Никогда_не...

Глава 1. Никогда не пропадайте бесследно

— Сеть! Тут нет сети! Заворачивай! У меня не то что интернета, у меня сигнала для звонков нет! Я вне зоны! Мы полностью оффлайн!

— Зачем тебе сеть в дороге, Вэл? — Артур говорит, даже не отрывая взгляд от трассы, что лишний раз показывает, насколько незначительным для него выглядит такой повод для волнения.

— Как зачем? Как зачем! Полина! Хоть ты… ты объясни ему, что это значит… Это даже не ебеня… Это жопа мира! Вот мы где!

— Вэл боится потеряться, — оборачиваясь назад, я подаю другу бутылку воды, которую он тут же жадно пьёт. — Когда он в оффлайне, его как будто нет.

— Не как будто! А по-настоящему нет! — истеричные нотки в голосе дизайнера начинают меня беспокоить. Хоть бы сейчас его не накрыла очередная паническая атака, после которой еще несколько часов он будет вести себя неадекватно.

— Ну, тогда держись, — опуская козырёк над водительским сиденьем, чтобы вынырнувшее из-за поворота солнце не слепило глаза, предупреждает Артур. — Сеть скачет всю дорогу. Самая ближняя точка — километров через пятьдесят, на заправке.

— Нет… нет… Я отказываюсь так жить… Это какая-то неподконтрольная зона… Это конец цивилизации… Это дикий мир!

— Да нормально все! В кафе на заправке вайфай халявный есть, сможешь подключиться. В следующий раз только через пару дней в свой интернет выйдешь, когда возвращаться будем.

— Артур, не надо. Он же сейчас задохнётся от ужаса, — пытаюсь остановить его. — Нужно было говорить об этом до того, как мы выехали, а не после. Для него даже полдня без интернета… Эй, ты куда! Вэл! Остановись! Артур, блокируй двери, он сейчас выпрыгнет!

— Ну дурак… — быстро нажимная кнопки на боковой панели двери, Артур на долю секунды оборачивается к Вэлу. — А ну, сядь на месте! Каскадёр, блин…

Испуганный резким окриком, Вэл не садится, а застывает подобно мраморной статуе. Трагизм, написанный на его лице, не оставил бы равнодушным даже самого черствого человека, и я чувствую укол совести.

— Ты специально ему не сказал? Чтобы он поехал с нами и смог стать прикрытием? — спрашиваю я очень тихо, чтобы не расстраивать Вэла еще больше.

— Нет, не специально. Я не такой мудак, Полина, — Артур отрицательно качает головой. — Просто… Я не думал, что его так накроет. Понятное дело, что по хуторам и сёлам сигнал не такой, как в городе. В некоторых, вообще, нет. Наши, например, этой весной снесли вышку после того, как кто-то сказал, что через неё за ними следят спецслужбы.

— Что? — не сразу понимаю я. — Какие спецслужбы?

— Американские, — не моргнув глазом, отвечает Артур. — Разведка типа. И через излучение посылают сигналы, чтобы людей портить. Чтоб они хотели уезжать в города, гулять там, жить как попало. Детей не рожать. Идти против порядков и родной земли.

Теперь уже и я чувствую себя как Вэл. Понимание того, что меня везут не просто за город, а в колыбель традиционных ценностей, заставляет вспотеть ладони, и во рту становится так сухо, что я начинаю кашлять.

— Заворачивай! Я согласна с Вэлом! Проживу как-нибудь и без твоих старообрядцев!

— Да ладно тебе, — Артур смеётся, и чем больше мы с Вэлом становится похожи на статуи, тем более беззаботное настроение у него. — Там круто. Тебе понравится.

— Нас там поженят… — в ужасе шепчу я. — Нас там поженят и заставят плодиться, неужели ты не понимаешь?!

Откидывая голову, он смеётся еще громче и привычным жестом кладёт руку мне на колено.

— Не парься. Ничего тебе не сделают. Гости деда Гордея на особом счету. Ну, а если кого-то вдруг занесёт — я рядом.

— Разве ты можешь повлиять на этих людей? Ты там такой же чужак, как и я. Ты городской.

— Ты что, Полина, — он смотрит на меня, как будто я ляпнула какую-то глупость. — Там я как раз свой.

Пытаюсь не думать над этим странным противоречием — почему с таким сильным желанием выйти за рамки привычных порядков, Артур считает родной самую что ни на есть старорежимную среду. Внезапно оживший на заднем сиденье Вэл снова отвлекает моё внимание:

— Появилось! Появилось! Сеть, блядь! Останови! Я хочу выйти! Мне надо позвонить! Я хочу оставить после себя миру последнее слово!

— Останови, он же не отстанет… — прошу Артура, и он, снижая скорость, сворачивает к обочине дороги, на которой, кроме нас не видно больше машин. Последние полчаса их становилось все меньше и меньше, только пару раз протарахтели какие-то подозрительные автобусы, а еще мы увидели настоящую бричку с лошадью. Теперь же, стоя на пустой трассе, окружённой полями с кукурузой, мы наблюдаем, как Вэл, драматически воздевая руки от желания поймать сигнал, носится вдоль и поперёк дороги.

— С проезжей части сойди! — вновь прикрикивает на него Артур и дизайнер, на которого резкие команды имеют отрезвляющее действие, послушно сбегает под откос.

— Тут только кажется, что никого нет. Транспорт может появится в любую секунду и только мокрое место от него останется, — обьясняет мне Артур, пока я верчу головой во все стороны, стараясь по звукам угадать приближение автомобилей. Но вокруг нас только шумит в кронах тополей свежий ветерок и беспокойно шелестит листьями кукуруза. Хоть я и не Вэл, но тоже чувствую, как страх пробирается под кожу — несмотря на умиротворенные пасторальные пейзажи, ощущение, что сюда не проникают следы цивилизации, становится все сильнее.

— Так странно здесь. Как будто время остановилось. Это место, наверное, было таким десять, двадцать и сто лет назад.

— Насчёт ста не скажу, но десять-пятнадцать лет назад — точно, — Артур подходит сзади и обнимает меня со спины. — Ты чего, Полин? Не бойся. В этом же и кайф — все меняется, и только здесь все настоящее, как ты любишь.

— Не знаю… Не чувствую я почему-то тут никакой свободы. Вроде все такое… безграничное. Но как-то обманчиво это все. Как затишье перед бурей.

— Не парься, — чувствую, как его губы легко касаются моей макушки. — Ты просто не выспалась. У тебя всегда утром такие мрачняки?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Всегда, — стараюсь, чтобы мой голос звучал не слишком трагично. — Не знаю, как тебе удалось меня уговорить встать в шесть утра. И, главное, тебе-то хоть бы хны! А тоже лёг со мной непонятно когда.

— Я люблю утро, — признаётся Артур. — Когда гостил у деда, мы всегда просыпались рано — еще до пяти. На рыбалку ходили, червей копали там…

— Романтика! — не могу удержаться от саркастичного замечания я.

— А то, — его совершенно не задевает мой тон. — Если оставались в усадьбе — начиналась обычная работа. Лошадям — сена дать, скотине — корм. Потом — на выпас.

— Нет, серьезно — романтика, — мне становится стыдно за мою насмешку. В его голосе я слышу настоящую теплоту, которая возникает тогда, когда вспоминаешь что-то дорогое и особенное.

— Я когда сюда попал в первый раз… — продолжает Артур. — Первый раз, который помню. А то меня к деду еще в пеленках возили, это не считается. Так вот, перед отъездом два дня ревел, не хотел назад возвращаться, в город. И постоянно, когда приезжаю, радуюсь, что ничего с тех времен не поменялось. Это здорово, Полин. Когда вокруг все как ты хочешь, зачем что-то менять? Все уже и так есть, как должно.

Словно бы в опровержение его слов о неизменности здешней среды из-за откоса, спускающегося к полям, вновь показывается Вэл — он все еще пытается поймать гуляющий нестабильный сигнал.

— У меня туева куча пропущенных, бля!!! — страшно кричит он, потрясая мобильным. — Все как сговорились! Они чувствуют, что я могу исчезнуть навсегда! И хотят проводить меня в последний путь! Даже Николя-бля-бля-бля из Франции звонил! Тот самый, прикинь? Динамщик! Три месяца от него ни слуху ни духу, а тут тоже — нарисовался!

Удивлённо приподнимаю брови — странный заказчик, с которым Вэла свёл один из его постоянных клиентов, пару раз срывался с крючка без объяснений, чем доводил дизайнера до белого каления. И вот теперь он опять появился — в самое неудобное для переговоров время.

Внезапно мне становится очен жаль Вэла. Зная, как он хотел заполучить свой «французский проект», не могу даже представить глубину его страданий, если все сорвётся просто из-за того, что он был вне зоны.

Может, действительно, он был прав, и нам нужно было вернуться в наш городок, пока не поздно?

Но чудо происходит тут же, на моих глазах.

— Пошла! Пошла связь! — взволновано вращая глазами, хрипит Вэл, и мы с Артуром умолкаем, превращаясь в слух, как будто даже разговорами можем помешать ему. — У меня десять минут еще на роуминг, давай, давай… Соединяй, ты, уебищный спутник!

На фоне нашего тяжёлого, выжидательного молчания как-то особенно отчётливо и громко начинают каркать пролетающие над полями вороны. Все происходящее напоминает мне эпизод из сюрреалистического фильма — стоя на краю кукурузного поля, отбиваясь рукой от внезапно атаковавших его мух, Вэл с чувством кричит трубку: «Алло, Николя!» после чего взволнованно жестикулируя, переходит на чистейший французский, словно заблудившийся во времени аристократ из прошлого.

В этих широтах его слова звучат так удивительно, что в шоке умолкают даже вороны.

— Фигассе, — еле слышно шепчет мне Артур. — Вот это он даёт. Прямо Люк Бессон какой-то.

— Вэл учился во французской спецшколе, — так же таинственно сообщаю ему я. — И стажировался по спецпрограмме в Тулузе — маркетинг в сфере дизайна и архитектуры. Так что он у нас творец подкованный. Сам может себя продвигать.

— А-а… А то я думаю… Чего он так на своём пиаре повернут.

— Зерна упали в благодатную почву! — добавляю я, стараясь не хихикать. Очень уж чудно начинается наше путешествие.

Мы едем в посёлок, в котором живет Гордей Архипович, на два дня и две ночи. И рано утром на третьи сутки возвращаемся обратно. После чего пакуем необходимые вещи, отдыхаем, а потом, когда спадёт жара, уезжаем. Все вместе. В этот раз навсегда.

Мой несмелый оптимизм подогревает счастливое лицо Вэла, снова появившееся в поле зрения. Отвлекаясь от своих мыслей, смотрю, как он несётся навстречу, размахивая мобилкой и выкрикивая:

— Зашибись! Зашибись, бля! Нехуево так поездка началась!

— Неужели договорились? — отпуская руку Артура, я делаю шаг навстречу дизайнеру. Он тут же налетает на меня, хватает за плечи и радостно трясёт, издавая счастливый вой.

— А-а-а-а!!! — кричит он. — Вселенная любит меня! Блядский Николя любит меня! Я сам люблю себя!

— Я… блин… я рада! Вэл, перестань щипаться… Да успокойся ты! — в приступе счастья Вэл не чувствует, что делает, и поэтому его артистические тонкие пальцы пребольно щиплют меня за кожу.

— А нихрена! Не буду я успокаиваться! — теперь он скачет вокруг меня, приплясывая кругами. — Потому что я — красавчик! Кто уломал Николя-бля-бля-бля на выездную консультацию, мать его? Кто? Кто этот богический гений?

— Да, наверное, ты! — решаю не играть в долгие загадки, глядя, как Артур, вернувшись к машине и оперевшись о нее спиной, наблюдает за нами, как будто мы два расшалившихся детсадовца.

— И правильно, Полина, правильно! Это я! Самый лучший в мире промоутер себя же! Кто летит в Париж сразу после ебеней? Я! Я лечу в Париж! Вот так, да! Уметь надо! Сегодня я коровам хвосты кручу, а завтра пью шампанское на Монмартре! Все, я готов! Я готов даже перетерпеть эти скотские условия без связи в зоне отчуждения, или куда там мы премся!

Пытаюсь утихомирить его, чтобы Вэл не принижал места, которые Артур любит и считает особенными, но и тому, и другому, кажется, все равно. Все время до заправки дизайнер в красках вещает о своём скором французском будущем, я же, устав беспокоиться, просто любуюсь красотой окружающей нас природы.

Если во время прошлой поездки за город мы с Артуром добрались до ближайшего посёлка и прилегающего к нему базарчика, то сейчас то, что мы отъехали от города очень далеко, чувствуется во всем — в том, как свободно и без страха над нами носятся целые стаи птиц, какие высокие, непримятые человеческий ногой травы стелятся по обе стороны дороги, а когда снова начинаются поля, мне начинает казаться, что им не будет конца-края. И что вся предыдущая жизнь мне просто-напросто приснилась. Что нет больше в мире ничего, кроме этих ярко-желтых, впитавших солнечных свет подсолнухов, высоких тополей и шороха гравия под колёсами.

Смотрю на экран мобильного — по-прежнему не вижу ни сети, ни индикатора интернета и, вздохнув, прячу его на дно моей сумки-рюкзака. Ну что ж, ментальный детокс так ментальный детокс. В конце концов, не часто выпадет такая возможность испытать себя — пробыть пару суток оффлайн.

Даже здорово, что местные жители, поддавшись приступу мракобесия, снесли эти чертовы вышки. Меньше отвлечений будет, решаю я, подобнее устраиваясь на сиденье, и глядя на Артура, который, поймав мой взгляд, весело подмигивает в водительское зеркальце. Настроение у него все лучше и лучше с каждым километром. А значит — мы приближаемся.

То, что до места прибытия остаётся совсем немного времени, замечаю еще и по скоплениям маленьких, словно бы игрушечных домиков, все чаще попадающихся нам на горизонте. А еще — по фигуркам животных, которые вблизи, уверена, представляют собой целые стада, но с такого расстояния кажутся элементами конструктора Лего из серии «Собери свою ферму».

— Сколько нам еще осталось?

— Сколько нам с тобой-ой! Теперь оста-алось! Лишь ма-алость! — тут же начинает коверкать мои слова Вэл, напевая когда-то популярную песню, которую он обожает со школьных лет, но стесняется ее петь при посторонних, потому что «это выдаёт его возраст».

— Вэл, прекрати! Не перебивай! Тем более, этим плагиатом!

— Сама ты плагиат! Это творческая переработка!

— Да конечно! Если бы ты так перерабатывал чужие проекты, или я, нам давно уже физиономии начистили. Все, тихо! Артур? Так сколько?

— За час будем на месте, — кажется, его снова забавляет наша перепалка, теперь уже по поводу музыки, и следующие минут двадцать мы продолжаем откровенно собачиться с Вэлом, привлекая Артура в свидетели — я громко включаю скачанные в телефон треки, которые в сотый раз за все годы нашего знакомства предъявляю дизайнеру как доказательство своих обвинений, а он упорно уворачивается от правды. Сейчас же, я понимаю, что за этой привычной возней мы оба прячем свой страх и смущение перед скорой встречей с совершенно незнакомым миром.

Теперь ставшим ближе еще на четверть часа.

— Слушай, а почему именно хутор? Это что, как у Гоголя, что ли? Вечера на хуторе близ Диканьки? — стараясь перекричать Вэла, упорно дерущего глотку вместо отсутствующего радио, интересуюсь я первым, что приходит в голову.

— Это местная фишка такая. Старое название, хутор Тенёвка. Так что, если хочешь сойти за свою, называй только хутором и никак иначе. А вообще это посёлок, понятное дело, — он снова успокаивающе проводит рукой по моим волосам, глядя как вытягивается мое лицо от узнавания новой традиции. Как бы запомнить это все, господи. Я же себя знаю, обязательно ляпну что-то такое, чего нельзя говорить. Еще и с такой кучей условностей.

— Не бойся, не ляпнешь. Тут все просто, не запутаешься, — продолжает Артур в ответ на мою мысль, которую, от волнения я тут же выбалтываю. — Дед рассказывал, что когда-то тут козачьи хутора были, и названия сохранились старые, козацкие. Власти их много раз меняли — и при царях, и при Советах, но наши держатся, упорно за своё. Тут много таких поселков рядом — Привольное, Телиговка, Воеводка, Максимовка. Некоторые на картах одним пунктом давно обозначаются, только этих новых названий никто знать не хочет и админ деления тоже. Никто им не указ, короче. Вольные люди, сами все решают.

— Анархисты, что ли? — оживляется Вэл, в котором, как и во мне, начинает теплиться надежда, что может не так у них там все страшно. Анархисты — люди весёлые. Им сам черт не указ. Хотя… надо, наверное, поменьше чертыхаться. Они, наверное, все жутко набожные. Или вообще, какие-то язычники. Староверы. Которые не признают контрацепцию и занимаются сексом, чтобы нарожать побольше детей, а потом вместе работать в огородах и славить Перуна.

Артур снова смеётся в голос и я понимаю, что опять думаю и говорю одновременно.

— Да нет же, не язычники и не анархисты. Анархисты были, но рядом, в соседней области, и гораздо позже. Нормальные люди у нас, потомки вольнопоселенцев. Ну да, верующие, в церковь ходят, но силой никого не тащат. Меня вот не затащили. А вообще, скоро сами все увидите. Вам понравится, точно. У нас там такой воздух, такой хлеб — реально офигеете! Зуб даю! — его широкая улыбка, полная радости, почти ослепляет меня.

«У нас». Он все чаще и чаще говорит «у нас». И мне это не то чтобы очень нравится.

— Я не ем хлеб, там глютен. А вот в церковь бы сходил. Попел бы там немного, псалмы всякие, А-а-аве Мари-и-я! — снова заходится Вэл, и я тут же его одергиваю.

— Какое «Аве Мария»! Это ж не католики тебе!

— Да пофиг! А я скажу, что я католик! Пустят меня, а? Представителя братской конфессии? Я, вообще, давно мечтал оказаться в настоящей сельской церкви! С деревянным крестом! Там внутри у них, знаешь, такие интересные архитектурные решения, у Византии скомуниздили — алтарь, короче, своды. Вот бы еще гроб с панночкой летал, вообще зашибись бы было.

— Вэл, ну какая панночка, ты же к живым людям, не в парк аттракционов едешь!

— Ой, да ладно! Я сейчас это все воспринимаю как сюр какой-то! Может, я, вообще, накурился, и мне это снится! И ты моя галлюцинация! — Вэл показывает в меня пальцем. — И ты! — останавливает он взгляд на Артуре. — Такой, знаешь, хороший приход — и мне даже похер, что я без связи два дня буду. А потом я проснусь где-то в Париже, с прекрасным вай-фаем и скажу — ох, нихуяшечки же меня накрыло! Такой себе ментал-трип в места, где жил Тарас, мать его, Бульба! Сплошная психоделика и размытые границы! Полный постмодерн, блядь!

— Ясно-ясно, это у него истерика, опять накрыло осознанием, — быстро объясняю Артуру. — Он еще не смирился с тем, что оторван от мира, как тут новости про Париж… Сам понимаешь, слишком большие контрасты для его уязвимой психики.

Про свою психику я стараюсь молчать и показательно храбрюсь.

— Ничего, скоро попустит, — с полной уверенностью в своих словах успокаивает меня Артур. — Отдохнёт, выспится. Еды нормальной поест, воздухом хорошим подышит. И поедет с свою Францию как свежий огурец. А если будет сильно стрессовать, возьмем его на конюшни. Как говорит дед, нет такой болезни, которую бы хорошая лошадь не успокоила. К нам детей из всей области на месяц-два присылают подлечить — и это реально работает. В отличие от экстрасенсов.

