Невероятный медовый месяц

Глава 5

Кто— то… Пронзительно кричит… Плачет…

Очень шумит…

Герцог удивлялся, как этот кто-то может вести себя столь несдержанно, когда он, Атол, так сильно болен. Он уже и раньше слышал плач и причитания и страшно разгневался… Но на его возмущение никто не обращал внимания… Суета, шум, крики — это же неприлично…

Некоторое время он еще что-то слышал, но почему-то звуки удалялись… замирали вдали… становились все тише и слабее… Пока не наступила полная тишина…

Сейчас он испытывал облегчение от того, что шум прекратился, и нежный, знакомый голос произнес:

— Спите. Вы в безопасности… В полной безопасности… Никто не причинит вам зла.

Этот голос он слышал и раньше и хотел ответить, что совсем не боится, но для того, чтобы заговорить или хотя бы открыть глаза, требовалось столько сил!…

— Спи, дорогой, — мягко произнес голос, а затем добавил:

— А может, ты хочешь пить?

Чья— то рука очень осторожно приподняла его голову, и он смог сделать глоток из стакана, в котором было что-то прохладное и довольно сладкое, но он не понял, что это за напиток, -слишком больших усилий требовалось, чтобы заставить себя вспоминать.

Однако ему было необыкновенно хорошо и покойно, когда заботливые руки поддерживали его, а к щеке прикасалось что-то мягкое и теплое. Он чувствовал легкий аромат цветов, когда прохладная ладонь дотрагивалась до его лба, успокаивая и ободряя, но вскоре все ощущения опять исчезали, растворяясь в черной бездне беспамятства…

Когда однажды герцог на короткое время снова пришел в себя, он услышал непонятную ему пока беседу.

— Ну, как он, Тур? — спросил женский голос, и у герцога создалось впечатление, что он знает, чей это голос. А потом он узнал голос Тура, своего камердинера.

— Лучше, ваша светлость, заметно лучше. И впервые спал глубоко и спокойно. Я обмыл и побрил его, а он даже не пошевелился.

— Доктор заходил, пока я спала? — с беспокойством спросил женский голос.

— Да, заходил, ваша светлость, и остался доволен состоянием раны. Он сказал, что за больным имеется прекрасный уход и что выздоровление идет довольно быстро, — бодрым тоном ответил камердинер.

— Вам бы следовало разбудить меня, Тур. Я хотела переговорить с доктором, — сказала женщина, вздохнув с облегчением.

— Вам тоже надо иногда поспать, ваша Светлость, — настойчиво произнес Тур. — Вы не можете сутками не ложиться. Не дай Бог еще вы заболеете!

— Я в полном порядке, Тур, — заверила его женщина, — не стоит беспокоиться о моем здоровье, у нас и так есть, о чем тревожиться.

— Вы обязаны думать и о себе, ваша светлость, — назидательным тоном произнес камердинер. — Вы же знаете, что без вашей помощи мне не обойтись, особенно когда больной в беспокойном состоянии. Вспомните, что было вчера.

— Да, вы правы, Тур, я позабочусь и о себе. А пока, прошу вас, побудьте еще немного с его светлостью. Сейчас придет мистер Лабушер, и мне нужно с ним поговорить, — попросила женщина.

— Да, ваша светлость, разумеется, а потом вам бы не помешало немного прогуляться на свежем воздухе, — в голосе Тура слышалась забота.

— Я выйду в сад. Вы позовете меня, если его светлость проснется или начнет вести себя беспокойно, — заявила женщина.

— Я сделаю все, что вы прикажете, ваша светлость, — пообещал слуга.

— Спасибо, Тур, — поблагодарила женщина, и герцог услышал тихий звук удаляющихся шагов.

Он пытался понять, о чем шел разговор, однако усталость снова одолела его, и он не стал тратить силы на бесполезные догадки… Вскоре он опять заснул.

Антония ждала Генри Лабушера в гостиной.

Она знала, что герцог, придя в себя, найдет довольно странным ее дружбу с журналистом. Но так уж получилось, что Генри Лабушер стал ее единственным другом в Париже.

В то время когда происходили описываемые события, Генри Лабушер владел двадцатью пятью процентами акций лондонской газеты «Дейли ньюс»и сам себя назначил ее представителем в парижском филиале.

Англичанин, среди предков которого имелись гугеноты, Лэбби — как его называли друзья — отличался сильным и неуступчивым характером. Многие относились к нему не очень дружелюбно, а кое-кто даже питал к нему ненависть за острые и едкие статьи, но он, кроме журналистики, занимаясь множеством других дел, ни на что не обращал внимания.

Остряк, циник по натуре, довольно удачливый театральный импресарио и неплохой дипломат — во всех этих ролях он чувствовал себя прекрасно и в 1865 году был даже избран в британский парламент от радикалов и республиканцев.

Однако, унаследовав двести пятьдесят тысяч фунтов, он потерял место в парламенте, поэтому вскоре посвятил себя журналистике и издательскому делу, заботясь об увеличении тиража «Дейли ньюс»и получении прибыли.

