АННА. 1959

1

— Прекрати, Станис! — сказала Анна, резко обернувшись к барону и окинув его холодным взглядом своих зеленых глаз. — Твое поведение непереносимо. — В девятнадцать лет она была завораживающе красива, некое подобие вулкана, одетого льдом.

Барон покорно улыбнулся. Безнадежно влюбленный, он смирился с непреклонным характером своей возлюбленной, но не терял еще надежды.

— Ты так прекрасна, моя дорогая, даже когда сердишься. — Его хриплый голос был полон желания.

Оба они разгорячились после долгой скачки по вересковой пустоши, окружавшей замок барона на Луаре, и сейчас перевели коней с галопа на шаг. Вдали уже виднелся изящный силуэт замка, которым с семнадцатого века владели бароны де Ларошфуко.

— Я не могу этого позволить, Станис, — смягчившись, сказала Анна, ласково погладив его по щеке. На ней были узкие зеленые брюки и белая шелковая блузка, облегающая грудь. На ногах коричневые кожаные сапоги.

— Я буду ждать и надеяться, — сказал барон с грустным вздохом, демонстрируя смирение.

Пришпорив коней, они мелкой рысью добрались до замка. Конюх встретил их у ворот и принял поводья.

В углу конюшни Станис снова обнял ее. Эта снегурочка с сердцем вулкана, как он определял ее, сводила его с ума.

— Хватит! Перестань! — воскликнула Анна. Но этих слов и гневного взгляда было недостаточно, чтобы образумить его. Он прижал ее к себе, приник к ее губам и рывком расстегнул ее блузку.

Яростным усилием Анна вывернулась и ударила его хлыстиком по щеке. Она была вне себя от стыда и обиды. Широкий синеватый след от удара появился на щеке барона.

— Не делай этого больше никогда, — воскликнула Анна голосом, полным презрения. — Если хочешь позволить себе подобные вольности, у тебя довольно подружек на стороне. Никогда не забывай, кто я.

С тех пор как она стала невестой Станиса де Ларошфуко, она впервые реагировала на его приставания таким решительным образом, но и никогда еще не случалось, чтобы мужчина набросился на нее с таким неистовством.

— Маленькая шлюшка, — потирая рубец на щеке, отвел барон душу, когда Анна уже не могла его услышать. Он бы жестоко ее избил или так же страстно любил бы ее. То ненавидя ее, то любя, он жил только ею, дышал только ею, этой недотрогой, приводившей его в отчаяние.

Станису де Ларошфуко было за тридцать. Он был хорош собой, к тому же в нем угадывалась порода. По отцовской линии он происходил от Франсуа IV, герцога Ларошфуко, знаменитого автора «Моральных размышлений», фрондера, полководца и писателя, оставившего заметный след в истории Франции. Впрочем, Анна не во всем им восхищалась — ее шокировало, что предок ее жениха был вынужден жениться в пятнадцать лет.

Анна и Станис познакомились зимой на одном из лыжных курортов в Гренобле. Анна, которая никогда не блистала на лыжах, иногда заканчивала свои спуски кубарем, и как-то раз именно Станис после одного из таких трагикомических спусков галантно помог ей подняться на ноги. Молодой человек, который рыцарски протягивал ей свою руку, не показался Анне особенно привлекательным, но, в общем, он был приятным и остроумным, с живыми улыбающимися глазами и говорил по-английски с чудесным французским акцентом.

— Меня зовут Станис, — представился он, сняв перчатку.

— И все? — спросила она, приводя в порядок свой невзрачный лыжный костюм, купленный на дешевой распродаже.

— Я ношу имя, перед которым раскрываются все двери, — признался молодой человек, привлеченный зелеными глазами Анны и ее девичьей грацией, но удивленный скромностью ее костюма, который не имел себе подобных на этом шикарном лыжном курорте, где пускались на ветер миллионы и номер в отеле стоил бешеных денег.

— Ах, вот как! Вы меня заинтриговали, — заметила Анна, вновь вставая на лыжи в своем наряде от деревенской портнихи.

— Тогда я вам представлюсь, — сказал он. — Станис де Ларошфуко.

— Тот самый, что написал «Максимы» и «Размышления», — блеснула она своей эрудицией. — И сколько же вам, в таком случае, лет?

— Двадцать девять.

— Ого!.. — засмеялась Анна. — Значит, это были не вы, значит, это творения вашего предка.

— Ему сегодня было бы четыреста. — Знатность и древность его рода на всех производили впечатление, и Станис это знал.

— С ума сойти! — воскликнула Анна. Ей было весело, она снова встала на лыжи и поехала, поднимая снежную пыль.

Вечером беседа продолжилась в баре «Палас» за стаканом дымящегося грога. Будучи по своему происхождению аристократом, а по воспитанию джентльменом, барон обладал к тому же изысканным вкусом и чувством такта. Так ей, по крайней мере, казалось тогда. Он был прямой противоположностью молодым львам миланского светского общества, в которых ощущался налет провинциализма, и это подкупало в нем Анну.

В Гренобле Анна разделяла номер в гостинице со своей бостонской подругой, Мередит Стенли, дочерью банкира, который находился в деловых отношениях с Чезаре, и большой поклонницей Фиделя Кастро. У Мередит была связь с одним радикальным профессором из Гарварда. Она хотела выглядеть большой интеллектуалкой, но скорее выглядела сексуально озабоченной особой. Она жаловалась, что американцы тратят на упаковку своей продукции больше, чем индейцы на прокорм, но при этом двигалась, раскачивая бедрами, как Мэй Вест, и словно бы приглашая каждого встречного в свою постель. Она кстати и некстати цитировала Герберта Маркузе и в то же время хранила в своей необыкновенной памяти сведения обо всех светских браках Европы и Америки. Она была знакома со Станисом и знала о нем и о его семье многое. Семья была знатной, старинной и знаменитой, но с незначительным состоянием. У них имелись земли в Нормандии, которые приносили скромный доход, и пара замков на Луаре, которые этот доход пожирали. Немалая коллекция драгоценностей матери, вследствие постоянно растущих запросов семьи, тоже довольно быстро таяла. Станис, неотразимый сердцеед, прожигал в Гренобле остатки состояния семьи Ларошфуко.

— Вчера вечером он за мной волочился вовсю, — рассказывала Анна. — Утром наполнил мне дом цветами. Говорит, что влюблен. — Она была во власти легкого возбуждения и загадочно улыбалась фарфоровой чашке с кофе, которую подносила к губам.

— Кажется, он влюблен в успех, — сообщила ей Мередит, чья выступающая грудь готова была вывалиться из белой блузки. — Он таким рожден. Это записано в его генетическом коде. Ты же скорее… — добавила она намекающим тоном.

— Мне он кажется симпатичным, остроумным, — согласилась Анна, продолжая забавляться с дымящейся чашкой. — Но, в общем-то, я не знаю…

Анне исполнилось уже девятнадцать, но ей казалось, что любовь и страсть выдумали поэты или богатые бездельники, чтобы убежать от скуки. В воздыхателях у нее не было недостатка, но сама она еще ни разу не была влюблена всерьез. Юноши, которые ухаживали за ней, не вызывали у нее никаких особенно волнующих чувств. Иногда ей казалось, что в ней что-то устроено не так. И тут появился этот Станис со своими фантастическими предками и славой сердцееда, который, по крайней мере, ее заинтересовал.

Мередит лукаво улыбнулась ей, почувствовав это.

— Твоя невинность в опасности, — съязвила она.

Анна покраснела. Она всегда приходила в замешательство, когда касались этой темы. Она была из тех редких девятнадцатилетних в своей среде, которая разочаровала бы новомодных аналитиков, провозвестников сексуальной революции. Ее не одолевали никакие искушения, а мысль, что какой-то мужчина может овладеть ею, приводила девушку в ужас.

Мередит, которая занималась психоанализом, как спортом, попыталась просветить ее относительно Электры, Эдипа, всякого рода комплексов и подсознания, но Анна слушала ее как-то невнимательно, вполуха.

— Ты по уши влюблена, или я ошибаюсь? — спросила Мередит, по-своему оценив эту задумчивую отрешенность подруги.

— Что? — вздрогнула она. — Нет, я так не считаю.

— Но ты могла бы сделать хорошую партию, — подмигнула ей Мередит.

В тот вечер, когда Станис отвозил ее домой на машине, она позволила себя поцеловать. Это был первый поцелуй в ее жизни, и хотя не зажглись новые звезды на небе и не заиграли золотые арфы, тем не менее это оказалось не такой уж неприятной вещью. Возможно, она и была уже на верном пути, но через некоторое время Станис забыл о деликатности и сдержанности и начал к ней настойчиво приставать. Вплоть до того эпизода с хлыстиком.