В этот раз напоминание о странных колдунских привычках Тамары Гордеевны, преданной дочери этих мест, не пугает на меня. Наоборот, еще больше веселит.

— А много лошадей у Гордея Архипыча? Я столько слышала о вашей загородной усадьбе, что она мне каким-то сказочным дворцом представляется.

— Никакой это не дворец, Полин, — кажется, Артура забавляет мое представление о доме его родных. — Обычное… хозяйство, как у нас говорят. Дом большой, да, но из-за пристроек — дед всю жизнь строился, расширялся. В этой хате отец его родился, а ее для него его отец построил. Потом власть поменялась, пришли Советы, забрали ее под местный клуб. Дед рассказывал, что рос с осознанием того, что в его доме везде лавки казёные стоят и всякая соплячня ноги о них вытирает. Хотя родился уже гораздо позже и никогда там не жил. Но его растили с мыслью, что вот оно, твое, когда-нибудь обязательно отберёшь назад. Так еще школьником гонял всех в этом клубе, чтобы мебель и столы не портили, а потом — взял и отобрал, как хотел.

— Это после развала Союза уже, да? — мне безумно нравится слушать его рассказы о таких странных других людях, которые живут, перенимая из прошлого порядки, обиды, страхи, проводы для радости и горя. Это для меня все эти слова — Советы, цари, семейные поместья — понятия из какого-то исторического фильма. А для Артура — обычная часть жизни, настоящего уклада его родных и близких.

— До развала еще, где-то за пару лет, — отвлекаясь на то, чтобы пропустить стайку сельских детей на велосипедах, продолжает Артур. — Дед как-то понял, что впереди заварушка, передел собственности там, все дела. Сначала с родичами это клуб арендовал под какой-то кооператив, потом колхозные конюшни в частную собственность вывели, устроили фермерское хозяйство. А потом уже сам лично свой дом выкупил, когда прибыль хорошая пошла. Я этого, опять же, не помню…

— Потому что тебя тогда еще не было, — нарочно смущаю его я, понимая, что речь идёт о самом начале девяностых, времени, когда мы только-только познакомились с Наташкой, которая не раз хвастала богатыми подарочками от деда, а я все удивлялась — в каком это таком сказочном хуторе живут ее родные. И вот теперь, наконец, понимаю, как обстояли дела. Спустя столько лет.

— Ну, да, — Артур улыбается как-то подкупающе искренне, признавая, что я права и ничего тут не попишешь. — Зато я все о том времени знаю. Мне много рассказывали.

Не могу сдержать ответной улыбки — моменты, когда он так откровенно бывает мальчишкой, такие редкие, поэтому я и люблю их.

— Тогда дела у нас очень хорошо шли. И лошадей было больше, намного. Ну, были, конечно, неприятности — и рекет, и землю хотели отжать. Но у нас же это… В каждом дворе ружьё есть. И народ очень хорошо стреляет. А если выступят вместе…

— Да-да, конечно, — вспоминаю я главную фразу, которая всегда ассоциировалась у меня с Гордеем Архиповичем: «Гуртом мы — сила! Никому нас не сломать!»

— Поэтому почти всю землю удержали, только один кусок кто-то из городских отхватил. Он тут завод построил недалеко, — уголок губ Артура едва заметно дёргается и ползёт вниз. — По переработке конины. Сейчас самое прибыльное дело, Полина, это продавать лошадей на мясо.

— На мясо? Для еды? Как так… Я думала… Это для скачек. Для работы — есть же тяжеловозы? Для конных школ, или для богачей всяких — хороший конь круче и престижнее машины, это же прямо статус-статус. Неужели Гордей Архипович смог это принять?

— Нет, это точно не о нем, — упрямо машет головой Артур, и в его голосе я слышу настоящую гордость. — Дед не работает с живодерами. Говорит, что это все равно, что людей на органы продавать. Нет таких денег, чтобы от этого потом отмыться. Но из-за этого и убытки идут сильные. Не знаю, Полин… Все как будто переболели лошадьми. Или перебесились. У нас из конных школ в области из пяти только одна осталась. Нет, есть, конечно, упоротые, типа нас. И всегда будут. Но содержать конюшни без хорошего спроса тяжело. Эй… ты чего? Не хмурься, — замечает он мое озадаченное лицо. — Даже если в убыток будем работать — справимся. Сейчас эти летние лагеря детские набирают обороты — малые часто нервные, задерганные с этими своими телефонами. Вот родители их прямо группами к нам привозят, на иппотерапию. У нас там и манеж специальный для детей построили, и куча котов с собаками для большего интереса. Так что, выкарабкаемся. Я, когда свою станцию продам, помогу им хорошо.

— Думаешь, дед согласится взять, когда узнаёт о том, что ты переехал?

— Договоримся. Ни разу такого не было, чтобы мы с ним друг друга не поняли. Не бойся за меня. И, вообще — не бойся. Все будет круто, обещаю.

У меня нет причин не верить ему. Поэтому в который раз затыкаю голос неуемного скептика в голове и внимательнее смотрю по сторонам. Кажется, совсем скоро мы будем на месте. Очень-очень скоро.

Вэл, уснувший незадолго до этого, просыпается как раз в тот момент, когда мы сворачиваем на переезде на более узкую дорожку, за которой виднеются очертания старой, кирпично-выбеленной остановки, на которой я вижу надпись: «Село Тенёвка», а под лавкой, где обычно от жары прячутся кошки или собаки, лежит и дремлет небольших размеров коза.

— Ослик! — восхищенно шепчет Вэл, влипнув в стекло. — Я вижу ослика!

Не обращая внимания на то, как мы с Артуром давимся смехом, он достаёт свой вечный вейп из кармана и просит приоткрыть окно, чтобы не задымить нам салон. Ага, волнуется! Еще сильнее, чем я.

— Ослик, наверное, от соседки сбежал, — не исправляя Вэла, продолжает Артур. — Недалеко от нас живет, баб Зоя. У нее куча таких вот ослов, она и молоко, и сыр на продажу делает — очень крутые деликатесы, Вэл. Тебе понравится.

— Ага, разбежался! — возмущённо вдыхая облачко пара, дизайнер делает крайне надменное лицо. — Может, это, конечно и органический продукт, но ослиное молоко… Это каким надо быть извращенцем, чтобы его пить!

Прячу лицо в ладонях, чтобы не всхрюкивать от смеха — Вэл не должен догадаться, что мы пусть безобидно, но всё-таки подшучиваем на ним, иначе это будет смертельная обида. Если он взволнован, то напрочь теряет чувство юмора.

Когда снова поднимаю голову и смотрю в окно — понимание того, что мы уже внутри этого нового мира, уже в посёлке, затапливает меня каждым штрихом, каждой деталью картинки, в которой я оказалась. Длинные, под низкой крышей с решетчатыми окнами склады сена и какого-то другого сельхоз провианта, жилые дома — большие и маленькие, каждый со своим двором, с выбивающимися из-за заборов цветами, нависающими над ними ветками со спелой черешней, абрикосами, шелковицей. Кое-где мой глаз выхватывает колодцы, и я взволнованно хватаю Артура за руку:

— Это же они, да? Из них воду берут?

— Они самые. Самая чистая вода здесь. Вкус такой, что ни одна бутилированная не сравнится.

— А минеральный состав? — интересуется Вэл.

— Что? — Артур не сразу понимает этот вопрос.

— Минеральный состав! Баланс минералов и солей! Вы же ее обследовали в лаборатории? Официально разрешено ее пить?

— Это ты у местных спросишь, — теперь уже Артур пригибает голову, чтобы не выдать себя. — Они тебе все по минералам и солям расскажут. Все, что захочешь.

— Хорошо, — довольно улыбается Вэл и снова глубоко затягивается вэйпом. А я понимаю, что его сюрпризы и удивления только начинаются.

Мы сбавляем скорость, и в открытые окна я вижу, как местный народ, подходит к заборам, опирается об ограду — кто машет рукой, кто зовёт Артура по имени. Его здесь называют интересно, на местный манер — Артурко.

— Шо, Артурко? Знов до деда приехал?

— На цей раз надовго?

— А мамка де? Опять в городе осталась? Ишь ты, Тамарка яка стала! Городская! Ты дывы!

Сухонькая и загорелая на солнце бабуля в цветном платке, повязанном так, что концы завязанного узла смешно торчат над головой как маленькие рожки, одна из тех, кто активно допытывает Артура о его ближайших планах.

— Скоро и она приедет, баб Зой! — снижая скорость до предела, Артур выглядывает из окна и, не сговариваясь, протягивает руку, в которую, похожая на печёное яблоко баб Зоя насыпает горсть черешен. — Вы там козу свою не теряли? Сидит одна, на автобусной остановке. Сразу как увидел, подумал, что ваша.

— А то чья — моя, канешно! Це ж Галька, самая меньшая из моих. Шельма такая, вечно тикает свет за очи! От спасибо, Артрурко! Пойду приведу! А то б шукала, шукала, а потом и нашла б, и вбила! А шоб знала!

Вэл от такого разгула аутентичности даже не замечает, что наш обман вскрылся, и его ослик оказался козой. Не оборачиваясь, слышу его громкое дыхание и новые звуки выдуваемого пара, надеясь, что он хотя бы в обморок не хлопнется, когда надо будет выходить из машины.

Равно как и я.

Тем временем баб Зоя что-то продолжает кричать нам вслед, а я вдруг думаю, что если бы у той странной бабули с козлом, которая нашла нас с Артуром на городском пляже, была сестра, то это точно была бы местная баб Зоя. Только наша первая бабушка была бы с тёмной, таинственной стороны, и спутник ее выглядел как древнейшее животное из свиты козлоногого Пана, а сегодняшняя — добрая волшебница, с неугомонной козой Галькой, которая приходит своей сестре на смену, когда кончается ее время — темная ночь.

Высовывая голову в окно, совсем как Артур минуту назад, вижу, что баба Зоя вышла за ворота и посылает нам вслед крестные знамения, что-то беззвучно шепча тонкими губами.

— Слушай, че это она делает? Хоть не проклинает нас, нет?

— Как раз наоборот, — Артуру даже не надо оглядываться, чтобы понять, о чем я говорю. — Крестит. Это оберег типа. Чтоб не сглазили.

— А я и сам булавочку ношу, — подаёт голос Вэл, бледность лица которого проступает все сильнее. — Так что не сглазят. А бабушке спасибо. С самого начала нас защитила!

Артур лишь снисходительно хмыкает и жмёт на газ — мы снова ускоряемся и, спустя всего секунду, я понимаю почему. Проехав первые несколько улиц посёлка, мы выезжаем на широкую, разъезженную дорогу, которая ведёт к стоящему поодаль поместью — большому дому со множеством пристроек, за которым виднеется то ли амбар, то ли еще что-то… странное. Глаз успевает выхватить беседки, еще пару крытых брезентом зданий, и на мгновение всё это скрывается из виду — мы въезжаем в небольшой овражек и тут же выныриваем из него.

— Это он? Дом твоего деда? — произношу вслух, понимая, что вот так — отдельно, но всегда на центральном месте строили дома самые зажиточные хуторяне, и их, эти большие усадьбы чаще всего забирали под школы, клубы и библиотеки.

— Да. Почти приехали. Сейчас и он встречать нас выйдет, отвечаю. Вон, видишь, шантрапа? — проезжая мимо бегущей по обочине босоногой детворы, которая дружно горланит на все голоса нам в открытые окна, замечает Артур. — Уже сто пудов доложили. Так что сюрпризов не будет. Хотя… — бросая взгляд в сторону Вэла, вновь картинно окаменевшего и забывшего про вейп, он подхватывает одну из черешен, лежащих на моих коленях, и отправляет ее в рот. — Таких гостей тут ещё не было.

— Опа. Смотри. Что я говорил, — глядя на большие ворота, которые тут же широко открываются для нас, добавляет Артуо, а я до конца не понимаю, как эти тяжелые кованные ворота могли распахнуться сами по себе. И только потом замечаю двух парнишек-подростков, разводящих их в разные стороны.

Если я ожидала увидеть обыкновенный для сельских домов двор, то очень сильно ошиблась. Прямо передо мной простирается огромная площадь, усеянная различными пристройками, домами и домишками, несмотря на то, что главное здание — усадьбу, бывший клуб, который Гордею Архипович удалось вернуть в родовое гнездо, я определяю сразу и безошибочно. Даже здесь кажется, что оно стоит по центру и возвышается над остальными постройками — и я все жду, что именно из него покажется старейшина клана, которого я не видела последние восемнадцать лет.

Но хозяин появляется совсем с другой стороны, о чем я догадываюсь по фразе:

— Ну, дед… Опять на конюшне был! Никак его не пробьёшь, сколько помощников ни бери — нулёвый результат!

И, быстро выходя из салона, забыв закрыть двери, чего я раньше за ним никогда не замечала, Артур обходит машину спереди, после чего сворачивает вправо, навстречу приближающейся фигуре.

— Полинка! Что там? Где он, где этот местный феодал? — испуганно шепчет сзади Вэл, а я только сильнее подаюсь вперёд, чтобы лучше рассмотреть Гордея Архиповича, которого боялась не узнать, но узнаю — мгновенно и сразу.

А он изменился — вот первая мысль, которая приходит мне в голову. И в то же время, остался прежним — крепким, с широкими, размашистыми движениями, резкими чертами лица, которое бороздят глубокие морщины, только подчёркивая его какую-то ястребиную хищность. Годы не прошли мимо Гордея Архиповича — он стал чуть ниже, приземистее, неизменные усы и волосы, зачёсанные назад и сильно напоминающие чуб, теперь абсолютно белые. В последний раз я видела его седеющим, с серебром на висках и чёрными густыми усищами. Хотя… Какие там усища! Это сейчас у него усища. А тогда — так, усы были, по недавней советской моде.

Сейчас же оба белоснежных края пышных усов свисают вниз с подбородка, который, несмотря на годы, не потерял былой твёрдости — и с удивлением замечаю на нем такую знакомую ямку. Так вот от кого у Артура эта отметинка — это первая яркая схожесть, которую я вижу, наблюдая их совсем рядом, таких похожих и таких разных — главу рода и его продолжателя. патриарха, умудрённого жизнью, но без следов дряхлости, и молодого наследника, который совсем скоро должен предать свою семью.

Тьфу ты, Полина! Ну что за неуместно драматические мысли? Это не фильм о династических войнах, это обычная человеческая жизнь, без лишнего пафоса. И едва я успокаиваю себя тем, что не стоит опять себя накручивать, как Гордей Архипович, привлекает к себе внука и с теплотой обнимает — Артур теперь выше, плечистее его — и в каждом движении деда, в каждом взгляде, сквозит такая искренняя гордость, что, не в силах смотреть на это, я опускаю глаза.

Сейчас, как никогда четко я понимаю, что эти люди — одна семья. У них одна кровь, один дух, одна энергетика. И внешняя схожесть здесь абсолютно ни при чем. Это что-то более глубокое.

— Сынок! — разносится по усадьбе его низкий, не потерявший зычности голос, в котором отчётливо слышится местный выговор. — От ты и дома! Куда б не вилась дорожка, куда б не заводила, а все одно — в родные края сильней всего тянет, так?

— Если скажу, что не так, ты все равно не поверишь, — в ответ улыбается Артур, похлопывая деда по спине.

— Та ни в жизнь не поверю! Бо все ж таки ты здесь, — довольно бурчит в усы Гордей Архипович и, склоняя голову набок, направляет взгляд из-под кустистых бровей в нашу сторону. — Ще и с гостями? От так дела! Это ж когда ты последний раз мне гостей привозил? И не припомню!

— Давно, деда, — честно признаётся Артур и, разворачиваясь вместе с Гордеем Архиповичем, направляется к машине.

Вэл за моей спиной испуганно ойкает.

— Бля, это ж он нас и повесить может, если мы ему не понравимся, — выдаёт неожиданную догадку он. — Этот дедуган же тут всем управляет, понимаешь? Как местный божок! Авторитет! Сельский самодур! Так что улыбайся! Улыбайся, я сказал! Если тебе насрать на свою жизнь, то я не хочу умирать в ебенях! Я готов умереть только в Париже! Или, в крайнем случае… Доброго здоровьечка! — внезапно переходя на простонародный говор, громко объявляет Вэл, как только Артур открывает предо мной дверь и помогает выбраться наружу. Не дождавшись никаких джентльменских жестов в свою сторону, дизайнер сам выскакивает из машины и, становясь рядом, картинно оглядывается, причмокивая губами:

— Какое славное местечко здесь у вас! А воздух! Так бы и пил его! Так бы и пил! Как живительное молоко, присосавшись к материнской груди!

С ужасом смотрю на Вэла, стараясь не обращать внимания на то, как вытягивается в недоумении лицо Гордея Архиповича и как Артур крепче сжимает губы, там что становится не виден даже тонкий шрам — верный признак того, что сдерживает смех изо всех сил.

— Вэл, прекрати, — шиплю на него, толкая в бок. Но мой друг неумолим в стремлении влиться в круг хуторян и произвести впечатление своего в доску парня.

— Благодарствуем за приём, хозяин! Мы хоть и городские, но польза от нас есть — хоть на охоту пойдём, хоть на сенокос! Не посрамим чести, чем сможем — поможем!

И для усиления эффекта, притопывает ногой, смачно сплевывая прямо в дорожную пыль — а я, зажмурившись, вжимаю голову в плечи, потому что с детства помню, как относится Гордей Архипович к подобной распущенности и непорядку.

Его слова тут же подтверждают это.

— А от плеваться тут не надо. Эта земля нас всех кормит, так шо свои непотребства, если приспичит — в мусорку. Или в отхожее место. Артур, сынку, покажешь ему, де тут у нас все расположено… Шоб… Як там тебя звать? Шоб гость наш не вытворял тут чего не треба.

Вэл, по лицу которого разливается предобморочная бедность, понимая, что переиграл, беззвучно шевелит губами, силясь что-то сказать, потом кашляет, потом опять открывает рот, в итоге выдавливая из себя:

— Василий.

— Что? — выкрикиваю я, не выдерживая фокусов друга, которые он начинает демонстрировать в неумеренном количестве.

— Что? — таки не выдержав, смеётся Артур.

— Чегось? — приближая ладонь к уху, Гордей Архипович подаётся вперёд то ли в шутливом жесте, то ли действительно не расслышав, но Вэл в ответ на это шарахается назад и отскакивает за мою спину, снова впиваясь в руку своими тонкими пальцами.

— Вы спросили, как звать… — пытается объясниться он и, я, не выдерживая, вмешиваюсь:

— Валентин его зовут! Вы не смотрите, что он тут чудит слегка — долгая дорога, на солнце перегрелся… И он… Он…

— Он со мной, — прерывает меня Артур. — Приехал на лошадей наших посмотреть. Я ему только начал о конюшнях рассказывать, так он так загорелся, покажи да покажи, с детства, говорит, мечтал туда попасть. А что нам, жалко, что ли?

— Та чего ж жалко? — только сдвигает плечами дед Гордей. — Совсем не жалко. Тебе, Василь, як раз с лошадками нашими хорошо было б пообщаться. Они в нас нервы лечат и другие болезни. Деток, бувае, таких тяжёлых привозят — хто неходячий, хто спину плохо держит, а й ничего — выхаживаем. И тебя тоже выходим.

— Валентин, — негромко поправляю его я, и тут же умолкаю — ибо тот самый пронизывающий взгляд, который в пару секунд довёл Вэла до нервной трясучки, теперь насквозь просвечивает и меня.

— А ты у нас, дивчина, чьих таких будешь?

— Деда, это Полина, — снова отвечает вместо меня Артур, и сейчас я ему за это благодарна. — Она тоже с нами.

— Та вижу, шо с вами. Тоже на коней приехала поглядеть?

