Ее беременность развязывала тебе руки. Вы совершенно все одинаковы!

– Я сделал ей ребенка, когда она этого захотела! – закричал Гийом, которому начала надоедать роль просителя.– В течение месяцев она держала меня на расстоянии, потому что боялась снова забеременеть. Но она вернулась ко мне, когда я перестал к ней приближаться. Во всяком случае, Мари-Дус не могла ей мешать: она живет в Лондоне и приезжает только два раза в год. И за двенадцать миль отсюда.

– Она жила, но, если я тебя правильно поняла, она рассчитывает теперь остаться. Она хочет воспитывать своего ребенка в этой стране… и бьюсь об заклад, что ты будешь встречаться с ней намного чаще!

– Я отец этого будущего младенца! Надо же все-таки, чтобы я им занимался! При условии, что он будет жить, а в этом я не уверен, если вы откажетесь осмотреть его мать и помочь ему увидеть свет.

– В этом нет никакого сомнения: я отказываюсь!

– Вы акушерка! Вы не имеете права уклоняться от просьб тех, кто настойчиво просит вашей помощи!

– Действительно… если бы я была одна в Котантене, но, слава Богу, здесь существуют другие и, если ты немножко постараешься, ты их найдешь.

– Я в этом не сомневаюсь, но мне нужна скромная женщина, которая не пойдет сплетничать повсюду! Вас же я считал своим другом!

– Я являюсь им и для твоей жены, и я выбираю себе лагерь: ее! Что касается твоего превосходного секрета, то если эта… леди упорно добивается остаться по эту сторону Ла-Манша, он быстро дойдет до Тринадцати Ветров! Можешь ты себе представить тогда реакцию Агнес? Что, ты думаешь, она будет делать?

– Я совершенно не знаю, и вот почему вы мне нужны: именно чтобы ее сохранить! Верите вы мне или нет, но я ее все еще люблю!

– И ее тоже? Какое покладистое сердце! И правда, вы очень хорошо устраиваетесь в ситуациях подобного рода, вы, мужчины… Ты не портишь коллекции!

– Я не знаю, как вам объяснить! Агнес представляет все настоящее и все будущее, Мари-Дус– прошлое, которое мне безгранично дорого… безгранично драгоценно, но она есть также настоящее, которое я обожаю!

– Посмотрим в лицо сложившимся обстоятельствам! Если тебе надо будет выбирать?

– Бывает, когда выбрать невозможно! Я не могу… и не хочу отказываться ни от одной, ни от другой!

– Тогда ты откажешься от меня! Я не буду тебе помогать в создании второй семьи.

– Речь об этом и не идет. Агнес моя жена, и останется ею. Мари-Дус никогда не пыталась занять ее место!

– До настоящего времени, во всяком случае! Как только Мари станет матерью твоего ребенка, она может изменить свою точку зрения. Если она так стремится жить во Франции, то, конечно же, с задней мыслью.

– Вы говорите с предубеждением, поскольку не знаете ее! Несмотря на свой возраст, это ребенок: ее сердце и ум чисты! Согласитесь поехать посмотреть ее завтра, а я обещаю вам сделать невозможное, чтобы убедить ее обосноваться далеко отсюда.

Устав столько говорить, Гийом дал молчанию воцариться между ним и мадемуазель Леусуа. Она раздумывала, и ее посетитель решил, что лучше было дать ей передышку, чтобы она осознала последствия категорического отказа… Тремэн понимал точку зрения старой мадемуазель; он знал, что, доверяя ей свою проблему, он ранит любовь, чересчур полную восхищения, которую она испытывала к нему, но уже очень давно он считал ее своей второй матерью, а кому же довериться, если не этому сердцу?

Через некоторое время она подняла голову.

– Хорошо, – произнесла она наконец. – Я поеду… Она остановила рукой порыв благодарности Гийома:

– Подожди!.. Я съезжу только один раз, чтобы осмотреть эту женщину, но я не вернусь туда больше: у меня не тот возраст, чтобы скакать через всю страну и трястись по плохим дорогам. Рассчитывать же на то, что я там останусь, нечего! Есть еще люди, которые нуждаются во мне, и у меня нет ни малейшего желания жить вместе с твоей любовницей. А то я не смогла бы больше смотреть Агнес в глаза. Тебе надо будет подыскать кого-нибудь другого для принятия родов.

Наполовину разочарованный, наполовину удовлетворенный этой полупобедой, Гийом хотел подойти к ней, чтобы обнять, но мадемуазель Леусуа отстранилась от него:

– Я не хочу твоей благодарности. А сейчас уходи!

– Вы возьмете карету, которая приедет завтра?

– Да. И пусть тебе этого будет достаточно!

Не настаивая, Гийом вышел, пошел за лошадью, которую оставлял всегда во фруктовом саду, примыкающем к палисаднику. Он уже почти вышел на улицу, когда мадемуазель Леусуа появилась на пороге двери:

– Она приедет в котором часу, эта карета?

– В семь часов! Я выбрал самую комфортабельную…

Мадемуазель Леусуа согласно кивнула, затем вошла в дом. Гийом повернулся к Али, чтобы прыгнуть в седло. Он чувствовал себя неловко, глубоко униженным и главным образом очень несчастным: потерять уважение и, может быть, любовь своего самого старого друга было горько для него, но она была единственной, умению которой он полностью доверял. Надо было довольствоваться тем, на что она согласилась. Его последней надеждой, очень слабой, однако, было то, что Мари-Дус удастся завоевать ее расположение и смягчить сердце, которое не желало открываться. Разумеется, сделать это чрезвычайно тяжело!

Поглощенный своими думами, он не заметил присутствия близнецов Амель, сидящих на обочине канавы, которые были одновременно укрыты изгородью и стеной дома. Адель и Адриан посмотрели вслед Тремэну, поскакавшему галопом в направлении Кетеу, откуда он собирался поехать в сторону Ла Пернель и Тринадцати Ветров.

– Любопытно, – произнес Адриан своим пронзительным и медленным голосом, – что он не поехал в сторону Ридовиля.

– Может быть, он не возвращается к себе… Или же ему не хочется ехать через Сен-Васт. Но не это самое интересное! Что, по-твоему, значит эта история с каретой, которая должна приехать за Анн-Мари? И куда она поедет?

– Может быть, она потеряла кого-нибудь, или он хочет представить ее друзьям?

– Друзьям, которым понадобилась повивальная бабка? Хочешь, я скажу, Адриан? Ты должен будешь прийти сюда утром к службе. Если тебя увидят, ты можешь сказать, что едешь в Морзалин помочь Бюто справиться с вишней… И ты сможешь также спросить у Анн-Мари, куда она направляется…

Адриан согласился с сестрой, и на следующий день немного раньше условленного времени он уже бродил около кузницы братьев Креспэн, соседей мадемуазель Леусуа. Его ожидание было вознаграждено: он увидел, как приехала карета, в которую старая женщина забралась с большой сумкой из штофа в руках, предварительно тщательно закрыв дверь своего дома.

Занятые своей шумной работой, Креспэны даже не слышали стука обитых железом колес. К тому же они не очень-то любили Адриана Амеля и не хотели, чтобы он задерживался. Того же это отношение устраивало, и он незаметно отошел, когда карета уехала, и побежал в Ридовиль, куда он прибыл запыхавшись и с «колотьем в боку», из-за которого не мог дышать.

– Итак? – нетерпеливо спросила сестра, которая убивала время тем, что шила себе юбку. – Что ты видел?

– Дай мне… отдышаться! Старуха уехала с багажом в карете, нанятой в «Большом Турке» в Валони. Я узнал кучера Фелисьена…

– Тогда знаешь, что тебе надо сделать? Через несколько дней ты повезешь в Валонь устрицы и останешься там до тех пор, пока тебе не удастся вытянуть что-нибудь из Фелисьена…– Ну вот! Ты знаешь, сколько это все будет стоить? – возразил Адриан, который был откровенно скуп, когда речь. шла не о тратах в кабаке. – И потом у меня есть работа в муниципалитете, – добавил он со значительным видом.

Его сестра нахмурила брови.

– Меня не деньги волнуют, а то, что, если я тебе их дам, ты вполне способен все пропить… Но ты прав: ты очень занят, тогда как мне нечего особенно делать. Я поеду сама!

И когда три дня спустя мадемуазель Леусуа вернулась, Адель Амель принарядилась и в свою очередь направилась по дороге в Валонь в тележке торговца морской рыбы.

Глава III МАРИ-ДУС

В то время как Адель Амель, подталкиваемая ревностью, тем более лютой, что она вынуждена была ее скрывать, бросилась по следу тайных любовных похождений Тремэна с терпением и упрямством грифа, Гийом, возвратившись домой, проявлял нетерпение в ожидании новостей от Мари-Дус, не осмеливаясь, однако, поехать к мадемуазель Леусуа, настолько ее пренебрежительное осуждение еще жгло его. Он надеялся только встретить их «случайно» – мадемуазель, саму ее повозку и осла – по дороге на какую-нибудь ферму или к какому-нибудь дому, где бы нуждались в ее услугах.

Его надежды сменялись тревогой, хотя по мере того как шло время, первые все же брали верх. Если бы было что-то серьезное, акушерка, обладая профессиональной добросовестностью и подлинным милосердием, предупредила бы его… В конце концов по истечении десяти дней он не выдержал, оседлал лошадь и поехал в Сен-Васт под предлогом встретиться там с новым мэром по поводу большого праздника, которым, как и по всей Франции, должна была быть отмечена годовщина взятия Бастилии. Действительно, чиновник муниципалитета, зная хозяина Тринадцати Ветров как человека, от природы открытого новым идеям и всегда стремящегося улучшить судьбу ближнего, хотел встретиться с ним в надежде получить от него финансовую помощь. Решив предоставить ее – при условии, однако, что его щедрость не дойдет до ушей его жены, – Гийом не рассчитывал долго задерживаться в городской ратуше, весьма близкой соседки старой мадемуазель. Так как это был рыночный день и проходил он перед окнами муниципалитета, Гийом был почти уверен, что в тот или иной момент заметит большой чепец из накрахмаленного муслина, неизменно украшенный фиолетовым бантом, который всегда отличал Анн-Мари от ее современниц. Случаю было угодно, чтобы Гийом очутился нос к носу с ней в тот момент, когда он слезал с лошади возле клеток торговки домашней птицы и отдавал повод мальчишке вышеназванной торговки.

Не желая придавать значение ее нахмуренным бровям, в которых не было заметно поощрения, Тремэн поздоровался с ней как всегда, потом взял ее за руку не допускающим возражений жестом, которому она не могла противиться, не вызвав урагана пересудов, и отвел ее в сторону:

– Как так получается, что мы не видели вас в доме со дня крестин Адама? Агнес волнуется и…

– И ты хотел бы узнать новости? Но надо было приехать за ними, мой мальчик.

– Чтобы вы выставили меня вон, как вы чуть было не сделали в тот раз?

– Уж не боишься ли ты меня?

Поверх очков она внимательно посмотрела прищуренными глазами на узкое, загорелое лицо Тремэна и залилась негромким смехом:

– Честное слово, именно так! Ты меня боишься!.. Вот и хорошо! Жаль, что этот страх не пришел к тебе пораньше! Пройдемся немного! У меня есть дело недалеко, а у тебя редкий талант – как только где-нибудь показывается твой длинный нос, уши всех кумушек поворачиваются в твою сторону!

Они сделали несколько шагов в указанном направлении мирной походкой гуляющих людей: он – размахивая шляпой, которую держал в руке, она – не сводя глаз с хорошо начищенных носков его ботинок.

– Я предполагаю,– начал Гийом, – что у вас не слишком плохие новости? В противном случае вы бы меня предупредили?

– Ты правильно предполагаешь. Она совершенно здорова, твоя прекрасная англичанка, и нет ни малейшей причины опасаться чего бы то ни было…

– Во-первых, она не англичанка, а во-вторых, я хотел бы знать, почему тогда мамаша Перье казалась такой взволнованной?

– Каким же ты можешь быть простаком! Ты не понял, что эта женщина, которая в другом отношении кажется мне заслуживающей доверия, не имеет ни малейшего желания брать ответственность на себя одну? Кроме того, даже если ты это отрицаешь, она боится, как бы постоянное присутствие «леди» не принесло ей вреда в районе, где и так много невзгод, где умы начинают бродить. И потом… она слишком красива, эта Мари, и несмотря на то, что дом ее на отшибе, ты можешь не сомневаться, что очень много людей интересуются «дамой из Овеньер», как все говорят!

– Почему же вместо того, чтобы волновать меня по поводу ее здоровья, Мари-Жанна не сказала мне обо всем этом?

– Потому что женщины лучше понимают женщин. Но я искренне думаю, что, как только ребенок родится, лучше будет их удалить, – его мать, его самого и субретку, которая приехала в то время, как я была там. Настоящая англичанка, эта Китти, и притягивает взгляд почти так же, как ее хозяйка! Госпоже Перье не понравился мужчина, который проводил ее до дома, а также его манера задавать вопросы, шныряя повсюду глазами… Если ты хочешь, чтобы я продолжала тебе помогать, тебе надо встряхнуться, Гийом, и дать почувствовать свою власть… Удали твою подругу, или, боюсь, вам не избежать катастрофы!

Она казалась сильно взволнованной, но из всего, что она сказала, Тремэн понял только одно: она согласилась драться на его стороне.

– Вы действительно хотите нам помочь? Это правда?

– При условии, что ты мне пообещаешь сделать все возможное, чтобы отвести опасность, которую представляет ее присутствие…

– Я вам это обещаю. Однако я не могу ее ранить. Вы не представляете, что она для меня значит…

– Почему же! Теперь, когда я с ней познакомилась, то очень хорошо представляю!.. – вздохнула старая женщина.

– Вы вернетесь туда к началу родов?

– Нет, но я найду тебе кого-нибудь, кто сделает это не хуже меня и сумеет держать язык за зубами. У меня есть старая подруга в Брикебеке. Она почти больше не практикует, но согласится остаться там столько, сколько надо. Я дам тебе письмо для нее, которое ты ей отвезешь, а потом сам и проводишь ее куда надо. Надеюсь, ты не поскупишься, ведь она небогата…

Мадемуазель Леусуа со своей огромной корзиной в руках неторопливо продолжала свой путь под любопытными взглядами соседей, Гийом степенно шел с ней рядом, чувствуя, что огромная тяжесть свалилась с его души. Все знали его в Сен-Васте, и за редким исключением жители уважали и даже любили его, так как несмотря на удачу, сопутствующую ему в жизни, он никогда не забывал своего деда – старого Амеля, который работал когда-то на соляных копях, и никогда не стеснялся своего происхождения. То, что он почтительно ухаживал за старой дамой, единодушно уважаемой во всей округе, также не могло не вызвать к нему симпатии простых людей. Тем более что Потантен и мадам Белек уже давно работали в Тринадцати Ветрах Прогуливаясь неторопливо в компании пожилой дамы, Гийом снисходительно сносил шуточки в свой адрес со стороны молодых женщин и даже девушек, сердца которых начинали трепетать, а щеки заливал румянец, если он отвечал им улыбкой.

Вернувшись домой, мадемуазель Леусуа тут же принялась за обещанное письмо, с которым ознакомила и Гийома, сопроводив некоторыми комментариями. Он молча слушал ее, но когда она посыпала песком и складывала вчетверо исписанный листок, он вдруг спросил:

– Раз уж вы решились мне помогать, почему вы заставили меня так долго томиться в неизвестности? Если бы я сам не приехал сегодня утром…

Впервые за время их долгой беседы она улыбнулась ему своей лукавой улыбкой, которая так нравилась Гийому:

– Я и сама собиралась зайти к тебе сегодня! Мне стало уже казаться, что ты слишком медлишь, а у нас не так много времени, чтобы растрачивать его впустую.

– А не могли бы вы прийти пораньше?

– Разумеется, нет! Ты заслуживаешь того, чтобы хорошенько тебя проучить. Вот, возьми это письмо, – сказала она, протягивая ему листок бумаги, но не сразу выпуская его из рук. – Не забывай, я помогу тебе при одном условии. Я не стану скрывать, что, соглашаясь помочь тебе, я думаю прежде всего о твоей жене и твоих детях! Нужно – ты слышишь? – просто необходимо, чтобы леди Тримэйн уехала сразу же, как только она разрешится от бремени. И как можно дальше от Тринадцати Ветров!

– Мне будет очень трудно выполнить это условие. Она – у себя дома в Овеньере. А о том, чтобы она вернулась к своей матери, не может быть и речи.

– Я знаю! Но разве на земле нет другого места, кроме Англии и Котантена? А Франция, Швейцария, Италия, Голландия? К тому же ты достаточно богат, чтобы обеспечить им достойное содержание, где бы они не находились, там, где им захочется жить, – ей и ее ребенку…

Она сняла очки, положила их на столик перед собой и осторожно протерла усталые глаза:

– А теперь, тебе пора уходить! Надеюсь, тебе не составить труда нанять коляску на почтовой станции в Брикебеке…

Гийом склонился над ней, чтобы поцеловать на прощание. На этот раз оба не оттолкнула его и даже прижалась на мгновение к его плечу, прежде чем вернуть ему поцелуй:

– Просто представить себе не могу, что же такое тебе надо совершить, чтобы я смогла по-настоящему на тебя рассердиться! Твое несчастье заключается в том, что женщины просто не в силах противостоять тебе… Ах! Чуть не забыла: ты не должен ездить туда постоянно. Проводишь мадемуазель Лёду, а потом тебе сообщат, когда можно будет еще приехать!.. Обещай мне это!

Разве можно поступить иначе, когда ты испытываешь признательность к кому-либо! Конечно, Гийом дал обещание, а затем поспешил вернуться к себе, не забыв перед этим заскочить в мэрию и исполнить кое-какие обязанности в качестве муниципального служащего… В тот же день после обеда он поспешил в Брикебек, заявив, что его срочно вызывают в Гранвиль: как раз накануне он получил письмо от своего друга Вомартена. Оно было как нельзя кстати, так как его можно было использовать как предлог, хотя в письме и не содержалось ничего подобного – только рассказ о каких-то семейных делах и кое-какие счета. Благодаря ему Гийом мог надеяться провести целых два дня с Мари-Дус. Забыв всякую предосторожность, он грезил только теми несколькими мгновениями счастья, которые он намеревался украсть у судьбы…

14 июля этого восхитительного 1790 года, напоенного надеждой, вся Франция пышно праздновала день Коммуны. В Париже помпезное празднество по этому случаю было организовано на античный манер: нескончаемые вереницы молодых девушек, одетых в белые одежды и увенчанных цветами, пели гимны во славу Отечества во время торжественного богослужения, которое проводил знаменитый Талейран-Перигор, известный в то время как епископ Отенский. Пока тысячи зрителей под лучами палящего солнца проливали по этому поводу нескончаемые слезы умиления, в Валони новая Национальная гвардия принимала присягу при пронизывающем насквозь северном ветре, который был готов разорвать на части развевающиеся флаги. В Шербурге было еще хуже: приходский священник церкви Пресвятой троицы отважился при шквалистом ветре служить мессу перед алтарем, укрепленным на земле на четырех опорах, словно мачта корабля, установленного посередине верфи в Шантрейде. Автор этого блестящего проекта заботливо предусмотрел четыре перильца, ведущие к вышеописанному алтарю, которые были украшены цветами, но оказались совершенно бесполезными. Подобное сооружение являло собой пример героизма и должно было надолго запечатлеться в памяти обитателей хижин, но Жозеф Энгуль при виде всего этого чуть не умер со смеху. Ко всему прочему примешался дождь, и иллюминации, которая, как предполагалось, должна была вспыхнуть и осветить город при первых звуках канона, хватило ненадолго.

Похожие трудности обнаружились и в Сен-Васте. Хотя намерения были более скромными, и алтарь во славу Отечества, установленный в Потери, в самом сердце городка, представлял гораздо меньшую опасность для жизни зрителей и участников праздничной церемонии, было очень сыро, так как ливень не прекращался ни на минуту. Мужественный хозяин имения Тринадцать Ветров и близлежащих строений Тремэн, отсутствие которого могло бы быть плохо расценено, согласился, правда не без колебаний, мокнуть под проливным дождем в своем прекрасном камзоле из тонкого зеленого драпа с золочеными пуговицами, слушая пение местных девственниц, одетых во все белое. Все было довольно мило, но Гийому показалось, что было бы лучше, если бы девушки во время пения своих гимнов не разбрасывали бы пригоршни мокрых лепестков, так как большая часть их, вместо того чтобы ссыпаться на алтарь, разносилась во все стороны ветром. Это зрелище было причудливо, но несколько утомительно. Что же до дерева Свободы, которое было посажено утром того же дня, то ко времени праздника его ветви опасно поникли. Впрочем, все были счастливы и веселились, что радовало Гийома…

Новые времена, отменяя старые привилегии, привнося в жизнь больше справедливости и стараясь тем самым устранить неравенство, могли бы стать прологом к лучшему будущему для молодежи, перед которой открывались прекрасные перспективы. Если бы революция смогла уберечь себя от злоупотреблений, она была бы полезна обществу, но сможет ли она сделать это? Глядя на Адриана Амеля, щеголявшего на площади перед муниципалитетом, нацепив трехцветные повязки, Тремэн испытывал в этом некоторые сомнения: этот пижон источал лишь язвительность и обозленность, поэтому Гийом начал уже сожалеть о том, что в свое время способствовал тому, чтобы он и его сестра поселились в Ридовиле – слишком уж это близко от Тринадцати Ветров. Адель внушала ему сострадание, жалуясь на то, что ее мать издевалась над ней. Но в настоящее время старая Симона Амель, совершенно разбитая параличом после того, как однажды в январе случайно упала в море, жила, всеми покинутая, на краю соляных копей в заброшенном доме, который когда-то принадлежал деду Гийома. Только ее ближайшая соседка иногда заходила к ней помочь по хозяйству, но поговаривали, что ее собственные дети больше никогда не переступали порога ее обветшавшего дома.

Если бы она не причинила так много зла матери Гийома, Матильде, он скорее всего постарался бы ей помочь, но, несмотря на свое врожденное благородство, Гийом тем не менее не считал себя святым, к тому же Симона теперь пожинала то, что сама посеяла. Однако, размышлял он, должно быть, в праздничные дни одиночество переносится тяжелее, чем в будни. По окончании церемонии он и сам предпочел пропустить в компании стаканчик-другой сидра в честь празднества, так как большие столы для публики были накрыты тут же на площади перед мэрией. Их белые скатерти привлекали многих, и, разумеется, здесь не обошлось без Амеля. Его пьяная физиономия свидетельствовала о том, что вновь избранный уже успел изрядно накачаться. Он много говорил, широко размахивая руками, но при этом не забывал время от времени наполнять свой стакан, когда замечал, что он уже пуст. И надо заметить, что делал он это часто.

Подойдя к нему, Гийом сурово сказал:

– Прекрати пить хоть на минуту и послушай меня! Приходилось ли тебе в последнее время навещать свою мать? Говорят, она живет как нищенка на людские подаяния.

– А мне что до этого? Она плохо с нами поступила, и вы сами об этом знаете! Так почему же мы теперь должны о ней заботиться?

– Возможно, она в самом деле плохо обходилась с Адель, хотя в последнее время я начинаю в этом сомневаться. Но с тобой – никогда! Она оставила тебе в наследство дом наших предков! Может быть, теперь, когда ты кое-чего достиг в жизни, ты, наконец, найдешь время позаботиться о ней?

– У меня нет на это средств. Но если вы возьмете на себя заботу о ней, не буду вам мешать, Вы достаточно богаты, да и потом – она ведь ваша тетка!

Гийом хотел резко ему ответить, но пекарь Луи Кантен, проходящий мимо них в этот момент со своими сыновьями, услышал окончание фразы и без труда догадался, о чем шла речь:

– Это не его дело, Адриан! Поверь мне, ты неправильно распределил обязанности. Мать – это святое, и все заботы о ней лежат на твоих плечах. По правде говоря, ее трудно назвать порядочной женщиной, но я точно знаю, что она всегда была хорошей матерью… даже если тебе с твоею сестрой удалось убедить Гийома в обратном…

– А ты чего вмешиваешься… гражданин? – сквозь зубы проворчал тот. – Теперь это дело всей нации – заниматься стариками. И наилучший способ найти для этого деньги -

заставить раскошелиться богатых. Прекрасная мысль, кстати! А так как один такой Крез стоит сейчас перед нами, то я хочу предложить ему взять на себя обязанность позаботиться обо всех неимущих в наших краях. Да… надо бы обсудить это кое с кем. Кажется, это неплохая идея…

Искра гнева сверкнула в темных глазах Тремэна, и он схватил Адриана за широкие отвороты его модной курточки:

– Послушай меня внимательно, лицемерная тварь! Я не нуждаюсь в том, чтобы кто-нибудь указывал мне, как я должен поступать по отношению к беднякам, но если ты сам не станешь помогать своей матери…

В мощных руках Тремэна Адриан задрыгал ногами и завизжал как резаный поросенок. Старый Кантен и его сын Мишель поспешили вмешаться.

– Оставь его, Гийом, – посоветовал старик. – Ты же видишь, он совершенно пьян. Какой от него прок? К тому же он и так не на многое способен даже со всеми этими выкрутасами. Достаточно с него городского совета…

Адриан, почувствовав под ногами твердую почву, поспешил поскорее убраться восвояси, изрыгая на ходу бессвязные угрозы, не забыв, правда, захватить с собой бутыль сидра со стола муниципального буфета.

– Приглашаем вас к нашему столу, Гийом, – предложил старый пекарь. – Нам всем было бы приятно разделить с вами компанию.

Гийом не стал противиться. Ему нравились члены семейства Кантенов, которые вместе с другими – с такими, как семьи Бода и Косселена, – были, казалось, хранителями достоинства, спокойствия и приличий Сен-Васта перед лицом бредовых лозунгов и фанфаронства клики одержимых. Под крышей их дома Гийом чувствовал себя защищенным, и потому он старался продлить эти ощущения, прекрасно понимая, что по возвращении домой ему предстоит противостоять дурному настроению Агнес, для которой этот праздник – День Республики – явился своего рода личным оскорблением.

Он нашел Агнес в ее комнате, где она, сидя у окна, читала волшебные сказки маленькой Элизабет, уютно устроившейся у нее на коленях. Именно малышка первой увидела его и, тут же забыв про приключения своего любимого кота в сапогах, выскользнула из рук матери, чтобы броситься в объятия отца.

– А вот и мой папочка! – радостно закричала она. – Мой папочка пришел!

Переполненная внезапно нахлынувшей любовью к нему, она затопала ножками, требуя, чтобы он взял ее на руки. Разумеется, он не в силах был устоять перед этим сияющим личиком и распахнутым навстречу его поцелуям глазам. Он поднял ее и усадил к себе на плечи, а она обхватила своими маленькими ручками его шею и глубоко вздохнула, успокоенная и счастливая. Оба теперь представляли собою прекрасную пару, достойную кисти художника, но суровый взгляд Агнес не смягчился при этом. Напротив, тучи в ее серых глазах, казалось, сгустились еще больше.

– Наконец-то вы изволили вернуться! – сухо сказала она.

Не желая принимать ее игру, он попытался с юмором отнестись к ее словам:

– Наконец? Это что, упрек? Можно подумать, что вы без меня скучали.

– И тем не менее, – бросила она с едва скрываемым раздражением, – мне всегда недостает вас, когда вы в отъезде. А если я ничего не говорю при этом, это не значит, что мне это безразлично! Просто я понимаю, что у вас очень много дел! Да и потом, вы не тот человек, чтобы курсировать по кругу между домом и конюшней. Но как вы могли решиться показаться на этом ужасном празднике?!

– Ужасном? Почему вы так говорите! Разве вы там были? Торжественная месса перед алтарем во славу Родины на свежем воздухе, а точнее, на свежем ветру, при стечении всего народа… Я не вижу в этом ничего ужасного…

– А я вижу! И я не знаю другого алтаря, кроме как во имя Бога, а эта Родина, откуда всеми силами пытаются выжить короля, ничего не стоит. Насколько я знаю, мы не греки и не римляне– зачем нам республика? Тем более что эти избранники народа, которые лезут изо всех щелей, буквально как сорняки, даже не умеют скрыть своего желания дорваться до власти… Держу пари, что из наших там никого не было?

– А кого вы называете «нашими»?

– Разумеется, людей благородного происхождения!

Тяжкий вздох вырвался из груди Гийома. С тех пор как революция охватила мало-помалу всю страну, раздражение его жены возрастало все больше, разбудив в ней своего рода чувство кастового превосходства, странную необходимость постоянно подчеркивать свое аристократическое происхождение.

– Меня, таким образом, вы к ним не относите. По вашему разумению, я – не «ваш». И дети, разумеется, – тоже.

– Не говорите глупостей, Гийом! Возможно, вы не являетесь таким по рождению, но вы – мой муж! А что касается детей, то о них не нужно и говорить! Я происхожу из старого дворянского рода, и они имеют полное право присоединить мое имя к вашему!

Опасные искры вспыхнули в глазах Гийома. Осторожно, как только мог, он расцепил крепкие объятия своей дочурки, сомкнутые вокруг его шеи, нежно поцеловал ее в щечку и, подойдя к двери, позвал Белину, которая несла дозор около двери в коридоре, и передал ей малышку, несмотря на ее протесты.

– Немного попозже мы пойдем с тобой прогуляться! – пообещал он, чтобы восстановить спокойствие. – А теперь нам с твоей мамой надо поговорить.

После их ухода он раздраженно закрыл дверь, хлопнув створками с такой силой, что Агнес, посчитавшая себя победительницей на поле брани и перелистывавшая страницы книги Шарля Перро, вздрогнула от неожиданности. Лицо Гийома, искаженное гневом, навело ее на мысль, что события разворачиваются совсем не так, как ей казалось. Но она не успела и рта открыть. Он тут же пошел в атаку:– Давайте договоримся, мадам Тремэн, раз и навсегда! Мои дети будут носить мое имя, я не потерплю, если к нему будет добавлено еще что-нибудь!

– Но это по меньшей мере странно! Даже если вы и не видите в этой частице, которая добавляется к имени и свидетельствует о дворянском происхождении, ничего, кроме тщеславной забавы, то это еще ничего не значит! Если это поможет им впоследствии продвинуться в обществе…

– В обществе? – взорвался Гийом, злобно рассмеявшись. – В каком, скажите, пожалуйста? В таком, как общество ваших предков? В том самом старом обществе, которое рассыпается у нас на глазах? Если события будут и дальше так разворачиваться, то однажды может случиться так, что ваша частица не облегчит, а затруднит им продвижение в обществе!

– А вы настолько уверены, что этот бардак, который устроили какие-то босяки, будет длиться вечно?

– Разумеется, нет! Но остается всего лишь узнать, что будет после этого. А пока скажите-ка мне на милость, какое имя вы бы хотели присоединить к тому, которое я унаследовал от отца и передал своим детям? Надеюсь по крайней мере, что это не имя де Нервиля?

– А почему бы и нет? Оно одно из самых древних в стране, и потом – это же и мое имя!

– В самом деле, оно когда-то было вашим! Хотя, если я правильно понял некоторые ваши откровения, которыми вы удостоили меня еще в пору вашего супружества с замечательным месье д'Уазкуром, вы вряд ли имели на него право. И тем не менее сейчас вы имеете наглость настаивать на том, чтобы к имени простому, быть может, даже грубому, но зато незапятнанному, прибавить имя этого мерзкого убийцы, этого всеми проклятого душегуба, самого отвратительного из всех, которых когда-либо знала эта земля! Благодарю покорно! А что до вас…

В три прыжка он пересек комнату и, схватив ее за запястье, заставил встать.

– Гийом! – вскричала она в испуге, глядя, как странная сероватая тень разливается по бронзовому от загара липу ее мужа. – Вы делаете мне больно!

– А мне это безразлично! Запомните это, Агнес, я сделаю вам еще больнее в том случае, если вы будете настаивать на имени Тремэн де Нервиль! Я запрещаю вам это!

Слышите?!

В этот момент ей стало по-настоящему страшно, но она рассмеялась ему в лицо и с вызовом сказала:

– Ну что, может быть, вы убьете меня за это?

– Не путайте меня с вашим так называемым отцом!

– Тогда вы будете меня бить?

– Смертным боем! И поверьте мне, вам потом долго придется зализывать свои раны! А после этого я буду с нетерпением ждать, когда же, наконец, эти босяки, как вы выразились, примут закон, о котором, как я слышал, они давно уже подумывают.

– Какой закон?

– Закон о разводе! Если вы не знаете, что это такое, я с удовольствием вам это объясню: это когда двое супругов перестают считаться мужем и женой. В Древнем Риме развод совершался обычно на основе взаимного согласия! Может случиться так, что наши безумцы его подправят и улучшат!

Теперь настала очередь Агнес побледнеть:

– Какой ужас! Но вы, наверное, забыли, что наш брак освящен церковью и что я – ваша жена, как перед Богом, так и перед людьми?

– Я ничего не забываю, мадам, но и вы не забывайте, а также постарайтесь действовать в соответствии с этим, вместо того чтобы подвергать меня большому искушению!

Он выпустил эту парфянскую стрелу в ее адрес и тут же вышел, не дожидаясь ответа, который вовсе его не интересовал, к тому же он чувствовал себя опустошенным и разочарованным. Он не мог спокойно отнестись к тому, что его жена, та женщина, которую он выбрал, не нашла иного способа сопротивляться превратностям судьбы и, опьяненная ненавистью, вбила себе в голову подобную чушь – одарить его детей позорным именем, которое во всей округе является нарицательным! Наступит ли когда-нибудь тот день, когда он пожалеет о своей женитьбе, которая несмотря ни на что принесла ему много счастливых минут?.. Внутренний голос подсказывал ему, что, если бы Мари-Дус не вторглась в его жизнь, он, быть может, проявлял бы больше снисхождения к Агнес, но он подавил в себе этот голос. Никто и ничто, даже его собственная совесть, не заставили бы его отречься от своей возлюбленной. Даже если их любовь никогда не заслужит людского одобрения, она все равно останется его женой перед небесами, перед облаками, лесами, морем и долинами, перед всей природой, которую охи любили всем сердцем и которая с самого их рождения открыла им один из своих самых замечательных уголков: высокий скалистый мыс, окруженный непроходимым диким лесом и нависающий над бурными волнами величественного Сен-Лорана.

Некоторое время спустя он скакал неспешной рысью по дороге, изрытой канавами, зарастающими зеленым ковром душистой травы, в направлении к Валь-де-Сэр. Малышка Элизабет, в соломенной шляпе, небрежно надетой на ее рыжую шевелюру, уютно устроилась перед ним на шее знаменитого Али. Она смеялась во весь голос, обнажая ровные белые зубки, довольная тем, что ее любимый папочка наконец-то принадлежит только ей одной. Это ли не настоящее счастье и даже компенсация, которую, как ей самой казалось; она не вполне заслужила. Раньше этот огромный черный конь ее страшил, поэтому Гийом уступал обычно мольбам Агнес я выбирал более спокойную лошадь, когда отправлялся с дочерью на прогулку. Но на этот раз, оседлав Али, он тем самым решил подчеркнуть свою власть, хотя и был готов признаться, что это было ребячеством.

– Едем куда? – спросила Элизабет.

– Так не говорят: «Едем куда», надо сказать: «Куда мы едем?».

– Куда мы едем? – покорно повторила малышка.

– А разве ты не узнаешь дорогу? Посмотри! Вон там вдали видны уже крыши усадьбы баронессы…

– Мы едем к тетушке Розе! – захлопала в ладошки девочка. – Какая удача! Ну… а мама об этом знает?

– Нет, она знает только, что мы вместе с тобой отправились на прогулку, но мы не задержимся здесь надолго, чтобы не заставлять ее волноваться. Поэтому не увлекайтесь с Александром играми я не исчезайте в закоулках замка. Когда мы будем уезжать, я позову тебя только один раз…

– Мы никуда и не пойдем! Мари Коэль нас угостит, конечно, чем-нибудь вкусненьким!

– А разве то, что готовит Клеманс, тебе не нравится?

– Конечно, нравится. Но в Варанвиле всегда есть что-нибудь сдобное, по крайней мере – булочка! Тетя Роза их любит, и она не боится потолстеть, как мама… Гийом принял к сведению эти слова и пришпорил коня.

Эта история с булочками разожгла его аппетит, и он подумал, что после семейной ссоры некоторые скромные удовольствия вполне были бы приемлемы. Именно такие простые вещи иногда помогают прийти в себя!

Когда они приехали в Варанвиль, повсюду стоял аромат карамели и вареных ягод. Фелисьен, поспешивший им навстречу, сообщил, что все заняты приготовлением вишневого варенья и что «баронесса просила их спуститься на кухню».

– В такой момент она обычно помогает Мари, – пояснил он.

– Это– достойная привилегия настоящей хозяйки дома, – улыбнулся Гийом, – а вы знаете, Фелисьен, что я ничего так не люблю, как греться у вашего камина… Я всегда храню об этом самые лучшие воспоминания!

Сцена, которая разворачивалась тем временем под низким сводчатым потолком в нижнем зале, который мог бы показаться мрачным, если бы не сверкающая медная кухонная утварь, начищенная до блеска, красноватое жерло очага и распахнутая дверь, ведущая в пышно разросшийся огород, вполне могла рассеять и более суровые мысли. Восседая с серьезным видом за большим столом, на котором выстроились в ряд сияющие чистотой стеклянные банки, Александр и Виктория – его сестра, которая была на год его моложе, следили с неусыпным вниманием за манипуляциями, которые производили их мать и Мари Коэль. Другая сестра – самая младшая, Амелия – была в саду со своею кормилицей. Одетая в цветастое платье из кисеи, прикрытое просторным белым фартуком, Роза де Варанвиль и в самом деле не казалась стройной. Рукава были высоко закатаны на округлых руках, непослушные русые локоны выбивались в беспорядке из-под кружев муслинового чепчика, сосредоточенная складка пересекала ее лоб, а белые зубки от напряжения прикусывали нижнюю губу – в таком виде она была похожа на сказочную фею домашнего очага, поглощенную колдовскими заклинаниями. Точной копией своей хозяйки рядом с ней стояла кухарка. Роза, держа в руках наготове большую тряпку, бросила на вошедших быстрый взгляд:

– Сейчас не двигайтесь! Это – ответственный момент! Варенье уже готово, нам надо снять его с огня…

– Не позволите ли мне это сделать? Этот чан, должно быть, чертовски тяжел!

Не дожидаясь ответа, он взял тряпку из рук молодой женщины, плечом отодвинул старушку Мари, затем схватился за обе ручки огромного пузатого чана, в котором кипело варенье, и точным движением переставил его на большой плоский камень, лежащий на столе. Роза одарила его сияющей улыбкой:

– Это как раз тот случай, когда говорят: «прийти вовремя». Спасибо, Гийом, и здравствуй, наконец. Каким ветром вас занесло к нам?

– У меня появилось желание провести с вами несколько приятных минут. Но зачем, скажите, вы делаете такую тяжелую работу? Где ваши слуги?

– Они все в Токвиле на этом странном празднике, который им там устроили. По правде говоря, мне он кажется не совсем христианским,– проворчала Мари Коэль, которая тем временем, стараясь не терять ни минуты, стала прогревать банки над паром, чтобы затем разлить в них варенье. И самое ужасное, что мадам сама позволила им пойти!

Роза обняла Элизабет, уже пристроившуюся рядом с Александром на скамейке у стола и пожирающую восхищенными глазами густой темно-красный сироп, в котором плавали большие черные вишни. В этот момент Гийом заметил, что цвет волос Розы удивительно напоминает цвет волос его дочери. Это позабавило его.

– К счастью, у Элизабет не зеленые глаза, – сказал он, – а то кто-нибудь из доброжелателей мог бы подумать, что она – ваша дочь!

Молодая женщина подняла на него свои искрящиеся глаза.

– Пожалуй, подобные шуточки дорого бы вам обошлись, если бы Феликс был тут рядом! – заметила она. – Тем более что в последнее время, кажется, он частенько теряет чувство юмора!

– Кстати, у вас есть от него новости?

– Да, вчера вечером! Но знаете, Гийом, пойдемте лучше ко мне, поболтаем немного, а Мари в это время покормит всех этих голодающих!

То, что Роза называла своими апартаментами, была небольшая комнатушка, вклинившаяся между кухней и большой залой, обставленной по последней моде, служащей одновременно и столовой, и гостиной, где она удовольствовалась тем, что поменяла украшения, добавила красивую мебель, удобные стулья, ковры на стены и два роскошных ковра на пол, благодаря которым старые плитки казались усыпанными цветами. «Уголок» баронессы был отделан деревянными панелями, образующими шкафы вдоль стен. Там размещались изысканная столовая посуда, фарфор, фамильное серебро и там же стояли скромное бюро, маленькое креслице, два стула и этажерка для хранения книг и папок. Подобная мебель скорее подошла бы к убранству кабинета нотариуса, чем будуара очаровательной женщины. Но здесь она хранила папки с бумагами, счета, амбарные книги и всю бухгалтерию по своей сельскохозяйственной деятельности. На соседнем столике стояла лампа с масляным фитилем, лежала кипа разобранных бумаг, счетов и деловых пи-сем, лишь маленькая вазочка из старинного фарфора, переполненная розами, придавала женственности этому скромному и строгому жилищу.

Войдя к себе в комнату, мадам де Варанвиль упала в кресло рядом с бюро, вытирая обратной стороной ладони пот со лба. Гийом присел на стул.

– Расскажи мне о Феликсе! Надеюсь, новости хорошие?

– И да, и нет. Я и сама не знаю, что подумать. Он говорит, что ему не хватает нас – меня, детей, дома, что он собирается оставить службу на флоте. Разумеется, для меня – это скорее приятная новость. Но с другой стороны, у меня такое впечатление, что он несчастен…

– Он на что-нибудь жалуется?

– Нет, вы же его знаете. Он ни за что на свете не стал бы беспокоить меня, но я все равно чувствую, что что-то не так. Пожалуй, это мысль об отставке. Слишком уж он любит море и корабли, чтобы думать об этом всерьез… Уверяю вас, мой друг, я даже не знаю, что и подумать.

Миловидное круглое личико, свежесть и искренность которого, так же как и прекрасные лучистые зеленые глаза, придавали столько очарования, вдруг сделалось грустным, и это растрогало и огорчило Тремэна, потому что напомнило ему мордашку Элизабет в те минуты, когда она была печальна. По отношению к Розе, такой отважной и веселой во всех ситуациях, он испытывал чувства старшего брата, и потому он не мог спокойно отнестись к ее переживаниям:

– Вы так любите своего дорогого Феликса! В этом – ваша беда… Почему вы не оставляете за ним права вернуться к семейному очагу? Почему бы ему и в самом деле не пожить спокойно с детьми и с вами под крышей родного дома?

– Признайтесь, Гийом, – пожала плечами молодая женщина, – но только скажите правду, как вы его представляете на этом месте, уткнувшегося носом в счета и бумаги, принимающего фермеров или арендаторов, отправляющегося на базар, чтобы купить скотину или нанять слуг?

– Ну, я то к этому привык! Так почему бы и ему тоже не привыкнуть? Ну, ладно, откуда пришло письмо?

– Из Бреста. Его корабль стоит на починке в Панфельде, но он не имеет права его покинуть, впрочем, он не сообщает, почему.

– Для этого могут быть тысячи причин… Но, Боже мой, Роза, это выражение несчастья на вашем лице совершенно к нему не подходит! Вы взвалили на себя слишком много обязанностей! Возможно, перед вашей свадьбой Феликс и не собирался взваливать на ваши хрупкие плечи такой неподъемный груз. Не надо так переживать!

– Я не могу запретить себе делать это. Он был так счастлив, когда вернулся к морской службе!

– Он такой же мужчина, как и все! Его можно понять. Послушайте, Роза, я могу попытаться вам помочь.

– Но как, я даже не представляю?

– И тем не менее это очень просто: я поеду и повидаюсь с ним!

Взгляд ее зеленых глаз вспыхнул, как будто солнце внезапно осветило комнату.

– Вы сможете сделать это? О, Гийом, как это было бы здорово!

– Чтобы вернуть вашу улыбку, я бы сделал еще больше, к тому же Брест – не на краю земли. Да и потом, я и сам буду рад встретиться со стариной Феликсом. Мне тоже его недостает.

– Скорее всего, Агнес это не понравится. Она очень не любит ваших отлучек…

– Что-то подсказывает мне,– рассмеялся Тремэн,– что в данном случае ее это вполне устроит на какое-то время. Мы с ней немного повздорили из-за того, что она втемяшила себе в голову безумную мысль – одарить наших детей именем де Нервиля…

– Не может быть! – воскликнула мадам де Варанвиль, удивленно вскинув брови. – Откуда могла взяться подобная идея?

– Если бы я знал! Когда-то я говорил вам, что со временем люди меняются! Ну а теперь позвольте мне вас покинуть. Погода опять портится…В самом деле, было видно, как за окном порывистый ветер раскачивает и клонит к воде развесистые ивы, окаймляющие берег реки. Почти тут же проливной дождь обрушился на маленький замок, и тяжелые капли забарабанили по кровле, словно дробные выстрелы мушкетов.

– Вам не стоит уезжать, пока не прекратится этот потоп. Обождите немного.

– Нет. На этот раз Агнес действительно будет беспокоиться. Она ведь не знает, куда именно мы отправились.

– Тогда по крайней мере оставьте у меня Элизабет! Она здесь переночует, а потом я сама отвезу ее домой…

– Я не в силах отказаться… но вы же можете себе представить, на что они с Александром способны, когда собираются вместе!

– Придется рискнуть! Для большего спокойствия я уложу ее спать в своей комнате. Что касается вас, то постарайтесь уехать, не дожидаясь моего визита в Тринадцать Ветров. Признаюсь вам, что эта нервильская блажь Агнес заинтриговала меня, и я бы хотела поболтать с ней с глазу на глаз.

– В таком случае лучше не говорите ей, что вы позволили своим слугам отправиться на праздник в Токвиль. Она расценила как преступление мое участие в церемонии в Сен-Васте.

– Она не права, – заявила Роза уверенно. – В такие времена, как теперь, лучше предоставить некоторую свободу тем, кто служит нам. Это избавит их от необходимости силой отстаивать свои права!.. Я пойду скажу Фелисьену, чтобы он привел вашу лошадь. И постарайтесь поменьше думать об этой ерунде!

Тремя днями позже, заключив с Агнес мирный договор на тех единственных условиях, которые молодая женщина не могла не принять, – об этих условиях договариваются в постели,– Гийом отправился в Бретань. Это путешествие требовало времени, но он рассчитывал выиграть, нанимая лошадей на почтовых станциях. Если бы он отправился на Али, ему бы пришлось часто останавливаться на отдых, тогда как он намеревался скакать и ночью, и днем, чтобы сберечь время и провести хотя бы день в Овеньере. Он больше не мог оставаться в неведении относительно Мари-Дус, ведь до родов времени оставалось совсем мало. Предложение, сделанное Розе, с виду такое благородное, на самом деле было не без задней мысли: ему хотелось самому узнать, как там дела, и поехать туда, так как мадемуазель Лёду, опытная повивальная бабка, рекомендованная мадемуазель Леусуа, никак не решалась сама позвать его. Может быть, хитрая старушка Леусуа не давала ей рекомендаций на этот счет? Но как бы там ни было, раз уж он все равно вынужден ехать, то было бы глупо предварительно спрашивать у нее на это разрешение…

На самом деле Гийом был не прав, подозревая старушек в подобных грехах: письмо с вызовом ему было уже отправлено, но застряло в пути. Поэтому, когда Тремэн в полдень объявился в Овеньере, он тут же оказался свидетелем восхитительной сцены: одетая в белую рубашку из тонкого батиста с кружевами и в очаровательном чепчике на волосах цвета льна леди Тримэйн, уютно устроившись на подушках в своей кровати, кормила грудью младенца, круглощекого малыша, родившегося утром как раз 14 июля. Он с жадностью сосал молоко, как молодой жеребенок.

При виде входящего в комнату Гийома лицо молодой мамы озарилось радостной улыбкой. Мари-Дус излучала счастье, здоровье и довольство. Она потянулась к нему с поцелуем и представила молодому отцу плод их общей любви:

– Посмотри, как он мил! Я уверена, что в будущем он станет твоей копией!

– Еще один рыжик! – простонал Тремэн с унынием, которое он постарался скрыть за насмешливой улыбкой.

– Почему ты так говоришь? – спросила молодая женщина, с обидой восприняв его слова, так мало похожие на те, что она ожидала услышать.

– Потому что у меня уже есть двое таких же, сердце мое! Элизабет и Адам тоже обладают такой же рыжей шевелюрой, чтоб она пропала! Хорошо хоть, что у одной серые глаза, а у другого – как сливы, но скоро, наверное, станут голубыми.

– Я надеюсь, что у нашего сына они будут такими же как и у тебя! Ну что ж, это лишний раз доказывает, что матери играют очень незначительную роль, когда они носят твое дитя. Будь они хоть блондинками, хоть брюнетками, все равно твоя кровь одержит верх! Но ты и представить себе не можешь, до какой степени я горда! Разумеется, мы назовем его Гийомом!

– Ни за что! – вскричал он, внезапно охваченный неподдельным ужасом. – Называй его как хочешь, но только не моим именем.

– Но это так же имя твоего отца…

– Да, и он тоже был рыжим! Радость моя, согласись, что не следует осложнять события. То, что этот малыш решил родиться так сильно похожим на меня, уже само по себе настораживает…

Глядя на опечаленное лицо своей подруги, он не стал добавлять, что рождение дочери было бы для него гораздо предпочтительнее. Мальчик, носящий почти его собственное имя, но произносимое на английский манер, в будущем рисковал столкнуться с некоторыми проблемами. Тем более, если Мари станет упорствовать и захочет воспитать его в такой близости от Тринадцати Ветров – всего-то какая-нибудь дюжина миль, – рано или поздно тайна перестанет быть тайной, так уж устроен мир, и, расплываясь, как масляное пятно на скатерти, переползет за пределы Порт-Бай и достигнет Котантена. Впрочем, еще не время вспоминать об обещании, данном мадемуазель Леусуа, и предлагать молодой женщине покинуть уютное жилище, которое она так любит…

Младенец, насытившись, разомкнул свои губки, выпустив розовый сосок материнской груди. Откинувшись ей на руки, он закрыл глазки и, сложив трубочкой розовые губки, тут же сладко заснул. В тот же момент из-за занавеси кровати внезапно появилась молодая светловолосая женщина лет тридцати, изящная и проворная, как мышка, тонкие черты лица которой дополняли карие глаза, нежный и преданный их взгляд напомнил Гийому взгляд спаниеля. Она присела в неглубоком реверансе, затем нежно взяла из рук матери младенца, прижав его к своей груди. Мари-Дус ласково ей улыбнулась:

– Гийом, познакомься – это Китти, о которой я тебе говорила. Она ухаживает за мной лучше, чем родная мать, хотя она и моложе меня… Дай подержать ребенка месье Тремэну, Китти!

Осторожным, но точным движением горничная передала ребенка в скрещенные руки его отца. В этот момент тот ощутил неведомые ему раньше чувства. Этот маленький комочек, лежащий в его руках, был плоть от плоти его и той женщины, которую он любил больше всего на свете, он представлял собой как бы квинтэссенцию их любви. Внезапно Гийомом овладело желание защитить его, уберечь от жизненных невзгод, воспитать всем назло и представить всему миру как собственного возлюбленного сына… короче говоря, глупое и совершенно необъяснимое желание. Его осуществление могло бы нанести вред и самому ребенку, и его матери. Если Агнес узнает о его существовании, то трудно даже представить себе, с какой стороны нужно будет поджидать опасность. Кто знает, что можно ожидать от женщины, способной в порыве ненависти разрушить до основания замок своих предков, не оставив камня на камне и не позволив даже, чтобы хоть малейшая частичка, которая могла бы пригодиться для дела, была использована. Теперь, неожиданно вспомнив о своем древнем происхождении, она пожелала возродить свое имя и присоединить его к имени своих Детей, оставив на память потомкам! Из осторожности, а также опасаясь причинить боль Мари-Дус, он решил отложить на будущее этот вопрос о переезде.

В этот день в доме на берегу Олонды состоялся праздник. Во время обильного и вкусного обеда, который в честь прибывшего гостя приготовила Мари-Жанна Перье, обсуждался вопрос о наилучшем имени для новорожденного. Только мадемуазель Лёду не принимала участия в этой дискуссии, так как накануне утром она, вполне удовлетворенная состоянием здоровья своей подопечной и ее малыша, отправилась в обратный путь к себе домой в Брикебек. Гийом, отеческие предпочтения которого были обусловлены простотой, склонялся в пользу апостолов: Пьер, Поль, Жан. Но Мари, которая видела в своем сыне воплощение их волшебной любви, не стремилась к прозаичной утилитарности, и более того, вдохновленная романами Круглого стола, она стремилась обнаружить скрытый смысл, выбирая покровительственное имя. Гийом был вынужден прервать некоторые поэтические порывы, стремясь уберечь своего сына от участи быть Ланселотом или Персевалем, или кем-либо из нормандской истории, например Танкердом или Радульфом. Когда терпение каждого уже истощилось, они нашли, наконец, то, что удовлетворяло их обоих, остановив свой выбор на Артуре, хотя Гийом находил слишком сильным британское звучание этого имени. Но продолжать спор со своей возлюбленной он был уже не в состоянии, тем более что та была раздосадована тем, что ей пришлось отказаться от имени «Гийом» и что на заре Тремэну придется ее покинуть, чтобы продолжить свой путь в Брест.

Последующая ночь была странной – какая-то смесь меда с дегтем. Как она и догадывалась, ее возлюбленный хотел избавиться от нее. Молодая роженица, пренебрегая всякой осторожностью, предстала перед ним прелестной соблазнительницей, доводя его до безумия – то вверяя себя его объятиям, то отстраняясь от него. Так она мучила его, не позволяя ни на минуту расслабиться, беспрестанно возбуждая его страсть изысканными ласками, но не уступая, чтобы не показаться покоренной. Обезумев от неудовлетворенного желания, он почти силой наконец овладел ею. Вот уже в течение стольких лет они принадлежали друг другу, и тем не менее никогда раньше Гийом не испытывал такого наслаждения от ее нежного бархатистого тела, белоснежной с перламутровым оттенком кожи, от густой копны золотистых волос, шелковистых на ощупь, рассыпающихся водопадом по плечам. Опьянев от испытанного восторга как от вина, и даже в большей степени, чем от вина, если можно хоть как-то сравнить эти два совершенно разных по своей природе состояния, забыв обо всем, кроме восхитительной истомы, разлившейся по всему телу, растворившемся в поистине райском блаженстве, Гийом без зазрения совести отмел все данные кому-то и когда-то обещания и свои благие намерения. Что могли знать эти Леусуа и Агнес о той страсти, которая сжигала его?! Он обожал эту женщину, огромные глаза которой цвета морской волны то вспыхивали, то затуманивались, когда он доказывал ей свою любовь, и которая затем мирно устроилась у него на груди, свернувшись калачиком и мурлыкая, как котенок.

Когда поутру в деревне пропел петух, Гийом только-только уснул, утомленный и обессиленный, но переполненный счастьем, твердо решив, что, несмотря на опасность и даже бессмысленность этого шага, все-таки стоит сохранить Мари подле себя. А в Брест он отправится чуть позже… намного позже, чем было решено накануне. Просто надо будет скакать во весь опор…

Наступил час, когда Китти обычно приносила малыша на время его первого завтрака. Она не выразила ни малейшего удивления по поводу спящего поперек разоренной кровати большого обнаженного мужчины, худое, но мускулистое тело которого казалось оцепеневшим, как в могиле, а руки были закинуты за голову, лоб и впалые щеки его были обрамлены кудрями цвета красной меди. Сама же Мари, также раздетая, как и он, сидела на коленях рядом с ним и нежно целовала его закрытые глаза и полуоткрытые губы.

– Может, вы хотите, чтобы я зашла попозже? – шепотом спросила девушка.

– Нет, Китти! Артур может заплакать и разбудить его. Лучше подай мне пеньюар!.. Видишь ли, мне кажется, что этой ночью мне удалось выиграть большое сражение. Вопреки наставлениям этой мудрой старушки, которая побывала у нас, я уверена, что он не станет теперь настаивать на том, чтобы я уехала подальше отсюда. Я не позволю ему этого, понимаешь? Я хочу, чтобы он принадлежал только мне одной…

– Уверена, что он тоже этого хочет, но он не свободный человек. У него есть жена, дети, свой дом, своя жизнь и свои планы, наконец…

– Я помню обо всем этом. Разумеется, это не такие простые вещи, которые можно отбросить небрежным движением руки, но ведь я не тороплюсь. Я хочу сейчас только одного – остаться здесь, в этом доме, который был свидетелем нашей любви…

– И как надолго? Ведь вы привыкли к удобству, к нормальной жизни в большом и уютном жилище…

– …где всем заправляет моя мать? В этом случае даже хижина оказалась бы предпочтительнее!

– Может быть, вы и правы. Но теперь надо думать и о вашем сыне. Посмотрите, с каким упорством он заявляет о своем праве на жизнь!

В самом деле, ребенок так прожорливо всасывал в себя свою порцию материнского молока, жмурясь от удовольствия и испытывая истинное наслаждение как настоящий гурман. Мари нежно улыбнулась ему и легонько погладила пальчиком его щечку, покрытую мягким пушком:

– Я и об этом подумала, можешь не сомневаться! Но я вверяю его будущее судьбе, которая свела нас с Гийомом и позволила ему родиться. Я уверена, что где-нибудь уже отмечено, что наступит назначенный час, и тогда мы с Гийомом сможем вместе продолжить наш жизненный путь. Ну а если нет, – тогда почему мы должны отказываться от настоящего? В этом есть некий смысл…

– Возможно, возможно. Но тем не менее я хочу вам сказать, что мне тревожно за вас…

– Напрасно. В худшем случае мы могли бы уехать все втроем, подальше от всех тех, кто служит причиной наших разлук, разве нет? Есть Америка, Индия, он ведь жил долгое время в этих странах, да еще сотня разных стран, где счастье открывает нам свои объятия…

Перенесясь в заоблачные дали, которые она нарисовала в своем воображении, сжигая за собой мосты, Мари-Дус вглядывалась куда-то далеко вперед широко открытыми глазами, не замечая вокруг себя никого и ничего: ни спокойного убранства своей комнаты, ни Китти, которая смотрела на свою хозяйку и чувствовала, как неприятная холодная паутина опутывает ее сердце. Китти искрение любила леди Тримэйн (благодаря ей она выбралась из нищеты), но эти новые чувства, проявление которых она наблюдала впервые у своей покровительницы, не вызывали в ней соучастия. По всей вероятности, Мари-Дус в самом деле очень любила этого спящего на ее кровати обнаженного человека, которого не потрудилась даже прикрыть, словно рассчитывая, что весь мир должен любоваться им! Нет, разумеется, Китти не стала бы отрицать, что он действительно был безумно привлекателен, но она спрашивала себя, не окажется ли это очарование, исходящее от него, губительным для психического равновесия ее хозяйки? До какой крайности может она дойти, чтобы сохранить его? Она отказалась от приятной и беззаботной жизни в стране, где царит покой и порядок, оставила там двух своих детей, которых продолжала бесконечно любить, и целый хоровод воздыхателей, из которых некоторые были и богаты, и знатны одновременно, а иногда даже и милы при этом. То, что мог предложить взамен этот человек, казалось молодой девушке несущественным пустяком…

Артур тем временем насытился, и она забрала его из рук его мамы. Китти предложила принести ей чаю и все необходимое для утреннего туалета, но Мари отказалась. Она сладко потянулась, не вылезая из кровати, и сказала:

– Оставь нас!

Закрывая за собой дверь, Китти успела заметить, как Мари-Дус сняла свой пеньюар и легла рядом со своим любовником. Только утром следующего дня Гийом покинул Овеньер.

Когда он выехал за калитку и развернулся, чтобы закрыть ее, два человека, шедшие по дороге, стремительно бросились в заросли орешника на обочине и притаились там.

– Можно не сомневаться, это он! – просипел Адриан Амель. – Теперь мы точно знаем это! Пойдем в кабак и вспрыснем это дело!

Напарник Адриана пожал плечами. Его имя было Жермен Кенталь, по роду занятий он был рыбак и в некоторой степени контрабандист. Это был тот самый человек, который проводил Китти Свам от самого Порт-Бай до дверей дома на берегу Олонды и который не перестал проявлять исключительное любопытство по поводу его обитателей.

Просто удивительно иногда видеть, с какой легкостью люди, обуреваемые дурными намерениями, находят друг друга. Эти двое встретились в Валони, они обязаны своему знакомству кузену Кенталя, бывшему нотариусу, человеку с сомнительными взглядами по имени Шарль-Франсуа Бюто, недавно избранному в новый городской муниципалитет. Адель завязала с ним знакомство, обратившись к нему с расспросами как к человеку, который провожал мадемуазель Леусуа. Он водил знакомство со всем миром и намеревался получить все, что хотел, не слишком заботясь о средствах, благодаря рекомендациям. Ловкости и проворства Адель могло хватить лишь на то, чтобы привлечь своей свежестью человека зрелого и уже подуставшего от жизни. Но ей хотелось оценить возрастающее влияние этих горлопанов, чтобы затем оставить их в тот момент, когда она посчитает нужным. Она узнала у него все, что ей было нужно, этот кучер был слабоват перед Бюто.

Труднее всего оказалось для нее убедить своего брата-близнеца вернуться на восточный берег, после того как утром 14 июля он сцепился на празднике с Тремэном. Когда в тот злополучный день он вернулся домой, казалось, он изрыгал пламя из ноздрей и брызгал слюной от злости. Тогда ей удалось только с помощью денег, всунутых ему в руку уговорить пойти познакомиться с «кузеном Жерменом», о котором Бюто говорил, будто бы тот – самый ловкий проныра в округе.

К несчастью, Тремэн столкнулся с ними в тот самый момент, когда они просто обходили окрестности.

Два злобных взгляда следили за ним, пока он удалялся по изрытой канавами дороге, но в глазах Адриана к тому же застыло непонимание, так как вместо того, чтобы направиться в Сэн-Совёр, всадник выбрал направление строго на юг.

– Это совсем не та дорога, по которой он возвращается к себе домой, – пролепетал он. – Куда же он направился?

– Может быть, просто прогуляться?

– В дорожном плаще и с дорожной сумкой? Это чертовски интересно… Но в любом случае мне на это наплевать. Мы хорошо потрудились, и моя сестра, надеюсь, будет довольна. А теперь подойдем поближе, заглянем в эту хибару и посмотрим, что там делается.

Он вышел из укрытия и уже направился было по направлению к саду, но его напарник схватил его за руку.

– Зачем? Ты что, хочешь, чтобы нас заметили? – грубо сказал он. – Буду очень удивлен, если твоя сестрица, о которой ты прожужжал мне все уши со вчерашнего дня, согласилась бы с этим. Если будем слишком торопиться, можем испортить все дело. А если я правильно понял, она послала тебя всего лишь разнюхать все в окрестностях, ну а мне не очень-то хочется выглядеть дураком перед кузеном Бюто…

– Да я только хотел посмотреть! Это никакого вреда бы не причинило…

Тот оглядел его с головы до ног, не пытаясь даже скрыть презрения к своему новому знакомцу. Закоренелый пьяница! Должно быть, кузен Бюто немного рехнулся, раз доверил такое деликатное дело этому идиоту! Хорошо еще, что у него хватило ума послать их вместе, раз уж он был в курсе его истинных способностей. Хорошая мысль пришла ему в голову, отличная мысль – удовлетворить сразу несколько желаний и соблюсти интересы многих: отомстить – у одних, и желание заработать деньги – у других. Единственное, это требовало некоторого времени для подготовки: Адриану придется сыграть роль, и надо добиться, чтобы он хорошо справился с ней. С его склонностью к выпивке и ослиными мозгами ему потребуется, видимо, не один день, но в данном случае игра стоит свеч…

– Быстро уходим! – сказал он, потянув. Адриана за рукав. – Мне хочется есть и пить! Пойдем сейчас ко мне, обсудим все, а завтра ты пойдешь к своей сестре и передашь ей от меня записку!

Двое удалялись по дороге вдоль высокой изгороди, отбрасывающей на дорогу прохладную тень, оставляя дом Мари-Дус в покое, тишине и мирном одиночестве.

Когда Гийом объявился в Бресте, он с огорчением узнал, что «Победоносный» – корабль, на котором Феликс де Варанвиль служил капитаном второго ранга, – поднял паруса уже неделю назад и отбыл с Секретной миссией, о которой никто не мог сказать ничего определенного, кроме того, что на борт было взято изрядное количество продовольствия и боеприпасов. Нет сомнений в том; что раньше чем через несколько недель он в порт не вернется.

Посланнику Розы не оставалось больше ничего другого, как вернуться в Тринадцать Ветров как можно быстрее, чтобы избежать необходимости доказывать свою невиновность и объясняться за слишком длительное отсутствие. С некоторого времени у Агнес появилась странная привычка задавать вопросы…

Глава IV ЧУЖЕСТРАНЕЦ

Приближалась осень. В вазе, установленной рядом с надгробной плитой, Габриэль разместил ветки душистого вереска, последний раз перекрестился и тихо вышел из часовни, неслышно прикрыв за собою дверь. Собака поджидала его невдалеке. Все это время она, уютно устроившись на увядшей траве, сладко спала, но, услышав шаги хозяина, тут же вскочила и подбежала к нему. Он потрепал шелковистое теплое ухо, более нежное по сравнению с жесткой щетиной на спине, – пальцы его ощущали этот приятный контраст. В знак благодарности за эту ласку собака лизнула его влажным шершавым языком.

Габриэль поднял голову, чтобы проследить путь серых облаков, торопливо бегущих друг за другом по краю неба. Если судить по длинным черным бороздам, подпиравшим с земли огромный темный свод, края которого были как бы изгрызаны зубами огромного чудовища, то там, на островах Сен-Маркуфа, похоже, уже хлынул ливень. Ветер усиливался и здесь, да и дождь не заставил себя ждать. Запахи морских водорослей и тины смешались с другими, более нежными и изысканными: запахами утесника, вереска и поздних папоротников:

Вся эта растительность в изобилии блистала на той стороне песчаной равнины, покрытой то там, то здесь яркими сиреневыми пятнами и желтыми солнечными букетами, такими же плотными и густыми, как кудрявая шевелюра. Но там – дальше и выше за линией деревьев – эта растительность прерывалась зияющими на земле ранами, оставшимися от возвышавшегося здесь когда-то большого строения. На его месте только и осталась теперь неухоженная земля.

Габриэль решил подождать еще немного. Он не мог допустить и мысли, что его «демуазель» не придет, что она забудет этот двенадцатый день сентября – день, отмеченный годовщиной смерти ее матери. В прошлом году она очень рано приехала в коляске в сопровождении своего супруга, Тремэна. Когда-то ему стоило только появиться, как она, забыв обо всем на свете, приняла, как дар небес, возможность отдать свою руку и сердце этому человеку – внуку торговца солью. Она, чьи предки сопровождали герцога Гийома на викторианские битвы, на корабль-змею, перед которым признали себя побежденными англосаксонцы…

К этому часу сумерки уже опустились, придав окрестностям еще более мрачный вид… Тем не менее, прежде чем вернуться дамой, Габриэль решил пройтись до того самого места, которое он и раньше, и теперь называл «замок», тем более что до него оставалось идти совсем немного… Обычно это составляло непременную часть его паломничества. Его собака, растянувшись в двух шагах от него, очень заинтересовалась пучком дикого щавеля, упрямо пустившего свои корни на краю маленького болотца, которое становилось озером, когда приходили затяжные осенние дожди. Он свистом подозвал ее. И так, друг за другом, они шли по тропинке. Когда-то это была прекрасная аллея, обсаженная благородными соснами, тянущаяся через графский парк. Аллея уходила все дальше, теряясь среди лесной поросли, колючих кустов ежевики и терновника. Путник подумал, что если бы не слово, которое он себе дал, то следовало бы давно вернуться и в следующий раз прийти сюда с косой и топориком, дабы иметь возможность сохранять верное направление.

После нескольких минут ходьбы взгляду открылся пейзаж, в центре которого вместо античного замка графа де Нервиль зияла пустота, окруженная пышными деревьями, скрюченными от бурь и суровых ветров.

Сейчас, как и раньше, когда он приходил на это священное место, сердце Габриэля сжалось. В такие минуты он хотел быть совершенно один на этой земле, чтобы испытывать подобные чувства: досада от пережитых страданий и злодеяний, которые происходили здесь в предыдущие эпохи, терзала ему сердце, но воспоминания эти были дороги ему, потому что по крайней мере он жил тут рядом с мадемуазель Агнес, Правда, при этом она оказывала ему немногим больше внимания, чем, скажем, своей кобыле или портретам в галерее. Но несмотря на это, Габриэль чувствовал себя счастливым, видев ее ежедневно, потому что тогда еще не ведал, что случится потом. А сейчас он так об этом сожалел!

Земля до сих пор никем как следует не была выровнена Оставалось несколько увесистых камней, выживших по сравнению с другими, которые были поглощены морем в широких запрудах Шербурга, согласно повелению последней из рода Нервилей. Их было множество у входа в винный погреб и подземелья. Они грудами были свалены у этих дыр, чтобы заблудившийся путник, по неосторожности не заметив их, туда не свалился, а теперь вот уже пять лет, как плющ и злаки хорошо прижились тут, придав окрестностям немного поэзии. Невдалеке медленно зарастало молодой зеленью огромное черное пятно от большого кострища, где в те дни огонь пожирал строительные балки, потолочные перекрытия и деревянные панели стен.

Габриэль направился к старинной коновязи, где он любил присесть и помечтать, вновь воскрешая в памяти прошедшие годы. И вдруг он заметил, что его опередили: какой-то человек, уже удобно устроившись там, сидел, наклонившись вперед, и держа свою трость между колен, и смотрел в даль.

Это был чужестранец, возможно, путешественник. Хотя никакого вьючного животного или другого средства передвижения не было заметно нигде рядом, его запыленные сапоги свидетельствовали о том, что он преодолел длинный путь, прежде чем оказался здесь. Погруженный в свои размышления, он не ждал прихода Габриэля, и поэтому тот смог внимательно рассмотреть чужестранца, пока полностью не удовлетворил свое любопытство.

Габриэль пришел к выводу, что это старый моряк. Он догадался об этом не только по его синей форме, натянутой на широкие плечи и свидетельствовавшей о большой физической силе, или по лицу, видимому только в профиль и напоминающему нос корабля, который лишь ураганные океанические ветры могли до такой степени закоптить, но и также по тем скрытым признакам, что всегда позволяют узнать мореплавателя. У Габриэля была когда-то маленькая сеть, благодаря которой он зарабатывал себе на жизнь, ловя ею рыбу. Поэтому он с полным основанием чувствовал себя собратом всех мореходов, особенно из Королевского флота, как это, без сомнения, было и в данном случае. По всему было видно, что чужестранец – дворянин. Его руки, сильные, но тонкие, обрамленные белыми кружевными манжетами, пренебрежительно изогнутые дугой губы и аккуратно причесанные каштановые, кое-где поседевшие волосы, собранные на затылке в пучок и убранные в мешочек из гладкой кожи, а также стянутые лентой из черного шелкового фая, говорили о том, что речь не идет о каком-то судейском крючке или о торговце. К тому же, лучше рассмотрев его, Габриэль заметил треуголку из дорогого фетра, обрамленную золотым галуном, покоившуюся рядом на покрытом мхом камне. Что мог делать здесь этот чужестранец?

Обеспокоившись тем, что уединение, единственным хранителем которого он себя считал, нарушено, молодой человек решительно направился к незнакомцу, который, заслышав шум шагов, повернул навстречу подходящему свое лицо, слишком выразительное, чтобы можно было его быстро забыть: скорее округлое, но с большим мясистым носом, кончик которого был как бы расщеплен пополам, и мощной челюстью, с обозначенными глубокими морщинами, свидетельствовавшими о том, что обладающий ими человек привык повелевать и властвовать, что, однако, не мешало всему этому в совокупности производить веселое, добродушное и дружелюбное впечатление. Это лицо умело улыбаться и не было лишено очарования, отметил Габриэль до того, как чужестранец обратился к нему:

– Приветствую вас! Вы прибыли как раз вовремя и, видимо, для того, чтобы вывести меня из этого жуткого состояния крайней растерянности, в котором я пребываю. Скажите, не было ли здесь прежде большого замка?

– Был, в самом деле…

– Это замок де Нервиль, не правда ли? Древнее благородное жилище с импозантными башнями? Когда-то давным-давно это было…

– «Давным-давно» – неподходящее слово, месье. Лучше сказать: «еще совсем недавно»…

– Ну, как бы тай ни было, я его прекрасно знал. Тем более я был удивлен, увидев здесь только развалины. Казалось, он был построен на века. Может, его уничтожила страшная буря, которая нередко бывает в этих прибрежных районах?

Что с ним произошло?

– Самое простое и наименее ожидаемое: последняя из рода де Нервилей его разрушила пять лет тому назад. – Разрушила?.. Как вы сказали? Я не ослышался? – Вы правильно расслышали, месье. Позвала землекопов с кирками, Они и разрушили замок до основания. А остальное потом растащили и сожгли.

Глаза чужестранца под нависающими густыми бровями округлялись, по мере того как Габриэль ему отвечал, в них сразу возникли холод и твердость стального клинка. Последние слова побудили его к новым расспросам: – Сожгли? Растащили? И куда же? А камни, были ли они использованы для строительства другого жилища? – Ничего подобного. Если потрудиться, их можно найти: они на дне двух последних затонов большой насыпи в Шербурге.

– Той самой насыпи, строительство которой было прервано два года назад?

– Совершенно верно, – сказал с горечью молодой человек, из этого следует, что теперь они потеряны навсегда. Они помолчали. Чужестранец поднялся, обнаружив стройность и тонкость талии, которую трудно было предположить, учитывая мощь его торса, впрочем, ноги, хотя и достаточно мускулистые, были коротковаты, и поэтому Габриэль оказался выше ростом, чем он. – Можно ли сказать, что вы об этом сожалеете? – осторожно спросил путешественник. – Были ли вы связаны каким-нибудь образом с этим средневековым замком? – Я здесь родился, служил до последнего дня и даже более того, ведь я – единственный, кто возвращается сюда, – ответил Габриэль с горечью, не ускользнувшей от его собеседника.

– Ну, не совсем так, потому что я тоже сюда вернулся. Представьте себе, этой истории уже больше двадцати лет. Однажды корабль, на котором я служил, пострадал после жестокого сражения с тремя английскими фрегатами в проливе Барфлер. В поисках места для починки он приплыл в Уг. Мы остались здесь надолго, и я успел подружиться с алантурцами… И этот замок де Нервиль… Здесь весьма уединенно жила одна молодая прекрасная дама, которая, как ни странно, оказалась моей отдаленной родственницей.

– Графиня Элизабет?..

– Да, в самом деле, таково было ее имя. Мы обнаружили это родство совершенно случайно, и я был счастлив, узнав об этом… Что с ней стало?

– Она умерла уже много лет назад. Я только что отнес цветы на ее могилу, потому что сегодня как раз годовщина ее кончины. Но раз вы были связаны с ней родством, месье, как могло случиться, что вы решили разузнать о ней только сегодня?

– Я очень долго отсутствовал в этой нормандской стране. Королевские войны чередовались для меня со службой Богу. Так проходили годы, и я не мог вернуться на родную землю. Такие вещи часто случаются с теми, кто защищает Веру и служит Богу, – добавил он с улыбкой, словно иронизируя над самим собой, но Габриэль понял его и тут же воскликнул:

– Позвольте мне извиниться перед вами за то, что я так вольно говорил с благородным рыцарем Мальтийского ордена, ведь я рядом с вами всего лишь…

– Ты мой брат в Боге, вот и все. Не скажешь ли ты мне свое имя?

– Габриэль Осберн, к вашим услугам.

На этот раз офицер весело рассмеялся, но Габриэль не успел даже рассердиться на него, как тот воскликнул:

– Осберн? Примите мои поздравления! Вы, оказывается, еще более «старый нормандец», чем я. А я всего лишь бальи де Сэн-Совер…

Занятые своей беседой, эти двое совершенно не обращали внимания на небо, которое тем временем опасно потемнело. Внезапный и сильный разряд грома прервал слова путешественника. И в тот же миг ослепляющая молния про-

чертила небо, в котором словно разверзлись хляби небесные. Настоящий поток воды обрушился на равнину.

– Где можно укрыться? – спросил Сэн-Совер, надевая свою шляпу.

– Вы пешком?

– Нет, я оставил лошадь неподалеку отсюда, под деревьями. Я рассчитывал переночевать на постоялом дворе в Кетеу, но…

– Ко мне – ближе! Пойдемте искать вашу лошадь. Тут рядом есть небольшое крытое гумно, где достаточно сухо…

К досаде, они не могли идти быстро: видимо, возраст и короткие ноги не очень-то подходили Мальтийцу, поэтому он, и его проводник, а также лошадь и собака вымокли насквозь, пока наконец не достигли старого убежища, которое алантурцы продолжали называть «домом каторжника». Не обращая внимания на потоки воды, стекающие с его одежды, промокший до нитки шевалье радостно воскликнул, увидев этот шалаш:

– Как здесь мило!

Действительно, ветки гигантской фуксии карабкались по фасаду, красные и лиловые колокольчики склонили свои головки, повинуясь дождю, струи которого стекали по ним миллионом маленьких каскадов.

– Входите и обсушитесь! – крикнул Габриэль, заводя лошадь под навес, находящийся сбоку от дома. – Я поставлю вашу кобылу в сухое место и дам ей поесть.

Вернувшись в дом, он заметил, что его гость снял свою синюю форму и заботливо развесил ее на спинке стула. Присев на корточки у большого гранитного камина, он пытался раздуть огонь, подкладывая понемногу пучки хвороста. Его сапоги в углу очага уже дымились, испаряя влагу, охраняемые собакой, которая, сильно промокнув под дождем, блаженно согревалась теперь, положит нос на лапы.

– Вы должны сделать что-нибудь со своим камином, – заметил шевалье. – Буря обрушилась на него с такой силой, что почти загасила пламя.– Я сейчас им займусь, но прежде подогрею сидр. Это просто необходимо для того, чтобы дать вам шанс не умереть от простуды.