Выйдя замуж за Станиса, Анна вошла бы в самый избранный аристократический круг. И она уже входила. Они присутствовали на бракосочетании Паолы Руффо из Калабрии и Альберта Бельгийского в Брюсселе, в декабре были приглашены на свадьбу шаха в Тегеран. Все это льстило самолюбию Чезаре Больдрани, хоть он и не питал особой симпатии к «набитым спесью французам, которые считают себя пупом земли». Знатный, это правда, Ларошфуко был знатен, но разве в его жилах и в жилах его дочери не текла кровь графов Казати из Караваджо? Внучка Анджело Больдрани и Эльвиры Коломбо ушла уже далеко вперед по дороге, ведущей к успеху, и Мария, ее мать, была счастлива этим.

Все это приходилось принимать во внимание, и Анна, переодевшись после верховой езды, постучалась в комнату жениха, которого так оскорбила.

— Прости меня, если можешь, — смиренно сказала она ему.

— Ну конечно, прощаю, — ответил он, улыбаясь любезно, но в голосе его была настороженность.

— Ты меня не совсем правильно понял. Это не то, что я хотела сказать, Станис, — поправилась она. — Прости, но мне кажется, что я не испытываю физического влечения к тебе. И думаю, что не испытываю его ни к одному мужчине.

Говоря так, она невольно солгала. Шесть лет назад, почти еще подростком, она испытала сладкую дрожь там, на корте, при виде незнакомца с нежными темными глазами. — Наверное, я не люблю тебя, — извиняющимся тоном сказала она. — Давай еще немного подумаем, прежде чем связать наши судьбы.

— Лучше хорошая дружба, чем плохая страсть, — усмехнулся Станис, принимая этот удар как истый джентльмен. Он был человеком, который играет по-крупному, но умеет и проигрывать.

— Ты будешь одним из самых прекрасных воспоминаний в моей жизни. — Это были последние слова Анны человеку, за которого она должна была выйти замуж, едва ей исполнится двадцать лет.

В тот же день Анна Больдрани покинула замок на Луаре и улетела в Бразилию. Она хотела побыть немного с Джулио и Немезио, которые никогда не задавали нескромных вопросов и с которыми ей всегда было легко. Гораздо труднее в этот момент было бы предстать перед матерью и отцом, которые, конечно же, потребуют объяснений.

2

Самолет ДС-6 компании «Алиталия» рейсом из Рио-де-Жанейро, сделав широкий полукруг, начал снижаться и десять минут спустя мягко приземлился на посадочной полосе аэропорта Эспарго на островах Зеленого Мыса вдали от африканских берегов. Пассажиры дружно зааплодировали.

— Все о'кей? — заботливо спросил второй пилот, появившийся из пилотской кабины. Это был невысокий смуглый парень с круглым добродушным лицом.

Анна отстегнула привязной ремень и подняла на него свои блестящие зеленые глаза.

— Маневр превосходный, — похвалила она. Самолет, подрагивая, продолжал катить по асфальту.

— Я возвращаюсь на свое место, — сказал пилот, совершив этот акт вежливости. — Увидимся позднее в отеле «Атлантика» вместе с командиром.

Немногие пассажиры первого класса с удивлением восприняли этот неожиданный обмен любезностями.

Возвращаясь из Бразилии в Европу, Анна всякий раз с детской радостью ждала промежуточной посадки на острове Сале, единственном месте на земле, где ее считали человеческим существом, а не мешком с деньгами, на который глядят то с восхищением, то с завистью. Тут было ее дикое убежище, ее Момпрачем, ее «Остров сокровищ». Она всегда останавливалась здесь на несколько дней по пути из Рио в Италию.

На этой огромной скале в океане, овеваемой всеми ветрами Атлантики, у нее было несколько друзей, с которыми по вечерам она играла нескончаемые партии в карты, а днем развлекалась ловлей крабов, моллюсков и мурен. Это были начальник аэропорта, имя которого Анна не знала, потому что у него было прозвище Философ, Маноло и Рибейра, официанты из отеля «Атлантика», и отец Антонио, миссионер, который кормил свою козу газетами, что оставляли отдыхавшие здесь экипажи, и козочка давала ему отличное молоко.

Был ноябрь, и шел дождь. Впервые Анна видела остров в дождь. Вместе с другими пассажирами она добралась пешком до отеля «Атлантика», довольно простенького строения в колониальном стиле, которое отнюдь не соответствовало громкому своему названию. Отель давал приют всем экипажам и всем пассажирам, вынужденным делать техническую посадку в южноамериканских рейсах. Директор гостиницы, худощавый португалец с развинченной походкой и лицом, похожим на афганскую борзую, поцеловал ей руку по всем правилам хорошего тона.

— Добро пожаловать! Как дела? Как долетели? — Это было его традиционное приветствие.

— Надеюсь, что хорошо, Педро, — ответила она в том особом настроении, в котором пребывает человек, вернувшийся с чужбины домой.

— Захотели сделать нам сюрприз? — В его тоне проскользнула озабоченность. Зная заранее, когда Анна прилетает на остров, он обычно украшал ее комнату букетом цветов, которые сам выращивал в маленьком палисаднике рядом с гостиницей. И это был особый знак внимания, сопровождавшийся его визитной карточкой со старомодно загнутым верхним уголком.

Войдя в знакомую обеденную залу, Анна с удовлетворением огляделась вокруг. Маноло, в своей форменной белой куртке и черных брюках, заметил ее и, улыбчиво поздоровавшись, сопроводил ее к столику в углу. В этот момент вошел экипаж самолета. Командир и начальник аэропорта подошли поздороваться.

Анна пригласила всех. Командир, похожий больше на морского волка, чем на рыцаря неба, нахмурил свои густые брови и в шутливой манере щелкнул каблуками.

— Слушаюсь, — сказал он, в то время как губы его под пиратскими усами улыбались.

Начальник аэропорта, всегда невозмутимый и бесстрастный, как истинный философ, ограничился лишь легким кивком.

Маноло и Рибейра подали только что пойманных омаров и белое португальское вино. Оно было свежее и сухое, как ветер Атлантики. Для начальника аэропорта, для экипажа самолета и всех этих людей острова Анна была только туристкой, экстравагантной немного, но не более того. На Сале никто не был в курсе ее разрыва со Станисом, никто не стал бы копаться в этих вещах, тогда как во всем остальном мире ее имя уже замелькало в заголовках светской хроники и языки заработали вовсю.

— Вы надолго к нам? — спросил начальник.

— Улечу со следующим рейсом, — отвечала она. — Уже четыре месяца не была дома. Нужно возвращаться. — В ее голосе проскользнуло сожаление.

— Но на этот раз вы не со мной прилетели в Бразилию, — вмешался командир ДС-6. Его генуэзское происхождение усиливало сходство с морским волком. Однако он был влюблен не в море, а в свой самолет, в его моторы, шасси и крылья, в его густой и яростный гул. Его, пожалуй, можно было бы назвать воздушным волком — ему бы это подошло.

— Нет, не с вами. В августе я улетела из Парижа в Нью-Йорк. Потом махнула в Бостон к друзьям. Потом от них в Рио. Но полет через северную Атлантику скучен, — сказала она, чтобы сделать приятное командиру.

Она ела только что выловленных омаров, пила свежее португальское вино, болтала о том о сем, но на самом деле думала о письме, которое написала отцу, пока летела над Соединенными Штатами. Она пыталась объяснить ему свой разрыв со Станисом, стремясь найти правильный тон и подход. Еще в Нью-Йорке ее нагнала телеграмма от Пациенцы. Чезаре явно был не в самом лучшем расположении духа и устроил ей нагоняй. У него были свои взгляды на этот счет: он вырос в бараке, был сыном чернорабочего и прачки, и для него свобода чувств, не говоря уже о сексуальной свободе женщины, имела свои четкие и непреодолимые границы. Дядя Миммо с его биографией неудавшегося священника был, к счастью, более терпим, так что ему было сравнительно проще объяснить, почему это она вдруг, не предупредив никого, в мгновение ока перенеслась за океан. По телефону она упросила его замолвить за нее словечко перед стариком, чтобы тому легче было переварить ее разрыв со Станисом и незапланированные каникулы в Южной Америке. Но теперь пора было и возвращаться в Милан, тем более что повсюду, даже на другом конце света, ее не покидали грусть и беспокойство.

Маноло включил проигрыватель. «Ты сегодня одна, ты одна этой ночью», — зазвучали слова популярной песни Элвиса Пресли. Она тоже была до отчаяния одинока сегодня ночью, в то время как душа ее жаждала любви. Было ли тому причиной белое вино, поданное Маноло, или это настроение навевал ночной дождь за окном, но грусть и острая жажда любви соединились в душе непередаваемым образом.

Какой-то странный магнетизм, исходящий из другого конца зала, где двое, мужчина и женщина, сидели за столиком, заставил ее обратить туда взгляд. Открытый лоб, лицо с высокими скулами, ямочка на круглом, слегка выдающемся подбородке, а главное, эти темные, как ночь, глаза — где она видела этого человека, где уже испытала однажды это волнение, это странное беспокойство?.. Монца. Теннисный корт. «Очи черные». Арриго Валли ди Таверненго.