— Да, вместе с Вэлом. Ну, который Василь.

— Та ты шо? От так просто взяла и приехала?

— Вот так просто, да.

— Ой, мудришь ты, сынку. Мудришь и не договариваешь, — продолжая изучать меня рентгеновским взглядом, выносит вердикт патриарх, и я, чувствуя, как сердце, ухнув, сжимается и замирает в груди.

— Да ты чего, деда? — Артур блефует бесстрастно и по-спортивному профессионально. — Ну не рекетиров же я тебе привёз, или кого вы там раньше гоняли?

— Не. Не не рекетиров. Но нечисто тут дело. Нечисто, я ж вижу. А ну… Йди сюда, мала. Йди, говорю, не бойся. Та не типайся, шо ж вы такие нервные, у вашем городе. Не жизнь у вас, а одно расстройство…. Та-ак…. — положив тяжёлые ладони мне на плечи и как-будто вдавливая в землю, он разглядываешь меня и так и эдак. — А я ж тебе знаю. Видел тебе, не раз. А ну, говори, де мы с тобой зустричались, не дури деда!

— У… у Тамары Гордеевны. Дома у вас, — честно, как на допросе, отвечаю я. У взгляда Гордея Архиповича есть одно странное свойство — он действует как сыворотка правды. Кажется, спроси он, что связывает меня с его внуком, я бы так и ответила, честно и без колебаний: «Дурею от него как ненормальная и хочу с ним жить. А Василь здесь для прикрытия».

К счастью, так далеко его проницательность не простирается, и мой ответ развеивает всю его подозрительность:

— А й точно! Поля! Подружка Алькина, так?

— Нет, деда. Натальина, — уточняет Артур, словно эта деталь способна исправить все то враньё, которое мы привезли с собой.

— Шо, правда? — удивляется Гордей Архипович. — А я думал, у Наталки никогда подружек не было, с самого начала она с турками й молдаванами таскалась. Зачем ей те подружки? У нее совсем инше на уме всегда было.

— Нет, Гордей Архипович. Мы с Наташей со школы дружили. И сейчас… — пытаюсь не сильно покривить душой против истины. — Тоже общаемся хорошо. И она… она не таскается. Она детей своих и семью больше всего любит — поверьте, после того как мы с ней не виделись, это первое, что бросается в глаза.

— Шо, защищаешься за подружку? — глава поместья снова долго смотрит на меня в упор, в то время как у меня от напряжения немеют руки и ноги. — От и молодец. От это правильно. Значит, по-настоящему дружите, а не как змеюки, которые в глаза одно, а спиною плюются ядом. От теперь я узнал тебя, Поля. От такая ты, значит, выросла? Ух, какая дивчина стала! Не дивчина — чортивщина! — и, смеясь, крепко обнимает меня, как будто выдавая публичный пропуск в свой мир — краем глаза вижу, как внимательно за нами наблюдает народ, вроде бы занятый своим делом, но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять — то, как нас принимает хозяин, сразу обозначает наше положение в этом месте.

Вместе, продолжая беседу, мы направляемся в сторону большого дома — Гордей Архипович посредине, Вэл и я по левую руку от него, Артур — по правую.

— А чего ж Наталья не с вами? Чего подружку одну бросила? — интересуется то ли у меня, то ли у Артура глава семейства, и я чувствую, что несмотря на публично выраженное радушие, он по-прежнему не до конца понимает, почему я здесь.

— Ей не до этого сейчас, — наигранной беспечности в голосе Артура могли бы позавидовать опытные карточные игроки. — У нее там, как обычно… дела.

— Шо, опять с молдаванином своим не договорится никак? Они там расписываться хоть собираются?

— Собираются, деда. Только не раньше осени. Его ж из-за документов выслали, теперь надо дождаться, пока сможет вернуться.

— А шо ж так? Ты не подсобил?

— Не смог. У него там полный бардак с регистрацией, по-любому пришлось бы уезжать.

— Тю… А мать говорила, ты это дело решил, разве шо не свадьбу им помогаешь справить, — смеётся Гордей Архипович. — От бабы! Вечно як напридумают…

— Нет, деда. Ты явно не в курсе последних новостей, — спокойно поправляет его Артур, ни капли не волнуясь из-за того, что если бы разговор состоялся на днях, то Тамара Гордеевна жаловалась бы совсем на другие проблемы. — Вы когда с ней последний раз говорили?

— Та давно. Ты ж знаешь, не любитель я от этих балачок по межгороду, мне проще к вам приехать, шоб вы мне сами про все рассказали, як есть.

— А мобильного у вас что, совсем никогда не было? — интересуется Вэл, продолжающий коситься на хозяина этих мест как на ожившее старинное божество, и его нелюбовь к изобретениям нового века только усиливает это впечатление.

— Чего ж не было? Был. И щас есть, десь там валяется. Только не люблю я отакие бирюльки, Василь. За ними следить надо, вечно як потеряется — а ты потом шукай. А оно то тильнькает, то не. Морока одна. Чи ты думаешь, что дед у вашем житье-бытье не понимает и его можно дурить, га?

Эта безобидная шутка заставляет Артура только громче хмыкнуть, а Вэла — испуганно умолкнуть и насупиться.

— Вэл, тут только интернета нет, а в остальном — как в обычной жизни. Люди нормальные, гостеприимные. Ты не пожалеешь, что так со мной хотел приехать, — делая ударение на последней фразе, отвечает Артур, намекая Вэлу, чтобы лучше играл свою роль увлечённого сельской жизнью гостя.

— Так и шо, сынку, шо у вас там нового, в городе? Я собирался с дня на день заехать, но сам же ж знаешь — Петривка на носу, дел по горло. Добре, шо ты сам приехал. Дуже добре, — продолжает Гордей Архипович, пока Артур, отвлекаясь на приветствия, которыми осыпают его то пересекающий нам путь с ведрами, полными воды, парнишка-подросток, то две юркие девчушки с граблями, то почтенного вида матрона, выглядывающая откуда-то из-за подсобных помещений — рукава у нее закатаны, лицо раскрасневшееся, а глаза блестят весело и бойко.

— Повариха наша, Глафира. Золото, а не руки, никогда не куштував ничего вкусней, чем у нее, — замечая, как я разглядываю ее, поясняет Гордей Архипович. — А ты шо? Голодна с дороги? Може, перекусим сначала? Ты як, Артурку?

Вэла он ничего не спрашивает, что заставляет его обижено сопеть.

— Я бы не против, — говорит Артур, вопросительно глядя на меня через плечо Гордея Архиповича. — Ну что, Полин? Пообедаешь?

— Я не… не знаю. Нет, не хочу, — замечая, что меня снова буравит острый взгляд хозяина, отказываюсь, пусть и не очень решительно. Мне очень не нравится это внимание, и ощущение, что несмотря на гостеприимство, о котором раз за разом упоминает Артур, Гордей Архипович как будто хочет залезть мне в голову и вытрясти оттуда что-то.

— Тогда и я не буду, — легкомысленно берет назад свои слова Артур и добавляет, снова обращаясь ко мне: — Лучше поселим тебя сразу. Выберешь себе комнату, тут очень хорошие есть.

Негромкое покашливание Гордей Архиповича прерывает этот полный энтузиазма монолог, и я этому даже рада. Для просто старой подружки сестры, сопровождающей Вэла, Артур ведёт себя со мной слишком открыто, слишком приветливо. Что с его замкнутой, скрытной натурой выглядит более чем подозрительно — помню это еще по недавнему удивлению тренера, Николая Ававовича. И меньше всего мне хочется вызывать похожие мысли у его деда.

— Так комнаты вже есть, сынок, шо их там выбирать, — закономерно обламывает пыл внука Гордей Архипович, и я замечаю, как удивлённо расширяются глаза Артура. Ага, дошло. Уйми свою активность, не будь таким радостным, не пытайся влюбить нас в эти места, ведь по легенде ты просто подбросил нас по пути, и больше тебе ни до чего дела нет.

— Мы, Поля, хоть кожен день готовы принимать гостей, — снова обращается ко мне глава поместья. — Це Артур вперше за чорти сколько лет кого-то привёз, й доси диву даюсь. А так — постоянно у нас тут хто-то гостюе. Хто с детьми приезжае, хто просто от города отдохнуть, хто посниматься. Так шо место в хате есть, можешь не переживать, разместим наилуччим образом. Дочку Глафиркину попросим, она й покажет, де можно жить. А ты мне, сынку, для другого понадобишься. За супутников своих не бойся, не обидим, сам знаешь. Хто до нас с добром — до того й мы так само.

Ну, офигеть. И пусть мне кто-то докажет, что его последняя фраза — случайная. Нет, что-то напрягает главу рода, пусть он и держится дружелюбно, но его не проведёшь, острое, наработанное годами чутьё не спит. Хотя… Он только что сам покинул мне подскажу, как я могу снизить его подозрительность. Надо только назвать четкую причину, почему я здесь, раз одного сопровождения Вэла недостаточно.

— А я тоже приехала поснимать, — рукой показываю назад, на машину Атура, где осталась моя техника. — Я же фотограф, Гордей Архипович. Так что, когда Вэл сказал, куда собрался, я не могла упустить такой шанс. А еще — он мой жених, так что не хотелось одного отпускать, — добавляю я причину, которая точно покажется уважительной Гордею Архипович — ревнивая девка увязалась за своим мужиком. — Вон у вас столько девчат тут красивых! А Вэл…то есть, Василь у нас натура тонкая, увлекающаяся, еще забудет обо всем и не вернётся ко мне, — показывая на группку смешливых девчонок, выглядывающих из-за еще одной пристройки, продолжаю убеждать я хозяина поместья.

— Тю! — снова удивляется Гордей Архипович. — Василь, так чого ж ты сразу не сказал? Я чуть у разных комнатах вас не устроив. Чи погодь… Жених, не чоловик же? Не, таки поживете в разных, а то у нас все семейни комнаты заняты. От женисся, тогда в семейный и заедете. Може, зашевелишься активней, а то, не знаю как у вас, а у нас тут хлопцы без дила не сидят, ще украдут у тебя невесту. Шо, Поля, може ну его, твоего Василя? Раз вин ходок у тебя такой, за каждою юбкой волочится. Ты глянь на нього… Шо ему ще надо, га?

— Да он еще не успел! Мы… совсем недавно вместе! — поражаясь тому, как любая моя попытка спасти ситуацию терпит фиаско, возражаю я. — Он собирается, просто еще не…

— Якби по-серьезному собирався, вже давно собрався б. Знаем мы таких, токо балаболить умеют, а вы, девки, вуха развесили, й рады слухать. Я, Поля, не первый год на свете живу, и от шо скажу — раз не спешит твой Василь, може, не сильно йому и надо? Може, на кого из наших посмотришь? — веселится во всю Гордей Архипович, а я снова толкаю Вэла в бок, чтобы он тут же, немедленно, начал меня ревновать — по местным меркам доверие и терпимость воспринимаются как слабохарактерность, если не готов за свою «жинку» бить морды соперникам, значит, она какая-то и не твоя, и не шибко надо. Для полного счастья мне не хватало ещё обзавестись здесь каким-то слишком активным ухажёром, а Вэлу — получить вызов на махач. Народ тут слишком жизнелюбивый, не успеешь оглянуться — так и окажешься втянут в какие-то разборки.

Но вместо ревности Вэла занимают какие-то свои мысли, которые он тут же озвучивает:

— Стойте-стойте, я не понял! Вы меня что, отдельно поселить хотите? Одного? Совсем одного? Я так не согласен! Я не умею пользоваться вашим деревенским туалетом и… и рукомойником! Я сам не выживу в таких условиях!

В этот момент он совсем не похож на человека, который «умолял» Артура привезти его на хутор и, быстро переглянувшись, мы оба понимаем, что эту версию можно считать проваленной.

— Со мной будешь жить, — хмурясь, успокаивает его Артур, и я понимаю, что он не слишком рад такому соседству, как и Вэл, еще во время нашей первой совместной ночевки обозвавший его «чужим мужиком, которого он не ждал и не звал». Черт, как интересно все получается, как нас сходу перетасовали здесь как карты — совсем не в той комбинации, в которой хотели мы.

— А ты шо, не у себе будешь? — явно не понимая странной привязанности внука теперь уже к чудаковатому пижону из города, переспрашивает Гордей Архипович. — Ты хоть Василя у свою комнату не возьмёшь? Там же одно лижко, де ж вы поместитесь?

— В гостевой с ним будем, — бросает Артур, не скрывая раздражения. — А в моей Полину поселим. Это самая тихая комната, пусть отдохнёт нормально.

— Гм, — задумчиво потирая подбородок, глава рода ненадолго задумывается, пока мое волнение не достигает пика — не стоило Артуру так открыто проявлять заботу. По легенде, которую мы представляем, мы, вообще, едва знакомы. Такое даже на хорошее воспитание сложно списать.

Наконец, глава рода выносит вердикт:

— Ну добре. Тоди так и разделимся. Раз не довиряешь моим людям гостей твоих расселить, устраивай сам, як хочешь. Чи покусаем мы их, чи шо, — недовольно бурчит Гордей Архипович, и я, чтобы сгладить неловкость, снова отвлекаю внимание на себя.

— Гордей Архипович? Так что — разрешите тут поснимать у вас? Такое хозяйство огромное, прямо маленький посёлок внутри посёлка… то есть, хутора! — вовремя вспоминаю я наставления Артура. — Мне бы очень хотелось все-все посмотреть, везде заглянуть. Я же целую выставку готовлю, посвящённую вашим местам — тут такая красотища у вас! Как хотите, а этот край должен стать знаменитым!

— Та снимай на здоровье, шо ж я, монстр якийсь, — все еще обиженный неожиданным недоверием внука, нехотя отвечает дед Артура, а потом, будто лучше расслышав, оживляется. — А шо за выставка? В городе у вас?

— Ну да. В самом большом, в столице.

— Та ты шо! А не брешешь, не?

— Конечно, нет. В этом мой прямой интерес, за этим и приехала.

— Так ты оце як фотокоры раньше? С газеты чи журнала, так?

— Именно так, Гордей Архипович. Только я не газету или журнал работаю, а на себя. А потом уже кто хочет, тот мои снимки и покупает.

— Ты дывы, якая важная, — по-доброму поддевает меня глава рода, и я вижу, как взгляд его постепенно смягчается. — И шо, багато охочих? Купить твои фотографии?

— Ну… Хватает. Так что сделаем тут у вас крутую съемку и такую рекламу, что у вас от гостей отбоя не будет.

— От это добре, Поля. Як есть говорю. Чтоб не треба нам було со всякими нечистыми на руку якшаться. Оно ж як бувае… Чем больше гадства внутри у человека, тем больше у него грошей. И своей земли ему мало, и своих конюшен. Так и хоче отхапать-откусить знатный шмат чужого. Мы такого с роду не позволяли и не позволим. А от если б ще й позажиточней стали — тогда б ни одна муха до нас носа не подточила. Понимаешь, про шо я?

— Ага, — киваю, останавливаясь на пороге большого дома, из которого через стекла веранды на нас таращатся две маленькие девчушки и одна молодая девушка. — Конечно понимаю. Вот и попробуем помочь вам. Чтобы по справедливости было все. Чтобы люди вас знали и чаще ездили.

Двери в дом со своей стороны нам открывает старшая девушка и, выпуская младших на улицу, приветливо кивает:

— Ой, какие люди к нам приехали! — ее звонкий голос звучит радостно, улыбка — широкая и искренняя. Правда, предназначена она не мне, а Артуру, но я не буду обращать на это внимание. Совсем не буду. Конечно же, он хозяйский внук, к нему тут все особенно и с любовью относятся.

— И с гостями! — продолжает щебетать девушка. — А вы к нам надолго, не? Сейчас поселим вас, все быстренько сделаем! От сюда, у нас правда, гостевые комнаты заняты, но мы вас в запасную, вы ж не возражаете?

Она пятится к концу коридора, игриво оглядываясь и перебрасывая волосы, стянутые в хвост, с плеча на плечо, и я любуюсь игрой солнца сквозь многорамочные окна на ее смоляных прядях. Красивая девушка. Такая яркая и естественная — и то, как она быстро разбирается с ключами, как проворно ныряет из поворота в поворота, лишний раз напоминает мне слова Артура: «Народ здесь простой, работящий. Только нянчиться ни с кем не будут». Кажется, мы с Вэлом с нашими городскими привычками и суток бы здесь не продержались.

— Катя, не туда! Полина у меня остановится, поселим сначала ее, — прерывает он щебетание девушки, которая быстро-быстро переговаривается с Гордеем Архиповичем о каких-то бытовых вещах — белье в комнатах чистое, полдник для гостей скоро сготовят, вентиляторы на ночь можно принести… И тут она умолкает в непонимании.

— Это как так? А ты где тогда, Артур?

— В запасной, с Вэлом, — спокойно отвечает он, делая вид, что не замечает, какими удивленными взглядами обмериваются между собой Катерина и хозяин поместья.

— Я приехала вам рекламу делать, Артур, видимо, переживает, что если запасная комната окажется мне мала, то и сниму плохо, — стараюсь смягчить их недоумение показной шуткой я, только ее никто не понимает. Катерина продолжает смотреть на хозяина с удивлением, Гордей Архипович многозначительно хмыкает, зато Вэл начинает картинно хохотать, после чего резко прерывается в полной тишине.

— Хорошо, — соглашается Катерина, по-прежнему ничегошеньки не понимая. — Тогда сейчас налево, — она проводит нас через большую кухню, уставленную мешками, тарелками, мисками с очищенными яблоками и огромными тюками то ли с сахаром, то ли с мукой.

— Так, Катю, давай краще разделимся. Шоб мы наших гостей по подсобкам гоняли, им с дороги отдохнуть треба. Давай, йди краще до Артура, посели Полю, покажешь там заодно, шо к чему. А мы с хлопцами й сами справимся.

В ту же секунду слышу, как Вэл мученически икает от напряжения, и знаком показываю ему — держись, мне самой страшно. Но где наша не пропадала, выкрутимся.

Послушно кивнув, иду вслед за юркой Катериной, быстро оглядываясь в сторону отдаляющейся от нас компании — и встречаюсь взглядом с Артуром. «Все в порядке, не волнуйся!» — как будто бы говорит он. Но в том, что он правильно оценивает ситуацию, я уже не уверена.

— Сюда, сюда… Полина… Вас же Полина зовут, да? — проводя меня через темный коридор, видимо, соединяющий две части дома, продолжает болтать Катерина. — А по отчеству как?

— Алек…сандровна! — чуть не споткнувшись о груду металлической посуды, притаившейся в углу, раздраженно отвечаю я. — А зачем тебе?

— Ну, как же… Осторожно, тут порожек! От так, переступайте. У нас ко всем, кто старше, по имени-отчеству обращаются, что ж мы, невоспитанные?

Вот так, приехали. Эта вечная субординация, которая присутствовала здесь годами, сейчас вызывает во мне скрытую досаду. И хотя по имени-отчеству меня называли и Дэн, и Кристина — первый с доброй иронией, вторая, чтобы поддеть посильнее — чувствую, что тут это накладывает на меня негласные обязательства. Как будто просто Полина могла покурить где-нибудь за сарайчиком, а вот степенная Полина Александровна уже не может.

— Вот и пришли. Сюда, сюда! — Катерина подаёт мне руку и следом за ней я прохожу через еще один коридорчик, на этот раз светлый, в который поникает яркое солнце из небольшого окошка, и упираюсь в деревянную, выкрашенную светло-голубой краской дверь. Справа от нас стоит тумбочка, заваленная газетами и обрывками журналов — среди них девушка быстрым движением выуживает ключик и открывает двери.

