Никогда_не...

Глава 1. Никогда не касайтесь жизней других людей

— Воу-воу, полегче! — останавливает поток моих откровений Вэл, активно потрясая стаканчиком с кофе. — А ну-ка, дай я ещё раз все повторю и переварю!

Мы сидим с ним в центральном сквере, выбравшись на вечерний эко-пикник, как называет его дизайнер. Под нами, на газоне, постелен экологически чистый плед из льна (Вэл всегда таскает с собой эту накидку в полёты, потому что в самолётах мёрзнет от стресса), у меня на коленях — раскрытый макбук, на излучение от которого продолжает ворчать мой друг, а в корзинке рядом — органические продукты, из-за которых он приставал с расспросами к девочке-консультанту в центральном супермаркете, заставив вслух читать и объяснять их состав, а после — накатал жалобу в клиентской книге из-за незнания ею ассортимента товаров.

С нами даже в меру экологическое вино, за которое мы принимаемся в процессе моего рассказа последних новостей. Меня по-прежнему не очень тянет на крепкие напитки, поэтому пью, в основном, кофе, который Вэл, как заправский шпион, сбегал к Денису и заказал навынос, не упомянув, конечно, для кого.

— И что — вот так, из окна, при всех!? Нет… это потрясает. Какая драма-квин! — вращая глазами, шепчет дизайнер, проникшийся школьной трагедией гораздо больше, чем моей личной. Личной он, вообще, почти на впечатлился, сказав только, что я преувеличиваю, и с каких пор семейные связи стали для меня причиной «отказываться от мальчика, что за ханжество, Полина. Но если хочешь пострадать — твоё право».

Пораженная такой реакцией до глубины души, пытаюсь снова объяснить ему специфику моего горя. Что проблема совсем не в двенадцати годах разницы, хотя даже для меня это… хм… немало. А главным образом в том, что в деле замешаны люди, у которых я выросла. И у нас слишком близкие отношения, чтобы подстроить им такую подлянку. На что дизайнер, цинично хмыкнув, замечает, что выросла же. И то, что было раньше — не считается. Теперь мы все взрослые и каждый может строить свою жизнь, как захочет.

Но если я хочу пострадать…

Да не хочу я пострадать, чуть было не кричу я от злости, но его все равно не трогает глубина моего конфликта. Нет, он не видит причин на то, «чтобы прогонять мальчика, я думал он тайный героинщик или какой-то извращенец. А так… Младший брат подружки, тоже мне, нашла проблему».

Понимая, что эта его позиция сводит меня с ума, решаюсь рассказать о том, что случилось на школьном выпускном, дабы проверить, способен ли он, вообще, на сострадание. Или, может, его больше не трогают любые человеческие трагедии и слабости — и получаю такую реакцию, которую теперь тяжело унять и успокоить.

— Знаешь, я вижу ее, — задумчиво приподнимая руки перед собой, говорит Вэл, а я опускаю взгляд на бутылку с вином, чтобы понять, много ли он успел выпить. Бутылка пуста лишь на треть, а, значит, дело не в опьянении. Значит, его накрыло вдохновение.

И это просто так не закончится.

— Вижу ее как жертву. Как часть инсталляции, посвящённой власти современных медиа. Она — в центре. Она — на алтаре. Обнимает руками большой куб в форме значка инстаграмма. А сверху на неё давит лойс — символ одобрения, которое ей было так нужно. Полина! — неожиданно он хватает меня за плечо. — Она достойна своих тысячи лайков! Покажи мне ее страницу, я хочу, чтобы она получила свой лайк и от меня! Это будет как траурная роза, как знак понимания и приятия ее выбора!

— Вэл, что за бред ты несёшь? — зло говорю я, не настроенная воспринимать творческие улёты и всякую чушь, которую он начинает городить, высокопарно подвыпив. — Какое, нахрен, приятие? Девчонка в семнадцать лет, из хорошей семьи, любимая-обожаемая всеми, сводит счёты с жизнью — здесь нет ничего романтичного и достойного воспевания в искусстве! Это ЧП, понимаешь? Чрезвычайное происшествие, до причин которого я хочу докопаться. И меньше всего мне нужно, чтобы ты кормил меня своими символическими бреднями!

— Нет, это ты не понимаешь, — совершенно не обижаясь, дизайнер смотрит на меня едва ли не с сочувствием, убежденный в своей правоте. — Ты не понимаешь, таких как мы. Тех, кто смотрит на себя в отражении мира. И какими мир нас видит — такими мы себя и чувствуем, такие мы и есть. Мы люди без лица, Полина. Без своей души. Нам могут нарисовать любой образ, любой характер — и мы станем такими, как от нас ждут. Взамен же мы просим только одного — одобрения. И в какой-то момент это переходит границы — и его становится мало. Внутри как будто что-то ломается, и ты не можешь насытиться. И тогда способен на все, что угодно, лишь бы вырвать себе максимальную дозу.

— Чего, бля? — подражая Наташкиной манере, переспрашиваю я. Не то чтобы словесные эскапады друга слишком удивили меня — Вэл и раньше впадал в меланхолию и вёл свои знаменитые монологи, многие из которых — стримом в инсте, и почти всегда — пьяный. Но одно дело — личные экзистенциальные кризисы, которые обычно проходили с первым антипохмельным коктейлем. И совсем другое, когда он пытается вплести какую-то мутную высокопарщину в дело, к которому я отношусь крайне серьёзно.

— Фу, Полина… — он одаривает меня надменным взглядом. — Этот городок не пошёл тебе на пользу. Ты стала ханжой и грубой бабищей.

— Ну, спасибо, человек-зеркало! — не выдерживаю я. — Так, Вэл. Давай, сразу проясним, чтобы не заводить ситуацию в тупик. Для начала — прекрати выделываться, иначе я отлуплю тебя этой твоей эко-тряпкой прямо на газоне. И быстро развею экзистенциальную грусть. Смерть человека — не причина становиться рядом в красивой позе и пытаться слепить из этого повод для самовыражения.

Дизайнер, снова закатывает глаза под лоб и фырчит — ещё более презрительно.

— Что-то ты совсем отупела, как я посмотрю, — без малейшего страха быть избитым заявляет он. — Я тебе тут душу изливаю, а ты мне в ответ нотации, как училка в школе! Это, значит, можно, а это нельзя! Я говорю, что понимаю, как никто, девчонку эту — в отличие от вас, всех таких правильных… Ты хоть знаешь, что это такое — не иметь собственного лица? И видеть в себе только то, что видят другие?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Н…нет, — останавливаясь в потоке возмущённых мыслей, понимаю, что позёрством он прикрывает то, что тяжело сказать простыми словами. То, что слишком болезненно для него.

— Так вот и молчи! Молчи! И не вздумай судить, таких как мы! — нервным движением плеснув в стаканчик ещё вина, он выпивает его почти залпом.

— Да я не сужу, Вэл. Просто эта твоя театральщина… она мне как-то не к месту кажется. Все твои концепты — это же шоу, творчество. А смерть Виолы — очень даже настоящая. Это реальность, понимаешь, жизнь. Как можно это хоть как-то… переплетать?

— Очень даже можно. У неё вся жизнь как раз и была шоу. Я же это по себе знаю, ты же прямо май факинг лайф описала, когда про эту… Виолу, да? Когда про Виолу рассказывала. Слушай, у нас с ней даже имена похожи… А, может она моя кармическая сестра? Ведь все один в один, Полина! — стараюсь больше не перебивать Вэла со всеми его лирическими отступлениями, внезапно понимая, что он как никто другой, сможет обьяснить мне мотивы Виолы изнутри, раз уж считает себя ее астральным близнецом.

— У меня же точно так все было, — продолжает дизайнер. — Валеньке вручили роль и Валенька должен блистать. Валеньку все любят, а значит, он должен быть лучшим во всем, ведь он звезда, он срывает аплодисменты! А больше Валенька делать ничего не умеет, только искать своё отражение в глазах тех, кто ему хлопает. А если тебе не хлопают, а забрасывает помидорами, значит это ты виноват, значит, плохо старался и заслужил. Ты понимаешь, что это такое, когда ты сам не знаешь, хороший ты или плохой? Как толпа решит — так и будет!

— Нет, — я удивлена таким признанием старого друга. — Мне как-то пофигу, кто и кем меня считает… ну, за редким исключением действительно важных людей. А так я и сама знаю, чего стою.

— Аплодисменты, Полина, зачётно выебнулась! — едко хвалит меня Вэл. — Только не все такие, и это, знаешь, просто так не поменять. Как же меня достала эта ваша позитивная, блядь, психология! Люби себя — и тебя полюбят другие! Будь в себе уверен и не слушай никого, кто скажет что-то другое! А как любить себя — если ты сам не знаешь, кто ты! Кого любить? На месте твоего Я — слепое пятно! Зеркало, в котором отражается отношение людей, без которых ты никто! Кого любить? Пустоту?

— Вэл, ну что ты… Ну какая же ты пустота. Ты очень яркий и классный. Да, зловредный и пафосный, но это тоже твоя индивидуальность, — не помня, чтобы когда-нибудь слышала такое от него за пять лет знакомства, говорю я. — У тебя как ни у кого есть собственное лицо! И уж кому-кому, а тебе не откажешь в яркой индивидуальности.

— Я просто хорошо подражаю. Я хамелеон, Полина. Сливаюсь со средой. Сейчас она требует скандальных и резких, раньше требовала — послушных и хороших. Ты думаешь, я всегда таким был? Ты меня в школе не видела! Задрот задротом! Потому что надо было быть умным. Когда вы первоклашки или прочая мелюзга, взрослые уважают умных. Потом, в старших классах на мнение взрослых становится насрать, и уважать начинают смелых и раскомплексованных. Я стал смелым и раскомплексованным. Легко причём. Говорят, люди не меняются. А я меняюсь, легко, по щелчку, вот так! — Вэл театрально щёлкает пальцами и делает совершенно другое лицо. — Могу стать кем угодно, лишь бы на меня смотрели. Нормальные люди этого не могут. А если ты всего лишь отражение чьих-то ожиданий — то подстроишься тут же. Главное понять, для кого ты играешь, кто твои зрители и чего хочет режиссёр.

— Режиссёр? — хватаюсь за это слово как за подтверждение собственных мыслей. — То есть, ты тоже не исключаешь, что это мог быть не совсем ее поступок?

— Ты о чем, вообще? — не сразу понимает меня дизайнер.

— Ну, все то, что ты сказал о взаимодействии актера и режиссера. Актёр ведь не сам выбирает, кем быть и что делать. Он во всем слушает режиссера, который решает, каким ему быть в той или иной роли. Да, может быть какая-то импровизация, иногда ему кажется, что он действует сам, но мы-то знаем, что это заранее прописанный сценарий. И кто направляет его.

— Слу-ушай! — внезапно делая большие глаза, несколько секунд Вэл сморит на меня, полностью проникая в смысл сказанного. — Так ты думаешь, ее могли до этого довести?

— Не думаю, Вэл. Уверена. Вот только эта моя уверенность строится на одних догадках, а доказательств пока — полный ноль, — делаю над собой усилие, чтобы в голове не зазвучала фраза, произнесённая голосом Артура: «Предчувствия нутром — не доказательство, Полин». Хотя… нет. Уже зазвучала ведь.

Снова стараюсь сосредоточиться на разговоре, подавляя в себе желание взять бутылку вина и выпить ее залпом. Недолго же длился эффект неприятия алкоголя, ещё пара мыслей об Артуре и спиртное у меня надо будет насильно отбирать. На секунду прикрываю глаза, концентрируюсь на настоящем и слышу, как Вэл продолжает свои размышления:

— А, собственно, почему нет… Почему нет, Полина? Раз она такой разгуляй устраивала, а все только ржали, снимали и требовали больше хайпа… Это же закономерно! Когда толпа вызывает актера на бис, раз за разом, он с лёгкостью умрет ради оваций. Ну-ка покажи! Покажи мне ее страничку, я тебе сейчас все скажу. Мой взгляд просветит эту тайну как мощный рентген!

Согласно киваю и, пряча улыбку из-за все более возрастающей патетичности его речей, несмотря на то, что темы мы тут обсуждаем не самые весёлые, захожу в сохранённые закладки и вывожу на экран страничку Виолы.

Всё же, как хорошо, что у меня появился такой помощник как Вэл. Пусть повод, из-за которого он приехал, был не самым лучшим — но, пока он приводит себя в порядок после неудачного полета и мы оба здесь, я могу открыто обсуждать с ним то, с чем осталась один на один. Краем уха слышу, как иронично дизайнер отпускает комментарии по поводу моего нового интернет-воплощения, заявляя, что теперь будет называть меня только Сэмкой, в отместку за то, что в начале знакомства я звала его Валькой — и снова благодарно улыбаюсь ему за то, что тормошит и не даёт зависнуть в негативе и страдашках.

— Так, все, Полина! — прикрикивает на меня Вэл, перетягивая макбук себе на колени. — Давай, соберись! Мы тут серьёзными делами занимаемся! Так-так… — уже тише повторяет он, ожидая, пока страничка Виолы прогрузится с мобильного интернета. И, спустя минуту, добавляет: — Вот, значит, она. Вот она какая…

В этот раз коменты под последней записью Виолы не оказывают на меня такого впечатления, как в первы раз, и я, смирившись с тем, что по любому поводу — радостному или трагичному, — народ все равно разведёт срач, пробегаю их взглядом довольно отстранённо.

Эту часть ее аккаунта я уже разобрала, и теперь мне интересно, какое впечатление она произведёт на дизайнера. Истерика в коментах продолжается, соболезнования и стихи в поступают с завидной регулярностью, многие начали рассказывать Виоле, какая без неё тут стоит погода, в каких магазинах скидки, успевая при этом переругиваться между собой из-за того, кто говорит глупости, а кто нет, и по другим менее значительным поводам. В общем, обычная вакханалия, которую в интернете почему-то принято называть небезразличием и сопереживанием.

Вэла, в отличие от меня, впервые увидевшей этот посмертный чат, сам характер дискуссии мало трогает.

— И что? — не выдерживаю я. — Как тебе сочувствие от друзей?

— Да ничего нового, Полина, — автоматически отвечает Вэл, продолжая листать вниз и лишь время от времени иронически приподнимая бровь в ответ на самые безвкусно сделанные коллажи. — А ты расстраиваешься? — внимательнее приглядываюсь ко мне, переспрашивает он. — Да брось! Что ты как первый день в интернете! Тут всегда было полно долбоебов. Пока есть долбоебы — есть интернет. Так что забей… — уверенно добавляет он, продолжая смотреть и сканировать, сканировать и смотреть.

От взгляда, который друг вперил в экран, мне становится немного не по себе — похоже, он не привирал, когда говорил про рентген. Я и раньше видела его в таком состоянии — когда глазами он, казалось, разрезал пространство, переставляя его как части паззла, а потом подчинял этой картине окружающую реальность, кроя ее так же размашисто и смело, как опытная швея кроит материю.

— Так… Здесь мне все понятно, надо назад. Как сразу пролистать назад, на самое начало, Полина? Чтоб не постранично, а сразу. Мне надо видеть все сразу и быстро, — говорит он тоном доктора Хауса, готового явить чудо диагностики. Я помню, что Вэлу жизненно необходимо играть какую-то роль, и уже подкалываю его из-за этого. Выводы, которые он сделает, очень важны для меня — кроме того, мне и самой не мешало бы, наконец-то восстановить хронологию произошедшего не со слов очевидцев, а из тех записей, которые делала она сама.

Подвигаясь к дизайнеру, поворачиваю макбук наполовину к себе и нахожу в настройках аккаунта самую первую страницу.

Мы с Вэлом переходим к самому началу истории Виолы.

Ох, и тяжело же нам будет двигаться с этой точки, тут же замечаю про себя я. С самой первой страницы на нас смотрит семилетняя Виола — в ободке из ярких резинок, выгоревшие добела волосы собраны в прическу-дракончик, на лице — широченная полубеззубая улыбка. Она только закончила сад и идёт в первый класс. И записи под фото делает кто-то из взрослых.

Ловлю себя на том, что стараюсь подавить шумный вдох — от волнения и какой-то щемящей тоски в сердце. Как там сказал Артур, побывав в школе, на месте трагедии? Черт с ним, мирюсь с тем, что так и буду вспоминать о нем, несмотря на все внутренние убеждения. Не это сейчас главное.

«Как же глупо все вышло, Полина. Как глупо»

Действительно, глупо, нелепо и очень обидно.

— Самая красивая девочка идёт в школу… Принцесса-Осень, — негромко читает Вэл подпись под фото. — Это мать ее, что ли, коментит?

— Думаю да, — спустившись по страничке вниз, делаю такой же вывод, очень быстро находя семейное фото — Виола с огромным букетом цветов и молодая женщина с такими же блондинистыми волосами, соответствующая всем представлениям о «шикарной» красоте в нашем городе. Взбитые, вьющиеся на ветру крупные локоны, густо накрашенные глаза, яркая помада, выходящая за границы губ, видимо, для того, чтобы сделать их соблазнительнее и пухлее, и как завершающий аккорд — кружевная чёрная блуза, сделанная в форме корсета, подчеркивающая сочную и аппетитную фигуру женщины.

Вот только мой взгляд помимо воли ползёт от вывески «Здравствуй, школа!», от огромного букета и от широкой улыбки ее дочери к зоне декольте, для большего внимания к которой, между грудей дамы поблескивает огромный искусственный камень на толстой цепочке.

Местная королева красоты с маленькой наследницей, делаю вывод я и тут же отвлекаюсь на язвительное замечание дизайнера:

— Отлично! Сиськи на обозрение — это, конечно же, то, чего не хватает любому детскому празднику!

— Прекрати, Вэл, — толкаю его в бок я. — Не сбивай меня своими шпильками. Можно подумать, у вас в школе таких мамаш не было.

— Да нет, как раз были. Мы называли их «Ебите меня, пожалуйста». Они в таком виде и в пир, и в мир, и добрые люди, и на родительские собрания, потому что вечно ищут себе то ли спонсора, то ли любовника. Но это были девяностые, Полина! В девяностые люди леопардовые лосины носили и золотые кресты на цепях, которыми можно было грохнуть! Двадцать лет прошло с тех пор, но для кого-то, я посмотрю, время остановилось.

— Ну, здесь ещё не двадцать, а только десять. Да и время бежит быстро только в мегаполисах, столичный ты мой житель, с пропиской и квартирой, — необидно поддеваю его я. — Не тот у нас, знаешь, уровень развития по стране, чтобы ожидать подобного от других городов, больших и маленьких. Весь этот прогресс — он всего лишь иллюзия. А на самом деле, жизнь изменилась мало. Народ как выживал, так и выживает. Тут, знаешь, не до высокого стиля и развития культуры. Все как-то по старинке — и красивым считается то, что раньше, законы и традиции не меняются. А если вплетается что-то новое — как те же соцсети, то только ярче подчеркивает весь этот контраст.

— Ну, хорошо, хоть с плугом за лошадью никто не тащится, асфальт не вспахивает, — язвительно отвечает Вэл, а я вдруг думаю, что так и не съездила с Артуром на хутора — кто знает, может быть кое-где ещё есть и такое. Хотя… Да нет же. Ну не могли же годы колхозов и развития сёл пройти мимо. Как жаль, что я этого не узнала.

И не узнаю.

И хватит об этом.

Снова листаем с Вэлом страничку Виолы, стремительно взрослея вместе с ней. Первый класс, второй — фотографии идут одна за другой, все какие-то очень вылизанные, глянцевые, постановочные. Везде улыбка, прическа, шарики, цветы. Складывается ощущение, что девочка всегда ухожена, всегда красиво одета, всегда на высоте, и у неё не бывает плохих дней, растрепанных косичек или неудачно написанных контрольных.

Нет, только успехи, грамоты, фотки с учителями, директрисой, спонсорами школы, а ещё — постоянные друзья и подружки. Она никогда не бывает она, вся жизнь крутится вокруг неё, пока Виолочка отлично выглядит каждый божий день.

И подписи к фото, которые первый год все ещё делает не она:

«Красотка на линейке», «Быть отличницей-красиво!», «Красавицы-подружки!»

И все время этот один, постоянный, навязчивый акцент: красивая.

Красотка.

Очень красивая девочка

Самая лучшая принцесса.

Виола Красивая.

— Мамаша совершенно ебнулась, скажу я тебе. Она ее что, заранее на продажу готовит? Как свежее мясо? — подводит итог Вэл, переходя от поста к посту — пусть грубо, но я не могу с ним поспорить.

Не в первый раз замечаю такое — и не только здесь, — когда родители отыгрывают на детях свой любимый сценарий, превращая их в маленькую идеальную копию себя. Виолина мать не исключение — видимо, будучи помешанной на внешности, которую можно выгодно продать, она ценит в дочери детскую свежесть и ту силу, которая раскроется только спустя несколько лет, но готовит ее к этому заранее.

Это видно даже по статусам, которые она прикрепляет к фото:

«Красота — как золото, каждому не по карману»

«Встаю рано, ложусь поздно. Наверное, я солнышко! Все хотят полюбоваться, а назвать своим могут только короли»

«Улыбка на миллион! Миллион ваших лайков и приятных подарочков»

И хоть «улыбка на миллион» — популярное клише в моделинге, среди моих собратьев-фотографов и букеров, которые подкатывают к девчонкам, желая урвать для них неплохие контракты и самим подзаработать на этом, но из уст матери это звучит как-то… пошло.

Или я просто расслабилась, размягчилась и стала чересчур чувствительной и сентиментальной. Но по выражению лица Вэла, которого в недостатке цинизма как раз не упрекнёшь, вижу почти то же самое — недоумение на грани с легкой брезгливостью.

— Слушай, терпеть не могу таких баб, — добавляет он, в очередной раз кликая по страничке. — Все эти очень активные и очень услужливые провинциальные сучки, которые на все готовы — прогибаться, подлизывать, торговать собой, детьми, лишь бы урвать себе удачу и место пожирнее.

— Столичный снобизм, да? — не могу удержаться от ответной колкости я. — Знаешь, сколько раз меня называли провинциальной сучкой?

— Ты тоже сучка, — милостиво соглашается дизайнер. — Но в другом. Ты сучка как я, которая говорит — я вырасту и стану самой крутой сученькой, и поимею вас всех. А не лягу под вас, лишь бы денежку дали. На чем же мы сошлись с тобой, что, не помнишь?

Посмеиваясь, не могу не согласиться, вспоминая наше знакомство. Изначально мы с Вэлом разругались в пух и прах, работая на одном проекте — каждый продавливал только своё мнение, как единственно верное, после чего мы послали друг друга матом, а потом, когда мне понадобился дизайнер, а Вэлу — фотограф, сразу же вспомнили друг о друге.

— Ты мне почти то же самое тогда сказал, во время нашей первой примирительной попойки, — протягиваю ему стаканчик, чтобы плеснул вина, решив завязать с воздержанием. — «Ты такая же придурошная, как и я. Потеряешь выгодный контракт, но на своём будет стоять до последнего».

— А то… — щедро наполняя мой стакан, Вэл одной рукой треплет меня по волосам, после чего неожиданно привлекает к себе и легко чмокает в макушку. — Сученька моя долбанутая, — почти с нежностью в голосе говорит он, пока я тихо офигеваю про себя — дизайнер в такие моменты все время фырчит что «ненавидит эти сопли». Видимо, это в меру экологический алкоголь на него так подействовал.

— Ладно, не расслабляйся. А то быстро перестанешь быть клевой сученькой и станешь обыкновенной дурой, — тут же говорит он и я успокаиваюсь — ну вот же он, наш старый-добрый Вэл. Вредный и язвительный. — Давай, за нас! — он поднимает стаканчик и быстро выпивает из него. — Поехали дальше!

— Так, и что тут у нас? Фоточки с кастингов? — снова вперив рентгеноподобный взгляд в монитор, Вэл продолжает изучать страничку Виолы. — Отлично, торговля подрастающим телом началась, и рулит этим сама мамаша? Нет, ну классика жанра — он выразительно смотрит на меня, чтобы усилить эффект своих слов. — Все эти вчерашние красотки, которые настойчиво пихают в шоу-бизнес своих же дочек. Мне кажется, они и рожали их для того, чтобы было кого продать, когда своя жопа станет совсем неликвид!

Теперь мы наслаждаемся контентом самой Виолы — страничку ведёт уже она, наполняя ее новыми фото и исключительно провокационными статусами. По всему видно, что девочка подросла и подхватила волну, шлейфом вьющуюся за ней с самых малых лет:

«Девушка должна быть шикарной. А больше она никому ничего не должна»

«Есть люди, которые несут тьму и хаос. Есть люди, которые несут добро и свет. А есть я. Я несу классную сумку»

«Рождённая ходить на каблуках галоши не оденет»

— Не наденет, блядь! — язвительно уточняет Вэл, добавляя: — Как хуйню всякую писать, так у нас каждый — креативщик, а как правила учить… Ладно, давай дальше…

Успокаивающе похлопываю друга по плечу, стараясь отвлечь от стилистического несовершенства, ранящего его тонкий вкус, и мы движемся дальше.

Жизнь Виолы по-прежнему походит на праздник — призы, кубки, короны с детских конкурсов красоты, грамоты из школы и даже какие-то дипломы участницы конкурса лучших чтецов. А вот и первое видео на страничке, снятое, конечно же, матерью — на фоне скачущей и слегка расфокусированной картинки мы слышим женский голос: «Смотри, смотри, моя! Скажи, самая хорошенькая здесь? Не то что остальные крокодилицы…»

Судя по дате — двенадцатилетняя Виола читает патриотические стихи, томно гримасничая и всеми силами изображая любовь к родине. Но получается у неё это на удивление мило и забавно. Все дело в улыбке — кажется, она у неё действительно на миллион. Когда девочка улыбается, удержаться от ответной реакции просто невозможно.

Мои мысли тут же подтверждает и Вэл:

— Ну да, пусть она не семи пядей во лбу… но в ней есть что-то, кроме внешности. Энергия есть, харизма. Она так смотрится на сцене и уверенно себя подаёт, что будь я главным среди судей, сам бы вручил ей этот приз. Так что мамаше даже не пришлось бы со мной трахаться, — язвительно добавляет он, прекрасно понимая, каким образом были налажены хорошие отношения с жюри и собственная деточка продвинута в призеры.

Снова толкаю друга в бок, желая сбавить градус сарказма, отвлекающий меня. Не знаю, что ищет Вэл, а мне вот нужна разница, тот самый перелом, который случился с Виолой перед последним классом. Я очень хочу посмотреть ее записи именно этого времени — возможно, они дадут нам подсказку, было ли это связано с «разоблачительным» постом в паблике, либо же ее просто достала роль куклы и вечного украшения стола.

Но, судя по записям Виолы, ее эта роль ни капли не тяготила — наоборот, она в ней очень гармонично себя чувствовала.

— Слушай, может, это тот случай, когда воспитание маменьки пошло на пользу? — интересуюсь я у дизайнера. — Смотри, как ей нравится быть в центре внимания. Желания родителей и детей полностью совпадают. Нет даже вечного конфликта поколений.

Мои слова подтверждают фото Виолы с матерью — став старше, она окончательно перешла в статус подружки. Вот семейное фото с пляжа — две ослепительно яркие блондинки игриво изгибаются, позируя рядом на камнях, заменившим песок на нашем самодельном озере. Вот они вместе едят мороженое, соблазнительно облизывая ложечки и озорно подмигивая, а фото сопровождает надпись «Настоящие мужчины предпочитают блондинок»

— Пошлятина… Пошлятина… Опять пошлятина… Это ложка, а не хер, ты чему ребёнка учишь? Рановато ещё! — Вэл грозно тычет пальцем в экран, после чего поворачивается ко мне в ответ на вопрос. — Воспитание, говоришь? Это курсы малолетних шалав, а не воспитание. И мать — в роли гуру и коуча. Разве это воспитание?

— Ты смотри, как тебя на мораль пробило, — удивляюсь я. — Я-то думала, у тебя подгорает исключительно от безвкусицы.

— Нет, ну всё их позирование — это вырвиглаз, конечно, — переходя на новую страничку, уверенно отвечает дизайнер. — Но я такого дерьма немало в жизни видел. Только ладно бы мамаша со своими подружками так звездила. Так нет же, она сама подыгрывает вместо того, чтобы гонять ее. И это весьма херово, Полина. Весьма херово.

— А что классного в том, чтобы гонять? — удивляюсь я. — Что-то у тебя слишком альтернативный взгляд на воспитание девочек, Вэл

— Ничего не альтернативный, — стоит на своём дизайнер. — Если бы она ее чуть в рамках держала, то непременно бы городила всякую белиберду типа: «Учись, а то в дворники пойдёшь, я тебя всю жизнь кормить не собираюсь» и так далее. Какую ещё хрень говорят в таких случаях?

— Если не поступишь, пойдёшь на рынок носками торговать, — говорю я, вспоминая угрозы, которые слышала от родителей в детстве. — Или полы в морге мыть. Потому что в приличное заведение и на порог не пустят.

— Ну вот, вот. Перспективы, конечно, не фонтан, особенно про морг, — морщится дизайнер. — Но хотя бы показывают, что есть ещё в жизни что-то кроме сисек и статусов про каблуки. А так — у этой Виолы в голове сформировалось, что она красивая и все тут. И больше ничего, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

Дизайнер нервно вздыхает, закатывает глаза, делает большой глоток прямо из бутылки и терпеливо пытается объяснить мне свою мысль:

— Ты только не тупи, а выслушай, что я хочу сказать. Я прекрасно понимаю, что в идеале мать должна быть доброй и беречь своё дитё, но и не скрывать от него правду жизни, и видеть в нем личность, не переносить свои страхи, бла-бла-бла, и все такое. Вот только скажи, ты много в своих ебенях видела таких? Если тут все вкалывают за копейки, им не до высоких материй и задушевных разговоров, сама же говорила! Так что если брать два зла — воспитание по старинке, когда тебя пугают панелью, моргом или носками на рынке, или вот это вот «Продай свою жопу, пока молодая» — лучше, всё-таки, первое. Почему, спросишь меня?

— Почему? — интересуюсь я, понимая, что Вэл прав, и воспитание в наших краях чаще всего проходит именно таким способом — из девочек растят либо ломовых лошадей, либо содержанок.

— Потому что это одно узкое ампула! — торжествующе поднимает он палец вверх. — Девчонка играет того, кого в ней видит мать, соседи, улица. И играет только одну роль. Только одну! Красотку. Она уже так вросла в этот образ, что стоит пошатнуть ее уверенность в том, что она красавица — и все, на ее месте ничего не останется. Ноль! Зеро! Тень, пустота!

— Тень? — снова хватаюсь я за это слов, которое странным образом постоянно всплывает, когда дело касается Виолы. — Ты что, намекаешь на обезличивание? Деперсонализацию?

— Херолизацию, Полина! Нахваталась тут умных слов и лепит куда попало! — раздраженно прерывает меня Вэл, на что я тоже не собираюсь молчать.

— Ой, кто бы говорил! Ты, ментальный детокс по дауншифтингу!

— Ой, все! — кривляет он меня и снова пьёт своё вино — как мне кажется, очень обижено. — Я тут пытаюсь тебе душу человека наизнанку вывернуть, а ты мне эти свои термины в глаза тычешь!

— Ну, извини, — понимая, что историю Виолы Вэл воспринимает так близко к сердцу, потому что видит в ней отчасти себя — точно как и я сразу начала защищать Злату, среднюю Наташкину дочь, увидев в ней свои детские проблемы. — Я внимательно тебя слушаю и не перебиваю.

Какое-то время мы молчим, пока Вэл нервным движением достаёт свой вейп и заправляет его. После чего, выпустив первое облачко ароматного пара, продолжает.

— Я вот о чем хочу сказать, — подозрительно зыркает он на меня в ожидании ненужных утончений, но я молчу как партизан. Сейчас как раз тот случай, когда мне снова надо навострить уши и внимательно слушать. — Что если бы она знала, что есть ещё что-то в жизни — ну какая-то херня типа необходимости работать, или учиться, чтобы морги не мыть, или вообще бороться за место под солнцем, после разрушения старого образа она бы могла нацепить на себя новую роль. Типа «я сама», которую ты так любишь, или какой-нибудь упоротой карьеристки, или блогерши — вот почему при такой популярности она не попытались раскрутиться и монетизировать это дело? Почему не захотела стать самой популярной? Срубить себе миллион подписчиков?

— Тут уже есть своя популярная блогерша, — говорю я, понимая, что за образом Виолы снова возникает образ Кристины — как альтер-эго, или как то, чего у кого-то из них никогда не было, но что вторая имела в достатке. У Виолы были любовь и обожание, о которых Кристина не могла и мечтать, у Крис же — власть и влияние, которые могли бы удержать Виолу от слепого подыгрывание толпе. Как же странно и пугающе переплетены судьбы этих девочек, в очередной раз понимаю я, делясь этой мыслью с Вэлом.

— Да ничего не пугающе, — обрывает меня он. — Обычные подростковые терки. Одна умная, вторая красивая. Одна популярная, вторая амбициозная. Такие всегда будут соперничать и цапаться между собой. Давай, листай дальше. Может, увидим эту ее подружку-тень или как ты там говорила?

Подбираемся к этому периоду — конец десятого класса — через многочисленные репосты из групп «Я — твоя причина напиться», «Стерва — это талант!» «Некрасивым вход воспрещён!». Перед нашими глазами мелькают бесконечные фото с вечеринок и местных клубов, на которых Виола всегда в окружении друзей и поклонников, в обтягивающих коротких платьях и с ярко накрашенными губами — видно, что навеселе, в блёстках и кое-где поплывшим макияжем, но ничего чрезмерного — подбородок всегда высоко вздёрнут, улыбка на миллион хорошо отрепетирована. Она в своей стихии, роль «красотка и звезда» легко и привычно отыгрывается. И нигде, ни под одним из постов нет и следа присутствуя Кристины — она не коментит язвительно ее снимки, не подкалывает и не вступает в перепалки — кажется, ее вообще нет в жизни Виолы.

И, тем не менее, я уверена, что это не так. Просто мы ещё не все видим и не все знаем.

На одной из фотографий, очень нетипичной и выбивающейся из общего ряда, мой взгляд против воли останавливается дольше, чем на других. Виола с подружками в маковом поле — и не за городом, куда ездили мы с Артуром, а на окраине, где заканчиваются вечные пятиэтажки и начинаются дачи. Я сама сколько раз там мучала Наташку и других «моделей», согласившихся стать жертвами в обмен на бесплатные снимки — поэтому узнаю это место с первого взгляда.

На Виоле и девчонках никакого макияжа, простые майки, джинсовые шорты, легкие шлёпанцы, кто-то совсем без обуви. Совершенно беззаботное время, июнь, когда все лето и вся жизнь ещё впереди. Внимательнее присматриваюсь к выражению лица Виолы — оно какое-то другое. Какое-то по-детски растерянное, на нем застыла то ли нерешительность, то ли незнание, как позировать сейчас — и поэтому она просто смотрит в камеру, вопросительно, даже немного неуверенно. Я не видела ее неуверенной ни на одном из предыдущих фото — и этот взгляд меня удивляет.

Она совершенно не похожа здесь на первую красотку и королеву — и при этом более красива, чем на остальных снимках. Без ненужного позёрства, без вызова и немного вульгарного напора, который ей парадоксально шёл и не слишком-то и портил. Волосы, собранные в обычную косичку, выбелены солнцем, кожа на носу потрескалась от загара, на щеках веснушки, брови, не подведённые карандашом тоже выгорели и придают ее облику какую-то умилительную детскость. Смотрю на дату и чувствую, как суеверный холодок ползёт по спине. Ровно через год, в этот же день Виолы не станет — и это небольшое совпадение заставляет меня поежиться и сжать руку Вэла, на что он реагирует без привычного скептицизма.

— Что, тоже видишь разницу? — говорит он. — Вот же она, без своего привычного амплуа. Актриса, роль у которой отобрали и отдали кому-то другому. Смотри, она как будто не знает, кто такая. Ей срочно нужен новый образ, без этого жить она не умеет. Заметила, какие перед этим перерывы в датах постов? По-любому, куча записей вычищена. Ты говорила, хейтеры набегали к ней на страничку?

— Да, к ней и к ее друзьям. Вирусили эти фотки, требовали извиниться непонятно перед кем, признать, что все ее титулы и звания незаслуженные, что она кого-то там притесняла и унижала. Чуть ли не все заслуги отобрала. Но она и их смогла очаровать и половина хейтеров на неё потом подписались. В общем, переиграла их. Не вышло у них ее в угол загнать — по крайней мере мне так рассказывали эту историю, — говорю я, стараясь передать слова Дэна максимально точно.

— Да конечно, переиграла, — недоверчиво хмыкает дизайнер, и я понимаю, что он придерживается совсем другого мнения. — Враньё это все. Играла она до последнего — и хорошо играла, знаешь, как актёр, у которого схватило сердце, поплыл грим и порвался костюм, и декорации завалились. А он не обращает на это внимание и держит лицо до последнего. А потом заходит за кулисы и умирает. А в зрительном зале все хлопают, уверенные в том, что у него все в порядке и он снова всех поразил.

— Вэл, ну тебя к черту с этими твоими сравнениями, — охрипшим от волнения голосом прерываю его рассказ, от которого у меня по спине ползут мурашки. — Хватит нагнетать! Я и так из-за этой истории места себе не нахожу, все время какие-то мысли идиотские в голову лезут — а что было бы, если бы я не вмешалась тогда, в курилке, не слышала, не замечала? Ещё и ты ужасы всякие рассказываешь.

— Это не ужасы, Полина, — трагично и торжественно говорит дизайнер, увлекшийся ролью эксперта и чтеца душ человеческих. — Правда не может быть ужасом. Хочешь ещё скажу тебе что-то? Сейчас пойдут совсем другие фотки. Она не сможет долго быть без роли, без новой маски. Просто вместо красотки кто-то внушит ей что она оторва и как ты там говорила… в чем ее обвиняла эта Крис?

— В социоблядстве?

— Да-да, вот это самое. Аттеншнвхора. И она оттарабанит внушённый ей образ до конца. А потом выпрыгнет из окна на бис ради тысячи лайков. Ты говорила, что она вроде как не понимала, что делает? Не понимала, зуб даю. И умерла, не понимая. Зато счастливая.

— Вэл! — не сдерживаясь, кричу на него. Ещё немного и я снова разревусь из-за того, как он преподносит эту и без того непростую историю, которая скребёт мне по сердцу тупыми когтями. Лучше было бы просто выслушать факты — четко связанные между собой, без эмоциональной окраски и накручивания. Так, как обещал дать информацию Артур. Но… Нет. Вместо этого передо мной сидит впечатленный собственным рассказом дизайнер, хлопая покрасневшими глазами, сам в шаге от того, чтобы всплакнуть со мной за компанию.

— Так, собралась, Полина, собралась! Что ты как истеричка! — обвиняет он почему-то меня в том, что сам нагнал драматизма. — Нам осталось… — он смотрит на нумерацию, — три страницы от силы. Вот тут и надо глядеть в оба — если у этого ее последнего бенефиса был режиссёр, он обязательно должен присутствовать хоть как-то. Надо смотреть внимательно.

Кликая на следующую страничку, тут же убеждаюсь, насколько прав был Вэл — всего один переход, а настроение совсем иное, это соцсеть как будто другого человека. Появился какой-то надрыв, резкость, даже не верится, что всю жизнь до этого Виола была эдакой барби-герл. Настроение изменилось и в постах — одна за другой мелькают обрывочные мысли, впервые Виола что-то пишет сама, не только репостит и подписывает свои фото.

— М-да, лучше б уж репостила… Банальность на банальности, так ещё и «жи-ши пиши с «и» с трудом выучила, — не может удержаться от новой колкости Вэл. Я ничего не отвечаю ему на это, прекрасно понимая, что все эти шпильки — всего лишь ширма. Как там говорили ему в детстве? Мальчики не плачут? Зато язвят, прикрывая этим свои настоящие чувства.

Продолжаем дальше просматривать записи, похожие на обрывки рассуждений и попытки подражать любимым интернет-статусам. По всему чувствуется, что Виоле тяжело молчать, у неё появилась потребность высказаться. Вот только в чем? Читая стандартные для подростковой странички откровения в стиле «Вы меня не знаете, я не такая», а потом ее же едкие коменты в ответ на обеспокоенные вопросы «Аха-ха, что поверили? Похер, пляшем!», мы приближаемся к концу ее истории, оставшейся в соцсети своеобразной книгой жизни — иногда показательной, иногда слишком откровенной, а иногда настоящей исповедью.

Эта болезненная доверительность все сильнее чувствуется к концу, за всеми ее фото — от некоторых из них хочется отвести глаза, на некоторые, наоборот, долго смотреть, пытаясь понять, что не так. Виола в тех же клубах, что и раньше — но только не с горделиво задранным подбородком, а задранной на бёдрах юбкой, из-под которой виднеется кружевная резинка от чулок, края которой едва прикрывают то ли укус, то ли синяк — по всему видно, что она уже хорошо погуляла, и намеревается продолжить в том же духе.

Не совсем удачные селфи в туалетах, размазанная помада, потекшая тушь под глазами, горящие глаза — ну, кто скажет, что человеку плохо? Наоборот, юность — пора экспериментов, когда адреналин и жажда новых ощущений перекрывают здравый смысл. Кто их тех, кто постит сейчас показательно семейные фото с подписью «Лучшая жена и мама» не дурил в свои шестнадцать, пробуя жизнь на крепость и остроту? Пусть не все, но очень многие, думаю я, вспоминая ту же Наташку, которая хоть и не строит из себя образец добродетели, а все равно то и дело поучает дочерей: «Совсем распустились, не то что я — гуляла, но и об оценках думала!»

Может, я не обратила бы внимания на эту показную резкость и дерзость — Виола не первая и не последняя, кто задирается с миром, выставляя напоказ провокационные фото. Даже на них она красива — совсем другой красотой, какой-то агрессивной, неправильной. Подозреваю, что встреть я ее в этот момент, то захотела бы с ней поработать, так сильно в ней чувствуются вызов и надлом. А это то, что всегда привлекало меня в людях.

Вот только в отличие от моих любимых маргиналов и нарциссов, она не упивается своим хмельным безумием. Она страдает. Это проступает, если знать то, кем она была раньше и видеть, как не хватает ей этой роли, навязанной с детства, с которой она срослась и играла с удовольствием. Единственной, которая была разрушена теми злополучными фото, которые выставили на всеобщее обозрение, и от которых она так легко отбилась — но которые полностью снесли ее внутренний стержень, ее собственное «я».

Когда самооценка строится только на внешней картинке, простейший способ сломать человека — это испортить картинку, ещё и высмеять ее. И все, не надо пистолета и ножа. Формальное убийство совершено.

Вот только вопрос — предумышленное или случайное?

С помощью Вэла мы быстро находим и те самые фотографии, которые сорвали с неё одну-единственную маску и оставили пустоту вместо лица, на месте которой она вскоре нарисовала совсем другое.

— Нет, ну приятного мало, но это не самое стремное из того, что я видел в клубах, — тут же вступается за Виолу дизайнер, удивлённо глядя на количество страниц, на которых всплыл «компромат». — Нормально ее так по сети разнесло, уж прославилась так прославилась.

С Вэлом я абсолютно согласна — тем более, что «позорные» фото скорое дурацкие, чем отвратительные. Похоже, фотографировавший сам не верил, что ему выпала такая удача, поэтому торопился, снимал наспех и размазано. Даже лицо Виолы видно не очень хорошо из-за позы, в которой ее поймали — сидя на полу в кабинке туалета, она то ли спит, то ли в отключке, одной рукой опирается на захлопнутую крышку, второй прикрывает рот — кажется, ее стошнило до этого. Сбившиеся и растрепанные волосы не дают увидеть ее полностью — и я удивляюсь, почему она не отпиралась, не обвинила паблик в клевете и в том, что это не она. По сути, на фото могла быть любая другая девчонка похожей внешности и возраста — но нет. Скорее всего, узнав себя и увидев не в самом лучшем свете, Виола даже не попытались отпираться, такой сильной была ее растерянность, которую удалось прикрыть привычкой очаровывать, делая из врагов друзей и привлекая их на свою сторону.

Но только глядя на количество пабликов и групп, перепостивших эти фотографии, я понимаю, чего стоила ей эта игра в «Ой, да ладно вам ребята». Групп насчитываются не десятки, а сотни, а то и десятки сотен. Присматриваюсь к одному из репостов с множеством насмешливых коментов, с оценками внезапно вспомнивших о морали анонимов: «Фу, шкура!», «Шаболда!» «Позор, девочки, где же наша женская гордость?», «На раз-два сойдёт, не больше» «Таких ебут, но замуж не берут» и чувствую, как теперь уже Вэл вцепился в мою руку. Ага, даже циничного Валеньку проняла стремительность развенчания бывшей королевы и то, как можно влипнуть по неосторожности и глупой беспечности.

— Слушай, а хорошо, что в наши шестнадцать не было телефонов с камерами, да? — спрашиваю его неестественно бодрым голосом, как бы желая дать понять, что все в порядке, что это всего лишь сбор информации. И вообще, мы с Вэлом взрослые люди, у нас крепкие нервы и мы совершенно не подавлены, нет. И только осушая залпом свой стаканчик, вижу, как дизайнер таким же жестом, совершено неинтеллигентно, словно водку, опрокидывает в себя красное сухое эко-вино.

— Сопьешься тут с тобой, в этом городке, с этими твоими происшествиями, — бормочет он, обнаруживая, что наши запасы подходят к концу. — Ладно, давай дальше. Это то, о чем я тебе говорил, Полина. Пока есть интернет, там всегда есть долбоебы. Орут они громче всех, поэтому их сразу и слышно. Так что нечего на этом циклиться, обычная картина. Пофиг, пляшем, — повторяет он фразу Виолы, возвращаясь к ее профилю. — А че это в коментах за мудила трудночитаемый какой-то? И одни эмоджи вечно ставит — не первый раз уже это вижу. Ни слова, ни полслова. Как задрот маньяческий какой-то. Знаешь, как письма раньше анонимные слали с буквами из газетных вырезок? Только там хоть по почерку не хотели спалиться, а тут что? — Вэл трогает меня за руку, чтобы вывести из состояния мрачной задумчивости, а я, почти не шевелясь, вспоминаю вдруг те самые чёрные сердечки в ряд под последней фотографией Виолы. Ещё с Эмель мы говорили, что это, мол, истинный декаданс и чёрный — король цвета, а не все эти тупые розовые смешнявочки — стиль, который Виола так любила и он ей очень шёл — самая красивая принцесса из пряничного домика.

— А ну-ка, ну-ка, приблизь аватарку, — наклоняюсь к экрану и присматриваюсь внимательнее. — Открой аккаунт мудилы. Я тоже не первый раз его вижу…

Что-то в сюрреалистической аватарке открытого нами анонимного профиля кажется мне смутно знакомым… Нет, в сети много подобных артов, посвящённых героям то ли игр, то ли аниме, то ли ещё каким-то вымышленным мирам — но не тема вызывает едва уловимые ассоциации, а стиль. Очень характерный, напористый и смелый, отличающийся от других, как будто чувствуется рука одного художника, безусловно, талантливого. Вспоминаю, что совсем недавно обращала внимание на подобный, необычный и яркий рисунок… И было это на аватарке…

Да, у Крис!

Теперь я точно в этом уверена. Именно такой вывод я делаю, открывая в соседней вкладке ее страничку и сравнивая две заглавные иллюстрации. Хорошо, что Вэл со мной — с его опытом он сразу поможет опередить, права ли я в своих подозрениях. Всё-таки за выбором картинки на главное фото часто стоят если не черты характера, то хотя бы похожие вкусы. Так зачем пренебрегать этой зацепкой? Если есть что-то общее между Кристиной, которая все время была как бы в тени, и этим анонимом, навязчиво демонстрирующим своё присутствие на странице Виолы, мы не должны проходить мимо.

Страничка «трудночитаемого мудилы», как хлестко назвал его или ее дизанейр, не закрыта, а просто пуста. На ней всего лишь с десяток мрачно-сюрреалистических картинок, выполненных в том же стиле, что и аватар, — по дате их добавления я вижу, что это очень давний аккаунт. И заводили его тогда, когда ещё можно было писать всякую абракадабру в имени. У каждого подростка, как говорила Эмель, должно быть несколько фейковых аккаунтов, с которых так весело прикалываться над друзьями.

Вот только каждый прикалывается по-своему.

— Да конечно, Полина, это один художник! Вот это, это и это, — дизайнер листает иллюстрации на странице анонима и сравнивает их с заглавным фото Кристины, — все дело рук одного человека. Можешь мне верить. Я вывожу на чистую воду любого из моих долбанных конкурентов, когда кто-то демпингует и делает проект за бесценок, пытаясь скрыть свои фирменные фишки. А фиг там! Наврать можно на словах, а вот руки и привычки выдадут тебя всегда. Тем более, тут и не прячется никто особо — Вэл показательно тычет пальцем на два аккаунта, — стиль и техника один в один. Мало того, это штучные работы, не стоковые картинки. Видишь, вот это, в углу? Ничего не напоминает?

Наклоняюсь ниже и разбираю в едва различимой подписи на аватаре Кристины те же самые инициалы, что и на втором, нечитабельном аккаунте. Ну, Вэл! Реально глаз алмаз! Как только заметил?

— Опа-па, — повторяю я слово-паразит, крепко прилипшее ко мне от Дениса. — Слушай, так это что выходит? Либо Кристина сперла одну из картинок со странички трудночитаемого мудилы, которые подписаны специально для него… Либо мудила и Кристина — один и тот же человек. Она же такая справедливая, толерантная и прогрессивная, не думаю, что при этом она открыто поддерживает пиратство или сама тырит авторские работы. Просто заказала себе картинки со второго акка — вот ей их и подписали. А использует она их на двух страничках. А, может, и на трёх. Черт ее знает, сколько их ещё там у неё.

— Полина-Полина, — вместо похвалы моей сообразительности, иронично тянет дизайнер. — Вот вас, фотографов-недоучек сразу видно. Абсолютно дикие люди.

— Ты на что это намекаешь? — я даже обижаюсь от той снисходительности, которая звучит в его голосе. Что я опять не так сказала?

— Сразу видно, говорю, что сама не рисуешь! Ты что? Когда это художник в углу для автографа ставил имя заказчика? — чувствуется, что Вэл сдерживается, пытаясь не высмеивать меня слишком уж откровенно. Но все мое возмущение и попытки объяснить, что просто забыла о такой тонкости, сходят на нет, как только я понимаю главную мысль.

— Так это что — ее рисунки? Ее — не в смысле, сделанные для неё… А ее авторства? Она ставит на аватар собственные работы?

— Поздравляю, кэп. Наконец-то дошло! — насмешливо поддакивает дизайнер, не прекращая возиться на месте — по всему видно, ему неуютно и что-то его беспокоит. Но я упорно игнорирую эти сигналы — скорее всего друг сейчас начнёт хныкать, что надо сбегать в супермаркет за новой бутылкой вина и за сыром с фруктами, и что мы сидим тут на покрывале с пустой корзинкой как нищие.

Но пока я не доведу до конца собственное, ещё очень путаное расследование, то шансов у дизайнера прерваться и бежать за какими-то там деликатесами — ноль целых ноль десятых.

— То есть… Стой, стой, Вэл, это же ещё круче, да? Ещё более классная зацепка? Аватарки собственной рисовки, ещё и такие характерные — это же почти как фото. Это уникальные иллюстрации, и по ним мы можем включить поиск… И найти все связанные странички, в любой соцсети!

— Слушай, ты прям в ударе сегодня! Я буду звать тебя мисс Марпл! — язвительно ворчит Вэл, хоть и подтверждает правильность моих выводов.

Друг временно подостыл к этой затее, в отличие от меня, и все, чего он хочет — это вина и повейпить. Вот только я не отпускаю его, пока мы не доведём поиск до конца. Что мы ищем, я ещё и сама не знаю, но чувствую — вот-вот. Вот-вот мы нащупаем то, что надо. Главное только не потакать мажорским настроениям Валеньки и не бросать ниточку, променяв её на гедонистические удовольствия.

Никуда они не денутся.

С мученическим стоном, ухитряясь одновременно закатывать глаза и копировать иллюстрацию в поле для поиска по картинкам, Вэл делает мне одолжение, попутно настраивая какие-то параметры для более точных результатов — и спустя минуту он перед нами. Список связанных аккаунтов, заставляющий меня азартно присвистнуть.

Я довольна результатом. Очень довольна.

Во-первых, список ссылок, найденных по поиску, небольшой — значит, Крис не занималась рисованием на заказ и, кажется, оформляла только свои профили. Один из них — тот, за который зацепились мы с Вэлом, полуанонимный, с подписью, которую она ставит на все свои рисунки. Второй — ее главный, доступ к которому закрыт для посторонних — но надолго ли? По всему видно, что в Кристине бьются, побеждая с переменным успехом, два полюса, две противоположности. Одна часть ее мечтает спрятаться, укрыться ото всех, чтобы никогда и ни за что не нашли, вторая — хочет славы, любви, признания, блеска софитов и фотоаппаратов, а ещё — всеобщих торжественных аплодисментов. Я помню ее поведение на сцене. Я помню, как Дэн говорил, что она хранила анонимность, а потом взяла и сделала громкий выход, показав своё настоящее лицо, и вся молодёжь в городе охнула, узнав, кто же стоит за созданием популярного паблика.

Вот и сейчас мне кажется, что страничка недолго будет закрытой. И очередной выход из тени будет означать новый взмах качелек — вверх, к желанию всеобщего внимания, а после — непременно вниз, на дно, в мрачные краски и одиночество.

Понимая, что все это я уже пересматривала и свои выводы сделала, иду дальше и нахожу несколько авторизаций на музыкальных порталах. Быстро пробегаю глазами сохранённые плей-листы, отмечая, что и здесь Кристина верна себе — опять сплошная мрачнина, на этот раз в музыке. Возвышенная тленка, как я когда-то говорила Эмель, а она от души посмеялась. Интересно, обиделась бы на меня Крис, услышав, как я иронизирую над ее высокопарной меланхолией, воспринимать которую полагается исключительно серьёзно и с сочувствием к мученикам? Нет, я не могу сопереживать ей — слишком натужно и однообразно, в сплошном чёрном цвете, она играет в боль-тоску-страдания, показывая, что в ее мире нет ни одной яркой краски, одна только темень и мрак. И все эти потуги за счёт одного, упорно продвигаемого настроения, выглядят не как искренние переживания, которые, даже негативные, многогранны и многоцветны, а как расчетливый пиар, формирование репутации самой сложной, обиженной и непонятой девочки.

Крис очень хорошо генерит контент. Не зря же ей удалось раскрутить такой популярный паблик. И себя она так же раскручивает — как виртуальный образ, а не настоящего человека. Переходя ссылка за ссылкой, я в этом в очередной раз убеждаюсь.

Под конец, пролистнув еще пару каких-то богом забытых ресурсов, типа игровых форумов и тематических чатов, я присматриваюсь к последней ссылке и… Чувствую, как сердце в груди ухает и подпрыгивает от радости. Если бы это было то, что я думаю. Если бы только оно!

Последней страничкой, подвязанной под ее иллюстрации, на экране светится старенький сервис виртуальных дневников. Когда-то именно здесь общалась неформальная тусовка, которая в поисках популярности ушла в сеть. Тут собирались первые музыканты, оцифровавшие треки, художники, рисующие компьютерную графику и любители сетевых ролевок, превратившихся потом в настоящие циклы историй. Атмосфера на сервисе всегда была очень свободная, открытая к творческим фрикам — и после того, как ресурс пережил своё золотое время, все это начало бродить и киснуть, в итоге превратившись в какой-то фарс и карикатуру. От первоначальной свободы не осталось ничего, она вывернулась в какие-то рамки наоборот — теперь быть нормальным, без каких-либо проблем, считалось ущербно и тупо. Какие-то обычные жизненные заметки и дневники на портале высмеивались и обсуждались в местных сообществах, а чтобы вписаться в тусовку, надо было иметь за душой какую-нибудь леденящую травму или диагноз, которые часто выдумывались, причём довольно топорно.

Какое-то время ресурс жил на второй и третьей волне пришедших — школьников и подростков, только родившихся в его золотые времена. Но вскоре почти затух и он — обилие новых соцсетей и ядовитая атмосфера сделали своё дело и разогнали большинство фанатов и любителей вывернуть душу мякоткой наружу. Другие здесь просто не приживались. В конце так вообще остались толко моральные эксгибиционисты, спекулирующие на своих травмах и ноющие в унисон с утра до вечера, теперь ещё и потому, что ресурс загибается.

Поэтому я считаю большой удачей то, что именно здесь обнаружился электронный дневник Кристины — это сразу вызывает мысли об откровенности ее записей. Сюда всегда приходили страдать и стенать, а ее страдания и стенания мне как раз очень интересны. С чувством едва сдерживаемого азарта, не обращая внимания на трагические Валенькины вздохи, которые становятся все громче, кликаю на ссылку и жду, пока она откроется.

Открывается, открывается — и вот, наконец, готово! Мои глаза тут же разбегаются, я не знаю, за что хвататься. В дневнике насчитывается около трёхсот станиц, на каждой из них с десяток постов — в общем, это выходит больше трёх тысяч записей! Читать-не перечитать! И если экскурсию в жизнь Виолы, с начала до конца, мы с Вэлом сделали через фотографии — по всему видно, что первая красавица школы не любила писать, но любила много фотографироваться — то с Крис как раз все наоборот. Ее фото на страничках нет, а вот записей — очень много. И здесь похожесть-непохожесть девчонок снова напоминает мне какое-то странное зеркальное отражение.

Кликаю назад, ещё назад, и понимаю что забралась уже на пару-тройку лет в прошлое. Некоторые посты Кристины маленькие, обрывочные, некоторые — большие, спрятанные под катом, открывая которые, оцениваю их размер и снова закрываю. Кажется, мне будет что почитать сегодня ночью.

Понимая, что вот он, предмет моего активного изучения, а совсем не паблик, который она модерила (в конце концов, о группе мне и так достаточно рассказал Денис), сохраняю находку в закладках. Теперь у меня есть кусочек Кристининой тайной жизни, и я чувствую, что скоро смогу ответить себе на главный вопрос — случайно ли произошедшее на выпускном, и что делать, когда я узнаю правду.

— Вот только давай не сейчас! — слышу я голос друга, который и так держится на последнем нерве. — Приедем вечером домой, я помедитирую и лягу спать — а ты себе сиди хоть до утра! Отвлечешься заодно, чтоб любовная херня тебя ночью не накрыла. А тут всем хорошо — и я посплю, и ты будешь при деле, и бывший будет избавлен от ночных звонков, о которых ты потом пожалеешь. Да, Полина? Видишь, какой я молодец, что тебе новую игрушку нашёл?

— Какой же ты гад, Вэл, — захлопываю я крышку макбука, понимая, что он, тем не менее, прав. Мысли о предстоящей ночи, которая прошла бы без сна, в тоскливых раздумьях и банально-патетическом курении, тоже начали вызывать во мне беспокойство. И пусть Артуру я бы точно не смогла позвонить — его номер я удалила не только из избранного, но и из памяти телефона — теперь моя голова занята только дневником Кристины. А, значит, на сегодня я спасена.

Поднимаясь с эко-покрывала, наблюдаю, как повеселевший Вэл резво собирает наши пожитки в эко-корзинку, и уже спустя несколько минут мы с ним возвращаемся через парк в единственный в городе центральный супермаркет, чтобы купить ещё «эко-бухло и эко-закусь».

— Ну, так и что ты будешь делать дальше? Что хочешь найти? — спрашивает меня Вэл, когда, застыв у кромки бордюра, мы ждём, пока сигнал светофора сменится с красного на зелёный. Местные не очень жалуют это правило, в отличие от нас, и перебегают дорогу, ловко лавируя между машинами, что вызывает в дизайнере приступ экзистенциального ужаса.

— В идеале, хотелось бы, конечно, доказательства, — отвечаю, придерживая его за локоть, пока он, в волнении подавшись вперёд, следит за бабушкой-божьим одуванчиком, которая скачет между машинами с наработанной годами с уверенностью, таща за собой небольшую тележку, ещё и успевая грозиться сигналящим водителям сморщенным кулачком. — Доказательства того, как, я думаю, случилась эта история. Что именно Крис, пользуясь случайностью, сделала эти «позорные» фотографии и слила их в сеть, натравив на Виолу хейтеров. Что держала ее почти год на крючке, внушая всякую дичь, а, может, и шантажировала, пока не знаю чем. Что довела до невменяемого состояния, а потом при всех морально додавила на выпускном. Вот только вопрос — понимала ли она сама, что делает или нет? Чего она хотела всем этим добиться? Вот что я хочу узнать.

— Думаешь она эти фотки слила? — удивленно уточняет Вэл, снова вздрагивая от волнения за бабулечку, все ещё преодолевающую проезжую часть, и не выдерживая, громко кричит на одного из водителей, едва не сшибивших ее тележку: — Куда прешь, скотина, совсем слепой, что ли?

Стараюсь сдержать улыбку и не слишком удивляться — раньше бы Вэл сгнобил любого, кто так вопиюще пренебрегает правилами. А теперь — переживает и волнуется за нарушительницу. Кажется, под воздействием странной силы этого городка, он тоже начинает меняться — так же быстро и неуловимо, как и я, провевшая здесь чуть больше недели, а по ощущениям — прожившая целую новую жизнь.

— Уверена, — отвечаю, переступая вместе с ним через бордюр и направляясь через дорогу на зелёный свет с меньшинством законопослушных горожан. — Я могла ещё сомневаться до того, как мы нашли ее второй аккаунт. Но теперь, когда ясно, как плотно Крис держала Виолу в зоне внимания, постоянно капая на мозги своим присутствием, я не верю в такие совпадения. Скорее всего, она и до этого следила за ней и те самые фотки в туалете сделала, оказавшись рядим не случайно, а как всегда. И при первом же серьезном косяке признанной красотки воспользовалась ситуацией.

— Так она че, сталкерила ее, что ли? — удивляется Вэл. — Слушай, ну это как-то совсем маньячно, тебе не кажется?

— Не знаю, насколько маньячно, но зацикленность какая-то чувствуется. Думаю, скоро станет ясно, насколько это сильно. У меня на этот дневничок большие, знаешь, надежды. Правда, не думаю, что Кристина там прямо протокольные признания писала — я, такая-то и такая-то, пользуясь ситуацией и своим положением…

— Вот я об этом сразу подумал, но не хотел тебя расстраивать, — бессовестно ржёт мне в лицо Вэл, все более веселея по мере приближения к супермаркету. — Хорошо, что ты сама всё понимаешь.

— Да ну конечно понимаю, Вэл, что я, наивняк какой-то, что ли? Нет, из личных записей можно узнать что-то другое, не менее важное. Во-первых, видение ситуации человеком, а значит — мотивы. А во-вторых, дневник — это же целое сборище рычажков, секретов, болевых точек, тем, на которые человек остро реагирует. Все, что можно использовать как моральное давление, чтобы спровоцировать на откровенность. Это обычно либо через доверие, либо через злость бывает. Что-то мне подсказывает, что войти в доверие к Крис мне вряд ли удастся. Значит, будем бить по больному и выдавливать нужные слова.

— А, скандалы, интриги, расследования, — иронично резюмирует дизайнер. — Игра на слабостях людей! Узнаю, узнаю старую добрую Полину! Сначала ты раскачиваешь и доводишь их до белого каления, а потом они сами на нервяке выкладывают тебе все, что надо? Типично твой приём, грязно, но эффективно, уважаю!

Недовольно хмурюсь, понимая, что в честном представлении друга мои методы выглядят не очень симпатично, но не могу не признать, что он прав. Мое невмешательство в личное часто имеет довольно причудливые формы. С одной стороны я активно отстаиваю право на приватность и неприкосновенность личных тайн, а с другой — сколько раз я, сама того не желая, врезалась в жизни других людей так сильно, что научилась относится к этому философски. Если уж встряла в чью-то историю, значит, копай глубоко и без сомнений.

И методы подбирай в зависимости от ситуации. А если ситуация критичная — сгодятся все.

— Ладно, ты чего приуныла? — вмешивается в процесс моего самокопания дизайнер, притормаживая на самом пороге супермаркета. — Считай, я в деле, вместе с тобой. Если надо ещё какая-то помощь и инфа — можешь на меня рассчитывать. Мое вдохновение не спит, и я воплощу все это в охеренных инсталляциях! Ну, чтоб не зря эта поездка к тебе в ебеня была, когда в небе я смотрел… — лицо Вэла на долю секунды делается каменным, — в глаза смерти! Должно же это принести свои плоды, — спустя мгновение продолжает он, важно шествуя между стеллажей магазина и, как ни в чем ни бывало, переходя от темы искусства к гастрономии. — Так, а что это у нас? Каперсы? Слушай, они здесь нормальные? И где опять этот сраный консультант? Они что, специально разбегаются, как только меня видят?

Прикрываю ладонью рот, стараясь не смеяться, и понимаю, что так оно и есть. Пусть первый и последний раз мы были здесь с Вэлом пару часов назад, местный персонал успел запомнить его и, увидев, тут же разбегается. Оставляю его ненадолго в отделе консервированных овощей и фруктов, пока он, подкравшись к зазевавшемуся работнику зала, хватает его за плечи и страшно орет тому на ухо: «А вот и я! Я вас настиг!» и бегу в молочный отдел, чтобы хоть сыр мы купили без инцидентов. Зная вкусы неугомонного Валеньки, сразу же отправляюсь к отделуимпортной молочки и сталкиваюсь с тем, кого ожидала увидеть меньше всего.

Тонкий Сережка, все такой же меланхоличный, как и у себя на работе, стоит у стойки с аэрозольными сливками и грустно глядя то на один, то на другой баллончик, не знает, какой из них выбрать.

Застываю на месте на пару секунд, после чего начинаю медленно пятиться в надежде, что он меня не заметит — сейчас мне очень бы не хотелось встречаться с кем-нибудь из новых и старых знакомцев. Временно я взяла паузу на общение со всеми, еле отбившись от атак неугомонной Наташки, пообещав появиться на днях и позвонить самой. Но, как только я собираюсь нырнуть влево и скрыться в проходе между полками, Сережка поднимает на меня глаза и, ни капли не удивившись, говорит — спокойно и немного страдальчески, в своей обычной манере:

— Полина Александровна, а какие сливки лучше взять? Денис сказал самые жирные и недорогие. А таких нету. Есть только дорогие и жирные или недорогие и нежирные. И что мне покупать теперь?

— Бери те, что подороже, — автоматически отвечаю я, стараясь не думать о странностях ситуации — я только что драпала от него со всех ног, и он не мог этого не видеть. А теперь мы стоим и, как ни в чем ни бывало, обсуждаем продукты, будто кумушки-подружки.

Хотя, черт его знает. Может, он и не видел. Чем дальше, тем больше у меня складывается впечатление, что у тонкого Сережки жизнь движется по каким-то своим правилам, таким же тягучим и меланхоличным, как он сам. И на объективную реальность ему, по большому счёту, плевать.

— Хорошо, — продолжает он, как будто мы с ним с утра уже виделись и привычно беседуем в кофейне. — Тогда я возьму вот эти, немецкие.

— Конечно же, — из какого-то дурацкого желания подыграть ему, отвечаю в таком же заунывно-меланхоличном тоне. — Бери вот эти, немецкие. Какие же ещё?

— Только вы пойдёте со мной, а то Денис меня убьёт за растраты. У нас, вообще, в последние дни с кассой все хорошо, но вы ж знаете — чем меньше растраты, тем лучше.

— Конечно же, знаю, — отвечаю ему снова в тон, понимая, что ещё немного и наш диалог станет похож на классику тарантиновских фильмов. — Но я с тобой не пойду. Ты на словах передашь Денису, что других не было и он тебя поймёт.

— Нет, — грустно вздыхает Сережка. — Не поймёт, Полина Александровна. Он меня оштрафует. Из-за вас.

— Почему это из-за меня? — вся наигранная меланхоличность тут же спадает с меня под влиянием его слов.

— А потому что вы меня заставили взять дорогое. Что я ему теперь скажу?

— Так поставь эти сливки на место, если вопрос цены для тебя так принципиален! — надеюсь, что это он так изящно меня троллит, в своей тонкой манере.

— Э-э, нет… — обреченно вздыхает Сережка. — Как я могу их поставить? Они как раз самые лучшие здесь, и я их уже выбрал!

Не могу понять, как реагировать на такой эпический вывод — он же шутит? Стою, растерянно хлопая глазами, пытаясь придумать достойный ответ — с одной стороны, не хочется спустить на Сережку всех собак, он же такой тонкий и вечно несчастный, с другой — не уверена, что он под шумок и вправду не надумал перевесить на меня всю вину.

Ситуацию спасает дизайнер, подлетающий ко мне сзади и с силой хлопающий по плечу:

— Ну что за ебосрань! Что за ебосрань, Полина! Как они могут продавать каперсы, если не могут назвать мне даже страну-экспортёра! Мало того, когда я попросил показать мне аналоги, они сунули мне банку с корнишонами! С корнишонами, блядь! Добрый день… — в ту же самую секунду Вэл замечает, что я не одна, и свойские манеры, которые он позволяет себе только с близкими друзьями, слетают с него моментально. На месте хулиганского гопника-интеллигента остается один только интеллигент — лощеный, в меру высокомерный и въедливо вежливый, чеканящий слова словно диктор национального радио.

— Кажется, я прервал вас и помешал беседе? — сопровождая свой вопрос картинным изгибом брови, чтобы подчеркнуть воинствующую интеллигентность, добавляет Вэл, сверля Сережку подозрительным взглядом.

Если бы меня так пафосно и претенциозно допрашивали незнакомцы во время случайных встреч в супермаркетах, я бы сначала растерялась, потом испугалась, а потом убежала бы, костеря гадских снобов на чем свет стоит. Но меланхолия и сейчас не изменяет тонкому Сеежке, выступая как своеобразный щит — и все остро-пронзительные взгляды Валеньки разбиваются о неё как хрустальные стрелы, которые только кажутся опасными и больно ранящими. Сережке как всегда грустно, и как всегда, плевать. Плевать на сарказм Вэла, на его недовольство, скрытое за неискренней вежливостью. Громко вздыхая, он снова озадаченно смотрит на аэрозольную банку и повторяет:

— Да не. Не помешал. Меня тут Полина Александровна сливки самые дорогие заставляет покупать, а я не хочу. Может, ты подскажешь? А я вместо этого помогу каперсы выбрать.

— В… вы? Ты-ы-ы? — недоверчиво тянет дизайнер, сражённый такой непосредственностью. Его изогнутая бровь от мимолетной растерянности даже возвращается в нормальное положение, но потом снова надменно взлетает. — А откуда такие познания, простите?

— Да как откуда. Я после кулинарного технаря в области стажировался в одном крутом рестике. Мы там много блюд с каперсами делали. И пиццу.

— В рестике? — чувствуется, что дизайнер изо всех сил пытается хранить насмешливый тон, а потом вдруг срывается. — А пиццу какую делали?

— Да разную. Кватро формаджи там. Да марино.

— В итальянском, что ли, рестике? — тут же заглатывая эту наживку, Вэл начинает говорить с восторженно детскими интонациями. Сам того не зная, Сережка ступил на благодатную почву — Вэл фанатеет от средиземноморской кухни, и именно он когда-то настоял на моей работе с итальянцами со словами «Не будь дурой, Полина, еси ничего интересного не выгорит, хоть пожрешь нормально»

Кажется, им с Дэном точно было бы о чем пообщаться, с этой его новой идей фикс о кофейне в итальянском стиле. Хотя, стоп. О чем это я? С чего бы это ему видеться и говорить с Дэном?

Мы же не собираемся идти к ним в кофейню? Не собираемся ведь, правда?

— Так, а в чем проблема, скажи мне? Давай я сам куплю тебе эти злоебучие сливки! Все, раз, два! Двух баллончиков хватит? — дизайнер быстро бросает Серёжке в корзину две упаковки самых дорогих сливок от чего его лицо все равно не меняется. — Теперь давай, выбирай мне каперсы! Посмотрим, чему тебя научили в этом твоём технаре и рестике! Но смотри не облажайся! Ты меня ещё не знаешь — если лажанешь, я найду тебя и сожру твою печень. Ты мне за это годами жизни заплатишь! — Вэл подталкивает невозмутимого Сережку в направлении отдела с каперсами, оливками и консервированными фруктами, пока тот бросает на него снисходительные взгляды через плечо. Хотя, на его месте я бы не была так расслаблена. Зная Вэла, я ни капли не сомневаюсь, что в случае разочарования он исполнит свои угрозы.

— Нет, у меня есть любимые марки, ты пойми! — продолжая жестикулировать, дизайнер агрессивно оправдывается в ответ на вопрос Сережки: «А что ж тут непонятного, если каперсы любишь?» — Но здесь их нет! Это вообще легальная продукция? Я первый раз такие марки и такие названия вижу! Тебя самого не интересует, что вам поставляют, в ваши-то ебеня?

— Нормально все поставляют, — Сережка, не спеша, берет две банки, проглядывая на них штрих-код. — Вот, хорошие. Производство Греция, берём.

И куда только девалась его нерешительность, как при выборе сливок. Кажется, в вопросе средиземноморских продуктов он и вправду чувствует себя увереннее.

Вэл со всех сторон осматривает банку, недоверчиво шипит что-то невразумительное, словно ошпаренный кот, и в итоге соглашается. Все вместе мы направляемся к кассам, причём я в этот момент чувствую себя героиней какого-то странного сна — два человека из несовместимых миров на моих глазах выкладывают из корзинки продуты на ленту, Вэл вальяжно рассчитывается, параллельно требуя себе скидочную карту, а Сережка, достав звонящий мобильный из кармана, отвечает на вызов:

— Иду, иду уже. Все купил. Да, самое лучшее. Никаких растрат. Вообще на халяву. Полина Александровна помогла.

— Бля, Серёжа! — шиплю на него, перенимая манеру общения дизайнера. — Вот ты трепло! Так тупо палиться было обязательно!?

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что ему наяривает неугомонный Денис, и что он, услышав о нашей встрече, прикажет Серёжке тащить меня к нему. Я не была у ребят уже два дня, после того как обещала заходить каждое утро и учить приготовлению нового напитка, а это же растраты! Вернее, недополучение прибыли за новые неполученные рецепты — а это все равно, что растраты.

— Да, придём. Конечно придём. Да, Полина Александровна? — одаривает меня взглядом ясных глаз Сережка.

— Конечно же, нет! — жёстко рублю я его инициативу, и рот Сережки вытягивается в виде буквы «о». Он удивлён, искренне удивлён. Наконец-то, хоть какая-то эмоция на его лице.

— Конечно же да! — слышу за спиной голос дизайнера, которому абсолютно пофигу на мои планы и решения. — Мне надо продегустировать эти каперсы, а как я их открою? Тут ни кольца нет, никакой вспомогательной ленты! Эй ты, Рестик! — кажется, к Серёжке приклеилась новая кличка. — Сможешь мне банку открыть? Есть у вас в забегаловке специальный ключ для открывания таких банок?

— Не в забегаловке, а в кафетерии, — не моргнув глазом, поправляет его Сережка. — Да, есть. Мы такие банки с каперсами и оливками для мини-пицц открываем. Мы идём, Денис. Да, вместе. Я и Полина Александровна с другом.

О, отлично. Ещё и с другом. Как раз лучший вариант, чтобы разбудить в Денисе ненужное любопытство и ревность, из-за того, что за одних моих «друзей» он переживает слишком уж сильно и стоит на страже их интересов.

— Только мы будем бухать! — бешено вращая глазами, объявляет Вэл, запихивая в свой рюкзак новую бутылку вина. — Эй, Рестик! У тебя бухать можно?

— Ну какое «бухать», Вэл, что ты как с катушек слетел. Это кофейня-бистро! Ты там был, мне кофе покупал. Там нельзя пить спиртное.

— Денис, они хотят бухать! — тут же докладывает начальнику Сережка, и спустя несколько секунд радостно докладывает: — Можно!

Я не верю свои глазам — он что, улыбается? Во-первых, это первый раз, когда он улыбается при мне, а во-вторых — с чего такая радость? Неужели, как и я, предчувствует, что вечер перестаёт быть томным и заходит в неконтролируемое русло?

— Денис сказал, что можно! Вы ж у нас, Полина Александровна, специальный гость, ревизор, вам — никаких отказов.

— О-о, — довольно тянет Вэл, снова устраивая странные игры с бровями на своём лице. — Даже так! Ну, мне нравится такой расклад. Веди нас, Рестик!

Мне, в отличие от Вэла, совершенно не нравится эта затея. В конце концов, он приехал спасать меня от проблем, а не создавать новые. А в том, что они могут возникнуть, если мой буйный друг не успокоится, я не сомневаюсь.

Эти мысли проносятся у меня в голове, пока в начинающих сгущаться сумерках мы возвращаемся через сквер и, вместо газона, на котором сидели мы с Вэлом, сворачиваем к местам слишком знакомым. Вот тот самый киоск с пончиками, у которого я встречалась с Артуром, чтобы пойти с ним на утренний кофе, вот лавочка, на которой два дня назад рыдала и орала на него по телефону, а вот и… делаю глубокий вдох, чтобы унять неожиданное волнение — а вот и двери кофейни, в которые последний раз я входила абсолютно счастливым человеком, а вылетала из них пулей, чувствуя себя непоправимо, убийственности несчастной.

И сам Денис встречает нас на пороге. Черт, а ведь я рада его видеть.

— Поли-ина, Полина Александровна, ну что ж ты как динамщица! — широко раскидывая руки, он обнимает меня за плечи, и я, к своему удивлению, искренне отвечаю ему дружескими объятиями. Хоть Дэн и был тем человеком, который слил мне семейные дела Артура, чувствую, что негатив от осознания этой новости не отразился на отношении к нему. Ну выболтал и выболтал. Если бы не он, так кто-то другой. И чем позже, тем больнее было бы.

— Привет, — говорю ему, смущённо улыбаясь. — Как твой бизнес?

Мне почему-то становился неловко за то, как я пропала — пусть всего лишь на пару суток, но уходить в подполье и реветь в подушку, пытаясь забыться даже на полдня — так себе вариант, недостойный уважаемого коуча.

— Да зашибись! Дело движется! Только я всем пообещал новый крутой напиток от нашего ревизора, а ревизор взял и под землю провалился! Ты чего это?! Сначала говоришь, что ещё на неделю остаёшься, а потом всё, бросаешь нас?

— Были причины, Денис. Потом объясню, когда на перекур пойдём, без лишних ушей чтобы. Ты только сильно не болтай при остальных.

Господи, кого я прошу… Конечно же он будет болтать! Но хоть озаботиться мерами безопасности я могу, для успокоения совести?

— О том, что знаешь обо мне, о чем мы с тобой разговаривали и особенно об Артуре. Пожалуйста, Дэн, — продолжаю я, воровато оглядываясь, чтобы убедиться, что тонкий Сережка или кто-либо из входящих-выходящих посетителей не прислушивается к нашему разговору.

Но нет — Сережка, найдя в лице дизайнера активного слушателя и спорщика по поводу приготовления средиземноморских блюд, увлечённо доказывает Вэлу, что оригинальная карбонара готовится не на сливках, а на свином сале, на что мой друг возмущённо шипит: «Что за варварство!» и надменно закидывает назад вздыбившиеся от такого моветона кудри.

— Понял. Не ссы, не сдам, — по-свойски кивает Дэн, на что я толкаю его в плечо, тем не менее, чувствуя, что не могу сердиться за такое панибратство.

— Что? — с показным возмущением кричит Денис, впечатленный моим чувствительным пинком. — Это китайский иероглиф такой, ни-сы называется! Символизирует, между прочим, выдержку и спокойствие настоящего самурая!

— Самураи в Японии были, ты, сочинитель небылиц, — тут же уличаю я его в слишком вольном обращении с историческими фактами, и мы вместе смеёмся, принимая то, что наше общение никогда не будет другим. Всё почти так, как раньше.

Всё — да не всё.

Стараясь подавить некстати возникшую меланхолию, наблюдаю за продолжением сюрреалистического сна — знакомством Дениса и Вэла. Честное слово, если бы я увидела подобное пару дней назад, сама бы поверила обвинениям дизайнера в том, что я нахожусь в наркотическом угаре.

— Вэл, — первым протягивает руку дизайнер, пользуясь своим старшинством и, как он думает, более высоким статусом. К новым людям он всегда заходит свысока, с позиции просветлённого эстета, терпящего эту жизнь и ее несовершенство только из-за хороших манер и не менее хорошего воспитания. Именно за это качество он и был послан мной куда подальше в день нашего знакомства. Но у Дениса, кажется, больше терпения чем у меня пять лет назад.

— Дэн, — подбоченившись и придав лицу не менее важное выражение, отвечает на рукопожатие он, и второй рукой делает приглашающий жест: — Прошу, проходите в мое заведение! Только пить будете из бумажных стаканов, я вам принесу — у меня там несовершеннолетних куча в зале, не надо, чтоб они видели. Полиция, все дела, сам понимаешь.

— Нет, ну как скажешь, твой ресторан — твои правила, — тоном, которому бы позавидовала вся аристократия старого света, отвечает дизайнер, и даже я не могу понять — с рестораном это такой тонкий стеб, или же действительно согласие с предложенными условиями?

— Давайте, давайте, нечего на пороге торчать, — торопит нас Дэн, глядя в окно на растущую у стойки очередь. — Серый, давай, гони быстрее на кухню, найди стаканы и принимай заказы, пока я всех посажу. Полинка, а для тебя ещё сюрприз будет. Вот зря ты на меня кричала, сейчас сама убедишься.

И, прежде чем я успеваю подумать что-либо в ответ на его слова, чувствую, как сердце вываливается из положенного ему места и падает куда-то вниз, повисая на невидимых ниточках. Но… нет, это не то, чего я испугалась и, в то же время, тайно и глупо понадеялась. Сюрприз — это не Артур в кофейне Дениса. Но эффект, произведённый на меня тем, кого я вижу, превышает все мыслимое и немыслимое удивление.

В уютном уголке заполненного под завязку зала, за тем же столиком, где два дня назад сидели мы с Эмель, сидит… Наташка? Одна? Наташка, одна в кофейне? Наташка, которая вообще не любит ходить по кафе и ресторанам, а уж тем более одна, считая это неприличным, и выходит только с мужем, на худой конец — с сёстрами или с матерью? Это… это как?

Вижу, как в ту же секунду ее брови ползут вверх, и соломинка выпадает из ярко накрашенных, сочно-алых губ — и автоматически отмечаю, как идёт этот цвет ее контрастной, яркой внешности, только подчеркивая синеву глаз, о которой уже не могу думать без ненужных ассоциаций. Тихо ругаюсь про себя, слыша как этому вторят громкие возгласы подруги, вскакивающей со своего места и подлетающей к нам со словами:

— Вот же срака ты, Полька! Я-то думала, ты со своим там все миришься, ни звонить, ни беспокоить не хотела — примирение, оно ж такое дело, отвлекать нельзя! — она игриво щиплет меня за бок, и я не выдерживаю и хихикаю от щекотки. — А ты тут по городу шляешься, по кафетериям, значит, ходишь, а старой подруге позвонить взападло, да?

— Да… Нет… — я все ещё слишком растеряна, чтобы сообразить, что отвечать и как вести себя с Наташкой. Не думала, что меня будет так эмоционально колыхать при встрече с ней.

— Да… Нет… Ну что ты как мямля! Со своим-то познакомишь? — она игриво подмигивает в сторону дизайнера и я, оборачиваясь, вижу, как его лицо едва заметно подрагивает всеми частями одновременно — носом, губами, щеками, и даже бровями, которые у него не хватает сил аристократически выгнуть.

Я отлично знаю причины этой реакции. Вэл ужасно боится энергичных и видных женщин вроде Наташки — они напоминают ему продавщицу из канцелярского отдела, которая в детстве высмеивала его за худобу и длинный нос, специально подсовывая бракованные карандаши, гнутые линейки и затертые ластики, без которых он не мог чертить свои первые проекты кукольных домиков. Однажды, влекомый статью царицы канцелярии, он рассказал ей, что рисует палаццо для своей Барби, на что получил град насмешек, заверения, что нормальные мальчишки не играют в куклы, ещё и поломанный циркуль впридачу. Так началась его первая в жизни драма — юный Валенька не мог не ходить в тот магазин, а великолепная повелительница точилок не могла над ним не издеваться — и это садо-мазо, в отличие от его последующих отношений, было совсем не по согласию.

Поэтому сейчас он ловит не самые лучшие в жизни флешбэки, о которых Наташка знать не знает, и сама идёт в наступление.

— Здравствуйте, — томно склоняя голову на бок, руки она принципиально не протягивает, считая это проявлением богомерзкого феминизма. — Разрешите поинтересоваться, как ваши дела? Определились уже — вы таки по мальчикам или по девочкам?

С ужасом вспоминаю, что сама навешала ей лапши на уши о том, что мой бой-френд променял меня на другого бой-френда, и вижу, что Наташка, в отличие от меня, прекрасно помнит эти слова, не считая нужным скрывать злость за мои слезы и «разбитое сердце».

Обычно при знакомстве она старается очаровать всех и каждого — но не в случае, если встречается лицом к лицу с врагом, посмевшим обидеть кого-то из тех, кого она считает своими. В случае с дизайнером, она делает это ещё и потому, что в ее иерархии мужчин он стоит на низшей ступени. Я слишком хорошо знаю ее вкусы, чтобы не понимать, что лощеный, манерный, с непонятно какой работой и непонятно какой ориентацией Вэл в ее глазах — столичный пижон, дармоед, получающий свои деньги ни за что, ещё и плюнувший в самое сердце ее подруге. Поэтому перед ним демонстрировать хорошие манеры нечего.

Как всегда в моменты, когда я готова провалиться под землю, зажимаю себе рот руками, чтобы не завопить, и перевожу остекленевший взгляд с подруги на дизайнера и с дизайнера на подругу. Пауза, повисшая между нами, надолго не затягивается.

— А вы что, хотите мне себя на вечер предложить? — приходя в себя, Вэл окидывает Наташку надменно-оценивающим взглядом. — Если так, то для вас — я гей. Самый ортодоксальный гей из всех геев. Без шансов на то, шоб стать нормальным мужиком, — для полного счастья он ещё и передразнивает ее местный говорок.

Я уже совсем ничего не понимаю, и только бросаю в Дениса яростные взгляды — сделай что-то, какого черта ты меня не предупредил, опять от тебя одни проблемы! Наташка со своим гордеевским гонором может и пощечину Валеньке залепить, и вот тогда за последствия я не ручаюсь. Ещё свернёт ему челюсть, я ее тяжёлую руку знаю.

Но в ответ на эту не самую лестную реплику, она только закидывает голову и звонко хохочет на все кафе, перекрывая своим смехом даже звуки громко играющий музыки.

— Ишь ты, остряк! — по-свойски хлопает она его по плечу, от чего Вэл заметно пошатывается. — Язык как у змееныша! Везунчик ты… как там тебя… Полька, как этого твоего красавца зовут, из-за которого ты сутки проревела?

— В…Валентин, — еле выдавливаю я из себя, тайно надеясь, что настоящее имя причины мои слез и страданий она никогда не узнает.

— Так вот! Валентин! В какой нибудь другой день, я бы за такое неуважение все твои кучерявые пейсы повыдрала бы, вмиг! Слышишь меня!?

Вэл снова нервно вздрагивает и смотрит на меня почти так же затравленно, как и я на него.

— Но сегодня, — глаза Наташки внезапно увлажняются, — такой день, что нельзя его портить ни руганью, ни ссорами. И с тобой, Валентин, я ругаться не буду. Но если ещё раз моя подруга из-за тебя заплачет… — она протягивает к нему ладонь со свежим маникюром и крупными золотыми кольцами, — то я тебя найду, и вот этими самыми руками придавлю твои бубенчики так, что ты у меня запищишь как мышка, и совать куда попало своё хозяйство уже не сможешь. Потому что нечего будет совать! Понял меня?!

— Наташа, Наташа, — тут же вмешиваюсь я, становясь между ней и Вэлом, по щекам которого начинает разливаться бледность негодования из-за таких вульгарных угроз. — Все хорошо, мы все выяснили, это я не поняла. Вэл просто пошутил, — наклоняясь к ней, успокаивающе обнимаю, в то время как она все ещё продолжает агрессивно и шумно дышать. — Все, все, не сердись. Тут если есть на кого злиться, так только на меня. Это я вас всех… запутала, — и в этот момент я ей совсем не вру.

В следующую секунду моих ноздрей касается очень уж знакомый запах и я вдруг все понимаю, в то же время ещё больше теряясь в происходящем.

— Эй, ты что… пила? — задаю ей тот самый вопрос, который совсем недавно задавала мне она во дворе школы. — Эй, что происходит! Денис! Что за наливайку ты здесь устроил?

— Так, Полина, давай-давай, садись. Садись уже! И не пали контору, сама ж попросила тебя не сдавать, так чего орешь тогда на все кафе? Что, хочешь, чтобы все от этом узнали и тоже начали наливать из-под стола? — возмущённо шипит на меня Денис, подталкивая обратно к столику, и пока я тащу за собой Наташку, повисшую на моей руке, совсем как в старших классах, когда я волокла ее домой, параллельно втирая Тамара Гордеевне небылицу о том, что это Наташенька в таком состоянии от усталости, был всего лишь бокал вина, а остальное — результат переутомления, из-за того, что она очень активно учится. Прошлое опять так странно мешается с настоящим, что ощущение фантасмагории и зыбкости момента охватывает меня снова и снова, и на долю секунды я действительно верю, что просто сплю и мне все это снится. И Вэл, усаживающийся напротив меня за небольшой столик, и Денис, отбирающий у него бутылку вина, чтобы тихонько ее откупорить у себя под стойкой и принести нам наш «напиток» уже в бумажных стаканах, и Наташка ненадолго опустившая голову мне на плечо, но тут же воспрявшая с появлением Дениса.

— О, а вот и он! Вот и он, мой Дениска! Я, Валентин, между прочим, то, что тебе сегодня говорила, сказала и Денису. Да, Денечка?

— Да, Наталь Борисовна, — Дэн опускает глаза в пол и смущенно улыбается, а я начинаю думать, что не сплю, а схожу с ума.

— И он, в отличие от тебя, не испугался! Потому что он — нормальный мужик! И не будет искать приключений на свои причиндалы! Тут уж такое! Договор дороже денег! Да, Денечка? Порешали так порешали! Да, мой дорогой? Иди сюда, тетя Наташа тебя поцелует! — и смачно облобызав в обе щеки, добродушно ерошит ему волосы, а я понимаю, что Наташка гораздо пьянее, чем показалось мне с самого начала.

— Денис! — зло фырчу на него, приподнимаясь с места, так, чтобы не находиться на одном уровне с Наташкой. — Ты зачем, подлец, так напоил Наталью Борисовну!? Что тут у вас происходит, скажи мне!

— Да все нормально, Полина, ну… Расслабься! Мы совсем чуть-чуть, за знакомство!

— Да, Поля, не щеми мне пацана! Мы совсем по чуть-чуть! Он мне рассказал, что и тебя знает, и как ты им помогаешь! Не ругайся на него, не надо! А то я на твоего, — Наташка делает резкое движение в сторону Вэла, но тот, успев вспомнить, что он давно не мальчик и царицы-продавщицы больше не имеют над ним власти, сидит не шевелясь и смотрит на неё немигающе-холодным взглядом, — наору… — уже без прежнего энтузиазма заканчивает Наташка.

— За какое, мать твою, знакомство? Вы что, до этого друг друга не знали?! — продолжаю вызверяться по привычке на Дениса, понимая, что тонкая стенка, которая разделяет те сферы и тех людей в моей жизни, которые не должны пересекаться, в любой момент может рухнуть — но сейчас мне плевать на последствия.

Злость и раздражение из-за непонимания, из-за того, что меня как будто водят за нос, из-за какого-то странного бессилия повлиять на происходящее, перекрывают даже страх, что Денис случайно разболтает (как до этого только не разболтал) что-то обо мне и об Артуре. И что из всех возможных людей, Наташка — самый последний человек, с кем ему следовало бы общаться, чтобы я могла надеяться на сохранность своих тайн и нашей дружбы.

Рано или поздно правда всплывет. А сейчас я повторяю ошибку Артура — просто не хочу об этом думать и забиваю на последствия. На мгновение мне кажется, что жизнь просто насмехается надо мной, подсовывая случайные встречи и знакомства, которые потом оказываются связаны в одну причудливую длинную веревку, затягивающуюся узлом на шее.

— Знали да не знали! — снова подаёт голос Наташка. — Вот кто б подумал, Полька, что этот мелкий сорванец… Только и помню, как бутерброды мои таскал, когда я малого со школы забирала, тот все носом крутил — то ему не то, и то ему не это… — и тут я чувствую, как на щеках у меня вспыхивает румянец, с такой силой, что становится горячо даже шее. Да я же слышала эту историю! Только со стороны Дениса, радостно рассказывающего мне о том, как давно он ценит кулинарные шедевры Наталь Борисовны, сестры его приятеля Артуро. А теперь…

И тут я все понимаю. Понимаю и едва удерживаюсь от того, чтобы громко не захохотать, точно как Наташка несколько минут назад. Колесо странных совпадений сделало ещё один оборот и сцепило два новых звена, которые сошлись и замкнули уже не веревку, а невидимую цепь, обвивающую всех нас. И если веревку, о которой я думала, ещё можно перепились, перегрызть, перерезать, то цепь — вряд ли.

На секунду я жалею, что приняла решение остаться в городе — чтобы не нервировать Вэла, чтобы подыграть своим тайным и совершенно глупым желаниям. Почему-то мне кажется, что, если бы даже я и захотела уехать, то не смогла бы. Невидимая цепь уже опутала всех нас, и так просто от неё не избавиться.

Разворачиваясь в противоположном направлении, куда до этого старалась не смотреть, чтобы не видеть столик, за которым сидели мы с Артуром во время утренней встречи, смотрю прямо на стойку, за которой хозяйничает вовремя пришедший на помощь Сережка и приходящая на полсмены помощница-повар. И, конечно же, вижу ещё одну девочку, по-хозяйски вертящуюся рядом. Очень знакомую мне девочку — темные кудряшки, закрывающие спину и собранные в хвост (ведь рядом продукты) цветок за ухом — почти такой же, как дарил ей пару дней назад Денис, — сияющие восторгом и счастье темные глаза.

Эмелька.

Почувствовав мой взгляд, она оборачивается, радостно вскрикивает — я этого не слышу, но вижу по ее реакции, и машет мне рукой. Автоматически поднимаю руку и тоже машу ей в ответ, широко улыбаясь. Я действительно рада ее видеть, ещё и такой счастливой, рада, что всего лишь за два дня у них произошло так много событий — кажется, они с Дэном теперь пара, и ее недавнее желание сбылось.

«Все влюбля-яются! Я тоже так хочу!» — вспоминаю ее недавние слова и снова улыбаюсь, глядя, как смешно кривляясь, она показывает на Наташку за моей спиной, а потом страдальчески прикладывает руку ко лбу и смеётся. Теперь мне становится понятен повод, из-за которого ее мать конкретно набралась, и потеплевшее отношение к Денису. Официальное знакомство с женихом состоялось и прошло удачно, Наташка узнала и одобрила увлечение дочери. И вроде бы все хорошо. Я очень рада за ребят, и за Наташку, которая впервые с отъезда Миколаэ, не срывается, не злится и тоже светится счастьем.

Если бы не одно но. Эгоистичное, глупое, но такое беспросветно тоскливое и пугающе меня «но»

В этот момент я вижу и понимаю, что все, абсолютно все мои знакомые в этом городе совершенно случайно, но очень тесно оказываются переплетены между собой — и от этого мне становится страшно. Снова, в третий раз за вечер я чувствую себя в эпицентре каких-то непонятных событий, как будто, толкнув ради баловства один маленький камешек, я обрушила гору.

Я понимаю, что сама того не желая, очень сильно повлияла на жизни этих людей — пусть даже в хорошую сторону, но это как будто связывает, прибивает меня к месту, в котором нахожусь. Все началось с легкого вмешательства, а в итоге закрутилось-понеслось и превратилось в какую-то кучу-малу.

И я — в этом круговороте, прямо посредине, слишком глубоко увязла. Как так вышло? И главное — когда была пройдена точка невозврата, после которой я перестала контролировать то, что со мной происходит?

И, чтобы унять эти странные предчувствия, я сажусь обратно за столик и почти не слыша разговоров, взрывов смеха Наташки, успокаивающего голоса Дениса и колко-задиристых реплик Вэла, пью. А что ещё остается делать? Снова вспоминаю недавнее прошлое и точно такие же слова, сказанные мною в день прибытия. Пусть тогда они звучали раздраженно и зло, но в них не было той мрачной обреченности и готовности принять что-то неизвестное, то, что обязательно должно случиться.

Не я контролирую себя в этом городе. Этот город контролирует меня — и спорить с ним бесполезно.

Никогда не играйте с жизнями людей, не ворошите их прошлое, не трогайте настоящее, не пытайтесь повлиять на будущее. Не касайтесь жизней других людей бездумно и легко — никто не сможет рассчитать силу воздействия самых беспечных поступков. И, когда придёт время расхлёбывать последствия, окажется, что даже самый маленький шаг и вскользь произнесенное слово имели значение.

Не касайтесь жизней других людей.

Или примите неизбежное, если не удержались и сделали это.

Глава 2. Никогда не думайте, что знаете кого-то слишком хорошо

Я просыпаюсь от того, что яркий солнечный свет бьет мне в лицо. Первая мысль, которая приходит в голову — что случилось? И где моя маска для сна, к которой я привыкла за годы разболтанного режима и необходимости спать днём после бессонных ночей. Я никогда ее не забываю, именно она погружает меня в блаженную темноту, если только…

Рывком сажусь на кровати, открываю глаза и, зажмурившись, тут же закрываю лицо руками.

Если только ночую не дома.

Я никак не могу понять, где нахожусь. Это место мне знакомо и незнакомо одновременно. На меня снова накатывает ощущение, как во сне, когда реальное мешается с невозможным. Где я, черт побери?

Ещё какое-то время сижу, стараясь понять, что происходит. Почему-то мне не хочется открывать глаза, нравится просто вслушиваться в это место. Звуки вокруг похожи на мерный, приглушённый рокот — жужжание машин, проникающее вместе с потоками свежего воздуха в открытое окно, негромкие голоса людей с улицы — значит, я в черте города. Хоть это радует.

Рядом, через стенку, слышатся шаги, какая-то домашняя возня — это навевает уют и умиротворение. Как будто сегодня выходной, я проснулась и вспомнила, что начались каникулы, на кухне на завтрак жарятся вкусные оладушки, которые полагается есть со свежей сметаной и молоком, принесенными с центрального рынка.

Так было всегда, когда в детстве я просыпалась…

…Когда я просыпалась у Наташки.

Опускаю руки на колени с чувством какого-то суеверного страха, словно и вправду опасаюсь, что время повернуло вспять и мне снова десять лет, так сильно меня уносит в прошлое. Мои глаза по-прежнему закрыты, и я продолжаю сидеть, прислушиваясь к голосам за стеной — их всегда было много. Они принадлежали девочкам, Борису Олеговичу, телевизору, показывающему с утра непременно программу «Утренняя звезда». На кухне у Тамары Гордеевны играло радио, а его перебивали песни группы Ace of Base из комнаты старшей из сестёр, Нины, которая обвешивала стены плакатами с целующимися парочками, и уже бегала на свидания к мальчикам.

Наташкина комната была рядом, и у неё я тоже изредка ночевала. Но там стоял только один раскладной диван, и спать с Наташкой было невозможно — ночью она наползала на меня, выкладывала руки и ноги, и душила, сама того не помня. А ещё у неё были очень слышны звуки телевизора, которые еле доносятся сейчас…

И это значит… Значит, я нахожусь в самой дальней, пусть и самой маленькой из всех комнат, зато с прекрасной звукоизоляцией, где рядом с кроватью всегда стояла небольшая тахта, на которой я спала отдельно ото всех. В комнате младшей из сестёр, Алевтины.

В комнате, куда переселили новорожденного, едва Тамара Гордеевна вернулась с сыном из роддома, и квартира огласилась детскими воплями, у Наташки появились синяки под глазами и желание «удавить засранца», в котором она мне не раз признавалась. В комнате, которую отдали младшему, Артурке, а Алечка вскоре переехала к старшей сестре, которая долго вместе с ней не прожила и спустя год выскочила замуж.

Выходит… Я сплю в старой комнате Артура? Полина, ты уверена, что после этого, вообще, захочешь открывать глаза?

Но, как бы мне ни хотелось спрятаться или очутиться у себя дома, понимаю, что этот фокус не пройдёт. И что уже сейчас настырная реальность проникает в мой «домик», куда я глупо и по-детски спряталась, напоминая о себе тихим стуком в дверь.

По-прежнему не в силах заставить себя ни ответить, ни посмотреть на пространство вокруг, слышу негромкий скрип деревянного пола и осторожный голос:

— Теть По-оль? Ты как?

Громко и облегченно выдыхаю.

Эмелька. Самый лучший вариант. С ней я могу общаться легче всех остальных. У неё мне почему-то не стыдно узнать о том, как я сюда попала. Ведь последнее мое решение, принятое по трезвой памяти, было держаться как можно дальше от этого дома. И вот — кардинально противоположный результат.

Разворачиваюсь на звук легких шагов по скрипучему полу и открываю глаза. Лучше сейчас я буду смотреть на Эмельку, чем вокруг. Для этого мне нужно ещё собраться с силами.

Эмель стоит напротив, на фоне деревянной двери, на которой, по старинке, все ещё приклеен постер — и изображён на нем Роджер Федерер, поднимающий над головой очередную награду.

Офигеть. Вот так прямо сразу под дых, чтоб ты, Полина, не сомневалась, где находишься.

Уголки старого плаката слегка истрепаны, скотч кое-где отклеился и задирается вверх, но держится он исправно, видимо на силе любви бывшего обитателя этой комнаты к теннису.