Анна вздрогнула и лихорадочно затеребила пальцами тяжелое коралловое ожерелье, висевшее на шее. В самом ли деле это был он, или просто мужчина, похожий на него, кто-то другой, кто под влиянием выпитого вина и звуков музыки, волновавшей ее, напоминал ей в этом полутемном зале Арриго. «Если это он, то граф стал еще красивее», — подумала она. Рядом с ним сидела надменная особа с гибкими движениями пантеры, с длинными волосами цвета воронова крыла, которые закрывали ей лоб. Но Анна почти не замечала ее.

— Извините, друзья, — сказала она, — но я сегодня что-то не в форме. — Она поднялась, стараясь привлечь внимание того, сидевшего за дальним столиком мужчины, и пересекла ресторан, провожаемая восхищенными взглядами других мужчин. В простом белом платье с ниткой кораллов на шее, купленных в какой-то случайной лавчонке в Рио, у нее тем не менее был вид королевы. С чуткостью женщины она ощущала на себе эти взгляды, но волновал ее только один.

Она вошла в свой номер, состоявший из единственной комнаты с просторной кроватью и ванной, сверкающей чистотой. На ночном столике уже стоял букет свежесрезанных цветов — непременный знак почтения от галантного Педро. Она открыла стеклянную дверь и вышла на веранду, огибавшую всю гостиницу, чтобы в любое время дня можно было спрятаться в тень от жары. Ночной дождь не переставал, но шум его сделался ровнее и глуше. Внизу в ресторане Маноло снова поставил пластинку Пресли, и те же томные слова долетали до слуха Анны: «Ты сегодня одна. Ты одна этой ночью…»

— Еще несколько дней тепла, — сказала она себе, вдыхая свежий ночной воздух и аромат земли, напоенной дождем. — Еще несколько дней, и все… — Она оперлась спиной о деревянную колонку веранды и откинула голову, устремив глаза в таинственную черноту ночи.

— Привет, — услышала она рядом бархатистый негромкий голос.

— Привет, — ответила она просто, хотя все внутри нее затрепетало.

— Ты выросла, тебя не узнать, — сказал Арриго с улыбкой.

— А ты, наоборот, помолодел.

Темные глаза мужчины говорили о любви, его дыхание, запах табака и лаванды, исходивший от него, кружили ей голову. Он был навеселе и, может быть, поэтому естественней и проще, чем тогда в Монце — таким он еще больше нравился ей.

— Ты так похорошела, что просто страшно, — сказал он. — Твои фото, что встречались иногда в светской хронике, нисколько этого не передают.

— Но ты здесь не один, — сказала Анна, намекая на сидевшую рядом с ним в ресторане «пантеру». — Похоже, ты не скучаешь здесь.

— Просто знакомая, — сказал он. — Она любит подводную охоту, а здесь великолепные бухты. Никаких уз между нами. Просто хорошая знакомая. А ты чудо! — почти вплотную подался он к ней. — Все эти годы я не мог тебя забыть…

Его губы приблизились к ее губам, их взгляды встретились.

— Я бы должна бежать от тебя, Арриго… — тихо сказала она, не в силах тем не менее сдвинуться с места.

— А я должен был бы помочь тебе бежать, — прошептал он, целуя ее.

И все. Все опрокинулось, забылось, исчезло. Только он и она на веранде старой гостиницы. И ночь, и шорох ночного дождя. И ветер Атлантики, ласкавший их лица, овевавший их разгоряченные тела.

Одной рукой Арриго обнял ее за плечи, другой за талию, осторожно и деликатно, точно боясь ее испугать. Но едва губы их соприкоснулись и тела слились в объятии, как Анна почувствовала тугое кольцо его рук. Как будто молния пронзила ее тело, и слезы выступили на глазах.

— Что ты наделал? Я плачу, ты видишь?.. — Но зеленые глаза только сильнее сверкали в слезах, а улыбка была счастливой.

— Любовь без слез — не любовь, — прошептал Арриго, осушая ее слезы своими губами.

Он поднял ее и вошел в комнату, держа ее на руках. Белое платьице Анны упало возле постели при свете маленького ночника.

— Ты хочешь этого? — спросил он ее.

— О да, — ответила она без боязни.

Как мог этот мир существовать прежде, когда она еще не открыла для себя любовь? Поцелуи Арриго, ласка его рук, его губ, которые касались ее груди, зажгли какой-то неведомый огонь в ее крови. Язык мужчины ласкал ее торчащие соски, его нежные руки скользили по ее животу и бедрам, заставляя в экстазе пульсировать каждую клеточку тела.

Она почувствовала острую боль в паху, и уже готова была закричать, когда боль сменилась вдруг чем-то другим, затаенно сладостным ощущением ритмических движений мужчины. В этом было что-то общее с мощной размеренностью волны, которая то поднимает тебя, то опускает, то отбегает, то снова обрушивается на берег. Ей казалось, что само море подняло, подхватило ее и в нежном потоке своем затопило.

Гулкий рев мотора ДС-6, от которого задрожали все стекла в гостинице, ворвался поутру через балконную дверь в их номер. Бешеный лай собак был ему ответом. Взлетная полоса аэропорта Эспарго была расположена так, что самолеты проходили прямо над крышей отеля. Конечно, они могли бы держаться повыше, но, казалось, пилоты развлекаются, создавая всю эту кутерьму, заставляя собачью свору взрываться яростным лаем. Они летали настолько низко, что вот-вот могли снести крышу.

— Сумасшедшие, — сказала Анна, зажимая уши руками. — Когда-нибудь они разобьют себе башку.

Арриго приподнялся, опершись на локти, и нежно поцеловал ее в губы. Они проснулись так, словно просыпаться поутру в одной кровати было для них самой естественной вещью в мире.

— Хорошо спала? — спросил он.

— Ужасно, — шутливо сказала она. — Но выспалась отлично. — Она встала и, нагая, как была, подошла к зеркалу. — Тебе не кажется, что я изменилась? — спросила она. Она откинула назад волосы, повернулась корпусом вправо и влево, потом снова встала прямо. Она казалась моделью в студии художника, которая принимает позы по его желанию.

— Конечно, ты изменилась, — Арриго был серьезен, подыгрывая ей.

— Значит, это правда, — воскликнула она. — Правда, что, когда девушка становится женщиной, в ней что-то меняется. — Ее зубы были жемчужного цвета и отражали свет, проникающий сквозь жалюзи.

— Конечно, — подтвердил Арриго. — Она становится красивее и гонит прочь тоску.

— Ах, вот как, — надулась она. — Ты смеешься надо мной?

— Однако солнце вернулось. — Он вынул из вазы пунцовый цветок и протянул ей. Анна взяла и прикрепила его к волосам.

Арриго набросил ей на плечи халат и подвел к стеклянной двери на веранду.

— Иди-ка взгляни, — сказал он.

То, что увидела Анна, привело ее в изумление. Она смотрела поочередно то на мужчину, то на пейзаж в стеклянной двери глазами, полными восхищения. У нее было лицо девочки, попавшей в волшебный мир сказки.

— Но где мы? — недоверчиво спросила она.

— На Сале, естественно. Острова Зеленого Мыса. Атлантический океан.

Никогда еще Анна не видела этого прокаленного солнцем острова после дождя.

— Не может быть! — воскликнула она, захлопав в ладоши. — Это Ирландия, это Шотландия или Тироль. А может, я еще сплю?

Остров, который казался навеки выжженным солнцем, каменистым и диким, без дерева, без цветка, за одну только ночь превратился в огромный зеленый ковер. Легкий утренний бриз смешивал соленый воздух океана и нежный запах только что пробившейся травы.

Арриго обнял ее и снова поцеловал.

— Все это правда, — прошептал он, заглядывая ей в глаза. — Сегодня ночью кто-то расстелил по всему острову ковер цвета твоих глаз.

— Но как это случилось? — Трудно было допустить, что за несколько часов эта дикая скала в океане могла так ярко зазеленеть.

Арриго посмотрел на нее и улыбнулся.

— Вчера вечером шел дождь. Ночью появилась трава. Но еще до вечера солнце, вероятно, сожжет ее.

Грусть проступила на красивом лице Анны.

— Это могло бы стать метафорой нашей жизни, — сказала она. — Идет дождь, пробивается свежая трава, но только ты вдохнул ее волшебный запах, как она уже превращается в пыль. Пыль и камни, овеваемые ветром Атлантики.

— И все-таки сегодня этот остров наш! — воскликнул Арриго. — Сегодняшний день принадлежит нам. — Он обнял ее и пристально заглянул ей в лицо. — Счастье длится недолго… Когда двое губами, сердцем и всем своим существом говорят друг другу «люблю тебя», еще одна звезда загорается в небе. Когда любовь умирает, звезда эта гаснет. Из смены рождения и смерти возникает биение вселенной, сверкание небесного свода. И пока горят звезды на небе — это значит, что любовь и жизнь побеждают.

— Это ты сам придумал? — спросила Анна, улыбающаяся и взволнованная.

— Нет, — пошутил Арриго, — это результат новейших исследований ученых Массачусетского технологического института. Непонятно, как они раскопали это.