Как только до него дошли слухи о состоявшейся в Булонском лесу дуэли, он немедленно явился в особняк на Елисейских полях в надежде взять интервью у участника поединка. Но вместо герцога к нему вышла герцогиня с лицом белым как мел, которая, совершенно не таясь, сообщила ему, что жизнь герцога в опасности. При этом она умоляла его не предавать гласности данное известие.

Генри Лабушер, закоренелый холостяк, повеса и развратник, знающий женщин, как мало кто, нашел глаза Антонии — молящие и тревожные — совершенно неотразимыми.

Он не только пообещал герцогине сохранить в тайне обстоятельства дуэли, но и за несколько дней ухитрился войти к ней в доверие, сделался ее другом, доверенным лицом и советчиком, к которому она постоянно обращалась, тем более что ей больше обратиться было не к кому.

Именно Генри Лабушер постоянно держал ее в курсе стремительно развивавшихся событий, которые в это время происходили в Париже.

Поначалу, когда в городе царило общее ожидание, что вот-вот вспыхнет война, возбужденные парижане продолжали веселиться, не допуская даже мысли о том, что их развлечениям вскоре наступит конец. Все грезили о торжестве французского оружия и громких победах доблестных французских армий.

28 июля император принял на себя верховное командование войсками. При этом он ни на мгновение не забывал напутствия императрицы: «Луи, исполни свой долг до конца!» Эти слова сопровождали его в походе, придавая бодрости и силы духа, но не помогли побороть недуг.

Проезжая через Мец, император страдал от постоянных болей, вызванных камнями в мочевом пузыре, и на большинство своих генералов произвел впечатление человека, обессилевшего и изнуренного болезнью.

По ту сторону Рейна французов ждала четырехсоттысячная прусская армия в полной боевой готовности, поддерживаемая огнем тысячи четырехсот орудий. В то же время Луи Наполеону удалось собрать под свои знамена всего двести пятьдесят тысяч солдат.

Стратегический план императора предполагал стремительное передвижение вперед, в глубь прусских территорий, чтобы таким образом вовлечь в войну против Пруссии южные немецкие княжества, а в конце концов — и нерешительных австрийцев.

Нарядные мундиры французской армии, радостные звуки фанфар, самоуверенность офицеров-франтов с щеголеватыми бородками-эспаньолками, которые все они носили в знак расположения к своему императору, — все это разительно отличалось от образа прусского солдата, презирающего всякую показуху.

2 августа французы заняли Саарбрюккен, вытеснив оттуда немногочисленные прусские авангардные части, и весь Париж возликовал по поводу этой первой победы.

На Парижской фондовой бирже была зачитана телеграмма, в которой сообщалось о взятии в плен немецкого кронпринца. При этом известии знаменитый тенор забрался на крышу омнибуса и спел «Марсельезу».

Генри Лабушер поведал Антонии о диких ликованиях на улицах Парижа.

Сама она ничего не видела и не слышала, ухаживая за мечущимся в бреду супругом, у которого началась жестокая лихорадка после того, как из раны в груди была извлечена пуля.

Поначалу Антония не слишком-то интересовалась новостями, и, хотя благодарила мистера Лабушера за то, что он навещал ее, она в то же время деликатно давала ему понять, что может уделить ему лишь несколько минут.

Все ее мысли были о прикованном к постели муже.

Однако спустя неделю, когда герцог, несмотря на то что рана заживала, все еще не приходил в сознание, она поняла, что не должна игнорировать события, происходящие в Париже.

Вскоре она обнаружила, что с нетерпением ждет визитов мистера Лабушера, невзирая даже на то, что почти всегда он приносил плохие новости.

Рассказы об ужасной неразберихе в военных действиях стали доходить до Парижа: повсюду говорили о том, что утомленные переходом части, достигнув пункта назначения, вдруг оказывались без палаток, которые где-то потерялись, и без оружия, а на складах отсутствовали боеприпасы.

После двух поражений — при Шпихерне и при Верте — началось долгое отступление. Из объятого паникой Парижа посыпались приказы, вдогонку за которыми летели другие, отменявшие прежние.

Число потерь французской армии в результате прусского наступления на Сен-Прива 18 августа достигло двадцати тысяч солдат, и в течение ночи войска в беспорядке бежали в Мец, откуда начинали свой поход.

Вести об этих бедствиях ошеломили Париж и довели его жителей до состояния, которое мистер Лабушер определил как «граничащее с безумием».

— Я только что видел на улице, как мутузили нескольких немцев почти до смерти, рассказывал он Антонии. — Некоторые рестораны и кафе закрылись, потому что кто-то решил, будто их владельцы симпатизируют немцам.

На следующий день Лабушер, как показалось Антонии, явился к ней по-настоящему взволнованным. Он сообщил ей, что в Булонском лесу вырубают деревья.

Пока никто не знал, для чего это делалось, но сам факт такого варварства приводил в смятение.

— Неужели происходит что-то непредсказуемое и жители покинут Париж? — забеспокоилась Антония, когда журналист снова навестил ее.

