Согласно договоренности я доехала до Парижа с Рештонами. Там они любезно посадили меня на поезд, следовавший на юг Франции.
Трудно было поверить, что в моей жизни произошло столько событий за такое короткое время. Само путешествие не смущало меня. Ведь я уже добиралась самостоятельно до пансиона и привыкла полагаться на себя. К тому же это не было моим первым посещением Франции, хотя опытной путешественницей меня и нельзя было назвать.
Глядя из окна поезда на мелькавший мимо пейзаж, я твердила себе, что должна оставить все случившееся позади и начать новую жизнь. Может быть, я найду, наконец, свое место рядом с родителями. Снова начинались мои фантазии.
Рассказ Рози о человеке, которого я так долго считала своим отцом, поразил меня, кажется, почти так же сильно, как и открытие, что Джереми была нужна не я, а мое будущее наследство. Образ раздетого Роберта Трессидора преследовал меня. Я допускала его потребность в сексуальном удовлетворении, но не его лицемерие. Как мог он сокрушаться о падших женщинах, занимаясь тем, что сам так горячо осуждал!
«Таких, как он, множество», — сказала Рози, а Рози знала мужчин.
Ну, а Джереми? Никогда не забуду, как я открыла то письмо и поняла, что до сих пор жила в мире иллюзий.
Но с этим кончено. Нужно все начинать заново.
Я ехала по французской деревне, мимо ферм, домов, полей, рек, холмов… По крайней мере, мама захотела меня видеть. Я подумала о капитане Кармайкле. Он, должно быть, с ней. Эта мысль радовала меня. Ребенком я была им очарована, а теперь ничего не имела против такого отца.
Путешествие длилось долго. Мисс Белл сказала бы: «Франция большая страна, ее площадь превышает нашу». Я усмехнулась. Мисс Белл знала бы и точное соотношение между ними.
Все это было так давно — в прошлом. Нужно повернуться спиной к той жизни, совсем перестать о ней думать, потому что мысли мои неизменно возвращались к двум лицемерам: Джереми Брендону и Роберту Трессидору.
Поезд остановился, я вышла. Меня уже ждала рессорная двуколка.
Мадам Трессидор ждет меня, сказал возница, а ехать нам не очень далеко.
Я свободно владею французским — это очень меня выручало во время поездки. Мой новый знакомый — кучер — тоже был доволен, узнав, что я говорю на его языке. Он указал мне на горную гряду вдали и сообщил, что за ней море.
Мы остановились перед небольшим домом, выкрашенным в белый цвет. Два передних окна выходили на балконы. Пурпурные пятна бугенвиллии ярко выделялись на фоне стен.
Когда я спустилась с двуколки, из дома вышла женщина.
— Эвертон! — закричала я.
— Добро пожаловать, мисс Кэролайн, — улыбнулась она.
Я взяла ее за руку и в своем возбуждении поцеловала бы ее, но Эвертон отстранилась — она никогда не забывала, какое место занимает в доме.
— Мадам рада вашему приезду, — сказала она. — Она не очень хорошо чувствует себя сегодня, но выразила желание видеть вас, как только вы приедете.
— О, — вздохнула я, немного разочарованная.
Я надеялась, что мама или капитан Кармайкл выйдут мне навстречу, хотя, конечно, рада была и встрече со своей старой знакомой Эвертон.
— Входите, мисс Кэролайн. А вот и ваш багаж. — Кучер внес мои вещи в выложенный плиткой холл.
Я поблагодарила, дала ему немного мелочи, а он приложил руку к фуражке. Стоя в стороне, Эвертон наблюдала за мной.
На столике в холле стояла ваза с цветами. Их пряный аромат наполнял воздух.
— У нас здесь все очень скромно, — пояснила Эвертон. — Только одна служанка, да еще садовник, приходящий два раза в неделю. Вы сами увидите, как все здесь не похоже на…
— Понимаю. Можно сейчас пройти к маме?
— Да, пойдемте.
Я поднялась вслед за ней по лестнице и вошла в комнату с закрытыми ставнями, где царил полумрак.
— Мисс Кэролайн приехала, — объявила Эвертон. — Если позволите, я немного приоткрою ставни.
— О да. Ты в самом деле здесь? О, Кэролайн!
— Мама! — воскликнула я, подбежала к постели и бросилась к ней на шею.
— Мое дорогое дитя, как замечательно снова тебя видеть. Но ты найдешь большую разницу…
— Вы здесь, и я здесь. Такая разница мне по вкусу.
— Как чудесно, что ты приехала!
Эвертон прошла к двери. Оглянувшись на меня, она попросила:
— Не утомляйте ее, пожалуйста. — И удалилась.
— Мама, — спросила я, — вы болеете?
— Милочка моя, не будем говорить о неприятных вещах. Ты здесь и на какое-то время останешься со мной. Ты не можешь себе представить, как мне хотелось тебя видеть.
Я подумала: «Почему же, в таком случае, вы не постарались увидеться со мной?» Но ничего не сказала.
— Я часто говорила Эвертон: если бы только со мной были мои девочки… особенно Кэролайн. Ты видишь, конечно, что сейчас я живу… в нужде.
— Дом мне показался очень приятным. А цветы так красивы.
— Я очень бедна, Кэролайн, и так и не сумела приспособиться к бедности. Знаешь ли ты, что у нас только одна служанка и один садовник… и то не все время.
— Знаю, Эвертон сказала мне. Но Эвертон осталась с вами.
— Как бы я могла обойтись без нее?
— Но вам и не пришлось. Она, кажется, такая же преданная, как всегда.
— Она чуточку тиранка. Это часто случается с хорошими слугами. Она обращается со мной как с младенцем. Конечно, на мою долю выпало немало страданий. Мне столького не хватает. Здесь не Лондон, Кэролайн.
— Это очевидно.
— Когда я вспоминаю, как жила раньше…
— Мама, — спросила я, — а что с капитаном Кармайклом?
— О, Джок… бедный Джок. Он не смог этого вынести. Вначале это была настоящая идиллия. На бедность мы, казалось, не обращали внимания. Хотя ни он, ни я к ней не привыкли.
— Но вы ведь были влюблены друг в друга. Вы были вместе.
— О да. Мы были влюблены. Но здесь совершенно нечем было заняться. Для меня… ничего. Для него тоже. Здесь не бывает скачек. Он любил скачки. Потом, конечно, дело было в его карьере… в армии.
— Он от всего отказался… ради вас.
— Да. Это было необыкновенно с его стороны. Некоторое время все шло замечательно… даже здесь. Твой отец… я хочу сказать, мой муж… оказался таким мстительным. Ты теперь, должно быть, обо всем этом знаешь от мистера Чевиота. Это настоящий друг, он заботится обо всем, регулярно высылает мне деньги. Не знаю, чтобы я делала без этого. Доход, оставленный мне отцом, совсем крохотный. У Джока тоже было немного, кроме его жалованья, а это, как ты знаешь, не Бог весть что. У него всегда были долги. Быть офицером в войсках ее величества невозможно, не имея хорошего дохода.
— Но что же произошло? Где он сейчас?
Она достала кружевной платочек из-под подушки и приложила к глазам.
— Его больше нет. Он умер. Это случилось в Индии. Он подхватил там какую-то ужасную болезнь. Ему ведь пришлось уволиться из армии из-за того скандала. Вот он и вступил в торговое дело, организованное его знакомыми. Он надеялся хорошо заработать и вернуться ко мне. Однако интересовала его только служба в армии. Из поколения в поколение Кармайклы были солдатами. Он был так воспитан. Тем не менее он говорил, что очень счастлив… вначале.
— Так он умер! — Невозможно было представить себе, что этого веселого, обаятельного человека не стало. — Ведь все это было так недавно. Всего четыре года… золотой юбилей, помните? Но с тех пор столько всего случилось, что кажется, будто прошла целая вечность.
— Четыре года… Неужели только четыре? Четыре года назад я была в Лондоне. Там у меня всегда было чем заняться. Поверишь ли, с тех пор, как я здесь, у меня не появилось почти ни одного нового платья. Для этого нужно ехать в Париж, а это такое дальнее путешествие. Конечно, Эвертон очень умелая, но что мы здесь знаем о моде?
— Стоит ли об этом заботиться?
— Мы приехали сюда, были вынуждены покинуть Англию. Это было одним из условий, поставленных Робертом. Он категорически возражал против того, чтобы мы там оставались. Он назначил мне небольшое содержание и потребовал, чтобы я не видела вас, моих девочек. У меня сердце разрывалось. Главным образом из-за тебя, Кэролайн. Оливия была его дочерью. Я ненавидела его. Мне совсем не хотелось выходить за него замуж. В том сезоне он был самым завидным женихом… или одним из них. У него было огромное состояние, и он уже начал создавать себе имя в деловых кругах. Увидев меня в первый раз, он сразу решил жениться на мне и уже не отступал. Мне пришлось стать его женой, хотя я и предпочла бы кого-нибудь другого. От меня этого ждали, все говорили, какая я счастливая. О, Кэролайн, ты не можешь себе представить, как я ненавидела его. Вся эта его добродетель была для меня невыносима. Раньше чем лечь, он становился на колени у постели и молил Бога благословить наш союз, а потом… потом… Но ты не поймешь, Кэролайн.
Я подумала о мужчине, посещавшем заведение миссис Кроули, о том, как он лежал в постели обнаженный, поджидая Рози, и сказала:
— Кажется, понимаю, мама.
— Благослови тебя Господь, радость моя. Ну вот, теперь ты со мной. Жить здесь для меня невыносимо. Такая тоска, с тех пор как Джок уехал… и даже.до того. Совершенно нечего делать. Если бы только я могла вернуться в Лондон. Если бы только у меня были деньги… Когда я думаю о том, как богат был Роберт, то начинаю сознавать всю нелепость своего поведения. Ведь я долгие годы все это терпела… можно было потерпеть еще четыре года. И я была бы там… где так хотела бы быть.
— Здесь так красиво, — сказала я. — Проезжая, я видела пейзажи, от которых просто захватывает дух.
— На меня пейзажи наводят скуку, дорогая. Горы, деревья, цветы… На все это можно только смотреть.
— А что с вашим здоровьем, мама?
— Какая печальная тема, дорогая! Мне приходится отдыхать каждый день. Я не встаю до десяти, потом сижу в саду до ленча, а после отдыхаю.
— А по вечерам?
— Скука! Скука!
— Живут же поблизости люди? Или вы совсем ни с кем не встречаетесь?
— Конечно, здесь живут люди, но они тоже скучные. Я не очень хорошо понимаю их утомительный язык. Заметила ты замок, когда вы ехали от станции?
— Нет. Так здесь есть замок?
— Есть. Он принадлежит Дюбюсонам. Сперва я подумала, что это может быть интересно, но они очень уж старые. Мадам на вид можно дать все девяносто. У них есть женатый сын, но жена его не очень приветливая. Дом страшно запущен. Они, кажется, совсем бедные, живут, как фермеры, но, вместе с тем, очень гостеприимные. Я иногда навещаю их, и они у меня бывают. В окрестностях живут еще две-три семьи. Некоторые здесь занимаются выращиванием цветов и производством духов. Городок находится отсюда на расстоянии полутора миль.
— Оливия тоже хотела приехать со мной.
— Бедная Оливия! Как она поживает?
— В основном, как обычно.
— Увы! Она никогда не была привлекательной. Я часто удивлялась, как у меня могла родиться такая дочь. Пошла в отца, это ясно.
— О нет! Оливия замечательный человек.
— Так говорили и об ее отце.
Мне трудно было сдержаться и промолчать. Я начинала яснее понимать ситуацию, видела свою мать так отчетливо, как никогда раньше. В детстве она была одной из богинь, населявших мой мир. Теперь иллюзии были отброшены, я уже не смотрела на жизнь сквозь розовые очки и с каждой минутой чувствовала себя более подавленной.
Через некоторое время пришла Эвертон — она опасалась, что мама утомилась — и отвела меня в мою комнату — белую, оштукатуренную, с высоким потолком; ее окна выходили на балкон с кованой железной решеткой. Я вышла и прямо ахнула — так прекрасен был открывшийся оттуда вид. При раннем вечернем освещении далекие горы казались окрашенными в синие тона. В саду росла масса цветов — красных, лиловых, синих. Воздух был напоен их ароматом.
Я подумала, как здесь красиво, и представила себе маму и капитана Кармайкла, приехавших сюда, чтобы осуществить свою мечту, и увидевших, что действительность не совсем отвечает их надежам.
Их любовь не выдержала испытания. Старая как мир история… Но он, по крайней мере, от всего отказался ради нее, хотя потом сожалел об этом и уехал.
То, что и мама испытывала сожаления, сомнений не вызывало.
Я распаковала чемоданы, развесила свои платья. Потом переоделась и спустилась в столовую.
К обеду мама встала и надела поверх своего ночного костюма розовый шелковый халатик. С распущенными каштановыми волосами она выглядела очень романтично. Правда, оттенок у них был не совсем такой, как раньше — может быть, Эвертон не удавалось достать здесь необходимые ополаскиватели?
В доме был уютный внутренний дворик с кустами бугенвиллии вдоль стен. Там стоял стол, и я поняла, что мама обычно обедает во дворе.
Дворик был очаровательный, но мама этого не замечала. Все ее мысли витали вокруг веселой светской жизни, которой она была здесь лишёна.
Вечером, ложась спать, я чувствовала себя растерянной, подавленной.
С тоской подумала я о Трессидор Мэноре и о том, что все сложилось бы совсем иначе, прими я предложение кузины Мэри.