— Говорю тебе, это чудо. — Анна вновь устремила взгляд на зеленый простор равнины. — А ты веришь в чудеса?

— Я прилетаю на какой-то дикий островок поохотиться на тунцов и между одним самолетом и другим встречаю тебя. Разве это не чудо?

Они провели незабываемые дни на этом клочке суши посреди океана, на голой скале с двумя единственными пальмами возле гостиницы и крохотным цветничком под окнами директора.

Бухты на острове были невыразимой красоты, но Анна особенно любила Бурракону, где волны Атлантики вздымались, как пенящиеся валы, и разбивались о берег с ужасающим грохотом. В самом дальнем укромном изгибе бухты, между скалами вулканического происхождения, образовался естественный бассейн длиной метров в тридцать и шириной в шесть, где Анна обычно купалась во время своих кратких пребываний на острове. Во время отлива там оставались заводи, кишащие красными крабами, попавшими в западню.

И в то утро, когда голубизна неба сливалась на горизонте с зеленым морем травы, они отправились туда вдвоем на допотопном гостиничном джипе. Они сбросили с себя все и, обнаженные, плавали среди блестящих ставридок и крабов, точно единственные люди на свете, точно Адам и Ева в этом первобытном раю.

Они мерили время не по часам, а по накалу своих чувств, и поэтому никогда не имели точного понятия о времени. И страшно поразились, когда заметили однажды, вернувшись в гостиницу, что остались ее единственными постояльцами. Самолет из Дакара отбыл, а другой еще не прибыл из Рио.

Стол для завтрака, накрытый в отдельном кабинете рядом с обеденным залом, был украшен белыми и желтыми маргаритками из сильно поредевшего цветника Педро. Со склонностью к сводничеству, свойственной простым душам, Маноло и Рибейра расположили их в форме сердечка, как бы благословляя по-своему этот союз. Тут была старомодная преданность слуг к уважаемым гостям, но и надежда на немалые чаевые. Одно не исключало другого, поскольку не оставалось прочих гостей. Чья-то заботливая рука поставила и пластинку Пресли. «Ты сегодня одна. Ты одна этой ночью…» — запел Элвис в сопровождении оркестра и скрипа заигранной пластинки.

— Значит, они все уже знают? — с удивленным видом сказала Анна.

— На острове шириной в полтора километра трудно что-нибудь утаить, — с улыбкой ответил Арриго. И, заметив, что красивый лоб Анны хмурится, небрежным тоном спросил: — Ты боишься, что это станет известно в Италии?

— Мне было бы неприятно, если бы отец узнал об этом из газетных сплетен. — Она не заблуждалась насчет журналистов и была обеспокоена такой перспективой. — А впрочем, может, и пронесет, — заключила она беззаботным тоном и провела кончиком языка по губам.

— Сомневаюсь в этом, — весело возразил Арриго. — Думаю, что по ночам не только летучие мыши на веранде слушали наши вздохи. Возможно, кто-то даже записывал их.

— Перестань так шутить, — шлепнула его по руке Анна. — Давай лучше есть.

Они сидели за столом и поглощали все, что им подали на завтрак, но с глазами, уже вновь полными желания, которое далеко уносило от всех забот и тревог.

— Тебе стыдно? — спросил Арриго.

Анна бросила лукавый взгляд налево-направо и наклонилась к нему.

— Хочешь знать правду? — В ее зеленых глазах искрился смех.

— Правду, и только правду, и ничего, кроме правды, — наклоняясь, в свою очередь, вперед через стол, тоном судейского сказал он.

— Я счастлива, — прошептала она.

Их губы встретились, и Арриго поцеловал ее.

— Бог знает, что ты будешь думать обо мне, — сказал он, бросая на нее притворно горестный взгляд.

— Ой, Боже мой, как не стыдно! — продолжила шутку она. — Ты украл мою реплику.

Маноло и Рибейра принесли бутылку шампанского в ведерке из какого-то блестящего металла, которое они бесстыдно выдавали за серебряное. Это были классные официанты, которые умели предугадывать желания клиентов. Вслед за тем появились два бокала старинного хрусталя — и в хрустале засверкало шампанское. В своей любезности они готовы были исполнить итальянский гимн или «Свадебный марш» Мендельсона, но Арриго поспешно отослал их с пригоршней долларов, в то время как Анна теребила пуговицу своей блузки, борясь со смехом.

Они курили, пили шампанское и смотрели в глаза друг другу, слушая без устали: «Ты сегодня одна. Ты одна этой ночью…», словно вся музыка для них сконцентрировалась в этой мелодии, в то время как в другой обстановке эта приятная песенка давно бы наскучила.

— Ты считаешь, это нормально, пить на завтрак шампанское? — укорила его Анна, прильнув губами к краю стакана.

— Я это заслужил. — Он понизил голос и огляделся кругом, — поскольку мне удалось заставить тебя потерять голову.

— Ты непереносим, ты совершенно не принимаешь меня всерьез. — Ею овладела какая-то ленивая истома — даже эти слова стоили ей труда.

— Ты пьешь шампанское чрезвычайно возбуждающим образом, — польстил он.

— Если бы ты знал моего отца, ты бы так не шутил, — попыталась она напугать его.

— А что твой отец? — спросил Арриго не слишком серьезно.

— Он способен на все, — угрожающе сказала Анна.

— Я тоже способен на все, — отпарировал он, — и ты в этом уже убедилась.

— Прошу тебя, Арриго… — Анна вдруг сделалась серьезной, пытаясь заставить его взглянуть по другую сторону действительности, которая тревожила ее. — Подумай, что будет, когда до него дойдет, что его единственная дочь, зеница его очей, разорвала помолвку с одним из самых известных имен во Франции и сошлась с женатым мужчиной.

— Однако тоже хорошей фамилии, — возразил он с мягкой улыбкой. — Арриго Валли ди Таверненго. Неплохо звучит? Мои предки были среди приближенных Наполеона. Не считая того, что твой французский барон — неудачник и весь в долгах. А я нет. Если то, что говорят о твоем отце — правда, он не должен быть безразличен к этому обстоятельству.

— Неудачник, но холостой. А ты женат.

— Я разведусь и женюсь на тебе, — решил он в момент.

— Арриго, прекрати, — укорила она его. — Ты же знаешь, что в Италии разводов не существует.

— Я упаду в ноги к папе и попрошу его аннулировать мой брак, — с готовностью предложил он. — А потом женюсь на тебе в церкви, с органом, свадебным маршем и перезвоном колоколов. Потом женюсь на тебе по иудейскому обряду, по мусульманскому, переженюсь по всем обрядам во всех церквах мира. И даже по языческим обрядам. Поедем к пигмеям, к краснокожим, к эскимосам.

Растроганность и нежность на лице Анны сменились вдруг обидой и гневом.

— Как мог такой мужчина, как ты, жениться на такой гнусной женщине, как Сильвия? — раздувая ноздри, сказала она. — Почему?

— Потому что она красива и нравилась мне до умопомрачения, — искренне ответил он.

— Но она подлая и низкая, — не унималась Анна.

— Это я узнал потом.

— И продолжаешь жить с ней, — неумолимо продолжала Анна. — И ты не мог разорвать раньше этот свой брак?

— До вчерашнего дня у меня не было причины, которая оправдывала бы этот разрыв. И потом, я же говорю тебе, она мне нравилась.

— Так и я — сегодня нравлюсь тебе, а завтра могу разонравиться.

— Тебе тоже нравился твой французский барон, а теперь ты и знать о нем не желаешь.

Когда Анна сердилась, она напоминала свою мать, Марию. Она гордо тряхнула головой и отбросила назад волосы.

— Я с бароном никогда не была в постели, — пригвоздила она его.

— Я тоже. Клянусь честью, — сказал он, скрестив указательные пальцы, как делают дети.

— Не строй из себя шута, Арриго, — топнула она ногой. — Речь идет о тебе и Сильвии.

— В этом плане между нами все кончено уже давно, — признался он.

И это была правда. Его брак с Сильвией потерпел крушение уже через несколько месяцев после свадьбы. Сильвия переходила от одного любовного приключения к другому, не смущаясь тем, что сделалась героиней скандальной светской хроники. Ее любовные истории с судовладельцем Элиасом Каразалисом и с американским миллиардером Джеймсом Моррисом наделали в свое время немало шума. Попав благодаря Арриго в эти круги, она выступала теперь в них как главная героиня.

— Я знаю, — грустно сказала Анна. — Между вами существует то, что называется джентльменским соглашением. Но мой отец не захочет для своей дочери такого мужчину. Когда он узнает, а он непременно узнает, для нас наступят тяжелые времена. А впрочем, не будем думать об этом. — Она села к нему на колени и крепко обняла. — Мне хватит видеть тебя хотя бы иногда. Хоть изредка на этом диком острове, когда после дождливой ночи земля покрывается зеленью. Пейзаж за окнами гостиницы уже утратил свои изумрудные тона, выжженный солнцем и сухим ветром Атлантики. — Найдем способ, чтобы все это осталось между нами. Хочешь? — Она была нежна и готова к любому компромиссу, лишь бы не потерять его.