Эмелька тут же ловит мой взгляд — кажется, он получатся слишком красноречивым, — и оглядываясь, понимающе кивает.

— Это дядино, какой-то Фредди Роджер. Уже много раз хотели снять, но такие скандалы были, жуть. Вот бабушка и разрешила, говорит, пусть будет.

Так, она улыбается… Значит, вчера я не успела наговорить ничего такого, из-за чего эта семья успела бы меня возненавидеть. Все пока что в рамках приличий и адекватности.

Пока что.

В руках у Эмельки стакан с подозрительным на вид напитком — ясно, какое-то антипохмельное зелье, которым Тамара Гордеевна всегда отпаивала дочь после особо тяжелых «учебных» дней. Теперь пришла моя очередь.

— Какой ещё Фредди? — говорю, стараясь не смеяться и глядя, как она подходит ко мне и садится рядом на кровати. — Я, Эмелька, знаю двух знаменитых Фредди — Меркьюри и Крюгера. И, можешь мне поверить, это — ни один из них.

— А-а, про Меркьюри и я смотрела кино, — соглашается Эмель и протягивает мне стакан. — Он женился на какой-то женщине, а потом на мужике и пел на стадионах. А потом умер от СПИДА. А этот же спортсмен, да. Или в фильмах каких-то спортсменов играл…

— Да не играл, Эмель, ну, ты что! Это же легендарный теннисист, самый крутой в мире! Даже я его знаю! А вы в одном доме выросли с человеком, у которого разряд по теннису, и не знаете Роджера Федерера!

— Ой, да ладно тебе, теть Поль…. Вот, возьми, выпей. Бабушка послала, поправить здоровье, — ее глаза по-прежнему смеются, из чего я делаю вывод, что вечер накануне выдался весёлым. — А насчёт всех этих спортсменов — так их столько, что всех не выучишь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Это не все, это легенда! — начинаю было спорить я, но отвлекаюсь на неожиданно чудодейственный вкус коктейля.

— Это дядя в них разбирается, никак его не попустит. Мама говорит, что из пацанячьих штанов не хочет вырастать. На жизнь этим теннисом все равно не заработаешь, у нас тут не Англия, чтобы короли с богачами приходили за деньги посмотреть, как ты играешь.

— Ну да, ну да, — делаю ещё несколько больших глотков, неприятно поражённая типично Наташкиными нотками в голосе Эмель, которые замечаю не в первый раз. — В Англию лучше Сэма Петрова отправить, да? Который в шестнадцать лет поступит в Кембридж, потому что такой умный и красивый. Вот это реалистично, это на каждом шагу встречается!

— Да ты чего, теть Поль, не злись… — Эмелька растерянно хлопает глазами. — Я ж ничего такого против не имею. Просто взрослые так говорят. А я так… просто…

— Взрослые много всякой херни говорят, Эмель, — стараясь сбавить обороты, говорю я. — Не стоит за ними слепо повторять. И, вообще…. извини, не сдержалась. Что-то меня реально несет с утра. Не обращай внимания.

— С утра, — в открытую смеётся Эмелька. — Двенадцать часов дня уже!

— Ну, для меня это обычное утро, — улыбаюсь я ей, параллельно зыркая глазами по сторонам поверх стенок бокала.

Пока что ничего крамольного, кроме постера Федерера, я не нахожу — обычная комната, в которой жили и живут подростки — письменный стол у окна сменили на стол компьютерный, на нем теперь стоит раскрытый ноутбук с изображением на десктопе корейского то ли певца, то ли певицы… Так, кто это из девочек тут угорает по кей-попу? Комнату после Алевтины и Артура точно заняла не Эмелька — уж вкусы той я знаю: западная и местная попса. Значит, здесь теперь живёт либо Злата, либо Радмила.

Мою мысль подтверждают учебники, оставшиеся на полках — сейчас летние каникулы, большинство книг сданы в библиотеку, дома остались только те, которые покупали за свой счёт: химия, физика и география за седьмой класс. Значит, Радмила, делаю вывод про себя и отпиваю ещё один глоток спасительного напитка, параллельно прислушиваясь к тому, о чем болтает Эмелька.

Лучше бы я этого не делала, потому что от следующего ее вопроса я громко фыркаю в стакан и щедро обдаю себя остатками антипохмельного коктейля.

— А откуда ты знаешь про дядин разряд? Тебе, наверное, дедушка об этом говорил, да? У нас только дедушка в этом разбирается и гордится до сих пор. А мы ничего не понимаем во всех этих наградах и званиях. Мне кажется, девочкам это, вообще, сложнее даётся. Вот как с футболом — пацаны как будто с садика в этом шарят, мне Дэн как начнёт рассказывать про все эти штрафные… пенальти… — вижу, как губы Эмельки дрожат в едва сдерживаемой улыбке, а пальцы смущенно комкают край длинной домашней футболки с Микки Маусом. Эмель выдаёт себя волнением, которое тяжело сдерживать, когда разговор заходит о мальчике, который нравится — и я хорошо понимаю её в этот момент.

Убираю от лица стакан и вытираю тыльной стороной руки пятна коктейля у себя со щёк под громкий смех Эмельки, которая, думает, что я просто поперхнулась, а не проговорилась, случайно сболтнув информацию об Артуре, которую не могла знать. Свой вопрос она, к счастью, тоже забывает, а, может, думает, что ответила на него, спихнув все на Бориса Олеговича.

— А Дэн у нас тоже ночевал, теть Поля, вот! — довольно сверкая глазами, она продолжает знакомить меня с новостями, в которые я начинаю понемногу припоминать.

— Да ты что? — говорю, наблюдая за тем, как на ее щеках проступают пятна румянца. — И твои разрешили? Нет, я понимаю, что вы же теперь вместе, да? Но прямо ночевать! У твоих очень широкие взгляды, — чувствую, как ответная улыбка расползается по моему лицу. Я очень рада за ребят. Хоть у кого-то в этой жизни должно быть все хорошо и безоблачно.

— Да ну, теть Поля! Скажешь тоже! Дэн в одной комнате с бабушкой и дедушкой спал, а меня мама сторожила! — посмеиваясь, Эмель на секунду пригибает голову, после чего снова ее поднимает и я прямо таки любуюсь ею. Первая юношеская влюблённость заставляет ее выглядеть как-то особенно и делает ещё более красивой. — А так да… Мы теперь встречаемся. Уже два… нет, три дня, если считать сегодняшний. Дэн сам предложил, представляешь? Сказал, что ты его убьешь, если он будет ко мне подкатывать просто так, поэтому типа… давай встречаться, Эмель, говорит, все равно ты мне три раза уже снилась, — она снова смущенно смеётся, и я ловлю себя на том, что тоже смеюсь вместе с ней.

— Он тебя больше всех боялся, даже больше, чем маму, представляешь, — продолжает увлечённо рассказывать мне Эмель. — Мама, говорит, у тебя добрая, я ее бутерброды ел. Человек, который так готовит, не может быть злым. А вот тебя и дядю — они с Дэном же друзья со школы, знаешь? Так вот, из-за тебя и из-за дяди больше всех переживал. Говорил, мол, эта парочка меня сгнобит, если что-то не то сделаю. Они как одна сатана, говорит, если уж взъелись, так пиши пропало! — Эмелька снова громко хохочет, в то время как мне за шиворот будто ледышку бросили, и она там тает, липко и мерзко.

Это, сверху вниз, пробираясь под рёбра ледяными пальцами ползёт страх от того, что Дэн, увлёкшись, как обычно с ним бывает, сдал кому-то из Никишиных все, что знает.

Но, глядя на беззаботное лицо Эмельки, временно убеждаюсь, что если он и наболтал чего-то, то недостаточно для того, чтобы сделать далеко идущие выводы. Ну ничего. Пока не наболтал, зато скоро наболтает. Не сегодня, так завтра. Не Эмель, так Наташке. Не Наташке, так напрямую Тамаре Гордеевне или Борису Олеговичу, вот это будет лучше всего. А я просто посижу на пороховой бочке, подожду, пока рванет — теперь ещё и у них дома.

Господи боже мой, внезапно думаю я. А вдруг Артур сегодня, вот прямо сейчас, возьмёт и заедет к родителям? Не знаю, по своему, не по своему ли желанию. Исходя из его рассказов о семейных отношениях, его вполне может вызвать Тамара Гордеевна, чтобы он привёз, скажем, продукты, когда в доме так много гостей. Если даже Дэн ночевал сегодня здесь, уверена, что Вэл тоже дрыхнет где-то за стеночкой, а может, мы ещё и тонкого Сережку с собой притащили.

Легкие воспоминания, группируясь в какие-то урывки-эпизоды, начинают проплывать в голове — вроде того, как мы, обнявшись с Наташкой, Вэлом и Денисом во дворе их дома, куда все вместе провожали Эмель, распеваем песню «Голубая луна», Наташка игриво щиплет Вэла за зад, уточняя что-то типа: «Нравится тебе песня, да? Нравится? Полька, бросай его, не по тебе это мужик, он голубую луну любит, только посмотри на него!»

Эмель тем временем продолжает рассказывать, как мама и бабушка одобрили ее первого настоящего парня, которого она привела в дом, а дедушка только повздыхал, но его мнения никто не спрашивает особо.

— Теперь мы вроде как настоящие парень и девушка. Прикольно, да? Я… я до сих пор в это не верю, так все вышло… само собой как-то. И через тебя, теть Поль! Это же ты нас, считай, повторно познакомила. До этого меня Дэн видел только какой-то малой совсем, страшной. С пластинкой на зубах, — она снова от души смеётся. — Я для него только как племяха его друга была. А теперь вот… нет. Только дяде еще сказать надо обязательно. Но он что-то в последнее время совсем занят и злющий ужасно, мы ему даже звонить боимся. Ну, Дэн сам скажет, как случай удобный будет. Надо тебя, теть Поль, кстати, с дядей познакомить. Ты всех наших уже знаешь, а его нет. Мне кажется, вы подружитесь. Не зря же вас Дэн одной сатаной называет! Видно, вы чем-то ему похожими кажетесь. Дядя у нас не сильно общительный, конечно. Но вот из взрослых я только ему могу сказать, если какие-то проблемы, прям посерьезу. Маме тоже… может быть. Но мама сильно расстроится, плакать начнёт. Или кричать. А дядя — он, может, и не скажет ничего, типа «ничего страшного» или «да ладно, Эмелька, все пройдёт» — вот как ты говоришь. Но всегда поможет, и никогда не сдаст. Так что я ему очень доверяю, он хороший. Ему… и тебе. И Дэну. Он же мой парень! — важно повторяет Эмелька, в то время как я сижу, боясь пошевелиться, слушая только как сердце грохочет внутри словно огромный дурацкий колокол, ударяя прямо по нервам. — А своему парню надо доверять, правда, теть Поль?

— Угу, конечно, — теперь уже я пригибаю голову, совсем как недавно Эмель — только не от счастливого смущения, а от давящей на плечи невидимой тяжести.

Эх, не того ты боялась, Полина, совсем не того. Я думала, комната Артура навалится на меня всеми деталями, яркими напоминаниями о нем. Но он давно съехал отсюда — на моей памяти, Радмила уже третья из детей Никишиных, которая здесь обустроилась. Так что место это одновременно чье-то и ничьё, не кричащее так громко о предыдущем жильце. А вот разговоры, упоминания, которых не удастся избежать в доме, где он вырос, слова, сказанные вскользь, но очень больно отзывающиеся во мне… Не уверена, что смогу спокойно вытерпеть это.

Так, нужно быстрее выбираться отсюда. Найти Вэла, убедиться, что с Наташкой все в порядке, поблагодарить Тамару Гордеевну за тёплый приём — и бежать со всех ног, сославшись на занятость. И пусть в глазах всей семьи я буду выглядеть неблагодарной грубиянкой — это не самое худшее, что они могут обо мне подумать, если наше общение продолжится.

Стараясь унять внезапно накатившее головокружение, продолжаю слушать рассказы Эмельки о том, какой Денис отзывчивый и вежливый, как он вёл вчера Наташку под руку, а она хохотала и громко объявляла, что зятёк у неё — золото. Как Тамара Гордеевна, спустилась вниз в ответ на наши громкие вопли и песни во дворе, вызвавшие, как всегда, возмущение соседей, забрала нас всех, успев закрыть рот возмущённым жильцам парой-тройкой смачных выражений.

— Бабушку лучше не доводить, она умеет на место ставить, — добавляет Эмель, и в сказанном я ни капли не сомневаюсь. Все они в этой семье хороши, пока дело идёт так, как они хотят. Какие Никишины-Гордеевы в гневе я прекрасно знаю, достаточно вспомнить на какой ноте расстались мы с Артуром. И наблюдать подобное снова не хочу. Не хочу и не буду.

Эмель, так увлечена своим счастьем, что не обращает внимание на мою нервозность — и это прекрасно. Отбросив покрывало, под которым спала в лёгкой атласной пижамке — очевидно, Эмелькиной, — спрашиваю, где моя одежда, и получаю ответ, что джинсы и майка сушатся на балконе, потому что с моим женихом мы вчера валялись на газонах и делали селфи, одежда вся измазана и в траве.

Так, понятно. Значит, Вэл дошёл до той стадии опьянения, когда сливает в сеть множество случайных фото, после чего на утро мученически удаляет их, страдая, что он страшный.

— Жених у тебя прикольный, теть Поль, — вскользь замечает Эмель. — Но, честно, я немного не так его представляла.

— Да? И как же? — больше для порядка спрашиваю я, пятясь от нее задом.

— Ну, не знаю. Ты ж в него так влюбилась, что прям не в себе была, когда вы поссорились — помнишь, когда меня домой от Дэна последний раз провожала? Я реально думала, что с тобой инфаркт случится, теть Поль. Еще маму трясла, чтобы она позвонила, узнала как ты, вдруг что-то с сердцем, или давлением там. Ну просто ужас же был. А сейчас вот вы помирились — и как-то все не так. Сморишь со стороны и думаешь — это что, из-за него так могло накрыть? Нет, Вэл прикольный, не подумай! — спешно поправляется она, глядя на мое изменившееся лицо. — И вы с ним видно, что классно общаетесь! Но со стороны, честно, я бы подумала, что это твой брат какой-то. А не парень. Вот не знаю почему так. Только не сердись, теть Поль. Я ж ничего такого не хотела сказать. И вообще… не слушай меня. Пойдём завтракать лучше! Мы все тебя ждём! Там твой Вэл, кстати, вареники на кухне с бабушкой лепит, специально для тебя! Всё, всё, проехали. Забудь, что я сказала. Он тебя, конечно любит — видишь, как заботится! А ещё с утра учил дедушку какие-то асаны делать! Мы с Денисом ухохотались просто! А дедушке понравилось, представь! Он теперь ещё йогом станет, вот прикол будет!

Перед тем, как показаться всей честной компании, прошу Эмель принести мне какой-то халатик или платье и забегаю в ванную, расположенную впритык к этой комнате. Умываться и чистить зубы мне приходится по старинке, аварийным способом — выдавливать на большой палец пасту и скрести им по зубам, как будто щеткой.

Я так тщательно привожу себя в порядок, потому что ещё меньше, чем являться полуголой пред достопочтенным семейством, мне хочется выйти к ним с помятым лицом и запахом мощного перегара. В последний раз на кухне за завтраком мы встречались, когда я была милой девочкой-подростком. Ладно, может, и не очень милой, но от меня не разило алкоголем и провалами в памяти я не страдала.

Что, Полина, пытаешься показаться лучше, чем есть на самом деле? Можешь не стараться. Все равно до самой прекрасной в мире девушки, которую они видят спутницей своего сына, тебе как до Луны. Зло чищу зубы, глядя в зеркало на свои покрасневшие глаза и на отражение висящих на сушилке за моей спиной носков Вэла, моего свежевыстиранного белья и, что самое страшное, шнурков, которые я вытащила из кедов и тоже решила привести в порядок.

Не знаю, кто вчера обстирывал Вэла, но то, что я устроила здесь прачечную — очень скверный знак. Чем меньше я пьяна, тем больше мне плевать на всякую бытовую дребедень — я не боюсь затопить соседей, оставить включённым газ или потерять ключи. Я прекрасно понимаю, что контролирую реальность и не парюсь по поводу разных тонкостей. Это в полутрезвом состоянии я могу разбросать вещи по дому, после чего увалиться спать, не сняв даже кроссовки. Если же вся обувь стоит ровнёхонько в прихожей, одежда сложена аккуратной горкой, ещё и чистые шнурки развешаны на сушилке — пиши пропало. Значит, я до такой степени не понимала, что делаю, что приняла все самые аварийные меры, чтобы зацепиться за здравый смысл.

Одно хорошо — в таком состоянии говорить я уже не могу, и только это внушает мне надежду на то, что меня не угораздило разрыдаться на плече у Наташки и не сознаться ей во всех смертных грехах.

Нет уж, в некоторых случаях действительно лучше молчать и стирать шнурки.

Быстро ополаскиваюсь летней водой, надеваю чистое белье, а поверх него — принесённый Эмелькой короткий беззаботный халатик в вишенку, стараясь натянуть его пониже, но безуспешно. Снова смотрю на себя в зеркало — Полина, да ты действительно стараешься выглядеть как можно приличнее! Из зеркала на меня смотрит максимально свежий огурчик, которого я могла сделать из себя после вчерашних подвигов. С такой маскировкой под цивильную гражданку я даже могу делать вид, что была не пьяна, а просто устала — и снова вспоминаю нашу любимую с Наташкой отговорку.

Глубоко вздыхаю, откидывая с лица посвежевшие волосы и тихонько открывая защелку, выхожу в коридор. Когда-то квартира Никишиных казалась мне огромной, настоящим дворцом, в котором можно запутаться — некоторые переходы из коридора в коридор и вправду выглядят диковинно в этой планировке. Теперь же она, как и все прочее в нашем городке не так поражает своими габаритами, но в плане путаницы остается прежней. А ещё Тамара Гордеевна по старинке предпочитает завешивать некоторые переходы тяжелыми портьерами — и я совсем теряюсь, слыша только звуки, доносящиеся до меня все разом, будто из одного места, к которому я никак не могу добраться.

— Эй, ну где ты, теть Поль? Пойдём уже! — выныривает из-за угла Эмелька, хватает меня за руку и тянет с собой в общий коридор, наполненный скачущими по стенам солнечными зайчиками. — А вот и теть Поля! — громко объявляет она, вталкивая меня в кухню, сквозь открытые окна которой льётся такой яркий свет, что в первые секунды мне приходится щуриться, чтобы рассмотреть, что происходит.

Голоса, слышимые до этого ровным общим гулом, теперь сваливаются на меня все сразу, как водопад из эмоций и слов:

— Ну, наконец-то! Нашлась-нашлась пропажа! — это Наташкин, не такой громкий, как обычно, но по-прежнему ироничный и сочный.

— Так, это нечестно! Ты кому это душу продала? Скажи мне, где принимают, я свою тоже толкну за возможность быть таким свежаком с перепоя! Я, значит, сижу тут как простой смертный, с говенным лицом… извините, Тамара Гордеевна… А она! Нельзя такие секреты скрывать, ещё и от своего будущего мужа!

Понятно — Вэл, ещё и стебется, как всегда. Его голос перекрывает грудной смех Тамары Гордеевны, великодушно пропустившей мимо ушей его сквернословие, и ее успокаивающее, тёплое, почти материнское:

— Да полно, полно тебе, Валя. Не смущай девочку. Ты лучше садись, Полиночка. Отдохнула — и хорошо! Мне Валя все рассказал, какая у вас жизнь в ваших городах бешеная, один недосып и переработки. Садись, вот сюда, ко мне поближе. У нас тут и обед уже скоро будет.

— Конечно, будет! Я сам его создал! Очень креативно! — моим глазам, привыкшим к яркому свету, предстаёт Вэл — лицо бледновато-зеленоватого оттенка после вчерашнего, на лице и руках — белые мучные следы, ещё и одет… я еле сдерживаю смех… одет в цветастую летнюю рубашку Бориса Олеговича.

Все ещё слегка щурясь, окидываю взглядом нашу честную компанию и чувствую, что несмотря на то, что мне приходилось бывать в самых разных тусовках, иногда откровенно фриковатых, эта наше сборище — самое странное.

Во главе стола, на своём традиционном месте сидит Тамара Гордеевна — вот кто действительно продал душу в обмен на способность выглядеть прекрасно. Волосы, как обычно, уложены в тяжёлый узел на затылке, лицо свежее, с удивительно чисто кожей для ее возраста. И, несмотря на наметившийся второй подбородок, которого раньше не было и слегка погрузневший профиль, на щеках проступает румянец, никаких пятен или нездорового цвета лица. Сколько себя помню, Тамара Гордеевна всегда поднималась раньше всех в семье, но я никогда не видела ее в наспех запахнутом халате, неопрятной, либо растрепанной. Всегда домашнее платье, которое она шила сама, вместе с нарядами для девочек, зачесанные назад волосы, яркие крупные серёжки, которым она не изменяет и сейчас, ухоженные руки с неброским маникюром — когда она только успевала его делать с таким количеством работы по дому? И даже с младшим сыном, который принёс всем немало хлопот, она выглядела просто чуть более уставшей, но никогда — неаккуратной или взлохмаченной.

Понимая, что мои мысли снова бегут куда-то не туда, не могу избавиться от досады из-за того, что сама не могу похвастаться железной дисциплиной и часто выгляжу по утрам (а иногда и по вечерам) как чудище лесное. Артур, привыкший видеть перед собой не мать, а идеал во плоти, не мог не заметить такой вопиющей разницы. Парни часто сравнивают своих женщин со своими матерями, пусть и не всегда говорят об этом. И здесь сравнение снова не в мою пользу, понимаю я, замечая про себя, что проигрываю очень сильно по всем фронтам. Красивые, уверенные, хозяйственные, сильные и дружные — такие женщины в его семье, в которую я безнадёжно не выписываюсь.

И зачем ты сейчас думаешь об этом, Полина? Не усугубляй ситуацию, быстро ешь и беги отсюда, прихватив Вэла, как и собиралась.

Вот только глядя на дизайнера, я отчетливо понимаю, что это может быть проблематично. Вэл, сидящий напротив меня и глядящий на Тамару Гордеевну, как на богиню, стряхивает лишнюю муку с пальцев и показывает хозяйке дома симпатичный вареник, который вылепил только что, при мне.

— А вот, смотрите, правильно я концы скрепил? Не развалится? — спрашивает он с по-детски искренней радостью в голосе.

— Все хорошо, Валя. Добрая лепка, не разварится, точно, — кивает ему Тамара Гордеевна, и дизайнер, довольный, будто выиграл премию за лучший арт-проект, кладёт свой вареничек на большое сито, стоящее посреди стола, на сетке которого уже выложены несколько десятков подобных красавцев.

— Фигурный край! — важно замечает он, показывая пальцем на закрученные косичкой концы, в то время как Тамара Гордеевна стаканчиком выдавливает из теста новые кругляши, а Эмелька ложкой быстро накладывает по центру сочную вишню, посыпая её сахаром. — Чтоб наверняка не развалились! Эти руки — золотые! — он поднимает к лицу обе ладони и смотрит на них с неподдельной любовью. — Они научились лепить вареники сразу несколькими способами!

— Ты очень талантливый, Валя. Ты сам это знаешь, и всякий человек это издалека увидит и поймёт, — подтверждает его слова Тамара Гордеевна. — Если только голову на плечах имеет и умеет отделять зёрна от плевел, — уточняет она и тут же добавляет: — Я так рада за тебя, Полиночка. За тебя и за Валю. Всегда говорила, что тебе, с твоим характером искать нужно человека только подстать. Чтобы талантами тебе ровня был. Только такого ты сможешь полюбить, и он не потеряется на твоем фоне, — с уверенностью говорит она и я стараюсь подавить нервный вздох, чувствуя, что все самое тяжелое из того, что мне предстоит выдержать, только начинается.

— Хорошие времена для нашей семьи настали, счастливые, — с улыбкой продолжает Тамара Гордеевна. — Эмелечка наша хорошего мальчика нашла. Дениска… кто бы подумал. Давно его знаю, очень давно… Взрослый парень совсем. Я для своего спокойствия думала, что внуча ровесника выберет. Но кто ж будет на возраст внимание обращать, если сердце уже выбрало и приказало. Оно на календари точно не смотрит, не до этого ему, — смеётся хозяйка дома, и я вместе с ней, очень нервно. Интересно, узнай она обо мне и об Артуре, ее убеждения остались бы прежними?

— Ты вот, спустя столько лет — а все равно, в наш дом жениха привела. Так и надо, Полиночка, не стесняйся, ну что ты… — истолковывая мое замешательство по-своему, спешит успокоить меня Тамара Гордеевна. — Ты ж нам как родная была, сама посмотри — сколько не виделись, а встретились — будто и не было этих лет разлуки, верно?

— Верно, — сдавленным голосом говорю я, избегая взгляда ее васильково-синих глаз. Черт бы побрал эту их семейную черту, которая сейчас воспринимается мной ещё резче, ещё острее. Я и так не могу избавиться от постоянных мыслей и упоминаний об Артуре, а тут ещё его мать, радуясь обретенному мною женскому счастию, смотрит на меня его глазами. И если у Наташки цвет радужки уходит в яркую, пронзительную голубизну, то у Тамары Гордеевны оттенок точно такой, как у сына — глубокий синий, как те самые васильки, которые я спутала с лавандой во время нашей первой и последней поездки за город, о которой не хочу вспоминать. Не хочу и не буду.

— А что… Дениска уже ушёл? — задаю первый более-менее внятный вопрос, удобнее устраиваясь на стуле и сочувственно глядя на Наташку, которой сейчас, кажется, хуже всех. Подруга сидит напротив меня, прижимая ко лбу влажный компресс, и время от времени прикладываясь к тому самому похмельному коктейлю, стакана которого мне хватило, чтобы прийти в себя.

Судьба «Дениски» меня сейчас интересует не потому, что я так пекусь об их будущем с Эмель, а по причинам более эгоистическим. Дэн теперь мой исповедник, хотя я по-прежнему не уверена в его надежности. Но именно его я могу распростись о том, чего не помню, и от него выслушаю подробности с не таким жгучим чувством стыда. Он единственный, не считая Вэла, знает обо мне все, и ронять репутацию в его глазах мне уже не страшно.

А вот семейство Наташки все ещё воспринимает меня как Полину из прошлого, немножко с прибабахом, но очень хорошую, пусть и увлечённую разными чудачествами девочку. Просто немного необычную, потому что талантливую. Именно так обо мне всегда говорила Тамара Гордеевна, и с ее подачи я поверила, что во мне действительно что-то есть.

Ага, как же, как же. Прекрасно понимаю, что рано или поздно этот образ в их глазах с грохотом упадёт со своего постамента. Но… только не сегодня. Как-нибудь потом.

Черт, кажется, я отлично понимаю Артура в его упрямой молчанке насчёт нашего давнего знакомства, упоминания о котором он избегал любым способом и оттягивал момент правды на неопределённое завтра, понимая при этом всю глупость собственных поступков. Я орала на него из-за этого, пылая огнём священного негодования, а теперь — сама поступаю так же.

— Дэн ушёл работать, у него куча дел с утра, — отвечает мне Эмель и я снова вижу этот особенный блеск в её глазах. Она гордится своим парнем, который единственный из всей честной компании не бездельем мается, а работу работает, несмотря на вчерашний дебош. — Привет тебе, теть Поль передавал. Говорил, чтоб заходила, у него к тебе какой-то разговор есть.

— Окей… — говорю, коротко кивая. — А другие девочки где? Мы их хоть не напугали вчера нашим неожиданным… э-э… появлением?

— А чего-то им пугаться? — недовольно бурчит Наташка, перекладывая компресс от одного виска к другому. — Мать что, не человек? Уже и погулять не имеет права? Тем более, когда старшенькую свою засватала — это повод такой, что грех не отметить. На улице они, Поль. С Алуничкой гулять пошли и на рынок за продуктами.

— Ма-ам, — осторожно подаёт голос Эмелька. — Сто раз говорила тебе, прекрати ты это своё «засватала»! Ну что за старческий жаргон! Мы с Дэном встречаемся, никто никого не сватал… Так он ещё подумает, что ты меня замуж ему спихнуть хочешь побыстрее. Неудобно как-то…

— А что, не пойдёшь за Дениску замуж? — озорно глядя на внучку, говорит Тамара Гордеевна, параллельно пересчитывая вареники, собранные на сите, в то время, как Вэл водружает туда ещё парочку своих только что вылепленных шедевров.

— Ну зачем же сразу замуж, ба… — Эмель снова краснеет от смущения. — Это вы раньше сразу все женились — бац, и штамп в паспорте! Мы сейчас о таком не думаем…

— О, твоя школа, Полька! — смеётся Наташка, а я в ответ выдавливаю из себя кислую улыбку. — Все прям чайлд-фри заделались и замужа боятся, как огня! Слышишь меня, Валька? Совет даю тебе, бесплатный, как бывалая подруга. Бери ее, значит, за шкибарки и тащи в ЗАГС, а то она тебе голову годами морочить будет! Я-то ее знаю!

— Фи, — только и фыркает в ответ Вэл. — ЗАГС — это квинтэссенция вульгарности! На меня там панические атаки нападают, в первые пять минут! Вся эта совдепия, колонны, гипсовая лепнина. Как в склепе… Тебя будто хоронят заживо, а все на это смотрят и радуются!

Негромко выдыхаю — молодец, Вэл, не стал усугублять мое положение и свернул разговор, — пока в ответ на Наташкино: «Ну вы и впрямь парочка, Семён и Одарочка, теперь понимаю, на чем спелись!», он не выдаёт окончание своей пламенной речи:

— Мы с Полинкой устроим выездную церемонию. Где-нибудь на природе, в загородной усадьбе, шатёр в прованском стиле, посуда, мебель — то же самое… Дресс-код — коктейльные платья, оттенок — пастель, для мужчин — колониальный стиль. Жених — в пасторальном костюме а-ля буржуа из французской глубинки, невеста — в прованском платье. Полинка! Тебе нравятся прованские платья? — обращается он ко мне в гробовом молчании, повисшем в ответ на его эстетические разглагольствования. — А один хрен! Не нравятся, так понравятся. Я уже все продумал и вообще… — по лицу Вэла вижу, что он вошёл в роль и его несёт. — Я мужик! — громко объявляет он, хлопая для большей убедительности ладонью по столу. — Я так сказал!

Громкий хохот, перекрывающий окончание его фразы, звучит как неожиданный взрыв салюта посреди спокойного и мирного празднования, а из-за стены тут же доносится громкий стук — кто-то тарабанит нам, явно намекая, чтобы вели себя потише.

— Это… это Борис! — утирая слезы, выступившие на глазах, поясняет Тамара Гордеевна. — Видать, дремать ему мешаем. Ну да ничего, перебьётся. Эмель, внуча, отнеси-ка деду пилюли, время третий раз раз пить, а он второй пропустил. И проследи, чтобы он весь свой сироп не вылакал, горе мое луковое. И скажи, чтоб не буйствовал там, ишь, разошёлся… Тоже мне, хозяин!

— Может, и вправду, тише надо? — уточняю я, глядя, как Эмелька шустро убегает из кухни в глубины этой квартиры-лабиринта. — Борис Олегович болеет вроде…

— Да что ему сделается, — произносит Тамара Гордеевна вечную фразу, которая часто звучит в отношении дяди Бори, и пальцем подзывает к себе Вэла. — Ну-ка, Валя… Бери сито. Бери, бери, не бойся. И бросай, бросай вареники в кастрюлю, герой! Только шумовкой не забывай помешивать. А то сгубишь все своё искусство. Вот дело ты говоришь, верный подход у тебя, одобряю! С нами, женщинами, так и надо. Кулаком по столу вдарил, сказал слово своё — и все, чтоб оспорить не мог никто. Тогда будет порядок, и мир, и согласие в семье. А так — как лебедь, рак и щука, каждый в свою сторону тянуть будут — муж в одну, жена в другую, дети в третью. Беспорядок один сплошной, а не семья!

— Э-э, Вэл, ты это… Не ведись давай! — в тон ей, повеселев, возражаю я, уверенная, что Тамара Гордеевна так тонко иронизирует над дизайнером, внезапно решившим сыграть в брутала. Уж кого-кого, но ее-то, с ее характером, равно как и Наташку, я не могу представить смирными овечками, послушно скачущими, куда пошлют, в ответ на каждый удар по столу. — В этом доме если ты ещё раз повторишь такое, тебе миску на голову наденут и взашей вытолкают. На этом и кончится все твоё геройство.

— А вот и неправа, ты, Полиночка, вот и не права, — Тамара Гордеевна совершенно не сердится на меня за инакомыслие и, похоже, иронизировать начинает только сейчас. — Мужик в доме — это столп, опора всего. Тут и рявкнуть нужно уметь, и ответственность на себя принять, и защитить тебя и детей твоих. Тут не до телячьих нежностей уже, когда проблемы все скопом решать приходится. Меня отец, знаешь, как гонял в своё время? Не то, что по столам кулаком стучал — переворачивал их так, что только черепки летели во все стороны, если дурь всякую творила. От многих бед уберёг, хвала ему за это и почтение. А Борис вот, посмотри. Всегда к девочкам добрый был, все им позволял, и что? Сколько шишек набили вы с девками из-за этой его доброты, а, Наталья? Если бы мы с дедом Гордеем вовремя не вмешивались? — обращается она к дочери, которая насмешливым фырканьем подтверждает правоту матери.

— И не говори, ма. Хоть бы раз кому-то рожу набил. Так нет же, не помню такого. Все разговорчики свои ведет, совсем как вы сейчас любите, Полька, с этой вашей толерастией. Понахватились там в своих Европах, сами житья не знаете, ещё и молодёжи чушь всякую внушаете.

— Ну, Наташенька, это ты хватила лишку, — останавливает дочь Тамара Гордеевна, и Наташка послушно умолкает, пока Вэл, стоя за ее спиной, кривляет ее, размахивая поварёшкой. С таким же восторгом, с каким он смотрит на Тамару Гордеевну, в отношении более резкой Наташки он продолжает открыто показывать негатив и едва ли не презрение. Это нешуточно меня напрягает — очень надеюсь, что у них не дойдёт до серьёзной ссоры и они не вцепятся друг другу в волосы. В том, что в этой схватке победит Наташка, я не сомневаюсь, и мне очень не хочется, чтобы мой друг пострадал.

— Уважение в семье — основа основ, Валя, — продолжает хозяйка дома, обращаясь к дизайнеру, который в ответ на ее первый внимательный взгляд, тут же начинает активно мешать закипающие вареники. — Чтоб тебя уважали, надо и доброту проявлять, и твёрдым быть, как кремень. Прогибаться не надо, даже если сильно любишь, не то потеряешь уважение. А потеряв — не воротишь…

Я, несмотря на то, что начинаю чувствовать замешательство от такого откровенного порицания Бориса Олеговича, вспоминаю, что у Никишиных всегда было так. К отцу семейства относились пусть без явных оскорблений — но и без почтения, принимая скорее за не совсем приличного родственника, какого-то полоумного дядюшку на чердаке.

«А мама за папу вышла не по любви» — вот что сказала мне восьмилетняя Наташка, когда я впервые пришла к ним в дом. Сказала не таясь, не шепотом, а как само собой разумеющееся.

— Да! — важно задирает нос Вэл, окончательно входя в образ, который нравится Тамаре Гордеевне, и я собственными глазами вижу то, о чем он говорил — если ты привык жить одобрением окружающих, то легко начинаешь зеркалить их ожидания, подстраиваться под их вкусы. — Как в работе нельзя распускать бригаду — все четко должны знать, кто на каком месте, кто здесь креативный центр идей, а кто исполнитель, так и с женщинами! Пусть каждый знает своё место!

— Ну, так горячиться тоже не стоит, Валя, — мягко останавливает его Тамара Гордеевна, успокаивающе накрывая мою ладонь своей, явно замечая, как меняется мое лицо, на котором читается желание встать и огреть дизайнера металлической крышкой от кастрюли, несмотря на то, что я знаю — он играет. Но играет слишком убедительно, видимо, и сам веря в то, что говорит сейчас. — Жену уважать нужно, и если усмирять — то только из заботы о ней. А на место ставить — это чужих надо. Для чужих и своих разное поведение должно быть. Своим и прощается больше, но и требования к ним выше, беспокойство о них сильнее. Вот я могу, к примеру, на Бориса ворчать сколько-угодно, но какой ни есть — он свой, я ему даже слабый характер прощаю. Детям не передалось — и то хорошо. А в остальном — ну что сердиться, вот такой он от природы, мякушка. Зато добрый, не ослушается никогда, вот только в стенку постучать может, ну так какой вред от него? Никакого. Но и внушительности мужской никакой, уж куда от правды деться. Так девкам всегда дед за пример был, а вот за сыночку, было время, крепко переживала — чтобы гены отцовские не передались, сопляком не вырос. Днями и ночами себя изводила, девочки не дадут соврать, да, Наташ?

— Да уж, забудешь такое… — фыркает Наташка, наконец, убирая компресс ото лба, а у меня, наоборот появляется желание схватить его и приложить к лицу. — Всем нам тогда нервы потрепала. Тебе, ма, если шлея под хвост попадёт, пиши пропало.

— Уж кто бы говорил, доча. Кто бы говорил, — по-доброму поддевает её, Тамара Гордеевна, отпуская мою руку, и я радуюсь этому, тут же убирая ее под стол и вытирая резко вспотевшие ладони о беспечный халатик в вишенку.

— Но нет, бог миловал, — продолжает Тамара Гордеевна, и взгляд ее теплеет, как всегда бывает при упоминании человека, которого искренне любишь и которым гордишься. — Артурка в нашу породу пошёл, в гордеевскую. Не характер — кремень! Сказал — как отрезал, и так с малых лет было, верно, Наташ? Хоть с ним у нас хозяин в доме появился, не все ж на деда Гордея полагаться в сложных делах-то? Тем более не молодеет он, хоть и не сдает, до последнего держится.

— Да уж… По жопе бы ему дать, твоему Артурке, — ворчит Наташка, и я понимаю, что это первый раз, когда она называет брата при мне по имени. До этого он для неё был вечный «малой», а ещё безликое упоминание в виде «опять машины нет» и «с чего бы мне на такси разъезжать, когда меня забрать могут». Внутри снова начинает шевелиться неприятное чувство досады из-за такого, пусть родственного, но все-таки, потребительского отношения. Об этом очень вскользь, не называя вещи своими именами, говорил Артур, в это я очень не хотела верить и не верю до последнего.

Ладно, пусть у Наташки с братом временные размолвки, пусть даже Эмель, подражая взрослым, позволяет себе пренебрежительно высказываться о его увлечениях. Это ещё ничего не значит.

Зато Тамара Гордеевна его поддерживает и по-настоящему любит, как и каждого из своих детей.

В этом я продолжаю убеждаться, прислушиваясь к их разговору с Наташкой:

— Да нет же, ма, это уже ни в какие рамки! Не знаю, что там у него творится, но это прям беспредел какой-то! Что это за новые игры в молчанку? Не дозвонишься к нему, то отключён телефон, то трубку не берет!

— Тихо, тихо, Наташа. Не надо все эти дрязги сюда выносить. Я тебя тоже знаю, ты как начнёшь наседать — так на край света сбежать хочется. Оставь брата в покое. Видели его и на работе в эти дни, и соседи по квартире, я узнавала. Он парень взрослый, может у него своя жизнь какая там. Вспомни, и раньше такое бывало — перебесится и остынет. Ты тоже хороша — стоило ему пару раз отказать, так ты взъелась на него, как муха в сенокос. Вот такие они, дети, Полиночка, — извиняюще улыбается Тамара Гордеевна. — Что хотела — то и получила. Хотела, чтобы они в мой род пошли, вот порода наша и играет. Если взбеленятся — попробуй помири. Горячие все, страсть, никто первым мириться не пойдёт.

— Даже если придёт — я ему этих выбрыков не забуду! — категорично прерывает мать Наташка, в то время, как за ее спиной появляется возвратившаяся от Бориса Олеговича Эмель и, конфузясь, пожимает плечами. Видимо, конфликт между братом и сестрой давний, затянувшийся, и сейчас он вспыхнул с новой силой. А из-за кого это могло выйти, я не буду думать, потому что моя голова, и без того налившаяся напряжением, просто-напросто взорвется.

— Полиночка, это ж ты как вернусь, не видела ещё Артурку нашего? — желая перевести разговор в мирное русло, спрашивает Тамара Гордеевна. — Как же так вышло, вот это упущение…

О, отлично, сегодня они все вместе, наконец, вспомнили об этом — сначала Эмель, а потом и ее бабушка. Может, Борис Олегович тоже что-то скажет, почему бы и нет. Мало мне ощущения медленного подгорания на пыточном огне — его можно ещё усугубить.

Словно в насмешку надо мной, Тамара Гордеевна, сама того не подозревая, делает именно это:

— Но, думаю, это дело поправимое — ты ж не последний день у нас, верно? Так что свидитесь ещё. Вот забавно будет — ты его, сорванца, ни за что не признаешь, зуб даю! Я-то помню, сколько он вам с Наташенькой хлопот доставил, когда вы с ним нянчились. Такой хулиган был в младенчестве, сорвиголова настоящий! И побрякушки ваши раскидывал, и одежду портил, и пакости всякие делал. В Наташенькиных кавалеров игрушечными пульками стрелялся, — смеётся она грудным, сочным смехом. — А сейчас такой серьёзный стал. С утра до ночи в работе — шутка ли такое дело на нем! Сам-один смог так раскрутиться!

— Сам-один! — тут же насмешливо фыркает Наташка. — Ну ты, мам, отмазывай своего любимчика, но и меру знай. А то, что деду для этих его забав с машинами пришлось пол-конюшни продать, не считается, нет? Все-то у тебя Артурка золотой да любимый, а то что семья для него в лепешку расшибается, а он нос воротит — на это ты глаза закрываешь. Как же, единственный сын! Разбаловали вы его, вот что я считаю. Так он скоро всех вас куда подальше посылать начнёт, со своими важными делами. Вырос, деловой стал. А что оборзел вкрай, так никто этого не замечает!

— И ничего страшного, Наташа, в этом нет, — вкрадчиво понижая голос, возражает Тамара Гордеевна, и в ее тоне слышится едва заметное раздражение. — Дед твой только рад был посодействовать деньгами, чтобы внук был при деле после того, как ему обломилось сама знаешь что. Да, Полиночка, так и было, — снова разворачивается ко мне она, с гордостью продолжая рассказ о младшем сыне. — Часть денег Артурке на дело мы с Борисом дали, часть — отец мой. Так ведь будь он балбесом и бездарью, прогулял бы, спустил все вмиг, как многие другие делают. А он так прикипел душой к этому своему бизнесу, и днём и ночью там, и дела у него не просто так заладились, каждую копейку он сполна отработал.

— Дядя у нас по машинам первый мастер, — уточняет Эмелька то, что я и без того знаю и о чем не сразу догадалась при знакомстве с ним, несмотря на очевидные признаки. Да разве это касается только работы Артура?

— Да, уважают моего сына в нашем городе, очень уважают, — довольно подтверждает слова внучки Тамара Гордеевна. — Потому что честный и руки золотые. Все что есть — все только своим трудом заработал, без обмана и подлости. Так что людям мне смотреть в глаза, Полиночка, не стыдно. А знаешь, что он сделал, когда первая прибыль пошла — пусть не большая ещё, но его собственные деньги, его доход? — заговорщически наклоняясь ко мне, интересуется она и делает это так интригующе, что к нам присоединяется даже Вэл, совсем забыв о варениках, которые должен извлекать из кастрюли.

— Купил мне и сёстрам духи! На все заработанные деньги! Самые дорогие. Съездил для этого в область, и каждой угодил. А особенно мне. Давно я о таких мечтала, как в рекламе. Всем ходила и хваталась, что мне сына подарил. Все свои первые деньги на семью потратил, как и должно быть! А ты, Наташа, говоришь… Я понимаю, вы сейчас с братом на ножах. Но не надо напраслину возводить, тем более, на своих. Так что вот такой он, Полиночка… Тот самый хулиган, который житья вам не давал и побрякушки девчачие вам портил. Вырос, вырос… — задумчиво добавляет она. — Бывает, смотрю на него и думаю — ну куда уж лучше, за что мне только такой сын достался? И видный, и характер правильный, мужской. И не дурак, и ответственный, и работящий. Счастливая та мать, у которой такая надежда и опора есть. Аж отдавать ему никому не хочется, золото такое! — она снова смеётся, смахивая с лица легкую прядь, выбившуюся из тугого пучка. — Но это ж я так, Полиночка, шучу. Наоборот, уже мечтаю о том, как меня Артурка внуками порадует. Вот только совсем он нелюдимый какой-то, со своей работой и вечными хлопотами. Хотя раньше приводил девочек домой, пару раз точно было… Приводил.

— Ой, теть Поль, мы так веселились тогда! — вступает в разговор Эмелька. — Мы все вместе собирались и экзаменовали дядиных подружек!

— Как это… экзаменовали? — опешив от новых подробностей из жизни Артура, спрашиваю я с мазохистским интересом.

— Ой, это целое представление было, — продолжая смеяться, подхватывает за внучкой Тамара Гордеевна. — Мы ж всё про всех наших всегда знали, пока в школу ходили. С кем общаются, с кем дружат, кто куда ходит. Вот Дениска Эмелечкин — старый приятель Артура, со всей семьей нашей сызмала знаком. У нас так обычно — общаешься с кем-то из наших, общаешься со всей семьёй, с общего одобрения. Ну да тебе ли, Полиночка, не знать. Ты ж вообще нам как родня.

— Так вот, теть Поль, когда у дяди Артура всякие там шашни по девочкам начались — мы все-все узнавали сразу. И соседи могли рассказать, и сами видели. И я бегала-шпионила даже, за ним с Денисом, — Эмель снова смеётся, вспоминая прошлое, в то время как мне становится не до смеха. Несмотря на то, что я знаю Никишиных почти всю жизнь и спокойно принимаю то, что они все «гуртом», все вместе, такое вмешательство в личную жизнь меня тяготит даже на словах, не то, что на деле. Представляю, какую истерику бы я закатила, если бы обнаружила за собой слежку родных или соседей, будучи подростком. Наташку с сёстрами это, видимо, никогда не бесило, они сами с удовольствием делились всеми новостями на семейных посиделках, и я списывала это на особую атмосферу доверия в доме. Но я никогда не думала, что это исключает право оставить любую тему при себе, если нет желания ее обсуждать.

Это в первый раз, когда я радуюсь, что меня в семье Наташки хоть и любят, но не так сильно как своих.

— Да, знали, и всё думали, когда он догадается, что мы знаем, — продолжает за внучкой Тамара Гордеевна, знаками показывая той, чтобы помогла Вэлу достать готовые вареники из кипятка. Дизайнеру, временно переквалифицировавшемуся в повара, и впрямь нужна помощь — не то, чтобы его так сильно, как меня, интересовало прошлое Артура. Скорее, сказывается очарованность Тамарой Гордеевной, слушать от которой он готов хоть рецепты засолки огурцов. Поэтому, повернувшись в ее сторону, чтобы не упустить ни единого слова, шумовкой он машет кое-как, постоянно помазывает, и спустя секунду Эмель отбирает у него право выуживать вареники в огромную общую миску, мельком бросая в меня сочувствующий взгляд.

Ясно, сравнивает моего парня со своим и на контрасте любит своего хозяйственного Дениску ещё больше. Отлично. Пусть лучше жалеет меня, чем ненавидит.

— А сына такой смешной был, — продолжает Тамара Гордеевна, — таинственничал вечно чего-то, молчал. Скрытный, жуть! Вот то немногое, что взял от Бориса. Тот тоже меня давно любил, с того раза, как приехал к нам на лето в хутор. Ох, — ностальгически вздыхает она, — как вспомню… Не на что посмотреть было! Рыжий, тощий! Совсем не ровня нашим местным парням — те и косу, и топор в руках могли держать, и с конем справиться, и с ретивой девкой. Кто б сказал, что этот городской пижон-неумеха мой муж будет — на смех бы подняла. Вот, значит, влюбился тогда, и несколько лет молчал. Только наезжал временами, все ходит, пялится… Тьфу! — снова смеётся Тамара Гордеевна. — Ну, а как жениться ему припекло, так все совпало. Я как раз в возраст вошла очень опасный, и проштрафилась пару раз. Гордеевская кровь — не водица, Полиночка, своим страстям мы не хозяева. Вот чтоб меня от бед уберечь отец и решил — замуж, да побыстрее. А тут Борис, значит… Явился-не запылился. Взял и предложение мне сделал. Я со смеху чуть не умерла и дома об этом рассказала — и не думала, что это судьба моя. Но вот, какая вышла судьба, такая и вышла, я не жалуюсь, — негромко вздохнув, добавляет Тамара Гордеевна. — Брак у нас хоть и без любви, больше родителями устроенный, а хороший вышел, крепкий. Вон какие дети красивые да ладные… а внуки! В плохих семьях такого не бывает.

— Ну так… А что ваш Артурка? — неожиданно для меня спрашивает дизайнер, и я бросаю в него свирепый взгляд. За что мой друг меня так бессовестно троллит? Неужели за то, что по его словам решила сыграть в ханжу и «прогнала мальчика»? Хотя, желание Вэла позадирать людей часто носит такой хаотический характер, что он и сам не знает, зачем ставит их в неудобное положение.

Тамара Гордеевна с радостью хватается за эту упущенную ниточку и продолжает рассказ на радость Вэлу и не на такую уж радость мне.

— Вот и Артурка этим в отца пошёл — все тоже ходил, скрытничал. Никогда мы не знали, кто ему из девочек смалу нравился, кто — когда постарше стал. Я же по дочкам своим привыкла — те мне как на духу выкладывали про все свои симпатии, чуть ли не с детсада. А сынуля молчал. Все, что знала о нем — это что только ракеткой своей махать любит, будь она неладна. Уже и ревновала его к этой ракетке, и сердилась. Света белого не видел прям. Ещё немного затянулось бы все это — так женился бы на своей ракетке! Все не могла дождаться, когда ж у него, наконец, пройдёт эта блажь. Уже медали все выиграл и кубки — ну, что ему еще было надо? И сейчас — нет, чтоб копейку какую свободную себе оставить, заграницу там съездить отдохнуть, или семью повезти — он все в этот стадион свой вбухивает! А эти, тренера его из секции, только довольны — обдирают мальчишку как липку… Тьфу, зараза!

Мои брови ползут вверх от удивления — я даже не догадывалась, что Тамара Гордеевна так сильно не одобряет увлечение сына. Да какое там увлечение — талант! Пусть я видела его игру только раз, но мне есть с чем сравнивать. Дома, на столичном корте, я наблюдала за многими игроками, начинающими и с опытом, а ещё — за инструкторами, которые их обучали. Вот только даже их действия, техничные и точные, выглядели и в половину не так естественно и раскованно, как игра Артура. Глядя на них, меня не посещало видение о том, что мячик как будто прикреплён к ракетке тонкой невидимой нитью, не создавалось впечатление, что ракетка — продолжение его руки, что весь он живет игрой и отдаётся ей с таким азартом, что невозможно остаться равнодушной. Если наши столичные инструкторы играли выверено и по правилам, то Артур играл заразительно, с упоением. В каждом его движении была такая красота и гармония, которая проскальзывает только в действиях человека, нашедшего себя и раскрывшегося в полную силу.

Как же тогда чуткая и понимающая Тамара Гордеевна может быть против этого? Против того, что делает ее сына счастливым?

Эти мысли так увлекают меня, что я даже перестаю волноваться, что могу выдать себя неосторожно брошенным словом. И, следом за Вэлом, возвратившимся к столу вместе с Эмелькой и водрузившим на стол огромную миску с варениками, к которой Наташка, явно утомленная разговорами о брате, тут же подаёт сливки и сахар, заинтересованно спрашиваю:

— Так а в чем проблема была, с теннисом? Там девочек много, это же вам не футбол. Нечего переживать было, Тамара Гордеевна.

— Да куда там — нечего! — продолжает она тоном, совсем непохожим на ее обычную доброжелательную манеру. — Проблема же не в том была, что девчонок рядом не было, Полиночка. Хотя, если и были, то кот наплакал, все в основном на танцы пошли. А в том, что он, как последний разряд свой получил, взял да и удумал…

— А-а! А-а-а!! — неожиданно кричит дизайнер, сгоряча сунувший в рот целый вареник, и теперь судорожно выплевывающий куски горячего теста прямо себе на колени. Вишнёвый сок, которым он обжегся, стекает у него по подбородку красными струйками и делает похожим на людоеда.

Вэл страдает — поддавшись инстинктам и неэстетически выплюнув горячую еду, он разрушил свой надменно-байронический образ и теперь терпит громкий хохот Наташки, обеспокоенные охи-вздохи Тамары Гордеевны, которая подаёт Эмельке вафельное полотенце, чтобы он вытерся, и новый сердитый стук в стенку, на который Эмель возмущённо кричит:

— Да слышим, слышим, деда! — и уже тише, раздраженно добавляет: — Вот достал, нервный какой…

Разговор поворачивает в прежнее русло только когда Вэл, рассыпаясь в извинениях, очень сконфуженный, возвращается к столу из ванной, куда ходил смывать следы позора, явно ориентируясь в этой квартире лучше меня. Мне же за это время пришлось вытерпеть новую порцию сочувствующих взглядов от Эмель, подколки Наташки: «Стоило так убиваться из-за этого чучела, найди себе нормального мужика!» и шиканье Тамара Гордеевны, которая относится к Вэлу как непутевому, но необычному ребёнку, к счастью, не похожему на ее ладных и хозяйственных детей.

В голову вдруг закрывается мысль о том что, может, и ко мне она относится так же — тепло, с любовью, но и с какой-то жалостью в стиле «Вот мои-то так никогда не поступят».

Мне не нравится это ощущение сползающих с носа розовых очков, не нравится мой острый интерес к теме Артура, разговоров о котором я поначалу избегала, теперь же, наоборот, хочу узнать побольше. И я злюсь на Вэла, который, заняв своё место за столом, привлекает к себе общее внимание, обучаясь есть эти самые вареники с фигурной лепкой и вишнями.

— Вот же дурень ты, Валька, ну кто так ест? Ну куда ты его целиком в рот суёшь? Их же надкусывать надо аккуратно, и сок в себя втягивать, помаленьку, вот та-ак! — обучает дизайнера Наташка, тоже проникаясь к нему жалостью, пока Тамара Гордеевна продолжает, подстрекаемая моими вопросами, которых я уже ни капли не боюсь и не стесняюсь.

— А когда Артур бросил спорт? После того, как на взрослый разряд сдал? — упрямо сворачиваю я разговор в нужное мне русло.

— Вот как раз после этого, Полиночка, и бросил. Классе в восьмом. Мы так все вздохнули гуртом. Хоть учиться опять стал, а то совсем же не интересна школа ему была. Я все ожидала, что с девочками встречаться начнёт, но… Как-то не знаю, то ли скрывал он, то ли еще чего. Зато как школу закончил, сразу нам соседи и доложили — ходит, мол, ваш Артурка тут с одной… Да как ходит — по всем темным подворотням с ней таскается, скоро милиция их за такое поведение заберёт. Вот мы и устроили ему разбор полетов, чтобы все по приличиям сделал. Что мы, бандиты какие-то, чтоб от нас девочку прятать… Тем более, мы и так все знали, наша разведка работает лучше всех, — с нежностью потрепав внучку по кудрявым волосам, Тамара Гордеевна придвигает к себе соусник со сливками, а я все пытаюсь не выдать своих настоящих эмоций. И это уже совсем не смущение от разговоров об Артуре, а возмущение подобной бестактностью, в которой не видит ничего страшного даже очень деликатная и милая Эмель. — В общем, в семнадцать таки привёл, привёл первую. Дождалась душа материнская.

— Да не дождалась, ты ж его заставила, — уточняет Наташка, подобревшая после вареников, и параллельно снова показывающая Вэлу, как надо втягивать в себя вишнёвый сок. — А так бы и нычковались себе по кустам. Девка, бедная, сама уже ждала, когда он ее в семью приведёт, а он все никак и никак.

— А зачем в семью обязательно, Наташ? — спрашиваю ее недоуменно, все ещё не притрагиваясь к завтраку. — Это же подростковые увлечения, они могут быстро вспыхнуть и погаснуть. А потом объясняй родным, что у вас там происходит, встречаетесь вы или нет, и другие дурацкие вопросы. Только головная боль лишняя. Я бы сама никого никуда не приводила, пока не убедилась бы, что это не просто гормональный заскок.

— О! Ещё одна! — обличительно всплескивает руками Наташка. — Ты мне это — детей не порти! — показывает она взглядом на Эмельку, не нарушившую семерых традиций и тут же представившую Дениса, как своего парня. — Что значит «гормональный заскок»! Как за жопу по подворотням хватать и под майку лазить, так ум есть, а как ответственность за отношения на себя взять — так резко заскок!

— Ну, ну, Наташенька, не горячись, — успокаивает ее Тамара Гордеевна. — Вспомни, Артурка с этой девочкой таки разошёлся скоро. Да я и рада была. Не ровня она ему. Какая-то пугливая, глупенькая, двух слов не свяжет. Хоть и хорошенькая. Но не вписалась она в наш круг, не вписалась.

— Да, мы ее обо всем-обо всем расспросили! — подтверждает Эмелька. — И где выросла, и что любит, и на кого учится, я ее заставляла мне с домашкой помогать — ну, чтобы понять, умная она или дурочка. Так дурочкой оказалась. Математику мне неправильно порешала, а потом вдруг дядю взяла и бросила.

Чувствую, что несмотря на то, что каждый раз при упоминании Артура внутри что-то болезненно и остро сжимается, я очень хорошо понимаю эту девочку. Я бы и сама сбежала от всей этой экзаменовки и пристального разглядывания меня в лупу, даже несмотря на самые искренние чувства.

Это сейчас я могла бы дать отпор…

Стоп, Полина, стоп! Что-то ты не туда свернула. Речь о прошлом, а никак не о настоящем и не о «сейчас».

— Потом вроде ещё кто-то был, нет? — спрашивает у Эмельки Тамара Гордеевна, увлечённая рассказом о сыне.

— Да была ещё одна, Оксана! Не помнишь, что ли, ба? — удивлённо отзывается та. — Но она такая вредная оказалась, с уроками мне не помогала, ещё и жадина. Теть Поль, вот ты мне свою косметику давала, когда мы у тебя гостях были, в классе с подружками мы всегда делимся, и я малым уступаю, вот если Радмилке захочется накраситься. А эта Оксана, — даже имя девушки Эмель произносит въедливо, — всегда кричала, как резаная, если я в ее косметичку лазила. Жалко, что ли…

— Да, Оксана получше была, получше, — подтверждает Тамара Гордеевна и я удивляюсь — о, раз запомнила имя, значит, эта пассия прошла «экзаменовку». — И мы ее одобряли… почти. Красивая девка была, видная, как манекенщица…

— Модель, ба! — тут же поправляет ее Эмелька.

— Да, модель, — соглашается Тамара Гордеевна. — Но капризная — страх! То ей не то и это не это. Не могла принять, что сына работает с утра до ночи. А как ещё мужику по-другому, верно, доча? — переспрашивает она у Наташки, которая, картинно вздыхая, возводит глаза к небу и пожимает плечами, как бы говоря — ну все, мать села на своего любимого конька и завела разговоры об обожаемом сыночке, так что это не закончится никогда.

— Мужик — он хозяин в доме и кормилец, слышишь, Валенька, — обращается Тамара Гордеевна к дизайнеру, который сидит, по-прежнему обиженно пыхтя, и только шумно дышит. По всему видно, что он обжег язык и говорить ему теперь трудно, что не может меня не радовать. То, что я слышу, заставляет меня закипать помимо воли, так что я рада, что Вэл не вмешивается.

Кажется, я все больше и больше понимаю желание Артура отделить себя от семьи любым способом, пусть даже противоречащим логике и здравому смыслу. И дело тут не во временных трудностях и размолвках, как с Наташкой. А во вполне естественном желании остаться собой, просто человеком, в то время как самые родные люди упорно стараются тебя обезличить и поглотить, сделать частью себя. Не самое приятное чувство, даже несмотря на то, что делается это исключительно с любовью и обожанием.

— … ему ж семью надо обеспечивать, что это за мужик такой, у которого женщина ещё и работать должна. И о матери и о сёстрах не забывать. Жён может быть хоть с десяток, а мать и сёстры — одни, на всю жизнь, они поперед всех авторитетов, — с такой же рассудительностью продолжает Тамара Гордеевна. И ничего не меняется в ее голосе и манерах, в ее тёплой, приятной улыбке. Почему тогда мне начинает казаться, что городит она несусветную чушь и ее слова вызывают еле сдерживаемое раздражение?

Опускаю глаза, стараясь успокоиться, отвлечься на завтрак, и беру из своей тарелки свежий вареник, на который заботливая Эмелька уже сбрызнула сметаной. И, несмотря на то, что это моя самая ностальгическая, любимая с детства еда, совсем не чувствую вкуса — ни вишневого сока, который автоматически, не то что Вэл, непривыкший к народной кухне, втягиваю в себя, ни мягкости теста, ничего. Как всегда в моменты, когда внутри у меня что-то переламывается, всё вокруг кажется пресным и бесцветным. Только гнев бьется-шумит внутри пульсирующим сгустком. Гнев, смешанный с горечью разочарования.

Я все ещё не могу перечеркнуть свои мысли и убеждения по поводу семьи Наташки, по поводу дружного клана Никишиных, которые стоят друг за друга стеной, искренне любят, поддерживают, не дают в обиду и… возможности быть собой, быть самому по себе, даже если очень сильно хочется. Не дают уйти, оторваться, чтобы узнать жизнь самостоятельно, а потом вернуться — но по доброй воле.

Что там говорил Артур во время нашего последнего разговора? Семья — это не только обязаловка. Семья — это когда все по желанию, и так, как нравится каждому.

Внезапно мне становится очень стыдно за то, что я наговорила ему тогда, как заняла позицию умудрённой матроны, ещё и тыкала в глаза возрастом, в стиле «Ничего ты, наивный мальчик, не понимаешь». Одно теперь я понимаю абсолютно точно — если кого и можно назвать наивным в сложившейся ситуации, то не его, а меня.

Меня, решившую, что во всем на свете права только на основании своего старшинства и того, что знаю родных Артура на десяток лет дольше.

Дольше — но вот лучше ли?

Никогда не думайте, что знаете кого-то слишком хорошо. Самые удивительные и не всегда приятные сюрпризы часто преподносят те, в ком вы и не думали сомневаться.

— Да приложи, приложи лёд к языку, не бойся, не подавишься! — отвлекает меня от размышлений Наташкин голос. Отгоняя от себя оцепенение, пытаюсь понять, что происходит — и вижу, что Никишины, как всегда, гуртом, лечат дизайнера, который мученически ноет и отталкивает от себя Эмель, подсовывающую ему лоток из морозилки с застывшими в нем кубиками льда.

— А мы девочкам сейчас позвоним, Радмиле и Златочке, пускай принесут Вале мороженого, — улыбается Тамара Гордеевна, и вокруг ее глаз привычно залегают уютные лучики-морщинки, вот только сейчас я чувствую себя отделенной от тепла, исходящего от них, тепла, которое всегда грело меня в их доме.

Я как будто временно в вакууме, в каком-то пустом пузыре, перекрывающем все звуки, ощущения и запахи. Будто искреннее, почти дочернее восхищение этой семьей надломилось, треснуло, и сейчас балансирует, готовое рассыпаться, как конструкция, в которой снесли самый главный элемент. И элемент этот — право оставаться собой, совершать свои собственные выборы, делать ошибки, и открываться людям ровно так, как ты посчитаешь нужным. Принадлежать только себе и быть свободным. А если и делить с кем-то жизнь, секреты и тайны, провалы и успехи — то только по доброй воле, отнимать которую не может никто. Ни родители, ни дети, ни жены, ни мужья, ни босс, ни царь, ни божество любой из вселенных.

Никишины вокруг меня продолжат шумно выяснять, какое мороженое стоит купить Валеньке, а, чувствуя, что хочу отдохнуть от этой суеты, встаю из-за стола, поблагодарив за угощение и, сославшись на то, что хочу увидеть дядю Борю, ухожу из кухни.

Вслед мне несутся взволнованные расспросы, но я только молча машу головой и делаю успокаивающийся жест рукой, мол все в порядке. Показываю им, чтобы сидели и дальше, а мне просто… надо проветриться.

— Полиночка, может приляжешь? Разморило, видать, после еды?

Тамара Гордеевна, как всегда, очень добрая и понимающая, вот только почему же она не понимает, что любовь без права на выбор разрушает — особенно если это такое слепое и мощное чувство, как материнская привязанность.

— Полька, куда ты, не доела ж! Вот схлопочешь гастрит себе со своими выбрыками! У самой вечно шаром покати, так хоть у нас отъешься!

Наташка, искренне заботится обо мне — она вообще все делает очень искренне и от души. И ревнует меня к Эмельке, и переживает о моем здоровье и личной жизни, и привлекает к своим делам, не спрашивая, хочу ли я этого, нужно ли это мне. Так же не привыкла спрашивать она и Артура — чего он хочет, что ему нужно. Он просто должен ей по праву младшего брата. Хотя… какое там право — у него есть только обязанности. Обязанность помогать ей транспортом, быть личным водителем, а ещё — вносить свою лепту в то, чтобы она ни в чем не нуждалась, потому что какой мужик позволит, чтобы женщины в его семье работали.

Чувствую, как от напряжения меня начинает подташнивать — очень странный эффект от прозрения, от тех истин, которые открылись мне так неожиданно и безжалостно. Спокойно, Полина, спокойно. Не надо истерить и драматизировать. То, что ты поняла сегодня — вполне заведённый порядок вещей, особенно в наших краях. Это не какие-то страшные тайны, не побои, не насилие, не издевательства. Это всего лишь родственные отношения и семейные связи.

Любовь, похожая на кандалы. Многие так живут. Что такого?

Семья — это же святое.

По прежнему прикрывая себе рот рукой, пытаюсь подавить очередной спазм и медленно отсчитываю от десяти до нуля, глотаю слюну и делаю глубокий вдох. Все проходит и это пройдёт. Вся эта отравленность разочарованием даже не в тех, кого люблю как родных, вместо родных. Сейчас мне совершенно глупо, эгоистично жаль своё желание быть принятой в эту семью, стать одной из них. А теперь я понимаю, что самым главным моим счастьем было то, что Никишины не любили меня так сильно, как своих, по-настоящему своих. Тогда, может, я не смогла бы уехать из этого городка. Даже если очень захотели бы.

Как Артур?

Привыкая к этой мысли я стою в полумраке небольшого коридорчика, ведущего в большой зал — главную комнату, где, как всегда, мерно жужжит на разные голоса телевизор, и где обычно обитает дядя Боря, отделённый от всей семьи. И телевизор ему оставляют как утешение за то, что он исключён из общего круга — к этому я тоже привыкла с детства. Но только сейчас понимаю всю горечь иронии его судьбы — может быть, он был бы не против, чтобы им так интересовались, чтобы его не выпускали из поля зрения, чтобы задабривали и закармливали вниманием и лестью.

Но единственный мужчина из семьи Никишиных, тоскующий по вниманию, оказался этим вниманием обделён. Так всегда было, так и будет всегда. Ничего не изменится для него.

А для Артура? Ведь ещё не поздно…

Решаю войти, тихонько постучав, и отодвигаю вбок тяжёлую, с резной ручкой дверь, которая ведёт в зал. Когда-то таким нововведением — разъезжающимися дверями, как у богачей из сериалов, очень гордилась Наташка, рассказывая всем, что у неё не квартира, а почти особняк. Теперь же эта деталь выглядит аляповато, со старомодной претенциозностью.

Прошло не так уж много времени, а как же всё вокруг нас изменилось.

— Кто там? — Бориса Олеговича душит надсадный кашель, и входя в комнату, я вижу его, устроившегося в большом кресле в углу, быстро прячущего что-то под бортик. Я тут же догадываюсь, что это. Микстура от кашля, в которую он наверняка добавил ещё и спиртового бальзама, и теперь, как обычно, лечится, попивая.

Тяжёлые темные портьеры в комнате опущены, но несмотря на это, мне хорошо видно, как щурятся его близорукие глаза, какая вороватая растерянность застыла в них. Дядя Боря не ждал гостей.

Заходит ли к нему сюда хоть кто-то, если сам не позовёт?

— А, Полинка! Это ты… — облегченно выдыхает он и довольная улыбка расползается по его веснушчатому лицу. Веснушки у дядь Бори такие же, как и он сам — несмелые, блеклые. Помимо воли вспоминаю, как любовалась похожими отметинками на загорелых щеках Артура — у него они темнее и похожи на россыпь маленьких родинок. Веснушки, которые не так уж часто встречаются у брюнетов его типа, и, очевидно, доставшиеся ему от отца. Такая своеобразная компенсация за фамилию. Больше ни у кого из семьи Наташки нет и намёка на веснушки, даже у огненно-рыжей Златы.

Чувствую, как к горлу подступает ком, и не могу понять от чего. Я не спешу жалеть Бориса Олеговича — в конце концов, отшельником в собственной семье он прожил почти сорок лет. Значит, было то, что крепко его держало, что не давало уйти и разрушить сложившийся порядок вещей. Или, может, по природе своей он такой, что не может взбунтовать, как бы сильно его ни заталкивали в пыльный угол, как бы ни забивали право на собственное мнение.

Интересно, думаю я, подходя и садясь рядом, а способен ли он когда-нибудь дать отпор? Что такого должно произойти, чтобы заставило его встать, перестать прятаться, врезать кулаком по столу так, как об этом мечтает Тамара Гордеевна, и устроить своим женщинам такой нагоняй, чтобы они все враз присмирели?

Не знаю, совсем не могу представить его в таком образе, как ни стараюсь. Уж слишком не похож на дерзкого бунтаря кутающийся в плед при такой жаре, щуплый и не совсем трезвый Борис Олегович, поясница которого по-бабушкински перевязана тонким пуховым платком.

— Это я того… — замечая мой взгляд, оправдывается дядь Боря. — Болею. Подстудился, Полинка. Как дурак, среди лета, — повторяет он слова жены. — А ты-то как после вчерашнего? Вот вы вычудили вчера… Песни орали во дворе как хулиганы какие-то… даром что взрослые люди. Какой пример молодежи подаёте, а? — говорит он чуть укоризненно, а я улыбаюсь.

Перед ним мне почему-то не стыдно. Дядя Боря всегда был тем, кем казался, и с ним я с самого детства чувствовала себя легко и свободно. Может, потому что было в нем что-то неуверенно-мальчишеское, что в сочетании со вполне взрослой внешностью внушало чувство безопасности. Как будто на самом деле он мальчик, просто притворяется дяденькой. На этом было основано ощущение нашего какого-то едва уловимого родства, того, как я смело рассказывала ему о делах в школе, даже не думая скрываться, как от остальных взрослых. Ну какой же он взрослый? Он ребенок, и он наш.

Сейчас я поразительным образом чувствую себя старше него, как будто этот постаревший мальчик поседел и простудился, но странным образом… не вырос. И не могу понять, в этом его сила или слабость.

Первый заход к Борису Олеговичу я делаю, как и раньше, заговорщически-хулиганский.

— Дядь Борь, — говорю, указывая взглядом на его нычку, прикрытую краями пледа. — А что там у вас за лекарство? Поделитесь?

— Я? Что?! — вскидывается дядя Боря, воровато озираясь. — Ты что, Полинка? Ты что это мне? Ты мне это… не того!

Я только тихо смеюсь в ответ на его притворное возмущение и с намёком подмигиваю.

— Да ладно, мы ж свои. Я не сдам, дядь Борь. Хоть раз в жизни я сдавала вас, а?

Он долго смотрит на меня поблекшими светло-голубыми глазами, потом вздыхает и достаёт из-под полы бутылку с бальзамом. Ага, значит сироп от кашля уже закончился, теперь пошёл бальзам на спирту. Отлично, мне сейчас, чем крепче, тем лучше.

— Ты только эти… рюмки возьми вон там, в серванте, — переходя на шёпот, который едва слышится из-за звуков рекламы в телевизоре, и становясь окончательно похожим на отличника, решившего нашкодить, говорит Борис Олегович. — А то не хватало нам, как беспризорникам, из горла. Верно же, Полинка?

— Ну, почему сразу из горла? — смеясь, я поднимаюсь с дивана, и подхожу к серванту. — Вы можете из горла, а я буду из крышечки. Чисто как босяки с Черемушек, — добавляю в шутку и умолкаю, больше не смеясь и ничего не говоря. Оцепенение, охватившее меня, связано даже не с тем, что я упомянула Черёмушки — один из самых дальних и неблагополучных районов, — и вдруг вспомнила, что именно в этом районе находится квартира Артура, и он сам мне об этом как-то говорил. Это не трогани меня в сравнении с тем, что я вижу, протянув руку за рюмками и остановившись буквально в паре миллиметров от их стеклянных ножек.

Прямо на полке, в окружении посуды — бокалов, праздничных тарелок, каких-то ещё мудрёных соусников, хрустальных салатниц и блюд, по-старомодному стоит фотография, бросив взгляд на которую, я не могу ни пошевелиться, ни отвести взгляд.

На слегка выгоревшем от солнечных лучей снимке изображён мальчишка, присевший на одно колено, закинувший за плечо теннисную ракетку, держащий в руке кубок и улыбающийся так счастливо, что его улыбка, прямо-таки слепит глаза.

Не отрываясь, жадно рассматриваю фото, даже не замечая в нем мелкие огрехи — постановочные фотографии всегда выглядят слишком сдержанными, практически мертвыми — но в этой нет ни капли подобного. Энергия, исходящая от снимка, такая пробивная и динамичная, что цепляет меня из прошлого, как будто тащит к себе.

Артуру здесь лет десять-двенадцать — тот самый возраст, когда мальчик начинает превращаться в подростка, и детское лицо окончательно теряет мягкие и округлые линии, иногда преображаясь до неузнаваемости. Чувствуя, как сердце в груди снова колотится о рёбра, продолжаю рассматривать его, стараясь не упустить из виду малейших деталей — тёмный пушок над верхней губой, густые, едва не сросшиеся на переносице брови — только не задумчиво сдвинутые, а приподнятые, в детском, доверчивом выражении радости; начавшую прорезаться резкость и ломаность черт — и в то же время, ещё по-детски неровный, волнистый край крупных передних зубов, привлекающих внимание в открытой улыбке — солнечной, счастливой, согревающей даже через десяток прошедших лет.

Мне тяжело оторваться от фотографии — может, потому, что на ней, хоть двенадцатилетний, но все же Артур, а я так люблю смотреть на него. Или же потому, что там так и осталось живое чувство, настоящая радость и полнота жизни, которая пробивает даже от одного случайного взгляда, будит внутри совершенно невероятные чувства. На какое-то время я теряю связь с настоящим, ныряя в момент, запечатлённый и схваченный камерой, пока голос Бориса Олеговича не выдёргивает меня назад, несколькими громкими окрикам и ещё более натужным кашлем.

— Полинка! Эй, ты что там рот раскрыла? Чего ворон считаешь? Вон же рюмки, на тебя смотрят!

Рюмки смотрят на меня, а я смотрю на Артура. И не только смотрю, но и прикасаюсь — все как обычно, наш с ним стиль общения, работает даже с его снимком. Скорее инстинктивно, чем осознанно беру в руки фото и, забыв о рюмках подношу к глазам и улыбаюсь. Хорошо, что я стою спиной к дядь Боре, и он не видит меня. Да и никто больше не видит.

— А это кто, дядь Борь? — мой голос звучит скучающе, почти равнодушно. Хорошая ширма, чтобы прикрыть то, что творится внутри.

Надев на лицо маску праздного любопытства, разворачиваюсь к нему и показываю фотографию. Несмотря на то, что видит даже сквозь стекла очков Борис Олегович не очень хорошо, это фото узнаёт сразу. Снова расплываясь в улыбке, он приосанивается и слегка изменившимся голосом произносит:

— Это же Артурка мой. Сын. Видишь, Полинка, какой он у меня?

О, отлично, и дядь Боря туда же.

Мой. У меня. Мой сын. Мой, и ещё раз мой.

Чувствую, что зря я все-таки забыла про рюмки, и, разворачиваясь, быстро хватаю их свободной рукой, после чего возвращаюсь и сажусь диван рядом с креслом номинального главы семейства. Рюмки аккуратно ставлю на деревянные полированные подлокотники, проглядывающие из-под мягких валиков, на секунду задумываясь, а не играют ли они роль маленькой барной стойки и не поэтому ли здесь выбрал себе укромный уголок Борис Олегович?

— Что, не признала его сразу, нет? — с довольной улыбкой уточняет дядя Боря, протягивая руку, чтобы взять фото.

— Нет, — говорю, — не признала, — и оставляю снимок у себя, откладывая его рядом на диван, так чтобы отец Артура не мог дотянуться. — Совсем не признала.

И совершенно не вру при этом. Ни словами, ни действиями.

— Это он турнир только выиграл, в области, — охотно продолжает Борис Олегович, и я уже привычно иронически посмеиваюсь. Похоже, сегодня — день рассказов об Артуре всей его роднёй. Ну что ж, пусть рассказывают, а я послушаю. Страха я уже не ощущаю, наоборот, ищу в разговорах какую-то зацепку, которая подведёт меня к какому-то важному выводу Какому — ещё не знаю, но он близок, очень близок.

Дядя Боря, в отличие от жены и дочерей, с удовольствие делится со мной спортивными успехами сына. Ловко подливая бальзам, он неожиданно уверенным, тренированным годами движением, подхватывает свою рюмку, и со словами: «Ну, Полинка, за победы!» продолжает рассказ о том, как сам отвёл Артурку во дворец спорта:

— Лишь бы отвадить от этих дурных коней на селе, а то он бы там себе шею свернул, куда только Тамара смотрела! Ну какие барьеры, какая джигитовка, ему восемь лет всего было! Дед Гордей тоже… из ума выжил, угробил бы мне малого. Нет, я, конечно уважаю Гордея Архиповича… — боязливо, как будто глава рода может услышать его, несмотря на расстояние, осторожно добавляет Никишин-старший. — Но надо было отвлечь ребёнка. Не дело это, что он в селе вытворял, к чему его дед… Гордей Архипович… при всем уважении… приучал, — вновь оглядывается дядь Боря и быстро подливает себе ещё сто грамм.

А я почему-то вспоминаю слова Дениса, брошенные вскользь об Артуре: «Ещё немного, и он бы бухать по-тихому начал, как все наши пацаны, которые когда-то хотели большего»

Хотели — и не смогли. Но что помешало Артуру? Именно об этом я думаю, автоматически поднося рюмку к губам и опустошая ее вслед за Борисом Олеговичем, успевшим накатить целых две.

Несмотря на разницу характеров отца и сына, я понимаю, что будущее в этом городе у них может быть одно. Кто-то раньше сдаётся, кто-то позже. Но итог — всегда такой. Бытовуха с утра до вечера и тоска по чему-то неслучившемуся только на первый взгляд кажутся не слишком опасными врагами. Пусть это не болезнь или какая-то другая беда, которая сваливается как снег на голову, атакует быстро и резко. Но эти тихие звери подгрызают изнутри незаметно и упорно, а как капля воды, как известно, точит даже самый крепкий камень.

И с осознанием этого мне становится страшно.

— Борис Олегович, — говорю я, совсем забыв об осторожности. — А почему Артур бросил спорт? Что произошло? Ведь он его очень любил и до сих пор любит.

Мне все равно, что в глазах этой семьи я не должна и не могу знать о том, что происходит с Артуром сейчас. Мне просто очень нужен ответ на этот один единственный вопрос.

Полупьяненький дядя Боря, до этого разливавшийся соловьем, вдруг умолкает, сдавленно крякнув, после чего тяжело вздыхает.

— Да там такое дело, Полинка… Не очень хорошее вышло. Я, ты знаешь, никогда не был против, пусть бы занимался. Тем более все наперебой кричали — способности, талант у парня, не упустите, не профукайте. Но тут уже… — он снова воровато тянется за бальзамом. — Интересы семьи встали поперёк, сама понимаешь…

Ага, вот как.

«Я часть семьи, я обязан поддержать»

Никаких личных интересов, только семейные.

— А что за интересы? — задаю прямой вопрос, слыша, как речь дяди Бори теряет связность, и он снова повторяет о том, как Артурку еле приняли по возрасту в младшую группу, «слишком здоровый был, но подвижный, выносливый — из-за этого и взяли», а потом не хотели отпускать, потому что как так, он же самый первый среди юниоров, во взрослых турнирах участвовал, ему одна дорога — в сборную. Нельзя терять такой резерв.

— Ну, такие интересы, Полинка… Серьёзные! В двух словах и не расскажешь. Но вот пришлось выбирать… Как раз, когда на разряд взрослый сдал. А перед этим год э с соревнования на соревнования проездил, ему ж очки надо было зарабатывать в зачётную книжку. Тамара уже тогда транды ударила — потеряем, мол, сына, мы ж его дома совсем не видим…

— И что? И вот так просто, чтобы все домашние были довольны, он взял и передумал дальше заниматься? Первый взрослый — это же только начало. Дальше на КМС можно было идти, а потом на мастера спорта, — гну свою линию я.

— Да нет, сам бы он не бросил, хоть бы сколько Тамара ни причитала. Вот только там случай вмешался такой… нешутейный. Как будто сам бог его от этого отвадил. В тот самый вечер, как он своё получил. Как будто кто-то сказал ему — хватит. А не послушаешься — ещё получишь, — говорит Борис Олегович, а я в это самое время как будто слышу голос его жены. Уж слишком не в стиле нерешительного, но обладающего цепким аналитическим умом дяди Бори все эти рассуждения о божьем промысле и вмешательстве сил небесных. И пусть он не замечает, как повторяет чужие мысли — я-то прекрасно всё слышу.

— Ты это… — снова прерывает поток моих размышлений отец Артура. — Если так интересно — вон там, в баре, все медали его, и кубки, сертификаты всякие. Можешь глянуть, — добавляет он, и я не могу не воспользоваться этой возможностью.

— Так, а что случилось-то, дядь Борь? Кто и как его отвадил? — переспрашиваю я, подходя к закрытой секции в серванте, и отщёлкиваю дверцу привычным движением. Именно отсюда мы с Наташкой таскали домашние наливочки и самодельный коньяк, который вечно прихлебывал ее отец, а один раз даже стырили баночку самогона, который пили долго и мучительно, закусывая конфетами-леденцами.

Тем больше удивляюсь, обнаружив в таком неприглядном месте не запасы тайной выпивки, а стоящие в ряд металические и стеклянные кубки, сложенные стопочкой грамоты, груду медалей (некоторые с лентами, некоторые просто свалены в одну кучу, словно громадные монеты), какие-то свидетельства, пара книжек, похожих на зачетные, в переплете из искусственной кожи и, самое главное, толстый фотоальбом с выпавшими и вставленными кое-как листами.

— Дядь Борь, а это что? Альбом с фотографиями? — спрашиваю я, удивляясь, почему все это богатство наград, которым можно было бы гордится, так сиротливо прячется в самой «позорной» секции некогда дорогого серванта-горки, в котором на видные места выдвинуты какие-то незамысловатые тарелки и рюмкто.

— Что? — отзывается дядя Боря, как будто вздремнувший на пару минут, и теперь зябко поправляющий бабушкин платок на пояснице. — Что там, альбом, говоришь? А неси-ка его сюда, сейчас посмотрим, что это за альбом.

Дважды меня просить не надо и, подхватывая одной рукой альбом, а другой — готовые вывалиться из него картонные листы, я снова перемещаюсь к Борису Олеговичу.

— Сейчас-сейчас, — снимая с переносицы очки и протирая их краями пледа, шепчет дядя Боря с сосредоточенным видом, пока я забираю у него бутылку с бальзамом-наливкой, которую он чуть не опрокидывает. — Ты это, Полинка… плесни пока… — и он внимательно рассматривает альбом, намереваясь понять и опередить, что же это такое. — А, так это ж целый альбом спортивный Артурткин! Тут все его снимки с соревнований и награждений, вот… Тамара, значит, припрятала.

Наклоняюсь к нему поближе, заинтересованно рассматриваю новые фото — и не испытываю ни малейшего смущения. Только любопытство по поводу путанного рассказа дяди Бори, от которого он норовит всячески отвертеться, кажется, успев пожалеть, что затронул эту тему.

— Ну, дядь Борь? Что же там произошло с Артуром? — снова наполняю рюмку Бориса Олеговича, ловя себя на том, что бессовестно спаиваю своего очередного «информатора», лишь бы вытянуть из него то, что мне надо. Как там говорил вчера Вэл — шантаж, манипуляции, удары по болевым точкам — узнаю старую добрую Полину.

— Да случилось… Такое вот случилось… — со скрытой досадой, понадеявшись, что я уже потеряла нить разговора, неохотно подаёт голос дядя Боря. — В общем, драка там вышла такая… по дурости. Артурка еще травмировался сильно. Руку сломал, губу пришлось зашивать… А я ему говорил — сынок, смолчи, перетерпи, не стоит оно твоих нервов, — снова кряхтит он и добавляет: — Вот, смотри, какой малой тут… Уже и забыл, что он таким был…

А вот таким Артура я помню — отвлекаясь, думаю я, с улыбкой глядя на вихрастого и загорелого мальчишку на очередном фото. Когда я уехала из города, ему было где-то пять, и за три-четыре года он сильно вырос, но не успел ещё измениться до неузнаваемости. И от этого мне становится парадоксально легко и просто. Связи от Артура к его семье теперь тянутся в моем сознании вполне явственно, не вызывая ощущения сюрреализма — и больше не ужасают так, как несколько дней назад. Кажется, я приняла для себя то, что раньше считала неприемлемым. И только спустя секунду, до меня доходит смысл слов, сказанных дядей Борей.

— Стоп-стоп! — резче, чем мне того хотелось бы, останавливаю его я. — Что значит — сломали? Что значит — зашивать? — и тут же вспоминаю тонкий шрам, пересекающий верхнюю губу Артура, который я посчитала одним из следов хулиганского детства. — Это что же за потасовка у них такая вышла? Один против семерых, что ли?

— Да не против семерых, а против троих, — отвечает дядя Боря и снова тянется за выпивкой, а я с готовностью подливаю ему, понимая, что если он сейчас спрыгнет с темы, то не вернётся к ней никогда. — Против троих здоровых бугаев, дурак такой, полез, — он выпивает рюмку одним махом, в то время как я только делаю вид, что пью. — Вот и отделали его от души. Хулиганы такие, ни стыда ни совести.

— А с чего он, вообще, в такую неравную драку встрял? — все больше недоумеваю я, понимая, что главного дядь Боря упорно не договаривает.

— Да там такое дело… Семейное… — снова мямлит он, но останавливается, наталкиваясь на мой давящий взгляд. Я и в самом деле, если бы могла, то выдавила бы из него все, что знает, но он упорно цедит мне по чайной ложке. — За сестру он защитился, в общем. Пришлось… — наконец, выдаёт Борис Олегович, грустно вздыхая то ли от воспоминаний, то ли от того, что его наливочка так быстро заканчивается. — За Наташу. Оскорбляли ее хулиганы, вот Артурка и вмешался… Хотя я Наталье говорил — не суйся к ним. Не надо оно тебе, всех строить, город это чужой, не знаем мы этих столиц, не лезь ты к ним со своими порядками…

— А… А где это было? — уточняю я совсем механически, стараясь сопоставить все факты в голове.

— Да у вас же, на чемпионате республиканском! Прямо в трамвае… в метро зацепился со шпаной… — продолжая листать альбом, среди плотных листов которого свалены самые разные фото Артура — с награждений и тренировок, — говорит Борис Олегович, нервно комкая их края. — Мы тогда в гостиницу возвращались, где нас поселили. Поздно уже было — ну сама понимаешь, задержались — после награждения, на торжество и на банкет.

«Ага, особенно на банкет», прекрасно зная привычки дядь Бори, думаю я, слушая дальше.

— Ну и… Так вышло, что в тот раз мы вдвоём с Наташей группой поддержки поехали. Чтоб поболеть за Артурку, поддержать, сама понимаешь. Тамара была год назад, не понравилось ей в столице — город шумный, пыльный, люди какие-то суетливые. Вот она с нами не захотела, к тому времени соревнования эти уже открыто недолюбливала. Так что дочу со мной послала, чтобы присматривала. Только, говорит, смотрите не вляпайтесь никуда. А мы вот… вляпались.

Дядя Боря вдруг умолкает и смотрит перед собой задумчивым взглядом — а я тем временем пытаюсь понять, так ли он бездумно согласен с женой, как повторяет ее слова? Или делает это автоматически, не задумываясь?

— Вот, значит, Полинка… А там выпить ещё есть? — снова возвращается в настоящее отец Артура.

— Есть, дядь Боря, есть. Я вам сейчас налью — вы мне только до конца расскажите, вот сразу и налью, — упрямо говорю я, замечая про себя, что в ход пошёл лёгкий шантаж.

— Да что там рассказывать… Кто б знал, что так будет, — понимая, что добавки ему не видать, пока не будет сказано последнее слово, дядя Боря заметно ускоряется. — Артурка тогда не с тренером и остальными ребятами из делегации поехал в гостиницу, а с нами, с семьей, как положено. Мы ещё по городу погуляли немного, на последнее метро еле успели. А нас в районе поселили каком-то дальнем, чуть ли не на выселках… Сразу ещё ничего было. А потом с каждой станцией в вагоне приличных людей все меньше, только пьянь подзаборная осталась, шпана. Чисто как у нас. Что-то кричат между собой, ругаются, так что уши вянут.

— Как между собой? То есть, они вас не трогали? — все ещё не понимаю я.

— Ну, так чтоб прямо — нет, — отзывается он. — Но вели себя, как нельзя в месте, где есть нормальные люди, а тем более — женщины.

— О-о, — только и могу выдавить из себя я, прикрывая рот рукой. Кажется, я понимаю, к чему все идёт, зная столичную шпану из спальных районов и безлюдные дальние ветки метро. И Наталью, которая не преминет влезть с нотациями, если ей кажется, что кто-то ведёт себя недостойно в ее присутствии.

— Наташа им раз замечание сделала, второй, — подтверждает мои худшие догадки Борис Олегович. — Они сразу отшутились — ну, не так чтоб прямо по-хамски… Но это сначала. Говорю ж, хулиганы, пропащие люди. Потом кривляться начали, делали вид, что слушают, а на самом деле ещё больше маты гнут, ерничать стали, задираться к ней. А она их так крепко отчитала за такое дело. У дочки тогда тоже период не из легких был, она как раз с мужем вторым разводилась. Вот и была на нерве вся, хоть я и хотел ее успокоить. Веришь мне, Полинка? Я хотел! — с неожиданным волнением говорит дядя Боря, и глаза его пьяненько поблёскивают. Очень надеюсь, что он так волнуется из-за того, что случилось с Артуром по вине взрослых, а не из-за того, что я не тороплюсь ему подливать, как и обещала, до конца рассказа.

— Дальше что? — спрашиваю как-то совсем бесцеремонно, но дядя Боря не обижается. Взволнованно причмокивая губами, он откидывается на кресло и заканчивает с каким-то обреченным спокойствием:

— Ну, что… На третий раз послали они ее в цвет, сказали, чтоб шла… куда надо и не лезла не в своё дело, пока по щам не получила, — явно смягчая тираду, которая прилетела Наташке, отвечает ее отец. — Ну, что с них возьмёшь, пропащие люди, никакого понятия о приличиях. Наташа такого не заслужила, конечно, будь она триста раз не права…

Ну да, после того, как полезла воспитывать пьяную шпану, наседая им на уши и читая морали, имея в сообщниках только тихого, бесконфликтного отца и брата-подростка, думаю я, прикрывая лицо рукой. Уверена, у Наташки даже шокера с собой не было или другого средства защиты. Только язык как помело, как любит говорить Тамара Гордеевна.

— Этого мы уже стерпеть не смогли, я — только поговорить хотел, успокоить этих дурачков. А они что… дурачки и есть дурачки, как попала шлея под хвост — разве их уймёшь? Тут Артур и психанул. Ну как могло быть по-другому, раз на своих нападают?

А никак, думаю я. Это ж Никишины-Гордеевы. У них всегда все гуртом. Даже вопреки здравому смыслу.

— …Он еще раньше хотел вмешаться, так я приструнил его, сказал не лезть. А тут — не смог удержать, старый дурак, сам полез разборонять, чтоб они Наташеньку не обидели, и упустил Артурку. Начал что-то понимать, когда он одному так по роже забубенил, что у того кровь носом пошла, и они по полу с этим хулиганьем катаются. Кровищи вокруг — жуть, Наташка кричит, шпана эта матюкается…

— Что, прямо в вагоне? — спрашиваю я, живо представляя себе эту картину.

— Да прям в вагоне, Полинка, прям в вагоне. Вот дружки того, со сломаным носом, на Артурку и навалились, кучей. Хорошо хоть на следующей остановке их разборонили эти… семафорщицы, или как их там. Милиционер, который в будке у них дежурит, тоже прибежал. Артурке тогда крепко досталось, хоть он и отделал подчистую одного из тех хулиганов. Но ты ж сама понимаешь — четырнадцать лет пацану, хоть и рослый — а тех трое, лбы лет по двадцать. Двое завалили его, руки давай выкручивать до хруста… Я ещё сразу подумал — все, перелом, как пить дать перелом. А третий, уголовщина малолетняя, бутылку пивную об поручень как шарахнул, эту как ее… розетку сделал…

— Розочку, — автоматически поправляю я интеллигентного Бориса Олеговича. Уж мне-то, выросшей недалеко от промышленных кварталов все эти приемы и их названия хорошо знакомы.

— Да розочку, точно. Порезать хотел мне малого… — дядя Боря взволнованно поджимает губы, и я отчетливо вижу, как дрожат его руки. — Тут я на него и кинулся, такого уже допускать нельзя было.

Ну да, а все предыдущее, начиная от вмешательства Наташки, заканчивая сломанной рукой Артура, значит, можно. Эх, дядя Боря… Вот всегда так. Всегда он терпит до последнего. И начинает действовать, только когда совсем припечет и, часто бывает, что поздно.

— Вот к чему попустительство и безнаказанность для всякой швали приводит, — продолжает возмущаться Борис Олегович, пока я молча сижу, пытаясь осмыслить рассказанное. — В общем, не дал я тому хулигану покалечить мне сына, не позволил. Хоть из-за этого совесть у меня спокойна. Завалил его, прям сам от себя не ожидал, Полинка. А тут его под белы рученьки и повязали, подмога со станции прибежала. Только я не заметил сразу, что сколки от бутылки в Наташу и в Артурку таки попали — ей по рукам, ну так, не задели почти. А ему губу рассекло, и как пришёл в себя смотрю, а у него все лицо в крови, — как я струхнул, Полинка. Думал, не уберёг таки. Но, знаешь, ничего, все обошлось. И гипс наложили, и заштопали его в тавмпункте ближайшем. Только вот на наркоз нормальный денег не хватило, так что губу почти по живому пришлось шить. Ох, меня Тамара гоняла за это, думал, живьём съест. Наташа ж ей все доложила, в красках. Что ей пришлось вынести, и малому, и как он кричал-ругался на всех. Только им не докажешь, что это не от боли — что я его, не знаю, что ли. Он из-за перелома переживал и психовал так, что я думал, прибьёт кого-нибудь. И меня, и сестру. А Наталья… тоже мне, характерец, вся в Тамарин род… Ещё и обвинила нас, что позволили хулиганью ее обижать, защитить нормально не смогли. Артурка с ней после такого несколько месяцев, пока на больничном был, даже говорить не хотел. Да и вообще отношения у них с тех пор… не очень. Все не может ей тех слов забыть. Он тогда очень сильно волновался, прямо маялся дома. Шутка ли, рабочая рука в гипсе. Мы его все, как могли успокаивали. А Наташе как шлея под хвост попала — что вы, мол, с ним носитесь, говорит, он даже сестру защитить не смог, что за мужик растёт. Хватит ему сопли подтирать, развели трагедию.

— Да как же так можно! — меня уже не заботит то, что к этой теме я должна относиться чуть более спокойно, и как подруга Наташки — быть на ее стороне. Такое глупое и слепое обвинение поражает меня едва ли не сильнее сегодняшних рассказов о слежке за Артуром и экзаменовке его подружек. А с учётом того, что Наташка была уже взрослой женщиной, матерью двоих детей, а ее брат — несовершеннолетним подростком, ещё неизвестно, кто за кого должен был на самом деле отвечать.

— Ну, вот такая она, гордеевская кровь, не водица, — опять словами жены отвечает мне Борис Олегович. — Наташа всегда у нас взрывная была, тебе ли не знать, Полинка. Взрывная и ревнивая, вспомни, сколько вы с ней из-за этого ругались. Ей с рождения тяжело было переносить, если кому-то внимания больше, чем ей достаётся. Она нам такие концерты устраивал и как Алечка родилась, и как Артур. Такой характер. Что с неё взять.

«Что с неё взять. Это же Наташа, у каждого свои недостатки» — сколько раз говорила я и себе эту фразу. Но только то, на что закрывала глаза в отношении себя, в отношении Артура заставляет меня прямо таки закипать от злости.

— Ладно, дядь Борь, — чувствуя острое желание выйти на улицу и покурить, хочу закончить разговор я. — История и в самом деле не сахар. Хотя… подождите. А сколько Артур на больничном был? Ну это месяц-два, плюс потом разработка после гипса. Он же мог восстановиться и вернуться, разве нет? Ну, сколько это — полгода, год бы заняло. Понятно, что пришлось бы догонять все, что за это время упустил — очки там всякие, зачеты-разряды. Но даже взрослые возвращаются в большой спорт после травм, а на подростках все ещё быстрее срастается. Или это не все? Или ещё осложнения какие-то были?

— Вот я тебе дам осложнения! Сейчас у кого-то точно наступят осложнения! Борис! Ты хоть бы рюмки припрятал, стыдоба кака! Ну, что мне с тобой делать!

Голос Тамары Гордеевны раздаётся за спиной как гром среди ясного неба, и я чуть не подпрыгиваю на месте, застуканная врасплох, вместе с Борисом Олеговичем.

Всё-таки, мы с ним очень плохие заговорщики. И нас всегда ловили с поличным шустрые девчонки, даже в детстве, находя за каким-то «непотребным» занятием — то дядя Боря рассказывал мне, как устроена микросхема телевизора, то пытался научить собирать раздолбанный видеомагнитофон, то показывал, как паять канифолью. Ещё когда у него не было Артура, думаю я, впервые понимая, что какая-то странная связь между нами существовала до его рождения — по крайней мере, его отцу я точно заменяла даже не дочь, а сына.

Так, стоп. Только не надо этой ненужной мистики. Тут бы со вполне реальными делами разобраться. То, что я услышала сегодня у Никишиных так раздувает мне мозг, что я еле держусь.

Хоть бы Вэл ожил после своего ожога языка! Может, сумел бы отвлечь на себя всё внимание… Очень уж некстати он сегодня замолчал. Хотя вот же он, мой друг-дизайнер, стоит рядом с Тамарой Гордеевной и девочками на пороге комнаты, держа перед собой поднос с сахарницей и вазочками с несколькими видами варенья. Рядом — Эмелька с большим заварником, а из-за ее плеча я вижу выглядывающую золотую макушку Златы и Радмилу, в руках которой — большой пакет с мороженым. Ясно, девчонки вернулись с прогулки, притащили Вэлу лекарство, и дружное семейство решило перейти за самый большой стол здесь, в комнате — чаевничать и есть десерты. Мой взгляд не выхватывает из толпы только Наташку, но по дальним голосам и детскому визгу в глубине квартиры понимаю, что она возится с младшей, Алуничкой. А так — вся компания в сборе, застала нас с дядей Борей за разбором скрытых спортивных сокровищ, связанных с темой, которую здесь недолюбливают.

И это не считая рюмок, откровенно красующихся на деревянном бортике дивана.

— Полина, здрасьте! — наконец, нарушает мхатовскую паузу звонкий голос Златы, обращающейся ко мне как всегда, по-сестрински просто. — А мы вам мороженого принесли! Не знаю, что вы тут с дедушкой пьёте, но хоть на закуску сойдёт, а?

И все большое семейство тут же взрывается хохотом. Смеётся, приложив руку к груди, Тамара Гордеевна — и морщинки-лучики в уголках ее глаз мгновенно разгоняют недоброе выражение, с которым она только что смотрела на мужа, а заодно и на меня. Смеётся, едва не расплескивая горячую воду из заварника, Эмелька. Смеются, подхватив друг друга под ручки вечные подружки Злата и Радмила. И только оскорбленный моей тайной попойкой дизанейр продолжает стоять трагично и недвижимо, словно памятник поруганным дружеским чувствам.

— Ох, Борис-Борис! — наконец, отсмеявшись, задаёт тон дальнейшей беседе Тамара Гордеевна, заходя в «зал», как она называет эту комнату, и одними глазами показывая девочкам, чтобы выдвинули стол на середину. Злата и Радмила — шустрые, юркие, понимают ее с полуслова и затевают весёлую возню, пока Эмель выставляет на стол заварник, забирает поднос с вареньем у Вэла и начинает выгружать из серванта чашки, быстро протирая их бумажным полотенцем.

Тамара Гордеевна садится рядом с нами и по-хозяйски перетягивает к себе и альбом, и рюмки, и снимок Артура, лежащий по мою сторону от Бориса Олеговича.

— Что, опять байки травил про свой теннис? Вот житья с ним никакого нет, Полиночка. Сам на турнике ни разу не подтянулся за всю жизнь, зато наградами Артурки каждому хвастает! Тоже мне, спортсмен липовый! Литрбол — вот твой спорт! Уже и Полину не стесняешься, что дальше — с внучками пить начнёшь?