Меня всегда удивляло, как быстро можно привыкнуть к новому образу жизни. Окружающая меня обстановка была такой мирной, такой живописной, что она принесла некоторое умиротворение моему измученному духу. Я сидела в саду и читала, немного шила, потому что Эвертон постоянно трудилась над мамиными туалетами и была благодарна за помощь. Мне было очень жаль, что Оливия не приехала со мной — как приятно было бы беседовать с ней. Однако я не смогла бы передать ей свой разговор с Рози. В конце концов, ведь он был ее отцом. Не смогла бы говорить и о Джереми Брендоне, Мне хотелось никогда больше о нем не вспоминать. Но мы были бы вместе, а Оливия принадлежала к тем немногим людям, кто еще внушал мне уважение.
Я стала циничной.
Мама обратила на это внимание.
— Ты очень повзрослела, Кэролайн, — сказала она как-то вечером, когда мы ужинали на воздухе. — Ты привлекательна, но как-то необычно. Наверное, тут дело в твоих зеленых глазах. Они никогда еще не были такими яркими. Кажется, будто ты видишь в темноте.
— Может быть, им видны темные людские тайны.
Мама пожала плечами. Ей самой никогда не хотелось заглядывать в чужие мысли — она была поглощена своими собственными.
— Я думаю, что тебе пошли бы изумруды… серьги… кулоны… От них цвет твоих глаз стал бы еще более интенсивным. И, конечно, тебе следует почаще ходить в зеленом. Эвертон сказала, что ей хотелось бы заняться твоим гардеробом. Это правильно, что ты носишь высокую прическу: она подходит к твоему лбу. Эвертон никогда бы не подумала, что высокий лоб может так украшать человека. Ты из-за него кажешься старше, но, с другой стороны, он придает тебе особую прелесть. Тебя нельзя назвать хорошенькой, но ты выглядишь… интересной.
— Спасибо. Приятно, что я все же не полное ничтожество.
— О тебе этого никогда нельзя было сказать. Не то что бедняжка Оливия. Значит, девочке не сделали еще ни одного предложения. Кто знает, может быть, и вообще не сделают. А ты привлекла внимание даже и не выезжая!
— Это мое предполагаемое наследство привлекло внимание, мама, а не я.
Она кивнула.
— Знаешь, я не осуждаю молодых людей, не располагающих средствами. Жить всем хочется.
— На их месте я предпочла бы жить за счет собственного труда.
— Но ты не на их месте, а во многих отношениях ты прямо не от мира сего. Слава Богу, у тебя есть хоть этот маленький доход, но в действительности это просто жалкие гроши. Роберт Трессидор оказался очень скупым.
Как ни странно, я встала на его защиту.
— Вам, однако, он назначил содержание.
— Такое же мизерное, как твой доход! Мог бы дать и побольше! На его состоянии это никак не отразилось бы. Он так опасался, что Джок воспользуется его деньгами, что назначил мне сумму, едва достаточную для выживания… И сделал это только из боязни утратить свою репутацию благородного человека.
— Это было давно. Постараемся забыть обо всем этом. Здесь так красиво.
— Такая тоска, — простонала она и впала в меланхолию, вспомнив о прежнем светском водовороте.
Время от времени садовник Жак ездил на своей двуколке в соседний городок, и я иногда отправлялась с ним. Я бродила по улицам, пока он занимался своими делами, а в назначенный час возвращалась к тому месту, где он оставлял двуколку. Мне нравилось заходить в местные лавочки и разговаривать с людьми; садиться прямо на улице за один из столиков, стоящих перед кафе среди горшков с цветущими растениями, и выпивать чашечку кофе или аперитив.
Все это доставило бы мне большое удовольствие в прежние времена, предшествовавшие моему «пробуждению», как я это называла.
Мне кажется, я стала более проницательной. Маму я видела теперь без прикрас, понимала, что она эгоистична и находит прибежище в воображаемой болезни, которая помогает ей справиться со скукой, порождаемой поверхностным умом.
Я размышляла над силой ее привязанности к Джоку Кармайклу. Мне хотелось бы лучше знать его: я чувствовала, что мы могли бы что-то значить друг для друга. Я прекрасно понимала его сожаления, его потребность уехать. Он во всяком случае пожертвовал карьерой ради своей любви, и это его выгодно отличало от Джереми Брендона.
Я много гуляла по живописным окрестностям, часто добиралась до городка. Владельцы магазинов начали уже меня узнавать, и это мне было приятно. Они окликали меня, втягивали в разговор. Несмотря на хорошее знание французского языка, мне случалось насмешить их неправильным употреблением грамматических форм. Я познакомилась со многими: с женщиной, приходившей из своей деревни по средам продавать овощи на лотке; с девушками, работавшими в кафе; с булочником, который вытаскивал лопатой длинные хрустящие булки из печки в пекарне и тут же продавал их еще горячими своим постоянным клиентам; с модисткой, выставлявшей по примеру своих парижских коллег только одну шляпку в витрине; с портнихой, чье окно, наоборот, ломилось от созданных ею нарядов; даже с продавцом скобяных товаров, в лавку к которому я как-то зашла с нашей служанкой, чтобы купить кастрюлю.
Живя бок о бок с другими обитателями небольшого дома, я сблизилась с ними. В Лондоне у меня никогда не было таких отношений со слугами. За исключением Рози, конечно. Я представляла себе, как неодобрительно отнеслись бы к моему поведению миссис Уинч или Вилькинсон, если бы я там подолгу просиживала на кухне, болтая с горничными, как я делала это здесь с Мари, нашей служанкой, или с Жаком в саду.
Но я видела в этих людях друзей и хотела узнать о них как можно больше.
Мари потерпела любовную неудачу, и я разделяла ее огорчение. «Он» был дерзким молодым солдатом, пробывшим со своим полком несколько месяцев в их городке. Он обещал жениться на ней, а потом уехал. После рассказов о нем, оставшись одна на кухне, Мари обычно затягивала скорбную мелодию с такими словами: «Куда ушел ты, солдатик мой? В мундире новом, штык за спиной. Ты на чужбине, где льется кровь. Тебя мне, видно, не встретить вновь».
Через некоторое время она забывала о нем и распевала другие песни, потому что по своей природе не была склонна к меланхолии.
Я так и не узнала, когда развернулась эта романтическая история, так как во время моего пребывания во Франции Мари уже было под сорок и привлекательной ее трудно было назвать: у нее были заметные усики, к тому же ей недоставало нескольких зубов. Но она была работящей, добродушной и очень сентиментальной женщиной. Я по-настоящему привязалась к ней.
С Жаком у меня тоже установились дружеские отношения. Он овдовел три года назад и был отцом шестерых детей. Некоторые из них поддерживали его материально. Почти все они жили неподалеку. В настоящее время Жак ухаживал за одной вдовой, представлявшей собой выгодную партию по местным масштабам: она унаследовала от покойного мужа десять гектаров прекрасной плодородной земли.
Каждый раз, встречая его, я спрашивала, как продвигается его сватовство. Помолчав немного и взвесив свой ответ, он обычно говорил, покачивая головой:
— Вдовы, мадемуазель, странные существа. Никогда не знаешь, как с ними разговаривать.
— Вы правы, Жак, — замечала я.
Я знала, что мое пребывание радует Жака и Мари. Никогда ни мама, ни Эвертон не проявляли к ним ни малейшего интереса. Они ограничивались тем, что отдавали распоряжения. Когда я заговорила с мамой о неверном женихе Мари и о вдовушке Жака, она сперва не поняла, а потом сказала:
— Странная ты, Кэролайн. Как это может тебя интересовать?
— Но это же люди, мама. У них своя жизнь, как у всех. В Лондоне слуги были так далеки от нас, а в этом маленьком хозяйстве мы все ближе. В каком-то смысле так лучше. Это заставляет нас ощущать их присутствие.
Неудачное замечание.
— Ах, Лондон, — вздохнула мама. — Совсем другая жизнь.
И она грустно предалась воспоминаниям.
Вскоре я познакомилась с некоторыми из наших соседей, бывала у садоводов, выращивающих цветы, видела, как из них добывают эссенцию, и узнала, что ее продают парфюмерам. Это было очень интересно. Я увидела целые поля, засаженные цветами, и поразилась, узнав, как много их нужно, чтобы получить флакон духов.
Жасмин издавал восхитительный аромат. Его собирали, как мне говорили, в июле и августе, но в октябре он зацветал вторично и тогда давал самую лучшую эссенцию.
Розы, из которых добывали розовое масло, были необыкновенно хороши.
На цветочной плантации Клэрмонов работало несколько человек из города. Они приезжали на велосипедах рано утром, и я часто видела, как после рабочего дня они отправляются по домам.
Состоялось и мое знакомство с Дюбюсонами. Они оказались очаровательными людьми. Их замок был в самом деле довольно обветшалым. По одному из его дворов бродили куры, как на какой-нибудь ферме. Правда, башенки в форме перечниц придавали ему достойный вид, и Дюбюсоны гордились им не меньше, чем Лэндоверы своим домом, а Трессидоры своим.
Я сидела с месье и мадам Дюбюсон в большой гостиной, пила вино и слушала их рассказы о былом величии. С ними жил их сын с женой, и оба работали с утра до вечера. Время от времени вся семья навещала нас и приглашала к себе. В этих случаях мама надевала одно из своих прелестных платьев, Эвертон долго причесывала ее, и обе делали вид, что готовятся к одному из тех приемов, которые мама так часто посещала в прежние дни.
Стол у Дюбюсонов был превосходный. Месье был не прочь сыграть партию-другую в карты. Особенно, как и мама, он любил пикет, но в эту игру можно играть только вдвоем, поэтому на вечерах у Дюбюсонов чаще всего играли в вист. Я иногда заходила к ним днем, и тогда мы с месье Дюбюсоном играли в пикет или в шахматы, которые он любил еще больше, чем карты. Я познакомилась с этой игрой, когда училась во Франции, и ему нравилось приобщать меня к ее тонкостям.
Несмотря на то, что занятий у меня было достаточно, меня начинало томить беспокойство. Все чаще думала я о Корнуолле; мне очень хотелось знать о судьбе Лэндоверов, о том, как им живется на их скромной ферме. Я написала кузине Мэри, что хотела бы навестить ее. Она ответила радостным письмом: «Когда ты собираешься приехать?»
Я провела с мамой уже три месяца. Наступила осень, моя ностальгия по Корнуоллу все увеличивалась. Я написала кузине Мэри, что приеду в начале октября.
Но когда я сообщила маме о своих планах, то была удивлена ее реакцией.
— Ты хочешь уехать! — воскликнула она. — О, Кэролайн, мне будет тебя недоставать.
— Поверьте, мама, — возразила я, — вы прекрасно без меня обойдетесь.
— Так тебе понравилось у кузины Мэри? — спросила она. — Мне всегда говорили, что она настоящая людоедка.
— Она бывает немного резкой, но когда лучше ее узнаешь, то начинаешь понимать, что она за человек. Я очень к ней привязалась.
— Роберт терпеть ее не мог.
— Это потому, что ей достался тот дом… ее законная собственность.
Т— вое пребывание здесь было для меня такой радостью. — Я промолчала. Посмотрев на маму, я увидела, что у нее по щекам текут слезы.
Эвертон сказала мне:
— Ваша мать совсем затоскует без вас. После вашего приезда ей стало гораздо лучше.
— А до этого была она очень плоха?
— С вами она стала удивительно бодрой.
— Ведь у нее нет настоящей болезни, правда, Эвертон?
— Бывают заболевания духа, мисс Кэролайн. Она тоскует по прежней жизни. Боюсь, что это навсегда.
— Разве та жизнь ее действительно удовлетворяла?
— Она ей нравилась… столько людей вокруг… преклонение мужчин… Это было для нее самое главное.
— Однако она все это оставила.
— Ради капитана. Это было большой ошибкой. Но она не уехала бы, если бы ее не заставили.
На меня снова нахлынуло чувство старой вины: ведь это я по своей беспечности предала ее. Если бы я не встретила на лестнице Роберта Трессидора и не выболтала, что видела, как понесла лошадь, мама продолжала бы жить в Лондоне и до сих пор была бы богатой женщиной. Капитан Кармайкл остался бы в живых и сделал карьеру в армии.
— Но ведь я ничем не могу ей помочь, Эвертон, — вздохнула я, — я только напоминаю о прошлом.
— После вашего приезда, — настаивала Эвертон, — ей стало значительно лучше.
Как и мама, она старалась уговорить меня не уезжать.
— Я говорю Эвертон, что молодежь должна жить собственной жизнью, — сказала мне мама. — От нее не следует ждать жертв. Вот что я все время твержу ей.
Но они надеялись, что я останусь, и мне уже начинало казаться, что в этом и заключается мой долг.
В тиши своей спальни я пыталась себя урезонить. Будь же благоразумна. Здесь ты ничего не можешь сделать. Все зависит от нее самой. Если бы она перестала тосковать по светскому блеску и заинтересовалась той жизнью, которая протекает вокруг, то почувствовала бы себя так же хорошо, как и раньше.
Нет, не буду делать глупостей. Кузина Мэри ждет меня, и я поеду в Корнуолл.
Я послала Оливии несколько писем, описала окружающих меня людей. Она отвечала с неизменной нежностью, говорила, что с нетерпением ждет новых сообщений.
Мари и Жак позабавили ее, а читать о Дюбюсонах и производителях духов ей было очень интересно.
Я упомянула, что собираюсь в Корнуолл к кузине Мэри и на обратном пути из Франции остановлюсь в Лондоне. Может быть, смогу тогда провести несколько дней с ней.
Оливия ответила, что была бы счастлива повидаться со мной.
