Сейчас. Мы не должны




Поцелуи Германа – это наркотик.

Любые его прикосновения – это наркотик.

Пока мы просто разговариваем, пока мы стоим на расстоянии друг от друга – мы можем вести себя как нормальные цивилизованные люди.


Но стоит нашей коже соприкоснуться, губам дотронуться до губ – не говоря уж обо всем остальном – как наша кожа словно вступает в химическую реакцию, рождая новое вещество, взрывающее все органы чувств сразу. От него и больно, и сладко, и жарко, и громко, и легко, и ярко, и тянет, неумолимо тянет друг к другу, чтобы получить его еще, еще, еще, потому что зависимость возникает мгновенно, а ломка – так страшна, что лучше умереть, чем знать, что никогда больше не испытаешь этого взрыва.


Но я проявляю просто бешеную силу воли, упираясь ладонями в грудь Германа и отодвигая его от себя, хотя каждая клетка тела вопит от желания слиться с ним.

Задыхаясь, глотаю сухой воздух офиса и хочу обратно в его дыхание.

Туда, где я принадлежу ему, а он мне.

Только туда.

Он стискивает сильными пальцами мои запястья, отводит руки от своей груди и вжимается в меня, протестуя против моего отстранения.


– Мы не должны… – я отрываюсь от его губ, смотрю в очень близкие и очень темные глаза и шепчу что-то до кислого привкуса во рту банальное: – Мы не должны…

– Должны.


Что он имеет в виду – я не знаю.

В его глазах – вселенная тьмы. Живая опасная движущаяся темнота, которая забирает меня к себе. Мир схлопывается до крошечного пятачка на ковре, до круга белого света от настольной лампы.


Мной овладевает безумное искушение поверить этому ощущению. Поверить тому, что там, за пределами света и прикосновений – и вправду больше ничего и никого.

Но я знаю, чем это кончится.


Задыхаяясь, отстраняюсь от него, касаюсь виском виска.

Его пальцы, сжимающие запястья наручниками, стискиваются еще чуть сильнее. Это уже больно, это может закончиться синяками, но мне хочется, чтобы он сжал их еще.

Сжал, накрыл своей тяжестью, не дал вырваться. Присвоил и не отпустил.


– Ты сейчас поедешь домой, – роняю слова в темноту, трусь о его висок. – Тебе надо будет как-то все объяснять. Не лучшее время, чтобы пахнуть… мной.


Пальцы медленно разжимаются, оставляя меня с таким острым чувством покинутости, что хочется кричать в голос.


– Ты права, – говорит Герман в голос, и после нашего шепота, звук взрывает сжавшийся в одну точку мир.


Меня отстраняют, мимолетно коснувшись талии.

В кабинете загорается яркий свет, Герман проходит мимо стола, бросая взгляд на телефон на нем и садится в широкое кожаное кресло у окна, кивая мне на соседнее. Оно на безопасном расстоянии – между ними столик с подносом, на котором стоят чашки из тонкого фарфора с цветочным рисунком, вытянутый в высоту чайник с изящной ручкой, трехъярусная подставка для пирожных. Сахарница с щипцами, бликующие серебристые ложечки.

И композиция из белых орхидей с красной сердцевинкой.

У него в офисе всегда стоят орхидеи.

Теперь я знаю, кто придумал их с Полиной свадьбу.


Я сажусь в другое кресло, надясь, что мы сможем поговорить спокойно – но очень хорошо помню, как разлетаются осколки чашек, размазываются по ковру пирожные и отчаянно пахнут умирающей травой сломанные орхидеи.

Между нами не бывает безопасного расстояния.


– Что она увидела? Какое сообщение? – пальцы Германа сплетены в замок, обнимают колено закинутой на ногу ноги, и я смотрю на его руки и не могу оторваться – как всегда. Он не носит обручальное кольцо, вообще не носит никаких украшений – только дорогие часы и строгие запонки.

– Не знаю, – качаю я головой, глядя только на его пальцы. – Какое-то невинное, но все равно подозрительное.

– И все? Только его?

– Открыла весь диалог и прочитала дальше.

– И поняла.

– Да.


Чувствую себя виноватой, словно это я позволила себе лишнее, и потому наша тайна раскрыта. Хотя именно я настояла, что буду общаться с ним только с пустой страницы, где закрыт профиль и нет никаких данных. Ни фотографий, ни музыки, ни статусов, по которым внимательный и достаточно умный человек смог бы рассказать нашу историю с начала до конца.


Но ведь это мое сообщение разбудило той ночью Полину.

Хотя если бы кто-то брал телефон с собой в кабинет, ничего бы не случилось!

Я ругаюсь сама с собой в голове, участие Германа мне для этого не нужно.

Он никогда не выясняет, кто виноват, он всегда начинает решать проблему с этапа «что делать».

И мне сейчас очень страшно.

Потому что я понятия не имею, что он будет делать.


– Бросишь меня? – спрашиваю сама, чтобы не тянуть больше время и сразу услышать приговор. – Снова?



Загрузка...