— Да нет, — смущаясь от такой прямолинейной оценки и впрямь не слишком выдающихся физических данных Бориса Олеговича, начинаю защищать его я. — Это по моей просьбе. Это я… за встречу предложила. И про теннис — мне интересно стало. Я… вы знаете, у себя тоже на корт хожу, в столице это сейчас очень популярно. Но я всего лишь любитель. А тут узнала, что Артур у вас такой крутой профессионал. Вот и не смогла… удержаться, — и останавливаюсь, поражённая мгновенно отяжелевшим взглядом Тамары Гордеевны, которого никогда не видела у неё до этого.

Сейчас она удивительно похожа на своего отца, который без слов мог заставить любого стоять и трястись перед ним как осиновый лист. Я хорошо помню, как пару раз мы с Наташкой, провинившись, чуть не падали в обморок от страха, пока он, уперевшись ладонями в колени, молча разглядывал нас, прикидывая, какое наказание вынести — и вызывая этой жуткой неизвестностью ощущение затягивающейся удавки на шее.

— Ох, да знаю я эти ваши столицы и спортивные школы! Упыри одни там сидят, вот кто! Им лишь бы людей в своих целях использовать! — резко и жестко перебивает меня Тамара Гордеевна и тут же добавляет. — Ты прости меня, Полиночка, не люблю я этих больших городов, уж не знаю, как вы с Валей там живете. Сама бы ни в жизнь туда не поехала и детей бы своих не пустила. Плохие места это, тяжёлые. Только и могут что из людей все соки выжимать и душу из них вытягивать. Сама была там несколько раз — и знаешь, дурно как-то… Даже дышать тяжело. А что эта ваша столица мне с Артуркой сделала?! Думаю, Борис рассказал, как не уберёг мне сына. По глазам вижу — рассказал. Никогда себе не прощу, что отпустила его тогда за ним присматривать!

— А… зачем присматривать? — не могу удержаться от нового вопроса я. — Он же с тренером, не один, и… другие ребята. Их же там целые делегации от области ездят, если я… не ошибаюсь… — и снова умолкаю, потому что во взгляд Тамары Гордеевны вновь возвращается прежняя тяжесть и что-то похожее на презрение. И пусть она не произносит этого, как прямолинейная Наташка, но внутренний чутьем я прямо-таки слышу ее мысли: «Да что ты, дура бездетная, понимаешь в настоящей любви и заботе?»

Мне снова становится душно и неприятно, и желание побыстрее убраться отсюда отхватывает с новой силой, несмотря на весёлую возню вокруг — Злата и Радмила отодвинули шторы и раскрыли двери балкона, пропуская в комнату летний воздух, Эмель, шелестя пачками, раскладывает мороженое по тарелкам, и даже Вэл что-то мычит, безошибочно читая на моем лице признаки того, что я сейчас взорвусь и выкину что-то непредсказуемое.

— Ох, да хватит об этом, Полиночка, — желая свернуть разговор с нелюбимой темы, примирительно говорит Тамара Гордеевна, тем не менее, быстро собирая в стопку фотографии Артура и вкладывая их в альбом — даже ту, первую, которая спровоцировала меня на расспросы Бориса Олеговича. Подозреваю, что на видном месте она стояла тоже по его инициативе, пока жена не обратила на это внимание. Мою догадку подкрепляет полный скрытого раздражения жест, которым Тамара Гордеевна открывает дверцы «бара». Недовольно хмыкнув, она сваливает туда все спортивные фото сына, после чего, подумав ещё секунду, достаёт из соседней секции другой альбом, с которым и возвращается к нам.

— Раз уж вы фотографии смотрите, давайте и я с вами. А то ишь, устроили тут тайные посиделки. Сейчас, Полиночка, покажу тебе, как мы тут жили-были без тебя. Самые мои любимые фотоснимки в этом альбоме.

— Ба, а что там, что там? — отвлекается от помощи сёстрам Злата, которая все это время взволнованно бегает мимо меня, бросая веселые взгляды. Не могу удержаться от ответной улыбки и подмигиваю ей, вспоминая о том, что она тоже хочет стать то ли художником, то ли фотографом. А ведь я обещала взять девчонок погулять за город, сделать с ними фото, и легкомысленно забыла об этом. Хотя… собственно, почему забыла? В ближайшее время можно все переиграть — уезжать я не собираюсь, а чувство вины и стыда перед Никишиным меня чудодейственным образом отпустило, так что могу договориться о следующей встрече.

Я больше не чувствую себя человеком, который, сам того не подозревая, сделал им гадость. Никто из нас не безгрешен, у всех здесь рыльце в пуху. Вот только у семьи Артура гораздо больше, чем у меня.

Злата довольно хихикает и пытается умоститься рядом с нами, сыпя вопросами, в то время как все остальные, включая и Вэла, запихавшего в рот большой кусок фруктового льда, расселись вокруг стола и наблюдают за нами.

— Ой, ба, а это я! — громко объявляет Злата, придвигаясь ко мне поближе и показывая на случайное фото, одно из тех, которые плывут у меня перед глазами одинаковой пеленой — семейные снимки в парках, на каких-то гуляниях, дядя Боря на даче, прикрывается то ли от солнца, то ли от объектива, Наташка с ещё маленькой кудрявой Эмелькой на руках, Тамара Гордеевна в окружении внучек. Концентрируюсь на снимке, на который показывает Злата и не могу сдержать улыбку — в детстве она была настоящей хулиганкой. Ярко-рыжие вихры торчат во все стороны, стоя на бортике песочницы, она воинственно потрясает детским совочком, одетая не в платье, а в вельветовый комбинезон, весь выпачканный в песке, о котором Тамара Гордеевна говорит:

— Вот она, Полиночка, разбойница наша. Ни за что платья носить не хотела — ни за сёстрами, ни новые, которые отец ей покупал. Отец у Златы — важный человек, бизнесмен из области, о дите заботится… Только все равно — не вышло у них с Наташей счастья. Ну да это такое дело. Кто ж его знает, где оно твоё настоящее счастье, с какого раза судьбу свою встретишь. Разошлись по мирному с дочей, не то, что со вторым мужем, от которого Радмилочка. Тот — ни алиментов, ничего не даёт, знать не знает, хотя на деньгах спит! Шутка ли — зажиточные цыгане! Нам такого ни в жизнь не увидеть, как они там жируют. Зато от Златочки нам всем перепадает, ей на содержание даже больше, чем надо приходит, а она вот ничего не просит. Ни подарков ей не надо, ни платьев новых, влезла в эти свои шорты-комбинезоны и носится, как сорванец. С детства с ней так…

— Потому что мне не надо ничьих денег! Я не хочу быть никому должна! — тут же возмущается Злата, вмешиваясь в речь бабушки. — Вот вырасту — сама буду зарабатывать, как Полина. И покупать, что захочу. Чтобы никто меня не мог упрекнуть и ничего отобрать. Это все мое будет, заработанное честно, своими руками!

— Злат, после восемнадцати так и сделаешь, — не могу удержаться я, хотя мои мысли все ещё крутятся возле той истории с Артуром, которую разболтал дядя Боря, ненадолго вздремнувший в своём кресле после того, как семья вытеснила его из общей беседы. — А пока ты несовершеннолетняя, это долг твоего отца перед законом. Это не подачка какая-нибудь, это соблюдение твоих прав. Ты же сама переживаешь, чтобы ничьи права не нарушались. Так и свои защищай тоже. Это вполне законное содержание, ничего в этом унизительного нет.

— Ну… не знаю! — фыркает Злата. — Все равно противно. Ни один человек не должен быть нахлебником. Я точно скоро работать пойду, не буду ждать, пока выросту. Если нигде не возьмут, пойду официанткой к дяде в кафе на шиномонтаж. Я его уболтаю! Он сам работал ещё со школы, и я так хочу. Я же не дура какая-то, мне можно доверять!

Тамара Гордеевна в ответ на тираду внучки только громко вздыхает, как бы говоря этим, что вся эта чушь в голове у Златочки ровно до того момента, как она влюбится, захочет замуж, осядет дома и нарожает много-много детей, и забудет обо всей этой глупой самореализации, слово-то какое выдумали. И кроме того — как там принято у них в семье — какой нормальный мужик допустит, чтобы его женщина работала?

Раньше бы меня это даже огорчило — ну почему, почему она так считает и несёт своим домашним это мнение как единственно верное? Ведь, как я уже говорила Наташке — каждый сам выбирает, как ему жить и нет правил, одинаковых для всех.

А сейчас чувствую, что мне все равно. Абсолютно безразлично, что думает мать Артура и все старшие его семьи. Все эти традиции Никишиных больше не кажутся мне чем-то незыблемым, стабильным, внушающим доверие и чувство безопасности. От них все сильнее и сильнее веет какой-то нафталиновой пылью и затхлостью, без капли жизни, свободы и права на выбор.

Снова прихожу в себя от голоса Вэла, нависающего надо мной и протягивающего стаканчик мороженого.

— На! Вожми! Еш-шь! — смешно шипит он то ли от того, что действительно серьезно обжегся, то ли от того, что рот его набит новой порцией фруктового льда.

Поднимаю на него глаза, чтобы взять угощение — и наталкиваюсь на свирепую гримасу, говорящую без слов: «Только попробуй устроить скандал и рассорить меня с этими прекрасными людьми, которых я внезапно полюбил, и я убью тебя своими гениальными руками!»

Примирительно киваю, разворачивая мороженое, и показываю другу — смотри, я держусь, я молчу. Я заняла рот едой и буду запихиваться до последнего. Вэл немного успокаивается и, продолжая возвышаться надо мной, заглядывает со своей стороны в альбом.

— Да нет, бабушка, это не тогда! Это раньше было, мы тогда на море не ездили! — возвращает меня к реальности голос Златы, тычущей пальцем в одну из фотографий, пока Тамара Гордеевна снова выразительно закатывает глаза и снисходительно вздыхает.

— Ой, смотри, Эмель, а тут твой Денис есть! — удивленно добавляет Злата, переворачивая альбомный лист, и Эмелька, оставив своё мороженое, вскакивает и тут же подбегает к нам. За столом остаётся сидеть только всегда невозмутимая Радмила и, как мне кажется, совершенно от этого не расстраивается.

Все мое внимание тоже приковано к снимку, где я на самом деле вижу Дэна — только намного моложе, по-юношески угловатого, с длинной вытянутой шеей, смешными ушами и все такой же плутовато-обаятельной улыбкой. Стоит и дурачится рядом с Артуром в компании других мальчишек-старшеклассников. Здесь им примерно столько же лет, сколько сейчас Эмель — и тут же слышу ее удивленный голос:

— Ой, какой тут Дэн! Такой смешной и худой! — она заразительно смеётся. — Нет, сейчас он красивее — выше стал, подкачался. А дядя почти не изменился, да, ба?

— Да, совсем взрослый он тут, сынок мой, — не скрывая любования, подтверждает Тамара Гордеевна, с нежностью проводя пальцем по краю фотографии. — Так быстро вырос-возмужал, не успела оглянуться. Вот только фотографироваться не любит, страх. Поэтому и мало его в альбоме, совсем мало. Не знаю, кем надо быть, чтобы уговорить его сняться, Полиночка, — общается она ко мне, видимо, вспоминая, что я тоже фотограф. — Сам черт будет искушать — он не поддастся!

Отлично, значит, я хуже черта, с какой-то странной иронией думаю я. Тут же вспоминаю нашу съемку во время поездки за город, после которой остались чудесные снимки — расслабленные, яркие, полные чувства наполненности и счастья. Я открывала их после нашей с Артуром ссоры, боялась пересматривать и брать в работу — в них было слишком много жизни, слишком много его, настоящего и свободного. И то, как он держался перед камерой, странно диссонирует с тем, что говорит мне Тамара Гордеевна.

А ведь она его мать — человек, знающий сына едва ли не лучше всех.

И это не говоря о том, с какой отчаянной лёгкостью он повелся на мою авантюру со съемкой на пустыре, которую мы так и не провели, потому что поругались — так глупо, так не вовремя.

Но… еще же можно все исправить — теперь уже четко понимаю я, чувствуя огромное желание исполнить задуманное, сделать все то, что обещала Артуру. Перетряхнуть его понятия о себе, перевернуть с ног на голову, открыть то, чего он не знает и не подозревает. В чём-то у нас это уже получилось — но не до конца. Именно об этом я думаю, продолжая рассматривать его подростковое фото с Дэном, полное напряжения и закрытости — об этом кричит все, начиная от взгляда и заканчивая сжатыми в кулаки пальцами на скрещённых на груди руках.

А ведь на самом деле Артур совсем не такой. Он чудесный, раскованный, такой свободно-естественный, без малейшей капли зажатости. Такой, как на моих фото. Такой, как на детских снимках из спортивного альбома, который Тамара Гордеевна спрятала в барную нишу, сердито захлопнув дверцу, ещё и закрыв ее на ключ.

Понимаю, что сейчас раздосадую ее еще больше, но не могу умолчать об этом:

— Какая разница огромная, — говорю я, поворачиваясь к Тамаре Гордеевне. — А ведь на корте Артур отлично позирует. Мы много фоток пересмотрели с дядь Борей, они прямо ну очень крутые. Хоть на обложку спортивного журнала ставь. Не знаю, кто его снимал, как удалось так раскрыть… Или он сам просто очень талантливый, и совершенно не стеснялся во время съемки. Можете мне поверить, я со многими людьми работала — такая естественность дорогого стоит.

Полина, ты ходишь по тонкому льду. Ты что, задираешься с матерью Артура? Ловлю себя на этой мысли — и снова не чувствую ни капли стыда, наоборот, какой-то злой драйв и желание ужалить побольнее. Неужели никто из них, вся эта семья, все эти люди, которые постоянно твердят о любви к сыну и брату, не видят, что бросив спорт, он стал ближе к ним, но как будто потерял себя?

— А вот правда, Полина, как это вы так поняли, — беспокойно ёрзая на месте, говорит Злата. — Дядя до сих пор жалеет, что бросил свой теннис. Только никому не говорит. А вы вот сразу это вычислили!

Угу, сразу. Как бы не так. Всего лишь несколько дней назад ситуация в этой семье виделась мне совсем по-другому. И я, как добропорядочная матрона, втирала Артуру, что ему следует делать и как жить. Ещё одна женщина, решающая за него из-за самых лучших побуждений, как будто ему своих, в семье, мало было.

«Так вот значит как — ты за меня все решила» — вспоминаю его слова, и теперь они звучат для меня по-новому. Хотя, я была уверена, что знаю и понимаю ситуацию лучше него.

Никогда не утверждайте, что знаете наверняка — что-то или кого-то. Потом вам будет очень стыдно за свою самонадеянность и поверхностные выводы.

— Да глупости это все! — возражает внучке Тамара Гордеевна. Конечно, она не согласится. Ведь признать это — смириться с тем, что сама, своими руками сделала своего ребёнка несчастным. — Он после того, как рука срослась, сам понял, что нечего по этим турам… или турнирам разъездать, не принесёт это ему счастья! Мир большой, народу в нем много бестолкового, всегда можно всё бросить и променять его на родной дом. Вот только кто поймёт, кто успокоит так, как свои? И самому стеной-опорой для кого быть? Никому ты, кроме своей семьи не нужен! Никому!

— Дядя бы уехал, если бы бабушка не заболела, — упрямо и громко шепчет Злата, так чтобы было видно — пусть она и не спорит в открытую, но и не соглашается до конца. А у меня по спине ползёт холодок неприятной догадки. Так вот оно что! Вот что стало последней каплей, переломившей решимость Артура.

— А что с вами случилось, Тамара Гордеевна? — обращаюсь к ней, надеясь, что мой голос не изменился так, как изменился взгляд на ситуацию буквально за несколько часов.

— Да прихватило что-то, Полиночка, — говорит она с большей осторожностью, видимо, осознав, что если продолжит с той же горячностью, то легко выболтает правду.

Не знаю, от кого скрывается Тамара Гордеевна, ведь эту правду и так знают все присутствующие. И я — тоже знаю, понимаю и предчувствую.

— Бабушка говорит, что от тоски слегла, — добавляет простодушная и прямолинейная Злата, и ее слова кажутся мне безжалостным скальпелем, вскрывающим правдивые намерения матери Артура. — Душа, говорит, болела постоянно. Это же как сердце, да? Наверное, тахикардия?

— Да, Златочка. Она самая, — поспешно поправляет ее Тамара Гордеевна. — Что-то сердце у меня тогда сильно болело, Полиночка. Знаешь, как оно бывает, когда кто-то дорогой и любимый глупости делает?

— Ты о чем это ба? — снова вмешивается в разговор Злата, не понимая, в отличие от меня, всех намеков. Лучше бы и я не понимала. Тогда мое полное разочарование не было таким пекущим, таким до слез острым. Я могла предположить эту старую как мир манипуляцию: «Не уходи, а то умру», но приписывать ее роскошной и мудрой Тамаре Гордеевне не хотела до последнего. А как тут не приписывать, если она сама в этом открыто сознается?

— Да ни о чем, ни о чем, внуча. Потом поймёшь меня, как матерью станешь. Вот вырастете вы, выкормите своих детей, — обращается она к зачарованно слушающим внучкам, поддавшимся магии ее грудного, напевного голоса. — Ночами из-за них не поспите, все из зубы, ушибы, ангины как свои переживёте, всю душу отдадите, все самое светлое вложите, всю любовь, которая в вас осталась. А потом вам в один день скажут — пришло, мол, время, все птенцы рано или поздно вылетают из гнезда. Такой закон жизни. И вы согласитесь — куда ж с законами жизни спорить-то? Вот только сердце, которое знает один закон — материнской любви, которое хочет быть рядом — уберегать, помогать, поддерживать, — сердце не выдержит, разобьётся от тоски и горя, а потом и вовсе — остановится…

Пауза, пришедшая на смену ее словам, такая тяжёлая и плотная, что у меня начинает звенеть в ушах. Не знаю как, но Тамара Гордеевна смогла заставить нас почувствовать себя виноватыми, как будто мы все недостойны той любви, которую вложили в нас родители — пусть даже сущие крохи. Вот так вот просто — недостойны и малодушны.

Ничего себе, сила влияния, думаю я, выходя из подобия транса. Настоящее колдовство. Что там у нас говорили — казачки с хуторов умеют колдовать, превращаться в телегу, в колесо и в кошку, воровать надои у коров, наводить порчу или заставить человека делать то, что ему прикажут. Против воли и здравого смысла начинаю думать, что эти суеверия ходили в народе неспроста. А уж если всю силу и мощь такого влияния направлять на кого-то одного, прицельно, внушая ему свою волю — как тут устоять.

Особенно если бьют по самому больному, внушая мысль о сыновьей неблагодарности в ответ на безграничную любовь.

Неизвестно, сколько бы длилось наше молчание, если бы не голос Златы, чью непосредственность не берут даже проникновенные речи Тамары Гордеевны:

— Ба! Так от этого же не умирают! Это ненастоящая болезнь, это самовнушение! Психосоматика называется!

Выдыхают все, а Тамара Гордеевна, ни капли не сердясь на внучку, смеётся и треплет ее по рыжим волосам.

— Ну вот и я не умерла. Артурка остался, завёл тут дело, вон какой у него бизнес обстоятельный получился! И все свои глупости с этой федерацией и переездом в город, где его чуть не убили, оставил. Теперь уже навсегда.

Да что вы? Так ли уж и навсегда? Сцепив зубы и сжав кулаки, я цепляюсь взглядом за нахохлившегося Вэла, сидящего на бортике дивана (на том самом, где совсем недавно стояли дядь Бориры рюмочки) и рассеянно проглядывающего фотографии в семейном альбоме.

Вэл, скажи что-нибудь, ты очень нужен мне прямо сейчас, Вэл! Мое напряжение от того, что я узнала сегодня, вот-вот выстрелит, и произойти это может в любой момент. Ты можешь меня отвлечь, успокоить, переключить мое внимание — сделай это, Вэл!

Но дизайнер, так же, как и все, поддавшись магии рассказов Тамары Гордеевны, умиротворенно доедает с тарелочки фруктовый лёд, причмокивая губами. Кажется, он сейчас, точно так, как и я когда-то, окунулся в безмятежность детства и переигрывает его, переживая самые сладкие моменты, в доме, где тебя готовы холить и лелеять, любить и заботиться — и никогда не выпустить за его границы, как бы ты ни пытался вырваться.

Квартира Никишиных, такая уютная и гостеприимная, кажется мне заколдованным садом, совсем как тот, в который попала Герда в поисках Кая, проспав и прогостив там вместо нескольких часов несколько месяцев — и я чувствую нарастающую панику.

Так, приехали. Только этого не хватало. Но по своему шумному дыханию и вспотевшим ладоням, понимаю, что не преувеличиваю. Чего доброго, меня сейчас накроет та самая паническая атака, которыми страдает Вэл, а теперь, кажется, и я от него заразилась.

— Я… Я отойду на секунду. Я водички попить. Я быстро, — начинаю бормотать, убирая с колен тяжелый альбом и поднимаясь с дивана. Тут же ловлю на себе острый взгляд Вэла и показываю жестом — мне бы воды, ну ты понимаешь, после вчерашнего.

— Что такое, Полиночка? — беспокойство, звучащее в голосе Тамары Гордеевны непритворное и искреннее, в отличие от моей отмазки с водичкой.

— Все в порядке. Я за водой, в ларёк, вниз, на секунду.

Пить я, конечно же, не хочу. Я хочу курить и сбежать отсюда побыстрее, а потом…

— О, а ты куда это собралась? — в коридоре у самой входной двери я наталкиваюсь на Наташку, вернувшуюся к нам вместе с младшей дочерью. Такая же чернявая и до невозможности хорошенькая, Алуничка сидит на руках у матери и аппетитно причмокивает пустышку, глядя на меня ярко-синими глазами из под закрученных густых ресниц. Одного взгляда хватает, чтобы понять — гордеевские гены в ней не подкачали и она — ребёнок этого клана гораздо больше, чем семьи своего отца, укатившего восвояси и, может, не собирающегося возвращаться. Внучка, которую вся семья будет любить-лелеять-обожать, обеспечит ей самое лучшее в мире детство — и даст перешагнуть за порог только на своих условиях, только в то счастье, которое заготовили для неё с рождения.

— Приве-ет! — говорит вместо дочки Наташка и машет мне ее пухлой ладошкой. — Смотри, это теть Поля, мамина подружка. А это Алуничка, вредная клубничка, опоздала на дневной сон сегодня, да? И в другое время спать не хочет! Ну вот что с ней поделать? А ты куда это намылилась, Полька? Мы с Алуничкой к тебе погулять пришли! Вот, на, репетируй! — пытается передать мне ребёнка на руки Наташка, а я всячески от неё отмахиваюсь. — Может, торкнет тебя, и себе такую красотку захочешь?

— Да нет, Наташ, ну не надо, — с долей чёрного юмора понимаю, что она не так уж и далека от правды, и похожая красотка с такими же глазками, ресничками и губками вполне могла бы появиться и у меня, только вот вряд ли Наташку бы это обрадовало. — Алуничка, привет! Какая же ты куколка… эй, да держи ее лучше, уроним же! Блин, Наташа! Мне тут срочно воды надо… И покурить, у меня ещё голова кружится после вчерашнего, аккуратнее с ребёнком!

— Вот бля, — искренне растрогавшись, говорит Наташка и доверительно наклоняясь, шепчет мне на ухо: — Меня саму штормит, сейчас бы покимарить… Только малую надо кому-то сбагрить, мамка после таких приколов на меня всегда сердится и специально не берет нянчиться, и девчонкам запрещает. Типа, чтоб я знала, как куролесить. Прикинь, да? Точно как в школе.

На секунду останавливаюсь, глядя на Наташку и испытывая жгучее желание ее обнять. Она такая, какая есть — без притворства. Моя подруга детства, с которой у меня так много связано, и которая, как только появляется, сразу отбрасывает меня лет на двадцать назад, когда мы были с ней две малолетние оторвы, подкладывающие носки в лифчик и пишущие письма от вымышленных поклонников первым зубрилкам класса.

Но как там сказал Вэл, оценив масштаб моей личной драмы? Ты росла в этой семье, но все уже прошло. Ты выросла, Полина. А сейчас настоящее.

Настоящее важнее, думаю я с кристально-чистой уверенностью, которая приходит на смену всем сомнениям. И, не испытывая ни малейших колебаний, быстро обнимаю Наташку, как и хотела, и отпускаю от себя.

— Мне на самом деле надо выйти провериться, Наташ. Не сердись на меня.

— Да я что, — тяжело вздыхая, Наташка подсаживает Алуничку повыше на локте. — Понимаю, я б и сама сейчас вышла воздуху глотнуть. Ты надолго на перекур? Возвращайся давай быстрее, стемнеет и мы к Дениске пойдём, он нам нам по пивку обещал. Ох, Полька, ну все как раньше, — смеётся она, повторяя мои мысли. — Только сегодня мы не сильно, так, посидим с часок, а то я завтра с кровати не встану. Не семнадцать-то давно уже. Все, давай, беги! Беги и вертайсь быстрее.

Ничего не отвечаю, даже не киваю ей в ответ на эти слова — только хватаю с полки свою сумку-рюкзак, на ходу ныряя рукой внутрь и бегло проверяю содержимое — так, макбук, кошелёк с картами, запасная зарядка, мини-чехол с наушниками, ключи — все на месте! Вчера за мной явно кто-то хорошо присматривал, раз не потеряла ни одной важной вещи, замечаю про себя, громко хлопнув дверью и сбегая вниз по витой гулкой лестнице.

Сколько раз, будучи школьницами, мы бегали по этим ступеням туда-сюда с Наташкой, и каждый раз она казалась мне такой крутой и огромной, почти как лестница в небо из песни Led Zeppelin, которую часто под особое настроение слушал дядя Боря. А сейчас — выглядит вполне обычной. Да, красивой, кругообразной, как все лестницы в старых помпезных домах, но нет в ней былого волшебства, и ощущения того, что таких не существует больше нигде в мире. С тех пор, как я сбегала по ней в последний раз, прошло восемнадцать лет, и я успела увидеть множество более старых домов и более аутентичных лестниц.

Все течёт, все меняется. И наши убеждения тоже. То, что казалось истиной в прошлом, не обязательно должно оставаться таким же неоспоримым сейчас. И очень жаль, когда у человека отнимают возможность жить, меняясь, узнавая новое в мире, когда запирают в хорошо знакомом, родном и уютном месте, которое, при внешнем благополучии, может стать тюрьмой.

Уже пересекая парк, примыкающий к Наташкиному дому и выводящий на центральную площадь, где находится кофейня Дениса, я понимаю, что не взяла с собой телефон, забыв его на диване рядом с Вэлом. Но, даже несмотря на это, возвращаться к Никишиным не хочу. Попрошу Дениса, пусть позвонит и попросит Эмель передать, что у меня все хорошо, и пусть Вэл заберёт мобильный с собой.

Дэна я нахожу на привычном месте, за стойкой в кофейне — активно жестикулируя, он договаривается о чём-то по телефону. Увидев меня, он машет рукой и расплывается в широкой улыбке. Мало того, такие же бурные приветствия я получаю и от большой компании подростков, сидящих за двумя сдвинутыми столами у самого входа, и с увлечением играющих в Uno. Ну ничего себе — Дэн и вправду не жалеет сил и делает все, чтобы его кофейня отличалась от всех остальных. Вон и модные игры ввёл уже, откуда только взял эту идею.

— Да как откуда? Ты ж сама мне это подсказала! Полина Александровна, алкоголик ты наш, ревизор-фотограф! — откровенно ржет надо мной Дэн. — Ты смотри, какая ты сегодня! Халатик? Это че, щас так модно?

Только сейчас понимаю, что выбежала от Никишиных в Эмелькином халате, который при всем желании не может сойти за летний сарафан.

— Ничего, что он еле жопу тебе прикрывает, не боишься в таком виде бегать, не? — добавляет он, сбрасывая звонок, и жестом подзывая к себе тонкого Сережку, выныривающего, как всегда, из глубин подсобки.

— О, здра-асте, — говорит он, улыбаясь как-то по-особенному. — Как вы, Полина Александровна? Хорошо выглядите, — кажется, он тоже оценил сомнительную длину халатика.

Черт, не люблю такие улыбки и такие расспросы. Онбисер они означают, что все помнят что-то из того, чего не помню я, и это что-то часто бывает за гранью то ли закона, то ли здравого смысла.

В этом я убеждаюсь тут же, прислушиваясь к разговору парней.

— Так, давай, перезвони в это долбанное ДК, — резко говорит Дэн, передавая Сережке мобильный. — Мне тут с Полиной перетереть надо. Скажи им, что проектор они пообещали, денег я им на карту скинул, так что насрать на то, что к ним кто-то там приезжает. Хоть все свидетели Иеговы на свете, мне пофиг! Скажи, что вечером в субботу я приеду за техникой — и если они ее кому-то сбагрят, то я им устрою такой Содом и Гемор, почище Иеговы, понял? Полинка, я правильно все говорю? Это ж Иегова их там всех раздолбал и в соль превратил? Я мультик в детстве смотрел, я помню!

— Гоморра, Дэн, — в который раз поправляю его я, стараясь понять, зачем ему на выходные понадобился проектор. — Гемор это немного про другое. Хотя тоже ничего приятного.

— А? — рассеянно переспрашивает Дэн, не оценив мою шутку, и продолжая давать Серёжке какие-то инструкции. — Щас, Полин, извини… Сама понимаешь, надо все по высшему разряду провести, не каждый день у меня коллаборация с такими крутыми чуваками, как вы. Надо ж так сделать, чтоб не опозориться…

Стараясь не обращать внимание на холодный пот, выступивший на лбу, от упоминания какой-то коллаборации, снова ныряю рукой в сумку в поисках сигарет — и не нахожу их там.

Значит, скурили все вчера. А ведь была целая пачка.

— Так, все, я готов! Пойдём, перетрем по нашим делам, — громко объявляет Денис и, фамильярно хватая меня за руку, тащит за собой через подсобку к запасному выходу, где мы уже курили с ним однажды. — Ну что? — пристально глядя на меня, он протягивает свою открытую пачку без слов. — Отошла уже? Ну наворотили вы дел, бляха-муха, Полинка. Ты хоть представляешь, как я себя теперь чувствую? Мне ж реально молчать, бля, надо! Как мне теперь с Наталь Борисовной, бля, общаться? А с Эмель? Ну, там ладно, нам с ней не до разговоров чаще всего бывает, — стараясь сдержать довольную кошачью улыбку, добавляет он и тут же снова становится серьёзным. — А вот сестра Артуро — это ж все, каждое слово надо контролировать, ты понимаешь, бля, как это сложно? А она любит с «зятьком» за жизнь поговорить, че мне, бля, теперь делать?

— Эй, ты чего разматерился? — говорю больше для того, чтобы остановить поток его слов, пытаясь вникнуть в смысл хоть половины из них. — Не трещи так, дай подумать. Я ничего не понимаю.

— Короче, бля, Полина, — нервно выдыхает дым Дэн, оставаясь глухим к моим просьбам. — Я звонил ему сегодня, как ты просила. Он нихрена не берет трубку. Вызов идёт, а не отвечает. Я уже у Эмель пробил — она говорит, что тоже несколько дней не могут к Артуро дозвониться, вот как вы разосрались — так он и пропал с радаров.

Я? Просила?! Я? Рассказала о том, что мы поссорились?

— Но он все это время был на работе, у меня там пацаны знакомые работают. Так что я по своим каналам пробил. Говорят, сначала закрылся у себя, никто его не видел, не знаю, че он там делал, вроде не бухал. По крайней мере, когда вышел, свежий был как огурчик, только прессовал всех и гонял вообще за мелочевку. Злой был, жесть просто, давно его таким не видели.

«Мы дяде звонить боимся в последнее время. Он такой злющий и говорить ни с кем не хочет», — тут же вспоминаются мне похожие слова Эмельки.

— В общем, это все, что я смог узнать. Бля, ну может вы помиритесь ещё, я тебя как кента прошу, Полина, я же, бля, лопну! Ну хер с ней с этой вашей разницей в двенадцать лет, я пока сам не узнал, и не подумал бы ничего!

Задыхаясь, давлюсь дымом и кашляю, до слез на глазах, пока Денис участливо стучит меня по спине между лопаток, как будто я подавилась, попадая, как на зло по не успевшим зажить ссадинам.

— Больно! — хриплю я, уворачиваясь от его настойчивой помощи, и, вытирая глаза смотрю на него с ужасом, который даже не пытаюсь скрыть.

— Это когда? Когда я тебе такое сказала? — только и могу выдавить из себя я.

— Да, бля, даже не помню во время какого перекура. Ты меня постоянно с собой курить таскала, а я так приохренел, что скурил с тобой пачку на двоих. Говенные у тебя, кстати, сигареты. Понтовые, а говенные. От них привкус такой странный потом. Мои лучше!

Ловлю себя на том, что совершенно не замечаю, что курю очень крепкие сигареты Дениса — не до этого сейчас. Тут главное узнать, что я ему ещё слила.

Ух, Полина, молодец, настоящий сыщик-следователь! Напиться и выболтать все тайны своему же информатору — это надо уметь. Браво-брависсимо, как сказал бы Вэл.

И тут меня прошибает догадка — черт, черт, черт! Кажется, в пылу нашей эпической пьянки, я просто их… перепутала. Вэла и Дениса. Что я точно помню — как бегала на перекуры с Дэном, совсем не собираясь ему исповедоваться, умоляя только ничего не спрашивать, не вестись на рассказы о том, что Вэл мой бойфренд, и почему я вру Наташке. Только просила молчать — и всё. Особенно, общаясь с Наташкой и ее семьей.

А старому другу Валеньке изливала душу о том, как все глупо, как мне тяжело, как это все невыносимо тошно, и что выражение «сука-любовь» точно не с потолка взято, и не всегда можно взять волю в кулак и переступить через тягу к человеку, и чтобы он держал меня и не пускал к Артуру, потому что я очень хочу его увидеть, вот прямо сейчас возьму и пойду, прямо побегу, мне на все плевать… Эй, ты что, держи меня давай, просила же, ты чего уши развесил!?

И если все это время время вместо Вэла был Дэн…

Какая же ты дура, Полина. Какая дура…

— Так что не будь дурой, Полинка, — вторит моим мыслям Денис. — Если тебя так кроет, и его тоже — сходитесь обратно! Да не похрен ли, что там с его семьей? Им вообще можно ничего не говорить! А потом он свалит с тобой… или к тебе… Это ж ещё зависит от того, сколько ты в городе будешь и кто первый свинтит. Короче, вас все проклянут, родичи Наталь Борисовны от Артуро откажутся, или не откажутся, а проклянут тебя и будут ждать, пока ты его поматросишь и бросишь, и он вернётся, а я… — Денис снова глубоко затягивается, — а я буду себе дальше тусить с Эмель и мне не надо будет хранить эти ваши, блядь, секреты!

О как. Отличненько. Очень даже хороший, в меру циничный план. Кажется, Дэн из тех, с кем можно совсем-совсем не притворяться, и он не будет бухтеть мне мне что-то типа «Как ты могла!» и «Это неприлично!»

— То есть, — пытаюсь успокоиться и сделать вид, как будто ничего не случилось и я не офигеваю от того, что узнала. — Ты теперь полностью в курсе?

— Ну, как видишь, да, — с шумом выпуская дым, Дэн задумчиво барабанит пальцем по сигарете.

— И… что? Какая твоя первая реакция была?

— Не, ну приофигел, конечно, — выходя из состояния задумчивости, говорит Дэн. — Я не думал, что вы с Наталь Борисовной такие прям подружки, что аж за одной парте в школе сидели. Это ж Эмель и твоя дочка могла быть. Капец, вот тут я прозрел. А потом подумал — блин, ну и че? И че теперь? Я все равно вас с Наталь Борисовной по-разному вижу.

— И как же? — спрашиваю с осторожностью, ожидая услышать что-то типа: «Наталь Борисовна роскошная женщина, а ты какая-то пигалица, все скачешь никак не остановишься»

Но Денис говорит другое.

— Ну, не знаю. Другая ты. Как из другой реальности. Это у нас тридцатка с гаком значит, что ты уже весь такой серьёзный, надо, чтобы семья была, хата своя, хозяйство, все такое. А у вас это еще как после технаря или института, все еще впереди. Не считается зашкварным многое из того, что у нас уже не принято. Типа, в твоём возрасте… и все такое. Вот ты такая, твой это Вэл такой же.

— Да у нас много таких, — говорю, понимая, что Денис только что толкнул мне интересную мысль — как разные порядки и среда, в которой живешь, влияют на восприятие себя и своей жизни. — Тут другая опасность есть, насчёт «все впереди». Так тоже можно застрять и считать, что жизнь только начинается, все самое важное будет потом. А сейчас это так — репетиция, впереди много времени. А потом — бац, его и нет совсем, все проворонил-прогулял. Голову не терять важно в этой беспечности и не заигрываться.

— Ну, может и так, — соглашается Дэн. — Только Артуру такое как раз и надо. Вот эта фича, что самое главное еще будет — потом, не завтра так послезавтра. Чтоб в будущее смотреть, на что-то надеяться. А то он, знаешь, такой уже, как дедуган какой-то — уверен в том, что все главное у него было… Нет, он не растекается в сопли, конечно… работает много — когда Артуро перестанет пахать, это все, смерть для него будет. Только вот реально, он даже работает с ощущением, что ждать впереди нечего. Ничего не поменяется, все так и будет до конца. Ну, и живет так. Вернее… жил.

— В смысле — жил? — испугавшись, уточняю я. Дэн же только что сказал мне, что с Артуром все в порядке, сидит сычом на своей работе, которая ему как мне фотография — пилюля от разочарований и стрессов, пусть не снимающая боль до конца, но помогающая отвлечься.

— А вот так, Полинка, жил. Потому что раньше так было. А с тобой такого нет. Ты не думай, я не льстю тебе или что-то такое… Не льстчу… Бля, как это правильно говорить?

— Не льщу, — кажется, поправлять Дениса стало моей новой привычкой, хотя обычно я не люблю тыкать людей в их ошибки. Но Дэн так забавно и открыто хочет учиться всему, что не удовлетворить его любопытство просто невозможно.

— Да, не льщу… Короче, ты поняла. Просто, Полинка… Ну, я ж видел вас вдвоём. Пусть один раз, но я что — дурак? Мне и раза хватило. Вы реально охеренные вместе. Я Артуро в таком настроении, как тогда, когда вы ко мне в кафе приходили, первый раз за черте сколько лет увидел. Снова как пацан нормальный стал — юморит, шутит там, по кафешкам с девчонками ходит. Как нормальный человек! Поэтому и вызверялся на тебя на следущий день, когда думал, что ты ему мозги паришь. Потому что для него это все, пипец бы был, если б ты с ним сначала заигрывала, а потом вот так жестко зафрендзонила. Все, закрылся бы опять и окончательно дедуганом стал. Он и так всегда старше казался, а так вообще… Старпер ходячий был бы.

Слушаю его, понимая, что мои сегодняшние сожаления из-за того, как я погорячилась, приняв свои решения и внимательно не выслушав Артура, были не на пустом месте. Мой отказ продолжать отношения не просто врезал ему по самому больному в личном плане. Он еще и захлопнул его начавшую проявляться открытость и беспечность, качества, так естественно присущие молодости, которых у него давно не было.

Как же я сглупила тогда. Как сглупила!

А вдруг уже поздно будет что-то исправлять? Вдруг он не захочет меня больше слушать и отправит на все четыре стороны — так, как недавно отправила его я, выслушав, покивав головой и наградив снисходительным: «Да что ты знаешь о жизни, мальчик?»

— … вот вообще в глаза не лезет, что ты старше, причём так конкретно. И нет ощущения, что ты какая-то богатая мамка, которая купила себе пацана, а он — альфонс, который запал на олдовую тетку.

— Вот за олдовую тетку тебе отдельное спасибо, — вклиниваюсь в его монолог, совершенно не обижаясь. Этот эпитет — самый мягкий и безобидный из тех, которым меня наградят, когда правда выплывет наружу.

— Да нет же, бля! — кажется, со вчерашнего дня, как только Дэн узнал ситуацию такой, какая она есть, он стал принимать все слишком близко к сердцу. — Не пойми меня неправильно, Полинка! Я тебе говорю, как это могут подумать и сказать у нас. А на деле многие пацаны из наших позавидовали б даже. Это типа как ты школьник, а тусишь с клевой телочкой из универа. Да она старше, но это уже такой круг, в который просто так не попадёшь. Покруче твоего будет. Или ты студент, а у тебя такая горячая профессорша — чуть старше, но очень секс.

— Ты б ещё «вдувабельная» сказал, Дэн! — не сдержавшись, громко смеюсь, чувствуя благодарность за то, что вот так ловко, в своём непосредственном стиле, он не даёт мне загрузиться и сбивает напряжение, которое все накатывается волнами.

— Не, ну а что? — смеётся вместе со мной Денис.

— Это, если что, очень спорный комплимент. У нас, в том мире, в котором, как ты говоришь, время остановилось и все мы только как из Универа, тебя бы загрызли за сексизм. Так просто, на будущее, чтоб знал. Вот приедешь к нам как-то в гости — чтоб не вздумал такое сболтнуть, ладно?

Дэн совершенно не выглядит сконфуженным и продолжает посмеиваться. И только спустя пару секунд до него доходит.

— То есть — к вам в гости? Ты что, всё-таки передумала?

— Да, — говорю, не ощущая ни малейшего диссонанса, ни йоты сомнений в том, что говорю. — Ещё до того, как пришла сюда и услышала твой план. Но теперь он кажется мне вдвойне офигенным. Да, я хочу, чтобы Артур переехал ко мне, ты, наконец, перестал держать рот на замке, мог себе спокойно слушать, как меня кроют последними словами за такую подлянку, тусить себе нормально с Эмелькой, и время от времени по секрету приезжать к нам, чтобы прошвырнуться по самым модным местам и натырить всяких лайфхаков для своей кофейни. Как ты, согласен на такое?

А вот теперь Денис по-настоящему смущён.

— Полинка… Ого… Ну, бля… Тьфу ты, прости! Ну это ты… круто так сказала! Это все в натуре звучит как план. Как офигенный план. И да, это я его придумал, горжусь собой прям!

— Ну, я рада, что тебе нравится, — тоже не могу сдержаться о ответной улыбки я, и тут же одергиваю себя — рано улыбаться, Полина, слишком рано. Весь этот рай на земле, который ты нарисовала, существует только на словах и в твоём воображении. Артур меня, может, вообще не захочет выслушать — кто, как не я, сказала ему, что все вопросы между нами решены — окончательно и бесповоротно.

— Дэн, мне надо знать, где он живет, — не дав Денису опомниться, я снова иду в наступление. — У меня нет с собой телефона, да и его номер я сразу же удалила, но…

— Да до лампы бы тебе был телефон, он все равно не отвечает, — справедливо замечает Денис.

— Вот и я о том же. Поэтому — только домашний адрес. На работу с таким разговорами я к нему не попрусь, это надо чтоб без лишних ушей и глаз.

— Ну, не знаю, а вдруг он там еще пару дней торчать будет? — сомневается Дэн, знающий трудоголические привычки Артура лучше, чем я.

— Тогда давай координаты и заправки этой… или СТО его, запиши мне на листочке, понял? — деловито наставлю я Дениса, в то время как, докурив, он выбрасывает сигарету и направляется со мной обратно в кофейный зал.

— Да хорошо, хорошо, Полинка, все дам… — отмахивается он от моих слишком активных попыток вытрясти из него все и сразу. — Не переживай так. Я реально хочу, что у вас все наладилось, вот честно. Так, а ну стой, что мне это щас скажет… — Дэн отвлекается на несущегося к нам тонкого Сережку. То, что он сегодня так оживлён, начинает меня беспокоить — уж слишком все нетрадиционно, и куда-то только подевался его просветлённый пофигизм?

— Будет! — довольно кричит Сережка и радостно вздыхает, останавливаясь. — Проектор будет! У этих свидетелей Иеговы своя техника, так что проектор наш! И забрать его заранее можно, уже завтра. Я сгоняю, да, Денис?

— Посмотрим-посмотрим, — бурчит Дэн, хотя по всему видно — он очень доволен. — Ну что, Полинка, вот и порешали все. Все к воскресенью будет готово. Хотя, чуть не уплыл из-под носа наш проектор! Оказалось, на тот же день слёт каких-то иеговистов назначен, у них там вечно какие-то фильмы показывают про кровь Христа и все такое, так что проектор тоже нужен капец как. И они все, в ДК, не хотят, короче с ними ссориться, это Иеговы у них регулярно несколько залов снимают под свои тусовки. Но я их прессонул и сказал, что вообще-то мы раньше забили — и иеговисты у них там регулярно, а такие мероприятия не каждый день в нами городе бывают. Твоим именем надавил, прикинь!

— А я Вэла подключил, — спокойно говорит Серёжка, и от волнения я шумно сглатываю. Новые смутные воспоминания о том, что мы успели наворотить вчера вечером, всплывают со дна замутнённого сознания — и очень мне не нравятся.

— Он сам им позвонил, а потом меня набрал, — как ни в чем ни бывало продолжает Сережка. — Всё, завтра можно ехать, брать и экран, и проектор. Вэл молодец, — совершенно искренне добавляет он. — Умеет он с людьми общаться.

— О да, — тяну я, стараясь сдержать нервный смех. — Ты даже не представляешь, какой он в этих делах мастер… Только ты это, Дэн… — обращаясь я к нему, принимая из его рук листок из блокнота, исписанный убористым почерком — теперь у мня есть рабочий и домашний адреса Артура. — Ты напомни, что мы там напланировали? Чтобы я тоже подготовилась, ничего не забыла…

Память услужливо подсказывает мне, что речь идёт о чем-то связанном со съёмкой. Я пообещала кого-то снять… Или дать мастер-класс… В общем, что-то связанное с моей работой, какой-то флешмоб… Или презентация? Что за хрень мы с Вэлом придумали вчера спьяну? И, зная полет его фантазии, предчувствую, что это очень масштабная, эпическая хрень. Вэл не любит скромных мероприятий и тихих посиделок.

Дэн тут же подтверждает мои догадки:

— Как что? Ну, Полинка! Полина Александровна! Ну хоть это ты, надеюсь, помнишь? Ты что, попробуй только забудь и продинамь нас — вот это вообще на по-пацанская будет, ты что, мы ж уже почти готовы! И пост в инсте сделали, знаешь, как его расшарили, сколько сохраненок у нас?

— Нет-нет, Дэн, что ты! Все в силе! Раз я пообещала — я не могу вас подвести. Тем более, вы вон какую подготовку провели. И проектор достали! — стараясь не думать, зачем им понадобилась вся эта техника, прошу у него телефон, чтобы вызвать такси. Пока ожидаю перезвон оператора, захожу в Инстаграм, открытый на страничке кафе Дениса — и еле сдерживаюсь, чтобы не заорать на весь зал.

Теперь мне понятна вся эта движуха и буйное оживление, понятна реакция подростков — их громкие приветствия и радостные улыбки, которыми они одаривают меня, проходя мимо и брошенные вскользь фразы: «Я приду!» «И я буду в воскресенье!» и важные напоминая Дениса: «Все акционные билеты только «Плюс один»! Можно взять только одного друга или подругу!»

Заглавный пост кричит мне прямо в лицо огромными буквами:

«НЕТ ТОКСИЧНОСТИ В СЕТИ!

МЫ — ЗА ЭКОЛОГИЧНЫЙ ИНТЕРНЕТ!

Акция против буллинга и травли. Говорим о виртуальном этикете и кибербезопасности.

Мастер-класс проводит знаменитый блогер, дизайнер и модерн-инсталлятор Wellial Dontsov.

Масштабный фото-флешмоб «Я не убиваю словом» от Paulina Marchenko (съёмка в Восточной Европе — впервые за три года!)

Прямая трансляция, стрим в Инстаграм, демонстрация на большом экране. Приходи и впишись в историю, стань участником самого громкого проекта в нашем городе!

Скажи буллингу нет!

Расшарь пост под хештегом #Янеубиваюсловом и получи скидку на входной билет.

Количество мест ограничено!»

Офигеть. Твою мать, ну просто офигеть.

И хоть наше помпезное мероприятие направлено против убийства словом, сейчас мне очень хочется позвонить знаменитому Вэлиалу Донцову и вывалить ему на голову такое, чтобы его хватил удар и паник атака вместе взятые. С первых строк, по размаху и масштабу, мне становится ясно, кто автор идеи этого блестящего действа.

Полина, Полина, ничему жизнь тебя не учит. Сто раз говорила себе, что пить с Вэлом опасно. Пить с Вэлом, когда он вдохновлён и взбудоражен — опасно вдвойне.

Хорошо, что я забыла свой телефон у Никишиных. Иначе… Инстаграм-страничка уплывает вниз, на темном экране высвечивается номер оператора такси. Моя машина подъехала. Сейчас это главнее. Разберусь с модерн-инсталлятором чуть позже, может, завтра. В конце концов, что толку сейчас орать и топать ногами — все равно понятно, что от участия в акции я уже не отверчусь. Как же — первая за три года съёмка в СНГ от european photographer Paulina Marchenko!

Тьфу ты! Несмотря на то, что это абсолютная правда и на визитках мое имя давно значится латиницей, в родном городе это все равно выглядит нарочито напыщенно.

Ох, Вэл… Ну, Вэл! Кажется, мне придётся сделать с ним то, что обещала Наташка в первые минуты знакомства. Но, садясь в подъехавшую машину, ловлю себя на том, что улыбаюсь — и совсем не потому, что еду к Артуру. Наоборот, это заставляет меня ужасно нервничать. А от того, что в глубине души мне нравится эта идея, эта акция и масштаб, который ей придал Вэл. Большая съёмка на несколько часов, фотофлешмоб. Чувствую, как по спине побегает приятная дрожь волнения и в пальцах тут же начинает зудеть и покалывать.

Я ужасно соскучилась по работе. По настоящему большому проекту, по массовой съёмке неподготовленных, но готовых раскрыться людей. Если мы говорим о буллинге — тогда никаких ванильных эмоций, никаких вежливых улыбок.

Это будет больно. По-настоящему больно. И очень честно. И круто.

Да, именно так.

А ещё — мы вполне можем сделать так, чтобы флешмоб пошёл дальше. Его обязательно подхватят. Его должны подхватить — в городах покрупнее и в громадных мегаполисах, потому что касается всех, кто выходит в интернет — а, значит, каждого из нас. Чтобы смерть Виолы стоила не только тысячи лайков, но и привлеченного внимания сотен тысяч людей, чтобы о безопасности в сети говорили, чтобы знали, что у травли теперь новое лицо — анонимно-виртуальное. И что, несмотря на это, убивает она абсолютно реально. Даже тех, кто кажется неуязвимым и пытается бороться. И, кто знает, может быть, когда-нибудь ситуация изменится и люди станут чуть бережнее и внимательнее друг к другу. Пусть не сейчас, но в будущем, думаю я с неожиданной сентиментальностью.

— Эй, Полина! Полина, блин, Александровна, аллё! — стучит в боковое стекло машины Денис, сбрасывая меня с небес на землю. — Я только это… забыл сказать, что адрес Артуро так, чуток от фонаря написал!

— То есть как это? — все это очень в стиле Дэна — такая маленькая незначительная деталь как неточный адрес, по которому я направляю таксиста, не имея больше никаких ориентиров.

— Да я все думал — это или Малиновского улица, или Захарченко, и понял, что не помню, какая точно! Они, короче, рядом, ну, разберёшься же? Ты, вообще, когда в последний раз на Черемушках была? Так, понятно… — сам себе отвечает он, глядя на мое лицо, на котором написано, что я сейчас встану и убью его за такие «точные» наставления. — Короче, друг! — тут же переключает он своё внимание на водителя. — Магазин «Мандарин» знаешь? Вот второй дом от него направо! Там квадрат такой — так в нем второй дом направо от «Мандарина», понял меня? Хрущёвка такая. Зелёная!

Водитель согласно кивает, и мы трогаемся. В голове у меня, как обычно в моменты, когда я очень нервничаю, абсолютно пусто. Не страшно, не драйвово, не радостно, а именно пусто, как в точке отсчета чего-то нового в жизни.

А в том, что сейчас начинается что-то новое, у меня сомнений нет. Я ещё не знаю, что скажет мне Артур, захочет ли выслушать — но хотя бы выговорюсь сама. У меня в этом такая потребность, во мне так все накипело, что даже если он не откроет мне мне двери, я буду просто стоять и кричать ему в замочную щель. Но он меня услышит. Обязательно услышит.

А выводы пусть делает сам, и решения принимает — тоже.

Никогда не думайте, что знаете кого-то слишком хорошо. И, если ошибались — не носите это в себе, признайте и отпустите. От иллюзий и ошибок не застрахован никто. А вот если держаться за свои заблуждения — это будет гораздо мучительнее. Ещё сильнее, чем горечь разочарования.

Глава 3. Никогда не полагайтесь на удачу

Дорога до Черемушек занимает гигантское по местным меркам время — целых сорок минут на машине. Район, в который не каждый приличный водитель возьмет заказ, находится на отшибе, практически за чертой города, и чтобы добраться до него, нужно пересечь большую свалку — хранилище промышленных отходов. Если бы наши предприятия до сих пор работали в полную мощь, боюсь, эта куча производственного хлама разрослась бы так, что накрыла бы и сами Черёмушки. Так что, в их случае, кризис пошёл только на пользу.

Хорошо, всё-таки, что Дэну сразу удалось вызвать машину, и что сейчас не слишком поздно — только около шести, а значит в Черёмушки мы явимся ещё засветло. Пусть я и уехала восемнадцать лет назад, байки и страшилки об этом месте я слышала самые препоганые. Понимаю, что сейчас мне точно понадобится вся моя удача, чтобы не вляпаться в неприятности.

Поток моих рассеянных мыслей неожиданно перебивает сильный толчок снизу, и подпрыгнув на сиденье, я едва не ударяюсь о боковое стекло — машину ведёт, она делает резкий зигзаг по дороге и останавливается. Так, что происходит? Не хватало нам только аварий или поломок — только не сейчас, ну, что за злая ирония!

— Блядские Черёмушки! Какой район, такая и дорога! — орет водитель, успевший выбраться наружу и свирепо осматривающий колесо, которое грохотало как адская колесница, когда мы останавливались.

— Приехали! — зло объявляет мне он. — Колесо щас менять буду! Нахера ты только прешься в этот конченый район?! И я, дурак, заказ взял! Оттуда потом хрен выберешься!

— Я оплачу вам простой. В смысле время на ремонт! И дорогу назад! У меня даже будет новый заказ для вас, в центр. Заберёте там моего друга и отвезёте с одного адреса на другой, — пытаюсь успокоить его я, высовываясь из окна, успевая оценить пустую дорогу и повернувшее к горизонту солнце. Чтобы срезать путь и не проезжать мимо той самой свалки, таксист повёз меня через загородную трассу, которая в направлении Черемушек еще на моей памяти была в очень плохом состоянии. Застрять здесь до самой ночи вместе со злющим водителем мне совсем не хочется. Ближе к ночи я хочу быть у Артура — и пусть он даже не будет этому рад, может, разозлится — все равно, это не идёт ни в какое сравнение с тем, как меня не любят местные таксисты.

Вот и этот, открывая двери салона, чтобы я выбралась, и ставя машину на ручник, смотрит на меня так, как будто это лично я, вылетев в окно бесплотным призраком, пробила шину и едва не столкнула его в кювет.

Следущий час мы эпически меняем колесо — я бегаю по трассе в поисках камней для упора, а водитель покрикивает на меня, наслаждаясь своей властью:

— Не такой! Бля, больше давай! Ох и дурында, как тебя только муж терпит!

— У меня нет… мужа… — запыхавшись, говорю я, таща ему новый булыжник и уговаривая себя швырнуть его под ноги таксисту, а не прямиком в голову.

— От теперь я понял, почему. Потому шо ты — бестолковая! Хоть и на мордаху ничо так. Фигурка… — он оценивающе оглядывает меня и задумчиво кряхтит. Ох, прав был Денис, говоря о том, что в таком виде только приключений на свою задницу найти можно, потому что халатик ее едва прикрывает. — Только нет на свете ничего хуже тупой бабы. Красота сойдёт, а дурь останется! — возвращается к нотациям водитель, помахивая большим железным ключом.

— Я не тупая, я просто бесхозяйственная, — честно говорю ему то, что слышала о себе много раз.

Вот вам и Paulina Marchenko, вот вам и слава крутого фотографа. В то время как мои голландские заказчики, конечно же, сглотнув обиду за перенос сроков нашего проекта, выразили готовность ждать, чтобы поработать именно со мной, как и мои давние друзья итальянцы, которых тоже пришлось сдвинуть в графике, здесь, в богом забытой глубинке, я просто тупая баба. И плевать на мой офигенно авторский взгляд и прочее мастерство. Даже камень для подпорки выбрать нормальный с первого раза — и то не могу.

Удивительно, как сильно место может сковывать и прогибать человека под себя, думаю, прикуривая одну из сигарет, которые стрельнула у Дениса, получив от таксиста новое, традиционное для этого города порицание:

— О, еще и курящая! Вот нет толкового мужика у тебя — и не будет, с такими привычками!

Интересно, кем сможет стать Артур в другой, более свободной среде, которая ему так нужна, но потребность в которой он скрывает за маской вечной занятости? Захочет ли он пойти инструктором в спортклуб, или работа по найму не для него — всё-таки он всегда был сам себе хозяин, и ему придётся начинать своё маленькое дело с нуля, в месте, где никого не знает. Слишком много вопросов у меня сейчас — но в отличие от краткого мига, когда они пришли мне в голову в первый раз, я их больше не боюсь.

Никого не знает — зато знаю я и могу познакомить. Нет четкого понятия, чем заниматься в столице — поймет методом проб и ошибок, Артур не из тех, кто будет тихо прозябать на диване. Как там говорил Дэн — если он перестанет пахать, то просто-напросто умрет. Нет четкого плана и средств на его развитие — я помогу, лишь бы только он согласился эту помощь принять. Все решаемо. Не такие уж и большие сложности, все эти вопросы, которые совсем недавно казались мне непроходимым барьером. Главное сейчас только добраться до Артура. Главное — сказать, что ему нужно, просто необходимо уезжать. Плевать — со мной или без меня. Только бы выбраться из этого места, которое так сильно берет в оборот и шанс даёт быть только таким, как здесь принято, как всем удобно.

Как добрый, любящий, поглаживающий по голове, но все же — тюремщик.

По прошествии тридцати минут мы таки трогаемся с места и на очень небольшой скорости продвигаемся к этим чертовым Черемушкам, чтобы снова не въехать в яму или овраг, или не налететь с размаху на бутылку или кирпич на дороге. В сам злачный даже для нашего города район мы въезжаем в лучах заходящего солнца, которое, позолотив дома и торговые павильоны, не делает их более привлекательными. Продолжаю удивляться, почему Артур выбрал себе квартиру в таком стремном месте — неужели только потому, чтобы быть подальше от родительского дома? Для человека, выросшего пусть в провинциальном, но центре, такая жизнь на выселках не могла казаться привлекательной. Если только ему не было на все плевать. Зачем чувствовать, зачем жить — можно просто пахать и не брать в голову ничего лишнего. Один район, другой — да какая разница?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Почувствовать весь ужас такой автоматической жизни мне не даёт голос водителя, в котором снова звенит раздражение:

— Ну, шо? Куда, бля, дальше?

Хороший вопрос, думаю я, глядя на пресловутый «квадрат» хрущевок. Все окрестности и так состоят практически из них, и многие дома построены как раз квадратами. Мы уже побывали и на улице Малиновского, и на улице Захарченко, вот толко найти магазин «Мандарин» так и не смогли.

Позвонить Денису я не могу — у меня нет с собой телефона, Попросить смартфон у водителя не могу тоже — потому что не помню ни один номер наизусть. Отступать некуда — позади неизвестность, думаю я, снова выскакивая из машины и начиная допрос местных жителей.

После того, как меня два раза послали, один раз пустили в лицо отрыжку и несколько раз сделали довольно сомнительные комплименты, мне удаётся выяснить, что тот самый «Мандарин» переименовали еще пару месяцев назад, и теперь он называется «ТабачОК». Понимая, что на смену торговле фруктами пришли самые популярные в нашем городе товары, возвращаюсь к свирепому водителю, чтобы дать новые ориентиры — и мы очень быстро находим этот таинственный магазин.

В который раз жалею, что у меня нет с собой мобильного, чтобы снять местный креатив и отослать его Вэлу, пусть бы просветлился. Магазин когда-то был небольшим ларьком, позже его, видимо, расширили с помощью всех материалов, которые попадались под руку — крыша покрыта железными листами и какими-то странными блоками, окно выдачи товара переделали под доску объявлений и акций, забив фанерой, кое-где на стенах приглядывает вагонка, кое-где рифленое железо. Сбоку у входа красуется что-то вроде граффити, на котором нарисован монументальный член, подписанный, как положено, тремя буквами. Урна возле магазина перевёрнута содержимым вниз, а по лицам отдыхающих рядом заметно, что приторговывают здесь не только табачком, но и, стопудово, водочкой.

— Ну шо? Это оно? — презрительно сплёвывая в открытое окно, уточняет водитель. Даже для него, приличного таксиста из нормальных районов, «ТабачОК» и прилегающие к нему территории выглядя крайне убого и вызывают желание свалить куда подальше, пока местная шпана не разобрала машину на запчасти прямо на ходу.

— Оно, оно, — рассеяно говорю я, в который раз высовываясь из окна, и изучая двор — какой именно дом мне нужен… Второй направо… зелёный, как говорил Дэн. Да все дома здесь, как на зло, зелёные и друг от друга отличаются только надписями:

«Катька шлюха!»

«Отсосу за бабло» (и телефон рядом, причём, сама хозяйка номера вряд ли в курсе того, какую рекламу ей тут делают)

«Все педорасы!» и значок анархии под надписью.

Опять жалею, что Вэл этого не видит — он бы точно, прикупив аэрозольный баллончик, побежал исправлять ошибку. А так — и оставаться тут «пЕдорасам», разрушая основы грамматики русского языка.

И, несмотря на явное неблагополучие района, все это вызывает во мне ностальгию и какое-то ощущение давно прошедшего детства. Я росла в очень похожем массиве, примыкающем к подобию Черемушек — в чём-то там было получше и почище, но на стенах и на асфальте белой краской писали очень похожие же надписи. Ещё из актуального было «Metallica» и «Шансон — хуйня!» — молодежь в нашем районе обитала приличная, и морды на сходках часто бились не просто так, а по идеологическим убеждениям.

В итоге, нужный дом мы находим только тогда, когда я вижу очень знакомую «Шкоду», припаркованную недалеко от одного из подъездов. Чувствую, как от волнения кровь приливает к щекам, и даю знак водителю — приехали, все, можешь больше не бурчать. Не отпуская его сразу, выхожу из салона, чтобы убедиться, это точно она, а не похожая машина. Как только Артур не боится оставлять ее так открыто — если ее не угонят или не обчистят ночью, то днем добьют местные дети, которые бегают вокруг и визжат, стреляя резиновыми пульками из пластмассовых пистолетиков, бросая друг в друга супер-жижу и лизунов, половина из которых пристает к капоту, и малышня беспечно отдирает свои липучки, не боясь того, что сработает сигнализация — да она и не срабатывает.

Бросаю быстрый взгляд на номера — и ловлю себя на том, что не помню из них ни одну цифру, так что они мне точно не помощники. Заглядываю в салон — кажется, всё-таки, это Артура. Да и не думаю, что на отшибе, где не так уж много машин, особенно каких-нибудь простеньких, но иномарок, у этой «Шкоды» нашёлся бы вдруг точный брат-близнец.

— Тетя! Отдай лизуна! — выводит меня из задумчивости голос мелкой хулиганки, которая гоняет вокруг, пока ее мать вместе с остальными женщинами наслаждается погожим вечером и пьёт пиво в беседке неподалёку.

— Лизун! — говорит девчушка, и показывает на остатки жижи на боку моего, вернее, Эмелькиного халатика.

Черт, я так увлеклась изучением машины, что даже не заметила, как и мне прилетело и я измазалась.

— Отдай! — юное существо начинает соскребать цветную слизь с меня, после чего мнёт его руками и соединяет с остальной частью своей игрушки.

— Эй. В обмен на то, то я отдала тебе, что ты хотела, скажи — это чья машина? — решаю перестраховаться я.

— Дядина, — отвечает существо и убегает, радостно смеясь.

Ну, хорошо, что хоть не тетина, резонно думаю я, прикидывая, достаточно ли у меня информации для однозначных выводов.

— Дядя Алтул тебе по слаке даст, если что-то поломается! — неожиданно возвращаясь, добавляет юное существо и пытается снова кинуть в меня лизуном, но я отворачиваюсь. — Тлогать — можна! Ломать — низя!

Все, я нашла его. Нашла! Могу думать только об этом, пока возвращаюсь к таксисту, рассчитываюсь с ним за дорогу, за простой и за еще один маршрут — от Наташки до меня. Прошу подъехать к ее дому, позвонить в домофон, набрав цифру "двадцать два", и забрать Вэла. А еще — подождать минут пятнадцать и уезжать только по истечении этого времени (мысль о том, что Артур может меня выгнать, почему-то крепко засела в мозгу) Даю водителю еще одну крупную купюру чаевыми в надежде на сговорчивость, но он только недовольно морщится, когда берет ее. Ну что ж, не понравилась я ему так не понравилась — и хоть озолоти, надменное выражение на его лице никуда не денется.

Уж такие он у нас, гордые и принципиальные таксисты.

Главное, чтобы в том, к кому я приехала, мое появление вызвало чуть более позитивные чувства.

Поднимаясь на пятый, самый последний этаж (вот как на зло, Артур не мог еще выше забраться?) слышу, как в выбитое окно лестничного пролета раздаётся громкий рев мотора и визг шин. Быстро выглядываю из окна подъезда и вижу, как мой водитель не сдержал своё слово и дернул куда подальше, не выжав и двух минут. Очень надеюсь, что хотя бы второй пункт нашего плана он не нарушит, и сейчас направляется к дому Наташки, чтобы забрать Вэла.

Хотя, и на это у меня нет никаких гарантий.

Что ж, теперь я точно не выберусь отсюда сама. Остаётся понадеяться на удачу — на то, что я действительно найду квартиру Артура, на то, что он меня впустит и выслушает. А больше мне надеяться не на что.

Когда же, наконец, я добираюсь на площадку пятого этажа, ловлю себя на том, что не могу понять, в какую дверь стучаться или звонить. Денис говорил о двери по центру — но тут их целых четыре. Две по бокам и две по центру. Какая из них? Стучусь в ту, которая ближе к лестнице — и мне открывает бабулечка, очень похожая на ту, о которой так беспокоился вчера Вэл, пока она хулигански перебегала дорогу на красный свет. Только на той было цветастое платье, а на этой — длинная белая рубаха, и на голове — папильотки.

Наверное, готовится ко сну и делает прическу на завтра, думаю я, прежде чем с языка срываются слова:

— Здрасьте! А Артур, наверное, в соседней квартире, да? Извините, я перепутала.

Она смотрит на меня оценивающим взглядом почти белесых, выцветших от времени глаз, на секунду останавливаясь на моих растрепанных волосах, на голых ногах, которые совсем не прикрывает фривольный халатик, недовольно причмокивает губами и закрывает дверь.

Ну и на том спасибо. Хоть шалавой не обозвала. Хотя ее взгляд сказал это лучше любых слов.

Прохожу дальше на площадку и чувствую, как меня начинает трясти от волнения. Кажется, я таки нашла нужную дверь — и теперь мне парадоксально страшно в нее постучать. А что будет, если он не откроет? Или у него там женщина? Или какая-то дружеская вечеринка, а я тут приперлась, значит, с объяснениями и признаниями.

«Да ну!» — раздаются у меня в голове спасительные слова голосом Дениса. «Это же Артуро, пахарь и молчун! Он к себе домой только заночевать приходит, как старпер какой-то!»

Оглядываясь назад, я вижу, что солнце совсем село и уютные сумерки окутывают это странный подъезд, сглаживая даже гадостный цвет краски, которой вымазаны стены.

Ну же, Полина. Давай! Ты что трусиха? Ради того, чтобы стоять и трястись у дверей ты проехала весь этот путь и таскала булыжники на трассе?

Опираюсь о дверь, чтобы унять дрожь в коленях, стучу — раз, второй. Никто не открывает. Ещё стучу. Снова нет ответа. И снова. И снова.

Ну и ладно. Так и буду стоять здесь и стучать до утра, скорбно и печально. Все равно ехать мне некуда, не на чем, телефона для заказа такси у мня нет. Кажется, я специально оставила за собой такой вакуум, чтобы не было соблазна вернуться и передумать.

Ну, или напрошусь на ночевку к бабушке с папильотками. Скоротаем с ней ночку за девчачьими разговорами. Если, конечно, ее не одолела деменция и она умеет говорить, а то что-то у меня сложилось впечатление…

На этом месте дверь, о которую я опёрлась, неожиданно открывается внутрь, и я лечу вслед за ней, не успев опомниться, и утыкаюсь носом прямо Артуру в грудь.

Мамочки родные. Он что — открыл? Это что — действительно он? Ловлю себя на том, что, не успев опомниться, прижимаюсь к нему и втягиваю в себя его запах. Ох, черт. Голова сразу начинает кружиться, а руки — трястись еще больше.

Так, не реветь, Полина, не реветь, не будь идиоткой. Ты взрослая умная женщина, ты пришла поговорить, четко обозначит свою позицию и признать свои ошибки.

— Ты почему не открыва-ал? — слышу свой голос со стороны и в нем — какой же, блин, позор, — всё-таки звенят слезы.

— Я был в ванной. Там вода… Я не слышал.

Кажется, Артур огорошен еще больше, чем я, раз не пытается прояснить ситуацию и узнать, что я здесь делаю, а просто отвечает на вопросы.

Но и выгнать меня тоже не пытается. Что уже хорошо.

— В ванной? — отстраняюсь от него и откидываю оценивающим взглядом, совсем как моя престарелая подружка, живущая через стенку. На Артуре та самая футболка с растянутым воротом и в пятнах от масла, которая была на нем во время нашей первой встречи в городе, и джинсы. — А че ты одет тогда?

Это вопрос звучит как претензия, и я понимаю, что была бы не против, если бы он встретил меня совсем без одежды, в одном полотенце, как тогда, когда впервые принимал душ в моем доме.

— Я зубы чистил. Ещё не успел в душ.

Поднимаюсь на носки, приближаясь к его лицу — как всегда, чуть-чуть царапучая, отросшая за день щетина, тонкий шрам на губе, за которым, оказывается, стоит целая история, дыхание, слабо отдающее мятой — как же хочется попробовать его губами, с его губ. Но я держусь. Я, вообще-то, еще поговорить хотела.

— А почему так рано? Ты что, не будешь ужинать?

— Нет, — все еще ошалело смотрит на меня он. — Я спать собирался.

— Ой, нет, — говорю, пугаясь того, что прямо сейчас он отодвинет меня и пойдет воплощать свои намеченные планы. — Только не это, Артур! Не надо!

— Что — не надо?

— Не надо спать. Я же… Ну… я же к тебе приехала…

Не успеваю добавить «поговорить» — и на этом месте он срывается. Я чувствую сразу все — мяту в его дыхании на своих губах и языке, колючесть его щёк, его руки в моих волосах, а после — на плечах спине, на талии — повсюду, и то, как коленом он резко разводит мои бёдра, и я, прекращая шататься, сжимаю ими его ногу, чтобы не упасть.

Дверь! Надо закрыть дверь. Почему-то образ нашей соседки в папильотках снова предстаёт у меня перед глазами — во избежание моральных травм с любой стороны, лучше всё-таки отгородиться от посторонних. Прерываю поцелуй — такой глубокий, что первый вдох получается резким и судорожным, как у ныряльщика после кислородного голодания, откидываюсь назад — и вижу, что дверь закрыта.

Когда это случилось? Я что, совсем не слышала хлопок? Ну и ладно, главное, что мы теперь только вдвоём. Чувствую губы Артура на шее, на плечах — ох, как же это классно, как я скучала по нему, — его пальцы, скользящие по вороту халата и расстёгивающие молнию быстрым движением, сверху вниз, и понимаю, что еще немного — и просто не смогу сказать то главное, зачем приехала. У меня слова уже не идут с языка, происходит какая-то расфокусировка сознания, когда, кажется, ты просто возьмёшь и рассыпешься на атомы — на миллиарды, триллионы очень счастливых атомов и молекул.

Он сам даёт мне возможность произнести то, что хотела, ненадолго отвлекаясь.

— Что это за одежда на тебе?

Его голос такой же отрывистый как и мое дыхание, его глаза смеются, нижнюю губу он закусывает, чтобы удержать расползающуюся по лицу улыбку.

— Потом расскажу, — прижимаю ладони к его щекам, заставляя замереть, смотреть на меня, не отрываясь, чтобы успеть сказать, пока еще могу. — Артур, послушай… Очень внимательно послушай.

Он ничего не хочет слушать, его руки стаскивают с меня халат, пальцы цепляют застёжку лифчика, стягивают бретели, горячие ладони проходятся по спине, — и если бы она могла застонать, то точно это сделала бы это, так ей нравятся его прикосновения.

— Ты был прав. Слышишь, ты был… — невозможно говорить, когда у него такие руки, абсолютно невозможно. — Прав… Ты — это не твоя семья.

Он вздрагивает, так резко, будто я шибанула его током и застывает, глядя на меня пристально и вопросительно, как будто боится, что ослышался — и я физически ощущаю, как внутри у него звенит каждый нерв.

— Что? — переспрашивает Артур, и я понимаю, что молчать нельзя, поэтому говорю, говорю, пока мне хватает слов.

— Ты — это не твоя семья. А я — не моя работа. Человека надо воспринимать таким, какой он есть, без всего того, с чем он связан и что о нем говорят, — повторяю один в один то, что он сказал мне четыре дня назад, и за что я его снисходительно высмеяла. А теперь вот — согласна с каждым словом. — Раньше я не понимала, я все усложняла, зато теперь все легко и ясно. Понимаешь? Все вообще встало на свои места! Ты — это только ты. Не твои обязанности, не твоя ответственность, не твоя семья. Только ты, — повторяю как заведённая, чтобы он точно уже не сомневался. — Ты — такой один, такой как есть. Да, есть ещё важное, что окружает нас в жизни — наши родные и любимые, но они рядом, они не должны воровать часть нас. Ты должен быть целым, Артур, а не поделенным на куски теми, кто тебя любит. И тогда у тебя все будет — твоё счастье, твои успехи, твоя самая лучшая в мире жизнь, в которой все ещё впереди. Все будет, Артур! Все самое главное у тебя не было, а будет. Веришь мне? Скажи — ты мне веришь? — вцепившись пальцами в его футболку, я почти трясу его, так мне хочется, чтобы он поверил.

И по тому, как выходя из оцепенения, он медленно выдыхает, после чего вдруг легко подхватывает меня на руки, подсаживая повыше, чтобы мои глаза находились вровень с его, я понимаю — он верит. И чуть не всхлипываю от радости.

— Ты что, была у моих? — даже не спрашивает, а утверждает Артур.

— Угу, — киваю я, притворно хмурясь и стараясь скрыть сентиментальные слёзы. — Надо было всё-таки раньше сходить. Тогда бы мне сразу все стало ясно, и мы бы не поругались с тобой, как придурки.

— Так я сам тебя не пускал.

— Я же говорю — как придурки. Мы друг друга прям стоим. Офигенная парочка.

— Офигенная, — он улыбается, открыто и легко, соглашаясь с моими словами. — Совпадаем на все сто.

…Спустя пятнадцать часов я стою на том же месте, в его прихожей, и пытаюсь уйти, не веря, что прошло так много времени, и большая половина суток пролетела как пара минут. Вместо фривольного халатика на мне джинсовая рубашка Артура, доходящая до колен, рукава закатаны на несколько подворотов — настоящий плащ, если подумать. И это хорошо, значит, не замёрзну. За ночь погода неожиданно испортилась, небо стало свинцовым и низким, температура упала вниз на целых пятнадцать градусов, и в темноте пустился дождь — холодный и колючий, совсем не похожий на тёплый летний ливень.

Я не хочу уезжать. Артур не хочет, чтобы я уезжала. Но я должна вернуться к себе, чтобы убедиться, что у Вэла все в порядке, что он добрался к нам от Никишиных, что поел, поспал, а не убежал в поля, впав в экзистенциальный кризис из-за моего исчезновения. Я чувствую себя, как будто бросила любимого котёнка, оставшегося в пустом доме в полном одиночестве, ещё и без корма впридачу.

Хотя, в пустом ли?

Перед этим, поздно вечером Артур звонил на мой номер — телефон, который я оставила Вэлу, не отвечал. После этого он позвонил племянницам под предлогом того, что слава о том, как Наташка отметила встречу со столичными гостями в заведении Дениса пошла гулять по общим знакомым, и он хочет узнать, все ли в порядке. В ответ Эмелька, голос которой мне до сих пор странно слышать по ту сторону связи, докладывает, что кое-кто да, уже ушёл, а кое-кто нет, остался.

Что не помогло нам прояснить ситуацию абсолютно. Тем, кто остался, вполне может быть Вэл, а может и Денис, повадившийся ночевать у Никишиных, привлечённый не толко красотой Эмельки, но и вкусными пирогами Наталь Борисовны. Вот только Эмель может утаить эту информацию, ожидая, пока Дэн не поговорит с ее дядей.

— Меня тут с тобой настойчиво хотят познакомить, — после звонка девчонкам сообщает Артур — Говорят, что ты классная.

— И что? — черт, как же научиться реагировать на ситуацию так, как он — со спокойной иронией.

— Ну, так я согласен. Ты классная. Но мы с тобой и без посторонних справились, да? — подкалывает меня Артур, обнимая за плечи и снова привлекая к себе.

И я не еду домой в первый раз, около полуночи, как собралась.

Это были совершенно безумные и искренние, самые лучшие пятнадцать часов моей жизни: пол-вечера, утро и целая ночь. Как будто мы на самом деле одурели, забив на всё, и хотели наверстать не только дни без встреч, но и отыграться за нашу глупость, за риск того, что могли больше не увидеться.

Зато я снова перестаю бояться тех ловушек, которые для меня расставил этот странный городок. То, что сутки назад казалось мне мрачным и зловещим, теперь вызывает только восторг. А что если все это было только для того, чтобы я не могла уехать без Артура?

А теперь я люблю его, это место. Я обожаю его как лучшего в мире сообщника. Мне нравятся все его самые странные проявления: пьяные крики в темноте, переругивание и громкие шаги соседей снизу, звон разбитых бутылок о крыльцо подъезда, ужасно раздолбанная и скрипучая кровать Артура, которая дребезжит, бьется о стенку и хрипит всем своим несчастным существом при любом резком движении.

Я все шутила над Артуром, намекая на такое её жалкое состояние из-за его прошлых подвигов с девушками. А потом оказалось, что половина мебели при покупке квартиры была просто очень старой, остальной же половины вообще не было. И новую кровать он не покупал, потому что чаще всего приходил ночью и валился с ног такой усталый, что даже с боку на бок до утра не переворачивался. Это сегодня он пришёл пораньше, потому что его двое суток не было дома.

Артур, вообще, особо не заморачивался обустройством своего жилья и купил только то, чего там не хватало. Так здесь получилась очень разношерстная обстановка, от которой Вэл пришёл бы в ужас и попытался привести ее к одному стилю — но даже у него этого не вышло бы. Слишком большой винегрет получился: современный шкаф-купе с огромными зеркалами в пол, а рядом — кресла и журнальный столик 80-х годов, полки для всякой всячины в скандинавском стиле — оказывается, их сбил Артур, когда понадобилось куда-то складывать всякую мелочь, — отсутствие ванны, зато отличный душ (прекрасно помню, как он говорил: «Не люблю ванну, слишком расслабляет») новая современная плита на кухне — и гарнитур, которому лет тридцать минимум. Вот такая картинка, собранная из самых разных пазлов, из-за которой Артур поначалу смущался и пытался извиниться. Но я постаралась быстрее закрыть ему рот — в прямом смысле, ладонью. Мне все равно, что здесь нет и следов дизайнерских изысков, я полюбила это место просто потому, что оно — его. И как нельзя больше показывает его характер — трудоголика, который обеспечил себе простейшие удобства и приходил только заночевать.

— А когда ты переехал? — спрашиваю его, опираясь на подоконник широко открытого окна — слишком свежий для июльской ночи ветер приятно охлаждает тело, на которое не хочу набрасывать даже легкое покрывало. Мне нравится чувствовать всё обнаженной кожей — вокруг кромешная темнота, которая только обостряет ощущения.

— Три года назад, — в темноте вспыхивает огонёк, и Артур подносит зажигалку к моей сигарете — одной из последних, которые я стырила у Дениса. — Тогда ещё через стенку жил барыга, и все наркоманы с района ходили к нему. Иногда они путали подъезд и заходили ко мне. Это был прямо парад очень странных чуваков, Полина. Ты бы заценила.

— О да, — смеюсь, выпуская облачко дыма в темень за окном. Звёзд на небе тоже не видно, его затянули густые чёрные облака — вот-вот пойдёт дождь, я по запаху слышу его первые капли. Курить в темноте очень странно. Но прикольно. Когда почти не видишь дым, сложно сконцентрироваться на ощущениях — уж слишком они взаимосвязаны.

— Это как раз моя клиентура, — продолжаю я, сбивая столбик пепла за окно — и снова не вижу, как он падает. — Не знаю, Артур. Я люблю маргиналов. За каждым из них скрывается какая-то история, которую в книгах не прочитаешь, и не во всяком артхаусе увидишь. Человек — это прежде всего истории, которые с ним происходят. И часто самыми интересными они оказываются совсем не у лощёного мидл-класса. Смешно, да? Я же сама как раз его часть, а в той среде, которую снимаю, и недели не продержалась бы, меня бы просто прибили и закопали где-нибудь под деревом. Но у каждой истории должен быть свой рассказчик. Вот это как бы я и есть. Как-то так… — немного смущаясь, пожимаю плечами, и темнота надежно скрадывает этот жест. Рассказать о том, что я чувствую, когда делаю фото, и зачем я это делаю, для меня едва ли не интимнее рассказов о своих личных секретах.

Мы с Артуром очень откровенны сегодня, и говорим друг другу все, что думаем, совершенно без фильтров — это пьянит, и открываться хочется все больше и больше. Невозможно не понять друг друга, когда знаешь самое важное правило: ты — это ты, со своими привычками и вкусами. И все, что в тебе есть — абсолютно прекрасно.

— Тогда тебе бы точно было, где развернуться, Полин, — беззаботно отзывается Артур и вдруг добавляет: — А потом его грохнули, ну, прямо там, за стеной.

— Кого грохнули?

— Барыгу. Что-то не поделил с теми, кто крышует другие районы.

Озадачено хмурюсь от такой, на самом деле, очень типичной развязки истории, в который раз вспоминая, что Черемушки — самый первый по криминалу и гоп-стопу район. Был и всегда будет.

Артур, рассеянно поглаживающий меня по спине, тут же чувствует это напряжение, кладёт руки мне на плечи и начинает разминать их уверенными плавными движениями. Ох, какие же у него руки. Откидываюсь назад и трусь о них волосами, как кошка. Как мило и смешно, все эти нежности-безмятежности. И пофигу, что внизу, на нижних этажах уже битый час идут пьяные семейные разборки. Сейчас их очередь. Когда незадолго до этого очень шумели мы, невидимые друзья-алкоголики даже притихли, а потом разухабистый женский голос взял и выкрикнул, так, чтобы это услышали все этажи: «О как! Понял! Могут люди! А ты так можешь? А нихера не можешь, потому шо ты — чмо!» И обиженный мужской все пытался ее переубедить: «Да я шо? Я хоть щас! Да я тебе… Я… знаешь, какой! Вон у Раиски спроси!»

Лучше бы он так сильно не хвастался, потому что подруга не оценила его признаний, и судя по грозному воплю: «У Раиски-и!!?» и звукам бьющейся посуды, дала волю всей своей ревности.

Теперь они скандалят из-за пропавшей сотки, пытаясь узнать, кто у кого стырил заначку, а я, продолжая странно курить в темноту, наслаждаюсь давно забытыми прелестями жизни в панельных многоэтажках, внушающих иллюзию отдельного жилья. На самом деле, здесь все сидят друг у друга на головах, едят вместе, спят вместе и даже бачки в туалетах смывают в унисон.

Но тут находится квартира Артура, а с ним вместе я готова сидеть на голове у кого угодно.

— Почему именно это район, Артур? — задаю вопрос, давно вертевшийся на языке. — Неужели, чтобы быть подальше от центра? От квартиры родителей? Неужели между вами на самом деле все так фигово?

— Не знаю, — одной рукой он забирает у меня сигарету и по нашей маленькой традиции делает несколько глубоких затяжек. Я не вижу его, он стоит у меня за спиной, но слышу эти несколько жадных и рваных вдохов, понимая, что сейчас мы зашли на самый тонкий лёд, в самую опасную тему. — Просто в любом другом они бы начали приезжать. Оставаться ночевать. Готовить мне. Гладить одежду, перевешивать бельё. Все, как они любят.

— Кто это? Мама или сёстры?

— Мама. Чаще всего она, — голос у Артура снова спокойный до автоматизма, хотя лучше бы он злился. Тогда эту обиду можно было бы выловить и вылечить по свежему, а так — она слишком застарела, въелась в его сознание, в его кости, в его мозг. Обида, которую он задавил, сделал частью себя больше десяти лет назад, когда пришлось выбирать между собственным будущим и будущим семьи. И Артур выбрал семью. Ведь как не выбрать, когда без него там все умрут?

— А так — ездить далеко, наркоманы какие-то под боком, — с ироничной беспечностью продолжает Артур, и я понимаю, что ни разу с того дня, как съехал, он не пожалел об этом, даже несмотря на тот треш и угар, который творится здесь, за тонкими-тонкими стенами.

— А ты когда переезжал, наверное, было очень тяжело? Не думаю, что тебя так легко отпустили, — забирая у него сигарету, я выпускаю ещё немного невидимого дыма в темноту.

— Ну, не скажу, что легко. Но это хотя бы окраина, не другой город. Да, были скандалы, мама опять таблетки горстями пила и умирала. Но как-то выжила, сама видишь. Я бы все равно не остался. Они там все быстро очухались, и поставили мне новое условие — хорошо, ладно, типа живи. Мужику нужна отдельная квартира, чтобы девок водить. Но до двадцати пяти ты должен жениться и переехать в нормальный район.

Этот момент я не могу пропустить просто так.

— О, так я выходит твоя девка! Самая гулящая из гулящих! Явилась, бесстыжая, едва ли не без трусов, предлагать себя, фу, стыдоба! Где только моя женская гордость? Артур, ты хоть понимаешь, как ты попал, с кем ты связался?

Он смеётся, параллельно продолжая говорить со мной руками — запускает ладони в мои волосы, пальцами сжимает и массирует кожу головы — ох, как же это здорово, так невыносимо здорово, что я только и могу, что откинуться назад, навстречу его рукам, и застонать, протяжно и с удовольствием, сознанием уплывая куда-то в восторженный сюрреализм.

Артур реагирует сразу же — наклоняясь ко мне, целует в шею — жадно, с нетерпением, — это почти как ожог, до чего горячо… Кажется, на теле после таких поцелуев должны оставаться следы, как маленькие татуировки. Кое-как успеваю затушить недокуренную сигарету и щелчком отбрасываю ее в чёрную неизвестность за окном.

— Ты же понимаешь, что мы скоро уедем отсюда? — говорю то главное, ради чего пришла к нему, и слышу, как мой голос охрип от волнения. Ещё бы. Это в первый раз я произношу то, что до этого было в голове каждого из нас. Ну, в моей так точно. Очень хочется верить, что и насчёт Артура я не обманулась. — Обязательно уедем. Вместе или по отдельности — решай ты… сколько тебе надо времени.

— Я хочу быстрее, — говорит он сзади, у самого моего уха, а мне все сложнее соображать из-за его рук, из-за его движений, из-за его голоса.

— Как… как скоро?

— С тобой вместе.

Если бы передо мной не была такая кромешная тьма, перед глазами бы точно все поплыло — а так получается как курение в темноте. Все плывет, только ты этого не видишь, а чувствуешь.

— Как? Уже через неделю?

— Да, — его ладони ложатся мне на плечи, он рывком притягивает меня к себе, и я вскрикиваю — не от боли, нет. От радости. Я понимаю, что Артур не шутит, что он готов к переменам. От него прет такой пьяной, отвязной свободой, что я почти захлёбываюсь в ней и только повторяю:

— Со мной? Ты уедешь вместе со мной? Ты… хочешь этого?

Каждый новый вопрос подстегивает в нем какое-то ожесточённое желание, заставляет быть резким, напористым, его дыхание мешается с хриплыми выдохами, с гортанными низкими звуками, которые он еле сдерживает — и в темноте я ощущаю это не кожей, а оголенными нервами.

— Не надо, — прошу его. — Не сдерживайся. Забей на все. Ты скоро уедешь… со мной. Ты же хочешь этого? Хочешь, да?

Пусть он снова и снова говорит мне, что согласен. Снова и снова.

За окном вдруг начинается дождь — в одну секунду, как будто сверху резко включили душ, шумный поток ударяет по карнизу, разбиваясь о него тысячами капель, в нашу сторону от окна начинает заливаться вода — я вижу это при яркой вспышке молнии, которая сопровождает гром, и выхватывает голубоватым свечением все вокруг. Хватая грозовой воздух широко открытым ртом, подаюсь вперёд — и на лицо, на плечи, на руки, которыми я упираюсь в оконную раму, попадают капли дождя, смешиваясь с капельками пота на теле, и скользят вниз, оставляя за собой маленькие мокрые дорожки. На короткий миг я как будто соединяюсь с этим ливнем, с молнией, с облаками, с землей, с небом. Со всем. Как будто я — это мир, а мир — это я.

Артур, возвращая реальность, оттягивает меня от подоконника, пока я буквально вишу у него на руках. Пальцами ног едва касаюсь его пальцев, потом упираюсь, наступаю на них, и смеюсь от того, какие у нас получаются совместные шаги.

Мы снова падаем с ним на кровать, и она возмущённо и нервно скрипит, но теперь, в полной тишине поздней ночи, разрушаемой только слабым рокотом грома, ее визги звучат в два раза надрывнее, напоминая страдания убиваемой чайки. Конечно, это не вызывает радости в соседях, которые хотят вздремнуть хоть пару часов перед рабочим днём, когда им снова предстоит биться за жизнь, добывая деньги, которые к вечеру можно пропить. Грохот по батареям начинается такой сильный, что я понимаю — стучат не только те, кто уже тарабанил до этого, снизу, — а и с боку, слева, справа, со всех сторон. Наверное, будь у Артура соседи сверху, они бы тоже лупили швабрами, или вениками, или чем они это делают — но, к счастью, мы с ним на сам верхнем, пятом этаже.

— Да сколько можно!

— Харэ уже! Дай поспать!

И самое смачное возмущение, залетающее к нам в окно сквозь шум дождя:

— Мужик, имей совесть! Заткни ей рот!

Кому — мне или кровати, я так и не могу понять, но начинаю давиться смехом — кажется, возмущены даже наши друзья-алкоголики, успевшие закончить разборки и теперь тоже желающие тишины.

Только какая может быть тишина в доме, постороннем из блоков, которые напоминают тонкие фанерные доски, в доме, где кто-то чихнёт, а ему, как это было в моей детской квартире, дружно желают здоровья все ближние этажи?

Артур, видимо не понимая причины моей странной реакции — я сама не пойму, почему мой смех напоминает скорее славленные всхлипы, останавливается на секунду, успокаивающе целует меня — очень нежно, в губы, в щеки, кажется, даже в кончики ресниц, и одной рукой упирается в стену, придерживая спинку кровати, пытаясь остановить ее истошное бряцание.

Эй, зачем он снова сдерживается, зачем хочет опять все контролировать? Только из-за того то мы с ним находимся в звуковой тюрьме особо строгого режима?

Нахожу в темноте его руку, чувствуя, как она напряжена, сдёргиваю вниз, прижимаю к своей груди, веду дальше, по животу, и снова ему шепчу:

— Пофиг… забей. Трогай лучше меня. Трогай, двумя руками

Пусть привыкает не париться по мелочам.

И он забивает. Забивает до такой степени, что скоро все возмущение, все крики, грохот, гром, шум дождя сливаются в какой-то один далекий протяжный гул, который слышится как будто сквозь толщу воды. Ничего это нет, все это не важно. Есть только он и я. И совсем скоро мы уедем. Только эта мысль отдаёт внутри жаркой пульсацией, которая проходит через все тело, заставляя его выгибаться едва ли не мостиком. Мы уедем. Мы будем жить вместе. И это не вызывает и капли страха, один только чистый восторг.

И в этот самый момент, чтобы сбросить меня с неба на землю, случается то, что должно было случиться — наша несчастная кровать сдаёт окончательно, передняя пара ее и без того хлипких ножек подламывается, и деревянное дно, на котором держится матрас, с грохотом бьется о пол. Артур, успевая опомниться, быстро перекатывается на бок со мной и, напряжённо дыша, тихо шепчет:

— Ты как? Не ударилась?

— Нет, — не сразу понимая, что произошло, говорю я посреди гробовой тишины — кажется, испугались и умолкли даже наши соседи. Но уже спустя мгновение, офигев от такой наглости, они возобновляют атаку — батареи взрываются волной грохочущего негодования, а мы — неудержимым хохотом.

— Если бы ты не собирался уезжать, тебя бы все равно выгнали, — все еще посмеиваясь, я смотрю на него поверх края чашки, из которой пью воду уже в третий раз и никак не могу напиться.

Уже почти утро и мы лежим с ним на самодельном ложе, которое он соорудил, стянув на пол матрас и набросав на него подушек и покрывал. Черт, ну почему мы раньше не догадались сделать это? Нужная идея пришла к нам в голову только посе того, как мы нажили врагов в доброй половине дома.

Но ничего. Ведь мы скоро уедем отсюда. Уедем вместе.

— Знаешь, те кто скажет, что между нами — один разврат и похоть — а так скажут, я знаю, — сразу идут в баню. У меня тут такое было… Настоящий улёт за пределы сознания, — говорю я, допивая до самого дна жадными глотками. — Прямо как за все границы вышла, почувствовала себя духом, вне тела… не знаю… соединилась с вечностью. Представляешь, как секс с тобой повышает мою духовность? — я не выдерживаю и начинаю смеяться от того, что говорю. Но мне и вправду не хватает слов, чтобы выразить все, что чувствую.

— Полин, — Артур отбирает у меня стакан и ставит его подальше на пол, чтобы не мешал. — Не парься о том, кто что скажет. Мне — все равно, и тебе должно быть все равно. А насчёт этого твоего улёта… Я понял, о чем ты. Про себя я бы сказал немного по-другому, но… я понял, — он улыбается и в сереющих рассветных сумерках я вижу, какая беспечная и расслабленная эта улыбка.

Не слишком ли много беспечности между нами, не забываемся ли мы с ним? Но, вместо того, чтобы задать этот вопрос, говорю:

— А как бы ты сказал?

— Я бы сказал… Это как выбить сто из ста. Кругом выиграть. Взять то, что хотел, и даже больше, — он посмеивается, понимая, что эти слова опять выдают в нем игрока, которым он так и не перестал быть. — Ты понимаешь, что у тебя есть всё. А если чего-то нет — то получишь. Ты просто знаешь это. Потому что границ реально — нет. И ты все можешь.

— Ощущение всемогущества? Артур, да по амбициям мы с тобой ещё потягаться можем, — устраиваясь рядом с ним поудобнее, говорю я. — Я хоть с тобой вздохну свободно. И никто мне не будет говорить, что я чокнутая трудоголичка, которая выжимает людей как лимоны, и которой плевать на нормальную жизнь.

— Издеваешься? — все следы беспечности исчезают из его улыбки. — Да я сам всю жизнь это слышу. Так что такого точно не скажу.

— Знаешь… — давя зевок, я совсем забываю, что после того, как не уехала ночью, думала уехать от него под утро. Но как отказать себе в удовольствии поспать с ним хотя бы пару часов? — Твоя жизнь — это твое дело. И если тебе по кайфу быть чокнутым трудоголиком — значит, так и надо. Главное, чтобы ты занимался тем, что любишь. То, что мы с тобой вместе… Это не означает, что теперь я влезу тебе на шею и начну диктовать, что именно ты должен. Как и ты мне. Помнишь, как ты говорил… семья — дело добровольное. Так вот… — я снова зеваю, — пока выборы по нашей доброй воле совпадают, мы… семья.

Ой мамочки. Неужели я это сказала? Мы — семья?

— Ты уже не стремаешься от этого слова? — Артур подтягивает покрывало повыше, пока я удобнее устраиваюсь, кладу голову ему на плечо, утыкаясь лицом в ямочку на шее. Как же здорово так лежать, это место создано специально для меня. — Помнишь, я говорил, что если семья тебя напрягает, давай будет не-семья.

— Помню, — сквозь дремоту отвечаю я. — Но сейчас я не против. Мне так нравится с тобой засыпать… — и вдруг понимаю, что мне надо сделать признание. — Знаешь, — поднимаю голову, отгоняя сонливость, — я мерзкий человек, я не выношу, если кто-то отбирает у меня место на кровати. Я и выбираю всегда самые огромные кровати… и чтоб все они были мои. А с тобой такого нет. Мне… не жалко для тебя места.

— И мне для тебя, — ему смешно от такой моей жадности. — Полина, — его пальцы легко трогают меня за подбородок. — А ты часто уезжаешь? Ну, по работе.

— Часто, — говорю я. — Иногда на несколько месяцев, иногда на пару недель. Но я же буду возвращаться. Когда хочется возвращаться к кому-то — это главнее, чем постоянно быть вместе.

— Согласен, — говорит он, поглаживая меня по волосам и я снова опускаю голову ему на плечо. Его голос, такой согревающий, такой сладкий, как тёплое молоко с мёдом, звучит для меня как будто издалека. Я почти засыпаю.

— Артур… — бормочу я, еле выговаривая слова. — Даже если я уеду надолго… я буду очень-очень скучать. И мне будет очень хотеться быстрее вернуться домой… К тебе.

И это звучит откровеннее, чем признание в любви. Я и так знаю, что влюблена в Артура. И что он в меня тоже. Ведь мы так сильно хотим сделать друг друга счастливыми. А что это, если не любовь?

Наше утро начинается очень рано — я просыпаюсь от того, что Артур собирается. Он ходит по комнате, убирая с пола все лишнее — одежду, посуду, из которой мы ели — в комнате теперь порядок, в который не вписывается только труп разгромленной кровати, возвышающийся в углу немым укором. Ни следов усталости, или того, что он поспал всего два с половиной часа, я не вижу в нем — Артур выглядит свежим и отдохнувшим. Ох, если бы я могла и о себе сказать то же самое…

Поднимаюсь с пола, запахиваю покрывало и подхожу к нему — его волосы ещё влажные после душа, глаза чистые и ясные, без следов красных капилляров, гладкая кожа, пахнущая лосьоном после бритья.

— Гладко… — я провожу рукой по его щеке, ощущая ее мягкость и бархатистость. — Хотя, мне нравится и когда ты колючий. Всё нравится! — не выдерживаю, приподнимаюсь на носки и прижимаюсь к его щеке своей щекой. — Черт, ну какой же ты классный…

— Да ладно, Полин… Не выдумывай, ещё зазнаюсь, — в ответ улыбается он. — Доброе утро, — Артур берет меня под мышки, приподнимает и ставит на свои босые ноги. Придерживая за спину, так и идёт со мной на кухню, пока я, уткнувшись ему в шею смеюсь от этого ощущения. Кажется, это наша новая общая фишка, вот так передвигаться, и она мне очень нравится.

— Завтракать будешь?

— С тобой — да.

Он ставит передо мной почти идеальный английский завтрак — яичница, ветчина, свежий салат и стаканчик сока.

— Я сейчас умру от счастья, ты это знаешь? — уминая это все с бешеным аппетитом, сообщаю я ему. Шикарный парень на кухне, вкусный завтрак — что может быть лучше?

Артур уже одет для выхода — сегодня потеплее, на улице все ещё пасмурно и холодно. С удовольствием разглядываю его в толстовке и неизменных джинсах, отмечая, что при этом он все ещё босиком. Есть в этом что-то такое милое и по-интимному домашнее.

— А ты на работе переодеваешься? — спрашиваю его с набитым ртом.

— Конечно, — допивая свой сок, он бросает на меня быстрый взгляд. — Я иногда там грязный как черт. Зачем хорошую одежду портить?

— А вот эта твоя футболка с пятнышками? Ты был в ней, когда ходил со мной в кофейню, и она была на тебе вчера. Это уже мой фетиш, знаешь?

Откидывая голову, он громко смеётся.

— Если бы ты знала, как я запарился, что не успел тогда переодеться. Реально чувствовал себя каким-то засранцем.

— Не-ет, ты что! — активно возражаю я. — Я тебя чуть глазами не сожрала, мне эта твоя футболка в паре эротических фантазий даже привиделась.

Он снова смеётся и мне ужасно нравится это его настроение.

— Оставайся у меня, — говорит Артур. — Я бросил твою любимую футболку в стирку, просохнет — наденешь и будешь в ней ходить. Только чтоб на голое тело. Это если мы об эротических фантазиях говорим. А я приеду пораньше.

Ох, какая же это заманчивая идея…

Но образ голодного и замерзшего, потеряно бредущего по промзоне Вэла, или Вэла одиноко говорящего с козлом Антоном о том, что все мы одни в этом мире, одни рождаемся и одни умираем, или Вэла, не справившегося с паник атакой и лежащего на бескаркасном диване, пытающегося подышать в пакетик — но рядом нет никого, кто бы ему этот пакетик подал, — заставляет совесть жечь меня изнутри и напоминать о том, что друзья не бросают друг друга ни в горе, ни в радости. Да и вообще — ни за что не бросают, никогда.