— О как! — многозначительно подмигивает мне она. — Настоящее царство! Самая лучшая комната у вас, Полина Александровна, может, только у хозяина лучше. Хотя… нет, она меньше. А эта — самая тихая, самая холодная и самая дальняя. Даже телек есть, раньше показывал… Може, и сейчас показывает, не знаю, мы антенну не настраивали, это на крышу лезть надо. Повезло вам. Как царица тут будете жить. А надолго к нам? — уточняет она, пока я осматриваюсь в новом жилище.

Комната мне досталась действительно просторная, даже большая. На стене напротив входа — три окна в ряд, затенённые листьями винограда, посредине — большой разложенный диван, очень современный для этого дома (я почему-то ожидала увидеть старую кровать с панцирной сеткой) Видимо, как и все относительно новые вещи, он покупался для внука — и стол, с навесными полочками, на которых громоздятся какие-то журналы, и тумбочка под телевизор, и сам телевизор, не включённый в сеть, и два кресла вместе с журнальным столиком, на котором стоит небольшой музыкальный центр. Все очень добротное и относительно новое, девяти-десятилетней давности. Прохожусь по комнате, сняв обувь у порога, чувствуя ступнями приятную прохладу деревянного пола, параллельно замечая, надписи «Наш спорт» и «Чемпион» на обложках журналов, и еле сдерживаю улыбку. Нет, ну в самом деле, что я ожидала здесь найти — «Плейбой»? Хотя, может, он где-то и спрятался здесь, в секретном ящичке — ведь когда-то здесь жил подросток.

Интересно, смотрел ли Артур «Плейбой» в свои четырнадцать, или к тому времени все мальчишки перешли уже на интернет-моделей? Впрочем, с интернетом здесь полная засада, так что…

— На пару дней. Не больше, — отвлекаясь от размышлений, вспоминаю о вопросе Катерины и в тут же задаю ей свой. — А Артур Борисович часто здесь бывает?

Если к взрослым здесь по имени-отчеству обращаются, то так и быть, я тоже поддержу традицию.

— Артур? Нет, последние лет пять вообще нечасто.

Ага, значит для неё он всё-таки Артур. Как ненавязчиво она подчёркивает, что хозяйский внук принадлежит ее кругу, ее поколению. А я в ее понимании, видимо, нахожусь где-то в одной обойме с Гордеем Архповичем, ее матерью и, возможно, бабой Зоей, которая так щедро угощала нас черешнями при взъезде в хутор.

— … а вот как выпустился из школы, ну, Артур… — не подозревая о моих терзаниях, продолжает Катерина, взбивая подушки и отрывая маленькую дверь, прикрытую шторой, которой я не замечала раньше. — Так реже и реже стал наезжать. Дед Гордей говорит, когда-то он с месяц-другой летом гостил, даже когда на сборы вызывали… А потом как кинул спорт и соревнования свои — так лето напролёт жил. Иногда даже со школы его отпрашивали. Все наши завидовали — в мае еще учиться надо, а Артурку никакая учеба не нужна, он уже здесь, с конями, с утра до вечера возится. У нас хозяин такой, что со всеми, с кем надо, договорится, вот и с городскими учителями тоже. Вот бы мне так… — мечтательно вздыхает Катерина и после небольшой паузы продолжает: — Я тогда маленькая была, всего этого сама не помню. Так я вам, что слышала, говорю… Я застала уже, когда Артур занятой был, в городе у него всегда полно работы. Но это такое дело, временное. Когда-нибудь тут все его будет, придётся брать на себя целое хозяйство. Так что работа эта — пока есть, а потом и не станет. Дед Гордей только и ждёт, что он остепенится. Так тоскует по внуку, вы не представляете. И мы его тоже всегда ждём и скучаем. Мы ж тут почти как семья, Полина Александровна. И Артур тоже — наш. Поэтому так рады все у нас, что вы приехали. Вечером гулянку устроим! Вот по-любому, будет гулянка. Не зря наш Петро уже в камору бегал, пока мы шли — разве не заметили? Так и шастал, так и шастал туда-сюда, думал, я не увижу. А я все вижу, все! — она звонко смеётся, довольная своей наблюдательностью. — А это первый признак гулянки — если Петро за сивухой побежал… Смотрите, вот там у вас уборная и рукомойник. Еще один секрет этой комнаты. Говорю ж, вы тут как сыр в масле, молодой хозяин сегодня такой добрый. Он обычно не любит, когда у него даже убираются — а вас взял и пустил. Вы ему там что, приплатили по дороге, или как?

Вместе с Катериной смеюсь ее шутке с неискренней радостью, стараясь не думать о том, что одним махом узнала даже больше, чем хотела. Оказывается, у Артура здесь еще одна семья, и работа у его временная, а вся местная община только и ждёт, когда он образумится и возьмёт на себя все хозяйство.

Какая красота. Кажется, в своём желании провести свободное время с ним подальше от города я прыгнула из одного котла в другой, с еще более горячей водой. Удивляет только беспечное отношение Артура ко всему этому. Неужели любовь и привязанность к местам своего детства напрочь заслонили ему здравый смысл и осторожность?

Но сил думать об этом у меня сейчас нет — после дороги и рассказов Катерины я чувствую жуткую усталость, и желание упасть лицом в призывно разложенный диванчик становится нестерпимым. В конце концов, мне так настойчиво говорят, что у меня лучшая комната в доме, что пора бы воспользоваться своей привилегией. Тем более, после двух часов сна накануне.

Это желание так явно написано на моем лице, что его замечает и Катерина.

— Вы, наверное, отдохнуть с дороги хотите, да? А я тут все говорю и говорю. Заболтала вас совсем. Смотрите, там мисочка, ведерко — все есть. Захотите ополоснуться — вода летняя, не будет холодно вам?

— Нет, как раз то, что надо, — стараясь не думать о том, как отреагирует Вэл, когда узнает, что ему придётся ополаскиваться из ведерка, отвечаю я, еле сдерживая смех.

— Там еще летний душ есть, во дворе. Но он общий, а если не захотите выходить — тут у вас все условия, — трактует мою улыбку по-своему Катерина, и я спешу ее убедить, что совсем не насмехаюсь над предложенными мне условиями.

— Нет, нет, конечно, я здесь искупаюсь. Я смеюсь потому что мой друг… жених Василь — он никогда не был в деревне… то есть, хуторе. В общем, не знаком с вашими порядками, вот и представлю, как он будет удивляться. Вы только внимания не обращайте, если он слишком кричать будет. Это у него нервное. Он потом нормальный станет.

— Да конечно ж, станет, — покрывая постель тонкой простыней вместо одеяла, что очень уместно при такой жаре, соглашается Катерина. — У нас тут все нормальными становятся. По-другому никак. Ну, все, я пойду, Полина Александровна? Располагайтесь, отдыхайте. Вам, наверное, тяжело после дороги. Так что отсыпайтесь, к вечере все равно вас разбудят. С полей наши вернутся, кто коров пасёт и другую скотину. Народу больше будет, шумно станет. Так что спите себе, спите. Водичка, чтоб попить — вот там, в стакане. Колодезная вода, говорят, что лечебная. За вечерей увидимся!

Стараясь не обращать внимания на показную заботу, которую она демонстрирует, как будто я немощная родственница, еще раз благодарю и с радостью защелкиваю за собой дверь на старомодный шпингалет.

Наконец я одна. Здесь я испытываю такую растерянность, что минута, а лучше часы, когда меня никто не видит, начинает казаться мне подарком небес, в которые, как я помню, здесь неукоснительно верят. Об этом напоминает мне маленькая иконка, стоящая на одной из верхних полок и, тяжело вздохнув, я иду в импровизированную ванную, чтобы смыть с себя дорожную пыль и немного подремать на свежих простынях.

Я провариваюсь в сон, как только голова касается подушки, во мне не хватает сил даже на то, чтобы осознать, что именно здесь спал Артур много лет подряд, как-то прочувствовать эту близость с ним, раз другой нам не положено — у меня здесь жених Василь, а он — хозяйский внук, другого поколения и статуса.

На этом мое сознание выключается в один момент, как перегоревшая лампочка, и я проваливаюсь в темноту.

Просыпаюсь я так же резко, и первая мысль при пробуждении — я отключилась всего на десять минут, но часы на запястье показывают половину пятого — вечера или дня? Кто его знает, по какому принципу хуторяне делят свой день, если встают с петухами?

И настала ли уже эта вечеря, шумно ли там на улице, или все ещё затишье, как там Вэл, не слишком ли угнетают его порядки, которые так любит Артур… И главное — чем занят Артур, смогу ли я с ним хотя бы словом переброситься посреди такой толпы народа, привыкшего жить в общине, открыто и по старинке.

Понимаю, что ответы на все вопросы смогу получить, только покинув свое убежище, и собираюсь так быстро, как только могу.

Вся моя техника осталась в машине Артура, и я совсем не волнуюсь о ней. Зато сменная одежда здесь, в сумке-рюкзаке, который принесла с собой. Достаю и надеваю сарафан, связываю в узел волосы, умываюсь водой из рукомойника — удивительно, но она совсем не сушит кожу, как в городе. Чувствуя себя очень свежей и очищенной от городского воздуха, подхожу к одному из окон, поднимаю шпингалет и толкаю от себя деревянную раму. Виноградные лозы, до этого вьющиеся вдоль стекла (окна здесь, кроме форточек не открывают, чтобы удержать прохладу в доме) врываются внутрь буйно и дружно, как будто только и ждали приглашения. Они ложатся мне в ладони, тяжело и увесисто, и я, принюхиваясь к их пока что несмелому аромату, понимаю, что пройдёт неделя-другая — и эти молодые гроздья нальются солнцем и мёдом, набухнут и отяжелеют, и тогда здесь будет собран самый лучший урожай, из которого сделают самое вкусное в мире домашнее вино, сладкое и хмельное, веселящее и бьющее в ноги мягко, но наверняка.

Я помню его вкус, помню как мы с Наташкой тайком таскали его из заначек дяди Бори, как Тамара Гордеевна, раздобрившись, угощала нас, приговаривая, что лучше этого не было и быть не может, главное — знать меру. Вино — как крепкая любовь, говорила она, пьянит и выбивает из седла, не успеешь оглянуться — и увяз по уши. И именно сейчас, в эту секунду, я понимаю, откуда, из каких мест пошли все ее, казавшиеся мне старомодными присказки. Теперь я тоже вижу и чувствую это все. Вот только знаю ли меру? Нет, не знаю.

Как будто захмелев от самого запаха винограда, закрываю окно, после чего и дверь на ключ, заботливо оставленный мне на гвоздике у входа. Выхожу из комнаты, после чего долго брожу по коридорам, пытаясь найти выход во двор. Параллельно замечаю, что дом строился очень своеобразно — интересно, что о такой планировке сказал бы Вэл? По всему видно, что пристройки здесь появлялись хаотично, в разное время, из разных материалов. После большой веранды и прихожей, в которой нас встречала Катерина, дом расходится на два крыла, к каждому из которых в свое время добавлялись комнаты и каморки. Не удивительно, что в свое время здесь располагался хуторской клуб — маленький для городского ДК, но более чем вместительный для сельского, и уж тем более, непозволительно огромный для одной семьи.

Сейчас, как мне кажется, здесь живет одно большое семейство — Гордей Архипович и его помощники, уж не знаю, по какой градации приближённые к хозяину. И это не считая вечных гостей, которые останавливаются тут подолгу.

Удивляюсь, почему никто из замужних внучек, дочерей Тамары Гордеевны, не переехал сюда — места здесь полно, особое положение членов семьи хозяина — гарантированно. И, тем не менее, кроме Артура, тут никого особо не знают и ни о ком не спрашивают. Разве что о Тамаре Гордеевне, да и то — старшее поколение, которое помнит ее еще девчонкой. Мимоходом думаю, а не разгадала ли я случайно главную проблему и боль хозяина поместья? То, что его внучкам и правнучкам не так уж интересно то, что для него составляет смысл жизни. Для всех, кроме Артура.

Кто знает, кто знает. Всё-таки, мы здесь на пару дней, не хватало ещё и к этим людям привязаться и проникнуть в их жизнь. Нет, нет и ещё раз нет. С меня хватает недавних событий, в которых я почти поставила жирную точку.

Никаких больше приключений, Полина. Понятно тебе? Только тишь, благодать и спокойствие.

В очередной раз напомнив себе, что не собираюсь нарушать это обещание, нахожу каморку, в которой мы расстались с Гордеем Архиповичем и Вэлом. Дорогу отсюда я уже помню. Опять налево, мимо подсобного помещения, мимо небольшой запасной кухоньки, из которой ароматно пахнет яблоками — и вот передо мной веранда, старенький ветхий диван у входа, накрытый тонким покрывалом, круглый стол с оставленными на нем следами быстрого перекуса. Пересекаю ее, толкаю дверь — и оказываюсь на улице, на крыльце, выходящем во двор.

Воздух, еще не успевший остыть, бьет в лицо словно жар из духовки, солнце, хоть и рассеянное листвой, слепит глаза, а шумная жизнь вокруг окутывает разноголосыми звуками.

На секунду мне становится даже стыдно за свой дневной сон — народ слишком активно занимается своими делами, сразу понятно, что лежебок тут не уважают. И, быстро сбежав с крыльца, я стараюсь быстрее влиться в этот шумный круговорот, чтобы не чувствовать себя чуждым элементом.

Те самые девчушки, которые таращились на нас сквозь окна веранды сейчас активно метут асфальтированные дорожки перед домом — одна поднимает пыль, другая тут же брызгает водой, обе смеются и дурачатся.

— И меня полейте! — прошу их, тут же наталкиваясь на недоуменные взгляды. Да неужели никто из взрослых их о таком никогда не просил? Или обливаться водой и смеяться на солнце тут разрешено только до совершеннолетия, остальным — все, нельзя, поезд ушёл, часики натикали?

— Девочки, не бойтесь, я не буду ругаться. Я серьезно! Побрызгайте водой! Вам не жалко, а мне не жарко будет.

Все еще молча и подозрительно переглядываясь, девчонки идут навстречу моей просьбе — одна из них несмело обдаёт градом мелких брызг из самодельной брызгалки.

— Еще! — требую уже с раздражением. — Давайте, активнее! — и дождавшись, когда красная в горох ткань моего сарафана плотно облепит спину и ноги, довольно выдыхаю.

Все, теперь мне какое-то время будет свежо — минут десять, не больше. Уж слишком печёт солнце, кажется, что вода тут же начинает испаряться, улетая маленькими облачками прямо на небо.

— Спасибо, девочки! — стараюсь, чтобы мой голос не звучал въедливо

Надеюсь, никого не смутит, что я вся в облипку — эта мысль приходит в голову слишком поздно, когда вдруг я вспоминаю непритворное возмущение дам-продавщиц в магазине с печенюшками. Ну да ладно, плевать. Здесь так жарко, что народ вообще голышом должен ходить. И если не делает этого — его, не мои проблемы.

Выкручивая волосы, по-прежнему связанные в хвост, огибаю небольшую пристройку и выхожу на открытую площадку, тут же останавливаясь и стараясь запомнить, впитать в себя все, что вижу.

Перед моими глазами — безусловно, главная часть поместья, его самое большое украшение — несколько больших, стоящих на расстоянии друг от друга низких знаний, будто бы вытянутых в длину, и в них я угадываю те самые конюшни, о которых говорил Артур. Издалека слышу целую какофонию странных, удивительных звуков, и понимаю, что там бурлит своя, неизвестная жизнь, и одной заходить туда мне почему-то страшно. Вместо этого присматриваюсь к большим деревянным беседкам, расположенным между конюшнями — всего их пять штук, и все заполнены людьми. Наверное, это те самые гости, приезжающие сюда пожить на несколько недель, а то и месяцев. Вот туда я могу зайти, почему-то чувствую свое на это право.

По пути к гостям мне попадаются ещё дети — по всему видно, приезжие. Они гоняются за котами и собаками, свободно шастающими по поместью, таскают на руках гусят и цыплят, верещат от счастья, и… выглядят абсолютно чужеродными, избалованными пришельцами, явившимися поглазеть на другой мир. Наверное, как и я.

И, уже подходя к беседкам, вижу две огороженные полукругом площадки — одна небольших размеров, а вторая — прямо-таки внушительная, с забором повыше, сквозь который все равно хорошо видно происходящее. Манежи — догадываюсь я, — маленький и большой. Сейчас большой пустует, а по маленькому неспешно трусит невысокая коренастая лошадка, на которой восседает девчушка лет восьми, очень ровно держащая спину и довольно легко управляющаяся с поводьями.

Посредине манежа, пока лошадь и наездница наматывают круги, за ними следит девушка, явно из местных — чуть старше помогавшей мне Катерины. Похоже, дела здесь идут неплохо, раз так много молодёжи, не спешащей сбежать в город, думаю я, сама удивляясь этой мысли.

— Тп-р-ру! Тпр-ру! — кричит девушка, взмахом руки дав понять маленькой всаднице, чтобы сбавляла скорость. — Давай, Дашуня, тормози! Все, на сегодня хватит! А то не встанешь с кровати на утро!

Девочка послушно следует команде, хоть выражение ее лица говорит о том, что ей очень не хочется это делать.

— Мари-ина! — капризно дует губки гостья, подъезжая к присматривающей за ней девушке. — Не хочу завтра, хочу ещё! Ну еще пара кружочков, ну пожалуйста!

Лошадь шумно фыркает, прядая ушами, как будто защищая ребёнка и показывая, что и сама не против еще покатать ее. Это вызывает во мне улыбку и, не скрывая любопытства, я стою и наблюдаю за маленькой драмой.

— Не, таки завтра уже, Дашуня, — Марина, несмотря на юные лета, непреклонна. — Ты ж помнишь, у нас порядок — это все. Ляме тоже отдохнуть надо, она у нас с самого утра работает. Это ж не машина, которую бензином заправил — и все, езжай куда хочешь. Это живая душа, относится к ней надо бережно, не только о себе думать.

— Хорошо, — девчушка недовольно сопит, но спрыгивает с лошади быстро и ловко, и одно это выдаёт то, что она здесь далеко не первый раз. — Хорошо тебе, ты с Лямочкой целый день! Я тоже так хочу! Не только, когда ездить можно! — снимая с головы защитный шлем и отдав его Марине, продолжает причитать она.

— Так против это я ж ничего не имею, — Марина, уловив мой заинтересованный взгляд, открыто и легко улыбается в ответ, и я чувствую все возрастающую симпатию к ней — худенькая, поджарая, одетая в простую выцветшую футболку и легкие холщовые шорты, она внушает доверие едва ли не с первого взгляда. Не удивительно, что именно она следит за гостями и, как я думаю, обучает их азам езды. — Приходи сегодня после вечери, почистим вместе Ляму, еще и покормим.

— А можно? — вскидывается Даша и ее глаза начинают блестеть, как будто ей пообещали самый лучший в мире подарок.

— Так чего ж нельзя? Приходи! Мне пара хороших рук не помешает, а ты любишь Лямочку, вот и поухаживаешь за ней. И она тебя знает, обрадуется, что подружка к ней пришла.

— Хорошо! — звонко выкрикивает Даша и, подбирая штанины белоснежных бриджей, устремляется к одной из беседок, крича на ходу: — Мама! Ма! Я еще вечером к лошадкам прийду! Я попросила! Мне разрешили!

— Сколько счастья. Попробуй откажи такой любительнице лошадей, — не могу не откомментировать я, проходя сквозь открытое ограждение манежа и продолжая коситься на Ляму, которая шумно фырчит, потряхивает головой и смотрит на меня одним глазом из-под длинной русой гривы. От неё исходит тепло и физически ощутимая энергетика какого большого и разумного существа. Интересное чувство — как будто встретился с представителем другой цивилизации, каким-то инопланетным существом, явно не глупее тебя. А, может, и умнее, кто знает.