– Да. Смерть уже давно бегает за мной. В моем прошлом было столько ураганов… не считая пяти лет, проведенных в Алжире гребцом на галерах, под ударами хлыста надсмотрщика… Впрочем, я с удовольствием выпью вашего горячего сидра.

Габриэль заменил большой медный чайник, подвешенный над огнем (благодаря ему у него всегда имелась горячая вода), на маленький, который собирался наполнить сидром из кладовой. Все это время шевалье наблюдал за ним:

– Вы здесь живете один?

– Да, с тех пор, как разрушили замок. И тому уже минуло пять лет. Мадемуазель Агнес сделала мне этот подарок, приказав следить за могилой графини, расположенной в маленькой часовне, что стоит недалеко на краю поля. Вы, наверное, заметили ее, когда проезжали мимо…

Моряк кивнул, затем вытащил из кармана табакерку и длинную изящную трубку и начал разжигать ее, предварительно предложив табак юноше, во тот отказался. Видимо, то, что он только что услышал от Габриэля, вызвало у него много вопросов, но он решил оставить их на потом. Взгляд его серых глаз блуждал по белым от извести стенам маленького домишки и вдруг остановился на двух шкафах из бука, на створках которых весьма искусно были вырезаны: на одном – букет, на другом – корзина цветов. Шкафы эти своим появлением были обязаны свадьбе. Затем взгляд его спустился на колпак над камином, где маленькая Пресвятая Дева низко склонилась над своим святым сыном, возможно, для того, чтобы не видеть два мушкета с медными блестящими стволами, которые несли у камина свой варварский караул.

В посудном шкафу стояли очень милый старинный фаянс и масляные лампы, подставки которых – незатейливые, но с изящным рисунком также были из меди. Старое кресло с ковровой обивкой, такие очень любил когда-то Вольтер, хранили некий отпечаток дворянского вкуса. Кровать, видневшаяся в углу, была задрапирована красным ситцем, в котором были прорезаны узкие окошки. Наконец, его взгляд остановился на маленьком комоде из древесины фруктовых пород, где стояла прекрасная уменьшенная копия корабля – этакий «морской охотник», таких немало еще встречается время от времени в небольших портах Котантена. Чужестранец улыбнулся, глядя на него, встал и подошел ближе, словно кораблик как магнитом притягивал его. Большие красивые и сильные руки бережно взяли модель с набожной почтительностью и стали гладить:

– Вы сами его сделали?

Габриэль, занятый тем, что доставал хлеб из ларя, несколько яиц из одного из резных шкафов, свежий сыр, глиняный горшочек, в котором находилось блюдо из говяжьих почек, топленных с салом на медленном огне с морковью, брюквой, пучком пряной травы, луком, гвоздикой и долькой чеснока, по тональности его голоса сразу догадался, о чем именно спрашивает чужестранец.

– Нет, это сделал человек, который жил здесь до меня. Его сослали на галеры за преступление, в котором он не был виноват…

Он напрасно надеялся быть распрошенным. Бальи ничего не сказал: в этот момент, заинтересовавшись содержимым глиняного горшочка и приподняв его двумя руками, он втянул носом исходивший от негр аромат.

– О, знаменитое шербургское сало!– заметил он довольным тоном. – Как давно я не ел ничего подобного.

– Тогда, месье, приступайте. Вот хлеб, вот нож.

Только после того, как они сели за стол друг против друга и он проглотил свой первый бутерброд, Мальтиец продолжил разговор. До этого они слушали лишь шум дождя, барабанящего но шиферной крыше, и завывание ветра. Буря отдалялась…

– Прошу простить меня, если я покажусь вам навязчивым, мой друг, но я бы хотел, чтобы вы мне еще рассказали про Нервилей. Итак, скажите, когда мадам Элизабет покинула этот мир?

– Тому уже двадцать лет. Спустя всего несколько месяцев после появления на свет маленькой Агнес. Она умерла… очень быстро. После этого граф Рауль стал все чаще отсутствовать в замке. Однако для малышки это было даже лучше, так как он ненавидел ее.

Сэн-Совер прекратил есть, отложив в сторонку нож из дамасской стали, настоящее произведение искусства, который, он достал из своего кармана, чтобы использовать во время еды, и делал это умело и с такой же непринужденностью, как простой крестьянин или рыбак. Габриэль вдруг заметил, что происходит что-то странное: загорелое лицо его гостя вдруг посерело.

– Вас что-то заставляет страдать? – участливо спросил он.

Тот вздрогнул, словно очнувшись от сна. Он попробовал улыбнуться, но лишь гримаса исказила его лицо:

– Нет, ничего.

Он вновь принялся есть, и даже с какой-то жадностью. Габриэлю показалось, что тем самым шевалье как бы отдаляет свой следующий вопрос. Чтобы разрядить атмосферу, которая стала вдруг давящей, Габриэль сам начал расспрашивать:

– Вы изволили сказать недавно, что вы, так же как я, нормандец. Могу ли я узнать, из какой местности?

Угрюмое лицо гостя немного просветлело: – Видите ли, мой юный друг, в жизни случаются порой странные вещи. Я, который ничто так не любит, как море, являюсь сыном древнего и славного рода. В наших дремучих лесах возвышается жилище моих предков – если оно еще стоит, оно расположено недалеко от Экувского маяка. Как известно, это самая высокая точка в Дюше. В моем детстве я проводил часы, вскарабкавшись на верхушку дерева, еще более высокого, чем этот мыс, рассматривая простиравшиеся вокруг деревья повсюду, куда ни кинешь взгляд. Теперь я бы сказал, что это пустое занятие – рассматривать сверху их кроны, дрожащие от ветра и напоминающие волны, как бриз на воде, но тогда, я думаю, именно это навело меня на мысль о мореплавании. Мне казалось, что оно могло стать для меня единственным способом улизнуть с земли, казавшейся такой бесконечной. Я стал кадетом, посвященным церкви, это произошло без больших проблем, благодаря моему дяде, у которого были связи в Ля Валетте. Меня перевели из колледжа в Алансоне туда, где в возрасте шестнадцати лет, успешно выдержав все требуемые «испытания» и будучи дворянином в восьмом колене, я стал шевалье, Достигнув совершеннолетия, затем дождался повышения и, приняв обет, по праву получил сан бальи… кем я являюсь и по сей день!

Видя перед собой одного из тех легендарных солдат-монахов, который засиделся с ним до ночи и запросто рассказывает о своих подвигах, этого старого моряка, одного из мальтийцев, каким был когда-то маршал де Турвиль, великий мореплаватель, вынужденный по приказу короля принести в жертву свой флот, понимая глупость этого шага и предвидя смертельный исход, но память о котором обожествляли в окрестностях Уг, Габриэль чувствовал, как его любопытство возрастает. Голосом, трепещущим от волнения, он скромно попросил:

– Пожалуйста, месье, расскажите мне что-нибудь о своей прошлой жизни.

Добрая улыбка появилась на лице моряка. Он протянул свою чарку.

– Как хочешь, мой мальчик. Только прежде подлей мне сидра, но не слишком горячего!

– У меня есть старый сидр, хорошо закупоренный, и еще яблочная водка, тоже достаточно выдержанная. Она хорошо пойдет под вашу трубку.

– Ладно! Иди за своей живой водой [2]

Пока Габриэль накрывал на стол, гость разжег трубку головешкой и присел у камина в том месте, которое во всех домах, как крестьянских, так и дворянских, предназначено для рассказчиков или для сказительниц. Габриэль присоединился к нему, согревая свой стакан в ладонях, и в течение двух длинных часов оставался молчаливым и внимательным, забыв о своей одинокой жизни и о буре, свирепствовавшей над его домом под мирный аккомпанемент его рассказа. Занавес волшебного театра вот-вот поднимется для него и откроет фантастические, сказочные декорации бесконечно синего моря, озаренного и согретого лучами ласкового солнца, и неба, на котором белели облака, вылетающие из пушечных жерл.

За то время, что бальи воскрешал в памяти свои первые годы, проведенные на острове в качестве шевалье, оба эти человека прониклись обоюдной симпатией и соучастием, порожденным действием алкоголя. Тогда бальи мечтал о знаменитых «караванах» – четырех кампаниях по меньшей мере по шесть месяцев каждая, участвовать в которых надо было на кораблях, ордена, чтобы перестать быть, наконец, соискателем, но обнаружил, что, прежде чем получить на это право, сначала надо было некоторое время выполнять обязанности госпитальера, послужить в качестве брата милосердия в госпитале. В какой-то степени это было логично– мальтийцы всегда посвящали свою жизнь бедным, больным и пленным. Однако когда в шестнадцать лет страстно желаешь ринуться в бой с дюжиной вражеских кораблей, а вместо этого приходится раздавать таблетки и готовить лечебные снадобья, – это малоприятно. И молодой Сэн-Совер только тяжко вздыхал, смотря через госпитальное окошко на большие красные галеры, которые друг за другом покидали порт, идя на завоевание новых морей, навстречу восходящему солнцу…

– Прошли два долгих года, – сказал бальи смеясь, – прежде чем я сменил одежду санитара на пунцовый армейский камзол, украшенный белым крестом, и взял на себя командование, чтобы броситься на неверных. Но однажды мой корабль потопили, и я оказался закованным в кандалы по рукам и по ногам. И если этот дом, как ты говоришь, некогда принадлежал каторжнику, сосланному на галеры, го я в таком случае точно на своем месте. Уж я то знаю, что это такое…

Бальи мог бы вспомнить еще много разных историй, и загадочных и героических; ради удовольствия видеть блеск в голубых глазах своего очаровательного собеседника.

Однако пора было подходить к концу: во время последней высадки в Бресте он передал свои полномочия графу-адмиралу Королевского флота Альберту де Риону.

– Кстати,, он также собирается скоро уйти в отставку. Говорят, что вслед за ним этот пост унаследует Бугенвиль, а для старого офицера – морского волка вроде меня – больше нет места на кораблях в эпоху этой дурацкой революции. Поэтому я и решил посмотреть, осталось ли что-нибудь от моей семьи. Затем я вернусь на Мальту…

– А почему для вас больше нет места?

Сэн-Совер встал, распрямил усталую спину и пожал плечами:

– Не знаю, в курсе ли король того, что в настоящий момент происходит у него на флоте, который он очень любит. Что до меня, то я предпочел бы ему об этом не говорить. – Затем, бросив взгляд на настенные часы, маятник которых вежливо отсчитывал время, добавил: – Черт возьми, мой мальчик, я не заметил, как прошло время. Видимо, пора сделать перерыв. Моя лошадь, должно быть, уже обсохла…

– Да, но если вы поедете сейчас же, она не долго будет сухой. Разве вы не слышите шум дождя, месье бальи? У меня есть две комнаты наверху, и если вы согласитесь оказать мне честь…

– Переночевать у тебя? С удовольствием… Я так рад, что встретил тебя. Знаешь, это такая редкая вещь – внезапная симпатия.

– Да, знаю!.. Я пойду, пожалуй, приготовлю вам постель и разожгу огонь…

– Я – с тобой. Я ведь и сам умею это делать.

Когда, стоя по бокам большой деревянной кровати из каштанового дерева с зелеными индийскими занавесками, они расправляли одеяло из драпа, бальи спросил:

– Если я правильно понял… в прошлый раз ты сказал, что мадемуазель Агнес вышла замуж?

– Да…

– Так это ее муж велел разрушить замок Нервиль?

– Нет. Это было ее собственное желание… она и графиня столько страдали в этих стенах.

– А ее супруг… кто он?

Пальцы Габриэля впились в большую красную перину, которую он в этот момент расправлял, лицо его побагровело.

– Некто, кто не так знатен, как она… один человек из далеких мест. Он не более благородного происхождения, чем я: его дед добывал соль в Сен-Васте. Правда, он богат…

– Только не говори мне, что именно поэтому она отдала ему свою руку. Но если так, то она воистину не дочь своей матери…

Ненадолго воцарилась тишина, затем Габриэль, который был слишком честен, чтобы скрыть правду, тихо сказал:

– Нет, просто она была без ума от него, да и сейчас, я думаю, тоже. Мне кажется, что она вышла бы за него замуж, даже если бы он был беднее нищего! Это такой человек, по которому все девушки сходят с ума, да к тому же он принят в свете. Он родился в Новой Франции и, прежде чем вернуться сюда и обосноваться здесь, путешествовал по Индии… Он построил дом, и они живут там теперь. У них двое детей…

– А где их дом?

– Отсюда примерно лье с небольшим. После Кетеу в направления Валь де Сэр, в местности, которую называют Ля Пернель. Теперь это можно назвать усадьбой. Они окрестили ее Тринадцать Ветров!

– Все как полагается! А как его зовут, этого человека без роду и племени?

– Тремэн. Гийом Тремэн.

Бальи, развязывая галстук, повернулся к хозяину дома, который в этот момент раздувал огонь:

– Ты бываешь там, в Тринадцати Ветрах?

– Нет. Только однажды, на похоронах моей бабушки Пульхерии Осберн, воспитавшей мадемуазель Агнес. Но я туда вернусь только тогда, когда буду нужен мадемуазель Агнес.

По тому, как он произнес ее имя, Сэн-Совер, которому нельзя было отказать в наблюдательности и интуиции, догадался, что здесь присутствуют тайная любовь и едва сдерживаемая ревность.

– Тебя не затруднит показать мне дорогу?

– Да нет же, – сердито сказал Габриэль. – А вы что, собрались туда ехать?

– Да, пожалуй. У меня большое желание посмотреть, похожа ли дочь графини де Нервиль на свою мать? Говорил ли я тебе, что именно ее я искал? А раз уж ее больше нет, то я бы хотел познакомиться с ее копией…

Габриэль с раздражением пожал плечами:

– Она вовсе не похожа на нее, по крайней мере по моим воспоминаниям. Но, если вам так угодно, я покажу вам туда дорогу, только не просите меня вас сопровождать. Сегодня она даже не пришла положить цветы к могиле своей матери. Люди, живущие здесь, больше не представляют для нее интереса… Очевидно, там вы будете приняты с гораздо большей роскошью, чем здесь…

– У меня нет намерения там останавливаться. Я не люблю ни новых домов, ни легких удач. К тому же я оценил твое гостеприимство. Можешь быть уверен, я не покину этих мест, не попрощавшись с тобой.

В тот день, когда бальи де Сэн-Совер отправился в Тринадцать Ветров, Агнес принимала в своей маленькой гостиной за чашечкой кофе каноника Тессона, который пришел провести с ней свой послеполуденный отдых, пообедать в мирной и приятной атмосфере. В большей степени, чем обычно в таких случаях, он совсем не был болтлив за столом: гурман… впрочем, как все каноники, он любил сосредотачивать все свое внимание на том, что находится на тарелке. Особенно, если речь шла о блюдах, искусно приготовленных Клеманс. Он всегда не колеблясь заявлял, что она заслуживает самого почетного места в Пантеоне самых знаменитых кухарок. Но в этот день ни восхитительный паштет из угря, ни рагу из жареного бекаса, заслуживающее высочайшей похвалы, не смогли изгнать со лба каноника хмурую складку, которую молодая женщина заметила впервые. Но морщины не столько омрачал и лицо старого священника, сколько составляли гармонию с его щеками, носом и округленным подбородком, правда, немного прыщавым, но с кожей ухоженной и нежной. Вокруг тонзуры, которая заметно увеличивалась, вспенивались белеющие завитки и локоны.

Удостоверившись в том, что здоровье месье Тессона не внушает опасений, Агнес, сдержанная по натуре, не решалась его расспрашивать. К тому же из них двоих именно он был исповедником, и она не видела причины меняться ролями. Они разговаривали о том, как внезапна кончилось лучистое лето и началась ворчливая осень, о краснухе маленькой Элизабет, от которой надо уберечь ее маленького братика, и о том, как он ударил Белину по лицу, буквально придя в неистовство из-за того, что та не хотела выпускать его из комнаты, где его держали затворником. С некоторых пор весь дом и чета Тремэнов оказались поделенными надвое: Агнес не решалась даже приблизиться к своей дочери из-за страха, что зараза перекинется на малютку, а Гийом посвящал своей дочери большую часть времени, включая ночи. Ведь надо же было кому-нибудь взять на себя заботу о ней и успокоить раздражение малышки, дать возможность излить чувства и удовлетворить огромную потребность в ласке, которая особенно возросла при этой опасной болезни. А он уже переболел ею в детстве и поэтому совершенно не боялся. Они говорили также о некоторых общих знакомых, но время от времени наступала пауза, к счастью, совпадающая с появлением на столе нового блюда. Так, с огромным облегчением была принята новость, что десерт подан, и Агнес попросила своего гостя оказать ей любезность и перейти в салон для церемонии на чашечку кофе.

Каноник обожал кофе, особенно приготовленный Клеманс, уж она-то понимала в нем толк. Обычно, держа в руках маленькую изящную чашечку из тончайшего фарфора, наполненную божественным напитком, он раз шесть или семь проводил ею у себя под носом, полузакрыв глаза, чтобы лучше почувствовать аромат. Затем насыпал сахар. Его взгляд начинал блуждать от испытываемого блаженства по деревянной обшивке стен под цвет зеленого миндаля нежнейшего оттенка – рука художника придала им вид под старину, который им очень шел. Затем его взгляд скользнул по тяжелым занавесям из штофа почти тон в тон со стенами, которые создавали очаровательный фон для легкой мебели из благородной древесины отличного качества; сиденья стульев и канале были обтянуты лиловым шелком или велюром светло-серого, почти белого цвета. Клавесин с фигурками из китайского фарфора, большие вазы из селадона, в которых в любое время года были цветы благодаря саду и оранжерее, подаренной Тремэном своей жене, и два больших зеркала на консолях, покрытых старинным золотом, – все это придавало комнате, где все говорило о присутствии изысканного вкуса женщины, неповторимое очарование и свидетельствовало, что хозяйка этого салона – дама прекрасная и утонченная. И месье Тессон всегда находил словечко, чтобы высказать свое восхищение этому ансамблю, который, вероятно, никого не оставлял равнодушным…

В этот раз, однако, он не только ничего не сказал по этому поводу, но и не подумал восхититься ароматом кофе, взяв чашечку, которую ему предложили. Агнес, с удивлением наблюдая, как он с отсутствующим взглядом кладет один за другим пять или шесть кусков сахара в свою чашку, сочла своим долгом вмешаться, так как не время было больше скромничать.

– Месье каноник, заранее прошу простить меня, если я покажусь вам нескромной, но я вижу, да, я чувствую, что вы страдаете и пытаетесь скрыть от меня причину ваших страданий. Но… Ах! Боже мой!

С ужасом Агнес обнаружила вдруг, что старый священник горько и простодушно плачет, роняя слезы в свой кофе. Огромные слезы капля за каплей падали в чашку, и очевидно было, что он никак не может их сдержать. Молодая женщина бросилась на колени рядом с ним и, отобрав у него чашку, поставила ее на расположенный рядом геридон [3]. Потом стала осторожно вытирать своим платком мокрое от слез лицо несчастного старика.

– Я так хотел ничего вам не говорить! – вздыхал месье Тессон. – Полностью насладиться этим последним восхитительным моментом рядом с вами, а потом только вам написать… Я не смог, и мне теперь так стыдно. Это только доказывает, что я больше не обладаю мужеством, на которое я рассчитывал!

Быстро поднявшись, Агнес пододвинула маленькое креслице поближе к большой кушетке, на которой восседал ее гость, но предварительно предложила ему еще чашечку кофе.

– Вот, выпейте, это прибавит лам силы. Кстати, вы сейчас же должны мне все рассказать. Отчего эта печаль? Почему вы хотите уехать и куда?

– В Джерси, где мои многочисленные собратья мечтают воссоединиться, чтобы избежать травли, которая нам грозит…

И он рассказал о том, что двенадцатого июля новое Учредительное Собрание привяло закон, «злодейский и кощунственный», какой выразился, который обязывал епископов и священников избираться народом и, обрывая связи, которые объединяли их с королем, объявлял о том, что отныне они будут получать плату от Собрания и должны будут принять присягу на верность Конституции, ставшей с этих пор единственно законной и освященной властью…

– Вы же прекрасно понимаете, что я никогда не смогу принять подобную присягу. Поэтому я предпочитаю уйти, прежде чем меня к этому принудят!..

– Разве это возможно? Я слышала, что в июне на святом празднике тела Господня все депутаты Учредительного собрания принимали участие в процессии. К тому же и король никогда не подпишет подобный закон, не так ли?

– Ах! Как бы не так! Он сделает это под давлением тех, кто держит его взаперти во дворце в Тюильри. Все эти Лафайеты, да и другие знатные придворные только сбивают его с пути. Но то, что вы ничего не знаете об этом, не удивляет меня. Мы и сами-то совсем недавно узнали точное содержание того документа, который они называют «Гражданская Конституция Духовенства». Ваш супруг, он-то должен об этом знать, но я так думаю, что он решил вас держать в неведении, подальше от подобной шумихи и бряцания оружием, чтобы сохранить как можно дольше мирное спокойствие в этом маленьком подобии Рая.

Как только он произнес эти слова, дверь открылась и вошел Потантен, а вместе с ним в комнату ворвалось эхо воплей, издаваемых Элизабет, которая рвалась спуститься в салон, чтобы обнять и расцеловать «Милого Друга», – это имя присвоила она канонику, которого очень любила, и чьи просторные карманы всегда содержали какую-нибудь сладость или подарочек для нее.

– Пожалуй, это трудно назвать раем, – заметила Агнес. – Боюсь, что мне придется попросить вас пренебречь опасностью заразиться. Будет лучше, если мы сделаем, как она просит. Поди и скажи ей, что мы сейчас поднимемся, Потантен!

– Но я не из-за этого пришел, мадам. Некий дворянин просит вашего разрешения засвидетельствовать свое почтение. Он путешествует по этой стране и прибыл из Бреста, он принадлежит к Мальтийскому ордену и назвался бальи де Сэн-Совер. К тому же он был знаком с вашей матушкой…

Нет, в тот день канонику Тессону не судьба была спокойно насладиться чашечкой кофе. Стоило Потантену произнести имя визитера, он поперхнулся так, что опрокинул содержимое своей чашки. И снова Агнес поспешила к нему на помощь, но он нежно отодвинул ее, и как только приступ кашля прошел, он попросил дворецкого повторить имя гостя:

– Ты правильно произнес… Сэн-Совер?

– Да, святой отец.

– Что он за человек? Потантен, с глазами полными вопроса, пустился в обобщенное описание прибывшего, настаивая, впрочем, на том, что тот произвел на него впечатление настоящего сеньора, несмотря на то, что одет достаточно просто. Затем он вновь обратился к мадам Тремэн:

– Так что мне ему сказать, мадам Агнес?

Но она не успела ему ответить. Неожиданно встав во весь рост, приняв величественную осанку и с горделивым достоинством, месье Тессон повелительно сказал:

– Да, я сейчас приму его, мой друг. Мы должны извиниться за слишком долгое ожидание, которое допустили по отношению к столь знатной персоне, придется сказать, что это моя вина.

К великому удивлению Агнес, он сопроводил эти куртуазные слова своего рода улыбкой, в результате чего его отвислые губы подобрались и скривились в какой-то неясной угрозе. Но времени на объяснения не осталось: в этот момент путешественник распахнул дверь, возле которой как на часах стоял Потантен, и вошел в залу, склонившись в поклоне перед хозяйкой дома:

– Не имею чести, мадам, быть знакомым с вами и потому надеюсь, что вы соблаговолите простить мою дерзость представиться вам таким образом в вашем доме, не имея никаких других рекомендаций, кроме своего честного имени, которое вряд ли когда-либо ранее было вами услышано…

Глядя на него в то время, как он произносил приветствие, Агнес согласилась с мнением Потантена: да, этот человек был не похож на простого путешественника, прибывшего неизвестно откуда. Несмотря на возраст, он был одним из тех мужчин, с которыми женщины всегда общаются с удовольствием. Она попыталась было оценить это впечатление, но каноник не дал ей на это времени.

– Зато я прекрасно вас помню и слышал ваше имя гораздо чаще, чем вы могли бы себе представить. К тому же я не забыл ваше лицо… несмотря на то, что вы изменились за эти годы.

Бальи обернулся к тому, кто произнес эти слова, в которых сарказм едва скрывал раздражение. Какое-то мгновение они так и стояли не двигаясь, лицом к лицу, похожие на двух дуэлянтов, которые оценивают друг друга, прежде чем взяться за оружие. В глазах офицера вдруг вспыхнуло веселое пламя:

– А! Аббат Тессон?..

– Он самый, месье шевалье. Правда, теперь я каноник!

– Ну а я теперь бальи! Ну что ж, мы оба повысились в чине. Тем не менее я не уверен, что ваше… раздражение против меня за это время также возросло. Вы ведь невзлюбили меня только за то…

– Вы и теперь мне не нравитесь. Мне кажется, вы позволили себе слишком много дерзости, придя в этот дом. Вы… Вы не должны… не должны были бы даже узнать о существовании мадам Тремэн, – бормотал старый каноник, который от гнева начал даже заикаться. – Как… ну как вы ее нашли?

– Очень просто! Вчера я пришел в Нервиль, где не нашел ничего, кроме груды камней, и никого, кроме одного молодого человека. Мы разговорились. Именно у него я провел ночь, прежде, чем прийти сюда. Он о многом поведал мне, и то, что я узнал, огорчило меня.

– Ах, вы огорчились?.. И только?.. Но… вы должны были также… понять, что сюда вам лучше… не приходить!

В оцепенении Агнес вслушивалась в этот странный диалог с оживленным вниманием, не решаясь его прервать. Вновь пришедший повел плечами не то от усталости, не то от презрения:

– Когда приходишь к концу жизненного пути, и если жизнь эта прошла в скитаниях по далеким морям и чужим странам, порою даже в рабстве, закованным в кандалы, без надежды и утешения, вот тогда, уважаемый каноник, начинаешь порой испытывать жгучую необходимость вновь увидеть милые сердцу места, где был счастлив когда-то.

– Да, я могу вас понять. И тем не менее стоит ли будить забытые страдания?

Найдя этот момент подходящим, чтобы напомнить о своем присутствии, Агнес решила вмешаться. Она встала, но и каноник в это время уже направился к ней:

– То, что здесь происходит, мадам, должно быть, производит на вас странное впечатление. Соблаговолите позволить нам удалиться, и я и месье, мы пойдем и обсудим наши проблемы где-нибудь вдали от вашего дома.

Но его тон не понравился Агнес иона вскинула брови:

– Не берете ли вы на себя лишнюю ответственность, месье каноник? Как вы правильно заметили, это – мой дом.

Месье де Сэн-Совер пришел сюда по своей собственной воле с целью, если я правильно его поняла, выразить мне свое почтение как потомку рода де Нервиль. Я вынуждена вас огорчить, но он не покинет этого дома, кроме как по моему собственному разрешению!

– Мадам, мадам, вы сами не понимаете, что вы говорите! Речь идет об очень важных вещах и…

– Если вопрос в самом деле так важен, – сказал Гийом, который только что вошел, никем не замеченный, – следовало, может быть, и меня в него посвятить? О чем же вы говорили, месье Тессон? Вы все тут такие встревоженные!

Затем он повернулся к своей жене:

– Потантен, мне сказал, что у вас гость, Агнес. Я предполагаю, что речь идет о благородном господине, и надеюсь также, что вы окажете нам честь и представите нас друг другу, – добавил он с обезоруживающей улыбкой.

Тот, кого Агнес ему представила, посмотрел на него таким лучезарным взглядом, что на мгновение Гийом почувствовал себя ослепленным.

– С огромным удовольствием, мой друг! Месье бальи, это мой супруг Гийом Тремэн. Хоть он и не дворянин по рождению, но в данном случае это скорее ошибка. Он сто раз заслуживает этого звания… Что касается вас, мой друг, то я надеюсь, вы окажете наилучший прием человеку, который прибыл из мест более отдаленных, чем вы. Он тот, кого я мечтала увидеть уже многие годы, и смею надеяться, что он не в обиде на меня за то, что я не соблюла в должной мере церемониал, которому сейчас, мне кажется, просто не место. Итак, представляю вам: месье бальи де Сэн-Совер. Судя по его званию, он кавалер суверенного Мальтийского ордена… и я имею все основания думать – мой отец…

Одновременный тройной возглас удивления сопроводил это последнее заявление. Первым пришел в себя именно Сэн-Совер и запротестовал:

– Мадам, я не знаю, откуда у вас эта уверенность, но поверьте мне…

– Умоляю вас! Не трудитесь отрицать, это огорчает меня. Пульхерия Осберн, которая воспитала меня, все рассказала мне, когда я была так несчастна и так унижена, считаясь дочерью графа де Нервиль. Возможно, она не очень хорошо помнила ваше имя, но то явное раздражение нашего милого каноника при вашем появлении оказалось более чем разоблачительным. Не был ли он в самом деле исповедником моей матери?

– Что касается меня, то мне не в чем упрекнуть месье де Сэн-Совера, кроме как в настойчивом ухаживании за замужней дамой, которой, как я и боялся, его внезапный и резкий отъезд принес столько страданий. Исповедь никогда не должна переступать определенных границ. Но даже если бы я был вынужден нарушить тайну исповеди, я бы ничего не смог вам сказать, так как не виделся с мадам де Нервиль в то время. Ее супруг не слишком любил меня. Он тогда как раз вернулся после долгого отсутствия и запретил мне переступать порог их дома…

– Но зачем же Пульхерии нужно было меня обманывать? – остановила его Агнес. – Ничего из того, что касалось моей матери, не было скрыто от нее. Возможно, она не все помнила, но в этом по крайней мере она мне призналась…– Мадам! Вы приводите меня в смущение, – сказал бальи, у которого действительно был бледный вид.

Гийом подумал, что наступило время вмешаться. Он пошел навстречу бальи и протянул ему руки:

– Я вас уверяю, месье, вы будете приняты в их доме как член семьи. Удовольствие, которое вы доставили моей супруге своим появлением, для меня бесценно, я думаю, что и она будет рада тому, кто так дорого расплатился за счастье подарить ей жизнь. Я уверен, что отныне она забудет печаль. Добро пожаловать, месье бальи, и отныне и навсегда вы можете располагать этим домом как своим собственным!

Что же каноник? В это время он в полном расстройстве плюхнулся опять на кушетку, на которой совсем недавно, уютно расположившись, мирно пил кофе.

– О, мой Бог! Мир перевернулся! – вздыхал он. – Мне потребовалось так много времени, чтобы найти уголок мирный, тихий? а главное – уединенный! А теперь? Теперь идите и объявите по всему свету, что наконец прибыл тот, кого так долго ждали!

– Кто говорит о каком-то заявлении, аббат? Нет необходимости кому-либо знать о том, что было сказано здесь сегодня, и я смею надеяться, что и вы придержите свой язык.

– Месье Тремэн, вы оскорбляете меня! – воскликнул возмущенный священник.

– Это не только мое желание, и вы хорошо это знаете. Я просто хочу, чтобы вы поняли: тайна должна оставаться между нами. Будет нетрудно выдать месье де Сэн-Совера за старинного друга семьи или за родственника, который просто приехал погостить, провести в этом доме столько времени, сколько ему захочется, это все всем объяснит и не вызовет лишних разговоров в обществе. Это ни в коей мере не запятнает память высокочтимой покойницы графини.

Признав себя побежденным, месье Тессон более ни на чем не настаивал. Ну что он мог добавить или изменить? Только что на его глазах Агнес заключила в объятия старого моряка, который и не старался при этом скрыть свои чувства. Она запечатлела поцелуй на его щеках:

– Пусть я не имею права называть вас своим отцом, но я могу обнять вас так, как мне того хочется…

Гийом наблюдал за ними с удовлетворением.

Он испытывал огромное облегчение от того, что наконец удалось изгнать зловещую тень старого графа де Нервиль, обитавшего под крышей его дома. Кости его, покрытые песком и проклятые Богом, должны были бы гнить подальше отсюда в какой-нибудь бухте. Было, однако, удивительно, что Агнес после всего ею пережитого тем не менее настаивала на том, чтобы присоединить его проклятое Богом имя к доброму имени Тремэнов!

На следующее утро, ко всеобщему сожалению, бальи покинул Тринадцать Ветров, дав, впрочем, обещание скоро вернуться, обещание, которое вряд ли когда-нибудь будет исполнено. Прежде всего он отправился в свое поместье Сэн-Совер. После чего рассчитывал опять поступить в распоряжение ордена, если, конечно, не будет призван на службу королю. А это было весьма вероятно, учитывая шум, который был поднят вокруг критической ситуации, сложившейся в королевском семействе.

Сэн-Совер был удовлетворен теми несколькими часами, проведенными у Тремэнов. Его одинокому сердцу, разделенному на две равные половины между службой Богу и почти фанатической преданностью монархии, было приятно осознавать, что отныне на самом краю королевства, там, где земля растворяется в море, у него есть спасительная гавань, милосердное убежище, приют, наконец! И это прибавляло ему мужества.

И все-таки, прежде чем отправиться в дремучие леса своего родного отечества, он заехал, как и обещал, к Габриэлю пожать ему руку на прощание. А потом преклонить колени и положить веточку вереска к подножию одинокой могилы среди долины…

Это случилось в тот самый день, когда Китти увидела разносчика. Она находилась в саду, где собирала сливы для мадам Перье, у которой в последние дни по причине плохой погоды и высокой влажности воздуха разыгрался жестокий ревматизм, скрутивший ей поясницу. Из-за изгороди окликнул ее человек, но она сперва не могла разобрать его слов, так как французский язык для нее, как и для леди Тримэйн, был еще не очень хорошо понятен, хотя вот уже два года, как они имели возможность к нему привыкнуть..

– What?.. Что ви хотеть?

– Я говорю, у меня есть ленты, нитки, иголки, да и пуговицы всех цветов. А еще тесьма, платки на шею. Книжки есть богословские и даже два альманаха, правда, мадам, они немножко старые, ими уже попользовались, но это не так важно, зато там есть кулинарные рецепты, советы разные и рассказы про любовь. Посмотрели бы. О цене договоримся – у меня недорого.

Но вместо того чтобы подойти к нему, Китти, изумленная этим потоком слов, из которых она не поняла и половины, поспешила к дому.

Адриан повысил голос:

– У вас такой вид, будто вы не понимаете, о чем я говорю. Ну так посмотрите! Ведь всегда нужно что-нибудь купить у разносчика, – добавил он, доставая из-за спины что-то вроде плоского прилавка из сыромятной кожи, который он носил подвешенным на шее на широком ремне и на котором размещались его товары. – Может, вы не отсюда? Ну, тогда позовите кого-нибудь, я ведь в последний раз прихожу…

Он так громко кричал, что у Китти не было необходимости идти искать Мари-Жан Перье. Она сама вышла в сад. Подбоченившись и приложив руку к глазам, как бы загораживаясь от солнца, она сурово рассматривала вновь пришедшего.

– Я тебя не знаю! Ты кто? – крикнула она со своего крыльца, не сделав дальше ни шагу. – Почему не Франсуа, ведь это его работа?

– Да он заболел, вот я его и заменяю на время. У нас с ним дело на двоих, вот и все!

И это была почти что правда. После коротких расспросов, Бюто удалось отыскать разносчика, который регулярно обходил соседние фермы на западном побережье. Им оказался пожилой человек, и было нетрудно, тем более за деньги, убедить его в том, что на несколько дней его заменит другой. Труднее оказалось убедить Адриана сыграть эту роль. Ему с большим трудом пришлось привыкнуть к мысли, что ему придется топтать свои башмаки по плохим дорогам вдоль побережья и предлагать свой Паршивенький товар фермерам и крестьянам. Но, бранясь и ругаясь, он все же решил попробовать и после нескольких дней упражнений стал даже получать удовольствие от своей новой профессии. Чаще всего фермеры принимали его хорошо. Они предлагали ему глоток сидра, а иногда даже хороший обед, перед тем как отправить спать на сеновал в ригу. К тому же ему удалось выведать кое-что интересное: ведь в деревне все немного болтливы по натуре, а дамы из Овеньера, естественно, возбуждали у всех с трудом скрываемое любопытство. И особенно– знатная англичанка! Говорили, что она графиня и даже фаворитка короля Георга! Красота ее, кое-кем уже подсмотренная, была такой, которая всегда возбуждает легенды… или сплетни.

Задача Адриана была простой, но и рискованной: он должен был что-нибудь украсть, что-нибудь именно дамское, такое, что могло бы, попав на глаза мадам Тремэн, убедить ее в том, что ее обманывают.

Но пока дело шло плохо. Дама, которая вышла ему навстречу, как показалось Перье, была совершенно не расположена открывать ему дверь. Адриан решил, что надо бы подбодрить ее.

– Не собираетесь ли вы отделаться от меня, ничего не купив? – спросил он. – Ну, конечно, никто не хочет расставаться со своими денежками, а мне ведь тоже надо заработать себе на жизнь! Да я вас уверяю, у меня товар – что надо! Особенно корсажные булавки – просто прелесть! Ну, пустите меня, я вам их покажу!

Злая судьба распорядилась так, что именно Мари-Дус – сама! – пригласила в дом этого злоумышленника. Она вышла в сад вслед за мадам Перье, услыхав его настойчивые просьбы. Адриан, увидев ее, был ослеплен ее красотой так, что даже почти забыл цель своего визита. Никогда прежде его глазам не доводилось лицезреть такого ослепительно сияющего прекрасного создания. Она была в простом платье из тонкой шерсти, большая белая муслиновая шаль с воланами по краю и с узорами из нежных лилий была накинута ей на плечи, перекрещивалась впереди, изящно обрисовывая грудь, и завязывалась узлом сзади на талии, шелковые белокурые локоны струились вдоль тонкой шеи. Ему показалось, что это – ангел с большими белыми крыльями за спиной, один из тех, что нарисованы на витражах старой церкви в Кетеу, прилетел и стоит здесь сейчас перед ним. Она улыбалась, наблюдая столь очевидное восхищение на лице странствующего лоточника.

– Подойдите сюда и покажите мне, что у вас есть! – сказала она учтиво. – Уверена, что нам кое-что пригодится. Вчера Китти жаловалась мне, что у нее кончились нитки.

Конечно, следовало тут же исполнить ее желание, и Адриан Амель, с сердцем, колотящимся от кровожадной радости, проник в дом, который несколько позже, будучи уже соответствующим образом опоенным революционным угаром, в пылу прилива выспренной риторики он называл не иначе, как «притон преступной и недозволенной любви этого месье Тремэна».

Войдя в дом, Адриан, окинув внутреннее убранство своим завистливым и хищным взглядом, сразу оценил элегантную простоту мебели и обстановки. На мгновение он остановился перед портретом какого-то офицера, но тот с высоты своего положения на стене смерил его недовольным взглядом с головы до ног с выражением такого презрения, что Адриану захотелось показать ему язык. «Ох, уж эти грязные аристократы, давно пора от них избавляться! Впрочем, вот этот, видимо, не так уж глуп, а доказательство тому – то, что он умер сам», – думал Адриан, глядя на портрет.

На столе стояли кое-какие вещи, которые могли принадлежать горничной из приличного дома: корзиночка с рукоделием, обитая изнутри красным, внутри которой лежали необходимые для шитья предметы – восхитительные маленькие ножницы в виде лебедя, яйцо из слоновой кости, необходимое для починки белья, челночки и футляр из змеиной кожи. Но все это могло принадлежать кому угодно и поэтому не представляло интереса. Казалось, Адриан сосредоточенно занят тем, что раскладывает свой нехитрый товар, чтобы обступившие его три дамы смогли выбрать себе то, что им понравится. В этот момент с верхнего этажа раздались вдруг крики и плач ребенка. Прекрасная дама поспешила к лестнице, говоря на ходу:

– Вы обе возьмите то, что вам будет нужно, узнайте, сколько это стоит, и придите за мной, когда нужно будет платить.

В это время взгляд фальшивого разносчика остановился на кучке белья, небрежно лежавшего на стуле недалеко от того стола, на котором стояла корзиночка с шитьем. Женские блузки, нижние рубашки и кофточки были приготовлены, очевидно, для небольшого ремонта. Адриан загорелся желанием взять одну из них. Хотя бы вот эту, которая лежит сверху, – изящную вещицу из тонкого батиста. Посредине изысканно вышитых цветов и птичек видна буква «М». Но как же стащить ее, чтобы никто не видел?

Немного отодвинувшись от Китти и мадам Перье, которые пока были увлечены изучением товаров, он попытался протянуть руку к предмету своего вожделения, но в этот момент пожилая дама обернулась к нему.

– Мне давно уже пора заменить белую ленту на моем старом чепце, чтобы обновить его. Я хотела купить у вас моток, но не вижу у вас того, что мне надо…

– Да у меня их много, милая дама, это не проблема. Если вас устроит, я принесу его вам послезавтра. Черт меня побери, если я не подыщу то, что вам нужно, в Ай-дю-Пюи. Я как раз туда собираюсь.

– Слишком много беспокойства ради такого пустяка. Впрочем, вы – хороший коммерсант, раз предлагаете такие . услуги. Ладно, я возьму вот эту, серую. Я думаю, так будет даже лучше. Ведь чепец не так уж и нов, а я – тем более.

– Ну, как хотите. Я ведь от всего сердца…

Он просто не знал, что еще можно придумать, чтобы задержаться тут подольше. Обе дамы уже сложили свои покупки и собирались рассчитываться. Вдруг, когда маленькая блондинка уже направлялась к лестнице, чтобы взять денег у «мадам», блестящая идея осенила его.

– Не будете ли вы так добры, – вздохнул он,– и не принесете ли вы мне немного воды? У меня язык присох к глотке от жажды.

Мари-Жан насмешливо посмотрела на него. Нос этого парнишки был вовсе не похож на нос того, кто пьет воду.

– Может, ты предпочитаешь немного сидра?

– О!.. Я бы, конечно, не отказался, но мне не хочется. причинять вам столько хлопот…

– Да это вовсе не хлопотно.

Она направилась к кухне. Как только Адриан увидел, что ее черная юбка скрылась из глаз, он тут же подскочил к кучке белья, лежащей на стуле, схватил то, что лежало сверху, и быстро спрятал в складках своей просторной блузы. Сердце его бешено колотилось, когда почти в тот же момент вошла мадам Перье и протянула ему полную кружку пенящегося сидра. Вот теперь он хотел как можно скорее убраться отсюда. Поэтому он одним глотком осушил протянутую ему кружку. Сверху спустилась Китти и протянула ему деньги за покупки. Он взял их и вернул ей сдачу, рука его при этом немного дрожала. После этого он тепло попрощался с обеими дамами, поблагодарив их за радушие, и поскорее выскочил на свежий воздух с чувством огромного облегчения. Шагая по дороге, Адриан с усилием останавливал себя, чтобы не бросить тут же свой лоток в крапиву и не припуститься со всех ног подальше от этого дома. И только после поворота, где росли у дороги три ивы, он прибавил шагу, а потом и вовсе бросился бежать, несмотря на то, что ноша его была довольно тяжела. Если бы его увидали бегущим спустя не сколько минут после выхода из дома Мари-Дус, то Жиль Перье наверняка пустил бы собак по его следу. Кэнталь предупреждал его об этом и велел остерегаться. Адриан не мог успокоиться до тех пор, пока не вошел в Порт-Бай, где его поджидал сообщник.

Впрочем, никаких осложнений не произошло, и Адриан . с видом победителя отдал в руки Жермена Кэнталя эту маленькую вещицу– деликатную деталь женского туалета. Своими толстыми пальцами тот осторожно взял нежную белизну, и алчное лицо его на мгновение сделалось мечтательным:

– Очень жаль, впрочем, что ты не захватил также и то, что обычно размещается здесь внутри. Ну и везет же этому Тремэну! Что и говорить, вкус у него есть…

Глава V БОЛЬШАЯ СТИРКА

Как и во всех знатных домах, два раза в год в Тринадцати Ветрах проводили большую стирку. Речь идет о мероприятии большого размаха, в котором принимают участие все женщины дома и еще некоторые, нанимаемые из соседних деревень. Руководит этим не местная служанка, но специально приглашенная для этих целей так называемая главная прачка. Она жила в большом поместье в другом замке и понимала все тонкости в этом сложном деле. Можно сказать, она разбиралась в качестве белья не хуже, чем девушка из приличной семьи разбирается в своем приданом накануне замужества. То есть умела отличать годное белье от негодного и знала все особенности белья любого качества и назначения, от тяжелого драпа на шторах до носовых платков.

Ту, которая приходила к Тремэнам, как и к маркизу де Легалю, к ле Ронделерам – хозяевам замка Дюресю, к де Ре-вилям или к д'Урвилям, звали Жервеза Морэн, и приходила она из Кетеу. Это была женщина лет сорока, нельзя сказать, что она была очень властная особа, но зато очень сведущая в этом деле, я все знали, что под ее руководством все белье, вплоть до самой маленькой салфеточки, будет выстирано, выглажено и пересчитано. Можно было подумать, что Жервеза скрупулезно составляет подробную опись всего находящегося в доме белья, кропотливо учитывая каждую вещь. Впрочем, прачки – они все такие.

Обычно стирки происходили весной, когда все шкафы опустошались для уборки, и в конце лета, чтобы белье во время сушки на солнце могло впитать в себя дивные запахи уже пожелтевшей травы, вереска, сосен и папоротников… И длилось это три дня.

Все начиналось с того, что прачки наполняли бельем большие корзины и на тележках лезли их в так называемую баню. Специально для этого Тремэн построил в Тринадцати Ветрах прямо у ручья, вытекавшего из небольшого пруда, навес, защищавший от непогоды. Для удобства под навесом были размещены большие камни, необходимые для стирки. В этом помещении под кудахтанье и болтовню прачек, под их песни и под стук колотушек и вальков белье замачивалось, намыливалось, выколачивалось на камнях, затем отжималось и складывалось в корзины в ожидании кипячения.

Кипячение – это особая процедура. Для этой цели Тремэн велел построить невдалеке от навеса сарай, в середине которого находился большой камин. В нем помещался огромный чан, а внутри него – пепел от соломы и гречихи. Все в этих местах знали, что это лучшее средство для стирки и отбеливания белья.

Самое основное в этой процедуре происходило в огромной кадке из округленных досок, похожей на бочку и расположенной на массивной подставке в виде треножника. Это своего рода бочка с очень широким входным отверстием, которое потом законопачивали смолой. Но перед этим белье укладывали в эту кадку так: сначала на самом дне размещали ветки остролиста, чтобы свободно осуществлялась циркуляция воды, потом клали кусок старого драпа, и только после этого – само белье. Причем на самый низ помещали самое тяжелое белье – шторы, скатерти, простыни, наволочки, салфетки. Затем клали более тонкое белье – юбки, рубашки, платки и так далее. На самом верху опять расстилали кусок старого драпа, на который бросали пепел от поленьев и лавровый лист.

В это время в котелке медленно разогревалась вода и пепел от гречихи. Как только вода становилась более или менее теплой, ее с помощью специального черпака, который похож на обыкновенный половник, но только огромных размеров, на два или три литра, переливали в кадку, и эта вода пропитывала белье до самого дна. Вода медленно стекала по стеблям соломы. Под котлом тем временем разводили костер, чтобы нагреть воду до кипения. Попозже в котел еще добавляли воды, и так несколько раз. Так и происходила процедура кипячения белья.

Прокипятив белье в чане один раз, воду затем меняли, и вся операция начиналась сначала. После семи смен воды чан открывали и доставали лежащее сверху тонкое белье, а для крупных и тяжелых вещей операцию проводили еще семь раз. Стоит ли уточнять, что в этот день, в течение которого все слуги в доме принимали участие в столь сложном деле, – кто возил тележки с бельем, кто поднимал котел или менял воду, – все вставали с самого утра, а к концу дня чувствовали себя усталыми, разбитыми и насквозь пропитанными горячим паром из бани.

На следующий день в баню возвращались тележки для перевозки, и белье, разложенное на абсолютно чистой плетеной соломе, направлялось для полоскания в большой воде. С облегчением прачки опять начинали болтать, воспрянув духом под сенью плакучих ив у ручья, наслаждаясь душистым ароматом свежевыстиранного белья.

В Тринадцати Ветрах лишь сама Агнес, Клеманс Белек, кормилица Адама и гувернантка Элизабет были, естественно, освобождены от этой тяжелой работы. Адель. Амель на правах крестницы также могла не принимать участия в стирке, но в данных обстоятельствах она обычно прикладывала руку к глажению, поскольку она обожала этот процесс. Именно ей всегда охотно доверяли глажение личного семейного белья, когда приходило время большой стирки.

Для этой цели в Тринадцати Ветрах была предусмотрена большая специальная комната – очень светлая, с наличниками на окнах, с двумя большими столами для раскладывания белья и с печкой, на которой можно было постоянно греть утюги на огне. Адель обосновалась за одним из столов и приступила к работе, по мере того как подвозили корзины с полей, где белье высушивалось.

Все пока складывалось наилучшим образом для осуществления коварного плана, который Адель наметила со своим братом-близнецом после того, как он передал ей предмет, украденный им в Овеньере.

– Ты не мог бы найти ничего лучше этого, малыш,– злорадствовала она. – Если после того как я сделаю, наконец, то, что задумала, брак Тремэнов не разлетится вдребезги, я буду самая последняя из всех дурех!

А план быт очень прост. Во время большой осенней стирки вместе со всем остальным бельем стирались также просторные куртки из прочной белой ткани типа парусины, похожие на те, что носят плантаторы в Сан-Доминго или на Мартинике, которые Гийом любил носить в жаркие дни, объезжая свои владения. У него их было что-то около дюжины, и Адель сразу приметила их в одной из корзин. Они лежали как раз сверху.

Она взяла первую попавшуюся и стала рассматривать ее со всех сторон вроде бы для того, чтобы расправить складки. Быстро посмотрев по сторонам и убедившись в том, что никто в настоящий момент не обращает на нее никакого внимания, она стремительным движением вытащила из кармана своего передника рубашечку Мари-Дус, которую накануне вечером выстирала, высушила, но, разумеется, не погладила, и засунула ее в широкий карман куртки Гийома… Затем, уже не торопясь, аккуратно разложила ее на столе и стала старательно расправлять ее руками. Естественно, один из карманов оказался странным образом вздутым.

– Посмотрите-ка! – вскричала она, обращаясь к Лизетте, горничной Агнес, которая гладила белье за соседним столом. – Что же это может быть? Видимо, что-то осталось в кармане, когда куртку отнесли кипятить.

– Просто удивительно! – ответила девушка. – Мадам Жервеза всегда так тщательно осматривает и сортирует все белье, перед тем как отправить его в стирку…

– Надо думать, кое-что все-таки ускользнуло от ее придирчивого взгляда! О!.. Да это рубашечка! Да какая премиленькая. Но что-то я не припомню такой у моей крестной. В таком случае что она делает в кармане куртки моего крестного?

Лизетта фыркнула с понимающим видом, но затем сердито покраснела:

– Может быть, именно он и подарил ее мадам? Или хотел подарить, чтобы она примерила ее перед ним… засунул в карман, а потом и думать об этом забыл, ведь у него и без того много дел!

Она опять захихикала. Но Адель не смеялась. Она подняла свои бесцветные брови:

– Ну-ка, посмотри!.. Разве это может быть рубашкой моей крестной?

Лизетта подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть рисунок изящной вышивки на тонком батисте; непонимание и озадаченность отразились на ее лице, обычно таком безмятежном, слегка напоминающем бычье:

– Боже мой! Я тоже никогда не видела ничего подобного у хозяйки. А потом, что это здесь за буква?

– Совершенно очевидно, что это «М». Почему же вдруг у моей крестной, которую зовут Агнес, может быть белье, помеченное этой буквой? Нет, что касается меня, то я совершенно уверена, что это чья-то чужая рубашка…

– Но чья?.. О, Пресвятая Дева Мария! – воскликнула Лизетта, осознав, наконец, что все это может означать, – неужели у нашего хозяина есть какая-нибудь подружка?..Адель тут же прикрыла ей рот рукой:

– Тихо!.. Слушай, Лизетта! О нашей находке ты никому не скажешь ни слова. Зачем порождать сплетни? Конечно, было бы лучше, чтобы ты совсем никогда не видела этот кусочек ткани. Итак, лучше скорее забудь обо всем, что мы тут сейчас говорили. Договорились?

– Конечно, мадемуазель Адель! Я вообще не хочу вмешиваться в дела моих хозяев. И вы правы тоже, когда говорите, что этим я невольно могу причинить им вред. Но… вы-то сами, что вы собираетесь с этим делать?

– Я? Да ничего,– ответила Адель, убирая рубашку к себе в карман. – Мне бы надо побольше узнать об этом. А там видно будет. Моя крестная так добра ко мне. Я бы никому не позволила причинять ей боль… Ну ладно! А сейчас хватит болтать! Работа ждет…

Вновь принявшись гладить, Адель ухмылялась, представляя себе будущее, которое, как она надеялась, сложится во ее планам. Пока что все разворачивалось прекрасно. Лизетта – девушка простая, и она пользуется уважением. Она ни за что на свете не будет болтать. Но когда придет время, она сможет выступить свидетелем. Но вот чего следует избежать любой ценой, так это того, чтобы дело дошло до ушей главной прачки. Какая-то вещь, забытая в кармане, будь то хоть малюсенький платочек, – это заденет ее профессиональную гордость, она будет отстаивать свою компетентность, и тогда план Адель может рухнуть. Нужно дождаться, когда кончится вся эта суматоха, и в Тринадцати Ветрах опять воцарится обычное спокойствие.

Уверенная в самой себе, Адель выжидала.

Спустя два дня после отъезда Жервезы Морэн, Адель – добрая душа, решила, что пора, наконец, приступать к действиям. Приехав в Тринадцать Ветров под благовидным предлогом одолжить немного сахара, что она делала и раньше, правда, иногда это был не сахар, а мука или растительное масло, пряности или шоколад, или кофе, – Адель была уверена в том, что она застанет мадам Тремэн у себя. По крайней мере она надеялась на это. Действительно, Агнес была дома, но не одна. Рано утром к ней заехала Роза де Варанвиль и осталась позавтракать.

Войдя в гостиную, мадемуазель Амель застала двух подруг, увлеченных разговорами, и была вынуждена разыграть смущение: она так огорчена, что потревожила двух милых подружек, она зашла только на минуту, чтобы поприветствовать любимую крестную и провести одну минуточку в ее обществе, но она тут же собирается уйти, чтобы не мешать их беседе.

– Нет ничего более неприятного для меня, как быть навязчивой, – заключила она, сконфуженно улыбаясь. – Клеманс должна была бы предупредить меня, что мадам баронесса здесь, и тогда я не посмела бы…

– Ах! Не говорите глупостей, Адель! – добродушно промолвила Агнес. – Клеманс прекрасно знает, что я всегда рада вас видеть. Да и к тому же мадам де Варанвиль только что сказала, что ей уже пора. Оставайтесь!

Роза, которая ненавидела Адель, отдала бы все что угодно, лишь бы продлить свой визит, но она в самом деле только что объявила, что после обеда к ней собиралась заехать ее тетушка де Шантелу в компании со старым маркизом д'Аркуром, чтобы переночевать у нее в замке по дороге в свое собственное имение. И в связи с этим Роза просто обязана была встретить их у себя дома, стоя на последней ступеньке парадной лестницы.

Поэтому она удалилась. Агнес проводила ее до вестибюля, где Роза посчитала своим долгом высказаться по поводу Адель:

– Ты допускаешь большую ошибку, Агнес, принимая эту девчонку у себя дома, как будто она из нашего круга. Выгони ее вон, не затрудняя себя объяснениями. Ты слишком много значения ей придаешь, вот увидишь, как-нибудь она этим воспользуется.

Агнес подернула плечиками и подняла глаза к потолку:

– Это просто невыносимо! Честное слово, вы, наверное, сговорились – ты и Гийом? Он тоже ее ненавидит, и это несмотря на то, что она его родная кузина…– Если бы было необходимо любить всех своих родственников, жизнь стала бы нестерпимой! Гийом, видимо, также полагает, что тебе не следовало бы в данном случае так тесно поддерживать родственные связи.

– Может быть, и так. Но я ее ценю. Она всегда такая милая и понятливая, всегда готова оказать услугу…

– Она отъявленная лицемерка, вот кто она! Могу дать руку на отсечение и поклясться своей головой, что это так!

Агнес рассмеялась в ответ на эту горячую клятву, внимательно присмотревшись к головке своей подруги, окруженной, как ореолом, пышной прической из блестящих на солнце волос,« к ее пухленькой ручке:

– Мне будет, очень жаль! Уверена, что ты потеряешь и то, и другое! Ведь ты не знаешь Адель. И поэтому ты не имеешь права, ее судить!

– Да нет, имею. Но ты – слепа! Сожалею, но в тот день, когда ты прозреешь, боюсь, будет слишком поздно. И я буду страдать, видя тебя несчастной, потому что я очень тебя люблю!.. Ах, Боже мой! – вздохнула она, посмотрев на свои часики, в виде украшения висевшие у нее на поясе. – Я совсем забыла про своих стариков! До встречи, моя дорогая! И помни о том, что я тебе сказала!

– Хорошо, обещаю тебе! Поцелуй от меня детей! Воздушный поцелуй на кончиках пальцев – и Роза упорхнула к своей коляске. Агнес на мгновение задержалась, охваченная странным желанием броситься вслед за ней. Внезапно присутствие Адель в ее маленькой гостиной почему-то сделалось ей неприятным, она особенно остро ощутила потребность побыть немного одной. Может быть, потому, что последние слова ее подруги оставили след в ее сознании… Вдруг возникло ощущение близкой опасности, которая поджидала ее там, за этой закрытой дверью!

Застыв у двери и не решаясь войти, она было решила подняться к себе в комнату и послать сказать своей гостье, что почувствовала себя плохо и не сможет ее принять, но прогнала прочь эту мысль, посчитав ее глупой. Ну как может бедная Адель, всегда такая вежливая и предупредительная, представлять собой опасность? В конце концов она, Агнес, не должна придавать значения необоснованным предчувствиям Розы и Гийома. Ведь предчувствия никогда не основываются на реальных фактах. И она вошла.

Агнес вошла в гостиную в тот самый момент, когда Адель, громко высморкавшись, вытирала глаза.

– Но… Вы плачете? – удивилась мадам Тремэн. – Что с вами случилось, кузина?

– Да так… ничего. Соринка, я думаю, – ответила та голосом, достаточно дрожащим для того, чтобы Агнес не поверила ни единому слову ее заверений. Агнес обняла ее и подвела к небольшому канапе, где усадила рядом с собой:

– Посмотрим. Скажите мне, что произошло. Вы же знаете, какое участие я принимаю в вашей судьбе…

– Да, я знаю… Вот поэтому-то я и чувствую себя такой несчастной. Я вас умоляю, кузина, не расспрашивайте меня больше ни о чем, лучше позвольте мне скорее уйти…

– Но почему, наконец?

– Я… я не могу свыкнуться с мыслью, что что-то может доставить вам страдания… Поэтому очень прошу вас, отпустите меня.

Вскочив, Адель быстрыми шагами направилась к двери. Впрочем, она не очень торопилась: так, чтобы дать возможность Агнес себя опередить…

– Вы и так уже слишком много сказали… но недостаточно. И постольку, поскольку я являюсь причиной ваших слез, я хочу знать. Смею заверить вас, Адель, вы не выйдете отсюда, пока не расскажете мне все.

Кузина подняла на нее глаза, напоминающие глаза несчастного спаниеля, в которых отражалась напряженная внутренняя борьба. Наконец она бессильно опустилась на пуфик у камина и, тяжело вздохнув, прошептала:

– Боюсь, что вы меня возненавидите. Вы так болезненно переживаете все, что касается моего кузена…

Агнес как-то сразу потускнела:

– А… мой супруг? Вы что-то знаете о нем?

– Да… – ответила она, затем в диком приступе ярости и злобы выкрикнула: – Он плохой, мерзкий человек! Человек без чести и без совести! Я уверена, он совершенно не стоит вас…

Оставшись бесчувственной к этой лести, молодая женщина возмущенно воскликнула:

– С какой стати вы пересказываете мне всякие сплетни… и тем более в доме, где вас пока еще принимают? Я никогда не думала, что вы способны на такую низость!

– Если бы речь шла о каких-нибудь пустяках, я бы и сама никогда не обратила на это внимания. Сколько было и клеветы, и пустых разговоров, – я всегда была к ним равнодушна. Этот человек очень уж безразличен ко всем, чтобы давать повод недоброжелательным слухам. Или по крайней мере я считала…

– Что вы считали?

– Что он безразличен. К сожалению, оказалось, что это не так. Он просто мужчина, вот и все!

– Но объяснитесь же, наконец! – вскричала мадам Тремэн, выходя из себя. – Если вы можете сформулировать обвинение против него – так давайте! И обязательно с доказательствами! Или же – убирайтесь! Если учесть все, что вы сейчас наговорили, мне кажется, это будет наилучшим решением. Я сожалею, что принимала вас у себя!

Внутренне ликуя, Адель вытащила из кармана, спрятанного в складках своей юбки, тот самый предмет женского нижнего белья. Если семья Гийома не распадется после этакой аферы, она бы хотела быть изгнанной навсегда из этого дома, в который доныне так страстно стремилась!

– Вам нужны были доказательства? Вот это вас устроит?

– А что это? – прошептала едва слышно Агнес; гнев ее утих под влиянием внезапного беспокойства.

– Рубашечка! Я обнаружила ее в кармане одной из курток моего кузена, когда гладила белье. И я не думаю, что она принадлежит вам.

Руки молодой женщины дрожали, когда она осторожно прикоснулась пальцами к тонкой материи. И потом, разглядев монограмму, вышитую среди цветов, она словно оцепенела, все еще не веря своим глазам.

– Это невозможно! – сказала она сдавленным голосом… – В его кармане, вы говорите?.. Но, проверяя белье перед стиркой, Жервеза Морэн должна была бы заметить наличие этой… этого предмета?

Адель пожала плечами. Выражение ее лица стало еще более серьезным.

– Возможно, она и не обратила на это внимания. Да и не удивительно: у куртки толстая жесткая ткань, а эта штучка такая легонькая, такая тонкая!.. Нужно все видеть насквозь! – добавила она с тонко рассчитанной жестокостью, которая достигла цели: Агнес побледнела еще сильнее.

Заметив ее состояние, гадюка испугалась: если мадам Тремэн лишится чувств, придется звать на помощь, а в ее планы никак не входило, чтобы Лизетта и тем более Клеманс Белек своим приходом нарушили это действие, так прекрасно подготовленное и сыгранное ею…

– Вам нехорошо? – обеспокоенно спросила она с напускным участием. – Боже мой, могла ли я подумать, что вы придадите столько значения этой тряпке…

– Кто вам сказал, что я придаю этому значение? – холодно спросила Агнес с таким презрением, что другой бы расценил это как пощечину. – И потом, почему вы сами не положили это… белье обратно в карман куртки? Я же знаю, что вы ненавидите моего мужа…

В тот же момент Адель разразилась рыданиями: она была из тех женщин, которые могут заставить себя плакать по команде:

– Это правда, я ненавижу его… но только потому, что он недостаточно вас любит… А вы… вы подозреваете меня? Но где, скажите… и как я могла бы достать такое бельё, такое тонкое… такое дорогое? Я ведь… я всего лишь бедная девушка, единственной виной которой является то, что я так к вам привязана!

И она заломила руки с таким чувством безнадежности и так убедительно, что Агнес почувствовала, что жалость к ней возвращается.

– Ладно!.. Слова опережают мои мысли… Прошу вас меня простить. Но допустим, что все это можно просто себе вообразить…

– Все, кроме правды, не так ли? И потом, – добавила девушка с горечью, – что удивительного может быть в том, что очаровательный месье Тремэн имеет любовницу… или двух… или десяток? Разве все мужчины не занимаются тем же самым, пока их верные супруги вынашивают их детей?

– Замолчите, – приказала Агнес, – это еще ничего не доказывает. Возможно, это просто скверная шутка, сыгранная с моим мужем. У некоторых людей мысли могут принимать совершенно неожиданный поворот!

– И я бы думала, как и вы, если бы в этом… увы… не было бы ни капли правды…

Она встала на колени перед молодой женщиной и схватила ее за руки:

– О, моя дорогая, моя милая кузина, такая прекрасная и такая нежная! Ну как же можно относиться к вам таким образом? Ведь я давно уже заподозрила нечто странное в отношении долгих вояжей моего кузена…

Агнес хотела выдернуть руки, но та держала ее крепко.

– Каких вояжей? Вы имеете в виду Гранвиль? У него там друг, которого я недолюбливаю…

– Нет, я имею в виду Картрэ. Там, представьте себе, такой нарыв, который давно пора вскрыть. У нас там есть друзья, вполне надежные люди. Они полагают, впрочем, и я тоже, что надо заставить эту женщину… эту англичанку поскорее убраться к себе домой. Со своим ребенком, разумеется…

Мадам Тремэн поднялась так стремительно, что осведомительница чуть не упала вверх тормашками и была вынуждена опереться на стоящую рядом кушетку, чтобы встать на ноги. И вдруг ею овладел страх, впрочем, этого слова недостаточно, чтобы описать тот панический ужас, который охватил ее хитрый и изворотливый ум и сердце, полное ненависти: подобно фурии Агнес бросилась на нее, готовая вцепиться когтями и разорвать. Губы ее были мертвенно бледны, в глазах бушевало пламя исступления, она теперь никак не была похожа на ту гордую и элегантную молодую даму, которой была всего лишь мгновение тому назад. В ней не осталось больше ничего, кроме самки, яростно защищающей свою территорию и своего самца. Со стоном и трепеща от ужаса, Адель упала на пол, стремясь избежать объятий и думая только о том, чтобы нападавшей на нее женщине не попалось под руку ничего тяжелого. Вывернувшись на ковре, она вскочила и бросилась бежать к двери. Перед уходом она все-таки обернулась, чтобы закончить свое злое дело и окончательно уничтожить ту, которую только что так жестоко ранила:

– Если ты все еще мне не веришь, кузина, иди и сама посмотри, что происходит на окраине Порт-Бая, в доме, который называют «Ле Овеньер», расположенном на берегу Олонды, недалеко от замка с тем же именем…

Не потрудившись даже закрыть за собой дверь, она вышла с высоко поднятой головой и походкой победителя, поправляя на ходу сдвинутый набок чепчик и взлохмаченные волосы. Второпях она не заметила маленькой Элизабет, которая, моментально освободившись от опеки Белины, подобрала с пола и кинула ей вслед камушек, покатившийся по плиткам вестибюля.

Девочка очень не любила Адель, но ей не часто удавалось проявить свои чувства. В этот раз она показала ей в спину язык и скорчила ужасную гримасу, потом направилась в гостиную. Спустя минуту оттуда послышались ее душераздирающие крики, которые привлекли внимание Потантена. Вбежав в комнату, он увидел Агнес, лежащую навзничь на ковре в сильнейшем нервном припадке. Девочка стояла рядом с ней на коленях и, жалобно плача и стеная, прилагала все усилия, чтобы приподнять ее.

– Моя мамочка умерла! – повторяла она сквозь рыдания. – Моя мамочка умерла!..

Потантен взял ее на руки, с трудом оторвав от матери, в платье которой она вцепилась с такой силой, какую трудно было ожидать от ее маленьких ручек.

– Нет, она не умерла, – утешал он девочку,– просто она заболела, и вы поможете мне, если сбегаете и найдете Лизетту.

Внезапно успокоившись, Элизабет серьезно посмотрела на него своими проницательными глазами, соскользнула на пол и выбежала из гостиной на лестницу, изо всех сил зовя Лизетту. Спустя мгновение Лизетта появилась. К этому времени Потантен уже положил под голову Агнес диванную подушечку и пытался прослушать биение сердца.

– Боже правый! – охнула горничная. – Что же случилось с мадам? Она…

Лизетта не закончила фразу, ее взгляд упал на маленький белый комочек батистовой ткани, который был зажат в руках Агнес конвульсивно сведенными пальцами и который она тут же узнала: «Ах, Бог мой!.. Зачем же она отдала ей это? Я думала, это должно было остаться только между нами!..»

Прежде всего она попыталась забрать из рук хозяйки эту вещь, которая, как справедливо полагала Лизетта, и была причиной ее нервного припадка. Но Агнес держала ее так крепко, как тонущий мог бы держаться за протянутую ему для спасения палку.

– Ладно, – сказал Потантен, – мы сейчас отнесем ее наверх в комнату. Пока вы ее разденете, я пойду разыщу мадам Белек. Она точно знает, как лечить болезни такого рода.

Некоторое время спустя Агнес лежала у себя в комнате на кровати, очень слабая, взволнованная, но в полном сознании. Горничным удалось ее раздеть, но когда Клеманс опять попыталась взять из ее рук рубашечку Мари-Дус, она жалобно, но протестующе застонала и быстрым движением спрятала эту вещь под подушку.

Некоторое время вокруг нее все суетились и бегали, и видно было, что она быстро успокаивается. Тем не менее было невозможно узнать у нее о причине происшедшего инцидента.

– Не придавайте значения, так… внезапный обморок, – сказала Агнес, и никто не посмел настаивать на большем, глядя на ее бледное отчужденное лицо и глаза, сухие и вдруг принявшие оттенок и твердость цемента. Никто, даже Потантен, который за свою долгую и верную службу обладал по сравнению с другими некоторыми привилегиями.

– Я надеюсь, вы еще не успели послать за доктором? спросила она наконец.

– Конечно, мы не посылали, – ответила Клеманс. – Я сама лучше всякого доктора умею справляться с вот такими нервными припадками. Но почему Адель не позвала кого-нибудь к вам на помощь? Я ведь видела, что она зашла к вам незадолго перед уходом мадам де Варанвиль…

– Она недолго оставалась… А теперь оставьте меня. И вот еще что: когда месье Гийом вернется, я запрещаю кому бы то ни было рассказывать ему о случившемся. К этому времени я смогу уже спуститься сама…

Оставшись одна, Агнес на какое-то время оставалась совершенно неподвижной, как статуя. Ей казалось, что если она пошевельнет хотя бы мизинцем или просто откроет глаза, то опять начнет кричать и плакать. Похоже было, будто только лишь тяжесть ее собственной плоти сдерживает сумасшедший ритм биения ее сердца и безумие, охватившее мозг и нервы, как кусочек ваты, приложенный на открытую рану, мешает крови вытекать из нее. Безучастная и окаменевшая, Агнес лежала на кровати и стремилась продлить это состояние небытия, поскольку оно успокаивало ее. Так постепенно она сползала в состояние бессознательности, и в какой-то момент ей показалось, что осталось только перестать дышать, чтобы больше никогда не вернуться к жизни…

Но нет! Это было не так-то просто. Не так-то просто вырвать из сердца образ мужчины, из-за которого она только что чуть не сошла с ума. Несколько позже, как Агнес и обещала, она все-таки выйдет из этого состояния оцепенения, которое иногда охватывало ее после пережитого смертельного страха или глубокого потрясения. В ту ночь, когда ее первый супруг старый барон д'Уазкур неожиданно умер, пытаясь перед этим овладеть ею, она впала в состояние, близкое к каталепсии, и потребовалось несколько дней, прежде чем удалось привести ее в чувство. Но, придя в себя, Агнес почувствовала огромное облегчение, казалось, благодать снизошла на нее, и она испытала нечто вроде возрождения. И теперь Агнес вновь стремилась оказаться в состоянии паралича, желая как можно скорее погрузиться в это странное и благодатное состояние.

Но вдруг поток новых слез, вырвавшийся из-под опущенных век, вернул ее к действительности. Она открыла глаза и осмотрелась: вокруг кровати нависал полог в виде балдахина из белоснежного шелка. Как часто она видела на его фоне горящее страстью лицо Гийома в жаркие ночи их любви… Эти воспоминания вдруг прервались резким, как вспышка пламени, взрывом ярости и безысходной тоски, вернувшимися с такой стремительной силой, что молодой женщине вдруг почудилось, что кровать заполыхала огнем, и Агнес вскочила на ноги. Пошатываясь и спотыкаясь на ходу, она поспешила в ванную, наполнила ледяной водой фаянсовый тазик и опустила туда лицо, не придержав даже рассыпавшиеся волосы. Выпрямившись, Агнес расплескала себе на плечи и грудь прохладную влагу, оказавшуюся спасительной. Но в то же время она увидала в большом овальном зеркале, висевшем как раз над туалетным столиком, отражение какой-то незнакомки, похожей на утопленницу. Эта глядящая на нее большая и странная женщина с мертвенно-бледным лицом и длинными мокрыми прядями черных волос, ниспадавшими на плечи, привела ее в ужас, но тем самым в какой-то мере и спасла ее, помешав погрузиться глубже в зловещий водоворот отчаяния. Гордость пришла на помощь раненому сердцу. В самом деле, может ли она, нормандка благородного происхождения, потомок древних родов Сэн-Совер и Ландмер, позволить уничтожить себя человеку, который появился неизвестно откуда и которого она же и вытащила наверх. И все из-за сумасшедшей страсти, какую он ей внушил; но если бы не она, он бы и сейчас еще торчал на флагштоках королевских фрегатов, где его так мало ценили, где он был, как и все остальные… Ах! Да… Адель права: он такой же, как и все остальные, в точности. Все они готовы, невзирая на титулы и даже на высокое происхождение, иметь любовниц, и чем знатнее их имя, тем более яркую из них они норовят себе подыскать. Их супругам при этом приходится делать вид, что они ни о чем не догадываются, или смотреть на это сквозь пальцы, или забыться в молитвах, а иные порой предпочитают вести себя как потаскухи, платя той же монетой неверному мужу. Такой выбор, и Агнес это знала, сделала и ее мать в свое время, которая по примеру многих других знатных дам ее окружения была вынуждена с этим смириться, так как принадлежала к высшему свету не только и не столько по своему происхождению, но во многом благодаря замужеству. А она – ее дочь, она всего-навсего мадам Тремэн, но не графиня де Нервиль. Это, кстати, лишний повод к тому, чтобы не уподобиться своим предкам в выборе существующих и общепринятых альтернатив: она должна отомстить за свое оскорбленное достоинство, и отомстить так, чтобы заставить трепетать Гийома, чтобы на всю оставшуюся жизнь он запомнил, что ему не удастся вести себя подобным образом и при этом оставаться безнаказанным.

Приняв подобное решение, Агнес почувствовала себя немного лучше, несмотря на то, что борьба представлялась ей очень трудной. Но теперь она собралась подготовить себя к предстоящему…

Прежде всего она вошла в свою комнату и достала из-под подушки злосчастную рубашечку. Держа ее кончиками пальцев подальше от себя, как будто в руках у нее была какая-то омерзительная вещь, она рассмотрела ее повнимательнее и теперь смогла оценить по достоинству тонкую нежность ткани и изящество вышивки. Но как ни старалась, она не могла представить себе облик той женщины, которая носила ее на своем теле. Единственное, что терзало ее в этот момент, было– жажда мести, страшной мести вплоть до убийства. Если бы она держала сейчас в своих руках хозяйку этой вещицы, какое бы блаженство испытала она, медленно задушив соперницу и насладившись видом ее агонии!.. Но чтобы доставить себе такое удовольствие, надо было прежде набраться терпения.

Тяжело вздохнув, она позвонила Лизетте. Та, войдя, остановилась как вкопанная и прижала ладони к щекам при виде того ужасного состояния, в котором находилась ее хозяйка. Но Агнес не дала ей даже открыть рот:

– Это ты гладила белье вместе с мадемуазель Адель во время большой стирки?

– Да, мадам.

– Ты узнаешь это? – спросила Агнес, протягивая ей батистовую рубашку, которую бедная девушка не посмела даже взять в руки, но ее щеки запылали при этом так ярко и разоблачающе.

– Да, мадам, – повторила она еле слышно.

– Как могло случиться, что эта вещь оказалась в моем доме?

Можно представить, какой немыслимой пыткой было для бедной Лизетты дать ответ!

– Мадемуазель Адель нашла ее в кармане одной из курток месье Гийома, – выдохнула она так тихо, что казалось, и котенок смог бы пропищать громче.

– И ты находишь, что это нормально?

– Да нет, мне тоже кажется это странным – ведь главная прачка, Жервеза, всегда так скрупулезно осматривает все белье, прежде чем отправить его в стирку. Но рубашка такая малюсенькая, Жервеза могла и не заметить ее в кармане. Всегда бывает столько белья, что…

– Да, я знаю. Наверное… вся кухня уже в курсе?

– Да нет, мадемуазель Адель велела мне держать рот на замке, и я ей обещала…

– Спасибо тебе за это… Слушай, сперва ты поможешь мне одеться, потом причешешь меня. После чего пойдешь и погладишь эту рубашку и сложишь ее аккуратненько, так, чтобы она была приблизительно вот такого размера, – и она очертила в воздухе квадрат со стороной не больше двадцати сантиметров, – а затем принесешь ее мне…

Когда все ее приказания были выполнены, Агнес в платье из черного бархата, достаточно глубоко декольтированном, но без единого украшения, даже без кружев, что, впрочем, восхитительно оттеняло благородную бледность ее матовой кожи и подчеркивало блеск ее серых широко открытых глаз, обильно промытых васильковой водой, спустилась на кухню, чтобы дать указания Клеманс по поводу ужина. Она велела ей приготовить блюда, наиболее всего предпочитаемые ее мужем: замечательные устрицы из Сен-Васта и омлет с большим количеством трюфелей в качестве гарнира.

После всего она стала дожидаться его возвращения.

Из Барфлера Гийом вернулся в мрачном настроении и даже обеспокоенный. Дела там шли неважно. Между крестьянами, использовавшими фукус – морскую водоросль – в качестве удобрений для своих посевов, и владельцами содовых фабрик, которые собирались завладеть этими же водорослями, шла борьба. Последние рассчитывали путем сжигания их получать натрий, необходимый для производства стекла в Котантене и зеркал в Турлавиле, где когда-то были изготовлены самые знаменитые в мире зеркала, установленные затем в Версале в знаменитой Стеклянной галерее. Ими восхищались, им завидовали и их пытались в той или иной степени удачно скопировать в других странах Европы.

…На всем побережье Котантена от Ога до Валь-де-Сэра те, кто работал на земле, обвиняли тех, кто работал на содовых фабриках, в том, что они портят сено, что даже гречиха не цветет из-за вредоносного запаха, который выделялся при гниении отходов содового производства.

То, что теперь называли войной из-за фукуса, произошло не вчера. Вот уже несколько лет подряд котантенцы придирались, оскорбляли и обижались, вели судебную тяжбу – это стало у них дурной привычкой.