— Артур, я хочу но… не могу. Вэл… мы его вчера так и не нашли. Кто знает, где он тут бегает и в какие приключения вляпался

— Да ну? — он вопросительно смотрит на меня, убирая посуду в раковину. — Ты же говорила что он был здесь полгода назад, делал для тебя квартиру. Город он знает, так что никуда не вляпается. Сидит сейчас у тебя дома. Или у моих, если мама взяла его в оборот. Ты говорила, он худой?

— Ну, такой, знаешь, изящно-стройный.

— Тогда точно у моих. От нас худыми люди не выходят.

Я громко смеюсь в ответ на это правдивое замечание.

— Вот знаешь, я бы с радостью. Но я волнуюсь. У меня нет телефона, его номер я не помню, меня больше пугает не то, что я не знаю, где он, а то, что с ним нет никакой связи.

— Давай я заеду к тебе и проверю, он на месте или нет. Или к моим, если надо. Прямо сейчас, перед работой.

— Да? А если какие-то проблемы?

— Решим, — со все большей уверенностью говорит он.

— Да? А я? Как я об этом узнаю?

— Ну… Просто поверишь мне.

— Я верю тебе! Тут дело не в этом.

— Что, ломает без телефона? — он иронизирует над моей диджитал-зависимостью и я честно признаюсь:

— Да. Мне кажется, там без меня какой-то трындец произошёл. Не только, с Вэлом, а в целом мире. Это что-то на подсознании, что-то неконтролируемое.

— Ладно, — быстро кивая, соглашается Артур. — Поехали, раз так хочешь.

Его коварный план я понимаю позже. Не убедив словами, он пытается настоять на своём делами, и всячески цепляет меня. Я нарочно не пускаю его к себе в душ, уворачиваюсь от его рук, когда он ловит меня, с мокрыми волосами и в полотенце. Затаив дыхание и боясь пошевелиться, стою как истукан в коридоре, пока он аккуратно, пристально глядя в глаза, застёгивает на мне свою рубашку, и только судорожно сглатываю — в горле опять пересохло.

И, чтобы отвлечь его и отвлечь себя, немного сбить напряжение этой паузы, от которой у меня начинает потрескивать в ушах невидимый ток, спрашиваю:

— Артур… Ты не переживаешь из-за того, что мы вчера на все забили? Ну, на презервативы?

— Нет, — лаконично отвечает он, поправляя на мне воротник. — А ты?

— Немножко. Но не сильно. А вот раньше я бы очень психовала. И мне сейчас так странно, что почти не психую. Почти, — добавляю я с нервным вздохом.

Я очень приуменьшаю свою реакцию. Раньше меня бы просто накрыло истерикой — вот в чем абсолютная правда. Это было одним из самых моих жёстких правил, я даже шутила, что плане контрацепции меня как экспонат можно демонстрировать подрастающему поколению на агитационных плакатах. Позиция: «Я — за безопасный секс!» бежала бы красной строкой у меня во лбу, а над головой крутилась бы сигнальная лампочка. И все это абсолютная правда.

Для такой принципиальности мне хватило одного случая в студенчестве, когда я увлеклась каким-то художником, который вместо банального подката: «Привет, одна отдыхаешь?» без единого слова сел рядом, достал маркер для боди-арта и принялся рисовать в приглушённом свете барных ламп замысловатые узоры сначала на моих руках, потом на спине, а потом пошли другие части тела, и охрана выперла нас за аморалку. На два дня мы заперлись в его квартире, чтобы никто нам больше не мешал, сэкономив, как он пренебрежительно выразился, «на резине» для полноты ощущений.

Выходные пролетели незаметно, оставив после себя легкое похмелье и фото, за исходники которых я жутко краснела, пока не вспомнила, что снимала все сама, на свою первую цифру — а, значит, достаточно было простого щелчка кнопки, чтобы удалить этот жесточайший компромат.

А потом пришли мысли о возможной беременности. Сидя у себя в общажной комнате на полу, по совету подружки, я запивала кока-колой специальные аварийные таблетки, приём которых обещал отсутсвие любых последствий, и трясущимися руками, чтоб наверняка, забрасывала в себя тройную дозу препарата.

Последствия, все же, не заставили себя ждать — в ту же ночь меня скрутило так, что вся пережитая до этого боль критических дней показалась лёгкой разминкой перед настоящим адом. Спазмы и кровотечение были такие сильные, что, казалось, вокруг меня двигаются стены, а потолок хочет упасть на голову и раздавить за такую глупую беспечность.

Соседки по комнате тряслись и умирали вместе со мной, порывались вызывать скорую, но я запрещала — чего доброго, меня забрали бы в больницу, пришлось бы сообщать имена своих родителей, старый домашний адрес — и хотя мне уже год как исполнилось восемнадцать, а значит, любые решения, связанные со здоровьем, могла принимать я сама, вероятность того, что матери позвонят из больницы, и мне придётся объяснять, почему ее дочь всё-таки выросла шалавой, казалась вариантом похуже, чем смерть от кровопотери.

Спустя три дня я кое-как оклемалась, молодость и желание побыстрее выйти в люди взяли своё — и еще через неделю вернулась в универ, для того, чтобы узнать новость, заставившую меня офигеть окончательно и понять, что фокус с таблетками и кровотечением был цветочками. Ягодки пошли потом.

Оказывается, художник был известной в узких кругах экстремальной личностью, девчонки сохли по нему пачками и падали под ноги штабелями, успевая потом плакаться друг у друга плече, обсуждая своего кумира и подробности проведённого с ним времени. Так я узнала, что «на резине» он экономит довольно часто, а три месяца назад, вернувшись из тура по Азии, притащил с собой в город филиппинскую проститутку, в которую влюбился как мальчишка. Нарисовав несколько ее новых портретов в самых раскрытых миру позах, он выводил ее в свет, представляя как свою девушку, смотрел обожающими глазами, даже пару раз на коленях публично стоял. И, несмотря на это, филиппинка не стала хранить ему верность и умотала в Анталию с заезжим турком, чем нанесла художнику душевную травму. И вот после пережитого, он только сейчас вернулся в мир развлечений и женщин. Да ещё и со мной.

С ужасом представив весь букет болезней, который мог передаться мне от всех девушек, с кем он тоже сэкономил, и особенно от филиппинской проститутки, я потратила все свои сбережения на сдачу анализов. Так, в девятнадцать лет мне открылась неутешительная правда — самые красивые мужчины встречаются не в модных заведениях, а в очереди к кабинету венеролога. Сидя с бланками направлений на коленях, я исподтишка разглядывала их чудесные фактурные лица и сильные руки, которыми они сжимали такие же бланки или контейнеры для потенциальных анализов. И все это придавало нашей тусовке красивых любителей свободного секса какие-то слишком уж обречённое настроение, и никто никого не захотел даже в мыслях.

С тех пор я твёрдо решила, что всю свою удачу потратила тогда — когда вышла чистой после незащищенного секса с человеком, через постель которого прошло количество женщин, сравнимое с населением маленькой азиатской страны. А, может, даже и большой — как те самые Филиппины.

С учётом того, что некоторые, самые пугающие меня анализы, например, на ВИЧ, надо было сдавать только спустя месяц-полтора после контакта, а потом через несколько месяцев перепроверяться для верности, полгода моей жизни вывалились из памяти из-за постоянного стресса.

День, когда мне выдали последнюю распечатку с результатами, подтверждающими, что я абсолютно здорова и не угробила свою жизнь из-за одной большой, пусть и веселой, дурости, я посчитала новым днём рождения. И поклялась себе, что больше никогда не буду такой беспечной, ни за что.

Никогда не стоит надеяться на удачу. Если совершать слишком много глупостей, она может очень быстро закончиться.

И вот теперь, с Артуром… нет, это не была беспечность. Все вышло как-то само собой, по общему согласию, хотя причина была стара и проста, как мир — у нас просто закончился мой и так небольшой запас, а впереди была целая ночь, и…

С другим бы меня это остановило. Да и с Артуром в самом начале меня это останавливало. А сейчас… Я вздыхаю, стараясь прислушаться к чувствам внутри — не тороплюсь ли я, не дурацкая ли халатность приняла за меня это решение? И понимаю, что нет. Это не экстрим и наплевательство. Это доверие.

Ну и пусть мы знаем друг друга очень недолго (хотя, тут можно ещё поспорить) Но спокойствие и ощущение безопасности, которое я испытываю рядом с ним, невозможно подделать. Оно либо есть, либо нет. Если Артур говорит, что риска нет, значит его нет. Вот так мы и решили.

Тем не менее, чтобы в совсем уж не растечься в сентиментальную лужицу, спрашиваю его на всякий случай,

— Артур, послушай… А ты точно не ходишь к филиппинским проституткам?

— Я? — он внимательно смотрит на меня, как будто в самом деле что-то прикидывает, и только спустя секунду я замечаю, как подрагивает уголок его губы, той самой, на которой виднеется шрам, придающий ей лёгкую ассиметричность. — Ну… нет. Как с тобой познакомился, так и бросил.

Ага, троллит меня. Да ещё и в открытую.

— Ладно, ладно, мое дело было спросить, твоё — развеять мои сомнения, — кладу руки ему на плечи и сжимаю в знак того, что мне самой конфузно за такие глупые вопросы. Не так уж это и просто — доверять кому-то вот так, без оглядок и подозрений. Хотя и очень пьяняще, не поспоришь.

— А что за проститутки? Это что-то из твоего прошлого?

— Да, очень давнего. Забей, это очень странная история. Просто… на самом деле, это так непривычно для меня. Ну, вообще без защиты. Такая прямо свобода действий, и мы больше ни от чего не зависим. Это же было правильное решение, правда? — кажется, я до сих пор себя в чём-то убеждаю. — Кроме того, когда мы будем жить вместе, секса у нас будет много — это же столько денег ушло бы на эти презервативы! Я серьезно — жалко же! Даже с учётом того, что мы явно не будем нуждаться, лучше эти деньги вложить в какой-нибудь новый проект, мой или твой, или поехать отдыхать.

Артур эту мою блестящую идею воспринимает с философским спокойствием и делает практичный вывод:

— Отлично, Полин. Сэкономим на презиках, и купим себе дом.

После этого на нас как находит — мы ржем с ним, будто два малолетних идиота, и не можем остановиться добрых минут пять.

— Нет, я серьезно, — все ещё не могу отдышаться я. — Все мои знакомые вот прямо пары-пары… ну, как мы с тобой. Они вот так и берутся… Народным способом.

— Берегутся от кого? — уточняет Артур.

— От детей.

— От детей предохраняются, Полин. Берегутся там от вирусов, от гриппа… — он ловит меня на ещё одной красноречивой оговорке.

— Ну не знаю, в чём-то эти дети и есть как вирусы или грипп. А тебе я все-таки советую не расслабляться, потому что если и подхвачу какого-нибудь ребёнка, предупреждаю, я оставлю его отцу, то есть, тебе, и свалю на съёмки сразу же, как только смогу ходить. Когда там женщины после родов ходить начинают? Через месяц, через два?

Артур уже просто оглушительно хохочет, хватаясь за голову.

— Ну что?! Это у тебя куча сестёр и племянниц. И вообще, не забывай, по одной из моих версий ты — гинеколог! Так что тебе положено быть в теме, а я… может, я что-то там путаю и немного не знаю все тонкости

— Немного! — весело подкалывает он меня.

— Да совсем чуть-чуть. Так что предупреждаю — если это будет непланировано — все ляжет на твои плечи. Не думаю, что ты уезжаешь через пол-страны, чтобы снова стать кому-то нянькой и опекуном. По крайней мере, вот так сразу. Так что будь осторожен, Артур, мой тебе совет.

— Не волнуйся, — отбрасывая сумку, которую уже собрался подать мне, он долго смотрит мне в лицо, потом взгляд ползёт вниз, по шее, к груди, и все ниже, ниже. — Буду.

По его жестам и настроению вижу, что все эти разговоры снова нешуточно его заводят, и вместо того, чтобы закончить наши долгие сборы, он перекрывает мне выход к двери.

— Эй, — говорю, — ну все. Артур… Все, мне действительно пора. Нам пора! На время посмотри, — и начинаю истерично смеяться, когда, дурачась, он отталкивает меня вглубь коридора и зажимает в углу, прикусывая плечо через плотную ткань своей же рубашки. Уперевшись обеими руками в стену по бокам от меня, тихим-тихим голосом, от которого, знает, я теряю голову, он добавляет:

— Так время ещё есть, минут десять. Хочешь — можешь ещё раз меня протестить. Ну, на осторожность.

Я уже хочу начать возмущаться, что всё, довольно, я верю ему на слово, и вообще — вот он, возраст, даёт таки себя знать — вся эта его дикая молодость на пике гормонов не знает усталости, которая выражается только лёгкими тенями под глазами от недосыпа — а я уже не могу, я исчерпала все свои запасы, я скоро поломаюсь, у меня нет сил — но его ладонь, до этого сжимавшая мое колено, медленно движется вверх, приподнимая края моего самодельного плаща-рубашки, и ныряет на внутреннюю часть бедра — и я понимаю, что нет. Проблема разницы в возрасте между нами сильно преувеличена.

Фигня это все.

И снова не уезжаю от него.

В этот раз между нами все так ярко и быстро — Артур видит, что я устала и понимает, что дольше и больше — совсем не то, что сейчас надо. И, когда я натурально отключаюсь, ещё даже не отпустив его, не успев разжать руки, совсем как тот мужлан-грубиян, которым порядочные матери пугают своих дочерей — после того, как получит своё, деточка, он просто кончит и захрапит, не чмокнет тебя, не обнимет, слова нежного не скажет, — Артур не будит меня, не берет с собой в машину, только устраивает поудобнее на нашей самодельной кровати и укрывает покрывалом.

Надеюсь, в тот момент я хотя бы не храпела в худших традициях циничных мужланов.

Я обнаруживаю, что его план удался, проснувшись через несколько часов — в открытую форточку снова пахнет дождём и зябкая сырость ползёт по полу, облизывая мои ступни, которые я вытянула из-под одеяла. Приподнявшись на локте, какое-то время смотрю вокруг, вспоминаю, где я, и, негромко смеясь, откидываюсь на подушки.

А чтоб тебя, Артур Гордеев! И снова ты выиграл.

Но я совсем не злюсь на него. Мне слишком хорошо, чтобы я могла злиться. За окном снова накрапает мелкий дождь, поджав ноги и укутавшись в одеяло, я чувствую себя уютно как в гнездышке, тело если и ломит после вчерашнего, то не смертельно и даже приятно. Решаю подремать еще и засыпаю, расслабившись и чувствуя, что никуда этот мир за окном без меня не денется.

Когда просыпаюсь снова, свежей и отдохнувшей, то не могу понять, сколько времени прошло и который час. Проснуться без будильника, без необходимости подниматься и бежать-бежать — прекрасное, давно забытое чувство. Я даже не волнуюсь, как это обычно бывает, что на самом деле проспала не несколько часов, а лет, или даже веков, все мои друзья и знакомые умерли, и теперь я совсем одна в незнакомом новом мире. Или еще лучше — умерли абсолютно все люди, и теперь я осталась одна на развалинах человеческой цивилизации.

Я не беспокоюсь о том, что пропустила воскресное мероприятие у Дениса — я понимаю, что сутки еще не закончились, сегодня пятница, и до съемки еще два дня. Все в порядке. Все хорошо и спокойно.

Поднимаюсь с матраса и прохожусь по комнате, нахожу брошенную в угол рубашку Артура, и мое белье под ней. Бросаю лифчик на кровать, а трусики и рубашку надеваю — в квартире по-прежнему прохладно. Приоткрываю шкаф, нахожу пару его тёплых носков и натягиваю их на себя как гольфы. Вуаля — вот и готов мой новый костюм, почти по погоде.

Иду на кухню, поражаясь, как Артур успел оставить ее чистой и опрятной, ставлю чайник, и сажусь за стол, ожидая, пока он закипит. Часы, висящие на стене напротив, показывают половину третьего — не рано, не поздно, средина рабочего дня. Артур сегодня обещал прийти пораньше — надеюсь, так и будет. Правда, я не совсем понимаю, что для него означает «пораньше», если иногда он возвращался с работы заполночь. Может — явиться к десяти вечера вместо часа ночи?

Мысли все возвращаются и возвращаются к тому, что он говорил мне этой ночью — хочу уехать вместе с тобой, как можно быстрее. И при свете дня это не кажется мне какой-то поспешностью или фантасмагорией.

В Артуре я не сомневаюсь. Он человек привыкший к ответственности, даже к излишней ответственности — значит, все моменты с работой уладит постепенно, без спешки и горячности. Просто будет решать их уже после переезда ко мне, а не до. В конце концов, он владелец дела, не думаю, что он захочет его продавать, быстро сбывать с рук, полностью перечеркивая свою жизнь здесь. Ему просто нужен хороший управляющий, с которым можно будет работать удаленно и контролировать через него все главные результаты, а не сам процесс, лично и каждый день. Если Артур захочет, я с удовольствием ему помогу — достану у Насти номерок хорошего рекрутера, и тот найдёт ему любой персонал, который только нужен.

Лишь бы он поменьше запаривался.

По поводу быта и перевозки багажа — оглядываю кухню, вспоминаю разношёрстную обстановку его комнаты и, посмеиваясь, решаю, что в этой квартире у Артура не очень много по-настоящему любимых вещей. Нет, можно конечно забрать на память с собой кусочек кровати. А так — уверена, он оставит это все без особых колебаний. А рюкзак с ракетками и теннисной формой легко помещается в багажнике его машины, и в новой квартире легко найдёт себе достойное место.

Ну и, конечно, надеюсь, Артур не будет против жизни именно в моей квартире, пресловутая гордеевская честь не пострадает? Если начнёт слишком уж артачиться, спихну на него оплату коммуналки. Во времена отопительного сезона она у меня прямо таки чудовищная. И вообще — жильё можно поменять, расширить, вложиться в складчину — да неужели мы не решим эти вопросы? С удивлением понимаю, что все эти хлопоты меня абсолютно не пугают — кажется, это не такая уж и проблема для людей, умеющих открыто и честно говорить между собой.

Так, что ещё? Да никаких особых проблем на самом деле. Нам не нужно даже машину перегонять как-то по-особенному. Одежду, все, что он захочет забрать с собой можно сгрузить в багажник и на заднее сиденье. Артур сядет за руль, я рядом в салон — все, к переезду готовы. Не нужны ни билеты, ни бронь, ничего. А Вэла посадим назад, к вещам, тихо смеясь, думаю я. Вот и решится его проблема с перелетом — доедет с нами на машине. Да, уровень комфорта чуть ниже, чем в самолете — но в то же время никакой турбулентности, хрипящих моторов и необходимости ждать на пригородной станции с пересадкой, что было бы неизбежно, если бы он поехал поездом.

Так что, все вопросы решаются довольно легко. Тем более, что первое время Артуру придётся часто приезжать и возвращаться, чтобы уладить и решить что-то по мелочам, только и всего. Об одном мне не хочется думать — какие же в этот момент у него будут отношения с семьей.

Вот в чем проблема, а не в том, как перевезти багаж или подписать какую-то бумагу или оформить доверенность (хотя, с учётом работы местных служб, с которыми я столкнулась в самом начале, все может быть не так уж и легко) Но все равно, это не идёт ни в какое сравнение с тем, как отреагируют Никишины, что они будут делать, когда узнают всё. После того, что я поняла вчера, побывав в их доме, мне слабо верится, что они спокойно отпустят ситуацию и пожелают счастья брату и сыну, порадовавшись, что наконец-то он вырвался из города, который держал и не отпускал его последние десять лет.

Денис так сразу сказал, что семейство Артура меня проклянет, а от сына за такое предательство едва ли не откажется, и ему придётся общаться с нами тайно. Теперь эти слова совсем не кажутся мне шуткой. И уже я, следом за Дэном, узнавшим наш секрет, понимаю, что пока не знаю, как вести себя с Никишиными. Ведь мне придётся скрывать не только то, что я очень даже знакома с их золотым мальчиком. Придётся утаивать главное — что я забираю его у них.

Я не тешу себя надеждами, что они услышат меня в том, что я не ворую их семейное сокровище. Я бы настаивала на том, чтобы Артур уехал, даже если бы мы с ним не были вместе. Я и пришла к нему с главной целью сказать — уезжай! Без меня или со мной, решать тебе. Но уезжай скорее, не смотря ни на что, спасай себя. Иначе этот город сожрет тебя. Или превратит в Бориса Олеговича.

Помимо воли вздрагиваю — то ли от самой мысли, то ли от свистка чайника, который начинает кипеть, натужно грохоча крышкой. Слишком уж о сложных вопросах я задумалась, ещё даже не выпив чаю. Решаю отложить их до вечера — после обсуждения с Артуром они станут для меня более ясны и понятны. Вместе мы что-то придумаем.

Главное — вместе.

…Задумавшись о проблемах, долго дую на чай, ожидая, пока он остынет, потом делаю первый глоток и чувствую себя Вэлом — тут же фыркаю и плююсь мимо чашки. Слишком горячо. Как люди пьют только этот чай? Нет, это точно не мой напиток.

Вытаскиваю на средину кухни табуретку и начинаю поиск по шкафчикам. Кофе. У Артура просто просто должен быть кофе. Не могла же я влюбиться в человека, у которого на кухне один только чай.

В третьем шкафчике все-таки нахожу то, что ищу — тянусь к жестяной банке, которую не трогали очень давно — на это указывает тонкий слой пыли на ее крышке. Только бы не растворимый, только бы не растворимый, пожалуйста. У Артура, как всегда, нет времени, чтобы заморачиваться на тонкости — но с его любовью к качеству не могу представить, чтобы он заливал в себя растворимый кофе со вкусом горелых семечек. Скорее, он вообще не будет пить никакой, чем плохой напиток. Или заменит его этим самым чаем.

С каким-то суеверным чувством открываю баночку, загадывая примету — если в ней будет молотое зерно, значит, я не ошибаюсь в Артуре, в нашем с ним общем будущем, и все у нас будет классно. Если же нет… Да такого просто не может быть!

Считаю про себя до трёх — один, два, три, — резко срываю крышку и… внутри жестянки молотый кофе. Да, пусть не самый лучший сбор, принюхиваясь, думаю я — но это молотый кофе, который мне так нужен, и моя примета сработала на отлично!

Спрыгиваю с табуретки и принимаюсь варить кофе в кастрюльке, снова вспоминая студенческие времена. Только тогда мы, чтобы сэкономить, покупали на рынке контрабандные зелёные зерна, и жарили их сами, на большой чугунной сковороде. Кто знал, что через пятнадцать лет это станет модной фишкой, а мы были первыми кофе-роустерами, пока это ещё не стало мейнстримом.

Плотный терпковато-маслянистый аромат разносится по кухне, улучшая мое и без того прекрасное настроение. Нахожу у Артура целый контейнер разных специй и снова улыбаюсь про себя — я люблю пряную еду, а он, оказывается, любит острое. От всевозможных смесей перцев и пакетиков с надписью «Осторожно, супер-остро!» у меня рябит в глазах — наконец, среди этого буйства вижу гвоздику и бросаю ее в кофе. Немного думаю, и добавляю ещё шепотку перца. Хочу сегодня пить самый обжигающий кофе, прямо таки пекущий на губах.

Немного поколебавшись, бросаю немного сахара, на самом кончике ножа. Не знаю почему, но сегодня мне, не пьющей сладкий кофе никогда, хочется его подсластить. Чтобы он был острым, забивающим дыхание и сладко-горьким. Если уж я гадаю сегодня на кофе о нашем с Артуром будущем, то горечи хотелось бы поменьше, с улыбкой думаю я, и высыпаю в кофе ещё ложку сахара.

Для кофе, сваренного на водопроводной воде, без спецсредств, напиток у меня получается отличный. Выливаю его в чашку и, пока гуща оседает, бегу в коридор за сумкой, достаю оттуда макбук и тащу на стол. Да, мне нужны мои маленькие ритуалы. Когда я пью кофе утром, то всегда пролистываю мессенджеры и соцстранички друзей, обмениваюсь быстрыми сообщениями — и сейчас хочу того же, несмотря на то, что доступ к интернету здесь проблематичен. За все время пребывания в квартире Артура, я не заметила ничего, похожего на модем — может, потому, что не особо искала, а может, потому что его нет, и Артуру хватает мобильного интернета.

Тем не менее, открывая крышку макбука и глядя на индикатор сетей — я вижу несколько точек приёма, но вряд ли хоть одна из них принадлежит Артуру. Первая называется «Вася», вторая — номером одной из квартир, а третья… Не сдержавшись, громко смеюсь и делаю скрин экрана — третья называется «Хуй вам а не интернет»

Очень красноречивый признак местных порядков и традиций.

Пытаюсь взломать пароль именно к третьей точке, подбирая разные комбинации, конечно же, со словом «хуй» — и ничего не получается. Ну не везёт, так не везёт, думаю я, делая первый глоток кофе из чашки и даже жмурюсь от удовольствия. Это один из самых интересных моих экспериментов, вот только горечи, все же, многовато.

Ну и ладно, зато очень вкусно.

В этот самый момент я понимаю, как затупила, не достав макбук раньше — вот же они, все мои контакты, синхронизированы на облаке. Только когда была возможность позвонить с телефона Артура, у меня не было контактов, теперь у меня есть контакты, но нет телефона.

Да что же это за насмешка такая?!

Кажется, мир упорно блокирует меня в зоне без связи и не желает выпускать к людям. Ладно, к людям я согласна не выходить ещё хоть сутки, в одном я должна удостовериться — что с Вэлом, который приехал спасать меня от неприятностей, этих самых неприятностей не случилось.

— Ничего страшного, — бормочу я, прохаживаясь из угла в угол и держа в руках чашку, из которой время от времени отхлёбываю. — Он в безопасности. Ну что с ним может произойти плохого в доме, в котором я выросла?

И, несмотря на это, уже не чувствую прежнего тепла и прежней уверенности в том, что это самое уютное и безопасное в мире место.

Снова сажусь за стол, нервно барабаню пальцами по клавиатуре макбука, через который по-прежнему не могу выйти в сеть, и понимаю, насколько в автономном режиме это бесполезная штука. Я даже музыку послушать не могу — она вся у меня в онлайн доступе.

Да-а, а ведь меня и вправду нешуточно ломает даже не без телефона, а без интернета, думаю я, ополаскивая чашку с кастрюлькой и ставя их аккуратно на полку. Если Артур даже после пары часов сна ухитрился оставить на кухне чистоту, не буду же я плодить беспорядок и хаос?

Возвращаюсь в комнату, сажусь на нашу самодельную кровать, потом встаю. Потом снова сажусь. Мне не спится, не сидится, не лежится.

Мне нужен интернет.

Прошло только полтора часа с того момента, как я проснулась, а кажется, что полдня. Такой же эффект остановившихся часов, как и в первый день моего прибытия в этот город — но и тогда у меня была музыка и связь с миром, пусть и плохонькая.

Нет, решено, думаю я, опять поднимаясь на ноги и глядя в окно. Дождь на улице прекратился, ветер тоже не слишком буянит. Вполне лётная погода для того, чтобы выйти и узнать, где здесь ближайший салон мобильной связи. Куплю там себе какую-то не слишком замороченную мобилку и сим-карту любого оператора. Главное, чтобы мобильный интернет был безлимитный, а а телефон можно было использовать как модем. Вот и решу сразу все свои проблемы.

И хозяин сети с отличным сигналом под названием «Хуй вам а не интернет» может отправляться как раз туда, в честь чего он назвал свою точку доступа. И без него справлюсь.

Критичным взглядом смотрю на себя в зеркало — ну, нормально, для Черемушек сойдёт. Пусть глаза немного припухли от недосыпа, но на алкоголичку вроде не похожа. Хотя, может это и к худшему? Смешалась бы с местными и было бы спокойнее.

Теперь ключи. У Артура должна быть запасная пара ключей. Обшариваю руками все полки в коридоре и таки нахожу их, лежащими за коробкой со сменными лампочками. Так, хорошо. Кажется, пока все хорошо. Рубашка на мне длинная, носки-гольфы придётся снять, балетки — вот они, ничего что пыльные с дороги. На улице полно луж, заодно и помою. Перед тем, как выйти на лестницу, понимаю, что на всякий случай надо выглянуть в глазок, чтобы ни с кем не столкнуться — если вдруг я встречусь с соседями, лупившими целую ночь по батареям, они точно захотят сказать мне пару слов. Не факт, что ласковых.

И понимаю, что делаю это не зря.

Прильнув к двери, прямо перед собой, в стекло глазка я вижу вчерашнюю бабулю в папильотках и в прежней рубахе. Стоя на площадке нашего этажа, она держит в руке крест и окропляет лестничный пролёт водой из пластиковой баночки, висящей на тонком шнурке у нее на шее — вот так просто, со знанием дела, и с таким спокойствием как будто делает что то совершенно обычное, например подметает пол.

А, может, это всё-таки влажная уборка?

Поколебавшись пару секунд, аккуратно приоткрываю дверь и выглядываю в образовавшуюся щелочку.

Да нет, вряд ли… Разве что у бабули она всегда сопровождается шепелявыми приговариванием:

— От злого врага, от острого клыка, от яда змеи, от чёрной ворожбы, от проказы, от худобы и от сглаза, звезда с неба упадёт, ведьма мимо пройдёт. Аминь!

Зато теперь я знаю, что она умеет говорить.

Словно чувствуя, что за ней наблюдают, вековая бабушка медленно поворачивается в мою сторону и смотрит прямо в глаза своим древним взглядом — и я, позорно взвизгнув, тут же захлопываю дверь.

Как бы мне ни нужен был телефон, теперь я точно никуда не выйду до самого вечера. Даже восставший с того света наркобарыга, обитавший в смежной квартире соседнего подъезда, не напугал бы меня так, как эта древняя женщина-экзорцист. Интересно, кого она изгоняет? Неужели меня? Ну, так все ее попытки имеют прямо противоположное действие — мне хочется забаррикадироваться здесь и никуда не выходить до конца дней. Если не моих, так ее.

Медленно, забывая снять обувь, пячусь по коридору назад, на кухню, и приземляюсь на табуретку. Кажется, от впечатления, произведённого на меня набожной бабулей я просижу тут, не двигаясь, до самого вечера. И пофиг на интернет. Какой там интернет, если вокруг такие средневековые страсти.

Наверное, так и случилось бы, если бы сквозь закрытые двери ко мне не начали долетать другие звуки — не изгнания ведьм, а разговора. Подаюсь вперёд — да, так и есть, голоса, у самого порога квартиры. И оба — женские. Тон явно оживлённый, с напряжением — и такое же напряжение охватывает и меня. Сказать, что мне все это совершенно не нравится — ничего не сказать.

Ещё больше я напрягаюсь, когда слышу неожиданный лязг ключа в дверном замке, на смену которому приходит несколько проворачиваний, сопровождающихся звонкими щелчками.

Все это вызывает во мне такое недоумение, что не успев испугаться иди заподозрить Артура в том, что он раздаёт ключи от квартиры каким-то женщинам, я вскакиваю с табуретки и, схватив сумку, в которую до этого успела собрать макбук и зарядку, прямо в балетках, пролетаю по коридору мимо ещё не открывшейся двери — активное общение по ту сторону продолжается, — вбегаю в комнату и под действием какого-то стихийного порыва бросаюсь к шкафу-купе, отодвигаю вбок его дверцу, и ныряю в спасительные недра.

Как хорошо, что у Артура такой большой и, главное, бесшумный шкаф. Вот первое, о чем я думаю, приваливаясь спиной к его стенке, и хватаясь свободной рукой за зимнюю куртку, висящую на плечиках. Прижимаюсь к ней лицом, вдыхая в себя едва уловимый, но такой знакомый запах, на секунду чувствую себя под защитой — как будто Артур здесь, и он меня обнимает.

Сумка со всеми вещами выскальзывает из моей второй руки и с тихим стуком, приглушаемым одеждой, падает к ногам. Но этот стук не единственный сейчас — ему вторит грохот вскипевшей от адреналина крови, и ещё одно размеренное и тихое постукивание. Это стучат каблуки по старой плитке, которой вымощен пол. Так и есть. Какая-то женщина в квартире Артура. Боже мой, да что происходит?

Сдвинув чуть в бок куртку, за которую я цепляюсь как утопающий за соломинку, чуть подаюсь вперёд и смотрю в узкую щелочку, которая осталась из-за неплотно прикрытых в спешке дверей. И спустя секунду вижу то, от чего мои глаза лезут на лоб, и я едва не падаю — колени у меня натурально подгибаются от удивления и страха.

На пороге комнаты Артура, расположенном прямо напротив шкафа, в котором я прячусь как незадачливый герой из анекдотов про любовников, одной рукой прижимная мобильный к уху, а второй рассеяно покручивая ключи, стоит Тамара Гордеевна.

— Да, доча. Да. Звонила мне? Не могла ответить, в дороге была, — слышу я ее низкий грудной голос, который будит во мне не тепло и радость, а ужас. Почему меня так трясёт, пытаясь собраться с мыслями, еле соображаю я. Это же не тайная любовница или местная маргиналка, которая проникла в квартиру, чтобы ее обчистить. Но что-то внутри подсказывает мне, что лучше бы было так. Лучше бы это был кто-то из посторонних, пусть не самых приятных личностей, чем мать Артура — такая мудрая, женственная, такая хорошо знакомая. Но если она меня найдёт прямо здесь, прямо сейчас, это будет намного хуже, чем стычка с мелкими уголовниками и грабителями. И не факт, что безопаснее.

— Да, Ниночка. Ага… У Артурки сейчас, — продолжает говорить Тамара Гордеевна, пересекая комнату и останавливаясь напротив раздолбанной кровати и стянутого на пол матраса с подушками и одеялами. Это все выглядит так красноречиво, что мне хочется закрыть лицо руками, но страх быть замеченной не даёт пошевелиться.

— Нет, его нет, доча, — голос Тамары Гордеевны не меняется от того, что она видит, как не меняются и ее плавные движения. Но носком своей туфли она поддевает краешек одеяла, сползшего на пол и забрасывает на матрас с таким презрением, как будто стряхивает с обуви грязь или что похуже. И этот жест очень хорошо демонстрирует ее отношение к той, кто была здесь с ее сыном и спала с ним на этих смятых простынях, на этой стянутой на пол постели. Чувствую себя так, как будто мне только что отвесили звонкую пощёчину — несмотря на то, что Тамара Гордеевна меня не видит и не слышит, и даже не знает, что я здесь.

Пока что. Как много времени понадобится ей, чтобы меня обнаружить?

— Нет, Ниночка, его нет. Да на работе он на своей, где ж ему быть в это время? Да, сама зашла. А то! Думаешь, у матери нет ключей от квартир ее детей? Как бы не так, птенчики мои! — и она громко смеётся, кажется, вместе с Ниной, старшей дочерью, с которой говорит по телефону. — А вот так и успела. Как гостили мы здесь поначалу, так я и сунула ключи Эмельке, пойди, говорю, с мамкой, сделай мне такие же. Наташа тогда артачилась страшно, ну ты ж ее знаешь. Да, да. А пошли, сделали как миленькие. Артурка тогда все не мог понять, куда вторая пара ключей делась. А потом через денёк взяла и появились! Я сама их ему в обувку по-быстрому подбросила, вот и решил, что свалились они тогда. А то надумал замки менять — ишь чего? Я что зря себе, что ли, копию делала?

Не прекращая говорить, Тамара Гордеевна, проходит дальше по комнате, приближается к окну и, останавливаясь, задумчиво и долго смотрит сквозь стекло. Я вижу ее лицо в профиль, очень близко — и его выражение не совпадает с тем, что она говорит. Ни следа расслабленности и доброй иронии в нем нет — губы плотно сжаты, уголки рта опущены вниз, глаза прищурены, — и этот контраст со всегда напевными интонациями в ее голосе начинает пугать меня ещё больше.

— Вот так, Ниночка, да. Да, бери за совет и помни науку матери. Не распускай своих, держи при себе. Пусть и замужние у тебя уже девочки — а все равно, мать не имеет право пускать дитё на авось, на все четыре стороны. Что ж это за мать тогда такая? Вырастила и забыла? Нет, не работает оно так, Ниночка. Не работает. Да. Да. Все верно говоришь — поводочек послабить можно, а вот отпустить насовсем — нельзя. А то они такого натворят. Да, доча. Вот и братец твой — слетел с катушек. Опять, да. В загул ушёл, дома не показывается. Ага. Ага, оно самое. Снова бесится. Ну да ничего. Перебесится. Блядищ каких-то навёл, такое хулиганство с погромом устроили тут… Да. Да, Ниночка. А то! Я все знаю, у меня ж тут знакомые свои, так они мне первым делом с утра позвонили, говорят, совсем подурел ваш Артурка, всю ночь бузил, никому спать не давал — так хоть бы пьянки-гулянки, а то оргии какие-то. Да. Да не знаю, сколько он тут баб навёл, может и одна. Но уж больно гулящая. Сама знаешь, какие тут на районе у него ошиваются. Ещё охомутает его, замуж захочет — ты что, такой мужик золотой попался, ещё и с квартирой. А что он пацан совсем, ему дурь в голову ударила, и пошёл опять буянить, показывать, какой он сам по себе, а она ему так, чисто чтоб досадить родне, пригодилась — так разве ее это волнует? Ей лишь бы жильё, да мужика, да содержание. Особенно здесь, в этих Черемушках. Тут по роже каждый день не бьет — и то за счастье. А то, что этим он матери досадить хочет, ей и невдомек. Ну да пусть думает пока. Пусть. У матери терпения хватит пережить новый Артуркин бздык, не впервой уже. А она покатится отсюда бутылочкой под горочку, как и остальные до неё. Пусть не приживается. Да. Да, Ниночка. И я так думаю. Переселять его надо отсюда, пока не затянуло. А то как уйдёт в блуд — кровь молодая, горячая, — а потом в загулы и в пьянство. Ты не забывай, у меня твой отец под боком. Хоть Артурке и не передалось, а все думаю — вдруг вылезет? Так что спасать брата надо, Ниночка. Да, доча, благодарю. Я и без того знаю, что могу на тебя расчитывать, но сама ж знаешь — поддержка от чужих и постороннему человеку приятна, а уж от своих — так в сто раз лучше. Как мёд мне на душу, — повторяет она, приложив руку к груди и глубоко взволнованно выдыхая.

А я, наоборот, чувствую, что не могу вдохнуть, и все, что мне остаётся — это хватать воздух как рыба, выброшенная на берег, параллельно соображая, что у Тамары Гордеевны здесь, оказывается целая агентурная сеть, которая докладывает ей всю информацию исправно и в срок.

Тут же вспоминаю ее слова во вчерашнем разговоре с Наташкой о том, что с Артуром все в порядке, его видели соседи, и на работе он был — и только сейчас понимаю их полный смысл. Сын пусть и живет отдельно, но все равно под наблюдением у Тамары Гордеевны, и полностью скрыться от ее любящего ока ему так и не удалось. Даже в это в самом дальнем и самом плохом районе. Интересно, знает ли Артур о том, что у матери есть ключи от его квартиры, а еще — глаза и уши повсюду. Ведь городок это маленький, все друг у друга как на ладони.

Быстрее, быстрее бы вырваться отсюда — даже неделя, оставшаяся мне здесь, кажется длинной, как тюремный срок. Даже мысли о том, что, может быть, это слишком быстро для Артура, не возникает у меня в голове. Теперь я хочу скорее убедить его уехать — мне кажется, когда он узнаёт, что его достали и тут, то разозлится так, что бросит все, даже самые важные дела. Их можно решить потом, дистанционно. А не решит — так и черт с ними. Нормальная жизнь и свобода дороже любых материальных потерь.

— Нет, Ниночка, нет. Не застала ее, одна я здесь. Но совсем недавно ушла, блядина эта. На кухне еще от еды запахи не выветрились. Кофеи распивали тут, видно, недавно совсем вышли. Хотя соседка наша полоумная говорит, что девка весь вечер была и сейчас здесь. Говорит, чует ее — она на неё, значит, колдует через стенку. Порчу на кота и на цветы наслала — кот не ест, а цветы усохли, — Тамара Гордеевна смеётся звучным раскатистым смехом, а я, наконец, могу вдохнуть — кажется, она поверила, что я ушла.

Значит, не будет меня искать.

Я не так боюсь возможности встречи с ней — в конце концов, я давно привыкла себя защищать, — как невозможности просчитать ее действия. Я действительно не знаю, что она сделает, обнаружив меня — горько разрыдается от того, что я подстроила ей такую подлянку, начнёт просить оставить ее сына в покое, или возьмёт кухонное полотенце, набросит мне на голову и попытается задушить. А, может, ей даже полотенца не понадобится, и она сделает это голыми руками, с большим удовольствием.

— Да-да, соседка ж видела ее, ещё вчера, — продолжает разговор Тамара Гордеевна, отходя от окна и вновь прохаживаясь по комнате, пропадая на несколько секунд из поля зрения. — Да такая, говорит, стервозина, сразу видно. Вроде безобидная с виду, а глаза как у змеи, всю натуру выдают. Девка эта сначала в дом к ней все просилась, сама ж войти не может — ведьму первый раз по приглашению впустить надо. А потом, говорит, рассердилась так, что Петровна ее не пустила, такую бурю с молниями наслала в ночь, что жуть сплошная. Да. Да, Ниночка. А ты не смейся, на смейся, доча. В каждой сказке только доля сказки. А вот кто его знает. Может это ее рук дело все, что сына от семьи опять отвернулся. Может и поделала что-то, нам ли не знать, на что бабы ради своего готовы. Я тебе рассказывала как у нас девки колдовали да заговоры делали. И как у меня одна такая счастье забрала, не дала своему мужику ко мне из семьи уйти. Да, да, доча. Заговор на крови, он, знаешь, почище всяких штампов и росписей в загсе будет. Если только привязала к себе этим — считай в рабство мужика взяла. Ну, да ничего. Мы чужого не берём, но и своего не отдадим. Если надо спасать Артурку — спасём, вытащим. На то мы и родня. А если заговор какой наложили на него — так отмолим, я у нас на хуторе одну хорошую бабку знаю. Любой сглаз и порчу как рукой снимает. Да, доча. Да что ты! Я сто раз это говорила. Вот так вы мать слушаете, в одно ухо влетает, в другое вылетает. А что, тебе тоже надо? Да ты что?! — после короткой паузы восклицает Тамара Гордеевна. — Мужу Маришкиному? Что, загулял таки? К бывшей таскается? Ох, подлец… Ну, подлец. А точно ходит? Потому что бабка эта может такой крепкий отворот сделать, что если не было измены, то и от жены отвернёт. Да, узнай-разведай лучше, доча. Чтоб наверняка было. Может, и неправда это все. А если так оно и есть — ну что ж тогда, будем спасать Мариночке семью. На то мы и родня, милая. На то и родня, чтоб всегда друг за друга горой.

В этот самый момент факт того, что из родни у меня почти никого не осталось, и постоять за меня в случае чего будет совершенно некому, кажется мне едва ли не самым большим счастьем в жизни.

— Ну все, все, Ниночка. Да, поняла тебя, моя хорошая. Все узнай и будем что-то решать, гуртом. Спасём тебе и дочку, и брак ее, и Артурку нашего. Договорились, милая. И тебе того же. Поцелуй своих от меня. До скорых, доча. До скорых.

Разговор заканчивается, в комнате опять воцаряется тишина и мне снова страшно даже дышать, чтобы не привлечь к себе внимания Тамары Гордеевны. Пусть уходит. Пусть уходит, сделав свои выводы, приняв свои решения. Я до сих пор не могу понять, зачем она пришла — ведь могла же столкнуться с Артуром, который очень бы удивился увидев, что мать открывает двери своим ключом. А может… Может, она точно знала, что сын в такое время на работе и пришла просто… Просто, чтобы… Что? Побыть в его квартире, пока его нет и он об этом не узнает?

От этой мысли я вздрагиваю — вся эта любовь и привязанность начинает казаться мне слегка нездоровой. Как будто к материнской любви и ревности примешивается ещё какая-то неосознаваемая, типично женская, а вместе с ней — и боязнь потерять того, кто воплощает для неё образ рыцаря, идеального мужчины, который побесится-побесится, да и вернётся к ней, потому что никто не будет любить его так сильно, так преданно. Да и вообще, мать с сёстрами — поперед любых баб, которых может сколько угодно быть.

А семья — она одна такая. Второй не будет, в отличие от жены.

В просвет между дверей шкафа я снова вижу Тамару Гордеевну и понимаю, что моя последняя догадка — не такая уж и ложная. Снова вернувшись в комнату из коридора, она проходит совсем рядом, любовно прикасаясь рукой ко всему, к чему может дотянуться — к спинке стула, на которой оставлена футболка Артура, к полкам, на которых лежат его вещи, и вдруг замирает, уставившись в одну точку.

Я тоже замираю, потому что понимаю — это неспроста. Наклоняюсь вперёд, приникаю к дверной щелке и вижу, как медленно и тяжело ступая, она возвращается к нашей самодельной кровати, склоняется над ней и подбирает с подушки что-то, чего не заметила сразу.

Распрямляя спину и вытягивая вперёд руку со своей находкой, она внимательно разглядывается ее — и мое сердце, сжавшись в комок, медленно проваливается в пятки. Потому что в руках у Тамары Гордеевны не что иное, как лифчик — тот самый, который я небрежно бросила на подушки, еле прикрыв одеялом, тот, который ровно за сутки до этого я сняла с ее сушителя в ванной, после того как устроила свои нетрезвые постирушки всего на свете. И если мать Артура сейчас вспомнит, что уже видела это и где именно видела, то… всё.

Я ещё не знаю, на что способна Тамара Гордеевна и что она предпримет, но наслушавшись ее разговоров о колдовстве и бабках, мне начинает казаться, что она никогда и ни за что не отпустит Артура со мной. Наведёт порчу, выроет лично траншею, преграждающую выезд из города, заполнит ее горючим газом, опоит сына снотворным и запрет в кладовке — самые бредовые и безумные идеи проносятся у меня в голове, пока она разглядывает свою находку, тихо цокая языком, а меня трясёт мелкой дрожью от мыслей догадок о том, что сейчас творится в ее голове.

— Дрянь, — наконец, срывается с ее языка. — Сучка блудливая. Да чтоб ты сдохла.

Я не знаю, что так разъярило Тамару Гордеевну — то ли фривольный вид лифчика, сшитого полностью из прозрачной чёрной ткани в мелкую сетку и перехваченного игривыми зелёными бантиками — одного взгляда достаточно, чтобы понять что в нем вся грудь на обозрение, стыдоба одна, а не лифчик — то ли то, что сопоставила уже виденное у себя в ванной и здесь, а значит… Значит поняла, что пригрела на груди змею, кормила-поила ее, как дочь родную привечала — и все для того, чтобы эта сучка выросла и подложила ей такую свинью. И в ее голосе звучит столько ненависти, смешанной с брезгливостью, что помимо воли на глазах у меня выступают слёзы, а горло начинает сводить от рыданий. Нет, мне не жаль терять остатки репутации в глазах Тамары Гордеевны, даже если она все поняла. Но эта слепая, стихийная, едва ли не валящая с ног агрессия, кажется, находит меня и пробивает, даже если ее хозяйка и не подозревает, что объект ее ненависти — здесь совсем рядом, и удар этот получил и принял.

— Я ж прокляну тебя, — продолжает тихо и жутко говорить Тамара Гордеевна — и я, не в силах это выслушивать, пячусь от дверей назад и снова прижимаюсь спиной к стеке шкафа. — Я тебя со свету сживу, стерва ты такая. Ты на карачках передо мной ползать будешь, просить, чтоб простила и сняла проклёны, а я не прощу. Я в могилу тебя сведу, день и ночь корчиться от адской боли будешь, и ни одна таблетка тебе не поможет. Ни родить не сможешь, ни с мужиком больше спать — потому что в животе все гнить заживо будет, змеи и черви закопошатся там. Ни один доктор не найдёт-не увидит, скажет, что здоровая ты, просто дурная, — но ты у меня все ощутишь, все на своей шкуре прочувствуешь. Я такие методы знаю…

И на этом месте ее прерывает звук, на который я готова молиться. Так, наверное, молился бурсак Хома на первый крик петуха, когда отпевал панночку в проклятой церкви, думаю я, неожиданно чувствуя на языке солоноватый привкус крови. Отлично, для усугублениях какой-то дикой атмосферы происходящего, я прокусила себе кожу на руке, в которую вцепилась зубами, лишь бы не разреветься в голос, и теперь втягиваю ее в себя, чтобы не испачкать одежду. Что за бред, блин, происходит, и я — его главная участница! Не хватало только мне впасть в истерику и начать чертить вокруг себя защитный круг. Вот и капля крови у меня уже есть для скрепления защиты.

Тем временем в руке у Тамары Гордеевны вновь и вновь звонит мобильный телефон — этот звук цивилизации разбивает странную магию ее голоса, шепчущего наговоры, которые совсем не кажутся мне пыльным зашкваром, как сказал бы Вэл.

— А…алло? — тоже как будто возвращаясь в реальность, растерянно говорит Тамара Гордеевна, и тут же добавляет, встрепенувшись, ласково: — Артурка? Сынок! Что ты… что стряслось? Почему звонишь? Вспомнил, наконец, о матери?

Ох, как вовремя! Не знаю, как так вышло, но именно Артур, скорейшего возвращения которого я жду теперь с ещё большим нетерпением, вмешивается в происходящее пусть даже телефонным звонком. Все равно он здесь, он рядом, голосом из телефона, который я не слышу, но понимаю одно — он рядом.

— Нет, что ты… — продолжает Тамара Гордеевна уже спокойнее, своим напевным и доброжелательным тоном. — Я ж ничего сынок, не попрекаю, нет. Просто не звонил ты давно. И я тебя не беспокоила. Вот, думаю, а тут звонишь. И решила спросить, не случилось ли чего. Ничего не случилось? Вот и добре. Вот и хорошо, родной. Что? Домой заезжал? Да ты что! Знала бы, что зайдёшь, никуда бы не поехала, ждала бы тебя со свежими блинчиками с грибами, как ты любишь. Ещё и со сметаной! Давно мы с тобой не сидели вот так, не обедали. Не общались по душам. Что? Поговорить надо будет? Так я всегда согласна, сынок. Приезжай, поговорим. Лишь бы ты только не молчал, не пропадал больше.

О боже, нет. Только не сейчас! Только не до того времени, как мы уедем из города. Не надо сейчас Артуру никому ничего говорить. И пусть всего час назад я была убеждена, что этот разговор с семьей, честный и прямой, ему надо будет пережить перед отъездом, чтобы уходить без недосказанностей, поставив все точки над i. А вот сейчас… Нет. Не может быть никаких честных и прямых разговоров. Говорить с семьей для него — это все равно что спасовать, подставиться, заранее проиграть. О честности надо помнить с адекватным противником. В том же, что родня Артура ему противник, а не союзник, при этом не совсем адекватный, я больше не сомневаюсь ни на секунду.

Они же придумают что-то новое, чтобы не отпускать его — надежду, опору, самого лучшего в мире брата и сына. Кормильца. И если надо будет ради этого бросаться под колёса его машины, Тамара Гордеевна бросится. Ещё и старших дочерей с семьями их города вызовет. И они все вместе просто его не выпустят. Не знаю как, но не выпустят и все.

Именно об этом мне даже не твердит, а орет в уши внутренний голос, и все что я могу делать, это надеяться на то, что удача, везение или счастливый случай помешают сейчас Артуру сказать слова, которые должны прозвучать только после того, как мы с ним пересечем черту этого города, оставим позади дорожный указатель с его названим.

Ни секундой раньше.

Удача не изменяла мне когда я искала Артура. Когда, решив выйти за телефоном, собрала все свои вещи, что дало возможность Тамаре Гордеевне подумать, что квартира пуста и никого здесь нет. Еще не знаю, узнала ли она меня, найдя это злополучное белье — но, по крайней мере, пока что ни разу не назвала меня по имени, а значит, я могу надеяться на то, что не узнала. Счастливый случай и тут сработал. Так, может быть, все снова получится? Может, Артур не успеет сказать о своих намерениях по телефону, а мне удастся убедить его молчать, пока мы не уедем? И Тамара Гордеевна уйдёт, забрав с собой этот лифчик, так и быть, для наговоров и проклятий — как-нибудь переживу. Но уйдёт и оставит меня здесь. Потому что я уже не могу стоять в шкафу, мне панически страшно и хочется сделать хоть глоток свежего воздуха.

— Где я? — доносится до меня ее голос. Она отошла от окна и сейчас говорит из коридора. — Далеко, сынок, далеко. Да откуда ж ты знаешь? Ты моей жизнью не интересуешься так, как я твоей. Ну что ты, что ты… Я ж не в упрёк, перестань кипятиться. У подружки я, за цветами поехала. За рассадой, да, она мне такие черенки обещала. Вот высажу в кадках у нас на балконе — такая красота будет. Приедешь, я тебе чаю сделаю, сядешь отдохнёшь. Или, может, кофею? Может, ты что новое полюбил, чего раньше не было? Откуда знаю? Да чует сердце материнское. Сейчас вся молодежь кофеи распивает, модно это стало. Да и Дениска говорил, что заходил ты как-то. Нет, больше ничего. Да, Дениска, твой друг. Он теперь и нам не чужой человек. Почему? А вот приезжай ко мне, все новости тебе расскажу. Приезжай, сынок. Что мы с тобой по телефону да по телефону? Вот услышала тебя, теперь увидеть бы. Что — прям сейчас? Нет, сынок, прям сейчас не надо… Не надо так спешить. Нет, не надо меня забирать, я уже привыкла на автобусах ездить. Ещё снова приучишь меня на машине разъезжать, а потом как пропадёшь. Да не в упрёк я! — в третий раз говорит она и я слышу, как быстро проходя из коридора в кухню, Тамара Гордеевна щёлкает выключателями — гасит свет в коридоре и на кухне. Кажется, от звонка Артура она и вправду заторопилась.

— Ты лучше дурью не майся, а езжай себе домой, как хотел. А я своим ходом, да. Уже почти на остановке, не переживай.

Ах вот оно в чем дело! Артур сказал, что едет домой и хочет ее перехватить, чтобы отвезти в центр. Понимаю, что это очень странная мысль, но я чувствую самую настоящую радость от того, что она заехала сюда. Теперь Тамара Гордеевна точно будет прятаться от сына, чтобы он не вычислил, из какого района она едет и ему не удастся с ней поговорить до встречи со мной. А я как-то постараюсь убедить его молчать до нашего отъезда.

Удача опять улыбается мне, расстраивая их встречу и мне становится страшно — какую цену она сдерет с меня за эту услугу? Уж слишком много везения за один день.

— Да, езжай, езжай к себе, сынуля. Отдохнёшь хоть немного… Что я не знаю, как ты с утра дотемна у себя на работе толчешься, света белого не видишь, ночами не спишь… — и в этой ее фразе мне слышится совсем не добрая ирония. — Или спишь, а, сынок? Скажи, хорошо отдыхаешь после работы? Высыпаешься? Ну, как это — о чем я? Да ни о чем, родной. Ни о чем. Мне все равно, чем ты там занят, жизнь у тебя своя, взрослая. Мне одно надо — лишь бы у тебя счастье было. Слышишь, сынок? Мать счастливая тогда, когда счастливые ее дети.

И большей лжи, чем в этой фразе, я не слышала очень давно.

— Вот и лады, сынуля. Жду тебя завтра. Да, приезжай обязательно. Хоть обниму тебя, а то почти неделю не виделись. Да, мой хороший. И тебе счастливо. Люблю тебя, сынок.

Сейчас она уйдёт. Сейчас она точно уйдёт, с облегчением думаю я, понимая, что Тамара Гордеевна действительно торопится — с минуты на минуту может вернуться Артур, и ей очень не хочется, чтобы он застал ее здесь.

Быстрый перестук каблуков по коридору подтверждает мои догадки о том, что она спешно проверяет, не оставила ли следы своего пребывания. Я в этот момент панически продолжаю соображать, не найдёт ли она ничего нового, что могло бы выдать меня — например, Эмелькин халатик, висящий вместе с остальной стиркой на балконе. Но Тамара Гордеевна туда не доходит, только возвращается напоследок в комнату.

— Ну, ничего, ничего — говорит она с порога, обращаясь то ли ко мне, сидящей в шкафу, то ли просто к месту, где остались следы ее заклятой соперницы, посмевшей посягнуть на её сына. — Считай, в этот раз тебе повезло, проскочила. Фартовая девка. Но на одном фарте далеко не уедешь, гадина, ты это знаешь. Когда он закончится, отольются кошке мышкины слезки. С кровью отольются.

И, развернувшись, резко уходит, громко хлопнув за собой тяжёлой входной дверью.

Я снова одна — и только и могу, что раскрыть пошире створки шкафа, и даже не выйти, а выползти, вывалиться на пол комнаты. Продолжая лежать на холодной плитке, я смотрю в потолок и могу думать только об одном — мы попали. Мы конкретно попали с Артуром. И если бы не съёмка у Дениса, я бы просила его уехать чуть ли не завтра. Почему-то сейчас мне кажется, что нам надо это сделать, пока наше с ним везение, наша удача не закончилась. А на долгое время ее может просто-непросто не хватить.

Никогда не полагайтесь на удачу. Надёжно защищая и отводя неприятности, она может отвернуться от вас в самый нужный момент. Пусть даже кажется, что она привыкла быть на вашей стороне, что вы ее любимчик — никогда не полагайтесь на удачу. Она всегда играет с вами, и никогда не остаётся в дурках. А вот вы…

Глава 4. Никогда не сливайтесь с другим человеком

— Молчи! Молчи!! — грозно топая ногой, прерывает меня Вэл. — Мое возмущение покидает стратосферу, его выносит за пределы солнечной системы, я как сверхзвуковая ракета улетаю на взрыве реактора моего терпения и горящего пукана! Нахер, Полина! Нахер! — он останавливается, захлёбываясь словами, и делает знак рукой, чтобы ему подали пакетик, в который надо срочно подышать.

Но никто из нас не шевелится — ни я, сидящая на кровати с понурым видом, ни Артур, присевший рядом на полу, чьё плечо я нервно сжимаю, а он для успокоения накрывает мою руку своей. Мы держим оборону против Вэла, который рвёт и мечет, едва ли не собирая вещи, чтобы уйти из этого дома, где он никому не нужен, навсегда.

Всю дорогу домой, после того, как Артур вернулся домой, я предупреждала его, что по возвращении нас ждёт истерика — не моя, но моего друга. И ее надо просто пережить, не спорить и не возражать. Артур спокойно согласился, и его выдержка удивила меня, особенно после того, как я рассказала ему, что Тамара Гордеевна была здесь, как она отреагировала на его вчерашнюю «оргию», а среди соседей у неё есть свои глаза и уши, и не только среди них. Он только слушал меня, как-то недобро ухмыляясь, но не злился и не впадал в ярость — а этого я опасалась больше всего. Чтобы на волне злого драйва он не позвонил своим и не вывалил им на голову все, что думает о происходящем и о наших ближайших планах.

Но и скрывать от него я ничего не хочу. Он должен знать ситуацию такой, какая она есть. Правда, кажется, я немного опоздала.

— Так я знал об этом, — говорит Артур, пока мы, спеша к Вэлу, которого он всё-таки забрал от Никишиных и забросил домой, спускаемся вниз, к его машине. — Вернее, как… — уточняет он в ответ на мой удивлённый взгляд. — Конкретно догадывался. А теперь точно знаю. Просто… пусть они и дальше думают, что я валенок и ничего не понимаю. Тогда хоть по секрету приходить будут. Если спалимся — тут с утра до вечера гости начнутся. Я ещё с того момента с пропажей ключей что-то заподозрил. Ну, не теряются у меня ключи никогда. И в обувь не падают.

— Да ты святой человек, — улыбаюсь я в ответ на его слова.

— Ну да, конечно. Офигенно святой — оставил тебя отдохнуть, так что по шкафам пришлось прятаться. Полин… — он останавливается на секунду, — извини… Я был уверен, что сегодня никто не придёт. Такая погода, Вэл этот твой в гостях — я его когда увидел, даже не заподозрил, что мать ко мне могла поехать. У нас же гость в доме — всё для него, сама знаешь. Думал, ну в магазин вышла на полчаса. Но чтоб ко мне… Видно, хорошо ей по ушам наездили, раз она сорвалась и понеслась.

— Видно, хорошо мы с тобой по ушам всем наездили, — пытаюсь иронизировать я. — Слышал бы ты, что тут уже рассказывают. Я и дожди насылаю и на котов порчу навожу. Ну бред же, бред! Как так жить, вообще, можно?!

Протянув руку, чтобы открыть мне дверцу машины, он останавливается, обнимает меня и успокаивающе гладит по спине. Меня до сих пор потряхивает — не от страха, скорее от недоуменного бессилия перед подобными привычками и разговорами.

— Ну, всё-всё, — тихо говорит Артур. — Мы едем к тебе. Там на пару-тройку километров вообще никого. Не переживай, сюда мы возвращаться больше не будем.

Он прав — это место начинает нагонять на меня паранойю. Не успев отойти от встречи с Тамарой Гордеевной, я постоянно оглядываюсь в поисках ее информаторов, но ничего подозрительного не вижу. Мы выходим, когда уже стемнело, а холодная погода не даёт местным жителям залихватски пьянствовать на лавочках и в беседках, несмотря на то, что сегодня пятница. Поэтому двор безлюден и пуст. Зато дом за нами расцвечен десятками горящих окон, во многих из которых открыты форточки, пропускающие привычные звуки веселья — звон бьющейся посуды, пьяные выкрики, нестройное пение и бубнящие звуки телевизоров, сопровождающиеся разговорами:

— Та щас я тебе нормальный музон найду, а не вот эту твою хуету!

На что женский голос категорично заявляет:

— Сам ты хуета! А это — Лобода! Оставь, а то я тебя сковородкой ёбну, клянусь! Вот вчера не ёбнула, а сегодня ёбну!

Наши друзья-алкоголики, которые спорили из-за сотки в заначке снова строят свои непростые отношения. Чувствуя прилив приятельской нежности к ним, пристегиваясь в авто рядом с Артуром и опускаю боковое стекло пониже. Всё-таки они очень колоритные и искренние, было бы время — я бы с удовольствием с ними поработала, сняла хотя бы один их день. Это было бы интереснее, чем постановочные семейные фотосеты. Там, за глянцевой прилизанностью нередко скрываются такие же ссоры и проблемы, только приличные любители ретуши в этом никогда не признаются. А тут — все честно и от души, которая, как и окна — нараспашку.

В этом я убеждаюсь, когда мы трогаемся с места, а нам вслед несётся:

— А так влюби-илась, сука, си-ильно! Поп-пала в сердце мне пуля-дура, тобою ранена, пьяна-а! Слышь, клешни свои от пульта убрал! Убрал, я сказала, не трогай Светочку, нехай поёт!

Липучая песня пристает ко мне, и я продолжаю напевать ее всю дорогу, пока Артур посмеивается, слушая меня.

— И радио не надо, — замечает он, похлопывая по тюнеру. — Он у меня плохо принимает, так я думал менять. А теперь не буду.

— Намекаешь на меня? — беззаботно откидываюсь я на сиденье. Удивительно, но чем дальше мы заезжаем в безлюдный пустырь, тем спокойнее у меня на душе.

— Почему намекаю? Прямо говорю, — ловлю его весёлый взгляд в зеркальце над рулем. — Спой ещё, Полина. Нам ехать минут двадцать, так что давай — отрывайся.

— Я не знаю много из нашей попсы. Но я могу тебе Раммштайн спеть, хочешь? — и затягиваю по памяти одну из песен, параллельно рассказывая Артуру о том, что не просто так я Тилля Линдеманна вспомнила, и что со Светкой Лободой у него, значит, роман. А ещё моя подружка Настя, та самая, которая найдёт ему классного рекрутера, в Тилля безумно влюблена уже лет пятнадцать, и чуть не наглоталась таблеток на нервяке, когда узнала, что Лобода от Тилля, вообще-то, родила. Но, может, и не от Тилля, потому что это все фейк и выдумки, и прикрытие для ее романа со своим продюсером, который, между прочим, женщина. Только эта инфа спасла Настю от того, чтобы запивать снотворное вискарем и от последующего промывания желудка тоже.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Артур в ответ на это только смеётся от души, время от времени проводя рукой по волосам — я вижу, что половины он не понимает, но, по крайней мере, его не выбешивает эта глуповатая, но такая расслабляющая болтовня и сплетни, которыми мы с друзьями делимся, когда собираемся в каком-нибудь чилауте за кальяном, или в клубе, выпить по паре коктейлей.

Кажется, бурная атмосфера в доме закалила Артура и сделала невосприимчивым к досадным раздражителям. А, значит, это хороший знак. Значит с моими друзьями, будь они даже фриковатыми чудаками, он найдёт если не общий язык, то, по крайней мере, не будет от них шарахаться.

И вот сейчас — такой облом, при первом же контакте с Вэлом. Хоть Артур по-прежнему спокоен, но у Вэла продолжает полыхать, причём нешуточно.

— Я — инфлюенсер! Я — опинион мейкер! — отчаянно кричит он мне в лицо. — И я не заслужил! Слышишь? Не заслужил, чтобы этот! — он обличительно тычет пальцем в Артура. — Хватал меня за шиворот, как будто я вещь! Запихивал в машину! Это было похищение, Полина! Это было похищение!

— Я сразу сказал, куда мы едем, — Артур снова, не пытаясь спорить с Вэлом, обращается ко мне. — Он так орал, что не слышал меня. Я все объяснил, Полин.

— Отвлек меня от важных дел! Прервал мой стрим, на котором триста человек, между прочим, было!

— Он абрикосы на кухне с малыми чистил на варенье. Два ведра налузгали уже, прикинь. И в интернете висел заодно.

— В прямом эфире, Вэл? Ты чистил абрикосы в прямом эфире?

— Конечно, в прямом эфире, Полина! — с особой въедчивостью отвечает Валенька. — У меня, как ты помнишь, марафон ментального детокса! И я делился органик-рецептом со своими подписчиками, прямо в процессе, проводил настоящий туториал, а он! — его изящный палец снова указывает на Артура. — Мне его сломал! Все разрушил! Утащил меня из стрима! И последние минуты трансляции пошли коту под хвост! Подписчики смотрели только на пустую кухню! Вот ты бы смотрела на пустую кухню? Для тебя это интересный контент? Динамичный? Да у меня отписки после этого пойдут и охваты рухнут!

Артур, в ответ только дани мне знак наклониться, и когда я делаю это, тихо говорит:

— Слушай, я не понимаю. Он прикалывается так или реально злится?

— Ну как сказать… Злится, конечно. Но ещё устраивает перформанс. Наша роль — маленькая. Сидеть и подыгрывать. Только не спорить с ним.

— Эй, вы че там, обо мне шепчетесь! Вообще охерели, что ли! — орет дизайнер и, видя, что мы продолжаем переговариваться, окончательно выходит из себя и начинает метаться по шкафам в поисках пакетика.

— Вот так и делай добро… Интерьеры людям… Душу вкладывай… А тебе в итоге ни руки… ни пакет никто… не подаст.

И вдруг, останавливаясь, говорит:

— Полина, я вот нифига не рофлю сейчас. Меня уже накрывает. У меня сейчас атака будет, Полина.

— Ой, ой! — я вскакиваю с кровати, забыв обо всех недоразумениях. — Давай на улицу, быстро, там воздух! Идти можешь? Артур, хватай его и тащи на улицу! Давай, Вэл, опирайся на нас. Сейчас ты успокоишься, все будет хорошо, Вэл!

Мы оттаскиваем его на порог, где дизайнер, содрогаясь мелкой дрожью в темноте, ложится на землю, даже не думая о том, какие там могут быть микробы, кладёт голову мне на колени, закрыв глаза и делая глубокие вдохи и выдохи под мой ритмичный счёт, не забывая между делом жалобно постанывать:

— Мне нельзя быть… одному… нельзя… А если у меня приступ случится? Никто не спасёт в трудную минуту… Вот так и умрешь… Один… А через сотни лет найдут твой скелет и сдадут в музей…. окаменелостей…

— Ты закрыл его здесь одного? — шёпотом спрашиваю я Артура.

— На пару часов всего.

— Ох, нельзя, нельзя, Артур. У Вэла же клаустрофобия.

— Что, вдобавок ко всему? — он взглядом показывает на мученическое лицо друга, продолжающегося лежать и тихонько скулить. Артур впервые видит такую сложную личность и, кажется, действительно удивлён.

— Ну, да… Сам понимаешь, большой город, неврозы. Работа стрессовая.

— И это ещё далеко не все! — возмущённо поднимая голову, внезапно добавляет Вэл. — У меня, если что, ещё и сомнамбулический синдром! Хожу я по ночам иногда! Так что бойся меня! Бойся, ты, киднеппер! — и он угрожающе истерически хохочет.

Артур спокойно выносит стенания дизайнера, и против воли я снова задумываюсь — то ли у него от природы такая выдержка, то ли иммунитет к истерикам, возникший после семейных сцен, которые, я уверена, он пережил, и не одну.

— Слушай, а давай завтра ты на корт со мной сгоняешь, — неожиданно предлагает он. — Разомнешься немного, побегаешь. Это офигенно нервы лечит, сам убедишься. Хочешь?

— Не знаю… Я ничего не знаю, — снова обреченно говорит Вэл. — Я не хочу с тобой в одну машину садиться. У меня триггер срабатывает, понимаешь? Может твой корт — это первостатейный пиздеж, а ты меня в лес вывезешь, разрежешь по частям и сожрешь мои почки! И печень! Откуда у вас в злоебенях нормальному корту взяться?

— Вэл, это правда, я была там, — спешу вмешаться я. — Корт на самом деле есть, небольшой, но очень неплохой! Так что Артур говорит правду. Я же с ним играла, — не могу удержаться от улыбки, вспоминая недавнее прошлое. — Так что все честно, поверь. Воспринимай это как спорт-терапию… развитие моторики, аналитических способностей там… В теннисе же голова работает не меньше, чем руки и ноги. Даже очень нервных детей теннисом лечат, заикание, страхи всякие, серьезно… Я читала. Там какие-то нейронные связи особые формируются.

— Ну, не знаю… Не знаю. Я завтра с Серегой Рестиком договорился с утра йожиться в сентрал парке, — чуть спокойнее отвечает дизайнер и тут же начинает возиться, вспоминая, что он, вообще-то, лежит на земле, а там одна сплошная антисанитария.

Сдерживаюсь, чтобы не засмеяться от того, как пафосно, на нью-йоркский манер, он называет наш центральный сквер, но стараюсь не нервировать Вэла лишний раз. Я знаю, что даже окажись он на необитаемом острове, первым делом ему понадобятся эко-фрукты, безлактозное молоко и место для йоги. Это как у меня утренний кофе и мессенджеры. Наши маленькие традиции, без которых психика начинает буксовать и давать сбой.

Боже мой, какие же мы всё-таки невротики, живущие в безумном ритме жадного мегаполиса!

— Подъезжай тогда ко мне на двенадцать, — предлагает Артур, помогая Вэлу подняться с земли, после чего тот, нервно фыркая отряхивается, делая от него шаг назад. — Езжай своим ходом, а я своим, если тебя так от моей машины кроет.

— Меня от тебя кроет, маньячина! — тут же парирует Вэл и, разворачиваясь ко мне, идёт в повторную атаку: — А ты прекрати на него пялиться коровьим взглядом, и меня жалей, поняла?!

— Поняла, поняла, Вэл, — тут же успокаиваю его я, даже не пытаясь въехать, почему это мой взгляд вдруг стал «коровьим». Сейчас мне нужны остатки моей выдержки, которой, в отличие от терпения Артура, не так-то и много. Что будет дальше, я знаю почти до минуты. Вэл скоро поймёт, какое количество враждебной микрофлоры вступило в контакт с его телом, начнёт раздеваться прямо на ходу, кричать аффирмации, закроется в душе и будет два часа намыливать себя антибактериальным мылом.

— Ничего ты не поняла! — Вэл тяжело отпирается на мое плечо. Теперь мы помогаем ему вернуться в дом, пока он продолжает уличать меня в бессердечии: — Я бы на тебя посмотрел, если бы какой-нибудь Хер Иванович ворвался к тебе в обитель беззаботности и поволок куда-то в своей тачке, хорошо, хоть не в багажнике!

Краем глаза вижу, как Артур, впечатлений таким полётом фантазии, беззвучно посмеивается. Главное, что Вэл хоть и бурчит, но параноидальные нотки в его голосе пошли на убыль.

Правда, скоро они возвращаются — точно, как я и предсказывала. Разбросав одежду по полу, дизайнер уносится наверх, едва мы пересекаем порог дома. Наклоняюсь и подбираю за ним вещи, облегчённо вздыхая. Антибактериальное мыло сделает своё дело, и скоро к нам спустится практически обновлённый, в меру адекватный Вэл.

— Слушай, Полин… Тут такое дело. Я лучше сейчас скажу, чтоб ты знала, — неожиданно произносит Артур, и я застываю на месте.

Это что ещё за признания? Сейчас он возьмёт и скажет — я передумал, заехал домой и понял, что не смогу это все бросить.

— Твой Вэл… он не сильно и врет, — продолжает Артур, и я еле сдерживаюсь, чтобы не выругаться от радости. Не передумал всё-таки… А чтоб тебя! Так и истеричкой стать недолго. — Я его на самом деле конкретно торопил. Хотел к тебе быстрее вернуться, может, поднажал сильнее, чем надо, — добавляет он, помогая мне навести порядок. Метаясь по комнате, Вэл разбросал не только одежду, но и кое-какие мелочи: маленькие кадышки с суккулентами, подушки с бескаркасного дивана и опрокинул большой напольный подсвечник в ориентальном стиле.

— Ка-ак? — я снова останавливаюсь, пытаясь представить себе эту картину. — Ты хоть не за шиворот его тащил?

— Ну… почти. Просто по-другому он бы не ушёл. Он у моих там уже нехило прижился, опять на ужин собрался оставаться. Мне надо было по-быстрому его перехватить, и чтобы никто не видел, что он со мной уезжает. А то сразу бы вопросы начались, что, зачем и куда. Я ж его не знаю, не забывай.

— Да помню я, помню. А он что — возражал, да?

— Вообще не слушал. Там сразу стало ясно, что говорить бесполезно. Ну, я его тряхнул пару раз, не так чтобы сильно. Кто знал, что он такой нервный. Как он со своими строителями только работает?

— А вот так — не работает, а мучается. У них там очень сложные отношения, причём мне кажется, они страдают и кайфуют от этого одновременно. Не знаю, как строители, но Вэл точно, — теперь я смеюсь в открытую, представляя всю гамму чувств, которую Вэл пережил сегодня. Не помню, чтобы когда-нибудь в обычной жизни на него поднажимали и не сильно, но ощутимо встряхивали. Обычно его пафосного снобизма хватает для того, чтобы держать в рамках не только посторонних людей, но и самых настырных заказчиков.

— Так пусть возьмёт посредника и перестанет мучиться. Ну видно же, что ему легче придумать, а все остальное, что по делу — это не его. Как ты говорила — каждый должен заниматься тем, что нравится, и тогда все у него будет, — Артур, замечая, что мои угрызения совести пошли на убыль, подходит ближе и притягивает к себе. — Полин… А он там, наверху, ещё долго будет?

— Не знаю, — улыбаюсь, понимая направление его мыслей. — Может и час просидеть для дезинфекции.

— Час — это хорошо, — он долго смотрит мне в лицо, а потом вдруг приподнимает и резко крутанувшись со мной на месте, осматривается в поисках уединенного уголка. И первый раз за все время я жалею, что у меня студия — все пространство как на ладони.

Хотя… в моей связке ключей был ещё один, от запасного входа, которым я не пользуюсь. Он ведёт в нежилую площадь за большой железной дверью, которую прикрывает ориентальный светильник. Вэл, когда только планировал переделку, сразу сказал, что реконструкцию там делать невыгодно, стены убитие-разбитые, балки и крепления не слишком хорошие и, вообще, хватит мне и этого.

А вот теперь чувствую, что не хватит. Ну и пусть там одна большая подсобка, где сложены остатки ремонтных материалов — зато это отдельное помещение, что немаловажно, на замке, а значит… Значит, мне надо найти ключ. Кажется, я даже помню, где его положила.

— Сейчас, подожди секунду, — говорю Артуру, пытаясь разжать его руки у себя на поясе. Но он держит меня так крепко, вжимая в себя, что мои пальцы просто соскальзывают, и он, забавляясь, смотрит на мои попытки освободиться. — Пусти, у меня идея! Тебе понравится, серьезно.

Только после этого он разжимает ладони, и я, разворачиваясь, бегу к одной из индастриал-полок, созданных воображением Вэла и сваренных местными умельцами. Здесь лежат мои зарядные устройства — кажется, где-то между ними, ещё в первый день, я оставила ключ от запасного выхода. А вот и он! Спрятался под зарядкой для макбука, осталось только взять.

Воодушевленная быстрой находкой, хватаю его и, одёргивая руку назад, неожиданно сильно бьюсь локтем о металлическую балку. От удара в глазах сначала светлеет, потом темнеет, а руку простреливает как будто током. Громко ругаясь, отскакиваю вбок, и тут же ударяюсь мизинцем о небольшую деревянную тумбочку рядом — ту самую, где Вэл оставил мне бутылку Джека, который я пила здесь в первый день.

— А-а-а! Да что же это такое! — теперь я ещё и прыгаю на одной ноге, не зная, то ли смеяться, то ли плакать. Если только это не… В голову внезапно закрадываются очень глупые, идиотские мысли и за сознание они цепляются липко и противно, как надоедливые пиявки.

— Всё-всё… Все нормально, — сжимаю зубы и со свистом втягиваю в себя воздух. Мои ушибы не сильные, они просто дурацкие — так нарочно по попасть по болевым точкам — это надо ухитриться. Или все же… А вдруг это Тамара Гордеевна уже навела на меня порчу через лифчик и сейчас все земные стихии пытаются меня наказать? — Мне совсем не больно… — выдавливаю из себя, глядя, как Артур подходит ко мне и, взглянув на ушиб, быстро приподнимает и направляется к кровати.

— Нет, Полина, мы так не договаривались, — говорит он, опуская меня на матрас. — Наставить себе кучу шишек — так себе идея. Лежи и не шевелись, — в ответ на попытку привстать, он опрокидывает меня на спину. — Не дергайся, сказано тебе.

Решив смириться, я больше не протестую и прикрываю глаза. Ладно, пусть покомандует мной. Мне это даже нравится.

— Спирт есть? — достав из моих сжатых пальцев ключ, Артур отходит вглубь помещения, и по грохоту предметов я понимаю, что он что-то ищет у меня на полках. — Я приделаю его к твоей связке, чтобы ты больше ничего не искала и ничего себе не разбила.

— Окей! — говорю я насчёт ключа. А вот насчёт спирта… — Артур, я не знаю… Знаю точно, что виски мог остаться, вторая бутылка… Вот там, в тумбочке!

— А йод, вата, бинт — этого нет? Из этого же коктейль не сделаешь, да, Полина? — поддразнивает меня он.

— А вот и нет! — раздаётся сверху голос Вэла и я разочарованно вздыхаю. Ну, что же он так быстро справился, ему же было так плохо!

— Все есть! Я сам оставлял здесь аптечку, потому что это важно! Таким нельзя пренебрегать! Это жизнь спасти может, понятно?!

Оказывается, в ещё одной тумбочке возле ориентального светильника, Вэл и вправду оставил мне коробку, в которой собраны средства первой помощи — найдя, Артур ставит ее на кровать, пока дизайнер взволнованно ходит вокруг, и я слышу его нервный топот.

— Ух ты, витамины? — открыв пузырёк со спиртом, — я понимаю это по запаху, — Артур перебирает пачки с таблетками, и они забавно шелестят.

— Это снотворное! — нервно уточняет Вэл, и я не могу понять, почему он так психует — кажется, успокаивающий душ ни капли его не успокоил.

— Может, выпьешь? — предлагает Артур, тоже замечающий его нервозность. — Что-то тебя до сих пор колбасит, ты не заснёшь так.

— А ты мне не указывай! — огрызается Вэл и я прямо-таки ощущаю новую волну его приближающейся паники. — Я без тебя разберусь, что мне делать!

— Вэл, тогда успокоительного? — подаю я голос, совершенно не горя желанием усмирять новую атаку друга. Я всегда рада его поддержать, как и он меня, но два приступа за вечер — это уже слишком.

Тут же чувствую жжение в разбитом мизинце — Артур прикладывает к нему ватный диск, обильно смоченный спиртом, — и громко втягиваю в себя воздух. Его руки, чтобы успокоить, начинают мягко и в то же время с какой-то упругой силой разминать мои ступни, и следующие слова Вэла доходят до меня с каким-то замедленным эффектом.

— … чтобы он уехал! Это жилье не предназначалось для толпы народа! Здесь, в конце концов, функциональное пространство, которое…

Тепло, идущее от рук Артура, медленно поднимается вверх, к коленям и рассыпается на бёдрах колючими искрами. Я слишком глубоко погружаюсь в это ощущение, чтобы понять, что происходит.

— Что он… — кажется, я даже не почувствовала того, как Артур приложил йод к моей ране, и снова слышу это только по запаху. — Что он хочет, я не пойму?

— Чтобы я уехал, — его голос такой же приглушённый, как и у меня, и на какую-то долю секунды я просто боюсь смотреть ему в глаза — если к этим ощущениям добавится ещё и зрительный контакт, мои мозги отъедут окончательно. А тут же ещё Вэл, я не могу о нем забывать. Мы в ответе за тех кого приручили… Или позвали к себе решать проблемы. Мы в ответе…

И тут я понимаю, что ответил мне Артур.

— В смысле — уехал?! — рывком сажусь на кровати, как раз для того, чтобы увидеть дизайнера, облаченного в кофейного цвета эко-пижаму, с возмущённо вздыбленными волосами, стоящего за спиной Артура. — Ты чего это, Вэл? Совсем офигел?!

— Это ты! Это ты офигела! — снова идёт в наступление дизайнер. — Я хочу, чтобы ты меня комфортила, берегла и охраняла, а не бросала, игнорила, а потом приводила в дом всяких мужиков!

В этот момент он как никогда похож на маленького обиженного мальчика — и я понимаю, что этого не было бы, не наступи ему Артур на какую-то очень больную мозоль. И рассчитывать я могу сейчас только на него и его умение обращаться с капризничающими детьми, которого у него после общения с племянницами побольше моего. Идея, которую он предлагает Вэлу, тут же доказывает мне это.

— Может, мне тебя назад отвезти?

— Да! Отвези меня! Верни в мою нормальную жизнь — туда, куда от вас не летают нормальные самолёты, а вместо поездов ходят грохочущие корыта!

— Ну, это ты далеко размахнутся, — по иронии в голосе Артура я понимаю, что колкости Вэла по-прежнему не пробивают его. — Я тебя назад заброшу. К себе домой. Чтоб тебя там комфортили и охраняли. Мама такое любит, ей сейчас куда-то свои силы девать надо. Может, даже клаустрофобию твою вылечит.

Понимаю, что в ответ на агрессивные попытки дизайнера выжить его, Артур принимается за свою игру — куда более тонкую. Он хочет внушить Вэлу, что у Никишиных ему будет лучше, чем здесь, и желательно, чтобы он сам запросился к ним.

Вот хитрец. Игрок всегда игрок, да, Артур Гордеев?

— Это как — вылечит? — очарованность матерью Артура снижает все критические пороги Вэла и он даже не язвит по поводу отсутствия у неё медицинского диплома.

— А вот так. Народными методами, — продолжает Артур и я помимо воли вздрагиваю. — Она там какие-то секреты знает, нервных детей с заиканием не раз лечила, с бессонницей. А потом накормит тебя, спать уложит — завтра проснёшься как новый. Я сам не раз такое видел, пока у родителей жил.

Если бы я не знала, что Артур шутит, то сама бы ему поверила, с такой уверенностью он говорит.

Ведь он же шутит, да?

— Это что… — Вэл и вправду озадачен. — Ворожба какая-то, что ли?

— Она самая, — подтверждает Артур, располагаясь рядом с мной, в то время как Валенька продолжает стоять перед нашей кроватью словно школьник у доски — руки по швам, подбородок приподнят, взгляд в одну точку.

— Хорошо… — выдавливает из себя он. — Договорились.

И я не знаю, чего во мне больше сейчас — радости, что мы с Артуром останемся вдвоём, или стыда от того, что я так воспринимаю согласие Вэла. Эгоистка. Ужасная влюблённая эгоистка. Мне все ещё очень тяжело контролировать себя с этим чувством, которое берет надо мной верх и управляет всеми реакциями и жизнью. Почему на такие случаи не оформляется страховка? Это же какое-то чрезвычайное происшествие, помешательство, выходящее за рамки адекватности. Но какое же крутое помешательство, самое лучшее из всех возможных.

— …Договорились, что когда я брошу дизайн, стану этнографом и поеду собирать народные суеверия и сказочки, тогда и отвезёшь! А это случится… никогда! — неожиданно обламывает нас Вэл и, демонстративно разворачиваясь, с очень довольным видом, направляется к бескаркасному дивану, чтобы постелить свой комплект белья. — Чтобы я бросил дизайн! Чтобы я дал выжить себя из своего интерьера! А вот хер!

— Ну что ты с ним сделаешь? — говорю Артуру, поворачиваясь к нему, и медленно провожу пальцем по его бровям, скулам, очерчиваю линию губ — он расслабленно улыбается, ловит мою руку и небольно прикусывает зубами. Смеясь, я одергиваю палец, понимая, что самое трудное на сегодня нам только предстоит.

— Давай спать, — предлагаю, сама не веря в свои намерения. — Тебе надо отдохнуть, ты так долго не протянешь на паре часов сна.

— Протяну, — упрямо говорит он, придвигаясь ко меня ещё ближе и закидывая свою ногу на мое бедро. — Я не устаю с тобой.

— Да ладно тебе, — я смущённо улыбаюсь, хотя сама чувствую то же самое. — Артур… — как бы это сказать так, чтобы не прозвучало слишком глупо. — А это все правда, про Тамару Гордеевну? Ну, что она какие-то специальные методы знает и умеет колдовать?

— Ну, чтоб колдовать прямо — я не знаю. Это все больше по сказочным книжкам тема, как сказал Вэл, — в его голосе слышится неприкрытая ирония. — Но было время, к нам ходили люди, она им что-то шептала, яйцом над головой водила…

— Каким ещё яйцом? — недоумеваю я.

— Обычным, куриным. Считается, что оно все болезни на себя берет.

— Офиге-еть, — тяну я, чувствуя, как холодок нарастающего страха медленно ползёт по спине. Нет, я конечно не верю во всю эту белиберду и колдовство, но само понимание того, что рядом живут люди, для которых наговоры на яйцо и нашёптывание на болезни — вполне обычная вещь, и таких людей много, не внушает мне оптимизма.

— Ну и как, получалось у неё?

— Вроде бы да. Родители тех детей были довольны, подарки ей приносили — мать деньги никогда не брала, ей внимание больше надо было. Так у нас в доме чего только не было. Когда-то лечила дочку какого-то чиновника из области — так я красную икру ложками месяц ел, — Артур смеётся от своих воспоминаний. — Не, круто было. А потом к ней начали женщины ходить, они там что-то на замужество гадали, какие-то свечи, карты, другая лабуда. Мне уже все равно было, я на сборы тогда часто уезжал. А потом это все закончилось, — на этих словах уголки его губ опускаться и взгляд становится задумчивым, сквозь меня. — Я завязал со спортом, она решила, что все внимание надо уделять мне и прикрыла лавочку

— Слушай, а почему так? — стараюсь отвлечь его от не самой лёгкой темы. — Я же когда у вас тусила с Наташей — такого не было. Не помню я этого вообще. Нет, приметы там всякие — не мети от дверей, не передавай через порог — были всегда, но как-то так… на автомате. Я до сих пор через порог не передаю, так мне это дело внушили. Но вот чтобы так… массово. С чего это Тамара Гордеевна вдруг решила стать ведуньей?

— С «Битвы Экстрасенсов», — неожиданно отвечает Артур и мы смечемся уже вместе, понимая, как странно и по-дурацки это все звучит. Такие маленькие игры больших людей, которые все еще не хотят отпускать от себя волшебство или веру в собственное всемогущество и управление стихиями. — Это стало модно, вот она и вспомнила, что сама может сто очков вперёд любому экстрасенсу дать. Любой, кто у нас на хуторе вырос, такие штуки знает. Там каждый второй — экстрасенс.

— А если серьезно, — решаюсь задают ещё один глупый вопрос я. — Как думаешь, это влияет как-то на людей? Или просто самовнушение?

— Что именно? — не сразу понимает Артур.

— Ну, людей не только же лечить можно. Есть колдовство белое… А есть и чёрное. Типа во вред…

— Так, — тут же настораживается он. — Она тебе что-то сказала?

— Ну, это не совсем мне… — почему-то иду напопятую я. — Твоей абстрактной любовнице. То есть, блядище…

— Полина, — гнёт свою линию Артур. — Что она сказала, повтори.

— Ничего.

— А хочешь я скажу?

— В смысле?

Вот теперь я точно ничего не понимаю.

— Хочешь, скажу, что она наговорила там без меня? Тебе.

— А ты откуда знаешь? — теперь я даже не пытаюсь отрицать того, что Тамара Гордеевна успела и про меня что-то там пошептать.

— Я ж говорю — я вырос во всем этом. Так что прикинуть ситуацию могу легко. Короче, там что-то типа… Она тебя со свету сживет, в гроб-могилу загонит, будешь ты у неё кровью плакать, тебя сожрут мыши, змеи и черви. Сначала тебя, а потом и друг друга. А она ещё на этом всем и костёр разведёт, пепел разбросает, ветер развеет, унесет на все четыре стороны, по морям, по лесам, аминь.

Я не могу больше сдерживаться и смеюсь во весь голос. Несмотря на то, что Артур произносит не самые приятные слова, со стороны они звучат так по-киношному, как будто пересказ не самого лучшего фильма ужасов, что мой страх тут же отступает, сам по себе.

— Ну все, все, хватит! Я поняла. Я все поняла, это глупости.

— Нет, ну почему? — продолжает подкалывать меня он. — Я могу тебе заговор от любовниц ещё прочитать, я его с детства знаю, такое очень мамины клиентки любили. «Ягодки росли порознь, а теперь вместе будут всегда. В постели с другими беда, со мной — медовая услада. Со мной — стоит, с другою — висит».

— Упал он вниз стремительным домкратом! — теперь я хохочу до слез, забыв о том, что могу нервировать этим Вэла. — Все! Хватит! — прошу я Артура. — Мне уже стыдно, что я это вообще в голову взяла и даже… даже немного испугалась.

— Да ладно… — он с улыбкой убирает пряди волос с моего лица. — Я вообще первый раз вижу, как ты боишься. Ничего в этом такого нет. Наоборот… цепляет. Такая маленькая Полина, которая испугалась заговоров и чёрной магии. И которую надо защищать ночью от чудищ из шкафа.

— И ничего не маленькая! И это совсем несерьёзно было! А чудовища живут под кроватью, это все знают.

— Ну, не знаю, Полин. Мои были какие-то неконтактные, так что я так и не понял, где они. Но если под кроватью, так под кроватью. Справимся.

— Тогда у них вообще нет шансов — вспоминая судьбу кровати Артура, я смеюсь ещё громче. — Слушай… Я веду себя как дура, да? Серьезно, ты когда это все повторил, про черви и змей — со стороны оно на самом деле звучит как бред. И ничего в этом такого нет. Это же как верить в гороскопы и ретроградный Меркурий.

— Ретроградный Меркурий, между прочим, овердохуя на всех влияет, ты на святое не покушайся! — раздаётся их тёмного угла голос Вэла, и поняв, что все это время он был активным, хоть и молчаливым участником разговора, мы снова начинаем давиться смехом.

— Так никто ж не спорит, — успокаивающе говорит Артур. — Просто все эти фокусы с порчей и проклятиями — это такая старая бодяга. Сколько я их слышал… Мать годами на коротком поводке всех соседей держит, они против неё до сих пор пикнуть боятся. Только что — сразу прокляну, черви там всякие, живьём в могилу. Особенно если под дверь горсть земли подбросит, их аж колотит от страха. Она умеет впечатлить, это ее самая крутая фишка. Но ничего, как видишь, все живые.

— Может, не дорвались ещё? — Вэл упорно не желает выходить из лагеря поклонников Тамары Гордеевны. — Таким, вообще-то, не шутят. Тамара просто добрая. А вы — охерели вкрай! Эзотерика, между прочим, очень сильная вещь! У самого лучшего моего заказчика — и это не ты, Полина! — въедливо замечает он. — Так вот, у него есть свой шаман. И таролог на зарплате. Это вы тут можете ржать. А серьёзные люди всегда советуются с высшими силами!

Вэл все ещё очень сердится на нас, и я понимаю, что ждать улучшения его настроения сегодня нет смысла.

Кажется, это понимает и Артур.

— Ладно, Полин, — понижая голос, чтобы его слова не доносилось до Валеньки, говорит он. — Я в душ. Ты со мной?

— Конечно! — оживляюсь я. Черт, как же такая простая идея раньше не пришла мне в голову, зачем понадобилось искать этот ключ от подсобки и разбивать себе ноги и руки? Ладно, что сделано, то сделано — пусть висит себе в связке, может, и пригодится когда-нибудь.

Мои мысли прерывает голос Вэла, пусть и выключившего ориентальный светильник, но по шороху и перешёптываниям, понявшего, что мы собираемся его оставить

— Не-ет!! — кричит он. — Не оставляйте меня одного!! Ты! И ты! — его голос звенит возмущением и паникой. — Вы уже раз сделали это! Бросили меня! Одиноким одиночкой умирать! Нет! Я против! Я вызову! Я сейчас кого-то вызову! Мне… — по звукам в темноте слышу, что он вскочил и бегает вокруг дивана. — Мне нужно позвонить терапевту! Мне нужно…

— Ну все, все, Вэл… — кажется, он не шутит и делает это совсем не из вредности или чтобы насолить. — Я никуда не уйду. Не волнуйся. Я буду рядом, не переживай. Давай я тебе валерьяночки и корвалола намешаю? Там есть в аптечке? Хочешь успокаивающий коктейль?

— Хочу… — жалобно соглашается он. — Только не бросай меня больше одного…

И тут мне на самом деле становится очень стыдно.

— Иди без меня, — как бы мне не хотелось говорить это Артуру, но приходится. — Видишь, ему реально плохо. Я посижу с ним. А ты иди и… возвращайся, потом побудешь возле Вэла, пока я пойду наверх.

Как мы будем спать сегодня вдвоём в одной кровати удручающие платоническим образом, я не представляю. Но эти мысли тут же выветриваются из головы под влиянием запаха валерьянки — включив свет в кухонной секции, я капаю в стакан пятнадцать капель и добавляю корвалол, разводя его в воде. После чего подхожу и сажусь на диван к Валеньке.

— Вот, — говорю, — держи. И… прости, что бросила тебя. У меня совсем голова отказала. Извини, Вэл. Мне правда очень неудобно.

Он ничего не отвечает, только нервно стучит зубами о стеклянный краешек стакана и часто дышит.

— Ты бы никогда так не сделал, правда? Потому что ты хороший друг. Ты приехал ко мне, когда я тебя позвала. И я очень ценю это, Вэл. И люблю тебя. Сколько мы с тобой вместе пудов соли съели, да? И ещё съедим. Только не сердись на меня. Да, я не идеальная, но очень волнуюсь о тебе. На самом деле волнуюсь.

Он снова натужно сопит, но, допивая, отдаёт мне стакан и больше не куксится.

— Давай я тебя покачаю, хочешь? — совсем как ребёнку говорю ему, укрывая одеялом и стараясь подоткнуть края, чтобы он не раскрылся и чувствовал себя уютно, как в коконе. Я знаю, он любит вот так кутаться и кукожиться. Как-то Вэл проходил практики перерождения, и улетел в медитативном трансе в эмбриональные воспоминания. После он рассказывал мне, что чувствовал себя просто офигенно в тесном спальном мешке, имитирующем матку. И осознал, что всю жизнь к ней стремится, назад, в мирное замкнутое пространство, где до рождения он плавал безмятежной рыбкой, а потом потерял свой рай.

— Все, все, засыпай. Закрывай глаза, дыши ровно и спи, — тихо говорю я ему, легко покачивая его за плечи.

— Совсем… оборзели… — обиженно шепчет Вэл, и по голосу я слышу, как он погружается в сон. — Ходите тут… своим счастьем в лицо тычете… Фу, такими быть!

— Мы не будем тыкать, Вэл. Извини, я не подумала. Ты, наверное, тоже скучаешь по своей женщине? Вы же с ней подписали контракт на ограниченное партнёрство? Я помню, ты рассказывал. Что она твоя единственная домина. А ты у неё, да?

— Я не могу ее ограничивать! — пренебрежительно фыркает Вэл. — Это не ваша цивильная ваниль! Но… но она сказала мне, что я у неё один такой, ей меня доминировать нравится больше всех. Видишь, сама меня выбрала!

— Ну, как же тебя не выбрать, ты же такой классный. Такой ранимый, необычный. Талантливый, — слышу, как его сопение становится умиротворённым и дизайнер довольно причмокивает губами. — А как ее зовут? Твою домину? Фотки ты мне показывал, она шикарная. А имя я не запомнила, как всегда.

— Кларисса, — по голосу слышу, что Вэл совсем плывёт и сон окончательно забирает его сознание. — А вообще она Ира. Ирочка… Я скоро вернусь к ней.

Я не буду вспоминать ему это признание, сказанное полусознательно. Оно не предназначалось для моих ушей, и я это прекрасно знаю. Главное, пусть Вэл спит. Пусть отдыхает. А завтра теннис и йога сделают своё дело, окончательно оздоровят его и вернут к жизни.

Остаётся только надеяться, что из-за пережитого стресса он не будет ходить ночью. Ночь нам и так предстоит не из легких.

Артур спускается вниз, переодевшись в чистую одежду — понимаю, что он старается не травмировать Вэла полуголым видом и не дразнить меня лишний раз.

— Побудь здесь, я быстро… — говорю ему, убегая в душ, и краем глаза замечаю, как закинув руки за голову, он стягивает с себя футболку со спины, перед тем, как лечь в постель. Не надо, не надо останавливаться, смотреть, цеплять его, не надо… И понимаю, что поздно. Поднимая голову, он встречается со мной взглядом и смотрит в ответ так же пристально, пока я не могу даже пошевелиться. Неужели это он смущался и отводил глаза в день нашего знакомства? А теперь энергия, исходящая от него, такая плотная, притягивающая к себе, что против воли заставляет делать шаг по ступенькам вниз — один, другой. Это как магнит, как гипноз, он натурально тащит меня к себе какой-то бешеной гравитацией.

Мы меняемся слишком быстро — и он, и я. Не знаю, здорово это или опасно. А может, и то, и другое одновременно?

Встряхиваю головой, отгоняя наваждение, и отворачиваюсь. Теперь я прячусь от него, понимая, что в наших играх в гляделки он взял реванш, а я… Я безнадёжно продула.

Окей, мы справимся. Мы обязательно справимся — и с сиюминутными трудностями, и вообще… Как там говорят — фортуна любит дерзких. Или идиотов. А мы являемся и тем, и другим— скрывшись за раздвижной дверью кабинки и подставляя лицо под прохладный душ, думаю я. Вода сбегая вниз, как будто вибрирует на моем теле, так оно напряжено. Я могу, конечно, сделать так, чтобы меня отпустило хоть немного — но… не хочу. Хочу, чтобы Артур видел и понимал, что я чувствую, пусть его так же бешено жжёт.

Это начинает напоминать мне какую-то невероятно острую, болезненно-сладкую игру, которая держит на пределе и захватывает до головокружения. Я продержусь. У меня получится. Я почти спокойна — с этими мыслями опрокидываю на себя ведро холодной воды и брызгаю ледяными каплями в лицо. Только вот легче совсем не становится.

Спускаюсь вниз в темноте — Артур выключил свет, и только фонари из окон освещают ступеньки из душевой. Подхожу к кровати — на неё тоже падает мягкий маслянистый свет, и вижу, что он лежит на своей половине, с краю. Чтобы попасть на своё негласное место, мне надо перебраться через него.

— Подвинься, — говорю шепотом, понимая, что это будет очень сложно, лучше не рисковать и не прикасаться к нему. — Я лягу на краю.

Он послушно отодвигается к окну, но как только я, стараясь быть очень осторожной, укладываюсь на освободившуюся часть кровати, вдруг перекатывается ко мне, прижимает к себе и перекидывает через бок, на мое привычное место. Это все происходит быстро, почти молниеносно — как в борьбе, когда противника в секунду перебрасывают через голову. Но эти пару секунд, целое мгновение, пока мы соприкасаемся телами, наша мимолётная близость чуть не взрывает меня изнутри.

— Не надо. Не делай так больше, — снова шепчу я, заставляя себя отвернуться от него, ложась лицом к окну.

— Тебе больно? — осторожно спрашивает он. — Я не хотел.

— Нет, не больно. Просто… Слишком близко.

Вот что по-настоящему больно.

— Не надо спать с краю. Ты можешь упасть, — тоже снизив голос до полушепота, настаивает Артур, и я чувствую его дыхание у себя на шее, от чего мелкие волоски на теле встают дыбом, а кожа под ними начинает покалывать.

— Хорошо. Как скажешь, — я соглашаюсь, лишь бы он замолчал. Когда он говорит так, как сейчас — приглушённо, низко, это срывает мне последние замки здравого смысла. — Надо спать.

— Надо… — несмотря на мои попытки отстраниться, Артур прижимается ко мне сзади, уткнувшись головой в затылок, и я слышу его тяжелое дыхание, слышу, как в его груди грохочет сердце — оно бьется мне прямо в спину, будто пульсирующий кулак. Его близость теперь не просто щекочет нервы, а стекает по коже раскалённой лавой, перед глазами начинают плясать разноцветные круги — несмотря на то, что они крепко зажмурены.

Вот как, оказывается сходят с ума? А это не так уж и плохо. Да ладно, чего уж там — на самом деле это прекрасно.