День моего отъезда приближался, и атмосфера в доме становилась все более тягостной. Мама много времени проводила в постели, и я часто заставала ее в слезах. Все это было очень неприятно.
Мои чемоданы были уложены. Я попрощалась с ближайшими соседями и через два дня должна была отправиться в путь.
Маме я обещала скоро вернуться.
В тот день я прошлась пешком до города и попрощалась со всеми своими новыми друзьями. Вернувшись домой, я умылась и переодевалась к обеду, когда в мою комнату вбежала Мари.
— Мадам нехорошо, — кричала она. — Мадемуазель Эвертон просит вас сразу пройти к ней.
Я поспешила в мамину спальню. Она лежала в постели, глаза ее были закрыты, в лице ни кровинки. Такой я никогда ее не видела.
— Эвертон, что с мамой? — Она обратилась к Мари:
— Попросите Жака немедленно съездить за врачом. — Мы присели у кровати. Мама открыла глаза и увидела меня.
— Кэролайн, — проговорила она слабым голосом. — Ты еще здесь. Слава Богу.
— Да, я здесь, мама. Конечно, я здесь.
— Не… покидай меня.
Эвертон неотрывно смотрела на меня. Мама опять закрыла глаза.
— Как долго она в таком состоянии? — прошептала я.
— Я зашла, чтобы помочь ей одеться к обеду, и застала ее в постели…
— Что это может быть?
— Надеюсь, доктор поторопится, — сказала Эвертон.
Прошло немного времени, и я услышала стук колес на дороге. Вошел невысокий мужчина — типичный сельский врач. Я как-то видела его у Дюбюсонов.
Он осмотрел маму, послушал ее пульс и покачал головой.
— Может быть, она перенесла какое-нибудь потрясение? — спросил он.
Он показался мне слишком осведомленным после такого краткого осмотра, и я усомнилась в его компетентности.
Вместе с Эвертон я вышла вслед за ним из комнаты.
— Она нуждается в отдыхе, — сказал доктор. — В отдыхе и покое. Ей нельзя волноваться, понимаете? Так вы уверены, что ничто не могло ее встревожить?
По правде сказать, — ответила Эвертон, — мисс Трессидор расстроилась из-за того, что мисс Кэролайн собирается нас покинуть.
— А, — с глубокомысленным видом произнес доктор, — вот, значит, как.
— Я приехала навестить маму, — пояснила я, — и мое пребывание подходит к концу.
Он кивнул.
— Она нуждается в уходе, — серьезно сказал доктор. — Я заеду завтра.
Мы проводили его до экипажа.
Эвертон с надеждой посмотрела на меня.
— Не могли бы вы задержаться еще ненадолго? — спросила она. — Пока миссис Трессидор не поправится.
Я не ответила и вернулась к маме. Она была по-прежнему бледна и казалась осунувшейся, но обратила внимание на мое присутствие.
— Кэролайн, — произнесла она слабым голосом.
— Я здесь, мама.
— Останься… останься со мной.
Я мало спала в ту ночь, вспоминая, как мама, совершенно непохожая на себя, лежит на постели. Мне пришло в голову, что она притворилась больной, и эта мысль не покидала меня. И все же уверенности у меня не было. Ее и не могло быть.
Что, если я уеду, а она в самом деле больна и умрет? Может человек умереть от тоски? Дело не в том, что она нуждается во мне — ведь большую часть своей жизни она прекрасно обходилась без меня. Она никогда не проявляла по отношению к Оливии и ко мне той страстной привязанности, которую некоторые матери испыгывают к своим детям. Но с моим приездом ее существование в какой-то мере оживилось, это я понимала. Иногда мы коротали вечера, играя в пикет, а главное, со мной она вела бесконечные разговоры о прошлом.
Меня одолевали сомнения. Ведь это из-за меня муж выгнал ее из дому. Могла я взять на себя ответственность еще и за ее жизнь?
Я так и не заснула до рассвета, потом ненадолго забылась, а когда проснулась, мое решение было принято.
Мне нельзя было уезжать… пока.
Я написала кузине Мэри и Оливии, рассказала им о внезапном заболевании мамы и о том, что мне придется еще некоторое время остаться с ней.
Когда я сказала Эвертон о своем решении, она просто расцвела. Я испытывала облегчение — с колебаниями было покончено.
Я пошла к маме. Эвертон была уже у нее и успела сообщить радостную новость.
— Она теперь быстро поправится, — уверенно провозгласила Эвертон.
— Кэролайн, дорогая моя! — воскликнула мама. — Так… так ты не оставишь меня?
Я сидела у ее постели, держа ее за руку, и чувствовала, будто за мной захлопнулась дверца ловушки.
Мама медленно поправлялась, но некоторое время чувствовала себя очень плохо — хуже, чем когда бы то ни было. Доктор Легран часто навещал ее. Он выглядел на редкость самодовольно. Видно, был убежден, что совершил чудесное исцеление.
Кузина Мэри в ответном письме выразила надежду, что мой приезд к ней откладывается не на слишком долгое время, а Оливия написала, что очень огорчена маминой болезнью и тем, что не увидит меня. Ей очень хотелось бы самой к нам приехать, но тетя Имоджин против. Может быть, через некоторое время это ей удастся.
Я стала подумывать о том, чтобы уехать на Рождество, но при малейшем намеке на это в доме устанавливалась такая мрачная атмосфера, что я решила ни о чем не говорить заранее, а объявить о своем отъезде, когда он будет окончательно решен.
Я не была настолько доверчива, чтобы не понимать совершенно очевидной вещи: мамино нездоровье было в большей степени вызвано ею самой. С другой стороны, ее желания всегда были исключительно сильными; в данном случае разочарование могло послужить причиной болезни.
Мне не хотелось больше ничем обременять свою совесть, но о Корнуолле я думала постоянно, с тоской.
Вот я снова возвращаюсь к своей привычке фантазировать, с упреком говорила я себе. Чем так уж отличается Ланкарнон от этой французской деревушки?
Дни стали короткими, а вечера удлинились. Мы больше не обедали в саду. Мари зажигала масляные лампы, и мы проводили вечерние часы, играя в пикет или просматривая газетные вырезки, которые Эвертон вклеивала в специальный альбом. Это занятие часто вело к печальным воспоминаниям, поэтому я всегда старалась склонить маму к игре в карты.
Я стала задумываться над своей дальнейшей жизнью. Могла бы я найти какую-нибудь работу? Что я умела делать? Чем обычно занимаются молодые девушки из обедневших семей? Они становятся гувернантками или компаньонками. Других вариантов, пожалуй, нет. Я с тоской представляла себе жизнь компаньонки при какой-нибудь даме, похожей на мою мать… Игра в пикет, воспоминания хозяйки о былых развлечениях и победах…
Я места себе не находила, мне хотелось уехать.
Потом пришло письмо от Оливии, которое произвело на меня впечатление разорвавшейся бомбы.
«Дорогая Кэролайн!
Не знаю, как сообщить тебе свою новость, не знаю, как ты ее примешь. Часто я была близка к тому, чтобы рассказать тебе обо всем — и не решалась. Но ведь со временем ты и так все узнаешь.
Я помолвлена и скоро выйду замуж.
В нашем окружении, как ты знаешь, все думали, что этого никогда не случится; тем не менее это произошло, и я могла бы быть очень счастлива, если бы не мысль, что ты можешь меня осудить. О, я не знаю, Кэролайн, что ты обо мне подумаешь, но должна сказать: я люблю его, всегда любила… даже в то время, когда он был обручен с тобой.
Да, это Джереми. Он очень грустил, когда вашу помолвку пришлось расторгнуть, и подробно рассказал мне об этом. Он понимал, однако, что, хотя был страшно увлечен тобой, это не была настоящая любовь. Понимание это пришло к нему вовремя. Он сознавал, что ты еще слишком молода, чтобы разбираться в своих чувствах. Тебе ведь известно, что сначала он обратил внимание на меня, но появилась ты — и он уже видел только тебя. Теперь он действительно любит меня, Кэролайн, знаю, что любит. А я никогда не могла бы быть счастлива без него. Так что мы решили пожениться.
Тетя Имоджин в восторге, но настаивает, чтобы мы выждали год после папиной смерти. Но и потом наша свадьба будет очень скромной.
Надеюсь, Кэролайн, что ты больше не переживаешь и не станешь ненавидеть и презирать меня за это. Но я в самом деле люблю его, любила еще в то время, когда он был помолвлен с тобой.
Он был бы счастлив, если бы ты могла простить его.
Дорогая Кэролайн, постарайся понять нас.
Твоя любящая сестра
Оливия ».
Я была ошеломлена этим письмом.
Какое откровенное бесстыдство! Подлец! Гадина! «Джереми Брендон, — воскликнула я вслух, — как вы могли дойти до такой низости! Вы твердо решили воспользоваться состоянием Роберта Трессидора, не так ли? И если вам не удалось добиться этого с одной сестрой, вы вознамерились действовать через вторую».
Я разразилась горьким, безумным смехом на грани слез.
Потом представила себе, как все могло бы сложиться. Мы жили бы в том домике в Найтсбридже. Я могла бы быть там счастлива, если бы он был другим человеком, таким, каким его рисовало мое воображение.
У меня не было сил никого видеть. Выйдя из дому, я долго бродила по окрестностям. Я боялась разговаривать с людьми, чтобы не выдать свою ярость, горечь, обиду.
Вернувшись домой, я никак не могла успокоиться.
Тогда я села и написала Оливии письмо.
«Как можно быть такой доверчивой? Неужели ты не видишь, что это обыкновенный охотник за приданым? Он не на тебе собирается жениться, а на деньгах твоего отца. Вполне понятно, что он перенес свои чувства на тебя. Сначала он думал, что я унаследую часть этих денег, и безумно влюбился в меня. Он и теперь влюблен, дорогая сестра… но не в тебя, как не был влюблен в меня, а в деньги.
Ради всего святого, Оливия, не губи свою жизнь, не дай себя обмануть этому интригану…»
И так далее, все в таком же духе.
К счастью, я не отправила этого письма.
Вечером мне пришлось рассказать маме о помолвке Оливии. Все равно в свое время ее известили бы о предполагаемом замужестве дочери.
Она не обратила внимания на мое состояние, хотя, как мне кажется, оно должно было бросаться в глаза. Мари спросила, как я себя чувствую. Но мама никогда не замечала того, что не имело к ней прямого отношения.
— Оливия помолвлена, — сказала я.
— Оливия! Наконец! Я уже думала, что ей суждено остаться старой девой. А кто жених?
— Вам никогда не догадаться. Это Джереми Брендон, который был обручен со мной, пока не узнал, что ваш муж не был моим отцом и поэтому ничего мне не оставил. После этого его увлечение мной быстро пошло на убыль, а теперь перенес свои чувства на Оливию, способную обеспечить ему завидное положение.
— Ну что ж, — сказала мама, — по крайней мере, у Оливии будет муж.
Мама! — с упреком воскликнула я. — Как вы можете так говорить?
— Что делать, таково светское общество.
— Если это так, то я не хочу жить по его законам.
— Приходится.
— Не все так считают, и я не желаю иметь ничего общего с субъектами, которые во всем ищут выгоды.
Она вздохнула.
— А что остается делать молодым людям, не обладающим состоянием? Жизнь в бедности не сделала бы тебя счастливой.
— Вы не верите в любовь, мама?
Она помолчала, вспомнив, видимо, красавца-капитана. Но даже его любовь не заменила ей отсутствие денег. Оно заставило ее охладеть к нему гораздо быстрее, чем могло бы сделать появление другой женщины.
— Оливия, наверное, вне себя от радости, — сказала мама. — Бедная девочка, у нее ведь не было больших надежд на замужество. Теперь она чувствует себя счастливой и будет вечно благодарить судьбу за то, что все обернулось именно таким образом.
Меня возмутил такой взгляд на жизнь, и все же… я понимала, что мама права, говоря, что Оливия будет счастлива.
Я живо представила себе, как моя сестра идет по жизни, видя только хорошее и не замечая окружающего зла.
Не могла же я разрушить ее иллюзии?
Вечером, вернувшись в свою комнату, я разорвала написанное сгоряча письмо.
Но я все время чувствовала, что горечь переполняет мое сердце, и возненавидела Джереми в сто раз сильнее, чем раньше.
Дюбюсоны давали званый обед, и мы были в числе приглашенных. Хотя мама и презирала их «маленькие вечеринки», как она выражалась, они вносили оживление в ее монотонное существование, и она готовилась к ним — вернее, Эвертон готовила ее — так же тщательно, как прежде к лондонским приемам.
Сначала они с Эвертон дня два совещались, решая, какой наряд выбрать, а в назначенный день перед маминым уходом в гости несколько часов занимались ее туалетом.
— Мы пригласили только близких друзей, — предупредила мадам Дюбюсон, — соберутся одни соседи. У Клэрмонов сейчас гостит один важный фабрикант духов, и я предложила им привести его с собой.
Когда мы были готовы, я посмотрела на маму: она бьра очень хороша в платье своего любимого розовато-лилового цвета. Нежный, прозрачный румянец и мягкие блестящие волосы подчеркивали ее красоту. Она выглядела почти так же, как в то время, когда жила в Лондоне, и я подумала: раз маленькая вечеринка у Дюбюсонов способна произвести такой эффект, то мама может быть совершенно здорова, если для нее снова откроется доступ в фешенебельное общество.