Время от времени они обращались в Руанское обществопо вопросам сельского хозяйства, в Парижскую академию наук, даже в нормандский парламент, и теперь дело дошло до Королевского совета. Но в настоящий момент высшие структуры королевской власти, казалось, уже истощили свое былое могущество. Каждый был озабочен главным образом своей собственной судьбой, и все чаще и чаще орудия труда становились орудиями войны.

То, что случилось, произошло на севере Барфлера: один из тех, кто добывал соду на побережье, поссорился с крестьянином, обремененным большой семьей. В драке они убили друг друга. Тремэн, у которого были свои интересы в стекольном производстве, поспешил вмешаться в это дело, чтобы оказать помощь вдовам этих двух убитых. Его душа была полна печали, и мысли были горькими. Эта революция, круша все на своем пути, приближалась, и Тремэн боялся – больше, чем подстрекательства к братству и свободе, он опасался пробуждения низменных инстинктов…

Но сейчас, вернувшись домой и войдя в столовую, где горели свечи и стол был празднично накрыт, он надеялся, что ему удастся избавиться от дурного настроения.

– Что мы сегодня празднуем? Может быть, у нас нежданные гости? – снимая свой плащ с тройной пелериной, спросил он у Потантена, который поспешил ему навстречу, чтобы помочь раздеться.

– Не думаю, месье Гийом. Стол накрыт только для двоих.

– А!..

Он привел себя в порядок, смыв дорожную пыль и переодевшись, и, войдя в столовую, задал тот же вопрос жене. Она не ответила ему. При этом на ее лице он заметил горькую улыбку, которую счел дурным предзнаменованием. Поскольку в данный момент она не была расположена к беседе, Гийом предпочел обратить внимание на свой изголодавшийся желудок. Он проглотил, не глядя, три десятка устриц, прежде чем решился перейти к омлету с трюфелями, дивный запах которых с самого начала терзал его обоняние.

Агнес сидела напротив, бледная, бархатистая и прекрасная, как черный ирис. Она почти не притронулась к еде, внимательно наблюдая за своим супругом из-под полуопущенных век Она подстерегала его как хищник, как тигрица, выслеживающая свою жертву, притаившись за деревом, уверенная в том, что последнее слово будет за ней. Пламя высоких свечей освещало и резко очерчивало все неровности и морщины на его вызывающем лице, обрамленном ореолом цвета меди, заставляя переливаться постоянно меняющееся отражение в его странных зрачках, таких же рыжеватых и диких, как спутанная грива его жестких густых волос. Можно ли было испытывать к такому человеку одновременно и в равной степени страстную любовь и жгучую ненависть?.. Глядя на Гийома в эту минуту, Агнес внутренне яростно сопротивлялась охватывающему ее желанию разрушить препятствие, возникшее вдруг между ними, броситься в его объятия, покрыть страстными поцелуями его лицо, но вдруг, как в тумане, перед ее глазами возник расплывчатый силуэт женщины в белом… И тогда сладкие мечты покинули ее, и она, как обманутая жена, не могла больше ни о чем думать, кроме как о страшной мести. И готовность пойти ради этого даже на преступление охватила ее с такой силой, что она поняла: может быть, вопреки всему, ужасный граф де Нервиль действительно ее отец…

Стоя за спиной стула своего хозяина, Потантен наблюдал за этими слишком спокойно сидящими за столом людьми, сердито поджав губы, – ему определенно не нравилось то, что здесь происходило сегодня вечером…

В то время как Гийом расправлялся с пирогом, начиненным сочными сливами, мадам Тремэн обратилась к слуге:

– Потантен, проследите, пожалуйста, чтобы заменили тарелку месье…

– Но… она вовсе не грязная, – заметил Тремэн.

– Она запачкана, и нет ничего более сложного оттирать потом пятна от фруктового сока, смешанного с сахаром. Делайте, как я сказала, Потантен. Принесите ту, что приготовлена для десерта… Подайте ее месье и после этого можете уходить. Я полагаю, нам нужно будет поговорить.

– Хорошо, мадам Агнес.

Потантен бросил взгляд на тарелку и увидал там белье. Брови его от удивления взметнулись вверх: это было совсем, не похоже на то, что обычно подают на десерт. Агнес пристально посмотрела на него. Назревала трагедия. Лицо молодой женщины становилось все бледнее, взгляд был ледяным. Ничто больше не могло ее остановить. Тем не менее Потантен робко спросил:

– Мадам, но это…

Агнес резко встала из-за стола:

– Я же сказала, подайте тарелку своему хозяину и уходите! И постарайтесь хотя бы в этот раз не подслушивать под дверью!

– Я никогда не подслушиваю, мадам!

Раздосадованный, Потантен исчез из комнаты прежде, чем Гийом, ошеломленный стремительно разыгравшейся перед его глазами необычной сценой и слегка охмелевший от аромата превосходного вина, да и уставший порядком от долгой поездки верхом по свежему воздуху, наконец решился отреагировать:

– Что это на вас нашло, Агнес? – возмутился он. – Потантен – замечательный человек, и я не позволю вам оскорблять его подобным образом!

– В самом деле? Для того чтобы учить меня, мой дорогой, вам самому не следует оскорблять меня.

В этот момент Гийом, машинально взявший «десерт», предложенный ему Потантеном, швырнул тарелку на стол:

– Черт побери! Вы, кажется, совсем лишились рассудка! Может быть, вы все-таки объясните мне, что все это значит?

Повелительным жестом молодая женщина указала ему на кусок батиста:

– Вам бы не следовало оскорблять меня и с помощью, этого воздушного предмета, мой дорогой! Готова держать пари, что в другом месте вы проявляете больше уважения… как, например, и в отношении той дамы, которой эта вещь принадлежит. Я бы на вашем месте рассмотрела это поближе! Ну, давайте же! Разверните! Уверяю вас, ваш труд не пропадет даром!

Гийом развернул сложенный комочек батиста, присмотрелся и его бронзовое лицо вдруг посерело, что никак не гармонировало с усмешкой, искривившей его губы:

– Если это шутка, объясните мне ее! Я что-то не понимаю…

– В самом деле?

– В самом деле.

Голос Тремэна оставался ровным, спокойным, даже безмятежным. Нужно было быть исключительно наблюдательным, чтобы уловить в нем незначительное дрожание, объяснимое смятением его мыслей, которые в этот момент вертелись в его голове с непостижимой быстротой.

– Я подозреваю, что вы лжете очень изысканно, но уверяю вас, вам не удастся заставить меня поверить, что такая женственная вещь вам не знакома… особенно инициалы. Я совершенно уверена, что она многое говорит и вашему сердцу.

О, действительно, так это и было! Гийом вспомнил, как своими руками снимал эту кофточку с плеч Мари-Дус и как легкая ткань скользила на пол к ее ногам… Однако сейчас он пожал плечами.

– Наверное, в мире, да и в этом доме, есть много женщин, имя которых начинается на «М». Откуда вы это взяли?

– Из кармана вашей куртки! Она была найдена в те дни, когда проводили большую стирку…

– И кто же ее нашел? Только не говорите мне, что это была Жервеза Морэн!

– Нет, это была другая. Так что вы можете сказать по этому поводу?

– Ничего, кроме того, что речь идет о ловушке, в которую вас заманили…

– Это звучит как защита. Посмеете ли вы… поклясться… здоровьем ваших детей, что никогда не видели прежде эту вещь и не представляете, откуда она могла здесь появиться?

Ценою лжи Гийом мог положить конец этой безобразной сцене, но Агнес посмела впутать в это дело невинных малюток, его детей. Нет! Ни за что на свете он не хотел бы навлечь на них даже тень несчастья! Он попытался расспросами отвлечь ее:

– Сначала скажите мне, кто же все-таки это нашел?

Крик отчаяния, безутешной тоски исходил, казалось, из агонизирующего сердца Агнес:

– Вы не клянетесь, не так ли?.. Вы не можете поклясться, потому что это невозможно! Тогда я, я скажу вам, откуда появилась эта вещь: на берегу Олонды стоит дом, который все называют «Ле Овеньер»… Там живет некая англичанка, девчонка, неизвестно откуда… с которой вы…

– Замолчите!

В свою очередь Гийом тоже стал кричать, но тут же пожалел об этом, увидев, как лицо его жены покрылось мертвенной бледностью. Глубокое страдание приоткрылось из-под маски гнева, и Гийом возненавидел себя, признав, что он его причина. Его страсть к Мари-Дус не затмевала той нежности, которую в нем возбуждала Агнес. Когда-то Гийом любил ее; он и сейчас любил ее настолько, что согласился бы на все, если бы оставался хоть, единственный шанс сохранить ее. Надо было попытаться успокоить ее боль, унять ее страдание, так очевидно проявившееся.

– Простите меня за то, что я позволил увлечь себя! – сказал он серьезно. – Я не мог представить себе, что рядом с нами мог оказаться какой-то подлец, который позволил себе пытать вас этой историей… такой незначительной!

Последние слова дались ему с трудом, и он мысленно попросил прощения у Мари, но если бы за сохранение его брака пришлось бы заплатить такую цену… Особенно за то, чтобы больше не видеть в глазах Агнес эти черные тучи глубокого страдания! Увы, он тут же понял, что она так не думает. Как и все по-настоящему любящие женщины, Агнес обладала чувствительностью нежного цветка и душой, способной уловить самую малейшую фальшивую ноту.

– Такой незначительной? – медленно повторила она. – А то, что эта женщина имеет от вас ребенка? Вы, оказывается, еще хуже, чем я о вас думала. Подите вон!

– Агнес!

– Уйдите отсюда! Уезжайте! Покиньте этот дом, где я и часа не смогу больше прожить с вами…

– Вы хотите, чтобы я ушел?

– Вы умерли для меня. И этот торжественный ужин, пышность которого вас так удивила, был не чем иным, как поминками! Вы не должны больше находиться среди этих стен, где живут мои дети. Итак, убирайтесь вон! И не больше, чем через час!

Видеть себя вышвырнутым из своего же дома, как вышвыривают дурного лакея, такого Гийом никак не мог ожидать. Сперва он подумал, что Агнес, просто сошла с ума, но глядя на нее, стоявшую прямо перед ним, неумолимую и решительную, как богиня мщения, он тут же забыл о том, что мгновение назад пытался защитить ее, помочь ей преодолеть этот дурной шаг силой ласки и нежности. Она хочет отнять у него самое дорогое, что у него есть, отнять все, даже дом, который он построил и к которому привязан всем сердцем. Эти мысли вернули ему боевитость:

– Ваши дети? По какому праву вы собираетесь их присвоить себе? Они ваши также, как и мои! И если вы думаете, что я готов быстренько собрать свои пожитки и убраться, оставив вас в этом доме, который я построил когда-то для себя, причем задолго до того, как вы в нем появились, то вы глубоко заблуждаетесь, мадам Тремэн! Вы не первая, насколько мне известно, не первая женщина, которой удалось уличить своего мужа в неверности, но вы воистину первая, кто хочет извлечь из этого такую выгоду… Если хотите, мы более подробно поговорим об этом, когда вы немножко успокоитесь. Например, завтра, а на сегодня – хватит. Извините меня, но я хочу спать, и я пойду спать в свою комнату!

Повернувшись к ней спиной, Гийом направился к двери, но она оказалась проворнее и бросилась к другой створке, закрыв собою ручку двери, к которой он уже протянул руку.– Нет! Вы не уйдете! Если вы немедленно не уберетесь из этого дома, то завтра утром вы не найдете здесь ни меня ни детей…

– Вы, видимо, лишились рассудка! Вы забыли одну важную вещь: здесь хозяин – я, и я могу приказать вам жить здесь со всей вашей семьей, включая и меня самого.

– Подумать только! Пожалуй, вы слишком плохо меня знаете… Клянусь честью, если вы остаетесь, то ни я, ни дети не увидим восхода солнца. По крайней мере живыми.

Он вскрикнул от ужаса и, схватив ее за запястье, поволок к двери и прислонил к створке. Его рука поднялась, готовая ударить.

– С собой вы можете делать все что угодно, но если вы посмеете коснуться моих детей…

Она засмеялась безумным смехом, который поверг в трепет Гийома и подействовал на него сильнее, чем ее угрозы.

– Вам не удастся убить меня во второй раз! Если вы все-таки решили остаться, вам придется следить за нами, за всеми троими, без перерыва, и днем, и ночью…

– Мне достаточно будет запереть только вас. Все остальные повинуются мне в этом доме…

– Ну, тогда придется следить за мной, и безостановочно. Иначе такой страшный скандал разразится в этих местах, который не помилует никого! И когда-нибудь придет день, когда моя месть наконец осуществится. Лучше уходите. Это ваш единственный шанс сохранить мир в этом доме. Представьте себе, ведь я его тоже люблю!

– Очевидно, даже больше, чем собственных детей, потому что ради того, чтобы завладеть домом, вы готовы принести их в жертву. Но только подумайте, куда я должен идти, по-вашему, коль скоро вы меня выгоняете отсюда?

Агнес опять засмеялась, и смех ее был более страшен, чем минуту назад:

– Ну так поспешите! Иначе с ней может что-нибудь случиться. И не забудьте про ее отпрыска… Рука Гийома бессильно опустилась, но он не выпустил Агнес, его пальцы лежали на ее шее, такой тонкой, что они сомкнулись вокруг.

– Гадюка! Следовало бы вырвать твое жало…

И он тоже потерял рассудок, охваченный внезапным и яростным желанием истребить это создание. Сейчас Гийом даже не хотел вспоминать, что когда-то он любил ее, любил нежно и беззаветно.

– Эту женщину я любил давно, ты слышишь? И если ты оказалась на ее месте, то лишь потому, что я считал ее навеки потерянной.

Гийом стонал, он выл сейчас, не имея больше сил скрывать правду. Он даже не услышал, когда открылась дверь. Это был Потантен. Он вырвал из рук Гийома Агнес. Все еще находясь во власти ярости, Гийом, совершенно обескураженный, наблюдал, как нечто длинное и черное медленно сползает на ковер, как сброшенное платье. Потантен, уже стоя рядом с ней на коленях, внимательно ее рассматривал…

– Ну, сейчас вроде ничего страшного, – вздохнул он, – а вот недавно!..

– Я думал, ты никогда не подслушиваешь под дверью… – скривился Гийом.

– Я и не подслушивал, но ведь нужно быть глухим… Вы должны уехать…

– Как, и ты тоже?

– Ну, хотя бы на время. Я останусь, и вы будете здесь иметь и глаза, и уши, и преданное сердце. Я думаю, пройдет день, другой, и мне удастся ее урезонить. А в том состоянии, в котором она сейчас, она способна на что угодно… Ах, вы не видели ее недавно!..

Продолжая что-то говорить, он пошел искать уксус, чтобы смочить виски молодой женщине, и позвать на помощь служанку. Взгляд Гийома упал на брошенную рубашку:

– Ты знаешь, кто ей это дал?

– Ну кто бы вы хотели, чтобы это был? Разумеется, Адель Амель. Вы, наверно, забыли, она ведь всегда приезжает на время стирки, чтобы гладить белье. Сегодня днем здесь разыгралась ужасная сцена, после которой мне пришлось нести мадам Агнес на руках в ее комнату… Смотрите, она приходит в себя. Было бы лучше, чтобы она не увидела вас…

– Возможно, ты и прав. Я оседлаю Али и уеду. А домашним можешь сказать все, что захочешь…

– Можете положиться на меня, но сначала скажите, где мне вас можно будет разыскать?

Веки Агнес подрагивали, казалось, что сознание мало-помалу возвращается к ней и она вполне могла слышать их разговор. Из осторожности Гийом молча, но достаточно ясно указал Потантену направление на Овеньер. Разумеется, он собирался тут же отправиться туда, чтобы попытаться уберечь Мари-Дус и их сына от возможных ловушек, которые ревнивая Агнес могла им расставить, или по крайней мере уговорить их уехать подальше. Он наклонился и прошептал своему старому другу на ухо:

– Если я буду тебе нужен в ближайшие две недели, ты спроси у мадемуазель Леусуа, она тебе скажет… И еще, – сказал Гийом на этот раз более громким голосом, не боясь быть услышанным, – в этот час дети спят. Обними их завтра от моего имени и скажи Элизабет, что я уехал по делам, но скоро вернусь…

Раздался голос, еще слабый, но достаточно уверенный:

– Если вы осмелитесь появиться…

– Будьте уверены, я вернусь, но предварительно приму все необходимые меры, чтобы помешать вам сотворить зло. Потантен, эта женщина – ненормальная мать, способная на самое худшее ради того, чтобы утолить свою жажду неоправданной мести. Следи за ней хорошенько! – Затем, обращаясь к Агнес, которой мажордом помогал привстать, он сказал: – Я начинаю подозревать, что вы мне солгали, утверждая, что Рожэ де Нервиль не является вашим отцом. С некоторого времени вы все больше и больше становитесь на него похожей!

Быстро кивнув головой на прощание, он стремительно вышел из комнаты, не слушая сердитых возражений Агнес.

Твердым шагом он направился сначала в свой рабочий кабинет, чтобы взять там денег, затем – в конюшню, где, как он знал, всегда был наготове его дорожный чемодан. Там, отказавшись от помощи конюха, Гийом сам оседлал Али и, даже не бросив прощальный взгляд на дорогой его сердцу дом, где оставались те, кто был самым дорогим в его жизни – Элизабет и малышка Адам, пришпорил коня и ускакал, покинув Тринадцать Ветров…

Чувствуя под собой мощную спину чистокровного жеребца, скакавшего во весь опор, Гийом ощутил, что ярость, обида и злоба от оскорблений, нанесенных ему Агнес, понемногу утихают. Но он чувствовал себя бесконечно усталым, так как весь день накануне провел в разъездах верхом, к счастью, не на Али. Была уже глубокая ночь, и из мрачных туч, снующих по темному небу, начинал накрапывать дождь. Пригнувшись к шее своего коня, Тремэн скакал по лесистому склону холмов Ла Пернель, где ему была знакома каждая тропинка. Он направлялся к дремучему лесу, в котором густая растительность перемежалась с глубокими озерами. Этот лес был настолько широк, что распространялся почти до самых ворот Валони, огибая ее. Никогда прежде он не ощущал такого тесного единения со своим черным жеребцом, с которым он вступил, казалось, в сговор. Преследуемый угрызениями совести и подгоняемый тревогой в предчувствии того, что он сможет увидеть, прискакав на берега Олонды, Гийом вдруг почувствовал, или это показалось ему, что воздушный поток подхватил его и он летит сквозь ночную прохладу вместе с опавшими листьями, которые взлетают под копытами его неистового коня. Мало-помалу бешеная скачка и нескончаемый встречный поток ветра ослабили жар в его груди. Таким образом он и раньше усмирял свои страсти: бешеный галоп по полям и лесам облегчал его душу и просветлял разум. После этого он мог спокойно возвращаться домой.

Но в этот раз у него не было и мысли о том, чтобы вернуться. По крайней мере не сразу– и это причиняло ему страдания. Бедный старик Потантен, удастся ли ему урезонить женщину, которая находится в плену необузданных страстей? Конечно, все это ужасно… Ну ладно, хватит он этом. Сейчас нужно прежде всего увезти Мари-Дус в какое-нибудь безопасное место. Потом надо вернуться и устроиться где-либо поблизости от Тринадцати Ветров. В Сен-Васте конечно, было бы неплохо, но ему претила мысль, что начнутся разговоры… Можно было бы остановиться и в Варанвиле, но для этого нужно, чтобы Феликс вернулся к себе домой…

Вдруг Гийом подумал, что было бы разумно замедлить эту бешеную скачку. Али скакал быстрее выпущенного из пушки ядра, и если продолжать в том же духе, это может плохо кончиться. Следовало бы бережнее относиться к такому великолепному и гордому животному. Но его руки не успели выполнить приказ, отданный мозгом: внезапный огненный всплеск разорвал ночь. Сраженный в голову, огромный черный конь тяжело рухнул на землю. Его всадник, потеряв стремена, был выброшен на скалы и на деревья…

В лесу опять воцарилась тишина…

Глава VI СЛЕЗЫ ПОТАНТЕНА

Бой каминных часов нарушил тишину.

Не прерывая ни на мгновение проворную игру своих вязальных спиц, мадемуазель Леусуа бросила обеспокоенный взгляд поверх очков в железной оправе, которые импозантно пристроились на кончике ее носа, на человека, сидевшего в кресле напротив нее.

Втиснутый в маленькое деревянное креслице и свесив голову на грудь, Потантен, казалось, спал, но его пальцы крепко сжимали высокую кружку с горячим сидром, которую ему принес какой-то добрый человек Так он и сидел, понемногу согреваясь и успокаиваясь после долгого пути в водовороте промозглого ледяного дождя, полумертвый не только от усталости, но и от отчаяния. Столько тоски было в его глазах, когда он переступил порог…

Полчаса назад бедняга слез, впрочем, лучше даже сказать, упал с доведенной до изнеможения лошади, которая в данный момент уже стояла под навесом рядом с домом милой старушки в компании ее ослика. Старик был так слаб, что с трудом мог говорить, разве только дышать. Возможно, поэтому мадемуазель Леусуа не стала задавать ему вопросы, а может быть, и потому, что боялась ответов.

Ни слова не говоря, она помогла ему стянуть промокшие грязные ботинки, угостила супом, предложила ветчину, сыр и сливовое варенье. Он не без аппетита все это съел, и при этом выражение его печальных глаз не изменилось. По этому-то он показался ей похожим на изголодавшуюся собаку. Затем она пристроила его в кресле рядом с камином, а сама взялась за вязание.

В глубине души ее жгло желание расспросить гостя, но, как настоящая нормандка, она умела ждать, а также ценить и наслаждаться редкими мгновениями взаимопроникающей теплоты и обоюдного расположения. За окном бушевал ураган, буря усиливалась ледяными порывами ветра, такая непогода нечасто случалась в Котантене. Могли замерзнуть фруктовые деревья, и это было бы катастрофой. К тому же море разбушевалось, и кто знает, сколько людей и кораблей было поглощено им или выброшено на берег?

Вот так, заняв свои мысли внешними проблемами, старая дева пыталась совладать со своим любопытством. И в это время она увидела, как две огромные слезы покатились по щекам Потантена и затерялись в его черных усах, которые когда-то придавали его лицу довольно высокомерное выражение, а сейчас уголки их свешивались по краям рта уныло и обескураженно. Он сейчас был похож не на великого монгольского хана, но на бедного и несчастного старика.

Эти две горькие слезы человека, который всегда умел держать себя в руках и придирчиво относился к своему внешнему виду, свидетельствовали о том, что он теряет контроль над собой. Именно это и потрясло мудрую и проницательную старушку. Она отложила в сторону свое вязанье, приблизилась к гостю и бережно взяла его за руки:

– Становится прохладно. Выпейте… А потом расскажите мне все.

Потантен со вздохом выпил одним глотком напиток с добавленной яблочной водкой, чтобы восстановить свои силы и придать себе мужества. Он в самом деле почувствовал себя лучше, и не только под действием напитка, но и под дружеским и внимательным взглядом собеседницы.

– В сущности, – вздохнула мадемуазель Леусуа, когда он допил последние капли, – вы, наверное, ничего особенного мне и не скажете: как всегда – ничего?

– Ничего! Она больше его не видела, она не получила от него ни единого послания… Это приводит в ужас! Мой Гийом исчез в ту страшную ночь так, будто он провалился сквозь землю. Вот уже несколько недель я обыскиваю каждый уголок в этой стране отсюда и до Порт-Бай, но не обнаружил ни единого следа. Никто не видел его даже мельком. Тем не менее раньше, куда бы он ни поехал, всегда находился кто-нибудь, кто замечая его рыжую шевелюру и его чистокровного жеребца черной масти…

– Да, да, это так. Я с вами согласна, тут есть какая-то тайна… Если я правильно полагаю, вы уже в третий раз ездили в Овеньер…

– Да, и каждый раз с тем же результатом: леди Тримэйн знает не больше нашего..

– Ну а как она на это реагирует?

– Лучше, чем можно было ожидать. Она и не думает терять надежду. Представьте себе, она хранит к нему такую любовь и такую верность! Мне кажется, она бы не поверила, даже если бы ей показали его мертвым…

– Не говорите так! Это такие слова, которые я и слышать не хочу… Но как вам кажется, не лучше ей было бы сейчас вернуться в Англию? Теперь такие времена, что многие настроены против иностранцев…

– Это как раз то, что я пытался ей внушить, но она и слышать об этом не хочет. Она не уедет, пока не будет точно знать, что случилось с Гийомом. Если хотите знать мое мнение, то это что-то вроде безумия. Она как будто насмехается над тем, что может с нею произойти…

– Как вы думаете, удастся ли ей избежать опасности? Это место вроде такое отдаленное и уединенное…

– В общем, да, но Жиль Перье мне рассказывал об одном человеке, которого он встречал иногда недалеко от дома Речь идет о веком Жермене Кэнтале. Может быть, он контрабандист, может, нет, но репутация у него сомнительная Когда приезжала Китти, молоденькая камеристка, он ее сопровождал, а теперь он все пытается ухаживать за ней. Тем не менее Перье озабочен тем, что скорее всего не юная англичанка интересует его, а именно сама леди Мари, он никогда не упускает возможности приблизиться к ней…

– Хм! Мне это совсем не нравится!.. Хорошо хоть, что этот Перье солидный человек, к тому же он отличный охотник, и у него есть собаки. Должна быть, он сумеет дать отпор, если понадобится. А весной я съезжу туда сама и попробую убедить бедную женщину. Впрочем, я мало на это надеюсь, – добавила старая дева, вновь берясь за вязание, – но по крайней мере я выполню свой долг…

Вновь наступила тишина, тяжелая, давящая, несмотря на мирное потрескивание дров в камине и слышимые уже издалека раскаты грома. Чуткое уха могло бы услышать полные тревоги удары двух старых сердец, объединенных общим несчастьем. Мадемуазель Леусуа пробормотала себе под нос:

– Как странно! Можно сказать, что с тех пор, как его нет среди нас, во всей округе жизнь словно замерла… Ну а как там?

– Вы хотите сказать, в Тринадцати Ветрах? Я бы у вас хотел спросить об этом. Вот уже больше недели, как я уехал оттуда…

– Совершенно очевидно, что вы не страдаете ревматизмом. А у меня вот вся поясница обложена листьями зеленой капусты, раздавленными в овечьем жире. В плохую погоду я не могу без этого обойтись! Даже Сэнфуэ, мой ослик, ни за что бы в такую погоду не поплелся в такую даль. Да и с какой стати? Я полагаю, там мало что изменилось…

– Хотя бы ради малышки, – еле слышно упрекнул Потантен, – она так несчастна.

Новая слеза выкатилась из-под ресниц старого мажордома при воспоминании о детском личике четырехлетней девчушки, которая никогда больше не смеялась, даже разучилась улыбаться, и если в спрашивала о чем-либо, так только о том, когда вернется ее отец.

Со времени отъезда Гийома малышка Элизабет, став удивительно спокойной, целыми днями слонялась по дому из угла в угол. Особенно в первые дни, пока не придумали официальную версию: Тремэн был вызвав ночью в Гранвиль по срочному делу. Так было не один раз, и не было никаких оснований беспокоиться и думать, что он вскоре не появится. Но обычно Агнес сама объявляла об отъезде своего супруга, а в тот день это сделал Потантен: у мадам Тремэн случился внезапный приступ лихорадки мистического происхождения, и тем более было странно, что никто не побеспокоился послать за доктором Аннеброном. Агнес все время находилась в своей комнате, куда только Лизетте было позволено входить.

Малышка выслушала мажордома с серьезным видом, который обычно свойствен детям, когда они чувствуют, что их хотят провести, а внутренний голос в это время подсказывает им, что речь идет об обмане. Как только Потантен объявил, что вскоре Гийом будет дома, она покачала своей головкой, обрамленной кудряшками цвета меди, как всегда немного взлохмаченной, и прошептала:

– А обманывать нехорошо, Потэн, – полностью выговаривать его имя она еще не научилась. – Мой папа не вернется, потому что моя мама его прогнала…

И она тут же убежала в сад, оставив ошеломленного мажордома в полном недоумении. Белина поспешила за ней вслед, но не могла нигде найти. После долгих часов бесплодных поисков, уже в сумерках, ее удалось наконец отыскать. Она заснула на кладбище в Ла Пернель прямо у могилы своей бабушки Матильды, куда Гийом довольно часто приходил с ней раньше. Ее бледное личико сохраняло следы пролитых слез. Должно быть, она плакала очень долго, потому что не проснулась даже тогда, когда Потантен взял ее на руки и отнес домой. Всем домашним он запретил говорить об этом происшествии мадам Агнес. Ведь это была уже не первая выходка малышки, и он опасался, как бы ее не наказали. Тем более что это все равно ничему не поможет…

С этого момента в большом доме больше не раздавались ни вопли, ни смех, ни веселое топотание малышки. Отныне она вела себя строго, как будто в Тринадцати Ветрах кто-то умер. Теперь она ходила понуро и молча, все время таская с собой куклу, к которой в прежние времена не проявляла никакого интереса, предпочитая ей щенков с конюшни или с фермы – Агнес не хотела держать их в доме, – а особенно лошадей, не считая уток, кур и даже гусей, которых совершенно не боялась. А теперь, с куклой под мышкой, она семенила впереди Белины, иногда устраиваясь в большой гостиной, как будто она взрослая дама, приехавшая с визитом. Чаще всего она требовала от Белины, чтобы та открыла ей дверь в библиотеку отца. Гувернантка никогда не отказывала ей, боясь вызвать капризы, истерику и даже приступ бешенства. В библиотеке она устраивалась поближе к огню, – Потантен топил там камин каждый день, чтобы хозяин, если вернется, застал свою комнату теплой, – садилась на подушечку рядом с любимым креслом Гийома и оставалась в таком положении целыми часами, глядя на языки пламени, отбрасывающие отблески на стены, на осыпающийся пепел от сгорающих в огне больших буковых или сосновых поленьев. И когда после этого гувернантка прерывала ее уединение, приглашая покушать, или наступало время ложиться спать, девочка демонстрировала изумительное послушание…

Еще более странная вещь заключалась в том, что мать и дочь, казалось, избегают друг друга. Больше ни разу Элизабет не бросалась в пылком восторге к Агнес, раскрыв объятия и зарывшись лицом в складки ее юбок, больше ни разу она не обратилась к ней с вопросом, а сама отвечала всегда односложно. И когда молодая женщина, рассердившись, попросила ее объясниться, та сказала ей напрямик:

– Я хочу, чтобы мой папа вернулся!

Однажды, не имея больше сил выносить осуждающий взгляд своей дочери, Агнес, вспылив, бросила ей, что надеется больше никогда его не увидеть… и тут же пожалела об этом – страшно побледнев, Элизабет набросилась на нее, как боевой петушок:

– Вы его ненавидите, но знайте, что я ненавижу вас!

И убежала, не пожелав выслушать, что на это скажет ей мать.

Все это произошло некоторое время спустя после первого визита Потантена в Порт-Бай, когда весть об исчезновении Тремэна начала постепенно распространяться в округе. Большей частью благодаря длинному языку Адель Амель, с которой, кстати, Агнес помирилась: после того как та с негодованием осудила скандальное поведение Гийома, она оказалась лучшей подругой. К тому же «кузина» не заставила себя долго упрашивать и приехала погостить в Тринадцать Ветров. Обстоятельства, потребовали того, чтобы близнецы немного отдалились друг от друга, по крайней мере в географическом смысле; Адриан теперь проводил большую часть недели в Валони, где часто общался с наиболее разъярившимися революционерами из окружения Бюто и его приятеля Лекарпантье, амбиции которого зашли уж очень далеко, он даже заявил как-то, что собирается устроить нормандский Версаль. С каждым днем его угрозы становились все более реальными Тот день, когда Адель, обустроившись водной из комнат дома Тремэнов, праздновала свою победу, означал одновременно и наступление самого сложного периода в жизни для мадам Тремэн. Ее примирение с Адель привело к тому, что она противопоставила себя всем. Все домашние – и Потантен, и мадам Белек – молчаливо осуждали ее. С Элизабет случилась истерика. Мадам де Варанвиль сурово отчитала свою подругу.

Роза вообще была не из тех женщин, которые могут долго скрывать свой образ мыслей. Потантен по секрету рассказал ей о той страшной драме, предшествовавшей отъезду и исчезновению Гийома. Она не стала терять время и тут же приехала к подруге под тем предлогом, что Александр, который вот уже две недели не виделся со своей любимой Элизабет, стал просто невозможен. Роза была очень проницательная женщина, и потому она тут же уловила изменившуюся атмосферу в доме Тремэнов. Усмотрев следы бессонных ночей на трагическом лице Агнес, она попыталась вызвать ее на откровенность. Ее реакция – притворная, конечно, так как она была уже в курсе, – носила отпечаток сопереживания с чувствами молодой женщины, душа которой буквально разрывалась от отчаяния. Но когда Агнес стала хвастаться тем, как она выгнала своего мужа из дома, та сказала сердито:

– Ты не имела на это права, и Гийом заслуживает уважения за то, что, согласившись уйти, оказал тебе тем самым большую услугу.

– Я не оставила ему выбора, предупредив, что ни я, ни дети, – мы не увидим рассвета, если он вознамерится остаться…

Роза вскрикнула с испугом и отвращением, и для Агнес это было яснее, чем долгие дискуссии. Взгляд зеленых глаз Розы изменился, став непривычно суровым, и голос прозвучал холодно и бесстрастно, когда она сказала, вздохнув:

– Подумать только, я столько сделала в свое время, чтобы он женился на тебе! А ты! Ты не только отобрала у него его дом, но и использовала при этом самый мерзкий шантаж, который только может быть…

– Он заслужил это! Ты забыла, он обманул меня.

– Я ничего не забыла, и в этом я не хочу его оправдывать. К сожалению, такова мужская натура: они не могут всю жизнь принадлежать только одной женщине. Они, по определению, – полигамны…

– Тебе легко так говорить со стороны, а если бы Феликс обзавелся любовницей?

– Феликс – моряк, и вполне может быть, что иногда в дальнем плавании при заходе в какой-нибудь порт он позволяет себе забыть, что женат. Я не хочу сказать, что мне приятно об этом думать, но, знаешь, я предпочитаю ничего об этом не знать… Впрочем, это не ты его выгнала. Эта ваша родственница – кузина-доносчица, которую он принимал у себя дома и которой давал приют, помогал, – она отблагодарила его за это таким подлым способом, предав его. Эта история с рубашечкой… – я нахожу ее странной…

– Но он же не отрицал… А что касается Адель, то она правильно сделала свой выбор. Она проявила дружеские чувства ко мне и хотела меня защитить…

– Дружеские чувства? Защитить? О чем ты говоришь! Благодаря ей твое семейное счастье разлетелось на тысячу кусочков! А ты потакаешь ей. Выходит, ты сама позволила ей все разрушить. Почему ты не обратилась ко мне, ты ведь знаешь, я всегда готова прийти к тебе на помощь.

В тот раз больше ничего де было сказана Розе так и не удалось разрушить стену, которую Агнес соорудила из смертельной обиды, ревности и злопамятства. Но когда перед Рождеством она узнала, что та самая Адель прочно обосновалась в Тринадцати Ветрах, она тут же села в коляску и поехала к подруге.

Исчезновение Гийома – к которому она очень тепло относилась, – происшедшее уже три месяца тому назад, вселяло тревогу и не располагало к бурному проявлению нежности при встрече. Осунувшееся личико Элизабет, бросившейся к ней на руки, как только она ступила на землю, вызвало у нее слезы и прилив священного гнева. Войдя в гостиную, она сразу заметила Адель, сидевшую в уголке, скромно потупив глаза и уткнувшись в вышивание. Впрочем, ее присутствие не помешало бывшей: мадемуазель де Монтандр громко оповестить, что она специально приехала для того, чтобы забрать свою крестницу на Рождество к себе, чтобы девочка смогла пожить спокойно.

Агнес поначалу воспротивилась, но лишь для виду. Отношения, которые установились между ней и Элизабет, становились все более натянутыми и труднопереносимыми, и это вынудило ее в конце концов признать, что девочка в большей степени является дочерью Гийома, а не ее. Она решила теперь целиком посвятить себя Адаму, который в свои восемь месяцев еще не задавал лишних вопросов. Тем не менее она спросила:

– Почему ты думаешь, что у тебя ей будет спокойнее, чем дома?

– Потому что я не принимаю у себя виновников ее страданий, потому что девочка в большей степени нуждается в компаньонах по совместным играм и в дружеском участии, чем в том, что ее окружает здесь. Ребенок не должен решать проблемы, которыми озабочены взрослые, его нельзя вмешивать во взрослые игры. Итак, можно я ее увезу?

– Ну, как хочешь, – устало согласилась Агнес, – в последнее время мне даже кажется, что она больше меня не любит…

– Она бы любила тебя, если бы ты не позволила встать между вами этой гадюке, которая бестактна настолько, что не потрудилась уйти, когда ты принимаешь подругу…

Адель вздрогнула, словно она уколола палец иголкой, подняла голову, посмотрела на супругу Феликса взглядом, полным мучительного недоумения, и сделала вид, что собирает свою работу:

– Прошу прощения у мадам баронессы, но я надеюсь, что она говорит не обо мне?

Зеленые глаза Розы загорелись огнем, и она сказала с презрением:

– А о ком же еще? Вы полагаете, что вы причинили недостаточно зла этому дому?

– Роза, я прошу тебя! – прервала Агнес.– Когда она в моем доме, я запрещаю всем, даже тебе, обижать кузину… Пойдем искать Элизабет и закончим на этом. Нужно сказать Белине, чтобы она собирала вещи. Разумеется, ее ты тоже возьмешь?

Мадам Тремэн была словно в лихорадке, когда она поспешно покидала гостиную, в которой Адель, казалось, поселилась навечно, Роза пожала плечами:

– Да, конечно. Она по крайней мере не вредная. Правда, она глупа как пробка, но зато у нее есть важное качество: она, как сторожевая собака, заранее предупреждает об опасности, а это всегда полезно, когда мой сын и твоя дочь собираются вместе.

В то время как гувернантка впопыхах готовилась к отъезду (возможность хотя бы некоторое время провести вне этого мрачного дома очень обрадовала ее), Роза вновь предприняла атаку:

– Как ты предполагаешь жить дальше, если твой супруг и в самом деле никогда не вернется?

– Я запретила ему появляться здесь и счастлива от того, что он следует моему желанию.– Ну, хватит, – взорвалась Роза, – я никогда не думала, что ты можешь быть настолько лицемерной. Как будто ты не знаешь, что Гийом исчез, что у тех, кто его любит, душа истекает кровью, что Потантен обыскал каждый уголок в округе, но с каждым днем надежды все меньше. Может быть, в эту минуту он уже мертв…

На одно лишь мгновение Роза увидала, как в серых глазах подруги промелькнуло глубочайшее страдание, но тут же обида и злоба заслонили его, и прекрасные губы промолвили:

– Ах! Если бы я могла быть в этом уверена!.. В таком случае он бы уже не смог больше меня истязать…

Сделав над собой усилие, чтобы прогнать отвращение, которое вызывала в ней эта маска чудовищного эгоизма, мадам де Варанвиль повернулась к столу, чтобы скрыть свои чувства, и заметила лежащую на нем книгу. Это были «Мемуары» Сен-Симона, отрывки которых впервые вышли в свет в 1788 году. Закладка обозначала место, где остановился Гийом, который читая эту книгу накануне своего отъезда. Рукой, одетой в перчатку, она погладила сафьяновый переплет, перелистала страницы.

Незначительный жест, но он позволил ей вновь обрести хладнокровие.

– Отличные слова! По крайней мере я бы тоже сказала так, если бы я была римлянкой. Откуда ты их взяла? У Корнеля или у Расина? Во всяком случае, я не думаю, что они исходят из твоего сердца. Хотя., может быть, ты в самом деле дочь «огненного» графа де Нервиля?

– Как?.. И ты?

Фраза, так похожая на ту, что ей бросил Гийом, уходя из столовой в тот вечер, поразила Агнес, но ее восклицание вызвало пренебрежительную улыбку подруги:

– Когда я сказала, что ты себя считаешь римлянкой? Да, полюбуйтесь – перед вами Цезарь!.. Но если хочешь, оставим литературу. Поговорим лучше о суровой реальности: ты подумала о будущем? Как ты считаешь, сколько времени ты сможешь содержать в порядке дела и заботиться, о доме, пока не вернулся Гийом, особенно в настоящее время?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только одно: в курсе ли ты тех многочисленных дел, которые Гийом ведет в разных уголках Котантена: в Шербурге, в Гранвиле, в Картрэ, в Турлавиле, не считая его склада деревянных деталей для кораблей в Сен-Васте? Считаешь ли ты себя способной руководить ими? Сумеешь ли ты разговаривать не только с банкирами, но и с капитанами кораблей, с плотниками? Ты раньше хоть раз интересовалась, что происходит на ферме или в конюшне?

– Но у тебя же получается!

– Ну, я всегда занималась этими делами, и я люблю все это. Но что касается тех дел, которые Феликс ведет с твоим мужем, я ничего о них не знаю. В общем, так: если Гийом в самом деле… исчез, – и тут она чуть не разрыдалась, – то ты рискуешь разорить не только своих детей и потерять этот дом, который для них построен!

– Ты богата. Тебе нечего бояться…

– В спокойные времена – вне всякого сомнения. Но эти времена – увы! – кончились. Сейчас начинается охота на священников, а скоро, быть может, начнут охотиться на богатых и знатных, как уже было когда-то во времена большой смуты после падения Бастилии. Так я прошу тебя в последний раз, прислушайся к голосу своего разума, раз уж у тебя нет сердца!

– Если бы у меня не было сердца, я бы так не страдала! И я напоминаю тебе, в его жизни была другая женщина…

– О, Боже! Ты все время твердишь одно и то же, – вздохнула Роза, – ты становишься невыносимой! Ну а ты сама… разве в твоей жизни не было другого мужчины? Когда он взял тебя замуж, не выскочила ли ты накануне из постели старого Уазкура, куда, между прочим, никто тебя не толкал… Гийому было тридцать пять дет, и ты, по-моему, не рассчитывала, что он все еще девственник!

Возвращение Элизабет, одетой в зимнюю пелерину, подбитую мехом горностая, положило конец беседе, которая становилась все более неприятной для обеих подруг. В первый раз за последнее время малышка подставила свою щечку маме, но сама не поцеловала ее. Совершенно очевидно было, что она торопится уехать, и это огорчило Агнес. Но она быстро нашла утешение в Адаме. Это был мальчик умненький и веселый, которого не за что было упрекнуть, разве что за цвет его волос.

В Варанвиле Элизабет вновь обрела более соответствующее ее возрасту существование. И хотя тревога по поводу нескончаемого отсутствия ее отца и не покинула ее, но по крайней мере теперь с ней рядом были ее дорогой Александр, всегда готовый на веселые проделки, его младшие сестрички, хорошо воспитанные, а также теплая улыбка Розы. Не считая, конечно, конфитюров Мари Гоэль…

Последняя слеза высохла на щеке Потантена, когда он, сломленный усталостью и тревогой, тихо заснул, тяжело осев в старом кресле, которое было для него маловато. Неожиданный могучий храп раздался из его полуоткрытого рта, составив замечательный дуэт с завываниями бури и порывами холодного западного ветра.

Мадемуазель Анн-Мари подумала, что было бы слишком жестоко его будить, чтобы заставить вновь окунуться в мрачную действительность. Таким образом, ему повезло, раз уж она не собралась этого делать. Думая о том, что хорошенько выспаться – это как раз то, что нужно сейчас бедному старику, Анн-Мари пошла искать теплое одеяло. Затем она накрыла его, особенно заботливо укутав ноги. Маленькую диванную подушечку она положила на спинку кресла, чтобы его усталая голова могла на нее склониться, затем подложила в камин связку хвороста и несколько больших поленьев и, наконец, приготовила себе чашечку кофе, после чего вновь занялась вязанием, чтобы не спать всю ночь и охранять сон своего старого друга, ставшего теперь уже, пожалуй, другом на всю жизнь…

Ничего необычного не было для нее в этой еще одной бессонной ночи. Она привыкла бодрствовать у постели больных, заботиться о себе подобных, поднимать на ноги их:

детей. А теперь, когда пришла старость, она и вовсе перестала спать по ночам. Анн-Мари удобно устроилась в своем кресле и замерла, опустив руки, глядя на спящего Потантена. Между ними стояла невидимая, но реально существующая, тень Гийома, которого они оба любили как сына. Она даже в мыслях не позволяла себе предполагать, что он мертв, но когда холодный озноб при воспоминании о нем пробежал по спине, ей показалось, что это знак, подаваемый чьей-то беспокойной душой, находящейся на пути к могиле. Тогда она достала из кармана своего фартука четки и начала пальцами перебирать их шарики из самшита, сопровождая это движение молитвами к Богу и Пресвятой деве Марии.

Анн-Мари была очень благочестивой и набожной. Разумеется, она никогда не пропускала воскресной мессы, была пунктуальна в своих утренних и вечерних молитвах, даже если приходилось произносить их в момент принятия родов или при раздаче лекарств. Но о ней нельзя было сказать – и для этого были все основания, – что она всю жизнь провела, стоя на коленях у алтаря. Четки в ее кармане не означали, что она постоянно твердит наизусть молитвы, скорее они лежали там для успокоения и еще, пожалуй, для защиты от дурного глаза, и потому она любила время от времени ласкать их кончиками пальцев. Они являлись частью того арсенала средств, который каждая добрая христианка должна собирать для противостояния искушениям дьявола. Среди таких средств важное место занимает флакон со святой водой, наполненный через несколько дней после Пасхи из ушата, устанавливаемого для этой цели у входа в церковь, а также веточка вербы, сохраняемая с Вербного воскресенья…

В тот вечер в тихом уединении своего маленького домика, вокруг которого буря уже понемногу стихала, Анн-Мари повторяла свои обычные молитвы чересчур машинально, но с особенным чувством: «Боже, будь с нами сейчас и в час нашей смерти», особенно подчеркивая слово «сейчас», так как час смерти не представлял для нее. интереса, если большой рыжий дьявол не отыщется, чтобы протянуть ей руку…Закончив молиться, она почистила овощи, отрезала большой кусок сала и стала готовить суп, чтобы ее гость, проснувшись поутру, смог уехать, до отказа наполнив желудок. Ведь сейчас так холодно и на улице, и там, в доме Тремэнов, у Агнес, которую она не могла понять. И не похоже было, что скоро станет теплее…

А Потантен – он не очень-то набожный человек, несмотря на свое происхождение. В молодости, плавая на португальских галионах, откуда потом его смыло волной и выбросило полумертвым на берег Короманделя, Потантен быв шеф-поваром у сеньора Да Сильва, приобщившего его к своей религии, замешенной на отголосках католицизма и осколках какой-то китайской религии, что все вместе было достаточно удалено от оригинального исполнения и той, и другой. Затем долгое пребывание в Порто-Ново во дворце Жана Валета, приемного отца Гийома, заставило его оценить сластолюбивую поэзию индуистских культов. И хотя Потантен не сделался сектантом (служителем) Брахмы, Вишну или тем более этого омерзительного Кали, он все еще помнил их заветы и использовал некоторые из их предписаний и их священные имена. По крайней мере под видом ругательств.

Тем не менее в то утро, возвращаясь в Тринадцать Ветров и проезжая мимо старой церкви в Ла Пернеле, он почему-то решил туда зайти. Может быть, для того, чтобы посмотреть, ухаживает ли кто-нибудь за покинутым алтарем, или храм больше уже никому не нужен. В начале этого месяца гражданская конституция духовенства была провозглашена в Валони и по всей округе: священники должны были присягнуть служить Нации, а потом Богу. В противном случае им следовало бы убраться подальше. Некоторые, как, например, аббат Тессон и кюре из Ридовиля, уже эмигрировали, другие прятались, не принимая присяги, надеясь продолжать выполнять свои обязанности но указу папы. Что же касается аббата Ла Шесниера, викария прихода в Ла Пернеле, с которым Тремэн всегда поддерживал очень теплые отношения, то он больше не покидая своей кровати, где его мозг и тело, пораженные болезнью, не ожидали большей милости, чем скорая смерть.

Потантен рассчитывал найти церковь пустой, но, войдя, он заметил человека, склонившегося в молитве. Стоя на коленях у славного алтаря на каменных ступенях, ведущих к хорам, он тихо молился. Потантен видел его круглую спину в червой накидке из толстого драпа. Треуголка и перчатки того же цвета лежали рядом на полу.

Потантен подошел поближе и обратил внимание на странную прическу молящегося: его седые волосы были собраны в пучок и спрятаны в кожаный мешочек, завязанный червой лентой. Этот силуэт ему показался знакомым. Колеблясь между желанием подойти ближе, чтобы рассмотреть получше, и стесняясь помешать молитве, он все-таки дождался, когда незнакомец, окончив молитву, поднялся с колен, и тогда он смог наконец узнать бальи де Сэн-Совера. Чувство облегчения испытал Потантен: появление в Тринадцати Ветрах этого человека, мужественного, умного, энергичного и небезразличного к их проблемам, показалось ему лучшим предзнаменованием дня дома, который, как ему казалось, находился на пороге погибели. Встреча с бальи – это самое лучшее, что можно обрадовать Потантена, не считая, конечно, возвращения самого Гийома.

Мальтиец последний раз широко перекрестился, поклонился и обернулся к нему. Потантен пошел ему навстречу, радостно улыбаясь:

– Какое счастье вновь увидеть вас, месье бальи! И как раз в такое время, когда нам так нужна помощь! Страшно подумать, что я мог не увидеться с вами!

– Мы все-таки встретились! – улыбнулся моряк. – Ведь вы – Потантен, доверенный человек месье Тремэна, не так ли? Что же касается меня, то я только что прибыл, но, прежде чем переступить порог дома моих друзей, я решил воспользоваться возможностью помолиться и попросить у Бога ниспослать мир в их сердца. Но… вы говорите о помощи?

– Да, это так. Я сам сейчас возвращаюсь после много-дневного путешествия я даже не представляю, что меня ожидает в поместье. Вы даже не догадываетесь– если, конечно, мадам Тремэн вам не писала – о том, что за последнее время у нас все так изменилось…

И снова слезы потекли из глаз старого слуги, хотя он и пытался их сдержать. Смутившись, Потантен достал платок, чтобы вытереть глаза и высморкаться. Бальи взял его под руку и усадил на скамью:

– Нигде мы не найдем более спокойного места, чтобы поговорить откровенно. Расскажите мне все.

Много времени прошло, пока наконец они оба не вышли из церкви, где на них налетел северный ветер, все еще резкий, но понемногу стихающий. Лицо Потантена немного просветлело. Напротив, лицо бальи приняло более суровое выражение.

Прежде чем они достигли входных ворот имения, Сэн-Совер остановил Потантена.

– Поезжайте вперед! Я думаю, нам не следует появляться вместе. Это будет слишком похоже на сговор…

– Надеюсь, что это так и есть, – пробормотал Потантен.

– Без сомнения, но мадам Тремэн необязательно знать об этом, тем более что я хочу услышать ее версию происходящего. Возвращайтесь, как будто ничего не произошло, а я, пожалуй, вернусь ненадолго в церковь, скажем, на полчаса. Будет лучше, если мы сделаем вид, что не встречались с вами.

Согласно кивнув, Потантен пришпорил коня. Он спешился как раз перед дверью, которая вела на кухню. Войдя в дом, Потантен застал мадемуазель Белек в плену у Адель.

С тех пор как «кузина» обосновалась в доме, между этими двумя женщинами постоянно происходили ссоры. Уверенная в своей власти, мадемуазель Амель все время строила из себя заместительницу хозяйки дома, считая себя исполнительницей ее желаний, и при этом она так перевоплотилась, что стала вести себя как настоящая дама, давая указания слугам и даже отчитывая их. Труднее всего приходилось Клеманс, которая совершенно не переносила, чтобы кто-нибудь учил ее, как надо управляться с кастрюлями и печь, жарить и варить, в общем – готовить еду.

В это утро речь шла о рагу, приготавливаемом из большого количества разнообразных овощей и коровьей требухи. Оно тушилось в кастрюле на очаге, издавая при этом дивный аромат. Адель удалось учуять этот запах с другого этажа, она совершенно не переваривала его, что, кстати, служило превосходным поводом для Клеманс включить в меню именно это блюдо, которое всегда замечательно ей удавалось. Адель тут же прибежала выразить свое возмущение:

– Месье Гийома здесь больше нет, и я не понимаю, зачем вы так настойчиво заставляете мадам Тремэн питаться этим вульгарным варевом, которое ей не так уж и нравится.

– Если бы оно ей не нравилось, как вы говорите, она бы давно мне сама об этом сказала, а я до сих пор не слышала, чтобы она жаловалась…

– Она поручила это мне. Приготовьте что-нибудь другое.

– Это не в моей власти. Я хочу вам напомнить, что сейчас зима, что продуктов мало и что не время создавать трудности. Утром мне принесли из Этупэна немного говядины, все, что нужно для хорошего блюда: требуху, четыре рульки, сычуг, книжка, рубец и лопатку. Они восхитительны, а вы хотите, чтобы я выбросила их в помойку? Мадам захочет отведать это блюдо, я ее знаю. А если вам это не нравится, я могу предложить тарелку вчерашнего супа, простоквашу и ломоть копченого сала…

– Я не ем остатки! Вы сделаете мне омлет!

Лицо мадемуазель Белёк приняло оттенок кирпичного цвета, и она угрожающе помахала шумовкой перед носом у своей противницы:

– Больше никогда я не сделаю это блюдо, и мадемуазель это прекрасно известно. Это было любимым блюдом нашего бедного месье Гийома, и вы никогда не будете его есть, во всяком случае, под этой крышей! По крайней мере приготовленное мной… Если уж вам так его хочется, то возвращайтесь в Ридовиль! – Моя кузина предпочитает, чтобы я оставалась рядом с ней. А вот ваше присутствие, мне кажется, все менее необходимо…

– Чтобы вы завладели моими кастрюлями и отравили весь дом в надежде побыстрей получить наследство? Можете не рассчитывать на это!

Приход Потантена положил конец этой перепалке. Презрительно пожав плечами, Адель покинула поле битвы. Вопреки своей наглости она с трудом выносила тяжелый взгляд старого мажордома, который обладал даром ставить ее в неловкое положение. Зато Клеманс почти упала к нему в объятия:

– Ну наконец! В этом доме стало невозможно дышать без вас. Я боюсь, мне так долго не протянуть…

– Нужно потерпеть, мой друг. Ни вы, ни я не имеем права покидать свой пост. Хотя бы для того, чтобы защитить детей от этой мегеры…

Тяжело вздохнув, Клеманс сказала:

– Да, я все понимаю, это просто так, к слову… Ну, рассказывайте, какие у вас новости?

–Увы! Никаких… Боюсь, что надежды уже не осталось… Произнося эти слова, Потантен приложил палец к губам и на цыпочках подошел к двери, за которой ему слышалось шуршание юбок. Резким движением он распахнул дверь, и они успели заметить голубее платье Адель, исчезающее за парадной лестницей. Клеманс хихикнула:

– Нет необходимости проявлять такую осторожность. Вы можете быть уверены: она всегда подслушивает под дверью…

– Ну а теперь нам нужно запретить ей: к нам приехал важный союзник, и было бы желательно устроить так, чтобы мадам Агнес смогла поговорить с ним без посторонних ушей…

Клеманс имела все основания предполагать, что приготовленное ею блюдо не будет отвергнуто: оно имело большой успех у бальи. И даже у Агнес, которая так измоталась за последнее время, неожиданно прорезался аппетит. Было очевидно, что приезд Сэн-Совера был встречен ею с искренней радостью и послужил поводом для временной, но так необходимой передышки от страданий, порожденных ревностью словно в отместку за то, что любовь ее не хотела умирать. Ей, впрочем, удалось изобразить на лице безмятежность и посетовать на то, что «Гийом, который сейчас в отъезде по северным странам, где у него дела», конечно» будет сожалеть о том, что не застанет бальи, но что был бы рад повидаться с ним.

Бальи не выходил из своей роли. Время от времени его холодный взгляд мельком останавливался на Адель, которая, верная своей привычке, ела, не поднимая глаз от тарелки, и из осторожности воздерживалась от участия в разговоре. Таким образом, получалось, что обязанность поддерживать разговор за столом полностью легла на гостя, так как мадам Тремэн отделывалась короткими замечаниями… Итак, он прибыл из Парижа, где революция в первые месяцы 1791 года, казалось, немного поутихла, что, несомненно, было вызвано обычным зимним оцепенением. О том, что она все-таки происходит, можно было догадаться лишь по трехцветным кокардам, которые мода и пришлые правила хорошего тона преобразили на множество ладов, в то время как встречались шляпы и без подобного украшения. Ходили туманные разговоры о том, что пора заменить корону на герцога Орлеанского, но скорее этот шум был спровоцирован Пале-Роялем.

– Иностранцы, прибывающие во Францию, думают, что им рассказывали сказки об этой банде каннибалов, которая установила свое господство, настолько мир кажется прочным. Напечатали огромное количество ассигнаций, государственный долг возрос, но коммерция идет хорошо. Все тратят, тратят… – говорил Сэн-Совер со скептической улыбкой, задумчиво глядя на превосходное рубиновое бургундское, искрящееся в хрустальном бокале.

– Да к тому же эта ужасная травля наших священников, – с возмущением добавила Агнес.

– Я рассказал вам лишь о том, что происходит на поверхности, не углубляясь в суть. Но, уверяю вас, проблема очень серьезная, и я опасаюсь, что ситуация в скором времени обострится. Второго февраля Учредительное собрание провозгласило новый закон, что взбудоражило почти все классы в обществе и во многих провинциях. Усиливается эмиграция знати. Так, дочери покойного короля Луи XV мадам Тант были вынуждены покинуть Францию… И между тем театры полны! – Он опять заговорил непринужденно и весело, сбивая с толку хозяйку. В какой-то момент, посмотрев ему в глаза, по движению его взгляда, брошенного на Адель, мадам Тремэн наконец догадалась, что бальи рассчитывает поговорить с ней без свидетелей, с глазу на глаз. Тогда, поскорей закончив трапезу, она попросила Потантена подать кофе в библиотеку, хотя и не любила эту комнату, где все напоминало ей о Гийоме. Но по своему расположению это помещение, находящееся в дальнем конце дома, более других подходило к данной ситуации, так как там невозможно было подслушивать, оставаясь незамеченным.

Но случилось так, что Адель вознамерилась последовать вслед за ними. Тогда Агнес сказала, что намеревается побеседовать с месье де Сэн-Совером наедине, и, извинившись перед ней, попросила кузину выпить кофе без них. Адель пришлось покориться:

– Но я не люблю много кофе,– сказала она, чопорно поджав губы. Видно было, как она раздосадована. Потантен подняв глаза к потолку, мысленно поблагодарил Бога… Если бы только это событие могло ознаменовать собой начало новой эры!..

Устроившись в любимом кресле Тремэна, бальи осушил две чашки ароматного кофе, прежде чем прервать тишину. С полузакрытыми глазами и загадочной улыбкой на тонких губах, старый офицер, казалось, позабыл о самом существовании этой грешной земли. Некоторое время на лице его господствовало выражение крайнего блаженства.

Агнес встала, чтобы принести ему третью чашечку кофе, но он отказался, покачав головой. Но когда она проходила мимо него, он схватил ее за руку и задержал в своей.

– Что за странная идея могла прийти в голову вашему супругу, Агнес, – сказал он осторожно.– Я уверен, что он хороший моряк, но разве зима – подходящее время для путешествия в страны, где всюду снег и каналы покрыты льдом?

– Гийом никогда ничего не боялся! – сказала она гордо.

– Да, разумеется, разумеется!.. И когда вы его ждете?

– Даже не знаю… Скоро, наверное.

– Тогда я тоже…

Он принялся внимательно изучать ее нежные руки, которые по-прежнему, держал в своих, затем вдруг широко открытыми глазами пристально посмотрел на нее – этот маневр всегда производил нужный эффект.

– Итак, – сказал он с доброй улыбкой, – мы будем вместе его дожидаться… надеюсь, мое присутствие не стеснит вас?

Агнес вдруг почувствовала, как у нее подкашиваются ноги.

– Стеснит меня?.. Вы хорошо знаете, что нет… совсем напротив! Но скажите, зачем вам непременно нужно увидеть моего мужа?

– Потому что, сказать по правде, я приехал именно к нему. Разумеется, порывы моей души, как говорят иногда поэты, всегда служат делу, которому я предан, но желание увидеть вас и ваших детей усилило мое усердие. Тем не менее речь идет а вещах очень серьезных, и я нуждаюсь в содействии, в помощи… в финансовой помощи вашего мужа.

– Но… зачем?

Бальи покинул свое кресло, взял Агнес под руку и увлек ее в самый дальний угол комнаты, словно опасался, что по каминной трубе кто-нибудь этажом выше мог услышать его слова.

– Ради короля и его семьи. Мы – это группа дворян, посвятивших себя заботам о них, так как мы полагаем, что им необходимо любой ценой покинуть Париж, иначе рано или поздно их ждет беда.– Вы все время говорите, что сейчас в городе спокойно, и что о революции уже вспоминают нечасто…

– Однако она нарастает, тихо и без лишнего шума. Есть горячие головы и тайные заправилы, которые готовятся… Даже Учредительное собрание кажется им слишком вялым. Поверьте мне, опасность очень велика. Для того чтобы все приготовить, надо много денег, но среди нас нет богатых…

– А Мальтийский орден, разве он не может помочь? Говорят, что он располагает…

– Гораздо меньшим, чем вы думаете. С тех пор как было принято решение о секуляризации богатств церкви, наши командоры отстранили нас, и мы больше не касаемся доходов. Был даже поставлен вопрос о лишении французского подданства всех тех, кто примкнул к Ордену, ведь его местонахождение – за границей. Наш Великий магистр Эммануэль де Роан-Полдюк пытался разрешить все эти многочисленные трудности и в Париже, бальи де Вирье, преодолев морской путь, пытается доказать, что наши богатства принадлежат нейтральному могуществу. Вот почему я не вернусь на Мальту. Неотложные дела предстоят во Франции, и я намереваюсь посвятить себя службе королю. Это святое дело, и я готов принести себя в жертву… Вот почему я должен видеть Гийома: или я ошибаюсь в оценке его качеств, или я смогу положиться на него… Итак, я его дождусь!.. Будем надеяться, что он не заставит себя долго ждать.

– Дело в том, что…

Смущенный вид молодой женщины, ее растерянный взгляд, ее видимые усилия придумать на ходу подходящую историю – все это истощило терпение бальи.

– Или вы мне солгали? – спросил он сурово. – Вы называли меня отцом, так позвольте мне вести себя соответствующим образом. Перед тем как приехать к вам, я зашел в одну придорожную гостиницу, где люди болтают о том о сем. Там я узнал, что Гийом Тремэн исчез в одну темную ночь, и, вероятно, дьявол помог ему скрыться, потому что с тех пор никто не знает, где его искать. Итак, я жду правды!

Почувствовав на себе инквизиторский взгляд его серых повелительных глаз, который проникал в самые отдаленные уголки ее души, Агнес заколебалась. Она взяла его за руки, медленно подвела к камину и усадила в кресло. Затем опустилась перед ним на колени. Ей показалось, что этот монах-солдат ниспослан ей Богом как долгожданная помощь, о которой она уже долгое время тщетно молила глухие небеса.

– Я скажу вам все. Мне кажется, так будет лучше.

– Не сомневаюсь в этом, но не оставайтесь в этой позе, которая больше подходит для виноватой. Садитесь в кресло. Вы нуждаетесь в друге, а не в исповеднике, по-моему, вы и так уже много страдали…

Она улыбнулась ему и начала свой рассказ…

Бальи обратил внимание, что он мало отличается от того, что рассказал ему Потантен, за исключением, разумеется, того, что касалось Адель Амель. Молодая женщина продолжала считать, что это славная девушка, которую мало любили и которая готова отдать сердце тому, кто одарил ее своей дружбой.

– Первым моим порывом был гнев, и я была даже груба с ней, когда она рассказала мне о неверности моего супруга. Но потом я раскаялась и теперь стараюсь проявлять к ней расположение.

Месье де Сэн-Совер рассмеялся:

– Вы сошли с ума! Расположение? А с какой стати? За то, что она разрушила ваш брак, мерзко обошлась с человеком, к которому не должна испытывать ничего, кроме признательности? Ваш первый порыв, как вы сказали, был оправдан, а теперь вы допускаете большую ошибку, позволив ей обосноваться здесь. Я готов поклясться, что именно этого она и добивалась. Хищность и алчность написаны большими буквами на ее плоском лице– но оставим пока эту тему. Прежде всего надо заняться Гийомом. Я надеюсь, вы предприняли поиски?

– Нет. Почему вы думаете, что я должна разыскивать человека, которого выгнала из дома, запретив ему впредь появляться передо мной? Потантен этим занялся.– Я поговорю с Потантеном, – пробормотал бальи, который уже знал, о чем тот может ему рассказать, – но хочу знать ваше мнение: широкоплечий видный мужчина верхом на лошади, красивее которой в этих местах, наверное, нет, может рассеяться в воздухе, исчезнуть, не оставив следов? – Я думаю… он мог уйти в плаванье, сесть на какой-нибудь корабль и отправиться в Индию, откуда он прибыл когда-то, или в Канаду, где прошло его детство.

– Если мне не изменяет память, у него есть друзья во всех портах на побережье Котантена и даже в Сен-Мало. Думаю, ваш мажордом их расспрашивал?

– Да, так и было. Но никто его не видел. Но ведь есть и другие места, где можно сесть на корабль.

– Вы говорите глупости,– рассердился Сэн-Совер. – Ваши объяснения совершенно не годятся, да вы и сами в них не верите. А мысль о том, что его могли убить, что он уже мертв, не приходила вам в голову?

– О, как бы я хотела быть в этом уверенной! – злобно сказала Агнес. – В таком случае я смогла бы простить его, – добавила она с горечью.

Гнев погас в глазах моряка. Ну как можно было убедить женщину, терзаемую одновременно ревностью, страстью, отчаянием, муками оскорбленной гордости и разбитой любви!

– Какие вы оба странные люди! На месте Гийома, вместо того чтобы позволить вышвырнуть себя на улицу как мальчишку, я бы серьезно с вами поговорил, а затем сам попросил бы у вас прощения… а потом доказал бы вам свою любовь… в постели и привел бы тому такие доказательства, что вы бы и думать забыли о существовании другой женщины…

– Месье бальи! – возмущенно вскричала Агнес. – Я никогда не думала, что услышу от вас такие слова! Мне казалось, что рыцари Мальтийского ордена дают обет целомудрия?

– Да, безусловно, но мы остаемся мужчинами, а плоть слаба. Ваше существование, моя дорогая, лучшее тому доказательство.

– И вы думаете, я бы ему позволила?

– Да… После гордого сопротивления. И по крайней мере сейчас вы не представляли бы собой собственную тень и ваша жизнь не состояла бы из адских мучений…

– Как бы там ни было, прошлое не вернешь. Вы собираетесь что-нибудь предпринять?

– Да, для начала надо возобновить поиски. Я не покину этот дом, пока у меня не будет уверенности. Знаете, ведь я неплохой сыщик Мне случалось находить людей, потерявшихся в пустыне. Я поговорю с Потантеном, и завтра мы отправимся на поиски…

– Вы теряете драгоценное время, которое могли бы посвятить королю. Думайте лучше об этом и забудьте Гийома. И я постараюсь тоже забыть его. Уверена, что его больше нет…

– Но не я… Что касается короля, то он нуждается в вашем муже, так же как… и ваши дети. Или вы забыли о них?

– Как хотите! Я дам вам Потантена и предоставлю помощь, какую вы пожелаете. Но запомните, что я вам сказала: если вы найдете тело Гийома Тремэна, привозите его сюда, здесь ему будут оказаны торжественные почести… Но если он жив, не забудьте, что я верна своему слову: я отказываюсь его принять и вновь вести совместную жизнь, которая теперь не вызывает во мне никаких чувств, кроме отвращения. Для меня было бы лучше никогда его не видеть.

– Как мне вас жаль!..

Оставив Агнес в плену противоречий, Сэн-Совер пошел искать Потантена.

Глава VII ЧЕЛОВЕК ИЗ БОЛОТ

Между тем Гийом не только был жив, но и находился не слишком далеко – лье с небольшим отделяло его от Тринадцати Ветров: немного ближе к берегу Ла-Манша, на краю Бретани, в самой глубине провинции Овернь. Он очнулся сломленным, больным, в полубессознательном состоянии окруженный голубым зыбким туманом. Вне времени, вне пространства… Может быть, на другой планете?

С момента страшного взрыва, рассеявшего темноту той кошмарной ночи, цепь трагических ошибок – одно из тех совпадений, которые так любит придумывать нам судьба – оставила в его памяти лишь неясные слабые отблески: внезапная острая боль, затем нескончаемый тряский путь, колебания живого тела, раскачивающиеся над головой темные деревья в густых сумерках приближающегося утра, холодные капли дождя на лице…

Затем какая-то черная дыра, глубокая, как океанская впадина, впрочем, менее страшная, чем короткие мгновения сознания, пронизываемые молниеносными приступами адской боли. Перед этим у него было странное ощущение, будто его сбросили на дно какой-то лодки, и непонятная треугольная тень расплывчатых очертаний, вооруженная длинным шестом, долго маячила перед его затуманенным взором. Он даже слышал слабые всплески волн, тихо раскачивающие лодку. Потом, когда вода накрыла его, намочив волосы, руки и одежду, он чувствовал, что дрожал от холода…

Вынырнув из глубины этих влажных воспоминаний, Гийом ощутил сильную головную боль и острую, ноющую боль в ногах, зато по их вполне земной интенсивности он догадался, что находится ни в чистилище, ни в аду. Но палачи были где-то рядом, эти зеленые злые существа, одно из которых тянуло его за лодыжку, как будто хотело оторвать ее. Правда, никакого пламенного ореола не светилось вокруг этих демонических фигур, но время от времени они пропадали, растворяясь, как длинные вытянутые стебли, в сером предрассветном тумане. Затем мучения еще более жестокие, чем прежде, возобновились, и Гийом снова забылся в беспамятстве.

Сколько времени прошло, прежде чем ему снова удалось вынырнуть на поверхность вопреки густому туману, заполнившему весь его мозг? Гийому показалось странным устройство из толстых веток, поднимавшее его над уровнем пола. Жилище, в котором он находился, напоминало ему хижину угольщика, но с таким низким потолком, что в полный рост выпрямится было невозможно. Но как же тогда?.. На коленях?

Гийом лежал на каком-то возвышении, достаточно сухом, как ему показалось, под пальцами оно шуршало, как бумага. Может быть, листья камыша? Но как только он попытался повернуться на бок, болезненный спазм в желудке вызвал приступ тошноты, его голова запрокинулась, напомнив ему почему-то тот единственный раз, когда с ним случился приступ морской болезни. В конвульсиях Гийом откинулся навзничь. Тень, более плотная, чем другие, шевельнулась в углу, и он понял, что не один в этой хижине, что кто-то есть рядом с нем.

– Лучше не двигайтесь! – голос был низкий и хриплый. – Вы только сделаете себе больно…

– Я хочу пить…

– Это от лихорадки. Я бы хотел дать вам воды, но она здесь очень плохая. Лучше дождаться, когда приедет Сова. Она говорила, что привезет…

– Дайте мне хоть глоток! Я горю…

– Ну как хотите, вам видней!

Несмотря на огонь, который жег его изнутри, Гийом не смог сделать и глотка. Вода имела ужасный привкус тины и гнили. Но движение разбудило боль, в плену у которой находилось все его существо. Только руки, казалось, были невредимы. Слегка повернув голову, Гийом пытался рассмотреть этого человека, но тот уже отодвинулся и опять растворился в сумеречном окружения.

– Где я нахожусь?

– Зачем вам это знать, если вы все равно не сможете выйти? В каком-то смысле вы у меня дома.

– Тогда кто вы такой? Я вас знаю? Я не могу даже разглядеть ваше лицо…– Оно вам ни о чем не скажет… И мое имя тоже.

– Но все-таки… Что я здесь делаю?

– А вы ничего не помните?

– Нет… Мне кажется… O! такая боль в голове!..

– Тогда забудьте о ней. Так всем будет лучше. И потом вы слишком много говорите!.. Поберегите силы на вечер…

Гийом попробовал приподняться еще раз, но новый приступ боли вновь опрокинул его на камышовую подстилку.

– Мои ноги!..

– Они сломаны… обе! Мы приведи их в порядок, я и Сова. Постарались, как только могли. Ведь я умею накладывать шины…

Тремэн, прерывисто дыша, опять погрузился во мрак физических страданий. Температура, должно быть, поднялась, лихорадка усилилась, так как он начал стучать зубами. Ему было холодно, хотя голова его горела. Он машинально скинул с себя плохонькое одеяло, которым пытался укрыть его человек.

– Постарайтесь лежать спокойно! Я сейчас вернусь. Пойду посмотрю, чем там Сова занимается…

Гийом не ответил. Закрыв глаза, он безуспешно пытался соединить две мысли, но усилие было настолько утомительным, что Гийом бросил это занятие и забылся в полусне. Некоторое время спустя он услышал молодой женский голос:

– О, Пресвятая дева! Бедный месье! В каком он состоянии! Мы не имеем права его здесь держать! Надо отвезти его в деревню…

– Чтобы меня обвинили в убийстве и повесили? Ты потеряла голову, малышка.

– Нет повода вешать тебя, Николя. Ты же не хочешь ему зла и потом, ты ведь его не убивал! Ты стрелял в его коня, когда выслеживал оленя, и это правда… А пока надо его согреть. Он весь дрожит. Я принесла немного супа, кожуры и воды из источника. И еще чистое белье для перевязки. Но ты должен разжечь огонь. Тебе следовало сделать это еще вчера ночью, когда ты его притащил. Я тебе уже говорила об этом…

– А я тебе снова повторяю: в темноте огонь виден издалека, а днем можно заметить дым. Я не стану разжигать огонь!

– Если ты не будешь меня слушать, он в самом деле умрет. Стоило ли в таком случае трудиться тащить его на своем горбу, а потом везти сюда на лодке? Оставил бы лучше там, рядом с трупом его лошади…

– Уверен, что было бы лучше выбросить его в болото, но когда я увидел, что он еще жив, то не смог…

– Это делает тебе честь, но теперь заканчивай свое дело и помоги мне справиться с моим. Зажигай… Никто не увидит твой огонь! Из-за этого дождя, который льет как из ведра вот уже сутки подряд, болото выросло почти вдвое… И потом, у этой старой кучи камней такая дурная репутация!

Когда заполыхало пламя, Гийом очнулся и, оглядевшись, понял, что за стены хижины он принял нагромождение вязанок хвороста, опирающихся на внутренний свод пещеры. Пламя огня осветило фигуры двух человек, но он еще плохо их различал. Сознание Гийома прояснилось в тот момент, когда один из них рассказывал об убитой лошади. И вдруг его охватило страшное отчаяние. Следующая вспышка пламени костра осветила в его памяти страшную картину, огромный скакун на бегу останавливается и начинает оседать на землю, а сам он, выбитый из седла, на всем скаку падает и разбивается. Али!.. Может ли такое быть, что Али мертв, что этот ужасный человек застрелил его?.. Он услышал свой слабый голос:

– Мой конь… он где?

Ответила ему девушка. Она подошла и, наклонившись, поднесла к его лицу миску с дымящейся едой. Одной рукой держа миску, она попробовала другой приподнять ему голову:

– Вот, выпейте. Вам станет лучше!.. Ну а ваша лошадь… Он это сделал не нарочно. Он сидел в засаде. Дело в том, что он выследил оленя и ждал его на тропе, а в этот момент появились вы. На крестике моей матери могу вам побожиться, что он не хотел вам зла! Николя не злодей, нет…

Не в силах сдержать слезы, Гийом глотал их вместе с густым бульоном из трав и овощей. Сидевший в отдалении человек тоже пил бульон. Вид у него был такой, будто все, о чем говорилось, совершенно его не касается. По длине его согнутых ног можно было догадаться, что он высокого роста. Широкий плащ из овечьей шкуры не скрывал его худобы. Добавьте к этому обезьяноподобное лицо, наполовину закрытое грязной бородой. Не старый, на вид ему было лет тридцать, не больше. Морщины, которыми было испещрено его лицо, появились не от старости, а от выражения бесконечной тоски.

– Почему он не хочет сказать мне, где мы находимся? Зачем он перенес меня сюда, если в самом деле не хочет мне зла?

– Нужно было обязательно отнести вас в укрытие – дождь так разошелся… Он сделал как лучше. Вы такой большой и тяжелый, а он нес вас на своей спине…

Теперь юная девушка – на вид ей было лет шестнадцать – наклонилась к Гийому, и он смог наконец рассмотреть ее. Белокурые волнистые волосы, влажные от дождя, обрамляли ее лицо, чепчик тоже был мокрый – в эту минуту она была похожа на сказочную Фею Дождя. Он помнил ее изображение по рисункам из детских книжек: то же треугольное лицо с вздернутым носиком, и огромные голубые глаза, такие светлые, что казались совсем прозрачными. Что касается всего остального, она была не выше и не толще хворостины, тело ее было закутано в длинную шерстяную накидку землистого цвета, такую ветхую, что использовалась она скорее как декорация одежды, чем служила по назначению.

Короче, эти два существа принадлежали, должно быть, к племени презренных и несчастных людей, наполовину диких, которые, как призраки, отголоски далекого прошлого, иногда встречаются в самой чащобе дремучих лесов Брикса. Когда-то вся эта часть Котантена была покрыта, как зеленой шубой, плотным и непроходимым покровом этих лесов.

Гийом попытался улыбнуться:

– Ну, извините меня. Это ваш муж, наверное?

– О, нет. Но мы знакомы уже очень давно! Мы оба одиноки… Ни семьи, ли родных. Ну вот и…

Она сделала неопределенный жест, немного усталый, который сказал ему больше, чем долгие рассуждения по поводу одиночества…

– Вы здесь живете… в этой лачуге?

– Он – да, а я – нет. Мой отец был забойщиком в песчаном карьере. И у меня есть маленький домик не так далеко отсюда. Когда я нужна Николя, он зовет меня, и я прихожу…

– Ты много болтаешь, Сова, – сердито подал голос тот самый Николя, – ему необязательно знать все это…

– Я не хотел вас обидеть! – пробормотал Гийом.– Просто я хотел поближе с вами познакомиться. Ну а меня зовут….