— Тихо, тихо. Расслабься. Просто расслабься, Полина, тс-с… — от его голоса шее становится горячо. Кажется, Артур дует на неё, вжимая меня в матрац не только обеими руками, но и всем телом.

Да он что, издевается? Ну какое после этого можно быть тихо? Какое расслабься?

Только после моих слов: «Пусти, дай я вдохну», он отстраняется, и я понимаю, в чем дело, почему он так близко и крепко меня держит.

Оказывается, меня колотит так, что руки и ноги самопроизвольно дёргаются и я чуть не подпрыгиваю на кровати. Ох, мамочки, это что такое, а вдруг это какой-то приступ?

А ещё у меня стучат зубы. Какой-то мелко ритмичный клацающий звук разносится по всему лофту, и мне кажется, что сейчас, вот прямо сейчас, он разбудит Вэла, птиц и бездомных собак на промзоне, призрак козла Антона, древних духов этой земли — вообще, всех!

Надо успокоиться, черт, надо успокоиться! С этой мыслью, впадая в ещё большую панику, я прижимаюсь к Артуру, и он снова наваливается на меня всей своей тяжестью, вжимает в матрас так, что я задыхаюсь. Его палец раскрывает мои губы, скользит между зубов, и я смыкаю их на его коже — только так удаётся справиться с тем, что у меня зуб на зуб не попадает — и в наступившей тишине, прерываемой только нашими вдохами и выдохами — кажется, мы даже дышим в унисон, — я затихаю, закрыв глаза и не выпуская его рук.

Нет, я не отпущу его, просто не отпущу. Я хочу и дальше чувствовать его вкус, его тело, его кожу, его вены и кровь, хочу пить его так жадно, взахлёб, чтобы я была вся в нем — а он весь во мне. Я ничего не вижу, не слышу, не чувствую кроме него, а, значит, ничего больше нет. Никого и ничего.

— Стоп, стоп. Давай я уйду. Давай я сейчас встану и уйду, — его охрипший голос еле долетает до моего слуха, и теперь я не отпускаю его, не даю отдаляться. Мне неприятно, больно, страшно, когда он не рядом, когда нет контакта между нами. Пытаюсь стянуть с себя майку, и это очень неудобно, когда я так зажата и скручена — но он обнажён до пояса, и я хочу быть полностью без одежды, она только мешает, не даёт дышать. И вообще — пошло оно все к чёрту, пусть уходит тот, кто против, кому что-то не нравится. Пусть хоть весь мир подвинется, я могу потягаться за Артура с кем угодно, с чем-угодно!

Да пошло оно все!

— Нет, бля, опять! Опять за своё! — звонкий и надрывный голос проснувшегося Вэла вибрирует от возмущения и обрушивается на голову как удар позорной плети. И, в отличие от холодного душа, который я принимала перед сном, это имеет отрезвляющее действие и все-таки выбивает меня из помешательства. — Короче, вы! Слушайте сюда! Я предупреждаю! Если вы сейчас начнёте трахаться, даже тихо, то сломаете мою нежную психику! Окончательно меня добьёте и доконаете! Вот до этого не добили — так давайте сейчас! Давайте, если вам не жаль невинные души! Вперёд, извращенцы!

Черт, черт, черт… Моя горячность громко шипит и гаснет, как костёр, на который вылили литры пены из огнетушителя. Весь мир может подвинуться. Но Вэл…

— Уходи. Это провал. Ни фига у нас не получится так уснуть, — я, наконец, отпускаю Артура, и руки и ноги, до этого напряженные до подёргивания теперь разжимаются вяло и мягко. Я как сдувшийся шарик. Праздника не вышло, и у меня нет сил ни на что.

— Можешь ко мне прилечь! — язвительно предлагает Артуру дизайнер. — Мне уже вряд ли будет более херово! После того, что я пережил, сон с незнакомым мужиком — это лайт версия, мне не привыкать к издевательствам!

— Вэл, закройся! Весь мир не крутится вокруг твоих загонов! — ух, как же я сейчас зла. Нет, я все понимаю насчёт тонкой душевной организации, но, кажется, если Вэла не стегать, в прямом и переносном смысле, он перейдёт все границы, вынесет всем мозг а потом заявит, что сами виноваты, раз с ним не справились.

— Тут и так стараешься выкрутиться, чтобы всем хорошо было, так нет же — этого мало! Подавай особенное, мать твою, отношение! Только мой тебе совет — заткни уши и спи, наконец! И не пытайся найти какую-то новую хрень, которая тебя ущемляет, ясно?! Ещё раз пикнешь — я тебя на пустырь переселю, там тебя точно никто не отвлечёт, и голодным собакам ты очень понравишься!

В ответ дизайнер испускает обиженно-долгий вопль, после чего демонстративно заматывается в своё покрывало и долго ворочается на диване, показывая, как невыносима его жизнь.

— Тебе помочь?! — спрашиваю тоном, далеким от дружеского участия. — Может не на пустыре, а на полке в плацкарте тебе будет удобнее? Так я закажу билеты на завтра, в следующую ночь ощутишь все прелести железнодорожного комфорта! Что, неохота?!

Артур, обуваясь у выхода, спокойно ждёт, пока я закончу, после чего говорит:

— Ну все, Полин, он уже даже не шевелится. Ты его укатала просто. Эй, Вэл… — зовёт он дизайнера, чтобы убедиться, что все хорошо. — Ты как, нормально?

Кокон, скрутившийся на бескаркасном диване издаёт мученический стон и тревожно трясётся.

— О, видишь, живой и почти спит, — закончив завязывать шнурки на кроссовках, Артур громко выдыхает. Несмотря на то, что самообладание не потерял он один, чувствуется, что ему тоже надо расслабиться. — Всё, теперь точно успокоились. И давай… ложись спать. Засыпай без меня, я проветрюсь пока. Где у тебя сигареты? Я возьму одну?

— Я с тобой! — тут же подрываюсь я с кровати и слышу, как Вэл что-то бухтит в своё покрывало, кривляясь и передразнивая меня. Хоть бы не стукнуть его сейчас, я и так на взводе. Ну зачем он мне провоцирует? Я же не его доминантка!

Что за ночь, блин. Что за ночь.

— Какое со мной? Ложись! — точно как я пару секунд назад, прикрикивает Артур, только в отличие от меня он не разозлён, просто иронизирует над происходящим. — Ложись и засыпай, Полина! Я буду снаружи. Пока вы все тут не успокоитесь, я не вернусь. Так что давайте — бегом по кроватям. А я приду — проверю.

Недовольно насупившись, я показываю Артуру на сумку, в которой лежат сигареты и зажигалка, и возвращаясь в постель, перекатываюсь на своё место к окну. Только спустя пару мгновений понимаю, что вместе с Вэлом мы как-то неожиданно оказалась у него в роли подопечных. И что теперь, как с мелкими племянницами, он обращается с нами обоими. Видно, прав Дэн, намекая, что в нашей среде все взрослые люди немного капризные дети.

Ну и ладно. Зато не пафосные надутые зануды.

Сама не замечаю, как улыбаюсь. Всё-таки со стороны это действительно выглядит как богадельня, и Артура можно поздравить — если он прошёл боевое крещение Валенькой, значит в мою жизнь он отлично впишется. Один из пунктов переживаний — как он воспримет мою среду — можно смело закрывать.

В сон, несмотря и на успокаивающий обратный отсчёт и аффирмации, стыренные по памяти у Вэла, я погружаюсь тяжело, с каким-то скрытым, давящим беспокойством. Может, сказывается стресс от встречи с Тамарой Гордеевной, может, волнения, связанные с Вэлом, а может, все пережитые потрясения вместе. Сначала я долго ворочаюсь, а потом резко отключаюсь, даже не успевая ощутить грань перехода в нереальное, которую обычно хорошо чувствую. Именно она даёт мне возможность отпустить тормоза, не бояться и не удивляться даже самой дикой дичи, четко понимая — я сплю, и со мной здесь может твориться все, что угодно.

Сейчас же этого нет. Я просыпаюсь в другом месте с сильным ощущением реальности происходящего. Все вокруг абсолютно настоящее — и холодный пол под ногами, и еле освещённая темная комната, из которой хочется поскорее выйти. Дверь в стене напротив приоткрыта, в щелку льётся слабый свет. Как есть, босиком, в пижамных шортах и тонкой майке, я подхожу к ней, толкаю от себя — и неожиданно оказываюсь на сцене. На сцене актового зала моей старой школы, где я была не так давно, в ночь перед выпускным балом. Яркие софиты бьют прямо в лицо, как тогда, я не вижу зал, но понимаю, что сотни глаз сейчас направлены на меня. Мне становится неудобно, что я совсем не одета, ведь это неправильно — приходить на такое серьёзное мероприятие в пижаме. Странно, я не помню, когда последний раз я задумывалась о таком, а тут вдруг чувствую растущую скованность и тихо говорю:

— Главное — не это.

Главное — это то, что я скажу. Может, это как-то отвлечёт внимание от того, как неуместно я здесь выгляжу, как не вписываюсь в происходящее — может, никто и не обратит внимания, может это все поменяет. Что именно поменяет, я не знаю, но понимаю — шанс есть. Подходя к микрофону, я снова чувствую на себе взгляды — осуждающие, колючие. Этот зал совсем меня не любит, кажется, даже стараться бесполезно.

— Девушка, у нас для вас ничего нет, — каким-то общим шелестящим выдохом несётся от рядов.

— Совсем с ума посходили! Хватит горлопанить и песни орать! Сейчас полицию вызовем!

И очень знакомым, напевным и низким голосом, совсем рядом:

— Ты у меня на карачках ползать будешь… Тебя змеи и черви заживо будут жрать. Ни один доктор тебе не поможет.

И ещё, тихо-тихо, но фоне этого:

— От злого врага, от острого клыка, от печали и нужды, от всякой ворожбы…

Мне не нравится, совсем не нравится то, что происходит — я больше не могу убеждать себя, что все игра, все не по-настоящему. Нет, где-то внутри меня скрывается четкая уверенность, что розыгрыши и провокации закончились, все очень неприятно и… плохо. Мне хочется спрятаться, уйти — кто только просил меня сюда приходить, связываться с этими людьми.

Все плохо. А будет ещё хуже.

Оглядываюсь в поисках места для отступления и вижу за собой полупустыню сцену. На ней никого, кроме двух фигур. Сцена — непривычно большая, прямо-таки огромная для нашего маленького зала — и вот я не просто пячусь, я иду по ней — долго, очень долго. Пространство вокруг как будто раздвигается и я не могу приблизиться ни на метр к двум фигурам, стоящими поодаль.

Я начинаю бежать им навстречу, мне хочется увидеть, узнать, разобраться, кто это, что происходит, но они как будто ускользают от меня. И вдруг, как это обычно бывает во снах, возникают совсем рядом. Я останавливаюсь как вкопанная, чтобы не налететь на них.

Передо мной стоит всего один стул, на котором сидит всего одна девушка — но какая. В коралловом пышном платье, с локонами, завитыми на калифорнийский манер, с розовыми прядями в волосах. Через грудь — яркая лента с блестящей надписью, у ног — гора блестящих пакетов и коробок в яркой обложке. Виола? С ней все в порядке? Она жива? И все произошедшее с ней, этот глупый прыжок ради тысячи лайков — этого же не было. Мне все это приснилось!

Как же хорошо! А я думала, что будет только плохо, хуже и хуже.

Я упираюсь руками в колени, стараясь отдышаться, и несмотря на усталость — улыбаюсь.

— Как хорошо, — говорю, — что ты здесь. Приходи к нам в воскресенье. Я сделаю тебе отличный фотосет. Все увидят, какая ты на самом деле.

Вопреки моим ожиданиям, она не радуется, не удивляется — от неё вообще никакой реакции. Присматриваюсь повнимательнее — она абсолютно неподвижна: неестественная поза, замерший, устремлённый в одну точку взгляд.

— Виола! — пытаюсь достучаться к ней, как тогда, в туалете-курилке. Только теперь я все про неё знаю — имя, ее жизнь, ее страхи и надежды. Я должна, я смогу достучаться. — Виола, послушай меня! Виола!

Теперь я сама не слышу свой голос, он тонет, растворяясь в плотном воздухе вокруг нас, который съедает всё — мои жалкие попытки с ней поговорить, убедить в чём-то, вызвать хоть какую-то реакцию. Виола неподвижна — смотрит сквозь меня, и лёгкая улыбка на ее губах выглядит как рана, вырезанная ножом.

— У тени нет имени, — слышу я другой голос, и вижу ее — вторую фигуру, стоящую за спиной Виолы, которую сразу тяжело заметить. Одетая в мужской костюм, со стрижкой под мальчика, с крашеными в фиолетовый волосами, она могла быть очень яркой и заметной, если бы не вжималась в темноту, которая, кажется, сгустилась вокруг неё. Так странно — сама тень говорит о тени.

— Она просто все время рядом, — ладонь девочки медленно поднимается с плеча подруги, движется по ее шее и обхватывает горло сладострастным, полным собственнического наслаждения движением, утверждая: «Она моя. Я никому ее не одам». И в этом жесте нет ни капли осуждения или вражды. Одна только радость полного обладания и власти над человеком. Красивая игрушка, полностью подчинённая воле хозяйки, которую она так неправильно, вопреки разнице между ними, любит.

Мне становится страшно — сейчас она убьёт ее, перекроет ей воздух, заберёт возможность дышать. Но жертва не сопротивляется, ее взгляд меняется — в нем скользит хмельная, бездумная затуманенность, удовольствие и едва ли не радость — она, наконец, знает кто такая, хозяйка сказала ей это и указала, какой быть. Они крепко связаны друг с другом и абсолютно счастливы.

— Она не ты! — все еще беззвучно спорю я с ними обеими, и несмотря на то, что слова так и не слетают с языка, я понимаю — девочки слышат их. Но не воспринимают. Они не согласны. У них свой мир и они очень злы на меня за то, что вмешиваюсь и разбиваю их иллюзию.

— Нельзя убрать тень. Она всегда вместе с хозяином. Не надо этого делать. Можно сильно пожалеть.

Вторая фигура, в костюме, выходит из-за спины Виолы и с этими словами приближается ко мне — чуть шаркающей, неуверенной походкой, хмуря по-детски ровные и широкие брови.

— И у тебя есть тень, — тихо говорит она, глядя мне в глаза. — У всех есть. Если ты думаешь, что нет — значит ты врешь. Ты кому-то много врешь, да?

Я не понимаю, что она от меня хочет, мне всего лишь нужно вывести Виолу из этого странного сна, пока не поздно. Пока он не стал для неё вечностью.

— Я узнаю и про тебя, — вдруг говорит девочка-тень, закрывая от меня Виолу. — Я узнаю, что ты прячешь в тени.

Отступаю на шаг, потом еще на один, чувствуя настоящую панику. А она, наступая и глядя мне в глаза, продолжает.

— Я узнаю. Все про тебя узнаю. И всем об этом расскажу.

Ещё шаг назад — и я падаю.

Падение такое резкое, стремительное, что от него внутри что-то обрывается, дыхание пропадает и сердце сжимается в испуганный комок. Ты просто летишь, понимая, что происходит, готовясь разбиться на тысячу частей. Или превратиться в кровавую лужу — и только надеешься, что сознание выключится за миг до приземления — от ужаса, от страха боли, от потрясения этим моментом — такой долгой и леденящей секундой между жизнью и смертью.

Но смерть не приходит — чьи-то руки подхватывают меня, мягко, аккуратно, без боли, как будто это не я, сорвавшись, летела вниз с огромной скоростью. Все позади, все уже закончилось — и страх и безнадежные попытки сделать то, что никак не выходит, и чувство стыда и неуместности. Все хорошо. Все так спокойно.

Я знаю эти руки, даже не оборачиваясь, не пытаясь убедиться в том, в чем не надо убеждаться — все и так понятно.

— Артур, — произношу его имя и радуюсь тому, что опять слышу себя, мой голос снова звучит. — Ты будешь защищать меня ночью от чудовищ?

Я знаю, о ком говорю, знаю своих чудовищ в лицо — но мне пока очень страшно себе в этом признаваться. Знаю, что проиграла все свои сражения, в которые вляпалась так легко и бездумно. Знаю, что не стоило вмешиваться в то, чего не понимаю, нужно было уезжать сразу, как только стало ясно — у меня здесь ничего не выходит.

Но если бы я сделала так, то у меня не было бы Артура. А, значит, все не зря?

Он здесь, со мной, такой живой, настоящий — тёплое дыхание, губы, от которых невозможно оторваться, руки, в которые, кажется, я влюблена отдельно, как во что-то дарящее самое яркое, самое острое удовольствие. С ним не надо сдерживаться, не надо думать, не надо бояться.

— Ты здесь? — говорю я, все ещё не видя его, но чувствуя, очень остро чувствуя. Эти эмоции такие сильные и горячие, кажется, весь мир состоит из них, воздух пропитался и дышит жаром, проходя сквозь меня. Хочется растворяться в беспечном безумии, таком фантасмагорическом, как все в этом мире, но, в то же время, потрясающе реальном. Сердце, колотившееся всю ночь, делает резкий удар и пронзительно обрывается, вспыхивая ритмичной пульсацией, я чувствую это биение изнутри, и каждый толчок такой упоительно сладкий — надо же, какое это счастье, когда так бьются и пульсируют чувства.

Чтобы удержать, запомнить это мгновение, переворачиваюсь, сжав колени, судорожно сгребаю простынь пальцами — если я не буду держаться, то соскользну, улечу и провалюсь в такие дали, из которых просто так не выбраться, а я… Я хочу в реальность.

Я почти проснулась — мне надо воздух, надо кислород, в том странном мире его стало слишком мало. Или я дышала так жадно, что выпила весь?

Сон все ещё не хочет меня отпускать, я балансирую на грани, стараясь зацепиться за реальное, только сейчас понимая, что все это мне приснилось. Но сами ощущения — они настоящие, они более чем настоящие. Мое тело покрыто испариной, ночная майка съехала с плеч и перекрутилась, пряди волос прилипли к вискам, а сердце колотится как бешеное — уже на своем, прежнем месте. Но там где оно было раньше, всё ещё живы эти ощущения, и я хочу снова — теперь здесь и с ним.

Артур тоже проснулся — приподнявшись на локте, он смотрит на меня, как мне кажется, не минуту и не две, гораздо дольше. В рассеянно-мягком утреннем свете, с удивлением замечаю, что его глаза потемнели, в самом прямом смысле — и только потом понимаю, что это расширившиеся зрачки почти перекрывают всю радужку. От этого его взгляд становится дико притягательным и как будто гипнотизирующим.

— Это всё ты, — говорю ему, понимая, что проснулась окончательно. — Ты мне снился. Я украла тебя у тебя, пока ты спал. Ты не чувствовал этого, нет?

Вместо ответа, он наклоняется надо мной и резко переворачивая на спину, вжимает в подушки, без слов стягивая майку и пижамные шорты, — ну наконец-то, все правильно, к черту одежду!

Я не так напряжена, как тогда, когда засыпала, а он весь как натянутая струна — и я чувствую это каждой клеткой кожи.

— Мы одни? — только и успеваю спросить я. — Мы точно одни? — и, получив ответ согласным кивком, не даю ему даже произнести «да», потому что целовать его хочется больше, чем дышать. Пусть больше не сдерживается, в этом нет смысла — мы же одни. Пусть всё будет сильно и яростно, горячо и до последнего вздоха. Пусть он смотрит мне прямо в глаза, как в наше первое утро, а я, повторяя его имя, буду ловить каждый вдох и выдох, делить с ним дыхание и пульс на двоих.

— Ещё… — его шёпот обжигает мои губы. — Ещё скажи, громче.

Я снова и снова называю его по имени, несу какой-то влюблённый бред, одновременно с этим даже не понимая, нет — мой мозг давно отключён, — а чувствуя уверенность, идущую изнури, что ничего из этого не может быть неправильным. Ничего из того, что есть между нами. Кто бы что ни сказал, с чем бы ни пришлось столкнуться. Потому что правильно то, что по-настоящему, что пробивает любые привычки и убеждения, трогает самые потаенные и чувствительные струнки, пусть для этого приходится сломать шаблоны, забыть все «за» и «против». Ради такого — стоит.

Его взгляд все ещё остаётся затуманенным, живот, тесно прижатый к моему, едва ощутимо подрагивает, а тяжесть дыхания вжимает меня в постель.

— Ты такая охеренная… — говорит он, от чего на моих щеках ещё сильнее проступает пунцовый румянец. — Мне просто крышу сносит от тебя.

Ох, как же здорово. Я — охеренная, а ему от меня сносит крышу.

— Знаешь… — Артур все ещё не спешит отдаляться, на его припухших и раскрасневшихся от моих поцелуев губах, блуждает улыбка. — Я хочу, чтобы всегда было так. Как здесь.

— Да ладно тебе… Будет ещё лучше, — смущаясь как девчонка, говорю я и только потом понимаю, что он о чём-то другом.

— Я знаю, Полин. Но я не про нас — тут никаких сомнений вообще. Я про то, где мы будем жить.

— Ты… о чем?

— Я хочу нам дом. Такой, чтобы был похож вот на это место. Любая квартира, даже самая крутая — это общак. А я хочу, чтобы все было только для тебя и для меня. Чтобы ни на кого не обращать внимания, ни под кого не подстраиваться.

— Фигассе… Дом? — выдыхаю я даже не от растерянности, а от понимания того, как быстро и сильно он меняется прямо на глазах, как сбрасывает с себя панцирь «я должен» и начинает слушать своё «я хочу». — Это тебя так соседи и бабули, шпионящие под дверью допекли? Но у меня в столице таких нет, половину народу я даже не знаю, и вообще — у нас в новостройках редко кто с кем даже здоровается.

— Нет, не только это. Свой дом, своя территория, свои правила. Полностью свои, понимаешь?

— Понимаю, — кажется, кое-кому свобода совершенно ударила в голову, и это… это прекрасно! — Как маленький автономный округ?

— Вроде того, — кивает он с улыбкой. — Знаешь, никогда бы не подумал, что захочу это. Наоборот, всегда над дедом прикалывался с этим его: «Мой дом-моя крепость, моя земля». А теперь дошло. Есть в этом что-то такое… настоящее. Когда хочешь прожить с кем-то настоящую жизнь. Так, чтоб ни на кого не оглядываться.

— Видишь, я же говорила, что ты откроешь в себе такое, о чем даже не догадывался. А теперь до тебя дошло и ты хочешь быть феодалом? — на секунду представляю наше имение, затерянное где-то в хуторах, и неприлично громким образом хохочу. — Предупреждаю сразу, за город я жить не поеду! Помещица из меня никакая!

— Да нет. В городе! — горячо разубеждает меня Артур, все больше увлекаясь своей идеей. — Ну есть же у вас там какие-то коттеджные районы?

— Ты знаешь, есть. Только такие дома стоят столько, что мне пахать и пахать безвылазно придётся пару-тройку лет, хватая все подряд заказы, даже самые пошляцкие и ниочемные.

— Да ну… Почему тебе? А я зачем? — Артур на самом деле возмущён моими словами.

— И тебе придётся, в таком же режиме, — продолжаю задирать его я. — В том, что ты и без того пахать будешь, я не сомневаюсь. Так делай это хотя бы ради удовольствия, а для того, чтобы срубить бабла побыстрее.

— Одно другому не мешает. Нет, Полин, я серьезно! — воодушевившись, Артур, разжимает руки, отпускает меня и быстро перекатываясь на свой край, встаёт с кровати. — Да хоть бы купить какой-то старый неликвид, и постепенно его переделать и достроить. Этот твой Вэл… если его прижать, он и проект сделает, мы под него смету рассчитаем, а это уже какая-никакая конкретика.

— Не надо прижимать Вэла, если не хочешь его смерти! Он нам всем пригодится ещё, Артур, не надо! — продолжая смеяться, я перекатываюсь по кровати вслед за ним, и ложусь поперёк ее. Провожу руками по шее, груди, спускаюсь вниз к бёдрам, на которых все ещё горят прикосновения его губ, все тело слишком пропитано наслаждением. Солнечные зайчики, рассыпаясь сквозь многочисленные рамы на окнах, падают на меня, согревая и щекоча теплотой — и понимаю, что если и есть в жизни короткий миг абсолютно счастливой безмятежности, то вот он, сейчас. Сгибаю ноги в коленях, прижимая их к себе, ладонями обхватываю лодыжки и, свесив голову с края матраса, смотрю на Артура снизу вверх. Я не знаю, зачем я так хулиганю, во мне просто слишком много радости.

— Не делай так, — тут же отзывается он. — Я же никуда не уйду.

— Нет, уходи. У тебя на двенадцать игра с твоим будущим партнером по строительству, — мой голос абсолютно беспечен, но Артур видит, что я его дразню. — Можешь начинать его готовить к вашей работе уже сейчас, и тогда он точно сбежит в столицу пешком.

— Да никуда он не сбежит, — со спокойной уверенностью говорит Артур. — Догоним. Ну или на спор возьму. Вот сыграем сегодня на этот вопрос — я поначалу даже поддамся.

Обожаю его таким. В нем сейчас так много жизни, что кажется, ещё немного, и она начнёт брызгать из него, как сок из очень спелого фрукта.

— Ты коварный человек, Артур Гордеев! И, кажется, ты конкретно упёрся с этой своей идеей с домом, так что никому не отвертеться! Знала бы я, с кем связываюсь, когда решила откосить от встречи со спонсором Артур Борисычем Педофилом! А потом все равно попала, вляпалась как малолетка!

Артур, снова собравшийся в душ и накинувший на себя полотенце, застывает на месте.

— Что? Какой ещё педофил? Ещё одна странная история, которую я не знаю?

— Да не очень странная. Давай, иди наверх, а потом спускайся ко мне, расскажу за завтраком.

Пока он наверху, готовлю тосты, набросив на себя футболку, и ловлю себя на том, что хочу, чтобы у него все получилось. Дом? Ну пусть будет дом. Всё-таки — отличная цель, к тому же, наша первая общая. Конечно, не считая той, как бы выехать отсюда с наименьшими жертвами.

— Полина? — отсмеявшись над историей с первым впечатлением, которое он произвёл на меня заочно, Артур смотрит на меня, доедая свой тост с джемом и запивая его чаем. — А ты, вообще, помнишь, что ты мне ещё желания после нашего спора должна?

— Ч…что? — я продолжаю перебирать пальцами сохнущие после душа волосы, и чуть не подпрыгиваю на месте. Я сама уже забыла об этом, а он вот…

— Ничего, — говорит он, поднимаясь с высокого барного стула, мимоходом взглянув на телефон и запихивая его в задний карман джинсов. — Долги надо отдавать. В общем, если Вэл заупрямится на мое предложение — твоя задача укатать его.

— Ой нет, ну Арту-ур! Он мне и так мозг вынес, ну ты что! И вообще, когда это ещё будет!

— Ну, не завтра конечно. Но лучше договориться заранее, — резонно возражает он, и сейчас я вижу перед собой не молодого парня, которому изо всех сил хотела вернуть безумства юности, а хозяина дела — расчетливого и любящего чтобы у него было все учтено. Вэлу бы понравился такой заказчик, он неравнодушен к щепетильным людям.

— А ещё — заберёшь сегодня Вэла где-то к часу, ладно? Он когда уходил, я пообещал ему, что заброшу его назад, чтобы он одиноким одиночкой не бродил по городу. Но у меня тут срочное… — он недовольно хмурится. — Я и так загулял по работе, вот и начинают лезть косяки.

— Слушай… — наконец, решаюсь задать этот вопрос. — А ты уже думал, что делать со своим бизнесом? Продавать или нанимать управляющего — что?

— Да ну, какой управляющий, Полин… — у самой входной двери недоумевает он. — Это же не кофейня, как у Дэна — вот он там как раз такой управляющий. И не эта… модная такая фишка у вас… какая-то идея… как ее?

— Стартап? — предсказываю я.

— Да, он самый. Тут все ваши бизнес-техники, личностный рост и другая лабудень не работают. Тут надо конкретно самому участвовать, своими руками. Это такое дело, по которому отчеты и диаграммы в конце недели не отправишь и ты молодец. Нет, продавать надо. В хорошие надежные руки. Вот сейчас и начинаю прикидывать, кому можно предложить, но так, чтобы это через час весь город не узнал и мать на ушах не стояла.

— Черт… я даже не думала, что все так. Это же твоё любимое, ты сам все с нуля создал.

— Ну, допустим, не сам, — завязав шнурки на кроссовках Артур поднимается и похлопывает себя по карманам, проверяя, ничего ли не забыл. — Мне тогда хорошо муж Нины помог с его братом, они в городе жили, до того как в область переехать. Хоть как они с меня потом за это ни спрашивали — я им типа по гроб жизни должен, за то, что всему научили, — но мужики они толковые, как у нас говорят, с баранкой в руках родились. Вот таким бы я продал станцию. Там же не только само дело, Полин. Там люди, которым нужен нормальный шеф. Чтобы они работу не потеряли и новый хозяин за полгода не угробил мне все. У нас там реально все как для своих, пусть бы так и осталось. Эй! Я ж не жалею, ты что!

Он видит, как меняется мое лицо, когда я понимаю, чем ему приходится жертвовать ради переезда.

— Тебе все равно так много приходится бросать. Тут вся твоя жизнь.

— Вся моя жизнь, Полина, — это были когда-то тренировки и игры. Вот их я бросал тупо из-под палки. Так теперь хоть знаю, зачем это было.

— Зачем?

— Чтоб сейчас было понятно, что всё совсем по-другому. Я спокойно тут всё оставляю. Ну, не парься, ты чего? — он обнимает меня у входа, и у меня щемит сердце от какой-то всепоглощающей нежности. — Мы уже решили — ты боишься только чудищ под кроватью. Все остальное будет хорошо, я точно говорю.

— Что ты скажешь своим? Ты же сегодня домой к родителям заехать собирался, правда?

— Да, собирался. И заеду. Скажу, что надо будет уехать из города по делам. Чтобы их не напрягали мои сборы — тут все равно всего не скроешь, хоть старайся, хоть нет. Я и раньше уезжал дней на десять. В этот раз пусть тоже так думают. Надо только не спалиться на какой-то мелочи, чтоб все прошло без истерик. Их мне уже потом придётся выслушать, когда они поймут, что я не собираюсь возвращаться.

— Это всё так сложно, Артур. Нам, наверное, не стоит встречаться где-то на людях при посторонних. И уж тем более при твоих. Я не знаю… Я не смогу притворяться.

— Это мы по ситуации решим. Говорю тебе — не парься.

Он приподнимает мой подбородок и касается губами моих губ — сначала легко, потом замедляясь, растягивая поцелуй, а потом… Я несильно отталкиваю его от себя:

— Все, беги, тебе пора! Мне тоже надо кое-чем заняться. У меня завтра этот фотофлешмоб с Вэлом, а я ещё даже не согласовала ни одной детали ни с кем.

— Пока! — говорит Артур, снимая с настенного крючка ключи от машины с брелоком сигнализации.

— Пока, — не отпуская его руки, говорю я.

— Я пошёл.

— Иди, — и по-прежнему не отпускаю.

Мы как будто возвращаемся в первые дни нашего знакомства, когда делали то же самое и говорили похожие слова, ещё не зная, к чему это приведёт. А сейчас знаем и понимаем, и нет здесь никакой спешки и никаких слишком дерзких планов. Все у нас получится — и пофиг на мрачные сны с какими-то мрачными предчувствиями. Мы и так уже есть друг у друга, а значит — кругом выиграли.

Мы справимся. По-другому не может быть.

Артур уходит только спустя четверть часа — ну кто сказал, что утренние прощания — быстрое дело? Надо это учесть, когда будем жить вместе. Оставлять перед выходом про запас минут пятнадцать, а то так и будем кругом опаздывать.

С этой мыслью подхожу к кухонной секции, набираю в стакан чистой воды, и завязав волосы в хвост, направляюсь к столу, заменяющему кухонный, на котором оставила макбук на зарядке. Сажусь, отпиваю ещё пару глотков и быстро черкаю на отрывном листочке планы на день — забрать Вэла и вместе с ним зайти к Дэну, обговорить детали завтрашней съёмки, выбрать место, проверить свет, найти, где закрепить фон-задник — не хочу, чтобы детали интерьера отвлекали от людей. В общем, утрясти и устаканить все приятные хлопоты, которые уже много лет создают мне особое настроение для съемки. Ставлю таймер на двенадцать тридцать, чтобы успеть вызывать такси — и, открыв макбук, приступаю к тому главному, что должна была сделать ещё пару дней назад.

Съемка не будет полноценной, если я не узнаю и не поставлю для себя последнюю точку в этой истории. Без дневника Крис, который после пикника с Вэлом я сохранила в закладках, но так и не открывала с тех пор. Сигнал интернета у меня по-прежнему ужасный, но я стащила у Вэла, ухитрившегося вести здесь стримы, маленький усилитель приёма, напоминающий флешку, который подключаю к телефону через специальный разъём. Включаю на нем функцию модема, подключаю макбук — отлично! Страничка хоть и медленно, но всё-таки грузится.

Пока жду загрузки старого, пожирающего кучу траффика, интерфейса, пробегаю глазами другие сохранённые странички в соцсетях — все пестрят объявлениями о завтрашнем мастер-классе Вэла и о грядущей фотосессии. Хештег #янеубиваюсловом набрал уже больше сотни постов, и даже в сохранённых мной Виола-чатах стало гораздо меньше жутких коллажей на ангельскую тему, где ее душа летит среди звёзд. Теперь обсуждают в основном завтрашнее мероприятие, которое стало бомбой, разорвавшей этот городок.

Как-то само по себе так вышло, что флешмоб стали связывать с именем Виолы, хотя прямых ассоциаций в объявлении Дениса и в помине не было. Народ удивительным образом вдруг вспомнил о том случае с позорными фотками, развирусившимися по сети, и о том скандале с полосканием ее по всем пабликам, с обязательным упоминанием пресловутой «девичьей чести».

— Хм, — негромко говорю, пролистывая ленту обсуждений. Вот и про другие случаи травли в паблике Кристины вспомнили. Удивительно, для этого больше никому не понадобилось себя убивать. Народ прямо-таки прогрессирует.

Так, нужно посмотреть, что творится в самой группе, которую упоминают все чаще и чаще, и далеко не с самым положительным посылом.

Паблик все ещё закрыт и, исходя из того, что творится в нем, вряд ли откроется в ближайшее время. В комментариях и постах стоит вселенский плач и раскаяние, удивительно, как только админ дала разрешения на все эти публикации. Видимо, в самом начале Крис собиралась просто посмеяться над предателями — смотрите, мол, повелись, отступили от общего дела ради модной тусы. Но «предателей» оказалось так много, что процесс вышел из-под контроля — в комментах под опубликованными постами проскальзывают жалобы на заблокированные записи, и высказаться хотят уже здесь.

Теперь они бьют себя в грудь и просят прощения у тех, кого раньше заставляли просить прощения. Все снова вспоминают Виолу, как одну из разоблачённых в этом паблике, называя того, кто слил инфу и испортил ей жизнь, чуть ли не убийцей и искать теперь все хотят именно эту персону. И все было бы хорошо, и я могла бы даже порадоваться такой осознанности и пониманию сути их походов за справедливостью, которые были самой обычной травлей, если бы не одно но.

Это не прозрение. Не осознание. Просто флюгер повернутся в другую сторону, модным стало сочувствие и эмпатия, и вся эта толпа, подчиняющаяся, как стая крыс, игре на дудочке, дружно ломанулась в другую крайность, защищать другие идеалы, которые на само деле им так же глубоко пофигу.

Надеюсь, Кристина счастлива увидеть, чего стоит её хваленая группа поддержки, тот лагерь подписчиков, на который она полагалась, направляя их как генерал войско на неугодные ей явления и людей. Нет ничего более непостоянного, чем популярность в сети, которая, на первый взгляд кажется чем-то надёжным и монолитным, а на самом деле ничего не стоит.

Черт, мне действительно приятно, что Вэл своей идеей так неожиданно прищемил хвост всему этому сборищу благородных мстителей, которые, чтобы попасть на модную лекцию к модному блогеру и сделать фото у модного фотографа, обязательно придут и будут врать, не краснея и осуждать то, что совсем недавно делали сами, искренне веря в чистоту своих намерений. А, может, начнут посыпать голову пеплом, кто знает. Сознаться в грехах и покаяться на публику — это же такой хайп. Так в разы больше внимания. А чёрный пиар — лучший пиар, доказано практикой.

С чувством едва сдерживаемого раздражения сворачиваю страничку, снова открываю сервис онлайн дневников и, вместо того, чтобы довольно потереть руки в азарте исследователя — ведь передо мной ещё одна, настоящая книга человеческой жизни, — замираю, уставившись в монитор.

Прямо перед моими глазами красуется верхняя запись, которой не было несколько дней назад, когда мы с Вэлом нашли этот дневник. И пост начинается так, как будто адресован лично нам, он звучит у меня в голове голосом Кристины, который, услышав раз, когда она произносила дежурную речь при получении аттестата, я отлично помню. Глуховатый, с легким пришёптыванием, он создаёт обманчивое ощущение беззащитности, но очень скоро это проходит.

«Нахуй ваш флешмоб! Я все равно права.»

Вот так вот. Война так война. Оказывается, вызов принят, да ещё и так агрессивно.

Секунду помедлив, открываю кат, скрывающий весь пост, и затаив дыхание, жадно читаю.

Мне очень хочется прерваться, перейти к первым страницам, начать знакомиться с Крис так, как я делала это с Виолой — из прошлого к настоящему, постепенно взрослея месте с ней, наблюдая переломы и формирование характера. Ведь что-то же Кристину к этому привело. Что-то ее такой сделало.

И одновременно с этим понимаю, что не могу. Слишком притягательной силой отдают ее слова, написанные явно на взводе. Их темный магнетизм затягивает и держит, и я, забыв о том, что хотела соблюдать хронологию, начинаю с самой последней, датированной вчерашним днём записи:

«28 июня.

Моему охуению нет предела. Теперь они проводят флешмоб. Флешмоб, блядь!

Ниже падать некуда, дно пробито. И даже то, что они прикрылись темой про буллинг и травлю в сети не отменяет того, что они используют нас и всё, что с нами происходит, просто как инфоповод, для своего долбанного пиара. И, конечно, будут полоскать Ви на этом своим вонючем мероприятии, пиариться на ее смерти. Потому что пиар важнее всего, и похер на этику, на сочувствие. Ясно-понятно. Тут же не люди живут, а тупое быдло, провинциалы. Почему бы не хайпонуть за их счёт? Стрим из жопы мира — такого ещё не было!

Душные уроды. Ненавижу.

Да кто они такие, чтобы учить нас жить?

Нет, ладно. Ладно, я хейтила наших местных и продолжаю хейтить. Но я имею на это право. Я с ними десять лет бок-о-бок прожила, это как срок в колонии отмотать. Я насмотрелась и наслушалась туеву кучу бреда, который они выдают за правду жизни, и учат всех быть такими же душными и тупыми. И мне есть, что им предъявить. Конкретно мне, конкретно им. Это наши с ними дела. Это мне они должны и передо мной ответят за ту хуйню, которую творили. Уже начали. Уже отвечают.

Но схера ли эти приперлись и лезут? Блогеры… Какое им дело до нас? Они тут всё даже всерьёз не воспринимают. Я таких илитарненьких мудил за сто километров вижу. И все поняла еще с того момента, когда одна из них на выпускном выступала. Все тогда пошумели еще — недолго, пока Ви им покруче повод не подкинула — о, не все взрослые, оказывается, мутные придурки. Вот эта не такая — фотограф, на хайпе, она за нас, может, поснимает для какого-то своего календаря или журнала, нас все увидят. Прославимся.

Мечта идиотов, блядь.

Ага, поснимает. Может, и поснимает, только чтобы показать, какие мы убогонькие. Как жители третьего мира глазами борца за права ущербных. Фу, пиздец, лучше откровенный хейт, как у меня, а не такая вот «доброта» свысока. С табуреточки. В охуительном белом пальто.

Только почему я одна снова вижу правду — всю, как есть? Ну камон?! Как можно ничего не понимать, не видеть дальше своего носа?

Как можно добровольно соглашаться на этот флешмоб — мы же для них цирк уродов, прикольные аборигены, рабочий материал! Они же тупо ржут над нами, пока здесь живут.

И эта, блядь… хуиня-фотографиня. Душная мудачка. Делает на нас новый проект, какую-то новую фотосьемочку! Проект, а не люди — вот мы кто для неё! А эти дебилы размахнулись, решили, что они ей чем-то интересны, что она из-за них переживает. Ну да, конечно. Переживает. Пока на нас можно выехать в тренды, пока и переживает.

А спадёт волна — идите нахуй, детишки. Мне до вас больше дела нет. Мое время слишком дорого стоит.

Все они такие — благодетели. Герои на час. На прайм-тайм даже.

Как много сейчас значит имя и публичность. Можно быть полным мудилой — если ты публичная персона — с тобой все будут хотеть общаться, тусить, пофиг, что ты продвигаешь всякую хуйню и собственная корона сдавила голову так, что мозг усох.

Ничего. Я тоже знаю, как это делается. Я ещё вырасту и покажу им, под кого надо прогибаться и чьим мнением дорожить. Они еще пожалеют, что перешли с моей стороны на сторону этих блогеров-флешмоберов. Надо миллион для популярности? Сделаю миллион. Не на одной, так на другой площадке. Надо будет вложить баблишко, стримить, изображать из себя добренькую и общительную ебанашку — буду это делать, народ такое любит. Потому что только так можно залезть им под кожу, хоть как-то заставить уважать.

Ради правды, блядь, как только не прогнешься…

Потому что можно долго работать, стараться, честно объяснять, учить думать, сформировать своё комьюнити, где люди соображают головой, а не жопой, где разделяют твои, правильные ценности — а потом появляются вот такие заезжие пиздоболы, и все сыпется. Потому что вся твоя группа поддержки бежит к ним. По щелчку пальцев просто. И ты понимаешь, что опять одна, что опять всем не угодила, что опять все против тебя — потому что ты умная и понимаешь больше, потому что за справедливость, а за не эти тупые приклеенные улыбочки и слова, которые ничего не значат.

Потому что ты честная — а все вокруг пиздят.

Пофиг. Как всегда, им пофиг на ресурс и саморазвитие. Все предпочитают заезжих ебанашек, которые говорят сплошными штампами, в которых глубины— ноль, смысла — ноль, одно только позёрство и хайп.

Но их все любят, потому что они яркие. А ты, Кристина, так и сиди в своём углу, не высовывайся. Потому что ты слишком неудобная, слишком честная, постоянно срываешь маски притворства — только виноваты оказываются не те, кто играет, а ты. Потому что опять раскрыла правду, неудобную для всех. И злятся все на тебя — пришла на утренник всеобщего пиздежа и поломала все их говенные декорации.

Ну, ничего. Не в первый раз и не в последний. Мне уже не привыкать. Много раз срывала — и в этот сорву. Все дерьмо, которые скрывается за этой позой добреньких и хорошеньких блогеров, которые хотят нам показать, как надо жить, вытащу.

А им там есть, что скрывать, душнилам сраным. Я такое издалека вижу. Они ещё сами не будут рады, что устроили этот махач против меня.

Они пожалеют. Они даже не знают, как сильно пожалеют.

Думают, я такая же овца, как и все здесь? Что я не могу с ними потягаться?

Вот и посмотрим, кто из нас чего стоит на самом деле.

И я не злобная, не завистливая и не мудачка. Я не хочу им мстить просто из зависти, из-за того, что отобрали у меня кусок внимания.

Все совсем не так.

Я справедливая. Если все хотят жить во вранине, я не хочу. И не позволю другим. Буду бить им правдой по роже, пока не захлебнутся

Уроды лживые.

Уроды!

И нахуй этот их флешмоб. Я все равно права».

На этом первая запись в дневнике Кристины заканчивается, а я, дочитав ее, сижу, уставившись в монитор, чувствуя какое-то оцепенение и тяжесть. Как будто не было этого легкого дня, прекрасного утра, и моей уверенности в том, что сейчас все хорошо, а дальше будет еще лучше.

Мне на плечи словно опустилась гора из чёрного камня и давит, давит своей тяжестью к земле.

Ну, Крис… Чертова Крис! Так уметь втягивать в свое поле, выкручивать факты, переламывая их через своё видение — это талант. Талант неожиданно сильный, вот только даже самому заклятому врагу я не хотела бы пожелать такого счастья.

Смотреть на мир будто сквозь грязное, запылённое стекло — то ещё сомнительное удовольствие. Неудивительно, что Кристина генерит только одну мысль, одну чернушную, депрессивную «правду», которой так гордится, даже не осознавая того, как сильно искажает факты.

Какая тонкая и злая насмешка, думаю я, отлистывая дневник дальше и пропуская пару-тройку записей (чувствую, весь блог я не осилю, мне бы просто найти ещё какие-то ключевые посты-события) Человек, который так принципиально рвёт на груди рубаху за правду и выступает против «душнины», сам душит собой, своей тяжестью и искажает происходящее под своё видение, выдавая вместо реальности уродливое изображение из кривого зеркала.

Меня не слишком царапнуло ее мнение о флешмобе Вэла, как о ещё одном поводе для пиара. Более абсурдного повода и придумать нельзя — чтобы Вэл приехал пиариться в глухую провинцию, наплевав на свой привычный круг общения. Заодно пытаюсь представить его лицо, если бы он узнал о такой трактовке его действий и о том, что ему, оказывается, не хватало новых поклонников в «ебенях» — ведь только так, и никак иначе он не называет это место.

Но что касается моих мотивов…

Откидываюсь на спинку вечно ускользающего бескаркасного дивана, понимая, что пренебрежительные слова Кристины ужалили меня неожиданно сильно, вызвали досаду и настоящую злость. И этого бы точно не было, не окажись они… немного правдой.

Правдой, которую Крис подаёт в своём любимом стиле, с размаху бьет ею в лицо, чем так гордится. И без того не очень приятные вещи в ее исполнении становятся просто отвратительными.

Я же на самом деле просто развлекалась от скуки, желая встряхнуть это болотце каким-нибудь скандалом, и для этого годился любой повод. Если бы не выпускники, так права таксистов — две недели назад я защищала бы даже их, лишь бы чем-то себя занять. И то, что ко многому здесь я относилась несерьёзно, по фану, очень зло и саркастично — чистая правда. Даже Артур поначалу был только способом приятно развлечься, убить время вынужденной «ссылки» в провинцию.

Но ведь кроме этих мотивов были и другое. Было много того, чего Крис не замечает, как будто ее сознание не способно воспринимать ничего, кроме самой худшей, темной стороны. Кроме откровенного стеба и провокаций у меня был ещё искренний интерес, и радость от встреч с давними друзьями, и увлечённость какими-то событиями из жизни этого городка, и волнение от узнавания человека, в котором не ожидала найти такую глубину, и переживания по поводу неприятностей и настоящих трагедий, происходящих здесь.

Мне на самом деле не было безразлично случившееся с Виолой, пусть не на моих глазах, но очень близко, рядом. Я как будто, сама того не желая, вошла третьим углом в их странные отношения с Кристиной, подслушав тот злополучный разговор — и делать из этого какой-то инфоповод для пиара…

Да что за бред она несёт!

И кто-то после этого считает себя не просто умной, а самой умной? Не понимая при этом людей, не замечая перед носом очевидные вещи — и обвиняя в этом же других?

Нет, кажется Крис погорячилась с оценкой своих умственных способностей. Очень погорячилась.

Именно об этом, не скрывая охватившего меня раздражения, я думаю, отпивая ещё воды и придвигая к себе пачку сигарет. Безапелляционная манера Крис начинает бесить меня ничуть не меньше, чем ее наш с Вэлом «выпендрёж». И дальше я читаю, выпуская сигаретный дым прямо в экран, как будто с его помощью пытаюсь создать между собой и этим дневником невидимую стену.

«24 июня.

Не спала и вчера, и сегодня. Надо с этим что-то делать. Здоровье — прежде всего, я у себя одна.

Опять одна.

Кто еще позаботится обо мне? А никто. Всем насрать.

Пытаюсь ограничить токсичные штуки из сети — держусь подальше от любых обсуждений, от всех этих пабличков и тупых групп, которые устроили из смерти Ви какой-то позорный цирк — фоточки, стишата, коллажики, блядь.

Весь этот позорный балаган, который она так любила. Любила до последнего, сколько я ни вкладывала в неё, ни пыталась раскрыть глаза. А самое обидное что? То, что она сейчас была бы очень довольна тем, что происходит. Этим душным позорищем.

Эттеншвхора, что с неё взять. Социошлюха. Ничего ее не исправит, даже могила.

Если и где-то есть эта загробная жизнь, Ви сейчас точно сидит там на облачке, таком же мягком и зефирном как ее тупые мозги, и радуется. Опять она в центре внимания. Опять все говорят о ней, а Кристина, как всегда, в жопе. Опять она меня задвинула, хоть и клялась, что больше такого не будет.

Сучка. Предательница. Все мои старания, все силы, которые я потратила на неё, опять оказались пустым сливом.

Хотя, кто как не я знала, кто она такая. С самого начала знала. И понимала, что все это бисер перед свиньями — вкладываться в неё, показывать правду, учить быть честной, такой, какая есть, а не добренькой-хорошенькой, чтоб тебя все любили.

Охуенно быть первой красоткой, отличницей и в каждой бочке затычкой, и чтоб тебя носили на руках. А ты попробуй выпусти свою тень, покажи обратную сторону. Она у всех есть. У всех нас есть обратная сторона — как есть день, так есть и ночь. Это закон всего живого. И только лживые суки ее прячут, делают вид, что ничего такого нет.

А те, кто ищет правды, не всегда выдерживают. Потому что их очень мало в сравнении с добренькими пиздоболами.

Вот и Ви не выдержала. Захотела все перечеркнуть, переметнулась назад в свою лучезарную страну Пиздоболию.

И я же знала, знала об этом! Я же умнее их всех, этих тупых мудаков, которые обманывают себя. Я же не обманываю. Даже себя.

И я наперёд знала, что Ви предаст.

Вот она и предала. Ещё одна предательница, такая же, как и все. Я была к этому готова — и все равно злюсь, не могу принять это.

Всё-таки было в ней что-то особенное, несмотря на тупость и ограниченность. Или, может, я так давно привыкла быть ее тенью, обратной стороной, которую все игнорили и презрительно морщили рожи, что сейчас мне не хватает Ви как части моей жизни. Как парадного, блядь, фасада.

Ну, почему ей нравилось жить так? Почему?

Быть хорошенькой и добренькой, удобной для всех — я на такое с детсада не подписывалась. Потому что уже тогда стояла на доугом уровне, выше всех этих мудил с их любовью к добреньким и хорошеньким.

А ведь Ви меня понимала… в самом начале. Понимала, что это была не месть, а справедливость. Понимала, зачем были нужны те самые фотки. И пусть она была тупая как пробка, но главное ловила очень хорошо.

Только дебилы все равно будут думать, что это месть. А вот нихера.

Это не месть. Это предание огласке. Это правда, честно сказанная вслух. Маленькая часть тени, которая захотела проявиться, и Ви ее приняла.

Это было освобождение!

Нахуй тот образ, в котором все хотели ее видеть, к которому привыкла она сама и думала, что она такая. Сладкая девочка-зефирка, блядь. Без этой тупой маски она стала свободной. Только надолго?

Нет, я должна это написать — для самой себя. Я же за правду…

Ви была охуенной. Особенно, когда перестала изображать из себя девочку-конфетку. И при этом слабачкой. Она прогнулась с самого начала. И не нужна ей была эта свобода. Ей нужна была любовь и восторги. Не настоящая, та, которую могу дать такие, как я, которые видят тень, принимают ее как часть человека. А попсовая, сладенькая, все это сопливое одобрение — ах, Вилочка, ты у нас самая лучшая.

Что за тупая мания — всегда быть самой лучшей?

Что, не достаточно быть собой?

Нахуй всю любовь, которую ты получаешь только тогда когда тебя считают самой лучшей. Когда тебя любят настоящую — вот за это стоит держаться.

А ей оказалось тяжело

Ну и в жопу ее, предательницу. Продалась за тысячу лайков… Дура!!!

Слышишь, Ви! Ты сама так решила, поняла? Теперь сиди там у себя, на своём ебаном облачке на радуге единорога!

И я не скучаю по тебе.

Совсем не скучаю.

Лучезарная ты, блядь, ебанашка…»

Я заканчиваю читать эту запись одновременно с тем, как столбик пепла падает на тачпад и рассыпается мелкой пылью у меня под пальцами.

Теперь я жалею, что читаю это одна, мне нужен хоть кто-нибудь, чтобы помочь переварить все это, проговорить, разложить по полочкам и просто попытаться понять. Похоже, я как и Кристина переоценила свою проницательность и не заметила очевидного, творящегося у меня прямо перед носом.

Оказывается, Крис не ненавидела Виолу, а… совсем наоборот?

Как будто бы любила ее? Как будто — потому что я не могу назвать и принять за любовь это страшное, сильное и насквозь пропитанное яростью чувство, которое звучит во всех ее словах о Виоле, о Ви, как она одна ее называет, считая своей яркой, парадной частью, а себя — ее оборотной, темной стороной.

Как там она говорила во время подслушанного мной разговора? Я стану твоей тенью, твоим отражением. Куда ты — туда и я.

Внезапно эти слова открываются мне по-новому, несут совсем другой смысл.

И, похоже, это было не просто буллинг или моральное давление. Это была болезненная привязанность собственника, который не отпускает от себя то, что не просто считает своим, а естественной частью себя.

— Что за… — у меня не хватает слов, чтобы выразить то, что я ощущаю от чтения дневника и, отбрасывая в пепельницу бесполезно истлевшую сигарету, я тут же прикуриваю новую.

Что за жуть творилась между этими девочками на глазах у всех, даже не подозревавших о том, что происходит совсем рядом, за тонкой завесой тайной переписки и очень острой, болезненной связи, о которой никто не знал, но которая от этого не становилась менее явной.

Жадно затягиваюсь и какое-то время сижу напрочь огорошенная. Мне тяжело сразу в этом признаться, но мой воинственный настрой в отношении Кистины постепенно… нет, не пропадает, я не снимаю с неё отвественности за произошедшее. Но теперь… Я ей сопереживаю. Мало того, кажется, в моем новом понимании она для меня такая же жертва, как и Виола.

Ведь это так ужасно — даже желая человеку самого лучшего, ломать его с полной уверенностью в том, что проступаешь во благо. Как будто диковатый ребенок, выросший в одиночестве и внезапно попавший в комнату, полную самых разных игрушек, жадно хватает каждую из них, чтобы поиграть, чтобы тоже испытать эту простую и привычную радость — и не может, потому что ломает каждую из них своими же руками. Как будто разрушение — единственный способ его взаимодействия с миром, оно заложено в самой его сути и мучает его ничуть не меньше чем тех, кто попался в ловушку этой разрушающей, скрытой в нем силы.

А по другому он просто не может.

Похоже, не зря Кристина с такой маниакальной навязчивостью вспоминает о какой-то тени и ассоциирует ее с собой. И весь этот ее нарочито мрачный образ — не нарочито мрачный, а всего лишь отражение того мира, который у неё внутри?

Еси это и так, ей на самом деле не позавидуешь.

Бросаю рассеянный взгляд на циферблат часов и понимаю, что времени на рассуждения у меня нет — стрелки бегут с невероятной скоростью, уже через десять минут мне надо ехать за Вэлом, чтобы он опять нигде не потерялся.

Поэтому пытаюсь сконцентрироваться и листаю дальше по страничкам назад, выхватывая то, что может показаться мне важным. Желания читать размышления и душевные излияния Коис у меня по-прежнему нет, несмотря на возникшее сочувствие ей. Я успела в полной мере составить представление о том, чем она живет и в каких красках чувствует мир — так что спасибо, не надо.

Меня интересует только история с Виолой.

К счастью или несчастью, упоминания о «Ви» проскальзывают в ее дневниковых записях почти постоянно, Крис умудряется вывести на Виолу любую мало-мальски важную или нет тему — и это похоже на навязчивее упоминание, когда о чем бы ни начинал говорить человек, его мысли всегда скатываются в одно и то же русло.

У меня уже рябит в глазах, я снова очень быстро устаю от чтения мыслей Крис, не могу сосредоточиться, только хаотически кликаю по записям, находя все более удивляющие меня признания:

«8 января

Опять реву. Нехило так год начинается, одно говно вокруг. Мать опять сказала, что не приедет — конечно, зачем ей я. У неё в Венгрии новый муж, новые дети. Только я одна тут — ошибка молодости, которой можно выслать модного шмота, на который народ до сих пор оборачивается, пару фоточек «Как нам охуенно без тебя» и голосовое сообщение, в котором на называет меня Кариной.

Кариной, блядь!

Кариной…

Можно сказать — это оговорка, с каждым бывает. А я вот что скажу — иди-ка ты нахуй, мама, вместе со своей семьей, новым мужем и ебаной Кариной. Теперь меня не будет грызть совесть, когда бабка будет тебя снова сукой неблагодарной называть. Такая ты есть — сука неблагодарная.

И не только перед ней — а передо мной, в сто раз сильнее!

Люди должны детям намного больше, чем родителям. Потому что родители могут поднасрать в душу осознанно, со знанием дела. А дети — нет, они могут только любить. А когда ему в ответ на это ушат дерьма — значит, ты мудак вдвойне.

Карина…

Ссуко, может поменять имя в паспорте? Буду блядь Кариной, мамочка захотела. Детки же должны слушаться родителей, да?

Помню, как она меня оставила тут после третьего класса. Как я не сдохла тогда — не знаю. С домашнего обучения — в вот это вот гадюшник, провинциальную школу. Из большого города — в это болото. Стоило связываться с этим мудаковатым шведом, который ее заставлял хату пылесосить круглосуточно и пиздил за каждую мелочь. Хорошо, хоть с ним, в его ебаную Швецию не свалили — если он у нас в стране такое себе позволял, то что было бы у него дома… Работник, блядь, иностранной компании.

Маньячина.

Ненавижу мужиков. Все мудилы. Все! Этот швед-благодетель. Мой папочка-нарк, который сдох сразу как я родилась — а может, не сдох, может, мать меня так типа щадит. Может, съебнул куда-то к другой дуре, которая его спасать годами будет, лечить до очередного рецидива.

Придурки-пацаны из класса, которые только и могли, что ржать надо мной — как же, я не Ви, у меня нет сисек третьего размера и белых волос до жопы.

А вот у неё есть. И ей от этого только хуевее в два раза. Потому что ее так и воспринимают — сиськи-волосы. Ну, и еще ноги. Так с детства внушили.

Я бы ее постригла — коротко-коротко, почти налысо. Она бы все равно красивая была. Только тогда никто бы не думал, что она просто тупорылая Барби. Чтобы она сама так не думала. Чтобы понимала, какая она. Что о неё тоже тупо вытерли ноги. Выставили как ширму — и давай юзать. Ви стишки, Ви песенки на линейках в микрофон, Ви даже на олимпиаду, ну и ладно, что ей похуй и она ничего не знает — по городу вытянут, а на область и не обязательно.

Зато на фотках классно будет смотреться. По центру, блядь.

Ее недавно тут накрыло. Может, говорит, зря я так. Может, еще не поздно за голову взяться. Меня на олимпиаду, говорит, могут отправить — ну, не на серьезную по физике, математике или языкам. А по какой-то сраной этике или обществознанию — написать готовые мысли из учебника. Типа мы должны быть добрыми друг к другу и толерантными.

Ага, толерантными. Расскажите мне о толерантности. Я очень рано узнала, что это такое. Когда меня гнобили в этой херовой школе, когда только пришла за то, как выгляжу. За то, что говорю. За то, как поступаю. За то, что умнее их всех. Как валили на каждом предмете. Как занижали самую проходную оценку.

Сама Ви гнобила. Она вспомнила о этом. Не сразу, но вспомнила, когда я заставила ее сделать это. Не знаю, было ей тогда так стыдно, как она это показала, или это очередной пиздеж.

Наверное, было. Я хочу верить в это.

Да и от неё это было нечасто — ну поржала пару раз, когда я волосы сильно коротко стригла, назвала «тифозной». Просто повторяла за другими. Но, блядь, как же бесило, что все то, что должно быть моим — олимпиаду, научные работы, конкурсы всякие — давали ей! Просто потому что она такая! И понимаю, что она ни при чем — а не могу простить.

Суки, рассорили нас с самого начала.

Но теперь они подавятся все. Потому что Ви меня слушает. Она поняла, что я права. Она на моей стороне.

Ясно вам?

П.с. А Ви на олимпиаду не поедет. Я убедила ее, что это тупо показуха. Ей самой никогда не нравилось. Я ей это доказала. И она пошла и набухалась — видела это по ее фоткам. Жалко, что без меня.

Жалко, что меня там не было.

Тоже хочу быть с ней на фотках. Вместо них. Я там должна быть, рядом. Я еще немного подожду и сделаю это.

Я не буду больше прятаться.

Потому что я хорошая. А они — говно сраное»

…Выдыхая, снова откидываюсь назад и снова долго-долго смотрю в монитор. У меня нет сил делать какие-то выводы. Нет сил думать обо всем этом.

И нет времени — напоминает мне таймер, громко пища и подсказывая, что пора вызывать такси и ехать за Вэлом, что я и делаю, чувствуя себя как в тумане.

До этого подобный эффект у меня был только после встреч с Артуром — какие-то последствия сильной эйфории, не отпускающие слишком долго. Я могла стукнуться об угол, или на пару минут потерять ощущение реальности, забыв где нахожусь, или поймать себя на том, что вдруг дышу взволнованно и глубоко, а сердце выбивает отчаянную чечетку в груди, как будто это самые последние его удары.

Сейчас со мной то же самое. Полнейшая прострация — только не от счастья, а от… ужаса? Нет, скорее от подавленности. А еще — боли и досады, что все вышло именно так. Что в этой истории не оказалось хороших и плохих, и даже мое яростное негодование превратилось в тлеующие угли, пекущие изнутри не менее больно.

Я хотела найти жерту и обидчика, а нашла двух жертв. Двух девчонок, поломанных взрослыми в угоду своему легкомыслию и амбициям, вытесняемым на детях.

Кажется, виноватый в этой истории всё-таки есть, и не один — воспитатели, родители, учителя. Именно они, играя Виолой и Кристиной — самой желаемой и нежеланной в любом коллективе девчонками, создали такое поле напряжения, искусственно развели их в красный и синий угол ринга, создали вражду, которая в итоге вылилась не в симпатию, даже не в приятие друг друга на зло всем, кто постоянно их стравливал. А в какую-то отчаянную отдушину, которую они находи друг в друге так недолго. Пока одна из них не выдержала.

Может, скоро не выдержит и вторая?

А что, если ее бравада, ее стойкость и намерение «вырасти и всем показать» — это только ширма. Ведь прикрывалась же Виола маской веселой прожигательницы жизни. Может, и Крис просто прикрывается этой непробиваемой чернотой?

«И я не скучаю по тебе, слышишь?!» — раздаётся у меня в ушах ее голос, кричащий слова, из дневника. Вот только за ними так же мало правды, как и за Виолиным разгуляем. И скрывается за ними прямо противоположное.

Именно об этом я думаю, сидя на заднем сидении такси, спешно прокручиваясь электронные страницы дневника в макбуке у себя на коленях и не обращая внимания на ворчание очередного водителя о том, что «повтыкали морды в свои компутеры, как зомбари какие-то, правильно в Библии сказано — антихрист всем через интернет печать на лобе поставит». Мне сейчас плевать на эти бредни. Я пытаясь понять — на самом ли деле есть в Кристине этот стержень, которым она так гордится, или это всё-таки фикция, поза, чтобы всех позлить, а значит, она не менее уязвима, чем Виола.

«9 июля.

Мы вчера еще говорили. И в личке переписывались и потом, по телефону. Она меня услышала. Кто бы подумал — она не такая тупая овца, как я думала. Вернее как — тупая, но какое-то чутьё в ней есть. Она не мозгами понимает — а как укуренная пифия. Что-то такое своё ловит из воздуха и несёт полную хуйню. Но за ней иногда скрывается прямо что-то мудрое.

Мы, говорит, как Инь и Янь. У меня сразу фейспалм — тяжело сдерживаться, когда так много бреда несут с уверенным видом. При чем тут, говорю Инь и Янь, мужское и женское? А она — нет, не мужское и женское. Инь и Янь, чёрное и белое. Как свет и темнота, которые переплетаются, и в каждом есть точка от противоположного.

И тут меня накрыло. Так красиво я бы сама никогда не сказала.

Как чёрное и белое, и в каком есть точка от противоположного. Свет делится светом с Тенью, а она отдаёт ему каплю себя.

Как я и Ви.

И пока я охуевала и чуть не разревелась, Ви просто отошла, взяла какой-то бутер и стала его есть. Вот так, прямо перед монитором, не выходя из скайпа.

Сука… Она сама не поняла, что ляпнула.

Она же мне этим внутри все взорвала! Дура, она хоть знает это?

Конечно, нет. Конечно, не знает.

Я почти развалилась на части от охуения — а она этого не видела. Даже, ели бы захотела — не смогла бы увидеть. А я тоже не подала виду.

Но… Блядь. Он признала во мне мою тень. Пусть по-своему, по-тупому, но признала. И не осудила.

Мы вроде как сблизились

Это странное чувство… что мы… и правда как части одного целого. Теперь и она въехала в это. И говорит об этом нормально, даже зная, что я слила эти ее фотки. Она одна поняла, зачем я сделала это.

А на остальных мне похуй.

Я показала ей ее — и перестала быть для неё тупой серой массой на которую она внимания не обращала. Теперь я для неё человек.

Я такое тогда почувствовала, когда поняла это…

Она. Меня. Увидела.

Это как луч прожектора выхватывает тебя из тени — и ты понимаешь, что ты есть. У тебя есть лицо… И волосы. И тело.

И чувствуешь себя не мразью, а человеком. Живым.

В каких-то тупых книжках это называется блаженством. Вот у меня было что-то типа такого.

И за то что она дала мне свет, я захотела поделиться с ней частью тени. Дать ей немного себя. Ну, так для баланса. Как Инь и Янь. Чтоб в каждом была точка от противоположного.

Я покажу ей, какая она есть без этой долбоебической ретуши. И что я готова смотреть на неё любой. Вот тогда и посмотрим, кто настоящий друг, кто останется рядом.

Все отвернутся от неё, если она станет другой. Все.

А я останусь. Одна с ней. До конца.»

А ведь так оно и вышло, думаю я, захлопывая макбук и понимая, что мы приехали. Несмотря на то, что по словам Эмельки, в курилке в ту ночь было полно народу, на самом деле, для этих двоих был только они.

И Крис была рядом. До конца.

Подталкивала Виолу к краю подоконника, за то, что не оправдала надежд и прогнулась под толпу.

Или, наоборот, просто задирала от ревности, сжирающей ее изнутри?

Никогда не присваивайте другого человека, даже желая поделиться с ним самым лучшим, что есть у вас. В конце концов, это ваше «лучшее» его и погубит. А вы никогда не можете этого принять.

Никогда не сливайтесь, не растворяйтесь, не проникайте в других.

Вы сами не можете знать, кем окажетесь для них — лекарством или ядом.

Глава 5. Никогда не теряйте бдительности

Даже подъезжая к центру, я все ещё не могу избавиться от заторможенности, охватившей меня после дневника Кристины. Одни вопросы. У меня так много вопросов, которые я надеялась, исчезнут после чтения этого блога. А он их только добавил.

Расплатившись с водителем и выслушав, как меня снова назвали «фифой» и «Детей своих тоже так забывать будешь?» из-за того, что, увлекшись невесёлыми мыслями, чуть было не забыла на заднем сиденье свой макбук, наконец, выбираюсь из такси. Я стою перед тем самым кортом, где впервые увидела Артура, и растерянно щурюсь на ярком солнце.

Так. Мне срочно нужен кофе, свежий воздух и… разговор с Кристиной. Хватит ходить вокруг да около, я слишком много знаю об этой истории. И поставить точку в ней смогу только так — встретившись лицом к лицу с единственной оставшейся в живых участницей и выложив все карты на стол.

Вот только как это сделать? Расчитывать на завтрашний флешмоб Вэла, который Кристина, ненавидит, но может прийти, потому что из тщеславия не захочет оставаться в стороне? Или нужно связаться с ней лично? Но как? Не писать же в ее закрытый паблик от имени Сэма Петрова из Кембриджа!

Или узнать у Эмельки ещё места подростковых тусовок в городе, кроме кофейни Дениса? Ведь выходит же Крис хоть иногда, хоть куда-то. После прочтения дневника я в этом просто уверена. В ней слишком много энергии, слишком много желания быть услышанной и замеченной, чтобы оказаться тихой домоседкой.

Обо всем этом я размышляю, приближаясь по мощённой плиткой дорожке ко входу на корт, все больше отвлекаясь от мыслей о девочках. Снова попав сюда спустя две недели, я как будто опять вижу Артура — таким, как во время нашей первой встречи, снова испытываю магию восторга от его игры и ощущение, что мячик, привязанный тонкой невидимой нитью, подчиняется каждому его движению.

Как мало времени прошло с того дня — и как много. Достаточно для того, чтобы моя и без того не слишком упорядоченная жизнь перевернулась с ног на голову.

Прийти в себя мне помогает окрик, отвлекающий от погружения в недавнее прошлое — оглядываюсь и вижу знакомую картину. По дорожкам, от здания детской спортивной школы несётся тот самый тренер, который не пускал меня на корт и так настойчиво предлагал сыграть с Артуром Борисовичем.

Он тут что, постоянно караулит и бросается на каждого, подходящего входной сетке ближе, чем на сто метров?

— Закрыто! Закрыто! — издалека слышу его голос, подтверждающий правильность моих догадок. — Для взрослых, и только со своим… Тю! Это опять вы, девица-красавица! Второй взрослый?

Отлично. Он меня помнит. Ещё не знаю, хорошо это или плохо. Поэтому пытаюсь вести себя спокойно и тихо, просто улыбаюсь, прикидывая, что сказать.

При этом ни одного из следов пребывания Вэла, которого мне надо забрать, я не вижу.

— А Артур Борисович ушёл! — радостно объявляет мне тренер, от чего ладони сжимающие макбук и сумку, моментально становятся влажными. Он так легко связал меня с Артуром — с чего бы это?

— Ещё час назад ушёл! Его вызвали срочно, не дали доиграть даже в его время. Занятой — жуть! На спорт час в день и то — не может выделить! Эх, а ведь раньше-то…

Он умолкает, очевидно думая, что я не пойму, о чем речь — но я очень хорошо всё понимаю.

— Так что не успели вы, девица-красавица. Раньше надо приезжать, вас никто тут ждать не будет, тем более Артур Борисович. Вы и в первый раз опоздали, и сейчас. А что, не жалеете, что я такого вам партнера нашёл? Не ожидали, наверное, в нашей тьму-таракани такой брильянт откопать?

Теперь я еле сдерживаюсь, чтобы не начать нервно посмеиваться. Если отбросить смысл, который вкладывает в свои слова тренер, они все равно будут звучать правдиво, и это вдвойне забавно.

— Да, спасибо вам, — говорю, почти не притворяясь. — Сама не ожидала, что ваша рекомендация окажется… такой уместной. Обычно каждый тренер перехваливает своего воспитанника, а вы наоборот, приуменьшили его достоинства. Но я ищу не его… — и тут же умолкаю, сбитая с толку вопросом тренера.

— А откуда это вы знаете, что он мой воспитанник? Я вам такого не говорил.

И пока я, снова попав в ловушку мелких оговорок, раздосадовано молчу, продолжает:

— Для меня Артур Борисович — давно не ученик, а чемпион, девица-красавица. Хоть и бросил он наше с ним дело в самом лучшем возрасте — и Федерация его ждала, а, может, и слава мировая — кто знает. Только я его своим подопечным давно не считаю, потому что перерос он меня, еще когда занимался. Даже сейчас, когда столько не играет, мне фору даст. А я каждый день, знаете ли… пытаюсь быть в строю, чтобы годы не брали своё. Мы еще повоюем, так сказать-с… Так откуда узнали-то?

Вот же гадство! Снова он меня допрашивает и вынуждает врать, как тогда, с разрядом. В поисках ответа я продолжаю озираться, надеясь, что именно сейчас, ниоткуда появится Вэл и спасёт меня из неудобного положения. Но чуда не происходит, поэтому, быстро собрав мысли, пытаюсь выдать что-то связное, не вызывав новых подозрений.

— Нет, конечно, вы не говорили. Это мне Артур сказал, когда мы с ним сыграли здесь, у вас. Первый и последний раз! Больше никак не получалось повторить. Совсем никак.

— Артур? Сам сказал? А что это он с вами такой разговорчивый стал? Чудеса, да и только. И как это вы его так по-свойски… Он обычно с теми, кого я ему поиграть подыскиваю, и словом лишним не обмолвится. А с вами вот так ни с того ни с сего разговорился, да? Ох, что-то скрываете вы, девица-красавица. Что-то скрываете…

Вот так вот. Приехали, девица-красавица. Кто там себе недавно давал установку на «никогда не теряй бдительности»? Дура ты, а не девица-красавица.

— Ну ладно, ладно, рассекретили! — чтобы свернуть беседу в другое русло, примирительно говорю я, продолжая ругать себя на чем свет стоит. — Обыграл меня ваш Артур Борисович в пух и прах, я рассердилась, навела о нем справки, вот сегодня приехала, хоть и опоздала, думала взять реванш, а он…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— А у кого это вы о нем справки наводили? — спрашивает тренер с ещё большей подозрительностью.

Черт, неужели и он тоже? Тоже считает Артура своим трофеем и испытывает что-то похожее на уколы ревности, когда кто-то хочет посягнуть на его любимого ученика?

— А он сегодня играл с моим другом! — чуть громче и напористее, чем надо, говорю я, начиная злиться. Хватит оправдываться. Чем больше я это делаю, тем хуже получается.

— С каким еще другом?

— С Валентином. Он должен был подойти сюда к полудню.

— А, с Вэ-элом! — на этом месте подозрительный тренер неожиданно улыбается, а я совсем перестаю понимать, что происходит. — Так что ж вы раньше не сказали! Был тут Вэл, и с Артур Борисычем они славно сыграли. Разнёс его Артур Борисыч в пух и прах, Вэл так расстроился, бедняга! Так жалко его было. Как большой ребёнок, ей-богу. Вот что значит спортом сызмальства не заниматься, подготовки никакой физической, но воля к победе — ого-го!

— Что-о? — чувствую, как мои глаза ползут на лоб. Для того, чтобы получить доступ в святая святых Вэлу даже не пришлось притворяться каким-то там разрядником. — Как это вы пустили на корт неспортивного человека?

Что здесь произошло, пока я читала дневник Кристины? Ведь прошло всего полтора часа. Полтора часа, не больше!

— Ну, тихо-тихо! Как белены объелись сегодня, в самом деле! Нервные какие-то… А вот так и пустил! Потому что это не абы кто, а друг и деловой партнёр Артура Борисовича.

— Что-о?! — я просто-напросто не верю своим ушам.

— А ничто! — с неожиданной резкостью обрывает меня тренер. — Вот что хотите со мной делайте, а какая-то подозрительная вы, девица-красавица. Вроде всё про всех знаете, а вроде и не знаете!

— Да с каких пор Вэл с Артуром деловые партнеры?! — не сдержавшись, выкрикиваю я. — Они друг друга на дух не переносят! Вернее… Вэл. То есть… это он мне рассказывал, — и замолкаю, остановленная пристальным взглядом тренера.

— А мне Артур вот совсем другое говорил, — недобро растягивая слова, снова говорит тренер. — Что давние приятели они, приехал, значит, Валя к нему из столицы.

М-да… Если мы с Артуром собираемся врать все оставшееся здесь недолгое время, надо хотя бы договорится, чтобы это выходило слаженно.

— Может, я что-то перепутала, — опустив глаза, я ковыряю носком землю в неуместном приступе раскаяния.

— Может, и перепутали. Может, вас тут и не ждал никто. Не зря они так быстро разбежались — Артур как Валю вашего уделал два раза всухую, о чём-то с ним договорился, и уехал. А я его подаче правильной поучил, ну так же жалко его было. А Валя человек приятный, простой, хоть и из столицы.

Вэл? Это Вэл-то с его снобизмом — простой человек?!

— Вот и сказал он мне, значит, что договорились они на проект какой-то совместный с Артур Борисовичем. Может, и вам, говорит, что-то тут современное спроектирую. Вы, говорит, и так молодцы, держитесь — у нас в столице не каждый корт ровня вашему.

Вэл? Вэл, который вообще не верил в наличие хоть какой-то площадки здесь и все переживал, что это ловушка, чтобы расчленить его и закопать в ближайшей посадке?!

— И нам с переустройством помочь обещал — у нас же вон по боковой стене в крытом зале трещина пошла, по-хорошему перестроить тут все надо на современный лад. Теннис — это ж не просто спорт, это спорт для элиты! А мы все время как бедняки побираемся.

— Это вам тоже Вэл сказал? — слышу я в утверждениях тренера очень знакомые нотки.

— А кто ж еще? Конечно, он. Хороший товарищ у Артура, надежный. Вместе они тут такого наворотят, если захотят. Вот с нашей школой, например. А Валя, говорит, что самый лучший дизайнер среди всех. Правда это или нет, девица-красавица? Раз говоришь, что знаешь его?

Так вот оно что. Секрет внезапно возникшей любви к неспортивному «Вале» становится мне ясен — решил сыграть в будущего спонсора? С него цинизма хватит.

Или… не сыграть? А вдруг он увлёкся какой-то очередной безумной идеей и теперь вместо того, чтобы хаять «ебеня», решит их перестраивать?

Мне надо срочным образом найти его. Срочнейшим. Этот город слишком радикально действует на Вэла.

— Послушайте! — снова не выдерживаю я, повышая голос.

Как же там его зовут, этого тренера? Артур ведь говорил мне об этом…

Николай… Николай Иванович? Николай Алексеевич? Может, если обращаться к нему по имени чаще, это снизит его подозрительность? Такой старый и топорный маркетинговый приём, на который я сейчас согласна, лишь бы добиться своего.

— Послушайте, Николай… Ававович… — отчество я нарочно произношу неразборчиво. — Так куда вы дели Вэла, если он не с Артуром Борисовичем? Вы же сами знаете, какой у нас город. Если ему переломают кости, не поняв его слишком творческих замыслов, то не будет у вас халявного дизайнера!

— Вот же нетерпелячая, — с осуждением говорит тренер, явно настроенный проболтать о том, как чудесно у них тут скоро все преобразится. — Да все с ним в порядке! Переговорил он по телефону и друга своего дождался, чтоб забрал его.

— Друга? Какого еще друга? А почему не меня?

— А вот это и я бы мог спросить, девица-красавица! А чего ж не тебя, раз вы с ним такие друзья-приятели?

И я понимаю, что не знаю ответ на этот вопрос.

Неужели Артур забыл сказать Вэлу, что я приеду за ним? Что-то то на него не похоже. И кто его так срочно вызвал? Зная о его прошлом, можно смело предположить, что только дела семейные способны заставить его вот так резко поменять все и сорваться с места.

Нет, мне не нравится, совсем не нравится, что происходит, мрачно думаю я, вспоминая о том, что именно сегодня он пообещал заехать к Тамаре Гордеевне. А что там его ждёт, дома… Полнейшая неизвестность.

Ф-фух, как ж сложно-то все!

Ещё и Вэл…

— Так с кем он ушёл, скажите хоть!

Куда — я сама попытаюсь разобраться в зависимости от того, в чьей он компании.

— Да с парнишкой этим! Сергей, кажется. В кафе у нас в центральном работает, хороший хлопец, работящий.

Сергей? Тонкий Сережка-Рестик, помощник Дениса? Он что, снова прибежал к Вэлу после утренней йоги? И Дэн его отпустил? Чувствую, как от непоняток у меня начинают покалывать виски.

— Так что тут такого — праздники ж у нас, день молодёжи! Э-э, растяпа ты, девица-красавица! Все ж гуляют два дня! Кафе-магазины многие закрыты совсем, некоторые только по полдня работают. Ещё и завтра какое-то собрание больше в кафе, вот этом молодёжном. У меня внучки собрались туда, говорят, какие-то знаменитости приезжают — из-за границы аж. То ли фотографировать будут, то ли фотографироваться, кто ее, эту молодёжь разберёт. Я не вникал, это дело молодое, мне не понять.

Да, не вникал, и лучше не надо — думаю я. Кажется, народу на наш с Вэлом флешмоб действительно набьётся тьма-тьмущая.

— Да, тьма-тьмущая, а что делать? Не так много у нас мест отдыха, вот и толкутся все на пляже, какой ни есть, а водоём. И в кафе одних и тех же. Это вам не ваши столицы, где за нашу копеечку от налогов всё на халяву народ получает. Мы тут сами крутимся, как можем. Вот Валя — он сразу понял, что нам любая помощь нужна…

Только сейчас понимаю, что снова выбалтываю свои мысли, к счастью, урывками — не думаю, что Николай Ававович вряд ли понял что-то про флешмоб. А вот моя догадка требует нового уточнения:

— Погодите, вы хотите сказать — Сережка с Вэлом… на пляж, что ли, пошли?

Это уму непостижимо. То, как быстро дичает Вэл начинает пугать даже меня. Сначала вареники с вишнями, потом стрим с абрикосами, и сейчас вот — отдых на промышленном пляже, больше прохожем на оазис посреди зоны отчуждения.

— А куда ж им идти? Туда, туда побежали. Говорю же, кафе закрыты все до вечера, в кино в такую жарищу…

— Спасибо! — резко разворачиваясь спиной к тренеру, я делаю широкий взмах рукой, чтобы сгладить свою невежливость. — Я поняла вас! — кричу, убегая от него по дорожке. — Теперь я знаю, где Валя… и передам ему привет от вас!

Что ты несёшь, Полина? Вот что ты несёшь?

Сама не замечаю, как выхожу в центр главного парка — и, запыхавшись, оглядываюсь. Совсем недалеко отсюда находится Наташкин дом, но я и не думаю к ней сунуться. От одной мысли, что прямо сейчас Артур там может говорить с домашними, рассказывая им о срочной поездке в область на пару недель, мне становится страшно. Главное сейчас ни во что не вмешиваться, не завалить наш вроде бы продуманный, но такой хрупкий план одним неосторожно брошенным словом.

Нет, лучше не думать об этом. Просто молчать и не думать. С этой мыслью я дёргаю двери кофейни Дениса, которая и вправду оказывается закрытой — впервые с того момента, как я попала в центр и пришла сюда. Подозрительный Николай Ававович не соврал, и большинство заведений сегодня на выходном — закрыт киоск с пончиками, расположенный напротив кофейни, нет рядом и тележек продавцов ваты.

Город отдыхает. Значит, надо быстрее ехать на пляж, забирать Вэла.

Ещё не знаю, почему я так беспокоюсь и куда боюсь не успеть — но продолжаю вертеться на сидении очередной машины, которую вызвала, указав направление без адреса, по старой памяти.

К счастью, наш диковинный пляж — место настолько известное, что не требуется даже лишних уточнений.

— Что, купаться? От это с компьютером? — в голосе нового таксиста звучит настоящее сочувствие. — Украдут же! И то — если место найдёшь, там все с утра занято.

Продолжая набирать Вэла, который то ли принципиально не отвечает на мои звонки, обиженный вчерашними словами насчёт путешествия в плацкарте, то ли просто занят и не берет трубку, я лишь пожимаю плечами и снова нервно оглядываюсь.

За окном мелькают до боли знакомые картины — небольшой рабочий посёлок, расположенный в черте города. Это его жители задолго до этого вырубили карьер, ставший нашей промышленной лагуной. Поселок совсем не изменился с того времени, как мы с Наташкой, набрав в кулёк черешен, бегали на пляж загорать все каникулы.

И тогда между нами не было никаких тайн.

Встряхиваю головой, отгоняя от себя лишние мысли и угрызения совести, и думаю, кому бы ещё позвонить. Если народу на пляже набилось слишком много, я же ни за что на найду Вэла. И тогда он точно сгинет в наших бескрайних промышленных широтах.

Или утонет ещё.

Хотя… Как раз в тот момент, когда с асфальтированной дороги мы сворачиваем на мощённую щебнем вихляющую тропинку, в конце которой я вижу ряды машин, мотороллеров, велосипедов и даже каких-то тележек, меня осеняет новая мысль.

У меня же есть телефон Эмельки!

А у Эмель есть телефон Дениса — ведь он теперь ее парень и жених, официально принятый семейством, не может быть, чтобы она не знала его номер! А у Дениса есть телефон чертового Сережки-Рестика, чтоб ему пусть было! Как его только угораздило связаться с Вэлом! Не случись этого — сидел бы мой распрекрасный дизайнер и сычевал на корте в компании Николая Ававовича и ждал меня, не вынуждая носиться за ним по всему городу, когда у меня и без того жуткий бардак в голове!

— Дальше я не проеду! Дальше пешком сама — и дорога крутая, и проезд перекрыт, не пробраться, видишь?

Черт, неужели мне, наконец, попался беспроблемный водитель, который не скажет ничего о том, как я себя веду и как все время верчусь, чуть не роняя из рук то трубку смартфона, то многострадальный макбук? Воспринимаю это как добрый знак и выхожу из салона прямо в жаркий позднеиюньский полдень — кто бы только подумал, что вчера было так холодно и сыро, как будто поздняя осень на день заглянула в гости?

Расплачиваюсь с водителем, все ещё прижимая к себе рюкзак и сумку со всей своей техникой — и чувствую, что в этом царстве всеобщей расслабленности выгляжу как-то слишком напряжённо.

Народ вокруг активно отдыхает — кажется, только у нас могу спокойно жарить шашлыки на сорокаградусной жаре и хлестать крепкие напитки из едва не плавящихся на солнце пластиковых стаканчиков.

Переступая через разбросанные повсюду одеяла, летние шлёпанцы и раскладные стульчики, пробираюсь сквозь толпу наугад, туда, где можно найти хоть какую-то тень, параллельно слушая гудки вызова в трубке. Эмельку я набираю уже в третий раз, а она все не отвечает и не отвечает.

Наконец, когда, совершенно отчаявшись, решаю повернуть назад, понимая, что сама ни за что не найду здесь Вэла, гудки сменяет радостный Эмелькин голос:

— Теть Поля! Тихо, тихо, это теть Поля звонит! Я же говорила, что она нас найдёт!

— Эмель, привет! — громко говорю я, пытаясь перекричать звуки громыхающей из ближайшей машины музыки. — Ты что, тоже здесь? Ты тут, на пляже?

По шуму, гаму и похожей песне, заглушающей уже ее голос, я могу легко сделать такой вывод.

— Да! — радостно сообщает мне Эмелька, и тут же добавляет: — Что ты говоришь? Не слышу! Я тебя не слышу!

— Я ничего не говорю, — автоматически уточняю я и тут же спрашиваю самое главное. — Эмель, ты Вэла не видела? Он тоже здесь, на пляже! С Сережкой из Дэновой кофейни! Может, и Дэн с ними? Он ничего тебе не говорил?

Мне в спину шлепается большой резиновый мяч — это довольно визжащая детвора играет в волейбол, но наибольшее удовольствие доставляет им, конечно, попадание во взрослую тетю, которая стоит посреди всеобщего веселья, хмурая и озабоченная, явно чужая на этом празднике жизни.

— Иди к ларьку с чебуреками! — кричит мне в ухо Эмелькин голос. — Вэл хочет еще чебуреков!

Что? Я не ослышалась? Вэл и чебуреки? С таким сокрушительным грохотом его пищевые привычки не падали с постамента эко-органики еще никогда. Чебуреки в крытых ларьках — это вам не свежайшие вареники из отборной муки и фруктов от Тамары Гордеевны. Наши чебуреки часто начиняли какой-то неведомой живностью и, я уверена, до сих пор продолжают это делать.

Или это не о Вэле, вообще, речь? Уж слишком быстро он мутирует в местного, еще до образа хуторянина дойдёт, и никто не узнаёт в нем лощеного столичного жителя — ни заказчики, ни домина-Ирочка, ни он сам себя в зеркале.

— Что ты сказала? Кто хочет чебуреков? С кем ты там?

Эмелька не отвечает, в трубке раздаётся только непонятное шипение, перебиваемое какой-то новой возней, и спустя секунду чья-то мягкая ладошка опускается мне на плечо:

— А вот и я! Нашла тебя! По музыке нашла! Я сразу как услышала эту песню, поняла, где ты! Вновь сердце на-а куски, а я горю огнём, а ты меня прости, а я тебя потом! — напевает Эмелька, притопывая в такт музыке ногой, а я все смотрю на нее, не веря своим глазам, что мы так быстро и легко нашлись.

— Класна песня, теть Поль! Скажи, да?

— Шедеврище, — говорю в ответ, пытаясь скрыть сарказм, который под влиянием Эмельки тает и превращается в лёгкую иронию.

Она стоит передо мной в коротких джинсовых шортах и ярко-желтом топе от купальника, подчеркивающем ее фигуру и смуглую кожу, задорные волосы-пружинки рассыпались по плечам, пухлые губы покрывает прозрачный блеск, за ухом — новый яркий цветок. С тех пор, как она стала девушкой Дэна, эта привычка всегда с ней — носить в волосах цветы, которые он ей дарит. На секунду забываю обо всем, даже о том, зачем я сюда пришла — сейчас я вижу перед собой не Эмель, а саму воплощённую юность, такую же знойную и яркую, как красота нашего беспощадного лета.

Мысленно «щёлкая» ее внутренним взглядом, ловлю себя на том, что улыбаюсь в ответ, пока Эмелька, ухватив меня за руку, тащит за собой, непрерывно болтая и стараясь перекричать музыку:

— Вэл, там с нашими сидит, наливки домашние пробует, представляешь, теть Поль! Вкусные они, говорит, у нас таких нет!

— Отлично, просто отлично! — кричу ей в ответ, понимая, что пока я тут с ног сбилась в поисках Вэла, он просто взял и ушёл в загул, и теперь весело напивается на пляже.

— Не сердись, теть Поля! — успокаивает меня Эмель и, вздыхая, добавляет: — Ну вот такие они, мужики. Глаз да глаз за ними нужен.

Ах да, она же думает, что я ревную его на правах почти законной половины. Ей-богу, мне надо завести отдельный блокнот, чтобы записывать, что и кому в этом городе я вру.

— Это не он сам, это Серёня его напоил. Он как специально возле ларьков дядь Коли место выбрал — ну что там хорошего, жарища, ещё и воняет… Только чтоб покупаться далеко ходить не надо, — резонно рассуждает Эмелька. — А потом такой говорит — Вэл давай попробуем наливочки, Вэл, ну давай попробуем. Дэн Серёню сегодня отпустил с работы, вот он и отрывается. Ой, ты ж не знаешь дядю Колю! — глядя на мое растерянное лицо, делает вывод она. — Дядь Коля — это самогонщик наш, но его в прошлом году прижали с проверками. Так он на наливочки перешёл… мама рассказывала… А Вэлу сначала не понравилось, представляешь? Но потом распробовал, и как пошёл дегустировать… — Эмель смеётся еще громче. — И давай рассказывать дядь Коле, как он должен вести бизнес, и какое это прибыльное дело, и что, может, выкупить у него часть и стать его этим… Партнером!

О боже. Еще один деловой проект Вэла здесь. Теперь связанный с алкобизнесом. С такой скоростью построения деловых связей он отсюда ни за что не выберется.

— А ещё он убедил дядю Колю, что надо менять пластиковые бутылки на что-то современное, что нельзя такие эко-наливки, — а они ж на настоящих ягодах, все без химии, дядь Коля подтвердил… Так вот, нельзя такое в пластике продавать, это неэкологично! И вообще — портит ему весь бизнес и репутацию, весь мир от такого отказывается, а он один как лох…

— Как лох? — я шарахаюсь то ли от осознания смелости дизайнера, то ли от очередного орущего младенца, бойко разбрасывающего дорожную пыль из пустой пластиковой бутылки, против которых ведёт свящённую войну Вэл. — И ты хочешь сказать, что он после этого не получил по шее и выжил?

— Кто, дядь Коля? — рассеянно уточняет Эмель, на секунду останавливаясь и пытаясь сориентироваться на местности.

— Да нет, Вэл! Назвать местного самогонщика лохом — это надо быть самоубийцей, Эмель, ну что ты как не местная! Сама же говорила — лучше таких людей не расстраивать.

— Да ну! Ты что! Дядь Коля совсем не расстроился. Наоборот, обрадовался, что у него такой крутой советчик аж из столицы появился, еще и блогер! Он его завтра на ваш флешмоб пригласил, ну, к Дэну.

— Кого, дядь Колю? Чтобы он там подростков споил?!

Ох, нельзя, нельзя Вэла оного ни на минуту оставлять. Некоторые его инициативы до сих пор вгоняют меня в ступор, после стольких лет знакомства и дружбы.

На это обращает внимание и Эмель:

— Теть Поль, ну ты что… Ты вроде любишь Вэла, встречаешься с ним. А такое ощущение, что не знаешь совсем! Это ж он, чтобы взрослые пришли тоже, придумал! А то соберутся одни малолетки, а это не самая платежная…

— Платежеспособная.

— Да! Платёжеспособная аудитория! Не та ЦА!

— Что?

— Не та ЦА! Целевая аудитория! А так будут продавать наливочки строго по паспорту, у Дэна там пицца будет, панини с мясом — хорошо пойдет на закуску. Вот так и взрослых наберём на мероприятие — и кофейне здорово, и вам хорошо! Вэл все-все продумал, он только кажется таким… типа безобидным, а на самом деле хитрющий! Заставит любого под свою дудку плясать! — чистосердечно выдаёт мне Эмелька и тут же смущаясь, добавляет: — Ну, ты ж не обижаешься, нет? Это не я так придумала, а мама сказала… Но так же и есть, правда? Вэл очень деловой, с ним бизнес вести — это круто, наверное.

— Очень круто, — соглашаюсь я, стараясь не вспоминать, как замечательно Вэл ладит со своими строителями.

— Вот и я так подумала. Он дяде Коле супер-бизнес-идею подал! Убедил его продавать наливки в свою тару! В столице, говорит, приходить со своим стаканчиком — признак крутости. Вот и за самогоном или наливками пусть шуруют со своим, а дядь Коля перестанет париться с закупкой бутылок и крышечек, пока не перейдёт на эко! — радостно сообщает Эмелька — кажется, Вэлу удалось увлечь своими бизнес-идеями и ее тоже.

— Да ты что? — больше для порядка говорю я, замечая наш ларёк с чебуреками, вернее, чувствуя его по запаху — ароматы перекипевшего в металлических чанах масла и шкварчащего теста долетает до меня раньше, чем я понимаю, куда нужно идти.

— Да! В этом же самый толк! — Эмелька едва заметно вдёргивает подбородок. — Я Дэну хочу такое посоветовать — пусть делает скидку тем, кто приходит со своей посудой, он с закупкой этих стаканчиков намучился просто — хорошие стоят дорого, а плохие — рвутся и ломаются, а разве это посетителям объяснишь? — незаметно для себя копируя интонации Дэна, обьясняет мне она, и я снова улыбаюсь, замечая это. Только того, кто нам очень нравится, мы готовы копировать так бездумно.

Надо взять на вооружение эту фишку и больше подражать словам Вэла. Вон даже Эмелька не верит в нашу неземную любовь — а уж она-то с ее сентиментальностью и склонностью к романтике не должна была сомневаться.

Все, абсолютно все должны поверить, что я — девушка столичного блогера, великолепного Валентина, которого этот город принимает почему-то лучше, чем меня.

Именно в этом я убеждаюсь, подходя, к месту, где расположилась вся честная компания — тонкий Сережка, в ярких гавайских шортах и без майки отказывающийся действительно тонким, Радмила, приветственно машущая мне рукой, пара ее подружек, церемонно восседающих на одеялах, и модная поясная сумка Вэла, одиноко брошенная рядом с бутылкой недопитой наливки.

Сам Вэл в это время, стоя спиной ко мне и оживлённо жестикулируя, рассказывает что-то двоим угрожающего вида мужчинам. Такие у нас обычно продают шашлык наразвес и домашнюю сивуху — возможно, один из них и есть одиозный дядь Коля, который станет спонсором нашего мероприятия

Одного взгляда на разгулявшегося Вэла мне хватает, чтобы понять, что он феерически пьян — любой незнакомый с нашими наливками человек недооценивает их крепость, а тут еще дизайнера хорошо развезло на жаре.

— Нет, пацаны! Камрады! Или лучше так… ребятушки! Давайте я буду называть вас «ребятушки»! Никаких возражений, гайз? Никаких возражений?

«Ребятушки» по одним им известным причинам и в самом деле не возражают, хотя, по всем законам местного менталитета, такие выпендрежники должны будить в них глухую ненависть и желание укоротить пижону язык.

Но нет. Вэл точно знает какой-то секрет — ребятушки стоят, переминаясь с ноги на ногу и натужно сопят, продолжая слушать, что он им втирает.

— Я вам говорю — упустить спонсорство в таком проекте, это надо лохами быть! Лоша-арами! — нараспев, громко и выразительно заявляет Вэл, слегка пошатываясь.

Да что же он привязался к этому слову-то, господи… В мою школьную юность и за меньшее могли навалять от души. Как там поговаривали у нас на районе — за такие шутки в зубах бывают промежутки.

— Стрим, гайз! Стрим по охвату будет ну тыщ десять, не меньше! А в записи его за сотни тыщ просмотрят, сот-ни! Я в анонсах отметил крупных блогеров, они мои друзья. Это не первый наш челлендж, народ проверенный, отвечаю! Они уже перепосты анонса в сториз сделали — я сегодня только смотрел на счётчик тех, кто включил уведомления… У-у-у-у! — выразительно тянет Вэл и делает размашистый жест рукой.

«Ребятушки» продолжают смотреть на него с такими лицами, как будто Вэл при них вызывает дьявола этими непонятными словами, но по прежнему не выказывают никаких признаков агрессии.

Да он околдовал их, что ли?

Спустя секунду секрет их небывалой лояльности становится мне ясен. Все как обычно. Вэл в своей манере. Так он и бригаду строителей здесь собрал и вынудил их оставить родные дома и семьи, рванув за ним на новые проекты за тридевять земель.

Всего лишь подкуп, игра на жадности и обещание неземных перспектив, половина из которых оказываются явным преувеличением. Но только половина! Видимо, поэтому дизайнер еще жив и не растерзан теми, кого до этого угораздило клюнуть на его сладкие речи.

— Вы понимаете, какая это рекламная акция? Как ваш бизнес рз-зовьется и вз-злетит, — его язык слегка заплетается, но Вэла это не останавливает. — Подумайте только — какое продвижение! Какая аудитория пт… птенциальных покупателей, ребятушки! Вы знаете, сколько оно упоминание на такой охват стоит? А потом все в записи пойдет, понимаете? Да за такое тысячи и тысячи из бюджета списываются — долларов, ребятушки! И спонсоры месяцами своей очереди ждут!

Бросаю взгляд на сидящих рядом девчонок — они тоже восхищенно слушают Вэла, который блистает и купается в лучах всенародной любви. Такие же взгляды направлены на него со стороны разместившейся рядом молодежи и народа повзрослее — все слушают популярного блогера и инсталлятора, неожиданно явившегося в наш городок, еще и принёсшего с собой свет столичной жизни и мудрости.

Все да не все. Не сразу понимаю это и, только споткнувшись об один колючий, полный неприязни взгляд, буравящий затылок бедного Вэла, замечаю его обладательницу.

Как же я не увидела ее сразу? Нет, всё-таки, это талант — так сливаться с толпой, быть такой незаметной и выступать из тени постепенно, как будто боясь отделить себя от неё.

Неподалёку от нас, немного выше по крутому, покрытому камнями склону, сидит Кристина — совсем одна, на одеяле, к которому никто не подходит, несмотря на то, что народу битком набито. Даже здесь, в месте, где все толкутся друг у друга на головах, она умудрилась как-то отгородиться невидимой стеной, сквозь которую не проходят ни люди, ни бродячие животные, бегающие по пляжу в поисках угощения, ни даже солнечный свет. Конечно, на этот эффект играет ещё и большой зонтик, который она вбила в камни рядом с собой — но я не могу избавится от ассоциации, приходящей мне на ум всякий раз, когда я вижу ее.

Даже сейчас, когда всего пару часов назад я читала ее самые откровенные, самые скрытые мысли, она не кажется мне более близкой и понятной. Одного взгляда на неё хватает, чтобы снова засомневаться, способна ли она, вообще, хоть на какие-то чувства. Она по-прежнему ни живая, ни мертвая. Девочка-тень, способная заслонить собой даже солнце.

Это заставляет меня поежиться, как от резко потянувшего ледяного сквозняка. Я могу догадаться, о чем она думает сейчас, даже наверняка это знаю. На ее глазах заезжий блогер делает пиар себе и другим на смерти ее любимого человека — и то, как все остальные, быстро забыв о том, как рыдали, писали стихи, носили к дому Виолы цветы и игрушки, радостно это воспринимают, только добавляет ей горечи и злости.

Не отрываясь, продолжаю смотреть в лицо Крис так же пристально, как она смотрит на Вэла — и замечаю все. И поджатые от обиды губы, и сведенные к переносице по-детски густые брови, и пальцы с кое-где обломанными, нервно обгрызенными ногтями, комкающими одеяло. Ей тяжело, действительно тяжело видеть и слышать все это, смотреть, как ее личную драму превращают в фарс, и молчать, сдерживаться при этом.

Ведь никто не знает, что на самом деле она чувствовала к Виоле. Как и того, как была причастна к ее последнему решению, к ее поступку, за который возненавидела ее, не перестав при этом любить.

Неожиданно мой взгляд, понимаясь вверх, замечает и другие интересные, красноречивые в своей странности детали. Например то, что Крис, в отличие от всех на пляже, полностью одета. Нет, при всей ее ершистости, глупо было бы ожидать, что она, вбив зонтик в двадцати метрах от нас, сразу же разденется и пойдёт играть в бадминтон или другие игры. Хотя, при ее мальчуковой хрупкости, она могла бы быть очень подвижна — но я слишком хорошо знаю о том, что творится у неё внутри, чтобы предположить это.