— Я хочу того же, чего хочешь ты, — сказал он, целуя ее в губы.

Проходили день за днем, приземлялись и вновь взлетали самолеты на посадочной полосе аэропорта Эспарго. И каждый раз Анна и Арриго решали, что это их последний день, пили шампанское на прощание в салоне, украшенном цветами из садика Педро, собирали чемоданы, раздавали чаевые Маноло и Рибейре, но самолет улетал, а они оставались на острове. Отлет Арриго переносился раз пять и столько же раз был аннулирован заказ на билет у Анны. Она прилетела сюда, чтобы пробыть здесь четыре дня, а находилась на острове уже две недели.

Они были пьяны от любви, от солнца, от моря и ветра: это был краткий миг бессмертия, каникулы без забот и тревог, вдали от цивилизации, жизнь как бы в вечности и только вдвоем.

— Погода великолепная, — говорили Маноло и Рибейра, подавая им утром кофе с бриошами. Дружеский голос, улыбка официанта, запах кофе, позвякиванье чашек — все радовало и обещало хороший день. Потом снова любовь, солнце, море, ветер, а вечером избитые слова старой пластинки: «Ты сегодня одна. Ты одна этой ночью…», и снова любовь, потому что одинокими они не были. Каждый день они все больше убеждались, что, живя вот так незаметно, на маленьком каменистом островке, затерянном в Атлантике, можно жить сказочно, жить прекрасно и счастливо. А может, только так и можно счастливо жить.

— Мой Момпрачем, — все повторяла Анна. — Этот остров — мой Момпрачем.

В то утро они плавали в бухте и привезли с собой много крабов. Анна остановила старый джип перед гостиницей, и Арриго вышел, взяв с заднего сиденья пластиковое ведро с крабами. Поднимаясь по ступенькам отеля «Атлантика», Анна увидела в тени веранды нового постояльца.

— Хэлло, — поздоровался он с ней по-английски, но улыбнулся своим хитрым арабским лицом.

— Хэлло! — поддержала Анна игру.

— Что ты придумала на этот раз? — спросил Пациенца. — Ты что, решила сюда переселиться насовсем? — На нем был непременный синий двубортный костюм, он курил свою обычную американскую сигарету, и улыбка его показывала, как ему приятно видеть ее, как он привязан к ней.

— Пациенца, — сказала девушка, — я влюбилась, как дурочка.

— По-моему, об этом знает уже полсвета. — Доменико Скалье уже стукнуло пятьдесят, и его черные волосы были окроплены сединой. Эта седина придавала ему степенность и важность.

— Я сделала большую глупость, — призналась она. — Но ты и представить себе не можешь, как я счастлива видеть тебя. — И она бросилась в его объятия.

— Я все могу себе представить, — возразил он. — Я и сам специалист по таким вещам, — сказал он. — Ты разве не помнишь? Однако я, — добавил он, — не зовусь Анной Больдрани, и у меня нет такого отца.

Арриго остановился в трех шагах и, держа в руке ведро с крабами, смотрел на них в некотором замешательстве.

— Ты знаком с Арриго Валли? — спросила Анна.

— Я знаком немного с вашим отцом, — ответил Пациенца, кивнув ему головой.

— В таком случае я не хотел бы помешать вашей встрече в качестве его посредственной копии, — сказал Арриго, обретая прежнюю уверенность. — Пока вы разговариваете, я пойду сдам на кухню наш ежедневный улов.

— Он тебе нравится? — спросила Анна, уверенная, что услышит «да».

— Это вопрос щекотливый, малышка, — ответил уклончиво Пациенца. Очевидно, он не хотел усложнять своим личным мнением и без того трудную ситуацию.

Анна оперлась на деревянные перила с нахмуренным видом.

— Это он тебя прислал, так ведь? — Она имела в виду старика, которого представляла себе разъяренным.

Пациенца затянулся своей американской сигаретой и выдохнул дым вверх.

— Ты достаточно меня знаешь, чтобы поверить, что я желаю тебе только добра, — сказал он, уклоняясь от бесполезных предисловий. — Я хотел тебя видеть, но я бы ни за что не приехал на эту ужасную скалу, населенную какими-то дикими людьми, только ради того, чтобы наша встреча состоялась на несколько дней раньше.

Взгляд Анны стал печальным.

— Благодарю за искренность, — проговорила она.

Солнце палило вовсю, и, хотя океанский бриз немного смягчал жару, она все-таки чувствовалась.

Пациенца спустился по ступенькам гостиницы, ведя Анну за собой, и взял в джипе две плетеные соломенные шляпы. Одну он нахлобучил себе на голову, другую дал девушке.

— Прогуляемся немного, — предложил он. — Там и поболтаем.

Они направились к взлетной полосе Эспарго и казались со стороны полоумными: девушка в брюках и клетчатой рубашке и представительный синьор в безупречном двубортном костюме с крестьянской соломенной шляпой на голове.

— Чего старик хочет? — спросила Анна.

— Вернуть тебя домой. — Пациенца был спокоен, определенен, и было ясно, что без нее он не уедет отсюда.

— А ты выполняешь обязанности ищейки, которую пустили по следу, — фыркнула она и тут же пожалела, что у нее вырвались эти злые слова.

— Бываю иногда и ищейкой, — сказал он без смущения, взглянув на нее так же, как смотрел, когда она была маленькой девочкой и, расшалившись, теряла меру.

— Извини, я не хотела обидеть тебя, — пробормотала Анна.

Пациенца грустно кивнул.

— Я делаю много всяких вещей, — согласился он. — И совершенно не стыжусь этого. В данном конкретном случае я не худший из людей, хоть и не считаю себя образцом для подражания.

— Я не хотела обидеть тебя, — с искренним сожалением повторила Анна. — Я просто кретинка.

— Я должен привезти тебя домой, — сказал он, не слушая ее.

— Когда? — Она уже знала, что сопротивляться бесполезно, однако старалась выиграть время.

— Сейчас же. — Пациенца, когда он был при исполнении своих обязанностей, не говорил обычно лишних слов и не терял времени даром.

— Он заболел? — Анна сразу озаботилась об отце.

— Он в порядке. И мать тоже чувствует себя хорошо. Мы все в порядке. Но будем чувствовать себя еще лучше, когда вся эта история завершится.

Солнце и ветер обжигали Анне лицо, доставая даже под полями соломенной шляпы. Опьянение счастьем и морем исчезло. Краткий сезон любви был окончен, жизнь предъявляла свои права.

— Как он узнал?

— Думаю, что он сам тебе скажет, — ответил Пациенца.

— Он рассержен? — спросила она нарочито равнодушным тоном.

— Думаю, да, если я его еще знаю. — Они дошли до самой взлетной полосы, раскаленной палящим солнцем. Запах асфальта и бензина, который ощущался здесь, тоже напоминал о возвращении.

— Я бы хотела, чтобы это осталось тайной для всех. Даже для моего отца. — Она взглянула в сторону гостиницы в надежде увидеть Арриго.

— Ты прекрасно знаешь, что для Чезаре Больдрани секретов нет.

Зеленые глаза Анны сверкнули на солнце.

— Я люблю его! — крикнула она. — Я безумно люблю его, Миммо. — И снова, вся в слезах, она оказалась в объятиях этого человека, которого считала своим вторым отцом.

— Поплачь, тебе полегчает, — с грустью сказал он ей. — Но ты должна все же принять решение. Ты знаешь, что думает старик о таких вещах. У этого парня все о'кей, но он женат. Это было бы, как манна небесная, для охотников за скандалами: ПОДЕРЖАННЫЙ МУЖ ДЛЯ АННЫ БОЛЬДРАНИ. Его жена кричит, что она в отчаянии, угрожает местью. Для нее это шанс обелить себя, сделать во всем виноватым мужа, и она подает вашу историю с тонким коварством. Посмотри-ка. — Он протянул ей газетную вырезку, которую достал из кармана. — Это была фотография ее и Арриго, когда они целовались на пляже.

Анна провела рукой по лицу, и в глазах ее сверкнула старая ненависть.

— Старик это видел? — спросила она.

— И не только это. Он видел и слышал много других вещей. Теперь хочет увидеть и услышать тебя.

Анна всхлипнула и прильнула к груди Пациенцы.

— Хорошо, мы уедем, — сказала она.

— Ты хочешь перед отлетом увидеть его? — Он намекал на Арриго.

— Нет. Если он меня не поймет, значит, я в нем ошиблась. — Как могла она за несколько минут или даже часов передать все, что теснилось в ее душе, ту сумятицу мыслей и чувств, которые обуревали ее? Законы общества и коварство Сильвии разрушили ее мечту.

Личный самолет Чезаре Больдрани стоял недалеко от здания аэропорта. Командир и второй пилот были на борту.

— Тогда можем садиться, — сказал Пациенца.

— Ты знаешь, за одну ночь этот выжженный остров превращается в зеленый ковер, — сказала Анна, в то время как шум моторов разносился по летному полю.