– Не трудитесь. Мы я так знаем, кто вы, – оборвал человек со злостью в голосе. – Как только я увидел вас и вашу рыжую шевелюру, так сразу вас и узнал.

Сварливый тон голоса этого человека был неприятен Гийому. Горячий суп прибавил ему немного сил, и он решил не упускать случай и прояснить ситуацию:

– Разве я сделал вам что-нибудь плохое? Зачем я вам нужен? Если быть точным, то ведь это вы меня ранили. И вы убили моего коня.

– И я об этом сожалею! Я бы предпочел убить именно вас! А это несчастное животное… Да, пожалуй, это было самое прекрасное, что я когда-нибудь видел в жизни! Вам можно было позавидовать!.. Когда я увидал его мертвым, то заплакал! Потом долго сидел на земле… под дождем.

Он и сейчас плакал… И видя, как этот незнакомец грустит о прекрасном жеребце-чистокровке, которым он мог восхищаться лишь издалека, Тремэн был потрясен.

– Вы оставили его… там? – спросил он вдруг охрипшим голосом.

Николя повернулся к нему и бросил на него угрюмый взгляд своих черных глаз, которые светились злобой.

– Вы хотите сказать – на съедение волкам?.. А что еще я мог сделать? Я не мог его даже приподнять, он такой тяжелый… Да и столкнуть его в болото я тоже не смог…

При мысли о прекрасном Али, преданном его друге, брошенном на растерзание в лесу, на потеху пожирателям падали, Гийом взбесился и забыл о собственных страданиях:

– Такой благородный конь должен быть похоронен с почестями! Я умоляю вас проследить за этим. Даже в этой пустыне должна отыскаться хоть пара здоровых рук?

– В такое-то время? Вы что, не слышите? Повсюду копают.

– Слышу. Но я также знаю, что с помощью денег сюда можно привести толпу людей. Деньги лежали в моей дорожной сумке, привязанной к седлу.

– Тут она, ваша сумка,– сказал Николя, неопределенным жестом махнув в темноту. – Я ее не трогал. Я ведь не вор!

– Ну а теперь дотроньтесь. И возьмите денег столько, сколько нужно, чтобы найти помощь!.. А лучше так: постарайтесь купить какую-нибудь лошадь или осла и поезжайте ко мне в Ла Пернель. Там на конюшне вы увидите Дагэ, покажете ему дорогу, он с людьми и повозкой приедет, чтобы забрать его.

Взрыв смеха этого страшного человека напоминал выстрел из ружья:

– А заодно и вас забрать, по пути, так сказать? Да? Не рассчитывайте на это. Я же вам сказал, что вы еще не готовы к тому, чтобы уйти отсюда!

– Но почему? Почему?

– Это мое дело… Знаете, я никогда и представить себе не мог, что вы окажетесь под моей крышей. Мы ведь так далеки друг от друга… Но раз уж вы здесь, то здесь и останетесь! Судьба заставит вас понять, насколько приятно здесь жить…

– Николя! – вскричала Сова, которая до этого молча следила за перебранкой. – Он очень болен.. Если он умрет, ты станешь убийцей.

– Нет. Если он умрет, значит, такова его судьба. Что касается его коня, я им займусь сам, когда рассветет. Это хорошо, что все думают, будто вы пропали. Подождем, пока это случится на самом деле. И коню тоже лучше исчезнуть до того, как вода схлынет с дорог.

– Пожалуй, это единственное, за что я смогу быть вам благодарен. Так возьмите же то, что вам нужно в сумке.

– Зачем? Чтобы дать повод к расспросам? Я не дурак! Мне никто не нужен. Если что, мне поможет Сова, этого достаточно.

Совершенно обессиленный этим долгим разговором, Гийом больше ни на чем не настаивал, поскольку лихорадка все больше его донимала. Хорошо что этот дикарь согласился организовать достойное погребение Али.. Понятно, что, похоронив коня, он уничтожит свежий след, который мог бы привести сюда тех, кто отправится на его поиски. Но кому может прийти в голову мысль искать его? Разве Потантену? Но ведь он уверен, что Гийом отправился в Порт-Бай, и вряд ли начнет беспокоиться раньше времени..

Сова опять подошла, чтобы приподнять его голову и напоить какой-то настойкой с сладковатым привкусом; он стал сопротивляться, но она настояла:

– Я понимаю, что она не очень вкусная, ведь здесь нет ни сахара, ни меда, но это поможет вам заснуть. Завтра я сменю вам повязку на голове и обложу синей глиной ваши ноги, чтобы уменьшить опухоль.

– Мои ноги… боль становится нестерпимой, – вздохнул Гийом, – чтобы заснуть, мне нужно помочь дубиной, а не лекарством.

И тем не менее он заснул..

Когда Гийом открыл глаза, был уже день, если можно было назвать днем этот блеклый свет, просачивающийся в лачугу, где он находился. Слегка повернув голову, Гийом заметил небольшое входное отверстие вытянутой формы, заваленное хворостом в толстыми ветками деревьев. Однако овальный свод его достаточно ясно свидетельствовал о том, что это помещение когда-то было часовней или небольшим приделом, тогда как сейчас оно оказались совсем разрушенным. А его стены окружены оползнем. Он заметил также, что огонь почти погас и что он здесь один.

Он мысленно восстановил события вчерашнего дня и решил, что, по всей вероятности, эти двое отправились хоронить Али, как и обещал вчера Николя. Но дни не бросили его, – об этом свидетельствовала мяска с супом, стоявшая рядом с подстилкой из камыша, на которой он лежал. Суп был еще теплым, а рядом с миской Гийома нашел стаканчик с чистой водой. На этот раз ему удалось приподняться и съесть суп, а затем и выпить всю воду.

Он чувствовал себя немного лучше. Его голова уже не раскалывалась от мучительной боли, разве только чуть-чуть, и температура, вероятно, уже понизилась. Но вот ноги… Гийом не мог ими даже пошевелить, настолько они отяжелели; у него было такое ощущение, что они погружены в раствор цемента. Он сбросил одеяло и шкуры, которыми был укрыт, чтобы рассмотреть их получше: обе ноги были обмотаны .бинтами и тряпками из грубой ткани, испачканной желтыми пятнами. Ни одного пятна крови не было видно. Видимо, переломы были закрытыми. В довершение картины Гийом увидел два огромных камня, прикрепленных к каждой ноге.

Естественно, его раздели и разули, чтобы забинтовать ноги, которые в результате перелома страшно распухли. На нем оставались теперь только рубашка и жилет. Остальная его одежда, как он заметил, была развешана на одной из веток. Гийом нигде не видел своего теплого просторного плаща – он всегда надевал его, отправляясь в дальнюю дорогу верхом.

Жилище было убогим, но тем не менее обитаемым. В углу располагались нары, сваленные на них соломенные тюфяки старые одеяла свидетельствовали о том, что это была кровать его обитателей. Над дырой, зияющей в середине низкого свода, лежала куча аккуратно сложенных камней, которые, по-видимому, использовались как примитивный очаг. Рядом стояли три табуретки, сделанные из толстых веток, а на полу – миски и сковородка. Вытянув шею, Гийом заметил у стены, поврежденной оползнем, грубо сколоченный шкаф, в котором хранили еду, и сундук с медной масляной лампой на нем. Напротив стоял топор дровосека с длинной ручкой, железная лопасть была отполирована работой и вовсе не повреждена ни временем, ни влажностью. Холодный блеск стали вызывал зловещее сравнение с секирой или орудием казни, словно бросая вызов: если бы ему удалось добраться до этого топора, никогда тот дикарь не посмел бы его больше тронуть.

Все это означало, что в настоящий момент Гийом полностью находится во власти этого незнакомца, с которым он раньше нигде не встречался, не причинил ему ни малейшего зла, в чем он был совершенно уверен, но который все же люто его ненавидел…

Чтобы не погрузиться во мрак полной безысходности, он стал думать о месте своего нахождения. Дорога, по которой он поскакал, покинув Тринадцать Ветров, и которая должна была привести его в Валонь, на самом деле была ему не так уж хорошо знакома, хотя ею неоднократно пользовались, чтобы проехать в Брикс за покупкой строевого леса, или в Брикебек на ярмарку, или в Трапп за сыром, и даже в Картрэ, откуда, закончив дела, естественно, можно было спуститься в Порт-Бай. Этот путь бы короче, но проходил по очень трудной дороге, и поэтому преодолеть его мог лишь только очень хороший всадник. В тот вечер Гийом вслепую бросился по этой дороге только потому, что мысль об опасности, угрожающей любимой, преследовала его и затмила обычную рассудительность и осторожность. Затем, без сомнения, он в темноте среди деревьев сбился с пути, перепутал тропу, так как темнота была усилена потоками воды. Он не помнил, что когда-нибудь раньше встречал на этом пути болото, о котором говорили Николя и Сова. К тому же быстрый бег коня и время, которое прошло после того, как он покинул поместье, вряд ли позволили ему преодолеть больше двух лье. Даже, скорее меньше. Вывод такой: по времени он не мог не только выйти из леса Барнаваст, но и не мог доскакать до пересечения с дорогой из Валони в Шербург. К тому жена подступах к Бриксу он всегда заметал строения монастыря Ля Лютюмьер, где по ночам постоянно горел свет, чтобы служить ориентиром заблудившимся путникам. Значит, остается выяснить, сколько времени Николя тащил его на спине и вез в своей лодке.

Воспоминания стоили ему больших усилий. Тем не менее, продолжая копаться в памяти, он достал из самых глубоких ее закоулков туманные полузабытые разговоры, которые он слышал как-то раз, остановившись на постоялом дворе в Васте, где любил делать короткую передышку, направляясь в Шербург. Местные жители говорили о каких-то болотцах, богатых рыбой и расположенных в глубине лесов. Они сливались в одно громадное болото во время долгих и обильных осенних и зимних ливней, которые наполняли реку Сэр, и она выходила из берегов, и все ручьи в округе заливали поля и превращали местность в пруд. Тогда было просто необходимо иметь лодку, чтобы передвигаться свободно в этих местах, и прекрасно знать окрестности, чтобы избежать ужасной смерти, которая угрожала в зыбучих песках или в топкой трясине.

Таким образом, Гийом заключил, что пристанище его хозяина расположено где-то посередине этого изменяющегося пространства и что единственное, что может спасти его от принудительного пребывания под этой крышей, – его быстрое выздоровление. Никто не придет к нему на помощь. По крайней мере никто из цивилизованного мира, так как в этих диких местах, возможно, прячется обитателей гораздо больше, чем можно было предположить: в густой чаще леса, где есть живая и мертвая вода, холмы и расселины, ущелья без входа и выхода, болота, топи, чащи и широкие тропинки, подводящие иногда к краю пропасти, живет народ землистого цвета лица или цвета урчащей пены у водопада, и он невидим: сбежавшие каторжники, люди вне закона всех мастей, контрабандисты, браконьеры, всегда с ножом и веревкой, подстерегающие удачу на большой дороге в надежде ограбить торговца, отобрать кошелек у прохожего или потребовать выкуп у несчастных, у тех, кто трудится в одиночку: лесник, обрубщик деревьев, рабочий из карьеров, часто они ослаблены болотной лихорадкой, их мучают и другие болезни. Тут они без защиты. Конные жандармы никогда не посещают эти беспокойные прибрежные и лесистые места, где можно заблудиться, где все что угодно может произойти…

До самого вечера Гийом оставался один. Никто, разве что дождь, частые капли которого он слышал над своей головой и видел на поверхности окружающих жилище болот, не нарушал его одиночества. Наконец уже в сумерках он услышал шум голосов, хлопанье весла по воде, а затем шум лодки, вытаскиваемой на сушу.

Когда они вошли, было очевидно, что оба совершенно обессилены. На обоих были плащи из связанных камышовых листьев, которые спасали от дождя жителей болот. Николя прислонил к стене заступ и лопату, бросил рядом большой моток веревки, висевшей на его плече.

– Ну вот, дело сделано! – устало сказал он, даже не посмотрев в сторону, где лежал его пленник.

– Вам удалось похоронить его? Даже несмотря на дождь?

– Дождь? Он никогда меня не стесняет. К тому же он размягчил землю в том месте. Мы копали – Сова и я. Копали, копали, копали, пока не вырыли яму достаточно большую. И, поверьте, это была нелегкая работа. Потом нужно было его туда подтащить, но,– добавил он неожиданно нежно, – я обмотал его красивую голову куском одеяла, чтобы не испортить ее, пока мы будем тащить его по булыжникам. А потом все закопали. Сверху я посадил куст вереска, который выкопал невдалеке, и положил камни. Теперь никто не догадается, что он там лежит. Никто, кроме меня!

– Благодарю, – сказал Гийом.

Человек посмотрел на него убийственным взглядом: – Можете оставить при себе вашу благодарность. Не ради вас мы трудились, как каторжные, – девчонка и я, – а для него… и для меня тоже.

Гийом ничего не сказал. Он понял: похороненный в секретном месте, Али теперь принадлежал только этому дикарю… Не потому ли он его ненавидел, что Гийом был хозяином этого великолепного скакуна, о котором тот мог только мечтать?..

Тем временем, руками, покоробившимися от долгой работы в воде и в земле, Сова ощупала ноги раненого. Она принесла комок синей глины, чтобы обложить ею распухшие нога Гийома, но было ясно, что она предпочла бы передать его на попечение хорошего доктора.

– Все не так хорошо, как ты думаешь, – уверяла она Николя. – Конечно, мы старались, как могли, но я не уверена, что мы правильно установили на место кости…

– Это сделают камни! – ответил тот тоном, не допускающим возражений. – И оставь его в покое! Сделай ему припарки и можешь уходить!

– Сейчас, ночью, я никуда не пойду! Посмотри, какая погода! И потом, мне надо приготовить вам еду. Если я вас оставлю, ты накормишь его каким-нибудь тухлым мясом или травой, и он от этого умрет.

– А кто говорит, что мне это не понравится? Ты думаешь, у меня есть желание им заниматься еще неизвестно, сколько времени?

Девушка сорвала со стены ружье браконьера и протянула его ему решительным жестом:

– Тогда убей его немедленно! Это будет по-христиански или по крайней мере честно, вместо того чтобы дать ему медленно гнить здесь заживо, в этой дыре!

– Дыра, дыра… Я-то здесь живу, и неплохо!

– Ты… Ты к этому привык, а он – нет.

– Придется теперь. Этим господам иногда надо своими глазами посмотреть, как нам тут живется в нищете. Ладно, готовь еду и убирайся!

– Нет! Я останусь здесь, с вами.

Разозлившись, он замахнулся, чтобы ударить ее, но она не отвернулась, а с вызовом крикнула:

– Ну, давай! Скотина!.. Правда, это в первый раз, но все равно когда-нибудь должно было случиться. Если хочешь, чтобы я убралась, ты должен выгнать меня. А лучше иди поищи лодку. Мы положим его на дно и отвезем ко мне. Мой домик небольшой, не по крайней мере он похож на дом.

Мрачный взгляд браконьера стая еще мрачнее от ревности.

– Чтобы ты там его холила и нежила в свое удовольствие… или даже послала бы в деревню предупредить. В то время как я останусь тут один? Ты что, за идиота меня считаешь?

– Нет. За человека, который должен соблюдать свой интерес, вместо того чтобы думать о мести без повода. Итак, я остаюсь?..

Николя резко пожал плечами.

– О, эти женщины! Тот, кто сумеет вас переубедить, если какая-то идея засела у вас в голове, наверное, еще не родился!..

Сова согласилась с его мнением и приняла капитуляцию. Затем взялась чистить капусту и потрошить большого карпа… Ночь пришла, и это странное трио, и все вокруг погрузилось во тьму.

Но и дни были не намного светлее.

В последующие дни западные ветры принесли на Котантен сокрушающие отголоски мощных ураганов, свирепствовавших над Новой Землей и Северной Атлантикой. Пройдя над Ландами и крайней точкой Англии, они разбухли над Ла-Маншем и обрушились мощными потоками на приземистый полуостров, квадратный, как нормандская башня, который грозное море атаковало сразу с трех сторон.

В своем одиноком убежище посреди болот, ставших в два раза больше по площади, Гийом и его компаньоны чувствовали себя абсолютно оторванными от всего мира, но зато относительно защищенными от урагана. Одинокое расположение этой местности, благодаря которому оно и было выбрано для постройки маленького святилища на острове среди болот, обеспечивало ему покой и мир, и никто посторонний не мог прийти сюда и потревожить молитву, не будучи обнаруженным.

Тем не менее нельзя было сказать, что мир – удел этих трех существ, которые собрались сейчас на этом маленьком клочке земли. Особенно с тех пор, как Гийом обратил внимание на сходство со своим тюремщиком. Он был обязан этим открытием Сове, – на самом деле ее звали Катрин Юло, как однажды она призналась ему, густо покраснев при этом, как будто эта была какая-то постыдная тайна, – и с тех пор он не называл ее по-другому.

В тот день Катрин в очередной раз обкладывала глиной распухшие ноги Гийома, как вдруг он спросил:

– Почему Николя скрывает свое имя? Мне кажется, я не успел нажить себе много врагов с тех пор, как живу в этой местности. Первый раз я попал сюда, когда мне было девять лет, и пробыл здесь не больше чем полдня…

Девушка посмотрела на своего подопечного, и было видно, что она с трудом сдерживается, чтобы не заговорить. Между ними давно возникла взаимная симпатия. У Катрин это было вызвано влечением, чувством, которое она не могла осознать, но которое ее заставляло заботиться и ухаживать за ним. Она старалась покидать его, только если это было необходимо и на очень короткое время, так как опасалась, что ее друг в приступе ярости может причинить ему вред. Гийом настаивал:

– Я прошу вас, Катрин! Я должен это знать. Всегда можно исправить ошибку или по крайней мере нужно попытаться.

– Во всяком случае, хотя он и не согласится, но, может быть, вам удастся смягчить эту боль, которую он носит в себе, – сказала она, обращая к раненому задумчивый взгляд.

– Вы его любите?

– Да. Как брата, каким он стал для меня после смерти моего отца.

Сирота по матери почти с самого дня рождения – родильная горячка свела в могилу Мари Юло, – дочь забойщика в песчаном карьере, она осталась совсем одна три года тому назад в маленьком домишке, стоящем на отшибе недалеко от карьера, поскольку ее отец, давно страдающий болотной лихорадкой, как и многие другие жители этой местности, изнемог от кашля, который был вызван тем, что его легкие были проедены силикозом. Карьер был давно заброшен, и не у кого было попросить помощи. На кладбище его несли еще более несчастные, чем он. Николя взял на себя заботы о сироте. В своей обычной суровой манере, угрюмо и без лишней деликатности. Но в нем она нашла защитника, который способен обратить в бегство злых обидчиков, этих парней, которые всегда готовы схватить за юбку молоденькую девушку, оставшуюся без опеки.

– Итак, – напомнил Тремэн,– вы скажете мне его имя? Или, может быть, тут дело в том, что он скрывается подобно знаменитому разбойнику или беглому принцу? – добавил он с улыбкой, которая бросила девушку в дрожь.

Но, овладев собой, она тоже улыбнулась:

– О, нет! Если бы Николя был разбойник, он объявил бы свое имя всему свету, вместо того чтобы его скрывать. Что касается принца, то я просто не представляю, откуда он мог здесь взяться. Николя носит фамилию своей матери – Потэн. Или должен ее носить, хотя он этого не хочет, так как тот, кого он считает своим отцом, муж его матери, не захотел его признать.

– Почему?

– Потому что он им не был, разумеется. Он плавал по далеким морям больше двух лет, и в тот день, когда вернулся к себе домой в Сен-Васт, увидел рядом с кроватью своей жены колыбельку. В ней лежал малыш, которому от роду было несколько дней. Моряк оставил ей денег, а потом ушел, чтобы расправиться с обольстителем – одним солдатом из военных укреплений в Огю.

Быстрым движением Гийом положил свою руку на руку девушки.– Остановитесь, – сказал он вдруг изменившимся голосом,– мне кажется, я могу продолжить эту историю… Моряк не добрался до стен бастиона, потому что на дороге он нашел тяжело раненного ребенка. Он взял его, принес к доктору, а потом увез с собой в Индию. Этим ребенком был я. Моряка звали Жав Валет, и я его очень любил…

О! Горячая волна воспоминаний поднялась в памяти Гийома. Все так отчетливо и ясно предстало пред глазами, как будто это было вчера, а не тридцать лет тому назад.

– Он был вам отцом, – раздался суровый голос Николя, который вошел, никем не замеченный.– А меня он выкинув и не захотел признать, приговорил к нищете, к тому, чтобы всю жизнь ходить с клеймом «незаконнорожденный». Но ведь я ни в чем не виноват! Я не просил, чтобы меня родили! Если бы он любил мою мать…

– Он любил ее, могу вас уверить. Однажды он мне сказах, какое огромное счастье он испытывал, когда корабль подходил к Сен-Васту. Он вез ей подарки. Только…

– Только подарок, который она ему приготовила, не пришелся ему по вкусу, – издевался Николя. – Поэтому он всей выбросил!

– Я не это хотел сказать: он был цельный человек, упрямый и гордый. Он не умел прощать. Если бы тогда он не нашел меня на дороге, он отыскал бы того солдата, он бы убил его без колебаний, без тени угрызений совести. И то, что последовало бы за этим, не вызывает сомнений: если бы ему удалось избежать мести других солдат, тогда был бы суд, потом виселица или каторга! В любом случае, я не думаю, что он стал бы вашим отцом.

– Легко так говорить теперь. Но я уверен, он не слишком любил мою мать, иначе не стал бы никого убивать и остался бы с нею, а потом, кто знает, он бы и ко мне привязался! К вам-то он привязался, хотя вы для него – никто!

– Возможно, вы и правы, так могло бы быть лишь в том случае, если бы Жан Валет был другим. Но я не понимаю, почему вы требуете этого от него, а не от вашей матери?

Ведь не он не сумел дождаться, ведь не он оказался неверным…

Дикарь сжал кулаки и прохрипел:

– Я запрещаю вам говорить плохо о моей матери! Она была молода… я лицо ее было прекрасно, как божественный лик. Таких женщин, как она, не оставляют в одиночестве…

Гийом понял, что он попусту тратит время. Стену, которая была между ними, невозможно было разрушить. Для Николя все объяснялось просто: Жан Валет должен был принять его как родного сына, а Гийом, завладев его сердцем, оказался просто вором. Значит, и врагом! Тем не менее он позволил себе удовольствие жестко заметить:

– Вас послушать, так выходит, что моряки должны жениться только на дурнушках. Однако в этих краях полно жен и молодых, и привлекательных, которые подолгу ждут своих мужей, будь он моряк, или солдат, или любой другой…

– Ну и хорошо. Но я знаю только одно: он сделал из вас богатого человека, а я живу в нищете!

– И за это вы меня ненавидите! А между прочим, когда я вернулся сюда, то долгое время пытался разузнать, что стало с его женой и… с ребенком!

– Это он вас просил? – сурово спросил Николя, но в голосе его послышалась слабая надежда.

– Нет, но мне показалось, что так будет справедливо. Однако никто ничего не знал: они уехали из этих мест очень давно…

– А в то время я был не так уж и далеко отсюда. И даже в курсе всех сплетен, которые про вас ходили. Шум вокруг вашего имени велик, в самой чаще леса и то говорят о месье Тремэне…

– Вы пытались со мной встретиться?

– А зачем? Вы бы выставили меня вон! Вы или ваша женушка – дочка этого старого бандита де Нервиля!.. О-хо-хо! Вот почему я вас ненавидел.

Обессиленный этой непредвиденной схваткой, Гийом закрыл глаза и откинулся на лежанку, которая стала более удобной благодаря соломенному тюфяку, принесенному Совой. Превозмогая усталость, он напоследок пролепетал:

– Ну а теперь, быть может, вы будете ненавидеть меня немного меньше?.. В надежде на то, что я скоро умру…

– Да я бы и сам мог вас убить, но это такая вещь, которую мне не удастся сделать хладнокровно. И потом, это было бы слишком быстро! А тут я могу смотреть на вас. Смотреть, как вы разрушаетесь на моих глазах и в мое удовольствие. Вас уже значительно поубавилось, месье Тремэн!

– Это глупо! Постарайтесь понять, что в ваших интересах, чтобы я жил… и что если бы вы захотели мне помочь…

Дикарь приблизился к нему так близко, что Гийом почувствовал хриплое дыхание человека, который плохо питается:

– Понять?.. Да это вы ничего не понимаете! Мне нужно, чтобы вы страдали, чтобы меньше болела моя голова!

– Если так, то можете быть довольны! Я страдаю!

Катрин ненадолго вышла, чтобы принести рыбу, которую они держали в кошелке, лежащей в воде. Ее возвращение развело двух врагов. Николя принялся отливать пули для своего ружья, а Гийом, закрыв глаза, мечтал забыться, все его истерзанное страданиями тело требовало отдыха. Девушка стала потрошить и чистить рыбу…

Ей пришлось приложить очень много усилий в последующие недели, чтобы выходить человека, который перестал сопротивляться болезням и, казалось, решил умереть. Она очень старалась. Но Гийом чувствовал, что его физическое состояние с каждым днем ухудшается. Стоит ли сопротивляться? Если конец наступит скоро, тем лучше. Пусть его смерть послужит для удовлетворения терпеливой ненависти и злобы, которые выслеживали со стороны. Он даже прогонял от себя туманные видения нежных лиц своих детей, слишком молоденьких, чтобы долго его помнить, или Мари-Дус, которая, не получая от него вестей, сочтет себя покинутой и, разумеется, вернется к себе в Англию; теперь воспоминания о них только усиливали его отчаяние и страдания. Или же он хотел по крайней мере с достоинством закончить свой путь.

Рядом была только Катрин, которая боролась в надежде, что ему удастся выздороветь, но которая не осмеливалась сделать для этого единственно нужную вещь: пойти за помощью, хотя с каждым днем она становилась все более необходимой. Без сомнения, Катрин немного опасалась этого огромного черного дьявола, лицо которого озлоблялось, когда ему казалось, что она вкладывает слишком много доброго участия в свою заботу о раненом, или когда она требовала, чтобы он помог ей сменить повязки на его сломанных ногах. Безусловно, Николя был ревнив. И поэтому Гийом старался не замечать слишком нежной руки или сочувственного взгляда, чтобы по крайней мере ей не пришлось бы страдать, когда его здесь не будет.

Наступил декабрь, и пришло время, когда можно было считать, что сломанные кости уже срослись. Катрин удалила странные многочисленные приспособления, которые были устроены вокруг его ног, чтобы обеспечить их неподвижность. Про себя она называла его теперь не иначе, как дорогой месье Гийом. Страстно желая поставить его на ноги и отказываясь признавать, что раненый еще слишком слаб, чтобы суметь самостоятельно поддерживать свое тело в вертикальном положении, она заставила Николя соорудить длинные костыли. Она была убеждена: почувствовав, что может держаться на ногах, Гийом воспрянет духом и приобретет новые силы. Николя сделал то, что она просила, но, отдавая их ей, он сопроводил свой подарок издевательским смешком:

– Вот, пожалуйста, чтобы доставить тебе удовольствие. Но он не сможет ими воспользоваться! Ты же видишь, от него остались только кожа да кости,– он не сможет встать.

Так и случилось. Гийом сидел на своем тюфяке, свесив ноги на пол и прислонившись спиной к стене, затем, схватившись одной рукой за толстую палку и опершись другой на плечо Совы, он попытался выпрямиться, но, взвив от боли, вновь упал на свою кровать, тяжело дыша и истекая потом. Исчерпав все свои сипы, он не смог удержать слез.

– Ну, что я тебе говорил? – равнодушно прокомментировал Николя. – Оставь его и возвращайся к себе!

– Как ты можешь быть таким отвратительным? Нет, я не уйду, а если ты заставишь меня, то знай, здесь ты меня больше никогда не увидишь!

– Лучше убей меня сейчас, – прошептал Гийом, – я знаю, что мое состояние ужасно, но я могу протянуть еще долго.

– Я никуда не тороплюсь. И потом, я думаю, долго ждать не придется.

Последующие события, казалось, подтверждали его правоту.

Зима на полуострове обычно бывала мягкая. Но в тот год она свирепствовала как никогда: шли обильные затяжные дожди, холодные ветры иногда приносили даже снег, по лесу бродили обезумевшие от голода волки. Было холодно, мокро, и над болотом, которое стало почти бесконечным, повис густой туман. Люди, живущие на тесном пространстве затерянного среди болот островка, не различали ближайших деревьев. Ощущение было такое, что они плывут по небу вместе с облаками. Тем не менее Николя время от времени ходил рыбачить или на охоту: это было необходимо, чтобы питаться. Он уезжал на лодке, уверенный в своих компаньонах: вода охраняла их так же хорошо, как и он сам. Когда он возвращался, в хижине всегда было тихо; Катрин сидела рядом с Гийомом, руки ее занимались починкой белья, чистили рыбу или готовили настойки. Николя не догадывался, что только его отсутствие дарует пленнику несколько минут спокойствия, даже нежности. Этой милой девушке, упрямо пытающейся разбудить в нем желание жить, Гийом рассказывал о своей прошлой жизни. Правда, он не касался Тринадцати Ветров и своей семьи, но зато с удовольствием рассказывал о своих друзьях, особенно из Варанвиля. То беспомощное состояние, в котором он находился, часто воскрешало в его памяти образ Розы, с ее необузданной жизненной силой, ее благородным сердцем, постоянной заботой о людях. Она окружала ею всех, кто был рядом с ней, и лучше, чем кто-либо другой, владела искусством возвращать улыбку тем, кто волею судьбы ужал на самое дно пропасти отчаяния.

– Если бы я мог позвать кого-нибудь на помощь, я бы обратился именно к ней. Она всегда готова прийти по первому зову.

– А почему не к своей жене? Наверное, мадам из Тринадцати Ветров давно беспокоится о вес?

– Мадам из Тринадцати Ветров больше не хочет меня видеть. Она бы хотела, чтобы я никогда не вернулся, и от нее я ничего не дождусь. Не пытайся помять нечему, малышка Катрин, и не проси меня ничего объяснять. Для меня это слишком сложно сейчас.

– Может… эта мадам Роза… Вы, видно, ее любите, и ваша жена вас подозревает?

– Нет… тут дело в другом. Что касается мадам де Варанвиль – да, конечно, я ее люблю, но как сестру, которой у меня никогда не было.

В начале марта ранняя весна прогнала унылые и мерзкие зимние дни. Солнце взошло, а вода, которая покрывала все видимое пространство, стала понемногу сходить. Густой туман рассеивался, превращаясь в разрозненные легкие перламутровые облака. Катрин открыла вход и щели в старой часовне, чтобы дать доступ свежего воздуха к постели Гийома. Она хотела бы вывести его наружу, но это было невозможное после последних зимних холодов он сильно кашлял и уже не пытался двигаться. Катрин старательно готовила настои из трав, часто меняна компрессы из теплой глины, делала травяные примочки, но желаемого результата пока не добилась – ноги Гийома по-прежнему оставались распухшими. Прав был Николя, который сказал когда-то: «Вас сильно поубавилось, месье Тремэн!» Пожалуй, и в самом деле он стал неузнаваемым: отросла рыжеватая борода, закрывшая наполовину лицо, кожа, когда-то глубоко пропеченная солнцем и задубленная столькими ветрами, теперь имела землисто-серый оттенок Гладя на него, не оставалось сомнений, что ему недолго осталось жить. Боль раздирала ему грудь.

Однажды поздно вечером, когда мужчины, казалось, заснули, девушка накинула на плечи длинную черную шерстяную накидку, подняла капюшон, бросила последний взгляд на Гийома, забывшегося тяжелым сном, и тихо вышла из часовни…

Утром, когда Николя проснулся, голова его гудела, а язык прилип к нёбу, так случалось довольно часто, впрочем мысли его быстро прояснились, когда он заметил, что огонь давно потух, а Совы нигде не видно. Рассердившись, он выскочил наружу и, глотнув свежий утренний воздух, тут же побежал к тому месту, где у него была спрятана лодка. Обнаружив, что ее нет, он взвыл, как подстреленный волк. Но чистый голос, доносившийся из туманной дымки над болотом, ответил ему:

– Не кричи так громко! Я тут!

Повернув голову, он пытался разглядеть что-нибудь в полосах густого тумана, который, рассеиваясь, приоткрывал сверкающую поверхность воды, казалось, дымящуюся на солнце. Расплывчатые очертания плоской лодки становились все более явственными. На корме вырисовывалась фигура девушки с длинным шестом. Сразу успокоившись, Николя сложил руки рупором и крикнул: – Что случилось? Зачем ты отлучалась?

– Мне нужно было кое-что привезти…

В самом деле, на дне лодки лежали два больших круглых тюка, накрытых темной мешковиной. Плохое настроение вновь вернулось к нему, и он настороженно проворчал:

– Что все это значит?.. И где ты была?

Ответ, который он получил, исходил не от Катрин. Нос лодки уткнулся в землю, и в этот момент то, что издалека показалось Николя большими тюками, оказалось совсем другим. Двое мужчин резко выпрямились и соскочили в камыши, каждый из них был вооружен пистолетом.

– Если ты двинешься с места, – спокойно сказал Феликс де Варанвиль, – я размозжу тебе голову!

– Вы обещали мне не делать ему ничего плохого и оставить его на свободе! – всхлипнула Сова.

– Если Тремэн еще жив, я сдержу свое слово, ну а если нет…

Ответ девушки потонул в потоке ругательств, изрываемых его странным напарником. Тем временем бальи де Сэн-Совер, другой пассажир лодки, опустил свой пистолет:

– Можете не волноваться!.. Я тоже давал слово! Отведите меня к нашему другу…

Немного времени спустя, завернутый в меховое одеяло, Гийом, дрожащий от холода и почти без сознания, был осторожно перенесен в лодку. За последние долгие месяцы впервые небо распростерлось перед его глазами, и солнце жестоко осветило руины и опустошение, которые он теперь представлял. Феликс с трудом сдерживая слезы. Если бы не обещание, данное им накануне бедняжке Катрин – она постучалась ночью к ним в дом, изнуренная долгой дорогой, – он с удовольствием разрядил бы свой пистолет в этого негодяя Николя. К тому же Роза была с ней заодно:

– Мы должны отплатить за ее смелость великодушием и прощением, а не умножать страдания. Этот человек– ее единственный друг. Сохраните его для нее!

Он помнил об этих словах, но сдерживался с трудом.

Очень мрачный бальи, который, к счастью, в эту ночь гостил у них в замке, где они обсуждали новые планы поиска, не скрывал своего пессимизма:

– На Мальте и у берберов я приобрел некоторые навыки в медицине. Но, к сожалению, их недостаточно, чтобы спасти беднягу! Ему бы надо… лучшего врача, который только есть в мире, иначе я боюсь, что…

– У нас нет времени, искать по всему миру! – ответил Феликс. – В Сен-Васте есть один доктор, и ему нет цены. Это доктор Аннеброн. Он закончил медицинский факультет в Эдинбурге, перед тем как отслужить во флоте, а потом приехал в эти края и заменил покойного доктора Тостэна. Кстати, он домашний доктор в Тринадцати Ветрах…

– Вы думаете, что будет лучше отвезти его в усадьбу? – спросил Сэн-Совер с кислой миной. – Мне кажется, что даже в таком состоянии его там могут не принять…

– Уверяю вас, – взорвался Феликс, – Агнес не посмеет запретить ему вернуться в свой дом! Иначе ее осудит половина жителей округи. Многие еще помнят, чья она дочь. То, что она сделала, конечно, недопустимо, и я возьмусь за нее!

Внезапно он замолчал: слабый, едва слышимый голос Гийома раздайся со дна лодки.

– Феликс! – прошептал он, и на его лице появилось подобие улыбки. – Я больше не надеялся, услышать твой голос… Отвези меня… к Пьеру Аннеброну!.. Я не хочу… чтобы Элизабет видела меня… таким.

Приступ кашля не позволил ему продолжить.

– Давайте побыстрее! – посоветовал бальи. Чтобы быть уверенным в том, что Николя впредь проникнется к ним уважением и не будет причинить больше зла, и отчасти для того, чтобы успокоить нервы, Феликс мощным ударом кулака в челюсть уложил его на траву, а затем прыгнул в лодку. На этот раз Сэн-Совер, вооружившись шестом и стоя на корме, взялся грести. Голова Гийома покоилась на коленях Катрин. Девушка рыдала, не сдерживая слез. Она не сожалела о том, что сделала для спасения этого человека, но так к нему привязалась за все это время. Когда на другом конце болота они пересели в коляску, подъехавшую так близко, как только было возможно, чтобы колеса не увязли в рыхлой и влажной земле, наступило время прощаться. Естественно, навсегда, и эта мысль разрывала ей сердце. Сперва она было подумала попроситься, чтобы ее увезли вместе с ним, но к чему? Что могло ее ожидать? Фартук горничной? Служанка в чужом доме в окружении незнакомых людей? До того как в ее жизни появился Тремэн, у нее не было никого, кроме Николя. А сейчас он так в ней нуждался. Как-нибудь его гнев пройдет – она в этом не сомневалась, – и он будет счастлив, что она осталась с ним.

Может быть, ей даже удастся уговорить его покинуть этот злосчастный остров, совершенно непригодный для жизни и к тому же вредный для здоровья. Они прожили эту зиму в таком кошмаре, что хорошо было бы переехать в ее маленький домик недалеко от песчаного карьера, где можно прекрасно устроиться! Возможно, ей даже удастся приручить его и сделать не таким диким…

Пока плыли в лодке, Катрин, держа голову Гийома у себя на коленях, не смела шелохнуться, так и сидела молча и только гладила его руки. Потом Феликс взял его на руки, чтобы перенести в коляску, и она отпустила его, оставшись сидеть неподвижно в лодке. Бальи склонился над ней, пытаясь вывести ее из состояния оцепенения, предложил ей руку, чтобы помочь выйти из лодки, со всей грациозностью, на которую только был способен:

– Вы совершенно обессилены, бедняжка! Скажите, вы в самом деле решили туда вернуться?

Сова медленно обернула к нему свое нежное лицо и очень серьезно на него посмотрела. В ее чистых глазах было столько слез, что они стали похожи на две лужицы, в которых отразилось небо.

– Так нужно, месье! Николя – единственное существо на всей земле, которое нуждается во мне. Я не могу его покинуть.

– Эти чувства делают вам честь. Я очень надеюсь, что ваш друг сможет оценить вас По достоинству. Ему Повезло в этой жизни гораздо больше, чем он думает…

Расположив наконец Гийома в большой коляске, специально сделанной для больших путешествий, Феликс подошел к ним. Он достал из кармана туго набитый кошелек и хотел вложить его в маленькую руку, кожа на которой была потрескавшаяся и ногти на пальцах отломлены, но Катрин благородным жестом отодвинула его:

– Благодарю вас, месье, но я просто хотела спасти месье Тремэна, а не продавать его…

Она взяла длинный шест, воткнула его в песчаное дно у берега и, оттолкнувшись, направила лодку в глубь болот. Потревоженная утка из прибрежных зарослей камыша взлетела над ее головой с протестующим криком.

– Просто удивительно, – сказал бальи, глядя на ее удаляющийся силуэт, – но все-таки можно встретить высокое благородство даже у самых обездоленных женщин в Нормандии…

– Намного чаще, чем у самых знатных, – подтвердил Феликс.– Бывшая мадемуазель де Нервиль может брать пример с этой девушки. Но пойдемте скорее, месье бальи, мы теряем время!

Глава VIII СОМНЕНИЯ

Высокий, как один из его нормандских шкафов, к которым он питал расположение, соответствующего телосложения и наделенный недюжинной силой, доктор Пьер Аннеброн производил солидное впечатление. Тот, кто не был с ним знаком и судил бы только по его внешнему виду, мог подумать, что перед ним каменщик, под руками которого вырастают кафедральные соборы, или один из тех знаменитых «мастеров топора», что во времена Короля-Солнце возводили для месье де Кольбера корабли-красавцы с высоким бортом или быстрые галеры. Кровь победоносных викингов играла в этом светловолосом гиганте, способном голыми руками завязать в узел подкову. В то же время пальцы его были легки, искусны и вполне сравнимы с тонкими пальцами кружевниц, так как умели выполнять весьма деликатную и тонкую работу: принять у женщины роды, обработать кровоточащую рану, а также – и это было любимым занятием доктора, которому он посвящал свой редкий досуг, – конструировать миниатюрные копии старинных лучших кораблей – они очаровали его с самых юных лет. Жизненный путь, что привел Пьера к сегодняшнему его состоянию, имел некоторую схожесть с Гийомом Тремэном, которого он был старше на три или четыре года. Сын одного доктора из Шербурга, женатого на шотландке, Пьер остался без отца в возрасте семи лет. Так же как и Матильда Тремэн, которая не смогла полюбить Канаду, его мать, Мэри Кейтленд, так и не смогла привыкнуть к Нормандии, поскольку Климах казался ей слишком теплым, и тайно вздыхала по волокнистым туманам своей родины. Овдовев, она поспешила вернуться в Дунбар, в свой отеческий дом, где в то время жила ее собственная мать в компании с престарелой тетушкой.

Эта исключительно женская атмосфера совершенно не годилась для воспитания маленького мальчика, который, находясь у подножия разрушенного замка, где Мария Стюарт и ее третий муж Босуэл боролись против восстания, поднявшегося из-за их женитьбы, скучал по своим горам Рауль, по своему саду, в котором старая смоковница раскинула свои мощные ветви, и по загадочным муаровым отблескам, появляющимся на волне, когда солнце спускается в море, чтобы там заснуть. К счастью, рыбачьи лодки Дунбара позволяли ему удовлетворить страстное желание попробовать себя в мореплавании. Это желание в душе его встречало сопротивление не менее страстного желания пойти по стопам своего отца и стать врачом…

Именно это последнее желание и осуществилось благодаря мольбам Мэри Аннеброн, которая очень боялась разлуки со своим единственным сыном. Но знаменитый факультет в Эдинбурге был не так уж и далеко, каких-нибудь двенадцать лье. Молодой Пьер блестяще сдал выпускные экзамены, получил диплом, никому не признавшись в том, что он и не собирается заниматься врачебной практикой в этой стране, в которой всегда чувствовал себя иностранцем. И потом, в душе его всегда горела жажда приключений, и время от времени охота к перемене мест овладевала им.

После смерти его матери, которая последовала три года спустя после смерти бабушки и пять лет спустя после смерти престарелой тетушки, он оказался совершенно один на всем свете, зато совершенно свободен в даже немного богат, после того как продал дом и несколько акров пустынной земли. окружавшей его. И тогда он вернулся во Францию.

Это было время, когда король Луи XVI послал графа де Рошамбо на помощь английским колонистам в Америке, так как там началось восстание против старой власти. Предполагая не без оснований, что предоставляется прекрасная возможность посмотреть страны и что его медицинские навыки могут оказаться полезными в таком путешествии, Аннеброну удалось поступить в команду корабля «Нептун», которым командовал шевалье Дестуш. 2 мая 1780 года в пять часов утра корабль покинул Брест в составе эскадры шевалье де Тернея. Направление было взято на Ньюпорт. Ему чуть-чуть не удалось пристроиться на корабль «Амазония» – быстрый фрегат месье де Ла Перуза. Хотя можно считать, что в этом судьба пошла ему навстречу: несомненно, он сопровождал бы великого мореплавателя в путешествии вокруг света и затонул бы с его кораблем невдалеке от берегов островов Тонга, но какое-то недоразумение развело этих двух людей, и доктор Аннеброн остался жив.

После Йорктауна он поселился в Америке, влюбился в молоденькую девушку из Балтимора, но избежал женитьбы, вовремя заметив, что она собирается убить сразу двух зайцев, умудрившись завысить себе цену. Чувствуя не только боль в сердце, но и облегчение от того, что ему удалось избежать наконец филе из жареной черепахи с пивом и шерри, которые три раза в неделю подавали ему в гостях у будущего тестя, он продал свой кабинет в порту и решил, что уже пришло время возвращаться в свою Нормандию.

Он добрался до Шербурга, но если гора Рауль еще стояла прежнем месте, то его детские воспоминания уже рассеялись, как дым. Старый дом с садом и смоковницей был разрушен во время высадки англичан в 1758 году… Между тем очарование этих мест, с детства знакомых ему, проникло вновь в его душу. Он решил, что будет мудро, если все решить раз и навсегда: сожаления о прошедших годах своего детства, желание больше не покидать Котантен, который он любил, поиски нового места, где можно поселиться, и работать. Он пришел в Сен-Васт на Огю и с первого взгляда влюбился в эти места, также как и Гийом Тремэн, который, будучи еще ребенком, увидел с холмов Кетеу прекрасный вид на обширные бухты, где волна переливалась перламутром.

Тут он познакомился со старым доктором Тостэном, человеком уже пожилым, усталым от прожитых лет и чересчур насыщенной жизни, и стал его ассистентом, а потом и преемником, Когда Бог призвал, наконец, его душу к себе на вполне заслуженный отдых. С тех пор доктор Аннеброн посвятил себя заботам о здоровье жителей Сен-Васта, Ревиля, Ридовиля, Ла Пернеля, Анневиля, Виселя, Васта и даже иногда Кетеу, хотя в городке был, и свой доктор. Разумеется, замок Варанвиль тоже нуждался в его таблетках, также как и солдаты из форта в Огю и в Татиу, поскольку среди них нередко бывали стычки и драки, заканчивавшиеся травмами, что естественным путем приводило их под магический скальпель доктора Аннеброна.

Жители округи ценили его. Еще больше его ценили девушки, многие из которых были не прочь очаровать этого сорокалетнего великана, немного угрюмого, но с доброй улыбкой и к тому же способного сделать хорошую карьеру. Адель Амель, всегда готовая на любую низость, лишь бы только перестать быть старой девой и поскорее надеть кольцо на палец, была, разумеется, среди них, но, как и все, в конце концов поняла, что ее усилия напрасны. Обладая иммунитетом – этот термин вошел в моду совсем недавно, – после своей американской авантюры, Пьер Аннеброн опасался их знаков внимания как огня и предпочитал до конца своих дней остаться холостяком, находя в этом положении много положительного. К тому же он питав к Агнес Тремэн безмолвное восхищение, полное уважения. Впрочем, эта романтическая любовь вполне могла перерасти в более страстное увлечение, если бы молодая женщина не вела себя так отчужденно и если бы доктор не испытывал к Гийому такого уважений, скорее даже дружеского расположения, которое очень просто зарождается между порядочными людьми.

Если не считать Агнес, то единственная женщина, которой по-настоящему увлекался доктор Аннеброн, была мадемуазель Леусуа. Он больше всего ценил в ней юмор и ее выдержанную яблочную водку, ну и, конечно, профессиональную компетентность. Кстати, ей он обязан был тем, что нашел Сидони Пуэншваль, сестру трактирщика из Сен-Васта, засидевшуюся в девушках старушку, добродетельную, набожную и очень строгих нравов – в полную противоположность профессии своего брата, – но искусную кухарку и превосходную экономку. Посчитав за честь быть взятой на службу в дом к ученому человеку, а для нее это было так же почетно, как если бы ее взяли прислуживать кюре, она внимательно следила с тех пор за тем, чтобы ее хозяин и она сама получали от туземного населения определенную дозу почтения, которого заслуживали.

Вдова доктора Тостэна осталась жить в своем доме. Пьер Аннеброн обустроился вместе с Сидони в большом каменном доме, окруженном липами и расположенном немного в стороне от нагромождения людских поселений под Ридовилем в Амо-Сен-Васт и совсем рядом с замком Дюресю. Замок этот представлял собой величественное строение, построенное в эпоху короля Людовика XIV. Дом, который приглянулся Аннеброну, также принадлежал к строениям этого замка. Но хозяева замка месье Франсуа-Клеман де Буае де Шуази, капитан королевского корпуса в Генуе, и его супруга Каролин-Мари де Соторсвиль, которые жили здесь небольшую часть года, не возражали против того, чтобы продать ему этот дом.

Когда карета из Варанвиля остановилась перед дверью его дома, Аннеброн был в отъезде. Феликса встретила Сидони. Как всегда себе на уме и по долгу службы являясь верным стражем профессиональной тайны, она сначала не хотела говорить ему, где доктор. Но когда супруг Розы, сверкнув свирепым взглядом, сказал ей, кого они привезли в карете, и вдобавок пригрозил свернуть ей шею, если она не поможет срочно вернуть доктора, Сидони тут же заявила, что ее хозяин находится в То, где один фермер страдает спазмами желудка, и побежала скорей открывать одну из комнат, которую всегда держала готовой «на всякий случай». Затем вернулась, чтобы помочь перенести больного, и, наконец, разрыдалась, когда увидела, в каком он состоянии. За это на нее слегка рассердился бальи де Сэн-Совер:

– О-ля-ля! Любезная! Еще рано служить панихиду! Он ведь пока еще дышит… Лучше помогите мне положить его на кровать…

В это время Феликс распряг одну из лошадей, сел на нее верхом и поскакал во весь опор в направлении фермы в То, что была расположена недалеко, примерно в четверти лье езды!.

Полчаса спустя доктор Аннеброн уже был у постели больного. Отбросив в сторону стыдливость, с чисто романским самоотречением мадемуазель Пуэншеваль помогала бальи раздевать Тремэна, одежды которого теперь годились разве что для камина, и надевала на него рубашку своего хозяина. Сперва они вдвоем хотели помыть несчастного, но бальи велел отказаться от этой процедуры, когда Гийом в плену усилившейся лихорадки начал бредить, к тому же приступы кашля все еще мучили его.

Время, затраченное доктором на обследование Гийома, показалось Феликсу де Варанвилю вечностью. С тех пор как Аннеброн вошел в комнату, он не произнес ни слова, ограничившись приветственным кивком в сторону бальи.

– Ну как? – спросил Феликс, когда тот поднял на него озабоченный взгляд.

Доктор пожал плечами и тяжело вздохнул:

– Пока я могу вам сказать одно: слишком много времени упущено! Но мне хочется думать, что надежда пока есть…

– Вы ведь спасете его, не правда ли?

– Откровенно говоря, я ничего не знаю. Единственное, на что я надеюсь, так это на то, что у него остались еще силы Для борьбы…

– Против чего? – спросил Сэн-Совер. – Что у него?– У него тяжелое воспаление легких, осложненное малярией, которую он подхватил, вдыхая воздух этих гнилых болот. Не говорю уж о его ногах! На левом колене образовалась опухоль, которая мне не нравятся, и ее нужно обследовать повнимательнее. А еще… Впрочем, ладно, там дальше будет видно, если…

Он не закончил фразу, которую ни один из присутствующих и не хотел услышать до конца, в страхе перед зловещими словами. Сейчас же бальи, желая прервать наступившую тишину, предложил свои услуги, чтобы дежурить у постели больного. Но доктор, поблагодарив его с грустной улыбкой, отказал:

– Вы уж извините меня, но я предпочитаю того, кто хорошо знает это дело. Если месье Варанвиль не откажет в любезности в привезет сюда мадемуазель Леусуа, я буду ему очень признателен. А вам, месье, предстоит трудная миссия в Тринадцати Ветрах. Мадам Тремэн должна быть предупреждена обо всем, но я бы предпочел, чтобы ничего не говорили малышке Элизабет…

– Она сейчас у нас и там останется! – резко сказал Феликс. – Ведь это именно из-за нее Тремэн, ненадолго придя в себя по дороге, захотел ехать к вам. Он не захотев, чтобы она видела его… под этим предлогом.

Доктор кивнул в знак согласия. Затем, чтобы показать, что намерен немедленно взяться за работу, разделся, засучил рукава у рубашки и крикнул своей помощнице, чтобы она принесла большую кювету с водой и подготовила соседнюю комнату для доброй старушки, которая приедет выхаживать больного, устроившись у его изголовья, – в этом он ни секунды не сомневался.

Другие двое поняли, что пора и им приниматься за дело и отправились выполнять то, что было им поручено. Чтобы дать себе время все обдумать, бальи предпочел дойти до Ла Пернеля пешком, в то время как Варанвиль в карете поехал за мадемуазель Леусуа, но в тот момент, когда они прощались перед дорогой, открылось окно на первом этаже и доктор Аннеброн, наполовину высунувшись оттуда, крикнул:

– Передайте мадам Тремэн, что я не хочу ее здесь видеть до тех пор, пока сам не попрошу ее об этом. Женские слезы пока еще никого не возвращали с того света. Скорее наоборот…

Он не стал добавлять, что чаще всего, когда он видит женщину, плачущую от своих тайных мыслей, он сам делается больным… В ответ на его просьбу бальи только скривился:

– То, что я собираюсь ей сказать, достаточно сложно. Может так случиться, что она… неправильно поймет…

– Мне это безразлично! Но тут она не нужна!

Окно захлопнулось с такой силой, что задрожали стекла.

– Во всяком случае, – вздохнул старый моряк, – вполне возможно, что она и сама этого не захочет.

– Какая жуткая история! – вздохнул Феликс. – Когда я вернулся и жена рассказала мне, что Агнес выгнала своего мужа из дома, я не поверил своим ушам! Она не имела никакого права так поступать…

– Я знаю, и тем не менее примите во внимание то, что ее гордость была ущемлена в большей степени, чем сердце…

– Можете быть уверены, что я принимаю это во внимание и не стремлюсь оправдать Гийома. Он не должен был жениться, раз уж был так верен своей юношеской любви!

– Но мог ли он представить, что она так внезапно вернется? Судьба – это старая ведьма, от которой никогда не знаешь, чего ожидать в следующую минуту. Будем надеяться, однако, что нашему другу не придется за это расплачиваться слишком дорогой ценой…

Окно распахнулось опять, прервав его на полуслове.

– Не могли бы вы немного поторопиться? – проворчал доктор. – Сейчас не время и не место, чтобы вести долгие разговоры!

Не осмеливаясь сказать больше ни слова друг другу, мужчины поспешили расстаться…

Предполагая, что Агнес не ослушается доктора, даже если запрет будет высказан им в самой дипломатической форме, Сэн-Совер не ошибся. Молодая женщина бесстрастно выслушала его рассказ. Но бальи был прекрасным знатоком человеческой души я умел читать по глазам – зеркалу душевных переживаний у мужчин и особенно у женщин. И потому он понял, до какой степени она была потрясена, увидев, как Агнес задрожала и как померкли ее прекрасные серые глаза. Однако для него все это явилось признаком того что тучи на грозовом небосклоне рассеиваются.

– Имеет ли доктор Аннеброн достаточно веские основания запрещать мне подойти к изголовью мужа?

– Борьба, которую он ведет за спасение его жизни, очень трудна. Мне кажется, он боится увидеть вас в слезах…

– Если Гийом жив, у меня нет повода плакать. Я не хнычу по пустякам.

– Ах! Вы его не видели… Он очень… изменился, болезнь разрушила его. И чувства, которые овладеют вами…

– Об этом я буду судить сама. Так он все еще там?

– Что вы хотите этим сказать?

– Что я собираюсь приказать Потантену оседлать лошадь. Я еду в Амо-Сен-Васт…

Быстрым шагом она тут же направилась к двери гостиной. Бальи остался на месте как пригвожденный, но заметил при этом:

– Мне кажется, что вы допускаете ошибку… Если только вы не вознамерились увидеть своими глазами, до какой степени вы отомщены.

– Вы так мало уважаете меня? На этот раз ее взгляд был похож на взгляд раненого зверя.

Бальи смутился и отвел глаза.

– Постарайтесь меня простить!.. Я только хотел пощадить вас. Эти долгие месяцы сомнений и неуверенности не смогли убить вашу душу вопреки той холодности, которую вы напускаете на себя.

Обернувшись на его слова и почти бегом вернувшись туда, где он стоял, она запечатлела легкий поцелуй на его щеке, которую давно надо было как следует побрить:

– Благодарю вас за то, что вы понимаете это… тем не менее это не изменит моего решения: я еду!

– Хотите, чтобы я поехал с вами?

– Конечно, нет! Вы промокли и устали. Совершенно очевидно, что вам необходимо сейчас переодеться и подкрепиться. Клеманс приготовит вам все необходимое…

В самом деле, внезапный дождь настиг бальи, когда он шел от доктора Аннеброна. Этот дождь превратил в грязное месиво дорогу, которая вела через поля в Ла Пернель. Он пришел в поместье таким усталым, что мечтал только добраться до кресла, стоявшего где-нибудь рядом с камином. Поэтому его предложение сопровождать мадам Тремэн было отчасти проявлением героизма, но он на нем не настаивал. Да к тому же этот доктор, показавшийся ему похожим на медведя, смог бы справиться и сам в случае чего…

Поднимаясь к себе в комнату тяжелыми, усталыми шагами, он подумал, что годы его уже не те, что, по всей вероятности, близок час, когда ему придется отказаться от поиска приключений. В другие времена он попросил бы отставку в одном из отделений Ордена, призванном служить Богу и заботиться о благе организации, и провел бы остаток дней в своем старом поместье. Но сейчас это было совершенно исключено. Больше не существовали богатства церкви и тем более те, что принадлежали Мальтийскому ордену. По крайней мере речь шла о тех, которые располагались на территории Франции. Оставалось принести себя в жертву королю, который в настоящее время очень нуждался в верных людях. И отныне он решил полностью посвятить себя служению его величеству. А здесь в его присутствии больше не было необходимости: Тремэн отыскался. Суждено ему выжить или умереть? Однако Агнес должна возложить на свои плечи всю ответственность за дом и хозяйство. Ну а ему предстоит уехать. Конечно, он был немного огорчен тем, что ему не удалось выполнить свои обязательства перед Друзьями во Французском Салоне – дворянами, которые уже давно, еще до того как трон оказался в опасности, объединились в кулак, чтобы посвятить себя монархической идее, перед лицом нарождающихся новых идей, ветров, принесенных из Америки.

Еще год назад эти люди рассчитывали вывезти Луи XVI-го и его семью в лагерь Жалес в Виварэ, где они собирали войска. Но этот замысел не удался из-за королевы, которая рассчитывала найти прибежище за границей. Предупрежденные – теперь их следовало называть именно так – поняли, что ей нельзя доверять: ни ей, ни ее связям во дворце Тюильри, осуществлявшимся через сестру короля, мадам Элизабет по прозвищу Ангел.

Этот новый проект касался Нормандии, откуда было легко в случае приближающейся опасности убежать в Англию, в Ирландию, в Голландию или даже в Америку. К несчастью, им недоставало денет, которых нужно было много и срочно… Мадам Элизабет была в курсе того, что ее свояченица не без интереса относится к проекту плана, разработанного графом де Ферзеном, своим самым близким другом, и предусматривающего переправку королевской семьи к восточным границам в направлении Австрии. Если король предпочтет этот план, одному Богу известно, что может случиться во время этого долготе перехода по территориям, к тому же не очень надежным! А Нормандия достаточно независима и долго еще может быть не втянута в революционный водоворот… В любом случае пора возвращаться в Париж, и чем быстрее, тем лучше. Должно быть, там думают что он уже мертв!

Лежа в своей кровати, бальи старался отогнать от себя эти грустные мысли и принялся читать про себя молитвы. Справедливости ради надо признать, что это помогло ему крепко заснуть…

Тем временем Агнес, управляя лошадью, впряженной в легкий кабриолет (она давно уже привыкла путешествовать так одна), приближалась к жилищу доктора Аннеброна под проливным дождем. В пути ее настигла ночь. Ночь была совершенно черной, с трудом можно было различить по сторонам редко мелькающий свет от свечей через щели прикрытых ставень или желтый огонь маяка в Гатвиле, видимый издалека с левой стороны. Несмотря на то, что время было еще не позднее, в деревушке, казалось, все давно спали. По сравнению с ней дом доктора выглядел ослепительно сияющим. Наверное, из-за того, что Сидони забыла поставить ставни.

Шум въезжающего во двор кабриолета привлек ее внимание, и она вышла на крыльцо, держа над головой фонарь. Ей достаточно было одного быстрого взгляда, чтобы узнать вновь прибывшую, и, даже не доставив себе труда пригласить ее в дом, Сидони развернулась и почти бегом засеменила в дом, впрочем, оставив открытой входную дверь. Агнес, взбежав вслед за ней по ступенькам небольшого крыльца и войдя в вестибюль, выложенный мраморной плиткой, услышала, как та раздраженно объявила:

– Доктор!.. Это мадам Тремэн! Что делать? Ответа не последовало, но минуту спустя массивная фигура Пьера Аннеброна появилась под арочным сводом и закрыла собой вход на вторую половину дома, такую же по размерам, куда вела лестница, видневшаяся за его спиной. Вид у него был, пожалуй, не менее дружелюбный, чем у волкодава, которого потревожили в тот момент, когда он наслаждался своей костью.

– Я же предупреждал, что я не хотел бы вас тут видеть! – прорычал он.

– Но никто вас к этому и не принуждает! Только скажите мне, где он, а потом можете возвращаться к своим обязанностям!

– Мои обязанности? В данный момент они заключаются в том, чтобы вырвать вашего супруга из рук смерти, мадам Тремэн, и вы будете мне мешать. Я же сказал, что сам приеду завтра в Тринадцать Ветров, чтобы сообщить вам новости…

– Неужели вы в самом деле могли подумать, что я спокойно останусь сидеть в своем кресле, узнав, что он здесь?

– Да, потому что об этом я как раз и просил.

– Этого недостаточно! Я имею право сама судить о его состоянии… – Оно плачевно, его состояние. Сегодня утром, ненадолго придя в себя, прежде чем опять погрузиться в пучину бреда из-за болотной лихорадки, которая мучает его, он просил, чтобы его привезли именно сюда. Он не хотел, чтобы дочь его видела. И вы тоже. Позвольте мне вернуться к работе и возвращайтесь домой!

– Нет! Я не уеду, пока не взгляну на него! На каком основании вы запрещаете подойти к больному мужу его жене? Она была в длинном черном плаще с капюшоном, делавшим ее похожей на простую женщину из округи, но окружавший ее ореол благородного достоинства поразил доктора. Его голос сразу смягчился, ему даже захотелось утешить ее:

– Оснований нет, но так нужно. Я хотел пощадить вас…

– Кто вас об этом просит?.. И кто сказал вам, что меня нужно щадить? В нашей семье, месье, женщины привыкли смотреть в лицо самой страшной реальности! Я прекрасно понимаю, что я у вас в доме, и тем не менее я настаиваю, чтобы вы отвели меня к мужу.

С замиранием сердца Пьер отступил, пропуская ее к лестнице, ведущей наверх. Никогда он не видел ее столь величественной и столь прекрасной, как в этот момент, когда она шла навстречу своей судьбе, и он был готов все отдать, лишь бы избежать этого.

– Его комната – справа от лестницы, – пробормотал он сквозь зубы. – И я даю вам только пять минут!

Проходя мимо него, она на мгновение задержалась, стоя так близко, что почти касалась его. Он вдохнул нежный запах лаванды, высушенной на солнце, запах сосны и свежего сена, исходящий от ее одежды.

– Он в самом деле так плох?

– Увидите сами, он бредит…

Внезапное желание взять ее на руки, задержать ее, не дать ей услышать то, что шепчут в бреду его губы, потрескавшиеся от мучающей его лихорадки! Ему не хватило мужества присутствовать при сцене, которая не могла бы вызвать иных чувств, кроме умиления. Вместо этого он пошел в столовую, открыл буфет и достал оттуда бутылку рома. Налив себе доверху большой стакан, он выпил его одним глотком. Это привело его в хорошее расположение духа. Он не стал убирать бутылку, но достал и поставил на стол еще один стакан, в расчете на то, что, может быть, и жена Гийома Тремэна будет нуждаться в таком лекарстве после свидания с мужем. После этих приготовлений он вернулся в вестибюль и занял пост у лестницы в ожидании ее возвращения. Она не оставалась там отпущенные ей пять минут… Может быть, три, или чуть больше.

Выйдя из комнаты Гийома, Агнес замерла на пороге. Доктор снизу увидел, как она, осторожно прикрыв за собою дверь, на несколько мгновений прислонилась к ней спиной, как бы приходя в себя, но черный капюшон, который она накинула вновь, скрывал ее лицо. Неслышно он отодвинулся так, чтобы оказаться с ней лицом к лицу, когда она будет спускаться.

Он ждал недолго. Паркет скрипнул под ногами Агнес, потом заскрипели ступени под ее высокими каблуками. Их взгляды скрестились, и молодая женщина, не ожидавшая увидеть его здесь, вздрогнула и остановилась. Она была бледнее прежнего, но глаза ее были сухими. Он предложил ей руку, чтобы помочь сойти с лестницы, и проводил ее до вестибюля. Ее рука была ледяной, он ощутил это, но не позволил себе никаких комментариев, кроме одного:

– Вы же замерзли! Даже если поднять верх в коляске, все равно не чувствуешь себя защищенным от этих проливных весенних дождей. Идемте, я вам кое-что предложу!

Она покорно позволила отвести себя в столовую и выпила, даже с какой-то жадностью, сверкающий напиток, который доктор поспешил ей предложить. Он с удовольствием отметил, что цвет ее щек стал немного живее. Он даже заметил слабую улыбку на ее губах:

– Благодарю! Так лучше… Правду сказать, вы были правы, я думаю, мне не нужно было приходить…

– Я так хотел предостеречь вас от этой тягостной сцены. Он больше не тот… – В физическом состоянии – определенно» Но я уверена в вас, вам удастся его воскресить. Но в моральном плане – он точно такой… совершенно такой же, каким он был, когда я видела его в последний раз. Ну а сейчас я оставлю вас. Скажите вашему слуге, чтобы он подкатил к подъезду мою коляску!

– Но как вы поедете одна» и в такое время?

На этот раз она чистосердечно улыбнулась ему и на минуту накрыла его руку своей ладонью:

– Я приехала одна… и в такое время! И возвращение будет не сложнее. Скорее, наоборот… потому что я удостоверилась в том, что могу положиться на вас как на настоящего друга. Благодарю за ваши старания пощадить меня!

Оставив доктора и глубоко опечаленным, и до глубины души потрясенным и восхищенным тем, что ему довелось только что услышать, Агнес тщательно завернулась в свой теплый плащ, накинула капюшон и выскользнула за дверь, оставив ее открытой. В темноте ее очертания растворились как привидение. Выбежав вслед за ней на крыльцо, Аннеброн успел задержать ее в тот момент, когда она уже садилась в коляску.

– Вы вернетесь? – крикнул он ей, не обращая внимания на струи дождя, которые хлестали его по лицу.

– Нет. Только если он сам будет просить об этом. Но я буду ждать от вас новостей, и если он поправится…

– Я не готов к ответу. Об этом рано пока говорить…

– Совершенно справедливо! Спокойной ночи, доктор Аннеброн!

– Спокойной ночи и вам, мадам…

Миновав деревушку и выехав на дорогу, ведущую в Ридовиль, она отпустила поводья, предоставив лошади самой возвращаться домой. Агнес знала, что она без труда найдет дорогу, тогда как сама чувствовала, что ее покидают и силы, и мужество, и надежда» такая слабая, такая хрупкая надежда, которая таилась еще на самом дне ее души, несмотря ни на что, вопреки гневу и мукам оскорбленной гордости; надежда на то, что наступит день и Гийом вернется к ней и их любовь сможет возродиться. Но сегодня вечером она получила доказательства того, что другая женщина остается сильнее ее.

Беспамятство Тремэна привело к тому, что в его затуманенном сознании ожили чувства, которые наяву он глубоко скрывал. Этим и объясняются странный запрет, который доктор просил передать Агнес через бальи, а также потрясение Анн-Мари Леусуа, бодрствовавшей у изголовья больного, как всегда перебирая свои четки, в тот момент, когда его посетила Агнес.

Это правда, что с отросшей рыжей бородой, скрывавшей воловину его исхудавшего и изможденного смертельным недугом лица, Гийом был почти неузнаваем. Добрая старушка, как могла, старалась проявить свое милосердие, и поэтому, взяв ножницы, она нежнейшим прикосновением подрезала покороче отросшие и спутанные волосы Гийома. Лицо его было землистого цвета, кожа так сильно натянулась на кости, обрисовав скулы и впалые орбиты закрытых глаз, что казалась старой и очень тонкой. Но голос его, который звал, стонал, иногда умолял, всегда шептал одно и то же имя, как неотвязную молитву: «Мари… Мари-Дус… Мари… Мари…». Это было равносильно тому, чтобы сказать ей: «Я люблю тебя». А Агнес не слышала этих слов уже так давно…

Жестом она попросила не произносить ни слова мадемуазель Леусуа, которая, встревожившись, пыталась объявить ей, что в бреду Гийом переживает свои молодые годы. А зачем? Возможно, в этом наивном оправдании, которое пыталась найти добрая старушка, и была доля правды, но Агнес хорошо знала, что любовь Гийома к этой Мари всего лишь на время заснула в момент их женитьбы и что у нее теперь нет никаких шансов.

Когда кабриолет подкатил к решетчатой ограде усадьбы Тринадцати Ветров, Агнес подхватила вожжи и остановила лошадь. Сквозь слезы, которые затуманили ее жизнь, она неподвижным взглядом обозревала свой прекрасный дом, погруженный в тишину и в темноту, лишь нежным и теплым огнем горели окна на кухне и в вестибюле. Никто, никто не мог по-настоящему понять, насколько он ей дорог! Никто не мог понять, что, заставляя Гийома покинуть его, она всего лишь хотела сохранить, сберечь воспоминания от своего гнева и отчаяния. Воспоминания о тех далеких уже днях, когда, одни на всем белом свете, они были тут счастливы в своей новой любви, которую хотели построить так же крепко, светло и надежно, как стены этого добротного дома.

Еще раз Агнес с восхищением взглянула на него, прочно стоявшего под натиском ветра и потоков дождя, которые гнули и прижимали почти к земле верхушки старых деревьев, окружавших его, и заставляли скрипеть флюгера. Он был построен так, чтобы, бросив вызов годам, обнять своими надежными и нежными руками множество будущих поколений, чтобы дать приют заблудившимся, собрать и примирить потерянных друзей, смягчить разочарования. За исключением только этой одинокой женщины, которая в этот момент из темноты ночи наблюдала за ним вся в слезах, повторяя, как заклинание, только одно: никогда она не согласится с тем, чтобы потерять его, скорее она разрушит его, не оставив камня на камне, и бросит их в море, как уже было когда-то с замком де Нервиль, уж лучше так, чем оставить его для другой. Хватит с нее того, что она забрала ее мужа, но дом ей забрать не удастся!

Посчитав, что ее слишком долго держат под проливным дождем, лошадь взбрыкнула, долго ржала и, не дожидаясь понукания, сама направилась к конюшне, откуда тут же выбежал Проспер Дагэ с фонарем в руках. Едва взглянув внутрь коляски, он сразу понял, что мадам Тремэн чем-то подавлена. Он подвел упряжку к дому и позвал Клеманс. Та быстро прибежала, и они вдвоем почти вытащили из кабриолета молодую женщину, которая, уставившись в одну точку, была не в состоянии что-либо делать и даже, как оказалось, не слышала, о чем ей говорят. Лицо ее, мокрое от слез, носило отпечаток потрясения.

– Месье Тремэн, должно быть, умер? – пробормотал конюх…

– О, Пресвятой Михаил Архангел! – всхлипнула кухарка, поспешив перекреститься. – Я надеюсь, что нет! Мадам, я вас умоляю, скажите, что случилось? – спросила она и при этом трясла Агнес за плечи с несколько большей силой, чем того требовало сочувствие. Тем не менее это произвело нужный эффект: Агнес посмотрела на нее устало, но ясно.

– Нет… он жив! Отведите меня в мою комнату, я вас прошу!

– Да-да, конечно! И я приготовлю вам чашечку крепкого чая, – добавила Клеманс; еще давно Гийом объяснил ей достоинства этого напитка, от которого англичане были без ума.

Опершись на руку Клеманс, Агнес тяжело поднималась по лестнице, как вдруг сверху, рискуя сломать себе шею, прямо на них обрушилась Адель, переполненная рвением выразить свое сочувствие бедной женщине:

– Моя дорогая кузина! Боже, в каком вы состоянии!.. Простите, что опоздала, но я молилась и поэтому не услышала шум коляски… Мадам Белек, дайте я сама помогу бедняжке! Идите, я ею займусь…

Слова слетали с ее губ, она вилась вокруг, как угорь на траве. Раздраженная ее появлением, Клеманс открыла было рот, чтобы отослать ее подальше, но вдруг Агнес произнесла:

– Не оставляйте меня, Клеманс! Мне нужна именно ваша помощь. Что же касается вас, Адель, то вы можете идти собирать свой багаж!..

– Кузина! – воскликнула та. – Не хотите ли вы сказать…

– Не прерывайте меня!.. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что говорю, и надеюсь, что завтра, как только настанет день, вы покинете этот дом, где, кроме зла, вы не сделали ничего. Можете возвращаться к себе! Потантен отвезет вас на тележке!

– Агнес!.. Умоляю вас! Вы не можете меня вот так вышвырнуть!.. Вы забываете, что я вас люблю, что я всегда была рядом с вами и что…– Рядом со мною раньше был мой супруг, но вы сделали все, чтобы его рядом со мной не стало. Ни его, ни кого-нибудь другого!.. Моя дочь, хотя она еще совсем маленькая, она вас ненавидит. Да я совершенно уверена, что в этом доме нет никого, кто бы вас любил. Мне бы давно нужно было догадаться, что в этом есть умысел… Как я могла столько времени быть слепой?.. Итак, убирайтесь… Я больше видеть вас не хочу!

– Вам будет плохо, мадам! Пойдемте отсюда! – озабочено сказала Клеманс, в сердце которой ангелы в эту минуту пели «Аллилуйя». Они прошли мимо мадемуазель Адель, неподвижно застывшей на ступеньке лестницы, которая, понимая, что ее восхождение закончилось, была готова взорваться омерзительным выражением ненависти. По крайней мере она твердо намеревалась оставить за собой последнее слово и дрожащим от злобы голосом проскрипела:

– Я уйду, но настанет день, когда я вернусь! И в этот день, Агнес, ты будешь плакать кровавыми слезами. С огромным удовольствием я буду их считать…

Снизу раздался невозмутимый голос Потантена:

– Ладно, мы будем вдвоем их считать… А теперь я могу посоветовать вам поторопиться! Коляска будет готова через двадцать минут, и я почту за счастье проводить вас сам…

– Она же сказала: завтра! – завопила Адель в приступе ярости.

– Я не вижу никакого повода задерживать вас так долго, – по-прежнему спокойно настаивал мажордом. – Бог знает, чего вы еще надумаете!

– Я не поеду! Я запрусь у себя!

– Мне всегда очень неприятно, если приходится что-нибудь портить. Тем не менее я полагаю, что мадам Тремэн не будет возражать, если мы, Огюст, Виктор и я, взломаем вашу дверь… Хочу вам напомнить, что я дал вам на сборы двадцать минут, а вы попусту тратите время, – добавил он, доставая свои часы.

Адель поняла, что проиграла. По крайней мере эту партию. Впрочем, решила она, в доме Ридовиль, который сейчас, видимо, пребывает в бестолковых сопереживаниях Тремэну, у нее будут развязаны руки, чтобы плести новые интриги. Да к тому же в Тринадцати Ветрах все подчинено воле оскорбленной и покинутой женщины, и поэтому в ближайшие времена здесь, вероятнее всего, воцарится скука. Да и ей самой пора сбросить маску сердечной и ласковой кузины, под которой она начала уже задыхаться…

В ее дорожной сумке нашлось место и для многих предметов, составлявших часть интерьера комнаты, где она гостила, и среди них маленький подсвечник и две севрские статуэтки. Адель подумала, что было бы неплохо повидаться со своим братом-близнецом в Валони и возобновить отношения со старым приятелем Бюто, человеком весьма энергичным и деловым, особенно если речь шла о делах дурных. Именно поэтому она весело и с легким сердцем вышла из комнаты, но перед этим, не удержавшись и в счет возмещения морального ущерба, Адель продырявила острыми ножницами подушки, матрас, сиденье стульев и разбила стоявшие на камине изящные хрупкие вещицы, не поместившиеся в ее сумке. Чтобы никто не мог ими любоваться после нее!

Выйдя на крыльцо, она еще раз испытала удовлетворение, увидев кабриолет вместо обещанной тележки, ни на секунду не усомнившись в своих достоинствах, тогда как просто-напросто кабриолет в отличие от тележки имел козырек, благодаря которому Потантен берег от дождя свой ревматизм. Залезая в коляску, Адель старалась надменно держать голову, к единственной радости тех, кто вышел на крыльцо посмотреть спектакль: конюх, Виктор и Лизетта. Она укатила, как оскорбленная королева.

Но никто не был виден за занавесками в комнате Агнес. Клеманс Белек привела и уложила ее, почти бездыханную, на кровать. Она окружила молодую женщину заботой, много хлопотала вокруг и прилагала чрезмерное усердие, так как чувствовала необыкновенный прилив сил, воодушевленная отъездом Адель. Уложив Агнес в ее большую кровать, рядом с которой на столике стоял огромный глиняный кувшин с горячей водой, она сказала, что пойдет готовить ей чай. Молодая женщина спокойно и безучастно кивнула ей в знак согласия, но только Клеманс собралась выйти из комнаты, как Агнес вдруг окликнула ее:

– Клеманс!.. Вместе с чаем принесите мне, пожалуйста, немного рома. Доктор Аннеброн угостил меня им недавно, и после этого я почувствовала себя значительно лучше…

– Он правильно сделал, – рассмеялась кухарка. – Я не осмеливалась предложить его такой даме, но, определенно, это прекрасное средство для того, кто замерз и рискует простудиться!

На следующий день, когда Лизетта пришла на кухню, она обнаружила, что бутылка пуста и что Агнес спит сном младенца. Так она проспала до самого вечера. Этот долгий сон оказал свое исцеляющее действие, поэтому, когда она после холодного душа перед ужином присоединилась к бальи, то уже хорошо держала себя в руках и спокойно восприняла его заявление о том, что он собрался уезжать.

– Может быть, мне удастся все-таки задержать вас еще на время? – спросила она с искренним сожалением – Ведь ваше присутствие так мне приятно…

– Мне тоже хорошо с вами. И тем не менее, задерживаясь у вас, я манкирую своими обязанностями и долгом дворянина, когда королю так не хватает преданных ему людей. Мои друзья, должно быть, беспокоятся обо мне.

– Мне бы хотелось надеяться, что по крайней мере вы поживете у нас до тех пор, пока мы не будем уверены в судьбе Гийома.