— Ох, не говорите, — вздыхает Марина, заботливо похлопывая лошадь по холке, после чего берет ее под уздцы, и мы вместе выходим из манежа, направляясь к ближайшей конюшне. — Так бы и сидела тут с утра до вечера. Шебутная она, Дашка. Кто б подумал, что раньше еле говорила, заикалась страшно. А то и вообще — молчала, как воды в рот набрала. Я сразу, как учиться ездить с ней начали, думала, шо она — немая.

— Не может быть! — не могу сдержать удивления я в то время как резвая болтовая Дашки и ее громкий голос продолжают доноситься со стороны одной из беседок. — Прямо не верится, девчонка — прирожденная болтушка. И это все лошади?

— А то… — Марина довольно кивает, убирая с глаз светлые, коротко подстриженные волосы. — Наша Ляма — она необычная. Лучше всех докторов лечит. Как будто все тяжёлое, все плохое от людей на себя берет. Любой сглаз, переляк и другие проблемы всякие. Поэтому так и бережём ее. Она не старая еще, но работает у нас больше всех. Нарасхват прямо наша Лямочка. Все хотят на ней покататься, — охотно делится Марина, а я стараюсь не обращать внимание на то, что причиной заикания она абсолютно серьезно считает сглаз или порчу.

Тут же в памяти всплывают слова Артура о том, что здесь каждый то ли верит во что-то сверхъестественное, то ли сам этим занимается.

Словно чувствуя, что я вспоминаю о нем, он неожиданно показывается из дверей соседней конюшни, побольше той, куда мы с Мариной ведём Ляму. И, отвлекаясь, я больше не могу вернуться к разговору, хоть бы о каких чудесах мне тут ни рассказывали.

И Артур, и его помощник, вышедший следом, не стесняются подставлять тело солнцу, как будто на расстоянии услышав мою мысль о том, что в такую жару чем меньше одежды, тем лучше. Но, если в долю секунды окинув парнишку-напарника взглядом, я отмечаю неплохую фрактуру, понимая, что он хорошо будет смотреться в кадре, как и многие из местных — загорелые, развитые, закаленные зноем и ветрами, то с Артуром этот трюк не работает. Мой взгляд словно приклеивается к нему, и это тоже что-то из разряда чуда. Остановившись, я просто не могу отвести глаз, хоть бы сколько людей на меня ни смотрело, и какие бы подозрения это ни вызывало.

Он одет только в старые потертые джинсы, на которые сменил дорожную одежду, в руках держит ведро, наполненное мыльной водой, а его напарник тащит щетки и другие хитроумные приспособления. Солнце успело чуть прихватить его плечи, волосы, влажные то ли после купания, то ли после активной работы, спадают на глаза и я чувствую, как у меня начинает щекотать под ложечкой, а во рту пересыхает от волнения.

Круто. Вот прямо очень круто. Я вообще не контролирую свои реакции, а нам здесь куковать еще целые сутки, не считая сегодняшних. И как теперь мне тут жить, ходить и не выдать себя, не сболтнуть чего-то лишнего, если… все время будет так.

Я не знаю, что с этим делать. И только сейчас понимаю, что раньше надо был думать, но как обычно, этим не озаботился никто из нас.

Артур, поймав мой взгляд, тоже демонстрирует отнюдь не чудеса выдержки. Ставя ведро на землю, он обращается к помощнику, видимо просит его отнести туда, куда они вдвоём направлялись — и, быстро пресекая разделяющее нас расстояние, подходит почти вплотную, делает инстинктивное движение вперёд, потом назад, потом заводит руки за спину и застывает в молчании. В итоге мы все втроём — вчетвером, если считать Ляму, — стоим и пялимся друг на друга, и мне, если честно, так даже нравится. В отличие от его неожиданного появления на городском пляже, по приглашению Эмельки, сейчас мы не так растеряны и ждали встречи друг с другом. Я бы могла и дальше так стоять если бы мне разрешили просто смотреть на него, и не требовали никаких объяснений. Сколько угодно могла бы.

Ситуацию спасает Марина. Со своей добродушной непосредственностью, устав угадывать намерения хозяйского внука, она как нив чем ни бывало, спрашивает:

— Шо тебе, Артур? Ляму забрать у меня хочешь, или как?

— Я? — Артур прокашливается. — Ляму? Нет, не хочу, — и, спустя секунду, добавляет: — Как она, кстати? Нормально со здоровьем?

— Та слава Богу, не болеет. Ветеринар смотрел недавно, говорит, что все на мази. Не должно быть сюрпризов.

— Лямка у нас иногда прямо сдаёт. Никак не можем понять, в чем проблема. Волнуемся за неё страшно все. Иногда днями в вольере лежит, не поднять ее, ни выпасти, — наконец, обращается ко мне Артур, и я, не дослушав его, послушно киваю. Я сейчас с чем угодно могу согласиться, лишь бы он говорил. — Слышишь, Полин? Нравится тебе она? Самая спокойная и добрая лошадь у нас. Хорошо, что вы уже познакомились.

Я опять глупо улыбаюсь и киваю, не найдя слов для беседы с ним при посторонних.

— Это потому, что она на себя весь сглаз и порчу берет. Вот потом и страдает, бедняжка, — обьясняет Марина, и грустно вздыхает. — Не жалеет себя совсем. Все хотят на Лямочке поездить, а люди всякие бывают… как тебя — Полина? Вот такие дела, Полина. Как попадётся гад какой-то, она потом и не выдерживает, сил нет даже встать.

Странно, почему-то Марина не спешит записывать меня в касту старших, к которым надо относиться уважительно, но без особого интереса, называя имени-отчеству. Отмечаю это про себя, прежде чем услышать еще один ее вопрос:

— Слушай, Артур, а кто там ещё сегодня покататься хочет? Хоть нормальный человек, не как отот мент, от которого у нас вся конюшня на дыбы встала?

— Не волнуйся, хороший человек. Только нервный немножко, — Артур улыбается краешком губ, и я внезапно понимаю, о ком идёт речь.

— Вэл? Вэл будет ездить? — чуть ли не выкрикиваю я, тут же забывая о своём замешательстве.

— А то, — его глаза продолжают смеяться. — Он тут уже по всем конюшням прошёлся, помогал нам чистить стойла, сено носил, коней поил — так что на час езды заслужил.

— Целый час! — возмущается Марина. — Ну, я не знаю, хлопцы, Ляма уже и так уморилась, она с самого утра сегодня оседланная. Еще и три спецзанятия дала, Артур! Может, не надо?

— Так ты ее не гоняй, не надо по манежу, — стоит на своём Артур, и я вижу, как Марина уступает ему, не потому что согласна, а потому что его слово тут главное. — Давай покорми, пусть отдохнёт немного, а потом прогуляйтесь — самым спокойным шагом. И ей хорошо, грунт сменит, и попасется немного. Только давай не сейчас, а когда солнце чуть сядет. Чтобы не жарко было. Думаешь, это хуже, чем в стойле?

— Ну, раз так… — кажется, Марина не до конца верит этим словам. — Ой, Артурку, что-то ты мягко стелешь, та жестко спать. А клиент разве на такое согласится? Мы ж Ляму идём выгуливать, а не его. Еще заскучает, начнёт требовать, чтобы она его покатала, рысью погонит.

— Нет, поверь мне. Ему с головой хватит, — уверяет Артур и я слышу, как скрытое веселье опять прорывается в его голосе. — Это мой друг, я знаю, что говорю. А хочешь моего коня посмотреть, Полина? — неожиданно спрашивает он, и я еле успеваю сориентироваться, все еще пытаясь отойти от новости, что Вэл сейчас гордым всадником прошествует по местным полям.

Пока я напряжённо морщу лоб, стараясь сформулировать самый достойный ответ, ситуацию снова спасает Марина:

— На Руслана? Ой, осторожнее, чтобы не спугнуть гостей. Что там он сегодня?

— Брыкается — смеётся Артур. — Но рад мне. Скучал. И я за ним.

— Руслан у нас дурной, но красивый — страх! — продолжает объяснять мне Марина. — Мало кого к себе подпускает, вот только его, — показывает она взглядом на Артура, — и ещё Олянку, сестру мою. Она такая же, без царя в голове — так этот конь только с такими, как сам, и сходится. Сколько раз сестра с него падала, пока он ее принял! Больше только ты, Артур, да? Мы думали, убьётся тогда к чертовой бабушке, а хозяин, когда вернётся, так всех нас и закопает, что не досмотрели, — доверчиво делится она со мной, но я ещё мало что понимаю.

— Дед тогда уезжал по делам, а мы с пацанами решили на спор Руслана объездить, — теперь уже Артур обьясняет ситуацию. — Нам строго-настрого запретили к нему подходить — но кто ж послушается. Так, наоборот, только интереснее. А он очень молодой ещё был, дикий, кровь так и играет. Скидывал нас легко, прям играючи. Я уже не помню, сколько раз падал — даже, когда понял, что держусь, уже ничего не видел и не слышал, вся спина отбитая была. Говорю же, дурак. Сейчас бы сам не знаю… может, и не полез бы. Но тогда мне этого коня не отдали б ни за что. Значит, так и должно быть.

— Ага-ага, ты лучше расскажи, как дед Гордей потом вернулся и всем так всыпал! Аж об молодого хозяина хотел табуретку сломать — но передумал, ты говорит, и так травмированный, может, у тебя там с мозгами сотрясение, а я только добью. Кому тогда я здесь все оставлю?

— Да, было дело, — смеясь с Мариной в один голос, подтверждает Артур. — Пять лет уже прошло, Полин. Маринка тогда поменьше была, спряталась под столом в веранде — всю ночь найти не могли. Думали, сбежала с хутора, потерялась или цыгане украли.

— Да! А я всю ночь сидела, заползла за коробки в углу — и никто не нашёл! — Марина еще громче заливается звонким смехом. — Вылезаю с утра, а мамка плачет, Олянка плачет. А потом как увидели меня — как накинулись!

— Что, тоже с табуретками? — не могу сказать, что мне так уж смешно от местных привычек.

— Не, за волосы потаскали и все. Радовались же, что я живая и в попрошайки не пойду.

— А-а-а… — многозначительно тяну я.

— Олянка тогда мне раз была и сказала — ну ты вычудила, посильней меня. Так что хоть раз, но я ее уделала.

Только негромкое ржание Лямы возвращает нас в настоящее и прерывает оживлённую беседу. Кажется, мы даже не заметили, как увлеклись разговором, остановившись между двумя конюшнями, пока жизнь вокруг продолжает бурлить шумным круговоротом.

— Так, ладно тебе, Артурку, — по-доброму машет на него рукой Марина. — После вечери еще повспоминаем. Ты прям сегодня как росой умытый — довольный, балачки травишь, шо случилось?

— Да ничего, — беспечно отмахивается Артур. — Соскучился просто. Я давно так не приезжал, чтобы вечером назад не надо было ехать. Хочу хорошо отдохнуть, как раньше. Потом у меня куча дел будет. Не скоро вернусь.

— Ой, все вы, городские, какие-то заполошные с вашими делами. Ну вас от это! Все, мы с Лямой вечерять, почешу ее сейчас, пусть расслабится чуть. А потом, где-то через час-полтора, твоего друга покатаем. Не раньше! Ну шо, Полина, ты с нами, к Ляме?

— Не-а, она со мной, к Руслану, — Артур берет меня за руку и тянет за собой, а я, воровато оглядываясь, все думаю, насколько позволительным здесь считается такой жест. Главное, Гордея Архиповича нет, а остальным до этого, может, и нет дела.

Наверное. Я так думаю.

И только оказавшись в полумраке конюшни, понимаю, что попала туда, где до этого никогда не была.

Здесь очень странно пахнет — вот первая мысль, которая возникает у меня. После яркого солнечного света глаза не сразу привыкают к тени — поэтому ориентируюсь на прохладу, на движения, на присутствие здесь других живых существ, на тёплую ладонь Артура, которую не спешу отпускать, и на тот самый запах — странный, плотный, но не резкий, не отталкивающий. Вдыхаю еще глубже и ловлю оттенки масляной краски, кирпича, дерева, из которых сделаны стойла, сена, опилок, какого-то еще неясного раствора, но главное — запах диких животных, хоть какими бы объезженными и своими они не считались. Наверное, так пахнут свобода и ветер. И ещё немного опасность. И безрассудство. И страсть.

— А где остальные? — негромко спрашиваю я. Говорить здесь во весь голос почему-то не хочется. Хоть я и не вижу, что творится внутри вольеров, но понимаю, что коней здесь немного, конюшня почти пуста.

— Поехали на выгул, на леваду. Хочешь, тоже с тобой съездим? — в тон мне отвечает Артур, и чувствую его руки на своих плечах.

Пользуясь полумраком и тем, что здесь никого нет, прижимаюсь к нему спиной, стараясь взять из этой секунды как можно больше — ведь пока мы в поместье, то не принадлежим себе, мы должны считаться с правилами… но не сейчас. Не это короткое быстрое мгновение. Только не надо пытаться его продлить, Полина, не надо! Не закидывай голову назад, ему на плечо, не закрывай глаза, не дыши так глубоко, чувствуя как кожа начинает покалывать, а мелкие волоски на руках встают дыбом. Это прямо-таки животное волнение, иррациональное, глубокое, до ломоты в затылке. Здесь все не так, как я привыкла, слишком по-другому, слишком выбивающееся из привычной реальности, и…

— Так вот ты где! Конечно же, возле своего Русланчика! Надо было сразу сюда идти!

Такое бывает только, когда засыпаешь, и, не перешагнув границу между сном и явью, вдруг спотыкаешься в своём видении — и подпрыгиваешь на кровати, как ужаленный.

Ощущения у меня сейчас точно такие же — сердце бешено колотится, первое время я ничего не понимаю, и только сфокусировав взгляд, различаю приближающуюся девушку. Обернувшись, смотрю, как она быстро подходит к нам со стороны открытых дверей, за ее спиной яркими лучами расходятся солнечные лучи, в одной руке у нее пакет, другой она быстро снимает с головы кепку и стряхивает с неё пыль о бедро, останавливаясь прямо перед нами.

— О, привет! — ее глаза весело блестят, и я снова не могу остановиться от того, что автоматически не считать ее внешность. Лицо круглое, молодое, задиристое. Крупные серьги-кольца в ушах, остренький вздёрнутый нос, густые брови, веснушки, полные улыбающиеся губы — вся сочность и буйство юности читаются в ее чертах. Светлые волосы собраны в неаккуратный хвост, пряди выбились и падают на глаза, но от этого она выглядит только более живой и интересной. Она быстро и шутливо поправляет их ладонью и, прежде, чем я успеваю понять, почему мне кажется знакомым этот жест, добавляет:

— Я — Оляна. А ты кто?

— Я Поля, — не нахожусь, что ещё ответить на такой вопрос. Бросаю быстрый взгляд на Артура, стоящего сбоку от меня. Он смотрит на девушку пристально, но без раздражения.

— Ну? Блин! — ставя пакет у своих ног, Оляна быстро обнимает Артура, пока он не делает ни одного ответного движения, но это ее, кажется, не смущает. Продолжая довольно улыбаться, она обращается снова ко мне: — Знаете, шо? Вот этот дундук мне по гроб жизни должен! Если б не я — хана его коняке! Русланчик ни чистить, ни выгуливать себя никому не даёт. Давно б его пустили на конину, соседу нашему, менту-упырюге! А вы шо, тоже посмотреть на него пришли? Ой, сколько вас таких тут было, только потом больше никто не хотел приходить. Ну что, братишка! — обращается она по-свойски к Артуру. — С тебя магарыч! А то не покажу, чему я тут Руслана без тебя научила.

— Да я уже видел, — наконец, подаёт голос Артур, и в нем я не слышу следов недовольства. — Круто. Мне нравится.

— Еще посмотрим, как ты запоёшь, когда я тебе его с препятствиями по манежу прогоню, — довольно объявляет Оляна и подмигивает уже мне. — Ну как? Кормить будете черта нашего? Может, он вам руку по локоть отгрызёт, кто знает! От весело будет! Он такой, он может!

И ее довольный смех не будет во мне никаких радостных предчувствий.

— Ну как? Кормить будете черта нашего? — Оляна весело подмигивает мне. — Может, он вам руку по локоть отгрызёт, кто знает! От весело будет! Руслан такой, он может!

И ее довольный смех не будет во мне никаких радостных предчувствий.

— Не бойся, не отгрызёт, — Артур снова берет меня за руку и проводит вслед за Оляной вдоль стойл. Многие «кабинки», как я их про себя называю, сейчас пусты — я помню его слова о том, что лошадей повели на какую-то прогулку. Из некоторых раздаются самые разные звуки — тихое фырканье, всхрапы, иногда ржание. Наверное, животные там спят, в отличие от тех, кто тянет к нам головы из других «комнат» лошадиного общежития. Две или три лошадки следят за нами, пока Оляна, проходя мимо, рассеянно похлопывает их по умным мордахам — и они радостно пофыркивают в ответ.

— Раду, Актриса и Баядер, — представляет, словно старых друзей она, и я понимаю, что для неё они и есть — старые друзья, возможно даже ближе чем люди.

— Актриса? — переспрашиваю я, удивлённая таким именем.

— Ага, Актриса. Такая крыса! Но это не всегда. Это когда она стерва. А когда лапочку из себя строит, так прямо хоть к больному месту прикладывай. Самая большая скромница, покладистей Лямы будет. Я ж говорю — Актриса! — Оляна заразительно смеётся и я улыбаюсь в ответ. — А хочешь ее покормить? Перед Русланчиком потренироваться? Ты кормила, вообще, когда-нибудь лошадей?

— Нет, — отвечает вместо меня Артур. — Но Полина быстро научится. И хватит пугать ее Русланом, Оляна. Ты просто ревнуешь, знаю я тебя.

— Все-то ты знаешь, — бурчит Оляна, но не зло, а в шутку. Кажется, они с Артуром давние приятели, из тех, кто постоянно подкалывают и подшучивают друг над другом, а ещё — немного соперничают.

Вместе мы подходим к Актрисе, большой рыжей кобыле, которая смотрит на нас и вправду как звезда экрана — надменно и свысока, из-под гривы, которая спадает ей на один глаз как гламурная челка.

— Не бойся, — тихо говорит мне Артур и делает знак рукой Оляне, чтобы подала ему что-то… кажется ведро, из которого та ловко выуживает яблоко и морковку. — Давай яблоко.

Незаметно достав из кармана складной нож, он разрезает яблоко на четыре части, пока Оляна треплет Актрису по гриве и сама скармливает ей морковь.

— Она сегодня в настроении, — сообщает Оляна. — Сейчас будет ластиться. Осторожно, не ведись! У неё от любви до ненависти — минута дела, будь начеку. Погрызёт!

— Ладонь раскрой пошире, вот так. Выгни от себя, так зубами не зацепит. Она не злая, просто случайно может, — Артур берет мою руку, немного надавливает в центр ладони, выгибая её дугой и приподнимает на уровень морды лошади. А я только и могу, что думать, как здорово с ним вот так кормить животных. Так он может быть совсем близко и ни у кого не возникнет ненужных вопросов или подозрений.

И тут же понимаю, что ошибаюсь.

— Да отстань ты от неё, пусть сама! — Оляна бесцеремонно отталкивает его от меня и, глядя на мое огорошенное лицо, продолжает. — Слушай, я понимаю, ты вся такая цаца из города, но не маленькая уже, давай, старайся. Хватит цепляться за других, так ты ни с кем никогда не поладишь.

— Оляна! — Артур старается скрыть раздражение. — Хорош хозяйничать!