По настоянию Эвертон я позволила ей причесать себя, и должна сказать, что это ей очень удалось. Расчесав волосы специальной щеткой, она уложила их в высокую прическу. Среди маминых драгоценностей она выбрала изумрудную брошку и приколола ее к моему серому платью. Эвертон прекрасно знала свое дело — это сомнений не вызывало. Дюбюсоны выслали за нами один из своих довольно ветхих экипажей. Я заметила на мамином лице презрительную гримаску, когда она в него садилась, и мне пришлось напомнить ей, что нам оказали большую любезность, поскольку своего экипажа у нас не было. Тем не менее такое же выражение появилось у нее на лице и тогда, когда мы въехали во двор замка и она увидела сидевшую на стене курицу.
Мадам Дюбюсон сердечно приветствовала нас. В гостиной уже сидели доктор Легран и Клэрмоны со своим гостем.
— Мы все между собой знакомы, — сказала мадам Дюбюсон, — за исключением месье Фукара.
Месье Фукар подошел и сдержанно поклонился. На вид ему можно было дать лет пятьдесят с лишним. У него была небольшая эспаньолка и блестящие темные глаза. Его густые волосы казались почти черными, а одет он был с такой элегантностью, что по контрасту сразу становилось заметно отсутствие этого качества у других мужчин.
Месье Фукар был чрезвычайно галантен. Мамина внешность, видимо, поразила его. Он явно не ожидал встретиться с такой утонченностью в этом захолустье. Со мной он был тоже чрезвычайно любезен.
Мадам Дюбюсон предложила нам аперитив и сказала, что скоро подадут обед.
Несомненно, месье Фукар играл здесь роль почетного гостя. Держался он очень внушительно и сразу завладел разговором. За столом он сидел между мамой и мной и обращался, в основном, к нам.
Его пребывание в этой местности, сообщил он, должно быть, увы, очень кратким, и он уже сожалеет об этом. Его глаза остановились на маме. Она, казалось, излучала сияние — именно в таком внимании она нуждалась. Я была рада, что вечер доставляет ей удовольствие.
— Как я понимаю, — заметила мама, — вы очень занятой человек.
Месье Фукар улыбнулся. Его глаза выражали восхищение.
— Это правда, — согласился он. — Мне приходится много ездить, бывать во всех уголках Франции. Да, я занимаюсь парфюмерией. Это очень сложное производство. Тут все дело в носе, сударыни. Вот в этом самом носе. — И он указал на эту, довольно заметную, часть
своего лица. — Почти ребенком я был способен различать тончайшие оттенки запахов, а в раннем возрасте приобрел знания о замечательных духах, которые должны подходить красивым женщинам. Я узнал, что лучшее кедровое дерево растет в горах Атласа в Марокко, а масляная эссенция, которую мы получаем из этого дерева, необходима для придания стойкости аромату… Это фиксатор.
— Как интересно! — воскликнула мама. — Рассказывайте, рассказывайте, прошу вас.
Ему только это и нужно было. Хотя время от времени он обращался и ко мне, было совершенно очевидно, что он увлечен маминой зрелой прелестью.
Я понимала, почему мама всегда находила у мужчин немедленный отклик. Она была безгранично женственна, выглядела хрупкой и беспомощной. Ее большие карие глаза молили о защите. Она притворялась невежественной, наивной, чтобы польстить мужскому чувству превосходства, и они любили ее за это. Кто из мужчин не исполнится сознания собственной значимости, когда к нему обращается такое очаровательное существо?
Сейчас она так смотрела на месье Фукара, будто всю жизнь только и мечтала, как бы познакомиться с производством духов.
Мадам Дюбюсон и Клэрмоны были в восторге от того, что их знатный гость так приятно проводит время.
Стол у Дюбюсонов всегда был превосходный. Даже мама признавала это. Здесь был культ еды. В их манере есть, в явном наслаждении, которое они при этом испытывали, чувствовалось своего рода благоговение. Думаю, однако, что эта черта, общая для всех французов. Я уверена, что и месье Фукар в этом отношении истинный француз, но в тот вечер, казалось, он больше интересовался своей собеседницей, чем подававшимися блюдами.
— Вы должны рассказать нам побольше об этих занимательных вещах, месье Фукар, — уговаривала мама.
— Если вы настаиваете, мадам, — галантно согласился тот.
— Настаиваю, — улыбнулась мама, глядя ка него снизу вверх.
— Мадам невозможно ослушаться!
Но он и сам не хотел ничего лучшего, а теперь, когда говорить о своем деле его побуждала такая элегантная и привлекательная дама, это было особенно приятно.
И он стал рассказывать. Это в самом деле было очень увлекательно. Я узнала много интересного не только о производстве духов, но и о его истории. Месье Фукар был, безусловно, очень компетентен в своей области. Он рассказал нам, какие ароматы употреблялись в древнем Египте, и с сожалением отметил, что в наши дни духами пользуются в значительно меньшей степени.
— Но поверьте, сударыня, мы этим займемся. Кроме того, теперь пренебрегают оформлением. А товар должен выглядеть хорошо, чтобы на него было приятно смотреть, и кто больше всего настаивает на этом, если не дамы? Оформление наших духов производит неотразимое впечатление, привлекает к себе. Что может быть более восхитительно, чем нежное благоухание духов?
Мама засмеялась и приостановила поток его красноречия.
— Для меня вы иногда говорите слишком быстро, месье Фукар. Не забывайте, что ваш язык для меня еще не совсем привычен.
— Никогда еще не слышал, мадам, чтобы на моем языке изъяснялись так очаровательно.
— Вы такой же великий льстец, как и парфюмер!
Она шутливо хлопнула его по руке, что заставило его рассмеяться.
— Хочу попросить вас о большой милости, — сказал он.
— Не уверена, что смогу удовлетворить вашу просьбу, — кокетливо ответила мама.
— Прошу вас, или я буду в отчаянии.
Она наклонилась, приблизив ухо к его губам.
— Разрешите мне прислать вам флакон составленных мной духов, которыми особенно горжусь. Это ландыш.
— Ландыш! — воскликнула я. — Мы называем его лилией долин.
Он произнес английское название, исковеркав его на свой лад.
Маму это очень насмешило.
— Мадам сама похожа на лилию. Именно этот аромат я бы для нее выбрал.
Весь тот вечер прошел под знаком флирта между мамой и месье Фукаром, однако это никого не раздражало. Добросердечным Дюбюсонам было приятно, что их гостям весело. Доктор был так поглощен едой, что больше ничем не интересовался. Что касается Клэрмонов, то они были просто в восторге. Всемогущий месье Фукар внушал им благоговение, и, как я догадалась, они рассчитывали, что он сделает у них большой заказ на эссенцию. Дюбюсоны радовались еще и тому, что гостей не приходится занимать — они сами развлекают друг друга и делают это с большим успехом.
Но больше всех эта ситуация устраивала, по-видимому, маму и месье Фукара.
После обеда мы остались за столом, пробуя то одно, то другое вино. В этом вопросе месье Фукар тоже оказался знатоком, но было очевидно, что по-настоящему его интересовали только духи.
Вечер подошел к концу, что явно огорчило месье Фукара.
Он горячо поблагодарил хозяев. Клэрмоны всем своим видом излучали удовлетворение. Когда месье Фукар узнал, что мы с мамой должны вернуться домой в экипаже Дюбюсонов, он попросил разрешения проводить нас.
Так и поступили, к величайшему удовольствию мамы.
Этот вечер был для нее настоящим триумфом.
Прощаясь, месье Фукар поцеловал руку сначала мне, а потом маме, причем во втором случае проделал это очень медленно. Глядя ей в глаза, он сказал, что вынужден на следующий день уехать в Париж, о чем глубоко сожалеет.
— Может быть, я вернусь сюда, — добавил он, не отпуская ее руки.
— Надеюсь, что это произойдет, — серьезным тоном ответила мама, — Но боюсь, эта деревушка показалась вам слишком скучной после интересных мест, где вы бываете, и людей, с которыми встречаетесь.
— Мадам, — торжественно произнес он, приложив руку к сердцу изящным жестом, долженствующим свидетельствовать о его искренности, — уверяю вас, ни один вечер не доставлял мне такого удовольствия, как сегодняшний.
Эвертон поджидала маму, и их возбужденная беседа доносилась до меня почти до рассвета.
Лежа в постели, я размышляла об этом вечере и о его значении.
Я не смогу долго здесь оставаться, думала я, пора уезжать.
Разговоры о месье Фукаре, умном и обаятельном светском человеке, продолжались еще несколько дней. По словам Клэрмонов, он был одним из самых богатых парфюмеров Франции, широко занимался экспортом духов и владел многочисленными парфюмерными магазинами во всей стране.
Для них было большой честью, что он провел ночь под их кровом. Как удачно, что его пребывание совпало с обедом у Дюбюсонов!
Через день-два хорошее настроение мамы пошло на убыль, но потом прибыл роскошный флакон духов «для самой красивой лилии на свете», и она была счастлива еще несколько дней.
Рождество было не за горами.
Дюбюсоны предложили нам провести этот день с ними, и мы приняли приглашение.
Мама вспоминала, как этот праздник проходил в прошлом, и становилась все грустнее, а я дала себе обещание после Рождества обязательно уехать в Корнуолл. Там я смогу все разумно обсудить с кузиной Мэри и решить, чем мне заняться, чтобы зарабатывать. Мимоходом я подумала о Джеми Макджилле. Может быть, попробовать завести пчел? Можно ли таким способом получать хоть немного денег? На скромную жизнь мне и так хватало, но совсем неплохо было бы несколько увеличить свой доход. В Лондон я не хотела ехать — мне пришлось бы там встретиться с Оливией.
В начале ноября я пошла в город, чтобы купить рождественские подарки. Нужно было что-нибудь преподнести Дюбюсонам, у которых мы проведем день Рождества, а также маме, Эвертон, Мари и Жаку.
Особого выбора товаров в местных лавчонках не было, и я быстро покончила с покупками, после чего зашла в гостиницу, где меня уже хорошо знали. Столики на улице больше не стояли, поэтому я устроилась в общем зале у окна, выходящего в сквер, и попросила принести мне стакан вина.
Пока я пила, в комнату вошел какой-то мужчина и сел недалеко от меня. Его черты показались мне знакомыми, и я внимательно посмотрела на него. Вероятно, все это мне снится, подумала я. Я так часто вспоминала о нем, что сейчас не верила собственным глазам.
Он встал и подошел ко мне. У него были темные волосы, темные глаза, он слегка сутулился. Я чувствовала, как краска заливает мне лицо.
— Простите, — сказал он, — вы англичанка? Я кивнула.
— Вы похожи… Мне кажется, вы… — Я пришла в себя.
— Ведь вы мистер Поль Лэндовер. Я сразу узнала вас.
— А вы мисс Трессидор.
— Совершенно верно.
— Я так рад вас видеть. С тех пор, как мы встречались, прошло столько времени. Вы были тогда маленькой девочкой.
— Мне было четырнадцать лет, и маленькой я себя не считала. Это было четыре года назад.
— Неужели четыре?
— Без всякого сомнения.
— Можно я присяду к вашему столу? — спросил он.
— Прошу вас. Пребывание в Корнуолле — большое событие в моей жизни. Как поживает ваш брат?
— Хорошо, благодарю вас.
— Мы были настоящими друзьями.
— Вы с ним почти одного возраста, он только немного старше. У него все в порядке.
Я хотела расспросить его о Лэндовер Холле, о том, как им живется на ферме, но боялась затронуть больную тему.
— Я закажу еще вина, — сказал он.
Облокотившись на стол, он улыбнулся мне. Я почувствовала, как растет мое возбуждение. Со мной рядом сидел мужчина, который так долго, еще до появления Джереми Брендона, занимал мои мысли. Какое странное совпадение, что он приехал во Францию, да еще именно в то место, где жила я.
— Вы приехали сюда отдыхать? — спросила я.
— Нет. У меня были дела в Париже и в Ницце. Я решил немного поездить по стране, раз уж я здесь. Эти маленькие городки так привлекательны, не правда ли? И с людьми знакомишься гораздо быстрее, чем в больших городах.
— Я гощу у мамы, — сказала я. Он кивнул. — Она теперь живет здесь. Уже несколько лет.
— Вам здесь нравится?
— Жизнь везде интересна.
— Это верно. Как жаль, что не все это понимают.
— Как поживает мисс Трессидор? Она не любит писать письма, поэтому я не так часто получаю от нее известия, как хотелось бы.
— Насколько мне известно, у нее все хорошо.
— Я совсем забыла, что ваши семьи не общаются.
— В этом смысле произошли некоторые изменения. Мы теперь встречаемся гораздо чаще, чем раньше. Мисс Трессидор надеялась, как я слышал, что вы навестите ее.
— Она сама говорила вам об этом?
Он снова кивнул.
— День моего отъезда был уже назначен, но мама неожиданно заболела.
— Мисс Трессидор была очень огорчена.
— Теперь я скоро поеду к ней. А как дела в Лэндовере?
— Там все в порядке.
— Надо полагать, что… — Я не знала, как спросить о том, что меня интересовало, и решила, что лучше об этом не заговаривать. Вместо этого я осведомилась: — А где вы остановились?
— В этой самой гостинице.
— О! Вы давно уже здесь?
— Я приехал вчера.
— И надолго?
— Нет, мне придется скоро уехать.
— Яго, должно быть, уже совсем взрослый? Надеюсь, у него все действительно хорошо.
— Яго всегда сумеет добиться того, что ему нужно.
— Когда я была в Корнуолле, туда приехали… как же их звали? Кажется, Аркрайт.
— Правильно. Они купили Лэндовер Холл.
З— начит, они его все же купили?
Мне хотелось спросить Поля о Гвенни Аркрайт, узнать, что ему известно о нашей с Яго проделке. Интересно, рассказал ли ему Яго о том, что произошло на галерее менестрелей?
— Да, но теперь мы снова там.
— О, я так рада!
— Да, Лэндовер Холл опять наш.