— Что ты говоришь? — крикнул Пациенца, показывая на уши, когда они уже поднимались по трапу.

— Ничего, — ответила Анна. — Ничего важного.

И ветер Атлантики осушил последние две слезинки на ее печальном лице.

Арриго Валли сидел за тем же столом с теми же цветами и с теми же приборами, что все эти дни, но прежняя услужливость Маноло и Рибейры казалась нелепой и почти шутовской.

— Может, шампанского? — поколебавшись, спросил Маноло.

— А почему бы и нет? — Арриго был великолепен в своем показном равнодушии.

— Шампанское к завтраку, — с деланной веселостью провозгласил слуга, возвращаясь с бутылкой и ведерком.

— Бокал для синьоры, — приказал Арриго.

Синьоры на острове уже не было, она в это время летела к Риму, но португалец все равно поспешил принести бокал.

— Что еще, синьор?

— Ничего. — Арриго улыбнулся, и официант молча отошел. Он налил шампанское в оба бокала, посмотрел на бокал Анны, в котором играли веселые пузырьки, и одним духом опрокинул свой. — Будем здоровы, — сказал он. Где-то звучала знакомая пластинка Элвиса Пресли.

Он вышел из гостиницы, сел в старый джип и поехал по дороге, которую все эти дни много раз проезжал с Анной. В бухте он остановил машину на берегу. Прилив стер все следы на песке: не было ничего, что напоминало бы об их пребывании, только сверкающее море, нетронутый песок с золотыми отблесками и заводи с прозрачной водой, где плавали маленькие красные крабы. Он растянулся на песке, скрестил руки под головой, отдавшись горячему солнцу и океанскому ветру. На этом пустом берегу, где еще вчера они были вместе, все напоминало ему об Анне. И он уже знал, что это не было для него минутным приключением.

Арриго Валли ди Таверненго недавно исполнилось тридцать, и он был единственным наследником богатой семьи, чьи корни восходили к средневековью. Семья Валли владела некогда большей частью Эмилии, часть их земель была на границе с Романьей. Умные и по своему просвещенные землевладельцы, предки Арриго, породнились со Скалигерами и д'Эсте, укрепив тем самым свое положение в эпоху потрясений, которые низвергли в конце концов многие другие знатные фамилии. В первые десятилетия девятнадцатого века Валли породнились с Тавернье, выходцами из Франции, знаменитыми виноделами.

Жан Батист Тавернье был поставщиком императорского дома, и Наполеон почтил его своей дружбой. Когда же великий император был окончательно повержен под Ватерлоо, это сказалось и на предприимчивом Тавернье, который решил, что следует переменить климат. Он пересек Альпы и поселился в Италии с женой и красавицей дочкой Жозеттой.

Жан Батист надеялся здесь найти, и в самом деле нашел, прекрасные земли для виноградных лоз, и дела его пошли в гору. Гондрано Валли, который сдавал ему свои земли в аренду, познакомился с Жозеттой и женился на ней. Пленился ли он парижским обаянием девушки, или был увлечен перспективой родства со знаменитым виноделом, той пользой, которую можно было извлечь из него, но так или иначе, а всего за несколько лет вина и ликеры с этикеткой «ВАЛЛИ-ТАВЕРНЬЕ» появились при всех дворах тогдашней Европы. Потом французское имя Тавернье исчезло, а вместо него на всех бутылках и погребах стояло «ВАЛЛИ ДИ ТАВЕРНЕНГО».

Арриго был единственный наследник этой богатейшей империи вин с ее виноградниками и перегонными заводами, рассеянными по всей Италии, и мощным экспортом на весь мир. Но сейчас, когда не было больше с ним зеленых, как вода в этой бухте, глаз Анны, его знатность и богатство не значили для него ничего.

3

Одним своим присутствием Анна умела развеять заботы и тревоги отца, заставить его пренебречь своими строгими правилами. И она частенько пользовалась этим, играя на привязанности, которую старик к ней питал.

— Наконец-то, — сказал Чезаре, поднимая на нее свои непроницаемые голубые глаза, в которых, однако же, блестела улыбка.

— Чао, папа! Как поживаешь? — впорхнула она с озорным видом в его кабинет на Форо Бонапарте. — Не помешаю?

— Мне уже давно мешают эти твои выходки, — сказал он, качая головой, но в голосе его не было и тени укора.

— Ну, папа!.. — надулась она, точно девочка. Со своим темным южным загаром, словно овеянная еще ветром Атлантики, она была на редкость хороша. На мгновение Чезаре перенесся на годы назад и увидел в ней прежнюю красавицу Марию во всем блеске ее молодости и обаяния. Анна походила на мать, но с более мягкими чертами лица, более благородными. — Ну, папа, неужели тебе нечего больше сказать? — защебетала она. — Ну, папочка, пожалуйста, подари мне одну из своих очаровательных улыбок. — Она буквально упала на бархатный диван — ее шотландская юбка в складку приподнялась, как облако, и улеглась кругом, сделав ее еще больше похожей на маленькую девочку.

Чезаре едва не растаял, но, не желая поддаваться на ее уловки, сделал суровое лицо и старательно раскурил одну из вечных своих сигарет с золоченым мундштуком.

— Нечему улыбаться, зная твои подвиги, — сказал он. — Уже четыре месяца ты колесишь по свету, как цыганка. Сначала ни с того ни с сего бросила жениха, потом отправилась в Америку, а когда уже собиралась вернуться, впуталась в эту постыдную историю. — Было нечто двусмысленное в этой проповеди, которую он ей читал. Сам Чезаре Больдрани в свои шестьдесят лет был мужчиной редкостной красоты. Прямой и стройный, как атлет, он был еще полон энергии. А легкая седина и мелкие морщинки, которые появились в углах глаз, лишь подчеркивали его обаяние. Анна знала, что женщины, и молодые, и зрелые, все еще страстно влюблялись в него, и он, по слухам, не оставался к ним равнодушен.

— Я каждый день вспоминала о тебе, — улыбнулась Анна. Определенно, она не давала ему сыграть роль строгого отца и готова была на все, чтобы добиться своего.

Чезаре встал из-за стола и упругим шагом подошел к дивану.

— Ты устроила мне массу неприятностей, — сказал он ей. — Ты сама-то хоть это понимаешь?

— А как мама поживает? — спросила Анна, уклоняясь от ответа. — И почему бы тебе не сесть рядом со мной? — предложила она дружелюбным тоном.

— Мама хорошо, — ответил он и сделал невольную паузу, следуя за промелькнувшим воспоминанием о времени, ушедшем навсегда. Уже примерно с год Мария жила отдельно от него на втором этаже особняка, принадлежавшего ему на корсо Маттеотти. Однажды она навсегда закрыла перед ним дверь своей спальни. В ответ на его расспросы с присущей ей прямотой Мария сказала ему, что в ее душевном и физическом равновесии что-то нарушилось, что приближается время упадка. Она отнеслась к этому вполне спокойно. Вырастив Анну, Мария исполнила все свои мечты, а двадцать лет напряжения плюс годы военных тягот истощили ее. Ей не хотелось, чтобы Чезаре это почувствовал. Лучше боготворить воспоминание, чем гнаться за призраком, за призраком блестящей, но исчезнувшей юности. С горькой иронией она сказала тогда, что для гимнастики ему нужны более молодые женщины — пусть только выбирает среди тех, которые не могли бы бросить тень на нее или на Анну, не могли бы встать между ними.

— Мама хорошо, — повторил Чезаре, садясь рядом с дочерью. — Мы часто обедаем вместе, — добавил он с грустной улыбкой, — болтаем, как старые друзья. — Иногда к ним присоединялся Пациенца, и тогда в особняке на корсо Маттеотти словно оживали времена, когда Мария была еще беременна Анной и вязала в гостиной на Форо Бонапарте, в то время как Чезаре и Пациенца вели разговоры о делах.

Двадцать лет. Прошло двадцать лет, как он познакомился с Марией. И сорок лет с тех пор, как начал свое дело. Так ли он представлял свое будущее, живя в бараке в квартале Ветра? Могли бы это даже представить себе его отец, этот добродушный великан, и мать, бедная Эльвира? Как могли они понять, что значит владеть целыми кварталами городов, влиять на деятельность крупных банков, управлять мощными финансовыми структурами? Как могли понять это их простые души, которые привыкли отождествлять благоденствие лишь с запахом хлеба? А он управлял целой империей и все еще не мог успокоиться, обуреваемый страстью строить и побеждать. Но что ему приходится преодолевать теперь, если не собственный страх? Он не знал страха перед смертью, но теперь чувствовал, что конец страшит его все сильнее. Остановиться значило бы для него умереть. Каждому человеку приходится преодолевать препятствия, но за каждой победой следует награда. До сих пор на каждом повороте своей судьбы он находил что-то новое, что-то такое, что не давало ему сожалеть о борьбе и заряжало новой энергией. Теперь же временами он испытывал тревогу ребенка перед запертой дверью. Но он должен был отпереть ее.

— Я тебе написала много писем, — сказала Анна. — Ты их получил?