– Скорее всего, это произойдет нескоро. В Париже дела не терпят отлагательств. Но в случае, если вам понадобится моя помощь, вам достаточно будет позвать меня. Я буду жить на улице Кордери, номер десять, недалеко от Тампля, это небольшой домик, принадлежащий мадам Кормье. Я все написал здесь, – и он достал из кармана небольшой клочок сложенной пополам бумаги…

– Я запомню и так… Но и вы тоже не забывайте, что в Тринадцати Ветрах вам всегда будут рады и что здесь, если понадобится, вы всегда найдете приют. Как для себя… так и для тех, кого вы берете под свою защиту! – Как я должен это понимать?

– Очень просто! Море бьется у наших ног, а на другом берегу – Англия. Кроме того, мой супруг обладает кораблями на побережье, всеми или частью… Наконец, за исключением нескольких горячих голов, я считаю наш Котантен надежным и население верным и преданным… как и мы сами, и этот дом, и если вдруг при случае ему придется стать убежищем для…

Бальи накрыл своей ладонью лежащую на белой скатерти стола руку молодой женщины, которую он не имел права называть своей дочерью, но которой в этот момент он мог гордиться:

– Не говорите больше ничего!.. Я понимаю вас… и благодарю. Можете быть уверены, я никогда этого не забуду.

В седом тумане раннего утра, перед тем как вскочить на свою лошадь, которую накануне конюх привел из Варанвиля, бальи прощался с Агнес. В последний раз обняв своего отца, она сунула ему в карман какую-то вещь, вес которой он почувствовал сразу. Бальи хотел достать ее, но она ему помешала:

– Это всего лишь несколько жемчужин, совершенно мне не нужных. Пока не вернется Гийом – если Бог того захочет, – они смогут вам пригодиться для службы королю… – Ваш муж, возможно, будет недоволен? – Он не мелочен! К тому же они мои… Берегите себя! – И вы тоже, Агнес! Вы… бесконечно дороги мне…

Тем временем в Амо-Сен-Васте Пьер Аннеброн и Анн-Мари Леусуа вели ожесточенную битву за спасение Тремэна, используя для этого все запасы своих знаний. Он уже меньше кашлял, но лихорадка не отпускала его, он находился в состоянии беспамятства и постоянного бреда, настолько яростного, что старая мудрая женщина, видевшая за долгие свои годы много разрушенных и страдающих человеческих душ, не выдерживала и уходила из комнаты, чтобы присоединиться на кухне к Сидони, или перебирала свои четки в соседней комнате. Доктор же поначалу не обращал на это внимания, но как-то вечером взорвался с негодованием:

– Но сколько можно!.. Кто же эта Мари, которую он зовет без конца?

– Друг детства, – пробормотала себе под нос мадемуазель Леусуа, не отрывая глаз от вязанья.

– Друг детства, которому он признается в любви все дни напролет, в то время как у него есть такая обворожительная жена? А вы случайно не в курсе того, о чем говорят?

– Это старая история, доктор, но, как и все подобные истории, она имеет сложную судьбу. Злому провидению было угодно, чтобы Гийом вновь встретил эту Мари лет тридцать спустя, когда он и думать об этом забыл.

– Лет тридцать? Так она уже не так молода, выходит?

– Она лет на пятнадцать старше мадам Тремэн, но глядя на нее, этого не скажешь. Я никогда не видела более милой женщины…

Доктор с размаху плюхнулся на стул и посмотрел на своего пациента с некоторой злобой.

. – Есть же на свете люди, которым всегда везет. Может быть, лучше дать ему умереть… Она бы меньше страдала!

– Ваш долг не судить, а лечить. Что касается Агнес, то я подумала, что она и Гийом могли бы быть счастливы, если бы более спокойно к этому отнеслись, но Агнес слишком требовательна, слишком беспощадна, слишком близко к сердцу принимает случайности бытия.

– Любовница мужа – вы называете это случайностью бытия?

– В этом случае – да… Я не слишком хорошо вас знаю, но вы тоже мужчина, как и все, поэтому подумайте, представьте себе на минуту: мало того, что он вновь встречает ее спустя более четверти века, еще более прекрасную, чем раньше, но к тому же она становится его родственницей, так как за это время вышла замуж за его двоюродного брата, и более того, она – англичанка. Англичанка! А он так любит Англию! Как же тут не отдаться всем сердцем этому глубокому чувству, которое и в воспоминаниях его не угасло, а тут вспыхнуло с новой силой…

– Я нахожу, что вы слишком снисходительны! Если бы у меня была такая жена, как у него, мне бы и в голову не пришло…

– Ах! Постойте. Совершенно очевидно, что вы не знаете мадам Тремэн! Сама Богиня Любви! И она обожает его!

– Будет ли она по-прежнему обожать его, когда он вернется к ней искалеченный? Его ноги в плачевном состоянии, но я не могу ничего сделать, пока он находится в бреду, во власти лихорадки.

– Что вы хотите этим сказать?

– Если он выживет, то, скорее всего, будет привязан к инвалидному креслу или, в лучшем случае, не сможет обходиться без костылей.

Мадемуазель Леусуа достала свои четки и поцеловала на них крестик:

– Пусть простит меня Бог! Это ужасно! Страшно подумать, что будет, если он выживет, а не умрет! Если может случиться так, как вы говорите, то дайте ему умереть. Лучше, пока не поздно, завернуть его в саван!

Всю долгую ночь потом она повторяла эти слова. Небольшое облегчение, которое наступило в его состоянии благодаря самоотверженной заботе и лечению, было поколеблено резким скачком температуры, против которого все они чувствовали себя бессильными что-либо сделать. Позабыв свое негодование, отчаявшийся Пьер Аннеброн только и думал теперь о том, как бы удержать эту жизнь, висевшую на волоске от смерти.

– Я ничего не понимаю! Ему должно становиться лучше… Или же он подхватил еще какую-нибудь заразу, пока торчал в этой клоаке, откуда его привезли…

Не думая больше об этом, он решил пустить кровь больному. Такой же красный, как и его волосы, накрытый простынями, которые он безуспешно старался сжать пальцами, Гийом был похож на рака, только что вынутого из кипящей воды. Он издавал теперь лишь нечленораздельные звуки, напоминающие душераздирающие хрипы во время агонии. В ужасе бедная старушка бросилась на колени рядом с его кроватью, зажав руками уши, чтобы не слышать этих стонов, разрывавших ей сердце. И вдруг наступила тишина, и больной начал покрываться бледностью прямо на глазах, оставаясь неподвижным.

– Это конец… – прошептал доктор, унося кювету, наполовину полную крови.

Тем не менее, когда утром запел петух, Гийом открыл глаза…

В поле своего зрения он увидел покрашенные серым цветом балки незнакомого потолка, на который пламя свечи, горевшей на столике сиделки, отбрасывало желтые тени. Гийом чувствовал опустошенность и ужасную слабость в своем теле. При этом ему казалось, будто он плавает в ванне с холодной водой, так сильно испарения и пот увлажнили его кожу. Но зато огонь уже не жег его грудь, ноющую от кашля. Он попытался повернуть голову, но это ему не удалось. Тогда, собрав все последние силы, Гийом простонал:

– Пить!.. Хочу пить!..

И тут же над ним склонилось лицо. И несмотря на то, что оно было залито слезами, он узнал старую Анн-Мари…

– Мой Гийом!.. Ты возвращаешься к нам?.. О, мой Бог, слава тебе!..

– Пить!.. – повторил больной, но она была так счастлива, что не услышала его, а выбежала из комнаты, громко призывая Аннеброна и рассказывая ему о происшедшем чуде. Но первой появилась Сидони в ночном чепце и рубашке, она-то и дала Гийому попить почти холодной уже настойки целебных трав из кувшинчика, который стоял рядом на столике у изголовья кровати. Минуту спустя весь дом буквально бурлил от деятельностной активности.

На кухне мадемуазель Пуэншеваль изо всех сил пыталась раздуть огонь в камине, где поленья и головешки были присыпаны пеплом. В то время как на втором этаже заменяют белье, рубашки, простыни, подушки и даже одеяла, промокшие насквозь от пота. В ноги ему положили грелку, его заставили проглотить хоть немного горячего куриного бульона, вокруг него суетились все, ища любую возможность вновь поставить его на ноги и помочь закрепиться на этом свете. Он, разумеется, позволял делать с собой что угодно, однако только гораздо позже понял, почему, ухаживая за ним, обе старые женщины не переставали лить слезы, словно из фонтана, в то время как доктор смеялся и бранился!

Когда Потантен пришел за новостями, ему показалось, что весь дом сошел с ума. Усевшись за большим столом на кухне, все, кто был в доме, пировали, причем все говорили одновременно. Ему пришлось громко крикнуть, чтобы привлечь к себе внимание и продемонстрировать возмущенное удивление:

– Что вы здесь делаете все вместе? Разве месье Гийом больше не нуждается в ваших заботах? – Ваш месье Гийом сейчас спит, как пень, – бросил через плечо доктор. – И мы все заслужили, чтобы немного отдохнуть и повеселиться! Садитесь-ка вместе с нами, пейте и ешьте! В эту ночь мы все выиграли!.. – Он… выздоровел?

– Ну, пока не совсем. Еще много есть над чем поработать! Но он будет жить – и я отвечаю за это! Теперь настала очередь Потантена плакать и радоваться. И он с удовольствием не отказался от ветчины, кофе и пары предложенных ему галет. Но дольше он не стал задерживаться и поспешил в Тринадцать Ветров с хорошими новостями. Так заканчивались печальные дни и мрачные ночи, которые пришлось им всем пережить! Хорошо бы, чтобы этими событиями был уплачен ущерб, нанесенный чести мадам Тремэн, и чтобы она вновь приняла с радостью своего супруга, который, можно сказать, возвращается к ней того света! А потом тут же, не теряя ни минуты, он сам, Потантен, поедет в Варанвиль, откуда, может быть, сразу заберет малышку Элизабет. Без ее отца, как и без нее, дом остался как бы без души, так и он, и Клеманс оплакивали его долгими зимними вечерами, греясь у очага в большой пустой кухне, слушая завывания ветра, бушующего вокруг… О! Как прекрасна будет новая жизнь вопреки всем мерзким завистникам и коварным недоброжелателям!.. Так думал бравый Потантен, потирая от удовольствия руки и без конца пришпоривая лошадь по дороге в усадьбу.

Эту новость он сразу же громогласно провозгласил на конюшне всем, кого встретил: молодому слуге Виктору и Лизетте, которая прибежала, привлеченная топотом копыт прискакавшей галопом лошади, попросив, чтобы они рассказали об этом и на ферме. Потом на кухне он сказал об этом Клеманс Белек, при этом из ее чрева раздалось радостное клокотание. Только Агнес не появлялась. Поэтому Потантен, полагая, что она выбежит на крыльцо в ожидании его возвращения, был неимоверно удивлен:

– Мадам Агнес куда-нибудь уехала?

– О, нет! – ответила Клеманс. – Она занимается своим туалетом. Думаю, мадам намеревается отправиться к мадам баронессе в Варанвиль…

– Ну вот! А я сам собирался туда ехать! Мне хотелось первым сообщить им эту замечательную новость! Пойди скажи мадам, что я хотел к ней зайти, Лизетта. Но ничего больше не говори, хорошо?

– Не бойтесь, месье Потантен! Я не собираюсь лишать вас удовольствия!

Если Потантен ожидал, что Агнес бросится к нему в объятия, смешав свои слезы радости с его собственными, то он заблуждался. Он был разочарован. Молодая женщина выслушала его с серьезным видом, ему даже не удалось распознать ни малейшей искры радости в ее угрюмом взгляде. Когда Потантен заявил, что доктор Аннеброн отныне спокоен за своего больного, она быстро перекрестилась, а потом встала на колени на специальную скамеечку для молитв, обитую темно-зеленым бархатом и стоявшую рядом с угловым диваном, перед картиной Пресвятой девы с младенцем, висевшей на стене комнаты. Это произведение принадлежали кисти итальянского мастера эпохи Возрождения и было приобретено Гийомом по случаю на ярмарке в Бэйо. Пока Агнес произносила молитвы, Потантен боялся шелохнуться. Он только ждал…

Однако, закончив молитву и встав с колен, мадам Тремэн была удивлена, увидев, что он не ушел: – Что-нибудь еще?

– Да, мадам, извините меня! Я бы хотел вам сказать, что собираюсь отправиться в Варанвиль, чтобы поделиться этой радостью. Лизетта сказала, что вы тоже намеревались туда поехать…

– Несомненно, но у меня изменились планы. Раз уж вы собрались туда, так и поезжайте. Разумеется, передайте барону и баронессе самые нежные поздравления от моего имени. И поцелуйте от меня мою дочь.

Это было сказано таким безмятежным тоном, что старый мажордом почувствовал себя совершенно сбитым с толку. Тем не менее он решился спросить:

– Могу ли я сказать Белине, чтобы она готовилась к возвращению вместе с нашей маленькой Элизабет? Без нее в доме так пусто!..

– Я помню об этом, Потантен, но, мне кажется, будет лучше, если она еще на какое-то время задержится там рядом со своим «братишкой». Она ведь изведет нас и все время будет проситься в Амо-Сен-Васт, а это стеснит доктора. Пока ее отец не поправился окончательно, она будет более счастлива там…

– А вы, мадам Агнес, будете ли вы более счастливы без нее?

Приход Жанны Куломб, кормилицы, которая принесла малютку Адама (ему вот-вот должен был исполниться годик), избавил молодую женщину от ответа. Агнес вдруг широко улыбнулась и протянула руки навстречу своему сынишке.– Любовь моя! Ну, как мы себя чувствуем сегодня?

– Не слишком хорошо, мадам. Его беспокоят зубки, он плачет, почти не переставая.

В самом деле, малыш, всегда готовый доказать свое природное добродушие и обычно сговорчивый, на этот раз остался сидеть на руках у Жанны, обхватив ее одной рукой и засунув большой палец другой руки в свой маленький ротик. По его пухлым щечкам катились огромные слезы. Его матери всегда доставляло радость смахнуть эти слезки и приласкать его, но на этот раз ей даже не удалось взять его на руки. Как только она захотела его обнять, он отвернулся, уцепился покрепче за шею своей кормилицы и заголосил. Но Агнес настаивала:

– Иди же к своей мамочке, мой дорогой!..

Те же усилия и тот же результат. Тонкие брови мадам Тремэн высоко взлетели.

– Что с ним такое? – спросила она сквозь зубы. – В первый раз он отказывается пойти ко мне. Раньше он всегда успокаивался у меня на руках. А сегодня…

– Это просто каприз, мадам! Он с утра сегодня все хнычет! Наверное, у него болят зубки, бедный котеночек…

– Почему вы не даете ему корень алтея?

– Дело в том, что он у нас кончился. Я почему-то думала, что оставался кусочек, но в горшочке пусто…

– Могли бы и раньше это заметить! Немыслимо!.. Вы же знаете, что Потантен каждое утро ездит в Сен-Васт, он бы привез вам…

Нервными шагами она мерила комнату, скрестив руки на груди, сильно раздосадованная тем, что маленький сын отверг ее на глазах старого слуги, который только что был готов обвинить ее в том, что она недостаточно внимательна к своей дочери… Кормилица пыталась защищаться:

– Я не знала! Месье Потантен всегда уезжает так рано… И потом, я никогда не позволю себе приказывать ему…

Она и сама едва не расплакалась, а младенец в это время кричал все громче и громче. Это окончательно вывело Агнес из равновесия.

– Сколько разговоров из-за кусочка корня! Он сейчас же его привезет! Вот и все!

Она сказала это таким пренебрежительным тоном, что Потантен покраснел.

– С вашего позволения, мадам, я все-таки поеду в Варанвиль, – сказал он с достоинством, но без тени раздражения. – Что же касается корня алтея, то Виктор или любой другой из слуг вполне справятся с этим делом!

Сказав это, он величественно поклонился и вышел из комнаты, высоко подняв голову. Потантен был очень огорчен, даже расстроен; происшедшее приглушило в нем почтительное уважение и трогательную жалость, которые он раньше питал к супруге Гийома/Даже когда она выгнала на улицу своего супруга, он не осуждал ее, потому что видел, как она несчастна, смертельно ранена его поступком. Но теперь, после таких испытаний, которым были подвергнуты все, он не мог объяснить себе, почему она так злопамятна и почему продолжает хранить в сердце обиду. Может быть, она надеялась, что после всех перенесенных страданий он все-таки умрет? По тому, как она восприняла замечательную новость, светлую и чистую, как первый подснежник, показавшийся навстречу солнцу после зимних холодных дней, можно было подумать, что это так и есть! Может быть, она его ненавидит? В таком случае этой весной в Тринадцати Ветрах будет расти одна только горькая трава. В самом деле, пусть лучше дочь Гийома поживет пока среди забав; своего любимого Александра, теплых улыбок мадам Розы и вкусных пирожных Мари Коэль.

Одним рывком взгромоздившись на лошадь, Потантен ускакал так быстро, как будто за ним гнались. Он торопился поскорее увидеть счастливые лица, услышать возгласы радости, торопился, наконец, поделиться своей новостью с людьми, умеющими любить по-настоящему…

После его отъезда Агнес заперлась в своей комнате и приказала, чтобы ее не беспокоили ни под каким предлогом… Она знала, что Пьер Аннеброн не позовет ее, но даже и в этом случае Агнес не собиралась ехать к Гийому. Единственное, в чем она испытывала потребность, это в долгом раздумье о будущем, и только тишина наедине с самой собой могла подсказать ей совет.

В течение долгих часов – целый день и целую ночь – она оставалась неподвижной, сидя в кресле и укутавшись в плед. По необходимости Агнес сама подкладывала дрова в камин, никому не позволяя войти. Наступали времена – и все потому, что Гийом выжил! – которые будут полны сомнений и подозрительности. Где-то на берегу Олонды, уцепившись за свой клочок земли, сопротивляясь всем ветрам, проносящимся над ее головой, живет эта женщина, эта Мари, которую Гийом так любит, и кажется, она и не думает трогаться с места! И до тех пор, пока Мари будет оставаться там, над Тринадцатью Ветрами будет висеть самая страшная из угроз: увидеть, что как-то раз она придет и проникнет в этот дом как победительница, выгонит всех и воцарится в нем одна со своим отпрыском! Что угодно, но только не это!

Решение пришло само собой: надо заставить эту Тримэйн уехать навсегда, но если она будет упорствовать, следует ее уничтожить. Не важно, каким способом!.. Избавиться в любом случае и навсегда, даже если за это избавление придется заплатить вечным проклятием. Видимо, на этом свете стало слишком тесно для супруги и для всемогущей любовницы Гийома!

Ранним утром в комнате было холодно, огонь в камине потух, запас дров был исчерпан, зато Агнес выработала линию поведения.

Когда на звон колокольчика прибежала Лизетта, хозяйка приказала ей прежде всего вызвать Виктора. Затем заняться камином, принести что-нибудь на завтрак и согреть воды для ванны. Молодому слуге она поручила бросить, все дела, отправиться в Нервиль и привезти оттуда Габриэля. Но слуга запротестовал:

– Я не слишком-то хорошо езжу верхом. Кто-нибудь из конюхов, Симон, например, сделает это быстрее.

– Если я выбрала тебя, значит, так нужно. Габриэль тебя знает, и потом он не очень любит людей с конюшни. Ты продержишься в седле хотя бы лье? А на обратном пути ты будешь уже не один. Если вернешься быстро, я тебя отблагодарю.

– Это срочно?

– Ну, не настолько, чтобы ты рисковал сломать себе шею. Иначе твоя тетушка Клеманс никогда мне этого не простит. Поезжай шагом, если хочешь, но возвращайся! Это самое главное!

– Спасибо, мадам Агнес!

Когда он ушел, Агнес привела себя в порядок, выпила несколько чашек кофе с бутербродами, а затем устроилась за своим бюро, чтобы написать письмо. Она приложила много стараний, чтобы подделать почерк Анн-Мари Леусуа, чему ее когда-то научила Адель. Письмо было адресовано ее сопернице. Составить его было не так-то просто, но по окончании всей работы обманщица почувствовала удовлетворение – тон письма и стиль речи были характерны для этой старушки: в соболезнующих выражениях она уведомляла леди Тримэйн о смерти Гийома, тело которого было найдено недалеко от монастыря Ля Лютюмьер и похоронено в Тринадцати Ветрах рядом с могилой его матери. Она осторожно предупреждала: «Могу себе представить, как Вам бы хотелось приехать и помолиться на его могиле, но я настоятельно прошу Вас этого не делать. Здесь стало известно, что он к Вам вернулся, и потому многие настроены против Вас Пусть милосердное время успокоит Ваше сердце, и постарайтесь забыть…» Подпись тоже вполне удалась!

Таково было послание, которое Агнес вручила Габриэлю и во время долгой и тихой беседы с ним сопроводила его точными инструкциями о том, как ему следует себя вести: он должен был представиться крестником мадемуазель Леусуа, внимательно наблюдать за тем, как отнесется англичанка к известию, и попытаться разузнать о ее намерениях.

– Если она решит уехать, все будет хорошо. Если нет… мы потом вместе обсудим новый план.

– На что бы вы ни решились, знайте, что я буду с вами, – твердо сказал Габриэль. – Но меня бы больше устроило, если бы вы позволили мне сделать вас вдовой! Тогда мы не были счастливы там, в Нервиле, но зато мы были у себя, а не у этого мужлана, который недостоин вас…

С улыбкой она протянула ему руку. Встав на колено, он склонился над ней, как будто это была рука королевы.

– Поскольку ты остаешься мне верен, – сказала она с такой глубокой нежностью в голосе, что озноб пробежал по спине юноши, – значит, еще не все потеряно и у нас еще многое впереди…

Он ушел с ликующим сердцем, и Агнес, отныне совершенно уверенная в его слепой преданности, позволила себе полную ночь полноценного отдыха, так необходимого ей. Поэтому на следующий день, когда к ней с визитом приехала Роза де Варанвиль, она встретила ее безмятежным и открытым взглядом. Роза находилась под впечатлением искреннего и точного рассказа Потантена, который накануне прискакал к ним с новостями о здоровье их друга и о том, как эта новость была встречена в Тринадцати Ветрах.

– Можно подумать, что ты не была даже обрадована известием о том, что Гийом спасен?

– Нет, конечно, я рада, но, видишь ли, Роза, нужно, чтобы прошло время. Ведь мы так больно ранили друг друга, и он, и я. Было бы лучше нам не встречаться сразу. Кстати, и доктор Аннеброн говорил об этом, и Феликс должен был это слышать: он не хочет, чтобы я или Элизабет приезжали сейчас к нему…

– Да, я в курсе… Но ты не можешь себе представить, как я счастлива, что ты опять начинаешь так разумно и здраво обо всем рассуждать! Придет день, и вы забудете все эти переживания и вновь обретете счастье, я в этом уверена! – воскликнула эта великодушная женщина, обнимая крепко-крепко свою подругу.

– Может быть, ты и права, – улыбнулась Агнес. – Никто не желает так страстно, как я, чтобы скорее рассеялись тучи.

Тем не менее, когда Габриэль вернулся, он передал ей нераспечатанным письмо к леди Тримэйн: в Овеньере он нашел наглухо закрытыми и двери, и окна. Там не осталось больше ни одной живой души…

Глава IX ВОЗВРАЩЕНИЕ

Жозеф Энгуль приблизительно в тех же выражениях описал состояние дел в Овеньере, когда недели две спустя он вернулся оттуда, чтобы дать отчет Тремэну, поручившему ему эту миссию: никаких признаков жизни ни в доме на берегу Олонды, ни в окрестностях не обнаружено! Двери и ставни аккуратно закрыты и у Перье, которые также исчезли, не оставив следов. Одно только буйное цветение лилий придавало немного жизни этому пустынному уголку, возвращенному щебетанию птиц, шорохам листвы и журчанию реки.

– Как же ты не попытался разыскать, расспросить? Ведь ты как никто умеешь разговорить людей.

– Разговорить кого? В соседнем замке пусто, а фермы – их не так много в окрестностях – закрываются, как улитки, которых пытались потревожить. В Канвиле, в ближайшей деревушке, мне рассказали, что, скорее всего, мадам Перье с сыном уехали в Джерси, где у них родня. Что касается дамы из Англии, то на меня смотрели круглыми глазами, как на человека, свалившегося с луны: они никогда ее не видели и даже не подозревали, что она жила в этом уголке! Если хочешь узнать мое мнение, то мне все время казалось, что эти люди чего-то боятся. Но чего? Или кого? Тут скрыта какая-то тайна!

– А я лежу тут как болван! – Пальцы Гийома сжались на простыни.– Совершенно бессильный! Не могу даже прийти к ней на помощь! Мари!..

– А ты уверен, что она в ней действительно нуждается? Она ведь могла узнать и… потерять надежду?– Ты прекрасно знаешь, что нет! Она ведь сама сказала тебе об этом, когда ты ездил к ней во время моего исчезновения. И то же самое она повторила Потантену. Тогда почему же сейчас она все-таки уехала? И как раз в тот момент, когда меня нашли!

– А как она могла узнать об этом? И потом, есть одна очень важная деталь, о которой ты, кажется, забыл…

– Какая?

– Семья. У леди Тримэйн есть дети и мать, которые уже много месяцев не видели ее. Они могли напомнить ей о себе. Ты не задумывался об этом? Что касается меня, то мне кажется, они и так проявили исключительное терпение.

– Они не любили ее. Все, что им было от нее нужно, – чтобы она опять выгодно вышла замуж…

– Вот это и был самый главный повод. Ах, Гийом, Гийом, проснись! Тебе следует примириться с действительностью: она уехала, и ты уже ничего не сможешь изменить. Итак, подумай-ка лучше о себе, а также о том, что у тебя есть жена, дети, положение… жизнь, наконец! Оно того стоит, поверь мне!

– Ты думаешь, я о них забыл? Нет. Я их люблю… даже Агнес, которая так грубо выбросила меня. Только…

– Только твоя юношеская любовь сильнее. Слушай! Я возвращаюсь в Шербург, но через два-три дня, мне придется опять приехать на юг. Я заеду в Порт-Бай и попробую разузнать что-нибудь еще.

Вопреки своему физическому и моральному состоянию Гийом улыбнулся:

– Правда? Ты заедешь?

Адвокат удостоверился в том, что парик на его голове сидит ровно – он носил его по причине того, что его собственные волосы от природы всегда были взлохмачены, – поправил свой пышный галстук и осторожно подтянул сапоги из мягкой, на английский манер, кожи. Даже в самых суровых условиях этот шербургский денди всегда находил возможность быть одетым по последнему крику моды.

– Да, мне нужно… узнать, вернулись ли Бугенвили в Вэкетьер. Должно быть, им уже наскучило в Париже, а потом у нас такая прекрасная весна в этом году…

– В Париже? А разве Бугенвиль не в Бресте во главе эскадры? Судя по моим последним сведениям, он должен был водрузить свой флаг на «Величественном».

– Он делал это… до пятого февраля, пока ему не запретили выполнять свои функции. Морской флот пропал, Гийом! Масонские ложи подстрекали экипажи судов, проповедуя упразднение чинов, и наш друг, хоть он и сам масон, кинулся в местные ложи. Командовать эскадрой– значит взять на себя невыполнимую миссию…

– И его отпустили? Он ведь все еще популярен!

– Скажем так: король сделал все, чтобы оставить его. Собрание тоже: закон от двадцатого марта восстановил его в правах вплоть до звания адмирала, но он отказался. Как, ты не знал об этом? Феликс де Варанвиль, он тоже покинул службу, разве не рассказывал тебе?

– В этом нет его ошибки, – сказал с горечью Тремэн., – Ты же видел, в каком состоянии я был! А говорить о политике с тем, кто представляет из себя почти что труп, по меньшей мере неразумно!.. Итак, ты увидишь, как выглядит весна в окрестностях Гранвиля? Если это не слишком задержит тебя, не смог бы ты зайти к Вомартэну? Он тоже, наверное, считает, что я уже умер, и я хотел бы знать, в каком состоянии наши дела.

– Я заеду, – доброжелательно пообещал Энгуль, – меня это не затруднит, потому что в Гранвиле я сяду в почтовую карету…

Энгуль тут же заметил, что, изменив своей привычке, он слишком много говорит, от этого он сделался красным, как кирпич.

– И куда ты поедешь в почтовой карете? – насмешливо спросил Тремэн. – Нет ли у тебя намерения вернуться в Париж… в том случае, если некая богиня в настоящий момент… ну, скажем, в отъезде по делам в своих нормандских землях?.. Ты по-прежнему влюблен в нашу прекрасную Богиню Цветов, как я вижу?..

Адвокат пожал плечами и, поджав губы, изобразил на лице выражение полного разочарования:

– Без всякой надежды, я тебя уверяю! Но ты ведь лучше меня знаешь, как трудно порой бывает совладать с чувствами.

– И после этого ты все-таки мне советуешь позабыть Мари? Тем не менее благодарю тебя, что ты согласен туда заехать. Потантен не сможет этого сделать, не вызвав недовольства моей жены. Раньше, когда он повсюду меня разыскивал, ему это было проще, а теперь она наблюдает за ним.

– …а так как она не любит меня, ты имел основания предупредить меня через Варанвилей. Хорошо! Ну а теперь я пойду! Но не волнуйся, я вернусь! И поторопись поскорее встать на ноги!

Его пожелания вызвали гримасу на лице Гийома, распростертого на кровати, с которой, и он знал это, ему не удастся встать еще по меньшей мере месяца два. Встать на ноги? Он бы лучшего и не просил! Там, за окнами, – так хорошо! Повсюду распускаются новые листочки на деревьях, небо голубое-голубое, как взгляд любимых глаз. В его комнате солнечный зайчик скользил по паркету, натертому воском, напоминая Гийому о некоторых летних днях в Овеньере, когда он и Мари-Дус наблюдали, как в солнечном луче света, проникающем в их комнату через занавеску, кружились бабочки. Ах! Где же она может быть в эту минуту, его любовь?

Что могло заставить ее покинуть дом, в котором она хотела остаться навсегда, согреваемая пламенем их любви? Посылая Жозефа к ней, Гийом так надеялся, что он привезет эхо ее радости! А вместо этого счастья, вместо сердечного сочувствия – безмолвие и неопределенность, а главное – томительные мысли о том, что еще очень долго он будет не в состоянии отправиться на ее поиски, да и то лишь в том случае, если операция будет успешной.

Как только болезнь отступила и он вновь ощутил очарование жизни, которое возвращалось к нему с каждым свежим дыханием, с каждой порцией вкусной еды, Пьер Аннеброн не дал ему ни минуты всем этим насладиться. Напротив, он поставил перед ним новую проблему: ноги. – Они плохо срослись,– мрачно сказал он как-то утром, помогая мадемуазель Леусуа производить туалет Гийома. – Я ничего не мог делать, пока вы были больны и слабы!

– Силы возвращаются ко мне с каждым часом благодаря вашим заботам и мадемуазель Леусуа. Не считая кухни Сидони, конечно! Так что если вы возьметесь дочинить их как следует, так давайте…

– Благодаря той глине, которой эта девушка обмазывала вам ноги, худшего мы уже избежали, и тем не менее… – Что было худшее?

– Не просите меня говорить вам об этом, вы и сами знаете! Пока вы были без сознания, я воспользовался вашим состоянием, чтобы вскрыть полости, заполненные гноем, которые образовались в местах перелома, но это не спасло положения в целом, так как кости неправильно срослись…

– О, я это знаю! Я помню, что, когда попытался встать, опираясь ногами на землю, это было ужасно! И я подумал, что больше никогда не смогу ходить…

Доктор серьезно всмотрелся в осунувшееся лицо своего пациента: его кожа теперь утратила недавний землистый оттенок и обрела свой обычный коричневый цвет загара, который объяснялся четырьмя годами жизни около моря, среди снегов Канады, под солнцем Индии и действием океанических ветров.

– Может случиться так, что вы останетесь калекой. Единственный шанс – это операция, точнее, две сложнейшие и болезненные операции, успех которых я не могу гарантировать наверняка…

Суровое и тягостное молчание неожиданно воцарилось в комнате, его не мог нарушить даже тихий рокот волн расположенного невдалеке моря. Тремэн будто окаменел. Он лежал с закрытыми глазами, и казалось, что он насмерть поражен услышанным, но вдруг слеза – одна-единственная – медленно протекла вдоль его длинного носа…

– Калека!.. – зло проворчал он. – Нет… нет! Что угодно, только не это! – Он широко открыл глаза, двойная молния сверкнула в них, поразив доктора:– Есть ли хоть один шанс, хотя бы один, чтобы мы смогли использовать его?

– Шансов, к счастью, много, но вам придется сильно страдать.

– Это не самое страшное по сравнению с тем, что мне пришлось перенести во время моего плена на болоте.

– Мне придется опять сломать ваши кости… Какая-то священная ярость обуяла Гийома. Сделавшись кирпично-красным, он завопил:

– Так что же вы ждете?! Ломайте скорее, Боже мой! И дело с концом!

– Не торопитесь! Я был уверен, что вы согласитесь. Пока продолжайте восстанавливать свои силы. А я устрою конкурс среди деревенских молодцов, чтобы выбрать тех, которые смогут вас крепко держать. Если все будет хорошо, я думаю, мы сделаем это послезавтра.

– Не забудьте про Потантена! Он, правда, уже не молод, но он крепкий парень! И потом, он никогда не простит вам, если вы не примете его помощь!

Там были и Потантен, и жители всей деревушки, и даже кое-кто из Сен-Васта и Ридовиля. Рассевшись во дворе, держа нос по ветру и разинув роты, они слышали вопли, которые ни сила воли, ни терпение не могут подавить из-за мучительных, труднопереносимых страданий и адской боли. Собравшиеся старались представить себе, что же все-таки происходит в комнате с широко распахнутыми окнами. Некоторые из них – те, кому приходилось принимать участие в войне или долго плавать по чужим морям, вполголоса беседовали, воскрешая в памяти воспоминания о полях сражений или об армейских госпиталях. Другие напрягали слух, чтобы услышать обрывки их рассказов. Многие женщины молились. А Сидони Пуэншеваль заперлась у себя на кухне и, уткнувшись головой в свой фартук и зажав уши,

старалась не слышать криков, насколько это было возможно…

Хотя любители сильных впечатлений остались несколько разочарованы, все пришли к единодушному заключению, что человек, проявивший подобное мужество, достоин самого глубокого уважения. В самом деле, ничего особенного никто не услышал. Несмотря на солидную дозу опия и кнутовище, зажатое у него между зубами, Тремэн, распятый на столе и прижатый к нему руками Мишеля Кантена и троих могучих рыбаков, мышцы которых были крепкими, а сердца закаленными, перенес выпавшие ему на долю мучения с неправдоподобным стоицизмом. Гийом вспоминал рассказанные ему когда-то его другом Конокой истории о пытках, которые тот перенес у ирокезов. Повторяя, как заклинание, его имя, он и свои страдания смог перенести без жалоб, правда, Тремэн позволил себе два-три коротких хрипа в те моменты, когда боль давала на это право, после чего он впадал в счастливое беспамятство, которое хирург спешил использовать.

Немного в стороне, прислонившись к стене, стоял Потантен. На его лице, лице старого пирата со сломанным носом, отразились испуг и муки, должно быть, испытываемые тем, кто на его глазах подвергался ужасным пыткам. И хотя он понимал, что кошмар, который приходится переносить хозяину, есть единственный шанс для Гийома вновь обрести возможность до конца своих дней нормально передвигаться, с какой радостью он предоставил бы свое собственное тело для подобных испытаний, лишь бы не страдал Тремэн! Пот струился по его лбу, тек по позвоночнику. Он не смел посмотреть в сторону милой старушки Анн-Мари Леусуа, которая возле столика с инструментами, одетая во все белое, напоминала привидение, только руки, обнаженные до запястья, были готовы по первому требованию передать пинцет или ватный тампон, глаза смотрели внимательно и сосредоточенно, но под набухшими веками стояли едва сдерживаемые слезы. Когда последний шов был наложен и аккуратно забинтованные ноги были помещены в специальные лубки в виде шин, к концу которых был прикреплен веревками груз, необходимый для вытягивания и правильного срастания костей, хирург концами веревок закрепил это приспособление к бандажу и, промокнув рукой влажный лоб и снимая халат, объявил, что все окончено.

Добрая старушка, услышав его слова, коротко вздохнула и грациозно распростерлась на полу около столика с инструментами. Потантен заскользил вдоль стены, опершись на которую он простоял все это время, и тоже потерял сознание. Четверо добровольных помощников медленно разгибали затекшие спины, потирая поясницу.

– Скажите Сидони, чтобы принесли рому всем присутствующим, – приказал Аннеброн, стоя на коленях перед мадемуазель Леусуа и пытаясь привести ее в чувство, слегка похлопывая по щекам. – А потом вы поможете мне перенести месье Тремэна в его постель. После этого нас всех ждет вкусный обед! И могу вам сказать, что мы его вполне заслужили, поскольку то, что мы сделали, – это хорошая работа!

– Никогда не видел ничего подобного! – воскликнул Мишель Кантен.– Как вы думаете, он сможет снова ходить?

– Я надеюсь. Возможно, он даже сможет ездить верхом. Тем не менее я думаю, что одна нога у него будет короче другой.

– Хромой? – всхлипнула старушка, постепенно приходя в себя после обморока, – О, мой Бог! Он будет такой…

– Ну, какой? – прервал Пьер Аннеброн, пренебрегая приличиями, изливая свое негодование, что, впрочем, помогло ему освободиться от нервного напряжения.– Трость, мне представляется, все-таки лучше, чем костыли или инвалидное кресло. Он может также выйти из положения с помощью каблука, более высокого на одном ботинке. Нет, в самом деле, в этой семье все всегда чем-нибудь недовольны!

Ничего не отвечая ему, мадемуазель Леусуа подошла, взяла его руку, которую Пьер в этот момент усердно намывал, и запечатлела на ней поцелуй, что растрогало доктора чуть ли не до слез, и он сразу смягчился. – Бедняжка моя, вы так измучились! Вот уже сколько дней вы не отходили от него. Возвращайтесь домой! Эту ночь мы с Сидони подежурим сами. – С вашего позволения, месье, я сам это сделаю, – вмешался Потантен, о котором все забыли. – Я съезжу в поместье и предупрежу мадам Тремэн, что эту ночь проведу у постели месье Гийома. В Тринадцати Ветрах смогут обойтись без меня, а вам нужна помощь…

Действительно, в тот же вечер он вернулся и привез в тележке походную кровать, дорожную сумку со всеми принадлежностями, корзину, полную бутылок шампанского, шахматы и полдюжины томов с «Мемуарами» Сен-Симона. – Если я вас правильно понял, – пояснил он доктору Аннеброну, – у месье Гийома будет много свободного времени, чтобы прочесть все это.

– Совершенно верно! А вы сказали мадам Тремэн, что через несколько недель я надеюсь вернуть ей супруга в очень приличном виде?

– Да, доктор, и она очень признательна вам за это. Именно она и приказала мне отвезти вам это вино, сказав, что вы его любите…

– Очень мило с ее стороны, я поблагодарю ее, когда она приедет. Потому что она собирается приехать, я полагаю, не так ли?

– Она об этом ничего не говорила, но… несомненно!

Наш месье Гийом вновь обрел человеческий облик, и нет оснований опасаться, что он опять начнет бредить, я полагаю? – задав этот вопрос, мажордом рискнул разузнать, в чем причина бреда Тремэна.

– Из-за болезни, по крайней мере, это исключено! Наш пациент обладает исключительной выносливостью, и не стоит опасаться теперь за его здоровье. Тем более что близкое соседство моря ускоряет процесс заживления ран. Очевидно, предстоящая ночь будет тягостна, и еще два-три последующих дня. А вот потом… скажем так визиты будут желательны!

Тем не менее Агнес не пришла…

Прошла неделя. Потом еще одна, но молодая женщина так и не показалась в Амо-Сен-Васт. Теперь Виктор приезжал за новостями, и каждый следующий день они были лучше, чем накануне. Гийом читал, играл в шахматы с Потантеном, который становился при этом таким же таинственным и непроницаемым, как буддист. Тремэн так же принимал посетителей, к нему приезжали почти отовсюду, даже из Валони, но жизнь его с каждым днем становилась все менее приятной. Так бывает: когда торопишься покинуть городской дом, чтобы поселиться в загородном замке, то боишься найти жилище разграбленным, если не разрушенным. Национальная гвардия в какой-то степени могла даже поспособствовать этому. Судя по рассказам мадам дю Меснильдо, такое событие уже имело место в «нормандском Версале», где квартировали гвардейцы. Они дошли до того, что заставили нового мэра Ревеля, старого моряка, и его заместителей признать и осудить при помощи публичного обвинителя (с некоторых пор там появился один такой) аббата Ковэна. Он был виновен в том, что посмел запретить этой святой вышеназванной гвардии, в которой на самом деле собралось множество молодых бесноватых гуляк, решивших широко попользоваться своей популярностью, вести существование более шумное, чем это возможно..

– Нам следует вас полюбить, раз уж мы решились приехать сюда издалека, – так объяснила причину своего визита прекрасная Жанна, приехавшая в компании своей дочери Шарлотты, милой молодой дамы лет семнадцати, с пышной рыжеватой прической, белоснежной кожей и ласковым взором. С 1789 года она была замужем за месье Ле Тейер де Вобадоном, с которым Тремэн и Варанвиль познакомились во время праздничного приема у Меснильдо. В свое время эта встреча сильно повлияла на их судьбу.

– Знаете ли вы, что наш маленький городок вот-вот станет городом только для стариков и женщин?

– Вы собираетесь избавиться от своих мужей? – спросил Гийом с насмешливой улыбкой.

– Нет, конечно! Но так повелевают мудрость и честь. Революция докатилась до наших мест. Более того, принц Конде покинул Турин и уехал в Вормс, где, говорят, он собирает всех, кто готов бороться за монархию, которой грозит опасность. Мой муж и муж моей дочери спешат присоединиться к ним.

– Чтобы сражаться?

Удивление Тремэна было искренним: оба эти мужчины, которых он прекрасно знал, были приверженцами дуэлей, но никак не походили на героев.

– Конечно, но сначала они поедут в Англию. Вот поэтому… нам бы хотелось знать, есть ли возможность, чтобы зафрахтовать тут лодки или… Вы, кажется, владеете здесь кораблями?..

Таким образом, истинная причина столь приятного визита приоткрыла краешек своего лица. С опечаленным видом Гийом покачал головой:

– Две мои шхуны, «Агнес» и «Элизабет», плавают сейчас недалеко от берегов Мартиники или Гваделупы, и даже я не знаю, вернутся ли они когда-нибудь. У меня есть и третья, но она еще не достроена. И я не знаю, доставлена ли для окончательных работ древесина нужного качества. Что касается рыбацких лодок, то они не осмеливаются больше выходить в открытое море, опасаясь английских корсаров, которые, кажется, прочно поселились на островах Сен-Маркуфа, о никто даже пальцем не пошевелил, чтобы помешать им. рот уже несколько лет, как мы добиваемся мощной военной поддержки и укрепления фортов в Огю и Татиу, но безрезультатно. Я бы скорее посоветовал им Шербург и особенно Гранвиль, откуда легко достичь Джерси. – Но раз они хотят к англичанам, почему бы не переправить их сразу в Сен-Маркуф? Это было бы идеально… – Во-первых, они еще там не утвердились, – сурово сказал Гийом. – Потом, вы не найдете ни одного моряка в Сен-Васте, который согласился бы отправиться к этим людям! Ваш муж должен помнить, что вы являетесь внучатой племянницей месье де Турвиля и что на будущий год будет столетний юбилей с тех пор, как англичане сожгли и потопили его корабли, приплывшие к этим берегам в поисках прибежища… Поэтому забудьте про Сен-Васт! Ну а вы, не собираетесь ли и вы уехать вместе с вашими мужчинами?

В первый раз мадам де Вобадон решилась подать свой голос, который оказался приятным и в котором слышались музыкальные интонации.

– В этом не было бы вопроса. Если будет принят закон против эмигрантов, то мы рискуем потерять все наши богатства. С другой стороны, – добавила она с улыбкой, – я не могу сказать, что мысль о свободных временах мне неприятна. Мой дом в Байо прекрасен, почти так же, как ваш Тринадцать Ветров… который, как говорят, мадам Тремэн больше не хочет покидать.

Очевидно, трогательное беспокойство о нем этих дам имело еще одну причину: любопытство и, как его естественное продолжение, неистребимое влечение к сплетням. Улыбка Гийома сделалась сардонической:

– Моя жена будет тронута вашим вниманием. Но она очень много пережила этой зимой, когда никто не знал, где я и что со мной. Поэтому ей нужен отдых…

– Надеюсь, не навечно? – рассмеялась Жанна дю Меснильдо. – Послушайте, Гийом, не принимайте нас за дурочек Ее отношение к вам является главной темой для разговоров в каждом доме в Валони, наравне с удручающим известии о прибытии этого Бешереля, «конституционного» епископа, который осмелился посягнуть на епископский трон в Кутансе. Что касается меня, то я ваш друг уже с очень давних пор, и поэтому могу вам сказать совершенно откровенно, что я думаю по этому поводу: в тот день, когда вы взяли в жены дочь Рауля де Нервиля, вдову старого Уазкура, вы совершили самую большую глупость в своей жизни.

– У меня двое детей, которых я люблю, мадам. Их существования достаточно для того, чтобы оправдать даже преступление: Попросите ваших друзей больше не беспокоиться о моей супруге. Она слишком много страдала, и не нужно больше ее тревожить! И я никому не позволю говорить о ней плохо! Если кто-нибудь и виноват, то это только я… и я рассчитываю на ваше дружеское расположение, чтобы вы судили о ней по справедливости!

Гораздо более миролюбиво и откровенно он сказал об этом и Розе, которая как вихрь примчалась верхом в то же самое утро. Она побывала накануне в Тринадцати Ветрах, но и ей не удалось повидать Агнес. По словам Клеманс Белек, Агнес больше не выходит из своей комнаты, и только камеристке и кухарке позволялось входить туда в строго определенные часы. Если она и вставала с постели, то лишь для того, чтобы перебраться в кресло, где она проводила часы, сидя неподвижна и держа кончиками пальцев книгу, которую она не читала, а разглядывала пейзаж за окном.

– Это нужно прекратить! – воскликнула супруга Феликса. – Она может сойти с ума! Я не говорю об Элизабет, которую, конечно, сама смогу воспитать, ведь она о ней больше не вспоминает, но происходит нечто более ужасное: она больше не хочет видеть даже малышку Адама!

– Моя дорогая Роза, я вам уже сказал, что во всем виноват я. Когда меня привезли сюда, она примчалась немедленно, несмотря на запрет Пьера Аннеброна: я бредил и не хотел, чтобы она это слышала. Я ведь звал не ее…

– Да, я знаю об этом… но в последний раз, когда я говорила с ней, ваши предположения обрели бы смысл. Она была безмятежна, и казалось, сомнения вот-вот покинут ее. А теперь?

– Что я могу вам сказать? Если бы я мог опять увидеть ее! Но я прикован к постели, наполовину разбит, как фрегат, потерпевший кораблекрушение рядом с рифами, на которые он наскочил…

– Напишите ей!… Да, а кстати, ваша Клеманс передала мне записочку для нашего дорогого доктора. Я не знаю точно, что там написано, но она его просит приехать в Тринадцать Ветров как-нибудь вечером и как можно позже, как будто бы он заехал по пути от какого-нибудь больного из Ла Пернеля…

– Если Агнес отказывается кого-либо видеть, она его тоже не примет.

– Послушайте, Гийом! Ваша Клеманс – одна из самых хитрых женщин, которых я знаю! Когда вернется Аннеброн, передайте ему ее послание, и вы сами увидите, что произойдет! А на будущее мы посмотрим! Ну, выздоравливайте!

Вытащив из кармана своей амазонки маленькую записку, она сунула ее в руку Тремэна, дружелюбно потрепала его шевелюру, поправила свою коротенькую черную накидку и ушла.

Вернувшись из форта в Огю, где у него всегда было много дел, связанных с лечением ревматизма у старых инвалидов, которые в настоящее время являлись почти единственными обитателями этих военных укреплений, Пьер прочитал записку, скомкал ее и ловко сунул к себе в карман. Он объявил, что сегодня же вечером едет в Тринадцать Ветров, но больше ничего пояснять не стал. Гийом одобрил его молчание, но ему не понравилось, как медленно ползли вверх по лбу брови доктора, когда он читал записку. Он не стал просить доктора передать что-нибудь на словах, хотя мог бы доверить ему многое как другу.

Было уже почти десять, когда доктор приехал в усадьбу. На конюшне все было тихо. В доме свет виднелся только на кухне и в окнах Агнес. Доктор Аннеброн направился к подъезду, не пытаясь при этом скрыть свой приезд. Наоборот, он громко стучал в дверь, а также громко кричал, чтобы ему поскорей открыли; его мощный голос раздавался в ночи громким эхом, он выражал сожаление по поводу своего столь позднего визита, но ему надо видеть мадам Тремэн немедленно: она еще не спала, так как в ее комнате виден был свет.

Голос Клеманс, который почти заглушил его собственный, выражал недоумение, впрочем, конечно притворное: неужели месье Гийому стало хуже?

– Нет, но то, что я намереваюсь ей сказать, не менее важно! Проводите меня, пожалуйста, к ней, Клеманс!

Вооруженные подсвечниками, они погрузились в сумерки дома, поднялись по парадной лестнице. Клеманс шла впереди, и ее высокий чепец отбрасывал на стены странную тень, делавшую ее похожей на волшебницу из детских сказок. Возле одной из дверей на полу была заметна узкая полоска света. Остановившись, она тихонечко поскреблась: – Мадам!.. Это доктор Аннеброн! Он просит извинить его за столь поздний визит, но ему нужно поговорить с вами!

– Нет!.. Нет!.. Я очень устала!.. Попросите его извинить меня!.. Я не могу… видеть его сейчас.

Голос ее был очень странным, пожалуй, более низким, чем обычно, и запинающимся. Доктор и кухарка переглянулись. Теперь он взял слово:

– Сожалею, мадам Тремэн, но я вынужден настаивать! Мне необходимо увидеть вас! Дело исключительной важности.

– Нет! Нет!.. Я… прошу вас… дайте мне отдохнуть! Я… я… хочу спать…

– Вы потом поспите! Я не надолго! Откройте! Я не могу уехать, не повидав вас.

– Если вы хотите… что-нибудь сказать, говорите!.. А потом… уходите!

– И не рассчитывайте на это!.. То, что я должен сказать вам, нельзя кричать на весь дом!

– Тогда… приходите… завтра! Спокойной ночи! Подобное упорство с ее стороны, о причине которого он уже, разумеется, догадался, внезапно рассердило его. Сильным ударом кулака Аннеброн стукнул по лакированной поверхности дубовой двери:

– Мадам Тремэн, знаете ли вы, что я наполовину шотландец, а это значит, что в пять или шесть раз упрямее любого нормандца? Либо вы открываете, либо, я вас уверяю, я разнесу эту дверь!

– Вы сошли с ума!.. Вы… не сможете… это сделать… – Хотите пари? Считаю до трех! Один… два…

– Я открываю!

На этот раз это был уже крик.

Когда дверь приоткрылась, Аннеброн увидел в просвете бледное лицо Агнес. Тогда он вставил мысок своего ботинка в образовавшуюся щель, а потом посмотрел на Клеманс:

– Принесите мне кофе, очень крепкого! И две чашки! Я тоже с удовольствием выпью, пожалуй…

Сказав это, он вошел в комнату, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной. Агнес тем временем быстро отошла в глубь комнаты, как будто он ей угрожал. Сердце доктора сжалось, когда он увидел ее такой жалкой… и такой прекрасной одновременно. Ее черные волосы в беспорядке были разбросаны по плечам. В затуманенных глазах стояли слезы. Она была одета в ночной халат странного фасона, но Агнес полюбила носить такие вещи еще с рождения Элизабет, «аристотель» из льняного полотна синего цвета, нежный блеск которого отражался в ее глазах. Ее элегантное тело двигалось в нем с исключительной грациозностью, несмотря на то, что было заметно: ходит она, спотыкаясь…

– Вы пьяны, – констатировал доктор.– Эта комната провоняла ромом!

Он подошел к окнам, раздвинул шторы и настежь распахнул ставни, украшенные витражами. В комнату хлынул ночной влажный воздух.

– Зачем вы это сделали? – спросила Агнес, и покачиваясь направилась к ночному столику, на котором стояли пустой бокал и наполовину наполненная бутылка. – Вы не боитесь, что я простужусь?… Впрочем… это хорошая идея! Здесь так жарко!

Она развязала одну из лент, которыми завязывался халат, отчего обнажились ее плечи и приоткрылись груди. Неожиданно она собрала и подняла кверху копну своих черных волос, словно их вес был невыносимо тяжел для нее. Но когда она схватилась за бутылку, Аннеброн подскочил и выхватил ее из рук.

– Разве вы не понимаете, что вы убиваете себя?..

Она пожала плечами и бросилась на кровать, скрестив руки:

– Какое вам может быть… до этого дело?

– Вы представить себе не можете, насколько мне это небезразлично! Вы так молоды… так прекрасны! То, что вы делаете, скорее преступно, чем стыдно. С каких пор вы пьете?

– С тех пор, как я приезжала… навестить моего дорогого мужа! И это были вы, кто… ик!.. впервые предложил мне рому… Вы помните?

– Конечно. В тот вечер он был вам необходим, но я и не предполагал, что это войдет в привычку.

– Но это было… так хорошо! – вздохнула она.– И я сразу же почувствовала себя намного лучше. Я перестала ощущать холод… боль… страдания. Но, к сожалению, это длилось недолго.

В дверь поскреблись – это пришла Клеманс с огромным подносом, на котором стоял кофейный сервиз из серебра с двумя чашками. На ее озабоченный взгляд Аннеброн ответил туманной улыбкой:

– Все будет нормально, я уверен. Кофе достаточно крепкий?

– В нем чайная ложка стоит! Хотите, я помогу вам заставить мадам Агнес выпить кофе?

– Я надеюсь, что она выпьет сама. А вы идите отдыхать, мадам Белек. Я сам потом найду дорогу, а пока ненадолго задержусь…

– Не беспокойтесь обо мне, доктор! Я вздремну у себя на кухне, ожидая вас…

Вопреки ее протестам Аннеброну удалось заставить начинающую пьяницу опрокинуть в себя три чашки кофе. Первая пошла хорошо. От второй она хотела отказаться, ссылаясь на то, что потом ей будет трудно заснуть, но все-таки выпила, не без гримасы. От третьей отказалась категорически.

– У меня болит сердце, – хныкала она, – я больше не смогу.

– Нет, сможете! Это замечательно, что у вас болит сердце! Еще одно небольшое усилие!.. В любом случае, если вы не захотите пить добровольно, мне придется применить силу!

– Вы – одиозная личность!..

Наконец, она выпила, и результат не замедлил сказаться. Вдруг Агнес поднялась и устремилась в ванную комнату. По звукам, доносившимся оттуда, доктор догадался, чем она там занимается. Затем все надолго смолкло. За это время Аннеброн позволил и себе насладиться прекрасным напитком, приготовленным Клеманс. Просто преступление использовать его в качестве рвотного средства! Мадемуазель Пуэншеваль, к сожалению, не обладала умением варить такой кофе: то, что она готовила, было терпимо, но не более, и ни в какое сравнение не шло с этим божественным нектаром!

Уютно устроившись на мягком стуле у камина, Аннеброн, прикрыв глаза и думая об этом, блаженно вкушал этот напиток. Вернулась Агнес, и вдруг какое-то шестое чувство подсказало ему о грозящей опасности: приближающаяся к нему женщина была совсем другой. Теперь на ней был пеньюар из тончайшего батиста белого цвета, который словно прозрачным туманом окутывал ее тело, недлинные рукава заканчивались пышными кружевными оборками, пучок лент удерживал на талии развевающиеся полы, также украшенные по всей длине легкими кружевами, такие же кружева спускались и вдоль спины до самого пола, и ими же был украшен подол. Волосы были пышно взбиты, но не заколоты, и свежий запах леса и зеленого мха, смешанный с ароматом розы, заполнил комнату при ее появлении.

Ошеломленный, Аннеброн поднялся так резко, что стул под ним упал. Он сильно покраснел, поставил неуверенной рукой свою чашку на столик и стал смотреть, как Агнес медленно приближается к нему. В ее глазах было необъяснимое волнение, заставившее его вздрогнуть. На ее влажных и бледных губах играла улыбка, которой он раньше не знал. Он решил воспротивиться тому очарованию, исходившему от молодой женщины.

– Вам… теперь лучше, как я понимаю?

– Гораздо лучше… благодаря вам. Она медленно приближалась к нему.

– Тогда я, пожалуй, пойду…

– Нет!.. Вы останетесь… потому что вы этого хотите и потому что я тоже этого хочу…

Он ринулся к двери, но она опередила его и встала перед ним, не пропуская дальше. Аннеброна окутал запах ее духов, приведший его в трепет. Агнес задержала его, нежно обхватив руками его голову, и кожа ее ладоней показалась ему мягче атласа. Она так близко встала рядом с ним, что он ощутил щекотание ее душистых волос, ее твердые груди, ее живот, который начал колыхаться под пеньюаром. Совершенно потеряв голову, он предпринял еще одну попытку вырваться от нее. К сожалению, он любил эту женщину, он страстно желал ее с самого начала их знакомства, поэтому в ответ на ее неожиданную атаку у него не нашлось сил для сопротивления…

– Оставьте меня, – прошептал он. – Вы не отдаете себе отчета в том, что собираетесь сделать.

– О, нет, я знаю, что делаю! Я хочу сделать вас своим любовником. И я знаю, что я вам нравлюсь, да вы и сами из тех мужчин, которые не могут оставить женщину равнодушной…

– Вы сошли с ума! Подумайте о своем муже!

– Уверяю вас, что я только о нем и думаю!.. Ведь я вас не звала: вы пришли по своей воле. Чтобы позаботиться обо мне, я полагаю?.. Так вот, мой дорогой, вы – единственное лекарство, которое я согласилась бы принять… Или вы занимаетесь со мною любовью… или вы уходите, и тогда к утру я напьюсь до смерти!

– Вы не можете просить меня об этом! Ваш супруг – у меня в доме, он под моей защитой! Он доверяет мне!

– А вы? Вы доверяете ему?

– С некоторых пор мы друзья…

– Ну, не так уж давно, да и потом, что такое дружба в сравнении с любовью? Вы любите меня, а я… для меня – вы единственный шанс не сойти с ума, продолжая жить рядомс человеком, который месяцами, даже годами обманывал меня. Я имею право отплатить ему тем же… Пьер, Пьер, перестаньте противиться! Я хочу вас…

Она разжала объятие своих рук и, встав на кончики пальцев, прикоснулась губами к губам оцепеневшего доктора, приговоренного к прекраснейшей из пыток. Чувствуя, что его доводы не помогают, он обнял ее за талию, ощутил ее упругое тело, нежность кожи, скользящей под тонкой одеждой, и тут же воспламенился сам, но в последний раз попробовал возразить:

– Это неправда… Я вас… не люблю! Она тихонько рассмеялась:

– Неправда!.. Ты думаешь, я не чувствую твоего желания?.. Идем!.. Я хочу быть твоей!

Они упали в еще не успевшую остыть кровать. Агнес, празднуя свою победу, проявила неожиданное умение. Она преобразилась. С того момента, когда она хладнокровно приняла решение отдаться Пьеру, и ко времени осуществления задуманного что-то произошло в ней, и теперь она уже без притворства отдавалась новому чувству. Ее тело, слишком долгое время лишенное возможности любить, предавалось горячим утехам с какой-то одержимостью, отдаваясь этому молодому и страстному мужчине, который ласкал ее благоговейно и трогательно и был внимателен к тому, чтобы удовлетворить ее вожделение прежде, чем испытать собственный восторг. Что касается Аннеброна, то он был переполнен неожиданно свалившимся на него счастьем, не осознавая пока, что становится рабом этой колдуньи, которой раньше он и не предполагал обладать.

Она предчувствовала, что при расставании ей необходимо быть ласковой, нежной и заглушить поцелуями угрызения совести, которые у него возникнут. В ее объятиях он был похож на ребенка, его следовало убаюкать, приласкать и навеять ему легкий сон, который может сразу исчезнуть, стоит ему выйти из комнаты. Нужно сделать так, чтобы Пьер никогда не забывал, что теперь он будет жить исключительно для того, чтобы постоянно мечтать о том любовном напитке, который она ему приготовила. Первоначально Агнес помышляла о том, чтобы бросить в лицо Гийому жестокие подробности этой ночи, но теперь она думала совершенно о противоположном. Ее раненое самолюбие было удовлетворено интимной радостью отмщения. Она хотела продлить эту авантюру, которая пришлась ей по вкусу, и вновь испытать страстное удовольствие, которым она только что насладилась. Пьер Аннеброн должен стать ее настоящим любовником, а не мимолетным увлечением.

Однако Агнес чувствовала, что не любит его. Ничего подобного, по сравнению с ураганом, полным ярости и страсти, который всегда возбуждал в ее замкнутом сердце Гийом. Но в данном случае она дарила свою ласку настолько, насколько это было необходимо, чтобы скрыть суровую реальность. Дело в том, что после своей встречи с Тремэном, она испытывала потребность в мужчине, который был бы рядом с ней, которого она могла бы удерживать так долго, как ей бы хотелось.

Когда он, все еще находясь в состоянии шока, встал и начал одеваться, Агнес тут же вскочила с кровати, не потрудившись даже прикрыть свою наготу, и стала помогать ему легкими движениями, прерываясь иногда для нежного поцелуя.

– Когда ты вернешься? – промурлыкала она. – Агнес!.. Как ты можешь думать об этом?.. Мы с тобой просто сошли с ума…

– Нет, это не сумасшествие, просто мы созданы друг для друга. Или ты хочешь сказать, что ты больше не любишь меня?

– Я не только люблю тебя, я тебя обожаю! Но как ты не понимаешь, что это неминуемо приведет нас к катастрофе?

– Почему? Во-первых, никто ничего не узнает, потому что мы будем тщательно скрывать наши отношения. А во-вторых, я плохо представляю себе Гийома в роли ревнивого супруга…

– Ты – демон, ты ставишь меня в ужасную ситуацию. Представь, что…

Прикрыв ему рот нежной рукой, она не дала ему договорить:

– Замолчи! Ты сейчас скажешь глупость! Слушай… я предлагаю тебе сделку…

– Сделку?.. – переспросил шокированный Аннеброн.

– Соглашение, если тебе так больше нравится. Здесь все будет приведено в порядок. Я поеду к мужу и скажу ему, что он сможет вернуться сюда, как только ты посчитаешь это возможным, но до меня он не дотронется! Единственный, кому я отныне принадлежу, это ты! Кстати, у него есть… его англичанка, и ты лучше меня знаешь, что он не может ее забыть.

Бог знает, чего это стоило порядочности доктора, но он прошептал:

– У него ее больше нет! Она исчезла, и он не знает, что случилось. К тому же не похоже, чтобы он сожалел об этом,

мне кажется… он нуждается в тебе. Вы… вы любите друг друга!

– Может быть!.. Хотя теперь я не так уж в этом уверена. Тем не менее ты не должен задумываться об этом. Сейчас главное – это ты, я и то, что произошло между нами. Возвращайся завтра к одиннадцати часам!

– Сюда? Это безрассудно! Клеманс, должно быть, уже интересуется, что это мы делаем…

– Я уверена, что она спит сейчас мертвым cном. Я выпущу тебя тихонько и не буду ее будить. Утром она подумает, что ты решил не беспокоить ее… Завтра ночью оставь свою лошадь на кладбище, а я буду ждать тебя на первом этаже в библиотеке, там можно открыть окно… Ты придешь?

– Агнес, – взмолился он, в отчаянии от того, что уже знал, как будет ему трудно дождаться вечера.

Она надолго и крепко прижалась к нему так, что он с трудом мог дышать, потом сказала очень нежным голосом:

– Мы выпили только первый глоток нашей любви… и ты должен ответить себе, кого ты предпочитаешь сохранить меня или Гийома. Если ты выберешь его, это не значит, что он обязательно вновь обретет свою семью. Аннеброн схватил ее и сжал в объятиях: – Ты прекрасно знаешь, колдунья, я теперь никогда не смогу отказаться от тебя… Я приду. Что до Гийома… впрочем, после того, что случилось, какая разница?

Легко было произнести эти слова в объятиях любимой женщины и в момент зарождающейся новой страсти. Пьер чувствовал в себе силы преодолеть невозможное. Тем не меyее лихорадка спала, и он понял, что не так-то просто ему теперь выдержать прямой взгляд Гийома, когда тот на следующий день поинтересовался, что же произошло вчера у него дома. Однако он обдумал эту встречу заранее, еще накануне ночью, когда возвращался к себе, он решился на полуправду.

– Твоя жена ударилась в пьянство, – проворчал он. После операции они с Гийомом были на «ты». – Только мадам Белек это заметила, и поэтому она обратилась ко мне. Она беспокоилась…

Лицо Гийома передернулось, а потом застыло:

– Да, и есть, от чего, – со вздохом сказал он, – Это ужасно!.. Бедная Агнес! Неужели я в самом деле причинил ей столько зла?

– Видимо, да!..

Ему невыносимо больно было представить свою жену, благородный и гордый облик которой он хранил в своей памяти, настолько опустившейся. В его душе Агнес и Тринадцать Ветров были неразделимы. Если случится так, что хозяйка дома дойдет до такого унижения, то и дом будет запятнан. И это его ошибка, его огромная ошибка в том, что он это допускает. То, что он все еще продолжает страдать, Гийом воспринимал как заслуженную кару. Он не отрекался от своей любви к Мари-Дус, потому что это было сверх его сил и потому что это означало бы для него лишиться частицы своей души, но он также был готов к тому, чтобы приложить все усилия и восстановить разрушенное им же самим благополучие. Он обязан был сделать это ради своих детей, особенно ради маленькой Элизабет! И так уже достаточно тягостно осознавать то, что вот уже долгое время она не живет дома….

– Ты предполагаешь еще долго меня тут держать? – спросил он.

– До тех пор, пока ты не сможешь держаться на ногах. Нужно понаблюдать за тобой несколько недель и посмотреть, как тебе удастся восстановить способность ходить…

– Это слишком долго! Не можешь ли сказать Потантену, чтобы он принес письменные принадлежности, а потом седлал свою лошадь?

– Что ты собираешься делать?

– Извиняться, конечно! Я хочу вернуться домой!

– Сейчас?

– Чем скорее, тем лучше! Пока я не могу двигаться, мне будет и в своей кровати не хуже, чем в твоей. Там я и дождусь твоего приговора. Даже… если мне предстоит остаться импотентом, что весьма возможно, не правда ли, доктор? Несмотря на то, что я уже привык и здесь, но свой дом – это все-таки свой дом. А моя дочка будет самой лучшей сиделкой…

Аннеброн покачал головой и вышел из комнаты чуть сгорбившись и с упавшим сердцем. Опьянение предыдущей ночи и ожидание новой встречи со своей возлюбленной не смогли облегчить сожаление об этой дружбе, едва зародившейся, которую теперь приходится душить обманом. Но ему стало бы легче, если бы человек, которого он обманывает, перестал быть его гостем. Хотя его не покидала мысль о том, что Агнес скоро опять будет жить под одной крышей с таким притягательным человеком, как Гийом Тремэн…

Оставалось узнать, чувствует ли молодая женщина, может быть даже не отдавая себе в этом отчета, готовность вернуться к тому, который так сильно мучил ее даже в бреду?

К своему удивлению, когда после любовных утех он попробовал заговорить с ней на эту тему, то Агнес отнеслась к его словам равнодушно и безмятежно, с какой-то неожиданной покорностью.

– Хочу я этого или нет, но он хозяин этого дома, откуда я, разумеется, не имела никакого права его выгонять. Меня до сих пор удивляет, как он смог с этим согласиться. Может быть, я перепугала его тем, что пригрозила убить себя и детей…

– Ты так сказала?.. – воскликнул ошеломленный Пьер. – В порыве гнева можно дойти до безумства и наговорить таких глупостей! Я сама не знала, что говорю! Единственное, чего я добивалась, это ранить его. Мне хотелось, чтобы он испугался…

– Такого человека, как он, трудно напугать. Мне не часто доводилось встречаться с такими отважными людьми. Ну, что бы там ни было, скажи, ты собираешься отвечать на его письмо?

– Я сделаю лучше: завтра я сама приеду в Амо… Чувство сострадания, которое испытывал доктор, стало более горьким с тех пор, как он узнал, до чего пришлось дойти его любовнице, чтобы выгнать Тремэна: он рассчитывал обнаружить в ее голосе ликование.

– Видно, ты будешь счастлива, если он вернется. Однако это означает конец нашим отношениям… Смех молодой женщины убедил его, что он не ошибся, и в то же время он почувствовал, как она крепче прижалась к нему:

– Не беспокойся! Я постараюсь разыскать укромное местечко, где нам с тобой будет хорошо… Но я действительно буду рада его возвращению, потому что он сам об этом попросил. А иначе мне пришлось бы самой ехать за ним: в этих местах слишком много людей, которые любят его, и мне нечего им сказать. Очень утомительно в течение такого долгого времени встречать только укоризненные взгляды. И потом, теперь есть ты.

– И я люблю тебя, ты же знаешь!.. Люблю так, что потерял голову.

Подобное заявление заслуживало вознаграждения, и он получил его от Агнес через час.

Как только ее коляска въехала во двор дома Аннеброна, Агнес поняла, что ошибалась, надеясь, что ее визит пройдёт незамеченым: около каждого дома был кто-нибудь, кто подметал перед дверью, кто протирал форточку. Даже в замке Дюресю горничные вовсю готовились к предстоящему приезду своих хозяев Буайер де Шуази. Можно подумать, что все люди из округи ждали Агнес! Наверное, тут не последнюю роль сыграл длинный язык Сидони Пуэншеваль… Вероятно, все они вообразили, что она приехала просить прощения, но это не имело никакого значения: зеркала в Тринадцати Ветрах убедили ее в том, что в ее облике нет ничего, что могло бы дать повод думать, что она раскаивается: шелковое платье в серую и розовую полоску и шляпа, украшенная лентами и цветами, которая отбрасывала нежную тень на ее прекрасное лицо.

Потантен ждал ее у крыльца. Помогая Агнес выходить из коляски, он широко улыбнулся ей от всего сердца:

– Какое счастье, мадам Агнес, видеть вас здесь!

– Я тоже рада, мой друг…

С достоинством главного церемониймейстера, сопровождающего королеву, он провел ее в дом, где Сидони опустилась в глубоком реверансе, приветствуя гостью, а потом он так же величественно подвел ее к комнате Гийома. Пьера Аннеброна нигде не было видно… Скромный по природе, и к тому же совершенно не желая присутствовать при встречи и примирении двух супругов, он предпочел оставаться в своем рабочем кабинете до конца их свидания.

Не говоря ни слова, Потантен открыл дверь и склонился в полупоклоне, держась за ручку двери, готовясь закрыть ее, как только Агнес войдет. Она вошла и оказалась лицом к лицу с Гийомом. Оба были сконфужены и удивлены: ее память хранила его изможденным и умирающим, он же вспоминал о ней как о фурии, с лицом, искаженным от гнева. Гийом первым пришел в себя:

– Оказывается, я уже позабыл, до какой степени вы можете быть прекрасны! Возможно, это связано с повседневной жизнью: впечатления меркнут от частого повторения. Представьте себе, мои сожаления стали сильнее. – Я возвращаю вам комплимент, Гийом. Для человека, который чуть не отправился на тот свет, вы выглядите неплохо и удивительно похожи на того, каким вы были раньше. Может быть, только менее оживленный. – Плохая копия… наполовину инвалид! Но были бы вы здесь, если бы случилось иначе? Ваше присутствие бесконечно приятно мне… Не хотите ли подойти поближе? Движением руки он предложил ей стул у изголовья кровати, но жест был рассчитан на большее. Агнес поняла его правильно: скинув накидку из розового шелка, она приблизилась и вложила свою ладонь в его протянутую руку. Прикосновение вызвало у нее озноб, и это напугало ее. Все пошло совсем не так, как себе вообразила Агнес. Она приготовилась играть роль ангела, готового прийти на помощь, великодушной доброй феи, намеревающейся оказать благодеяние – из жалости и сострадания согласиться простить несчастного калеку, а вместо этого она обнаружила, что испытываемые ею чувства очень похожи на те, которые овладели ею в первую их встречу. Лишившись ног, этот дьявол остался таким же притягательным, как и раньше! Может быть, даже в еще большей степени! Его коротко подстриженные вьющиеся волосы, жесткие, как конская грива, прекрасно сочетались с округлившимся лицом, кожа которого вновь приняла свой обычный оттенок меди и бронзового загара.

Почувствовав, что почва уходит из-под ног, она попыталась осторожно выдернуть свою руку, но Гийом крепко ее держал.

– Агнес!.. В письме я просил вашего прощения. Вы приехали, чтобы меня простить?

– Иначе меня бы здесь не было. Кроме того… я тоже хотела просить вас…

– Не говорите больше ничего!.. В противном случае мы никогда не закончим, – прервал он ее, улыбнувшись, потом вдруг серьезно спросил: – Хотите ли вы, чтобы мы попытались вместе заново построить наш брак? Мне кажется, что если мы запасемся терпением… и нежностью, то сможем этого добиться…

Неожиданно туман прекрасных чувств, который окутал молодую женщину, рассеялся. Снова ревность проснулась в ней, и она бросила раздраженно:

– Терпением? Нежностью? Какой пылкий брак мы собираемся воссоздать?.. У вас короткая память, Гийом, или же слово «любовь» вас пугает, когда речь идет обо мне?

– Верите вы или нет, но я никогда не переставал любить вас, – тихо ответил помрачневший Гийом. – Вы и дети уже давно стали частью меня.

– Но ведь это другой вы отдали то, что, я полагала, должно принадлежать только мне. Теперь не говорите, что вы любите меня!

Устало вздохнув, Тремэн отпустил ее руку и отвернулся:

– Вы можете верить или не верить в это, но у меня нет другого средства убедить вас. Я только добавлю, что дама, о которой вы говорите, уехала…

– Я знаю!

– Вам в самом деле многое известно! Как бы то ни было, я не буду пытаться ее разыскать! Даю вам слово!

– А если она захочет вас разыскать? Вы забыли, что у нее от вас ребенок?

– Я не отрекаюсь от него. Если ему нужна будет моя помощь, я сделаю все, что могу. И не требуйте от меня большего! – вздохнул Гийом, терпение которого начинало таять. – Вы должны удовлетвориться моим обещанием больше никогда не встречаться с его матерью…

Увидев недовольное лицо своей жены, он сделал усилие над собой, чтобы сдержать гнев:

– Все это, право, смешно, Агнес! Хотите вы спрятать саблю в ножны – да или нет? Хотите ли оказать мне хоть немного доверия, которое я всегда питал к вам?

– А если я не захочу?

– В таком случае вы будете все-таки вынуждены терпеть мое присутствие. Тринадцать Ветров – мой дом! Я хочу ту-

да вернуться. В письме я просил у вас прощения, но не позволения. От вас зависит, будем ли мы жить там как супруги, почитающие друг друга. И отныне я буду верен вам так же, как и вы мне… Вам решать!

Яркий румянец медленно покрыл щеки Агнес. Под повелительным взглядом своего супруга, отведя глаза, трясущимися губами она пролепетала:

– Возвращайтесь, когда хотите!.. Вы будете желанны!..

Сказав это, Агнес неожиданно разрыдалась и выбежала из комнаты, чуть не сбив с ног Пьера Аннеброна, который, не в силах дольше противиться любопытству, собирался как раз постучать в дверь. Он хотел пойти вслед за ней, но она уже вскочила в свою коляску, едва только Потантен успел опустить ей ступеньку. Именно он и услышал ее последние слова:

– Завтра принесете мне распоряжения от своего хозяина, Потантен! А в четверг я пришлю карету, чтобы забрать его отсюда…

Сказать, что данное слово ничего не стоило Гийому, – значит допустить серьезную ошибку. Может быть, он никогда так сильно не любил Мари-Дус, как в тот момент, когда отказывался от нее. Но прошло уже то время, когда он мог позволить себе не слушать никого, кроме своей эгоистической страсти. Всю оставшуюся в нем энергию и силы он должен был сосредоточить теперь на тех трех существах, из которых состояла его семья, а также на милом доме, построенном для них. Этот дом был похож на плывущий корабль, сопротивляющийся черным тучам и суровым ветрам в грозную непогоду, а он, его капитан, должен быть на капитанском мостике, даже если до конца своих дней ему придется страдать и сожалеть о любви, которая больше не имеет права на существование.

Похороны ее были мучительны! Тем не менее печаль его рассеялась, когда карета, на которой он возвращался, остановилась у парадного крыльца Тринадцати Ветров и он услыхал детский возглас:

– Папа!.. Мой папа!

Перепрыгивая через ступеньки, малышка Элизабет – нежный комочек из белого шелка и пышных локонов – ринулась в приоткрывшуюся дверцу кареты и бросилась к Гийому, которого еще не успели опустить на носилки. Она обняла его голову своими ручками и прижалась к его лицу своим личиком, мокрым, как цветок от росы:

– Мой дорогой папа!.. Я прекрасно знала, что ты обязательно к нам вернешься!.. Теперь мы будем так счастливы!

Глава X ТАЙНЫЕ МЫСЛИ ЖОЗЕФА ЭНГУЛЯ

Для Тринадцати Ветров наконец наступили времена, когда вернулся хозяин, правда, искалеченный. Вопреки стараниям Потантена, Клеманс, Доге и других, которые честно старались выполнять свои обязанности, чувствовалось отсутствие единой власти, которая объединяла их всех. Агнес, охваченная безумной ревностью, и особенно под влиянием Адель, совершенно не заботилась о доме, более того, отдав бразды правления своей новоявленной фаворитке, она как бы позволила распространить повсюду атмосферу недовольства и раздражения. К тому же лишенная веселья, буйных игр и радостных забав Элизабет, эта атмосфера в доме медленно сгущалась и, наконец, стала просто невыносимой.