— Какое это, должно быть, для вас облегчение!
Он засмеялся.
— Да, ведь он был нашим домом в течение сотен лет. Поневоле испытываешь к нему привязанность.
— Еще бы. Яго всегда утверждал, что именно вы не дадите ему попасть в чужие руки.
— Он был обо мне слишком высокого мнения.
— А ведь он оказался прав.
— В этом случае… пожалуй. Но расскажите мне теперь о себе. Чем вы занимались все это время?
— После того как я вернулась в Лондон, я вскоре уехала в пансион, а свое образование закончила во Франции.
— У вас, вероятно, безупречное произношение.
— Приличное.
— Сейчас это для вас, должно быть, очень кстати. Вы часто бываете в городе?
— Довольно часто. Мы живем всего в полутора милях отсюда.
— Как поживает ваша мать?
— Она не всегда хорошо себя чувствует.
— Вы разрешите мне навестить вас?
— Прошу вас. Мама будет очень рада. Она любит встречаться с людьми.
— В таком случае, пока я не уеду… если можно.
— Сколько времени думаете вы пробыть здесь?
— Сам еще не знаю. Может быть, неделю, вряд ли дольше.
— Я полагаю, на Рождество вы будете очень заняты.
— Да, в имении всегда много дел в это время. Понимаете, следует соблюдать все старые традиции.
— Ну, конечно.
— Я взглянула на свои часы, приколотые к корсажу платья.
— Вы боитесь, что уже поздно. Разрешите мне проводить вас.
— Наш садовник, старый Жак, ждет меня в своей двуколке.
— Так я отведу вас к нему. А завтра… если позволите, я навещу вас.
— Мы будем очень рады, — ответила я.
Я дала ему адрес и рассказала, как до нас добраться.
Жак начинал уже проявлять признаки нетерпения. Обычно я была более пунктуальной.
Прощаясь, Поль крепко пожал мне руку и внимательно посмотрел на меня.
Я ответила на его взгляд, чувствуя себя гораздо счастливее, чем все последнее время, после получения жестокого письма от Джереми.
Узнав о предполагаемом визите, мама пришла в возбуждение. Поль явился с утра и сидел со мной в саду, пока взволнованная Мари готовила завтрак.
Как принято во Франции, послеполуденная трапеза была у нас основной, хотя мама и считала, что много есть в середине дня некультурно. Для нее поздний обед или ужин был главным светским событием дня.
Как бы то ни было, Поль был приглашен на ленч по-нашему.
Мама приняла его очень благосклонно. Он же, при всей своей учтивости, был с ней несколько сдержан. Он не был месье Фукаром, ее чары не могли покорить его. Почувствовав это, мама сразу сменила тактику и сделала это так ловко, что нельзя было не восхититься. Умение обращаться с мужчинами, приспосабливаться к их вкусам было, несомненно, одним из ее самых ценных светских качеств.
Ее очень интересовала кузина Мэри, о которой она так много слышала, когда была замужем за Робертом Трессидором. Поэтому жизнь в Корнуолле и отношения между двумя домами составляли главную тему разговоров за столом.
— Вы были нездоровы, как я слышал, — участливо сказал Поль.
— Ах, мистер Лэндовер, не стоит говорить о моих скучных недомоганиях, — воскликнула мама и тут же стала подробно их описывать.
Поль сочувственно слушал, потом обратился ко мне:
— Я помню, мисс Трессидор, когда вы гостили в Корнуолле, то много ездили верхом с моим братом. А здесь вы ездите?
— Увы, нет. У меня нет лошади.
— Я думаю, что мог бы нанять лошадей. Если мне это удастся, не согласитесь ли показать мне окрестности?
— С большим удовольствием.
— Кэролайн, дорогая, — вмешалась мама, — ты думаешь, это безопасно?
— Безопасно, мама? На лошади я всегда в полной безопасности.
— Но ведь это будет иностранная лошадь, милочка.
— Лошади не относятся к национальности, как люди, мама. Они более или менее одинаковы во всем мире.
— Все же это чужая страна!
— Я позабочусь о том, чтобы с вашей дочерью ничего не случилось, миссис Трессидор, — заверил ее Поль.
— Не сомневаюсь в этом. Но я буду так беспокоиться!
Я ясно видела ход ее мыслей. Как ни приветствовала она появление посетителей, нарушающих монотонность нашей жизни, мама немного опасалась Поля Лэндовера. Она привыкла рассматривать каждого мужчину, как возможного мужа или возлюбленного, а у Поля, совершенно очевидно, не было никаких планов на ее счет. Следовательно, рассуждала она, предметом его интереса являюсь я. А ей не хотелось, чтобы я уехала к нему, так же как и к кузине Мэри. Все эти предположения отразились в ее глазах.
Она помешала мне уехать в Корнуолл, и я не стала сопротивляться. Но удержать меня от катанья верхом с Полем ей не удастся. Уже предвкушение этой поездки наполняло меня радостью.
— Так вы думаете, — обратилась я к Полю, — что вам удастся нанять лошадей?
— Убежден, — ответил он. — По правде сказать, я уже выяснил это в гостинице. Об одной я успел договориться и думаю, что без труда достану и вторую.
— Надеюсь, это получится.
После ленча мы немного погуляли по окрестностям и встретили месье Дюбюсона, который настоял, чтобы мы зашли в замок попробовать вико, которое его сын привез из Бургундии со своего виноградника. Мадам Дюбюсон радостно приветствовала нас. Эти славные люди сразу заподозрили романтическую историю. Мне было немного неловко, хотя я знала, что они желают мне добра. Они вообще считали, что ухаживать за матерью, которая временами бывает настоящим инвалидом, — не жизнь для молодой девушки, хотя это и является ее долгом. Я познакомила Поля и с Клэрмонами: было неудобно оставлять их в стороне, после того как мы побывали у Дюбю-сонов. Они бьуш очень польщены, рассказывая приезжему англичанину о своих цветах и о производстве эссенции. Иногда Полю было трудно следить за их быстрой и горячей речью, и я с удовольствием ему переводила.
Когда мы уходили, мадам Клэрмон сказала:
— Кстати, месье Фукар собирается приехать на рождественские праздники. Правда, остановится он не у нас, а в городе. Наш дом недостаточно удобен для такой особы, разве что на одну ночь. Ведь он так привык к комфорту.
— Передайте ему, пожалуйста, что я от души рекомендую ему эту гостиницу, — сказал Поль.
Потом мы долго бродили по сельским дорогам, говорили о французской деревне, о Дюбюсонах и Клэрмонах, о различии между нашими народами. Это был волшебный день.
Наконец, я попрощалась с ним. Держа мою руку в своей, он напомнил:
— Так завтра с утра, часам к десяти. Покатаемся, потом найдем какую-нибудь маленькую таверну, где остановимся для ленча. Как вы находите мой план?
— Мне он кажется идеальным.
— Значит, до завтра.
Он отступил на шаг, снял шляпу и поклонился. Я вошла в дом в блаженном состоянии, чувствуя на себе глаза Мари, выглядывавшей из кухонного окошка.
В холле Мари уже ждала меня. Она сказала:
— О, какой представительный господин. И такой высокий… Он напоминает мне моего солдатика.
В ее устах, вероятно, это был величайший комплимент. Позже я услыхала, как она печально напевает: «Куда ушел ты, солдатик мой?»
Было ясно: Поль понравился Жаку и Мари, а также Дюбюсонам и Клэрмонам.
С мамой дело обстояло иначе. Я догадалась, что она обсуждала этот вопрос с Эвертон.
— Так ты поедешь завтра кататься? — спросила она во время ужина.
— Да, мама.
— Я буду очень беспокоиться.
— Надеюсь, что нет. Вы и думать об этом забудете, как только мы отъедем.
— Кэролайн, как ты можешь так говорить!
Она увидела, что я сжала губы с выражением «ослиного упрямства», как она говорила, и поняла, что я твердо решила поехать.
— Он какой-то загадочный, — неожиданно заявила она.
— Загадочный?
— Да, такой темный.
— Вы считаете загадочными всех людей с темными волосами?
— Речь не о волосах, Кэролайн. Я знаю мужчин.
— Да, мама. В этом я не сомневаюсь.
— Мне бы не хотелось, чтобы ты совершила ужасную ошибку.
— Какую именно?
— Необдуманное замужество.
— Мама, прошу вас! Появляется человек, чувствующий себя чужим в чужой стране. Он встречает соотечественницу, знакомую его брата, которую видел несколько лет назад, а вы говорите о замужестве!
— Он показался мне очень настойчивым… когда предложил нанять лошадей.
— Обыкновенный дружеский поступок.
Она печально опустила глаза на тарелку, и мне показалось, что она сейчас заплачет.
Бедная мама, подумала я. Она представляет себе одинокие вечера, когда не с кем будет сыграть партию в пикет, не с кем, кроме Эвертон, поговорить о былых триумфах. А ведь Эвертон намного старше ее. Я же молода, и она боится, что я уеду. Как странно: когда я была ребенком, у нее никогда не было для меня времени; теперь я выросла, и ей не хочется отпускать меня ни на один день.
Потом я вдруг вспомнила. События этого дня вытеснили из моей памяти одну важную новость.
— Я сегодня видела мадам Клэрмон, — сказала я. — По ее словам, месье Фукар приедет сюда на Рождество.
В ее настроении немедленно произошла удивительная перемена.
— В самом деле?
— Да. Он остановится в гостинице.
— Меня это не удивляет. Трудно ожидать, чтобы такой человек, как он, поселился у Клэрмонов.
— Должно быть, — лукаво добавила я, — мы с ним увидимся.
— Вполне возможно, — ответила мама, и я подумала, что она уже перебирает в уме свой гардероб.
Мои слова произвели желаемый эффект — о моей поездке больше не было сказано ни слова.
Я надолго запомнила тот день.
Солнце ярко светило, несмотря на довольно резкий ветер. Мне было приятно снова надеть костюм для верховой езды.
Перед тем как уехать, я зашла попрощаться с мамой.
Она сидела в постели и маленькими глотками пила горячий шоколад, который Эвертон приносила ей каждое утро, совсем как в Англии. Эвертон, присев рядом на стуле, составляла список нарядов.
Рождественский гардероб, без сомнения!
Как удачно, что месье Фукар спас положение, и все теперь пойдет более гладко! Я поехала бы в любом случае, но насколько приятнее было добиться этого, не огорчая маму.
Я поцеловала ее, а она рассеянно сказала:
— Желаю хорошо провести время.
Поль ждал меня во дворе с лошадьми.
— Эта гнедая кобылка для вас, — сказал он. — Чуточку резвая, но я объяснил владельцу, что вы хорошая наездница.
— Славная лошадка, — одобрила я.
— Вы знаете местность, поэтому вам решать, куда мы поедем.
— Я знакома только с ближайшими окрестностями, до сих пор у меня не было возможности проехать подальше. Если хотите, поедем в горы.
— Это будет интересно.
Какой радостью для меня было очутиться в седле! Должна признать, что присутствие моего спутника сыграло значительную роль в удовольствии, которое я испытывала. Мне показалось, что осуществляется одна из моих фантазий. Может быть, он и не совсем походил на того рыцаря в сияющих доспехах, которого рисовало мое юное воображение, все равно это был Поль Лэндовер, герой моих девичьих грез.
Он рассказывал о Корнуолле, как когда-то Яго говорил о поместье, а также о Трессидор Мэноре. Но мы больше молчали: дорога была такой узкой, что нам часто приходилось ехать друг за другом.
Мало-помалу мы доехали до предгорья и остановились, чтобы полюбоваться на открывшуюся перед нами картину. По другую сторону Приморских Альп находилось чудесное Средиземное море.
— Воздух здесь как вино, — сказал Поль. — Это мне напоминает, что нам пора поискать какую-нибудь таверну. Хотите есть?
— Начинаю понемногу, — ответила я.
Н— ам придется подняться наверх. Хозяйка моей гостиницы рекомендовала мне таверну «Золотое яблоко», которую, по ее словам, нетрудно найти. Она утверждает, что нигде не ела такого вкусного пирога из ягод особого сорта терновника, и взяла с меня торжественное обещание, что я попробую его. Я ни за что не решусь изменить своему слову.
— Значит, разыскать «Золотое яблоко» для нас вопрос чести. Интересно, почему эту гостиницу так назвали? Вероятно, из-за золотого яблока, которое Парис дал Афродите как самой красивой из женщин. Но какими путями этот миф добрался сюда?
— Боюсь, — заметил Поль, — что это одна из тех загадок, которые нам никогда не разгадать.
Расстилавшийся перед нами пейзаж поражал своим величием. Горам не видно было конца, темные ущелья сменялись серебристыми водопадами, а по склонам стекали ручьи.
— Надеюсь, у наших лошадей крепкие ноги, — сказал Поль.
— Им, должно быть, не раз приходилось бывать в горах.
— Уже довольно поздно.
— Да, пора завтракать. Скоро мы найдем наше «Золотое яблоко»?
Мы набрели на него совершенно неожиданно. Белый домик, прилепившийся к склону горы, блестел на солнце. Напротив открывался горный проход, позволявший разглядеть сверкнувшую полоску моря.
Мы оставили наших лошадей в конюшне, поручив их заботам конюха, и вошли в просторную столовую.
Нам оказали радушный прием, особенно когда Поль сказал, что хозяйка гостиницы, где он остановился, рекомендовала ему «Золотое яблоко».
— Она очень хвалила ваш пирог с терном, — добавил он. — Надеюсь, нам удастся его попробовать.
Мадам была крупная полная женщина, и я скоро поняла, что благоговейное отношение к пище, характерное для ее нации, свойственно ей в высочайшей степени. Подперев кулаками бока, она так и заколыхалась от смеха.