— Напротив, — поспешил он успокоить ее. — Французские власти упорно настаивают на том, что в Париже безопаснее, чем в любом другом месте, и народ теперь потоком хлынул в город.

— Ну, в таком случае не все так уж и плохо… — улыбнулась Антония.

— Я очень надеюсь, что вы правы, — ответил Генри. — В то же время я желаю вам и вашему мужу уехать домой, как только это станет возможным.

— Пока это совершенно немыслимо, — покачав головой, ответила Антония. — Но мы британские подданные, и, как я полагаю, нам ничего не грозит.

— Я очень надеюсь, что вы правы, — повторил Лабушер и добавил:

— И все же я советую вам не выходить из дома, а если это вдруг станет необходимым — только под надежной защитой слуг. Людей арестовывают по простому подозрению, что они немцы, а на бульварах случались беспорядки.

— Что за беспорядки? — встревожилась Антония.

— Когда с фронта приходят неблагоприятные донесения, на улицах моментально собираются толпы, орущие «Долой императора!»и «Отречение!».

— Отречение? — воскликнула Антония. — Они на самом деле требуют отречения императора?

— Французы совершенно нетерпимы к любым провалам — как военным, так и политическим, — пояснил журналист.

Понимая, что, возможно, пройдет много времени, прежде чем герцог поправится настолько, чтобы думать о возвращении в Англию, Антония решила сократить расходы на содержание дома. В связи с этим она обратилась к Туру с пожеланием, чтобы он рассчитал большинство прислуги.

Она оставила лишь двоих — супружескую пару средних лет, — которые работали в этом доме у прежнего хозяина, с условием, что они согласны выполнять любые указания, ибо для всех наступали трудные времена.

Антония уже не раз убеждалась в том, что может всецело положиться на Тура и поручить ему любое дело. Словом, старый слуга доказал свою преданность и заслуживал полного доверия. Кроме массы дел по дому и в городе, где, как никогда раньше, оказалось полезным его беглое знание французского, Тур заботливо и очень умело ухаживал за герцогом. После очередного похода в город он немедленно появлялся у ложа больного, сменяя уставшую Антонию и докладывая последние новости.

Именно Тур первым поведал ей о том, что в Булонский лес сгоняют скот со всей округи, и Антония догадалась, что приближаются прусские войска и Париж готовится к осаде.

Дела французов обстояли плохо.

— Неужели городу потребуется столько продовольствия?… — с тревогой поглядывая на Тура, вслух размышляла она.

— Как знать, ваша светлость? — ответил он таким тоном, что нетрудно было догадаться, что он не хочет лишний раз волновать ее. — Все говорят, что пруссакам не взять Парижа, слишком уж мощные здешние укрепления. Но как знать, ваша светлость, как знать?… — повторил Тур свой риторический вопрос.

— Но ведь это правда, Тур, — сказала Антония, все еще верящая в несокрушимость крепости, как, впрочем, и большинство парижан. — Я сама читала в путеводителе, что город окружен мощной крепостной стеной высотой в тридцать пять футов с девяносто тремя бастионами. Кроме того, еще есть и глубокий ров, и цепь фортов на подступах к Парижу.

Вспомнив о скоплении скота в Булонском лесу, она добавила:

— Разумеется, главная задача правительства — обеспечить армию всем необходимым, в том числе и продовольствием, однако, как я полагаю, в Париже тоже создаются необходимые запасы на случай осады.

Последние новости Антония узнала от Генри Лабушера, когда тот на следующий день навестил ее. Отвечая на ее вопросы, он показал ей статью, которую сам написал для английского издания «Дейли ньюс».

Антония с трудом верила, читая странную историю:

«Куда ни глянь — всюду овцы, овцы, овцы… По всему длинному проспекту до самых Елисейских полей — море овец… В одном только Булонском лесу их двести пятьдесят тысяч, а кроме них — сорок тысяч голов крупного рогатого скота».

— Неужели все это правда? — не на шутку забеспокоилась Антония.

— Да, это так, Париж готовится к осаде, и нам тоже не мешало бы подготовиться, — серьезно проговорил Генри Лабушер. — Когда герцог поправится, для восстановления сил ему потребуется мясо.

И вот Тур, решив не слишком полагаться на живые продовольственные запасы, громко ревущие и блеющие в Булонском лесу, стал носить в дом любые непортящиеся продукты, уныло сообщая Антонии, что они с каждым днем дорожают.

Герцог пошевелился, и Антония стремительно поднялась со стула у раскрытого окна, где она расположилась, чтобы подышать свежим воздухом.

Бесшумно подойдя к кровати, она наклонилась над мужем и спросила тем тихим и нежным голосом, который он привык слышать в последнее время:

— Тебе жарко? Ты хочешь пить, дорогой? Он подумал, что таким тоном женщины обычно разговаривают с больными детьми, и вдруг вспомнил, что ему казалось, будто мать обнимает его и ласково уговаривает побольше отдыхать.

Он был слаб, как младенец, но сегодня в голове у него прояснилось — все наконец встало на свои места, и он вспомнил, кто он такой и что находится в Париже. Пытаясь пошевелиться, он ощутил резкую боль в груди и сразу вспомнил о дуэли. Боль в груди, усталость и слабость были результатами поединка!