Но быть настолько захлопнутой… Для меня это сюрприз. Кристина не только сидит в тени от зонтика, не желая никого к себе подпускать. Она всем своим видом кричит — не подходите. И ее одежда только подчёркивает это — плотная, до самого горла футболка не по размеру, такая длинная, что рукава закрывают локти, а низ доходит чуть ли не до колен, длинные свободные шорты и хлопчатобумажные носки. Последнее меня удивляет больше всего. На пляже — и в носках. Она не может позволить себе даже посидеть босиком. Застегнутая на все замки, хмурая, закрытая. Снова одна в тихой оппозиции ко всему происходящему.

Зачем она только пришла сюда, раз ей так некомфортно?

— О, Кристи… Ты ее тоже увидела? — слышу совсем рядом Эмелькин голос и оборачиваюсь к ней. — Она, между прочим, о тебе спрашивала.

— Да ты что? — мои брови ползут вверх. Кажется, впечатлившись новым поворотом истории девчонок, я совсем забыла о том, что Крис — не только одинокая болезненно уязвимая девочка, но и та, кто считает нас с Вэлом злобными уродами и хочет вывести на чистую воду.

— Да… Пришла тут такая. Села. И давай спрашивать — а что там завтра. А много народу будет. А давно ли я тебя знаю. И что думаю, чего это ты и Вэл сюда понаехали. И что вообще, да как… — хмурится Эмель, стараясь вспомнить Кристинины расспросы, которые, уверена, были более завуалированными и хитрыми, чем она думает. Ну да, к счастью, она не из тех, кто посвящён в мои тайны, в отличие от Дэна и Вэла. А, значит, не сможет выдать меня, даже если захочет.

— И что? А ты что ей рассказала?

— Да ничего, теть Поль. Мое отношение к ней ты знаешь. Я как-то раз с ней посидела, пропила кофе в парке. А потом она меня высмеяла при всех за то, о чем мы с ней разговаривали. Я не понимаю, она вроде бы не дурочка, а так тупо себя вести! — совершено искренне недоумевает Эмель. — Сначала в подружки набивается, потом издевается при всех, а потом опять, как ничего и не было, поболтать садится. Ага, сейчас. Может, я и не такая умная, как она, но память у меня хорошая. Так что больше она из меня и слова не вытянет.

Вот так вот, Крис, с неожиданным злорадством думаю я. Помни первое правило охотника за информацией — не настраивай людей против себя и не старайся показать, что ты умнее. Чтобы быть хорошим слушателем, перво-направо, нужно снять невидимую корону, которая на твоей макушке красуется очень давно.

— А она придёт завтра? — стараясь не выдать себя, спрашиваю почти без интереса.

— Да не знаю… Она, вообще, любит такие мероприятия. Кристи же у нас типа прогрессивная, блогер, а тут Вэл — тоже блогер, причём гораздо круче, чем она. Ты тоже, знаменитость, она фотка от тебя может вон что сделать. Ну, она и завидует, наверное. Бесится, — с улыбкой говорит Эмель, поднимая внезапно задребезжавший смартфон с одеяла. — Ой, теть Поль, я сейчас… Мне ответить надо. Если получится — такой сюрприз сейчас будет!

Не надо мне никаких сюрпризов, тут и без них достаточно впечатлений, думаю, я продолжая наблюдать за Крис, которая совершенно не ловит мой взгляд, продолжая рассматривать Вэла — хотя я цепляю ее очень откровенно, без слов, одними глазами — вот же я, здесь, посмотри на меня.

Но ее по-детски круглое личико по-прежнему сосредоточено и это придаёт ей схожесть со странным ребёнком — внешне очень юным, а внутри будто покрытым толстым слоем темной пыли. Тяжёлой, вековой.

«Ущелье этой впадины так глубоко, что в неё не проникает солнечный свет, и на дне ее царит вечная чернота» — вспоминаются мне слова из «Клуба путешественников», передачи, которую смотрела ещё в детстве. И я понимаю, почему они пришли мне на ум именно сейчас.

— Значит, мы решили, ребятушки! — снова выводит меня из задумчивости голос Вэла, который, получив от «ребятушек» целый пакет чебуреков, направляется к нам вихляющей походкой, которая, в его понимании, придаёт ему еще больше импозантности. — Завтра все в силе! Устроим мировую пати! Да что там… — Вэл останавливает и, увидев меня, приветственно размахивает чебуреками так, что масло, стекающее на дно целлофанового пакета, разбрызгивается ему на футболку. — Сверхмировую! — объявляет он и, не обращая внимания ни на острые, полные неприязни, взгляды Крис, ни на запачканную одежду, несётся к нам с самым довольным видом.

— О! Приперлась! — довольно объявляет он, с размаху плюхаясь на одеяло и едва не заваливаясь на бок. — А я от тебя сбежал!

— Вижу, вижу, — примирительно говорю я, чувствуя на себе взгляды всей компании — от тонкого Сережки, хранящего все это время философское молчание, до Радмилиных подружек, тихо хихикающих и постоянно перешёптывающихся между собой. — Как ты? Все хорошо? Новых спонсоров нашёл? Зачем тебе это, Вэл?

— Потому что я хочу так тряхнуть этот всратый городишко, чтобы тут еще лет десять гудели о том, как можно организовывать ивенты! Понятно? Понятно вам всем? — обращается Вэл к присутствующим, в то время как лицо его озаряет безмятежная и по-детски счастливая улыбка. И никто из тех, кто услышал его слова, не обидается на «всратый городишко».

Это же Вэл. Кажется, ему здесь прощается все.

— Хорошо, хорошо, — снова повторяю я, надеясь немного утихомирить дизайнера. Но он утихомириваться не желает и тут же обращается к тонкому Сережке.

— Рестик! Я принёс закусь! Давай бухло! Пр-родолжаем! — и, откидывая вьющиеся волосы назад одним резким движением, принимает вид по-гусарски осанистый и важный. — А вам нельзя! — шикает он на Радмилу и подружек, которые под шумок пытаются поставить стаканы в общую кучу.

— Так у нас закончилась пепси! — обиженно надув губки, говорит одна из девочек. — Что, не угостите нас хоть чуть-чуть? Вам что, жалко?

— Нет! — еще раз встряхивая головой, от чего его ведёт и он снова начинает крениться на бок, агрессивно возражает Вэл. — Вы несоверш-шенн-летние! Вам нельзя пить! За это — статья!

— За это нет статьи, Вэл, — поправляет его тонкий Сережка, поддерживая за плечо, чтобы тот не свалился. — Вот если продавать им спиртное — тогда админка, штраф и лицензию отберут. А если вот так, просто наливать им…

— Ты на что меня толкаешь, друг? — фигурно изгибая бровь, переспрашивает Вэл. — Это нарушение моих принципов! Я не пью с малолетними! Я — европейский! Законпс…послушный человек! Я уважаю…

— Кого? — устав ждать, пока неожиданно впавший в прострацию Вэл с улыбкой смотрит поверх его головы, переспрашивает Сережка-Рестик.

— Тебя! — вдруг объявляет он и, хохоча, приподнимает свой стаканчик. — За это и выпьем! А малолетки пусть купят себе газировки!

— Так бежа-ать надо… Так далеко, — не менее обиженно добавляет вторая подружка Радмилы, очевидно не привыкшая к такой щепетильности. — Мне мама уже давала пробовать. На Новый год, и на восьмое марта!

— Ты и сама пробовала, не только на восьмое марта, — низким грудным голосом поправляет подругу Радмила, от чего та смущенно краснеет, а девочки дружно смеются, очевидно, вспоминая подвиги подружки.

— Ничего, сейчас нам принесут газировки, — заговорщически говорит Эмель и подмигивает. — Сейчас все будет, — и снова тянется к смартфону, глядя на меня и расплываясь в улыбке.

Ясно-понятно. Ждёт своего ненаглядного Дэна. Вот кого я действительно буду рада видеть — несмотря на привычку вечно меня задирать, Дэн — один из самых надежных людей здесь, один из тех, на кого я могу положиться. Меньше доверия у меня даже к Вэлу, подверженному креативным сменам настроения. А Дэн уже доказал не раз, что пусть слова у него иногда расходятся с делом, но как раз его делам можно верить безоговорочно.

— Ну что, давайте уже, пейте. А вам, девочки, лучше бы воды… У вас есть вода? Нет? — с удивлением обнаруживаю, что кроме газировки, сладкого и чебуреков, у нас ничего нет. — Вы что, на такой-то жарище?

— Я не люблю воду, — презрительно скривившись, говорит одно из юных созданий. — Она невкусная.

— Мы лучше пепси. Или спрайт! Эмель! Закажи лучше спрайт!

— Хорошо, — соглашается Эмель и, снова что-то торопливо говорит в трубку: — Да, и водички захвати нам! Что значит «некогда»? Ну пожа-алуйста! Ну, пожа-алуйста-пожалуйста! На пять минуток заскочи! Не больше! Раз ты все равно недалеко! А то у нас тут только наливки остались. Что значит «не вздумай»? А что мне еще пить? Не пойду же я одна за газировкой через весь пляж в ларёк? Тут знаешь, сколько пьяных?

Усмехаясь этим нехитрым приёмам манипуляции, которые Эмель уже вовсю применяет в общении с Дэном, снова ищу глазами Кристину, которую заслонил усевшийся прямо напротив меня Вэл, — и вижу ее, сосредоточенно что-то пишущую в блокноте. На голову она успела надеть огромные тяжёлые наушники — одного взгляда мне хватает, чтобы понять, что это профессиональная диджейская техника, которая полностью подавляют шум и передаёт мельчайшие нюансы и частоты музыки. Все это нужно не только, чтобы послушать трек, а ещё и подстроить его звучание на пульте.

Видимо, подарок от матери, которая за границей счастливо живет с новой семьей, а дочке шлёт дорогие вещи, крутость которых тут никто не может оценить. Только даже самые крутые диджейские «уши» не могут перекрыть того, что мать живет не с ней и иногда оговаривается в ее имени — пусть не специально. Но, понимая, насколько Крис обидчива, могу предположить, как сильно это ее ранит.

Мне снова не удаётся поймать ее взгляд — и я начинаю злиться, чувствуя себя ловцом улиток, который безрезультатно тычет палочкой в закрытую раковину. Чёрт бы побрал эту вечно исчезающую Крис. С ее привычками, мне тяжело предугадать, придёт ли она на завтрашнее мероприятие в кафе Дэна… А мне бы очень хотелось этого. Очень хотелось.

— Да ничо со мной не будет! — тем временем, уминая румяный чебурек, агрессивно провозглашает Вэл и даже губами причмокивает от удовольствия. — Я на завтра буду как огурчик! Вэл Донцов — прежде всего профессионал! Если у него запланирован ивент — для него нет похмелья и никакие триждыблядские микробы из фарша его не сломят, понятно всем?

— Пихни этого профессионала, напомни, что он не один. Здесь еще и девушки слишком юных лет, — наклоняюсь к Эмельке и выпускаю из поля зрения Кристину, при этом замечая, как прикрыв рот, сдавленно хихикают девчонки, впечатленные красноречием Вэла.

Пусть я не слишком забочусь о своей репутации в этом городке, но мне не нужно, чтобы разгневанные родители явились завтра на наш «ивент» и отметелили одного из главных спикеров за то, что научил детей всяким непотребствам. Тут даже алко-спонсоры не спасут своего партнера. Разгневанные матери пострашнее будут.

— Да сейчас мы его успокоим. Не переживай, теть Поль. Сейчас к нам тут кое-кто подойдёт, кто умеет с таким справляться. А Вэл сам говорил сегодня, что очень его уважает.

Ох, не переоценила бы она силу влияния Дениса на дизайнера. Я понимаю, что в пылу влюблённости Дэн представляется Эмель рыцарем в блестящих доспехах, бесстрашным и всемогущим. Но до сих пор единственными людьми, способным укротить его неугомонный нрав, были только Тамара Гордеевна, которой он безмерно восхищался, и Наташка, которую он откровенно побаивался.

А вдруг… Вдруг это совсем не Дэн должен прийти к нам сейчас с водой и газировкой? Вдруг это Наташка? Эта догадка заставляет меня вздрогнуть — но не так сильно, как мысль о том, что вместо дочери сюда может явиться Тамара Гордеевна, которую боюсь уже я.

— Эмель? — забывая и о Кристине, и о Вэле, и обо всех остальных, тихо спрашиваю ее я. — А кого ты ждёшь? Кто должен прийти?

— Сорпри-из, — тянет Эмелька и весело подмигивает, но мне совсем не нравится ни ее настроение, ни то, что она говорит. — Сейчас увидишь, теть Поль. Подожди. О, вот прямо сейчас! — повторяет она, резко хватая смартфон, который, лежа экраном вниз, снова начинает вибрировать — только я не могу видеть, кто ее набирает.

Черт… Очень неприятное предчувствие охватывает меня, заставляя ладони вспотеть, а сердце — отчаянно ухнуть в груди. Хоть бы это был Дэн. Пусть это будет Дэн или Наташка, пожалуйста.

Ну пожалуйста-пожалуйста, как сказала бы Эмелька. Только не Тамара Гордеевна. Я же не смогу врать под ее пристальным взглядом. А здесь сейчас так много посторонних людей, лишних ушей и глаз — я не должна засыпаться со своим враньем на виду у всех.

— Да-да, все правильно! Правильно идёшь! Вот там, где ларёк с чебуреками, да! Ну, да, воняет немного, — хихикает в трубку Эмелька. — А вот твоему другу Вэлу ничего не воняет, он знаешь, как наши чебуреки наворачивает! Спрайт с тобой? И вода?

Другу Вэлу? Наверное, это всё-таки, Наташка, вряд ли бы Эмель так фамильярно разговаривал с бабушкой. Хотя… Почему тогда она ни разу не назвала ее «ма», как это обычно бывает? И вряд ли бы ей пришлось рассказывать Наташке, что ее дочери опасно ходить одной по пляжу, переполненному пьяными людьми, если только это не…

Догадка в сто раз хуже и ужаснее предыдущей прошибает меня в ту саму секунду, когда Эмель радостно объявляет в трубку:

— Да, да, мы здесь! Так вот же, я тебя вижу! Ты нашёл нас, давай, подходи! — и, нажав на кнопку отбоя, отбрасывает телефон. — Мы здесь! — громко кричит она и машет рукой кому-то за моей спиной.

Мне больше не надо догадываться, кто это. Все самые худшие мысли подтверждает внезапно протрезвевший Вэл, на чьё вытянувшееся лицо я смотрю, будто в замедленной съемке, и вижу, как открывается его рот и оттуда вырывается одно только слово:

— Бля-я-я-я-я…

В довершение драматизма дизайнер натужно икает, хватает булку с наливкой и делает несколько нервных глотков прямо из горла. Радмилины подружки продолжают смеяться, глядя на него, но при этом дружно выпрямляют спинки и принимают вид юных соблазнительных сирен, сидящих пусть не на камнях отмели, а на одеялах, и тело их покрыто не птичьими перьями, а минимальной одеждой в виде купальников и парео.

Вряд ли бы они так реагировали на появление Тамары Гордеевны. Вряд ли бы Вэл так реагировал на появление Дениса. Поэтому я, понимая всё, просто сижу без движения, боясь шелохнуться, в то время как Эмель, привстав и делая еще более активные взмахи рукой, снова кричит, стараясь перебить громкую музыку:

— Ну! Дядя! Ты чего стал? Иди сюда, вот же мы, ну, ты что?!

Мне даже не нужно поворачиваться, чтобы представить то, что творится за моей спиной — Артур, слишком поздно, чтобы свернуть назад, видит полный состав нашей компании и останавливается, не зная, что делать. Так же, как и я. Только ему сложнее. Ему намного сложнее — он стоит к нам лицом и на него все смотрят, в отличие от меня.

Так… Возьми себя в руки, Полина. Это всё-таки случилось. Ты давно опасалась, что вы где-то столкнётесь, неожиданно и без предупреждений — так оно и вышло. И что ты думала сделать в таком случае? Вспомни и сделай — хоть что-нибудь.

Тихо отсчитываю от трёх до нуля, делаю глубокий вдох и оборачиваюсь. Так и есть. Все точно так, как я думала, и даже хуже.

Артур стоит в десятке шагов от нас и его взгляд упирается прямо мне в лоб, пригвождая к месту. Он просто сморит, а в его лице я вижу одно — оцепенение, уход в себя, резкую защелкнулось на все замки. Такому отстранённому выражению позавидовала бы даже Кристина — эта мысль мелькает у меня, когда отвлекаясь на секунду и осматриваясь, чтобы понять, кто наблюдает за нами, я встречаюсь глазами именно с ней.

Черт побери! Столько прятаться от меня — и вот, наконец, мы схлестнулись в тот самый момент, когда я нахожусь в таком раздрае, что двух слов сказать не могу!

Громко сглатываю, стараясь вернуть какое-то подобие самоконтроля — не хватало еще, чтобы Кристина видела меня такой — и понимаю, что она изучает меня внимательно и спокойно, с прямолинейной откровенностью, совсем не так затравленно и колюче, как тогда, на выпускном, когда она подумала, что мы с Эмель смеёмся над ней. Нет, сейчас это взгляд человека, рассматривающего предмет своего любопытства как будто через лупу, задающего один вопрос в лоб: «Что я могу узнать о тебе из того, что не знает никто?»

— Ну? Дядя? Тебя что, замкнуло? Что это с тобой? — выводя меня из оцепенения, Эмелька поднимается на ноги и даже притопывает от возмущения. — Вот правильно мама говорит — нельзя столько работать, совсем дикарем стал, на живых людей как непонятно на что реагируешь! Иди, давай сюда, отдай ты уже нам этот спрайт и воду… Ох, господи…. Все люди как люди, а мне… послал бог родственничков, — добавляет она ворчливым Наташкиным тоном. — Ну, что ты? Дя-ядь! Да ты чего?

Дергая его за одну руку и забирая пакет из другой, Эмель подводит к нам Артура, который двигается с пугающимися автоматизмом, и громко объявляет:

— Теть Поль, знакомься! Вот же он, мой дядя! Помнишь, я говорила, что он один остался из наших, с кем ты еще не виделась? А вы же раньше знали друг друга. Ой, как знали! Мама рассказывала, как дядя Артур вам жизнь портил, вечно орал и не давал к женихам бегать. И как вы ему портвейн в бутылочку с соком подливали, чтобы он спал подольше! — Эмелька, увлёкшись рассказом, снова смеётся, а брови Артура, дрогнув, на секунду приподнимаются в удивлении. Ну, наконец-то! Хоть какая-то эмоция на его лице! Кажется, мы оба начинаем понемногу раскачиваться.

В принципе, ничего страшного ведь не произошло. Могло быть и хуже. Например, если бы мы столкнулись у Никишиных дома, при всем честном семействе. Здесь же никого из старших нет. Ну, подумаешь, всего лишь полгорода собралось отдохнуть, только никто на нас и не смотрит совсем, кроме Крис. Или смотрит?

Поднявшись с одеяла, чтобы быть вровень с Артуром и Эмель, окидываю взглядом происходящее, и замечаю, как кое-кто из ближних и дальних компаний пытается привлечь его внимание, помахивая руками или выкрикивая:

— Ба! Какие люди!

— Артур! Ты что, тоже закрыт сегодня? Или пацаны работают?

— Э, братуха! Таки выбрался на отдых?

— Артур, здорово! Эй, Артур!

Все эти голоса начинают гудеть у меня в голове, и я понимаю, что надо что-то сделать. Вообще, конечно, лучше бы молчать. Каждый раз, когда я открываю рот при упоминании об Артуре, ничем хорошим это не заканчивается. Но сейчас наше обоюдное молчание выглядит куда хуже самых нелепых слов.

— Ну, разве что несколько капель, — откашлявшись, пытаюсь выровнять голос и делаю шаг вперёд. — Это я насчёт портвейна а бутылочку. И вообще… Нас быстро поймали. Твоя ма…Мама. Тамара Гордеевна… Поймала. Так что… ничего страшного.

На секунду умолкаю, набрав в лёгкие побольше воздуха. Надо это сказать. Надо сделать вид, что мы встретились впервые.

— Привет, Артур. Я Полина… Помнишь меня?

Черт, черт, черт… Никогда не думала, что я такая плохая актриса. Играй лучше, Полина! Постарайся смотреть на него, как на чужого человека, на незнакомца, не вспоминать, что вы расстались только утром, несколько часов назад, что это красноватое пятнышко над его верхней губой — след от твоих слишком торопливых, лихорадочных поцелуев, что эти пальцы, которых ты касаешься, пытаясь изобразить дружеское рукопожатие, совсем недавно сплетались с твоими куда более требовательно и страстно, сжимая до хруста, до боли и наслаждения, от которого темнело в глазах. Просто не думай ни о чем, произноси дежурные фразы, не замечая, как снова расширяются его зрачки, почти перекрывая радужку — сейчас он в таком же состоянии, как и ты, и один не вытянет ситуацию. Ты должна помочь. А для этого — соберись. На кону сейчас слишком много.

Мы так и стоим на расстоянии вытянутой руки — он по-прежнему держит меня за кончики пальцев, не решаясь на нормальное рукопожатие, а я еле сдерживаюсь, чтобы не обнять его и не зашептать на ухо: «Это скоро закончится. Просто скажи «привет». Скажи, что торопишься и уходи. Но скажи хоть что-то. Я сделаю все остальное»

— Дя-ядь! Да что ты как тормознутый! — Эмелька, шурша пакетом за моей спиной снова пытается его растормошить. — А ты посидишь с нами? Ну, раз выбрался всё-таки? Такое же, вообще, редко бывает. А скоро Дэн должен прийти, я ему не говорила, что ты будешь, тоже сюрприз хотела сделать. А ты будешь завтра у него в кафе? На флешмобе? Ты же знаешь, что Вэл и Полина фотофлешмоб делают? Ну? Вэла ты знаешь, еще дома у нас познакомился. А вот Полина — она такая классная, дядь! Я так хотела, чтобы вы, наконец, увиделись! Ты даже не представляешь, как она фоткает! И такое в тебе может увидеть — что никто не видит! Вот те фотки мои, в инсте, последние — это же она сделала. Тебе еще понравились, помнишь? Так ты будешь завтра или нет? Хочешь, она и тебя поснимает, ну как для своих, по знакомству, да? Теть Поля? Теть Поля? Э-эй! Теть Поль, ты чего… — вижу совсем рядом ее взволнованное лицо. — Ты что, перегрелась, что ли? Ты чего красная такая? Ой… тебе наверное, плохо? Мамочки… Ой, народ, че делать? Мамочки…

Все, дальше можно не стараться. Приличное знакомство мы с грохотом провалили. Сейчас можно просто отрубиться, скрутиться калачиком, прикрыть голову руками и мечтать забыть все происходящее. Посчитать его страшным сном. Не таким, конечно, как тот, который я видела сегодня ночью, но… Очень странным, дурацким сном. Поверить, что ничего этого на самом деле не было. Просто не случалось — и все!

Возможно, так бы оно и вышло, если бы не Вэл, неожиданно набрасываясь сзади, не отталкивает меня так резко, что я почти падаю и, приземляясь, не чувствую боли от того, что свалилась, на каменистую землю, прикрытую тонким одеялом. Мне сейчас не до этого. Все что я могу видеть — это то, как налетая на Артура, Вэл сначала хватает его, потом трясёт за плечи, и орет во всю мощь своих недюжинных голосовых связок:

— Вот он! Вот он, пришёл, говнюк такой, мой новый идол! — пока его голос оглашает окрестности, мне остаётся надеяться, что такое экспрессивное приветствие затмит нашу крайне дурацкую встречу. Пусть она не привлекала внимание так, как грозные вопли дизайнера, но если кто-то смотрел…

Он мог увидеть и понять гораздо больше, чем надо.

— Ребятушки, слушайте! — снова обращается Вэл к смотрящим на него, окунаясь в свою любимую стихию — повелителя всеобщего внимания. — Кто его знает? Кто знает этого человека, я спрашиваю? А вот нихера подобного! — неожиданно обламывает он тех, кто отозвался в ответ: "Ну, я…" — На самом деле вы его не знаете! Вот вы думаете, он кто — ваш земляк, да? Какой-то там автомастер, да?

— Это брат моей мамы, мой дядя! — радостно отзывается Эмелька, принимая правила Вэловой игры.

— Вот уж, блядь, спасибо. А то я прям забыл! — бросая на меня острый взгляд, язвительно комментирует Вэл, но Эмель совсем не обижается, увлёкшись его новой блистательной речью. — Это, ребятушки, мой новый бизнес-партнёр! Он сказал, что решит все мои проблемы со строителями! Вы хоть знаете, что это такое… Какая адская у меня бригада? Вот вы все — хоть кто-то из вас общался со строителями?

— Ну, да… А что?

— Да я сам строитель…

Ответы, которые Вэл получает от внимающей ему публики, видимо, не вписываются в его первоначальный план, но он не теряет уверенности и продолжает импровизацию.

— Вот как? Тут есть строители?

— Да, есть, а что? — в тоне отвечающих слышится напряжение, они чувствуют, как Вэл на самом деле относится к их коллегам. Но дизайнера не волнует близость провала.

— Тогда поднимите руки, кто строитель! Поднимите, давайте, раз-два-три! — командует он, размахивая перед собой ладонями, как дирижер. — Смелее, смелее!

Народ, впечатленный его отчаянной наглостью, к моему удивлению, слушается, и с десяток рук уже подняты, а остальные с интересом наблюдают за тем, что будет дальше.

— Так-так? Все строители подняли руки? Точно никто не скрывается? — тоном ведущего вечеринки уточняет Вэл. — И знаете, что я скажу вам? Посмотрите на этих ребятушек! На тех, кто поднял руки! Они… — практически в экстазе Вэл закидывает голову и объявляет главное: — Они а-а-ахуенные! Ребятушки, строители, вы охуенные! Спасибо вам, что вы есть, и я вас — люблю! — и он первый начинает аплодировать, совершенно не заботясь о том, последует ли кто-то его примеру или нет — возможно, поэтому, скоро к нему присоединяется множество рук, хлопающих строителям.

— Да, вот так! — радостно объявляет Вэл. — Родина должна знать своих героев! Чего бы стоили мои проекты, вся моя фантазия и гениальность… А я гений, я не шучу… Но без ваших умений, без ваших спс… спсобностей воплощать мой креатив в жизнь… Дизайн — ничто, когда нет достойного воплощения! И воплощать мои идеи я доверяю — вам! А еще — ему! — он снова показывает на Артура. — Вот это прямо мировой чел! Сверхмировой! Он сказал, что меня больше не будет парить ничего, кроме полета моей фантазии! Вернее, это я так сказал, а он согласился. За одну услугу, конечно… Но это секре-ет! А еще он меня на корте сегодня, как боженька уделал! Как боженька большого тенниса, спорта для элиты! Как будто сам Борис Беккер спустился с небес и показал мне, как надо играть!

— Вэл, — шепчу я, так же, как и все, впечатленная речью дизайнера. — Борис Беккер, вообще-то, жив.

— Да похер! Жив, мертв! Главное, я чуть не умер! Или даже так — сначала умер, а потом воскрес! Воскрес, когда услышал, что у меня теперь есть бизнес-партнёр! Ну, только пока я здесь, вы не подумайте… Если у меня тут будут проекты. Мы ж ничего такого, на будущее не планируем. Только пока здесь!

Вижу, как в ответ на эти уточнения, Артур едва заметно толкает Вэла в спину и тот мгновенно понимает, что к чему, меняя тему: — А еще он научил меня подаче! Вот такой, крученой какой-то! И… Я же теперь всех порву! Я теперь тоже буду как беззаботный, без проблем, самый креативный в мире боженька дизайна и тенниса!

Громкий хохот, который раздаётся в ответ на это заявление, прерывается только повторением на все лады свежих Вэловых шедевров. Он таки сумел впечатлить и переключить на себя внимание этих людей. Рядом с нами смеются все — хохочет, прикрыв глаза, Эмелька, которая хотела сделать мне сюрприз, а совершила, наверное, самую большую пакость за все время моего пребывания здесь. Заливаются смехом Радмилины подружки и сама Радмила. Рассеянно улыбается, пожевывая травинку, тонкий Сережка-Рестик. Верещат, изображая веселье, ничего не понимающие карапузы из сидящих рядом компаний — просто потому что так делают взрослые, за которыми интересно повторять.

Не смеётся из тех, кто находится поблизости, одна только Кристина, продолжая смотреть на меня прямо, внимательно и с ноткой презрения, проскальзывающей в ее взгляде.

Видимо, я бешу ее так сильно, что она даже не старается скрыть свои чувства. Ведь не может же быть на это другой причины? Что такого могла уловить эта девочка, такая самозацикленная и жестокая, что даже ее первая любовь, самое живое и тёплое чувство, было похоже на испытание для двоих, один из которых его не прошёл?

Не думаю, что она могла уловить что-то между мной и Артуром. Только не Крис. Такие люди не способны читать эмоции, они в своих едва разбираются, петляя по ним, как по запутанному темному лабиринту.

Нет, это впечатлительная Эмелька могла бы догадаться по нашей неуклюжей реакции, что не так уж мы и незнакомы, и что-то скрываем. Или Радмила. Или ее подружки. Юные девочки часто ловят те самые флюиды, безошибочно вычисляя «кто в кого влюбился и кто с кем ходит». Мог даже Серёжа Рестик с его меланхоличной наблюдательностью. Могли молодые мамочки орущих карапузов, жены тех, кто приветствовал Артура, но он так и не отозвался.

Да кто угодно мог.

Но не Кристина с ее колючим сердцем и зияющей раной вместо желания любить. Точно не она.

И, прежде чем отвернуться, чувствую, как по спине ползёт холодок, липкий и промозглый, как ноябрьский туман — мне становится физически неприятно от пристального внимания Крис. Не сдержавшись, пригибаю голову, лишь бы только избавиться от этого взгляда и обхватываю плечи руками. Среди солнечного дня на меня будто неожиданно и затхло потянуло застоявшимся холодом из сырого подвала.

Нет, не стоит больше так рисковать. Не стоит забывать о самоконтроле, впадая в беспечность и безрассудность. Никогда не нужно забывать о том, что проколоться можно на самой незначительной мелочи.

Никогда не теряйте бдительности, каким бы спокойным и безопасным ни казалось место, время и ситуация. Всегда есть тот, кто смотрит на вас слишком внимательно. И видит гораздо больше, чем могут увидеть другие.

Глава 6. Никогда не жалейте о своих решениях

— Снимай, — говорю, стягивая футболку с Артура так быстро, что он едва успевает поднять руки. — Снимай с себя всё, это лишнее.

Мы снова здесь, на том самом пляже, где случайно встретились днём. Я вытянула его на фотосессию, о которой мечтала уже давно — чтобы только он, ночь, луна и полный монохром.

Нам надо поговорить о том, что сегодня произошло после того, как мне пришлось увести Вэла (его фортуна все-таки дала осечку, столкнув с компанией, не совсем понимающей его прогрессивные шутки), а Артур остался ждать Дэна и охранять покой Эмельки, Радмилы и других девчонок от пьяных поклонников, число которых ближе к вечеру сильно возросло. Только разговор у нас никак не получается. Мы слишком долго не виделись — и пусть счёт идёт не на дни, а на часы — на это почти нет времени. Нам просто мало друг друга — всегда, постоянно. И с этим ничего не поделаешь.

Артур перехватил меня уже ночью, в центре, где я ждала его, взяв с собой камеру, перед этим еле уложив Вэла, всё порывающегося ехать со мной «на афтепати». Дальше мы никак не могли выбрать место, где я смогла бы без проблем сесть к нему в машину — из-за нерабочих понедельника и вторника, которые продолжали праздничные выходные, народ слонялся без дела по остывшим после дневной жары улицам, и найти место без посторонних глаз оказалось сложно. Плохая погода накануне, вынудившая сидеть в четырёх стенах, и три свободных дня впереди только подстегнули общее нежелание сворачивать гуляния и идти домой. Люди заполонили собой все переулки и укромные уголки и так небольшого центра.

Первый раз мы не смогли пересечься в выбранном месте из-за того, что его неожиданно заняли уличные музыканты, собравшие вокруг себя толпы нетрезво подпревающих и сорящих деньгами гуляк

Во второй раз, уже увидев свет фар его машины, я натолкнулась на новую шумную компанию — одну из тех, кто вечно заседал в кафе у Дэна. Хорошо поддатые подростки, которым отпустили спиртное не такие щепетильные, как Дэн и Серёжка, продавцы, добродушно и очень навязчиво повторяли, что обязательно придут завтра, потому что «это тема» и «вот Виолка, была у нас такая, ну, вы, наверное, знаете… Вот она была бы рада. Все так говорят!»

Так я и думала. На волне все ещё неутихших волнений после недавней смерти Виолы наш с Вэлом флешмоб воспринимается, как мероприятие, напрямую посвящённое ей. Хотя народ до сих пор не понимает, почему так вышло, мало того — не все уверены, травили Виолу или нет. Вообще-то, конечно, да, выражают общее мнение парни, изрядно заговариваясь. Но только не свои. Свои ее всегда поддерживали.

Это все проклятый интернет.

Наконец, сбежав от буйных подростков, я быстро прыгаю на переднее сиденье рядом с Артуром, как грабитель, только что обчистивший банк, и мы трогаемся так резко, что все меры осторожности летят коту хвост. Народ оглядывается на отъезжающую с визгом и шумом машину, кто-то ворчит или сердито ругается — я слышу это в открытое окно и инстинктивно сползаю вниз по сиденью. Здесь все друг друга знают и кем-то друг другу приходятся — не хватало, чтобы меня увидели и донесли кому не надо. Например, Тамаре Гордеевне. В обмен на снятие венца безбрачия.

Но и здесь мы не можем поговорить — Артуру постоянно звонят на мобильный. Явление настолько привычное, что без этого я его уже не представляю. И, конечно же, это семья — я вижу это по играющим желвакам на его лице, по тому, как сдержанно, стараясь не уточнять детали, он отвечает на вопросы, по тому, как хочет быстрее прервать разговор, но ему звонят — снова и снова, и мне остаётся только удивляться такой настойчивости и стараться не злиться, делая категоричные выводы. Ведь это Никишины — люди, открывшимися мне с другой стороны спустя столько лет, но в сущности — неплохие же. И не злые, просто беспардонные.

В итоге, мы успеваем перекинуться только парой-тройкой фраз, пока находимся в пути. Артур едет очень быстро — он так гнал только, когда мы возвращались с ним из нашей первой поездки за город. И мне снова ни капли страшно. Беспечность? Снова задаю себе этот вопрос и даю один и тот же ответ — нет, доверие.

Спустя восемь часов наш странный пляж больше не напоминает шумный и переполненный людьми каменный муравейник, окутанный ароматом подгоревшего масла, шашлыков и алкоголя. Здесь абсолютно никого нет — не каждый решится в одиночку прийти сюда так поздно, а компании или парочки не считают это место привлекательным для купания в ночи. Тут слишком темно — ни одного фонаря, а если спускаться вниз, к воде, на острых камнях можно поскользнуться и свернуть себе ногу, если не шею.

Так странно — там, где совсем недавно мы были зажаты десятками взглядов и не могли пошевелиться, теперь мы не стеснены ничем. Артур последний раз отвечает на звонок, пока я бросаю на землю свернутый плед, который взяла с собой из дому, распаковываю лампу-диод, работающую от батареи и достаю из чехла камеру, чтобы настроить ночной режим.

— Всё? — спрашиваю его, когда, поговорив, он садится рядом и сморит так, как смотрел здесь же днем — пронизывающе, до косточек.

— Всё, — говорит он и, протягивая руку, ловит мою ладонь совсем не так, как это было недавно, в окружении толпы народа. Теперь нам не надо контролировать себя, и схлынувшее оцепенение отдаёт каким-то пьяным головокружением.

— Скажи, это было очень плохо? Мы с тобой совсем облажались сегодня? — подчиняясь его жесту, подаюсь вперед, сажусь ему на колени и свободной рукой обнимаю за шею.

— Не знаю, Полин… — негромко говорит Артур, и по его голосу я не могу понять, беспокоит ли его это на самом деле. — Я просто завис. Надо было что-то сделать… А я не знал, что.

— Ну и ладно. И ничего страшного. Пофиг, да? — знакомое чувство, когда он рядом, начинает плавно отключать все сигналы опасности в моей голове, да и голову в целом. — Нам же тут два-три дня осталось, не больше. И надо успеть только самое главное.

Смотрю на него, не отрываясь, и вижу, как кольцевой свет от лампы отражается в его глазах, делая их какими-то неземными. Какой же он красивый. Всё, чего я хочу — всё в одном человеке. Разве так бывает?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мои пальцы скользят по его щекам и подбородку, спускаются вниз, к шее, к груди и животу, нащупывают край футболки. Наклоняюсь к нему вплотную, но останавливаясь за секунду до поцелуя, начинаю раздевать его, не зная, чего больше в моих движениях — открытого эротизма, или желания художника создать картину, которую я уже вижу, но которой еще нет. И которую я хочу создать прямо сейчас, с помощью камеры и игры света и тени.

Артур сам — уже совершенная картина. Шедевр, который не нуждается в обработке. Поэтому будет только крупный план. Он, его мимика, глаза, тело — фрагментами, которые сложатся в единую мозаику. А эти каменистые склоны, которые в рассеянном холодном свете выглядят как инопланетные пейзажи, своим минимализмом не будут отвлекать от главного — от него.

— Я хочу, чтобы ты разделся, полностью. Помнишь, как мы договаривались? Я буду снимать тебя обнаженным. Ты слишком красивый для любой одежды.

Конечно же, он помнит все — и следом за футболкой я стягиваю с него джинсы, параллельно останавливая его руки, которые пробираются мне под платье, поднимая его высоко на бёдрах.

— Нет, не сейчас, — накрываю своей ладонью его ладонь, чувствуя, как его пальцы впиваются мне в кожу. — Сейчас я работаю. А ты расслабляешься и получаешь удовольствие.

— Легко сказать — расслабляешься, — улыбается он, но тут же замечает, что я не реагирую — я никогда не реагирую, когда поймала волну, мне не смешно, не грустно, не больно и не радостно. Все чувства выключены, есть только желание как можно точнее воссоздать то, что уже возникло в моей голове.

— Что надо делать? — только и говорит он, отпуская меня, но не опуская взгляд.

— Ничего, — я абсолютно искренне так считаю. У меня нет четкого плана, одна только общая идея и знание того, что должно выйти в итоге. А как мы придём к этому — неважно. Это же и есть самое интересное. Съёмка — это всегда непредсказуемый диалог по обе стороны камеры, так что пусть все идёт своим путём.

— Просто будь собой, и всё само получится.

Артур кивает, стараясь скрыть за спокойствием лёгкую нервозность — мы с ним как никогда неравноправны. Он раздет — на мне вся моя одежда, я привстаю с земли, поднимая камеру, к которой он хоть и привык, но сейчас оказывается под прицелом без возможности защититься.

Только я же не собираюсь нападать.

— Эй, — приглушая голос, кладу палец на кнопку спуска затвора, слегка прижимая для фокусировки. Эта съёмка не должна быть громкой, ей не пойдут резкие вспышки. Она будет вкрадчивой и интимной, точно как эта ночь.

— Тут больше никого нет. Не надо оглядываться, не надо напрягаться. Ты можешь быть кем-угодно, делать что захочешь. Тут только я — но я никогда тебе ничего не запрещала. И не буду.

Есть что-то особенное в том, чтобы почувствовать себя свободным там, где недавно на тебе были невидимые кандалы. Возможность дышать полной грудью сильнее чувствуется на контрасте, после того, как был зажат в тиски.

Поэтому мы и приехали сюда.

Вижу, что он понимает меня, и в его взгляде на секунду проскальзывает искра то ли азарта, то ли мальчишеской беспечности, тут же жму на кнопку — щелк! — и ловлю это короткое мгновение, едва оно успело закончиться.

Артур продолжает смотреть на меня сквозь объектив, принимая правила игры, будто говоря — хорошо, я тебе доверяю, я открыт перед тобой. Буду делать то, что захочу или то, что ты предложишь. Все это цепляет меня неожиданно сильно, я громко вздыхаю, стараясь сосредоточиться. Съёмка для меня — всегда акт творческой экзальтации, но так, как с ним, я не волновалась еще никогда.

— Что с тобой было сегодня? — задаю ему первый приходящий на ум вопрос — не потому, что мне нужен ответ, а чтобы спровоцировать реакцию. — Был у своих? Поговорили?

— Ага, поговорили, — Артур садится на земле в привычную позу — слегка расслабленную, при этом неуловимо собранную. Отлично. Его обнажённость больше не смущает его, он о ней забыл. Что касается меня — меня это никогда не смущало.

Отхожу на пару шагов, ловлю для начала общий план — тень меняет его лицо и тело, теперь оно чётче, рельефнее, и делаю ещё несколько снимков.

— У нас был очень интересный разговор. Ещё никогда не видел, чтоб мне так открыто врали.

— Что? — слушая не его слова, а его эмоции, меняю положение и снимаю вполоборота, сбоку.

Темнота вокруг что-то скрадывает, что-то наоборот выделяет ярко и откровенно, как будто любуется им так же, как и я. Поймав отличную точку съёмки, застываю на месте и делаю один снимок за другим, так быстро, как будто боюсь выдохнуть, пошевелиться, хоть немного сбить свет и что-то упустить: плавный изгиб спины, плечи, выразительность которых прочеркивает мягкое ночное освещение, руки, свободно лежащие на полусогнутых коленях, крепкие жилистые ладони с гибкими длинными пальцами и удлинёнными лунками ногтей — такое удивительное сочетание силы и утончённости, — линия бедра, ступни, икры, втянутый живот.

Чувствую себя фетишистом, разбирающим на мелочи предмет своего обожания и мне нравится это чувство.

— Я сказал им, что уезжаю, Полин.

Не зря я так спешила, Артур немного меняет позу, теперь в ней читается большая напряжённость — и сейчас мне нужно его лицо, самый крупный план. Приближаюсь к нему, все так же не вслушиваясь в смысл произносимого, отслеживая только его реакции.

— А они что?

— Ничего. Согласились. И это мне не нравится. Я сказал, что у меня дела в области, есть возможность раскрутиться там. И что буду полностью занят новой точкой. Прямо дал понять, что в городе меня не будет долго и часто.

Похоже, его самого сильно волнуют эти слова — а ведь это только половина правды, которую скоро узнает его родня. Вместо ироничной улыбки, которая часто сопровождает рассказы о семье, он напряжённо сглатывает и проводит языком по пересохшим губам.

Хорошо, что я успела взять крупный план — присаживаюсь на корточки, чтобы быть в один уровень с ним и делаю ещё несколько снимков.

— Они отпускают тебя? — и снова встаю во весь рост. Он продолжает цепко следить за мной глазами — его зрачки движутся в ответ на каждое мое перемещение. Кажется, это не я держу его в фокусе, а он меня, и я снова перестаю понимать, кто из нас ведёт в этой игре.

— Не-а, — наконец, улыбается он краешком губ и я тут же ловлю и эту улыбку. Ни одна эмоция не должна пройти мимо, я слишком жадная до всех его реакций.

— Делают вид, что отпускают. А на самом деле они конкретно на стрёме. Ещё никогда так сильно они не хотели выпереть меня из города, хоть на пару дней. Подальше от опасности, я так думаю.

— Вот как, — теперь мне нужен ракурс в полный рост, я хочу, чтобы он встал на ноги и подошёл ко мне. — А зачем?

— Ну, наверное думают, что здесь живет кто-то, кто пудрит мне мозги, — теперь он открыто смеётся — а я все снимаю и снимаю, чувствуя как по телу разливается тепло, плавно переходя в приятное покалывание, как будто изнутри. Это такое острое удовольствие от того, что у нас получается. Все даже лучше, чем я думала — Артур чувствует себя так гармонично и так легко открывается мне, что не приходится ни специально его вскрывать, ни цеплять разными крючочками.

— Подойди ко мне, — говорю слегка охрипшим голосом, после чего отдаляюсь на несколько шагов, даже не думая, что могу споткнуться и упасть — происходящее захватывает меня слишком сильно. — Ближе. Ещё ближе.

Артур делает то, что я говорю, тут же, не раздумывая. Это какая-то магия, такой легкий обволакивающий транс — он подчиняется каждому моему слову и в то же время — совершенно свободен. Снова отступаю подальше и щелкаю, щелкаю, делая последние снимки. Вот оно — то, что я хотела увидеть.

Абсолютную свободу. Именно об этом, даже не о красоте силы и молодости, вся наша фотосессия.

На нет одежды, вокруг нет ни людей, ни фона — он затемнен и размыт — и рамок, и ограничений тоже нет. Сейчас он как первый человек на земле, еще не узнавший, что такое запреты.

И я не хочу, чтобы он знал.

— Все, — говорю, выдыхая так, будто я воздушный шарик, из которого выпусти весь воздух. — У нас получилось. Только ради этого стоило приехать, сюда. Знаешь… — от схлынувшего напряжения голос дрожит, и рука привычно ныряет в карман юбки в поисках сигарет, но их там нет. — Всех этих событий… ну, в которые я вляпалась… могло и не случиться. Но тебя — тебя я должна была встретить. Просто потому, что должна была сделать этот фотосет. Не знаю… Кажется, лучше я уже не смогу. Мне кажется, сейчас именно тот момент, когда понимаешь — вот то, что станет твоей лучшей работой. Я больше не смогу ни повторить, ни превзойти себя.

Я жду, что он начнёт отговаривать меня, переубеждать — именно так чаще всего поступают люди, когда видят меня после съёмки, в которую я вложила слишком много. Меня трясёт и колотит, и хочется реветь, толкаться и разбрасывать все, что попадётся под руку. Я только что пережила маленькую смерть и рождение, поэтому веду себя как всякий новорожденный — ору, краснею и плачу.

Но Артур вместо утешений и убеждений, что все лучшее, конечно, впереди, просто забирает у меня камеру из рук и дает ей повиснуть на широком ремне у меня на шее.

— Это всё отходняк, Полина, — он сдвигает фотоаппарат назад, мне на спину и привлекает к себе. Прижимаясь к нему, я чувству себя хоть и защищенно, но, в то же время, как-то… неправильно. Именно из-за одежды. Сейчас он гораздо свободнее, чем я. И зачем на мне все эти тряпки?

— Так всегда бывает, когда выложишься на максимум. Кажется, что это был твой рекорд, а дальше будешь только пытаться повторить и перебить его. Но это проходит, серьезно. Со следующим крутым результатом. Ты только не останавливайся, как я.

Он говорит, как говорил бы о спорте, и я понимаю, что здесь у нас действительно много общего.

— Всё хорошо, — его губы мягкие и успокаивающие, руки — аккуратно и нежно поддерживают меня. Не знаю, как ему удаётся так угадывать, но Артур делает то, что нужно — подводит назад к свернутому пледу, усаживает на него и отвлекает еще одной фразой. — Ты просто сильно устала здесь. Поедешь со мной, отдохнёшь на пару дней. А потом вернёмся и будем собираться уже насовсем.

— Поеду? Куда это? — тут же вскидываюсь я, отматывая в голове наш с ним разговор, половина слов из которого прошла мимо.

— На хутор, к деду, — не моргнув глазом, говорит Артур и я не могу сдержать вскрик удивления.

— На какой ещё хутор? Артур, о чем, вообще, речь? Почему я узнаю об этом только сейчас? Когда ты решил? И кто это все придумал? Зачем? Ты что… Тебе без этого мало проблем? Мы и так сегодня чуть не засыпались, и вели себя как болваны-чурбаны! Нет, не думаю, что кто-то прямо подумает о нас с тобой, скорее, просто могут возникнуть подозрения… И после этого ты предлагаешь мне ехать с тобой на хутор! С тобой, Артур, вдвоём!

— Не вдвоём, а втроём, — говорит он, снимая с меня ремень с камерой, после чего пакует и прячет ее в чехол. И я не могу понять — чего во мне больше в эту секунду — умиления или злости. Он заботится о моей технике вместо меня — и, в то же время, играет, как кошка с мышкой, дразня и постоянно не договаривая.

— Втроём с кем?! — не сдерживаясь, выкрикиваю я. Терпеть не могу, когда меня вот так интригуют.

— С Вэлом, — отвечает он, как ни в чем ни бывало.

Этот ответ меня так обескураживает, что какое-то время я просто молчу, приоткрыв рот, стараясь уложить в голове новый, выходящий за рамки нормального факт — Вэлиал Донцов, мой друг, блогер и модный дизайнер добровольно поедет в селение, в котором и интернет-то не везде есть. В места, в сравнении с которыми наш городок может показаться оплотом прогрессивности, и в которых старые традиции так сильны, что я сама… Сама не хочу туда ехать.

— Артур… — больше даже не пытаюсь возражать я. Мне бы просто понять, что происходит. — Ты вообще… В своём уме? Ты, может, это… На солнце сегодня перегрелся?

— Все, Полин, остановись. Тихо, тихо… — Артур наклоняется ко мне так близко, что его глаза превращаются в одно большое размытое пятно, в глубине которых сверкают странные огоньки — то ли отсветы лампы, то ли звезд, а может, отблески моего сумасшествия. В том, то сегодня вдвоём мы дружно чокнулись там, на пляже и только сейчас это поняли, я больше не сомневаюсь.

Артур собрался ехать на хутор! Со мной! И с Вэлом!

Да меня же сожгут, привязав к сосне косами, как ту самую Галю из песни, которая польстилась на фривольное путешествие с козаками.

О боже. Козаки. Нагайки. Плётки и пытки.

Серпы и косы, которыми до сих пор, наверное, мучают и режут тех, кто провинился. Потому что «нечо», как говорил Гордей Архипович мне и Наташке всякий раз, как мы влипали с ней в очередную неприятность.

«Нечо, девчата, на грех нарываться, грех вас и сам знайдёт».

Буйную пляску моих взбешённых мыслей прерывает громкий смех Артура. Ясно-понятно. Как всегда, от волнения, все то, что проскочило у меня в голове, тут же выболтал мой язык.

— Подожди, — сквозь смех он пытается поцеловать меня, но веселье берет верх над возбуждением, и, останавливаясь, он снова смеётся — заразительно, от души. — Какие плётки и пытки, Полин? Ты о чем, вообще?

— У твоего деда, — вцепившись пальцами в его запястья говорю то, о чем помню с детства, — всегда была плётка. Тебя еще не было, а она была. И мы все ее боялись. Я не хочу, Артур. Я не поеду. Я не хочу, чтобы меня порезали серпом и привязали к сосне косами.

— Так, стоп, — видя, что моя паника не идёт на убыль, Артур становится серьёзным. — Давай по порядку, — он успокаивающе привлекает меня к себе и, прижимая голову к его груди, я слышу, как бьется его сердце. Прикрываю глаза — меня действительно умиротворяет этот звук.

— Слушай еще раз. Я говорил сегодня со своими. Целый день говорил, и это было так… мутно, — сквозь грудную клетку, к которой прижато мое ухо, его голос звучит глуше и уютно вибрирует изнутри. Стараясь снова не упускать нить разговора, не попадаться в ловушку этого ощущения, внимательнее прислушиваюсь к его словам. — Мы полдня сидели и брехали друг другу в лицо. Я понимал это. Они, наверное, тоже понимали. Иначе им бы так не припекло.

— Что не припекло, Артур?

— Надавать мне поручений и отослать к деду. Хоть на несколько дней, чтоб я уехал. Для этого прямо всё, что можно, приплели. И отвезти какие-то документы — срочно. И передать что-то кому-то на автостанции — тоже срочно. И, самое главное — здоровье деда. Что он себя неважно чувствует, а я приеду, помогу ему, прослежу, чтобы принимал свои лекарства и за хозяйством посмотрю. Ну да все это бред, — не вижу этого, но чувствую по голосу, что Артур усмехается. — Чтобы дед — и вдруг не справлялся. Вот это самая большая брехня из всех.

Слышу это — и вдруг все понимаю. В этом отсутствии сомнения в Гордее Архиповиче сквозит такая теплота и пренебрежение к самой идее, что глава клана может оказаться немощным, что мне становится не по себе.

Артур очень любит деда. Любит так крепко и открыто, как никого из семьи. Одна эта фраза вмещает в себе больше искренней любви, чем все его предыдущие рассказы о родне — механические, отрывистые, полные заученных истин: «Я должен, я часть семьи»

А тут я понимаю, что Артур не должен. Он действительно хочет этого, потому что… пугающая и неприятна мысль снова закрадывается в мозг — ну, не попрощаться же он едет?

А, может, и попрощаться.

Кто знает как воспримет Гордей Архипович новость о том, что его единственный внук бросил свою землю, свою семью и махнул за тридевять земель жить незаконным сожительством с какой-то там девкой так, как он сам хочет. Вернее, не хочет, нет. Ему просто задурили голову.

Внук перейдёт для него либо в ряд предателей, либо его выбор разобьёт ему сердце, и так много повидавшее на своём веку, отстучавшее… что там говорила Наташка… без малого восемьдесят лет.

— Послушай… А, может, ты действительно съездишь сам? Проветришься, подумаешь еще раз. Тебе же придётся порвать не только с нашим городом, Артур. А еще и со всеми этими людьми и местами, которые, не могу поверить, что ты не любишь, — вспоминаю нашу первую поездку на хуторской базарчик, и как естественно, будто рыба в воде, он ориентировался в тех порядках и в той жизни, где я чувствовала себя абсолютно чужой. — Может, не так уж и неправа Тамара Гордеевна и остальные твои… родственники, — стараюсь не думать, что среди этих родственников есть и моя подруга детства. — И тебе надо ещё раз все хорошо взвесить. Без меня.

— Так, опять началось… Полина! — его резкий тон действует на меня как отрезвляющая пощечина. — Что на тебя нашло? Опять хочешь дать заднюю? После всего, что мы решили, после того, что ты мне говорила — что каждый прежде всего человек, а все его связи — это уже потом? — злость и волнение в его голосе прошибают меня, совсем как в тот вечер, когда мы разругались в пух и прах, побив на пороге дома дизайнерские подсвечники Вэла.

Нечасто в Артуре проскальзывает максимализм, присущий его возрасту, и я не так уж часто воспоминаю о разнице в годах между нами — но сейчас, в этой вспышке вижу именно юношескую порывистость и негодование. От того, что я снова позволила себе сомневаться, что снова задумалась о том — а правы ли мы в своём стремлении быть вместе?

Вот так вот — если я буду мыслить слишком мудро, по-взрослому, то стану предательницей для него. Если буду и дальше безрассудно плевать на трудности — предателем для своих станет он.

И я на самом деле не знаю, что хуже.

— Никогда больше не повторяй этого! Насчёт передумать, ясно? — его пальцы сжимают мой подбородок и как только я пытаюсь убрать их, он останавливает меня поцелуем, который говорит о его чувствах сильнее любых слов. Я просто задыхаюсь от того напора и ярости, которые неожиданно просыпаются в нем.

Юношеский максимализм, что с него возьмёшь, как сказали бы рассудительные думающие люди. Только этот самый максимализм не дает нам отступиться от того, чего мы хотим, не пойти на поводу у очередного «надо» вопреки своим желаниям. В нем нет мудрости и выдержки — зато есть честность и стремление получить то, что хочешь, вопреки всему.

Даже вопреки доводам здравого смысла.

И я сдаюсь, уступаю этой бескомпромиссности — потому что не хочу думать больше о том, как было бы правильно и мудро. Я хочу тоже, как и Артур, в свои двадцать три — всего и сразу. И сейчас, когда он обнимает меня, когда его руки, как и мои совсем недавно, снимают и отбрасывают подальше мою одежду — я верю, что такое желание и есть наша главная мудрость.

— Но как… как я поеду с тобой? Как ты это всем объяснишь? — все еще не могу успокоиться я, задавая вопрос за вопросом, пока он пытается сделать всё, чтобы я замолчала.

— Да похеру! — хрипло выдыхает он мне в лицо, толкая меня изнутри так сильно, что моя голова откидывается назад, но я все возвращаюсь и возвращаюсь к этому.

— Как? Я! Поеду! С тобой? Как?!

Как хорошо, что здесь никого нет, иначе на мои крики опять бы сбежалась толпа экзорцистов. Всё-таки, не так уж и не прав был Артур, когда задумался о нашем с ним общем доме. Который у нас будет, обязательно будет, если только все получится. Если только…

Мои пальцы, которыми я вцепилась в его шею и плечи, соскальзывают по коже, оставляя за собой красные следы-бороздки — руку как буто сводит, я пытаюсь удержаться, но бесполезно. Завтра ему снова придётся прикрывать всё это одеждой, а если кто заметит — то объяснять, врать, уворачиваться — как же надоело, когда уже не нужно будет прятаться!

— Как ты объяснишь людям, почему я с тобой? Почему я приехала?

— Блядь, Полина! — на секунду Артур останавливается, а мне хочется послать куда подальше решение всех вопросов, даже самых сложных, ли бы он продолжал. Ох, какой же он злой сейчас, какой невероятно красивый и злой. Так… Держаться, держаться, надо услышать, что он отвечает — не зря же я столько долбила ему мозг этими вопросами. Если мне сейчас заложит уши или сознание куда-то отьедет, боюсь, в третий раз на мой вопрос я услышу только одни ругательства — и точно ничего не смогу понять.

— Сказано же — ты едешь со мной и с Вэлом вместе! — он резко пригибает мою голову к себе, и его шёпот обжигает мне шею и мочки ушей. — Я беру его, потому что он теперь друг семьи и сам напросился на конюшни, а тебя — как его подругу, ясно? Железные отмазы есть у всех, и ноль риска! Тебе этого хватит или, может, еще поговорим? — и его рука, спускаясь вниз, только усиливает саркастический эффект этой фразы. Мое сознание истончается и падает вниз набухшей каплей, разлетаясь в мелкие брызги, и я не помню и не понимаю, соглашаюсь ли с ним на словах или в мыслях, которых, на самом деле, и нет сейчас.

В голове, после какого-то звенящего ощущения поселяется блаженная пустота. Мне на все плевать, и я снова со всем согласна.

Я не могу даже рассмеяться от понимания того, что Никишины в своём желании уберечь сына и брата от влияния коварной профурсетки, неожиданно обеспечили нам поездку за город на двоих. И пусть это отсрочит наши сборы на пару дней — но это всего лишь пара дней.

Это же не страшно?

Страшно становится через несколько часов, утром, которое мы встречаем на пляже, так и не вернувшись домой. Казалось бы — ну, что такого — вздремнуть часок. Надолго мы не сможем отключиться с ним на почти голых камнях. А этот ночной воздух — он как свежая родниковая вода, так приятно расслабиться, дышать им, пить его, и чтобы легкий ветерок гладил обнаженную спину… и ноги… это так убаюкивает, так успокаивает…

Я вскакиваю резко, не до конца понимая, где нахожусь и что происходит, но ощущая одно — на меня кто-то очень внимательно смотрит.

Оказывается, это целых две пары глаз. Одни — блеклые, неясного цвета, который стерло время, а вторые — нечеловеческие, ореховые, с горизонтальным зрачком, который обычно рисуют в комиксах у всяких демонических существ.

И сейчас я вижу их перед собой — демонические глаза и глаза, повидавшие так много, что это утомило их, и они утратили остроту. Поэтому их обладательница так недобро жмурится — то ли от недовольства тем, что видит, то ли от того, что, наоборот, хочет рассмотреть все получше.

— Блядына, — слышу я спокойный, констатирующий факт голос и, окончательно придя в себя после стремительного пробуждения, а вижу неопределённого возраста бабулю с козлом на привязи, упруго перестукивающим копытцами по мелким камням.

— Не, я не поняла. Вам шо тут, медом помазано? — в ее глазах при этом читается искреннее удивление. Да я и сама удивлена. Вместо того, чтобы заночевать в машине или того лучше — на удобной кровати дома, мы с Артуром отключились здесь, укутавшись в одно одеяло на жесткой земле.

Чёрт! Артур! А вдруг… понимаю, что эта мысль больше похожа на паранойю, но… Это же маленький город, здесь все друг друга знают. А вдруг и она — эта бабулечка тоже? Или, может, козел?

Ловлю себя на том, что в голове творится абсолютная каша, и наклоняясь вбок, заслоняю Артура собой, параллельно стараясь накинуть свободный угол пледа ему на лицо. Он в ответ на это тихо стонет во сне и одним движением сбрасывает покрывало.

— Совисти у вас нэмае. Раньше хоть в кущах злыгалысь, а щас — отут, на открытому мести, — бабуля обличительно показывает на пустырь вокруг нас, не заполненный, к счастью, больше никем. — Стыдоба, — подводит итог она. — И дэ оцэ ваша совисть? Дэ совисть, я спрашую?

В эту самую секунду неожиданно просыпается Артур — я чувствую движение за спиной и рукой пытаюсь уложить его назад, чтобы не привлекал внимание. Если уж так сложилось, пусть единственной блядыной здесь буду я.

Но он совсем не понимает, не ловит мои знаки — и через секунду поднимается с земли, касаясь грудью моей спины. И все это для того, чтобы увидеть их — странную бабулечку и меланхоличного козла.

Может быть, это даже брат почившего Антошки, думаю я, не замечая, как в моей голове сами по себе складываются строки:

Жили у бабуси

Два простых козлёнка

Один серый

Другой белый,

Будущий АНТОШКА.

Начинаю истерично всхрюкивать, пытаясь сдержать смех, и в эту самую секунду слышу от Артура:

— Опа. А вы что тут делаете? Здрасьте.

Он что, поздоровался с ней? Он знает эту бабулечку?

К счастью, подслеповатая женщина не узнаёт его в ответ. По крайней мере, сразу.

— Здрасьте, здрасьте, свою сраку покрасьте, — ворчит она, придерживая козла, который, заскучав, стоя на месте, начинает стремиться по склону куда-то вверх. И тут же награждает Артура его собственным прозвищем:

— Поблядун! А ну тикай! Тикай отсюда! Тут скоро диты прыйдуть, а вы голи! Стыдоба!

И, разворачиваясь к нам спиной, удаляется восвояси, ведомая гордым козлом.

Дважды нам напоминать не надо. Мы вскакиваем на ноги и начинаем стремительно собираться. Оглядываясь, ищу на камнях свои смарт часы, куда-то улетевшие из-за вечных напоминаний «Ваш пульс повысился до граничного уровня, вы сейчас тренируетесь?», нахожу, разблокирую и вижу время на циферблате — не самое катастрофическое. Всего лишь пять тридцать утра. Поэтому больше никого нет на пляже — солнце встает очень рано, как всегда бывает в середине лета, и единственными, кто выходит на прогулки в такую рань, чаще всего бывают бабулечки, страдающие бессонницей.

Как хорошо, что это она нас нашла, а не, скажем, знакомые Артура, часов эдак в восемь, выбравшиеся с утра позагорать. Или того хуже — подростки, которые собираются на сегодняшний…

Бог ты мой! Сегодня же наш с Вэлом флешмоб! Благо, до него еще полдня, успею привести себя в порядок.

Мы продолжаем наши сборы так слаженно, как будто проходили специальную подготовку. И это не может не веселить, несмотря на напряжённость, все еще не отпустившую после такого необычного пробуждения.

Но яркое предыюльское солнце и свежее утро берут своё — побросав вещи в багажник и открыв дверцы машины — он со своей стороны, а я — со своей, мы начинаем смеяться в два голоса, не говоря больше ни слова.

Артур сегодня более сосредоточен, а я прямо таки-повисаю на дверце, хохоча и уткнувшись в неё лицом — в какие еще фантасмагорические ситуации мы попадём за то недолгое время, что осталось нам здесь?

В моей жизни было много всякого — такого, что иногда трудно описать словами и не каждый поверит. Но никогда еще, абсолютно никогда меня не будил живой козел своим немигающим взглядом. Расскажу об этом сегодня его мертвому собрату, висящему у меня на стене.

И, уже взяв себя в руки, приземляясь на переднее сиденье, слышу в открытую дверь голос той же бабулечки — выгуливая козла, она снова находит нас и приближается к нашей машине, перекрывая ей выезд.

— А! Поняла, чого ты поздоровався! Я ж тэбэ знаю! — громко объявляет она — и смеяться мне больше не хочется.

Бросаю быстрый взгляд на Артура — он молча и напряжённо смотрит вперёд, правая рука сжимает руль и только по вздувшимся на ней венам, могу догадаться, какой адреналин разрывает его изнутри. Только это и выдаёт его волнение. В остальном всё так же, как и всегда — его взгляд сосредоточен, губы сжаты, глаза немного прищурены из-за солнца, бьющего за спиной бабули, продолжающей, казалось бы, без малейшей заинтересованности:

— Ты ж оцэй… Надькин внук. Стыдоба-а-а, — снова тянет она, медленно отходя с дороги. — Такый хороший хлопчик був…Тю! — вдруг останавливается бабулечка, о чём-то задумавшись. — Нема у Надьки онука, згорив вин. З хатою своею взяв и згорив. Знач, не Надькин… Зойкин сынок! Точно, ты! Шо, думав, не взнаю? А в бабы памьять добра, баба все помнить.

— Поехали, поехали быстрее, — тороплю его я его я, устав ждать, пока наша неожиданная собеседница прекратит свой монолог.

— Сейчас. Пусть еще отойдёт, — тихо, сквозь зубы говорит Артур. — Задену же.

— Чи не… Не Зойкин… — не спеша освобождать нам дорогу, продолжает разговор сама с собой странная бабулечка. — Зойкин вмер того року… Втопывся! — сообщает она, повернувшись к нам. — Напывся й втопывся. Чорты його забралы. А ты ще ни, ще живый. Тю! — в третий раз вскрикивает она, и меня пробирает какой-то первобытный страх, будто это не обычная жительница посёлка мешает нам проехать, а сама богиня-мойра, одна из древних старух, прядущих судьбу, вышла нам на встречу и пытается что-то сказать на своём ломаном языке. — Ты ж оцэй! Тамаркин молодший! Точно! Ты! Шо дывышся? Думав, нэ взнаю? Цэ мамка твоя нэ знае, дэ ты шляешься! А як взнае — так вам обом тоди влэтить! Якбы голову не зняло, ось як вам влэтыть!

На этом месте Артур не выдерживает и резко жмёт на газ, от чего наша бабушка-мойра отскакивает с дороги, и мы трогаемся с места — разгоняясь, насколько здесь позволяет скорость.

— Это еще что? — растерянно спрашиваю я. — Что это было? Она тебя на самом деле узнала? А ты-то откуда ее знаешь? Какая-то жутковатая она, эта бабуля, тебе не кажется?

— Я не знаю ее, — быстро опуская козырёк над лобовым стеклом, защищающий от прямых лучей солнца, отвечает Артур. — Просто видел часто. Это какая-то местная, она вечно по окраинам с животными ходит.

— Просит что-то? — я по-прежнему чувствую странную подавленность после её слов.

— Нет, никогда не видел, чтобы она просила, — пожимает плечами Артур, выезжая на большую окружную дорогу и прибавляя скорость. — Просто… не знаю, какая-то она странная. Может, сумасшедшая. Я ее то с совой видел. То с ящерицей. Теперь вот — с козлом. Фрикует она, как сказал бы Вэл, — поворачиваясь ко мне, он с улыбкой добавляет: — Не бойся, Полин. Ну, может знает она моих, или видела меня когда-то с матерью. Но кто поверит человеку, который ходит по городу с ящерицей? Или с козлом? Не парься. У нас все под контролем.

И в этот самый момент, когда, удобнее устроившись на сиденье, я стараюсь выбросить из головы мысли об очень странно начавшемся дне, у Артура звонит мобильный

Снова. Опять. В шесть часов утра.

— Да твою мать! — в сердцах он бьет рукой по рулю и уже было собирается сбросить звонок — как останавливается, глядя на кран, после чего берет трубку.

— Да, Дэн! Здорово! Ты чего в такую рань? Нет, не сплю. Полина? — его взгляд встречается с моим через водительское зеркальце, и пару секунд помедлив, он продолжает: — Да, со мной. Да. Да. Что? Ну охренеть, Дэн! Охренеть! Хорошо. Да, хорошо. Понял тебя. Сейчас заедем. Да, я сам зайду и заберу его. Хорошо, что ты сейчас позвонил — ещё минут десять и пришлось бы ждать. А так, нормально, как раз домой забросим. Да, только возвращаемся. Не важно, где были, мы тут недалеко. Жди нас. И не отпускай его, чтобы он тебе ни сморозил. Я уже понял, что он может наплести кучу всего. Ничему не верь. Не выпускай его и жди нас.

Все время разговора я молча смотрю на него, не понимая, о чем идёт речь, и только она мысль бьется в мозгу — слава всем богам, звонит Дэн. Наш человек. А, значит, ничего страшного произойти не может.

Но я ошибаюсь

— Это Дэн, — повторяя то, что мне и так ясно, Артур, резко сворачивает вправо, возвращаясь к переезду, который мы уже проскочили. — Просит забрать Вэла. Он сейчас отрубился и спит у него на стойке. Говорит, прямо с ногами залез.

— Что-о-о?! — после откровений бабушки-мойры не думала, что способна сегодня еще чему-то удивляться. — Его не может быть там! Я уложила его спать перед тем как уезжала на встречу с тобой!

— А он проснулся, — Артура, в отличие от меня, не удивляет эта ситуация. — И приперся к Дэну в час ночи. Он открылся вчера поздно, так что работал до последнего клиента. И устроил там это… афтепати.

— Бля-я, — обреченно тяну я, закрывая лицо руками.

Не стоило мне недооценивать Вэла и его желание тусоваться всю ночь. Нужно было закрывать его снаружи и ключи забирать с собой.

— Вот это мы попали Артур, да? Через шесть часов у него мастер-класс! Мы успеем его в порядок привести? Вэл должен быть огурчиком, иначе такого наговорит! А соберётся полгорода, блин! Пусть только придёт в себя! Иначе я сама, собственными руками сначала оживлю его после этого алко-трипа… а потом убью!

В том, что нам предстоит безумный день, я уже не сомневаюсь. Сутки, начавшиеся так, просто не могут пройти спокойно.

В кафе Дэна, пользуясь тем, что всё еще слишком рано и скрываться нам особо не от кого, мы заходим вместе. И первый, кого видим — конечно же, Денис. С красными от недосыпа глазами и чашкой кофе, от которого идёт такой аромат, что рот сразу же наполняется слюной, он встречает нас, немного пошатываясь.

— Полинка, я тебя прибью! Следи, блин, за своим домашним демоном, не выпускай его на ночь глядя к нормальным людям! — с притворным возмущением заявляет он, и мы по негласной традиции по-приятельски обнимаемся.

Кажется, с тех пор, как по пьяни я выболтала ему все свои секреты, он стал мне почти братом и исповедником в одном лице. А я ему — испытанием, которое Дэн несёт как крест — мужественно и без жалоб.

— Че зыришь? Мы с Полиной Александровной давно не чужие люди, понял? — продолжает он в ответ на удивлённый взгляд Артура. — Как и с тобой, братэло… Ну? — и Дэн вместо традиционного рукопожатия распахивает объятия. — Рад за тебя, братишка… Чтоб у тебя все получилось, как ты хочешь. Вот от души желаю. Понял меня? От души!

Хм, странно… Такой слишком добрый Дэн без своих подколок — не совсем уже и Дэн.

— Спасибо, — отстраняясь, Артур похлопывает его по плечу, после чего, прищурившись, добавляет: — Слушай, ты с коньяком смотри не переборщи. Как вы будете сегодня этот ваш флешмоб проводить, если все бухие? Ну, кроме Полины.

— Ну уж нет… — наконец, понимая причину неумеренной лиричности Дэна, беру из его рук чашку и делаю из неё большой глоток. — Полина тоже в деле, — сил стоять и вдыхать запах кофе, параллельно понимая, что два мои партнера по предстоящему мероприятию пьянствовали всю ночь, у меня не хватает. — Слушай, Дэн, отличный эспрессо. А что в нем — точно коньяк? Или ликёр какой-то крепкий?

— Самогон, — говорит Дэн, и мое лицо вытягивается от ужаса. Все еще хуже, чем я предполагала. — Пара капель всего, не дергайся! Коньяк мы еще к трём ночи выдули весь.

— Отлично, — подвожу я итог, залпом допивая весь кофе Дэна. Чтобы воспринимать ситуацию так же просто, как он, мне нужно слегка захмелеть. — Но ты хорошо держишься. Слу-ушай, — не самая лучшая в мире догадка вдруг осеняет меня. — Ты же только кажешься нормальным! Вэл хоть проспится, а ты будешь вот так держаться, а потом отключишься часов в десять, когда надо будет настраивать технику и готовить секцию для гостей. И всё! Мы засыпемся! Не будет у нас никакого флешмоба! А потом проснётся Вэл и поймёт, что вы прокидали всех спонсоров — и умрет, если его раньше не убьют ваши местные самогонщики!

Будущее сейчас — и небезосновательно — представляется мне в самых темных красках.

Но в Денисе мои прогнозы вызывают только здоровый скепсис.

— Да ладно тебе, Полинка! — смеётся он, как будто я только что рассказала ему интереснейшую из историй, а не озвучила факт нашего провала. — Я сильно никогда не пьянею, генетика такая! Артуро подтвердит! Да, братишка? Скажи? Сколько раз ты меня за всю жизнь пьяным видел?

— Ни разу, — соглашается Артур. — Даже в школе после выпускного, когда у нас у всех башка к утру раскалывалась, и надо было идти встречать рассвет, он только нескафе из автомата хлестал и бегал как с шилом в заднице.

— Ага, было дело! — довольно продолжает Дэн. — У меня тогда заначка мелочи была, я ее всю на автомат и спустил.

— Да, прямо свежак-огурец был. За что все хотели надавать ему по шее, — с улыбкой кивает Артур, что не может меня не утешать.

— Так что, Полинка, того… Помнишь наш самурайский иероглиф? Ни-сы, короче! Я уже всё порешал. Мне б сейчас чего-то горяченького, супчика там… и часок сна, не больше. Прям здесь. И я нормальный буду, отвечаю! А красавца вашего лучше заберите. Что-то мне кажется, если он проснётся тут, на деревянных досках, всем нам будет жопа. За то, что разрешили ему вот так вырубиться, ни ванную с утра ему, ни завтрак с трюфелями, или что он у вас там жрет?

Не знаю, то ли это пара глотков кофе с самогоном так расслабляюще действует, то ли воображаемая картина пробуждения Вэла без завтрака с трюфелями, но я тоже заражаюсь весело-беззаботным настроением и иду за парнями в большую подсобку, где хранится посуда, запасы кофе и стоят большие холодильники, в которых Дэн держит замороженные продукты.

— Вот он, специальный блогер из столицы. А когда спит, и не скажешь, что какой-то особенный. Совсем как мы, простые люди.

Денис прав — лёжа на большой деревянной пристройке у стены, напоминающей то ли барную стойку (подозреваю, что здесь ребята во время работы распаковывают и фасуют продукты) то ли длинный кухонный стол, Вэл похож на довольного жизнью школьника, впервые загулявшего до утра и вырубившегося в квартире друга. Его совершенно не смущает жесткость древа, на котором он спит, поджав ноги к груди и положив руки под щеку. Каким-то странным образом он чувствует, что лежит на очень узкой поверхности и практически не шевелится, прижавшись спиной к стене.

— Вэл? — наклоняясь к нему, тут же отворачиваюсь, такой мощный запах перегара бьет в нос. — Эй, ты что? Ты чего здесь умостился? Просыпайся, пора домой. Примешь душ, а потом в мягкую постельку, хоть немного поспишь.

— Постелька… — мечтательно тянет Вэл, словно большой ребёнок, трогательно причмокивая губами. — Моя постелька… Моя постелька тут! — неожиданно объявляет он и снова начинает умиротворённо сопеть.

— Голый номер, ребят, — тут же предупреждает Денис. — Вы думаете, я не пробовал его отсюда сдвинуть, а до этого — не дать уснуть? Ни фига! Он мне какую-то дичь втирал… Что-то насчёт преодоления, и что художник должен видеть красоту в простоте-хреноте. Ну, короче, как он может, — добавляет Дэн, и я согласно киваю.

Изнеженный любитель комфорта Вэл обожает себя преодолевать — это желание накатывает на него хаотическими волнами, а после он всегда о нем жалеет.

— Так, я понял тебя, Дэн. А ну… Давай, поможешь мне, — Артур не горит желанием продолжать разговоры о судьбе художника и решает, что уговаривать Вэла смысла нет, надо просто брать и тащить. Или это у него уже привычка такая по обращению со своим «бизнес-партнёром»?

— Поли-Ира! — внезапно кричит Вэл, как только они оба — Дэн и Артур подхватывают его под руки. — Ты где! Помоги…те! Меня пох… пох…

— Слушай, друг, ты чего? — недовольно обращается к нему Дэн в ответ на то, что Вэл поджимает ноги и вместо того, чтобы идти к выходу, просто повисает у них на плечах. — Это ж мы! Ты че, не узнал?

— Пох… Ему сейчас на всё пох. Поорет и успокоится, — на Артура нервное мычание дизайнера не оказывает особого влияния.

Тем временем Вэл, трагично закинувший голову назад, становится похож на жертву или святого мученика, — такого, какими их обычно изображали на фресках эпохи Возрождения. Смотрю на него и понимаю, что ему бы понравилась эта аналогия. И я точно расскажу ему об этом, как только способность соображать вновь вернётся к нему.

А пока… Горестно вздыхаю, почти как Вэл, понимая, что именно мне придётся тащить его вместо Дэна или Артура.

— Пох…хищают! — нервно стонет дизайнер и опять дергается, словно мученик в конвульсиях. — И — Ира!! — снова кричит он, видимо, от меня помощи не дождавшись. — Я здесь! Спаси меня! Я н…не хочу… умирать!

— Всё-всё, Дэн, отойди, — отталкиваю я Дениса, стоящего ближе ко мне, и подхватываю Вэла под второе плечо. — Он на самом деле нервничает. Он вас ещё плохо знает, вот и хочет увидеть кого-то из своих. Вэл, тихо-тихо… Никто тебя не похищает. Это я, Полина, я прослежу, чтобы тебя отвезли домой, а не в лес на расчлененку. Всё хорошо. Не переживай, ничего с тобой не случится.

Вслух уточнять, насколько перепугался дизайнер, раз вместе со мной позвал и свою прекрасную даму сердца, я не буду. В такие моменты Вэл кажется мне особо уязвимым, так что не стоит еще сильнее обнажать его душевные тайны.

— Давай, вот так, вот так, — параллельно киваю я Артуру, который подстраиваясь под наш с Вэлом шаг, ловит мой взгляд и, получив подтверждение, сворачивает к выходу из подсобки.

— Не тяжело тебе? — спрашивает он, когда, пересекая большой, залитый утренним светом зал, мы медленно приближаемся к порогу кафе. Вэл все еще что-то бормочет и иногда, спотыкаясь, снова повисает на нас.

— Да ну, о чем ты, — я отрицательно качаю головой. — Ты только посмотри на этого эстетета, какой он худой. И, кроме того, у меня богатый опыт по тасканию его по лестницам клубов. Уронила я его только раз.

— Да, уронила! А я себе чуть шею не свернул! — снова приходя в себя, радостно сообщает Вэл и, глядя то влево, то вправо, окидывает меня и Артура практически осмысленным взглядом. — Ребя-я-ятушки… — тянет он своё вечное. — Вы пришли за мной… А знаете что, — оживляется он. — Знаете… Я вас люблю!

— О как… Ну, круто, что тут скажешь, — Артур пытается толкнуть плечом дверь от себя, но мы с Вэлом никак не можем пристроиться, чтобы закрывающиеся по инерции двери не треснули нас по лбу.

— Арту-уро! — торжественно говориз Вэл, подражая Дэну, пока, тот, поняв намерение друга, проскакивает наружу и придерживает для нас дверь. Пользуясь его помощью, мы, пусть и с трудом, но вытаскиваем Вэла на улицу. Он же, продолжая вертеть головой, посылает нам самые ясные, самые солнечные улыбки, на которые только способен.

— Братан! — снова повторяет он. — Каюсь! Не прав был насчёт тебя! Совсем не прав! Хочешь знать, что я сразу о тебе подумал?

— Нет, — лаконично обрывает его Артур, резко подтягивая к себе — расслабившись, Вэл снова начинает съезжать вниз.

Правда, дизайнера мало волнует нежелание выслушивать его откровения.

— Кароч… Я решил, что ты тако-ое быдло! А ты… Нет. Ты хор. роший. Хоть и… скрывать не буду… есть в тебе, чуток неотесанности. Эд…эдакий душок провинциального мужланства. Но он тебе даже идёт. Такой себе, знаешь… Давид из Хацапетовки!

И тут же получает от меня чувствительный пинок под рёбра.

— Эй, Вэл, ты потише на поворотах! — фыркаю на него с неожиданной обидой, как будто это меня обвинили в неотесанности и душке мужланства. — Какой ещё Давид? Что, напился до такого состояния, что уже имена путаешь?

— Ничего не путаю! — Вэл сердится, упрямясь, и снова повисает, поджав под себя ноги нам на зло. — И н…не надо меня толкать! Если ты не понимаешь, это ты дура, а не я! Я же о М… Микеланджело… Микел-ланджело Буонарроти! Понимаешь?! О его Давиде! А он потом вообще царем стал! Слышь, Артутро! Совсем как ты! Был такой себе Дав…вид… Обычный пацан, с пращей… Молодой простачок, от которого никто ничего не ждал. А потом взял — и бомбанул. Голиафа завалил — с… со всей своей простотой. А потом — раз и царь! Отец премудрого Соломона! Такой простой, охуенный парень из народа. Н..на самом деле счастливчик-помазанник. Вот ты кого мне напоминаешь!

— Вэл… — только и говорит Артур в ответ на поток его символических аллюзий. — Бордюр, осторожно.

— Нет, я серьезно. Есть в тебе какая-то фиш-шка! Какой-то стиль! — продолжает распинаться дизайнер, пока мы бесцеремонно протаскиваем его к машине.

От навалившегося на плечо Вэла мне становится жарко, волосы растрепались и клочьями свисают над глазами, и ещё я безумно хочу пить. Если бы не Артур, одна с Вэлом я бы точно не справилась. Не знаю, либо с момента его клубных подвигов он всё-таки поднабрал в весе, либо же это у меня подходит к концу запас сил и выносливости.

— Т…так что слушай меня! — доносится как будто издалека его голос. — Вэл Донцов не против простоты, запомни, Артуро! Вэл Донцов протестует против… гр-рубого примитив-визма! Ты пацан простецкий… Бос-сяк! Но не примитивный! Вот тем и цепляешь, понял? Ещё и в элли… эл-литный спорт играешь, как боженька. И у тебя есть свой… э-э… стиль! И вкус к жизни. Полинка бы никогда на тебя так не запала, если бы у тебя не было стиля и вкуса, поверь мне! Никто ее, мою Полечку не понимает, как я, — под спутанными волосами мои глаза лезут на лоб, и желание ругать и пинать Вэла идет на убыль.

И при этом мне снова становится страшно. Только в состоянии крайнего опьянения, которое, не факт, что пройдёт к полудню, Вэл способен называть меня «своей Полечкой».

— Я все, ш-што у неё на сердце творится, вижу! Как художник у художника! — тем временем провозглашает дизайнер. — Пусть она всего лишь фотограф… — и я опять хочу ему врезать за снисхождение. Умеет же Вэлиал Донцов будить самые противоречивые чувства буквально в одну секунду. — Но она — охуенный фотограф! И если бы в тебе не было стиля — хер бы она обратила на тебя внимание! Пусть она не мож…жет менять и ломать этот мир под себя… Как я! Не всем такое дано, соглашусь. Но экс… эксклюзв-зив и уникальность она просекает на раз. Поэтому она пз…пз-здец как страдала, когда вы с ней посрались! Поэтому и втюрилась в тебя как ду-ура-а…

Громкое покашливание, прерывающее пафосный монолог Вэла, который мы уже и не надеемся унять, звучит как гром среди ясного неба. На секунду мы втроём замираем, будто превращаясь в соляные столбы из погибшей Гоморры — и это мгновение тянется вечно, становясь невыносимым. После чего я, не понимая, чего во мне больше — желания увидеть того, кто стал случайным свидетелем этого разговора — или же не видеть и не знать этого никогда, откидываю волосы со лба и снова не знаю, радоваться или падать в обморок.

По другую сторону от машины Артура, с глазами, похожими на огромные чайные блюдца стоит Эмелька. Одно выражение ее лица говорит о том, что разговор она слышала весь и списать его на пьяный бред у нас не получится. В руках у неё какое-то сложное сооружение — двухъярусная то ли кастрюлька, то ли ланчбокс, от которого распространяется одуряющий аромат, который тут же замечает и Вэл, в секунду забывая о конфузе.

— О! — кричит он. — Супчик! Куриный супчик! Это для меня? — с надеждой в голосе спрашивает он, но Эмель не шевелится, не говорит ничего — только ее глаза начинают хаотически бегать туда-сюда, с моего лица на лицо Артура, и наоборот.

Все ясно, с горечью думаю я. Теперь мне все ясно, хоть ни капли от этого и не легче. Супчик. Бульончик для поправки здоровья. Только предназначается он не Вэлу, а Денису — не он ли сам говорил об этом только что в подсобке. Так какого черта не предупредил, что звонил Эмельке и просил принести ему завтрак?!!

Чертов Вэл. Чёртов Дэн. Чертов супчик.

Что же теперь делать?

Пока мы, все так же недвижимо стоим друг напротив друга и продолжаем хлопать глазами, голос Артура — единственное, что нарушает эту убойную тишину.

— Так, Эмель. Только спокойно сейчас. Без истерик, ладно?

Эмель смотрит на него, пытаясь что-то ответить, и я вижу, как глаза ее медленно наполняются слезами, а губы начинают дрожать и, чтобы не разреветься в голос, она прикусывает их зубами. Ясно-понятно. Конечно, она будет обижена. Обижена, зла и разочарована. Тяжело осознавать, что ее все это время водили за нос два человека, которым она безоговорочно доверяла, которых даже познакомить между собой хотела, потому что только им могла рассказать всё без утайки.

А от неё, выходит, утаивали. Врали в глаза. И осознавать, что непогрешимые взрослые, на которых она в чём-то равнялась, оказались очень даже грешны — это очень тяжело. Особенно в первый раз.

— Ты Денису обед принесла? — продолжает Артур совершенно спокойно. И, если бы не побелевшие костяшки пальцев, которыми он сжимает полуоткрытую дверцу машины, я бы ни за что не поверила, что спокойствие это — напускное. Спортивная выдержка, не иначе. Пока ты играешь, ты не поддаешься чувствам.

А наша игра проходит на грани такого фола, что даже тяжело представить, что будет, если мы сейчас все провалим.

— З-завтрак… — поправляет Эмелька, моргая ресницами, с которых вниз, на щеку, падают две большие крупные слезы.

— А, точно. Завтрак. Теперь слушай меня сюда. Хорошо? — тон Артура становится еще спокойнее, еще доверительнее. Ох, как же это опасно — говорить так после того, как тебя уличили в первостатейном вранье, поймали с поличным на месте.

Эмелька, еще раз быстро и испуганно зыкнув то на меня, то на Артура, согласно кивает.

— Ты сейчас идёшь к Дэну. И остаёшься у него. Никуда не возвращаешься, никому не звонишь. Понимаешь о чем я, да?

— Д…да, — ее выдавливает из себя Эмель, и в этот момент мне становится ее действительно жаль. Ведь Артур ставит ее перед выбором — покрывать нас или остаться честной перед своей семьей, которую она любит. Не самый легкий выбор для девочки шестнадцати лет.

— Через час я вернусь. Ровно через час. Сколько там? — он бросает быстрый взгляд на мои часы.

— Без двадцати семь, — отвечаю я совершенно чужим голосом.

— В половину восьмого я вернусь. И мы обо всем поговорим. Я всё тебе сам объясню. Час сможешь выдержать, чтоб не наломать дров?

— Час — да… — Эмель пригибая голову, громко вздыхает и одной рукой вытирает слезы. — А Дэн… Что мне ему сказать?

— Ничего. Я сам ему все скажу. Давай, беги быстро. Быстрее, а то суп остынет. Он ждёт уже. Я сейчас заскочу на минуту, предупрежу его, что ты меня подождёшь. И потом — встречаемся через час. Через час, поняла меня?

Точно таким же тоном он говорил с ней в ту ночь, когда Эмель звонила ему в слезах с просьбой забрать ее с выпускного — только тогда я еще не знала, кому принадлежит голос на том конце, а она не имела понятия о том, что я могу ее узнать. Ведь для неё я и её дядя — два разных, не пересекающихся мира, которые она и хотела, но всё не могла столкнуть.

— Давай в машину, быстро, рядом с Вэлом, — только и успевает шепнуть мне Артур, пропихивая переставшего сопротивляться дизайнера в салон, а следом за ним — и меня. — Я сейчас, — говорит он, захлопывая за нами все дверцы. — Перетру с Дэном по-быстрому, чтобы хоть тот языком не трепал лишнего.

Спустя пять минут он возвращается, молча садится на своё место и жмёт на газ — без единого слова. Первый раз оказавшись в машине не рядом с ним, а сзади, на месте пассажира, устав поднимать с колен голову Вэла, продолжающего дрыхнуть, я сижу без движения и удивляюсь тому, каким колким, сосредоточенным, даже отчуждённым может быть Артур. Сейчас он весь в себе, погружён в ту проблему, которая неожиданно свалилась нам на голову, как будто из без того мало сложностей.

До промзоны и нашего дома мы доезжаем очень быстро — сегодняшняя наша поездка началась с высоких скоростей, ими же она и закончилась. Вот только вчера мы не были на волосок от того, чтобы засыпаться в самый неподходящий момент.

Черт бы его побрал, этот флешмоб, думаю я, пока мы, всё так же молча, вытаскиваем Вэла из машины, и Атрур, перекинув его руку себе через плечо, только бросает:

— Я сам его доведу.

Передаю ему связку ключей и устало опускаюсь на небольшой, уже разогретый утренним солнцем камень. Почему-то сейчас мне тоже хочется заплакать, вот только я не знаю, имею ли на это право.

Я сама знала, на что шла. Сама знала, что будет трудно. И сама сказала: «Плевать на всех» и ему, и себе

И почему-то мне кажется, что сейчас Артур жалеет о том, что поддался этим словам.

Он возвращается очень быстро, а может, не очень. Не знаю, сколько прошло времени. Я просто сижу, даже не ожидая его, прикрыв глаза и слушая, как шуршит по равнине пыль, а вдалеке раздаётся мерный гул жизни города, который не звал меня к себе, но с которым я никак не могу расстаться.

— Полина? Эй, ты что? Полин? — теперь голос Артура не отрывисто-жесткий, в нем слышится не то испуг, не то непонимание.

Открываю глаза и по его взгляду вижу — всё-таки, испуг. Или, может…

— Ты жалеешь о том, что решил, да? Ты только сейчас начинает понимать, чего это будет тебе стоить и как будет тяжело. Ты можешь ещё отказаться, Артур. Скажи Эмельке, что замутил со мной быстрый роман ни о чем, и что это всё ничего не значит. А я уеду — хочешь, даже сегодня вечером? На перекладных, вместе с Вэлом. А потом уедешь ты сам — когда решишь все с делами, спокойно найдёшь, кому передать станцию. В область уедешь, недалеко. Ты же понимаешь, что если уедешь со мной, твои тебя никогда не простят. Я сегодня по реакции Эмельки увидела и поняла — всё. У тебя не будет больше семьи, Артур, понимаешь? А так — побесятся и примут, как обычно. Но только без меня. А со мной это исключено. Они не простят мне, что, зная их столько лет, я водила их за нос. И мне, и тебе не простят.

В этот раз Артур мня не перебивает — просто слушает, устало глядя перед собой и всем видом показывая — у тебя всё?

Его слова только подтверждают мою догадку.

— Всё сказала? Я уже тебя не перебивал.

— Н…ну да, — я слегка удивлена и даже уязвлена тем, что он не пытается со мной спорить. Нет, я говорю ему это не потому, чтобы он меня переубеди. Но всё же, я не ожидала, что Артур вот так легко согласится.

— Это в какой — в третий раз ты пытаешься съехать с темы?

— С какой темы? — по-прежнему не понимаю его я.

— С нашей общей. Так я думаю, если дать сказать — может, тебя отпустит, навсегда. Может, ты всё время возвращаешься к этому, потому что я закрываю тебе рот, а надо выговорить эту заразу… Ну, чтоб она вышла из тебя как болезнь. И больше не возвращалась. Теперь всё, я спрашиваю?

— Н…не знаю, — совсем глупо всхлипываю я, потому что слишком растеряна и не могу сдержаться. — Я ничего не знаю… А тебе… тебе ехать надо, — вспоминаю я о его обещании Эмельке. — Ты сейчас опоздаешь, а Эмель расстроится и раззвонит всем.

— Да щас, — говорит Артур и, громко вздыхая, обнимает меня. — А с тобой что? Сначала сидишь тут как камень. Потом в слёзы. И потом говоришь — уезжай. А как мне ехать? Я что — чурбан какой-то? Так даже Вэл говорит, что я только кажусь каким-то быдлом, а на самом деле… — он снова шумно переводит дыхание. — Я волнуюсь, Полин. Ну, чего ты? Надо уладить вопрос с Эмель — я улажу. Отвечаю тебе. Я её хорошо знаю, я найду, что ей сказать. Она будет молчать и ничего не скажет матери.

— Тама…ре Гордеевне? — уткнувшись ему в грудь, бормочу я.

— Кому? — не сразу понимает меня Артур. — Нет, своей матери. Наталье. Вот что главное. Она, если увидит, что с Эмель что-то не то, клещами из неё всё вытянет. Надо, чтобы этого не было. Чтобы она по-любому не узнала.

— Кто, Наташка? Да ну, что ты такое говоришь, Артур? Тамара Гордеевна пострашнее будет. А Наташка — она же свой человек. Поорёт, конечно. Захочет мне лицо расцарапать и патлы повыдрать, как она говорит. Но она добрая, просто… несёт ее иногда. А вот твоя мама — совсем другое дело. Она очень опасная… как мне кажется. Не знаю, чем, но опасная.

— Не-а, Полин. Как раз наоборот. Ты просто не знаешь Наталью, — покачивает головой Артур. — Ну, и… знать не надо.

— Да как же — не знаю! Только мы с ней лепшими подружками были и по одним кустам крыжовник тырили еще до твоего, между прочим, рождения! — сразу вскидываюсь я, как всегда, когда Артур начинает сомневаться в истинности моих выводов.

— Так, понятно, — говорит он, легка отстраняясь. — У тебя сегодня рецидив какой-то. Опять пошла в глаза мне тыкать своим старшинством, да?

— Извини, — слезы беспомощности и одновременно стыда снова начинают меня душить, сдавливая горло. Ладонь Артура продолжает гладить меня по волосам, этот жест защиты и нежности окончательно ломает мою и без того хлипкую выдержку — и я реву громко, взахлёб, потому что мне жалко его, жалко себя, всех, в общем, в этой ситуации жалко. — Это вп… последний раз, — обещаю, хлюпая носом сквозь слезы так сладко, как когда-то в детстве, представляя, что никто-никто меня на самом деле не любит и никому-никому я в этой жизни не нужна. Ещё тогда было в этом что-то остро-приятно-мазохистическое. — Я просто так…боюсь… что что-то еще случится… Смотри, в последние дни одна сплошная ла…лажа, мы с тобой косячим и косячим… И мне кажется, что ничего у нас не выйдет. И я уеду од…на. И мне надо будет жить без тебя, а мы собирались вме…сте. Нет, я не говорю, что я без тебя не смогу. Я см…смогу. Но это будет уже не то. Немного… но не то.

— Немного? — переспрашивает Артур, поднимаясь вместе со мной с земли и потихоньку направляясь к дому. Задираю голову, чтобы понять его настроение — и вижу, что он улыбается. Он больше не чёрствый и не колючий. Он такой… свой.

— Совсем не то, — говорю честно и крепче смыкаю руки вокруг его спины. — Совсем-совсем.

Никогда не жалейте о своих решениях. Ваш выбор — лишь звено в цепочке событий, которые вы не можете изменить.

Никогда не жалейте о том, что решили.

Глава 7. Никогда не забывайте, что вы не одни

Артур уезжает через десять минут — и я очень надеюсь, что он успел. А если нет — то Дэн сделал всё, чтобы Эмелька не заметила его опоздания. После этой дурацкой попойки с Вэлом у него перед нами конкретный должок.

Ложусь спать тут же, едва выходя из душа, не дав себе время обсохнуть и не обращая внимание на сонное мычание Вэла: «Поли-Ира? Я умер? Я чт…что-то натворил?» и даже на неожиданный вскрик спустя четверть часа: «Я кого-то убил?! Меня посадят! Прикрой меня! Надо спрятать труп!»

Сейчас я не отреагировала бы даже на взрыв бомбы посреди моего дома. Я знаю только одно — мне надо выдержать сегодняшний флешмоб и дождаться новостей от Артура. И не забивать себе голову лишними мыслями.

Надо привыкать доверять и не пытаться контролировать ситуацию лично. Этому мне ещё предстоит научиться, и я… Я попытаюсь.

Именно с этой мыслью я просыпаюсь по одновременному жужжанию будильника в телефоне и на часах у меня на запястье. Недоверчиво смотрю на циферблат — неужели я ошиблась и таймер сработал слишком рано? Нет, все правильно — электронные цифры показывают одиннадцать пятнадцать.

Что-то я погорячилась с расчётом времени — понимаю это только тогда, когда спешно бегая и хватая с полки сушителя первую попавшуюся футболку и джинсы, обнаруживаю, что до начала мероприятия осталось минут десять, не больше.

А я ещё даже не вызвала машину.

Я так тороплюсь после пробуждения, что не сразу замечаю, что Вэла нет рядом — в мессенджерах у меня первыми два сообщения, от него и от Артура.

«Бля, я не помню, что было, Полина!! Не помню! Но был какой-то пиздец, это точно! Убежал заранее, чтобы ты меня не убила. Убьёшь после того, как закончим сегодня наше тусэ. Раньше нельзя, партнеров по креативу не убивают!»

«Мы поговорили. Вопрос решён. Не волнуйся»

И ещё одно:

«Днём сегодня быть не смогу. Заберу тебя вечером. Скучаю»

И всё. Вот так немногословно, и думай себе, что хочешь.

Доверие, Полина, доверие. Если Артур говорит, что вопрос решён, значит, он решён.

Но… как?

Именно об этом я думаю, натягивая футболку и сердито продирая пальцами спутанные волосы вместо расчески. Что он сказал Эмельке? В чем ее убедил? Будет ли она на сегодняшней фотосессии? Сможет ли со мной говорить? Стоит ли мне с ней общаться? Или лучше не подходить, чтобы не драконить ее лишний раз?

А-а, черт! Ну можно же было хоть что-то намекнуть вместо этих общих фраз? Ей-богу, даже неудержимая болтливость Вэла для меня сейчас привычнее и лучше вот такой лаконичности.

Терпение, Полина. Терпение. И доверие.

Звонит мобильный — машина подъехала быстро, хоть это не может не радовать. Завязываю волосы в хвост, на ходу бросаю в рюкзак макбук и зарядку от камеры, хватаю вчерашнюю холщовую сумку, где лежит световая лампа (черт ее знает, понадобится ли она мне — я не знаю, где именно Дэн решил устроить место съемки, не знаю ни освещение, ни фон) и фотоаппарат, из которого я даже не выгрузила вчерашние фото.

Ух, молодец, Полина. Отлично подготовилась к анонсированному флешмобу. И пусть я не совсем помню, как давала на него согласие (и после этого я фырчу на Вэла?) пусть это локальная фотосессия в маленьком городке — но сам повод достаточно серьёзный и много значит для меня. Кроме того, я не привыкла халтурить — легкая съёмка, важная ли, если взялась работать — нужно выдать максимум.

Иначе, зачем, вообще, это всё?

Будто в компенсацию за утреннее невезение, мне второй раз подряд везёт с водителем. Таксист не отвлекает меня лишними разговорами, наоборот, сокращает маршрут и предупреждает о резких поворотах — за что я ему безумно благодарна.

Потому что, решив использовать последние несколько минут перед прибытием, я снова достаю макбук, подключаю интернет через раздачу сигнала с мобильного и открываю дневник Крис.

Я чувствую, что должна это сделать. Должна знать, собирается ли Кристина прийти, или нет. Это беспокоит меня, даже несмотря на то, что при одной мысли о встрече с Эмелькой, у меня на лбу выступает пот, которые я вытираю тыльной стороной ладони.

Или это меня от странички Крис так колбасит?

Последняя запись датирована вчерашним днём, вечерним временем — то есть, после того, как мы неожиданно встретились на пляже.

В ней нет ни слова о Виоле, обо мне, или о Вэле — хотя я прекрасно помню взгляд, которым Кристина смотрела на дизайнера, пока он активно подписывал «спонсоров» на мероприятие, спекулирующее, как она уверена, на смерти ее подруги. Или врагини?

Сама себе никак не могу дать окончательный ответ на этот вопрос.

Но от того, что я читаю, меня снова пробирает какой-то ледяной холод, и желание остановить машину, развернуться и сбежать с фотосессии, накатывает с новой силой.

«Мне кажется, что Земля остывает. Только еще никто не знает от этом. Все ведут себя как обычно, делают разную хуйню — ну, как всегда, как привыкли. С кем-то дружат, кого-то игнорят, строят какие-то тупые планы, собираются и дальше жить своей тупой, конченой, бесполезной жизнью.

А планета уже умерла. Никто не знает, что мы живем на трупе, пытаемся пить его мертвую кровь, выжать из него мёртвые соки.

И вот постепенно всё начинает меняться. И это становится заметно. Не сегодня, так завтра. И все понимают, что нам пиздец. Что мы — черви, копошащиеся на гнилой плоти планеты. А сбежать некуда. Вместо новых космических кораблей мы изобрели чаты виртуальных, блядь, знакомств и уколы красоты.