— Поверьте, господа, — изрекла она, — я умею готовить замечательные кушанья… — Она приложила кончики пальцев к губам и поцеловала их в знак восхищения своими достижения в области кулинарного искусства. — Мои лангусты великолепны… как и креветки… и жареная телятина… и пирожки, каких вам еще не приходилось видеть… Однако в первую очередь мне всегда заказывают пирог с терном.
— Должно быть, очень лестно, мадам, — заметила я, — заслужить такую известность.
Она пожала плечами и с сияющими глазами перечислила все, чем собиралась потчевать нас.
Принесли суп. Не знаю, из чего он был сделан, но вкус у него был восхитительный. Правда, я находилась в состоянии эйфории, и любое кушанье, вероятно, показалось бы мне амброзией.
Всему причиной горный воздух, сказала я себе, горный воздух и… Поль Лэндовер.
Я пытливо посмотрела на него. Мама сказала, что у него темная, таинственная внешность. Что-то в этом было. Я не знала его так хорошо, как Яго… или Джереми. Впрочем, знала ли я Джереми? Ведь его возмутительное письмо вызвало у меня не только боль, но и изумление.
Нет, Джереми я не знала — была слишком легковерной. Но я постепенно менялась. Раньше я подумала бы: раз мама хочет, чтобы я оставалась с ней, значит, она любит меня, а сейчас ясно видела, что мое присутствие просто помогает ей бороться со скукой. Если бы мои функции мог выполнять кто-нибудь другой, она и не подумала бы задерживать меня.
Теперь я была лучше подготовлена к неожиданностям в поведении людей. В Поле, действительно, было что-то загадочное, таинственное. Мне очень хотелось узнать, в чем оно заключалось. Меня волновала мысль, что со временем все это мне откроется.
За супом последовала телятина, приготовленная совершенно особым способом. Она была необыкновенно вкусна, а вино, которое до того как разлить по бокалам, с гордостью дали попробовать Полю, оказалось нектаром.
— У меня не останется места, — пожаловалась я, — для прославленного пирога.
Наконец его принесли. Мадам сообщила нам, что во время сезона одна из ее служанок в течение нескольких недель занимается исключительно заготовкой консервированных ягод терновника на весь год.
К пирогу была подана сладкая подливка, и мы оба нашли, что он оправдал свою репутацию.
Поль заметил, что я считаю косточки, оставшиеся на тарелке, и это его позабавило.
— А, вы гадаете, — сказал он, — значит, дело серьезное. Вы не откроете мне свою судьбу?
— Здесь восемь косточек. Они показывают, за кого я выйду замуж. Вот так: богач, бедняк, нищий, вор.
— Косточек слишком много.
Вовсе нет. Просто нужно все повторить. Ьогач, бедняк, нищий, вор. Боже мой! Я предназначена вору. Мне это совсем не нравится. Попробую другое гадание. И я продекламировала:
«Любит — Не любит. Жених — Не жених. Замуж пора — Жених со двора. Он бы и рад, Да не велят».
— Одна косточка оказалась лишней, — засмеялся Поль.
— Так я начну сначала. Вышло любит… Это уже лучше. Но если он окажется вором, то такое будущее не сделает меня счастливой.
— Вы заслуживаете счастья, — серьезно сказал Поль. — Мне кажется, вы из тех людей, кто умеет быть счастливым и делать счастливыми других.
— Какая восхитительная оценка моего характера. Не могу только понять, как вам удалось так хорошо меня узнать за такой короткий срок.
— Некоторые вещи знаешь… инстинктивно.
Я начинаю влюбляться в него, призналась я себе. Какая же я глупая. Совсем недавно я перенесла горькое разочарование и поклялась никогда больше не подвергать себя такому риску. И вот я снова на пути к этому. О, но ведь Джереми я никогда по-настоящему не любила, это было простое увлечение, а сейчас я испытываю совершенно новое чувство. Кроме того, разве не была я всегда влюблена в Поля Лэндовера?
Он пристально посмотрел на меня.
— У вас удивительно яркие зеленые глаза.
— Знаю.
— Они сверкают, как изумруды.
— Очень лестное сравнение. У нас была кухарка, которая как-то сказала: «Голубые глаза хороши, карие как пирог с вишнями (по ее мнению, вероятно, это означало, что они тоже красивы), а вот зеленый глаз — завидущий». Ее слова, если не ошибаюсь, были вызваны тем, что я похитила с кухонного стола какое-то лакомство: в раннем возрасте это со мной случалось.
— Это вас характеризует, как зеленоглазое чудовище.
— Шекспир так определяет ревность.
— А вы ревнивы?
— Мне кажется, это возможно.
— Что ж, это естественное чувство.
— Боюсь, что в определенных обстоятельствах я стала бы настоящим демоном.
— Представляю себе, как сверкали бы тогда эти глаза. Как у Медузы Горгоны.
— Еще одно сравнение из мифологии. Все началось с золотого яблока.
— Как вы себя чувствуете сейчас?
— Ужасно наевшейся.
— Так же и я. Надеюсь, лошадей они не закормили, как нас, в противном случае они будут слишком сытыми, чтобы передвигаться.
— А вы сейчас именно в таком состоянии? — Он кивнул.
— Я хотел бы остаться здесь надолго.
— В горах так прекрасно.
— Они настолько хороши, что внушают благоговейный страх. Я рад, что встретил вас, и расскажу обо всем мисс Трессидор. Что мне передать ей относительно вашего приезда? Когда вы думаете навестить ее?
— Скоро. Сразу после Рождества.
— Как вы думаете, ваша мать не попытается помешать вам приехать в Корнуолл?
— Ей здесь очень трудно. Она тоскует по прежней жизни. Наверное, я немного помогаю ей переносить одиночество.
Он улыбнулся и продолжал смотреть на меня изучающим взглядом.
Вошла хозяйка. Мы сказали, что ее пирог превзошел все наши ожидания, а они были немалыми. В дальнейшем мы будем везде превозносить его высокие качества.
Она была очень довольна и посоветовала нам ехать не спеша и хорошенько насмотреться на окружающую природу.
— Если проехать вперед всего полмили, перед вами откроется замечательный вид. Это красивейшая местность, и ущелье оттуда хорошо видно.
Мы прошли к конюшне.
— Не следует забывать, — предупредил Поль, — что здесь рано темнеет. Увы, боюсь, что нам нужно сразу направиться в сторону дома. Этот чудесный день подходит к концу.
Некоторое время мы ехали молча. Дорога была неровной, то поднималась, то опускалась, на пути было много камней, поэтому ехать приходилось очень осторожно. Вдвоем мы не помещались на узкой тропе, и Поль ехал впереди.
Я так и не поняла, что произошло. Должно быть, моя лошадь споткнулась о камень — во всяком случае, неожиданно для меня она шагнула в сторону. Миг назад я спокойно следовала за Полем, как вдруг вылетела из седла. Я вскрикнула, почувствовав, что падаю, и тут же потеряла сознание.
Как будто издалека до меня донесся голос, звавший меня по имени.
— Кэролайн… Кэролайн… О, Боже, Кэролайн…
Около меня на коленях стоял Поль. Его губы коснулись моего лба. Я открыла глаза и увидела его лицо рядом со своим.
— Кэролайн… Вам больно?… Кэролайн…
В этот миг я не испытывала ничего, кроме счастья. Он с такой нежностью произносил мое имя, в его голосе звучало такое беспокойство. И он поцеловал меня — поцеловал меня!
— Что… со мной? — спросила я.
— Вы упали.
— Я… я не понимаю…
— Мы сейчас в горах. Я не видел, что произошло, я ехал впереди… Как вы себя чувствуете? Вы не могли сильно ушибиться, мы ехали спокойным шагом. Попробуйте встать.
Осторожно поддерживая меня, он помог мне подняться на ноги.
— Ну как?
— Кажется… все в порядке…
— Хорошо, — произнес он с облегчением. — Не думаю, что у вас что-нибудь сломано.
Я схватила его за руку, почувствовав головокружение. Горы закачались передо мной.
— Вы ударились головой, но ваша шляпа спасла вас. Не думаю, что вам можно сейчас ехать верхом.
Только теперь я начала понимать, что случилось, и моим первым чувством был стыд. Я гордилась своим умением ездить верхом, и вот свалилась, хотя мы двигались шагом.
— Я отвезу вас обратно в таверну, — сказал Поль.
— Но ведь нужно ехать домой. Скоро стемнеет.
— Нет, — решительно прервал он меня. — Такая дальняя поездка для вас сейчас опасна. Думаю, вы не сильно пострадали, но никогда нельзя быть уверенным. Я отвезу вас обратно и пошлю за врачом. Не беспокойтесь, мы известим вашу мать.
— Я уверена, что со мной все в порядке.
— И я в этом уверен, но рисковать не собираюсь.
— Вы, наверно, считаете меня никудышной наездницей, но я в самом деле хорошо умею ездить.
— Знаю. — Он поднял меня и усадил на свою лошадь. — Вот так. А теперь поедем обратно. Скоро будем там.
Ведя обеих лошадей под уздцы, он отвел их обратно к «Золотому яблоку».
Хозяйка очень встревожилась. Да, у них есть две комнаты на случай, если приезжие захотят остановиться. Конечно, она может послать за доктором и отправить одного из конюхов с запиской к матери мадемуазель.
— Я чувствую себя так глупо.
— А вы посмотрите на происшествие с другой точки зрения. Благодаря ему мы можем еще немного побыть в этом славном месте.
Он действовал на меня успокаивающе. Под его влиянием мне удалось отбросить беспокойство о маминой реакции на случившееся. Мои ушибы причиняли мне легкую боль, голова немного кружилась, но я действительно ничего не сломала, что и подтвердил приехавший врач. Он оставил мне мазь от ушибов и снотворное, которое я должна была принять, если не смогу уснуть. Он предупредил, что утром я буду чувствовать себя немного разбитой, но это скоро пройдет. Однако, по его словам, я нуждалась в покое, чтобы окончательно избавиться от последствий шока.
Нам отвели две очень милые комнаты с видом на горы. Застекленные двери обеих выходили на общий балкон.
Совсем стемнело. Зажгли масляные лампы. За окном, в слабом свете полумесяца пейзаж казался чем-то потусторонним. Воздух был свежим, бодрящим, и хозяйка предусмотрительно принесла мне дополнительные одеяла. Мне без них не обойтись, сказала она, так как ночи в горах бывают очень холодными.
Я ясно помню каждое мгновение этого странного вечера.
Мы с Полем поужинали в моей комнате. Нам подали суп и холодных цыплят с чудесным салатом. Потом мы сами спросили, не осталось ли от обеда знаменитого пирога.
Бросив взгляд на косточки у меня на тарелке, Поль осведомился:
— Что вам выпало на этот раз?
Косточек было шесть.
— Бедняк, — ответила я. — Мои шансы повысились по сравнению с прошлым разом. Что касается второго гадания, то все не так уж хорошо складывается. В тот раз он любил меня, а теперь «не велят».
— Прошло всего несколько часов, а ваша судьба так изменилась. По-моему, это невозможно. А вы как думаете?
— Мне кажется, в жизни все возможно.
Он внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал.
Возвратился конюх, ездивший к маме. Он передал ей записку и постарался убедить, что со мной ничего страшного не случилось и я завтра же вернусь.
Доктор был прав, говоря, что некоторые ушибы окажутся болезненными. Кроме того, я все еще ощущала легкое головокружение, хотя и не была уверена, что это следствие падения. Может быть, причина была совсем другая?
Я все вспоминала тот момент, когда начала приходить в себя и совсем рядом увидела лицо Поля. Я продолжала чувствовать прикосновение его губ к своему лбу и подумала: счастье все-таки возможно. Меня теперь радовало предательство Джереми Брендона. Об этом не стоило сожалеть — совсем напротив.
Я чувствовала себя восхитительно свободной для счастья.
И я была счастлива в тот вечер. Как удивительно, размышляла я, что из неприятности может родиться такая радость. Если бы я не упала с лошади, то сейчас играла бы с мамой в пикет или слушала, что она предполагает надеть на Рождество. Надеясь на продолжение флирта с месье Фукаром, она уже забыла, должно быть, о своих страхах, связанных с моим возможным замужеством.
Итак, мы с Полем сидели при свете лампы и беседовали. Я многое рассказала ему о себе, о дне золотого юбилея, который мы провели на площади Ватерлоо, и о последствиях этого. Кажется, он знал уже — может быть, от кузины Мэри — что я не была дочерью Роберта Трессидора. По-видимому, враждебность между двумя семьями значительно ослабела. Я колебалась, не зная, говорить ли ему о Джереми Брендоне, но сама не заметила, как и об этом рассказала.
В действительности, ему были нужны только деньги, которые, как он предполагал, я должна была унаследовать. Узнав, что денег не будет — он поспешил от меня отказаться.
— Понимаю, — кивнул он. — Может быть, это и к лучшему, что вы вовремя все выяснили.
— Я и сама теперь так думаю. Но пережить такое предательство очень мучительно. Сейчас он собирается жениться на моей сестре. Я часто спрашиваю себя, должна ли я что-нибудь предпринять.
— А ей хочется выйти за него замуж?
— О да… очень хочется. Она влюбилась в него еще до того, как я с ним познакомилась. В свое время я этого не поняла, хотя и догадывалась, что она к кому-то неравнодушна. Оказалось, что это был он. Мне хотелось бы убедить ее, что не следует за него выходить.
— Это сознание не принесло бы ей радости.
— Верно, но он женится на ней из-за ее денег.
— Однако ей хочется за него выйти.