Устроившись в своей библиотеке, где ему, по его просьбе, поставили кровать, Гийом, первые два дня особенно серьезно ничем не занимаясь, заново привыкал к дому, ощущая постоянно его очарование. Он вновь знакомился с предметами, обстановкой, украшениями, привычками, людьми, наконец, которых он раньше любил, вдыхал полной грудью свежий воздух, наполнявший комнату через раскрытые окна из сада и приносивший аромат цветущих ирисов, лилий, роз и боярышника. Но те запахи, которые своим происхождением были обязаны конюшне, в эти первые дни он старался не замечать. Воспоминания об Али, прекрасном жеребце эбеновой масти, которого он так сильно любил, о его друге, погибшем по ошибке проклятого браконьера, пока еще были для него слишком мучительны. Только много позже он смог рассказать обо всем случившемся Доге и другим конюхам. Но пока один только вид решетчатых дубовых перегородок, отделяющих стойло каждого из прекрасных обитателей конюшни, вызывало тоску в его сердце. К тому же Гийом не хотел думать о прошлом. Впереди было много работы, ведь нужно было взять на себя, как и прежде, управление делами на ферме, которые за долгие месяцы безвластия пришли в упадок…

Уединившись в компании Потантена, своего доверенного человека еще с юношеских лет, проведенных в Индии, он проверил состояние финансовых дел. Кстати, оно оказалось гораздо плачевнее, нежели могла предположить даже Роза де Варанвиль, когда она предупреждала Агнес об опасностях, связанных с последствиями исчезновения хозяина. Обе женщины игнорировали их, но настоящая драма заключалась в том, что верный мажордом тоже пренебрег своими обязанностями. Он единственный мог разобраться в столь сложном управлении делами Тремэна: от скромных бумажных фабрик и маслобоен на берегах Сэры до известного тайника, устроенного Гийомом и им самим некоторое время спустя после того, как дом был построен. Тайник располагался за одной из деревянных панелей туалетной комнаты, примыкавшей к кабинету хозяина. Ключ от него находился в маленькой серебряной шкатулке, спрятанной под паркетной доской в этой комнате. Там находилось то, что являлось кладом Жана Валета: коллекция прекрасных самоцветов, изумруды, рубины, сапфиры и еще три восхитительных розовых алмаза, которые в большом количестве набоб Али подарил негоцианту из Порто-Ново, оказавшему ему в свое время неоценимые услуги.

Именно благодаря этой коллекции неограненных драгоценных камней Тремэн, вернувшись во Францию, смог приобрести маленький домик на берегу Рансы недалеко от Сен-Сервана, где добродушный Потантен бдительно их охранял до тех пор, пока не познакомился с Клеманс Белек.

Воспользовавшись также некоторыми другими камня-ми и золотом из упомянутой коллекции, он построил Тринадцать Ветров и организовал некоторые предприятия, в том числе верфь для военных кораблей в Сен-Васте, рудник в Картрэ, военная оснастка двух галер, которые служили для транспортировки продуктов из колонии. Наконец, оставшаяся часть богатства, завещанного Жаном Валетом своему приемному сыну, была доверена финансисту Лекульте дю Молею, человеку, который был старше Гийома лет на десять. После своего возвращения во Францию он уговорил Гийома участвовать в его финансовых делах, и тот согласился, так как вполне доверял его деловой хватке.

В самом деле, Жак-Жан Лекульте (впрочем, все называли его месье дю Молей) безраздельно господствовал над французским банком с тех пор, как имена Сен-Джеймс и Ля Борд сошли со сцены. Не будучи тесно связан с двором и являясь ярым приверженцем новых идей, он установил прочные связи с членами Учредительного собрания, с которыми весело проводил время либо в своем роскошном дворце, расположенном на углу бульвара и улицы Ришелье, либо в загородном доме, – Мальмезоне, собственником которого он являлся.

Дю Молей всегда был одним из первых в Париже среди пестрого племени членов важных банковских фамилий, судовладельцев и руанских судей. Во времена деловой активности в отношениях с Европой Жан Валет мог оценить их деловую сметливость и усердие в работе. Все они, также как и Лекульте, в недалеком прошлом звались не иначе, как Ля Норай, де Комо, де Шантле, де Верклив, теперь же они старались ходить по мостовой вместе со всеми, но в своем кругу терпеть не могли и даже считали преступлением, если в них находили хоть туманное сходство с Атридами… К тому же все они были очень богаты.

Сказать, что Гийом был переполнен дружеским расположением по отношению к этому толстенькому человеку, пожалуй, немного неуклюжему, было нельзя. Любитель вкусно поесть и хорошо выпить, к тому же и грубиян, дю Молей очень не нравился Агнес. И это несмотря на то, что, когда он женился на своей кузине Женевьеве-Софии де Ля Норай, которая раньше была его любовницей, знаменитой Дюгазон, она стала главенствовать в их семье, а она-то была истинной роялисткой. Но он был талантливым финансистом, умеющим вести дела необычайно гибко. Так, с 1789 года он предложил Гийому прервать отношения с Индийской компанией – накануне она была спасена от банкротства Калином, но знаменитая ночь 4 августа должна была лишить ее всех привилегий. Кроме этого, он с самого начала волнений руководил размещением капитала в Голландии, России и скандинавских королевствах.

– Новые хозяева соответствуют тому, что я ожидаю от правительства, – как-то объяснял он Тремэну. – Боюсь только, что некоторые их действия могут привести к разрушениям и нищете. Но я не собираюсь оставлять им то, чем мы оба с тобой обладаем.

Как с этим не согласиться? Доверие было полным между ними, поэтому они не часто переписывались. Однако за время исчезновения Гийома от него пришло два письма, и Потантен решил, что лучше будет на них ответить.

– Я ограничился тем, что написал: ваше длительное отсутствие связано с секретными делами, назначение которых сохраняется в тайне, и посоветовал месье дю Молею решать вопросы по его усмотрению, соблюдая при этом ваши интересы. Рассчитывая, разумеется, на ваше полное к нему доверие.

– Ты не мог бы действовать лучше, – подтвердил Гийом, – у этих финансовых акул в самом деле иногда можно , встретить такие чувства, которые позволяют оказать им доверие. Особенно если они богаты, но… как бы ты вышел из положения, если бы меня не нашли, если бы я умер?

– Я даже никогда не позволял себе думать об этом, – простодушно ответил Потантен. – Я ни на минуту не сомневался в вашем возвращении… И эта уверенность наводила меня на кое-какие мысли. Я думал о том, что бы я стал делать, окажись я на вашем месте. Пожалуй, я бы отказался от некоторых предприятий, которые вам принадлежат в нашей местности. В округе пока спокойно, но тревожная атмосфера сгущается с каждым днем. Банда в Валони (к ней принадлежит и ваш кузен Адриан) все больше наглеет. Она развращает умы завсегдатаев кабаков, присваивает себе право делать обыски и внедряется во все деревни и городишки в округе…

– На каком основании? Валонь утратила свое значение как столица провинции и уступила это право Шербургу, когда в прошлом году Котантен стал департаментом Ла-Манша.

– Это так Речь идет о том, чтобы собрать все имеющиеся силы. Более всего настораживает Ле Карпантье, командующий первым батальоном национальной гвардии. Он опирается на народные массы и потому делает на этом основании все, что хочет. Они завладели уже всем западным побережьем и мечтают о том, чтобы распространить, свое влияние до Гранвиля. Он и его приспешник Бюто больше не ограничиваются Валонью. Что касается Адриана Амеля, то не слишком хороша была мысль позволить ему устроиться в Ридовиле, куда заходят многие из наших береговых судов. Мне рассказывали, что он всячески старается смутить умы матросов опасными россказнями, настраивая их против знати и против… богатых.

– Ах, так?! Ты прав, это была моя ошибка, теперь я это понял. Мне пора, пожалуй, свести счеты с этой дрянью… и с его сестрицей. Ты знаешь, кстати, где она сейчас?

– В Валони, конечно. Говорят, что Бюто и Ле Карпантье делят ее между собой и что она ведет там веселую жизнь.

– Ну, ладно, пусть пока повеселится. Но как только я смогу подняться на ноги, я обязательно разыщу ее. А сейчас я последую твоему совету и отделаюсь прежде всего от мельниц, которые я решил подарить тем, кто на них работает. Завтра же ты поедешь к нотариусу месье Лебарону и пригласишь его к нам. А за это время я напишу несколько писем в Париж, Шербург и Гранвиль…

И Гийом погрузился в работу с ожесточением человека, который вынужден был не по своей воле долгое время бездействовать. За всеми бесконечными делами – ведением переписки, чтением, беседами с теми, кто наносил визиты, а также с доктором Аннеброном, который приезжал вместе с Анн-Мари Леусуа регулярно через день, чтобы следить за процессом выздоровления и осуществить все необходимые процедуры, – время шло незаметно. Безусловно, Тремэн старался как можно больше времени посвящать и своим любимым детишкам – он был бесконечно рад вновь обрести их!

Присутствие детей приводило его в восторг. С самого утра Элизабет прибегала, иногда даже еще босиком, посмотреть, как бреется ее папа. Он всегда сам выполнял эту немаловажную процедуру, и подобное занятие всегда восхищало маленькую девочку. Она устраивалась поудобнее в большом эбеновом кресле, с обивкой из черной кости; Гийом сам любил его, потому что когда-то оно принадлежало Жану Валету. Кресло пододвигали ближе к его походной кровати, и Элизабет, засунув ноги под массивные подлокотники в виде головы слона и подперев кулачками подбородок, устраивалась в нем, как в ложе театра, сосредоточенно наблюдая за движениями отца. Разумеется, она получала и важное преимущество первой поцеловать его в обе щеки, такие гладкие свежие после бритья. Отец и дочь теперь ласкались и нежничали непрестанно. Или по крайней мере до того момента, когда и Адам, еще недостаточно самостоятельный в свои четырнадцать месяцев, чтобы преодолеть лестницу, появлялся в дверях на руках Жанны. Конечно же, ему в тысячу раз интереснее было бы притопать своими ножками! Но с тех пор как он начал ходить, кормилица жила в постоянном страхе, что он упадет и что-нибудь себе сломает, а потому чаще носила его на руках вопреки его все нарастающим протестам. Это приближение слышалось издалека, но как только он оказывался на руках у Гийома, он успокаивался как по волшебству и сразу становился серьезным, внимательным, сосредоточенным. Он почему-то полюбил ощупывать лицо своего отца и делал это с торжественностью эксперта, которому представилась редкая удача изучить какую-нибудь античную статую. Великодушная Элизабет соглашалась с этим и уступала ему место, Она очень любила своего братишку и сознавала ответственность за него. Ничего подобного не было в ее чувствах к Александру. Тот был ее кавалер, приятель по играм и забавам. Со времени ее длительного пребывания в Варанвиле, где весь дом и сад все еще вспоминали их подвиги и долгие беседы, он стал восприниматься как будущий муж, тот, которому в один прекрасный день придется подчиниться, следуя древнему обычаю, сохранившемуся еще с варварских времен. Конечно, в темноволосой головке Александра было гораздо больше рассудительности и здравого смысла, чем под русыми локонами Элизабет, тем не менее девочка полагала, что она создана для того, чтобы повелевать. И она упражнялась в этом без зазрения совести, прекрасно зная, что стоит ей запечатлеть поцелуй на щеке своего друга, как он тут же бросится выполнять ее прихоти.

Какими бы они ни были, Гийом обожал своих «маленьких рыжиков»: Адама, такого кругленького и розового, с огромными голубыми глазами, которые напоминали Гийому глаза его собственной матери Матильды, и особенно Элизабет, обладающую ослепительной грациозностью, гораздо более привлекательную, чем обыкновенные толстушки-милашки ее возраста. Ее серые глаза изменялись в зависимости от настроения: иногда они были блестящие, иногда темные и мрачные. Ее маленькое подвижное личико, черты которого немного напоминали Гийома, правда, гораздо более утонченные, но почти такие же высокомерные, искрились живостью ума и хитростью, но случалось оно становилось серьезным, задумчивым и принимало выражение достоинства, не характерное обычно для такого юного возраста, особенно когда ее мать делала ей внушение.

Отношения Агнес с дочерью с некоторых пор стали более прохладными, чем с сыном – он не был обременен теми же заботами, которые мучили его сестру. Обычно она казалась безразличной к тому, что на самом деле задевало ее за живое. Чтобы подчинить, окончательно преодолеть этот своевольный и мятежный характер, надо было его сломать. Агнес, зная, что Гийом категорически противиться этому, не решалась, отдавая предпочтение ласке в надежде, что дочь вскоре забудет мрачные дни последней зимы. Тем не менее эта подчеркнутая официальность и натянутость их отношений поразила Гийома:

– Разве ты больше не любишь свою маму?

– Да нет же, – непринужденно ответила Элизабет, – я люблю ее, особенно с тех пор, как вас нашли…

Гийом предпочел дальше не расспрашивать. Он не сомневался, что после его исчезновения отношения между матерью и дочерью испортились, иначе Розе не было смысла забирать ребенка, но Гийом в данный момент не стремился выяснить подробности. Возможно, позже он поговорит об этом с мадам де Варанвиль или даже с самой Элизабет. Агнес и он старались сохранять необходимую в данной ситуации видимость возобновления гармонических отношений, так неожиданно и резко разорванных. С первого взгляда можно было подумать, что все идет, как и раньше; Агнес, с рукоделием в руках сидя у изголовья своего мужа, проводила долгие часы, как и полагается заботливой супруге. Накрывали им. обычно в библиотеке, и церемония принятия пищи протекала обычно в кажущемся согласии. Они охотно беседовали, особенно если при этом за столом еще один прибор был предназначен для кого-нибудь из друзей, что было, кстати, нередко. Часто приезжал Феликс, один или вместе с Розой. Мадемуазель Леусуа завтракала с ними через день, иногда Гийом пытался задержать и доктора, но этого ему никогда не удавалось, как бы он ни настаивал. Обычно Пьер Аннеброн извинялся, ссылаясь на большое количество больных, которых ему необходимо срочно посмотреть. Агнес поддерживала приглашение, впрочем, не слишком настаивая и хорошо понимая, что гостеприимство ее мужа мучительно для любовника.

Пьер, переходя попеременно от райского блаженства к мукам ада, уже не понимал, счастлив ли он, или несчастен. Его страсть к супруге Гийома и его дружеское расположение к нему самому вращались по замкнутому кругу, так как он не имел мужества порвать с одним или с другой. Ему приходилось все время краснеть, когда рука Гийома сжимала его руку в рукопожатии, и бороться с безумным желанием убежать как можно дальше. Но лишь обнаженные руки Агнес обвивались вокруг его шеи, он был готов с удовольствием задушить ее мужа, если бы тому случайно пришлось в этот момент перед ним появиться. Кстати, каждый раз, когда он решался поговорить наконец серьезно и пробормотать что-то вроде того, что пора прекратить это безумство, молодая женщина поцелуем закрывала ему рот, не позволяя объясняться дальше» – еще будет время подумать об этом, когда Гийом опять сможет ходить…

А пока, решив наслаждаться еще долгое время любовью, которую она вкушала с наслаждением тем более страстным, чем более изощренной становилась эта любовь, Агнес обнаружила в себе большую потребность в деятельности. Еще недавно она, казалось, похоронила себя в Тринадцати Ветрах, а теперь вдруг начала проявлять интерес к простым людям из окрестных деревень, оказывая им милосердие, необходимое якобы небесам, за то, что были услышаны ее молитвы о возвращении ей горячо любимого супруга. Ей также приходилось отдавать визиты своей соседке, мадам де Ронделер, в поместье Эскарбосвиль или госпоже д'Урвиль. Мало-помалу все привыкли встречать ее кабриолет на маленьких проселочных дорогах. Ею восхищались. Ее даже обожествляли…

И никому не пришла в голову мысль обратить внимание на то, что маршруты мадам Тремэн легко вписывались в четырехугольник, ограниченный Ла Пернелем, Виселем, Пепэнвастом и Фановилем. И тем более никто не мог себе представить, что иногда – приблизительно раз в неделю, – кабриолет с его прекрасным кучером, как всегда скромно одетым, что вполне подходит тому, кто делает добрые дела, углубляется в густой лес, где высокие струйные деревья стояли в окружении приземистых пышных кустарников; затем по самой заросшей тропинке он выезжает к руинам старой башни, от которой осталось только что-то вроде пещеры, и что там на постели из папоротника владелица Тринадцати Ветров и доктор из Сен-Васта занимаются тем самым милосердием, которое в том случае считается нужным, если начинается с себя. Разумеется, Пьер приходил по другой тропинке.

После этих встреч, ставших еще более страстными, потому что ей всегда приходилось торопиться, Агнес уходила сияющая, оживленная, и хотя в глазах была усталость, но это ее красота, обычно холодная и надменная, становилась мягче. Иногда она даже излучала тот мягкий свет, какой обычно исходит от счастливых женщин, особенно когда чувствовала себя удовлетворенной любовью, вкусив наслаждение со своим неутомимым любовником. Предаваясь с ним этой страсти, она удовлетворяла самые изысканные свои желания, становясь с каждым разом все более требовательной, но и внутренне ликовала от тайной мести, видя по возвращении своего супруга, прикованного к постели. Благодаря этим украденным часам ей удавалось успешно противостоять мощному притяжению, которое всегда исходило от Гийома. Он же, не имея выхода своему чувству, пытался воспользоваться этим влиянием. Агнес ощущала, до какой степени она осталась ему подвластна: стоило ему сделать ей комплимент или задержать ее руку у своих губ чуть дольше положенного, ее сердце начинало учащенно биться… Как-то раз вечером она вошла к нему за несколько минут до ужина, и Гийом сразу заметил и поразился исходившему от нее сиянию. Одетая просто, по-домашнему – свободное красное платье из тафты, бархатная лента такого же оттенка поддерживала ее пышно взбитые черные волосы, без каких-либо украшений, за исключением золотого обручального кольца на бледной руке, – она была обворожительна.

– Вы сегодня великолепны! – воскликнул Гийом.– Глядя на вас можно подумать, что вы очень счастливы! В его глазах вспыхнуло яркое пламя страсти, которое так хорошо было ей знакомо. И это заставило ее задрожать от радости. Мысль о том, что когда-нибудь придет день и ей удастся вычеркнуть англичанку из его памяти, обожгла ее. Если бы он мог воспылать к ней прежней страстью, как было бы ей приятно заставить его ждать, надеяться, страдать! – А почему бы мне и в самом деле не быть счастливой? Вам с каждым днем все лучше, и уже завтра вы сможете избавиться от этих ужасных орудий пытки… Не отвечая, он взял ее руку в свою, поцеловал и прижал к своей щеке.– Я страшусь этого испытания… но меня согревает мысль, что вы будете рядом со мной….

– Неужели я еще что-то значу в ваших глазах?

– Только не говорите, что вы этого не замечаете! С каждым днем вы значите для меня все больше и больше! С тех пор как я вернулся, я смотрю на вас и восхищаюсь вами. И к этому чувству примешивается другое, похожее на… угрызения совести. Вы дарите мне свою улыбку, как будто ничего не случилось в прошлом…

– Вы произнесли очень точное слово, Гийом: прошлое! От вас зависит, чтобы оно исчезло…

– Не только от меня…

Повернув слегка голову и увидев царапину на ее запястье, он прикоснулся к ней губами и стал нежно целовать руку, поднимаясь все выше к мягкой ямке на изгибе локтя. Агнес закрыла глаза и осторожно освободила руку. Еще было рано, слишком рано давать ему повод думать, что он прощен. «Прежде чем он вновь сможет обладать ею, ему еще предстоит на коленях умолять ее об этом… если допустить, что это упражнение будет ему по силам?» – размышляла она. Гийом между тем был искренен. Те нежные чувства, которые поднимались в нем, когда рядом с ним находилась Агнес, заглушали немного боль его отречения. Такую новую, странную и непредсказуемую Агнес он полюбил теперь более страстно и горячо, возможно, при этом он смешивал воедино вожделение своего тела и порывы души, но он обнаружил, что она еще может заставить трепетать его сердце, а для будущего его семьи это могло стать надежным укреплением. Он улыбнулся:

– Я вас обидел?

– Нет… Только сейчас вы должны думать исключительно о себе, вам нужно беречь себя!

Неожиданно Агнес услышала его смех, впервые, за многие месяцы, – и воспоминания нахлынули на нее. Гийом часто смеялся так после часов любви или даже тогда, когда они занимались ею, потому что для него это всегда было радостью в отличие от Пьера. Страсть доктора была замешена на благоговении, и поэтому смех он счел бы за святотатство.

Чтобы справиться с охватившей ее слабостью, она спросила немного едко:

– Что я сказала смешного?

– Ничего, милая. Я только подумал, что, если бы вы взялись ухаживать за мной, вам пришлось бы сменить ваше платье на платье нашей дорогой Анн-Мари. В этом – вы больше похожи на прекрасный плод, который достиг своей наивысшей спелости. Как было бы сладко снять с него кожуру и вкусить! – добавил он с обворожительной улыбкой. На следующий день Гийому было уже не до смеха, потому что доктор Аннеброн приехал специально, чтобы снять кожуру с него самого. Если он и почувствовал огромное облегчение, когда были удалены пластыри, бинты, шины, подвешенный груз и другие орудия пыток, то сам вид его ног после этого – немощные мускулы, дряблая бледная кожа – погрузил его в горькие размышления. Он поднял на доктора скептический взгляд:

– Не очень-то приятно видеть это! Ты думаешь, я смогу когда-нибудь на них передвигаться?

– Во-первых, все отлично! Швы зажили превосходно! Во-вторых, все выглядит так, что можно с уверенностью сказать: серебряные пластины, которые поддерживают твои кости, прижились. В-третьих, мы собираемся заново научить тебя ходить, и мы заставим тебя это сделать – мадемуазель Леусуа и я. Чтобы облегчить тебе это, определенные упражнения и массаж будут весьма полезны. Разумеется, дебют никогда не бывает приятным. Потантен, не могли бы вы мне помочь, нам нужно его поднять!

Первые шаги Гийом сделал, опираясь на их надежные плечи, но, как и говорил доктор, это было более, чем неприятно. Еще более неприятно стало тогда, когда под мышки ему подставили костыли. Гийом с ненавистью смотрел на свои огромные ноги, как будто это были части тела, принадлежащие не ему, а кому-то другому, поэтому, вернувшись в свою кровать, он испытал облегчение, даже блаженство.

– Да, не блестяще!

– Ты находишь? Неблагодарный! Тебе надо бы пасть на колени передо мной за то, что я спас твои ноги!– И я бы этого хотел, – простонал Гийом.

– Не делай такую мину! – рассмеялся Аннеброн. – Тебе неслыханно повезло: ты умеешь восстанавливать свои кости, как рак – свои клешни! Это природный дар!

– Ты думаешь? Но я, вероятно, останусь хромым, не так ли?

– Совсем чуть-чуть! На левом сапоге сделать каблук повыше, и никто ничего не заметит…

– Я не люблю жульничать.

– Тогда– трость! Это делает походку величественной! Короче говоря, Гийом, ты будешь ходить почти как обычно. Тебе, наверное, будет трудно бегать, и во время дождя ты будешь испытывать ноющую боль, но…

– Что «но»? – сквозь зубы процедил Гийом. – Что там еще может быть?

Доктор продолжил незаконченную мысль:

– Но если под тобой будет лошадь, ты быстро забудешь об этих маленьких неудобствах…

Лицо больного вспыхнуло, словно луч солнца внезапно озарил его:

– Надо было сразу об этом сказать, скотина!.. Слава тебе, Господи! И тебе – слава, Пьер Аннеброн! Ты – великий человек и лучший друг, особенно для искалеченного вроде меня!

Поглощенный нахлынувшей на него радостью, он не заметил, что Пьер изменился в лице. Удовлетворение достигнутым успехом в таком сложном случае, опьянение победой заставили его позабыть на время о том, что он больше не имеет права на такое высокое звание, как друг. Назвав его так, Тремэн вернул его снова к печальной действительности.

– Я здесь для того, чтобы лечить твои ноги, – сказал он сурово.– Было бы нехорошо, если бы я обманул в этом твои ожидания!.. А теперь я проведу еще кое-какое необходимое лечение и поеду.

– Как? Ты не пообедаешь с нами? Нам нужно отпраздновать победу!

– Нет, к сожалению! Мне нужно отправиться в Эгремон.

Там – серьезный больной. А ты как больной больше меня не интересуешь…

В течение всего времени, пока Аннеброн был занят с Гийомом, он ни разу не посмотрел на Агнес, стоявшую у камина, прислонившись к нему спиной. Закончив накладывать мазь и перебинтовав, но уже не так туго, искалеченные ноги пациента, Аннеброн попрощался с молодой женщиной, по-прежнему не глядя ей в глаза, еле слышно простился с Гийомом и вышел из библиотеки, сопровождаемый Потантеном. Паркет гостиной заскрипел под его шагами.

– Какой странный человек, – заметил Тремэн. – Бывают моменты, когда я спрашиваю себя: он доволен или огорчен тем, что так хорошо вылечил меня? – Да, он выглядит довольно странно. Может быть, он и сам об этом не задумывался? – предположила Агнес. – Может быть! В любом случае, теперь моя очередь доказать ему, что он не зря поработал…

Однажды ночью Гийом вытащил и положил себе на колени миниатюрный письменный набор, купленный Потантеном в Валони. Он достал маленький ключик, открыл крышку набора и вытащил оттуда лист бумаги, новое остро заточенное перо и, написав в уголке дату, стал записывать. В наборе уже лежали две-три тетради под заголовком: «Ежедневные записки Гийома Тремэна». С тех пор как он вернулся домой, хозяин Тринадцати Ветров начал вести своего рода дневник, в котором описывал текущие дела, свои планы, принятые решения, сопровождая их некоторыми комментариями. Некий судовой журнал, где, впрочем, находилось место для описания милых шалостей его детей и событий, происходящих в доме. О себе самом – совсем немного, разве что короткая справка о состоянии здоровья. И ни слова о своих отношениях с женой. И еще меньше о том, что касалось Мари-Дус. История их любви записана в их памяти, так же как и в сердцах: она принадлежит только им двоим.

Заметив, что уже наступает утро, Гийом, откинувшись на подушки, надолго задумался, сидя неподвижно и прислушиваясь к новым ощущениям своего тела, которое стало легче, чем накануне, но казалось еще неуютным, чужим. За долгое время вынужденного бездействия оно уже привыкло к инертности, почти такой же, как у камня, и вновь обретенная возможность двигаться заставляла кровь, а возможно, и нервы, напоминать о себе мучительным образом. Заново привыкать к нормальному образу жизни – эта идея была великолепной! Но Тремэн прекрасно осознавал, что без надежды увидеть когда-нибудь ту, которую он любил, его состояние было бы хуже. Давая обещание жене, он действовал так потому, что прощался со своей молодостью и вступал в пору зрелости, оставляя на будущее то, чем следовало заниматься…

Полусгоревшее полено вспыхнуло в камине и рассыпалось дождем искр. Гийом раздраженно вытер с щеки неуместную слезу и закрыл глаза. Но не для того, чтобы заснуть, – сон не приходил к нему в эту ночь, – а для того, чтобы лучше почувствовать ощутимую плотность мышц, живой бег крови, биение сердца и тяжесть своего тела, а также прочность камней, из которых был выстроен его дом… К утру он, однако, заснул.

Не без опасений, но довольно решительно Гийом перешел после пробуждения к тому, что он назвал «восстановлением». Первое, с чего необходимо было начать, – это одевание. Он больше не мог переносить домашний халат, поэтому с радостью взял в руки полотняную куртку на фасон плантаторской одежды, которую предпочитал всем другим. Наступали жаркие дни, и это было оправданно. Одевшись, он заново приступил к внимательному осмотру своих нижних конечностей. Самое сложное было побороть ощущение, что он больше не имеет возможности им доверять и что они теперь слишком слабы, чтобы выдержать вес его тела.

– У меня такое впечатление, что у меня ватные ноги, – доверился он Потантену. – Мне все время кажется, что они вот-вот подо мной подогнутся…

В первый же раз выйдя на улицу, Гийом прямиком направился к конюшне. Заранее предупрежденный Потантеном Дате ожидал его там во всеоружии. Панели из навощенного дуба в прекрасных стойлах, седла и уздечки никогда так не блестели. Лошади были вычищены наилучшим образом, их гривы расчесаны, а песок в манеже казался нежным, как бархат. Все двери были распахнуты, за исключением той, за которой раньше было место Али. Конь благородных кровей, он заслуживал и отдельной могилы, но вместо этого на задвижке двери был прикреплен букет цветов, перевязанный черной лентой. Растроганный, Тремэн обнял Дагэ, который плакал, не пытаясь скрыть свои чувства. Потом он приступил к осмотру лошадей: в его просторной конюшне было около дюжины животных, а среди них и тягловые, и верховые лошади. Гийом останавливался ненадолго около каждой, называл ее по имени, похлопывал по шелковистой коже и щедро угощал кусочком сахара и горбушкой хлеба – следовало отпраздновать возвращение хозяина. Однако у стойла, где стоял молодой конь темной масти, он задержался подольше: это был Сахиб, сын Али, который появился на свет в день крещения Адама. Гийом восхищенно смотрел на него несколько минут. Он был очень похож на своего отца, от которого унаследовал грациозность, огненный взгляд и надменность.

– Я думаю, мы только друг друга и дожидаемся, – заключил Гийом, повернувшись к главному конюху. – Он все больше и больше мне нравится…

– Я с вами согласен, хозяин. Он, конечно, лучший из всех. Но все-таки я не советую вам сразу на него садиться: он еще упрямится. Чтобы вам встать на ноги, возьмите лучше Цезаря, который хорошо вас знает. Лучше не торопиться, чтоб не наделать глупостей.

Гийом натянуто улыбнулся. В эту минуту, когда пот заливал ему глаза и колени дрожали, он спрашивал себя: примет ли вообще когда-нибудь день, когда его мускулы окрепнут хотя бы для Цезаря? Но все-таки ему было важно не дать догадаться кому-либо о его слабости. Поэтому, с напряженной спиной, на подгибающихся ногах, но улыбаясь, Гийом направился к дому, сосредоточенно глядя прямо перед собой. Дагэ, которого ему не удалось обмануть таким маневром, следил опечаленными глазами за его медленным продвижением.– Какое несчастье! Лучший наездник во всей округе – и так теперь плох! – сказал он Норберу, своему первому помощнику.

– Вот чего я не понимаю, так это почему не убили того негодяя, который застрелил Али и довел его самого до такого состояния?

– Похоже, что мадам де Варанвиль и месье бальи дали слово той девушке, которая их предупредила. А наш хозяин потом просил месье де Ронделера их разыскать, но не для того, чтобы причинить им зло, скорее наоборот. Однако на том месте нашли только брошенную лодку и руины, заросшие плющом. Наверное, они прячутся в лесах, но никому пока еще не удавалось хоть кого-нибудь в них отыскать. Там легко заблудиться… И тогда у этих разбойников будет прекрасная возможность их с этим поздравить…

Июльским вечером Жозеф Энгуль направлялся в Тринадцать Ветров под проливным дождем. Весь день стояла жара, как в пекле, без единого дуновения ветерка. Небо было белое, море спокойное, как будто на него вылили масло, но к концу дня поднялся ветер, пригнавший огромные разбухшие тучи, которые под оглушительный аккомпанемент грома и молнии открылись, как занавес в театре, повинуясь дирижерской палочке. Потоки воды хлынули вниз, затопляя пейзаж и знакомые очертания поместья, показавшиеся вдалеке. Когда под этим нескончаемым водопадом адвокат верхом на лошади въехал во двор, он был похож на одну из серых литых статуй, которые часто устанавливают для красоты в центре фонтана. Потантен, выбежав на звон колокольчика, позвал конюха, чтобы тот забрал лошадь, и провел путешественника в дом. Мгновенно на плитках вестибюля образовалась огромная лужа.

– Какая неожиданность, месье! – воскликнул мажордом. – Кто бы мог представить, что именно сегодня вы покинете Шербург?

Адвокат чихнул и уныло посмотрел на свой элегантный редингот, который теперь был похож на мокрую тряпку.

– Я только что из Парижа, – пробурчал он, – и полагал, что мой приезд произведет на вас впечатление!

– Так оно и есть! – воскликнул Гийом, медленно спускаясь по лестнице с тростью в руках.– Отведите его на кухню, Потантен. Если он так и будет стоять на ковре, пока вся грязная вода с него не стечет, мадам Агнес никогда ему этого не простит! Потом приготовь ему комнату… Счастлив тебя видеть мой друг! Кажется, мы не встречались лет сто.

– Мне тоже!.. Ты, я смотрю, уже поправился?

– Почти! Тебе повезло, Агнес нет дома, поэтому у тебя есть время обсохнуть и принарядиться к ужину…

– Нет дома? В такое время? Ты отпускаешь ее одну по этим дорогам?

– Почему бы и нет? Она их знает наизусть, а управляет кабриолетом просто превосходно! К тому же в последнее время, следуя заветам своих предков, она усердно занимается благотворительностью. Но сегодня, мне кажется, она собиралась с визитом к мадам де Ронделер в Эскарбосвиль… Скорее всего, у нее она и переждет грозу. Итак, пошли! Тебе крайне необходимо сейчас обсохнуть и хорошенько подкрепиться!

Энгуль не стал сопротивляться, но при этом вид у него был задумчивый. Еще по пути сюда, предчувствуя приближающуюся грозу, он хотел сократить дорогу и, не доехав до Кетеу, свернул в направлении деревни Пуль, чтобы попасть в Ла Пернель через Тронкэ. Как только он миновал Круа д'Урвиль, заметил на большом расстоянии перед собой легкую коляску с закрытым зеленым верхом, которая показалась ему хорошо знакомой. Его лошадь уже утомилась, и он не решился ее пришпорить, чтобы догнать упряжку, которая, кстати, довольно неожиданно исчезла из виду за небольшой горкой. Раскат грома сильно напугал его лошадь, и он решил отказаться от поисков пропавшей коляски. Подумав, что можно было бы найти ее, если углубиться в заросли придорожного леса, он тем не менее поспешил скорее в Тринадцать Ветров, все еще надеясь избежать ливня, и тут же позабыл о происшествии. Но оно странным образом всплыло в его памяти, как только Тремэн рассказал ему о своей жене, уехавшей в Эскарбосвиль… который находился в прямо противоположной стороне.

Приблизительно полчаса спустя Энгуль увидел, как вернулась Агнес в кабриолете, и удостоверился, что это была та самая коляска. Тогда он спросил себя, что же заставило мадам Тремэн прятаться в лесу во время такой ужасной грозы. Однако что-то удерживало его от расспросов, и он постарался ничем не выдать себя, когда при встрече целовал ее руку, протянутую ему с необычайной грацией.

Не только неожиданное расположение к нему молодой женщины, которое показалось ему наигранным, но и недавние воспоминания о Париже, откуда он только что прибыл, привели к тому, что адвокат был чересчур рассеян, и потому вечер прошел в мрачной обстановке. Из-за плохой погоды и ссылаясь на перегруженность работой, Пьер Аннеброн, которого пришлось ждать около часа, не смог уделить ему более двух-трех слов. То, что Агнес расценила его визит как беззастенчивую навязчивость, не улучшило его настроение. Энгуль появился не вовремя, хотя она и старалась казаться очаровательной хозяйкой, что приятно удивило ее супруга.

Тем более что новости, которые он привез, никак нельзя было посчитать обнадеживающими. С тех пор как короля заставили вернуться во дворец после побега из Тюильри в Монмеди и его ареста в Варенне, атмосфера в Париже больше не напоминала прошлогоднюю. Король находился в «подвешенном» состоянии в ожидании новой конституции, но партии никак не могли договориться между собой. Якобинцы, хоть их стало меньше, были все-таки лучше всего организованы. Поговаривали даже о том, чтобы отдать корону герцогу Орлеанскому, но многие среди революционеров были против этого, предпочитая хранить верность Луи XVI, ставшему теперь послушным орудием в грозных руках, который обеспечивал им приверженность народа, всегда склоняющегося в пользу своих королей, и относительное спокойствие со стороны аристократии. Наконец, в Клубе кордельеров открыто провозгласили республику, для которой, однако, народные массы еще не чувствовали себя достаточно готовыми.

– Я думаю, – объяснял Энгуль, – что всех устроила бы конституционная монархия на английский манер, но, поскольку я не вижу никого, кто мог бы это осуществить, будущее представляется мне безрадостным.

– Так вы предпочли бы республику? – резко спросила Агнес.

– После победы американских повстанцев, признаюсь, такая идея мне стала нравиться, но я не думаю, что французы настолько алчны, чтобы позволить собой руководить кучке так называемых демократов, числом больше ста человек… Мы – люди импульсивные, действуем по зову сердца. Мы обожаем считать себя причастными к великим идеям, особенно если они воплощены в одном человеке, способном поддерживать наш энтузиазм, но эта любовь, как и любая безумная страсть, обычно недолговечна. Быстро вспыхивает, но горит лишь тогда, когда ее поддерживают. И потом, мы слишком любим менять моду…

– Менять моду? Никто так не преуспевает в этом, как ты, – пошутил Гийом, наполняя бокал своего друга…

– Я? Но сегодня я совершенно не похож на человека, который следует последнему слову моды! Этим летом Париж похож на маковое поле: красные фригийские колпаки, романские эмблемы, посвященные избавлению от рабства, – вот это производило фурор, с тех пор как прах Вольтера был перенесен в Пантеон. Можешь ли ты представить, чтобы и я так вырядился?

– Никогда! Кстати, парики еще не вышли из моды, я думаю!

– Видели ли вы нашего друга Бугенвиля в Париже? – спросила Агнес. – Уже давно мы не получаем от него никаких вестей…

– Ах, да! Я их вам привез, и на словах – самые теплые пожелания вам, мадам. У меня также письмо к мадам Варанвиль, которую я надеюсь увидеть завтра, возвращаясь к себе.

– Предполагают ли они скоро вернуться в Бекетьэр? спросил Тремэн.– Нет. Они поселились в своем замке Суисн, расположенном на востоке от Парижа по дороге в Прованс. И если время от времени адмиралу приходится ездить в Тюильри, то он не хочет, чтобы во время его отсутствия жена и дети оттуда трогались. Он даже просил короля дать в его распоряжение двух швейцарцев, которые состоят на военной службе в подразделении графа д'Аффри, расположенном в казармах на улице Гранж-Батальер, чтобы они следили за ними в его отсутствие…

– Швейцарцы? – воскликнул Гийом. – Видимо, наш друг все еще безутешен по поводу утраты пушек, обещанных ему королем Луи Пятнадцатым? Они по-прежнему впечатляют?

– У них высокомерные усы, но по сути это лучшие ребята, которых только можно встретить, и самые услужливые. Все эти люди ведут очень замысловатый образ жизни в Суисн, где адмирал и его садовник Кошэ с размахом занялись разведением розовых кустов. И они преуспели в этом: их розарии великолепны!

– Месье де Бугенвиль – садовод? Это правда? – заметила мадам Тремэн с нескрываемым удивлением.– Это так мало подходит к моряку!

– К этому – подходит! К тому же растения привезены им из путешествий по всему свету, и адмирал надеется, что это занятие будет давать гарантию для его семьи в это тревожное время, когда эмиграция усиливается. После возвращения короля очень многие переехали в Кобленц: конечно, в первую очередь – молодежь, но также и семьи. Они твердо решили повиноваться долгу, уезжая служить подальше от границ. Просто эпидемия!

– У нас в последнее время она тоже распространяется, но все-таки прав Бугенвиль: это нехорошо, когда замки остаются безлюдными. За исключением, разумеется, случаев, когда опасность становится серьезной!..

Гроза переместилась на восток, спокойствие восстановилось. Через открытые окна в комнату проникали свежие запахи мокрого сада. Вечер еще не наступил, и Гийом предложил своему другу немного пройтись и выкурить трубку.

– Вы сегодня много ходили, – заметила его жена, – и влажность не пойдет вам на пользу…

– Мы не пойдем далеко. И потом, я не хочу вас наказывать, заставляя нюхать дым табака, который вы не любите. – Я предложу ему свою руку… как маркизе! – сказал Жозеф со смехом. – Он не переутомится…

– В таком случае, я вам его доверяю…

Песок на тропинках в аллее еще не просох, но луж уже не осталось. Под ногами он казался мягким, и двое мужчин дошли до края обрыва, где стояла скамейка, расположенная таким образом, что великолепный пейзаж открывался перед тем, кто сидел на ней.

– Ты знаешь, ведь я выполнил свое обещание, – сказал вдруг адвокат. – Я туда возвращался.

Гийом задрожал. Ему не было нужды спрашивать – куда, но при этом невысказанном заклинании его сердце вздрогнуло:

– Ну и что? Ты кого-нибудь видел?

– Никого! Тем не менее на этот раз я смог войти в дом. В отличие от предыдущего раза дверь была не заперта на ключ, но именно это и странно!

– Почему?

– Потому что там теперь ничего нет! – спокойно сказал Энгуль и, чтобы вытряхнуть пепел из своей трубки, постучал ею о мысок своего ботинка. – Мебель, картины, домашняя утварь, посуда, белье – все унесено. Не осталось даже какой-нибудь метлы!

– Может быть, воры?

– Воры не смогли бы так аккуратно сработать. Они обычно торопятся, что-нибудь сломают, что-нибудь разобьют. Но я же не нашел ни обрывка ниток, ни осколков стекла, даже иголки: все чисто, везде порядок. Даже в каминах вычищено… Сад, конечно зарастает. Можно сказать даже, что к отъезду готовились старательно, как собственники, надумавшие продать дом. Ты не находишь это странным?

– Разумеется, да! Но я не вижу возможности в настоящее время узнать, что же случилось!

– Ну, не в настоящее время! Но у тебя есть дела в Картрэ. Как только окончательно поправишься, ты поедешь…

– Никуда я не поеду. Я решил завершить свои дела в Картрэ и разделаться с мельницами в Валь де Сэр. Мари уехала, устав ждать, конечно, а я был вынужден дать обещание никогда ее не искать.

Как печально отозвалось эхо этих слов! Энгуль был поражен:

– Кому дать обещание? Своей жене?

– Кому же еще? Это нужно было для того, чтобы мой дом не погрузился в хаос и чтобы я мог здесь жить рядом со своими детьми!

– Она не имела никакого права помешать тебе войти в него, ты – хозяин!

– Да, но она – мать, а дети не могут без меня…

– Разумеется!.. – вздохнул адвокат.

Некоторое время мужчины курили в молчании, наблюдая за серыми кольцами дыма, поднимавшимися к небу, которое вновь стало чистым, и Жозеф Энгуль покашлял:

– Данное тобой обещание… ты в самом деле не собираешься его нарушать?

– Это очень важно для меня! Мне было чрезвычайно трудно сделать выбор, поверь мне. Временами мысль о том, что я никогда больше не увижу Мари, сводила меня с ума! Хотя, с другой стороны, что я мог ей предложить? Если она сочла меня мертвым и решила вернуться к своей прежней жизни, это может быть, к лучшему! Даже для нашего ребенка. Я уверен, она сумеет его защитить. Хотя это не означает, что я не буду о нем заботиться…

Энгуль положил свою тяжелую руку на колено Гийома. Рука его немного дрожала, и это рассердило его.

– Вот я, например, ничего никому не обещаю! – сказал он, разделяя слова. – И поскольку я от природы любопытен, мне надо знать все, как оно есть. Даже если ради этого придется дойти до Англии! И потом, эти люди, которые исчезают один за другим, действуют мне на нервы!..

На следующее утро, покидая Тринадцать Ветров, адвокат намеренно громко объявил, что отправляется в Варанвиль, чтобы передать Розе письмо от ее кузины, но стоило ему исчезнуть из поля зрения, он стал уклоняться влево, чтобы вернуться на дорогу в сторону Круа д'Урвиль. Что-то ему подсказывало, что, отыскав следы загадочного кабриолета, он обнаружит кое-что интересное.

Он был человек терпеливый и очень наблюдательный. Как только он заметил ту небольшую горку, за которой так неожиданно исчезла вчера упряжка, он спешился и, держа поводья в руках, продолжал свой путь, почти уткнувшись , носом в землю, но долго идти ему не пришлось: скоро он обнаружил двойной след от высоких колес, который вел в сторону зарослей, где вырисовывался узкий проход. Он его приметил, затем привязал свою лошадь к дереву и вновь пошел по следу. Ему не составило большого труда обнаружить развалины, куда он смог проникнуть, слегка наклонившись. Он долго осматривал небольшой низенький зал и был очень разочарован, не обнаружив там ничего, кроме тюфяка из высушенного папоротника. Его предположение, что Агнес была именно тут, не подтвердилась, да и зачем? Почти машинально он стал шарить по полу, и его старания не пропали даром: кончиками пальцев Энгуль поднял из мусора, валявшегося на земле, кусочек зеленой ленты, вытканной белыми нитками, которую он узнал без труда: на Агнес Тремэн под длинной накидкой вчера было надето платье, украшенное похожими лентами. Он обратил на него внимание, когда она вернулась в Тринадцать Ветров…

Обрывочные мысли тут же выстроились в определенном порядке. Так как лента была оторвана, значит, прекрасная мадам Тремэн слишком быстро снимала свое платье, или, что вероятнее, чья-то торопливая рука ей помогала. Но чья? Раз уж Агнес не любит Жозефа Энгуля, он ей за это отплатит тем же. Зато он приобретет дружбу очаровательной леди Тримэйн, дружбу, окрашенную восхищением и благодарностью, тем более что одна только мысль о том, что Гийом принужден отказаться от такой замечательной женщины, угнетала его. Тем более отказаться в пользу супруги, которая гораздо менее ему верна, чем можно было подумать!.. И его совесть при этом останется незапятнанной! Еще какое-то время повертевшись среди старых камней, поросших мхом, Энгуль исследовал затем место, на котором обычно кабриолет останавливался, и там он обнаружил следы от множества конских копыт. Затем адвокат решил продолжить свой путь. Сначала он намеревался вернуться на дорогу в Варанвиль, чтобы выполнить свою миссию. Но вместо того чтобы поехать в Шербург, он решил остановиться на несколько дней в одной из милых придорожных гостиниц в Васте под замысловатым предлогом: посмотреть, как протекает тут Сэра, и подыскать для своего друга, который хочет купить себе дом, что-нибудь подходящее в этих районах. На конюшне в Тринадцати Ветрах он поболтал с одним из конюхов, простым парнишкой, лишенным подозрительности по отношению к большому другу месье Тремэна. Несколько коварных вопросов, незаметно рассеянных среди потока слов, позволили ему убедиться в новых привычках Агнес. Энгуль приобрел вкус к этой игре, которую научился вести превосходно…

Разумеется, жизнь в деревне была не так восхитительна, как среди роз в Суисн или под улыбающимся взглядом богини Флоры де Бугенвиль, дамы его сердца, но теперь она была не лишена смысла…

Дней десять спустя Жозеф Энгуль уже знал, кто виновен в тайной страсти мадам Тремэн, и, довольный, продолжил путь к своему милому шербургскому жилищу… Он немного устал от грубой крестьянской пищи, но предвкушение нескольких омаров и партии в бильярд у Уистра возвращало ему хорошее расположение духа. До времени он предпочел ни с кем не делиться плодами своих открытий.

Глава XI СТОЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ

В Сен-Васте в апреле 1792 года старая Симона Амель, мать Адриана и Адель, умерла, разбитая параличом, в своем доме на солончаке, где дети бросили ее в одиночестве. Предпочитая бурную жизнь с этими одержимыми в Валони, где они занялись грабежом мирных жителей, преимущественно знатных, близнецы больше не находили времени приехать проведать свою старую мать, которую и раньше нельзя было назвать приятной по натуре, а возраст и болезни сделали еще более сварливой. Ее нашел рыбак, шедший по дороге в Ревиль, который заметил еще от Лонг-Рив какое-то белое пятно, распростертое на крыльце у распахнутой двери. Почувствовав себя плохо, Симона, должно быть, пыталась кого-нибудь позвать на помощь. Но смерть настигла ее в тот момент, когда она выходила из дома.

Рыбак забил тревогу. Соседи подняли тело в промокшей рубашке (всю ночь шел дождь), принесли в дом и приступили к последнему омовению, согласно всем правилам, предписывающим особое обращение с покойниками.

Одна из соседок, Бастьен Кобрийер, муж которой был «в плавании» и которая привыкла жить одна, склонив голову набок, заметила, что это занятие по обычаю должно выпадать на долю дочери, так же как и продолжение церемонии, которая включает в себя: бессонную ночь при свечах у смертного одра покойницы, организацию похорон и поминок, поиски кюре, «который не присягал», – а теперь это было не просто! – и все другое по этому случаю, и добавила, что следует предупредить Адель. Это предложение, однако, вызвало всеобщее возмущение: новый образ жизни этой девицы вызывал скорее отвращение, чем сострадание к ней у этих женщин, живших в ладу со строгой моралью, привыкшим к . трудностям бытия, особенно в это неспокойное время. То, что дочка Амель имела любовника – или десять, – ничего не изменяло в представлении о ней: подумаешь, какое дело! Кстати, все знали, что мадам Тремэн, когда-то так хорошо к ней относившаяся, теперь выгнала ее из своего дома.

Мнение мужчин несколько расходилось с предположениями женщин.

– Нужно поставить в известность по крайней мере Адриана! – предложил Жан Калас, главный рыбак. – Кактолько он узнает, что его наследство никто не охраняет, он разозлится, а теперь, когда он у власти, то может посчитать нас за врагов.

– Обязательно нужно послать в Тринадцать Ветров! – сказал Мишель Кантэн. – Хочешь – не хочешь, а все-таки она тетка Гийому. Я прекрасно знаю, что она здорово перед ним виновата, но он такой человек, который простил бы ее перед смертью. Бедная покойница, ведь никого из родных рядом! Это грустно! Я туда схожу!

– Лучше тебе сходить в Валонь!

– Нет, пусть лучше это сделает кто-нибудь другой. Пошлите мальчишку Кло с устрицами!

– Как будто ты не знаешь, что он больше не хочет туда ходить! Он боится, говорит, что там стало опасно…

В самом деле, именно Тремэн и взял на себя все заботы. Молодой Кантэн был прав: уважение к смерти пересилило злопамятство. И потом, хотя он сурово осудил близнецов, но предстоящий путь в несколько лье верхом на лошади уже не был для него неприятным и непреодолимым. Теперь он уже без труда садился на лошадь, и их бурные отношения с молодым Сахибом, сыном Али, становились иногда даже рискованными, что вызывало озноб у Проспера Дагэ и сильное беспокойство у Потантена: неудачное падение могло отправить Тремэна в могилу, и на этот раз уже окончательно.

Тем не менее для этого путешествия он выбрал Траяна, одного из самых крепких коней, но не самого роскошного с виду: не стоило разжигать зависть у новых сеньоров в городе.

Как только Гийом объявил о своем отъезде, Агнес, разумеется, выразила свое недовольство.

– Ну вот, вы уже становитесь посыльным для этих оборванцев, – заметила она с издевкой, а Гийому показалось, что его погладили против шерсти.

– Если бы не богатства Жана Валета, я был бы одним из них, – раздраженно ответил он. – Хотя бы один раз в жизни, доставьте мне удовольствие, уважайте мое происхождение! Я устал бесконечно повторять вам это. И потом, если уж хотите знать, признаюсь, я и сам не против того, чтобы посмотреть, как там идут дела. Я знаю, что судя по россказням мадам де Шантелу, там не что иное, как преддверие ада, но так как она рассматривает людей и события не иначе, как между двумя обмороками, мне лучше самому решить, что там на самом деле происходит.

– Не трудитесь искать оправдания! Истина заключается в том, что вам просто нравится самому во все соваться. Просто представить себе не могу, как бы вы обходились, если б остались…

Она вдруг опомнилась и, покраснев, прикусила язык, но Гийом понял:

– Если б остался калекой? Можно подумать, что вы бы сожалели?

– Вы говорите глупости!

– Полагаете? А мне представляется, что я изрек истину: вам бы в тысячу раз было бы предпочтительнее видеть меня инвалидом, прикованным к кровати и целиком в вашей власти. Если это не так, то почему вы отказываетесь снова стать моей женой, как и прежде?

Едва заметно Агнес улыбнулась, по-кошачьи прищурив глаза, и посмотрела на супруга сквозь свои длинные черные ресницы:

– Потому что вы этого пока не заслуживаете! Вы думаете, что я не подозреваю, чем все кончится, если я соглашусь: вы сделаете мне еще одного ребенка, после чего, будучи уверенным во мне, да и в себе самом тоже, начнете опять шататься по притонам!

– Я никогда не шатался по притонам, как вы говорите! – взорвался Тремэн, помрачнев. – Ваше несчастье заключается в том, что вы сами не знаете чего вы хотите.

– Я хочу быть уверенной в вас, и ничего больше!

– В таком случае, вы применяете не тот метод! Кстати, любой метод не смог бы вас удовлетворить, но если хотите, я дам вам совет: не требуйте от меня слишком многого! Пока еще я испытываю влечение к вам. Но это не обязательно будет длиться долго: я терпеть не могу мегер!

Возглас негодования молодой женщины прозвучал одновременно с треском захлопнувшейся двери. Гийом в сердцах толкнул ее своей тростью. Уверенный в том, что на этот раз последнее слово осталось за ним, минуту спустя он верхом на надежной спине Траяна скакал коротким галопом по дороге в Валонь.

В Гран Тюрке он был встречен как мессия. В первый раз они увидели его вновь, и его появление придало оттенок праздничности дому, который был в высшей степени мрачным, впрочем, как и весь город: его покинутые особняки, закрытые на замок, кое-где немногие домочадцы и оставшиеся с ними верные слуги,– рабство больше не признавалось! – онемевшие монастыри, где даже шорох камней под ногами не решался звучать, опустевшие дома, встревоженные жители, в большинстве своем подозрительно и даже враждебно настроенные к «парижскому вздору», – вот таким он стал, город, потерявший свою душу.

«Маленький Версаль», вопреки тому что строения с виду сохраняли свою архитектурную грациозность, стал похож на обычный провинциальный городок, немного ворчливый. Даже влюбленные, казалось, покинули дорогу Мечтаний… Впрочем, Тремэну не составило труда отыскать верный способ выйти на след Адриана Амеля.

– Ищите Бюто, тогда и его найдете, – проворчал трактирщик Леконт, – он идет у него по пятам как тень!

– А где он живет, этот Бюто?

– На улице Потери! Вам будет несложно узнать его дом. Раньше он принадлежал нотариусу, прежде чем перешел к тому проходимцу, но дощечка там еще висит. Если его нет дома, значит, он в Обществе друзей конституции…. или в Трибунале: он занимается почти всем, этот Бюто– он и мировой судья, и прокурор… и черт его знает, кто еще!

– Если его нет, я подожду…

Некоторое время спустя Гийом уже вошел в небольшой уютный домик, в котором приятно пахло чистым вощеным полом, поленьями, приготовленными для камина, но совершенно отсутствовал запах революции. Женщина, впустившая его в дом, с очень серьезным видом сказала ему:

– Граждане ушли проводить обыск, но меня удивляет, что их до сих пор нет. Если хотите, запаситесь терпением и подождите в салоне…

И, открыв посетителю дверь, впустила его в комнату, где со вкусом подобранная обстановка старательно поддерживалась в чистоте. Однако, увидев некоторые предметы интерьера, Гийом чуть не задохнулся от охватившего его волнения: у стены прямо перед ним стоял роскошный комод, на котором блестели серебряные подсвечники, а над ними висел портрет человека, смотревшего насмешливо, но по-доброму, как будто бы он заметил его изумление. Это был д'Эймар Фредерик дю Мулэн, в свое время кавалер Мальтийского ордена и родной дядя этого Теофила Рено дю Мулэна, который передал по наследству Овеньер матери Мари-Дус.

Мысль о случайном сходстве сразу была отброшена Гийомом: это был именно тот портрет – немного потемневший от времени, в той же раме, на позолоте которой кое-где виднелись розовые царапины. Вокруг портрета на стене висело начищенное до блеска то же самое оружие. Маленький столик для письма стоял рядом, и он тоже…

Глядя на эту непостижимую, наглую профанацию, Тремэн почувствовал, как кровь хлынула к его лицу и оно сделалось красным. Что могло произойти со столь любимой им женщиной, чтобы эти вещи, мебель оказались собранными у этого прощелыги Бюто? Может быть, что-то ужасное? Без сомнения, да! Но если это ничтожество осмелилось причинить ей вред…

Гийом продолжал вглядываться в портрет, когда услышал позади скрип паркета под тяжелыми шагами. За его спиной раздался гулкий голос, привыкший чеканить слова, – бывший нотариус, Бюто был хорошим оратором и часто срывал аплодисменты на народных собраниях:

– Тебе понравилась эта картина, гражданин? Она, конечно, не представляет собой большой ценности, но мне кажется, что тут она смотрится…

Первый раз в жизни Тремэн услышал, как какой-то незнакомец называет его «гражданином» и обращается к нему на «ты». Гийом не смог оценить ситуацию: он уже был взбешен, а такое обращение ему не понравилось, С высокомерием, которое порадовало бы Агнес, он презрительно бросил:

– «Ты»? Разве мы когда-нибудь пили вместе? Мне почему-то кажется, месье, что я никогда вас раньше не видел. Может быть, меня подводит память?

Бывший нотариус – маленький человечек, распухший от обжорства, чье лживое китайское личико никак не гармонировало с его голосом, – неодобрительно проскрипел:

– Тсс! Тсс!.. Это плохо, гражданин! Такие слова теперь недопустимы! Они были хороши для эпохи рабства.

– Для бывшего раба ты неплохо выглядишь! Тогда скажи-ка мне, добрый человек, откуда ты украл этот портрет, это оружие, этот комод?

Трость с серебряным наконечником – где, кстати, был спрятан острый клинок! – начинала воинственно дрожать в руках посетителя, что не ускользнуло от взгляда Шарля-Франсуа Бюто. Он видел Тремэна только издалека, но никогда не был знаком с ним близко. Зато теперь он показался ему гораздо более внушительным, особенно если смотреть на него глазами человека, для которого собственная шкура – самое дорогое богатство: высокий рост, резко очерченные черты лица, искрящийся от злобы взгляд диких глаз – решительно, в его облике не было ничего успокаивающего. Тогда, обуздав свой собственный гнев, Бюто заставил себя произнести примирительным тоном:

– У тебя, решительно, какие-то странные мысли, гражданин! Зачем мне нужно красть то, что гораздо проще купить?

– Купить? Эти предметы никогда не были предназначены для продажи. Они принадлежат одной женщине из моей семьи, точнее, моей свояченице, и если бы она решила от них избавиться, заранее поставила бы меня в известность…

– Возможно! Тем не менее это так! Мы говорим, мне кажется, об одной и той же особе: прекрасная англичанка, которая жила в скромном домике на окраине Порт-Бай?

– Да, это так, – подтвердил Гийом и добавил:

– Я думаю, что ты проник к ней с целью сделать один из твоих обысков, которыми ты так прославился, не так ли?

– Порт-Бай находится не под моей юрисдикцией, – удрученно сказал Бюто, как будто ему только что нанесли смертельную обиду. – Было бы лучше, если бы ты поверил мне, гражданин, но я вижу, что ты очень взволнован, и поэтому постараюсь объясниться. Месяцев шесть-семь тому назад мой собрат из Сэн-Совер-ле-Виконт, который знает мою страсть к старине, рассказал мне об этой… даме, – он вовремя догадался, что употребление слова «гражданка» по отношению к леди Тримэйн может привести к катастрофе, – которая перед возвращением к себе домой вместе с ребенком нуждалась в деньгах, ради чего и решила продать кое-что из своей мебели. Я к ней поехал и купил все это. Вот видишь, все очень просто, если спокойно объяснить.

Несмотря на это, Гийом продолжал расспросы:

– У нее было все в порядке?

Бюто пожал своими пухленькими плечами и сострадательным тоном ответил:

– Как может быть все в порядке, если она была в трауре и оплакивала кого-то? Видимо, ей пришлось пролить много слез, и мне было очень жаль ее. Я был готов предложить ей свои услуги, но она была не одна: с ней был огромный англичанин… милорд, вместе с которым она готовилась к отъезду. Человек еще молодой, очень хорош собой и, судя по всему, очень близко с ней связан…

Его слова как громом поразили Гийома, но он не подал виду и холодным, но ровным голосом спросил:

– Дом тоже был продан?

– Нет. Эта дама сказала, что хочет оставить его для сына.

– Как могло случиться так, что Перье, которые находились с ними, там больше не живут?

– Ты слишком многого от меня хочешь!.. Тем не менее, кажется, я слышал что-то вроде того, что эти люди больше не хотели там оставаться после их отъезда, но куда они исчезли, я не знаю. Будут еще вопросы?

Появление Адриана, который, запыхавшись, вбежал в комнату, словно щенок, разыскавший наконец своего хозяина, избавил Тремэна от ответа. Брат Адели продолжал одеваться согласно последнему писку парижской революционной моды, но на этот раз шляпа с пером была заменена на фригийский колпак, нисколько не украшавший своего обладателя. Увидав посетителя, Адриан засмеялся своим трескучим смехом:

– Посмотрите-ка! Вот и кузен Гийом!.. А ты зачем сюда пришел, хромой?

Не обращая внимания на оскорбление, Тремэн взирал на громилу, как если бы он был мусором, оставленным небрежным уборщиком:

– Признаюсь, не могу понять, какое удовольствие ты получаешь, разделяя компанию с этим индивидуумом! – сказал он, обращаясь к Бюто. – Что касается тебя, Адриан, можешь быть доволен: мне пришлось потревожиться из-за тебя. Я приехал, чтобы сказать тебе, что твоя мать умерла и что вам следует вернуться в Сен-Васт, тебе и твоей сестре, если вы хотите, чтобы на похоронах хоть кто-то присутствовал…

Не желая вдаваться в подробности, Гийом направился к двери, но, когда он был уже на пороге, Бюто остановил его:

– Одну минуту, гражданин Тремэн! Ты ведь богатый землевладелец, мне кажется?

– В самом деле, у меня есть земля.

– А также и лошади? Ты не можешь не знать, я думаю, что эта толстая свинья из Тюильри, которая все-таки подписала новую конституцию, после того как заставила так долго себя просить, продолжает поддерживать тайные отношения с иностранцами, чьи войска теперь рвутся в бой у наших границ.

Оскорбление, нанесенное Луи XVI, возмутило Гийома, хотя он и не был ярым роялистом.

– Нельзя требовать от пленного, чтобы он не пытался открыть двери своей тюрьмы. Если твои приятели так обошлись с королем, невзирая на уважение, которым он располагает по праву, то дело не в этом.

– Можешь думать что хочешь… по крайней мере до определенного времени. Но нужно только, чтобы ты выполнил свой долг и помог народу себя защитить. Ты поступишь правильно, если позволишь мне взять твоих лошадей…

– Не рассчитывайте на это! – прервал его Гийом.– Я дам вам денег, чтобы вы их купили, но своих я вам не отдам: это все равно, что вырвать сердце у тех, кто ими занимается.

–У них не будет повода грустить, – мерзко улыбнулся Бюто, – потому что мы их тоже заберем. Вместе с лошадьми. Нации нужны солдаты…

Взбешенный, Тремэн подумал, что будет лучше, если он сдержится, и вышел, не сказав больше ни слова. Отказавшись от мысли провести ночь в Гран Тюрке, как он предполагал сделать раньше, Гийом возвратился в Тринадцать Ветров и сразу предупредил Дагэ:

– Это не простая угроза. Эти мерзавцы хотят разграбить нашу конюшню да еще забрать наших ребят, – сказал он.

– Их можно ждать со дня на день. – Дагэ пожал плечами. – Я и сам намеревался с вами об этом поговорить. Если оказать им сопротивление, они способны поджечь все вокруг.

– В любом случае, ни Сахиб, ни Брийер им не достанутся! Я бы предпочел пустить им пулю в лоб!

– Не надо так сильно переживать! Месье Феликс приезжал сегодня днем, и мы как раз об этом говорили. Он ведь тоже обеспокоен. Перед рассветом я собираюсь отвезти лошадей на ферму в Шантелу, где эти воры уже побывали. Это позволит нам выиграть время, что немаловажно, когда имеешь дело с этими громилами. Остается надеяться, что их время не продлится долго!

– Но они увидят пустые стойла!

– Пустыми они будут недолго. На обратном пути я куплю двух лошадей у Легрэна в Виселе. Так как эти головорезы собираются и у него их реквизировать, то он будет рад выручить за них хоть деньги!

– Я дам тебе необходимую сумму. А что будет с нашими? Что можно для них сделать?

– Здесь только Бог может помочь, месье Гийом, – сказал Дагэ, перекрестившись. – Нам остается только вручить их Его заботам!

– А как мы можем их оснастить в дорогу? Зимы у нас не холодные, но зима есть зима, и особенно на востоке.

Однако Бюто не торопился осуществить свою угрозу, возможно, чтобы заставить Тремэна думать, что он произвел на него впечатление, и вызвать тем самым ложные мысли о безопасности. Тогда как похороны Симоны Амель оказались не простым делом из-за проблем, связанных с поисками священника.

Несмотря на свой дурной характер, мать близнецов была доброй христианкой, впрочем, как и все в этих местах. Но так случилось, что кюре из Сен-Васта, месье Бидо, который заменил на этом месте месье де Фольвиля, только что эмигрировал, повинуясь настоятельным просьбам своей паствы, обеспокоенной судьбой этого человека твердой веры, – он предпочел бы отрубить себе обе руки, но не присягать Учредительному собранию. Что касается его молодого викария, то продавщица рыбы Тереза Пине прятала его у себя уже больше недели, опасаясь одного из обысков, которые становились все чаще. Потом она посадила его в одну из своих больших плетеных корзин, которые использовала обычно для того, чтобы отвезти свой товар на рынок. Так она и свезла его на рынок в Валони, а потом переправила на ферму Монтегю. Это была вынужденная мера предосторожности. Среди жителей, враждебно настроенных к новым декретам, попадались, хоть и не часто, такие паршивые овцы из стада, которые всегда смотрят косо на своего соседа и всегда готовы своим длинным языком разболтать, а то и предать своего ближнего ради выгоды.

Так или иначе, но можно было договориться с одним из двух присягнувших священников из замка Дюресю или с кюре из Ревиля, укрывшимся в Ургэ, чтобы они провели скромную церемонию в доме Бода в его риге в конце улицы Помьер. В последнее время там собирались верные прихожане после закрытия церкви, но никто не осмелился говорить об этом с Адрианом, который, кстати, принял такое решение: отпевание будет проводить новый кюре из Ридовиля.

Этот «присягнувший» священник по имени Нодо, вынужденный наследник месье Левасер, имел отвратительную репутацию. Поговаривали, что он живет со своей служанкой, что у нее есть от него ребенок, что он пьет как сапожник и что у него неблагонадежные взгляды…

В результате только несколько старых сплетниц, эдакие очень доброжелательные, но злые языки, и еще те, которые опасались, как бы их мужчин не забрали в рекруты, помогали Адриану, пока Нодо читал мессу, и сопровождали тело до кладбища. Там им на смену пришли из кабака приятели Адриана, с которыми он имел привычку проводить время, а также несколько членов Общественного совета, не решившиеся воздержаться от церемонии, но про себя все время задававшие себе вопрос: что на них нашло тогда, в девяностом, что они приняли к себе этого шелудивого, у которого под красным колпаком на синюшном лице не светилось ни одной одобрительной мысли? Адель так и не появилась, не имея никакого желания представать перед добропорядочными женщинами селения. Разумеется, из Тринадцати Ветров тоже никто не пришел. Гийом, предупредив Адриана, решил, что он уже достаточно сделал для семьи Амель. В тот момент, когда гроб с телом Симоны опускали в землю, он стоял, преклонив колени, у могилы своей матери Матильды, так долго лишенной христианского погребения из-за клеветы этой женщины.

Посчитав себя глубоко оскорбленным, Адриан решил отомстить: двумя днями позже явилась банда «патриотов», намереваясь опустошить конюшни Тремэна и забрать у него всех слуг мужского пола, чтобы отдать их в рекруты в Национальную гвардию. О республике вопрос пока не стоял, хотя наиболее активные настойчиво требовали ее введения. Но для того чтобы бороться с австрийскими силами, а также с прусскими войсками, выступавшими как союзники принца Конде, которому недавно присвоили титул герцога де Брунсвик, генерал-аншеф, страна, как было сказано, нуждается в своих сыновьях, даже в тех, кто не согласен с этим, и она их получит.

Зерно было редко и дорого, оголтелая спекуляция развернулась повсюду, и если в Париже в первые месяцы 1792 года салоны и продолжали жить своей приятной, обычной великосветской жизнью, и театры процветали, то провинция жестоко страдала от скудости и нищеты, и это положение ухудшалось.

В глубокой печали люди из Тринадцати Ветров наблюдали, как отбирают самых молодых из них: это были конюхи – молодой Огюст, парнишка с фермы, и Виктор. Его тетушка Клеманс Белек не могла сдержать рыданий. На стороне хозяина остались только Потантен и Дагэ. Пришлось уволить, заплатив хорошее вознаграждение, также некоторых камеристок. Это тоже была мера предосторожности, лучше было вернуть их в семьи. Из молодого и бойкого отряда молоденьких камеристок осталась только Лизетта, слишком привязанная к дому и к тому же сирота. Муж Жанны Куломб, кормилицы Адама, пришел сам требовать свою жену: он ничего не имел против Тремэнов, скорее наоборот, но было бы лучше, если бы Жанна вернулась домой и занялась своим мужем и своими собственными детьми, которые не меньше других в ней нуждаются, а то злые языки много болтают…

Бедная женщина плакала так, что могла бы разжалобить даже камни: она привязалась к Адаму и душой, и сердцем, правда, не только к нему, но и к размеренному и приятному образу жизни, который она вела в Тринадцати Ветрах. Жизнь на ферме привлекала ее гораздо меньше. В противоположность ей Белина с трудом скрывала свою радость: никакая человеческая сила не смогла бы заставить ее остаться в своей должности. Адам уже скоро должен был догнать Элизабет, ему через несколько месяцев исполнялось два года, поэтому он давно уже начал упрашивать кормилицу прибавить к его рациону добавку из жидкой каши на молоке, так как ее собственная продуктивность уже не удовлетворяла его потребностям.

Отныне они зажили скромно в своем замечательном доме вблизи церкви Ла Пернель, колокола которой молчали уже давно. Старый де Ля Шесниер угас несколькими месяцами раньше, решив, что пора пренебречь своими обязанростами, и покинул также свой дорогой Котантен, оставив его на милость злых сил. Теперь он покоился под тяжелыми плитами церковного клира, куда благоговейно опустили его прах друзья. Все предметы и документы, собранные им за всю его долгую жизнь и касающиеся кораблей де Турвиля, сгоревших под Огю в тот зловещий день в июне 1692 года – де Ля Шесниер питал к этим событиям жгучий интерес! – он передал Гийому, будучи уверенным в том, что тот будет их беречь и относиться в высшей степени уважительно. Каждый год в знаменательный день Ля Шесниер читал заупокойную мессу, а потом вместе с Гийомом он отправлялся к Шэз-дю-Руа [4]. На этой скале, согласно легенде (правда, полностью доверять этому было нельзя), восседал король Яков II Английский, обозревая с высоты зловещие события. Он рассчитывал, что, потопив корабли Турвиля, сможет вернуть себе утраченный трон и поэтому спокойно наблюдал за тем, как горят французские корабли. Адмирал вел их к знаменитым верфям Сен-Васта, так как они нуждались в серьезном ремонте после одержанной победы на Барфлере. Англичанин пробормотал всего три слова, но они стоили того, чтобы его имя было навеки проклято всеми честными людьми Котантена и всеми моряками Франции, – «мои доблестные англичане!» – в то время как те (сотня против одного) не торопясь добивали людей из разбитой эскадры.

Старый священник представлял себе этот грандиозный и ужасающий спектакль так, как все происходило в те исторические времена. Ему казалось, что он слышит крики раненых, которых приканчивали на нижней палубы, где размещался лазарет. Гийом со своей стороны представлял себе, как возгораются мачты кораблей, и ненависть к англичанам воспламенялась в нем.

В этом, 1792 году, со времени великой драмы исполнялось сто лет. Поэтому, преклонив колена и вспомнив некоторые молитвы на могиле своего старого друга, Гийом один отправился на ритуальную встречу. Затем при помощи Потантена и Дагэ он оборвал все лилии и розы в своем саду, уложил их в корзины и разместил в коляске. Конюх запряг двух лошадей, купленных у графа Эрве де Токвиль, – его конюшни, достаточно удаленные от алчного взгляда Бюто, еще не пострадали, – взял вожжи, и трое мужчин отправились в порт Сен-Васт. Подъезжая, они уже издалека заметили, что бухта полна рыбацких лодок: так как Тремэн еще накануне объявил о своем намерении, все захотели его сопровождать…

Они выбрали лодку Франсуа Пине, мужа Терезы, которая так ловко умеет прятать священников в корзинах. Но поскольку за ними выстроилась целая флотилия из лодок, они решили раздать часть цветов и этим людям, чьи руки, загрубели от работы, а сердца были преданными и честными. В этот день они тоже пришли отдать дань уважения своим предкам.

Погода была изумительной, море при легком приливе колыхалось спокойно и величественно… Почти все плыли на веслах, и только Франсуа Пине поднял парус, больше для памяти, чем для пользы. Им понадобилось совсем мало времени, чтобы достичь Рюн – перехода между островом Татиу и большой землей. Именно здесь затонул адмиральский корабль.

Подплыв на близкое расстояние, почти касаясь острова, Тремэн приложил рупор к губам и крикнул:

– Месье! В память о месье де Котантен де Турвиля, адмирала Франции, в память о моряках, погибших здесь же, в память о кораблях, напрасно принесенных в жертву! Да будет с ними Бог!

И выхватив два боевых пистолета, которые он носил за поясом, Тремэн разрядил их в голубое небо. В ответ прозвучали приветственные возгласы, раздавшиеся из всех лодок, и, к огромному удивлению всех, форт в Огю и форт в Татиу сделали каждый по одному выстрелу из своих пушек. Затем волны моря покрылись цветами…

Когда волнение немного улеглось, Франсуа Пине заметил с усмешкой:

– Судя по всему, они согласны с нами, эти дряхлые инвалиды из форта. Если сейчас английские пираты ползут к Сен-Маркуфу, что они и делают теперь частенько, они, наверно, спрашивают себя, что это тут происходит?! Отличная пыла мысль, Гийом!

– Скоро придет день когда мы прогоним их с нашего побережья, это точно! Когда наступят лучшие времена, придется заняться ими. А пока поднимем бокалы за здоровье наших моряков в прошлом, настоящем и будущем! Вернувшись в Тринадцать Ветров, Гийом нашел на своем рабочем столе письмо от Жозефа Энгуля… Вот уже несколько месяцев, как он его не видел. Не выдержав долго в Шербурге, где жизнь показалась ему слишком пресной, после того как он жил в Париже, бурлящем сейчас, как колдовское зелье в котле у злой ведьмы, адвокат – кстати, обладающий замечательным свойством не уметь волноваться о завтрашнем дне, – всегда повиновался зову сердца, не слишком заботясь о презренных будничных делах. Любовь – безнадежная, увы! – которую он питал к мадам де Бугенвиль, заставила его посвятить себя защите благополучия молодой женщины, которая, как он прекрасно знал, очень привязана к своему мужу. Флора совершенно никуда не отлучалась из своего замка в Суисн, находившегося в отдалении от всей революционной суеты, и вела там жизнь спокойную, мирную, со своими детьми и мужем, под охраной двух швейцарцев, выпрошенных у короля, и садовников. Впрочем, ее супруг проводил много времени в Париже, откуда он часто отправлялся в Тюильри. Наступившие времена, когда королевская семья была умышленно разобщена, удручали его, и, чтобы отвлечь короля от грустных мыслей он приходил к нему побеседовать о географии, что тот очень любил, так как имел возможность при этом оценить великодушное сердце и обширные научные познания навигатора. Обосновался в гостинице Уайт на улице Пти-Пэр в Париже, где оказалось довольно большое количество англичан и американцев, приехавших созерцать революцию в качестве зрителей, и где Бугенвиль имел много друзей и поэтому часто наведывался. Энгуль следил за мужем своей возлюбленной и время от времени галопом мчался в Суисн,чтобы дать ей отчет о происходящем и утешить ее, – и в награду за это он получал нежный взгляд прекрасных глаз, полный признательности и искреннего расположения, о котором он и мечтал. Разумеется, иногда его приглашали и на ужин… Все ценили его дружбу, а дети – обожали.

Тремэну трудно было понять такой образ жизни, но он исходил из принципа: если его друг счастлив, значит, так и надо, значит, все к лучшему. Адвокат замечательно владел эпистолярным жанром, его письма доносили в Тринадцать Ветров немного парижского воздуха, и это было весьма полезно, чтобы быть в курсе происходящих там событий. Даже Агнес соизволила улыбнуться, читая рассказанный им анекдот, или достоверные слухи, или описание последней моды, или комментарии к популярной пьесе.

Но в этот раз письмо было не для ее глаз, и содержание его произвело на Гийома эффект разорвавшейся бомбы.

После краткого описания политической ситуации и повседневной жизни Жозеф писал следующее: «То, что я собираюсь сейчас тебе поведать, очень серьезно, и временами меня мучают сомнения, стоит ли нарушать мир в твоем доме, так дорого тебе доставшийся. Но я видел, как ты несчастен!.. Поэтому слушай: совершенно случайно я нашел леди Мари. Она, кстати, об этом не знает. Она живет в Париже со своим сыном, Китти и своей подругой Хелен Вильямс. Кроме того, есть один человек, который заботится о ней. Это – англичанин, сэр Кристофер Дойл, мужчина лет пятидесяти, я часто встречаю его в гостинице, куда он приезжает по делам. Но только не подумай, что они оба тут развлекаются. Мари всегда одета в черное, и я предполагаю, что она в трауре по тебе. Я не стал ей представляться, потому что считаю, что тебе самому надо решить, стоит ли ее разубеждать. Она ведет жизнь спокойную и достойную. С другой стороны, этот баронет – приличный человек. Ты бы с этим тоже согласился вопреки ненависти, которую ты питаешь к его соотечественникам. Он выступает в качестве отца или старшего брата, и совершенно очевидно, что он оказывает леди Мари протекцию, в которой она и ее сын очень нуждаются.

Ты упрекал бы меня, если бы я не уведомил тебя об этом, но прошу тебя хорошенько подумать, прежде чем ты примешь какое-либо решение. Если ты захочешь объявиться, то было бы хорошо, чтоб ты смог предложить Мари жить с тобой открыто. На этот случай я предупреждаю тебя, что сейчас в клубах много говорят про новый закон о разводах.