Мы понимаем, что выхода нет. Что не спрячешься даже в аду. Потому что ад — он здесь. Остаётся подыхать и разлагаться заживо в давно мертвом мире, понимая, что каждая минута, каждая секунда отсчитывает время до конца.

Скоро всё кончится.

Не будет ничего — ни этих тупых праздничков, ни будней, ни учебы, ни каникул, ни равнодушия, ни любви, ни ненависти. Все пропадёт, все остынет на мертвой земле.

Умрет даже время.

Останусь только я.

И мне не будет страшно. Потому что я давно живу в таком мертвом гнилом мире. И если для остальных — это невыносимо, то я давно привыкла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я сильнее всех вас, тупые мрази, привыкшие к улыбочкам, теплу и обнимашкам.

Потому что скоро вы все сдохнете. А я останусь.

Тогда и посмотрим, кто победил».

Я одновременно понимаю и не понимаю смысл слов Кристины.

Понимаю, что сегодняшнюю акцию она воспринимает как вызов, и вызов этот она принимает. А, значит, есть большая вероятность, что мы встретимся. Но почему она все время говорит о себе, только о себе? Ведь ее нешуточно оскорбляет наша с Вэлом «пляска» на костях Виолы, чьё тело еще не остыло в земле — я читала ее предыдущие записи, я не могу в этом ошибаться.

Почему тогда такие мстительные нотки в отношении всего мира — и опять обида за себя? Что он снова сделал ей? Кто опять перешёл ей дорогу?

Все эти вопросы я составляю на потом, едва мы сворачиваем в центр и подъезжаем к пятачку, где расположены увеселительные заведения нашего города. От удивления тут же забываю обо всем, влипая в боковое стекло — это что, пробка? Забитые дороги и невозможность припарковаться — у нас? Да никогда такого не было, это невозможно.

И, тем не менее, это так.

— К кафе я вас не довезу, тут это… только на вертолете, — резонно предупреждает водитель, и я понимаю, что не смогла бы с ним поспорить, даже если бы очень захотела.

Весь пятачок, разделяющий парк и кофейню Дениса, битком набит народом и машинами. Люди ухитрились расположиться не только перед входом, где предприимчивый Дэн устроил что-то вроде летней площадки, но и на газонах, на лавочках примыкающего парка, а некоторые особо находчивые залезли на деревья, чтобы видеть сразу всех.

Ещё спустя пару секунд понимаю, почему Дэн так воевал за этот проектор с поклонниками религиозных собраний — слева от входа, напротив импровизированной летней площадки, где продаются напитки дяди Коли, натянут большой белый экран, и по нему уже гуляет луч будущей трансляции.

Прижимая к себе чехол с камерой и сумку, медленно протискиваюсь к кофейне. К счастью, никто из присутствующих не узнаёт во мне специального гостя мероприятия — со все еще влажными после душа волосами и в любимых чёрных очках в пол-лица, скрывающих следы недоспанных ночей, я похожа на одну из них — на ту, которая просто пришла поглазеть на широко разрекламированную тусовку.

И это здорово. Мне нравится быть незаметной. Правда, в моем анонимном положении есть и сложности — я совсем не знаю, как попасть внутрь. Не без труда протискиваясь ближе, я вижу тонкого Сережку, настраивающего изображение через проектор. Расположившись у одного из столиков «летней террасы», которая охраняется недвусмысленного вида молодчиками (вероятно, помощниками грозного алко-спонсора) он не сразу слышит меня. А когда всё-таки удаётся докричаться, резво вскакивает и проводит меня сквозь ограждение, параллельно объясняя молодчикам, что без меня звёздный Вэлиал Донцов не начнёт своё выступление, и его стрим никто не увидит — ни купившие билеты, ни присутствующие на улице.

— Так ты напрямую к Вэлу хочешь подключиться? Качество же плохое для эфира будет, вай-фай у вас так себе, — чтобы настроиться на работу, отвлекаю я Сережку техническими расспросами.

— Да ну, Полина Александровна, — в голосе всегда непоколебимого Сережки слышится едва ли не обида. — Во-первых, Вэл сразу предупредил — трансляция только через его аккаунт, он что — мальчик за бесплатно работать? Нет, он нам это… шоу, а мы ему технические возможности. Вашу часть уже просто так передавать будем, как обычный видос, вы ж не против?

— Я? Конечно, не против, зачем мне реклама? Я же не Вэл Донцов, — отвечаю я, посмеиваясь от такого ранжирования. Но в потоке входящих и выходящих людей, на запястьях которых виднеется по склеенному бумажному браслету, Сережка не обращает на это внимание

— Так что мы наставили усилителей, Полина Александровна, не бойтесь, сигнал нормальный будет. Вэл нас поубивает всех, если его лицо будет на экране с перекосами.

— Да что вы так переживаете насчёт вашего Вэла? — уже открыто раздражаюсь я. — А вдруг это не он, а я вам какую-нибудь истерику устрою?

— Вы? — тонкий Серёжка недоверчиво останавливается, после чего улыбается, что происходит с ним довольно редко. — Да вы что, Полина Александровна. Вы ж своя. Ну, чего вам тут орать? Это Вэл — приглашённая звезда. А они все нервные, их надо беречь… ну… сами знаете, как оно бывает.

Что такого особенного в приглашённых звёздах я так и не успеваю уточнить — в переполненной кофейне я замечаю Наташку. Она стоит посреди группы пышно одетых женщин, и первое желание, которое охватывает меня — это сделать шаг назад, спрятаться за спину тонкого Сережки — и тут же одергиваю себя.

Это что еще за психи? Это же не Эмелька, встреча с которой действительно может выйти неудобной, и я стараюсь об этом не думать все утро. А Наташка — подруга, которую я знаю тысячу лет, и она — что немаловажно, — ничего не знает обо мне. Неужели на меня так повлияли слова Артура, что именно Наталья — самый последний человек, которому надо знать правду о нас?

Ни на один из этих вопросов я не успеваю ответить — потому что Наташка, встретившись со мной взглядом, тут же радостно вскидывается, после чего оставляет свою компанию и бежит ко мне.

— Эй, Полик! Поль, да ты чего? — слышу я ее голос, и только сейчас понимаю, что пячусь от неё назад, а тонкий Сережка успел куда-то слинять. — Ты куда, говорю, стой! Совсем чумная стала! Не спишь, что ли, совсем? Ты смотри, какой женишок у тебя резвый, уже не соображаешь ничего, как сомнамбула ходишь! — она громко и раскатисто смеётся, шутливо толкая меня в плечо.

— А где он, кстати? — говорю первое, что приходит мне в голову, даже не оспаривая, что похожа на сомнамбулу.

— Кто, Валька твой? Да прибежал как угорелый час назад, спрятался в подсобке у Дениски, никто его не видел. Вы что вчера, опять отмечали? От него перегарищем несёт за весту, Дениска с Эмелечкой его лечили… Хоть бы у них все получилось! Тут у нас народ, сама видишь, какой собрался. Очень серьёзный народ. Если Валька все завалит, опозорится по самое не могу, не простят твоего женишка за такое у нас, ох, не простят.

— Эмелька? — хватаюсь я за это имя, как за повод немного разведать обстановку. — Как она, Наташ? Все нормально?

— Да нормально, а что ей сделается? Заторможенная какая-то, а так все хорошо, как всегда.

— Заторможенная? — понимаю, что мне не очень нравится это настроение Эмель.

— Да конечно, всю ж ночь не спала, как и ты, видать! А чуть свет-заря, так бегом из дому, суп своему ненаглядному понесла. Он тоже, гулена такой, где-то таскался. Но Эмелечке целую ночь звонил, отчитывался, держал, значит, в курсе, как порядочный парень. Я сама чуть не оглохла от этого его трезвона, — с видимым удовольствием рассказывает Наташка, и я снова вижу в ней гордость за то, какая у неё выросла дочь и в каких хороших отношениях с хорошим парнем она состоит.

Интересно, смогла бы она так же искренне порадоваться за брата?

Тут же останавливаю себя, стараясь не пускать мысли в этом направлении, и снова прислушиваюсь к ней:

— … пойдем, познакомлю тебя! Пусть видят, что знаменитость наша к людям по-свойски, по-хорошему, значит, относится. И старой дружбой не брезгует. Только ты это… Поль, хоть за щеки себя пощипай, что-ж ты как кащей сегодня… И выглядишь, честно говоря, не очень. Хоть бы в порядок себя привела, с серьёзными ж людьми знакомимоя!

Не имея сил и желания возражать, иду за ней к большой группе достопочтенных дам, решив, что до обнаружения Вэла, все равно не смогу отбиться от настойчивого Наташкиного желания показать меня как визитную карточку всем своим знакомым, репутацией в глазах которых она дорожит.

— Ну, Галку ты знаешь, — подхватив меня под руку, торопливо шепчет подруга, и чем-то эта ситуация напоминает выпускной вечер, с которого началась и завертелась вся наша история. — А вот это, рядом с ней — родная сестра нашего мэра, представляешь! Вот какие люди сошлись! Умеете вы с Валькой устроить бучу, не поспоришь. Так… Вон жена депутата нашего — хотя, он уже не депутат, но аж пять созывов в совете области был, так и осталось за ним прозвище, сечёшь, да? — комментирует Наташка, продолжая вводить меня в курс дела. — А вот это — любовница хозяина рынка, самого большого у нас, он знаешь какой огромный теперь стал?! Так она с ним уже лет восемь! Прям как жена вторая, деток от него завела, дома меньшенькие её. А старший — здесь, пришёл к тебе посниматься на этом вашем флешмобе. Слушай, Полька, а что он хоть значит — флешмоб это ваш? Это вы за Виолочку, что ли, вступиться решили? За то, что ее вот так прополоскали в интернете?

— Ну, почти, Наташ. И за Виолу, — стараюсь собраться мыслями я. — И вообще, за терпимость и нормальное отношение. Чтоб понятно было, какие последствия бывают от срачей в интернете. Считается же, что в сети всё анонимно, никто ничего не узнает — этим народ и пользуется, и слетает с катушек. Стоит кому-то попасть на язык, как набегают толпы хетйеров, чтобы пнуть побольнее. Причём, Наташ, знаешь, что странно — многие даже не разбираются, за что травят, может, они сами согласны с позицией, которая попала под раздачу. Но нет, главное успеть влезть в срач, где уже все смешалось, и добить жертву. Какая-то скрытая агрессия, которую в обществе проявлять нельзя, так они все в вирт спускают. А люди живые что там, что там.

— Ага, понятно, — со скучающим видом добавляет Наташка, и я вижу, что не сильно-то ей понятно, и еще меньше того — интересно. — Добрее надо быть, Поль, кто ж спорит. Ну, напомните еще раз малым нашим, это дело такое… Нужное. Вот я так и думала, насчёт этого вашего собрания, и всем говорила про это… И Виолкиной матери говорила… смотри, смотри, вот и она — Анжела! Она как узнала, так сразу сказала, что придет посмотреть, что в честь ее доченьки важные люди из столицы организовали. Виолочка, говорит, хоть и умерла, а так и остаётся королевой тут. Ну, не поспоришь же, верно? — как-то по-детски восторженно добавляет Наташка и я замечаю, каким взглядом смотрит она на Виолину мать, которую я, присмотревшись, тут же узнаю.

Во взгляде же Наташки читается такое благоговение, что я понимаю — именно Анжела воплощает в себе все то, что подруга с самого детства считает престижным, крутым и шикарным.

Одетая во все чёрное, с исхудавшим осунувшимся лицом, только отдаленно напоминающая ту пышущую призывной чувственностью женщину, она, тем не менее, остаётся верна себе даже в скорби. Причёска — уложена волосок к волоску, кудри, перехваченные чёрной бархатной лентой, завиты-залакированы. Мой обострившийся до профессионального взгляд начинает цепляться за каждую мелочь, способную вскрыть ее образ, дать правдивый портрет — и за тщательно прокрашенные корни волос (яркий блонд с едва заметной желтизной не оставляет сомнений в его ненатуральности) и за свежий «траурный» маникюр, гармонирующий по цвету со всей остальной ее одеждой, и за высокий каблук босоножек на двойной платформе, которая делает ее выше и виднее.

На долю секунды мне приходит в голову ассоциация с опереточной веселой вдовой, и я тут же гоню от себя эту мысль. В конце концов, передо мной не вдова, а мать, потерявшая дочь — все еще очень красивая, хоть и изможденная горем женщина. И следы своей беды она пытается убрать ярким макияжем и всеми привычными способами наведения красоты. Конечно же, она горюет по дочери, убеждаю себя я, возобновляя движение вместе с Наташкой в сторону ее компании. Просто… делает это по-своему.

— В общем, ты это… в грязь лицом не ударь, не надо этих твоих выбрыков. Все эти люди к тебе ж пришли, хоть на своём мероприятии не надо позориться, ладно? — взволнованно шепчет Наташка, когда между мной и ее друзьями остаётся не более пары метров. Я не спешу ее разочаровывать, честно признаваясь, что одобрение или неодобрение местной элиты видала я в гробу в белых тапочках. Но, всё-таки, хоть мы и собрались в неформальной атмосфере, не в пример приснопамятному выпускному, повод, ставший импульсом к нашему флешмобу — не из весёлых. Поэтому в этот раз и вправду лучше обойтись без скандальных выходок и провокаций.

— Га-аля! — снова прерывает поток моих размышлений Наташка, и, подводя меня вплотную к подругам, тут же начинает показательно с ними обниматься. Не знаю, зачем ей это, ведь они уже виделись — может, входит в образ, чтобы показать, как она близка с самыми важными женщинами города.

— Здравствуйте, Полина… как там вас… — удивленно отобнимавшись с Наташкой и недовольно поджав губы, начинает та самая Галя, с которой еще в прошлый раз у нас не задалось общение.

— Просто Полина, давайте без официоза.

Ух, я стараюсь. Я очень стараюсь быть вежливой и спокойной.

— Хорошо… Полина. Так когда там начнётся уже? Говорили на двенадцать, так скоро час.

— Общий сбор на двенадцать. А ивент начнём, когда будет готов ведущий, — надеюсь, мой голос не звучит рассеянно, и не очень заметно, что единственная, кто интересует меня из всей компании — это Анжела, мать Виолы, которая, блуждая глазами по толпе, рассеянно вздыхает, и продолжает перебирать в руках батистовый платочек.

— Так ваш ведущий никогда не будет готов, — въедливо комментирует Галина и я, на секунду отвлекшись, смотрю прямо на неё. — Прибежал тут, расхристанный весь, пародия одна, а не ведущий. Посмотрим еще, что он тут нашим детям расскажет. Если соберётся когда-нибудь, вообще.

— А они сейчас все расхристанные, — вплетается вдруг в беседу тихий шелестящий голос Анжелы, и я снова забываю о Гале. Мне безумно интересна эта женщина. Интересно знать, что она испытывает, что чувствует, что скажет — ведь не могла же смерть дочери никак не изменить ее.

— Как чучелы ходят…

Стараюсь не выдать удивление, охватившее меня. Меньше всего я ожидала, что даже в трауре Анжела будет занята оценкой внешности окружающих — мало того, придирчивой и критичной оценкой.

— Вот, посмотри только. Ну чучело чучелой же. Не поймешь, девочка это или мальчик, — обращается она не к Гале, а к любовнице директора рынка, стоящей по правую руку от неё, и та в знак согласия демонстративно кивает. Галя, находясь под влиянием главной красавицы города, тоже показывает согласие, равно как и жена депутата, и сестра мэра. Мало того — осуждающе прицокивая языком, важно поддакивает и Наташка.

— Они щас все такие, — добавляет сестра мэра, проводя рукой по своим длинным, нарощенным и выкрашенным в густой винный оттенок волосам. — Разленились, совсем не хотят за собой следить. Я своей сколько раз говорила — ну приходи ты ко мне в салон, в любой день, когда захочешь. Хоть лицо тебе в порядок приведу — совсем зелёная стала от этого своего планшета. А ей хоть бы хны! Представляете — у меня запись на месяцы вперёд, а ее не затащишь! Если бы у моей матери был хоть один салон, когда я в таком возрасте была — да я б не вылазила оттуда! А, девочки? И где в жизни справедливость? Что имеем не храним, потерявши плачем! — добавляет она не совсем соответствующую случаю поговорку, намекая на то, что не ценим то, что само в руки идёт. Но звучит она с не очень хорошим намеком на недавние потери кое-кого из присутствующих, поэтому улыбки у всех вызывает только сдержанные.

Сама Анжела, которую могла покоробить эта поговорка, кажется, совсем не обращает на неё внимания. Продолжая снисходительно оглядывать окружающих, в их невзрачном и блеклом по ее меркам виде, она как будто питается силами от своего превосходства и соотвествия всем классическим идеалам женственности.

— Они думают, что молодость — это навсегда, — снова немного отстранённо произносит мать Виолы, и только тут я понимаю, что перед тем, как прийти, она выпила добрую порцию успокоительного. Вполне возможно, что на таблетках она с того самого дня, когда случилась трагедия в школе. Но даже в таком состоянии эта женщина занята привычным делом — сплетнями и ранжированием людей по одежде и внешности.

— Молодость уходит быстро. Сегодня есть, завтра нет. А привычки остаются. Вот привыкнут с детства ходить замухрышками — когда тридцать стукнет, уже не получится из себя настоящую женщину сделать. Потому что росла чучелой, не привыкла к дисциплине, к тому, что над красотой надо работать — всегда, каждый день. У меня Вилочка с ясельного возраста знала — красота — это страшная сила, но и тяжкий труд. От неё всё зависит. Как ты выглядишь, того и заслуживаешь. Так и живешь.

Пауза, следущая за ее словами — не очень продолжительная, но очень неудобная. Всем еще слишком неуютно при любом упоминании Виолы, хотя бы потому что времени прошло совсем немного, и непонятно, как на это все реагировать. Продолжать ли выражать соболезнования, или же просто кивать с тихой скорбью в знак понимания того, что Анжела уже смирилась с потерей дочери.

— Да… Не то уже поколение пошло, не то, — пытаясь заполнить тишину, вставляет свою реплику то ли жена, то ли любовница директора рынка. — Они сейчас как эти, европейцы. Что мальчик, что девочка — все равно. А я считаю, что мужчина должен оставаться мужчиной, а женщина — женщиной. Чтобы они различались. Чтобы издалека было видно, кто есть кто, — глядя на меня, говорит она каким-то обвинительным тоном. — Вот вы, Полина, поддерживаете в наших детях эти настроения. А, между прочим, никто не спрашивает — надо это нам или нет?

Молча перевожу взгляд на неё, понимая, что воспринимаюсь здесь как лазутчик в тылу врага. Все важные дамы одеты ярко, броско, как у нас принято — когда идёшь в мир, покажи себя так, чтоб все ахнули. Видно, что они готовились, делали макияж, укладки, душились самыми дорогими парфюмами — так у нас выражается уважение к любому собранию и его участникам. И получается, что я со своими растрёпанными волосами, джинсами и майкой только с сушителя смотрюсь в их глазах как человек, пренебрёгший собственным мероприятием, относящийся к нему крайне легкомысленно и выражающий своим видом чуть ли не презрение к собравшимся.

— Почему же сразу влияние? — чувствуя, как пальцы Наташки впиваются в мой локоть, стараюсь отвечать как можно нейтральнее. — Может быть, вашим детям самим нравится эта простота. Кроме того, мода меняется. Может, скоро опять будет актуально наплевать на комфорт и обвешаться сразу всеми дорогими цацками, какие только есть в доме… — и прерываюсь, потому что Наташка меня довольно чувствительно щиплет.

— Ну, понятно. Когда женщина — это женщина, а не гермафродит, это значит, у вас такая новая мода. Понятно, откуда ноги растут, — поддерживает подругу жена депутата. — Слава богу, у меня пацаны, так я им сразу сказала — мода модой, но мне из вас нормальных людей надо сделать. Ладно еще татуировками забиться хотят, как зэки… Тут уже что прилично, а что нет — не поймёшь. Но чтоб никакого мне пирсинга, этого… барбершопа или как там его… А если увижу в узких штанах, ноги переломаю! Так и сказала!

— Ой, эти штаны! Совсем подурнели, да… Как лосины какие-то! — начинает давиться смехом сестра мэра, а за ней и все женщины, кроме все такой же отстранённо-задумчивой Анжелы.

— Скоро в колготках будут бегать, как гомосеки! — добавляет Галя, трясясь от беззвучного смеха. — Господи, вот же вырастили на свою голову. Что за мода!

— Так вот я и сказала своим — вы у меня не будете гермафродитами. А были б дочки, они бы у меня с малолетства знали, что женщина должна за собой ухаживать, это ее святая обязанность!

— «Не хочу-у быть сильной, я женщина — ты бог! Но быть краси-ивой — мой королевский долг!» — грудным голосом подпевает сестра мэра строчку из какого-то попсового хита, и все остальные снова согласно кивают, продолжая почему-то давиться смехом.

Рука Наташки уже не просто держит мою. Одновременно она потряхивает, дёргает за локоть, после чего успокаивающе поглаживает по спине, как бы выражая поддержу — но такую, какую не должен видеть никто из ее авторитетной компании. Репутацией в глазах этих женщин она очень дорожит, и со своей яркой внешностью, которую достаточно подчеркнуть платьем сочного оттенка и парой злотых цепочек на шее, вполне соответствует требованием клуба роскошных дам нашего города.

Видимо, она сама не ожидала такого приема — всё-таки я приглашённый гость самого громкого мероприятия. Но традиционные убеждения о том, что правильно, а что нет, оказались сильнее. А, может, наложилось ещё и полное непонимание подростковой жизни, того, что важно для их детей, всех этих новомодных гаджетов и трендов. Такие женщины вряд ли сидят соцсетях со своими детьми и смеются над мемами. Обычно они собираются в женских группах на более консервативных площадках и пересылают друг другу блестящие гифки с церковными праздниками, а ещё — с предупреждения об очередной смертельной опасности: тайном вирусе, заражённой воде, ГМО в продуктах или вот как сейчас — атаке гермафродитов с Запада.

— Если что, гермафродит — это человек с парными половыми органами, узкие штанишки здесь ни при чем, — чтобы как-то переломить ситуацию, говорю я первое, что приходит в голову. Но это вызывает тяжёлое молчание — более напряженнее, чем после неудачной шутки про потери.

— В смысле — парные? — переспрашивает жена депутата, и все начинают смущенно краснеть и шикать на неё. Наташка, желая закрыть мне рот, просто, ухватив меня за футболку со спины, тащит ее на себя и в какой-то момент я начинаю опасаться, а не изорвёт ли она на мне одежду.

— А вот так, — говорю. — Мужские и женские половые признаки. Одновременно. И то, и другое. Два в одном. Как шампунь и кондиционер. Ну, как вам еще обьяснить?

— Полина, вы зачем опять накаляете обстановку? — снова вмешивается Галя, которую больше не заботит своевременное начало мероприятия. — Вам же понятно, о чем мы говорим! При чем тут ваши признаки? Нам важно, чтобы дети выросли нормальными людьми, не нахватались всего этого, что вы им пытаетесь внушить. Чтобы не пошли на поводу у новой моды… Чужая она для нас, у нас свой путь, свои ценности, которые мы бережём и не…

— Не, подожди, я не врубилась. Это как? Это шо — одновременно… — кажется, жену депутата всё-таки шокировала эта информация, — это одновременно и мужик и баба?

— Мужик и баба — не совсем подходящие характеристики, — откровенно подкалываю её я, наслаждаясь размахом и эпичностью ее открытия. — Мы говорим о половых органах. Об их наличии. Одновременном.

— Так, погоди… Это что же выходит? Это что в одном месте, выходит, хуй, а рядом…

— Вера!!! — хором кричат оскорбленные матери и подруги. — Тут же дети!

— Не, погодите, вы не прикалываетесь с меня? — все еще не верит она, вопреки своему имени

— Нет, не прикалываемся, — говорю я с видимым удовольствием, наблюдая, как дамы, без проблем обсуждающие соперниц, любовниц, других детей, плюс более пикантные, я уверена, темы, вдруг начинают краснеть как школьницы и смущенно хлопать глазками.

— А что вас так удивляет? Это давняя особенность, правда, табуированная. Может, даже у кого-то из ваших предков была…

— У моих — такого не было! — едко отрицает жена депутата. — Мои — точно нормальные были!

— Кто знает, кто знает. Это обычно тщательно скрывалось. Это сейчас человек может сделать выбор в сторону одного или другого пола и операцию по удалению… — голосом учительницы по биологии продолжаю читать я. А и черт с ним, с Вэлом. Может хоть до вечера не появятся. Мы тут и без него офигенно проводим время.

— Слушай… — перебивает меня жена депутата. — Ну, вот рассказать всякое можно. А ты сама таких видела?

— Конечно, — уверенно говорю я, ни капельки не привирая при этом. — Как-то мы снимали в одном доме терпимости…

— Это в борделе, что ли?

— Ну, можно и так сказать.

— И ты там была?

— Конечно, а кто же снимал? Из фотографов была я одна, и еще ребята работали — видеооператор и ещё один журналист. Но у нас у каждого свой проект был, просто место одно.

— И это, значит, ты… Поперлась в бордель, где всякое блядство… Снимала там всяких пидорасов, а после этого приехала к нам — снимать наших детей? Но этот самый свой фотоаппарат?! — голос Веры дрожит от возмущения и я, наконец, понимаю основную причина ее возмущения. Не должен человек, который не просто знает о гермафродитах, а ещё и сталкивался с ними лично, приближаться к ее деточкам со своей камерой. Потому что он — извращуга. И камера у него такая же — извращённая. Может, через неё даже СПИД передаётся.

— Не пидорасов, а гермафродитов, — уже не чувствуя даже Наташкиных тайных знаков, продолжаю я с каким-то залихватским удовольствием. Я знаю, что сейчас будет громкая сцена и скандал. Возможно, она даже сорвёт начало мероприятия — а о том, что оно скоро начнётся говорит появление Дениса на помосте у стойки бариста. Держа перед собой смартфон, он верится на импровизированной сцене, оценивая качество связи из разных ее уголков, после чего записывает сториз с анонсом начала — вот только у меня тут с дамами своя атмосфера.

— Да один хер! — тем временем в сердцах выкрикивает Вера. — Девки, вы что, очумели, что ли? Вы к кому детей привели? К кому детей привели, я спрашиваю?!

— Верочка, подожди, — пытаясь успокоить ее, Наташка обнимает взвинченную приятельницу за плечи, но та раздраженно отбрасывает ее руку. — Ты не так все поняла. Поля — у неё просто работа такая… Она ж этот… журналист, они все такие с прибабахом, на первый взгляд. А так — она хорошая, и детей поснимает нормально, и ты знаешь, сколько у неё поклонников, которые их фотки полайкают? Она только кажется дурной, Полька-то наша… На самом деле — добрейшей души человек, и малых наших любит от души — самой-то бог деток не дал, вот для неё и чужие как свои, ну, надо ж куда-то все нерастраченное материнское девать, понимаешь? Так что насчёт этого можешь не переживать. Я ей своих без задней мысли доверяю, никого она не обидит.

Выслушиваю эту так себе защитную речь без единой эмоции на лице — боюсь, если начну хоть как-то реагировать, то рассмеюсь в голос. До сих пор сама не знаю, как так вышло, что я опять оскандалилась и зачем мне это нужно, но ни растерянности, ни подавленности, как в самом начале, больше не чувствую.

Наоборот, вместе с бодростью приходят силы и желание побыстрее начать нашу фотосессию.

— Вер, слушай, Наташа правду говорит, ну что ты… Ну ты видишь, что она, что этот ведущий, мужик ее — они люди не из наших, нам их не понять, — сестру мэра совершенно не смущает, что она говорит обо мне в третьем лице, равно как и любовницу директора рынка. Что кажется Гали, то, покрывшись красными пятнами, она просто стоит на месте, не зная, что сказать. — Но ты подумай, это все ради малых! Ты представь, сколько народу их увидит, может, продюсер какой заметит, или рекламный агент. Ну снимала она этих пидорасов…

— Гермафродитов, — не упускаю я новый шанс внести ясность в разговор. — И прекратите, пожалуйста, их оскорблять. Использовать физиологические особенности для того, чтобы заклеймить человека — признак быдла, а не взрослых людей, тем более родителей.

…А все ведь начиналось с того, что молодежь пошла странная, девочки не всегда красятся, а мальчики носят узкие штанишки.

— Да хоть гомосапиенцев! — сердито обрывает меня сестра мэра — Ну ты чего, Верок? Ну прекрати!

— Дура ты! И все вы — дуры! — успокоительные увещевания имеют на Веру прямо противоположное действие, и на нас начинают оглядываться многие из рядом стоящих. — Если вам плевать на ваших детей — то мне не плевать! Я знаю одно — только пусти эту заразу на порог — и все, метлой не выметешь! С этого все начинается! Сначала эти фоточки непонятные, а потом бац — и сегодня он мальчик, завтра девочка, потом бухает по-чёрному и позорится на весь интернет, а после вообще — из окна сигает!

Ещё одна неудобная пауза, повисающая после гневных откровений Веры, показывающих как на самом деле относится их компания к трагедии Анжелы — каждая из них считает, что это вина матери, уж она-то на ее месте точно бы такого не допустила, — тянется недолго. Резко развернувшись на высоких каблуках, Вера, сопровождаемая недоуменными взглядами, направляется к центру, где недалеко от сцены и вещающего на ней Дэна стоит ее сын-подросток.

Она налетает на него как раз в тот момент, когда, повернувшись выгодным ракурсом, он делает селфи рядом с милейшего вида девочкой, прильнувшей к нему с такой же отрепетированной улыбкой.

— Пошли отсюда!

— Что? — удивлению мальчика нет предела, и это понятно.

— Пошли, я сказала! Не хватало еще тебе… во всем этом! Нормальным мужиком надо расти, а не вот это всё!

— Ну, ма! — возмущённо кричит он, в то время как взбешённая Вера дергает его за рукав, пытаясь вырвать смартфон из рук сына.

— А ну отдал! Я еще посмотрю, что ты там за фотки такие понаделал сегодня! Все отцу скажу, чем ты тут занимаешься! Ишь, повырастали! Штаны спустить и по жопе — вот что вам надо! Чтоб дурью не маялись!

— Да ты че, ма?! Ну, ма, ты чего озверела!

И в этот самый момент колонки над нашими головами взрываются голосом Вэла, который все еще стоя в подсобке, явно задумал эффектное появление.

— Насилие! — разносится по кофейне с торжественной трагичностью, отдавая эхом из динамиков, выставленных на улице. — Насилие окружает нас! Оно как воздух — не замечая, мы им дышим! И разрушаем себя… Изнутри! Прогниваем! И разлагаемся… заживо!

Спустя секунду он показывается на «сцене» рядом с Денисом — и в зале повисает напряженная тишина. Замирают брызнувшие во все стороны, чтобы быстрее занять свои места, подростки, застывают, превращаясь в каменные изваяния, Наташка с подругами, даже Вера, ухитрившаяся вырвать у сына телефон (видимо, в этом заключалось коварство ее плана, она знала, что ребенок последует за своим смартфоном куда-угодно) останавливается без движения, глядя на Вэла во все глаза.

Склонив голову на бок, я ловлю его взгляд и показываю пальцами значок «окей» — нельзя было появиться в более подходящее время и более эффектно. Вэл находится в сценическом образе, или, как он любит говорить, воплощает визуальный концепт идеи.

Вся его одежда залита то ли кетчупом, то ли томатным соком — и очень сильно напоминает кровь, которую эти ингредиенты и должны символизировать. Руки Вэла, которые он воздевает над собой, также красные по локоть — подозреваю, это уже пищевой краситель. Я слишком хорошо знаю дизайнера и его нетерпимость к спорным тактильным ощущениям, чтобы представить, что он мог вымазать липким кетчупом свое драгоценное тело, которое позволяет изящно истязать только истинным профи своего дела. На груди у него висит табличка, сотворенная из куска картона и бечевки, придающая сходство с жертвой-смертником. Это же сходство усиливают гладко зачёсанные назад волосы, открывающее его лицо со следами пищевого красителя — но впечатление создаётся такое, что это кровавые потеки.

Надпись на табличке сделана так же размашисто, как будто ее писали кровью — #янеубиваюсловом. Глядя на этот образ, я едва удерживаюсь от аплодисментов, вот только остальная публика до сих пор пребывает в состоянии онемения.

— Ох, бля, — слышу я от одного из мальчишек, застывшего рядом со мной со стаканом ванильного латте. — Охренеть, бля. Почти как Джокер.

Остаётся надеяться только на то, что остальная часть собравшихся в «алкогольной» зоне на летней площадке не воспримет этот образ как насмешку и не пойдёт вразнос. Но, судя по гробовой тишине и тому, что ни один из звуков не доносится в распахнутые окна, Вэлу удалость сразить и эту аудиторию.

Краем глаза ловлю тонкого Сережку, снимающего стрим на камеру Вэла и достаю свой смартфон, чтобы посмотреть на перформанс глазами наблюдателя и, впечатлившись, довольно покачиваю головой. Думаю, эта трансляция запомнится не только местной публике, но даже избалованным эксцентричными выходками, подписчикам Вэла.

— Вот что ради моей Виолочки делают, — снова слышу я приглушённый голос Анжелы, которая по-прежнему, будто не от мира сего, продолжает стоять посреди зала, перебирая батистовый платочек. — Ради моей доченьки. Потому что она была особенная. Моя принцесса. Моя самая красивая девочка. А если ты живешь чушкой, то чушкой и помрешь, и никто о тебе даже и не вспомнит.

Слова эти в полнейшей тишине звучат абсолютно жутко, и я медленно пячусь, после чего отхожу в сторону, чтобы избавиться, наконец, от этого флера классических женских ценностей и начать готовиться к съёмке. Я до сих пор не могу понять, где будет фотозона — и пусть впереди не менее часа (зная Вэла, я понимаю, что меньше времени его перформанс не займёт) — у меня ещё куча работы.

— Сегодня! Когда меняется мир! Когда новая реальность становится ближе! Когда мы — новое поколение, существующем по новым законам! И от нас зависит, научимся мы жить по-другому в этом новом мире или потянем в него все грехи, все гниение умирающих старых порядков! — громыхает Вэл из динамиков, и его голосу начинает вторить какая-то космическая музыка. Подходя к Дэну, сидящему за еще одним ноутбуком у пульта, отмечаю, что ребята и вправду классно подготовились технически.

— Что это? Пинк Флойд? — чтобы развеять охватившее меня смущение, спрашиваю самым нейтральным тоном. Дэн в любом случае в курсе насчёт Эмельки, и я не знаю, каким на самом деле получился ее разговор с Артуром. Так что он вполне может затаить обиду на меня, за то, что вмешиваю его девушку в свои разборки и дела.

— Боуи, — непривычно кратко отвечает Дэн и выводит полозок пульта чуть повыше — Зигги Стардаст. Или как там его. Вся эта инопланетянская тема, короче.

— Ухты, — не могу сдержать улыбку я. — Новое поколение знает Зигги Стардаста?

— Да с вами и не такое узнаешь, — ворчит Дэн и, оставшись довольным качеством звука, поворачивается ко мне. — Ну, что скажешь?

— А что я должна сказать? Это ты мне что скажешь? Где я работать должна? Мне нужно подготовиться, посмотреть место, а еще мне нужен стол с розеткой — надо настроиться под помещение и зарядиться хорошо.

— Мы первопроходцы! Мы — первые люди на новой земле! Это наш Новый Свет! Это наш новый мир! И от того, каким мы построим его, будет зависеть будущее наше — и поколений после нас! — тем временем не унимается Вэл, и в сопровождении психоделической музыки, его слова звучат впечатляюще. Быстро переводя взгляд с Дениса на сидящих за ближним столиков подростков, вижу, как дрожащими от волнения руками они продолжают снимать Вэла на свои смартфоны и на глазах некоторых из них блестят самые настоящие слёзы.

Вот же Вэл! Умеет, умеет устроить эффектное шоу. А смогу ли я отработать нормально — это еще вопрос.

— Ни сы, Полинка, — вставляет свое вечное Денис, — я все приготовил и для тебя. Целых несколько вариантов, чтоб ты знала. Ты ж можешь и в подсобке, в принципе, подготовиться — но у нас там розетки слабые, а тебе как — посильнее надо?

— Мне не слабее, ни сильнее надо, мне нужны нормальные розетки. У меня макбук питаться от сети не будет, если там напряжение не соответствует норме. Дэн! Надо это побыстрее сделать. Время идёт, а я не знаю, есть ли у меня место на карте для новых снимков!

— Слышь, а ты вообще, накануне хоть что-то делала? Такое ощущение, что ты только сегодня вспомнила о нашей тусне, — подозывая тонкого Сережку, чтобы тот занял его место за пультом, Денис не упускает шанс уколоть меня.

— Ну, как… Делала, конечно, — опустив глаза, начинаю мямлить я. — Но…

— Что — но? Совсем у вас с Артуро мозги набекрень поехали! Я, конечно, ребят, все понимаю — у вас там любовь-морковь и свои планы, но и меру надо знать. Другим людям жизнь портить не надо, да?

Ага, значит, всё-таки злится насчёт Эмельки.

— Как она? — помедлив немного, решаюсь спросить я, пользуясь тем, что все слишком увлечены речью Вэла и не могут подсудить наш разговор.

— Кто, Эмель?

— Ну, а кто ещё… Конечно, Эмель

— Ну, как-как. Не очень. Ты бы тоже была не очень, если бы тебя так прессовали целое утро. Артуро совсем озверел, мне аж вмешаться пришлось. А Эмель тоже мне, принципиальная — уперлась, мол, врать нельзя, врать нельзя. Тупо на принцип пошла. Я ей объяснить пытался — это типа дела взрослых, тут не так все просто, ты сама многого не понимаешь. Она мне — ага, так и ты знал! Короче, теперь дуется и на меня тоже. Но обещание молчать дала, когда Артуро пригрозил, что раз так, то прямо сейчас идёт к своим, ставит их перед фактом и сваливает отсюда вместе с тобой прямо сегодня, и плевать ему на инфаркты и на истерики домашних. А че, говорит, врать же нельзя, кто тут у нас такой правдолюб. Вместо того, чтобы постепенно их подготовить, давай, говорит, валяй! Погнали вместе расскажем правду. Прям щас.

— А она что? — уже имея представление о том, каким может быть Артур, когда разозлится, спрашиваю я, чувствуя острый укол совести за то, что Эмельке приходится делать свои выборы в этой непростой ситуации.

— Ну, что-что… В слезы! Пообещала молчать, чтоб бабушке и Наталь Борисовне здоровье сберечь. Только сейчас ни с кем разговаривать не хочет и с тобой вряд ли… того… Короче, Полинка, мне самому все это пипец как не нравится, ты знаешь, ты мне кентуха и все такое. Но сваливайте реально уже побыстрее, тут из-за вас одни проблемы, еще неизвестно, чем это все закончится.

— Но хоть съёмку дашь провести, или мне прямо сейчас бежать? — улыбаюсь в знак примирения как раз в тот момент, когда тонкий Сережка подходит к нам и мы больше не можем говорить открыто.

— А ты в состоянии? — беззлобно подкалывает меня Денис, легко ударяя ладонью по моей протянутой руке.

— Э-э-э, обижаешь! Ты думаешь, у меня всегда студия и все условия? Я, между прочим, больше в полевых условиях работать привыкла, а там все что угодно может случиться. И аккумулятор переносной разрядиться, и свет заглючить, или погода сюрприз преподнесёт — всегда не самый приятный. У тебя тут вообще мажорство — локация хорошо знакомая, в помещении, ни ветра, ни дождя, уже плюс. Главное, только не напротив окон, чтоб засветов не было — ну, я думаю, до этого ты и сам додумался, да?

— Ну, как сказать в помещении… — неохотно прерывает меня Денис. — Фотозона вообще-то на улице, у правой стены. Мы там и задник крутой сделали, как в этих заведениях, знаешь, с нашей эмблемой. Целое утро сегодня лепили.

— Да твою ж мать! — только и успеваю откомментировать эту новость я, прежде чем мой взгляд выхватывает одну из посетительниц, которую я очень ждала — и очень боялась, что она не придёт.

Кристина. Она все-таки здесь! Сидит рядом с небольшой компанией за одним из дальних столиков. На пару секунд я даже забываю о своём возмущении из-за того, что Денис не счёл нужным сразу предупредить о том, что работать придётся на улице — в момент, когда солнце в зените, еще и сухой пыльный ветер довершает ситуацию.

Крис не снимает происходящее, как остальные, а подавшись вперёд, положив подбородок на сцепленные в замок руки, внимательно слушает Вэла — и я не могу понять, чего больше в ее лице — то ли реальной увлеченности, то ли показушного внимания, за которым она скрывает насмешку и презрение.

Внимательно смотрю на неё, успев привыкнуть к тому, что она вечно уклоняется от контакта глаза-в-глаза — но, к моему удивлению, она тут же переводит взгляд на меня и сморит прямо, не мигая.

Что-то в ней изменилось. Не знаю еще точно, что, но определено — это другая Кристина.

В ней появилась какая-то дерзость, готовность бросить открытый вызов — и это так контрастирует с тем, что я видела раньше, несмотря на то, что одета она привычно — в большую, не по размеру футболку, подчёркивающую все еще детскую хрупкость, чёрные джинсы и кеды. Обернувшись ко мне и небрежно закинув ногу на ногу, она проводит ладонью по немного поблекшим фиолетовым волосам и убирает с лица челку. В ней больше нет ни испуганной осторожности, ни неумело спрятанного желания «любите меня, любите». Глядя мне в глаза, Кристина неожиданно кивает и делает пальцами жест «Я смотрю на тебя, я за тобой наблюдаю»

Даже так! Ну что ж, хорошо, хорошо. Наконец-то она перестала ускользать и прятаться, как улитка, ныряющая в свою раковину в ответ на любое желание ткнуть ее палочкой.

Ещё какое-то время смотрю на неё, не делая в ответ никаких жестов, не посылая никаких сигналов. Сегодня я точно не дам ей убежать. А еще лучше — если она встанет перед моей камерой. Вот тогда я из неё всю душу вытряхну.

Не удержавшись, киваю в ответ, как будто принимаю вызов и отправляюсь вслед за Дэном, все это время трещавшим мне на ухо, почему снимать решили на улице. Да и окей. Решили так решили.

Главное, что все, кто мне нужен, здесь, в одном месте.

— Так, давай за мной, ты говоришь, тебе зарядиться надо? А что заряжать?

— Все, Дэн! Абсолютно все! От макбука, до аккумулятора и света!

— Понял, понял, тогда тот стол, что я тебе приготовил, не пойдёт… Там одна розетка. Ну, блин, Полинка, ты не могла, что ли, дома чуток зарядиться, нет?

— Не могла! — обрываю я его, быстро оглядываясь на Кристину, вижу, что она продолжает следить за нами.

Пусть смотрит. И пусть только попробует после этого не прийти ко мне в фотозону.

— Хорошо, хорошо. Но последний раз тебя спасаю, вот реал в последний раз! — голосом ворчливой бабушки бубнит Дэн, делая руками знаки компании, занявшей маленький столик в углу, приподняться.

Пока Денис ведёт с ними переговоры, стараясь переместить их в другое место, я снова слушаю Вэла — теперь он ведёт диалог с публикой. Насладившись онемением зала, он старается его раскачать: задаёт вопросы, что этично, а что нет в интернет-пространстве — и в случае правильного варианта бросает отвечающему небольшой пластмассовый мячик, в случае неправильного — достаёт из-за пазухи вырезанное из цветной бумаги сердце, театрально рвёт и его и бросает остатки едва ли не в лицо тому, кто ошибся.

В очередной раз радуюсь, что все алкогольно-самогоночные спонсоры остались сидеть на летней площадке и не принимают участия в перфомансе. Подростки же реагирует на такое очень бурно — взрываются свистом, аплодисментами, продолжают снимать друг друга и часто дают специально неправильные ответы, чтобы их эффектно осыпали рваной бумагой.

— Записывать войсы вместо текста незнакомцам в личку — да или нет? — помост у стойки бариста совсем невысокий, но Вэл как буто возвышается над всеми в изящном образе бога цифрового этикета.

— Войсы? — переспрашивает меня Дэн, вернувшийся сообщить, что все окей, и столик для меня он освободил — точно как тогда, когда мы пришли сюда впервые с Эмелькой. И как и тогда ребята совсем не возражали — всем сейчас хочется выть ближе к представлению блистательного Вэла.

— Голосовые сообщения, — поясняю я. — Слушай, где вы этот реквизит взяли? Шарики, сердечки? Когда только Вэл успел? Он же шесть часов назад тут вдрободане валялся.

— Шутишь, Полинка? Это ж Вэл Донцов! — почти с Сережкиным восхищением говорит Денис. — Он нам сразу все разнарядки выдал, что ему надо. Эти сердечки Серега с Эмель вырезали, а за шариками я в детский магазин сгонял — они из этих… ну, ими детские бассейны еще наполняют, чтобы малышня валялась и орала.

— Так это вы заранее?

— Да конечно! А ты думала, сегодня с утра вот так с похмелья бегали? Мы сразу расписали, что нам надо, еще когда в полном дрободане этот флешмоб придумывали. А-а, ты ж не помнишь, да! Вот честно — только без обид… Ты на Вэла фырчишь всегда, пусть он и куролесит больше, чем ты… Но в делах у него всегда чёткий порядок. Смотри, что мы по его указке тут организовали — это ж реально размах такой, что и в области не видели. А если б на тебя полагались?

Обиженно закусываю губу, неприятно поражённая словами Дэна — и усаживаюсь за свой столик, параллельно наблюдая, как Вэл снова осыпает обрывками изорванного сердца всех, кто ответил «Да» на вопрос про голосовые.

— Уважение! Уважение и личные границы! Не нарушайте их, вламываясь со своими монологами к человеку, который не готов вас слушать!

— А откуда мы знаем? — раздаётся из зала. — А может он готов?

— Пока лично вас он не попросил… — Вэл важно воздевает руку и шум и гам в зале постепенно прекращаются, — значит, он не готов. Теория согласия, друзья! Теория согласия! Пока человек не сказал вам «Да» — это значит «Нет»! Совсем как в сексе!

Громкий взрыв смеха и заметное оживление, следующее за этими словами, вызывают ответную улыбку и у меня, пока я спешно подсоединяю все свои гаджеты к источнику питания. Ей-богу, если Вэл надумает провести лекцию о половом воспитании, то сможет поставить цену на билеты хоть в среднюю зарплату этого городка — подростки разметут их одним махом.

Правда потом, после лекции, Вэла сожгут разгневанные родители. Зато это будет весьма эффектная кончина, думаю я, стараясь унять досаду из-за нелестной оценки моих деловых качеств Денисои, вернувшимся на свое место.

И не поспоришь же — вся моя техника не готова. Мало того, что за оставшееся время я не успеваю зарядить севшие в ноль аккумуляторы и настроить камеру, не видя угла и места съёмки, так еще и карта памяти в фотоаппарате, как я и думала, оказывается забитой — на неё поместится с десяток другой снимков, а это очень мало, учитывая количество людей, которые здесь собрались.

С раздражением вставляю сменный слот для карты в макбук и начинаю медленное копирование в память компьютера. Пусть хоть половина, хоть четверть пространства освободится — в спешке я боюсь сбить перенос файлов или потерять хоть один. Здесь вчерашние снимки Артура, фото нашего города, едва я приехала сюда, фото Эмельки, снимки хуторского базарчика и его колоритных обителей. Кроме того, вспоминая, что не делала генеральное копирование очень давно, на карте осталось несколько моих проектов с начала этого года — один из них на скотобойной ферме, которую мы делали в рамках марафона зеленого движения, и крайне экспрессивные снимки моих любимых приятелей, страдающих нарциссов — некоторые из них так красиво болезненны, что потерять хотя бы один из них было бы преступлением.

Черт бы тебя побрал, Полина! И после этого ты будешь обижаться на Дениса? Полный бардак в делах — и впереди осталось не больше четверти часа.

Я понимаю это по тому, как после игры в «да» — «нет», Вэл вызывает на сцену добровольцев, и поначалу никто не хочет идти, несмотря на то, что зал в него откровенно влюблён. Тогда он идёт ва-банк и вытаскивает к себе стоящую неподалёку девчушку, которая, оказавшись рядом с самим Вэлиалом Донцовым, растерянно хлопает глазами.

— Друзья, демонстрация принципа согласия в действии! И ненарушенная личных границ! — не обращая внимания на то, что сам едва ли не силой вытащил девочку на сцену, не особо заботясь о ее границах, объявляет Вэл. — Скажи, если не хочешь говорит со мной, здесь при всех, и я тебя отпущу, — с этими словами он подносит радиомикрофон к лицу своей жертвы, и она растерянно выдавливает из себя только сконфуженный писк.

— Скажи, что не хочешь рассказать нам свою историю, снять зажимы, побороть страхи, поделиться ошибками и — поднявшись над ними… отринуть их! — Вэл снова делает широкий взмах рукой, и народ восторженно свистит, несмотря на то, что не все понимают значение слова «отринуть».

— Х…хочу… — подпадая под магию его обаяния, говорит девочка, и ее согласие тонет в ободрительных криках и аплодисментах.

— Прекрасно, друзья! «Да» — значит «да»! Ведь ты готова к этому? Скажи громче, чтобы всем было понятно, что истинно великие вещи творятся только по взаимному согласию!

— Да-а!!! — громко кричит в микрофон заражённая всеобщим ликованием девчушка, и я ловлю себя на том, что снова улыбаюсь.

Пусть Вэл Донцов искусный манипулятор и актёр, всего лишь отражение того, что ждёт от него общество, как признался недавно он сам — но если этим людям нужна альтернатива привычным убеждениям, тихо хиреющим вместе с этим городком, какой-то свежий ветер и дух провокаций — вот же он, собственной персоной.

Девочка со сцены начинает рассказ, как украла в школьной столовке пирожок и подбросив в рюкзак своей подружке, оболгала ее — ее слова не встречают ни осуждающим «Фу-у!», ни шорохом, ни свистом. Вэл, обведя свою аудиторию взглядом, даёт ей негласный знак молчать, и все собравшиеся слушают его, словно хорошо сработанный оркестр дирижера.

Приподнимаюсь на месте, выглядываю в окно, стараясь оценить остановку на улице — и вижу, что народ за столиками так же заинтересованно смотрит на экран, где транслируется стрим, правда, не забывая при этом чокаться рюмками с беленьким напитком и пивными бокалами. А иногда и тем, и другим одновременно.

Их дети хорошо проводят время — это главное. Не надо вести их ни на какие аттракционы или в квест-комнату, чтоб дурью не маялись. Шоу само приехало к ним — и взрослые счастливы этой нехитрой радостью.

— Полинка, Полинка, капец, спасай, у меня там завал! — Дэн, вырастает как из-под земли прямо перед моими глазами — и я понимаю, что просто не заметила его среди стоящи вокруг подростков. Представление Вэла так захватило их, что большая часть вскочила на ноги, чтобы было удобнее хлопать и выкрикивать слова поддержки.

— Короче, Вэл там дал ссылку на какой-то видос, который надо показать к концу стрима — а у меня комп завис, тупо не выходит из текущей программы! Тут минут десят осталось, не больше — скоро первый час заканчивается, нам надо обновить трансляцию — и начать мы должны с подводки к видосу… Так Вэл говорил. А у меня нихрена не фурычит! Бля, Полинка, ну не стану же я тем козлом, из-за которого случится единственная заминка! Ты смотри, как гладко у нас все идёт, не прикопаешься!

— И что я должна сделать, Дэн? Как самое ненадежное звено в вашей цепочке организованно работающих муравейчиков? — с удовольствием возвращаю ему маленькую месть за недавнее обвинение в шалопайствк. — Что ты от меня хочешь, я же ненадежный человек!

— Бля-я, прости, Полинка! Ну… честно…. По-братански! По сеструшечному, мы ж с тобой это… партнеры! Ни сы и все такое, ну? А то я щас очень сильно на-су, не знаю, есть ли такой иероглиф, но я точно это сделаю!

Смеюсь, почти не слыша свой смех в общем шуме-гаме, понимая, что не могу устоять против просьб Дэна, приправленных его очаровательной наглостью.

— Короче, это… Ты выйди на сцену к Вэлу… — начинает он посвящение в свои планы.

— Да щас! Ты не знаешь Вэла! Он убьёт меня, если я посмею вмешаться в его бенефис, ты что!

— Не убьёт… — взволнованно шепчет Дэн, бросая еще один быстрый взгляд на часы. — Ты приглашённый гость, звёздный фотограф и все такое.

— Когда ты так меня называешь, может создаться впечатление, что я светский обозреватель, — вспоминая фото обескровленных туш со скотобойной фермы, которые прямо сейчас переносятся в память моего макбука, фыркаю я на Дениса.

— Нашим понятнее, пусть так и думают, — убеждает меня он, все больше нервничая с каждой секундой. — Если ты выйдешь с какой-то инфой — типа, жду вас на фотосессию сразу после выступления Вэлиала и кофе-брейка, никто ничего не заметит, а Вэлу шепнёшь, что у нас тут проблемы. Пусть скажет, че делать.

Ещё раз оглядываюсь вокруг, принимая решение — и понимаю, что мне все равно нечем заняться. Копирование и подзарядка идут своим чередом, камеру настраивать придётся по ходу съёмки — выхвачу себе пару жертв, как Вэл, пусть покрутятся с белым листом или пакетом на фоне фотостены…

— Ладно, — говорю нарочито медленно и тяжко вздыхая и замечаю, как лицо Дэна расплывается в улыбке облегчения. — Если выбирать из двух зол — мой непланированный выход на сцену или отсутствие хедлайнерского видео, пусть лучше будет первое.

Но когда я вижу лицо Вэла после того, как растолкав толпящихся у сцены не без помощи Дениса, я поднимаюсь к нему, то начинаю сомневаться в своих словах. Еси бы взглядом могли убивать, я бы тут же упала замертво, прямо под ноги главной звезде сегодняшнего мероприятия.

— Ш-ш-што… Ш-ш-то такое… — шипит он, не прекращая при этом улыбаться правой, развёрнутой к залу частью лица, в то время как левая его часть метает в меня молнии.

— Тихо, тихо. Там проблемы. Отвлеки внимание на меня. Там у Дэна какие-то накладки, не хочет, чтобы вышла заминка к финалу.

Вэл даже бледнеет профессионально, снова той стороной лица, которая развёрнута ко мне — так что это вижу только я, в то время как остальные не замечают. Девчушка, осмелев и забрав у Вэла микрофон, выступает вперёд, продолжая рассказывать, что «Иногда очень сложно сразу понять, что делаешь. Вроде ну че такого — а, оказывается, какая-то лажа. А потом так стыдно, и думаешь, что вот нормальные люди так бы не сделали… Один ты хлебушек»

— Что еще за хлебушек? — улыбаюсь я, стараясь облегчить состояние Вэла. — О чем вы тут говорите? Давай я пока закончу — а вы с Дэном решите насчёт вашего ролика. Там у него ноут заглох, он не знает, с чего пускать видео, из-за этого весь кипеш.

Если в первые секунды, выйдя к Вэлу без предупреждения, я опасалась за свою жизнь, то сейчас опасаюсь уже за его. Потому что бледность дизайнера становится все более пронзительной, он пошатывается и громко, так что слышат даже близко состоящие, а девочка-хлебушек сбивается и растерянно молчит в микрофон, восклицает:

— Только не ролик! Нельзя, чтобы пострадал мой ролик! Я сам его смонтировал, это шедевр, блядь!

По рядам близстоящих проходится тихий смех, девчушка продолжает растерянно хлопать глазами, и, понимая, что надо спасать ситуацию, я забираю у неё микрофон, отправляю в зал и бурно благодарю.

— Друзя, секунду вашего внимания! Если вы не против, мы отпустим ненадолго наших спикеров — нашу смелую докладчицу и организатора, благодаря стараниям которого состоялся сегодняшний флешмоб. После этой встречи, я уверена, мы станем немножко другими, может, даже прекратим причинять друг другу боль по незнанию. Тут же нет разницы, правда? Раны, нанесённые случайно, болят точно так же, как и умышленные. Поэтому поблагодарим аплодисментами Вэлиала Донцова, чьё неравнодушие и тонкая эмпатия собрали нас вместе! Вэл Донцов, друзья! Человек, которому не все равно!

И пока соскочивший со сцены Вэл, замирает у самого ее края, купаясь в бурных овациях, я стараюсь не вспоминать, ни о том, как костерила его последними словами за эту идею, ни о том, что флешмоб чуть было не сорвался из-за его ночного загула, ни о том, что придумали мы все это в пьяном угаре, и основным импульсом было не великое человеколюбие Вэла, а желание сиять и блистать. Ведь он живет и является кем-то только когда видит свое отражение в глазах других людей.

Да и, в конце концов, разве это важно, если сейчас он стоит и смущенно улыбается, очаровательно раскрасневшись, а подростки и даже некоторые из взрослых, аплодируют ему, заодно принимая в себя не самые плохие слова о внимательности и бережном отношении друг к другу, которые он сыпал им на головы вместе с сердцами.

Параллельно вижу, как Дэн, придвигаясь ближе, что-то шепчет Вэлу на ухо, и тот становится еще более пунцовым, уже не от смущения, а от злости и исчезает-растворяется весте с ним в толпе.

Не знаю, сколько времени им понадобится для того, чтобы устранить технические неполадки, но до самой этой секунды развлекать народ придётся мне. С фотоаппаратом это было бы намного проще — но я оставила всю всю технику за столиком у стены, и… почти бе присмотра. Эта мысль доходит до меня так резко, что я вздрагиваю.

Хотя… Ну, кому мое богатство здесь надо? Его даже на чёрном рынке не толкнёшь — макбук надежно запаролен и я могу в секунду заблокировать его на расстоянии, переведя в бесполезный кирпич. А вот камера… чувствую, как спина покрывается испариной. Куда опять улетели твои мозги, Полина? Как ты могла ее бросить?

Остаётся надеяться, что сама по себе она не представляет ценности ни для кого из собравшихся — техника это профессиональная, в настройках черт ногу сломит, и на продажу на чёрный рынок она не пойдет хотя бы потому, что никто не захочет покупать ее за бешеные деньги, когда сносную фотку без заморочек можно легко сделать на смартфон. Краем глаза замечаю, что в направлении моего столика, воздевая руки, несётся Вэл и облегченно выдыхаю — нет, всё-таки мои вещи под присмотром.

— Привет всем еще раз. Если вы видите меня впервые — представлюсь. Меня зовут Полина. Правда, думаю с большинством их вас мы всё-таки знакомы — как-то я уже выступала у вас и, кажется, меня немного запомнили.

Негромкий смех снова разносится по рядам собравшихся — они понимают, что я намекаю на свою речь на выпускном.

— Хочу немного рассказать о себе, прежде чем мы с вами, может быть, поработаем. Я фотограф, социальный фотожурналист. Мои снимки размещались в крупных журналах, некоторые покупали галеристы, с которыми мы делали фотовыставки. Но все это, в основном, не здесь — так что у вас меня мало кто знает, а кто знает, тот предпочитает восхищаться, не глядя на мои работы. Потому что — ну, типа знаменитость, вау. Вы, я уверена тоже не видели ни одной и, думаете, что я гламурный обозреватель, который сфоткает вас так, чтоб на аву можно было поставить или засветиться как гость модного мероприятия. Ребят, чтоб не было недоразумений — я работаю в жанре социального эксперимента, это не то же самое, что светские или постановочные фото.

Снова тихие смешки — не знаю, насколько моя аудитория рада такой новости, но и признаков открытого недовольства она пока не выражает. Видимо то, что мои снимки размешались в прессе и в галереях, даёт индульгенцию на любые странности, лишь бы снимок был от знаменитости. А там все равно, что изображать. Хоть освежеванную тушу на скотобойне.

— Я не делаю красивенькие зафотошопленные снимки, — для полной ясности повторяю я. — Я работаю почти без ретуши, прыщи, неровность кожи и целлюлит не убираю. Люди на моих фото могут отталкивать, вызывать жалость, восхищать, влюблять в себя. В общем, никогда не понятно, на что вы подвязываетесь — пока не щёлкнет затвор камеры. Хорошо подумайте, нужно ли это вам.

Шёпот, более громкий, чем недавний смех, снова проходит по залу и в толпе я вижу удивлённое лицо Дениса — он никак не может понять, почему вместо того, чтобы завлекать народ на съёмку, я отпугиваю от неё.

— Но если вы рискнёте, и прийдете ко мне — то перестанете бояться. Думаю, вам больше не будут страшны неудобные темы, неудачные позы, или отсутствие фильтров. Вы не будете пытаться соответствовать какому-то идеалу и не будете пугаться себя самих. Постановочные фото — полное дерьмо, друзья мои. Они изображают, как бы вы выглядели в гробу, если бы вас удачно мумифицировали и хорошо накрасили. Там нет жизни. Нет неправильности. Нет вас самих.

Гул голосов, которым встречают мое откровение, не кажется мне одобрительным. Уверена, что большинство из собравшихся считает, что я предлагаю им забить на все прелести ретуши и наделать самых стремных снимков, чтобы потом концептуально опозориться.

Плевать. Этот страх пройдёт — и не только этот. Тут же озвучиваю и эту мысль, чтобы они поняли — я вижу, что творится в их головах. Не такие уж там и разнообразные мысли.

— Я знаю, что это предложение кажется вам дичью или каким-то издевательством. Приехала какая-то странная тетка с артхаусом в голове и глумится над вашими понятиями о прекрасном. Знаете, часто так и говорят — ох, этот артхаус! — таким тоном, как будто озвучивают диагноз. Но, друзья, свобода не возможна без доли хаоса. Без отсутствия боязни не вписаться в принятые рамки или вызвать осуждение, без отрицания идеальности, если хотите. И натужное запихивание себя в образ всегда красивого, ухоженого, идеального человека в хорошем настроении — без срывов, истерик, ошибок, глупостей, без моментов, когда мы выглядим некрасиво и отталкивающе — все это нас в итоге ломает. Потому что всегда найдётся тот, кто захочет толкнуть вас на ту сторону, которую вы в себе отрицаете, сломать эту вашу идеальность. А она, как и все ненастоящее — очень хрупкая. Поэтому бьется как стеклянный шар. И больно вас ранит.

Снова бросаю взгляд в толпу и замечаю, что Вэл носится с моим макбуком туда-сюда, отсоединив его от сети и пытается что-то доказать Денису — и если бы не мой личный интерес к теме, которую я хочу озвучить — то непременно бы спустилась к нему и крепко надавала бы по шее за такое самоуправство.

— Окей… Извините, отвлеклась. Так вот — сегодня мы говорим о том, как быть терпимее друг другу. Напомню, наш флешмоб называется «Я не убиваю словом». Мне бы очень хотелось думать, что многое из того, что рассказал вам Вэл, вы возьмёте в свою жизнь и будете пользоваться, что уровень культуры в сети будет повышаться с помощью таких как вы. Но опять же — я реалист, и знаю, что в интернете полно тех, кто приходит тупо слить негатив или устроить срач, чтобы развлечься и отдохнуть. Здесь важно не только не бросаться налево и направо словами, которые могут ранить или убить — важно самому не стать жертвой агрессоров. И если вы принимаете себя только в отретушированном или миленьком образе — вы идеальная жертва для хейтеров. Среди нас совсем недавно была та, кому долго внушали, что она идеальная, самая лучшая и прекрасная, а когда образ треснул и разлетелся — а такое бывает, и нередко, — она просто не смола заново найти себя, понять, кто такая. Я говорю о Виоле Купченко, друзья — думаю, вы с самого начала догадывались, что сегодня мы обязательно вспомним о ней. Все мы, собравшиеся здесь за гуманизм, помним, как вашу соседку, одноклассницу и просто знакомую травили в интернете, как навешивали на неё ярлыки из-за того, что увидели ее неидеальной, неправильный. А многие стыдливо закрывали на это глаза или делали вид, что ничего не происходит. Не присоединились к волне хейтеров анонимно — и на этом спасибо. А, может, и присоединились, но хоть в жизни не клевали. Тоже хорошо. Но будь Виола убеждена в том, что красивая или страшная, глупая или умная, удобная или не очень — это всегда она, и в этом ее счастье и сила, кто знает — может быть, она не попалась бы так бездумно на грубую манипуляцию, не поверила бы тому, что говорили о ней, не пошла бы на поводу у того, кто внушил ей ложный образ, когда ее идеальный развалился на части — и этот новый образ оказался ей не по силам, она просто не смогла его вынести.

Перешептывания становятся громче — эта тема вызывает еще слишком неоднозначные эмоции. Кроме того, по урывкам разговоров я слышу, что многие не до конца уловили, что я хочу сказать, трактуя мои слова как «Еси бы Виола не фотошопилась так жестоко, ей было бы пофиг, что в интернете ее назвали шалавой»

Но я-то знаю, что та, для которой я это говорю, все отлично понимает. А остальные пусть думают, что хотят. Главное, чтобы Крис услышала и узнала — большую часть вины за то, что случилось с Виолой я возлагаю на неё. Вот мой ответ на ее вызов. Мне есть что ей предьявить, и я с удовольствием сделаю это, глядя в глаза. Пусть даже понимая мотивы нездоровой любви-ненависти, разрывающей ее изнутри. Это не меняет того факта, что Виола шагнула вниз, уверенная в том, что является такой, какой старалась сделать ее Кристина.

Пытаюсь разыскать взглядом именно Крис — но, как ни приглядываюсь, не нахожу ее в толпе собравшихся.

Как же я могла забыть. Девочка-тень. Она умеет быть незаметной.

Зато вижу Вэла, машущего мне руками и подающего знак «Прекращай! Сворачивайся! Хватит!» и понимаю, что проблема решена, порядок восстановлен, неполадок в трансляции не будет. Правда… мои глаза снова лезут на лоб… довольно своеобразным образом — теперь мой макбук подключён к проектору. Так вот почему он скакал по залу с ним — ролик будет транслироваться через мою технику.

Черт, черт. Не надо злиться и бросаться на него с кулаками. Не злиться и не бросаться. Потом разберусь. Я сейчас, вообще, о важных вещах говорю.

— Поэтому, ребятки. Я снова стою перед вами на сцене — на этот раз импровизированной… но, тем не менее, это так. И снова достаю вас своими проповедями, — на этом месте подростки вполне предсказуемо начинают гудеть и выкрикивать «Нет!» «Нет, конечно!» «Можете еще доставать!» стараясь показать, что я им ни капельку не надоела. Хотя, может, это и не совсем так. Просто качество человеческой натуры — когда кто-то винит себя открыто, люди стараются утешить и переубедить. Если они, конечно, не Кристина. Та, наоборот, видит черноту во всем, а если ее нет — то убедит, что на самом деле есть.

— Так что… Теперь вы точно знаете, что красивеньких манекенов на моих фото не будет. И, тем не менее… Приходите ко мне в фотозону. Давайте качнём ваши представления о том, что в вас хорошо, а что нет. Ради того, чтобы любить и принимать себя. Целостных, разных, неповторимых и уникальных. Чтобы научиться себя защищать. Виола не смогла защититься — давайте мы научимся делать это и покажем фак всем агрессорам в сети, которые могут захотеть украсть вашу самооценку и вашу жизнь. Объектом травли моет стать каждый. Давайте вместе учиться не только не хейтить, но и не ломаться от хейта. Чтобы помнить о Виоле и быть сильными… назло всем слепым ненавистникам. И этим как бы… отомстим за нее, что ли…

Умолкаю, понимая, что меня снова занесло, стараясь оценить адекватность своих слов — но в ту же секунду громкий взрыв аплодисментов прерывает меня. И снова дежавю, думаю я, вспоминая о выпускном — только если тогда я дерзила осознанно, то сейчас говорила искренне, обнажив свои чувства даже чуть больше, чем надо.

— Спасибо! Спасибо что сказали! — звучат совсем рядом голоса, пока я спускаюсь со сцены и пробираюсь к Вэлу с непреодолимым желанием то ли разреветься о волнения, то ли надавать ему по шее за самоуправство с моей техникой.

— За что? — рассеянно спрашиваю я, снова оглядываясь и стараясь понять, вышел ли кто-то на сцену вместо меня, и начался ли этот злосчастный ролик.

— Что учите себя и защищать!

— Что делаете это все!

— Нам… Нам обычно говорят, что это все глупости…

— Да, нам бы твои проблемы! Не надо дурью маяться, надо готовиться к взрослой жизни!

— К поступлению там!

— Да, к экзаменам!

— А вы говорите, что это так серьезно…

— Что может убить!

— Но ведь и вправду может, — отвечаю сразу всем собеседникам, теряя их лица в толпе собрашихся. — Один пример уже у вас перед глазами. И это только то, о чем мы знаем. С чем лично столкнулись. А представьте, сколько еще таких, анонимных.

Меня прерывает громкий, хлынувший их колонок звук какой-то эпической, очень торжественной мелодии — не надо разворачиваться к экрану, чтоы понять, что это начался тот самый шедевральный ролик Вэла, за который я ему непременно врежу. Пробираясь к его «режиссёрскому» месту сквозь плотную толпу, я ощущаю как растёт, усиливается во мне желание навалять ему от души. Мой компьютер, моя вещь, которую он схватил без разрешения, стоит сверху захлопнутого лэптопа Дениса, который, глядя на мое лицо и понимая охватившие меня чувства, кричит о том, что если бы не мои гаджеты, все бы сорвалось, у них просто не было другого выхода.

Продолжая смотреть на свой, единственный работающий компьютер, я как будто бы раздваиваюсь — и одна часть меня остаётся на месте, раскрыв в онемении рот, а вторая — проваривается в темную яму, такую кромешно глубокую, что первое время не могу даже вдохнуть. Потому что только сейчас, со второго взгляда я замечаю, что слот для переходника с картой памяти пуст.

Ни переходника, ни карты памяти, вставленной в него, просто нет.

А на карте — все мои работы за этот год. Все черновые сними и исходники. Все мои лучшие фотографии, которые я сделала, и худшие тоже. И теперь их нет. И прямо сейчас — неизвестно, где они. У кого они. И что с ними могут сделать без моего ведома.

Срыв фотосессии из-за недостаточной памяти в камере, начинает казаться мне наименьшим из зол.

Господи, там же фото Артура. Фото Эмельки. Фото обескровленных туш. Фото промзоны и жестяных банок на ней. Фото козла Антона. Фото заброшенного завода и подпольной нарколаборатории.

Это же мое. Все мое. Оно должно быть у меня.

Верните мне это, пожалуйста!

— Ну, что?! Говорил я тебе! Говорил! — слышу за спиной голос Вэла. — Сегодня состоялось лучшее из того, что когда-либо видели эти ебеня! Понятно? Этот день запомнят! Его как праздник будут отмечать! Э-э… ты чего? Полина! Держи себя в руках! Я же ничего не сказал такого… Да что случилось?!

— Где-е-е! — прежде, чем схватить его руками за горло, кричу я, и офигевший Вэл отскакивает от меня как изящная длинноногая лань, испуганная звуком выстрела.

Но сейчас я быстрее. Ярость и отчаяние придают мне небывалую ловкость. Одним прыжком я настигаю Вэла, и, вцепившись ему в горло, начинаю трясти изо всех сил, от чего его глаза мученически выкатываются и орбит.

— Где моя карта?! — не слыша ничего, кроме шума собственной крови в ушах, ору я, продолжая сжимать пальцы. — Куда ты дел мою карту?! Где она? Говори или я убью тебя! Ты сохнешь у меня прямо сейчас, в миг твоей гребаной славы!!

— Я не… Я не помню… Я не… брал! — еле успевает прохрипеть Вэл, прежде чем ошарашенные Денис и Сережка дружно оттаскивают меня от звезды мероприятия.

— Полинка… Да ты что! Ты что творишь, Полинка! — старается криком образумить меня Дэн, пока я, вырываясь из его рук, снова бросаюсь на Вэла, пятящегося от меня, выставив ладони перед собой в жесте защиты.

— Я все верну! — бормочет он. — Все верну, что взял. Я возмещу. Я исправлю!

— Ты снова облажался! Опять! После того, как уже подстроил нас… меня утром! — по его глазам вижу, что он ничего не понимает, и пытаюсь немного унять злость, замечая, что на нас начинают пялиться посетители кафе. — Ты хоть понимаешь, что будет, если ты ее потерял! Ты хоть понимаешь, что ее кто-угодно может найти!

Как бы я ни была взбешена, всё-таки стараюсь избегать конкретики, замечая все большее внимание со стороны.

— Я не мог потерять! Я все верну! — жалобно повторяет Вэл.

— Коллеги ссорятся, небольшие творческие разногласия, — пытается объясниться со свидетелями скандала Дэн. — Технические моменты, не переживайте, все решим, все устроим! — заканчивает он с уверенностью, которой я бы позавидовала. — А ну давай, давай, быстрее! — тут же командует Дэн, изображая что-то мимикой и гримасами, после чего тонкий Сережка срывается с места, прекращая охранять от меня Вэла.

Куда он побежал, я понимаю только спустя пять минут, в течение которых мы с Вэлом продолжаем орать друг на друга — я по-прежнему требуя вернуть мой носитель, а он пытается вспомнить, что натворил утром и где видел карту в поседений раз.

— Вспомни! Просто вспомни! Ты когда брал макбук, она там была?! Хоть это ты можешь мне сказать?!

— Была! — с готовностью трясёт головой дизайнер, но по его растерянному взгляду я тут же понимаю — врет.

— Вэл!! — мой окрик призван вернуть ему если не память, то хотя бы совесть и не обманывать меня так беспардонно.

— Или нет. Нет, точно была!

— Так где она тогда?!

— У… у меня. Я все верну, Полина!

— Чтобы вернуть мне все, ты хотя бы должен знать, где это все находится!

— Вот, вот! — слышу я голос Сережки и на долю секунды поверив в чудо, поворачиваюсь к нему в надежде, что он принёс мне мою многострадальную пропажу. Но нет, чудес не бывает — тонкий помощник Дениса стоит передо мной, протягивая стакан, наполненный какой-то жидкостью.

— Что это?! — кажется, говорить нормально я разучилась, и дальше так и буду кричать на всех, кто попадётся под руку.

— Это коньяк, Полина Александровна, я бы выпил, так полегчает.

Не споря с ним, беру стакан и опустошаю его одним махом, тут же понимая, что с названием напитка Сережка явно погорячился.

— Это крашеный самогон, а не коньяк! Хоть ты мне не ври!

— И я хочу! — жалобно стонет дизайнер и Сережка, кивая в ответ, тут же убегает за порцией для Вэла.

— Тут нет. И тут нет, — тем временем бормочет Вэл, снова обшаривая карманы после того как Денис, продолжая меня успокаивать, ныряет под стол и еще раз осматривает провода, лежащие там спутанным клубком.

— Слушайте, а может она за столом у Полины Александровны осталась? Ну, Вэл ее сразу вынул и положил на стол, не стал носиться? Ясное дело, что если с ней летать по всему залу, то точно посеять можно, — резонно предполагает Сережка, вернувшийся с порцией крашеного самогона для Вэла, и вся наша честная компания, дождавшись, пока дизайнер опустошит свой стакан, срывается с места в несётся в направлении уже моего столика.

Путь нам все время загораживают люди — кто-то зовёт Дениса, кто-то подходит к Вэлу, спрашивая разрешения сфотографироваться и он, не прекращая трястись как осиновый листок, быстро и изящно позирует для селфи, кто-то зовёт меня, спрашивая, когда начнётся фотосессия. Все это я вижу и слышу как в тумане, краем сознания понимая, что только Денис, как обычно, спасает ситуацию.

— Скоро, совсем скоро! Гостям нужен кофе-брейк после первой части! Щас общий перерыв для всех, отдыхайте, готовьтесь, угощайтесь напитками от спонсоров! А на летней площадке у нас разливают то, что восемнадцать плюс, тока тихо! Скажете — Дэн разрешил, типа промокод такой, — и он, по-свойски подмигивая, спроваживает куда подальше любопытных подростков, пытающихся узнать, что мы ищем.

Наконец, добравшись к своему столику, вижу картину маслом — торчащие из двойной розетки зарядки для батареи камеры и макбука, полуоткрытую сумку, телефон, лежащий экраном вниз (мое бережное отношение к любой оптике распространяется даже на камеры мобильных) — все ровно так, как я оставила. Совсем не похоже, чтобы кто-то шарил по моим вещам.

Без слов, не имея даже сил возмущаться, снимаю аккумулятор с заряда, вставляю в камеру, с глупой надеждой ощупывая слот для карты памяти — а вдруг на месте, а вдруг случилось чудо? Точно с такой же идиллической верой я по сто раз проверяла сумку, когда уже точно было понятно, что кошелёк или документы потеряны, или пересматривала «Титаник», с тайной мыслью, что, может, в этот раз Ди Каприо не утонет.

Но он тонул, ключи сами по себе не возникали из воздуха, и карта памяти в камере, конечно же, из ниоткуда не материализовалась.

А я… Я просто не знаю, что мне делать сейчас.

— Я не мог! Я не мог ее потерять! — возглас Вэла выводит меня из прострации, и, опустив взгляд, вижу его голову, торчащую из-под стола. Кажется, он, в отличие от меня, все еще надеется отыскать пропажу. — Да я тебе отвечаю, я куда-то ее положил! В порядок! Просто не помню, куда! Я не мог взять этот хуев макбук, чтобы из него что-то болталось! У меня от этого глаз дергается, ты знаешь, я ненавижу торчащие провода и другую кустарщину! Это нарушает гармонию! Это плевок в целостность образа!

— Вот как, Вэл, — говорю очень тихо, едва слыша себя. — Мои вещи посеял ты, а макбук, значит, хуев и вообще, это он виноват. Что ты его взял без моего разрешения.

— Полинка! Полинка! Ты, короче, это… Пей! — снова раздаётся голос Дениса, и уже его рука, а не Сережкина, протягивает мне новый стакан, наполненный больше половины.

Без слов выпиваю то, что он мне предлагает, практически не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Время вокруг меня как будто остановилось. Мне все равно, что будет дальше, как мы будем выкручиваться из положения, что скажем людям, которые, дружным потоком хлынули на улицу разогреваться напитками от спонсоров и уже занимают очередь в фотозону. Устало опустившись на стул я закуриваю прямо в кофейне, и пофиг, что здесь зона для некурящих. Ну, пусть меня оштрафуют. Это будем самое меньшее из тех неприятностей, которые мне предстоит разгребать — а у меня совсем нет сил на это. Ни бороться, ни протестовать, ни защищать себя — не могу и не хочу.

Меня как будто выключили и перевели в автоматический режим — какие-то элементарные действия все еще выполняются, но сознательности при этом — ноль.

Вэл и Денис, в надежде поправить ситуацию, снова отбегают к своему месту через весь зал — я даже не знаю зачем. Может, хотят каким-то еще одним эпическим видео заткнуть дыру в ивенте — понятное дело, что фотографировать в таком состоянии я не способна. Единственное, о чем, я могу думать сейчас — это о том, сколько своих работ я потеряла.

Вероятнее всего, эта карта так и сгинет здесь, у всех под ногами. Ее просто не заметят и затопчут. С еще одной глубокой затяжкой уверенность в том, что она вместе с переходником вывалилась на пол, пока Вэл носился с моим компьютером по залу, начинает переполнять меня до краев. Может, ее так никто и не найдёт. Может, просто заваляется как какая-то непонятная штуковина и, даже если кто-то обратит внимание и возьмёт её в руки, то выбросит в ближайшую мусорку, как абсолютно бесполезную находку. И даже, если поймёт, что это такое и захочет просмотреть — она не запустится и не откроет фото. Это вполне возможно после того, как по ней ходили и топтались.

А вот на маке осталась какая-то часть скопированных фотографий. Хоть что-то сохранилось. Чувствуя себя киборгом, который после аварийного отключения возвращается к работе, включив дополнительный источник питания, я приподнимаю голову и встаю с места, слегка пошатываясь. Неужели Сережкин коньяк все-таки оказал действие и ударил мне в ноги? А и пофиг. Сейчас на все пофиг, кроме того, что я должна узнать, что успело сохраниться, просмотреть хотя бы миниатюры на рабочем столе, хоть я и понимаю, что многие из них — совсем не для посторонних глаз.

Я просто должна это сделать, чтобы не сойти с ума.

Автоматически, ни медленно, ни быстро, продвигаюсь сквозь поредевшую толпу назад, к месту Дениса у самой сцены, и краем глаза ловлю картинки происходящего вокруг — дайджест с какими-то расслабляющими миксами, который в перерыве транслируется на уличнос экране, клуб гран-дам нашего города, прикупивших себе еще по стаканчику латте — осталась даже Вера, все еще продолжающая жарко дискутировать с подругами, размахивая руками. Наташка, показывающая мне большой палец руки, «во с присыпочкой», означающее, что пусть она и не ожидала от нас с Вэлом чего-то человеческого, тем не менее, мероприятие ей очен понравилось. Эмелька… На секунду останавливаюсь, понимая, что она, как и все связанное с Артуром, цепляет меня не меньше пропажи моих работ, и по ее лицу пытаюсь понять, что она сейчас чувствует и в каком состоянии находится. Скрестив руки на груди, нахмуренная, она стоит далеко от матери, всем своим видом выражая замкнутость и нежелание общаться — тем удивительнее мне видеть рядом с ней Кристину, склонившуюся к ее уху и что-то тихо шепчущую — картина это до такой степени непривычная, что заставляет меня остановиться.

В ту же секунду Эмель поднимает глаза, пересекаясь взглядом с моим, и я вижу, как снова краснеют ее веки и обиженно дергается губа — разочарование тем сильнее, чем больше была её изначальная симпатия ко мне.

Сердито дёргая плечом, едва уловимым жестом она отталкивает от себя Кристину и, разворачиваясь на пятках, быстро убегает куда-то в направлении подсобки. И в который раз за день мы с Кристиной оказываемся друг напротив друга, продолжая наш бессловесный разговор. Но теперь эта дуэль слишком очевидна для каждой из нас. И, если бы не моя потеря, я бы прямо сейчас сделала первый шаг и, утащив Крис куда-то в укромное место, вытряхнула бы из головы все ее мысли и соображения, чтобы, наконец, поставить для себя точку в этой запутанной истории.

Кристина снова смотрит на меня, не скрытая насмешки — и снова делает красноречивый жест, только на этот раз я теряюсь в догадках, пытаясь понять его смысл. Поднимая руку к горлу, она проводит ребром ладони по шее, имитируя жест, показывающий что мне… конец? Она что, мне угрожает? Это кажется таким нелепым, что на мгновение я забываю даже о своей проблеме. Юной предводительнице травли за справедливость, видимо, совсем снесло крышу на почве своего влияния на умы людей, и теперь она думает, что представляет для меня опасность?

Не сдержавшись, фыркаю, отворачиваясь от неё — даже проблемы Кристины и Виолы кажутся мне сейчас не такими важными, как свои собственные. Если только… Запоздалая мысль заставляет меня снова остановиться и оглянуться в направлении Крис. Она продолжает смотреть мне вслед, покачивая головой и улыбаясь — ее улыбка кажется мне какой-то… странной, едва ли не болезненной, словно она заставляет себя сделать это, чтобы продемонстрировать свое превосходство.

С чего бы вдруг такая уверенность в собственных силах, с учетом того, что в позиции она находится откровенно проигрышной? Если только у неё нет каких-то припрятанных в рукаве козырей, например… например, той самой моей карты с фотографиями, которую мы, сбившись с ног, ищем по всему кафе?

А вдруг это она подобралась к моему макбуку, пока я прикрывала технические косяки Дэна и забрала носитель себе? Подкрадываться исподтишка, делать что-то незаметно, из тени — ее любимый метод. Так, может, и сейчас… От одного этого предположения внутри у меня все холодеет, а нервы стягиваются в болезненный узел. И самое жуткое, что может быть в этой ситуации — неизвестность. Она одна хуже предположения, что у Крис на руках мог оказаться нехилый компромат на меня.

Она продолжает смотреть мне в лицо с улыбкой, за которой мне начинает казаться что-то подозрительное, странное, еще пара секунд — и я сама напридумываю такого, что мало не покажется, и изведу себя окончательно.

Нет, с эти надо заканчивать. Прямо сейчас. Хватит ходить вокруг да около, многозначительно перемигиваясь. Если у неё есть какие-то вопросы ко мне, пусть озвучит их прямо сейчас. А я озвучу свои. Хватит игр, ситуация вырисовывался такая, что сейчас совсем не до них.

И, едва я, решив претворит в жизнь свой план, делаю шаг в направлении Крис, как мое внимание отвлекает несущийся навстречу Дэн:

— Нашёл! Наше-ел! Полинка, бля! Живем! Гуляем! Я нашёл!

В ту же самую секунду Кристина и все ее многозначительные взгляды лопаются в моих глазах как нечто незначительное, и происходящее застилает радостное лицо Дениса, потрясающего прямо передо мной рукой, в которой — о чудо… Я чувствую, как подгибаются колени и я едва не сажусь на пол, успев ухватиться только за его ладонь, сжимающую тот самый слот, в который вставлена карта памяти из моей камеры. А значит… Значит все в порядке? Значит, я поспешила с ожиданием катастрофы, с разборками с Кристиной, с пониманием, что все пропало и теперь мне никак не выкрутиться?

Так не бывает. Так просто не бывает — эта мысль бьется у меня в мозгу, когда недоверчиво вынимая из пальцев Дениса находку, я бормочу заплетающимся языком:

— Где это было? Где ты нашёл ее?

— У Эмель, — беззаботно отвечает он и тут же хватает меня за локти — от его ответа я не выдерживаю и, снова спотыкаюсь, едва не падая. — Эй, Полинка, да ты осторожнее, блин!

— У Эмель?! — ужас в моем голосе такой откровенный и нескрываемый, что на это обращает внимание даже вечно беспечный Дэн. — Что делала карта с моими фото у Эмель!!

— Да не знаю. Наверное, сам ей в карман засунул, в суматохе.

— Это как — в карман? Зачем ей — и в карман? — все повторяю я.

— Да че ты разъерепенилась, Полинка? Главное — нашлось же!

— Да что ты говоришь, Дэн! — снова не выдерживая, срываюсь на крик. — Это мои вещи! Ты понимаешь, что это такое?! Это значит, что они мои и никто не должен трогать их без моего! На то! Разрешения! Так какого черта они разгуливают по рукам у тебя, у Эмельки, у кого еще они успели побывать?!

— Ну все, все, я понял, — до него, наконец, доходит, что настроена я крайне серьезно. — Слушай, ну, Полинк, ну ни-сы, чего ты в самом деле? Успокойся, все ж решили уже. Мы из такой жопы выбрались, серьезно. Вэл правду говорил — он не работает халатно и я точно не помню, чтобы он с твоим компом бегал, а из него что-то торчало. Он, видимо, мне сразу отдал эту поебень, а я малой всунул.

— Ты сам лично это помнишь? — сейчас мне очень важен ответ на этот вопрос.

— Ну, да. Да, Полинка, помню, точно. Я кучу всякой хероты ей отдавал, нужны были еще провода, разьемники всякие… аккумулятор для мобилки, у меня он садиться в самый ненужный момент начал. Мы знаешь, как бегали тут, сколько всего делали, чтобы все четко прошло. Вот она мне и помогала все время…

— Только почему-то я ее не видела!

— Она тебя, знаешь, тоже не сильно хотела видеть! Сама знаешь почему, — въедливо отвечает Дэн, но, несмотря на это, я начинаю ему верить. — Вот и пряталась, может. Серьезно, можешь Сережку спросить — она у нас все время была на подхвате. И как только нашарила у себя в кармане эту хрень — сразу пришла и отдала мне, говорит, Дэн, мол, вот, еще какая-то твоя штука осталась. Да ни сы ты, ну че у тебя там такого страшного! Даж если б и страшное что-то было, Эмель не сильно заморочена на всей этой фигне, она до сих пор не поняла, что это у неё такое и куда его совать!

Прежде чем поверить окончательно в эту версию, смотрю на него пристально, пытаясь найти в мимике хоть какие-то следы нервозности из-за вранья. Но, похоже, Дэн сам верит в то, что говорит — и мне остаётся только надеяться, что это и есть правда.

Пусть будет так. Пусть я сама себя накрутила. Главное, что моя карта опять у меня. Это просто все наши проколы последних дней навалились на меня и давят на плечи, вызывая внутри какое-то мутное беспокойство.

Все нашлось. Все в порядке. Так тоже бывает. Сейчас я соберу свою технику, сложу все вещи, оставлю их в надежном месте — и мы начнём последнюю часть флешмоба.

Черт, мы даже не сорвём фотосессию! Вэл всё-таки гребаный счастливчик! Он был уже в шаге от того, что его флешмоб закончится позорным провалом, а Дэну пришлось бы самому разбираться с алкоголическими спонсорами — но все решилось буквально в секунду.

Какой-то рояль в кустах, думаю я, поворачиваясь к месту перед сценой, куда Вэл утащил мой макбук.

— Мне нужна вся моя техника. И сразу. Чтоб вы, ушлепки, ее не пальцем больше не тронули. Идиоты… — бормочу, понимая, что два стакана самогона не прошли даром, и ощутимо ударили мне в голову.

— Ну того… Ну, сорянчик, Полинка, че уж там, — сконфужено бормочет Дэн, придерживая меня, когда я спотыкаюсь перед очередной группой людей. — Эй, ты как, нормально? Не завалишь нам все в самом конце?

— Мастерство, Дэн, не пропьёшь. Гони мне еще добавку, если хочешь, чтобы я твоему дружочку шею не намылила прямо сейчас, — добавляю я, глядя на вскакивающего с режиссерского места и шарахающегося от меня Вэла. — Тихо ты, блин… медийная личность! Ни-сы! Мы нашли! Нашли карту — и скажи спасибо своим ангелам-хранителям, а то я бы тебя грохнула, клянусь. Своими собственными руками, Вэл. И сделаю это, если ты еще раз тронешь хоть что-то мое!

Дизайнеру тяжело молчать в ответ, но, понимая, что рыльце у него в пушку, он стоит, молча поджимая губы — и только по игре его бровей могу догадаться, какие чувства обуревают его.

— Добровольца мне найдите, быстро! И листок бумаги! И не стойте над душой, а то хрен вам, а не фотосессия! — командую я, опускаясь на стул и резко отшвыривая все провода от макбука. Кажется, вместе с выпитым самогоном, в меня вселился призрак какого-то разбитного браточка, и настроение принёс самое залихватское.

Видимо, мой приступ ярости нехило впечатлил партнеров по мероприятию, потому что слушаются они беспрекословно, не шутят, не подкалывают меня, а тут же бросаются врассыпную выполнять поручение. И это позволяет мне хоть на пару минут, но остаться одной.

Осторожно вставляя слот, смотрю, сколько процентов на нем освободилось — и с облегчением выдыхаю. Почти сорок. Прекрасно, этого мне точно хватит — не только на сегодняшнюю съёмку, но и еще на пару-тройку новых.

Быстро проглядываю миниатюры сохранённых фото в свежей папке на компьютере — и снова облегченно выдыхаю. Все последние фотографии на месте, и только те, которые сделаны где-то в начале весны идут с перебоями и выгрузка обрывается где-то на мартовских.

Все просто прекрасно!

Да неужели мне так повезло в тот самый момент, когда я уже поверила, что все пропало и катастрофа неминуема?

Это ощущение пьянит так сильно, что перекрывает даже действие самогона, и я, довольно откинувшись на стуле, кричу на весь зал, вызывая Сережку:

— Эй, бармен! Коньячку мне кружечку!

И довольно смеюсь, не обращая внимания на неодобрительные лица взрослых, заглянувших с летней террасы, чтобы взбодриться кофе после бурных возлияний.

Чуткий к моему требованию Сережка приносит ю новые полстакана типа-коньячку и пончик с шоколадной глазурью на закуску, что вызывает во мне новый приступить смеха

Теперь за фоточасть нашего флешмоба начинает переживать и он. Но только не я. После ужаса, который и я испытала, любые неприятности кажутся мне просто весёленькой мелочью, в худшем случае — небольшим недоразумением.

Допивая и доедая пончик, тихо икаю, что опять меня смешит и понимаюсь с места, защелкивая ремень на камере и вешая ее на шею.

Словно для того, чтобы сбить градус моего веселья и куража, передо мной вырастает Эмелька — и я не знаю, куда деть глаза. В руках у нее белый лист, который нужен для отстройки баланса на свету, и она нервно комкает его в руках, уставившись в пол.

— Вот… Меня Дэн прислал. Он сказал, что тебе… Что вам нужна какая-то бумага.

Ага, снова на вы. Обозначает новую дистанцию между нами. Я для нее обманщица и предатель, а, значит, больше не друг. Ее можно понять, конечно же. Можно, если подходить к ситуации взвешенно и мудро.

Но ни того, ни другого во мне сейчас нет, есть только злость и досада из-за того, что я вынуждена оправдываться из-за своей связи с Артуром. Все, хватит, надоело. Надоело перед всеми краснеть, еще и перед Эмель прямо сейчас.

Она принесла мне бумагу? Значит, пойдём настраиваться, заодно и поговорим.

— Не комкай лист, — говорю ей, понимаясь с места, складывая вещи в сумку, триста раз их перепроверив, и накидывая ее на плечо. — Он нам сейчас понадобится.

— А… Хорошо…

Она реагирует на мои слова очень вяло, протягивая мне бумагу и снова отворачивая лицо. Хочет быстрее от меня отделать и сбежать. Но нет — я ее никуда не отпускаю.

— Оставь его себе. И иди за мной. Дэн тебе явно всего не рассказал. Толку мне от этой бумажки. Мне нужно белое пятно и доброволец для настройки. И эти добровольцем будешь ты, Эмель.

Она вскидывает на меня испуганные глаза — явно не ожидала такого поворота.

— А это обязательно?

— Желательно. В противном случае я не смогу начать съёмку, потому что неотстроенная точка белого даст мне искажение цвета — и работать так я просто-напросто не буду. Неужели хочешь запороть весь ивент, к которому твой бойфренд так готовился? Я откажусь снимать, Эмель, так и знай.

Ее глаза делаются еще шире. Вижу в них то самое выражение, как и во время нашей первой съёмки, когда я давила на нее и задавала неожиданные, очень злые вопросы — и снова чувство закольцованности событий охватывает меня.

Видимо, об этом же вспоминает и Эмелька, понимая, что спорить со мной бесполезно и лучше уступить.

— Хорошо, — кивает она с каким-то обреченным видом. — Пойдём… те. Как скаже…те.

Молча выходим с ней из кофейни, где на нас сразу набрасывается группа Эмелькиных подружек:

— Полина!

— Полина! А когда начнётся фотосессия!

— Мы уже так долго ждём, Полина!

— Все скоро будет, девочки. Последние приготовления, — отвечаю автоматически, отмечая как много людей на улице. — Дайте нам буквально пять минут.

Ровно столько мне хватит, чтобы сказать Эмель все, что я считаю нужным, а в остальном — ее дело, верить мне или нет, и на чью сторону становиться. Я смертельно устала чувствовать себя виноватой.

Заворачиваем к огороженной стене фотозоны, на которой крупно и довольно неплохо выведено название и символика кофейни.

— Это Вэл нам скреативил, новую эмблемку, — говорит Эмель, следя за моим удивлённым взглядом. — Он хороший.

Не то, что ты — вот что она хочет добавить, но молчит.

— Ясно. Становись к стенке спиной, ко мне лицом. Бумагу натяни двумя руками и подними. Выше! Еще чуть выше! Все, достаточно.

Хорошо, что фотозона огорожена и ее охраняют красноречивого вида ребята, помощники алкогольных спонсоров. Наши манипуляции с Эмелькой и так привлекают внимание. Если бы люди могли пройти к нам, мы бы так и не поговорили.

А это сейчас, как ни крути, важно.

— Я не знала, что он твой дядя, когда познакомилась с ним.

Лист в руках Эмельки вздрагивает и опускается вместе с ее руками.

— Подними обратно и просто слушай меня. Это взрослая жизнь, Эмель, и дела решать мы будем по-взрослому. Не привлекай к себе внимания, для всех остальных мы настраиваемся. Что в принципе, так и есть, — снова стараясь выровнять температуру изображения, фокусируюсь на бумаге, которую она поднимает перед собой.

— Я познакомилась с ним раньше, чем с тобой. Всего на несколько часов. И узнала, кто он такой, только через несколько дней, когда сбежала из кофейни Дэна. Помнишь, ты меня провожала?

— Д… да, — несмотря на это согласие, сморит она на меня все еще недоверчиво.

— Артур рассказал тебе, как это было? О том, что мы оба не знали, кто мы есть и через кого связаны?

— Нет. Просто сказал, что если буду болтать, то маму и бабушку удар хватит. И я буду в этом виновата.

Прекрасное решение проблемы, вполне в его духе. Он выдал ей сухие факты и указания, без упоминания важных нюансов, чем выставил нас еще большими подлецами.

Ладно, постараюсь исправить, что можно.

— Ну, так вот, теперь ты знаешь. Мы совсем не строили коварных планов за вашими спинами, не обманывали и не водили вас за нос. Не насмехались. Не считали дураками. Так все сложилось, Эмель. А ну-ка, теперь левее. Да, вот так. Когда узнали уже… пришлось врать. Тут оправдываться не буду. Перед нами стоял выбор — остаться вместе или скрыть нашу связь. Мы захотели остаться вместе. Очень искренне этого захотели, Эмель. Вот так вот. Теперь я честна с тобой.

— Это… это ты из-за него тогда такая была? Из-за дяди?

— Ну конечно, не из-за Вэла же. Ты сама говорила, что не веришь в то, что я в него так сильно влюбилась, чтоб страдать. Чуть не спалила меня тогда.

На ее губах на несколько секунд появляется улыбка, которую она тут же сердито прогоняет.

— А в дядю ты, значит, влюбилась? Сильно и по-настоящему? — с каким-то злым вызовом спрашивает она. И чем больше в ней злости, тем легче мне ответить на этот вопрос — и количество выпитого псевдо-коньяка тут абсолютно ни при чем.

— Да, Эмель. Влюбилась. Сильно и по-настоящему. Ты против?

Ее решимости, с которой она, наверное, собралась доказывать мне что-то насчёт разницы в возрасте, положении и образе жизни, хватает ненадолго — я продолжаю пристально смотреть на неё, не скрывая удивления из-за такого насмешливого отношения к моим чувствам. И постепенно ее агрессивный настрой сходит на нет.

— Ладно, теть Поль… Не могу сказать, что я понимаю все это… Но раз говоришь, что любишь… Дядя тоже серьезно настроен, говорит, ради тебя жизнь поменять готов и все такое… Не знаю, правда, как вы с ним жить будете, но раз у него такие вкусы… Странные. Тебе-то ладно еще. Нашла себе молодого, как Дженифер Лопес. А вот над ним — смеяться же будут. Вокруг молодых девчонок полно, выбирай любую — а его что, на извращения потянуло? Так и будет или извращенцем, или альфонсом. Никто ж не поверит, что он с тобой просто так… Но… Ладно, это ваше дело. Я пообещала ему и свое обещание сдержу.

Спокойно, спокойно, Полина. Вспомни свое главное правило — не стоит слишком очаровываться, чтобы потом не разочаровываться. Пусть Эмель раньше казалась мне более открытой и свободной, всё-таки, она дочь Наташи, а значит убеждения, впитанные ею от матери, автоматически ставят меня в статус неликвида — взрослой бездетной женщины, у которой не жизнь, а бардак. Кто как не юные девочки склонны к браваде своим возрастом — такими их растят их же матери, тайно завидуя молодости, превознося ее надо всем, превращая в сверхценность. Эмелька — всего лишь продукт воспитания своей семьи, не такая независимая, как Злата и Артур. Поэтому… что с неё взять. Выслушала — и то хорошо.

— Все, — говорю, — Эмель. Я сказала тебе, все что могла. Спасибо, что поговорила со мной. И за помощь в настройке спасибо. А теперь — ты свободна.

— Ты чего, теть Поль? Я что-то обидное сказала, или что? Ну так же оно и есть на самом деле! Я-то хоть в лицо говорю, а остальные шептаться будут…

— Я рада твоей откровенности. Главное, что мы поняли друг друга. Но мне больше некогда с тобой говорить. Надо работать. Ничего личного.

Да. Ничего личного теперь не может быть между нами — только прохладная вежливость и благодарность, за то, что сразу не побежала стучать, чтобы семья спасла Артура их моих коварных лап.

Нет, всё-таки, она задела меня. Не тем, что посчитала недостойной своего дяди — не секрет, что вся его семья, весь город посчитал бы точно так же. А то, что сказала о насмешках. Как будто, поддавшись своей слабости, я специально толкаю Артура на неприятности, делаю его обьектом сплетен и пересудов.

«Любила бы по-настоящему, отказалась бы! Не позорила!» — слышу я в своей голове уже воображаемый Наташкин голос. Именно так она сказала бы мне, если бы была сейчас на месте дочери. И Эмель очень хорошо донесла мне эту позицию.

Не буду о ней думать сейчас. Не хочу. В нашем мире, где скоро будем жить я и Артур, эти ограничения не будут иметь такой силы. Вот и все.

Эмель, не дождавшись от меня новых объяснений, пригнув голову, разворачивается и бежит к суровым ребятам, охраняющим место для съёмки, и я бросаю ей в спину:

— Скажи, что фотозона открыта! Я жду всех, максимум по два человека. Пусть начинают пускать!

Понимаю, что отдаю ей распоряжения как своей подчиненной, но, поймав себя на этом, не могу и не хочу менять тон. К человеку, посчитавшем меня позором для Артура, у меня может быть только сухое профессиональное отношение.

Меня сейчас ни капли не трогают ее чувства, временно я закрыла для себя личную тему и полностью отстранилась от всего. Весь мой интерес направлен только на первую пару подростков, пропущенных суровыми ребятами. Они направляются ко мне, держа в руках… часто моргаю, пытаясь понять, не псевдо-коньяк ли играет со мной злую шутку… листы бумаги?