Антония осторожно приподняла его на подушках и стала кормить супом.

Суп имел вкус баранины, а может, оленины — он не мог определить точно, — но, несомненно, был очень питательным.

Она подносила к его рту маленькую ложечку и ждала, пока он проглотит эту каплю жидкости.

От женщины исходил аромат цветов, а когда Атол съел почти весь суп, она на мгновение склонилась над ним. И тогда он понял, что мягкое прикосновение, которое он столько раз ощущал на своей щеке, — это прикосновение ее груди.

— Тебе лучше, — уверенно сказала она, и в ее голосе прозвучали радость и облегчение. — Доктор будет доволен твоим состоянием. Он придет завтра утром. А теперь, дорогой, ты должен еще поспать. Отдыхай.

Прохладная ладонь легла ему на лоб, и это было очень приятно.

— Лихорадка прошла, — сказала она. — Вскоре ты совсем поправишься.

Она уложила его удобно, поправив под головой подушку, и тихо отошла к окну.

Была ночь, когда он снова открыл глаза.

Возле кровати горела свеча, занавески были отдернуты, а окна раскрыты. Атолу вдруг захотелось увидеть небо и звезды.

Он лежал, не шевелясь, и смотрел на мерцающий огонек свечи, сознавая, что наконец очнулся.

Антония бесшумно подошла к его постели. Она посмотрела на него и тихонько спросила:

— Атол, ты слышишь меня?

Он был слаб, настолько слаб, что не мог произнести ни слова, и только посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.

Она негромко рассмеялась.

— Ты проснулся, слава Богу! — прошептала она. — И ты понимаешь, о чем я говорю!

Она наклонилась, взяла его за руку и нежно заверила:

— Все хорошо. Ты выздоравливаешь, и тебе нечего опасаться.

Генри Лабушер пришел с визитом в четыре часа пополудни. Он был одет, как показалось Антонии, несколько вульгарно.

Тур ввел его в гостиную, куда вскоре вошла Антония в одном из своих элегантных платьев от Уорта, которое подчеркивало все прелести ее изящной фигуры.

— У вас все хорошо? — спросил журналист, целуя ее руку.

— Да, и очень, я счастлива, — ответила она с улыбкой. — Сегодня мой больной впервые съел кусочек мяса. Он уже сидит в постели и выражает негодование по любому поводу, а это, как сказал мне Тур, верный признак выздоровления. Лэбби рассмеялся.

— Ну что ж, он действительно поправляется, и вы можете о нем не беспокоиться. Наконец-то у вас появится больше времени для меня.

Антония изумленно уставилась на него, но Лабушер, ничуточки не смущаясь, продолжал;

— Вынужден заметить, что никогда еще я не был столь увлечен женщиной, которая совершенно не обращает на меня внимания, требуя лишь совета и информации, дабы обеспечить мужу покой и наилучшим образом ухаживать за ним. Такое со мной случается впервые.

Лэбби говорил все это почтительным тоном, и Антония, поняв шутку, рассмеялась. Потом она сказала серьезно:

— Вы знаете, как я благодарна вам. Вы помогли мне побороть отчаяние и страх, в самые трудные минуты моей жизни вы были мне лучшим другом. Дружба с вами…

— Дружба?! — воскликнул Лэбби. — Но это совсем не то, что я испытываю к вам, и вы это прекрасно знаете! Эта «дружба» погубит мою репутацию покорителя женских сердец!

— Я как раз очень дорожу вашей… дружбой, — подчеркнуто серьезно повторила Антония.

Она уже успела привыкнуть к заверениям Лэбби в его искренней любви, не придавая им ни малейшего значения, и он вынужден был признать, что все его усилия были напрасны.

Он никогда не встречал женщины, которая была бы так предана мужу, который в данный момент не мог, правда, ответить на ее заботу и ласку, однако и прежде, как говорили, не замечал ее женского очарования.

Генри Лабушер знал о связи герцога с маркизой Норто и, разумеется, о его репутации повесы и сердцееда. Ему также не составило труда догадаться, почему герцог Донкастер женился на Антонии, но герцогине и в голову не приходило обсуждать с новым другом столь интимные вопросы.

С самого начала Лэбби был пленен молодостью и неопытностью Антонии.

Со временем, навещая ее все чаще, едва ли не ежедневно, и внушая себе, что делает это исключительно из-за того, что она деревенская жительница и нуждается в его помощи, он незаметно для себя влюбился.

Он с трудом верил в то, что такое могло с ним приключиться в его тридцать девять лет, с ним, мужчиной столь опытным в сердечных делах. Но он влюбился, влюбился по уши, словно безусый юнец в прелестную незнакомку.

Но в Антонии было нечто такое, что отличало ее от женщин, которых ему без особого труда удавалось завоевывать в жизни, богатой любовными приключениями. Эта особая черта, присущая только ей одной, удерживала его на расстоянии, не позволяя вольным словом нарушить рамки приличия.