— Да, очень. С другой стороны, ведь он ее обманывает. Я прекрасно представляю себе, как он действует… Говорит ей, как сильно он ее любит… Уговаривает выйти за него замуж, объясняет, что на самом деле любил ее все время… даже когда был помолвлен со мной. Боюсь, что я поступаю неправильно, ничего не говоря ей. По мнению мамы, его поведение в порядке вещей. В мире, в котором она вращалась, оно считается нормальным.
— Думаю, что не только в том мире.
— Это вызывает у меня презрение.
В комнате стало тихо. Слышно было журчание воды, стекающей по склону горы.
Неожиданно для себя я спросила:
— Как вы думаете, должна я предупредить Оливию?
Он покачал головой.
— Дайте ей возможность быть счастливой. Она этого хочет. И он этого хочет. Она знает, что он был вашим женихом. Ничего нового сообщить ей вы не можете. Должно быть, для вас это было тяжелым испытанием.
— О, теперь уже все позади.
— Меня это радует.
Он дотянулся до моей руки и пожал ее.
— Меня радует и то, что вы не очень сильно пострадали от падения, — продолжал он.
— Когда я обернулся и увидел вас на земле… не могу описать, что я почувствовал.
Я засмеялась счастливым смехом.
— Мне пришло в голову, что неприятные происшествия имеют иногда самые счастливые последствия.
— Вы имеете в виду, что здесь так хорошо? Вам это доставляет удовольствие?
— Огромное… Подобного удовольствия я давно уже не испытывала.
— Знаете. — заметил он, — то же самое я могу сказать и о себе.
Мы улыбнулись друг другу, и между нами, как мне показалось, возникло какое-то понимание, какая-то симпатическая связь.
Пусть это длится вечно, пожелала я.
Мы сидели молча, и это было так же чудесно, как и разговаривать. Бой часов разорвал тишину — было уже одиннадцать.
— Доктор сказал, что вы должны рано лечь в постель, — напомнил Поль. — Боюсь, я забыл о времени.
— Я тоже. Но не может быть, что так поздно.
— К сожалению, это так. Вам пора спать. Уверен, что утром вы будете в полном порядке.
— Какая здесь тишина! В горах все так необычно.
— Вам не жутко?
Я энергично покачала головой.
— Во всяком случае, бояться здесь нечего. Я рядом… Спите спокойно.
— Спокойной ночи, — ответила я.
Он неожиданно наклонился и поцеловал меня в лоб, как и в тот раз, когда, лежа на земле, я начала приходить в сознание.
Я улыбнулась ему. На миг мне показалось, что он хочет что-то сказать, но он, видимо, передумал и вышел из комнаты.
Я знала, что мне нелегко будет уснуть, и не была уверена, что стремлюсь к этому. Мне хотелось спокойно лежать, смотреть из окна на горы и заново переживать каждую минуту этого необыкновенного дня.
Если бы я не упала с лошади, я не была бы сейчас здесь. Если бы Джереми не бросил меня, этот день никогда бы не наступил. Может быть, в самом деле, нет худа без добра. Это была утешительная мысль.
Была я влюблена? Возможно. Но не следует забывать, что мои чувства легко воспламенялись. В свое время я обожала капитана Кармайкла. Потом появился Джереми, и я с готовностью влюбилась в него. А еще до него моим героем стал Поль Лзндовер. С тех пор я постоянно мечтала о нем… кроме того периода, когда моими мыслями завладел Джереми.
Могла я доверять своим чувствам? Более опытные люди сказали бы, вероятно, что я для этого слишком молода и не знаю жизни.
Но в одном я не сомневалась: то, что я испытывала, было счастьем. Я поеду в Корнуолл и часто буду видеть Поля. Наши отношения укрепятся — я буду счастлива.
Я задремала, но скоро, вздрогнув, проснулась, чувствуя на себе чей-то взгляд. Я продолжала лежать тихо, полуоткрыв глаза, мое сердце неистово билось. Лунный свет заливал комнату, а за застекленной дверью появилась тень.
Это Поль, подумала я, он смотрит на меня. Он не должен догадаться, что я не сплю. Что случилось бы, если бы он это понял? Его рука была на ручке двери. Он сейчас войдет…
Мне очень этого хотелось. Мне даже казалось, что я внушаю ему желание войти.
Но я продолжала лежать с полузакрытыми глазами, делая вид, что сплю.
А он все стоял и не двигался.
Я подавила побуждение позвать его. Разве можно было дать ему войти в мою комнату в ночное время? Это означало бы только одно.
Я не должна… Но мне хотелось, чтобы он вошел.
Я слышала, как громко стучит мое сердце, крепче закрыла, глаза… и ждала.
Потом почувствовала, что тень исчезла, и взглянула на дверь. Его уже не было.
Я мало спала в ту ночь, но мое падение не имело к этому отношения.
Утром он ничего не сказал о ночном инциденте, только спросил, как я спала.
— С перерывами, — ответила я. . Он кивнул.
— После такого потрясения, это не удивительно.
Мне хотелось спросить у него: «Почему прошлой ночью вы стояли за моей дверью?» Но я не спросила, а он выглядел совсем другим при утреннем свете. Вчерашней близости уже не было, он казался почти отчужденным.
— После завтрака мы должны сразу же выехать. Ваша мать будет беспокоиться. Вы не боитесь ехать на гнедой?
— Нисколько. Это произошло по моей неосторожности, следовало быть более внимательной. Бедное животное измучилось на этой каменистой тропинке.
— Да, вы слишком хорошая наездница для того, чтобы вам помешал какой-то осколок.
Мы позавтракали, как принято во Франции: кофе с булочками, маслом и медом. Я чувствовала себя нормально, за исключением легкой скованности в движениях.
Он посмотрел на меня немного озабоченно.
— А головокружение совсем прошло? — Я кивнула.
— Ваши ушибы будут еще некоторое время напоминать вам о случившемся.
— Я буду помнить об этом и после.
— Мы оба этого дня не забудем, правда?
— Так вы тоже будете помнить?
— Конечно.
Он поехал вперед, так как дорога стала слишком узкой для двоих. Вскоре горы остались позади.
Когда мы приехали, Эвертон вышла к нам навстречу.
— Госпожа так беспокоилась, — сказала она.
— Разве вы не получили моей записки? Конюх из таверны…
— Да, да, — подтвердила Эвертон, — но ваша мать очень расстроилась.
— Мисс Трессидор тоже была расстроена, — вставил Поль.
Он спрыгнул на землю и помог мне спуститься.
— Если хотите, я подожду и поговорю с вашей матерью? — спросил он.
Я покачала головой.
— Нет. Лучше мне войти к ней одной.
— В таком случае, до свидания.
Прощаясь, он заглянул мне в лицо с каким-то непроницаемым выражением.
И уехал.
Мама сидела в постели. На ночном столике стояла пустая чашка из-под шоколада.
— Кэролайн! Дитя мое! Я так тревожилась.
— Я надеялась, что моя записка все вам объяснит.
— Мое дорогое дитя, так задержаться… с этим человеком!
— Это был несчастный случай, мама.
— Да, так мне и сообщили…
— Вы хотите сказать, что сомневаетесь в этом? Я покажу вам свои ушибы.
Интересно, подумала я, какие сказки рассказывала она своему мужу, уходя на свидание? Я начинала относиться к маме с большой долей критицизма. Это все нервы, сказала я себе, последствия шока. Но мои мысли были заняты не падением. Я думала о Поле, о том, как он стоял за моей дверью. Я была уверена, что он боролся со своей совестью и она помешала ему войти. Чтобы он почувствовал, узнав, что я тоже хотела этого? Я была еще очень наивна, многого не понимала и, без сомнения, не замедлила бы выдать ему свои чувства.
Мама продолжала говорить:
— Что будут думать люди? Эвертон, Мари, Жак, Дюбюсоны… все.
— Эвертон будет думать то, что вы скажете ей, а Мари и Жак то, что скажу им я, Дюбюсоны и Клэрмоны неспособны плохо подумать ни о ком. Что касается всех остальных — «Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает».
— Твое вечное умничанье. Оливия совсем иначе вела себя.
— Прошу вас, мама, — сказала я. — Я очень устала. Ведь я упала с лошади, а теперь хотела бы пойти к себе и отдохнуть. Я зашла к вам только сказать, что я вернулась.
— А где мистер Лэндовер?
— Он уехал, чтобы отвести лошадей.
— Ну, что ж, надеюсь, никто его не видел, а слуги сплетничать не будут.
— Мне все равно, если и будут, мама. Я рассказала вам, что произошло, а если люди этому не поверят, тем хуже для них.
— Ты становишься таким диктатором, Кэролайн, — сказала мама.
— Может быть, я здесь уже слишком долго, — парировала я, — и вы хотели бы, чтобы я уехала?
Ее лицо сморщилось.
— Как ты можешь так говорить? Ведь ты знаешь, что я против твоего отъезда. При одной мысли о нем, я просто заболеваю.
— В таком случае, — холодно заметила я, — не заставляйте меня стремиться уехать, мама.
Она удивленно посмотрела на меня и медленно произнесла:
— Ты делаешься очень жесткой, Кэролайн.
Я подумала: «Да, мне и самой так кажется».
В тот же день после полудня Поль зашел повидаться со мной.
Я была рада, что никого поблизости не оказалось. Мари поехала с Жаком в город, чтобы купить кое-какие припасы, мама отдыхала, Эвертон, должно быть, тоже.
Я услышала стук копыт, вышла на крыльцо и увидела, как он спускается с лошади.
Его первые слова были:
— Как вы себя чувствуете?
— Совсем хорошо.
— Это точно? Никаких последствий падения?
— Никаких, кроме легких ушибов, но это и так было известно.
— Для меня это такое облегчение. А сейчас я пришел попрощаться. Завтра я уезжаю.
— О! — Мне кажется, мое разочарование было написано у меня на лице. — Пойдемте лучше в сад. На солнце совсем тепло.
Мы спустились в сад.
— Я не предполагал, что мне придется так поспешно уехать, — объяснил Поль, — и надеялся, что нам удастся совершить еще не одну экскурсию в горы.
— С более удачными результатами, — добавила я, стараясь говорить беззаботно.
— Это было настоящее приключение, правда?
— У вас не было неприятностей из-за задержки лошадей?
— Нет. Владелец сказал, что в горах всякое может приключиться с людьми непривычными. Могу я передать мисс Трессидор, что вы скоро приедете?
— Скажите ей, что я очень хочу приехать. Ведь вы знаете, я совсем уже была готова в тот раз, но мне помешала болезнь мамы.
— И вы боитесь, что она снова может заболеть, если вы решите ехать? — Он внезапно замолчал. — Вероятно, я не должен был говорить этого. Но вам не следует оставаться здесь слишком долго, поверьте.
— Очень трудно знать, что следует делать, а чего не следует. Но со временем я разберусь.
— Я скажу мисс Трессидор, что вам очень хочется навестить ее и что вы приедете, как только это будет возможно. Могу я передать ей это от вас?
— Да, пожалуйста.
— Я буду с нетерпением ждать новой встречи с вами.
— Это и мне будет приятно.
— Мне хотелось бы остаться здесь подольше.
Мы молча прошли к скамейке у каменной стены и сели.
— В котором часу вы уезжаете? — спросила я.
— На рассвете. Это такое долгое путешествие. Поезд довезет меня только до Парижа, там мне придется сделать пересадку, потом пересечь канал и снова сесть на поезд до Корнуолла.
Мы опять помолчали. Мне показалось, что Поль хочет что-то сказать и собирается с силами.
— Выпьете чаю? — предложила я. — Мама сейчас отдыхает, как обычно, в это время. В четыре часа Эвертон отнесет ей чай.
— Нет… нет, благодарю. Я зашел только повидаться с вами. Не мог уехать вот так, не попрощавшись.
— Ну, конечно. Спасибо, что подумали обо мне.
— Но ведь вы знаете, что я думаю о вас! Все последние годы я вспоминал девочку с распущенными темными волосами и зелеными глазами. Вы не очень изменились с тех пор. А помните нашу первую встречу?
— Да. В поезде. Вы обнаружили мое имя на моем дорожном несессере.
Он засмеялся.
— Вас охраняла такая почтенная дама.
— Она до сих пор охраняет мою сестру и останется, должно быть, при ней до самого ее замужества.
— Но вы сбежали от своих опекунов.
— Да. Жизнь иногда вознаграждает за причиненное ей самой зло.
— Мне кажется, вы должны ценить свободу.
— Это верно. Я ее очень ценю.
— Вы совсем не соблюдаете условностей.
— Некоторые условности упрощают жизнь, и я их одобряю. Но есть среди них и совершенно бесполезные — те просто ограничивают свободу.
Он задумчиво посмотрел на меня.
— Вы очень умны.
Это заставило меня рассмеяться.
— Если вы говорите серьезно, то позвольте вам сказать, что вы единственный человек, кто так думает.
— Я сказал это вполне серьезно, — подтвердил он.
Мне показалось, что он вот-вот сообщит мне что-то очень важное, и я напряженно ждала. Но этот момент прошел, и он промолчал.
Подул холодный ветер, и я вздрогнула.
— Вам холодно, — сказал он. — Вы не должны больше оставаться в саду.
— Зайдем в дом.
— Спасибо, но я не могу, у меня еще остались кое-какие дела. Я хотел только попрощаться.
Меня охватила тоска. Когда я снова увижу его? Если ему захочется увидеть меня, может быть, он сам приедет сюда.
Он повернулся, чтобы заглянуть мне в лицо.
— Нужно идти.
Я кивнула.