— А то что? — она озорно встряхивает волосами. — Сам же знаешь, чем меньше носиться с новенькими, тем лучше. Кони и человек сами между собой поразумеются, а если не поразумеются, значит, что-то не так. Значит, с подлянкой человек, и кони это чуют. Нет, ты посмотри, посмотри только! — всплескивает руками она. — Брови насупил, глазищами засверкал! Спокойно, Артурку! Ничего твоей дамочке не сделается, это ж только кормежка! Не кипятись давай, а то ещё подумаю, что ты ее на конюшню совсем для другого привел, а я вам помешала!

И она громко хохочет, в то время как мне становится не до смеха. Мы не ведём себя подозрительно, мы же стараемся! А это… это шутка. Обычная неудачная шутка простоватой, резкой на язык девицы. И это ей за то, что назвала меня цацей и дамочкой из города.

Не стоит обращать внимания. Совсем не стоит. Задеревеневшей рукой подношу четвертинку яблока под самый нос Актрисе и тут же чувствую прикосновение бархатистых губ — аккуратное, вкрадчивое, после чего раздаётся громкое хрумканье, и не могу сдержать улыбку. Есть в этом какая-то магия, развеивающая все страхи, все волнения. Лошади и впрямь удивительные животные, рядом с которыми успокаиваешься и кайфуешь от любых мелочей.

Аккуратно глажу Актрису по лбу, по белой звёздочке между глаз, а она, пофыркивая, трясёт головой и чувствительно прикусывает мне пальцы.

— Ай! — одергиваю руку и смеюсь. — Кусается!

— Ещё просит, — с улыбкой отвечает Артур, и вкладывает мне в ладонь ещё кусочек яблока. Беру его быстро, стараясь не соприкасаться с ним пальцами, параллельно замечая, как солнце, просвечивабщее в небольшие окошки у потолка, отражается мягкими золотистыми бликами в его глазах — и быстро опускаю голову.

Похоже, до конца нашей поездки мне так и придётся смотреть в пол и чувствовать себя воровато, как преступница. Ничего не скажешь, съездили вместе за город, отдохнули. Хоть лошади есть, и то хорошо.

Снова выгибаю ладонь, как он учил меня, и даю Актрисе второй кусочек яблока. Она с готовностью хватает его и снова громко хрустит, потряхивая при этом гривой.

— Вот ещё, сахар, — Артур, похоже, не собирается становиться осторожнее. Он кладёт сахар в мою раскрытую ладонь и, не выпуская ее, подносит к морде лошади — Актриса аккуратно подхватывает угощение, щекочет меня носом, довольно фыркает. Не выдерживаю и снова смеюсь, чувствуя, как его пальцы разжимаются и быстро пробегают вверх, до самого моего локтя. Он неохотно опускает руку, и я тоже. Ничего не должно быть заметно. Это всего лишь пара секунд.

— М-да… — раздаётся сзади Олянин голос и я не знаю — то ли она та скептично хмыкает из-за того, что не одобряет такте методы заботы о «новичках», то ли всё просекда и подшучивает над отношением Артура ко мне.

Понимая, что нельзя оставлять ситуацию просто так, хочу ее отвлечь, как-то сбить градус двусмысленности, но не успеваю.

— Так, ну че как? Что вы там! Че спрятались, а, салаги! Время идёт, пора седлаться!

Артур, тоже слегка выбитый из колеи этой неожиданной тирадой, громко выдыхает — не могу понять, то ли от раздражения, то ли, чтобы не рассмеяться. Но в следующую секунду понимаю, что настроение у него очень даже хорошее.

— О, Вэл… Совсем одичал уже. Решил, что теперь он конник. Что в нем это всегда было, но только сегодня проявилось. Опять за местного сойти хочет, уже бизнес-план для фермы придумал.

— Что-о?!

Ей-Богу, скорость развития Вэловых деловых связей начинает меня пугать. Сначала бригада строителей, которых он таки увёз с собой, потом коллаборация с самогонщиками, и теперь вот — мимикрия под хуторянина. А как же Париж?

— О-о… — тянет Оляна, и насмешливо фыркает. — Шо ещё за ковбой?

Вэл направляется к нам точно так же, как шла Оляна каких-то пятнадцать минут назад, лучи солнца за его спиной расходятся резкими снопами во все стороны, а я стараюсь проморгаться, не веря своим глазам. Потому что на нем действительно ковбойская шляпа. Кажется, ещё секунда, и вокруг нас зазвучит музыка из вестерна, а из-за пояса он достанет кольт и пальнет в воздух.

Успев переодеться во франтоватую чёрную рубашку и такие же чёрные обтягивающие джинсы, он выглядит как косплеер героев из фильмов про Дикий Запад.

— Где ты взял шляпу? — только и могу сказать я. Что бы ни произошло сегодня, больше ничему так сильно я не удивлюсь

— Так это ж наша. В хламе всяком валялась, на горище, вместе с костюмами пиратов и цыган. У нас самодеятельность в клубе в таком выступала когда-то, я совсем малая была… — Оляна отвечает быстрее, чем Вэл открывает рот, и поигрывая в руке огрызком от морковки, неожиданно добавляет: — А тебе ничо так. Даже идёт. Не, ты, конечно, похож на придурка, но это если вспомнить, что шляпа с чердака. А так — на понтах такой. Типа опасный… — и она громко хохочет, не обращая внимания на то, как меняется лицо Вэла — от надменного возмущения, что кто-то посмел испортить его эффектное появление, до мальчишеского восторга от комплимента, который тут же сменяет обида, как только он понял, что над ним насмехаются.

И, пока Вэл заливается румянцем от негодования, Артур снова вмешивается:

— Это ты так ехать собрался?

— Да, а что? — после обиды, нанесённой Оляной, он становится ещё больше похож на рассерженного ребёнка, который надел все лучшее, что нашёл в шкафу, а противные взрослые над ним посмеялись.

— Да нет, ничего. Шлем почему не надел?

— Он неудобный… И на глаза съезжает!

— Шо, думалка не выросла? Голова малая? — снова цепляет его Оляна и смеётся ещё громче, в то время как Вэл раздраженно поджимает губы.

— Тебе, видно, закрепили слабо, — Артур по-прежнему не ведётся на задирания Оляны, от которых нервничать начинаю уже я. — Давай, я помогу. Но голову надо прикрыть, Вэл. Это обязательно для новеньких.

— Но я не… Я же не собираюсь галопом! — возмущается он, видимо, впервые понимая, что его первая конная прогулка будет далека от триумфального ковбойского шествия.

— Так никто не говорит про галоп! — поддерживает Артура Оляна. — Но и никто не отвечает, шо ты просто так, с лошади как мешок не гэпнешься в любой момент! Нам не надо, чтоб ты бошку себе проломил, а мы потом за тебя отвечали перед судом. Ты ж нас сдашь, я знаю. Я вас, таких стукачков из города сразу вижу!

— Все, Оляна, хватит, — прерывает ее Артур, понимая, что такими страшилками она Вэла доведёт до нового срыва. — Никаких судов и стукачков. Просто страховка, Вэл. Такие правила. По-другому нельзя. Это как пристёгиваться в машине. Надо.

Вэл, не зная, что возразить, оскорбленно сопит и фигурно гнёт брови, чем вызывает в Оляне реакцию: «Ты гля, гля, шо делает!». Потеряв последнюю надежду, друг смотрит на меня в поисках поддержки — но я только руками развожу. Как и он, я здесь на птичьих правах. И, в итоге, понимая, что сила не на его стороне, Вэл срывает с головы шляпу отчаянным жестом, словно говоря — вот вам, изверги, задавили весь креативный подход!

— Да подожди ты, — Артур успокаивающе поднимает руку. Уж слишком комично и в то же время ранимо выглядит Вэл, которому не дали провести очередное шоу. — Не сейчас. Сейчас надень пока. По усадьбе ходи в шляпе, она тебе прям идёт. Серьезно. А вот верхом — по всем правилам. Договорились?

Продолжая нервно вертеть шляпу в руках, Вэл молча кивает, после чего водружает ее на голову жестом победителя — я не могу не заметить радостный блеск в его глазах, и радуюсь вместе с ним. Мне ли не знать, как важны для Вэла все эти несущественные для кого-то «мелочи» — костюмы, антураж и другая театральщина.

— Сейчас мы тут глянем кое на кого, — продолжает Артур. — И поедешь.

— А что, что будет? Опять кормить и чистить будете? — его глаза загораются таким восторгом, что я начинаю подозревать, что Вэл уже присутствовал при этом моционе, пока я спала. И остался очень впечатлён.

— Да щас! — снова вмешивается в разговор не способная хранить долгое молчание Оляна. — Уже и кормили и чистили его сегодня, и чесали, и купали! Как царь тут устроился! Теперь дрыхнет! От мы его и помучаем чуток. Или он нас!

— А кто это? Кто? — Вэл обходит меня, становясь спиной к левому ряду стойл и, приподнимаясь на носки, заглядывает через плечо, чтобы лучше видеть, что творится в вольере у Актрисы. Она же, продолжая смотреть фирменным томным взглядом, пытается его очаровать, импозантно потряхивая гривой.

— Конь в пальто! — в своей привычной манере сообщает Оляна. — А ну, давай правее! — командует она и Вэл, не успев возмутиться, автоматически делает пару шагов, подвигаясь к концу ряда. — Еще давай! Ещё! А теперь стоп… — она умолкает как раз, когда он останавливается возле предпоследней кабинки. — От теперь ждём и считаем. Раз, два, три, четы…

— А-а-а!! — страшно кричит Вэл, не понимая, что происходит, но спиной ощущая стремительную угрозу. Из-за высокого ограждения внезапно появляется лошадиная голова — и даже я, незнакомая с тонкостями коневодства, понимаю, что это невероятно красивый и холёный жеребец. Чёрный окрас, темная густая грива, сияющая ярче, чем волосы моделей из рекламы шампуня, поблёскивающие агатом глаза, лоснящаяся кожа — в одно мгновение конь делает резкое движение головой и бодает Вэла в спину так, что тот едва не падает, после чего оглашает конюшню довольным ржанием, а Вэл — новыми возмущёнными криками.

Мне стыдно, я не должна смеяться, но я хохочу вместе с Оляной, до чего комичное выражение лица — нет, я не могу называть это мордой — у нахулиганившего жеребца и ошеломлённое — у Вэла, которому пришлось пробежать несколько шагов вперёд, чтобы сохранить равновесие после чувствительного тычка.

Конь снова довольно ржёт, и я чувствую, как под ногами волнами проходит гул и трясутся двери его загона. Кажется, он бьет копытами в землю и наваливается широкой грудью на ограждение. На долю секунды мне становится страшно — кажется, что вот сейчас он сорвёт двери с петель, вырвется на волю и затопчет, сметёт всех, кто случайно попадётся ему под ноги.

— Ну-ну, тихо! Ишь, какой дикий… — Оляна тут же подходит к нему и по-свойски скармливает сахар из ладони — но я подозреваю, что все происходящее — немного представление, чтобы явить Руслана в самом эффектном свете. В том, что это конь Артура, я даже не сомневаюсь — в его взгляде сейчас отчётливо читается гордость собственника, смешанная с нотками ревности к Оляне, которая крутится перед нами, то поглаживая Руслана по холке, то почесывая между ушей. Мне вдруг кажется, что ещё секунда промедления— и Артур сам оттолкнёт ее из-за негласного соперничества между ними.

И мои подозрения тут же оправдываются.

— Оляна, отойди! — нетерпеливо говорит он, но девушка только смеётся и дразнит его, пока Артур не отодвигает ее более настойчиво.

— Да будет, будет тебе, — все еще смеясь, нехотя уступает она ему место у вольера и, проходя мимо меня, добавляет: — Ревнивый — страх! Учти это. Гордеевская кровь — не водица!

Где-то я уже это слышала… Хотя… к чему это она? Что за дурацкие намеки? До чего же мне надоел этот контрастный душ эмоций, когда бросает то в жар, то в холод. Я просто не успеваю ориентироваться, банально не успеваю…

На этом месте меня прерывает Вэл, наваливаясь всем своим худым телом и повисая на руке. Я чувствую, как несмотря на полученный пинок от Руслана он трясётся от нахлынувших эмоций и шепчет, обдавая мне щеку горячим дыханием:

— Это… это какой-то охуенчик! Ты посмотри! Только посмотри, это же монстр! Он не может быть настоящим, я таких только в детстве на картинках видел! Полинка! Я охуел и влюбился в него! И можешь считать меня после этого зоофилом!

Только сейчас до меня доходит, что Вэл ни капли не обижен, и что Руслан своим эффектным появлением произвёл на него такое сокрушительное впечатление.

— Нет, ты посмотри! Посмотри на него! Это же конь всадника Апокалипсиса! На нем должен скакать… Перед самым концом мира… Должен скакать Война! Это конь всадника Войны! Полинка! Я это вижу! Какую инсталляцию из этого можно сделать!

Опять. Бизнес-планы и инсталляции — в этом весь Вэл. И это меня даже радует. Какая-никакая, а стабильность.

— Бля-я… Я не хочу! Я не хочу отсюда уезжать! — теперь он довольно ощутимо меня трясёт. — Я хочу остаться здесь навсегда!

Стараясь не обращать внимания на его восторженные вопли, наблюдаю за Артуром — и зрелище это такое интересное, что даже новые открытия Вэла меркнут на фоне.

Вэл был не прав, утверждая, что этот конь должен принадлежать всаднику Апокалипсиса — потому что настоящий хозяин у него уже есть, это видно издалека. И связь между ними, кажется, такая сильная, что вместе они могли бы противостоять даже самому Войне, вздумай он вмешаться в их союз.

Руслан, гарцевавший, поигрывавший гривой и шумно фыркавший, пока Оляна гладила его, мгновенно застывает как только Артур прикасается к защелке на дверях загона и открывает их, входя внутрь. Жаль, что это их не первая встреча сегодня — её я бессовестно проспала, но и без этого впечатлений мне более чем хватает.

— Что там, что там? — увлеченно шепчет Вэл и подбирается вперёд на несколько шагов, таща за собой и меня. — Я хочу все видеть, вот так.

Я сама благодарна Вэлу за любопытство — в отличие от него, Руслана я больше боюсь, чем восхищаюсь и вряд ли бы решилась приблизиться.

— Что, отдохнул, чертяка? — слышу я голос Артура. — Ты чего разошёлся? Чего хулиганишь? Гостей вот пугаешь, Олянку совсем укатал сегодня… Ты что, брат? Нельзя так. Она после тебя ещё других на выпас водила, ты посмотри, как устала. И это ты ее вымотал, я знаю. После тебя хоть целое стадо выведи — меньше задергаешься. Ты один всех переплюнешь.

Конь, все это время глядящий на Артура внимательными, почти человеческими глазами, издаёт негромкое ржание, как будто что-то отвечает, потом вдруг слабо толкает его носом и кладёт голову на плечо, как будто обнимает.

— Оправдывается, — насмешливо комментирует Оляна. — Артурко прав — Русланчик сегодня в ударе. Я целый день не приседала с ним, еле привела на кормежку и отдых, потом с другими конями поехала — и они не так мне нервы вытрепали, как эта сволочь. Тьфу на него!

Но в ее голосе я слышу не раздражение, а только любовь — и, несмотря на видимую усталость, понимаю, что свою жизнь она не променяла бы ни на какую другую.

Артур тем временем ласково гладит Руслана по гриве, пока тот стоит смирно, время от времени перебирая ногами — и мне тяжело поверить, что всего пару минут назад, от его прыжков по загону гудела земля.

— Подойди сюда. Хочешь? — обращается он ко мне, но Вэл отвечает первым:

— Да! Я хочу! Я! Можно я зайду? Ну можно, можно, да?

Не могу сдержать улыбку и одним взглядом даю понять Артуру — пусть Вэл заходит, с меня и Актрисы хватило.

— Ладно, давай. Не боишься, нет? — уточняет Артур, пока Вэл, сияя всем своим изысканным существом, проходит в открытые двери и замирает на месте как статуя.

— Бля-я… Я хочу здесь жить. Тут охуенно.

Вижу, как его взгляд мечется от Руслана, в ответ на появление незнакомца только подёргивающего ушами, до упряжи, висящей на деревянных крючках на стене — и понимаю, почему Вэл выдал эту потрясающую идею. Сбруя, портупея, все эти ремни и застёжки — его негласные фетиши, не хватает только красивого хлыста — но сомневаюсь, что Артур так общается со своим любимцем. Да и вообще, несмотря на то, что сам Гордей Архипович всегда ассоциировался у меня с нагайками и плетьми, за полдня здесь я так и не увидела здесь ничего подобного.

— Тут жестковато спать, — посмеивается Артур, по-прежнему рассеянно поглаживая Руслана между ушей, в то время, как он ведёт себя словно большой кот — то поднимает голову, то опускает, то снова тычется мордой ему в плечо, то трется о волосы Артура, едва ли не мурча при этом.

— Ничего. Я бы выдержал. Вы бы меня связали, и я бы никуда не убежал.

— Так вот ты какой! — снова по-свойски вмешивается в разговор Оляна. Кажется, ей не надо спрашивать разрешения ни на что — здесь она везде у себя дома, и только от неё я не вижу отношения к Артуру как к хозяину. Она считает себя ему ровней, и не скажу, что это вызывает во мне хорошие чувства. — Так я могу тебе это организовать, хоть сегодня ночью! Посмотрим, насколько тебя хватит.

И пока Вэл, растерянно хлопая глазами, смотрит на Оляну, та продолжает:

— Слышь, Артурку… А может, давай как раньше? Наперегонки? Ты на Руслане, я Актрису возьму, и… Хватит уже пахать, я на сегодня все, Бобик сдох. И ты, я знаю, уже и сена наносил и две конюшни, кроме этой вычистил — думал, я не в курсе? Мне сразу гонца заслали, я еще на подъезде в хутор все слышала. Я ж знаю, какой ты дурной до работы. Сама такая! Так шо давай, закругляйся. Горшочек, не вари! — весело добавляет она, и я вижу, как ее предложение будит в Артуре ответный азарт.

Но он не решается сразу дать ей согласие, явно запланировав что-то другое. Ах да. Съездить со мной на леваду, где за нами никто не будет наблюдать. Сущая мелочь.

Мне не нравится чувствовать себя петлей на шее, не хочу, чтобы ему пришлось выбирать меня только потому, что уже пообещал. Только не так, как с его семьей. Не хочу быть ещё одним балластом, который тянет его на дно.

— А вы давно вот так вот соревнуетесь? — спрашиваю, чтобы отвлечься от мыслей, очень справедливых и правильных, но оставляющих после себя горьковатый осадок.

— Да сколько знаем друг друга! А это последние лет… шестнадцать, да? Ну, с семи год я себя помню, уже тогда наступала этому перцу на пятки, — радостно отвечает Оляна, и я вижу, с какой-то теплотой она вспоминает то время. — Он тогда только с города приехал, важный такой, хозяйский внук, все перед ним на цырлах бегали. Помню еще, ты сразу учился без седла ездить на самой малой коняшке нашей, да, Артурку?

— Было дело, — улыбается Артур. — Дед Гордей настоял. Сказал, если сможешь без седла, считай, ничего не страшно. Задницу себе отобьёшь, зато на любом коне удержишься.

— Не задницу, а сраку! Ты смотри, какой культурный, — снова цепляет его Оляна.

— Ну, ладно, пусть будет так. Олянка тогда уже лучше меня ездила — и так, и так. Ее мне дали в напарники, чтоб учила и подсказывала, а она только прикапывалась на пустом месте постоянно.

— Так конечно! А как ещё! Зато ногами не хватался, колени как дурко не задирал! А как в седло сел — заглядение! Скоро и взул меня пару раз так, шо я быстро поняла — с ним надо ухо востро держать! Ну так как? Давай, гайнем? И Руслан скучает за старыми-добрыми перегонами. И я! И ты — я ж вижу, меня не надуришь!