Старик провел рукой по седеющим волосам, словно хотел избавиться от докучных мыслей.

— Я их получил, — ответил он.

— Тогда ты все знаешь, — тихо сказала Анна. Она чувствовала, что момент гнева уже прошел, и теперь они с отцом могут поговорить спокойно.

— Почему ты бросила своего жениха? — спросил ее строго Чезаре.

— Как почему? — усмехнулась она. — Мы просто не подходили друг другу. Я же не могу выйти замуж за человека, чьи ласки внушают мне отвращение.

— А на острове Сале? — Глаза старика сверкнули невольной ревностью. Мысль, что какой-то мужчина был там с его дочерью, была для него, как заноза.

— На острове Сале кое-что случилось, — с улыбкой ответила Анна.

— Именно это кое-что мне и не нравится, — изрек Чезаре, туша сигарету в хрустальной пепельнице.

Анна с детским кокетством забилась в угол дивана.

— Папа, я люблю его.

— Люблю его, — презрительно повторил старик. — Увидела какого-то хлыща, который строит ей глазки, и решила, что она его любит. — Чезаре резко поднялся. — Он женат! — Голос его стал тихим и угрожающим. — Это хоть для тебя что-нибудь значит?

Анна пошла в контратаку.

— Ах, вот как! Но ты тоже влюбился в замужнюю женщину. И никто не мешал тебе любить ее.

— Ты сказала очень глупую вещь. — Шрам на щеке Чезаре стал более заметен, и взгляд голубых глаз потемнел. Он был задет вдвойне: в своей ревности, в своей любви к дочери, и в своей гордыне одновременно.

— Мы живем в 1960 году, папа, вежливо возразила Анна. Уже прошли две войны, мир стремительно развивался, все прежние предрассудки стали смешны, а тут отец осуждал ее лишь за то, что она влюбилась в женатого мужчину.

— Это не дает тебе права делать глупости, — настаивал Чезаре. — Есть принципы, которыми нельзя поступаться, — сказал он, — даже если ты хочешь переделать мир или просто изменить свою жизнь. Без этого все теряет значение, потому что тогда наступает хаос.

— Так я и знала, — рассердилась Анна. — Ты сам живешь в жестоком мире, но в том, что касается твоей дочери, ты продолжаешь мечтать о принце, о флердоранже, о какой-то райской идиллии.

Чезаре не согласился.

— Флердоранж, — возразил он, — это не проблема. Браки заключаются и расторгаются. Но нужна веская причина. Каприза ради такие вещи не делаются.

— Послушай, папа, — возразила Анна уверенно, решив довести сражение до конца. — Да, я полюбила женатого мужчину, но тут я изменить ничего не могу. Так случилось, так, наверное, мне на роду написано.

— Все не так просто, как ты думаешь. — Он произнес это спокойно, но спокойствие стоило ему больших усилий, и Анна видела, что ей не изменить решения, которое он готов был уже принять. — Я не говорю тебе: не думай об этом мужчине. Я прошу лишь не видеться с ним некоторое время. Пусть время само решит.

— Но, папа, я люблю Арриго. Ты не можешь требовать от меня этого. — Душа ее была полна воспоминаний о зеленом острове, возникшем за одну ночь.

— А я люблю тебя, — изрек Чезаре.

— И свои принципы, — добавила Анна.

— И мои принципы, — согласился старик.

Анна встала и подошла к освещенному солнцем окну.

— Если бы Сильвия не подняла здесь шума, никто бы ничего не узнал об этом. — Она достала платочек и вытерла полные слез глаза. Чезаре посмотрел на дочь с болью. Ему хотелось обнять, утешить ее, но он не мог пренебречь общественным мнением.

— А как, по-твоему, должна вести себя его жена? — спросил он. — Хочешь, чтобы она сказала тебе: пожалуйста, не стесняйся, это мой муж, но ты можешь взять его себе. — Он подошел к Анне, желая ее успокоить.

— Ее ничего не интересует в Арриго, кроме его имени и положения. И потом, она шлюха, — бросила Анна, не выбирая выражений.

— Это ничего не меняет, — сказал Чезаре.

— Сильвия де Каролис — змея! — упорствовала Анна.

— Сильвия де Каролис, пока она не разведена, — графиня Валли ди Таверненго, — напомнил ей старик.

— Сильвия меня ненавидит! Она меня всегда ненавидела! — вспыхнула Анна от гнева. — Всегда старалась унизить меня, напоминая о моем происхождении. Она и ее подруги. А теперь печешься о ней.

— Я забочусь прежде всего о тебе, — уточнил он.

— Ты хочешь, чтобы она надо мной смеялась? — Анна попыталась вызвать у него жалость к оскорбленной дочери. — Единственный способ отличить собак от волков — это позволить им лаять, — заметил он. — Единственный способ узнать орла — это увидеть, как он летает. Опаснее те, которые помалкивают, а не те, что поносят. Ты же не думаешь, что можно добиться успеха и избежать при этом зависти. — Чезаре был непреклонен.

— Значит, ты и в самом деле не хочешь мне помочь, — смирившись, прошептала Анна.

Чезаре обнял ее.

— Это не так, — успокоил он ее. — Ты знаешь, что это не так. Я всегда защищу тебя. Но это не может изменить мое решение. Ты не должна видеться с этим человеком без моего позволения.

Возражать было бесполезно. Анна вытерла слезы, смиренно поцеловала отца и вышла.

4

Красота Сильвии была вызывающей и откровенно сексуальной, Чезаре это сразу оценил. Это был не тот тип женщины, который ему нравился, но тот, который волновал. И она не осталась равнодушна к обаянию этого великого финансиста, о котором была так много наслышана.

— Надеюсь, вы пришли сюда с мирными предложениями, — сказал Чезаре, галантным жестом протягивая ей бокал шампанского.

— Я защищаю свою семью и свое имя, — возразила Сильвия с подчеркнутой серьезностью, сделав несколько шагов по гостиной, в которой они были одни. Она двигалась, как манекенщица, выставляя напоказ свои длинные ноги, красивые бедра, свою тонкую талию и высокую грудь. На ней было платье из голубого джерси, в котором безошибочно узнавался Диор. В распахнутое в сад окно светила ясная луна, на темном небе блистали звезды.

— Понимаю, — сказал старик, ставя свой бокал на отполированную поверхность рояля. — Я ищу путь, приемлемый для всех. Для вас, Сильвия, для моей дочери и для вашего мужа. — Он пригласил ее занять место на диване, где сидел сам, непринужденно закинув ногу на ногу.

— Полагаю, что есть один путь, — решительно заявила Сильвия. Она слегка коснулась губами хрусталя и бросила лукавый взгляд в его сторону.

Игра была волнующая, опасная, но и ставки игроков высоки. И тот, и другой считали, что имеют на руках выигрышные карты, но не спешили их выложить на стол.

— Я ждал три месяца, прежде чем пригласить вас к себе, — сказал Чезаре, выбрав дипломатичный тон. — И думаю, сделал все, что в моих силах, чтобы убедить Анну отказаться. Но я не могу помешать вашему мужу вести дело по расторжению вашего брака.

— Вы недооцениваете себя, синьор Больдрани, — польстила ему Сильвия. — Нет такой вещи на свете, которой великий Больдрани не мог бы добиться. — Она взглянула на него откровенно вызывающим взглядом, ведя этот скользкий разговор, который становился все более двусмысленным. Ей очень хотелось сблизиться с этим могучим стариком, чье влияние в деловом мире было огромно, а успех у женщин общеизвестен. Его баснословное богатство, однако, волновало Сильвию больше всего.

— Боюсь, моя дорогая, что вам все равно придется смириться с неизбежной реальностью, — с любезной улыбкой, но твердым тоном отрезал он.

— Значит, я должна буду потерять свое имя? — спросила она подавленно.

— Но не свою роль в обществе, — сказал он в утешение. — Театральные ложи и светские гостиные сияют, когда вы в них появляетесь. И кроме того, — добавил он, растягивая слова и понизив голос, — вы можете рассчитывать на мое покровительство. — И опять улыбнулся ей.

Но Сильвия не ответила на его улыбку. Ее губы сжались, изящный носик задрожал, а взгляд сделался неподвижным, как у куклы.

— Значит, мы с вами не поняли друг друга. Я думала, что вы… Думала, что вы на моей стороне. — Ее голос стал пронзительным и неприязненным.

— Поговорим начистоту, дорогая, — начал Чезаре, неожиданно перейдя на «ты» и отбросив все условности. — Я был на твоей стороне. Был, несмотря на то, что тебе до своего мужа никакого дела, собственно, нет. Был, поскольку не хотел, чтобы моя дочь вышла за разведенного. Был, невзирая на сплетни, которые ты распускала на наш счет. Был, хоть и знал, что ты делала в спальнях, на яхтах и на виллах твоих многочисленных друзей. Я был на твоей стороне, потому что у меня есть свои принципы.

Яркий румянец вспыхнул на матово-бледном лице Сильвии.

— Никто никогда еще так меня не оскорблял! — воскликнула она, закрыв лицо руками.