Однажды королева Виктория назвала Генри «эта гадюка Лабушер», но, увидев его теперь, она была бы поражена его сдержанным, мягким, деликатным и обходительным поведением с Антонией.

Лэбби не только сообщал Антонии новости, но и заставлял ее улыбаться, пусть ненадолго, но все же отвлекая от грустных мыслей и забот.

Поскольку взоры всего мира были обращены на Францию, любопытные англичане и американцы прямо-таки хлынули в Париж. Лэбби не без удовольствия рассказывал Антонии о том, как предприимчивые агенты по продаже недвижимости рассылают объявления следующего содержания:

«Английским джентльменам, изъявившим желание присутствовать при осаде Парижа, предлагаются комфортабельные апартаменты с полной защитой от обстрелов, а также комнаты в подвалах для более впечатлительных особ».

— Осада Парижа! — с изумлением повторила Антония, полная нехороших предчувствий. — Неужели до этого дойдет?

— Нет, конечно, нет, — поспешил успокоить ее Лэбби. — Прусские войска будут отброшены задолго до того, как они подойдут к Парижу. Однако несомненно то, что французская армия несколько дезорганизована, терпит поражения одно за другим и теперь отступила к Седану, маленькому городу-крепости.

Помолчав, он прибавил:

— Но все не так уж и плохо, поскольку, я слышал, кавалеристы дают этой ночью бал в Дузи. На него приглашены все дамы Седана, которые наутро собираются стать свидетельницами триумфального успеха французской армии.

Однако триумфа не получилось! Два дня спустя Лэбби вынужден был сказать Антонии, что французские войска окружены в Седане двумя сильными прусскими армиями.

А продовольствия в Седане могло хватить лишь на несколько дней.

И вот еще что: хаос и неразбериха в Седане приняли катастрофические размеры, когда огонь четырехсот прусских орудий разнес вдребезги французские пушки, брошенные вместе с повозками в самом центре крепости.

Но об этом мало кому было известно, и Лэбби, даже зная об этом, не посмел рассказать Антонии, чтобы не беспокоить ее.

1 сентября начались артобстрелы Седана.

Луи Наполеон разъезжал верхом среди приветствовавших его войск. Он серьезно болел, и, чтобы скрыть бледность и землистый цвет лица, его сильно накрасили. Однако, несмотря на свои героические усилия, ему не удалось поднять дух армии, и в конечном счете он приказал поднять над крепостью белый флаг.

Прошло целых два дня, прежде чем противоречивые слухи об этих событиях — а их было немало — достигли Парижа.

Лабушер рассказал Антонии, что императрица впала в неистовый испанский гнев, а затем удалилась в свои покои, чтобы рыдать в одиночестве.

А на улицах все возрастал грозный шум, и отовсюду слышались громкие крики:

— Отречение! От-ре-че-ни-е! От-ре-че-ни-е!!!

— Что нового сегодня? — взволнованно спрашивала Антония Генри Лабушера, который явился с очередным визитом четвертого сентября.

Из— за того, что она была так довольна улучшением здоровья герцога, Антония с трудом заставляла себя прислушиваться к новостям о всяческих несчастьях и неприятностях за пределами ее дома.

Иногда ей казалось, что она живет на острове, со всех сторон окруженном враждебным океаном, но этот остров и есть ее единственное безопасное убежище.

— Париж только что узнал, что император сдал противнику свою шпагу, — возбужденно заявил Лэбби, — а императрица наконец согласилась покинуть столицу.

Антония вздрогнула от столь неожиданного известия, побледнела и в испуге воззрилась на Генри. До сих пор она была уверена, что присутствие императрицы гарантирует безопасность жителям Парижа. Что же произойдет после ее отъезда?

— Ее Величество оставалась во дворце Тюильри, пока ее слуги не разбежались, бросая ливреи и таща из дворца все, что попадалось под руку. Она уехала в последний момент, когда толпа уже собралась под стенами дворца, — рассказывал Лабушер, — а со двора доносился грохот мушкетных выстрелов и крики на парадной лестнице.

— Но ей удалось выбраться из дворца? — быстро спросила Антония.

— Она покинула дворец через черный ход в сопровождении одной лишь своей камеристки. Чтобы не быть узнанной, императрица скрыла лицо под густой вуалью и, как я узнал, направилась к дому канцлера на бульваре Оссманн, однако оказалось, что хозяин уже уехал. То же самое повторилось и в доме ее камергера, но в конце концов Ее Величество все же нашла приют у своего американского дантиста — доктора Эванса.

— Как все это неожиданно! — воскликнула взволнованная Антония.

— Вы правы, это несколько неожиданно и необычно, но весьма логично, — заключил Лэбби.

На следующий день Антония впервые привела Генри Лабушера в спальню герцога. Она уже рассказала мужу о том, сколь любезен был английский журналист, поддерживая се советом я сообщая последние новости в долгие и тревожные недели, пока герцог оставался без сознания.

Но герцог, будучи человеком подозрительным, довольно скептически отнесся к бескорыстной дружбе Лабушера с Антонией, особенно не понравилась ему теплота в голосе жены, с которой она отзывалась о своем друге.