Что там она сказала — шестнадцать лет уже с Артуром соревнуется? И знает его с семи? Значит, Оляне тоже двадцать три. Отлично, они ещё и ровесники. Чувствую, как червячок неуместной и глупой ревности начинает тихо подгрызать меня изнутри. Слишком много у них общего — одно поколение, одно увлечение… Странно, что это не вылилось в близкую связь или отношения. А, может, и вылилось, откуда я знаю. Может, у них раньше что-то было, что удалось утаить ото всех, и сейчас что-то осталось, что-то такое тайное, что они от меня скрывают…

Стоп-стоп, Полина. Не стоит накручивать себя на пустом месте. Странно, почему бонусом ко всякой сильной привязанности идёт еще и такая больная фантазия — неужели нельзя совсем без неё?

— Так ты тоже умеешь все это? — искреннее восхищение в голосе Вэла еще сильнее задевает меня, хоть я и пытаюсь взять себя в руки. — Все эти прыжки, галопы, конкорд?

— Конкур, — поправляет его Оляна, посмеиваясь — похоже, ее очень вселят слова Вэла. — Не, ну это ж целая дисциплина, там строго все, по правилам. Мы тут так больше, для жизни. Чтоб на душе было легко. Вот ты… как тебя звать?

— Валентин, — гордо приподнимая подбородок, провозглашает Вэл и выглядит в этот момент почти по-царски. Хорошо, хоть перестал звать себя Василием — значит, окончательно освоился.

— Хорошо, Валентин. Вот скажи мне — ты хоть раз летел так, чтоб аж ветер в ушах шумел, и земли под ногами не слышно было? Чтоб только ты, конь и поле с небом. И чтоб еще шаг — и ты за самый горизонт выскочишь. Вот такое у тебя было, нет?

Вэл, на волне очарованности, смотрит на Оляну как на живую амазонку и отрицательно машет головой.

— Э-эх, ты! Что ж ты тогда в жизни видел?

Нет, этого не может быть. Он не сможет спокойно перенести такую шпильку. Вот сейчас он как возмутится, как топнет ногой, как изогнёт бровь аристократической дугой, и как расскажет ей о своём опыте — уж Вэлу есть чем впечатлить, если не шокировать.

Но нет, моим ожиданиям не суждено сбыться. Вэл по-прежнему стоит, хлопая ресницами и растеряно улыбаясь, даже не думая возражать.

— А ты можешь меня поучить? — спрашивает он, и даже Артур не выдержав, удивлённо присвистывает.

— Ого! Олянка, как это ты? Вэл у нас не такой, чтоб прямо сразу всем доверять.

— У вас? — Оляна снова озорно сверкает глазами, после чего важно откидывает выгоревшие белёсые пряди со лба. — А вот так, Артурку, долго ли умеючи. Хорошо, Валентин. Может, и покажу тебе кое-чего. Только не щас. Лучше сегодня, после вечери. Вот как пьянка-гулянка начнётся, забавки всякие пойдут — так и покажу. Только сразу говорю — сегодня я буду свинячить. Поэтому шоб не спорил со мной и не воспитывал. А то знаю я вас, городских…

— Свинячить? — переспрашивает Вэл.

— Свинячить! — Оляна по-свойски, как и с каждым тут, хлопает его по плечу. — Пить и гулять, валяться буду мордой в подсолнухи! Я так задолбалась, сил моих нет уже. Так что свинячить, по-любому!

И снова тонкая эстетическая натура Вэла отзывается искренним восторгом на это грубоватое заявление, и он с энтузиазмом подтверждает, что готов на все, лишь бы поучиться у Оляны, и даже свинячить вместе с ней.

Чтобы снизить досаду от такой перебежки друга, переключаю внимание на Артура, накладывающего седло поверх какой-то материи, покрывающей спину Русланчика, быстро пристегивающего все эти мудрёные застёжки и ремни, умело и четко, почти не глядя — но даже точность его умелых, доведённых до автоматизма движений не даёт успокоиться моему воображению.

Возможно, вот так же, в недавнем прошлом он ездил с Оляной далеко за хутор, на просторы полей и пастбищ, где нет ни единой живой души, и…

— Полина! Полин! Ты чего? — он стоит передо мной, пока приготовлениями уже Актрисы занимаются Вэл с Оляной, отошедшие от нас и продолжающие между собой оживленный разговор. — Чего спишь на ходу? Или, может, солнце перегрелась? — выдаёт неожиданную мысль он, и я хватаюсь за неё как за спасительную соломинку.

— Д..да, что-то как-то странновато…

— В ушах не шумит? Не тошнит? — Артур действительно беспокоится, и мне становится стыдно за свое враньё, прикрывающее обычную ревность. Но и признаваться в ней я не собираюсь.

— Нет-нет, все нормально. Пойду поваляюсь еще в тенёчке, пока вы ездить будете.

— Слушай, обидно как… Когда ты успела? Наверное, пока без меня по двору гуляла… Надо тебе панамку организовать, да? — и он шутливо проводит рукой по моей макушке, которую сегодня псевдо-шарахнуло солнцем.

Вот ещё. Буду я тут в панамке как детсадовка ходить, пока амазонке Оляне не страшна ни жара, ни холод, ни даже самые суровые лошади.

— Нет, не надо, — я с улыбкой уворачиваюсь от его руки, замечая, как Вэл и Оляна, справившись с подготовкой Актрисы, косятся в нашу сторону. — Ой, смотри, смотри, он сейчас на дыбы встанет! — отвлекаю его внимание на Руслана, который и вправду, гарцует на месте от нетерпения.

— Что? — Артур быстро оглядывается на коня, после чего замечает внимание наших соседей и, с тихим вздохом, хлопнув себя по карману объявляет: — Ну, что? Я готов!

— И я готова! — в тон ему отвечает Оляна, а Актриса подтверждает ее слова громким ржанием, от которого Вэл снова радостно вздрагивает.

— Та и я готова! — слышим мы со стороны входа еще один голос и теперь я тоже тихо вздыхаю, совсем как Артур — похоже, здесь в селе действительно все гуртом, вместе, и оказаться в тишине и покое хоть на пару минут совершенно невозможно. И хотя это Марина, которую я рада видеть гораздо больше, чем ее старшую сестру, все равно не могу избавиться от ощущения тихой, ноющей досады.

— Кто там у нас на очередь на Ляму? — подходя к нам, интересуется она. — Шо, опять в мандры? — эти ее слова касаются сестры, выводящей Актрису из загона. — Только до вечери хоть вернитесь! Я не хочу перед хозяином краснеть за то, шо ты опять Артура кудась утащила. Честное слово, с ней только поведись, — и я уже не совсем понимаю, к кому она обращается, ко мне, или к Вэлу. — Завеешься до самой ночи! Потом люлей получим все.

Очень надеюсь, что в этот раз Гордей Архипович не будет бросаться табуретками. Эта мысль волнует меня почти так же сильно как и подозрения, что же можно делать с Оляной в чистом поле, завеявшись до ночи.

— Не бойсь! Все будет путём! — беспечно обрывает сестру Оляна. — Вернёмся! Я ж от этому штриху пообещала научить кой-чему. А тут такое дело, пообещал — значит, надо делать. Ну шо, Артурку? Как в старые добрые? — и скрывается за широко открытыми дверями вместе с лошадью.

— Как в старые добрые, — улыбается Артур, выходя следом и придерживая Руслана за поводья.

Вместе с Оляной они похожи на каких-то молодых божеств, духов, воплощающих юность и сочную силу этих земель, пока мы, обычные смертные, топчущиеся в хвосте процессии вынуждены смотреть им вслед — с завистью и восхищением. И если Вэлова зависть — восторженная и чистая, как у ребёнка, глядящего на взрослых, мечтающего врасти и стать таким же, то моя — ядовито-тихая, заставляющая чувствовать себя неловкой, неуместной и лишней здесь.

Прямо как Крис, стучится вдруг в голову неожиданная мысль. Наверное, так она чувствовала себя большую часть времени, находясь рядом с более удачливыми, успешными, любимыми детьми, которых все хвалили и обожали. Я чувствую себя лишней всего лишь час, и то понимаю, что все самые худшие качества начинают шевелится во мне — а как бы я изменилась, будь это ощущение постоянным? Не желая больше думать об этой истории, ввязавшись в которую, я и так сделала все, что могла и временно закрыла ее для себя, тут же отгоняю подальше все мысли, все сравнения.

Мне просто надо собраться, перестать накручивать себя и получать удовольствие от жизни — здесь и сейчас.

— Ты ж с нами поедешь, Полина? Так? — доносится ко мне голос Марины, которой Вэл в другое ухо настойчиво повторяет, что не надо с ним нянчиться, он готов ко всему, к любому испытанию — и я понимаю, что наша прогулка станет испытанием скорее для неё, чем для Вэла.

— Наверное… Наверное, да… — понимая, что желание просто взять камеру из машины Артура и побродить по окрестностям сейчас превратится в сплошное самоедство, соглашаюсь я. Нет уж, лучше побыть в приятной компании, отвлечься на Вэловы конные подвиги, набраться от Лямы умиротворения и пофигизма, а не испортить себе настроение и стать похожей на какую-то неврастеничку.

В это самое время на конные подвиги совсем других людей подходят поглазеть те, кто находтся поблизости во дворе — похоже, это представление со своими давними традициями.

— Э-э, Артурку, от и дождался он тебя! А то буянил, страх!

— От хорошо, Русланчик хоть погуляе разом с хозяином!

— А Олянка, глянь, Олянка! Обставит она тебя, Артур, как пить дать обставит!

— И Руслан не поможет, даром шо такой борзый!

— А как же! Ты у нас он когда последний раз был? А Оляна тут кожен день, с кровати — на коня, с коня — у кровать.

Артур, вскочивший в седло легко и быстро, как будто это что-то совсем не требующее усилий, объезжает круг перед конюшней, не сводя внимательного взгляда с дразнящих его — и в этот самый момент я понимаю, зачем они это делают. Специально распаляют азарт в соперниках, чтобы обеспечить зрелище поярче и придать остроты их соревнованию.

Оляна, довольно улыбаясь, закидывает ногу в стремя и вскакивает на Актрису так же быстро и делает что-то, неуловимое, натягивая поводья — лошадь, громко фыркая протяжно ржёт и подрыгивает передними ногами, ненадолго приподнимаясь над землей.

— От же коза, — совсем рядом шепчет Марина. — Давай, приучи ее свечить, я потом на неё ни одного человека не посажу, всех скидывать будет, как Русланчик.

— А я бы сел… — зачарованность в голосе Вэла начинает внушать мне нехорошие опасения. — Даже если бы упасть пришлось — все равно бы сел. Лучше умереть красивым конником, чем жить позорам пешкарём!

Отлично. Позорным пешкарём. Откуда он только слов таких набрался?

— М-м? — Марина растеряно переводил взгляд на меня, как будто нуждается в переводе сказанного, но я пока не могу ей ответить. Мой взгляд прикован к Артуру и Оляне, делающих еще один большой круг по двору, как бы разминающихся перед разгоном — и я снова удивляюсь, как гармонично их движения сочетаются с движениями животных, как они входят в резонанс, сливаются вместе — и я вижу перед собой не всадников, а сросшихся с лошадями существ… наподобие кентавров. Невозможно понять, кто кем управляет, кто задаёт ритм — и зрелище это действительно завораживающее.

— И-и! Давай, от ворот! Оди-ин… Два… — задорно командует Оляна и тут же срывается с места до окончания счета. — Три! — на ходу со смехом выкрикивает она, за секунду до того, как Артур пускает галопом Руслана.

Куда девалась размерная вальяжность, неспешная томность, с которой они разъезжали по двору — теперь это стрелы, выпущенные из лука. Этот переход так впечатляет, что первое время я даже не слышу ободрительные выкрики и свист, которым сопровождает начало перегонов хуторской народ. Мне кажется, что это не Артур верхом, а какой-то незнакомец, слишком ловкий и прекрасный, чтобы быть человеком. В отличие от Оляны, направившую лошадь к открытым задним воротам, за которыми простираются поля до самого горизонта, он сдаёт немного влево — еще секунда, и конь и всадник перемахивают через изгородь, сокращая расстояние и сливаясь в прыжке. Крепкие мускулы лошади напрягаются так же, как и мышцы на спине и руках Артура, теперь они действительно одно целое — и красота этого момента такая невозможная, что я больше не жалею, что у меня нет с собой камеры. Это мгновение слишком настоящее и полное жизни, чтобы даже самый лучший объектив попытался уловить хотя бы часть этого волшебства.

— Э-э! Так нельзя, мы так не договаривались! — в удаляющемся голосе Оляны слышится возмущение, на что она тут же получает ответ от Артура:

— Это тебе за фальстарт!

— Ну все. Теперь точно дотемна гонять будут, — резонно вздыхает Марина, а я про себя докручиваю эту мысль до мучительного «или до утра» и сжимаю зубы так, что Вэл тут же отзывается:

— Бля! Ну какого! Ты же знаешь, как на меня это действует! Не скрипи зубами! У меня сейчас кровь… кровь из ушей пойдет, Полина, прекрати!

Он хватает меня за руку, и это выводит меня из оцепенения

Я смотрю на две удаляющиеся фигуры которые летят навстречу горизонту, свободе и той жизни, которую я никогда не знала и не узнаю — и понимаю, что или научусь спокойнее относится к вниманию к Артуру от девочек-ровесниц, или прямо сейчас мне надо идти, складывать свои вещи и бежать с хутора, забив на наше общее будущее. Впереди у Артура поиск себя, работы, нового места в новом городе — и если я не хочу испортить наши отношения мелкими придирками, мне нужно научиться игнорировать кокетство и флирт, с которым он непременно столкнётся в столице. Да даже в компании моих приятелей может столкнуться, у некоторых из них очень свободные взгляды.

Ф-фух, до чего же отвратительно быть на ревнуюшей стороне. Кажется, я начинаю понимать всех моих бывших, которые упрекали меня в легкомыслии, а я злилась, что это ограничивает мою свободу.

А вот как бумеранг интересно возвращается. Учись, Полина, пришло и твоё время.

— Че лыбишься? — возвращает меня в реальность Вэл, и я замечаю, что и вправду посмеиваюсь. — Ты это… поспокойнее себя веди, а то какая-то психованная стала. Че, спалиться хочешь?

— Ой, кто бы говорил! Василь! Чем можем — поможем, не посрамим честь городскую! — откровенно издеваюсь я над ним, пока мы вслед за Мариной продолжаем идти к конюшне, где она оставила Ляму.

— И ничего смешного! — Вэл обиженно дует губы. — У меня тут, можно сказать, перерождение происходит, я открываю в себе новую личность! Свою сверхсущность! Которой нужно имя! Сакральное! Блядь, вот когда-то ты получишь своё, за то, что не уважаешь высшие силы! Тогда и посмотрю, как ты будешь ржать!

— Ну все, все, — я щажу друга и стараюсь больше издеваться над его убеждениями и играми в сверхсущность. — Тебе виднее… Василь… — и снова хохочу в ответ на его возмущённое шипение.

— Слушай… только тс-с… — придерживаю его за руку, пользуясь тем, что Марина зашла внутрь и мы ждём ее на пятачке у конюшни. — А тебе не показалось, что эта Оляна…

— Ну? — друг вопросительно изгибает бровь, что в сочетании с ковбойской шляпой делает его образ максимально киношным. Не хватает только вечного Мальборо в зубах.

— А тебе не показалось… в общем… что она подкатывает…

— Да! — прерывает меня Вэл с радостной улыбкой, а моя тут же гаснет.

Отлично. Пока я убеждаю себя, что вся моя взвинченность — на пустом месте, Вэл подтверждает мои худшие подозрения, причём с такой уверенностью, что у меня начинает неприятно сосать под ложечкой.

— Ты уверен? — даже мой голос звучит как-то странно, слабо и пищаще, что вызывает злость.

— Да тут слепым надо быть, чтобы не заметить! — выдаёт довольный Вэл, и я ловлю себя на том, что никогда еще мне не хотелось его стукнуть так сильно, как сейчас. Чего он лыбится, в конце концов?

Происходящее начинает казаться мне таким издевательством, что желание послать всех и вся, сбежать отсюда на первом попавшемся автобусе и никогда больше не встревать ни в какие отношения, становится прямо-таки навязчивым. И пока я, стараясь унять злую дрожь в руках, смотрю пустым взглядом на Марину, выводящую сытую и довольную Ляму во двор, Вэл радостно добавляет:

— Видишь, даже ты заметила, что ей нравлюсь я! Но… и ничо. Я позволю ей собой восторгаться. Да, она грубиянка, от неё пахнет травой и ещё каким-то… комбикормом. Только, знаешь, Полинка, я, наверное, заразился твоей болезнью — теперь я вижу в этом красоту. Она же как эти лошади, как поле, как небо, как кучки говна — да, говна, оно тоже бывает в природе, нечего морщить нос. Это честность жизни! Это красота без прикрас! Это охуенность естества, которая была доступна в античном мире, пока не пришли моралисты и не заставили нас любить только выхолощенное, только мертвое в своей идеальной бездушности!

— Вэл, Вэл, остановись, — шепчу, хватая его за руку. На небезопасно близкое расстояние к нам подходит сестра той, кого Вэл в припадке экзальтированного восторга сравнил с отходом жизнедеятельности. И я знаю его слишком хорошо, чтобы помнить, что такие своеобразные комплименты он отвешивает только тем, кто ему действительно нравится. Это озарение выбивает меня из колеи еще больше, чем внезапно вспыхнувшая ревность к Оляне. Я стараюсь даже не думать, как Вэл будет совмещать в своём сердце преданность домине Клариссе и восхищение амазонкой Оляной. В какой-то момент вокруг меня становится слишком много мелодрам, совсем как в раннем придурковатом пубертате.

— Послушай, а ты не думаешь, что ты немножко… перепутал. Приукрасил реальность? И что она не к тебе, а к Артуру клинья подбивает?

Господи, о чем я говорю? Мы же сплетничаем с ним как сельские кумушки! Как быстро среди этих пасторальных пейзажей мы дошли до жизни такой?!

— Ш-што?!! — возмущённо шипит Вэл, совсем не обращая внимания на подошедшую Марину. — Ты все вреш-шь! Ты сама поехала кукухой со всеми своими страстиш-шками! И уже галлюцинируешь на пустом месте! Вэлиал Донцов никогда не ошибался в симпатиях на свой счёт! Я знаю, многие меня ненавидят — ибо я… такой! Вот как твоя гопница Наташка — я ей как кость в горле посреди ее убогого мирка! Но есть и те, чье сердце чувствует меня — это с первой секунды и навсегда! И я не уебанец какой-то, чтобы этого не замечать!

— Но…

— Все! Ни слова больше! — Вэл в приступе театральной патетики окончательно переходит на высокий слог. — Мы идём в поля! Не грузи меня своей хуетой! И пусть ветер развеет твои дебильные мысли!

Его обида не проходит и спустя полтора часа, когда гордо восседая на Ляме, на которую взобрался только с третьего раза, а я — так вообще не смогла и поэтому уступила право своей поездки Вэлу, он презрительно отворачивает от меня лицо, стараясь приноровиться к спокойному шагу лошадки. Ляма, совершенно расслабившись от покладистости всадника, который даже не пытается ею управлять, бредёт по дороге нога за ногу, время от времени останавливаюсь пощипать травы, и только тогда Вэл поворачивается к нам — и в его глазах читается настоящее счастье. Несмотря на ездовой шлем, на который ему пришлось сменить ковбойскую шляпу, чувствует он себя покорителем прерий, о чем говорят его сияющие глаза и улыбка во все тридцать два зуба.