— И вот нашелся кто-то, кто это сделал, — спокойно произнес Чезаре.

— Но я не собираюсь уступать! — Она встала и, собрав остатки своей гордости, взглянула в его невозмутимо голубые глаза. Она была так красива в своей театральности, так волнующа в своей испорченности, что Чезаре невольно почувствовал волнение в крови.

— Сопротивляться — это твое право, — согласился он. — А я могу дать тебе только один совет. Оцени его во столько, сколько он стоит.

— А именно? — спросила она, прищурясь.

— Отступись. Это равносильно успеху, когда нельзя победить. Ты меньше потеряешь, дав свободу Арриго. Ты даже немало приобретешь. И среди прочего, — добавил он, — мое покровительство и мою дружбу.

Сильвия не слушала его.

— Я не могу допустить, чтобы какая-то женщина восторжествовала надо мной, — сказала она, — даже если она дочь Чезаре Больдрани.

— Но Анна одержит победу все равно, — Чезаре пытался заставить ее трезво взглянуть на вещи. — Победит и без меня. Она уже победила вопреки моей воле.

— Вы не можете этого понять, — прошептала Сильвия, начиная плакать.

— Это почему же? — Чезаре взял ее за плечи, пытаясь утешить и успокоить.

— Потому что вы мужчина, — сказала она сквозь рыдания.

— Вытри свое прекрасное личико, — сказал он, протягивая ей белый батистовый платок.

— Этот развод стал бы для меня нестерпимым оскорблением. — Она была искренна.

— Другого не дано, девочка моя, лучше смириться, — погладил он ее по щеке. — Анна и Арриго любят друг друга или думают, что любят, что, по сути, одно и то же. А для тебя Арриго — только пьедестал. Потеряешь один — я предложу тебе другой.

— Я должна была предвидеть, что вы не поймете. Вы говорите, что были на моей стороне, а на самом деле против меня. Это правда, я не люблю Арриго. И знаю, что он меня не любит. Но так во всех браках, которые мне известны, и, наверное, во всех, которые известны вам. Если любовь была бы главным в семье, то семьи не существовало бы. Я не откажусь от своих прав. И буду защищаться всеми средствами, которыми располагаю.

Лицо Чезаре стало бесстрастным.

— Я надеялся, — проговорил он, — что ты пришла с миром. — Он вытащил сигарету из дорогого старинного портсигара, закурил и выдохнул голубое облако дыма.

Женщина поглядела на него с вызовом.

— Мне неприятно говорить это вам, — начала она, — но, если будет необходимо, я не остановлюсь перед скандалом.

— И намереваешься раздуть его с помощью своих газет, — заметил Чезаре равнодушно.

— Да, — решительно подтвердила она.

— Даже известие о браке Маргарет Английской с фотографом Тони Армстронгом Джонсом не произвело особого впечатления на публику, — скептически возразил Чезаре. — Сегодняшних обывателей не особенно интересует адюльтер. — Он был удивлен, что она сама не понимает этого.

— Я имею в виду совсем не то, что вы думаете. Если ваша дочь не отступится от Арриго, — пригрозила она, — я опубликую письма, с которыми вы знакомы.

— Какие письма? — Чезаре насторожился, почувствовав опасность, которая грозила ему из глубин прошлого.

— Письма Немезио Мильковича к Марии…

— Ну, хватит! — хлопнул рукой по столу он. Шрам на его щеке побледнел и сделался очень заметен. Но только на мгновение. — А ты смела, девочка, — усмехнулся он. — Я, кажется, тебя недооценивал.

— Вы не оставили мне другого выбора. — Сильвия почувствовала, как ладони у нее стали влажными, но не опустила перед ним глаз.

— Ты более отчаянная, чем я думал, — сделал ей комплимент Чезаре. — И у тебя неплохие ищейки среди твоих репортеров, если им удалось разыскать в старых архивах фашистской полиции два или три завалявшихся там письма.

— Эти письма могут вызвать скандал вокруг довольно темной истории вашей семьи, — многозначительно сказала она.

— Значит, ты и в самом деле готова на все, — сказал Чезаре. Он чувствовал неодолимое желание избить ее, но также и соблазн овладеть ею. Его возбуждала эта холеная красивая самка, эта особа без чести и совести, но гибкая и опасная, как змея. — …Готова на все.

— На все, — выдохнула она ему в лицо голосом тихим и неожиданно хриплым, прочитав в его глазах эту вспышку желания, своей внезапностью ошеломившую ее.

— Тогда раздевайся.

Сильвия помедлила немного и вдруг начала раздеваться, словно в сомнамбулическом сне. Она раздевалась под взглядом старика, становившегося все более холодным и бесстрастным.

— Итак? — спросила она, носком ноги отбросив свои туфли на высоких каблуках. Ее драгоценности на круглом столике рядом с диваном лежали сверкающей кучкой. Маленькая и беззащитная без прикрывавшего ее бастиона изысканой одежды, она не вызывала уже желания, а скорее чувство неловкости. Ее нагота напомнила ему ту голую шлюху в Удине, которая была первой и последней в его жизни. Смуглая, с короткими черными волосами, она валялась на еще не остывшей от прежних посетителей постели. «Иди сюда, хорошенький солдатик», — вспомнилось с омерзением ему. Нечто похожее чудилось и в тяжелой груди Сильвии, в ее круглых ягодицах, в ее длинных и стройных ногах.

— Можешь снова одеться, если хочешь, — сказал он холодным тоном.

Прекрасное лицо Сильвии вспыхнуло от гнева.

— То, что ты со мной сделал, отвратительно! — воскликнула она, бросаясь к своей одежде, которую пыталась лихорадочно надеть на себя. — Ты хотел унизить меня!

— Нет, — сказал он, — просто я передумал.

— Да ты просто уже неспособен на это, — прошипела она свистящим голосом, стремясь посильнее уязвить его.

— Если это тебя утешит, то ради бога, — примирительно сказал он. — Но правда в другом. Много лет назад в солдатском борделе я имел первое и единственное в своей жизни сношение с проституткой. Я ничего не имею против них. Тогда я познакомился с одной, которая по-своему была со мной нежна. Сегодня я познакомился с другой, гораздо более шикарной. Но дело в том, что меня не тянет к проституткам.

— Ты мне омерзителен! — выкрикнула она.

— Это твое право. Ты можешь воспринимать меня как угодно. — Он повернулся к ней спиной и достал сигарету из своего старинного портсигара.

— Я опубликую эти письма, даже если это будет стоить мне жизни, — поклялась она, пытаясь привести в порядок свое платье. — Судя по тому, как ты вел себя сегодня, неудивительно, что твоя маленькая Анна — дочь другого мужчины.

— Есть вещи, графиня Валли, — сказал он, спокойно улыбаясь, — которые отец должен доказывать только себе самому. — Он снова принял официальный тон. — Я знаю то, что должен знать, и не боюсь скандальных разоблачений. У меня нет к вам вражды. Скажу больше: ваша решимость восхитительна. Но я не переношу шантажа. Я и в самом деле ненавижу эти письма. Но по другим причинам, отличным от тех, о которых вы думаете. — Внезапно он почувствовал себя старым и усталым. Таким его делали те темные годы сомнений и разрыва с Марией. — Вы не опубликуете эти письма, потому что, когда вы выйдете из этой двери, у вас не будет никакой власти над прессой — ваши газеты не будут больше вашими. — Он решил это мгновенно, в несколько секунд. Он подошел, чтобы попрощаться с женщиной: спокойный и безмятежный, точно после обычной деловой встречи.

— Вы хотите запугать меня? — спросила она дрожащим голосом.

— Нет, графиня Валли, — медленно ответил Чезаре. — Я читаю ваше настоящее и будущее. Прошлое мне известно, а будущее зависит от меня. Мы с вами больше никогда не увидимся. Вы свободны колесить по свету. И будете получать, сколько необходимо, чтобы продолжать вашу блестящую жизнь. Но в Милан вы вернетесь только тогда, когда я умру. И только с разрешения Анны.

— Если вы хотите получить эти письма, — пробормотала она, осознав ситуацию, — я верну их вам. — Как могла она недооценить власть и могущество этого человека, для которого нет ничего невозможного? Как могла совершить такую роковую ошибку?

— Нет, — ответил он. — Эти письма не имеют никакой ценности. Они ничего не доказывают. Но если бы и доказывали что-то, все равно не найдется никого, кто бы опубликовал их.

— А газеты моего отца?

— Эти газеты принадлежали вашему отцу. Завтра они будут принадлежать одной финансовой корпорации, которая субсидировала его. Читайте завтрашнюю прессу, синьора, и вы найдете там новости для себя.

Все было кончено. Оружие, приготовленное против Чезаре Больдрани, обернулось против нее самой. И было слишком поздно пытаться исправить содеянное. Она согрешила и должна была поплатиться за него. За грех самонадеянности и гордыни. Как Люцифер. И ее адом стало пожизненное изгнание.

А год спустя Анна Больдрани стала графиней Валли ди Таверненго.

Загрузка...