— Я закончила настройку! — говорю им сразу, намекая, чтобы убрали их, но на одном из листков вижу написанный от руки хештег сегодняшнего ивента — #янеубиваюсловом

— Это что?

— Это для съёмки! — радостно сообщает мне одна из девочек. — Сказали, что без такого не пускают!

Понятно. Народ неверно истолковал наши манипуляци с Эмелькой. Но так даже лучше, неожиданно думаю я. Концепция съёмки становится мне ясна в миг, в секунду — и от радостного озарения я щелкаю пальцами.

— Хотя, да, вы правы девочки! Правильно, пусть все ищут бумагу и приходят сюда с такой надписью. Отлично! И главное — вовремя!

Тут же спохватываюсь, понимая, что не стоит выбалтывать то, что до этой самой минуты я не знала, как именно буду снимать. А теперь знаю! Стилизация под магшот! Под фото преступника после ареста, который держит перед собой табличку с данными. Вот мы и сыграем на этом. Все мы в плане буллинга немного преступники и жертвы одновременно.

Устроим такой художественный фотодопрос. И пусть все сказанные слова останутся между нами, лица будут говорить не менее выразительно.

— Так, первый пошёл! — поднимаю камеру и делаю пробный снимок.

Все отлично, поехали. Работаем. И плевать на все остальные проблемы.

— Давайте лучше по одному. Вторая пока ждёт в отдалении.

Машу рукой подружке моей первой «жертвы», чтобы отошла назад, за мою спину. Уж до чего я не люблю этого, но сейчас готова потерпеть. Сейчас мне слишком интересно, как пройдёт наш эксперимент.

Оставшаяся в поле зрения девчонка послушно вытягивает перед собой листок с хештегом и вопросительно смотрит на меня. Хорошо, хорошо. Сейчас и она все поймёт.

— Ты или тебя? — задаю ей первый вопрос и тут же щёлкаю новый кадр.

Ее глаза становятся еще более растерянными. Она не понимает, что я от неё хочу. Так, как не понимают люди, ставшие жертвами стихийных нападок, когда на них срываются целыми толпами, стаями. Массовая травля похожа на степные пожары — вспыхивают случайно, легко, и дальше разносятся мгновенно, доходя до таких масштабов, когда единственный выход — опустить руки и ждать, пока огонь угаснет сам, оставив после себя выжженную пустошь, на которой когда-нибудь снова прорастет трава и зелень… а, может, и нет.

И даже если человек был в чём-то серьезно виноват, не всегда народный гнев бывает неправедным — загонять в угол и добивать, насмехаясь, желая смерти и обрушивая все возможные проклятия на голову несчастного — так себе выход. Суд не должен превращаться в судилище. Но нам всем вместе это только предстоит понять.

— Ты кого-нибудь травила? Или тебя?

Теперь она понимает, и ее лицо меняется. Отлично — снова и снова ловлю в кадре эти изменения. Сегодня к вечеру у меня будет целая галерея красноречивых портретов.

— Я, — говорит девочка, наклоняя голову.

— Не надо. Так не надо, я должна тебя видеть. Не стесняйся, я не буду осуждать. Просто расскажи.

Я понимаю, что если бы не Вэл, взвинтивший народ до полуэкзальтирванного состояния, до готовности так же красиво как и он, выворачивать сердца наружу и эффектно рвать их на глазах у всех, у меня бы ничего не вышло. А так — он взбил для меня этот коктейль, осталось только снять сливки. Всё-таки, мы с ним отличная команда, и он, засранец, бывает незаменим. Прощу ему за такое даже сегодняшний инцидент с моей картой.

Следующие полтора часа, пока охрана одного за другим запускает желающих сделать фото, остальные ребята толпятся и шумят, спрашивая выходящих: «Ну как там, ну что там?». Некоторые из тех, с кем мы отснялись, облегченно улыбаются, некоторые прячут слезы, а на меня продолжает обрушиваться целый поток откровений. Многие вполне безобидные — в школе замазал мелом одежду одноклассника, украл пенал, потому что позавидовал, настучал учительнице, сдал все секреты после ссоры, говорил радости про родителей, смеялся над бедностью чьей-то семьи, подговорил всех во дворе не общаться, придумав жертве какую-то несуществующую болезнь. Но я вижу неподдельное облегчение, когда ребята признаются мне в этом — и девочки, и мальчики. Особенно трудно мальчишкам. Их растят в уверенности, что мальчики не могут быть сплетниками, они с пелёнок мужики, герои, опора семьи и будущие отцы больших и крепких семей. Поэтому все стыдное, неидеальное они загоняются вглубь себя, и оно там ноет и зудит, как застарелая колючка. И пусть эти грешки не такие уж и страшные — дети и подростки вполне естественно жестоки и совсем так невинны, как хочется думать взрослым. Но мне хочется верить, что возможность проговорить вслух свои мелкие коварства, посмотреть в лицо не самым приятным поступкам добавит ребятам осознанности, за которой стоит приятие себя, умение признавать ошибки и учиться на них.

Большинство из тех, кто приходит ко мне, выбирают позицию «Я травил». Уверена, многие из них были и жертвами, но сегодня они признаются в собственных «грехах». Среди рассказов начинают встречаться откровения потяжелее — как устраивали темную за школой, как избивали группой одного, наплевав на правило «лежачего не бьют», как раздевали едва ли не догола и выгоняли на улицу в холод, облив перед этим ледяной водой. И мне все труднее оставаться беспристрастным слушателем — ведь эти жертвы совсем рядом, возможно среди тех, кто только что признавался мне в собственных проступках.

Какой жестокий и тайный мир бурлит совсем рядом, перед носом у взрослых, которые, не замечая его, продолжают рассказывать детям о патриотизме и важности победы на очередной олимпиаде. Опустив камеру, прошу принести воды, параллельно думая, что для того, чтобы взрослые обратили внимание на этот мир, Виоле пришлось, например, умереть. Но сегодняшнее событие — разовая акция. Если каждый раз, для того, чтобы обращать внимание на свои проблемы, кому-то из подростков придётся умирать, скоро у нас совсем молодого поколения не останется.

Не слишком ли высокая цена за внимание к себе?

Тяжело это все. Тяжело воспринимать их жизнь с моей стороны, сейчас. Хотя я сама вышла из этого же мира и помню всё — и драки в раздевалках, и сплети, и надписи на стенах «Ленка шлюха, у Ленки СПИД» и домашний телефон рядом. Тогда мне не казалось это чем-то из ряда вон выходящим. Наоборот, это было нормальная жизнь, и ее простое правило — не расслабляйся и бей первая. А то заклюют.

Только став взрослой, привыкнув к комфорту и относительно благополучной жизни, ты понимаешь, что школьный период — не овеянные романтикой годы чудесные. А годы выживания, обрастания броней и твёрдым панцирем. Если не сломаешься — будет тебе счастье. Может быть. А сломаешься — вырастешь в затюканного взрослого, который спустя время своим же детям будет нести эту чушь: молодость — самое беззаботное время. Да что вы, сопляки, о настоящих проблемах знаете!

Мой небольшой перерыв подходит к концу — как подходит к концу очередь желающих пооткровенничать, приняв участие во флешмобе. Подростки возбужденно гудят, передают другу другу листы с бумагой — обязательной надписи с тегом не всем хватает, народ размел всю бумагу в кофейне у Дениса, а рядом нет ни одного канцелярского. Мне нравится этот символический обмен — будто бы передавая друг другу надпись #янеубиваюсловом, они заключают какое-то молчаливое соглашение, и это оставляет свой след в них — пусть не навсегда, но хоть на какое-то время.

И это уже хорошо.

Я понимаю, что фотосессия подходит к концу — и она прошла отлично, несмотря на проблемы. И теперь, в финале, меня волнует один вопрос — Кристина. Та самая Крис, которая сегодня так вызывающе провоцировала меня то ли на разговоры, то ли на ссору, то ли на противостояние. Она придёт ко мне?

Пару раз я видела ее в толпе собравшихся — или только казалось, что видела. Теперь я ни в чем не могу быть уверена — девочка-тень всегда прячется, когда на улице светит солнце и появляется так же неожиданно, как грозовые облака в летний день. Вот и сейчас я верчу головой, но из знакомых лиц вижу только Дениса и одну из Наташкиных подружек, кажется, любовницу директора рынка. Пошатываясь на высоких каблуках — спонсорские напитки пошли ей, как и мне, не на пользу, — она продолжает допрашивать своего сына: «Что там было? Что вам говорили? Шо, с бумажкой сфоткались и все? А не брешешь? Тю, и это весь флешмоб?»

Улыбаюсь, пригибая голову к камере, делая вид, что проверяю настройки — ни к чему мне сейчас хихикать у всех на виду. Сначала доработаю, а потом хоть весь вечер буду хохотать. И выпью. Да, я непременно выпью еще. И мне плевать на все. Две охренные съёмки день в день — такого у меня давно не было. И на волне нахлынувших эмоций я готова пойти вразнос. Вот только сейчас закончу с последними желающими — и…

— Что, смешные? Как обезьянки, да? Над которыми можно приколоться.

Вздрагиваю от неожиданности и едва не роняю камеру. Мне даже не надо оборачиваться — я знаю этот голос. Это его я слышала в курилке школьного туалета, куда зашла на перекур и неожиданно столкнулась с тем, что очень прочно вошло в мою жизнь. А теперь я готова это отпустить. Но без разговора с Крис, которая устала бегать от меня, это невозможно.

И вот теперь… Она пришла. Она всё-таки пришла ко мне в фотозону, в место, где я хозяйка и никто мне не возражает. Что ж, на это требуется смелость, и она у этой девочки есть.

Крис стоит передо мной, держа в руках потрёпанный листок с хештегом — видно, что он попал к ней через вторые и даже третьи руки. На плече у нее висит сумка, из которой выглядывает ноутбук, зарядка и чехол от ее беспроводных профессиональных наушников, которые она небрежно повесила на шею. Наверное, очередной подарок матери, устроившей себе жизнь вдалеке от нее. Не уверена, что кто-нибудь еще знает об этом, а вот я знаю. Я, вообще, слишком много знаю о ней — и это пробуждает во мне странное ощущение родства. Даже содержимое холщовой, усыпанной значками сумки очень похоже на мое — я понимаю ее в увлечении гаджетами, ее желание протестовать и эпатировать, доказывать свою правду и спорить до хрипоты. Между нами много общего, если посмотреть на детали. И, в то же время, ни за что в жизни я не хочу стать такой как она. Да, наверное, мало кто хочет.

— Почему же сразу обезьянки? Не надо видеть плохое там, где его нет, Кристина.

Хотя, кому я это говорю? Это же Крис.

— Не надо врать себе и другим, выдавая себя за того, кем не являешься, Полина Александровна.

Чуть наклоняюсь вперёд, не в силах сдержать иронична улыбку — как она зеркально парирует мне. И даже знает не только мое имя, но и отчество. Наверняка, наводила обо мне справки.

Чувствую любопытство вместе с возрастающим злым азартом. Не могу сказать, что мне нравится, когда за мной шпионят. Ну, да пусть обломится. Ничего о моей настоящей жизни она не может знать.

А вот я о ней как раз знаю немало.

Поэтому не буду валять дурака и притворяться, что мы незнакомы, несмотря на то, что напрямую мы говорим в первый раз.

— Всё-таки решила принять участие?

— Почему нет? — она проходит мимо меня к фото-стене и, снимая сумку с плеча, ставит ее рядом с моей. — Имею право. Вы же всех желающих пригласили так красиво, с броневичка. Взмахнув белым пальто. Как не воспользоваться шансом очистить душу?

— Даже если считаешь это все пляской на костях и хайпожерством?

Поднимая камеру, чтобы сфокусироваться на лице моей новой модели, и стараюсь уловить все оттенки чувств, когда напрямую цитирую слова из ее тайного дневника. Детские ровные бровки на секунду приподнимаются — всего лишь на секунду. И снова на ее лице немного снисходительное выражение, за которым она прячет собственную уязвимость.

Если Кристина и удивлена, то быстро справилась с эмоциями.

— Без хайпа сейчас никуда, Полина Александровна. Вам ли этого не знать?

Она разворачивается ко мне в своей привычной позе — голова чуть наклонена, взгляд исподлобья, губы напряжённо поджаты. Челка со следами фиолетово-розовой краски спадает на глаза, спрятанные за стёклами очков. Как всегда — застегнута-закрыта, но готова к бою.

Тогда начнём.

— Лист перед собой.

Оставляю без внимания ее предыдущий выпад. У меня в кармане столько козырей из ее же записей, что метать их в ответ на обычные мелкие колкости даже неинтересно.

— Ты или тебя? — в который раз задаю этот вопрос, наблюдая, как медленно, словно нехотя, она поднимает перед собой лист бумаги.

Острая смесь жалости, сочувствия и в то же время злости вновь охватывает меня — все жесты Кристины так зажаты, поза так скована, что я снова думаю — а была ли она хоть день, хоть пару часов счастлива и свободна здесь? И тут же внутренний голос отвечает мне — была. Хоть недолго, но была. Когда устраивала в своем паблике показательные акции, натравливая подписчиков на избранную жертву, даже не пытаясь разобраться, что и как произошло на сами деле. Любой во всеуслышанье мог обвинить любого — и этого было достаточно для набегов толп, желающих справедливости, а проще — просто спустить пар на случайном человеке.

Или, когда внушала Виоле, что одна на всем свете любит ее настоящей — а настоящей хотела видеть ее только с такой же бездной внутри. Когда говорила, что нужно перестать выслуживать любовь, нужно продолжать опускаться все глубже и глубже, до дна. И тогда только можно узнать, кто на твоей стороне. А после этих внушений — даже на похороны не пришла.

Или когда делала те самые фото в туалете, сломавшие пусть простенькую и незамысловатую, но единственную опору, на которой держалась Виолина жизнь.

Черт, она должна хоть что-то упомянуть из этого. Невозможно так сильно избегать правды о себе. Крис не хочет больше прятаться. Иначе — просто не пришла бы сюда.

И, несмотря на то, что я жду от нее упоминания пусть самых мелких грешков, пусть даже из желания позлить и спровоцировать меня, глядя мне в глаза ясным взглядом, Кристина произносит:

— Меня.

Что?!

— Меня. Меня травили, Полина Александровна. Чего вы так удивляетесь? Вы же так много про меня спрашивали, вам должны были донести, как мне жилось здесь.

Очень хорошо. Как всегда, от возмущения или других сильных чувств, я напрямую высказываю то, что творится у меня в голове. Но я действительно удивлена и возмущена сейчас. Так переворачивать факты и выкручивать ситуацию под себя надо уметь! Ну, да чему я удивляюсь? Все верно она говорит. Я читала ее дневник. Я знаю, насколько разуто ее болезненное эго, способное воспринимать происходящее только с точки зрения «Я всегда права». И сейчас она будет играть только по этим правилам.

Хорошо. Послушаю ее. Моет быть, она увлечётся живописанием своих страданий — такие люди очень любят о них поговорить, и тогда поймаю что-то в ее лице. Какую-то эмоцию, показывающую, ее истинное отношение к происходящему.

— Мне не до обличений, Кристина. Я хочу быть беспристрастной. Во время съёмки ты говоришь не со мной, а с камерой, потому можешь сказать все. Она не осудит, — с этими словами делаю еще один крупный план. Инфантильное детское личико без малейших следов нервозности из-за вранья — она не щурится, не обзывает губы, не трогает рассеянно лицо.

Полная уверенность в своей правоте.

А что… если она серьезно уверена, что является жертвой? А не все те, кому она успела причинить справедливость?

Это непостижимо. Эгоцентризм таких феерических размеров для меня непостижим.

— Хорошо, Полина Александровна. Вы же у нас тут типа за молодежь и все такое. За права подростков, да?

Не отвечаю ей, только продолжаю наблюдать в объектив камеры, держа палец на кнопке спуска — я готова нажать ее в любую секунду, в любой момент, как только Кристина начнёт говорить то, что думает, а не то, что пытается внушить мне.

— Почему тогда вы прикопались к нам? Почему не трогаете их — вот этих старых уродов, которые нам создали такую жизнь, что хочется вскрыться каждый день! Почему!

Быстро делаю снимок — Крис смотрит в объектив, обвиняя меня вместе со «старыми уродами» за то, что создали им невыносимую жизнь. А ведь она права. Она в чём-то права. Пусть говорит дальше.

— Тебе хотелось это сделать? Совершить самоубийство?

— Да, блядь, вот сюрприз! И не думайте, что это я вам тут душу открываю — тут каждому хочется! Это прям норма, о которой даже говорить лишний раз лень. Пока учишься в этой ебаной школе, потом ее заканчиваешь, и тебе начинают мозг засирать — а что, а куда куда? А какой у тебя смысл жизни? А кем ты хочешь быть? Да откуда я знаю! Дайте подумать, завалите хлебальники! И, главное, все такие — от вас зависит наше будущее. Так хули вы нам такую жизнь создаёте? Вы что, совсем тупые? Мы же вырастем и припомним. Понимаете, Полина Александровна, какие вы и подобные вам, беспросветно тупые люди? Вы же плюете в тот колодец, из которого потом самим придётся пить!

— Ты не знаешь, что делать дальше? Мне кажется, ты уже вполне реализовавшийся человек с сильным влиянием на мнения твоих ровесников.

— И что? Что мне с этого?

…Особенно, когда приезжают такие, как мы, выскочки, и переманивают всю твою аудиторию, вспоминаю я слова из ее дневника. Но не может же это быть единственным из того, что ее волнует. Ее гнев и негодование на несправедливую бесправную жизнь выглядит вполне искренне.

— Тебя не устраивает сила твоего влияния? Мне кажется, она достаточно мощная. Не у каждого взрослого такая есть.

— Да конечно! — фыркает Кристина, раздраженно сдувая с лица цветную прячь волос. — Вот в этом вы все — обесценивание! Токсичные уроды! Что у вас, детки, такого страшного в жизни может быть! Да, Полина Александровна? Так вы думаете?

Странно, и опять повторение еще одной моей мысли. Но с каким-то другим подтекстом, словно через искаженный фильтр — и я не чувствую ни согласия, ни приятия тех вещей, о которых она говорит.

— Нет, Кристина, я не о том. Я о том, что вы боролись с теми, кто вас обижал — и довольно неплохо боролись. Кого вы там в угол загоняли всей толпой — и учителя были, и директора школ, и бывшие вредные одноклассники. Я же видела этот парад победных видео на стене в твоём паблике. У тебя прямо целое социальное движение получилось, не в пример нашему флешмобу. Завтра-послезавтра о нем забудут, а твои акции будут продолжаться. Так что не такая уж ты и жертва. Может быть, всё-таки не тебя, а ты устраивала травлю? И весь мир грызёт тебя совсем не из жестокости, а вполне заслуженно, за твои поступки? Люди просто так не отворачивается, Кристина. Не могут все быть говном, а ты одна — несчастной и непонятой.

Если ее и задели слова о паблике, то она не показывает виду. А, может, и предполагала, что я получила доступ к нему, несмотря на закрытый аккаунт — это несложно в наши дни. Но то, что я так и не увидела в ней несчастную, обиженную судьбой девочку, возмущает ее гораздо больше. В своём сознании она категорично в это верит — сейчас я понимаю это ясно как никогда.

— Да что вы, блядь, говорите, Полина Александровна? Жертва всегда виновата, да? Что умнее, что интереснее, что живет не так, как все придурки здесь? Что в первом классе говорит на двух иностранных, что считает в уме по программе девятого, что видит весь этот пиздеж, что не молчит, когда удобно, поддакивая дуракам? В этом моя вина? В этом? Что такого я могла сделать в семь лет, когда училка при всех назвала меня чучелом? И выставила у доски, чтобы все посмотрели, как одеваться нельзя? А потом отобрала стихи, которые я должна была читать на праздничке какого-то там, блядь, букваря, и отдала их другой девочке — потому что она красивая. А Кристина — перебьется в заднем ряду и даже на общую фотку с классом не попадёт. Потому что ее затолкают хер знает куда и все что будет видно — это кусок ботинка! Или когда меня к доске не хотели вызывать, потому что я спорила, и специально валили на письменных, без всякой возможности обсудить работу? Или когда кто-то что-то украл, разбил, накосячил — кто виноват? Конечно, Кристина! А зачем разбираться? Нет, не слышали такого! А как меня валили, когда на медаль шла? Все старшие классы валили — и всунули таки свое ебаное серебро! Так что бывает, знаете ли, Полина Александровна, когда все вокруг виноваты. Когда воруют у тебя твою жизнь, которую ты должна вести, потому что умнее их всех, и можешь больше! А грамоты, награды и баллы за научные работы получают тупые, но хорошие! За которых эти работы пишут сами же тупые учителя — вот такой вот парадокс. Тогда как ты, которая может их школу на всю страну прославить, заработать им гранты и бонусы — сидишь в углу сычом, потому что никому не нравишься. Вот так вот Полина Александровна. Сюрприз, да? Жертва всегда жертва, а виноваты те, кто ее до этого довёл. А если вы считаете по-другому, значит это виктимлейбинг и вы весьма хуевый защитник прав подростков. Только притворяетесь прогрессивной, а сама — такая же, как и они.

Снова на пару секунд опускаю камеру, чтобы проморгаться и вдохнуть воздуха. Уф-ф, а она оказывается, любит поговорить, любит общаться, любит быть в центре внимания. Крис совсем не такой серый кардинал, как я думала о ней раньше. Понимаю, что с этими качествами в вынужденной изоляции от сверстников ей было еще тяжелее. Но и способность манипулировать, подменять факты в ней еще сильнее, чем я думала.

Что там она сказала — забрали стихи, потому что выглядит странно и отдали другой, более красивой девочке? Интересно. Разовьём эту тему.

— Нет, Кристина, я согласна с тобой. Жертва всегда жертва, а виноват тот, кто довёл ее до края. Скажи, когда у тебя отобрали стихи, их передали Виоле, да?

Вот теперь она настоящая. Теперь она та, кем является — болезненная открытая рана, слегка присыпанная тёмными прелыми листьями. Упоминание Виолы вызывает в ее глазах такую вспышку, на смену которой приходит чёрное отчаяние — мне кажется, из невнятных серо-зелёного-коричневых они становятся темными как сама чернота внутри ее.

— Причём здесь Ви…

Она называет ее так же, как в дневнике. Для нее слишком болезненна эта тема, и время ничего не вылечит. Такую поведенность, какую я видела в ее записях, не стирают ни годы, ни десятки лет.

— При том, что Виола — твоя жертва. И только твоя. Ты можешь мне сколько угодно рассказывать о том, как жизнь к тебе несправедлива, но мне плевать на тебя Кристина. Мне изначально была интересна не ты. Все, что меня волнует и волновало — это то, что случилось с ней в тот вечер, и зачем ты изводила ее. Ведь ты любила ее, Крис. И сейчас любишь. Почему была к ней такой жестокой? Ведь не из-за детской же обиды за стишочек, ну, ей-богу? А?

Я в третий раз опускаю камеру и смотрю на нее, не скрывая больше своих истинных мотивов. И по тому, как на секунду растерянными, потом испуганными, а потом злыми становятся глаза Кристины, как она опускает руки, едва не роняя листок, а потом возвращается в прежнюю стойку, с удивлением понимаю — а вдруг… может?

Вдруг причиной этой трагедии, которая до сих пор кажется мне сплошным клубком противоречий, стала сущая мелочь? Переданный другому детский стишок на линейке и уязвлённое, невероятных размеров самолюбие, которое не зависит от возраста. И у ребёнка умнее, развитее других оно может быть таким, какое не снилось даже очень амбициозным взрослым.

Господи, да неужели все это — на самом деле из-за стишка в первом классе! И все остальное — соперничество, боль, обида, месть и такая неправильная, странная и больная, но все же, любовь выросли на этой банальной почве?

Какая злая ирония, черт побери. Это было бы очень смешно, если бы не было так трагично и дико.

Это осознание настигает меня тут же, не сходя с места, и то, что я вижу перед собой Кристину в этот момент, только усугубляет ситуацию. В ней по-прежнему нет ни капли сочувствия, ни одной из тех, пусть глупых и несвоевременных мыслей, которые взрываются в эту самую минуту у меня в мозгу — неужели так? Неужели человеческая жизнь стоит отобранного стишка в младших классах? Неужели такой маленький камушек, брошенный несправедливо, не вовремя мог превратиться в булыжник и обрушить гору?

Продолжая рассматривать Кристину, чувствую в ответ такой же пытливый, пронизывающий взгляд, кричащий «Чего ты хочешь от меня?» И вижу в ней по-прежнему только одно — беспокойство о себе. Обиду за себя. Уверенность в том, что даже страшные последствия ее действий — всего лишь вина тех, кто обошёлся несправедливо.

Опять же, с ней.

Чувствую, что начинаю задыхаться от такой плотной самозацикленности, полного отсутствия эмпатии, интереса к другим людям — пусть не таким умным, не таким глубоким, не таким продвинутом, но… Людям. Просто людям, самым разным, живым и настоящим, иногда жутко бесячим, иногда делающим глупости, иногда добрым, иногда злым. Но и в половину не таким жестоким, как Крис. Потому что многие из тех, кто делился сегодня со мной не самыми приятными подробностями своей жизни, принимали свои ошибки. Крис же по-прежнему считает, что она права. Что все было справедливо, и единственная жертва — не погибшая в семнадцать лет Виола, шагнувшая из окна в глубокой депрессии, не те взрослые, пусть ошибавшиеся в прошлом, но которых публично выстегали и опозорили перед всем их окружением, включая детей, коллег и родителей, не дав возможности объясниться — а она сама. Только Кристина — единственная жертва вопиющей человеческой несправедливости.

А все остальные — просто мудаки тупые.

— Я слышала, как она звонила тебе.

Почему, вместо того, чтобы остро и тонко вставлять изящные шпильки, пользоваться тем, что узнала из ее дневника, играть ее методами — аккуратно расшатывать самооценку и внушать свои, нужные мысли, я бросаюсь на нее с открытым забралом, вываливая самое важное прямо и даже грубо, как груду камней под ноги?

Дура ты, Полина. Изящные интриги — однозначно не твоё.

Ну и ладно, сказано так сказано. Будем играть, как и раньше — открыто и наотмашь. Тем более, кажется, Крис, это совсем не нравится. Впервые она тушуется, опускает взгляд и делает шаг назад.

Краем глаза замечаю, что многие из собравшихся смотрят на нас, и в первую очередь — суровые ребята-помощники алкоголических спонсоров. По всему ясно, что фотосессия закончена, и кто не успел, тот опоздал. Но пока я не дала отмашку, никто не завешивает проход, не объявляет участникам о том, что можно расходиться.

Но сейчас мне не до этого. Пусть смотрят. Для меня важнее я и Крис, которую, наконец, удалось вытянуть из панциря, схватить пальцами за скользкое брюшко. Нужно быть очень внимательной — одно неосторожное движение — и она сорвётся. Слишком юркая, слишком скользкая. Девочка-тень.

Подхожу к ней ближе, понимая, что она тоже замечает внимание к нам, и еще больше замыкается, снова отступает к своим вещам — где только ее первоначальная бравада?

— Иди сюда.

Она прекращает пятиться и послушно делает несколько шагов вперёд.

— Я слышала, как она просила оставить ее в покое. Дать ей жить. И тебя тоже слышала. Разговор был в школьной курилке на четвёртом этаже. Перед выпускным. На громкой связи.

Кристина, бледная, как сама изнанка тени смотрит на меня и ничего не говорит. Ее глаза раскрываются до невероятных размеров, и мне кажется, что сквозь них я слышу, как звенят ее нервы.

Но она молчит, не сдаётся. Она права. Она — по-прежнему жертва.

— Ты понимаешь, что это — доведение до самоубийства? Что это статья, Кристина?

В ответ все такой же отчаянно звонкий, немигающий взгляд. Она никогда не признаёт того, что была в позиции агрессора, ни за что. Просто потому, что может чувствовать только свою боль.

— Я была рядом, когда она звонила. И записала то, что слышала, себе на телефон. У меня есть на тебя нехилый компромат, Кристина. И я думаю пустить его в дело.

Господи, зачем я вру? Зачем беру ее на слабо? И чего в итоге я хочу? Чтобы она покаялась, упала на колени, разрыдалась? Попросила у всех прощения? Побила себя по щекам покаянными пощёчинами?

Что ты творишь, Полина? Зачем это тебе?

И в то же время понимаю — я знаю, что мне нужно. Это очень простая и обычная вещь. Мне нужно, чтобы Крис, в ответ на сегодняшний вопрос «Ты или тебя?» сказала: «Я». Это я устраивала травлю, я беру на себя ответственность, я признаю. Потому что, пока этого не будет сделано, пока она не поймёт, какие последствия имеют ее поступки, пока она считает себя единственной пострадавшей… Её игра будет продолжаться. Не факт, что она и с осознанием своей причастности остановится, но всё-таки, шансы есть. А пока она уверена в своей невиновности — нет ни малейшего.

А девочка она талантливая, поэтому, в дальнейших успехах ее показательных акций я не сомневаюсь. И очень не завидую ее будущим жертвам.

— И что вы сделаете, Полина Александровна? — наконец, разжимает побледневшие губы Кристина, не пытаясь спорить или отнекиваться.

— Я сдам тебя с потрохами. Чтобы больше не было никаких Виол. Ни тех, кого вы загоняли в угол, требуя у них записи с показательными извинениями.

На секунду она недоверчиво жмурится, а потом я слышу презрительный… то ли смех, то ли фырканье.

— И что вы предъявите — просто вашу запись, и все? Ее можно по-разному, между прочим, трактовать.

— Не только, Кристина.

Ага, вот и оно, время открыть последнюю карту.

— Записи из твоего онлайн дневника. Там есть очень красноречивые моменты. Если их сопоставить с записью вашего разговора, картина нарисуется очень интересная.

Она снова смотрит на меня, сжавшись, как струна, готовая выстрелить.

— Вы не докажете, что этой мой дневник.

Даже не пытается спорить, что это не ее. Отлично. Хоть что-то она признаёт.

— Докажем. По авторским иллюстрациям. По твоим автографам на них. Пусть это непрямые доказательства, но, поверь, для того, чтобы заинтересовать кого надо твоей уникальной личностью — достаточно. И есть еще экспертизы, Крис. Я лично оплачу все услуги экспертам и частным следователям, чтобы они собрали все доказательства и взяли тебя за жопу. Чтобы ты поняла, что нельзя бесконечно гадить исподтишка. Вершители судеб здесь не нужны никому

Сама себе удивляюсь, как я умею блефовать. Я ведь на самом деле не думала заходить так далеко. Мне всего лишь нужно прогнуть ее железобетонную уверенность, что все в мире козлы, одна она — бедняжка. Но теперь мне самой нравится моя идея. А почему бы и нет? Еще раньше об этом нужно было подумать. Насчёт частных расследований вот — какая хорошая идея.

Неужели я на самом деле хочу упечь ее в колонию?

И, впервые ясно задав себе этот вопрос, понимаю — да, хочу. Теперь я уверена, что она этого заслуживает.

— Так что, Кристина? По-прежнему стоишь на том, что это ты жертва, а все остальные — гады?

Она продолжает смотреть и смотреть на меня, крошечные зрачки в глазницах мечутся из стороны в строну, трогательные бровки высоко приподняты — ну что страшного может сделать этот ребенок?

А вот может. Дети более жестоки, ревнивы и категоричны, чем взрослые. И подтверждение этому я получаю тут же.

— Да пошла ты… Полина Александровна!

И, резко развернувшись, она хватает собственную сумку и бегом устремляется от меня к выходу, к обнесённой верёвками зоне, не оборачиваясь, ничего не говоря и только как-то странно, особо бережно придерживая сумку.

Странная жестокая и несчастная девочка. Только сочувствия к ней у меня больше нет.

Спустя секунду после того, как Кристина пулей пролетает мимо охраны, я взмахом руки даю понять, что мероприятие окончено.

Всё. Дело сделано, все карты брошены на стол, и теперь я вольна в своих поступках. Завтра — уже завтра я поговорю с друзьями, способными проконсультировать меня в этом странном с правовой стороны деле. И тогда мы вместе решим, как привлечь Крис к ответственности.

А в том, что я буду что-то делать, я не сомневаюсь. Но это все завтра. А сейчас я феерически напьюсь. И мне плевать на мораль и уместность моего желания. Мои нервы просто не выдерживают, и расслабить их я хочу любым способом.

Буду сегодня бузить и спать, как Вэл, на столе в подсобке.

Слышу свой смех со стороны — и только сейчас понимаю, что до сих пор стою в фотозоне, сжимая в руках камеру, глядя перед собой невидящим взглядом, еще и разговаривая сама с собой.

Привет, неадекватная Полина. Иди уже напейся.

Мой взгляд скользит по толпе расходящихся зрителей — все, теперь, когда я не могу взаимодействовать с ними как известный фотограф, я им не нужна и не интересна. Как и они мне, впрочем.

Тогда почему на меня вдруг накатывает волна тоскливого одиночества? Пусть я знаю ответ — вечный отходняк после съёмки, опустошение после того, как отдала и пропустила через себя слишком много, но это понимание не облегчает моих чувств. Мне вдруг хочется просто обменяться взглядом с другом — с Вэлом, которого я чуть не убила сегодня. Или с Дэном. Пусть даже с тонким Сережкой. Или с Эмель… Хотя, нет, в ней я уже не уверена.

Но больше всего мне не хватает сейчас не их, а совсем другого человека. Недолго думая, достаю из кармана мобильный и отсылаю текстовое сообщение Артуру: «Как ты? Очень скучаю и хочу увидеть»

Я не видела его с самого раннего утра, а сейчас уже вечереет… Это слишком долго. Хочу с ним встретиться. Хочу, чтобы он меня обнял и просто сказал, что все будет хорошо.

— Полинка! Полинка-а!!

Выхожу из сомнамбулического состояния и вижу Дэна, несущегося мне навстречу, раскинув руки.

— Ну что, ни-сы?! — радостно кричит он мне в лицо, залетая в опустевшую фотозону, которая больше не охраняется и никому не нужна. — Ты молодчага! Держи пятюню! Оп! — он резво хлопает ладонью по моей вялой пятерне. — Спасибо тебе! Вот от души спасибо… систер! — и обнимает меня, бережно и благодарно.

Так, не реветь, не реветь Ну, подумаешь, провели классное мероприятие. Абсолютно рядовое. Что тут такого? Но тут же понимаю, что нет, не рядовое. Пусть это всего лишь провинциальный городок. Пусть половина народу ничего не поняла. Пусть об этом скоро забудут — жизнь каждый день подбрасывает тонну новых инфоповодов. Но что-то подсказывает мне, что для многих из нас — для Дэна, Вэла, даже для тонкого Сережки этот вечер навсегда останется в памяти. И я могу сказать, что по степени удовлетворения от работы — это одна из самых классных моих съёмок, за последние несколько лет.

Все было очень круто. И необходимо. Именно в это время, в этом месте.

— Я в шоке, Полинка, честно, в шоке! Сам не ожидал! — в обнимку как старые приятели мы плетёмся с Денисом к кофейне, из которой постепенно выходят посетители, получая на выходе флаер на какую-то очередную скидку. — А я, ты знаешь, что-то такое почувствовал… Что мы ж все время с народом работаем, да? Так мы не просто кофе можем продавать и десерты. А еще и какие-то идеи там, наши взгляды внушать — как мы живем, чего хотим сделать, что зашквар, а что нет. Чтобы к нам ходили классные пацаны и девчонки, а не мудаки какие-то. Вот так же можно, да, Полинка?

— Конечно, можно. Это называется «идеологическая миссия», Дэн. Только компании очень высокого уровня могут себе это позволить — работать не только на прибыль, но и на идею, иногда в ущерб прибыли, — улыбаюсь я, замечая, что кофейня почти опустела, остались только свои. Но среди них полно людей, при которых мне надо следить за языком. Та же Наташка, пара ее подруг из клуба успешных женщины, но без нервной Веры, которая, поражённая неприятным известием о гермафродитах, наверняка, умотала куда подальше, заодно прихватив и детей.

Я даже не буду обращать внимание, как Наташка прячет от меня глаза, делая вид, что не замечает, чтобы не пришлось приглашать на свою часть стола, где меня, видимо, не ждут. Ну и ладно. Она и раньше без меня тусовалась на статусных посиделках, к которым питает непонятную слабость. Не буду ей мешать, тем более, мои мысли заняты сейчас другим.

— Так мы, Полинка, выходит, крутые перцы! — довольно смеётся Дэн, дав знак Серёжке и новенькой девочке, еще одной своей помощнице, что-то тащить на столы, сдвинутые посреди зала.

— Для этого города, Дэн, ты прямо нереально крут, — говорю, не кривя душой, и ту же спрашиваю: — А Эмелька где? Что, дуется до сих пор?

— Эх… — горестно вздыхает Ден, но уже через секунду его глаза снова хулигански блестят — он видит, как ребята выносят из подсобки ящик с шампанским. Кажется, сегодня ночью тут снова будет весело. — Да ушла она. Домой. Отпросилась, сказала, что устала. Это и правда, Полинка, она с полседьмого утра здесь.

А то мне этого не знать. Мы же и встретились здесь сегодня все вместе — Я, Артур, Эмель и Вэл.

Кстати, Вэл. А он-то где?

— Да там, прячется в подсобке, спер себе бутыль шампанского и дудлит уже час. Не хочет выходить и прячется.

— Не от меня ли?

— От тебя, от тебя. Ты реально, мать, чуток озверела, когда пыталась заушить нашу звезду. Не знал, что ты такая бешеная.

— Да ладно… — теперь мне и самой стыдно за это. — Просто больше никогда не трогайте мои вещи без разрешения, и я не буду вас убивать.

Иду по указке Дэна в направлении подсобки и уже издалека слышу возмущённый голос Вэла, долетающий ко мне сквозь закрытые двери:

— Нет, я не понял! Это что за цензура? Что за мракобесие? Рестик! Что еще за овца со скучной рожей обламывает моё творческое либидо?

— Это Галина Алексеевна, — вторит ему голос тонкого Сережки, успевшего вернуться из зала и теперь поддерживаемо моральный дух своего гуру-наставника. — Она тут это… в общем, часто бывает на всяких акциях, контролирует, наблюдает…

— Это глава родительского комитета, Вэл, — открывая дверь, говорю я, понимая, с кем он успел пообщаться без меня. — Местная полиция нравов. Можешь с ней офигительно затусить. Она тебя завербует в ряды высокой морали, бросишь свои вредные привычки и одумаешься.

Вэл, сидящий на том самом деревянном помосте, с которого мы еле стащили его утром, замирает, пытаясь угадать мое настроение — и я ответ активно демонстрирую ему дружелюбие.

— Что, уже пьёте в отрыве от остальных? — с этими словами подпрыгиваю и сажусь рядом, несильно толкая его локтем — наш давний и негласный знак примирения.

— Ага, не забухаешь тут с этими местными уебонцами! — как будто ничего не случилось, и я не пыталась его убить пару часов назад, капризно отвечает Вэл, и я вижу — он принимает мое извинение. Что случилось, то случилось. В конце концов, сегодня я его душила, а когда-то он избил меня мокрым одеялом, обожравшись каких-то галлюциногенов и приняв за призрак своей деспотичной бабушки.

— Они, вообще, что себе думают? Что я исправлюсь и начну жить этой их нормоблядской жизнью! Этого мне не хватало для полнейшего счастья! — Вэл, сделав небольшой глоток, передаёт мне откупоренную бутылку шампанского, и я пью следом за ним, стараясь, чтобы пузырьки не слишком били в нос. — На меня тут твоя Наталья напала. И давай знакомить со своими подружками. Это пиздец, Полина. Я думал, они меня сожрут.

О, и он тоже. Тоже пострадал. Что неудивительно.

— Все совершенно жуткие бабищи! И эта, «ебите меня пожалуйста» была!

Прекрасно понимая, что он говорит об Анжеле, тем не менее, стараюсь его немного успокоить — по всему видно, что лечится шампанским Вэл уже долго, поэтому надо его слегка страховать на поворотах.

— Вэл. Ну, все-все. Не такая уж она и «ебите». Это мать Виолы. Она вообще-то в трауре.

— Не знаю. Не заметил. Выглядит как «ебите меня пожалуйста в трауре».

— Вэл! Ну… что ты. Она просто не может по-другому. Сама потерялась в рамках одного-единственного образа.

Снова делаю глоток шампанского, понимая, что в сочетании с выпитым коньяком — это гремучая смесь. Ну и ладно.

— И потом эта, которая выглядит как библиотечная пыль…

Какая же точная характеристика Галины, думаю я, начиная хихикать в бутылку.

— …мне сказала… Ты знаешь, что она сказала — мне?

— Не имею ни малейшего понятия, — рукой я нащупываю в кармане сигареты, понимая, что меня Галина Алексеевна тоже сейчас вряд ли одобрила бы.

— Она сказала… — Вэл ёрзает на месте, затем лезет ко мне в открытую пачку и вытаскивает сигарету себе. Тонкий Сережка, зачарованно слушающий своего идола, бежит к двери, выходящей на задний двор и открывает ее, подпирая деревяшкой. Вэлу можно курить даже в подсобке. И вместе с ним я тоже воспользуюсь этой привилегией.

— Она сказала мне, — наклоняясь к моей зажигалке, дизайнер прикуривает и начинает вдыхать дым мелкими рваными затяжками. — Что мат — это преступление против бога и он разрушает меня на молекулярном уровне!

Зная ипохондрию Вэла, понимаю, как сильно его задели эти слова — нет-нет, он да и подумает, что теперь в нем отмирают какие-то клетки.

— Эта с-сучка… — Вэл на секунду умолкает, и я понимаю, что он прислушивается к себе — не разрушается ли в нем ничего в это самый момент на молекулярном уровне. — Она сказала, что научно доказано — вода от мата меняет молекулярную решетку, а человек на семьдесят процентов стоит из воды!

— Ты боишься мутаций? — осторожно интересуюсь я. — Знаешь, мне кажется, вся эта сказка насчёт воды и мата конкретно преувеличена. Возьми вон стакан, поматерись в него. И посмотришь — ничего не случится.

Когда спустя полчаса к нам заходит Дэн с приглашением явиться в общий зал — почетные гости, шикарные женщины этого города, а также алкоголические спонсоры, которые остались довольны уровнем продаж, желают увидеть звёзд мероприятия — мы с Вэлом, успев подпоить и Сережку, ржем как сумасшедшие, продолжая наш эксперимент.

Вэл высокопарно матерится в стакан с водопроводной водой, принесённый ему Сережкой, правда без того энтузиазма, с которым начинал — за это время поток его познаний очень сильно иссяк.

— Хуёво! Охуенно! — повторяет он, пока я быстрым движением откупориваю еще шампанское. — Невъебенно-заебенно! Жопа! Жопа! Хотя, бля, это не мат… — устало вздыхает Вэл, на секунду отрываясь от трубочки из-под коктейля, сквозь которую он орет в стакан. — Поебень! — смачно заканчивает дизайнер, после чего обращается к Денису: — Хорошо, я готов выйти и произнести еще одну речь. Воду мою не трогать. Я в неё столько вложил, что к моменту моего возращения она должна превратиться в бухло. Как минимум в винишко, а лучше — в вискарь. Он нам понадобится. Бухать я сегодня собираюсь всю ночь.

Поняв, что мы уходим, я соскальзываю на пол и передаю ему шампанское, чтобы сделал еще один глоточек. Сережка убеждает нас взять открытую бутылку с собой — по его мнению, мы такие важные птицы, что нам никто ни слова не скажет. Разве что спонсоры обидятся, что пьём не их продукт.

— Ничего! — гордо воздевая подбородок и приосаниваясь, Вэл снова готов явить себя публике. — Мы и с ними бухнем. Все будет довольны! Веди нас, Рестик! — добавляет он свою любимую фразу, а у меня в кармане вдруг негромким звуком смс-ки дзинькает мобильный. Достаю на ходу — и тут же останавливаюсь.

«Я тут, возле Дэна. Стою за кофейней, со стороны парка»

Черт. Это безумие. Артур приехал, когда тут полно народу, среди которых его знакомые, и Наташка, и…

Я очень хочу увидеть его. И увижу. И пусть только кто-то попробует мне помешать.

Тут же быстро отвечаю ему:

«Через пару минут буду».

«Я возле шахматного клуба»

Отлично. Хоть у кого-то голова работает из нас двоих. Заброшенный шахматный клуб — странной формы здание, напоминающее то ли ферзя, то ли слона-мутанта, стоит в самой заброшенной части парка, где шахматами никто не занимается уже более двадцати лет. Там почти всегда пусто, даже собачники своих питомцев не хотят выгуливать — сразу за клубом виднеется городская больница, а рядом с ней — морг. Как ни крути — не самое романтичное место.

Только меня это, опять же, не волнует. Совсем не наличие или отсутствие морга является для меня мерилом романтики.

Гордо явившись вместе с дизайнером в общий зал, где нас встречают аплодисментами, оставляю Вэла блистать перед благодарной публикой, сама же делаю многозначительные знаки руками и показываю, что мне надо отлучиться и я скоро вернусь.

Обеспокоенным взглядом меня провожает только Денис — Наташка по-прежнему прячет лицо за спинами подружек, а все остальные так увлечены особой Вэлиала Донцова, что почти не обращают внимания на мое исчезновение.

Выскальзываю за двери кофейни, замечая, что на улице уже темнеет — оказывается, мы просидели в подсобке у Дениса гораздо дольше часа. По небу, истошно крича, носятся ласточки, которым вторит визжащая детвора, расслабленные мамочки катают коляски по аллеям парка, оставшиеся подростки то тут, то там, что-то обсуждают и слушают музыку из переносных колонок.

Все как обычно. Жизнь идёт своим чередом. Вот только мне надо в другую сторону от этих летних, заполненных людьми аллей. Артур не зря выбрал шахматный клуб — отсюда к нему очень неудобно добираться. Так что я ничем не рискую. Вряд ли кто-то любопытный сможет увидеть нас. И сгущающиеся сумерки, как всегда, наш верный помощник.

Быстро оглянувшись, чтоб не вызывать лишних подозрений, ныряю в кусты, растущие сразу за кофейней, и пересекаю небольшой пустырь, примыкающий к центральному парку. Еще один густой и разросшийся кустарник, я предпочитаю не обходить, а продраться сквозь него — и перед моими глазами — шахматный клуб, сооружённый из больших железных листов, а рядом — заброшенная мусорка, за которой вкрадчиво проступают силуэты морга. Но мне эта картина кажется удивительно красивой — потому что рядом стоит припарковавшийся автомобиль Артура, и он сам, прислонившись к нему спиной, задумчиво смотрит в телефон, листая сообщения на экране и… курит при этом.

Черт. Что-то часто он стал курить, пока общается со мной. Вот и сигареты собственные появились. Не хочу быть мамочкой и читать ему морали, но… может… всё-таки не надо?

Перепрыгивая через еще один колючий куст, налетаю на него, щелчком выбиваю сигарету из пальцев и целую со всем хмельным безумием, которое вызвал во мне сегодняшний день. Он пытается что-то сказать, но мне все равно, я перекрываю ему любую возможность говорить и даже сделать новый вдох. Не хочу ничего слушать, ни о чем думать, хочу только целоваться с ним, и чтобы это никогда не кончалось.

Если Артур и думал возмущаться моему самоуправству, то очень быстро это проходит — его руки обхватывают меня, не дав окончательно хлопнуться на землю, а губы с терпковатым привкусом табака такие тёплые, такие мягкие и упругие, что у меня просто подгибаются колени, и его в дыхании я вдруг слышу… что-то… что-то подозрительно знакомое…

— Коньяк? — отстраняюсь от него, продолжая принюхиваться. — Ты что, пил, а потом сел за руль?

— Вишня в коньяке. Конфеты, — поправляет он меня. — Я же не идиот, Полин. А вот у тебя точно — коньяк и… и еще что-то.

— Брют, — признаюсь я, понимая, что скрываться не имеет смысла. Да и зачем? Перед ним?

— Тебя шатает, — констатирует Артур с улыбкой, придерживая меня за плечи, в то время как мне кажется, что я стою абсолютно ровно.

— Нет. Или, может, да, — просто из духа противоречия начинаю спорить я. — А! Я поняла! Это от того, что ты рядом! — и снова лезу целоваться. Окей, шампанское и коньяк пусть будут мне оправданием, могу приставать к нему беззастенчиво и откровенно.

Артур, хоть и утверждает, что не пил, тоже какой-то… хмельной. Я чувствую это по тому, как он отвечает на мои поцелуи, как рукой пробирается под майку, как подаётся вперёд, прижимаясь своими бёдрами к моим.

— Стой, стой, а где это конфетки такие подают? Точно безалкогольные? А то что-то тебе совсем крышу сносит, друг мой, — отстраняюсь, чтобы остановить его, пока он не начал меня раздевать.

— Я нашёл покупателя, — выдыхает он мне прямо в губы, и приходится сделать над собой усилие, чтобы не повестись на это, не пытаться снова ловить каждый его вдох и выдох, и…

— Что? Покупателя? Это как?

— Я нашёл, кому продать станцию.

— То есть? Свой автосервис?

Я не верю своим ушам. Не может быть — так быстро! Или может? Может быть, это очередной знак, в которые я не верю, но сейчас готова поверить, Может, нам сама удача в руки идёт? Может, так и есть?

— Ага. Вообще неожиданно. Сам на меня вышел. Причём, я еще не говорил никому. Сейчас не то время, чтобы трепать языком.

Ох, как же он прав, вспоминая, сколько народу уже вычислило нас, думаю я.

— А как вы тогда друг друга нашли?

— Один из моих ребят предложил его как партнёра. Он хотел или в долю войти, или что-то совместное замутить. Сегодня мы встретились, я взял и предложит ему все дело, целиком. И он его берет, Полин. Представляешь? Берет! Платить, правда, частями будет, плюс расходы на документы поделим, пока все оформим… Да, время займёт, но…

— Но ты будешь полностью свободен от всего здесь, — шепчу, перебивая его и не скрывая волнения. — Не важно, сколько это будет длиться, Артур. Главное, что ты уже передаёшь дела другому. И тебя здесь точно ничего не держит.

Он не отвечает, не желая обламывать мое восторженное настроение, что не все так быстро, что вся волокита с передачей дела только начинается, но я это и так понимаю. Только главное же — что и этот вопрос сдвинулся с места. И что через пару-тройку дней, когда мы вернёмся в город за моими вещами и двинемся в направлении нашего нового дома, он будет знать, что ему есть кому оставить то, во что он вложил так много сил и времени.

— Полина…Тихо-тихо. Все, остановись. Давай не тут. Я через час уже дома буду.

Ловлю себя на том, что от эйфорических предвкушений нашей будущей жизни, совсем не контролирую, что делаю. От переживаний, как бы он не начал меня раздевать, сама перехожу к тому же — забираюсь под его одежду, пропихиваю пальцы за пояс джинсов, дурачась, покрываю поцелуями его плечи и грудь, спускаюсь вниз и прикусываю край футболки, после чего зубами клацаю о пряжку ремня, собираясь расстегнуть его таким новым способом, пока Артур, смеясь, поднимает меня на ноги раз за разом, а я упорно сползаю вниз и принимаюсь за свое.

— Блин, ты только не трезвей! — наконец, скрутив меня до полунедвижимого состояния, просит он, и я слышу его тихий смех, щекочущий шею. — Давай я тебе такси вызову, чтоб ты сразу к себе ехала. Бери у Дэна шампанское или что ты там пила… Все это дома повторишь, ладно? А то я себя полным лохом чувствую, что тебя остановил.

Теперь мы уже смеёмся в два голоса, и я понимаю, что он прав. Снова на двоих включилась его голова. Замечаю краем глаза какое-то движение и шорохи в кустах, и резко оглядываюсь, но никого не вижу. И все равно, это не исключает, что сюда может забрести как не случайная собака, так местный алкоголик, или бездомный, а может, слишком прыткий карапуз, а за ним — и его мамочка.

Не стоит слишком рисковать. Мы и так наломали дров. Лучше сделать, так как хочет Артур — сбегать за своими вещами и ехать домой.

— А ты? Ты когда будешь?

— Я сейчас на работу сгоняю быстро — и сразу к тебе. У нас там обмывание сделки идёт, я один не пью, конфетами догоняюсь. Пацаны из моих самых надёжных и новый собственник уже пьют. Я его пока новым партнером назвал, пусть знакомятся. А сам типа за закусью поехал.

— Наврал им?

— Ага. Как раз думал, как бы повод найти увидеться, еще и после твой смски… А тут еда закончилась — ну, я же человек ответственный, один за рулем. Сейчас завезу им добавки и сразу домой.

Мне нравится, как он называет временное жилище здесь нашим домом. В чём-то оно и есть наш дом. Наш первый дом.

Согласно киваю ему, шевеля руками и выставляя их перед собой в жесте, показывающем: «Все, все, я тебя не трогаю. Пока что…»

— Я тогда за вещами сбегаю. Ты давай звони, заказывай машину к кофейне Дэна — минут за десят я успею. А тебя жду чрез час максимум. А то залезу под ледяной душ, стану трезвая и серьёзная. Или вообще — вырублюсь.

Артур только машет головой из стороны в сторону, показываясь что не допустит такого развития событий, и набирает номер такси. Я же, быстро чмокнув его в губы вороватым движением, как буто пытаюсь украсть самый лакомый кусочек, разворачиваюсь и бегу назад, снова сквозь кусты, не обращая внимания на то, как они бьют меня по рукам и царапают кожу.

Я действительно очень хочу домой и не нужны мне никакие тусовки-праздники. Дом там, где твоё сердце, так мне говорили когда-то. И я с этим совершено согласна.

Залетев обратно в кофейню, понимаю что скрыться незаметно у меня получился без проблем — в зале играет громкая музыка, Наташка танцует медленный танец с одним из спонсоров, Вэл что-то важно втирает парочке суровых мужчин — видимо, сподвигает их на новые деловые проекты, Дэн и Сережка, носятся туда-сюда, подстраивая то свет, то звук. Атмосфера праздника в самом разгаре, и я здесь никому не нужна. Вот и прекрасно.

Прокрадываясь на цыпочках в подсобку, перекидываю чрез плечо чехол с камерой, беру в руки сумку, еще раз убеждаясь, что вся техника на месте, все карты, все слоты, все зарядки. И, стараясь привлекать к себе поменьше внимания, пробираюсь обратно, тихо выскальзывая в полуоткрытые двери кофейни и замечая машину с шашечками, уже ожидающую меня у бордюра.

Отлично, Артур точно все рассчитал — теперь каких-нибудь десять-двенадцать минут, и я дома. Пусть только в этот раз мне повезёт с водителем, пусть поездка будет приятной. Артур прав, я сейчас пьяна, и на эмоциях могу наворотить что-угодно.

Но, когда разместившись на сидении, я подтверждаю адрес водителю и сверяю маршрут, подсказывая, где лучше свернуть, чтобы сократить дорогу, резкий стук в окно отвлекает мое внимание. Ну, кто это еще может быть? На сегодня с меня достаточно социальных контактов, я вдоволь наобщалась с людьми и теперь хочу видеть только одного человека.

Но, глядя на того, кто меня побеспокоил, моя решительность тут же распрощаться, сходит на нет. Я не верю своим глазам — Кристина? Опять она? Открываю дверь, не в силах сдержать удивления, которое становится еще больше, когда она спрашивает:

— Полина Александровна, не подкинете? Оплату можем разделить на двоих.

Воистину, сегодня день сплошных сюрпризов. И сейчас я готова принять еще один, совсем забыв о том, что больше не собиралась ни во что ввязываться.

Никогда не забывайте, что вы не одни — даже когда вам кажется, что это так, кто-то невидимый может быть совсем рядом. И обнаружить это получится слишком поздно.

Глава 8. Никогда не ставьте точку раньше времени

Я так удивлена появлением Кристины и, тем более, предложением, что продолжаю хлопать ресницами, не зная что ответить. Она же, не долго думая, ныряет в салон рядом со мной, прикрывает за собой двери и говорит водителю:

— Теперь можно ехать! Все, кто надо, в сборе.

И, как только машина трогается с места, разворачивается ко мне со словами:

— Предлагаю еще раз обговорить наши с вами тёрки, Полина Александровна. Мне надо точно знать, что вы собираетесь делать.

Только сейчас я прихожу в себя, постепенно понимая, что это все творится на самом деле и не воображение играет со мной злую шутку.

— А что это может поменять, Кристина? Я сказала тебе, что хотела, ты мне тоже.

— Нет. Это далеко не все, в свете некоторых открывшиеся мне…э-э… фактов… Слушайте, Полина Александровна. У меня есть для вас предложение. И я бы на вашем месте его приняла. Серьезно, подумала и приняла бы. А то как бы чего не вышло, сами понимаете.

Какое-то время мы едем молча — я пытаюсь справиться с удивлением, предпочитая многозначительно молчать, чтобы не ляпнуть чего-нибудь спьяну. Кристина смотрит на меня, наслаждаясь эффектом. Что-то она чересчур довольна, прямо не узнаю ее. Или это последствия шампанского так искажают мою картинку реальности?

Наконец, собираясь с мыслями, задаю вопрос:

— Что тебе ещё надо? Что за предложение? А главное, почему ты думаешь, что оно может быть мне интересно?

— А вы сами по себе любопытный человек, Полина Александровна, — тут же поддевает меня Крис. — Интересный вы экземпляр. Двуличный, но не без прикола.

— За экземпляр, конечно, спасибо. Но если продолжишь и дальше юлить, я высажу тебя прямо посреди дороги.

— Да ну, Полина Александровна! Вы что! И бросите несчастную маленькую девочку одну? А как же ваш белый плащик? Не пострадает?

— Это ты-то маленькая несчастная девочка? — не сдержавшись, фыркаю я. — Да твоей зубастости и напору позавидуют акулы, Кристина. Кстати, забавная вещь, не замечала? Самые пробивные и нахрапистые люди часто считают себя хрупкими и нежными цветочками. Это у вас коллективный такой заскок, или, просто хочется приукрасить светлый образ?

Вместо ответа Крис только тихо посмеивается и я против воли удивляюсь — первый раз вижу, как она смеётся. Получается это как-то болезненно, как будто ей скоро станет стыдно.

Так и происходит через несколько секунд. Ее лицо снова принимает сосредоточенно-жалобный вид, а голос звучит по-прежнему издевательски.

— Если меня заставили такой быть, Полина Александровна, это не значит, что я по-настоящему такая.

Боже мой, нет. Только не это. Только не еще одна попытка разжалобить меня новыми рассказами о нелегкой судьбе.

— Не у одной тебя проблемы, Крис. Не одну тебя бросали. Не одну тебя не принимали в классе. Не к одной тебе были несправедливы. Знаешь… Я не снимаю отвественности с тех, кто поступал с тобой плохо. И учителя, и одноклассники, и родители… Именно они часто любят нас такой любовью, что и врагов не надо. Все мы, повзрослев, в какой-то мере бежим от своего детства. Но не сталкиваем при этом в канаву тех, кто рядом, просто потому, что с нами были как-то особенно жестоки. Свое горе всегда кажется самым важным, самым уникальным. А это не так. В мире есть трагедии покруче наших. И ломать жизни других людей, напялив на себя корону самого большого в мире страдальца — так себе идея, Кристина.

Ого, а кого это на лирику понесло, а, Полина? Кажется, просьба Артура не трезветь в эту самую минуту играет против меня.

Кристи тут же чувствует эту слабинку и пытается на нее надавить.

— А давайте я лучше расскажу вам всё сама, и вы ещё раз подумаете, надо вам копать под меня, или нет. У вас будет инфа из первых рук, а не то, что вы надергали там, из дневника. Вам интересна правда? Вот я и дам вам праву. Вы же не всегда такая беспринципная хайпожерка, какой пытаетесь быть, Полина Александровна. У вас тоже есть свои чувства. Свои секреты. Вы меня поймёте.

Черт ее знает, что она несёт. После того, как практически послала меня куда подальше и гордо удалилась с осознанием своей правоты, сейчас Крис пытается навести мосты и построить задушевную беседу? Это и есть ее предложение? Но зачем оно мне? И, главное — зачем оно ей?

Внезапно вспоминаются слова Эмельки, произнесённые на выпускном: «А это Крис — тоже наша знаменитость, но такая… из неформалов. И вообще, она странная. То в друзяшки набивается — пойдём со мной, кофе попьём… То на следующий день как будто не знает тебя, а потом еще и оборжет при всех за то, что ей рассказала. А потом опять — эй, ты почему меня игноришь, пойдём на кофе! Нет, спасибо. Не надо мне таких друзей, с прибабахом. У меня и своих проблем, хватает, выше крыши»

Продолжаю смотреть на Кристину уже не с удивлением, а с опаской — а вдруг она на самом деле психически нездорова? Такие противоречия и резкая смена настроений — кто его знает, следствием чего это является? Может, мания какая-то? Или расщепление личности например? Биполярное расстройство како-нибудь? Эх, жаль, рядом нет Вэла, он мне про свою мнимую биполярочку весь мозг в свое время проел. Вот кто сразу видит всякие отклонения и прекрасно их классифицирует.

— Это и есть твоё предложение, Кристина? С чего вдруг?

Краем глаза замечаю, как мы проезжаем поворот, за которым ей надо выходить — и бросаю быстрый взгляд на водителя, пытаясь понять, почему он не тормозит. Но он только упрямо смотрит на дорогу, всем своим видом выражая пренебрежение к нашим трепыханиям и сменам маршрута. То ли забыл, что надо остановиться, то ли ждёт команды от меня, как от человека, принявшего заказ.

А я… Я молчу. Мне действительно нужен ответ на мой вопрос. Я слишком долго пыталась ухватить руками эту улитку, чтобы просто так взять и вытолкать ее взашей, еще и когда она сама пришла ко мне. И пусть мне давно понятна позиция Крис. Но видеть ее в таком странном, едва ли не сентиментальном настроении — это… непривычно, даже дико. Я и не знала, что она может быть такой — и то самое любопытство, в котором она уличила меня, едва сев в машину, берет верх. И я не напоминаю ни ей, ни водителю об остановке.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Кристина тем временем, не отрывая взгляд от окна, небрежно продолжает:

— Да просто так, Полина Александровна, поговорить захотелось. Не буду скрывать, сразу я думала, что это без толку. А потом посмотрела на вас другими глазами. Неожиданно так. Поняла, что если мы с вами не договоримся, то хоть поторговаться сможем.

— Поторговаться? — теперь я вообще ничего не понимаю. — Что ты можешь предложить мне в торг? Эксклюзивное место в своём паблике? Нет, спасибо, Кристина, не нуждаюсь.

— Вы слишком торопитесь делать о людях выводы, Полина Александровна. В этом ваша главная проблема. Вот вы лучше не кипятитесь, а пригласите меня к себе. А то мы мою остановку проехали, выходить уже поздно. Теперь мне только она дорога — к вам в гости. Посидим, поговорим. Кофе попьём. А кофе, говорят, у вас очень вкусный. Вы прям спец в нем, даже учите тут всех, тренинги проводите.

И снова она играет изящнее, чем я. У нее хватает терпения выкладывать козыри-информацию обо мне аккуратно, не теряя выдержки. Она постоянно и тонко напоминает мне, что разведала мои привычки и давно зашла на мою территорию — пусть не имея доступа к личным данным, но какими-то своими, окольными путями.

Ну, да плевать на ее игры. Она не знает ничего такого, что бы могла серьезно противопоставить мне.

— А если не приглашу? — оглядываясь по сторонам, снова блефую, замечая как мы выезжаем на безлюдную, покрытую гравием дорогу, векующую прямиком к моему дому. Если я и хотела высадить Кристину — надо было делать это раньше. Но ей я говорить об этом пока не хочу.

— Пригласите, — снова улыбается она. — Вам сильно печёт узнать, чего это я к вам снова приперлась, сама. И вы знаете, что только из меня сможете вытянуть такое, чего не напишут ни в каких дневниках.

Как она легко разгадывает мои мотивы — от этого мне становится неприятно. Ту же успокаиваю себя, что я, вообще, не склонна скрывать причины своих поступков, а ещё меня легко поймать на интригу и любопытство. Вот и сейчас — осознанно или спьяну, я готова схватиться за эту наживку, как вдруг вспоминаю, что скоро должен подъехать Артур.

Всё, решено. Мое согласие будет зависеть от того, сможет ли он немного задержаться. Совсем чуть-чуть. Надолго это не затянется — как показывает практика, долго общаться с Костиной у меня все равно не выходит.

Но эта ее очередная удочка, которую она закинула…

И прежде, чем дать ей окончательный ответ, достаю мобильный и быстро набираю короткое сообщение Артуру:

«Ты где?»

Ответ приходит мгновенно, и телефон негромко дзинькает. Кристина, демонстративно не обращая внимания на мою возню, смотрит в окно, на пролетающее мимо деревья с подчёркнутым равнодушием.

«Еще на работе. Я тебе нужен?»

«Наоборот, не спеши. Можешь еще минут на сорок задержаться?»

«Могу и дольше, если надо. Что-то случилось?»

«Ничего особенного. Народ с флешмоба подошёл в гости. Хочу немного пообщаться»

«У тебя точно все нормально?»

«Все ок. Когда выпровожу гостей, маякну»

«Хорошо»

«Только не думай, что это надолго. Я же не должна трезветь, помнишь?»

«Помню. Я тебе и не дам»

Чувствую его улыбку на том конце связи и тоже улыбаясь, прячу смартфон в карман.

И тут же напрягаюсь в ответ на еще один внимательный взгляд Кристины. Черт, и давно она уже не смотрит в окно?

— Что, Полина Александровна, всех из дому отправили, кого я не должна видеть?

Маленькая зараза. И не боится же, что я сейчас остановлю машину и всё-таки вытолкаю ее взашей, как грозилась.

— Что за глупости, Кристина? Вэла бы ты не испугала, поверь. Но он сейчас на вечеринке в кофейне, так что не понимаю о чем ты.

— Ну, считайте, я поверила, что это вы с вашим Донцовым переписывались. А может, и не с ним. Не важно. Зато я точно знаю, что вы просили, чтоб никто домой раньше времени не приходил, да, Полина Александровна? Вы же меня тоже стесняетесь. Или себя?

— Кристина, прекрати бредить! — от раздражения мой голос повышается сам по себе, но ей это только доставляет удовольствие. — Хочу напомнить, что ты сама напросилась ко мне в гости, а я выпившая и слишком добрая, чтобы отшить тебя. Хотя, могу еще и передумать! На самом пороге могу!

— Не можете, Полина Александровна. Мы уже приехали, — она показывает рукой в сторону лобового стекла и я вижу очертания старой котельной, выплывающей на нашем пути.

Да она потешается надо мной, что ли? Слишком уж откровенно ироничное у нее настроение.

— Считай, тебе повезло, — недовольно бурчу я, ныряя рукой в рюкзак за портмоне, и краем глаза вижу ее ладонь, протягивающую мне купюру — ровно половину стоимости поездки, как она и говорила.

— Спрячь, я заплачу.

— Нет, Полина Александровна. Мы сразу договаривались — пополам так пополам. Я вам не бедная родственница и не маленькая девочка, за которую надо платить.

— Да ради бога! — раздражаюсь я еще больше. — Черт тебя поймёт с твоими заскоками — то ты маленькая несчастная девочка, то вдруг самостоятельная и платишь за себя сама. Хоть всю дорогу оплачивай!

— Нет, всю дорогу не буду. Мы договаривались пополам, значит пополам. Мне назад от вас еще ехать, между прочим, — Крис смотрит на меня с сочувственной иронией, как старшая сестра на капризную младшую. Очень хорошо — теперь мы с ней поменялись ролями. Надо срочно брать себя в руки — не зря она с такой подчеркнутой въедливостью называет меня по имени отчеству, как бы намекая на мое старшинство, которое не внушает ей никакого уважения.

Расплатившись с водителем своей частью суммы, хватаю вещи и, пошатываясь, выбираюсь из салона, с трудом подавляя в себе желание материться как Вэл. Внезапно эта идея с гостями прекращает мне нравиться — но уже поздно. Крис, подёргивая плечом, и поправляя свою холщовую сумку-мешок, идёт впереди меня в направлении дверей, на ходу продолжая говорить:

— Это я, Полина Александровна, к тому, что я слово свое держу. Всегда. До мелочей. Подумайте об этом, когда я еще раз вам скажу, чтоб мы разошлись и не срали друг у друга на дороге. Вы не рыпаетесь — и я ничего не делаю против вас.

Как она надоела со своими пустыми угрозами — только эта мысль остаётся у меня в голове, пока, тихо ругаясь, я пытаюсь отлепить от джинсов прилипший репейник. Побыстрее бы закончить с этим. Мне до смерти надоело все сегодняшнее, хоть я и довольна результатами съёмки. Но сейчас я хочу только в душ, дождаться Артура и, может, еще плеснуть себе виски в чай, чтобы расслабиться к его приходу. А то Крис удивительным образом пробуждает во мне склонность к серьезности и старушечьему брюзжанию.

— Ничосе двери у вас. Прям бронированные. Что, какие-то особенные ценности скрываете? — замечает Крис, глядя, как я пытаюсь разобраться с ключами, путаясь в связке. Черт его знает зачем я навесила сюда еще и ключи от запасного входа, надо как-нибудь снять, чтоб не мешали.

Хотя… Не так уж это и важно сейчас. Завтра мы уезжаем из города, а по возвращении — сразу же и отсюда. Надо просто потерпеть. Переждать, как эти полчаса-час с Кристиной наедине.

И зачем я только повелась на ее уговоры…

— Тебя это не касается. Проходи давай и воздержись от лишних комментариев.

Но Кристине плевать на мои приказы и пожелания — она начинает демонстрировать это с порога, аккуратно ставя сумку возле входной тумбочки, сваренной из железных балок.

— Ого, Полина Александровна! Круто у вас! Прямо настоящий лофт-индастриал! А чего же сюда нас не позвали? Тут у вас вон какие локации, — сняв обувь, она проходит вдоль стены с окнами, продолжая оглядываться. — И фотозона есть, — показывает Крис на угол, в котором стоит световая лампа и расчехленный штатив. — А вы вот так, на улице, у стеночки нас снимали. Жлобитесь, да? Все мы вам нужны и небезразличны, но только где-то там, не в вашем удобном мирке, да?

Не желая больше выслушивать ее острословие, пытаюсь вернуть разговор в более предметное русло:

— Приходить в гости к тому, у кого есть на тебя компромат и задираться к нему с порога — это не очень умно, Кристина. Еще немного и я решу, что переоценила тебя в плане ума и интеллекта.

Крис бросает в меня быстрый взгляд, саркастично поджимая губы.

— Хороший ход, Полина Александровна. Поняли мое больное место и знаете, куда бить. Но я бы не торопилась так сильно в выводах насчёт компромата. Это вопрос открытый.

Ясно. Все еще не верит, что того, что у меня есть, достаточно для крупных проблем и неприятностей. Ну, ничего. Будущее покажет, кто из нас более самонадеян.

— Ладно, все, — если мы начнём с ней собачиться, эта встреча никогда не закончится. А променять вечер с Артуром на время, проведённое с Кристиной — это верх безумия, до такого я не дойду даже по воздействием всего шампанского и виски на свете. От одной этой мысли начинаю нетрезво хихикать, что тут же замечает Крис.

— Мне нравится ваше настроение, Полина Александровна. Хорошо, что вы такая весёлая. Я, знаете, тоже, хорошо себя чувствую. Прямо впервые с того дня, как Ви не стало. И все благодаря вам. Видите, вы прямо вдыхаете в меня новую жизнь. Запишите себе еще пару очков в статус благодетельницы.

— Ой, да прекрати ты, — открывая кран и намыливая руки, говорю ей я, чувствуя, что ко всем ее подколкам у меня начинает возникать иммунитет. — Давай, мой руки, с меня чай. Кофе, как видишь, здесь нет, я предпочитаю пить его у Дэна. У тебя есть полчаса — и как только это время истекает, милости прошу! — с подчеркнутой въедливостью указываю на входную дверь, над которой висят часы, отсчитывающие время нашего разговора.

— Хорошо, Полина Александровна, — Крис, демонстрируя удивительную сговорчивость, послушно становится на мое место и моет руки, пока я щелкаю кнопкой электрочайника. — Как скажете. Мне этого вполне хватит.

Я только рассеянно киваю головой и достаю, ставя на стол, чашки, остатки печенья, купленного Вэлом, сливки и бутылку виски — чувствую, без него я не протяну даже эти тридцать минут.

— Садись, — приглашающим жестом указываю на стул напротив, но Кристина не спешит воспользоваться моим предложением. Вместо этого, вытирая руки бумажным полотенцем, она проходит к бескаркасному дивану, на котором спит Вэл, напротив которого возвышается главный шедевр этого интерьера — концептуальная инсталляция с козлом Антошкой, ночами все еще наводящая ужас на своего творца

— Прикольная картина, — говорит она, кивая в сторону стены. — А сфоткать можно? Я тоже рисую, хочу взять как реф. Может, когда-нибудь придумаю что-то такое же гениальное как ваш Донцов. Он же себя гением считает, да, Полина Александровна? Почему вы его не чморите за самовлюблённость? Почему другим можно то, что мне нельзя? Почему им все прощается, а мне — нет?

Со вздохом наливаю себе виски на самое дно стакана и опустошаю его одним махом. Господи, как же с ней тяжело. Как будто тащишь на плечах тяжеленный кусок скалы.

— Не знаю Кристина, — честно признаюсь я. — Считай это своим талантом. Еще одним.

Я могла бы пуститься в долгие объяснения, почему она ухитряется даже самыми незначительными оплошностями вызывать в людях только раздражение и неприязнь, но прекрасно понимаю, что ей это неинтересно. И все ее вопросы звучат как обвинение, а не желание узнать правду.

Тем не менее, в следующую секунду она задаёт мне реальный вопрос, без желания встать в позу.

— Так сфоткать это дело можно? Вы не против?

— Да фотографируй, если хочешь. Вэлу только приятно будет, даже если сделаешь полную копию. Он все равно считает, что его фирменный стиль никто не в состоянии подделать. И многие с ним согласны.

— Ну да, ну да. Стиль, — повторяет за мной Кристина, быстро щёлкая на камеру смартфона Антошку, как настоящую звезду. — А прикольно смотрится — черепа, банки-жестянки. Можно подумать, что это сатанинский алтарь какой-то, — добавляет она, прекращая фотографировать, но не спеша прятать смартфон обратно в карман. — Серьезно, Полина Александровна. Вы что, сатанистка?

Вот те на. Вот и вывод прогрессивной и развитой молодой блогерши — один в один она повторяет слова Наташки, чьи взгляды, уверена, она считает давно устаревшими.

Не могу сдержаться и громко смеюсь над таким предположением.

— Конечно же, Кристина, так и есть! Вот ты меня и рассекретила! Только этим и занимаюсь — заговорами, наговорами и проклятиями. А еще — пью кровь невинных младенцев и бегаю голой под Луной на промзоне. Иначе, как бы мне удалось быстро освоиться тут, еще и привлечь так много людей на сегодняшнюю акцию? Только колдовство и князь тьмы! Он, кстати, будет мне благодарен за сегодняшнее. Я привела ему целую толпу новых адептов.

Продолжая посмеиваться, снова доливаю себе виски в стакан. Ох, быстрее бы мы с ней закончили. Мое полутрезвое терпение себя практически исчерпало.

— Ясно. Все с вами понятно, Полина Александровна, — Крис с довольной улыбкой садится на предложенное ей место и, убрав, телефон, добавляет что-то совершенно несусветное. — Что ж, вы сами признались, никто вас за язык не тянул.

— Только не говори, что ты как и все в этом городе, веришь в проклятия и заговоры, — чувствуя приятное тепло, разливающееся внутри от нескольких глотков виски, снимаю закипевший чайник с подставки и заливаю горячей водой два пакетика в чашках.

— Не важно, во что верю я. Важно, во что верят люди.

— Угу, да. Конечно, люди. На мнение которых тебе абсолютно плевать. Что они могут понимать, ограниченные людишки. Ты же у нас самая умная, только твоё мнение имеет значение.

— Как вы точно сказали, Полина Александровна. Только обо мне или о себе? Ведь вы тоже считаете себя умнее других и позволяете себе то, чего остальные делать не могут, — сарказм от ее замечания перекрывает жест, которым Крис придвигает к себе чашку, и как-то осторожно, с детской беззащитностью накрывает ее ладонями, грея их о стекло. И я в очередной раз думаю — какой бы была эта девочка, по сути, едва успевший повзрослеть ребенок, если бы ее жизнь сложилась по-другому? Если бы ее любили и не обделяли вниманием с самого детства? Могла бы она давать любовь в ответ, или эта ее глубокая пустота внутри — врожденная и на всю жизнь?

— Еще немного, Крис, и я подумаю, что ты решила со мной задружить, — поднимая ладонь над паром, исходящим от моей чашки, я поигрываю пальцами с дымом, извивающимся в причудливые узоры. — Иначе, с чего бы ты так настойчиво подчеркиваешь сходство между нами?

— Не знаю, Полина Александровна. Может, мы и в самом деле с вами похожи — только я отличие от вас не такая эгоистка. И не думаю, что вправе вмешиваться и менять жизнь людей, сделав охуительно тупые выводы об их отношениях и возомнив себя полицией нравов.

— Это ты-то не вправе вмешиваться? — теперь я хохочу, уже не сдерживаясь. — После всех тех показательных акций порки у тебя в паблике?

— Это было нужно не мне. Это было нужно тем, кто пострадал. Бумеранг всегда возвращается. И общественное осуждение — как раз то, что нужно было, чтобы показать, что за все своим поступки придётся платить. Рано или поздно. Даже если твоя жертва сейчас беззащитна и не может за себя постоять. Придет время и все изменится. Так что теперь эти моральные уроды подумают дважды, прежде чем кого-то гнобить и унижать ни за что ни про что.

Опять понеслась. Я уже успела понять, что со своего любимого конька Кристина не слезет, и ни малейшего сомнения в собственных поступках у нее никогда не возникнет.

Сейчас меня интересует только вопрос, который я не успела ей задать во время нашей съёмки.

— Послушай, Крис. Ну, месть местью, это ладно. Но неужели она больше привязанности? Неужели нельзя было простить и забыть — из-за симпати, например. Виола же была тебе небезразлична. Ты ее даже… любила как-то… по своему.

— И нихера не по-своему. Я просто ее любила, Полина Александровна. Вот так. Без всяких «но» и «по-своему». И она меня тоже.

Смысл выражения «моя челюсть упала на пол» я понимаю в ту же секунду, когда чувствую, как непроизвольно открываю рот — и не могу прикрыть его, замерев в гримасе нескрываемого удивления.

После всех ёрничаний я не ожидала такой откровенности от Крис. Совсем не ожидала.

— То есть? Что значит — она тебя любила? Вы были вместе, что ли? Как пара?

— Да хер там, Полина Александровна. Какая там пара, — Крис, напряжённо глядя перед собой, цепко сжимает горячу чашку пальцами, как будто не чувствуя, что может обжечься. Инстинктивно, наклоняясь чрез стол, пытаюсь убрать ее руки от горячего стекла — и в ответ она отшатывается, как будто мое прикосновение может причинить ей боль, а не горячая поверхность. Странная, колючая и несчастная девочка. Которая, привязываясь, сама того не понимая, делает такими же несчастными остальных.

— Она такая тупая овца была, что никогда бы этого не признала. Только поступки говорят сами за себя, больше, чем слова, да? — откидываясь на спинку стула и всё-таки убирая руки от стекла, продолжает Крис, а я молча и с жадным любопытством ловлю каждое ее слово. Ей всё-таки удалось увлечь меня своей открытостью, и я не хочу ее спугнуть.

— Как думаете, Полина Александровна, круто было жить и видеть, как твой любимый человек трахается со всем, что движется, а с тобой — с той, кто знает и понимает ее лучше их всех — даже не целовался никогда. И шансов поменять хоть что-то нет. Ви знатно приофигела бы, если бы я только намекнула ей на это. Как думаете, легко понимать это? Хотя она все время повторяет тебе, каждый вечер буквально — бля-я, была б ты пацаном, я б с тобой замутила. Я бы замуж за тебя пошла, наверное — как вам такое?

— Я… не пойму, в чем проблема, Кристина… На дворе две тысячи девятнадцатый, Виола, что — ничего не знала о том, что бывают не только гетеросексуальные пары?

— Вы щас говорите, как херовый лектор по половому воспитанию, — снова не упускает шанс уколоть меня Кристи, но я не обращаю на это внимания. — «Гетеросексуальные пары»! Скажите проще — лесбиянки. Или это и для вас ругательнее слово?

— С чего бы вдруг? Две мои хорошие подруги живут вместе уже много лет. Да ты и сама знаешь, в каких кругах я общаюсь. Нам давно плевать, кто с кем спит.

— Ну вот вам плевать, а у нас в этом плане всё максимально закшварненько. Хоть на дворе и две тыще девятнадцатый, — передразнивает она меня. — Вы мамашку Виолину видели? Тетка по понятиям из девяностых до сих пор живет. Мужик должен быть богатым и на тачке, а девочка — на каблуках и с сиськами. И сосать хорошо. А то бабла не будет и она сдохнет под забором, без маникюра и накладных ногтей.

Несмотря на то, как жестко и нарочно утрированно выражается Крис, не могу не признать, что в главном она права. Не важно, какой год и какое время на дворе. Реальность — не объективна, и совсем рядом, не пересекаясь, существуют параллельные вселенные, в которых время течёт по-своему и совсем другая жизнь.

— Знаете… — воспринимая мое молчание как знак согласия, продолжает Крис, — вот я злюсь на Ви, говорю, что она тупая была и зашоренная — но, блядь… Какие у нее шансы были вырости другой, в такой семье? Да, конечно, она слышала про то, как «девочка с девочкой», по ее же словам. Но для нее это всегда был только повод поржать и, конечно же, крякнуть что-то типа: «Это у них просто мужика нормального не было!» А потом приходить домой, после того, как ее очередной «нормальный» мужик трахнул, к дверям на таксишке подкинул — и, гуляй, девочка! И звонить не кому-нибудь, а мне — и рыдать в трубку от того, какие они все мудаки, и только мне она и может все рассказать, как есть. И не бояться выглядеть дурой или корону поцарапать. Всю жизнь, говорит, думала, что ты лохушка какая-то… так, типа плесени в углу. А оказывается, говорит, единственная, кто не будет гнобить за проебы и втирать вот это все: «Ты же девочка, Виола, ты принцеска». Которой в чем-угодно не стыдно признаться. Потому что не стыдно быть собой.

Молча делаю первый глоток чая, забытая о времени, который отвела нам на этот разговор. Теперь мне совсем не хочется смотреть на часы. Мне просто нужно выслушать Кристину до конца, не перебивая.

— И я могла ее спасти, вот правда, Полина Александровна. От ее самой, от всех этих душных мудаков. Но она до последнего не могла выбить из себя это тупое заблуждение «Я же девочка, мне надо найти богатенького мужика, выйти замуж, народить диточек и хорошенько его трахать, чтоб налево не ходил. А то ещё разведётся». Я ее не отпускала до последнего, понимаете? Думала, ну когда же дойдёт? Когда у нее глаза откроются? Ведь она сама это чувствовала, сама говорила мне — и я видела, что это правда. Что ее ко мне тянет. Что она сама за меня держится. Что ей нравится, когда я говорю, что всегда буду рядом, даже если ее перекрывало и она начинала орать, что все, типа, надоело, уеду после школы, начну новую жизнь, но без тебя, без всех здесь. То, что вы там слышали и записали в курилке, на самом деле вообще не о том было, что оставь меня, не могу уже так. Обычная ее истерика в плане «Пошла нахуй!» после которой через пару дней она звонила как ни в чем ни бывало, только уже: «Спаси меня! Меня опять все кинули!» И я опять и опять ее выслушивала и спасала, потому что на самом деле она нахер никому здесь не надо была, кроме меня. Из-за этого она и спрыгнула — не из-за того, что я ее достала. Еще, блядь, неизвестно, кто кого больше доставал… У нас такие разговоры, как тот, последний, по сто раз на день были. Не знаю, кто там вам что наплёл об этом, но ничего нового она для себя услышала. Ну вы сами подумайте, девчонка с такой короной на голове, правда, слегка поехавшей, и вдруг не выдержала из-за того, что я ее социошоюхой при всех назвала? Да она ржала всегда над тем, как я на неё ору и обзываю от злости из-за того, что она творит. Ви просто знала, что на самом деле она для меня главнее всех. А самовыпилилась потому, что здесь, блядь, жить невозможно. Это тухлое место просто вытягивает из тебя всю жизнь, все мечты и веру в то, что можно что-то поменять. Да у нас каждый первый об этом иногда задумывается! Вы сами радостно свинтили отсюда, из нашего милого городка — потому что понимали, что здесь не жизнь, а пиздец. А мы тут, между прочим, как-то существуем, каждый день! Только думали об этом многие, а сделала только одна Ви. Потому что самая охуенная была. Только у неё смелости хватило. Ещё и так, при всех… И самая слабая при этом. Потому что ее эта жизнь так заебала с одной стороны, а с другой — она не смогла плюнуть на всех и быть со мной. Это бы ее спасло.

— То есть… Ты по-прежнему уверена, что то, что ты с ней делала — было спасением?

Не могу понять, что именно царапает меня в ее рассказе, не даёт поверить в чистоту ее намерений, несмотря на эту показную искренность, на новые краски, которыми опять заиграла их история. Еще не понимая сознанием почему, интуитивно чувствую — она врет. Где-то, сама не понимая, или наоборот, четко осознавая это. Врет и мне, и себе.

И я не должна вестись на эти не попытки склонить меня на свою сторону. Не должна.

Кристина же, в ответ на мой вопрос, продолжая смотреть на меня прямым и ясным взглядом, безапелляционно говорит:

— Да, спасла бы. Именно я. Потому что я — ее человек. А она — мой. Была… моим. Знаете, Полина Александровна, не тот человек — ваш, к кому вы идёте в моменты радости. А тот, к кому в соплях ползёте, когда вам пиздец. Вот вы можете про себя такое сказать? Что у вас есть тот, кому вы нужны, когда обосрались по-крупному? Есть такие люди у вас?

Стараясь не поддаваться странному очарованию ее слов, задумываюсь об Артуре — не стыдно бы мне было показаться перед ним в самом неприглядном, самом ужасном виде, довериться, если вдруг упала на самое дно? Это трудно — и для воображения, и для моей гордости, но все же… напрягшись, я понимаю, что… да, могла бы. Точно могла.

Хороший вопрос задала Кристина. Хороший. Вот только не очередная ли это попытка отвлечь мое внимание?

— Сейчас речь не обо мне, Крис.

— Нет, о вас, — продолжая настаивать, она наклоняется ко мне так, как совсем недавно через стол я наклонялась к ней. — Потому, что если у вас есть такой человек, если вы понимаете, о чем я вам говорю — вы не станете гадить ни мне, ни ему. Ни всем нам. Не станете обсирать меня и Ви, и память о том, что у нас было. У меня это все, что осталось, понимаете? Память. Наша с ней тайна, которую никто не знает, кроме вас — я хоть с этим смогу жить, а не с живым человеком. А если вы начнёте свое это морализаторское разоблачение, вы же говном обмажете это все, понимаете? Как все другие. Как те, кто бы нас никогда здесь не понял!

И тут я понимаю. В который раз выделяя это самое «Мы», Кристина как будто противопоставляет себя и Виолу местному обществу, на которое она перекладывает ответственность за случившееся. Но где же была она, когда на Виолу обрушился шквал хейта и осуждения в сети? Почему не стала рядом, защищая ее, не поддержала в тот самый момент, когда Виола в первый раз пребольно грохнулась со своего постамента? Мало того, упорно шепчет внутренний голос, не дававший мне все это время до конца проникнуться рассказом Крис — кто как не она столкнула подругу на самую глубину бубличного осуждения? И это все от любви и желания спасти?

Нет, не верю, что это был такой жестокий путь к освобождению. Это была месть, желание вывалять ее в грязи, чтобы она почувствовала, каково это — быть изгоем. Да, пусть к Виоле она ощущала странное сочетание ненависти и любви. Но ненависти в этом гремучем коктейле все равно было больше. Намного больше.

И пусть даже сама Крис верит в благостность своих намерений. Один только этот ее поступок доказывает обратное. Единственный человек, кого она по-настоящему любит — она сама. А Виола была ее любимой дорогостоящей игрушкой, которую она, как и все другие, сломала.

Просто потому, что не может по-другому.

— Знаешь, Кристина… Я вижу, ты искренна со мной. Вижу, что на самом деле уверена в своих словах и не кривишь душой. Я даже могу поверить, что ты действительно приехала сюда поговорить, сказать то, что не могла сделать при посторонних, а не для того, чтобы подгадить мне по-тихому. Только в то, что ты совсем ни при чем, а во всем виновато тупое зашоренное общество, я поверить не могу. Ты опять пытаешься переложить с себя ответственность, осознанно или нет, не важно. Как маленький ребёнок, разбивший чашку, стоя прямо перед осколками, ты все равно упорно отрицаешь свою причастность. Все, что я сейчас услышала: «Я люблю Виолу. И я все равно не виновата». А это враньё. Абсолютное, незамутненное, чистейшее враньё.

— Да, блядь, почему?!

Теперь она действительно разозлена — я вижу это по ее жестам, по ее мимике. По тому, как снова напряжённо сжимаются ее губы.

— Потому что именно ты начала травлю Виолы. Ты, Кристина. Не весь этот старомодный и зашоренный городок, в котором, по твоим словам, каждому иногда хочется свести счёты с жизнью. А ты. Сделав те самые фотки в туалете, выложив их анонимно в интернет, поднимая их несколько раз в своём паблике, ты спровоцировала ту реакции, которая последовала. В этом всем — твоё прямое участие и прямая ответственность. Именно на тебе — провокация травли. Это факт, Кристина, и он говорит сам за себя.

— Слушайте, Полина Александровна. Я думала, вы умнее. Вы же читали мой блог! Вы же там своими глазами видели, что все, чего хотела — это скинуть ее с этого постамента непогрешимой принцески, где ее эксплуатировали и относились как к бездушной кукле! По-другому этого никак нельзя было сделать! Только через жесткач, понимаете? Сделать аккуратненько так, чтобы Ви поняла, насколько херовой жизнью живет, было невозможно! Тут надо было по-живому, с мясом ее выдирать из ее мира! И чтоб она поняла, что никому на самом деле не нужна!

— Ты не поддержала ее тогда.

— Она сама должна была увидеть, чего стоит эта тупая любовь, когда ты все время хорошая! Она должна была понять, что ей не прощает ошибки никто! Что или закрывают глаза, или тупо хейтят! Она должна была сама во всем убедиться!

— Нет. Я никогда с тобой не соглашусь в этом, — в сознании внезапно наступает кристальная ясность и все сомнения испаряются. Кажется, даже алкогольные пары выветриваются вместе с последними колебаниями. — Ты слишком много на себя берёшь, прикрываясь тем, что Виола тебе небезразлична. Ни любовь, ни привязанность не дают никому права решать за другого, как ему жить, на кого полагаться, кого считать друзьями, а кого — врагами. Все, в чем я убедилась сейчас, пока мы говорили — ты веришь в то, что говоришь. Но это не оправдывает того, что ты сделала. Любовь не проводит через все говно на свете в воспитательных целях. Это абьюз чистой воды, Кристина. Ты относилась к Виоле как агрессор к жертве. Любимой, но жертве.

— Я не была агрессором! И еще неизвестно кто из нас был жертвой!

Вижу, что ее очень задели мои слова — по щекам идут красные пятна, голос едва не срывается. Я снова попала ей по больному — по той самой мысли-подозрению, которую она гнала от себя и прятала, внушая себе то, что всегда хотела Виоле только лучшего.

— Нельзя. Решать. За кого-то. Как ему лучше. Понимаешь? Нельзя, — не повышая голос в ответ, я смотрю ей в глаза, пытаясь удержать ее внимание, не дать ей опять спрятаться с свой невидимый панцирь. Очень важно, чтобы она услышала меня. — Я не обесцениваю твои чувства. Но даже желая лучшего, ты садировала Виолу. Четко и планомерно, осознанно или нет — это не отменяет сделанного. Пусть даже с любовью, с привязанностью с твоей стороны. Но это было моральное насилие.

— Ну пиздец, Полина Александровна! Приехали! А у Ви, значит, был стокгольмский синдром, и только поэтому она мне так доверяла!

— Вполне может быть. Когда от тебя отворачивается все, кто раньше поддерживал, в одного единственного, кто говорит с тобой, ты цепляешься железной хваткой. А после начинаешь видеть в нем спасителя. Я же помню еще одну вещь, которую ты ей говорила: «Ты у меня все забрала. Ты жила моей жизнью, а теперь хочешь, чтобы я так легко это забыла?» Что-то не похоже на заботу о Виоле, а, Кристина? Ты не отпускала ее и грозилась все время быть рядом не ради нее — ради себя. Да, она была дорога тебе — но не как любимый человек, которому ты хотела дать все самое лучшее, что есть в тебе. А ради себя самой. Поэтому — спасибо за искренность… Но я не меняю своего решения.

— Вот, значит, как, Полина Александровна. Такой вывод вы сделали?

— Именно такой. Другого здесь не может быть, если рассуждать адекватно.

— Хорошо. Это ваш выбор. Я давала вам шанс решить по-другому.

— Ты давала мне шанс? Забавно звучит. Ты серьезно считает, что можешь давать или не давать мне какие-то шансы? Что у тебя есть рычаги влияния на меня?

Вместо ответа с ее стороны, меня обдаёт ледяная волна презрительного молчания. Все, раковина схлопнулась, улитка снова спряталась. И я понимаю, что больше Кристина не сделает ни малейшей попытки ни услышать меня, ни понять. Она попыталась доказать мне свою правоту, но услышать другое мнение была не готова. И вот вопрос — будет ли хоть когда-нибудь она готова слушать кого-нибудь, кроме себя?

Она продолжает сидеть напротив меня — угловатая, колючая, руки сложены на груди, крест-накрест. Закрытая поза. Застывший немигающий взгляд сквозь очки под по-детски густыми, нахмуренными бровями. Я так и не встала на ее сторону и теперь передо мной не подросток — ощетинившийся ёж.

— Ладно, Полина Александровна. Думайте и дальше, что поймали меня. Что я у вас в кулаке, а вы — самая умная. Что можете лезть в нашу жизнь и учить справедливости. Вот только передо мной притворяться не надо. Я давно вас раскусила — справедливость вам до жопы. Главное для вас — это сделать новые фоточки, выложить их в бложек и посмеяться над нами. Да только вот вам! — демонстрирует средний палец юное существо.

Отодвигая свою чашку, я больше не пытаюсь быть дружелюбной. Все, хватит. Надоело. Надоело играть в детские игры с недетским размахом. Если она считает себя взрослой, и отвечает пусть тоже — как взрослая.

— А знаешь что, Кристина? — говорю, глядя ей в глаза, которые она снова начинает старательно прятать. — Иди-ка ты нахрен со своими выводами. Повторяю — покрывать тебя я не буду. Доведение до самоубийства — это три года в колонии для несовершеннолетних. Или стоп, о чем это я? Тебе же восемнадцать через неделю, если инфа о дне рождения с твоей странички правдивая. Вот я и поздравлю тебя с вступлением во взрослую жизнь. За взрослые поступки — взрослая расплата.

— Расплата, — фыркает она, поднимаясь и с грохотом отодвигая стул. — Какие громкие слова! Ну, скажите проще — есть у меня на тебя компромат, на котором хочу круто похайпиться, а ты, Кристина, давай, пляши под мою дудку, если не хочешь, чтоб тебя охрана по кругу ещё на этапе пустила. Так нет же — опять вы передо мной выпендриваетесь. Не нужна вам никакая справедливость, в справедливость вы играете! Как и во все остальное. Даже сейчас подбираете слова поточнее и покрасивее, чтобы сделать громкий пост у себя в инсте, срубить новых подписчиков и выставить себя великим обличителем на фоне нас, моральных уродов. Да только белый плащик у вас тоже грязный. В говне у вас белый плащик.

Меня не смущает ее показная грубость после приступа откровения. Я вижу за этим обыкновенный страх и одиночество, которое мне больше не интересно разбирать и раскладывать по полочкам. Очередная умненькая и не такая девочка оказалась самой обыкновенной и несчастной такой. Я видела их слишком много, чтобы испытывать даже жалость. Теперь мне просто скучно и я с трудом подавляю зевок.

— Все, Кристина, ты свободна. Мы и так слишком долго говорили. На этом хватит. Вставай и улепётывай.

— Хорошо, Полина Александровна… — снова язвительно подчеркивая мое старшинство, обращается ко мне по имени-отчеству Крис. — Я пойду. А вы пока садитесь в своём модном лофте за свой модный макбучек и пафосно пишите о том, какое хуевое мое поколение. Это будет очень честный, а главное — непредвзятый взгляд.

Я больше не отвечаю ей, только достаю из кармана пачку сигарет и, вытащив одну, закуриваю. Мне и вправду очень хочется быстрее закончить с этим. Сегодня и я так потратила весь день на то, чтобы поставить последнюю точку во всей этой истории. И теперь нетерпение охватывает меня с новой силой — Артур все еще ждёт от меня сигнала, чтоб вернуться, а я здесь точу лясы, от которых уже никакого толку. Наши прекрасные задушевные разговоры только еще раз убедили меня в правильности сделанных выводов.

В какой-то момент, глядя, как медленно она собирается, продолжая бросать многозначительные взгляды в мою сторону, в голове проскакивает взбалмошная мысль — а не вытолкать ли мне Кристину взашей, чтобы ускорить наше прощание?

Но тут же останавливаю себя — если я думаю дать делу ход, то лучше держать себя в руках и обойтись без побоев, чтобы самой не оказаться в роли нападающего. Эта мысль вызывает во мне тихий смех, на который Крис, медленно шнурующая кеды у порога, тут же реагирует.

— Я рада, что у вас такое хорошее настроение, Полина Александровна, — говорит она, почти искренне приподнимая детские бровки. — Но можете быть уверены — я отвественности не боюсь. Еще посмотрим, кому из нас больше придётся отвечать. И перед кем.

Прекрасно. Новая попытка заинтриговать меня и зацепиться за мое любопытство. Знаем, проходили. Только больше это со мной не сработает.

Я молча курю, глядя на часы над ее головой. Сегодня я больше не хочу тратить время на произошедшее с Кристиной, с Виолой, с Эмель, на волнения о Вэле, на флешмоб и его итоги. Скоро приедет Артур. Скоро я не буду ни о чем волноваться. А после нашего возвращения в столицу я буду вести это дело уже с юристом, который подскажет мне, как поступить в этой ситуации. Я знаю, что она непростая, знаю, что по факту, кроме блога в интернете у меня ничего нет. Но я уверена, вместе мы что-то придумаем.

Секундная стрелка на циферблате ритмично отбивает счёт в такт моим мыслям. Так же негромко и вкрадчиво звучат слова Кристины — последние в нашем разговоре.

— Ладно, Полина Александровна, пока. Запомните одно — у вас был выбор. Но вы решили сделать так, как решили. Можете быть уверены, я тоже умею решать. И тоже испорчу вам жизнь. Очень сильно. Обязательно испорчу.

И, опустив голову, прижимая к себе сумку и телефон, с силой дёрнув на себя дверь и громко хлопнув ею на прощание, она выходит.

От ироничности ситуации я продолжаю посмеиваться. Обвиняя меня в излишнем позёрстве, Кристина сама любит показные драматические жесты. Впрочем, к черту все это. Нужно прямо сейчас, пока у меня есть время, написать Насте и попросить ее помочь с контактами хорошего специалиста. Самого лучшего. Настя — просто кладезь нужных сведений и контактов самых интересных и необыкновенных людей. Она не раз мне помогала в подобных поисках — когда-мне нужен был кто-то редкий и эксклюзивный, я обращалась только к ней и никогда об этом не жалела.

Как хорошо, когда у тебя есть друзья, на которых можно положиться. Жаль, Крис с ее самозацикленностью никогда об этом не узнает.

В голове, как всегда, в самом начале работы, когда надо сосредоточиться и написать только главное, творится мешанина. Ничего, это пройдёт. Надо просто взять и вытащить первое звено в цепи.

С чего там у нас все начиналось?

С того, что я вернула в город детства, в полной уверенности, что не стоило этого делать — а сейчас ни капли об этом не жалею, как и о том, что вместо одних вопросов мне пришлось заниматься совершенно другими.

Эти три недели стали для меня настоящим переломом, разрушив слишком много моих личных «никогда» — никогда не возвращайтесь в мир вашего прошлого, никогда не вмешивайтесь в жизнь других людей, никогда не влюбляйтесь без оглядки, никогда не стройте слишком смелых планов, никогда не…

Сколько их, таких, еще впереди? И все ли будут разрушены?

Тихо дзинькнув, из задумчивости меня снова выводит телефон — Артур отвечает на мое сообщение о том, что я свободна.

«Я уже еду. В магазине что-то взять?»

Не могу удержаться от еще одной улыбки. Милые и простые бытовые хлопоты, которых я раньше боялась — а теперь они кажутся мне такими тёплыми, такими по-домашнему уютными.

«Возьми, что захочешь. Главное — приезжай быстрее».

Никогда не думайте, что знаете себя слишком хорошо. Никогда не пренебрегайте шансом узнать себя с новой стороны.

Закрываю макбук, дождавшись, пока письмо Насте уйдёт, преодолевая отвратительную интернет-связь и, увидев его в папке «Отправленные», отключаю мини-модем, одолженный у Вэла.

Это еще не последняя точка. Это всего лишь пауза перед самыми ответственными днями в нашей жизни. Сегодня мы позволим себе отдохнуть и расслабиться перед завтрашней поездкой, после которой вернёмся сюда в последний раз и уедем уже насовсем — в мой город, который станет для Артура новым домом.

А, может, и вся страна, весь континент, весь мир.

Главное — не бояться перемен и не ставить себе преград в виде лишних «никогда».

Ведь никогда не знаешь, какой сюрприз ждёт тебя за новым поворотом.