— Никогда не забуду нашей поездки, — продолжал он. — Горы были так красивы, правда? Мне казалось, что мы совсем одни… вдали от всего мира. Было и у вас такое чувство?
— Было.
— Я чувствовал… впрочем, неважно. Я буду помнить все… вашу комнату, балкон… и пирог с терном… что вы говорили, когда считали косточки?
— Богач, бедняк…
— Нет, второе гадание.
— О… «Любит — Не любит. Жених — Не жених. Замуж пора — Жених со двора. Он бы и рад, Да не велят».
— Да, я это имел в виду.
— Подумать только, вы запомнили.
— И всегда буду помнить.
— Как жаль, что я по собственной глупости упала с этой милой лошадки.
— Зато мы дольше пробыли в горах. Вы сами сказали, что жизнь иногда вознаграждает нас за причиненное зло. Кэролайн… Можно я отброшу мисс? Это нелепо после.. после…
— Нашего приключения в горах.
— Вы приедете в Корнуолл?
— Как только смогу.
— Вы должны приехать. Нельзя, чтобы злоупотребляли вашей добротой. Это несправедливо. О, забудьте, что я это сказал. Просто буду надеяться, что вы приедете.
— Приеду, — пообещала я.
— Скоро?
И я опять повторила за ним:
— Скоро.
Поль пристально посмотрел на меня.
— Мне нужно сказать вам так много.
— Скажите.
Он покачал головой.
— Не сейчас. Сейчас не успею.
— Вы так спешите?
— Мне нужно идти.
Я протянула ему руку. Он поцеловал ее.
— До свидания, Кэролайн.
— До свидания.
Он умоляюще посмотрел на меня, неожиданно обнял и крепко прижал к себе, а потом поцеловал в губы. Я почувствовала в нем страсть, которую он сдерживал могучим усилием воли. Не в силах устоять, я ответила на его поцелуй.
Он отпустил меня с видимой неохотой.
— Я должен идти. Видите ли… я должен идти.
— Прощайте.
— До свидания.
Я проводила его до конюшни. Он сел на лошадь и медленно отъехал.
Я смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду, но он так и не обернулся.
После отъезда Поля я чувствовала себя очень подавленной. Неизвестно, когда мне удастся снова его увидеть. Конечно, если я поеду в Корнуолл, то мы встретимся. Я поеду туда. Он сказал: «Нельзя, чтобы злоупотребляли вашей добротой», и я понимала, что он имел в виду.
Нужно будет поговорить с Эвертон.
Мама не скрывала, что отъезд Поля ей приятен. Она больше о нем не упоминала и вся отдалась радости ожидания нового посещения месье Фукара.
Наступил декабрь. Приближалось Рождество. Мари развесила повсюду ветки остролиста и омелы. Жак принес «рождественское полено».
Мне казалось, что мы готовимся главным образом к приезду месье Фукара, а не к празднованию Рождества. Он приехал в собственном экипаже за неделю до сочельника и остановился в той же гостинице, где жил раньше Поль. Его сопровождал лакей.
Он нанес нам визит одним из первых. В доме все страшно всполошились, только мама была спокойна. Она знала, что все необходимое будет сделано другими, а ей останется только играть роль гостеприимной хозяйки, хорошо выглядеть и жеманно флиртовать. А уж это мама отлично умела.
Когда месье Фукар приехал, она лежала на софе в маленькой гостиной, одетая в утреннее кисейное платье с узором в виде веточек. Ей можно было дать, по крайней мере, на десять лет меньше, чем в действительности.
В руках месье Фукар держал целую охапку оранжерейных цветов. Я была в это время в комнате, но видел он только маму. Он присел рядом с софой, и они сразу начали оживленно беседовать. Через некоторое время я под каким-то предлогом вышла, оставив их вдвоем.
Это было началом. После этого экипаж месье Фукара каждый день останавливался у нашего дома. Он возил маму на прогулки, обедать, ужинать. Иногда он обедал у нас.
— Вы должны извинить нас-за наш скромный образ жизни, дорогой Альфонс. — Они уже называли друг друга по имени. — Раньше я могла бы принять вас так, как вы того заслуживаете, но те времена прошли…
Мама выглядела такой трогательной и беспомощной, что рыцарские чувства Альфонса, всегда находящиеся поблизости, немедленно пробуждались.
Он был мне симпатичен. Несмотря на некоторую склонность к напыщенности, хвастовству своим богатством, в нем была настоящая простота. Мне нравились его увлеченность своим делом, вера в себя и работоспособность. Его почти мальчишеское преклонение перед маминой красотой не мешало ему трезво оценивать те преимущества, которые принесла бы ему самому женитьба на такой красивой женщине, будущей хозяйке на его деловых приемах…
Кажется, и я пришлась ему по душе — он этого не скрывал, когда ему удавалось хоть на минуту отвлечься от маминых чар.
Вначале маму немного беспокоило, что, как ей представлялось, я выгляжу старше своих лет, и это ее старит.
— А когда ты изображаешь из себя всезнайку и разговариваешь с таким умным видом, то кажешься еще старше. Мужчины этого не любят, Кэролайн, — твердила она.
— Если я не буду нравиться мужчинам, мама, то буду платить им тем же.
— Что за манера разговаривать! Но ты могла бы носить пока косы, вместо того, чтобы поднимать волосы наверх таким нелепым образом.
— Мама, мне девятнадцать лет, и изменить этот непреложный факт невозможно.
— Но это заставляет меня выглядеть старой.
— Вы никогда не будете старой.
Это ее немного умилостивило, а так как месье Фукар не замечал, казалось, моего слишком взрослого вида, то она решила забыть об этом. Мама теперь много ходила по дому своей легкой походкой. О недомоганиях больше не было речи. Она даже отказалась от послеполуденного отдыха. Новый интерес в жизни сделал для ее внешности больше, чем все ледяные примочки, лосьоны и кремы. Она просто сияла.
Наступило Рождество. Собирались мы чаще всего у Дюбюсонов. У них было достаточно места, и им нравилось принимать гостей. Любовные истории их тоже интересовали, а то, что между месье Фукаром и красавицей мадам Трессидор начался роман, было для всех очевидно.
Клэрмоны, со своей стороны, гордились тем, что всесильный месье Фукар нашел свое счастье на их территории.
Я думаю, никто не удивился, когда о помолвке было объявлено официально. Месье Фукар произнес длинную речь. Он был очень одинок, сказал он, оставшись вдовцом, но теперь получил новый стимул к жизни. С одиночеством покончено — мадам Трессидор оказала ему высочайшую честь, согласившись стать его женой.
Этому событию радовались во всей деревне, но, естественно, больше всего в нашем доме.
Мама находилась в состоянии непрерывного возбуждения. Она без конца говорила о парижском доме Альфонса и его поместье недалеко от Лиона. Дела заставляли его много разъезжать по стране, и она собиралась всюду сопровождать его.
— Благослови его Господь, он говорит, что глаз не будет с меня спускать.
Эвертон интересовали парижские магазины.
— Говорите, что хотите, мадам, но они законодатели мод. Никто не может с ними соревноваться. Я изучу эти магазины, и мы выберем самые лучшие.
— О, Кэролайн, — воскликнула мама. — Я так счастлива. Дорогой Альфонс, он спас меня! Поверь, я бы долго так не выдержала. Я уже дошла почти до предела… Пышной свадьбы у нас не будет. Мы оба не хотим этого. В конце концов, ни для него, ни для меня это не первый брак. Мы будем много принимать, но позже… Все эти духи, это так увлекательно…
— Мама, — сказала я, — ваше счастье для меня огромная радость.
— Нам предстоит столько сделать. До отъезда в Париж я оставлю за собой этот дом. Альфонс считает, что венчаться мы должны там. Я так рада расстаться со всем этим… убожеством.
— Мне кажется, вы преувеличиваете. В действительности, это очаровательный дом.
— Убожество по сравнению с тем, что у меня было, — пояснила мама.
— Вы возьмете с собой Эвертон?
— Конечно. Разве я могла бы обойтись без нее?
— А Мари… Жак… Ведь они более или менее сдаются вместе с домом. Надеюсь, Дюбюсоны найдут хороших новых жильцов.
— Найдут, конечно. — Она искоса посмотрела на меня. — Я полагаю, ты поедешь погостить к кузине Мэри?
Я не удержалась, чтобы немного не подразнить ее.
— Собственно говоря, кузина Мэри мне не родственница. Она двоюродная сестра Роберта Трессидора, а он ясно показал, что в родстве со мной не состоит.
— О! — в смятении воскликнула мама. — Ты ведь так мечтала об этом.
Я засмеялась.
— Значит, теперь вы хотите, мама, чтобы я поехала к кузине Мэри?
— Тебе полезно будет сменить обстановку. И потом, тебе там нравилось. Еще совсем недавно ты очень хотела туда поехать.
— Да, так же сильно, как вы хотели задержать меня здесь и как теперь стремитесь отправить меня туда.
Она ошеломленно посмотрела на меня.
— Боже! Неужели ты завидуешь мне? Подумать только! Моя собственная дочь!
— Нет, мама, — сказала я, — я нисколько не завидую. Я ужасно рада, что вы встретили месье Фукара. И конечно, я поеду к кузине Мэри.
Она лукаво улыбнулась.
— Ты сможешь там возобновить свою дружбу с этим человеком.
— Вы имеете в виду Поля Лэндовера?
Она кивнула.
— Мне кажется, он тебе нравился. Должна сказать, он очень неожиданно уехал. Вот уж он ничуть не похож на Альфонса.
— Ничуть, — согласилась я.
Она самодовольно улыбнулась. Жизнь оказалась к ней милостивой. Мамина благодарность Альфонсу была мне понятна. Я разделяла ее. Альфонс был не только маминым благодетелем, но и моим.
Хотя все складывалось так удачно, свадьбу удалось отпраздновать только на Пасху. Нужно было много организовать, сделать необходимые покупки. Мама с Эвертон поехали в Париж и с удовольствием ходили по магазинам.
Я не поехала с ними. Оставшись дома, я занялась упаковкой вещей. Каждое утро я просыпалась с надеждой, что приедет Поль — мечтала, как обычно. Он появится верхом на лошади и скажет, что вернулся, так как не мог перенести разлуки со мной. Мне продолжало казаться, что, уезжая, он был близок к тому, чтобы сказать мне что-то важное, однако, по какой-то неведомой мне причине, не сделал этого.
Может быть, он подумал, что мы еще недостаточно знакомы? Считать меня слишком молодой он теперь уже не мог. Так я предавалась мечтам.
Вот почему меня радовало, что я осталась дома, когда мама уехала. Если он вернется, то застанет меня здесь.
Наступила весна, пришло время прощаться с моими новыми друзьями. С добрыми Дюбюсонами; с Клэрмонами, благодарными нам за то, что мы доставили такую радость их важному деловому партнеру; с Мари, часто беседовавшей со мной о своем «солдатике»; с Жаком, так и не сумевшим уломать свою вдовушку.
Мне жаль было расставаться с ними, но я по-прежнему стремилась к полной свободе. Я уже предвкушала, как приеду в Корнуолл и двуколка будет ждать меня. Воспоминания были такими яркими — извилистые тропинки, домик привратника под соломенной крышей, полный цветов садик с ульями, а главное, кузина Мэри, здравомыслящая и сдержанная, но, безусловно, любящая. Мне очень хотелось встретиться с Яго, но больше всего я мечтала о возобновлении своей волнующей дружбы с Полем Лэндовером.
Я написала кузине Мэри, что мама в ближайшее время собирается выйти замуж. Она ответила радостным письмо, что я должна приехать к ней, как только смогу.
Я написала и Оливии.
Ее свадьба должна была состояться очень скоро, и она намекнула, что была бы счастлива, если бы я смогла на ней присутствовать. Этого сделать я не могла. Правда, с тех пор как Поль вернулся в мою жизнь, Джереми не вызывал у меня прежней горечи, и все же, кажется, для меня было бы невыносимо видеть, как он женится на моей сестре.
Оливия поняла. Ее письма были составлены в очень осторожных выражениях. По-видимому, ей не хотелось много говорить о своем счастье, но оно сквозило во всем. Я искренне надеялась, что ей не придется разочароваться, но, по правде сказать, опасалась, что это неизбежно.
Я поехала в Париж на мамину свадьбу. Несколько дней мы прожили с ней и Эвертон в отеле, так как Альфонс считал, что до совершения церемонии они не должны жить под одной крышей.
Рассказывая о себе, Альфонс нисколько не преувеличивал. Без сомнения, он был очень богатым человеком. Что касается мамы, то она с каждым днем казалась моложе и красивее. Теперь она была одета по последней парижской моде, и Альфонс очень ею гордился. Я надеялась, что он никогда не догадается о ее довольно поверхностном и эгоистичном характере.
Я решила покинуть Францию на следующий день после свадьбы, хотя Альфонс и сказал, что их дом в моем распоряжении, а если мне захочется жить с ними, то он будет приветствовать это желание.
Это было очень великодушно с его стороны, и я сказала ему об этом.
— Дорогая моя, — ответил он, — вы дочь моей любимой жены. Это ваш дом.
— Какой вы прекрасный человек, — искренне воскликнула я.
— Маме в самом деле удивительно повезло.
На свой медовый месяц они поехали в Италию. Я проводила их на вокзал, видела восхищенные взгляды, которые прохожие бросали на маму. Эвертон, сопровождавшая их, сражалась с шляпными картонками и лихорадочно пересчитывала чемоданы. Она была так же рада, как и мама, расстаться с тем, что они называли нищетой.
Обеспеченная жизнь устраивала обеих.
Я собиралась пересечь Ла-Манш и отправиться ночным поездом в Корнуолл.
Наконец-то!