И все же, когда она ввела журналиста в спальню, герцог протянул ему руку и сказал самым доброжелательным тоном:

— Мистер Лабушер, я вам весьма признателен за все, что вы сделали для моей жены.

— Ваша светлость, у вас нет никакого повода быть признательным мне, — учтиво заговорил Лабушер. — Я всегда рад услужить герцогине.

Говоря это, он улыбался Антонии, а на его лице с явными признаками распутства появилось выражение, которое заставило герцога повнимательнее присмотреться к нему.

По мере разговора герцог все больше убеждался в правильности своих подозрений.

Даже человек менее опытный и искушенный, чем герцог, несомненно заметил бы особую мягкость в голосе Генри Лабушера, когда тот обращался к Антонии, и жадный взгляд сияющих вожделением глаз, которыми он буквально пожирал молодую женщину.

— Мы покинем Париж сразу же, как только я достаточно окрепну, чтобы перенести дорогу, — резко и довольно неожиданно заявил герцог.

— Боюсь, что это произойдет не скоро, — возразил Лэбби. — Как теперь, думаю, вашей светлости известно, вы были серьезно больны.

И он добавил, вновь улыбнувшись Антонии:

— Надеюсь, что теперь, когда опасность миновала, я не открою секрета, если скажу, что ваш доктор почти не давал вам шансов на выздоровление. Вы были при смерти, герцог, и если бы не ваша жена…

От неожиданности этого заявления у Антонии перехватило дыхание.

— Я… Я даже не подозревала… что все… было… так серьезно, — запинаясь, проговорила она.

— Вы выжили, — рассказывал Лэбби герцогу, — благодаря исключительному уходу и самоотверженности леди Антонии, ибо пуля прошла в миллиметре от сердца.

— Я рада, что вы не говорили мне об этом, — Антония с благодарностью посмотрела на журналиста.

— Вы считаете, что я мог бы огорчить вас и обеспокоить сильнее, чем вы уже беспокоились? — спросил он мягко.

Герцог прислушивался к их разговору, поглядывая то на Генри Лабушера, то на Антонию.

— Я буду вам весьма признателен, — повторил он, вмешиваясь в их беседу, — если будете так любезны и расскажете мне подробно, каково сейчас положение дел. Как вы понимаете, из-за болезни от меня ускользнуло много такого, о чем женщины не способны здраво судить, поскольку не разбираются в политике и ничего не понимают в военных действиях. Ужасы войны вселяют в них страх.

— Ее светлость, должно быть, рассказывала вам, что во Франции имеется новое правительство, — ответил Генри Лабушер. — Вторая империя закончилась бесславно, и страна испытала унижение. Король Вильгельм дошел до Реймса.

— В это трудно поверить! — воскликнул герцог.

— Но у Франции все еще осталась довольно сильная армия, — продолжал Лабушер. — И генерал Трошу, главнокомандующий, стягивает войска в Париж.

— Но это же безумие! — возразил герцог, — У него нет выбора, — покачал головой Лабушер. — И даже призыв в Национальную гвардию трехсот пятидесяти тысяч новобранцев всех возрастов вряд ли спасет положение.

— И все же укрепления довольно надежно защищают Париж, — заметил герцог. — Возможно, столица выдержит осаду…

— Посещение укреплений стало едва ли не самым модным воскресным развлечением в нынешнем сезоне, — язвительно сообщил Лабушер, — и оно вот-вот заменит послеобеденные прогулки в Булонском лесу.

— Бог мой! — Герцог не удержался от возгласа негодования. — Неужели французы так никогда и не поумнеют?! Спесь, несерьезное отношение к действительности и невероятная самоуверенность…

— Вы совершенно правы, ваша светлость, — продолжал Лабушер. — Кроме того, не принимаются никакие меры, дабы вывести из города совершенно лишнее при осаде население, — наоборот, сюда стремятся все, спасаясь от неприятеля. Герцогиня, наверное, рассказала вам об огромном скоплении скота в Булонском лесу. Однако я склонен думать, что удалить людей из города проще, чем собирать скот на окраинах.

— Абсолютно с вами согласен, — кивнул герцог. — И все же, полагаю, они не послушают совета здравомыслящего человека, тем более англичанина.

— Вы правы, ваша светлость, — в свою очередь согласился с герцогом Генри Лабушер, — но сейчас также очень важно, чтобы герцогиня не выходила на улицу, слугам тоже лишний раз не стоит там показываться. Шпиономания рождает ситуации далеко не безопасные.

— Я уже предупредила Тура, — заявила Антония, — и он меня заверил, что всякий раз, когда выходит из дома, надевает тот старый костюм, в котором он больше всего похож на обедневшего француза.

— Тебе не стоит беспокоиться о Туре, — сказал герцог, — но ты сама, Антония, будешь оставаться здесь, со мной.

Он сделал ударение на последнем слове, и Антония заметила это.

Проводив Генри Лабушера, она немедленно вернулась в спальню герцога. Он взглянул на нее и сказал:

— Догадываюсь, что у тебя появился верный обожатель.