Я помню о слове, которое ты дал своей жене, и о том, что ты не такой человек, чтобы отречься. Но нужно, чтобы и Агнес не злоупотребляла данным тобой обещанием и не насмехалась над тобой. Спроси ее как-нибудь, чем она занималась два-три раза в неделю в лесу около Круа д'Урвиль. Там, к югу от дороги, ведущей в Ла Пернель, есть полуразрушенная башня, где прошлой осенью в малоприятной обстановке она частенько проводила время с одним человеком, имя которого я тебе называть не буду…»

С письмом в руках Гийом опустился в свое любимое кресло и в течение долгого времени сидел, опустив голову на грудь и закрыв глаза. Дрожащими пальцами он скомкал бумагу, но это ничего не могло изменить: каждое слово, выведенное пером Жозефа, жестоко отпечаталось в его сердце, как клеймо от раскаленного железа. Мари-Дус – в Париже, и другой мужчина «оказывает ей протекцию»! Она считает его умершим, и поэтому можно ее простить, но почему так быстро? И что могло дать ей в этом такую уверенность?.. Что касается Агнес и ее любовной связи, то это его ошеломило, но не вызвало никаких чувств, кроме гнева. Но никакого сожаления!.. Теперь он совершенно ясно понял, почему она так упорно отказывалась опять сблизиться с ним. Быть уверенной в нем?.. Какое неслыханное лицемерие! Единственное, что ей было надо, так это держать его на поводке, как дрессированную собачку, оставляя ему надежду на великодушное дарование своего тела под видом кусочка сахара. Веди себя хорошо, маленький Тремэнчик! Будь умницей, и тогда, может быть, тебя соизволят простить за то, что ты «шлялся по притонам»… И он торчал бы здесь в глупом ожидании, в то время как его любимая жена, устав так долго плакать, перекинулась к другому, потому что не могла поступить иначе!.. В таком случае, Бюто не врал ему: проданная мебель, этот англичанин… все это было правдой! Аон, Гийом, как же он не почувствовал, что его обманывают? Мари действительно не была богата, особенно отрезанная от своей семьи, и ему все это было известно. Она в самом деле нуждалась в помощи, и он делал это до того происшествия. Единственной его ошибкой было то, что он почему-то решил, что она уехала в Лондон… Какая неразбериха! Какая глупость, мерзкая путаница!

Мысль о любовнике жены почти не возникала. Раз это не он сам, что самое главное и самое неприятное, то какая разница? Так, призрак без лица, и больше ничего. Невыносимо было думать о том, что мать его детей валялась среди опавших листьев и сухого вереска, в общем, Бог знает, где и как, словно шлюха с большой дороги…

Внезапно он вскочил с кресла и бросился к двери, забыв про трость, не думая, что может поскользнуться на вощенном до блеска паркете в гостиной, подбежал к лестнице, преодолеть которую ему удалось с удивительной быстротой, учитывая его больную ногу. Приближалось время ужина. Агнес, должно быть, сейчас готовится к нему в своей комнате. Несмотря на то, что приходилось терпеть некоторые жизненные лишения, она по-прежнему старалась одеваться с изяществом.

Сидя перед туалетным столиком, Агнес примеривала к своим ушам длинные сережки с жемчужинами в тот момент, когда Гийом распахнул дверь, хотя правильнее было бы сказать, что он ее вышиб.

Она вздрогнула, и улыбка, которую она приготовила, погасла, не успев появиться, когда она увидала в большом зеркале, окантованном бронзовой золоченой рамой, пугающее лицо супруга. Искаженное судорогой гнева, оно в самом деле было ужасно. Он не дал ей времени произнести хоть слово, набросился на нее, схватил за руку, чтобы вырвать из стула, на котором она сидела, потащил к кровати и бросил, как какой-то неодушевленный предмет.

– Раздевайтесь! – приказал он.

Несмотря на страх, обуявший ее, она даже не вскрикнула, но, почувствовав под собой твердую поверхность кровати, вновь обрела уверенность:

– Вы что?.. Сошли с ума? – пробормотала она, но с оттенком презрения, который подхлестнул ярость Тремэна.

– Ни в коем случае! Первый раз я вижу вас такой, какая вы есть: легко доставшаяся дичь, которую можно сделать наспех в придорожной канаве. Итак, я полагаю, что все уже ясно, и намереваюсь переспать с вами, независимо от того, нравится вам это или нет. Раздевайтесь!

– Нет!

Она стала бледна как смерть, но ее серые, почти темные, глаза сверкали бешенством:

– Если уж вы увидели меня такой, какая я есть, то я давно уже поняла, каким вы были всегда: грубиян, мужлан…

Она не успела закончить. Гийом принялся грубо трясти ее и сдирать с нее платье. Агнес пыталась было защититься, но природная сила Тремэна, умноженная гневом, сделала ее бессильной. Он резко срывал с нее одежду, словно медведь, обдирающий кору с дерева, даже не опасаясь ее поцарапать при этом. Когда она оказалась совсем обнаженной, он оставил ее лежать на стеганом одеяле, где она свернулась в комочек в ожидании, когда он бросится на нее, чтобы привести в исполнение свою угрозу, но Гийом на мгновение замер, глядя на белое тело, к которому не испытывал больше никакого влечения. Затем, непроизвольно сложив руки на груди, с удовлетворением воскликнул:

– Ну, вот, дело сделано! – И продолжил скорее вкрадчиво, чем с угрозой: – А сейчас не хотите ли вы мне доверить имя того благородного месье, с которым вы валялись по полу в пыли старой башни? Я был бы рад узнать, кого вы согласны принимать в таких комфортабельных условиях… Итак? Я жду!

Она быстро выпрямилась, как гадюка, которая собирается ужалить, подтянула к себе одеяло и прикрылась им:

– Не рассчитывайте от меня его узнать! Да! Я обманывала вас! Да, у меня есть любовник, но кто показал мне пример? Вы только и думали, чтобы сделать мне ребенка, чтобы скорее к ней вернуться. Подумать только, и я была настолько глупа, чтобы возобновить совместную жизнь с вами!– Вы называете это: возобновить совместную жизнь? Вы только называетесь моей женой….

– Ну и что? Что же вы себе вообразили? Что я поспешу в ваши объятия, как только вы сможете держаться на ногах?

– Во всяком случае, я не думал, что вы будете вести себя, как шлюха, рискуя опозорить этот дом и моих детей…

– Но они также и мои. Я надеюсь, что вы не оспариваете это? Вы ведь им настоящий отец?

– Благословите за это их рыжие волосы! Иначе я вышвырнул бы вас вон в одну минуту.

– Вы бы дошли и до такого?

– Почему бы и нет? Разве не вы показали мне пример?

– Да, это правда. Я… я забыла.

Ее голос вдруг сделался жалобным. Она сидела на кровати, прижав к груди скомканное одеяло. Гийому показалось даже, что в ней что-то надломилось. Он вспомнил вдруг молодую девушку в сером платье; тогда на ужине в Валони она сидела с натянутым видом, и серые глаза ее были такие грустные. Ему стало жалко жену.

– Ну так что? – спросила Агнес после недолгого молчания. – Что вы собираетесь со мной делать?

– Я не знаю, – пожал плечами Гийом. – Хочу я этого или нет, но даже если наш брак не более чем ошибка, мы все-таки связаны друг с другом… Вы дали мне семью, которая так дорога мне… Никогда я не мог себе представить, что все может так произойти…

– Напротив. Вы слишком хорошо себе все представляли, поддерживая второй брак в нескольких лье от этого дома. Думали ли вы обо мне, о наших детях, когда вы и ей сделали одного? У вас такой вид, словно вы не понимаете, что повторяется та же история, но только теперь ваша гордость страдает от мысли, что я отдалась другому!

– Можно подумать, что вы этим горды! Могу я узнать, наконец, о ком идет речь?

– Разумеется, нет! Вы должны удовлетвориться тем, что это – месть. Однако я не вижу причин скрывать от вас, что он сумел снова сделать меня счастливой и что я не жалею ни о чем, скорее наоборот! Это была моя маленькая радость: когда я возвращалась, согретая его ласками, я видела вас – бессильного, прикованного к кровати. Я сгорала от желания сразу же рассказать вам о том, что я только что пережила… со всеми подробностями! Он– один знакомый, которого и вы сумели хорошо оценить…

Тремэн замахнулся, чтобы ударить, разбить это насмешливое лицо, которое осмеливалось торжествовать с таким бесстыдством. Но, сделав над собой огромное усилие, ему все-таки удалось с собой совладать. Его рука опустилась.

– Полагаю, что мы уже все друг другу сказали! – объявил он холодно. – Я еще не знаю, что с нами произойдет. Единственное, что я знаю точно: я не останусь рядом с вами больше ни одного дня! Один раз вы меня уже выгоняли. Сегодня, будьте довольны, я ухожу сам… Я причинил вам боль, и вы отплатили мне тем же. Возможно, это честная война. Тем не менее я считаю, что нам необходимо расстаться. Хотя бы, на некоторое время! Завтра я уезжаю в Париж…

Она отреагировала немедленно:

– Это Жозеф Энгуль вас зовет? Письмо, которое вы сегодня получили от него…

– Возможно.

– Это не ответ.

– Несомненно. Но вы слишком скоро забыли начало нашей… беседы. Теперь не вы задаете вопросы.

Она встала и направилась к комнатке, где были развешаны ее платья, оставляя на полу остатки своей одежды. Проходя мимо зеркала, она на мгновение задержалась и, посмотрев на себя внимательно, осторожно поправила пальчиками жемчужные серьги.

– Какой же вы болван! – вздохнула она. – Подумать только, я была так горда тем, что вы только что сделали около Татиу! Горда настолько, что хотела отметить вместе с вами это событие. Я бы уже вот-вот согласилась воссоединиться с вами, а вы взяли и все испортили! Ну, ладно, поезжайте в Париж, мой дорогой супруг! И тем не менее, – добавила она, став от ревности удивительно проницательной, – не забывайте, что вы дали мне кое-какое слово! И что я вас от него не освобождала…

Разумеется, такое бесстыдство привело в замешательство Тремэна. Он передернул плечами и, повернувшись к ней спиной, пошел к двери, открыл ее, но задержался на пороге.

– Какая плохая у вас память, Агнес! Вы забыли, что вы уже освободили меня от него. При свидетелях, разумеется! Вспомните! Это было в старой башне недалеко от Круа д'Орвиль! Вы больше не в таком положении, чтобы выдвигать свои требования, моя дорогая! На этом я с вами прощаюсь!

На рассвете следующего дня Гийом в сопровождении Дагэ отправился на почтовую станцию в Валонь, чтобы пересесть там в дилижанс, направляющийся в Париж.

Как только он уехал, Агнес сама оседлала другую лошадь, оставшуюся в конюшне, и поскакала во весь опор в направлении Морсалинских холмов. Ее распухшее от слез лицо свидетельствовало о том, что этой ночью она не сомкнула глаз, но это было не так важно: любой ценой ей хотелось поскорее поговорить с Габриэлем, единственным слугой, который всегда оправдывал ее доверие…

Глава XII УТРО В МАЛЬМЕЗОНЕ…

Каждый раз, приезжая в столицу по делам, Тремэн останавливался в гостинице «Золотой компас» на улице Монторгей в квартале Аль. Ему нравился этот красивый старинный дом – один из самых древних в Париже, он всегда был оживлен, потому что отсюда дилижансы отправлялись на Крэль и в Жизор. Его расположение, недалеко от Пале-Рояля– политического центра,– королевской почты, постоялый двор которой находился на улице Нотр-Дам-де-Виктуар, и от Бульваров, где гордо стоял роскошный особняк банкира Лекульте, было самым удобным для него. Он всегда с удовольствием сюда возвращался.

Не успев приехать и распаковать свой багаж, Тремэн наскоро привел себя в порядок и бросился на поиски Жозефа Энгуля. Гостиница, где тот остановился, была недалеко, и он отправился туда пешком. Неприятное чувство овладело им по дороге: это логовище англичан и американцев было ему не по душе. Еще меньше ему понравилась атмосфера в Париже, мрачном и настороженном, несмотря на прекрасный -светлый день и нежное солнце этого теплого дня в конце июня. Почти повсюду угрюмые люди приставали к прохожим, особенно к тем, кто был хорошо одет, и угрожали им. Некоторые из них были пьяны, они размахивали топорами, пиками и немногими своими трофеями: золочеными панелями, блестящими планками от паркета, осколком зеркала, обрывком шелка. Солдаты Национальной гвардии братались с коммунарами из Марселя, только что прибывшими и принесшими с собой запах прогорклого масла и пыли, собранной по нескончаемо долгим дорогам.

Почти все горланили патриотические песни, в которых преобладали ругательства, в отличие от «Месье Вето» и особенно «Австриячки». В воздухе пахло пылью, потом, вином и ненавистью.

В вестибюле гостиницы скопилось немало народа. Дюжина человек одолевали вопросами Бугенвиля и Жозефа Энгуля, покрытых испариной и тяжело дышавших, они оба были грязные и, очевидно, усталые.

– Ну что мы можем вам рассказать, господа? – говорил мореплаватель. – Вы все и так знаете, что король наложил вето на две трети из последних декретов Собрания. Мог ли он согласиться с тем, чтобы его лишили «Конституционной гвардии»? Ведь это оставляет его совершенно без защиты! Собрав последние силы, он отказался подписать декреты о депортации священников и о создании военного поселения из двадцати тысяч коммунаров под стенами Парижа. В результате сегодня утром народ из предместья под предводительством кучки оголтелых зачинщиков ворвался во дворец Тюильри, при этом Национальная гвардия и пальцем не пошевелила, чтобы им помешать. Их Величества были до крайности возмущены этим оскорблением, ведь эти люди осмелились подтащить пушку к самым его апартаментам! К счастью, кровь не была пролита: отважное и строгое поведение короля облагоразумило этих людей…

– Так он согласился подписать? – раздался чей-то голос.

– Конечно, нет! «Это не тот способ, которым можно просить меня сделать это, и не то время, чтобы на это согласиться!» – так он заявил. В конце концов после небольшого погрома эти люди ретировались, но мы все были очень напуганы.

– Вы на самом деле там были? – спросил женский голос.

– Да, мадам. С несколькими преданными дворянами мы взялись за руки и окружили королевскую семью. Я могу вас уверить, что единственным результатом всей этой суматохи стало то, что король согласился примерить этот ужасный красный колпак….

– Ну а теперь? Все встало на свои места?

– Да, почти. Дворец заперт, охрану сменили. Мэр Парижа, месье Петион, прибыл, разумеется, уже к вечеру и говорил, будто он был не в курсе. Я бы сказал, что Его Величество с некоторой иронией его принимал, что заставило его краснеть до самых ушей. А сейчас, господа, я вас умоляю позволить мне удалиться. Мне нужно привести себя в порядок и немного отдохнуть…

Все расступились, освобождая ему дорогу, и тогда он увидел Гийома, который слушал, стоя в последнем ряду. Он пошел к нему навстречу с раскрытыми объятиями:

– Тремэн! Как я рад вас видеть!.. Но что заставило вас приехать на эту галеру?

– Это я ему написал, – пояснил Энгуль, обнимая своего друга за плечи. – У нас есть тут одно дело, которое надо уладить, – добавил он с улыбкой…

– Ну, хорошо, тогда на этот вечер я вас оставляю. А завтра увидимся и поедем в Суисн. Если этот шум докатился до моей дорогой жены, она, должно быть, в страшном беспокойстве!

– Мне бы хотелось дать вам один совет,– сказал Жозеф, – я бы просил вас оставаться при ней все время. Никто не знает, до какой степени может дойти наглость этих молодцов из Марселя, и нигде не найти достаточно защищенного места… Я ведь знаю, что вы – самый любопытный человек на свете…

– И ты – тоже, – добавил Гийом, – но нельзя сказать, чтобы это был недостаток. Точнее, это – полезный недостаток! Спокойной ночи, месье!

Обрадованный встречей с другом, Энгуль повел его обедать к Мео, это место в последнее время считалось очень модным. Вот уже больше года этот кулинар в отставке, служивший ранее у герцога Орлеанского, держал «ресторан» на улице Бонзанфан в шикарной гостинице, расположенной в доме, который когда-то был выстроен для маркиза Аржансона с ошеломляющим великолепием: изумительная архитектура и внутреннее убранство, позолоченные карнизы, гостиная украшена зеркалами, в столовой – кариатиды, потолок расписан кистью Койпэля на мифологические сюжеты. Все было изысканно и утонченно. Поговаривали, что в одном из маленьких салонов у Мео есть ванна, которую можно наполнить шампанским и купаться там в компании приятных особ, очень искусных в умении делать массаж, который «укрепляет вас наилучшим образом». Разумеется, и цены тут были соответствующие, но адвокат хотел щедро принять своего друга.

Среди сотни блюд, названия которых были написаны каллиграфическим почерком на бумаге в золоченой обложке, и дюжины вин из подвалов, вроде тех, что изображены на картинках Бовилье (должно быть, эти вина покупались на аукционе из погребов знатных сеньоров), Энгуль выискал самые изысканные, вроде фаршированного угря, например, и после этого пошел в атаку без промедления:

– Твой ответ на мое письмо не заставил себя ждать, – констатировал он с улыбкой полумесяцем, которая разошлась морщинами по всему лицу. – Должен ли я заключить из этого, что ты сделал свой выбор?

– Иначе я не был бы здесь!.. По правде говоря, я и сам не знаю, правильно ли я делаю, но я все время думал об этом, пока колесил по нескончаемым дорогам в почтовой карете.

– Ну и как? Ты задал своей жене кое-какие вопросы?

– Да. Она не стала ничего отрицать. Мы решили расстаться… может быть, слишком быстро, но сейчас важно не это. Важнее – Мари. Видел ли ты ее после того, как написал мне?

– Только мельком! Как я и писал тебе, я не могу взять на себя право вмешиваться и беспокоить ее в том состоянии, в котором она сейчас пребывает. Она до сих пор считает тебя умершим…

– Где она живет?

– Недалеко отсюда: улица Святой Анны… которую только что переименовали в улицу, Гельвеция, – небожители больше не популярны. Она снимает номер в маленькой гостинице и живёт там вместе со своей подругой-англичанкой мисс Хелен Вильямс. Она молодая поэтесса, воспылавшая страстью к нашей революции. Милая девушка, кстати, но на мой вкус – слишком экзальтированная. Она тесно связана с Жирондой и является ближайшей подругой знаменитой мадам Ролан…

Кровь прилила к лицу Гийома, он покраснел от охватившего его волнения:

– Мне совершенно безразличны все парижские знаменитости! Как ты думаешь, удобно ли будет сегодня вечером зайти в этот дом?

Адвокат деликатно поднял брови и внимательно посмотрел на своего друга насмешливо и в то же время сочувственно:

– Я первый раз в жизни вижу, как ты выбираешь окольный путь, вместо того чтобы спросить напрямик. Почему бы тебе не задать такой вопрос: а не живет ли вместе с ними сэр Кристофер? Ответ будет – нет! Он снимает комнату в гостинице «Йорк» на улице Жакоб – на другом берегу Сены. Я же писал тебе, что он – джентльмен…

– Хорошо, буду иметь в виду! Тем не менее на мой вопрос ты так и не ответил: можем ли мы пойти туда сегодня вечером?

Ради удовольствия заставить Тремэна подольше ходить по раскаленным углям, Жозеф сперва намазал свою тартинку маслом, потом фыркнул и произнес неуверенно:

– Не будучи представленными мисс Вильямс? Я даже не знаю… Хотя, она держит салон, и может быть…

– К черту твою мисс Вильямс! Я хочу видеть Мари, говорить с Мари, держать Мари за руку: я только ради этого и приехал!

Он даже встал, готовый тут же бежать из этого элегантного салона, который стал наполняться молодыми девушками, легко парящими между столиками, и мужчинами, которые шагали более суровой походкой, – скорее всего это были представители новой власти. Очевидно, агитация на улицах не убавила их аппетит. Воистину это было странное время: свобода готовилась вот-вот испачкать в крови свои блистательные крылья, страна, вынужденная защищаться, разграбила саму себя, отдавая войскам все, в чем они нуждались, в провинции бедность мало-помалу превращалась в нищету – не хватало даже сахара и мыла, перед пекарнями выстраивались очереди, чтобы получить две унции хлеба на человека в день, но модные рестораны изобиловали изысканной пищей и редкими винами!

Жозеф схватил на лету своего друга и заставил сесть:

– Успокойся! Сейчас пойдем вместе. Без меня ты все равно не сможешь найти дом. И потом, я не могу себе позволить дать замерзнуть на тарелке этому восхитительному блюду из сладкого мяса [5] с веточками зеленой спаржи, которым ты побрезговал…

Час спустя они предстали перед глазами обеспокоенного портье. Оценив внешний вид визитеров, он поспешил поскорее стащить с головы красный колпак– никакого сомнения в том, что он надевал его только из предосторожности, – и удрученно улыбнулся: обитатели комнат отсутствуют, в чем уважаемые месье могут убедиться. В самом деле, ни в одном из окон на элегантном фасаде этого особняка, возвышающегося в глубине апельсинового сада, не было видно света.

– Они вышли? – спросил Энгуль.

– Вовсе нет! Они уехали в деревню. После таких тревожных дней, которые мы пережили на прошедшей неделе, а лучше сказать, из-за дурных слухов, милорд предпочел их увезти. Уже дней пять тому назад, как он увез их вместе с их горничными и маленьким мальчиком. И я не могу вам сказать, когда они вернутся.

Гийом был в отчаянии. Поначалу– показавшееся бесконечным путешествие в дилижансе– он ненавидел этот вид транспорта, в котором приходилось многие часы сидеть в скрюченном положении и задыхаться в тесноте, среди незнакомых попутчиков и их багажа, его ноги страдали от этого сильнее, чем от верховой езды, а теперь – упереться носом в закрытую дверь? Где теперь искать Мари-Дус и сына? Одному Богу известно, куда этот гадкий англичанин мог их отвезти! Он почувствовал себя опустошенным и усталым.

Пора было уходить, но Жозеф, которого это известие не так обескуражило, как его друга, достал из кармана монету и, держа ее кончиками пальцев, спросил напоследок:

– Вы случайно не знаете, где они могут быть?

– Конечно, знаю, месье! – ответил портье, сразу просияв. – Эти дамы никогда не скрывают от меня свое местонахождение. Они сейчас в Руэле, в замке Мальмезон, который принадлежит одному из друзей милорда.

Из глубины пропасти Тремэн взлетел к солнцу надежды. Мари-Дус у Лекульте, который ему, Гийому, был в большей степени близок, чем какому-то англичанину, об этом невозможно было и подумать, но это – замечательно! Уже завтра он будет рядом с ней! В свою очередь он также протянул монету портье, который от неожиданной радости забыл святые революционные принципы и с благоговением принял ее.

– А сейчас пойдем спать, – заключил Тремэн. – Мне необходимо отдохнуть хотя бы несколько часов! С утра мы займемся поиском лошадей.

Несмотря на свои тесные связи с банкиром, Гийом никогда не гостил у него в Мальмезоне: раньше он всегда приезжал в Париж ненадолго, был занят делами и на визиты ты времени никогда не хватало. Это огорчало супругов дю Молей, имевших основания гордиться своим домом, – несомненно, он был одним из самых красивых в пригороде Парижа. Поэтому, когда солнечным утром следующего дня Тремэн вместе со своим верным другом открыли калитку решетчатой ограды, окружавшей длинный дом под шиферной крышей, вокруг которого был разбит парк с аккуратными аллеями и подстриженными лужайками, по ним змеились ручейки, собираясь в озерцо, где на малюсеньком островке росли кудрявые вербы, они имели самый радушный прием.

– Какой приятный сюрприз! – воскликнул банкир, поспешив к Тремэну и крепко, как брата, обнимая его. – Когда же вы приехали, Гийом?

– Только вчера…

– Почему вы меня не предупредили? Я бы послал за вами свою коляску! Эти почтовые лошади недостойны вас!..

– И я был бы этому очень рад: мой конюшни пусты из-за этих погромщиков из Валони. Пришлось трястись в дилижансе!

– И напрасно!.. Но вот вы, наконец, здесь, и это самое главное! Вы погостите у нас несколько дней, не так ли? В Париже сейчас жить невозможно… Посмотрите, а вот и моя жена, и с нею – аббат Делиль…

– Аббат? У вас? В такое время? «Конституционный», надеюсь?

– Вовсе нет! Но он не священник. Накануне революции он извлекал свои доходы из множества аббатств, поэтому мы его так и зовем, а на самом деле он – поэт, звезда салона мадам дю Молей. Разве вы не читали его «Сады, или Искусство украшать природу»?

– Боже мой! Нет, но мы ведь провинциалы, мы – другие…

– И сам не стыдно? Он член Академии…

Встреча с хозяйкой дома была если и менее экспансивной, то не менее теплой. Софи-Женевьева Лекульте в свои сорок лет была все еще очень мила, несмотря на то, что жиз-ценные огорчения наложили на резко очерченные черты ее лица отпечаток некоторой суровости, присущий вообще умным людям. Своих детей она любила безумно. Необыкновенно женственно и грациозно мадам дю Молей протянула свою руку Гийому, машинально улыбнулась адвокату, которого он представлял присутствующим, и заявила, что пойдет готовить комнаты для гостей…

Тремэн запротестовал, сказав, что он не хотел бы причинять хлопот своим друзьям и приехал с простым визитом…

– Какая жестокость! – возмутилась мадам дю Молей. – Наш дом наполовину опустел! Все друзья разъезжаются один за другим. Недавно уехала мадам Виже-Лебрен, она – замечательный художник, а теперь и наш дорогой аббат тоже собирается нас покинуть…

Аббат – человек неопределенного возраста, скорее урод, чем красавец: худосочный, дряхлый, но с искрящимися живыми глазами, – неожиданно рассмеялся:

– Я не желал бы лучшего, чем остаться у вас навсегда, но на меня уже косо смотрят! Хотя я и взываю повсюду, что никогда не давал обет, что я даже был женат, но напрасно, мне бросают в лицо это слово, которое вы только что так нежно произнесли, мой милый друг… Но музы вас не оставят! С вами будет несравненная мисс Вильямс…

Удар веера по руке наказал его за злую шутку.

– Ваш талант мог бы сделать вас снисходительнее к юной девушке, а вы заставили ее спасаться бегством. Она пошла собирать цветы… Но, может быть, мы все-таки вернемся? Наши гости, наверное, хотят отдохнуть и переодеться…

И повернувшись так, что ее просторное белое платье из муслина всколыхнулось на ветру, она взяла Делиля под руку и пошла с ним к дому. Ее муж пригласил гостей следовать за ними, но Тремэн задержал его:

– На одну минуту, пожалуйста, Жан-Жак! Я только что услышал, что у вас здесь гостит некая мисс Вильямс, и мне бы хотелось знать, не приехала ли она в сопровождении одной дамы… которая дорога мне. Дело в том, что именно в поисках ее я сюда и прибыл.

Несмотря на свой тяжелый, неуклюжий и даже заурядный облик, банкир не лишен был интуиции и нежности чувств. По голосу своего друга он догадался, что шутка тут будет неуместна, и он сдержал улыбку:

– Вы знакомы с этой очаровательной леди Мэри? Как это странно!

Ее имя было произнесено на английский манер, что было неприятно Гийому, но он вспомнил: банкир был страстно влюблен в моду и обычаи Англии.

– Странно как раз то, что ее фамилия не привлекла вашего любопытства, петому что она у нас совпадает почти буква в букву. Дело в том, что леди Тримэйн – моя свояченица.

Светлые брови на удивленном лице Лекульте взлетели кверху.

– Мне кажется, вас ввели в заблуждение, мой друг. У нас нет леди Тримэйн. Вы полагаете, что я мог бы поразиться сходству и что…

– Вот и она! – воскликнул Жозеф.

На некотором расстоянии от мужчин в глубине тенистой платановой аллеи медленно шла женщина, склонившись над книгой и держа в руке зеленую веточку. Эта веточка представляла собой одну из милых вольностей, о которой заботливая хозяйка дома всегда предупреждала своих гостей и сама также пользовалась этим приемом: если, прогуливаясь по саду и погрузившись в чтение или размышляя о чем-нибудь сокровенном, вы не хотели, чтобы вас беспокоили, надо было сорвать зеленую веточку и держать ее в руках. Мари медленно, с утонченной грациозностью продвигалась по аллее, складки ее черного шелкового платья слегка колыхались, на ее плечи была накинута белая шаль из воздушного муслина.

Сердце Гийома дрогнуло, и он бросился вслед за ней, не дожидаясь, что скажет банкир, но Жозеф его перехватил:

– Нет, остановись! Я напоминаю тебе, что она думает, что ты умер. Надо прежде подготовить ее…

И он побежал к молодой женщине, которая, заметив его, вскрикнула от удивления и, нечаянно выронив книгу и веточку, протянула ему руки, приветливо улыбаясь. Чтобы не смущать своего друга, Гийом спрятался за круглой кроной апельсинового дерева, установленного в кадушке рядом с тропинкой, но так, чтобы не терять их из виду. Лекульте машинально последовал его примеру. Он не мог понять, что происходит, но по напряженному выражению лица своего друга он предчувствовал драму. Вдалеке Жозеф и Мари продолжали неторопливо идти вдоль аллеи, адвокат осторожно придерживал под руку свою даму. Они приближались к партеру, ограниченному расположенными в ряд апельсиновыми деревьями в кадках. Говорил Жозеф, а Мари слушала его, наклонив голову. Блестящая копна ее пышных волос показалась Гийому светлее, чем раньше. Он также заметил, что радостное лицо ее теперь омрачилось морщинами глубокой печали, легкими, но четкими. Она похудела, впрочем, может быть, это черное платье делало ее тоньше? Как бы там ни было, но никогда раньше она не казалась ему такой трогательной, никогда раньше он ее так не любил. Вдруг он услышал, как она вскрикнула:

– Он жив?..

На этот раз Гийом не смог устоять и бросился к ней навстречу так быстро, как ему позволяла его легкая хромота:

– Мари! – взмолился он. – Я здесь…

Он ожидал, что она бросится к нему в объятия. Но вместо этого она жалобно и безутешно застонала, повернулась и стремительно побежала к дому, словно дьявол в человеческом облике гнался за ней. Как громом пораженный, Гийом смотрел, как она скрылась за большой стеклянной дверью вестибюля. Шок был таким сильным, что он рухнул на землю. Когда Жозеф подбежал к нему и обнял за плечи, Гийом дрожал. Он помог ему подняться и сказал:

– Не мог подождать еще немного? Ты напугал ее.

– Напугал? Ты хочешь сказать, что она боится меня? Но почему? Почему?

Подошел Лекульте и, услыхав полные отчаяния слова Гийома, взял его за руку:

– Идемте, Тремэн, – сказал он сострадательным тоном. – Вам нужно взять себя в руки. Пойдемте ко мне. Все, что происходит, нуждается, как мне кажется, в некоторых объяснениях…

Позволив вести себя под руки, Гийом неожиданно вспомнил слова, которые он недавно услышал от банкира, но не обратил на них внимания:

– Не говорили ли вы только что, что здесь нет леди Тримэйн?

– Я в самом деле сказал это, но…

– Тогда под каким именем вы знаете эту даму?

– Леди Дойль. На прошлой неделе она вышла замуж за одного моего знакомого, англичанина. Он мой друг, мы уже давно работаем вместе. У нас общее дело в Голландии и во Франции, ему всегда нравилось здесь жить. У него есть недвижимость в Бордлэ, которая ему перешла от его бабушки, она была француженка.

– Как долго они женаты?

– Четыре дня. Они поженились здесь, и, разумеется, никто не афишировал…

– Четыре дня! – вскричал Тремэн. – Стоило мне только приехать чуточку раньше!.. Могу ли я увидеть этого достойного человека, этого защитника покинутых прекрасных дам?..

– Не будь так язвителен, – посоветовал Энгуль, – ты только сам себе делаешь больно…

– В любом случае вы не сможете его увидеть. Позавчера он уехал в Бордо улаживать какие-то судебные тяжбы. Он доверил нам свою жену… Тремэн! Я чувствую, что нанес вам рану, и это меня удручает, но…

– Но вы ничего не понимаете, не правда ли?

В этот момент появился аббат Делиль: Он вел за ручку маленького мальчика приблизительно двух лет, который был еще в юбочке и семенил своими ножками с таким серьезным видом, будто был горд тем, что его сопровождают. Тем не менее его пухленькая и крепенькая фигурка составляла уморительный контраст с болезненным и щуплым силуэтом аббата, почтительно согнувшегося рядом с ним. Оба старались идти в ногу, мурлыкая какую-то песенку. Казалось, они прекрасно понимают друг друга…– Посмотрите, – сказал Лекульте, – это сын леди…

– Только не говорите мне, что он тоже Дойль…

– Бог мой! Я об том ничего не знаю! – сказал банкир, удивленный сильным волнением, прозвучавшим в голосе Гийома., – Он всего лишь маленький мальчик, и здесь все зовут его Артур, вот и все…

Он вздрогнул, пораженный внезапной мыслью. Его взгляд обратился на головку малыша: его темно-рыжие кудряшки были такими же крутыми и непослушными, как у Гийома, шевелюру которого теплого цвета акаю пока еще не портил ни единый белый волосок. Банкир покачнулся ошеломленный, но не позволил себе никаких замечаний на этот счет. Он только прошептал:

– Что я могу сделать для вас, Гийом?

– Я хочу поговорить с Мари. Без свидетелей! После этого я обещаю вам, что уеду…

– Зачем такая спешка? Мне тоже нужно с вами поговорить, и ваш неожиданный приезд – такая удача…

– Хорошо, я пробуду еще несколько дней в Париже, но сейчас сделайте, пожалуйста, так, как я прошу!

Немного времени спустя Лекульте открывал перед своим другом дверь маленькой гостиной, окна которой выходили прямо в сад. В глубоком кресле, стоявшем возле потухшего камина, сидела Мари. Когда Гийом вошел, она подняла на него полные слез глаза, быстрым движением достав из-за рукава кружевной платочек, промокнула слезы, но в ее взгляде Гийом прочитал больше страха, чем любви.

– Значит, это в самом деле – ты! – сказала она со вздохом. – Минуту назад я полагала, что это просто игра воображения…

– Лучше скажи, что ты приняла меня за привидение! Ну вот, мы опять вместе! Ты боишься…

Она нервно засмеялась, в то время как ее пальцы теребили краешек батистового платочка:

– Поверь, у меня есть основания! Когда однажды ко мне пришли и сказали, что ты умер, я чуть не умерла от горя. Я ношу по тебе траур…

– …но несколько месяцев спустя ты выходишь замуж за одного из твоих воздыхателей. Мари, нам нужно серьезно поговорить! В твоей и моей жизни произошло столько невероятных событий, которым трудно найти объяснение! И прежде всего скажи, кто пришел и сообщил тебе о моей смерти? Кто это был?

Во время разговора Гийом медленно подходил к креслу и, наконец, остановился рядом, держа свою трость у больной ноги, которую не мог согнуть. Она только что обратила на это внимание:

– Ты хромаешь?.. Что-нибудь произошло?

– Бессмысленное приключение, но довольно жестокое, когда как-то вечером я скакал к тебе: обе ноги были сломаны, и я был готов к тому, что умру. Долгие недели, даже месяцы я думал, что никогда больше не смогу ходить, но, сжалься, давай вернемся к моему вопросу, кто сообщил тебе о моей смерти?

– Одна твоя родственница. Она сказала мне, что она – твоя кузина, твоя наперсница даже. Я не могла ни в чем заподозрить ее, разве не лучшим доказательством было то, что она знала, как меня найти?..

– Как она выглядела?

– Молода… светлые волосы. Не уродина, но и не слишком мила! Такое обычное лицо, заурядное даже. Судя по тем деталям, которые она мне рассказывала, было невозможно усомниться в том, что она – из твоих близких. Ее звали…

– Могу поспорить, что Адель Амель! – сказал Гийом с горечью. – А… не можешь ли ты повторить мне ее слова?

– Совершенно точно – вряд ли, ведь прошло уже столько времени. Но она сказала, что было найдено твое тело, как только после сильного наводнения сошла вода. Что было трудно определить, ты ли это, потому что тело наполовину было обглодано волками…

Это было настолько неслыханно, что Гийом даже поперхнулся и закашлялся:

– Что?.. Волками?.. Боже, какое богатое воображение! И ты ей поверила?

– Ты забыл, что ты исчез? Что в течение нескольких месяцев тебя повсюду разыскивали, но найти так и не смогли?Жозеф Энгуль, а чаще Потантен приходили, совершенно потеряв надежду увидеть тебя вновь хоть когда-нибудь. Почему я должна была усомниться в том, что рассказала мне эта женщина? Она плакала… О! Она так рыдала!

– Она плакала потому, что Агнес накануне выгнала ее из дома. И ты была ее месть, вот и все!

– А кто мог предупредить меня об этом? Судя по тому, что она говорила, тебя только что похоронили в Ла Пернель, и твоя жена в отчаянии приказала сделать мне что-то плохое, если только я осмелюсь появиться в Сен-Васте. Она умоляла меня уехать как можно дальше ради спасения нашего сына…

Не в состоянии больше устоять на месте, Тремэн отпрянул и принялся мерить шагами комнату, сжимая побелевшими пальцами свою трость:

– Эта шлюха – настоящий демон!.. Она ответит мне за все, как только я вернусь!.. А ты не попыталась выяснить что-нибудь еще? Ты могла бы послать Жиля Перье?..

– У меня не было оснований не верить ей! Что касается Перье, то Жиль и его мать только и думали, чтобы поскорее уехать из Овеньера. Там начались большие сложности с новым муниципалитетом в Порт-Бай. Положение было угрожающим, и его мать больше на хотела там жить. Они уехали с нами одновременно: они – в Джерси, я – в Париж…

– Продав всю мебель и даже эти безделушки, которые были свидетелями нашей любви и которые мы так любили?..

Мари-Дус опустила голову, и Гийом увидел новые слезы. Они покатились по ее щекам, и она не стеснялась их, но ему стало стыдно, когда она жалобно прошептала:

– Нам нужно было как-то жить – Артуру, Китти и мне… У меня совершенно не оставалось денег. Вспомни, я же уехала из Лондона, ничего с собой не захватив! Мы могли существовать только благодаря тебе и…

Вдруг он начал кричать, давая выход этому морю ревности, которое переполняло его:

– Не обманывай меня, Мари!.. Когда ты все продавала, ты уже была не одна! С тобою рядом был человек, этот англичанин!.. Если бы он был тебе другом – а мне кажется, что именно за него ты только что вышла замуж, – он мог бы тебе помочь! И потом, как он там оказался? Ты позвала его? Или твоя мать послала его к тебе?.. Он – тот самый знатный сеньор, родственник королевы, который должен был сделать тебя графиней, и богатой к тому же, и…

Мари тоже встала и взглянула ему прямо в лицо. Через прозрачные лужицы слез в ее глазах сверкнул гнев:

– Перестань кричать!.. Ненавижу, когда кричат! Ты пришел для того, чтобы разыгрывать из себя инквизитора, чтобы оскорблять меня, словно мы не знакомы с тобой уже целую вечность? Ведь ты же ничего не знаешь о том, что было в моей жизни до тебя, ты ничего не знаешь о моих друзьях, и ты слишком легко забыл, что ради тебя я бросила все, приговорила себя к жизни уединенной, даже затворнической ради единственного удовольствия провести с тобой время от времени несколько часов, несколько дней быть рядом с тобой… Теперь слушай! Я не звала сэра Кристофера, и моя мать его ко мне не посылала! Она считает, что он слишком стар, слишком незначителен, он не льстит ее самолюбию!..

– А кто же тогда? Святой дух?

– Нет… Лорна, моя дочь!.. Я думаю, что в глубине своей души она любит меня больше, чем это может показаться. Мое долгое отсутствие и молчание обеспокоили ее. Она обратилась к сэру Кристоферу, которому, она знала, можно довериться. Это скромный человек, даже застенчивый, но Лорна не могла не знать, что он очень привязан ко мне и что он всегда был готов помочь. Она просила его встретиться со мной…

– Значит, она знала, где тебя искать? А ты говорила мне, что никто во всем мире этого не знает.

– Усмири свой гнев, Гийом, и послушайся голоса рассудка! Ты забываешь, что Овеньер был унаследован моей матерью прежде, чем ты купил его для меня. Мои дети всегда подшучивали надо мной – может быть, немного жестоко, – они считали это моим пристрастием к канадской провинции и называли не иначе, как дремучий хутор среди дикарей. Заметь, моя мать тоже знала, где я скрываюсь, но она запретила всем поддерживать со мной отношения…

– Ах, твоя мать! Как-нибудь я ею займусь!..

– Под каким предлогом?.. Оставался Кристофер Дойль и его спокойная привязанность ко мне. Лорна выбрала его…

– И ты, ты вышла за него замуж? О Мари! Мари! Как ты могла это сделать? Как только я узнал, где тебя искать, я сразу же бросился к тебе! Я пришел, чтобы вновь увидеть тебя, чтобы обнять…

– И отвезти в Тринадцать Ветров?..

Никогда голос Мари не звучал так нежно, как в ту минуту, когда она задала этот жестокий вопрос. На мгновение у Гийома перехватило дыхание, но он быстро овладел собой, чтобы она не заметила его смущения. Выронив на пол свою эбеновую трость, он медленно подошел к ней и обхватил ее плечи своими большими руками:

– Отвезти куда угодно! – поправил он, сдерживая ее движение отстраниться от него. – Куда именно – я и сам пока не знаю. Но в чем я был уверен, так это в том, что больше не намерен разлучаться с тобой. А в эту минуту я еще меньше этого хочу! Я никогда не любил тебя сильнее, чем сейчас…

– Я замужем, Гийом… и ты женат…

– Какая разница, если ты все еще меня любишь? Мой брак теперь ничего не стоит, да и твой не дороже!..

Он крепче сжал объятия, и Мари, не пытаясь больше освободиться, замерла, закрыв глаза, чтобы раствориться в интимной нежности этой минуты всепоглощающего счастья, которое еще час назад она считала окончательно потерянным. Но когда он попытался найти ее губы, она не ответила, но отодвинулась от него:

– Нет, Гийом! Не нужно… Видишь ли, я была уже близка к тому, чтобы обрести, наконец, покой. Я уже меньше страдала, и мне казалось, что достаточно будет успокоиться, отдавшись бегу времени: пусть проходят и дни, и годы, моя тоска утихнет, и я смогу вновь воссоединиться с тобой там, где, я полагала, ты меня уже ждешь…

– Мари!..

– Дай мне договорить!.. Только что, когда Жозеф открыл мне правду, я бесконечно обрадовалась, но это длилось мгновение, потому что вернулись старые опасения и вытеснили ее: ждать, страдать в разлуке, надеяться, плакать… Нет… больше никогда! Я не смогу больше вынести то, что я вынесла с тобой.

– Ты думаешь, я не страдал?

– Это не наша вина, нежность моя, если мы так любим друг друга! Мы ничего не можем с этим поделать…

– Нет, кое-что мы можем!.. Быть благоразумными в конце концов.

– Наша любовь не создана для этого… – Да, мы были не в состоянии обрести благоразумие, но я… я начинаю осознавать… Я уже не так молода, ты знаешь?.. Бесполезно это не замечать, хотя я все еще молодо выгляжу. Я-то хорошо это знаю, мне говорит об этом мое сердце и… мое зеркало, когда я внимательно всматриваюсь в него… Мне скоро будет сорок. Это уже не тот возраст, когда можно позволить себе безумства.

– Я еще старше тебя, но ради тебя готов на любое безумство! Что касается жизни, которую ты не хочешь вести так, как раньше, то…

– Скажи, а если бы ты остался слабым и немощным, ты согласился бы вести такую жизнь?

– Я думал, что ты уехала в Лондон, и… одна только мысль, что я, как обломок судна после кораблекрушения, не буду способен больше ни на что, была невыносима для меня!

– Какой эгоизм! И как мало ты меня знаешь!

– Ты бы любила ухаживать за мной, не правда ли? О, женщины, вы все мечтаете об этом! Но в этом – проявление вашего эгоизма: это так безопасно – немощный мужчина! По крайней мере всегда знаешь, где он находится!.. Мари! Мари! Если уж нам не суждено жить вместе, давай вместе умрем! Сначала исступленно упьемся любовью в лесу или где-нибудь в деревне, а потом уйдем навеки! По крайней мере мы будем уверены, что никому из нас не придется ждать другого на небесах!

– Ты сумасшедший! Это – чудовищный эгоизм! А ты подумал о наших детях? Твои, разумеется, под защитой, а я, я ни за что на свете – даже ради тебя – не покину моего маленького Артура!..

– Ни твоего мужа, я думаю? – горько усмехнулся Гийом.

Неожиданно Мари серьезно, даже сурово посмотрела ему прямо в глаза:

– Это не ложь! Я отказываюсь платить подлостью и предательством за скромную и бескорыстную любовь этого благородного человека.

– Абсолютно бескорыстного? Ведь ты его жена, так? Потрясающая компенсация за такое великодушие!

– Я вышла за него замуж… но я не являюсь его женой в том смысле, в котором ты ожидаешь: он не посмел бы даже попросить меня об этом…

Мари отвернулась от него, и слабость вдруг овладела ею, и она бы упала, если бы не присела на канапе. И тут же разрыдалась…

– Я умоляю тебя, оставь меня сейчас!.. Уходи!…

Хотя произнесенные ею слова поразили Гийома в самое сердце, он не успел на них ответить: одна из внутренних дверей открылась невидимой рукой и вошел маленький мальчик, который, несомненно, разыскивал свою мамочку. И когда он увидел ее, в изнеможении сидящей на стуле, всю заплаканную, он поначалу хотел броситься к ней, но потом заметил рядом с ней незнакомого человека, такого большого и страшного, с лицом, искаженным гневом и страданием. И этот человек нагибался, чтобы поднять с пола палку, конечно» чтобы ударить его мамочку! Наверное, это страшное чудовище! И поэтому с угрожающим криком маленький смельчак бросился на Гийома и схватил его за ногу своими маленькими и пухленькими пальчиками.

– Гадкий! – кричал он. – Плохой!

Гийом не пытался даже остановить его: его мать, которую он так любит, прогоняет его, и его сын – тоже. В этом есть что-то противоестественное… Он поднял на Лекульте, прибежавшего вслед за маленьким Артуром, услыхав его завывания, потухший взгляд и тихо произнес:

– Я возвращаюсь в Париж, мой друг. Прикажите, пожалуйста, подать нам лошадей…

– Да, разумеется, – сказал всепонимающий банкир, – Мы увидимся с вами завтра или потом как-нибудь. Но помните, что вы обещали мне не уезжать сразу в Нормандию…

– Не беспокойтесь… Но и не заставляйте меня долго ждать!

– Я сейчас присоединюсь к вам, – сказал он, беря малыша на руки и усаживая его рядом с Мари, на колени к которой он безуспешно пытался вскарабкаться сам.

Бросив прощальный взгляд на очаровательный ансамбль, который составляли сын и мать, Гийом вышел из гостиной. Десять минут спустя он покинул Мальмезон.

Через два дня, утром, как раз в тот момент, когда он в своей комнате в гостинице «Золотой компас» занимался своим туалетом и заканчивал бриться, кто-то постучал в дверь.

– Кто там? – спросил он, но ответа не получил. Раздосадованный, так как он терпеть не мог, когда его беспокоили во время этой кропотливой процедуры, и решивший, что это, по всей вероятности, одна из служанок, которые имели обыкновение цепенеть при виде его – такое впечатление он на них производил, Гийом отложил лезвие и пошел открывать дверь сам. Перед ним стояла Мари-Дус.

Злопамятство, которое томилось в нем вот уже двое суток после их последней встречи, тут же растаяло под влиянием радости вновь увидеть ее. Сняв с шеи салфетку, он вытер последние следы мыла на щеке, а затем склонился в поклоне с напускной грацией Арлекина:

– Миледи Дойль!.. Какое неожиданное счастье!..

– Не разыгрывай из себя шута, Гийом, – сказала она сурово. – Я приехала просить у тебя прощения… и предложить тебе кое-что.

– Уехать вместе со мной? Если это что-нибудь другое, то вряд ли меня заинтересует…

– Не можешь ли ты говорить как-нибудь иначе, но не так, как финансист? Я предлагаю тебе не аферу! Но прежде не позволишь ли ты мне войти? Я боюсь сквозняков!

От отступил, чтобы дать ей пройти, и ощутил, когда она проходила мимо, ее аромат – легкий и нежный аромат ландышей и мокрой травы. Сделав несколько шагов по комнате, в которой царил безалаберный хаос, характерный для человека, не привыкшего обходиться без слуг, Мари нагнулась, подобрала с пола рубашку и положила ее на стул. Обернувшись к нему, она подняла руки, чтобы вытащить длинную булавку, которая удерживала на голове ее огромную соломенную шляпу, украшенную пучком лент, и бросила шляпу на стол.

– Ну вот, – вздохнула она, – я пришла сказать тебе, что мне невыносима мысль о том, что мы могли бы расстаться с тобой вот так. В тот день я была просто потрясена, но… сейчас я вне себя еще больше!

– Ну и как? Ты нашла нам способ освободиться друг от друга? Ты сказала, что пришла предложить мне кое-что. Так что же это?

– Не отказываться от судьбы, которой угодно связать нас, вот и все…

– А еще?

– Я должна была оставаться в Мальмезоне все время, пока отсутствует сэр Кристофер, но вчера вечером я вернулась в Париж с сыном и Хелен Вильямс, которая оказалась понимающей подругой в большей степени, на которую можно было рассчитывать. Она и Китти займутся Артуром, и я смогу провести рядом с тобой те несколько дней, которые… отсутствие моего мужа позволят мне посвятить тебе. Если… если ты тоже этого хочешь.

– Несколько дней… а ночей?

– Нет. Только дней. Каждый вечер я буду возвращаться на улицу Святой Анны, но каждое утро я буду приходить опять, до того как.

– Как он не вернется?

– Да… Только, пожалуйста, не расценивай это как милостыню, как какую-то компенсацию! Я бы хотела, чтобы в эти часы мы попытались исчерпать все счастье, которое должно было выпасть на нашу долю на этом свете. Я пришла к тебе, чтобы любить тебя и чтобы ты любил меня. И когда мы опять будем разлучены, а это время наступит, и наступит очень скоро – потому что так нужно, – у нас останутся воспоминания. Они будут сопровождать нас всю оставшуюся жизнь и помогут нам пережить старость в ожидании смерти. Они сохранят теплоту в нашем сердце…

Говоря эти слова, она медленно приближалась к нему, и голос ее становился все тише и тише, пока не опустился до шепота, и свои руки она положила ему на грудь. Он взял их в свои, чтобы крепче прижать к себе. Она была теперь с ним, в его объятиях, и он постарался отогнать прочь воспоминания о горестных днях, которые пришлось пережить ради этого сладостного мгновения и ради предчувствия тех наполненных счастьем дней, которые им предстоят. Что можно ответить этим глазам цвета моря, полным мольбы? Он прижал свое лицо к ее шелковым волосам, прикоснулся губами к нежной коже на хрупкой шее…

– Я люблю тебя, Мари, – прошептал он, выдохнув эти слова из своего сердца. – Я никого не любил так, как тебя…

Дни, последовавшие вслед за этим, были днями, полными страстной, исступленной любви, пережитыми в обыкновенной гостинице, затерявшейся в городе, охваченном безумием революционной горячки. Иногда они выходили на улицу просто ради удовольствия побродить по городу, взявшись за руки, где-нибудь перекусить или поесть мороженого у Годэ на бульваре Тампль, прислушиваясь к воинственным отголоскам оркестра, который пытался заглушить звук скрипки трубами и барабанами, или прогуливались в садах Пале-Рояля, этого клокочущего кратера, где обычно заканчивался путь всех манифестаций – и серьезных, и шутовских. Здесь упражнялись воинственные роты Национальной гвардии: треуголки и униформа смешивались со светлыми платьями девушек. Но чувствовалось, что пламя войны разгорается. Уже было объявлено, что «отечество в опасности», и на перекрестках устанавливали трехцветные подмостки, откуда девушки и юноши агитировали противопоставить все свои силы, мужество и отвагу австрийским и немецким захватчикам, а также эмигрантам. На улицах братались, обнимались, горланили песни и даже слишком много пили, поэтому двое влюбленных, быстро устав от этого шума, стремились поскорее вернуться в прохладную тень своей комнаты, чтобы там любить друг друга…

Каждое утро Мари-Дус приезжала в тот час, когда во дворе просыпалась жизнь: шумели люди, грохотали дилижансы, выезжая в Криэль или Жизор. Она быстро поднималась по лестнице, наверху Гийом уже ждал ее. После первых поцелуев они завтракали, обмениваясь последними новостями. Платье и юбки Мари уже слетали с нее, стоило ей только переступить порог…

В конце дня Гийом, опасаясь, как бы с ней не случилось по дороге каких-нибудь неприятностей, провожал свою подругу до самого дома и оставался под окнами, вложив ногу в стремя, до тех пор пока за ней не закрывали дверь. После этого он возвращался к себе, а нередко присоединялся к Жозефу Энгулю и Лекульте, чтобы поужинать в ресторане, лишь бы поскорее пробежали часы, которые отделяли его от возвращения Мари-Дус…

Как-то утром – это было 24 июля – он ждал ее как всегда, но напрасно. Тогда он понял, что счастливое время прошло. Но слабая надежда еще теплилась в нем – может быть, какое-нибудь случайное событие задержало ее? Целый день он оставался в своей комнате, но она так и не появилась. Но пришла ее маленькая служанка, которая почему-то очень боялась его, и принесла записку – маленький клочок бумаги, на котором было совсем немного слов, но они жгли огнем: «Прощай. Не забудь меня… Мари».

Гийом понял, что пришло время уезжать. Он спокойно собрал свой багаж, написал два письма: одно – Жозефу Энгулю, другое – Жану-Жаку Лекульте. Затем попросил, чтобы ему дали счет. Была среда, и дилижанс на Валонь отбывал на следующий день в два часа дня, так же как и в пятницу и в субботу. Но как только Гийом подумал, что опять предстоит несколько дней подряд трястись в закрытом ящике на колесах по ухабистым дорогам в компании малосимпатичных людей, ему стало тошно. Он попросил, чтобы к завтрашнему утру ему приготовили почтовую лошадь. Конечно, за долгий путь верхом он больше устанет, чем в дилижансе, и тем не менее он решил, что ехать таким образом будет предпочтительнее, – ведь он окажется один на дороге, один со своей лошадью и воспоминаниями о навеки потерянной Мари-Дус. В ночь накануне отъезда, однако, он крепко спал.

К вечеру десятого дня пути на фоне мрачного сумеречного неба вдали показалась большая крыша Тринадцати Ветров, окруженная зелеными кронами столетних деревьев. Тоненькая струйка дыма поднималась, по всей вероятности, из кухонной трубы; неплохо было бы очутиться сейчас за столом перед тарелкой супа, рядом с заботливой Клеманс Белек. Именно о ней, как оказалось, он подумал в первую очередь, о ее радушной приветливости, доброте, о значительной доле нормандского здравого смысла в ее рассуждениях. Его лучшие и самые теплые семейные воспоминания были о том, как, сидя за большим столом, Гийом наблюдал, как Элизабет и Адам с кусочком хлеба в руках, взобравшись, словно воробышки, на камень у очага, внимательно следят за колдовскими действиями Клеманс вокруг плиты. И это были живительные воспоминания для больной души и усталого тела…

Если силуэт Агнес и возникал случайно в его памяти, он старался его прогнать. И не потому, что он узнал о ее неверности. Со времени отъезда у него было достаточно времени, чтобы проанализировать свои чувства: ранено его мужское самолюбие, задета гордость, но сердце его молчит. Оно целиком заполнено Мари и не знает, как поступить с Агнес. Теперь уже наступила его очередь твердо предложить ей вести благопристойную жизнь, достойную их детей и имени, которое она носит. Она не посмеет больше бегать по дорогам и валяться в пыли и опавших листьях, как какая-нибудь цыганка, иначе он будет вынужден закрыть ее в комнате на замок! В общем, Гийом относился равнодушно к ее устремлениям, но в настоящее время главное – представить Тринадцать Ветров счастливым домом ради подрастающего поколения.

Ему не удалось выпытать у Энгуля имя любовника, но он собирался разузнать его сам, чтобы прекратить отношения с тем, кто волей или неволей оказался любовником его жены. Поскольку Гийом сам только что потерял свою единственную возможность быть счастливым, он не желал оставлять и для Агнес малейший шанс для этого; можно, конечно, подумать, что он при этом действовал под влиянием жестокого эгоизма, но это был естественный эгоизм. Что касается Адель Амель, злого гения их семьи, то ей очень скоро предстоит узнать, что такое месть Тремэна…

Немного воспрянувший, Гийом, подъезжая к дому, нос к носу столкнулся с Пьером Аннеброном, который как раз выходил из него. При виде Тремэна лицо доктора озарилось, и он от облегчения вздохнул так глубоко, что это могло бы заставить полечь овес в полях:

– Ну, наконец и ты!.. Слава Богу! Ты получил письмо Потантена?

– Я никаких писем не получал. А что тут происходит? Кто-нибудь болен?

– Да, твоя маленькая Элизабет, но я уверяю тебя, это не опасно… Она так скучала, что Белина и Дагэ решили отвести детей на Сэру, где в заводях водятся раки. Ты сам знаешь, насколько трудно бывает сладить с твоей дочерью. Так вот, она вошла в воду и поплыла по реке. После купания она замерзла и на обратном пути простудилась так, что нам пришлось поволноваться за нее, Гийом! Но сейчас, я говорю тебе точно, опасности нет никакой. Мадам де Варанвиль расскажет тебе остальное…

– Мадам де Варанвиль? Но почему? А моя жена…

– Агнес уехала… Уже почти две недели! Об этом она тебе тоже расскажет…

И вдруг он побежал к своей лошади, которая дожидалась его на привязи у дерева, вскочил в седло и ускакал, не обернувшись и не добавив больше ни слова. Глядя на его удаляющуюся согнутую спину, Гийом готов был поклясться, что видел слезы в его глазах – слезы, которые, возможно, являлись ответом на многие вопросы…

Роза в самом деле была у них дома, и ее присутствие произвело на Гийома, как всегда, успокаивающее воздействие. Сидя у изголовья кроватки задремавшей Элизабет, она держала в руках раскрытую книгу со сказками, которую, видимо, только что читала вслух, чтобы помочь уснуть малышке. Но, увидев вошедшего Гийома, она отложила ее в сторону, пошла быстрым шагом ему навстречу, раскрыв объятия, молча обняла и увлекла его из комнаты:

– Будет лучше, если мы не станем ее будить. Во время болезни ей так трудно бывает заснуть, бедняжке: ее мучают кошмары…

– Но, Роза, как получилось, что вам приходится ухаживать за ней, когда у вас самой столько неотложных дел?

– У нас все в порядке дома, по крайней мере сейчас, поэтому, когда Потантен пришел и рассказал, что случилось с Элизабет, я тут же собралась и приехала. Феликс одобрил мое решение. Мы не можем не помочь вам в подобных обстоятельствах…

– Вы знали об отъезде Агнес?

– Да, она написала мне. И вам, конечно, тоже. В вашей комнате вас ждет письмо. О, Гийом, она ведет себя как сумасшедшая…

– Это не то слово, которое ей подходит! Скорее непредсказуемая, сумасбродная, эгоистичная, спесивая, к тому же она оказалась совершенно не способной выполнять свои материнские обязанности и хранить домашний очаг, – это так! Куда она уехала?

– Судя по всему, в Париж. Она писала мне, что больше не в силах терпеть тот буржуазный образ жизни, который вы навязали ей, что она мечтает остаться верной своему благородному происхождению, что дворянская честь для нее превыше всего и что желание быть достойной предков заставляет ее посвятить себя делу защиты монархии… Поэтому, когда я говорю, что она сошла с ума, мне кажется, что я права. Но, черт побери! Она все-таки любит вас!

Гийом усмехнулся, услышав эти слова. Это было не в первый раз, но всегда свидетельствовало о большой путаницы в мыслях бывшей мадемуазель де Монтандр.

– Она любила меня, и я тоже – я любил ее. – Гийомпожал плечами. – Во всяком случае, мы так думали друг о друге. Правильнее сказать, что наш брак не имел шансов на успех, Роза. Слишком поспешный, слишком чувственный… и потом, мы так мало друг друга знали!

– И то, что вы любили другую! – сказала Роза сурово. – Вы поступили непорядочно, Гийом!

– Это не так, мне кажется. Кто же мог подумать, что детское увлечение после стольких лет разлуки сможет опять возгореться с такой силой, так расцвести… Как только я понял это, я сделал все, чтобы защитить Агнес. И если мне не удалось добиться этого, то только потому, что я, как дурак, пренебрег необходимостью остерегаться людей. И в то же время Агнес все хуже и хуже переносила то, что в письме к вам она назвала буржуазным образом жизни. Она чувствовала, что жизнь ее пуста, неинтересна, недостойна ее знатного происхождения, что ее предки отреклись от нее…

– Какие? Этот разбойник де Нервиль, который был никем для нее, и которого она ненавидела настолько, что решилась разрушить до основания родовой замок?

– Я не уверен, что она потом не раскаивалась в этом. Представьте, что он происходил от древнейших герцогских фамилий, некоторые из потомков которых стали впоследствии королями. Вспомните, как она лелеяла мечту дать нашим детям свою фамилию в сочетании с моей, чтобы иметь возможность подчеркнуть их происхождение, то, в чем я ей отказывал…

– Я знаю, хотя она и не говорила мне об этом!

– Моя мать для нее ничего не значила – простая крестьянка!.. Роза, не могли бы вы приказать, чтобы мне принесли что-нибудь теплое? Я совершенно разбит от усталости. После этой дороги я чувствую себя, как старая кляча, на которой возили дрова из леса… Пойду поищу ее письмо…

– Вы должны прочитать его в одиночестве! Я, кстати, попрошу Дагэ, чтобы он отвез меня в Варанвиль. Здесь я вам больше не нужна, а моя крестница будет счастлива, когда проснется и увидит своего папочку! И потом… я думаю, Феликс тоже обрадуется моему возвращению.

– Вот что получается, когда слишком привязан к своим друзьям, моя дорогая Роза! Начинаешь мало-помалу корыстно злоупотреблять их доверием. Завтра я буду рад приехать повидать вас обоих. Я хочу о многом с вами поговорить, точнее, исповедоваться перед вами…

– Меня удивит, если вам будет отказано в отпущении грехов, но… позвольте мне еще один вопрос: собираетесь ли вы отправляться на поиски Агнес?

– И еще раз бросить детей? Если даже дети не могут задержать их мать, то у меня нет никаких оснований следовать вслед за ней. Я не понимаю, какой бес в нее вселился, что вынудило ее уехать, но она сама выбрала свою участь, и у меня нет намерений ей в этом противостоять…

– Говорят, в Париже становится опасно?..

– Могу вас уверить, что там можно вести сейчас очень приятную жизнь. Не волнуйтесь, Роза! Я совершенно уверен, что Агнес прекрасно знает, что делает…

– Может, она только ищет способ, чтобы вас напугать?

– В таком случае, когда она вернется, дверь будет открыта.

– И вы примете ее? Это правда?

– Разве я когда-нибудь обманывал вас? Вы ведь в какой-то степени – моя совесть! Я уверяю вас, что мадам Тремэн может занять свое место, как будто ничего и не случалось. Возможно, нам и предстоит серьезное объяснение и выяснение отношений, но нам так многое нужно простить друг другу, что иначе просто не может быть…

Из письма Агнес Гийом ничего нового не узнал, за исключением того, что молодая женщина была очень взволнована миссией Сэн-Совера:

«..Я стремлюсь присоединиться к моему отцу и к другим людям нашего круга, решившим посвятить себя тому, что всегда было смыслом нашего существования: службе королю. В этом мы никогда не были и не будем согласны с вами. Это не ваша ошибка, но и не моя, и вы должны понять, что после стольких лет, проведенных мною под гнетом чужих законов и чужой воли, я испытываю потребность самой распоряжаться своей жизнью.

Дети предпочитают вас, и отрицать это бесполезно, онине нуждаются в матери, к которой привязаны меньше, чем к Потантену или Клеманс. Я принесу больше пользы их будущему там, куда направляюсь. Я нужна своему отцу, хотя он сам и не сказал бы мне об этом, но я хочу ему доказать, что его дочь достойна его также, как достойна своего происхождения.

В случае, если вы все-таки будете беспокоиться обо мне, хочу вас утешить: со мной едет Габриэль, он будет помогать мне. Вы сами знаете, насколько он мне предан. Еще одна деталь, – и надеюсь, что вы не расцените это плохо, – я беру с собой драгоценности, когда-то подаренные вами, и некоторые вещи, которые дороги мне и которые, возможно, послужат более достойному делу, нежели, оставшись здесь, будут ласкать ваш взор. АГНЕС…»

Ниже было приписано:

«Я сомневаюсь, что вы целиком и полностью разделяете мои взгляды, Гийом, но когда после нашей победы все станет на свои места, я уверена, вы будете рады величию, которое вновь вернется в Тринадцать Ветров…»

Гийом был слишком усталым, чтобы поддаться гневу, который зародился в нем, как только он прочитал это бессмысленное письмо. Все обстояло хуже, чем предполагала Роза! Здравый смысл покинул Агнес. Как слепая, она безрассудно бросилась в эту глупую авантюру. Каждое слово в письме было оскорбительно для ее мужа, подчеркивая огромную социальную пропасть, которая их разделяла. Более чем раньше она представляла собой аристократку, а он – ничтожного простолюдина, удачно женившегося и воспользовавшегося ее заблуждением! Это было просто неслыханно, поразительно, ошеломляюще! От этого можно было… умереть со смеху!

Такое письмо вполне мог бы написать в свое время какой-нибудь крестоносец, отправляясь в поход на Святую Землю! Для этого ему не хватало всего лишь ключа от пояса целомудрия и рекомендаций по использованию письма после прочтения!

– А, пусть идет хоть к дьяволу! – воскликнул Гийом, рухнув на кровать, не имея сил даже снять сапоги.– И пусть там и остается! Мы, мужики неотесанные, тут не пропадем!

Успокоенный этим заключением, он закрыл глаза и уснул.

Глава XIII «МЕНЯ ЗОВУТ ЛУИ-ШАРЛЬ…»

Проходили дни, недели, месяцы… Агнес не возвращалась.

Гийом также не пытался вернуть ее или присоединиться к ней. Даже если бы ему этого и хотелось, нельзя было оставлять дом и детей под присмотром слуг, которые были уже в пожилом возрасте, – это было бы слишком опасно: революция находилась отныне в руках исступленных фанатиков, давно позабывших о братстве и равенстве, и особенно – о свободе, ради того чтобы скатиться в пропасть погромов и террора.

Почти сразу после возвращения Тремэна в Ла Пернель, народ в Париже под предводительством пивовара Сантера в очередной раз ворвался в Тюильри, и опять начались воровство, грабеж, резня, и только швейцарцы остались верны королю. Королевская семья обратилась за помощью в Учредительное собрание, откуда их переправили в Тампль. С этого дня они оказались запертыми в старой башне для бывших шевалье. В то же время начались массовые аресты духовенства и знати. Ими набивали карцеры и тюрьмы. Возможно, потому, что неизвестно было, что с ними делать, их начали методично истреблять – одного за другим, на фоне инспирированного шутовского суда. Захватывающий контраст: все это время – а ведь прошло всего несколько дней! – армия «адвокатов и сапожников», плохо одетых, плохо питающихся, но молодых и охваченных героизмом, принесли весть о победе в Вальми, потом – в Жаммап, и преградили дорогу захватчикам на дорогах в Париж. Такие блистательные победы смогли затмить гнусность чудовищных злодеяний, но не смогли их вычеркнуть из истории. Став республикой, поделенной между враждующими братьями– жирондистами и монтаньярдцами, Франция приговорила своего короля к суду и большинством в один голос отправила его на эшафот…

Пришел день, когда все узнали, что утром 21 января голова Луи XVI покатилась по площади Революции. Котантен был охвачен ужасом: все слишком хорошо понимали, что, осмелившись на подобное злодеяние на высочайшем уровне, новые господа не остановятся больше ни перед чем, и никто теперь не может чувствовать себя уверенным. Сентябрьские убийства открыли дорогу террору, а смерть короля окончательно убила в честных и мирно настроенных сердцах малейшую надежду на лучшие времена. На западе Франции, на границе Бретани в Майенне и на юге Нормандии крестьяне поднимались по призыву «Жана Шуана». Скоро он был заменен вандейцами, которые отправлялись на розыски своих господ, укрывшихся в своих поместьях, чтобы сделать их предводителями своих отрядов и мстить тем, кто осмелился поднять руку на короля и оскорбить Бога.

В течение всего зловещего 1793 года гильотина, прочно установленная на площади перед мостом, который вел из Тюильри, заставила покатиться головы многих замечательных людей того времени как с одной стороны, так и с другой: после короля и королевы с плеч полетели головы жирондистов, благородной мадам Ролан и героической Шарлотты Корде. Под видом патриотизма повсеместно распространилась личная месть… По всей стране представители новой власти на местах, виртуозно используя предоставленный в их руки инструмент смерти, начали осуществлять свою диктатуру. Если кто-нибудь носил высокий титул или был богат, мог жить теперь, только скрываясь. Времена беспечной жизни закончились.

В Тринадцати Ветрах, как и повсюду в Котантене, жители были обеспокоены нехваткой зерна и съестных запасов. В избытке были лишь напыщенные речи и угрозы представителей (особенно люди из Шербурга домогались настоятеля монастыря Ля Марн, который, кстати, и не был уж таким злобным). Хлеба не было, добывание продуктов питания затруднено, но особенно надо было опасаться англичан, чьи суда бороздили море вокруг всего полуострова, начиная от Джерси, который оказал радушный прием «королевскому представителю» принцу Буйонскому и многочисленным эмигрантам, и кончая островами Сен-Маркуфа, захваченных вооруженными пиратами с кораблей Сиднея Смита. И теперь рыбаки очень редко осмеливались покидать порт, расположенный на восточном побережье.

Благодаря предусмотрительности Клеманс Белек обитатели дома Тремэна были более-менее сыты и даже старались помогать другим. Они просто экономили на всем – вот и все!

Свечи зажигали теперь только перед тем, как лечь спать. Гостиная, столовая и почти все комнаты были закрыты. Обитатели дома проводили все время на большой кухне, где огонь в печи согревал и освещал одновременно. Во время еды все рассаживались за длинным столом, следуя особому протоколу, которого Клеманс и Потантен придерживались очень строго: во главе стола сидел, разумеется, Гийом, напротив него по другую сторону – Элизабет, занимая место, предназначавшееся для ее матери. Осознавая честь, выпавшую на ее долю, она играла свою роль с удивительным достоинством.

Каждый вечер Гийом проводил часть времени в библиотеке, чтобы зафиксировать в своем дневнике либо основные события минувшего дня, либо недавние или предстоящие. Жозеф Энгуль и Бугенвиль вернулись в Котантен. После сентябрьской резни знаменитый мореплаватель рассудил, что Суисн слишком близко расположен к Парижу. После 10 августа, когда началось истребление швейцарцев, он предоставил Пьеру и Футижу, которые охраняли его дом, возможность вернуться в свой родной кантон. Благодаря его хлопотам и деньгам, которыми он их снабдил, им удалось, переодевшись, благополучно покинуть пределы Франции. Семья навигатора выехала немного позже в Бекетьер, что недалеко от Гранвиля, оставив Суисн и сотни розовых кустов на по-печение и под охраной бравого Кошэ. Разумеется, шевалье, верный своей прекрасной даме, был рад возможности следовать почетным эскортом вместе с друзьями. Но, благополучно проводив их до самых дверей и оставив в надежном убежище, он не решился претендовать на большее и, не без сожаления, правда, возобновил путь на Шербург, где сразу же затосковал. Поэтому он частенько наведывался в Тринадцать Ветров, где чувствовал себя менее одиноко.

Вопреки развернувшимся в городах репрессиям и беспорядкам, происшедшим по вине Комитета по надзору – среди прочих пострадали гостиница Меснильдо в Валони и дом маркиза д'Аркура, которые были немилосердно разграблены булочником Артелем, сапожником Лебризе и еще неким Лонжьеном, – а также, не считая нескольких слуг, насильно занесенных в армейские списки, и нескольких крупных собственников, брошенных в тюрьму, в деревнях в основном удавалось сохранять относительное спокойствие. Ситуация осложнилась после истории, приключившейся в Гранвиле: 24 ноября 1793 года вандейская армия, направлявшаяся к морю, чтобы воссоединиться там с эмигрантами из Джерси и Англии, окружила старый город. Ле Карпантье, как депутат от Конвента в новом департаменте Ла-Манш, примчался из Шербурга, чтобы взять город под защиту. Защита была слабая, но благодаря ей удалось остановить наступательное движение королевской армии. В результате этой операции, названной позже «попыткой избежать каторгу», был положен конец порядку. Наступило время произвола и беззакония, особенно когда было официально утверждено революционное правительство. Политическая полиция широко развернула свою деятельность в округах, и тюрьмы наполнялись. Даже миролюбивый и добродушный Бугенвиль оказался взятым под стражу в Кутансе.

К счастью, он был достаточно хорошо известен и любим повсюду, чем, кстати, очень гордился, поэтому ему не пришлось жаловаться на строгость режима: к нему допускали близких, которые имели возможность принести ему что-нибудь вкусное из еды, а также спрятанные в карманах записочки. Разумеется, Жозеф Энгуль тут же примчался на помощь своему дорогому другу. Накануне он говорил с Тремэном, который также намеревался принять в этом участие. Но Энгуль посоветовал ему не вмешиваться.

– Тебе лучше оставаться дома: здесь тоже много людей, нуждающихся в твоей помощи…

На самом деле так и было. Положение было очень серьезно, и угроза с каждым днем возрастала. Был вынужден эмигрировать Феликс де Варанвиль. Он был в ярости и уезжал против воли, но в противном случае его бы арестовали как «мятежного офицера». Роза, привыкшая брать на себя бремя ответственности и управляться с хозяйством в отсутствие мужа, с момента его отъезда перестала плакать. Она продолжала следить за работами на полях, в доме, но теперь никто больше не слышал, как она смеется. Гийом, разумеется, старался защищать ее и ее детей и оказывать им помощь. Он предложил ей укрыться вместе с детьми на время в Тринадцати Ветрах, но она отказалась.

– Пока еще никого не убили, мой дорогой Гийом, – заявила она ему, – и потом, я так привыкла к своим диванам!

– Если какая-нибудь банда из тех, что шатаются в Валони и в окрестностях, примутся за твои диваны, я бы не хотел, чтобы вы сгорели вместе с ними…

– Уверяю тебя, у меня есть чем защищаться, к тому же я метко стреляю! Пусть они грабят мои кладовые, но дом Феликса…

Правда, Гийому все-таки удалось добиться установления в маленькой караульной башне их небольшого замка колокола: в случае необходимости – один удар в набат, и он примчится на помощь. Однако надежда на то, что он никогда не услышит этого звона, была велика: Розу очень любили в округе, так же как, впрочем, и старушку де Шантелу, которая, как это ни странно, перестала то и дело падать в обморок после разграбления ее гостиницы в Валони. Настроенная воинственно, она не говорила больше ни о чем, кроме как о том, что, если кто-нибудь посмеет ворваться в Варанвиль, она своею собственной рукой готова размозжить ему голову ударом кочерги. Большую часть дня мадам де Шан-телу проводила теперь наверху в караульной башне рядом с колоколом, обозревая окрестности в морскую подзорную трубу, которую позаимствовала у Феликса.

Странная вещь, но с тех пор, как Бюто забрал молодых слуг и опустошил конюшни в Тринадцати Ветрах, он больше не предпринимал никаких других шагов. Надо сказать, что, став агентом Комитета общественного спасения, Бюто все усилия приложил к тому, чтобы развернуть в районе, который был ему подвластен, войну с Богом, отдав на разграбление своих банд церкви и соборы. Из них они уносили все, что могли, пачкали стены, разбивали скульптуры и оскверняли помещения, устраивая там стойла для скота и свинарники (где только они находили корм для свиней в это тяжелое время?!).

В Сен-Васте, население которого во время волнений сохраняло примерное и достойное спокойствие, банда под предводительством Адриана Амеля и несколько дезертиров из форта пытались организовать охоту на священников. Но поскольку им никого не удалось найти, – возможно, потому, что тех слишком хорошо прятали, – они накинулись на церкви. Распятие с Христом бандиты вынесли из церкви и сожгли в Потри. В самом храме они устроили себе жилье, оставив место и для своих лошадей. Кропильницы служили для животных водопоем, а их всадники испражнялись в священные чаши…

Тем благочестивым и набожным жителям, которые хотели бы продолжать совершать обряды, было предписано отправляться в Ридовиль, где церковь стала «конституционной» и где кюре Нобо только что женился на своей служанке, но, разумеется, никто туда не ходил. Люди из окрестностей тоже не посещали эту церковь, тем более что отныне Ридовиль больше не существовал: власть одним росчерком пера уничтожила его, заявив, что отныне все окрестности присоединены к «Порт-Васт». Адриан и его приспешники за все это время насладились всласть, терроризируя и притесняя самых слабых. И в то же время они не решались осуществить набег на Ла Пернель, где большой дом и старая церковь, возвышавшиеся на отвесных со стороны моря высоких скалах, казалось, бросали вызов всем ими им подобным.

Дело было даже не в том, что им не хватало желания броситься своими ордами на разграбление усадьбы, просто в них, как и у всех подлецов, страх был сильнее, чем ненависть. Тремэн, которого Адриан встретил как-то раз в порту, где случайно и против обыкновения оказался один без сообщников, не оставил ему никаких иллюзий относительно того, что может произойти, если они осмелятся заявиться.

– Если ты только посмеешь подойти к моей двери… тебе не удастся отпраздновать победу, – сказал Адриану хозяин Тринадцати Ветров. – Я всажу тебе пулю в лоб!

– А другим? Ты их тоже убьешь, кузен?

– Может быть, и не всех, но многие из них все-таки лягут на пороге… Конечно, я и сам могу сломать на этом шею, но по крайней мере, я умру довольным!

– Мой друг Бюто заставит тебя дорого заплатить за угрозы!