— Точнее будет сказать — единственный… обожатель, — ответила она с улыбкой.

Герцог задержал на ней внимательный взгляд, и она слегка покраснела от смущения.

Атол заметил, что она похудела и побледнела, пока он болел, а она ухаживала за ним, однако это нисколько не сказалось на ее прелестной фигуре, и теперь он, как раньше, с удовольствием смотрел на жену.

Глядя на мягкую линию ее груди, на тоненькую талию и длинную шею, он подумал было о том, что вряд ли нашлась бы другая женщина, которая согласилась бы запереться в четырех стенах и самозабвенно ухаживать за умирающим, ни разу даже не намекнув, насколько это обременительно для нее.

Он поднял взор на Антонию и встретил ее понимающий взгляд.

Ее глаза, оттененные ярко-зеленым цветом платья, показались герцогу более выразительными, чем когда-либо, — и на этот раз они сверкали, словно драгоценные изумруды.

«Нужен был Уорт, — думал герцог, — чтобы понять, что только насыщенные, яркие и чистые цвета идут Антонии, подчеркивая изумительную чистоту и белизну ее кожи».

Эти же цвета придавали также ее глазам и волосам дивный оттенок — необыкновенный и завораживающий.

Ему уже было известно, что Антония рассчитала свою французскую горничную, однако ее волосы были уложены так же элегантно и модно, как в тот первый раз, когда она вошла в «Английское кафе», а он не узнал ее.

— Очень скучный получился у тебя медовый месяц, Антония, — с ноткой сожаления произнес герцог.

Она, словно ожидая, что он скажет нечто совсем иное, опять смутилась, но румянец, вдруг раскрасивший ее щеки нежным розовым цветом, придал лицу Антонии необычное выражение. Герцогу показалось, что лицо жены озарилось счастьем.

— По крайней мере он… необычен. А если мы… окажемся осажденными в Париже… то этот месяц… сможет длиться еще долго-долго! — тихонько промолвила Антония.

— Мы должны сделать все, чтобы этого не случилось, — сказал герцог серьезно.

— А что мы можем сделать? — удивилась Антония.

— Нам следует поскорее вернуться в Англию, — ответил Донкастер.

Антония посмотрела на него и тихо возразила:

— Но пока это невозможно. Вы должны оставаться в постели еще несколько недель. Вам и думать нельзя о том, чтобы сесть в карету. Доктор рекомендует полный покой. Вы были на грани смерти, потеряли много крови, рана была очень серьезной, и силы лишь постепенно восстанавливаются. А для этого нужно время.

— Я ни за что не позволю, чтобы ты подверглась опасности, — упрямо заявил герцог.

— О какой опасности вы говорите? Мы же англичане, — напомнила Антония. — Я ведь вам говорила, что мистер Лабушер рассказывал, сколько англичан и американцев прибыло в Париж, чтобы увидеть собственными глазами осаду города. Они, словно зрители в театре, желают наблюдать за событиями из первого ряда партера.

— А он сказал, что приезжают исключительно мужчины? — спросил герцог.

— Но какая опасность может угрожать мне? — не сдавалась Антония. — И потом… разве вы забыли, что во мне нет ни капли женственности… Вы же сами назвали меня сорванцом…

— Сейчас меньше всего вы походите на сорванца, герцогиня, — тихо сказал герцог.

Антония посмотрела на свое элегантное платье.

— Если мы пробудем здесь долго, то я пожалею, что попросила месье Уорта доставить в Англию все мои новые наряды, — вздохнула она.

— А мне кажется, что это было весьма мудрое распоряжение, — сказал герцог. — Вряд ли мы попадем на модные балы или торжества по случаю побед. Ситуация изменилась…

— Но я хочу хорошо выглядеть, чтобы нравиться вам, — прошептала Антония.

— Мне или вашему обожателю? — спросил герцог, и в его голосе послышалась резкая нотка.

Воцарилось молчание, но пауза длилась недолго, ибо Антония мягко возразила:

— Вам…

И герцог сразу увидел, как краска смущения опять проступила на щеках его юной жены.

В последующие дни у Антонии часто создавалось впечатление, что герцог наблюдает за ней.

Она не понимала, почему порой, когда она была уверена, что он спит, ей вдруг чудился его внимательный взгляд, из-под прикрытых век следящий за ней.

В его комнате она часто садилась у окна или на балконе рядом с дверью, чтобы немедленно подойти к нему, как только он проснется, и раскрывала одну из книг, которых в доме, к счастью, имелось довольно много. Лэбби тоже приносил ей интересные книжные новинки. Она познакомилась с произведениями Гюстава Флобера, Виктора Гюго, Жорж Санд, Александра Дюма и многих других писателей, которых не читала в Англии.

Склоненная над книгой, она внезапно чувствовала на себе внимательный взгляд и тогда, оставляя чтение, спешила к постели больного, чтобы, к своему удивлению, обнаружить, что он погружен в сон. И все же…

Все же он внимательно наблюдал за ней, и Антония спрашивала себя, чего больше было в его взгляде: одобрения или безразличия?