Гийом громко рассмеялся и наклонился к нему, чтобы заглянуть в глаза:

– Ты уверен? Он не так глуп, этот твой друг Бюто, и прекрасно понимает, что больше получит от меня живого, чем от мертвого. У него есть дела и поважнее того, чтобы нападать на честного буржуа вроде меня… Он знает, что мы всегда можем договориться.

Адриан предпочел остановиться на этом и не лезть с предложениями к своему старшему другу, который не любил, когда кто-нибудь вмешивался в его дела. И еще он подумал, что эта хитрая бестия Тремэн вполне мог заключить с Бюто какое-нибудь тайное соглашение – кто его знает? Поразмыслив на эту тему, он решил без помощи своего патрона найти какое-нибудь средство, чтобы отомстить этому выскочке Гийому. Никому ничего не сказав, он замыслил отъявленное злодейство, которое должно было стать платой за дерзость…

Однажды вечером, незадолго до Рождества, – это было в ночь перед зимним солнцестоянием, – молодой Гатьен (он служил ассистентом у доктора Аннеброна) прибежал, запыхавшись, в Тринадцать Ветров: доктор срочно требовал Тремэна к себе!

– Это совершенно против правил, не кажется ли тебе? – пробовал пошутить Гийом, хотя именно это его и насторожило. – Что-нибудь серьезное случилось?

– Не знаю. Доктор сказал только, что хочет что-то вам показать.

Оседлать лошадь и слететь кубарем вниз в деревню верхом на одной лошади вместе с юношей было делом нескольких минут, однако сумерки зимой короткие, и поэтому, когда они подъезжали к дому доктора, темная декабрьская ночь уже опустилась на землю. Когда Тремэн, предупрежденный Гатьеном, вошел в рабочий кабинет доктора, Пьер Аннеброн как раз сидел за письменным столом и что-то писал. Он поднял голову, и Тремэн был поражен выражением бесконечной грусти и усталости на его лице, обычно пышущем здоровьем.

После отъезда Агнес они встречались впервые лицом к лицу. Своего рода молчаливое соглашение держало их на отдалении друг от друга до этого дня. Понятно, что доктор не искал повода встретиться с Гийомом, да и он тоже, почти уверившись в том, что Пьер и есть тот самый загадочный любовник его жены, не проявлял желания узнать об этом подробнее. Отчаяние, отразившееся на лице его старого друга в тот момент, когда они виделись в последний раз, сказало ему больше, чем длинные рассуждения, и показалось Тремэну достаточной карой. Ему не представляло труда вообразить себе, какие страдания мог переживать Аннеброн, если он в самом деле любил молодую женщину. Именно поэтому он поспешил откликнуться на его зов: без сомнения, речь шла об очень серьезных вещах…

– Так что же? – только и спросил он, когда их взгляды встретились.

Пьер тяжело поднялся, обошел вокруг стола, чтобы подойти ближе к своему другу:

– Только что в Сен-Васте произошло нечто ужасное. Я бы предпочел не говорить тебе об этом, но, пожалуй, ты бы мне потом не простил этого…

Ударение, сделанное им на последнем слове – сознательно или неосознанно, – заставило взлететь вверх брови Гийома. Он не удержался и заметил:

– Что же такое я мог бы тебе не простить, кроме того, что ты позабыл дорогу в мой дом? Я должен быть признателен человеку, который спас меня от смерти, и благодарность моя настолько велика, что вряд ли когда-нибудь сможет иссякнуть. Я так обязан тебе…

Аннеброн повернул голову и исподлобья посмотрел на него долгим внимательным взглядом.

– Ты ничего мне не должен… особенно благодарности. Я и так уже… вознагражден, и при том сверх того, что заслуживал.

– Это… вознаграждение отравляет твое существование, не так ли? Мне кажется, я догадываюсь, о чем идет речь, но, если не возражаешь, мы поговорим об этом после. Что же, произошло в Сен-Васте?

– Пойдем, посмотришь!

Ведя за собой Тремэна к лестнице на верхний этаж, а потом к комнате, Аннеброн рассказывал, как приближение Рождества подтолкнуло четырех пожилых женщин из деревушки, расположенной на побережье, на бессмысленный поступок они решили навести порядок в оскверненной церкви, очистить и помыть священные чаши. Мысль о святотатстве в храме, совершенном бандой Бюто, была невыносима их набожным сердцам, наполненным светлой любовью к Богу.

– Они пошли в церковь на виду у всех?

– Именно так и было. Единственной их защитой были их возраст, их незапятнанная репутация и седые волосы. Только на это они и рассчитывали…

– Никто из их близких не пытался их удержать?

– У них нет близких. Трое из этих женщин – вдовы и не имеют детей, четвертая – никогда не была замужем. С риском для жизни они хотели дать Господу последнее доказательство своей любви и преданности…

– Ну и что же с ними сделали? Эти сволочи их сразу…

– Убили? Нет. Правда, несчастные женщины ранены, но раны не слишком серьезны, впрочем, наверное, они предпочли бы умереть. Эти дикари не только отказались выслушать их, они их схватили, разорвали на них платье, они били их палками, а потом… отрезали им волосы!

– Что?

– Да, подстригли наголо! «Обрили», как здесь говорят! Потом они тащили их на Потери, чтобы заставить плясать вокруг своего проклятого дерева Свободы…

Гийом чувствовал, как волосы шевелятся у него на голове от ужаса и негодования…

– И никто ничего не сделал, чтобы помешать этим ублюдкам? Где же мужчины в этой стране?

– А что они могли сделать, кроме того, чтобы просто смотреть? У тех, других, было оружие – пистолеты, сабли. Если бы кто-нибудь попробовал вмешаться и воспрепятствовать им, они могли бы убить не только этих несчастных женщин, но и других – тех, кто попытался прийти им на помощь. И еще…

– Неужели еще что-нибудь?

– Да. Они заставили их идти на Огю: там они хотели их бросить в воду, но несколько старых солдат из форта открыли портал и вытащили пушку… В этой банде не так уж много смельчаков! Они все припустились наутек. Так бедным женщинам удалось спастись…

– А ты? Где ты был в это время?

– Здесь. Я лечил старого Герэна, который вывихнул себе руку, пытаясь в одиночку перевернуть свою лодку. Но Сидони была там и все видела. Именно она и настояла, чтобы одну из несчастных привезли сюда…

Они подошли к комнате, которую когда-то давно занимал Гийом, но, держа руку на ручке двери, Аннеброн все не решался ее открыть. Гийом вспыхнул, его ладонь надавила на руку доктора, но тот продолжал сопротивляться.

– Дай мне войти! Кто у тебя там?

– Ты все еще сомневаешься?

Нет, Гийом представлял, кого он увидит там, за дверью: Анн-Мари, его дорогая Анн-Мари Леусуа, та, которая «никогда не была замужем»… Дверь наконец открылась, он вошел… и ужаснулся. Страшное зрелище представляло собою благородное лицо бедной старушки, покрытое смертельной бледностью, и бритый затылок делал ее похожей на труп. Сидони, которая сидела на стульчике у ее изголовья, поднялась при виде мужчин и на цыпочках подошла к ним.

– Она только что уснула, – прошептала она. – Не надо ее будить!

– Не думаю, что она может нас услышать, – сказал Аннеброн. – Я дал ей опий…

В оцепенении Гийом стоял у кровати и смотрел на спящую тяжелым сном старушку. На глаза его навернулись слезы. Сидони прикрыла ее голый череп белым кружевным чепцом, на лбу и шее видны были шрамы, видимо, следы от бритвы… Гийом склонился над Анн-Мари и с величайшей нежностью дотронулся губами до этих страшных рубцов. Затем выпрямился:

– Знает ли кто-нибудь, где в эту минуту может быть Адриан Амель со своей бравой командой? Вернулись в Валонь?

– Нет, конечно! – тяжело вздохнула мадемуазель Пуэншеваль и горько заплакала. – Они… у моего брата, в кабачке! Это их излюбленное место сборищ…

– Хорошеньких клиентов подбирает себе ваш брат!..

– Конечно, он предпочел бы иных! – прервал доктор. – Но если отказать этим мерзавцам, то можно быть уверенным, что они тут же подожгут твой дом…

Гийом понял, что был не прав, и, похлопав старую женщину по плечу, вышел из комнаты. Вернувшись в кабинет к доктору, он расстегнул сюртук и вытащил два пистолета, висевшие у него за поясом, тщательно проверил затвор, посмотрел порох…

– Ты собираешься в одиночку атаковать кабак? – спросил его Аннеброн.

– В одиночку? Почему? Разве тебя это дело не заинтересовало?

– Ты сам знаешь, что я всегда готов, – ответил Пьер, пожимая плечами, – но этих типов там достаточно много, и подкрепление нам бы не помешало…

– Разумеется, но в этот час, я уверен, они все уже перепились до умопомрачения! Пойдем посмотрим, как обстоит дело у Пуэншеваль. Будем действовать в зависимости от обстоятельств, но одно мне известно точно: я вернусь в Тринадцать Ветров только после того, как расплачусь с этими мерзавцами за их преступление.

Доктор одобрительно кивнул и подошел к шкафу, чтобы достать оттуда оружие. Он бережно взял в руки тяжелые пистолеты и заткнул их за пояс.

– Ну, пойдем! – коротко сказал он и подошел к вешалке, чтобы одеться. Гийом наблюдал за его передвижениями с еле заметной улыбкой на губах: отправляться на такое дело с человеком комплекции Пьера Аннеброна, таким внушительным и сильным от природы и вдобавок хорошо вооруженным, – было почти безопасно…

Но нечто более впечатляющее ожидало их снаружи, стоило им только переступить порог. С крыльца они увидели вдали приближающуюся к ним серую группу каких-то людей. Зрелище было впечатляющим, потому что они двигались молча. Подойдя к крыльцу, они остановились, после чего и послышался приглушенный, как им показалось, голос Мишеля Кантэна:

– А, так вы тоже здесь, Гийом? Тем лучше! А то я хотел попросить доктора послать за вами. Вы слышали о том, что сегодня произошло?

– Да. Мы как раз собирались сейчас проучить этих подлецов так, как они того заслуживают.

– Проучить? Этого недостаточно: старая Жанна Арель только что умерла, да и Матильда Дюбуа сейчас почти при смерти!.. Их надо судить, иначе – они не имеют права жить! Вы согласны?

– Вы собираетесь убить три десятка человек? Это многовато, пожалуй! – заметил Аннеброн.

– Нет, не всех. Только зачинщиков. Их трое. И среди них ваш кузен, Гийом… Вы все еще согласны?

– Абсолютно! Единственное, о чем я жалею, что там нет еще и кузины…

Раздался приглушенный смех, и один из них, кажется пекарь, сказал:

– И не мечтай об этом, Гийом! Она сейчас слишком далеко отсюда. Постарайся забыть о ней на время…

В самом деле, вот уже несколько месяцев, как Адель Амель покинула эти места. Не слишком желая столкнуться нос к носу с воскресшим Тремэном, она решила скрыться. Ей удалось убедить представителя Ле Карпантье взять ее с собой в Париж, где она обещала смотреть за его домом, выполнять услуги горничной и изредка согревать его по ночам. Адель сама толком еще не знала, что ей удастся предпринять, но ее брат-близнец многозначительно давал понять, задирая нос при этом, что она вот-вот сделается важной персоной в Париже… По всей вероятности, действительно недоступная в своем далеком убежище, которое ей удалось найти, она не оставила своим недругам другого выбора, кроме как забыть о себе, хотя бы на некоторое время…

– Как только вы будете готовы, так и пойдем! – сказал Кантэн.

– Мне кажется, мы уже готовы!

– Вы одеты как добропорядочные буржуа. Так не годится. Снимите ваши шляпы, надвиньте фригийские колпаки на самые брови и поднимите повыше воротники, – таким образом, вас трудно будет узнать…

В самом деле, группа рыбаков, вырисовывающаяся на фоне темного леса, была почти неразличима. Ни один светлый взгляд, ни одна улыбка не освещали ни одно лицо. Гийом понял, что говорящий и есть их предводитель.

– Через минуту мы к вам присоединимся…

– Не хотите быть нашим командиром?

– Вы же лучше стреляете, Мишель! Ваш отец мог бы гордиться вами!

Несколько минут спустя темная процессия, состоящая из теней, закутанных в плащи, покинула Сен-Васт и двинулась в направлении Круа-де-Сэр, недавно переименованном в «Зеленую устрицу». Кабак был расположен на окраине порта и напоминал своими маленькими, плохо освещенными окошечками, вкрапленными в стену, расплющенную огромной соломенной крышей, встревоженное животное, выскочившее из темноты и застывшее на линии у обрыва скал, поддерживающих Лонг Рив. Нигде в округе не было видно ни единого огонька, если не считать далекого света в Огю и Татиу, а также фонарей на башне Гатвиль. Ни единого шороха не слышалось в этой мрачной зимней ночи, только привычный и потому незаметный шум прибоя.

Постепенно приближаясь к кабачку, они мало-помалу начинали различать грубый смех, обрывки непристойных песен. Интонация голосов давала основание предполагать, что их обладатели уже достаточно много выпили.

По знаку Мишеля Кантэна один их братьев Криспенов, кузнец, подкрался и заглянул внутрь. Он быстро вернулся и тихо сообщил:

– Половина уже спит! Да и остальные уже в таком состоянии, что не смогут причинить нам вреда…

Действительно, все произошло очень быстро. Выбив дверь, люди в черном без труда захватили компанию пьяниц. Кабатчик был тоже пьян. Рухнув на табурет рядом с камином, он жарил на огне рыбу и, казалось, совершенно не замечал того, что происходило у него за спиной. Один Адриан, опомнившись, начал выть, но чья-то сильная рука заставила его заткнуться…

– Если ты знаешь хоть одну молитву,– сказал Тремэн, – то сейчас самое время ее вспомнить™

Амеля и двоих его приспешников, Ромуса и Ахилла, вытолкнули за дверь после того, как остальные из их банды, порядком избитые, остались лежать на полу. Их крепко связали и заткнули рты кляпом, несмотря на их мольбы о прощении. Затем Мишель Кантэн повернулся к Гийому.

– Спасибо за руку помощи, друг! Но теперь я хотел бы, чтобы вы ушли.

– Почему?

– Боюсь, что в вас еще может проснуться жалость, а никто из нас не намерен церемониться с этими… Это наше правосудие. Оно должно свершиться!

– Он прав, – согласился Пьер Аннеброн. – Это уже не наше дело… Мои руки предназначены для того, чтобы лечить людей, да и твои тоже не должны быть запачканы кровью, которая так близка к твоей…

Впрочем, кровь так и не была пролита.

Когда заря обагрила море и старые сторожевые башни Сен-Васта, женщины, вышедшие собирать устриц, нашли недалеко от церкви три трупа, которые лежали на мокром песке. Повернув к дороге, женщины, крича от страха, припустились бежать со всех ног. Однако никаких следов насильственной смерти на телах обнаружено не было, и только в их открытых глазах застыл ужас. Кляпы из водорослей затыкали им рот; горло было перетянуто длинными и скользкими лентами коричневых ламинарий, толстыми, как веревки, и похожими на щупальца спрута…

Убитых с поспешностью похоронили, и никто не осмелился предложить позвать для молитвы священника, даже «конституционного». Шепотом все говорили о Божьей каре и воскрешали в памяти древние легенды о морских чудовищах и привидениях-убийцах. Опять вспомнилась старая история о сэрском монахе! Что касается тех, кто был заодно с Амелем и его приспешниками и содействовал преступлению, то они покинули местность не под звук фанфар, а тайно, унося с собой жуткое воспоминание о черных демонах, вышедших из ада и затем растворившихся в ночной темноте…

После этого события жители долгое время опасались начала репрессий в Валони. Но напрасно: Бюто все-таки был очень хитер и не решился преследовать за то, что по сути представляло собой народную месть. Он не стал связываться с этими людьми, которые привыкли противостоять смертоносным и суровым морским ветрам, тем более что в глубине души он даже не огорчился, так как был рад избавиться от Адриана Амеля, который стал ему неудобен. А найти другого шпиона ему не составило труда…

За два дня до Нового года Гийом отправился за мадемуазель Леусуа, чтобы уговорить ее переселиться в Тринадцать Ветров, вопреки ее сопротивлению.

– Вы обязательно вернетесь к себе, как только ваши волосы немного отрастут, – объявил он ей. – А до этого поживете у нас под присмотром!

– За кого ты меня принимаешь? За Самсона?

Гийом подарил ей улыбку фавна, которая ей нравилась больше всего:

– Он вполне мог бы быть вашим родственником, но не будем говорить об этом сейчас! Главное то, что вы отомщены!

– Ты так думаешь? А моя бедная старенькая церковь? Ее обесчестили, опозорили, надругались над ней. Кто отомстит за нее? Ведь мои седины того не стоят!

– Они достойны носить корону! А что касается священных чаш, ради которых Жанна Арель поплатилась жизнью, они находятся у мадам Бод, куда я сам их отнес. У нее скрывается монах из Монтебурга, а уж он-то точно знает, что с ними надо делать…

Новый год прошел не так уныло, как опасались вначале. Доктор Аннеброн и Сидони Пуэншеваль, а также Роза де Варанвиль и мадам де Шантелу заехали в Тринадцать Ветров к завтраку. Это был не то чтобы праздник, но просто минуты мира, покоя и задушевной дружеской теплоты, в который смех и игры детей внесли нотку радостного веселья. Хотя мысли об Агнес посещали каждого, никто не решился о ней заговорить. Гийом не раздумывал много о своих чувствах к ней, но он испытывал некое облегчение, заметив, что и дети не слишком страдают по поводу ее отсутствия. Каждый вечер стоя на коленях возле своих кроваток, они молились за нее, а их отец всегда волновался, когда вслушивался в детские голоса, просившие Бога «защитить мамочку, уехавшую на войну!».

Конечно, это Элизабет подыскала такие слова, возможно, ухватив обрывки каких-нибудь разговоров. Гийом не стал выводить ее из заблуждения, потому что усмотрел в этом частицу правды. К тому же ничего плохого не было в том, что в глазах детей Агнес была чуть ли не героиня.

Разумеется, как-то раз неизбежный вопрос был задан:

– А почему вы тоже не на войне, папа?

Никакой язвительности в голосе не было. Просто недоумение, проистекающее из детской логики: битва – разве это не мужское занятие?

– Потому что твоя мама защищает идею, которую я не разделяю, и потому что я не согласен с ней в этом. С другой стороны, эта война идет сейчас повсюду, и каждый ведет ее на своем месте. Я охраняю дом и всех вас. И потом, ты предпочла бы разве, чтобы я уехал?

– Нет! О, нет!

С криком, который был больше похож на рыдания, Элизабет бросилась к отцу, и он поднял ее, чтобы крепче прижать к своей груди.

– Я не хочу, чтобы вы куда-нибудь уезжали, папочка! Больше никогда… никогда! Но все-таки я хотела бы знать, а мамочка когда-нибудь вернется?

– Вот это вопрос! Но я очень на это надеюсь!..

В этой твердо выраженной уверенности, безусловно, была, святая неправда! В глубине души Гийом вовсе не был так уверен, что он желает ее возвращения, в связи с чем возникло бы много проблем. По крайней мере в ближайшем будущем. Но что еще можно ответить на этот вопрошающий детский взгляд?..

В последние январские дни 1794 года полуостров почти постоянно был окутан густым, теплым туманом, словно, прикрыв таким образом землю, море и небо заключили союз, с тем чтобы оградить его от остальной части страны, охваченной эпидемией кровавого безумия. Туман был такой плотный, что отыскать дорогу было очень непросто, даже если хорошо ее знаешь.

Тем не менее упряжка, ехавшая по направлению в Ла Пернель, продвигалась вперед с удивительной уверенностью, как будто ведомая невидимой рукой через болота, поля, леса, через ручьи, реки и горы. Решиться на далекое путешествие в ту эпоху было сродни подвигу, так как в пути любое незнакомое лицо порождало у местных людей подозрительность и недоверие. Правду сказать, упряжка с виду была неказиста: старая коляска с потрепанным кожаным козырьком, который в некоторых местах был разорван и запачкан грязью; впряженная в коляску лошадь, с виду – деревенский тяжеловоз, и в самом деле была першеронской породы, и под ее грубой наружностью скрывалась необычайная сила.

Один из пассажиров, мужчина уже в летах, носил очки в железной оправе, на нем были большая круглая шляпа и темный коричневый плащ из драпа. Он не спеша правил лошадью. Тем, кто его останавливал, мужчина представлялся доктором, который следует из очень далеких мест, чтобы отвезти домой ребенка, серьезно заболевшего на ферме, где он работал. Тот, кто решался осмотреть коляску, в самом деле видел в глубине ее свернувшуюся на скамейке щуплую фигурку с золотистыми кудряшками, укрытую толстым одеялом по самый нос, на очень бледном лице которой проступали красные пятна. Слишком назойливым и любопытным проверяющим доктор доверительно сообщал, что болезнь заразна. После этого никто больше не приставал с лишними расспросами. Тем более что мужчина по первому требованию предъявлял документ, составленный на засаленной грязной бумаге, но зато с многочисленными подписями и печатями. Его пропускали быстро и без лишних проволочек, особенно в провинции, где не так уж много было тех, кто сумел бы прочитать этот загадочный документ.

Поэтому, когда наконец экипаж вынырнул из тумана невдалеке от конюшен Тринадцати Ветров, он был настолько похож на коляску-призрак из какой-нибудь старинной бретонской легенды или скандинавского сказания, что Дагэ сперва остановился в нерешительности, прежде чем отважиться к ней подойти (он даже перекрестился на всякий случай), но потом быстро опомнился, когда так называемый доктор снял очки, сдвинул на затылок шляпу и, вздохнув с огромным облегчением, сказал:

– Уф! Ну, наконец-то мы прибыли!.. Приветствую вас, Проспер Дагэ! Дома ли ваш хозяин?

– Месье бальи! – вскричал обескураженный конюх.– Неужели это вы приехали в таком экипаже?

– Да, это в самом деле я! Сейчас, сам понимаешь, не время для роскошных карет! Из самого Парижа я еду в таком виде! Ну так, месье Тремэн дома?

– Конечно, месье бальи! Я побегу предупредить его, а вы, если вас не затруднит, подъезжайте в коляске прямо к крыльцу. Потом я сам отвезу ее, а лошадь отведу на конюшню.

Он побежал скорее звонить в колокол, подвешенный под крышей конюшни и со стороны напоминавший фонарь, – раздался веселый звон, который, согласно принятому ранее условному знаку, соответствовал известию о дружественном визите. Тем временем Сэн-Совер подъехал к крыльцу и остановился как раз в тот момент, когда из дома вышел Тремэн. Вылезая из коляски, Сэн-Совер скорчился от боли, так как с трудом смог разогнуть свои затекшие ноги.

– О-хо-хо! Решительно, я совсем не гожусь для подобного транспорта. Если не считать палубы корабля, я бы с гораздо большим удовольствием предпочел бы путешествовать верхом на лошади! Какой долгий путь мы проделали! Но, слава Богу, теперь все позади…

– Как я счастлив снова вас видеть! – обрадовался Гийом.

Он спустился вниз, и двое мужчин крепко обнялись.

– Вы сказали «мы»? – заметил Гийом – Вы употребляете множественное число по отношению к себе как к «величеству»?

– Я употребляю множественное число по всем правилам грамматики. Впрочем, «величество» в данном случае тоже имеет право прозвучать…

В это время, ребенок, проспавший всю дорогу в глубине коляски, освободился от одеял и выглянул из коляски. Его белокурая головка в ореоле длинных спутанных волос и с красными пятнами на бледном лице показалась над сиденьем кучера.

– Мы наконец приехали, месье? – спросил он нежным, словно бы простуженным голосом. – Я так устал…

Он посмотрел на двоих мужчин и попытался выбраться из коляски. Нельзя сказать, что это ему удалось легко, так как мешала одежда крестьянки, в которую он был одет. Его вид был настолько необычен, что Гийом открыл было рот, чтобы задать вопрос, но не успел: выйдя из дома через дверь на кухне, к ним подбежала Элизабет. Она остановилась как вкопанная, и ребенок при виде ее покраснел. Резким движением он сорвал с себя юбку и платок, которые были надеты сверху на его черный костюм, и, скомкав, сердито бросил их на землю. Элизабет медленно подошла ближе. Ее милое личико, окруженное темно-русыми локонами, выражало радостное удивление, словно приехавший был давним ее другом, приезда которого ожидали уже давно…

– Я… Меня зовут Луи-Шарль, – сказал он. – И я не девчонка!

– Не стоило об этом и говорить. Вы совсем не похожи на девочку… даже в этом… платье! Только вы замерзли. Пойдемте со мной на кухню, там можно согреться…

Она протянула ему свою маленькую ручку, и он не колеблясь подал ей свою:

– Конечно, пойдемте. Сейчас в самом деле не жарко. А как вас зовут?

– Элизабет!.. А что с вами случилось? Вы не больны? Эти пятна…

– О! Ничего особенного, – сказал он и стал быстренько тереть щеки рукавом.– Я думаю, это краска для рисования…

Даже не посмотрев в сторону двоих мужчин, которые молча и с удивлением наблюдали за ними и не попытались их остановить, дети направились к боковому входу в дом через кухню, беседуя по дороге с вежливой почтительностью двух знатных господ благородного происхождения. Только перед тем как завернуть за угол, Луи обернулся, чтобы поприветствовать хозяина дома в очень изысканных выражениях:

– Соблаговолите простить меня! Я приветствую вас, месье Тремэн! Счастлив был с вами познакомиться…

Затем он вновь взял за руку свою милую даму, и они продолжили путь.

Гийом первый вышел из состояния оцепенения, которое было вызвано этой небольшой сценой, только что разыгравшейся перед его глазами:

– Ради всех святых, скажите мне, пожалуйста, кто этот молодой человек? И чем вы с ним занимаетесь?

– Кто он такой? Вы только что слышали сами. Его зовут Луи-Шарль. Вернее, его так зовут потому, что трудно подыскать ему сейчас более подходящее имя. Что касается того, чем мы с ним занимаемся – и он, и я, – то скажем так: мы просим вас защитить и приютить нас хотя бы на некоторое время…

– Защитить? Вас преследуют?

– Его – нет, и меня – пока нет, но это не так важно. То, что действительно существенно, это – он, его безопасность, его защита. Поймете ли вы, наконец, если я добавлю, что он должен находиться здесь, как у себя дома, и даже более, чем вы сами, и что называть его «монсеньор» – это малость по сравнению со всем остальным, что нужно для него делать? В другие времена, разумеется!

– Что вы говорите?

Внезапное озарение пронзило сознание Гийома, и он почувствовал, что бледнеет:

– Этот ребенок… он не?..

– Да! Он – король!.. Луи XVII, милостью Божией король. Франции и Наварры, еще недавно дофин и герцог Нормандский. Тот самый, которого его презренные охранники называли в тюрьме в Тампле Луи Капет, откуда нам удалось его вырвать две недели тому назад…

Последние слова, наполненные почтительным смирением, бальи прошептал, почти нагнувшись к уху Гийома, и тот ощутил их вес и значение, увидев за ними не только прошедшие века, но и эшафот. Затем вспомнил он две детские фигурки, которые шли, взявшись за руки с обычной для детей непосредственностью, позволявшей им вот так запросто сходиться друг с другом, не затрудняя себя лишними вопросами о причинах их внезапной привязанности друг к другу. То, что вместе с этим мальчиком в дом могла прийти опасность, было уже не важно с того момента, как Элизабет приняла его как друга. А он, Гийом, доверял своей интуиции.

Поскольку он хранил молчание, бальи забеспокоился. Неужели придется прямо с порога возвращаться на дорогу?– Вы молчите? Что я должен думать? Может быть, вы ищете повод отказать нам в своем гостеприимстве?

– Мне кажется, что вы уже у нас в гостях, – пожав плечами, с улыбкой ответил Тремэн. – Кстати, нам следует последовать за ними. Хоть в этих местах ветер и не болтлив, но все же есть места более надежные для того, чтобы обсуждать серьезные дела. К тому же, я думаю, вам есть о чем рассказать. В библиотеке горит огонь в камине, а я прикажу, чтобы нам принесли что-нибудь поесть…

– По крайней мере это не отказ. На последнем этапе мы ехали всю ночь напролет, а ночь эта была длинная.

Проспер Дагэ был готов уже отвезти коляску и отвести лошадь на конюшню. С понимающим видом он потрепал своей широкой ладонью спутанную гриву усталой кобылы:

– У вас прекрасная лошадь, месье бальи, но ей нужен долгий отдых и хороший уход! Можем ли мы рассчитывать, что вы проведете у нас какое-то время?

Вопросительный взгляд бальи обратился к Гийому, который понял его и ответил конюху:

– Конечно, Дагэ! Месье де Сэн-Совер очень устал после таких долгих и тягостных дней. Он нуждается в покое и отдыхе…

– Но особенно мой маленький Луи нуждается в этом! Это мой племянник, Дагэ. Он только что лишился почти всех своих родных. Может быть, я – единственный, кто остался у него, за исключением его родственников в Англии. Я надеюсь отвезти его туда, как только он немного придет в себя…

– Бедный ребенок! Но ему будет хорошо у нас, месье бальи. Вы правильно сделали, что привезли его сюда…

Он взял под уздцы лошадь и повел ее в конюшню, а двое мужчин поднялись по ступенькам крыльца и вошли в вестибюль.

– Вы бы могли сказать ему правду, – произнес Тремэн. – Как, впрочем, и всем остальным в этом доме. Я за них ручаюсь! Огромное несчастье, постигшее его, только больше привяжет их к нему. Не забывайте, что они – коренные нормандцы, как и вы, и я, и перед тем, как стать их королем, этот ребенок все-таки в первую очередь – их герцог!

– Я ни минуты не сомневался в этом. И тем не менее я хотел бы избежать того, чтобы вокруг него было слишком много реверансов и создалась чопорная атмосфера. Я бы хотел, чтобы он был здесь просто как мальчик среди других людей, во всяком случае – пока мы будем находиться в вашем доме. Да к тому же так будет лучше для вас: кто знает, какой поток ветра может подхватить и донести обо всем до злонамеренных ушей и тем самым привести к тому, что вы все потеряете. Поэтому, что бы вы не сказали, он – всего лишь мой племянник Луи из Хай-Ричмонда. Я бы хотел, чтобы он также сменил и имя, но, кажется, он сам к этому не расположен, да и потом, почему бы и нет в конце концов?

Потантен, в свою очередь, также радостно приветствовал приехавших, не стараясь скрывать своих чувств:

– Вы так надолго пропали, месье бальи! Мы начали думать, что вы нас позабыли. Бог его знает почему, на этот дом любит вас принимать!..

– Да и я люблю сюда приезжать, Потантен, очень люблю…

– Месье, ваш племянник как раз сейчас кушает на кухне. Он не захотел ждать, чтобы и вам принесли прибор, как полагается. Он и наша малышка Элизабет уплетают за обе щеки хлеб, мед и молоко…

– В этом возрасте каждые два часа можно умирать от голода. Впрочем, как и в моем! Потантен, нет ли у вас чего-нибудь поесть?

– Мадам Белек как раз все приготовила. Я принесу сейчас в библиотеку…

Потантен повернулся с неожиданной легкостью, что всегда с ним бывало, когда он испытывал задушевную радость. Но прежде чем испариться, он обернулся у самой двери и тихо, даже как-то застенчиво спросил:

– А не знаете ли вы случайно что-нибудь о мадам Агнес? Мы все здесь в курсе того, что она собиралась содействовать вам в благородном деле, которому вы преданы…

Имя молодой женщины прозвучало как выстрел, затем наступило длительное молчание. Охваченный угрызениями совести, Гийом внезапно смутился и почувствовал, что краснеет: он так обрадовался и удивился неожиданному приезду бальи, да еще вместе с королевским сыном, что совершенно забыл о той, которая, как и он, носит то же имя.

– Этот вопрос я должен был задать сам, – признался он извиняющимся тоном. – Но не знаю, почему…

– Я вас умоляю, – прервал его Сэн-Совер, лицо которого за мгновение постарело сразу на несколько лет. – С тех пор как я только приехал к вам, я ожидал этого вопроса, зная, что мне придется на него отвечать… Но нужно, наконец, решиться: мадам Тремэн изъявила желание выполнить до конца ту задачу, которую поставила перед собой. Я сделал все, чтобы уговорить ее вернуться домой, Гийом. Поверьте мне, я не жалел слов, но я был просто шокирован ее несгибаемой волей и непреклонностью…

– Я знаю эти ее качества так же хорошо, как и вы теперь! Так что же с ней случилось?

– Ее арестовали спустя менее часа после нашего отъезда из Тампля. Она искала и ждала Габриэля, который не пришел на указанное место встречи. Ей удалось убедить меня, что он что-то недопонял, и она осталась его ждать у меня на квартире. Передав того, о ком я вам рассказывал, в надежные руки, я тоже вернулся к себе, чтобы и ее увезти домой. Но едва я пришел, как увидел, что ее уводят секционеры, мне самому едва удалось избежать ареста, я спрятался за дверью. Ее увезли в Сент-Пелажи [6] и заключили под стражу. Я больше ничего не мог предпринять: дело, которое мне было доверено, не терпело отлагательств, и я должен был уехать. Впрочем, я надеюсь, что наши друзья, оставшиеся в Париже, смогут ей помочь… Мой Бог! Это ужасно!

Он еле держался на ногах, было совершенно очевидно, что он почти падает от усталости. С состраданием Гийом взял его под руку и подвел к креслу у камина.

– Я уверен, что вам не в чем себя упрекнуть. Теперь вам нужен отдых. Потантен, принеси нам поесть. А потом приготовь комнаты…

– Уже сделано… Мальчик тоже очень устал: Белина уложит его в постель, как только он поест…

Был поздний вечер, и почти все уже легли спать, за исключением Потантена, который помогал Клеманс убираться на кухне. Гийом открыл свой дневник с намерением описать в нем, следуя своей привычке, события прошедшего дня. Он достал перо, окунул его в чернила, но не решался прикоснуться им к бумаге. Он долго сидел так, склонившись над чистым листом, подперев рукой подбородок, держа перо на весу. Потом он отложил перо в сторону, собрал и закрыл свой дорожный письменный прибор, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. В каких выражениях можно рассказать о том, что ему довелось услышать конфиденциально от месье бальи? Его рассказ был таким выразительным, но очень опасно доверять его бумаге, так как нельзя исключать возможность того, что дом будет захвачен и разграблен людьми Бюто или Ле Карпантье, которые после Шербурга могли бы взяться и за Котантен? Тем более что замеченный ими приезд бальи и его «племянника» мог подтолкнуть их принять опасное решение. Лучше будет отложить на более позднее время и записи, и разговоры: если тайна станет известна, это может причинить заговорщикам немало вреда, потому что в таком случае им придется заметать следы и, возможно, даже уехать вместе с маленьким королем, совсем еще ребенком, куда-нибудь в Вандею или лагерь де Шаретта. Возможно, будет необходимо и потом хранить эту тайну в течение нескольких лет, так как самые грозные враги юного короля, как правило, не любят явно себя обнаруживать. В то же время странная история его побега доказывает, что хотя этот план и был осуществлен горсткой верных и преданных ему сторонников, но организация и руководство им осуществлялись рукой некоторых облеченных властью людей, находившихся на виду у всех, порой даже теми, кого невозможно было и заподозрить, например Эбером – едким редактором «Пер Дюшес», революционным рупором, без конца оскорбляющим и призывающим к пролитию крови.

Кто мог себе представить, что этот невысокий человек тридцати шести лет, всегда так тщательно одетый, прекрасный муж и отец – кстати, благородного происхождения со стороны матери! – любитель хорошего застолья и маленьких салонов, вел двойную игру, проповедовал ненависть, а после смерти королевы искал пути сохранения своих приобретений? Умный и прозорливый Эбер прекрасно понимал, что террор не будет продолжаться вечно, и поэтому надо предусмотреть себе возможные пути для отступления. Вывезти ребенка из Тампля, спрятать его в надежном укрытии – это будет самой надежной гарантией благополучия в старости…

В 1791 году он женился на воспитаннице монастыря Консепсьон-Сэн-Оноре Марии-Франсуазе Гупиль, нормандке из Алансона, как и он сам, и, без сомнения, внебрачной дочери одного из самых доблестных генералов революции Алексис Ле Венер, виконт де Карруж, вносил за нее плату в монастырь до самого ее замужества. Он был родственником бальи де Сэн-Совера.

Мария-Франсуаза Эбер была добропорядочная республиканка, но втайне от всех верна своей религии. Поэтому, распространяя среди женщин новые идеи, она, как воспитанница монастыря, всегда использовала в своих воззваниях цитаты из Евангелия. Это привлекло к ней внимание одного из самых знаменитых конспираторов того времени, барона де Батца, потомка рода д'Артаньянов, изворотливого финансиста, с душою темной, но решительного в действиях, который был посвящен в заговор по спасению королевской семьи Именно он – Батц, человек-миф, Протей, как его называли, всегда вынужденный притворяться, пытался освободить Луи XVI по дороге на гильотину и его семью, заключенную в Тампле; именно он вместе с шевалье де Ружвилем благословил известный «Заговор Гвоздик» чтобы похитить королеву из Консьержери! [7]

Эбер прекрасно знал, что существует некий дворянин готовый на все ради реставрации королевской власти и предпринимающий всевозможные усилия, чтобы сгноить революционных главарей (С июля 1793 года маленький король, оторванный от своей матери, был доверен сапожнику Симону и его жене.). Мария-Франсуаза сама не была знакома с Батцем, которому под видом некоего аббата Алансонского, человека без злых умыслов и с нежной душой, удавалось тщательно скрывать свои истинные чувства Именно этот порядочный человек и служил связующим звеном между Эбером и теми, кто решил любой ценой вызволить из тюрьмы сына Луи XVI и Марии-Антуанетты.

Душой этого предприятия была одна достаточно богатая англичанка. Ее звали мадам Аткинс. Урожденная Шарлотта Уэлпоул, она была в прошлом театральной актрисой и будучи приближенной к королеве Марии-Антуанетте, питала к ней почти фанатичную преданность. Однажды ей удалось проникнуть в карцер в тюрьме Консьержери, где была помещена боготворимая ею королева, и предложила ей поменяться одеждой, и готова была занять ее место не только в тюрьме, но и на эшафоте. Королева, разумеется, отказалась, но заклинала свою преданную подругу спасти жизнь ее сыну и «никогда не передавать его в руки родственников (братьев короля) поскольку они не желали ничего так сильно, как его смерти».

Безграничная свобода, которой пользовались в Париже англичане и американцы до самой осени 1793 года, позволила Шарлотте Аткинс подготовить задуманный план. Тем более что время от времени она была вынуждена ездить к себе домой в Англию, где имела возможность поддерживать связи с маркизом де Фротте и с бретонским адвокатом Ивом Кормье, очень разбогатевшим после своей женитьбы, его дом находился за оградой Тампля. Именно он и эта англичанка давали деньги, предназначавшиеся Эберу и для подготовки похищения, которое, кстати готовилось с величайшей тщательностью.

Что в конце концов ему прекрасно удалось. Прим. авт.видимо, для того, чтобы они сделали из него «настоящего республиканца». Весьма странная смена образа жизни для маленького восьмилетнего мальчика, который воспитывался в Версале у обожающей его матери, среди двора и большого количества женщин, всегда предупредительных, услужливых и страстно желающих ему понравиться! Хотя жена Симона, которая была очарована мальчиком и сразу же к нему привязалась всем сердцем, всячески заботилась о нем, но общение с таким человеком, как его новый «гувернер», ничего, кроме ужаса, не смогло у него вызвать. Его научили ругательствам, брани и другим словам, значение которых он так и не смог понять. Его даже заставляли пить вино до тех пор, пока у него не начинали путаться мысли. Если бы он оставался там дольше, его бы превратили в законченного проходимца! К счастью, сапожнику не хватило времени продолжать это образование, хотя он был очень горд достигнутыми результатами!

В самом начале года, к всеобщему удивлению, он решил оставить свое обычное и в высшей степени прибыльное занятие и вернуться к своим прежним обязанностям комиссара в камерах, что не приносило ему никакого дохода. И 19 января супруги Симон покинули свое жилье в Башне и переселились в маленькую квартирку во внутреннем дворе Тампля.

– Переезд Марии-Жанны Симон оказался своего рода событием, – рассказывал бальи. – Несмотря на свою астму и исключительную дородность, она целый день сновала вверх и вниз, чтобы уследить за своими пожитками, кучей сваленными в тележку, ожидавшую ее на заснеженном дворе. Казалось, она была счастлива от того, что уезжает, хотя ей пришлось расстаться с ребенком, которого она, судя по всему, любила. Без сомнения, ради того, чтобы его утешить, накануне была прислана большая лошадь, сделанная из дерева и картона. Внутри нее находился спящий мальчик, своим сложением, некоторыми чертами лица и прической немного напоминающий принца. Четверо солдат подняли лошадь и пронесли мимо комиссара охраны. Было девять часов вечера. Спустился густой туман и сильно похолодало, когда тележка с пожитками Симонов проследовала мимо караула и поехала на новую квартиру… где мы их и поджидали. Они привезли с собой ту самую деревянную лошадь, которой молодой «Капет» якобы испугался. На рассвете мы покинули Париж в повозке, перевозящей бочки. Мы направлялись в дом к нашим друзьям, имена которых, вы потом поймете – почему, я бы хотел не называть. Другие места, где мы могли сменить лошадей, были расположены…

– Но ребенок, которого вы оставили в Башне, мог воспротивиться, все рассказать, пожаловаться, наконец?

– Возможно, и так. Даже скорее всего! Уловка не могла долго оставаться нераскрытой. Тем не менее я не думаю, что именно это послужило причиной ареста Агнес. В последнее время она проживала у меня в Тампле, но за три-четыре дня до событий нам показалось – и ей, и мне, – что над нашей квартирой установлено наблюдение. Вот почему я пытался помешать ей туда вернуться в ту знаменитую ночь, но она ничего не хотела слушать: ей необходимо было найти Габриэля…

– Ее чувства можно понять – она с детства была к нему привязана. Но вы сказали, что она жила в вашей квартире только последние несколько недель? А где же она устроилась, когда только приехала в Париж?

– На улице Лилль у мадам Аткинс, которой я ее представил. Они обе поняли друг друга с первого взгляда. Усердие Агнес в деле защиты идей роялистов понравилось этой знатной даме, и я не стану скрывать, что мысль привезти короля именно сюда родилась там, между двумя чашками чая. Но только, когда в прошлом сентябре Конвент принял закон, предписывающий рассматривать англичан, проживающих во Франции, как заложников, Шарлотта Аткинс была вынуждена уехать в Швейцарию. Ваша жена не захотела последовать за ней и переехала ко мне… От всего сердца надеюсь, что адвокат Кормье сможет уберечь ее от дурных последствий. К тому же я не думаю, что у них есть хоть сколько-нибудь серьезные обвинения в ее адрес, которые ей можно предъявить: она не замешана ни в чем, она только носила записки, делала визиты…– Вы считаете все это несерьезным? Вы должны бы сказать, что все это смертельно, бальи! В чем заключаются преступления тех, кто каждый день умирает под ножом гильотины?..

Итак, в тот вечер Гийом ничего не записал в своем дневнике, а лишь много размышлял. Но не о том, что выпало на его долю, а об Агнес. Несмотря на то, что отдаляло их друг от друга, несмотря на западню, в которой они очутились, несмотря на бездну равнодушия, которая из-за времени и расстояния между ними, казалось, углублялась еще больше, несмотря на все это, ему невыносима была мысль о том, что жена его попала в опасное положение, а он бездействует. Если ей вдруг суждено умереть, а он не попытается хоть как-то ее спасти, он никогда не сможет оправдаться перед самим собой…

Закрыв свой дневник, Гийом бережно убрал его, взял чистый лист бумаги и принялся составлять для Потантена длинный список необходимых дел, указаний и рекомендаций, касающихся ведения хозяйства по дому, своих личных дел, а также детей и гостей; Затем он написал письмо для бальи, с тем чтобы его ему передали после отъезда. Закончив эти дела, он решил, что теперь можно и отдохнуть, устроился в своем любимом старом кресле и попытался уснуть.

Ранним утром перед восходом солнца именно Потантен случайно разбудил его, решив посмотреть, почему в такой час горит свет в библиотеке.

– А я и не собирался ложиться спать, – сказал Тремэн как бы в оправдание, – Мне надо было поразмыслить кое о чем перед отъездом.

– Я слишком хорошо вас знаю, чтобы спрашивать, куда вы собрались. По правде сказать, я ожидал этого решения. Точнее, я его боялся…

– Только ты и понимаешь меня, Потантен. Агнес остается моей женой, поэтому, если она оказалась в опасности, мой долг помочь ей.

– Конечно! Но хотя бы не поезжайте туда один! Вы должны попросить доктора Аннеброна сопровождать вас…

– Боже мой! С какой стати?

Мажордом уверенно взглянул в глаза Тремэну, хотя его голубые глаза оставались печальными:

– Вы так же хорошо, как и я, все понимаете. После отъезда мадам Агнес он весь извелся. Тем более что вам понадобятся документы на въезд и выезд, которые вам не дадут в Валони. А он – доктор, ему не откажут, поэтому вам стоит объединиться с ним.

– Ну да, ты как всегда прав! – заметил Гийом с улыбкой.– А теперь поднимись, пожалуйста, к мадемуазель Анн-Мари и спроси ее, можно ли мне прямо сейчас к ней зайти. Я знаю, что она не спит. Потом ты приведешь к ней мадам Белек: я хочу перед отъездом вам троим кое-что сказать. Затем приготовь мой багаж в дорогу: подыщи самую простую и поношенную одежду. Когда ты сказал мне об Аннеброне, у меня родилась хорошая идея…

Мадемуазель Леусуа и в самом деле не спала. В своей большой кровати она скорее сидела, чем лежала, укутав спину и голову белой теплой шалью и обложившись многочисленными подушечками, наблюдая, как начинается утро, и монотонно перебирая пальцами четки.

С тех пор как мадемуазель Леусуа поселилась в Тринадцати Ветрах, она ни разу не покинула своей комнаты. Но не только ее здоровье, подорванное этой варварской выходкой, которой она подверглась, было тому причиной. Просто она не хотела показываться на глаза людям до тех пор, пока ее волосы не отрастут до нормальной длины, чтобы можно было с достоинством надеть высокий нормандский чепец, который она всегда гордо носила. Ее запоздалое кокетство забавляло Гийома, он предлагал ей парик, но она отказалась от него. Тремэн предполагал, что она проводит свои дни за рукоделием. Мадемуазель Леусуа и в самом деле вязала, молилась и много читала. Лишь Клеманс, Потантен и Тремэн могли заходить к ней. Для других, и особенно для детей, которых она боялась из-за их возможных расспросов, она была«просто больна. Правда, это ей не мешало быть в курсе всех событий не только в доме, но и в окрестностях.

Как только Гийом к ней вошел, она не дала ему даже рта раскрыть:

– Ты пришел попрощаться со мной. Это правильно!..

– Вы одобряете?

– Разумеется. Ты будешь не ты, если останешься в домашних тапочках. Но все-таки я хотела бы спросить тебя: ты все еще любишь ее?

Она нацепила свои очки скорее по привычке, чем по необходимости, так как она все равно смотрела на него поверх них.

– Нет, – ответил Гийом. – Бывают даже такие моменты, когда я спрашиваю себя, а любил ли я ее когда-нибудь? Я хочу сказать – по-настоящему. Мне кажется, внутри меня всегда присутствовали какое-то недоверие, подозрительность. Поди пойми, почему!

– Потому что ты такой же, как все мужчины: когда плоть успокоилась, то и сердце в конце концов забывает.

– Это неправда! Я никогда не забывал про Мари-Дус и впредь никогда ее не забуду…

– Может быть! В таком случае тем лучше, что ты собрался рисковать своей жизнью ради Агнес… Что за дела? К чему это собрание у меня в столь ранний час? – добавила она, увидев входящих Клеманс и Потантена.

– Потому что я не имею права уехать, оставив вас в неведении. В очередной раз я доверяю вам самое дорогое, что есть у меня, и вы должны знать…

– Кто такой на самом деле этот так называемый племянник бальи? Мне кажется, я узнала его с той самой минуты, когда он ступил на землю у крыльца и сорвал с себя юбки, – сказала старая мудрая женщина, коротко и сухо рассмеявшись при этом. – Понятно, что ты не мог бы поступить иначе, и ты принял его, но…

Гийом даже не спросил, как удалось мадемуазель Анн-Мари догадаться об этом. Не в первый раз уже она доказывала свою удивительную способность к предвидению, которое граничило с пророчеством, впрочем, она всегда была для него воплощением наивысшей мудрости.

– Но? – повторил он вслед за ней, так как она замолчала.

– … но я боюсь, что он не принесет счастья этому дому.

Он очарователен, этот милый ребенок, одетый в черное, и отвергнуть его – значило бы оскорбить Бога, но я опасаюсь, как бы его траур не оказался таким же заразным, как оспа! Скорей бы он продолжил свой путь, так будет лучше…

– Для кого?

– Для всех, но особенно для Элизабет. Я видела, как вчера вечером они поднимались по лестнице и каждый из них держал в руке свечку. Глазах нашей малышки искрились счастьем… Нельзя допустить, чтобы она привязалась к нему!.. Теперь дай мне обнять тебя перед дорогой и поскорее уходи! Я скажу Потантену и мадам Белек то, о чем ты намеревался поговорить…

– Если бы вы забыли про свою «болезнь», я бы хотел, чтобы вы за меня поцеловали детей на прощание! Лучше будет, если я уеду до того, как они проснутся. Так мне будет легче… Скажите им, что я уехал в Шербург на несколько дней.

С глубочайшей нежностью он обнял своими могучими руками старушку, которая была ему настоящим другом, и был очень тронут, почувствовав губами ее влажную щеку.

– Да хранит тебя Господь, мой мальчик! – прошептала она. – И главное, пусть поможет тебе вернуться…

Гийом покинул Тринадцать Ветров, не повидавшись с бальи. Письма, переданного ему утром Потантеном, было вполне достаточно, чтобы соблюсти приличия. Что касается Пьера Аннеброна, то Гийом, подъезжая к Амо-Сен-Васт, совершенно не был уверен, что получит от него то, что ему надо. Доктору не так-то просто отлучиться! И все-таки, стоило ему только сказать, что Агнес в тюрьме, как Пьер, не требуя больше никаких разъяснений, срочно позвал Сидони и Гатьена. Ей он приказал приготовить легкий багаж, а ему – отвезти к доктору Ренье, его коллеге из Кетеу, письмо, которое он сразу же сел писать. Когда письмо было готово, Аннеброн сказал:

– Ты теперь достаточно знаешь о том, как накладывать повязки и компрессы, готовить настойки и мази. В письме я прошу доктора Ренье не отказать в просьбе и заняться моими больными, и я рассчитываю на тебя, чтобы ты облегчил ему эту задачу…

Гийом задумчиво посмотрел на него.

– Знаешь, – заявил он со вздохом, – я даже не думал, что ты согласишься сопровождать меня в этот вертеп. Особенно вот так – не колеблясь ни секунды. Ты… неужели ты так ее любишь?

– Возможно, даже больше, чем раньше! Но я уверяю тебя, что к моменту ее отъезда, между нами все было уже кончено…

– Почему?

Доктор поднял на Гийома взгляд, который выражал столько тоски и страдания, что тот почувствовал, как сердце его сжалось от сострадания и жалости.

– Позволь, я сохраню эту тайну, Гийом! Поверь, это не какой-нибудь волшебный секрет, но… это все, что мне от нее осталось…

– Прости! – ответил Гийом.

Несколькими днями позже доктор Аннеброн прибыл в Париж на дилижансе из Шербурга. Вместе с ним приехал месье Жак Николэ, уроженец Пьер-Эглиз» с больными глазами. Доктор привез его на консультацию в парижский госпиталь Кенз-Вент, где, как его уверяли, ученики великого Давьеля применяли чудодейственное лечение.

Больной, о котором идет речь, был худым мужчиной с длинными седеющими волосами, закутанным в плотный широкий плащ, достаточно потрепанный от времени, ходил он сгорбившись и опираясь на палку и, что характерно, совершенно не выносил счета. Глаза ему завязывали черной лентой, и кто-нибудь должен был быть у него поводырем. Никто не смог бы узнать Тремэна благодаря этому маскараду, хотя для него это наказание было удвоено тем, что передвигаться ему приходилось в общей карете, да к тому же путь удлинился, так как в этот раз стартовать пришлось из Шербурга. Как верно рассудил Аннеброн, легче было обратиться к властям в Шербурге, чем в Валони, чтобы получить паспорта. Самым опасным делом было преодолеть контрольный пункт именно в Валони, но дилижанс был полон – никто больше не смог бы туда поместиться, поэтому путешествие возобновилось и Гийом, несмотря на многочисленные проверки на дорогах, добрался беспрепятственно до конечной остановки в Париже.

Следуя совету одного из своих попутчиков, они сняли меблированную квартирку в доме, расположенном на площади Единства [8]. Хозяйкой дома была вдова торговца фаянса, уроженца Бэйо. Комнаты там были небольшие, но чистенькие, а хозяйка была так рада принять у себя настоящего доктора, что не обратила никакого внимания на Тремэна, который, прежде чем ей представиться, сменил свою черную повязку на большие очки с темными стеклами. Спустя час после приезда Аннеброн уже во всех подробностях знал о многочисленных болезнях мадам Лефевр и о том, что ему предстоит выписать для нее огромное количество разнообразных рецептов, но за благополучие их пребывания в этом доме надо было платить, и он сделал это с наивысшей любезностью, на которую был только способен.

Единственным способом для двух друзей разузнать об Агнес было встретиться с адвокатом Ивом Кормье. Гийом знал только, что живет он на улице Ремпар, недалеко от Тампля. К нему они и отправились на следующий день после обеда. Утро Аннеброн использовал для поездки в Кенз-Вент, чтобы одному из тамошних докторов поведать о драматической, хоть и вымышленной, истории болезни своего так называемого пациента. Он хотел получить советы и рекомендации по лечению, надлежащим образом записанные и оформленные на бумаге, чтобы в случае необходимости предоставить их в качестве доказательств, если вдруг на обратном пути им придется иметь дело со слишком любопытными людьми. Воистину он умел предусмотреть каждую мелочь и учитывал любую случайность…

Бретонский адвокат жил в старинной гостинице, каких на этой спокойной улице было еще две или три, неподалеку от них располагались бульвары, и все производило такое впечатление, будто за последнее время ничего не изменилось. Единственно, пожалуй, не хватало колоколов на колокольне соседнего монастыря, шуршания шелковистых юбок женщин, предлагающих свои услуги, и грохота колес от повозок, проезжающих по горбатой мостовой. Тем не менее атмосфера уныния ощущалось слишком явственно. Происходило это не столько от наличия черной заледеневшей грязи, которая, припорошенная снегом в некоторых местах, производила обманчивое впечатление незапятнанной чистоты, и не столько от вида ободранных верхушек деревьев, а сколько от зловещих квадратных силуэтов больших серых караульных башен, кирпичная кладка которых просматривалась повсюду среди крыш домов. При мысли, что после стольких драм за этими могучими стенами томятся в тюрьме неизвестный ребенок и семнадцатилетняя принцесса, у Гийома сжималось сердце. Вспомнив попутно о бледном белокуром мальчике, постучавшем в его дверь, Тремэн неожиданно испытал чувство гордости от того, что смог дать ему приют. Такая нищета и скудость после столь высокого положения внушали уважение и вызывали жалость и сострадание к нему…

«Служитель», который открыл им дверь (теперь не принято было говорить: дворецкий, слуга или, тем более, лакей), совершенно не был похож на того, кого можно было бы ожидать увидеть за столь элегантной дверью: его грубое и недоверчивое лицо и спутанные волосы, собранные пучком на затылке, было лицом шуана, недовольного тем, что ему напрасно пришлось проделать несколько шагов по дороге к двери. Его внешний облик полностью соответствовал оказанному приему:

– Кто вы такие? Я вас не знаю…

– Это естественно, – ответил Гийом. – Вы нас раньше не видели. И тем не менее мы желаем видеть месье Кормье. И чем скорее, тем лучше. Скажите ему, что меня зовут Гийом Тремэн и что я приехал из Нормандии!

Он не успел дать больше никаких объяснений: из комнаты на первом этаже вышел сорокалетний мужчина, одетый в скромное темное платье, но достаточно элегантно. Появившись в вестибюле, он бросил быстрый взгляд на посетителей:

– Оставь, Тюдаль! Я знаю этого человека.

Мужчина проводил их в рабочий кабинет, где было довольно сумрачно, несмотря на два высоких окна, задернутых желтыми шторами; и массивный канделябр с букетом свечей, освещавший большой письменный стол-секретер, на котором в беспорядке лежали бумаги, досье, документы. Он пододвинул два стула:

– Прошу вас, присаживайтесь!

– Не думал, что мое имя даст мне возможность быть принятым так скоро! – сказал Тремэн.

– Оно связано с очень важной и хорошей вестью для меня: если вы знаете мое имя, значит, вы уже встретились с месье де Сэн-Совером…

– Да, это так Он благополучно достиг моего дома вместе с тем, кого должен был вверить моим заботам, – добавил он, быстрым взглядом указав на своего попутчика, предупреждая, что тот ничего не знает о похищении. – Я надеюсь, что с вашей стороны есть тоже хорошие новости?

– Вы имеете в виду дело мадам Тремэн?

– Да. Доктор Аннеброн, благодаря которому мне удалось беспрепятственно приехать сюда, один из наших лучших друзей, и, так же как я, он очень встревожен. Можете ли вы освободить ее?

– Увы, нет! Этот случай оказался более серьезным, чем мы предполагали. Первоначально мы думали, что предъявленные ей обвинения могут касаться только тех незначительных услуг, которые она оказывала нам, когда переселилась к бальи. Но она была изобличена в заговоре против Робеспьера! Как только ее арестовали, стало ясно, что именно ее они и искали! И никого другого!

– Это бессмысленно! Кем изобличена?

– Мне не удалось это выяснить, несмотря на то, что я знаком с некоторыми людьми, которые подвизаются вокруг Комитета национального спасения. Я согласен с вами, что обвинения против нее лишены смысла, но после того как одна молодая женщина из Нормандии заколола кинжалом Марата, очень легка заподозрить и другую нормандку в участии в заговорах. Сейчас вообще готовы подозревать всех, кто приезжает из провинции…

Гийом обратил внимание, что Аннеброн побледнел, да и сам он чувствовал, как возрастает нервное напряжение, которое он начал испытывать с тех пор, как они только въехали в этот чертов Париж.

– Какая глупость! Стоит только взглянуть на Агнес, чтобы понять, что она совершенно невиновна!

– Вы не видели мадемуазель де Корде: она была прекрасна, молода, благородна и чиста, так же, может быть, как и мадам Тремэн. Но она была удивительна, и неизвестный доносчик знал, что делал.

– Но не могут же ее обвинить на основании каких-то пустых сплетен?

Ив Кормье пожал плечами и горько усмехнулся:

– Я не удивлюсь, если даже узнаю, что приговор вынесен собаке, осмелившейся облаять члена Конвента! Если на вас донесли, значит, вы виновны! Это так просто! Единственное я могу вам сказать сейчас точно она еще жива.

– Где она?

– В Консьержери. Это означает, что в ближайшее время ее будут судить. Вот уже несколько недель я пытаюсь вырвать ее оттуда, но пока безуспешно. Вот так, каждый день приблизительно в этот час я отправляюсь в тюрьму, чтобы прочитать лист приговоренных…

Пьер Аннеброн вдруг взорвался от негодования:

– Прочитать лист приговоренных? А ничего другого вы не можете предпринять?

Адвокат повернул к нему свое усталое лицо, на котором глубокие синие круги под глазами свидетельствовали о бессонных ночах.

– Ничего! – заявил он, ударив кулаком по столу. – И это терзает меня. Но если бы была хоть малейшая возможность вызволить ее из тюрьмы, подкупив кого угодно и за любые деньги, то имело бы смысл рисковать головой…

– У меня есть здесь знакомые, которые поддерживают прекрасные отношения с влиятельными людьми из нынешних властей, – возобновил разговор Гийом. – Так, например, мой друг Лекульте дю Молей…

– Арестован на той неделе, и, судя по тому, что мне удалось узнать, сам Эбер не замедлит присоединиться к нему в тюрьме. Ходят слухи, что он пытался осуществить побег дофина из Тампля, – добавил он с коротким сухим смешком. [9]

Он поднялся и посмотрел на часы.

– Революционный трибунал вот-вот закончит свое сегодняшнее заседание, – сказал он.– Я отправляюсь сейчас туда. Если хотите, можете подождать здесь моего возвращения…

– Дело не в этом! – заявил Гийом. – Мы пойдем с вами.

Кормье по очереди внимательно взглянул на этих двоих мужчин, охваченных решимостью, и понял, что было бы бесполезно пытаться их отговорить.

– Как хотите, – вздохнул он. – В общем-то можно кое-чего добиться, если располагать деньгами…

– У меня их достаточно!

– Возможно, нам удастся получить разрешение на свидание, но я вас умоляю, доверьте мне самому вести переговоры и ни в коем случае не допускайте никаких грубостей! Иначе мы все трое там и останемся!

Пешком они дошли до набережной Сены по улицам, которые становились все более пустынными по мере приближения к Гран Шателе, но стоило им подойти к мосту Пон-о-Шанж, они увидели, что вокруг черным-черно от скопления народа, хотя было очень холодно и мрачные низкие тучи на желто-сером небе предвещали снегопад. Улица Барилери, которая начиналась за мостом, была переполнена толпами людей, взволнованных и озабоченных. Слышался смех, а иногда и песни. В этот момент часы на башне Консьержери пробили четыре удара. Ив Кормье я ожидании поднял голову.

– Что делают здесь все эти люди? – шепотом спросил Гийом.

– Они ждут, когда вывезут приговоренных, чтобы сопровождать их на эшафот. Телеги, на которых повезут этих несчастных, стоят сейчас во дворе Мэ, недалеко от главной лестницы дворца, рядом со входом в тюрьму. Придется подождать, пока толпа схлынет, иначе нас раздавят в этой давке.

Гийом не ответил. Терзаемый страшным предчувствием, он вглядывался в это море людских лиц, в котором иногда сверкали зловещие отблески стали клинков и слышался звон оружия. Средневековые башни Консьержери, выныривающие из покрывала густого тумана, нескончаемо тянулись вверх, что показалось ему еще более зловещим предзнаменованием. Они были похожи на крепостную стену, отделяющую живых от царства мертвых.

Стоя рядом со своими попутчиками на углу моста, вдоль которого когда-то стояли дома [10], Гийом боролся с желанием броситься в этот движущийся людской поток, злобно кипящий от ненависти, кулаками пробить себе в нем дорогу и, нанося удары направо и налево, биться до тех пор, пока ему не удастся отыскать свою жену и освободить ее из этого подземелья… Надо сказать, что Пьер Аннеброн думал о том же.

– Я сейчас же отправлюсь туда! – процедил он сквозь зубы, но Кормье, услышав эти слова, удержал его:

– Вы сделаете большую глупость! Как бы вы ни были сильны, вас растопчет толпа! И ради чего? Проявите хоть немного терпения: через несколько минут мы сможем без помех дойти до самого дворца. Смотрите! Вот первая телега уже выезжает!

Действительно, железная ограда открылась, и, встреченная кровожадными воплями одичавшей толпы, из ворот показалась деревянная повозка, сопровождаемая конными и пешими жандармами. Возвышаясь над людскими головами, на повозке были видны фигуры шести человек: четырех мужчин и двух женщин. Они стояли спиной друг к другу, их руки, сведенные за спиной, были перевязаны узкими кожаными ремешками, которые прикреплялись к дощатой боковой стенке повозки. За первой повозкой следовала другая с семью приговоренными…

По мере того как этот скорбный кортеж приближался к мосту, Гийом и Пьер с округлившимися от ужаса глазами напряженно всматривались в лица несчастных, которых везли на казнь, сопровождая оскорблениями, пошлыми шуточками и игривыми куплетами. Им коротко обрезали волосы, наголо обрив затылок, полностью обнажили шею, отрезав воротник рубашки у мужчин и разодрав верх платья у женщин, которым нечем было прикрыть свою наготу, так как косынки у них тоже отобрали. Опошленные, выставленные на всеобщее обозрение, без защиты, даже без священника в свои предсмертные минуты, к варварской радости обезумевших людей, которые даже ни с кем из них не были знакомы, они являли собой один из самых удивительных фактов той страшной эпохи – возвышенное благородство и мужество, достойные уважения. Некоторые даже вызывающе улыбались с оттенком презрения. Другие молились громко и не таясь, стараясь словами молитвы подавить насмешку. Все старались не дрожать от пронизывающего ветра, хотя кожа их посинела от холода…

И вдруг, когда уже первая повозка заворачивала на набережную Межисери, Аннеброн, самый высокий из них троих, издал крик, скорее похожий на рычание:

– Агнес!.. Нет!..

Кроме его товарищей, никто не слышал этого возгласа: толпа санкюлотов в засаленных якобинках [11] вопила что есть мочи «Едут! Едут!» Гийом тоже увидел ее. В едином порыве они оба сразу же рванулись вперед и едва не попали под копыта лошади. Пеший жандарм грубо оттолкнул их, отгоняя как и прочих, ударами эфеса шпаги:

– Дорогу! Дайте дорогу, идиоты! Хотите, чтобы вас повезли заодно с этими?

С побелевшими губами Ив Кормье бросился к ним и помог выбраться из толпы, увлекая за собой к кирпичной стене соседнего дома. Они были настолько возбуждены и потрясены увиденным, что никак не могли отдышаться.

– Ради всего святого, позвольте мне увести вас отсюда! Теперь уже ничего нельзя сделать…

– Можно! – возразил Гийом. – Можно следовать за ни ми… до самого конца! Вдруг представится какой-нибудь случай?

Вторая повозка проехала мимо, и толпа сомкнулась за ней. Гийом и Аннеброн последовали вслед, судорожно ища хоть какую-нибудь возможность, чтобы вмешаться в ход событий. Но это было невозможно. Настоящий поток низвергался, казалось, с самых крыш, из раскрытых настежь окон, и закручивался водоворотом вокруг повозок. В глубине души оба знали, что они бессильны, безоружны и что малейшая попытка приведет их к смерти. Гийом кипел от ярости а Аннеброн… плакал. И оба также знали, что до конца дней в их памяти сохранится триумфальное – и это вполне подходящее слово! – лицо Агнес, идущей на смерть И не важно что спутанные волосы ее были грубо обрезаны, что серое искромсанное платье обнажало белые плечи, но гордые глаза ее надменно сверкали. Она так была похожа на королеву, и ничто в ее облике не обнаруживало хоть малейшего страха Она шла на смерть за своего короля, которому служила верой и правдой, и этим была горда!..

По улице Моннэ, затем по улице Руль и, наконец, по Почетной улице, которая вела прямо к площади Революции кортеж проследовал к месту казни, и двое мужчин, муж и любовник, шли в толпе следом за ним, охваченные неистовым чувством, приковавшим их к этой жалкой повозке, с которой Агнес начинала восхождение к славе, ведомой лишь ей одной…

Улица, зажатая между домами, распахнулась неожиданно, как занавес в театре, и взору открылась огромная площадь, где уже зажигали факелы, так как зимняя ночь наступает быстро. На фоне розовеющего неба, где вырисовывались ветви деревьев на Елисейских Полях, торчали две черные руки гильотины, а между ними предательски блестел стальной треугольник, который должен был опуститься сегодня тринадцать раз…

Возле эшафота напор толпы сдерживался кордоном охраны Многие зажигали новые факелы, чтобы освещать ими, может быть, наиболее омерзительное зрелище из всего этого ужасного спектакля: вокруг эшафота плотным кольцом сидели на лавках какие-то женщины в темных платьях, в чепцах с кокардами и с толстыми шерстяными воротниками, и вязали, подшучивая, смеясь и болтая друг с другом Эти мегеры, которых называли «вязальщицы – женщины из народа», представляли собой всякий сброд, наивысшее удовольствие для них заключалось в том, чтобы посмотреть, как льется кровь под ножом гильотины. Веселыми воплями они приветствовали появление повозок с обреченными и принялись внимательно их рассматривать, с кровожадной радостью предвкушая зрелище…

Повозки подъехали к эшафоту и остановились. Приговоренные один за другим спускались вниз, потом их втащи ли на подмостки, где подручные Сансона, главного палача, хватали их, чтобы бросить затем на рычаг. Уже три раза опускался нож гильотины Теперь наступила очередь Агнес Тремэн.

Двое людей, которых в эту минуту жгло безумное желание воссоединиться с ней, увидали, как перед последним шагом она обернулась к человеку, стоявшему позади нее и поддерживавшему ее все это время, и грустно посмотрела на него, а он наклонился и с бесконечной нежностью поцеловал ее в губы. Гийом и Пьер тотчас узнали его: это был Габриэль. Тот самый, который послужил первопричиной ее смерти, так как именно из-за того чтобы его разыскать, она захотела в тот вечер, когда похищали маленького короля, вернуться. Аннеброн закрыл глаза, и Гийом услышал, как он застонал…

– Из-за него она оставила меня!.. Она любила его, а я… я ничего для нее не значил…

Пораженный, Гийом крепко обнял его, чтобы заглушить его рыдания:

– Успокойся, прошу тебя! Успокойся, бедный мой друг!

При этом он продолжал следить взглядом за своей женой, которая неотвратимо приближалась к чудовищному механизму. Он видел, как она поднялась по лестнице, но в тот момент, когда она показалась на высоких подмостках, вдруг раздался визгливый женский голос, дьявольский голос:

– Я же говорила тебе, что заставлю тебя плакать кровавыми слезами, Агнес Тремэн!

Гийом Тремэн был потрясен. Одна из вязальщиц выпрямилась, потрясая в воздухе спицами, как кинжалом. Это была Адель Амель, упивающаяся своей местью со злобным злорадством.

Стоя на возвышении между небом и гильотиной, Агнес бросила на несчастную взгляд, полный презрения, и пожала плечами. Подручные палача схватили ее за руки. Через мгновение все было кончено. И вслед за ней Габриэль буквально бросился на плаху, чтобы скорей воссоединиться с той единственной женщиной, которую он любил…

После завершения казни Гийом хотел броситься вслед за Адель, но ему удалось только издалека ее увидеть. Толпа, эта страшная толпа, которая не позволила им двинуться с места до самого конца гнусного спектакля, теперь поглотила и ее, она исчезла в этой гнусной пасти, как в пасти ада…

– Мы найдем ее, – заверил Аннеброн, который тоже выжидал. – Я уверяю тебя, мы ее обязательно найдем!

Через день после этих кошмарных событий Гийом и Пьер покинули Париж. По возвращении в Тринадцать Ветров Тремэн объявил траур во всем доме. В церкви Ла Пернель священник, один из тех, кто прятался в Дюресю, отслужил ночную мессу. На ней присутствовали кое-кто из Варанвиля, а также некоторые смелые люди, пришедшие из Сен-Васта…

При свете дня и на глазах у всех Гийом поджег своими руками дом в Ридовиле, который когда-то был подарен им семье Амель, так же он поступил и с домом на солончаке, где они провели свое детство. И все это в ожидании того часа, когда ему удастся добраться до Адель…

Майская ночь, наполненная весенним очарованием, окутала своим темным пологом синюю глубину спокойного моря и изрезанный край прибрежных скал. А также маленькую бухту, где на безлюдном пляже вечерняя волна лизала мягкий песок. На правой стороне ее, под защитой скалы стояла лодка со сложенными пока еще парусами, носом в сторону открытого моря…

Это была одна из тех лодок, которые были закуплены мадам Аткинс и рассеяны по всему побережью, чтобы вывезти из Франции сына Марии-Антуанетты. Обшивка лодки была темного цвета, но паруса и оснастка имели отличительные знаки английских островов…

На дороге, спускающейся из долины к песчаному берегу, показались два человека. Один из них шел, опираясь на палку, впрочем, достаточно твердым шагом. Немного впереди них, крепко держа друг друга за руки, шли двое детей, оба одетые в черное, – мальчик девяти лет и девочка лет семи. Они шли прямо по направлению к лодке, не оборачиваясь и смотря друг другу в глаза.

– Куда вы его повезете? – спросил Тремэн, кивнув в сторону того, кто должен был уехать. – В Англию, к мадам Аткинс?

– Нет. Шпионы революции рыщут там повсюду, но еще активнее шпионы принцев. Он не был бы там в безопасности. Мы поплывем в Голландию, а оттуда присоединимся к принцу Конде, который будет счастлив предоставить монсеньору приют и защиту от посягательств графа Прованского. Мне остается поблагодарить вас за ваше великодушное гостеприимство. Вы дорого заплатили за все!.. Сможете ли вы когда-нибудь простить мне смерть Агнес?

– Вы не должны брать на себя ответственность за это…

– Я не могу согласиться с вами. Если бы я сказал ей всю правду, она, возможно, и не стала бы искать способа присоединиться ко мне и к той борьбе, в которой я принимал участие…

– Правду?

Наступило молчание. Бальи глубоко вздохнул, наполнив легкие свежим воздухом, насыщенным йодом и солью, который принесли волны. Заметно было, что он колеблется, но потом, наконец, решился:

– Вот уже много ночей подряд я в нерешительности: говорить или нет, но я думаю, я все-таки должен вам это сказать. Я не отец Агнес…

Гийому показалось, что он ослышался:

– Что вы сказали?

– Вы все правильно услышали. Не может быть, чтобы она была моей дочерью… Несмотря на то, что об этом думала ее собственная мать. Нет, избавьте меня от вашего растерянного взгляда: я не сошел с ума. Лучше послушайте меня! Я не отниму у вас много времени, так как история коротка.

– Если прилив вам позволит, – сухо сказал Гийом.

– Успею. Я был молод и, признаюсь, безумно любил мадам де Нервиль, так страстно, что вы не можете даже себе представить! Возможно, даже слишком страстно! В ту ночь, когда она, наконец, была готова отдаться мне, силы… оставили меня. Так иногда случается! Несмотря на ее красоту и наши ласки, мне не удалось овладеть ею… И не просите меня объяснять дальше! – добавил он с внезапным раздражением. – Вы сами мужчина и должны понять… На следующий день было объявлено о возвращении де Нервиля, и я уехал… Больше мы никогда не виделись…

– Но и она сама, и старая Пульхерия признались в этом Агнес! Как они могли ошибаться?

– Что касается Пульхерии – тут все просто: ведь я провел ночь с ее хозяйкой. Что до Элизабет… Она была женщиной-ребенком, совершенно неискушенной в любви, и приняла желаемое за действительное…

– Понятно!.. Таким образом, я действительно был женат на дочери Рауля де Нервиля? – медленно прошептал Гийом, и по мере того как эти слова дошли до его сознания, он вышел из себя. – Но почему вы раньше молчали? Почему вы позволили нам поверить этой… сказке?

– Вы помните мой первый приезд? Мне даже не дали возможности вас разубедить. И потом… Агнес была так счастлива, обнаружив это родство, в котором была уверена! Я боялся огорчить и разочаровать ее. Тем более что я так привязался к ней, клетям… к вам, наконец! Но теперь я чувствую, что не имею права молчать и уехать, не раскрыв тайны. Даже если после всего сказанного вы станете меня ненавидеть…

Неожиданно в сумерках раздался скрип роликов: по длине мачты вытягивался парус. К мужчинам подошел матрос и сказал:

– Настало время, месье! Пора отплывать… Оставшись на месте в оцепенении, Тремэн смотрел вслед удаляющемуся Сэн-Соверу. Бальи подошел к детям, наклонился над Элизабет и поцеловал ее в лобик, затем взял за руку Луи-Шарля. Но девочка с рыданиями бросилась на шею своему другу, горячо поцеловала его, потом отвернулась и побежала к отцу, захлебываясь от слез, которые не знала, как удержать… Там внизу мужчина и ребенок уже сели в лодку и отчаливали…

Всхлипывая, Элизабет спросила:

– Я больше его не увижу, правда? Я… больше никогда его не увижу?..

– Кто может знать, – сказал Гийом, но мысли его были далеко.

– А когда он вернется, что он будет здесь делать? Он же король…

Отец ее вздрогнул, склонился над ней и, обхватив руками за плечи, глядя в глаза, спросил:

– Кто тебе это сказал? Девочка рассказала ему, что через несколько дней после приезда к ним в Тринадцать Ветров бальи с мальчиком, когда однажды она с Адамом затеяла ссору, Луи подошел и разнял их, сказав с неожиданной серьезностью: «Нельзя браниться перед королем. Запрещено даже называть друг друга на „ты“…»

Лодка удалялась все дальше в море, уже обогнув скалистый утес. Тремэн взял руки дочери в свои и прижал их к груди, потом поцеловал ее мокрое от слез личико:

– Ты должна забыть обо всем этом, моя крошка! Это слишком серьезная тайна! Тем более для маленькой девочки… Пойдем! Пора возвращаться!

Забыть! Отчаяние Элизабет заставило его вспомнить то, что испытал он сам, когда ему пришлось распрощаться с Мари-Дус! До сих пор он ощущал щемящую боль в душе. А ведь Луи всего только девять лет! Неужели все должно начаться сначала?.. А он сам? Удастся ли ему искоренить из своего сознания мысль, что его горячо любимые дети несут в своих жилах кровь убийцы? Или теперь ему до конца дней своих предстоит вздрагивать по ночам?

Элизабет, понуро опустив голову, шла к коляске, укрытой в зарослях утесника. Потом обернулась и, всхлипнув, сказала скорбным голосом:

– У меня не осталось никого, кроме вас, папа, и Адама. Теперь нам надо любить друг друга еще крепче, правда?

Растроганный этим детским отчаянием и понимая, сколь оно велико, Гийом крепко прижал девочку к своей груди. Что за важность теперь этот старый Нервиль? Все-таки в его детях есть и его кровь, кровь Тремэнов! И он сделает все возможное, чтобы отогнать от своего дома дьявольскую тень презренного предка…

– Я очень сильно тебя люблю, душа моя! – воскликнул он. – И я всегда буду тебя любить, что бы ни случилось!

Перед тем как сесть в коляску, он обернулся и бросил последний взгляд на море. Оно было пустынно. Изгнанник исчез из виду.

Ветер дул с берега, словно отгоняя его скорее подальше от Котантена и от тех, кого он здесь оставил…