Ей очень хотелось спросить, скучает ли он по маркизе, однако та откровенность, с которой она разговаривала с ним сразу после свадьбы, после дуэли куда-то улетучилась, и ее место заняло смущение, которое она испытывала каждый раз, когда ловила на себе его пристальный взгляд.

Но теперь Антония уже знала, что с ней происходит, и молила Бога, чтобы герцог ни о чем не догадался.

Дело в том, что в тот самый момент, когда она увидела его на земле и решила, что он мертв, Антония вдруг поняла, что любит его.

А когда его голова покоилась у нее на коленях, когда она с Туром и секундантами везла его в карете в особняк на Елисейских полях, она осознала, что любит его мучительно и сильно.

Позднее, размышляя о своем к нему отношении, она думала о том, существует ли на свете женщина, способная устоять перед его насмешливым взором и несколько циничной улыбкой его чувственных губ.

Теперь она могла себе представить, какие чувства питали к нему маркиза, графиня и многие другие женщины, с которыми он встречался, И не находила ничего удивительного в том, что, имея возможность общаться с множеством красивых женщин, он не желал связывать себя навсегда ни с одной из них, в том числе и с ней, Антонией, — глупой и непривлекательной девчонкой из деревенской глубинки, единственным увлечением которой были лошади.

— Я люблю тебя! Я люблю тебя! — шептала она в долгие ночи, которые проводила у его постели.

А он кричал от боли и метался в бреду. Порой он что-то невнятно говорил, порой рассказывал о своей жизни.

Постепенно она узнавала многое, что с ним когда-то произошло, о многом поведал ей Тур, которого она расспрашивала о прошлом герцога.

Так она узнала, что в детстве Атол упал с дерева, да так, что едва не свернул себе шею. Он терпел адские боли, лежа месяцами без движения, чтобы не остаться калекой.

Видимо, теперь ему в бреду вспоминались те давние страдания, потому что он звал на помощь свою мать и только в объятиях Антонии находил утешение. И она успокаивала его, как мать ребенка, полная тревоги за состояние раны, которая, едва затянувшись, могла снова открыться.

— Все будет хорошо, дорогой мой, — шептала она. — Я люблю тебя, я удержу тебя, и с тобой ничего не случится.

Смысл сказанного постепенно доходил до его сознания, и Атол засыпал, а Антония долго еще прижимала его голову к своей груди и держала за руку.

В одну из таких беспокойных ночей он кричал в горячке, что хочет удержать лошадь, но она его не слушается, и Тур рассказал Антонии, как Атол сломал ключицу во время соревнований. Эта травма была весьма болезненной многие месяцы, но Антония узнала еще кое-что. Тогда в жизни герцога была женщина, которую он явно любил, но ни разу не назвал ее имени. Видимо, он ждал от нее утешений, но она так и не явилась к нему.

«Для меня нет места в его сердце, он даже не вспоминает обо мне, — с грустью думала Антония, сидя у постели больного. — Но я счастлива, что могу помочь ему, что я нужна ему, как никогда никому не была нужна».

С каждым днем ее любовь разгоралась все сильнее, и Антония радовалась чувству, которого ждала давно: она всем сердцем хотела полюбить человека, для которого могла бы тоже стать кем-то важным в жизни, а не бесполезной обузой, вызывающей раздражение. Именно так она чувствовала себя в родительском доме.

— Даже если он не полюбит меня, — утешала себя Антония, — я все же смогу любить его. Но он никогда не должен узнать об этом!

Бесшумно приближаясь к постели больного, она склонялась над герцогом, чтобы смотреть на него и шептать ему слова любви. В эти. мгновения она ощущала странное томление в груди и жалела о том, что когда он поправится, то никогда больше не станет искать утешения в ее объятиях.

И она решила, что попросит его подарить ей ребенка. Этот ребенок будет его частичкой, и она сможет любить его. Антония уже не боялась думать о ребенке и лишь укоряла себя за то, что после свадьбы просила герцога позволить ей сначала узнать его поближе и только потом решить вопрос о наследнике.

— Когда мы вернемся в Англию, — сказала себе Антония, — он возобновит свою связь с маркизой, но никто никогда не сможет отнять у меня сегодняшний день. А сегодня — Атол мой! Он мой!…

Говоря это, она опять ощутила томление и сладкую боль в груди, все тело ее вдруг затрепетало, и Антония прошептала:

— Сегодня я смогу держать его в объятиях и целовать его щеки, лоб и губы…

Днем Антония научилась не проявлять своих чувств, чтобы герцог не заподозрил, каким огнем пылает ее грудь, когда она касается его руки, помогает приподняться на подушках, когда смотрит на него из-под опущенных век.

Как— то она заметила, что ревнует Тура, к которому герцог чаще обращался с просьбой помочь ему, чем к ней, Антонии. Она устыдилась этого странного чувства, но ей так хотелось самой обслуживать мужа и во всем угождать ему.

Но Антония ни на минуту не забывала о маркизе, которую он любил и которая ждала его в Англии.

Эта мучительная мысль пронзала ее сердце, подобно острому кинжалу.