Потом, вспоминая, что он вообще-то на меня обиделся, он снова пытается напустить на себя напыщенное выражение и отворачивается, как только Ляма возобновляет прогулку, а Марина — свои рассказы об их нелёгком житье-бытье и «проклятущем менте», которого жизнь подкинула им в соседи, и чья земля начинается через десяток километров.

— И такой же наглющий, Поля, от знаешь! И лезет и лезет, все ему мало! До чего руки загребущие — ни стыда ему, ни совести. Одним словом — мент!

Слушаю ее, несмотря на искренне сочувствие, в пол-уха. И даже вечереющее небо, отливающее всеми красками заката, кажущееся величественным и бескрайним из-за отсутствия любых построек, не трогает меня, как обычно. То и дело озираясь, я надеюсь увидеть на горизонте две фигуры, возвращающиеся в усадьбу — но мои надежды так и остаются фантазиями, не подкрепленными реальностью. И даже увлечённая своим рассказом Марина замечает, что пора заворачивать назад — солнце скоро совсем сядет, фонарей в поле нет, так что если не хотим остаться в темноте, пока не проглянут звёзды, придётся поторопиться.

— Нет, Лямка сама, конечно, дорогу найдёт, она эти места хорошо знает. Вот только вам, думаю, не сильно понравится плестись за ней, когда вокруг хоть глаз выколи. Да и конь не сильно лучше нашего в потёмках видит, чтоб не споткнуться нигде и ногу себе не свернуть… Пора завертать. Ляма, Ляма! — Марина забавно причмокивает губами, привлекая внимание лошади, после чего подходит к ней и берет под уздцы, проворачивая в обратном направлении — и теперь, хочу-не хочу, а я снова вижу лицо Вэла и написанное на нем ехидное самодовольство.

— Солнышко садится за окном, перепутал я тебя с говном! — декларирует он стих моментального сочинения, и я понимаю, что это он обо мне, в самом негативном смысле, и здесь нет и намека на приятие мира во всей полноте, как в античности.

Марина, ведущая Ляму по дороге, громко смеётся и в который раз повторяет: «От чудной!», пока я снова оглядываюсь в том направлении, куда ускакали Артур и Оляна, и снова не вижу никого.

От нечего делать достаю мобильный из кармана, куда сунула его автоматически — толку от него здесь ноль. Ни сотовой связи, ни интернета. Единственный раз, когда мне удалось ненадолго поймать какой-то странный сигнал как только мы отошли от ворот усадьбы на полкилометра не принёс ровным счетом ничего. Все, что я успела увидеть, когда прогрузился самый лёгкий из мессенджеров — это то, что папка входящих сообщений забита до передела. И все. Ни одно из них я не смогла открыть, резонно решив, что не стоит дёргаться и подождать до возвращения в город. Вон даже Вэл и тот выехал на прогулку без смартфона — неслыханная дерзость для него. Кажется, за все время нашего знакомства я впервые и увидела его без гаджетов. Если даже он, сумасшедший инстаграмщик, не пытается прорвать интернет-блокаду, то и я смогу

Вот вернёмся в город и разберёмся со всеми делами, если такие возникнут. А пока мы для всех пропали — и мир без нас не сойдёт с оси, планета будет крутиться как обычно, и люди решать все свои проблемы и без нашего участия.

Надеюсь, хоть Артур скоро приедет, а то с каждой секундой я чувствую все большее и большее беспокойство.

Никогда не пропадайте бесследно — как всегда, когда вы решите, что все в порядке, вы срочно кому-нибудь понадобитесь. Жизнь как будто злится, насмехается над теми, кто хочет беспечно убежать и спрятаться, хоть ненадолго.

Никогда не пропадайте без следа.

После того, как вернётесь, вас могут ожидать не самые приятные сюрпризы.

Глава 2. Никогда не молчите

Первое, что бросается мне в глаза, едва мы возвращаемся в усадьбу — это активные приготовления к вечере-гулянке. Несмотря на мою убеждённость, что в поселках, похожих на этот, народ просыпается с рассветом и ложится спать с заходом солнца, сегодня хутор решил жить ночной жизнью. А, может, мои представления о привычках этих людей слишком стереотипны, и впереди ждёт ещё немало сюрпризов.

— О! Тусе! — радостно объявляет Вэл, глядя, как в беседках, где днём отдыхали гости ипподрома, сейчас хлопочут, раскладывая овощи и нарезки, местные хозяйки. Совсем рядом, под большим навесом уже успели поставить столы, крытые скатертями, вокруг которых туда-сюда бегают мальчишки-подростки и молодые девушки — все они носят какие-то банки, крынки, соленья. Особо бурное оживление вызывает появление румяного мужчины, несущего в руках огромные бутли со странным содержимым — и я понимаю, что это та самая сивуха, о которой много раз рассказывала мне Наташка и которой Оляна собралась сегодня насвинячиться до валяния в подсолнухах.

Еще пара человек вытаскивают какое-то мудреное приспособление и подключают его во дворе, после чего вспыхивают дополнительные лампы и фонари, освещающие все ярко, как днём.

— Вот это они зря, — язвительно комментирует Вэл. — Зря еще один генератор принесли. Темнота — друг молодёжи!

Сидя на Ляме и оглядывая происходящее, он похож на молодого графа из исторических фильмов, въехавшего в свои наследные владения. Правда, как только на горизонте появляется истинный хозяин, Вэл сникает и начинает испуганно оглядываться.

Непонятно почему, его так смущает Гордей Архипович — не считая небольшого выпада в сторону «Василя» за нежелание жениться, от него не было больше ни одного агрессивного шага. Вот и сейчас глава рода перебывает в самом благодушном настроении — это видно по его распущенному, не так гладко зачёсанному назад чубу, по прищуру, с которым он оглядывает происходящее — довольному и ироничному, а не острому, как с утра — и по тому, как расслаблено он выдыхает дым из самой настоящей трубки, на которую, приоткрыв рот, таращится Вэл.

Меня эта трубка давно не удивляет — подозреваю, что если Гордей Архипович и начал курить ее из желания покрасоваться, то с годами привык к ней — ведь более крепкого и забористого табака не бывает ни в одних сигаретах, даже без фильтра.

Посмеиваясь про себя, вспоминаю, как подростками мы с Наташкой стащили кисет и запасную трубку Гордея Архиповича и пробовали раскурить ее тайно, на балконе, пока глава семейства, гостевавший у дочери, отправился вместе с ней на рынок для каких-то важных закупок. Дядю Борю взяли с собой, как всегда, для вида, как и одну из младшеньких, Алевтину. Нина побежала на очередное свидание, а двухлетний Артурка раз за разом просыпался и голодный орал из дальней комнаты, пока мы с Наташкой, выкатив от натуги глаза, давились дымом, сипели, хрипели, пытались сделать хоть одну полноценную затяжку, но сдались только с десятой попытки.

Закономерно решив, что Гордей Архипович не человек, а змей горыныч во плоти, раз может вдыхать такой жуткий дымище, мы спрятали трубку в чехол, как и все принадлежности к ней, стараясь сохранить тот же самый порядок — но хозяин в минуту вычислил, что кто-то трогал его собственность.

Под нагоняй тогда попала ни в чем невиновная Нина.

— Узнаю, шо смолишь — зашью рот так, шо й пикнуть не сможешь! — грозился Гордей Архипович, стуча по столу кулаком, пока посуда на нем звенела и подпрыгивала.

— Это не я! — рыдала Нина, прикрывая рукой губы, ни капли не сомневаясь в том, что все эти угрозы могут быть приведены в действие.

— Узнаю, шо хтось из твоей соплячни трогав кисет — руки поотрываю!

Нина клялась и божилась, что это не она, и ни один из ее кавалеров, пока мы с Наташкой, то краснея, то бледнея от ужаса, малодушно надеялись, что правда никогда не всплывет. Сидя вечером на лавочке у подъезда, мы тянули жребий и бросали монетку, стоит ли признаться, а заодно и прикидывали, кому из нас оторвут руки, а кому зашьют рот.

После мы дали друг другу клятву на крови, что эта тайна умрет вместе с нами, и теперь у нас круговая порука и связаны мы ею навсегда.

Все еще улыбаясь от этих мыслей, я возвращаюсь в настоящее, понимая, что жизнь — странная штука, и никогда не предугадаешь, как и с кем тебя повяжет круговая порука, и какие ещё тайны придётся скрывать, надеясь, что никто и никогда о них не узнает.

— Поля! Василь! — зовёт нас Гордей Архипович. — Ходить сюда! Де вас черти носили, аж до самой темноты… Маринко! Давай уже, заводь Ляму, дай коняке отдых!

Вэл, вздыхая от волнения, начинает слезать с лошади, вцепляясь ей то в узду, то в гриву, от чего она недовольно и обиженно ржёт.

— Ну, ну, тихо, тихо я сказала! Не мучь ее! — прикрикивает на него всегда добрая и покладистая Марина. — Давай руку мне. Руку давай, говорю, помогу слезть! Та не трясись ты, не свалишься!

Вэл, наконец, соскакивает на землю и как-то недоверчиво оглядывается, будто не веря, что снова стал человеком, «обычным пешкарём» и снимает свой шлем, желая быстрее вернуть себе бравый ковбойский образ.

— Ну шо, Поля? — снова обращается ко мне Гордей Архипович, пока я, наблюдая за приготовлениями, подхожу ближе. — Багато наснимала?

Ох, чёрт… Черт, черт! Я же сама наплела ему, что приехала сюда как фотокорр, и за полдня — ни одного снимка, мало того — камера так и осталась в бардачке машины Артура! И передо мной снова встаёт выбор, как двадцать лет назад — сказать ему правду или наврать. Теперь я понимаю, о чем говорила, Наташка, упоминая деда: «Он еще всем фору даст!». Ни одного намёка на то, что Гордеев-старший с годами утратил остроту смекалки, я не вижу.

Мне и сейчас кажется, что это не праздное любопытство, а проверка, очередной вопрос, от ответа на который будет зависеть мое положение здесь. Внимательно глядя в его чуть поблекшие, но со следами густой синевы, как у всех в семье, глаза, я понимаю, что и без того вру ему по-крупному. И усугублять ситуацию по мелочам не хочу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ничего я не наснимала, Гордей Архипыч. Ни-че-го, — с искренним сожалением говорю я, разводя руками, пока он долго смотрит на меня, а потом улыбается в усы.

— А я й знав, шо так будет! Знав, шо сразу не справишься. От у вас в городе говорят — як с села! А мы у нас кажем — так она ж с города, шо с неё взять? От шо с тебе взять, Поля? Ще не пообвыкла в нас тут?

— Не пообвыкла, Гордей Архипович, — говорю я, краем глаза наблюдая, как вероломный Вэл скрывается в дверях конюшни под предлогом забрать ковбойскую шляпу, оставив меня один-на-один с хозяином усадьбы. — Сильно все по-другому у вас, вы правы. Даже про работу забыла. Не помню, когда последний раз такое было.

— Отак, значит. И шо ж тебя так здивувало? — подкручивая ус, он выпускает облачко крепкого дыма с очень знакомым, терпким запахом, который я помню из детства. Глубокие морщины-лучики вокруг глаз никуда не делись, он по-прежнему щурится и ведёт со мной ироничную беседу, но почему-то я напрягаюсь. Кажется, что следующими словами его будут: «А все знаю, Поля. Шо кисета в мене вкрасть хотела, а теперь онука крадешь».

— Да… все. Особенно кони ваши. Они такие… живые.

— Та ясен пень, шо не здохли! — снова смеётся хозяин, не понимая, о чем я.

— Нет, Гордей Архипыч, я не о том. Они… они как люди. Только… не люди. Как другая цивилизация какая-то. Которая совсем рядом. Вот, знаете, как будто инопланетяне прилетели и живут рядом с нами. Только мы этого вроде как не замечаем. А потом вдруг вспоминаем — и… снова удивляемся, еще сильнее. К такому просто нельзя привыкнуть, никогда.

Он долго смотрит на меня, потягивая трубку, после чего отвечает:

— Чудная ты, Поля. И слова чудные говоришь — чи то пришельцы, чи то цивилизации… Та я понимаю тебя. Понимаю… Кони — они не просто скотина. Они ж как люди — с душою. Ще у собак душа есть, у пташек кой-каких. А у кошаков нету души, трясця их матери! Их нам, грешникам, чорт послав, шоб жизнь портили и под ногами шлялись! — внезапно спотыкаясь о трущегося о ноги кота, громыхает Гордей Архипович, после чего еще громче, удивительно зычным, для его возраста голосом, зовёт на весь двор:

— Глафира! Глафира, ты шо там робишь? Чего коты голодные шляются?! Щас все ноги об них переломают!

Шкодливый кот, выгнув спину дугой, удирает через весь двор, а я, наблюдая за ним, громко смеюсь, до чего комично он выглядит.

— Тимко! Тимко! От засранец! Сколько ж можно клянчить, шоб у тебя пузо треснуло! — из-за беседки, до которой мы почти дошли, показывается Глафира — та самая повариха и мать Катерины, размещавшей меня сразу после прибытия. В руках у неё тряпка, и она размахивает ею, как будто может достать Тимку, который давно уже сбежал и теперь орет с ближайшего дерева, переругиваясь с теми, кто возводит на него напраслину.

— Шо, весело тебе? — с притворной строгостью ворчит Гордей Архипович. — Все б вам, девчатам, хихоньки та хахоньки… От там, Глафира! — показывает он рукой в сторону ряда деревьев у пристройки. — Сделай уже шось с ним, чи накорми до отвала, чи сраку ему надери — не пройти ж никуда!

— Да уже и гоняла его, и кормила, хоть бы хны! — обиженно оправдывается Глафира, разрумянившись от возмущения. — Знает же — ничего ему не будет, от и нагличает!

— Скажи хлопцам, хай достанут! И в льох его, хай посидит трошки.

— Ага! До сметаны и колбас! Всем бы такой карцер, хозяин! Сами ж его балуете, а потом…

— Ну все, все, йди. Йди вже до своих дел, — примирительно говорит Гордей Архипович, видя, что женщина не на шутку разволновалась. — А падлюка хвостата хай сидит. Опять проскочил. Але цей раз точно — в последний! Бандит, а не кошак. Форменный бандит! Знает, шо любят его от и пользуется, и творит, шо хочет. Та не всегда можно сухим з воды выскочить, Поля. Не всегда. Можно заграться, ой як заграться — и тогда таких стусанов получить, мало не покажется.

И пока я на секунду снова застываю на месте, чувствуя, как от волнения вспотели ладони, добавляет, как ни в чем ни бывало:

— Хотя, есть и щасливчики, все им як с гуся вода. От и Тимко наш — собираюсь, собираюсь ему люлей всыпать, так всегда умудряется тикать у последний момент. Учись, Поля, як надо выкручиваться. Може, й тоби пригодится.

Я никак не могу понять, его слова — это какой-то намёк или просто совпадение? Или я, издерганная событиями последних дней, вижу угрозы там, где их совсем нет? Но, каким бы ни был ответ, очарование вечера тут же рассеивается, и мне хочется спрятаться у себя, то есть у Артура в комнате, побыть одной, расслабиться и перестать шарахаться от любой двусмысленности.

Будто желая усугубить мое состояние, Гордей Архипович, еще сильнее сощурившись, смотрит мне поверх плеча и заявляет:

— О, а от и благоверный твой намалевався. Я вже решил, шо он до утра с кем-то из наших девчат завиявся, с него станется!

Оторопев от ужаса, в первую секунду решив, что такими словами Гордей Архипович встречает позднее возвращение внука с конных перегонов, оборачиваюсь на его взгляд и с облегчением вздыхаю. К нам, посвежевший и умытый, с залихватски сдвинутой на затылок ковбойской шляпой направляется Вэл, и на мгновение я опять каменею от недоумения — у него что, в руке вейп?

Пока я тут выдерживаю осаду и странные намеки, он успел принарядиться, еще и сбегать к себе за любимой курительной игрушкой?

— Добрый вечер, — церемонно произносит Вэл, приближаюсь к нам, и выпуская вокруг себя облака пара, как я подозреваю, для большего эффекта. — Как славно мы сегодня покатались! А когда нас кормить будут, скоро?

Почему-то после этих слов мне снова хочется схватить его за руку и дёрнуть, чтобы замолчал — но Гордей Архипович не обращает внимания на его бестактный вопрос. Все его внимание приковано к чудо-штуке у Вэла в руках, в которой он начинает видеть соперницу своей любимой люльке.

— Ты дывы, — только и произносит он, после чего бесцеремонно вытаскивает вейп у Вэла из пальцев, и тот не успевает даже пикнуть. — Шо за цяцька?

— Это вейп, — вмешиваюсь я, побаиваясь, как бы Вэл не учинил истерику из-за того, что кто-то трогает его вещи без разрешения. Но он только продолжает таращиться на хозяина усадьбы, и я понимаю, что противоречивые чувства — возмущение из-за такого самоуправства и радость от того, что удалось впечатлить самого «феодала» — раздирают его на части.

— Вэ… шо? — вертя «цацку» в руках, Гордей Архипович, обдувает ее дымом из трубки, которой продолжает задумчиво попыхивать. — Оно ж для курева, так?

— Для курева, — согласно киваю я.

— А чого ж тогда шампунем воняет, если для курева?

Этот вопрос ставит меня в тупик.

— Каким шампунем?

— Та детским. Тамара Наташке й Але ще косы мыла, когда те змалечку приезжали. З уткою такой, жовтенький.

— «Кря-кря»? — догадываюсь я и тут же начинаю хохотать, забывая о страхе. Ай да Гордей Архипович, ай да тонкий нюх! Фруктово-ванильная курительная смесь Вэла и вправду пахнет сладко, немного пряно, дразняще и очень аппетитно, совсем как любимый шампунь нашего детства, который нам всегда хотелось выпить.

— Та он самый. А ну давай, Василю, поясни — як отаким пользоваться? С него хоть толк есть, чи чисто для виду?

— Это не табак, — наконец, откашлявшись, произносит Вэл и делает движение рукой, чтобы забрать вейп, но безуспешно. — Это курительная смесь для пара. Тут нет никотина почти. Это без вреда для здоровья. И запах поприятнее будет, да! — морща нос, уточняет он, когда дым от трубки касается его чувствительных ноздрей.

— Шо значит «не табак»? — кажется, Гордей Архипович никак не может вникнуть в основу хипстерского курения — безвредность для здоровья. Относительная. Как утверждает производитель.

— Это смесь, жижка. Есть вообще безникотиновая, есть немного с никотином. Есть посильнее, но я такое не предпочитаю, — важно говорит Вэл, снова протягивая руку к вейпу и получая его в свое распоряжение. Видимо, узнав, что это какое-то баловство, Гордей Архипович потерял интерес к удивительной штуковине, которая еще и пахнет «Кря-кря». — И его не курят, его парят. И рак лёгких никому не страшен, — выразительно зятгиваясь, Вэл выпускает белое облако густого пара, от которого хозяин усадьбы тут же начинает кашлять.

— Та шоб тебе! — раздраженно прикрикивает он на Вэла, и тот, растеряв бравый настрой, тут же пятится назад. — А ну прекращай! В сраку себе подуй своею жижкою! Тьху, гадость!

Прикрыв рот руками я продолжаю смеяться, пока Вэл оскорбленно прячет вейп за спину, а Гордей Архипович продолжает подкалывать его за предательство табачных традиций.

— В общем, поняв я. Поняв, Василю. Це надо курить, якщо тебя болячка разобрала — як инагаляция! Я на такое девчат возив в поликлинику, когда соплями хворали. Там тоже пару было, страх! Та токо разве ж это курево? Таке… Баловство одно! Люлька для задохликов! — и приближаясь на шаг, он хлопает его по плечу, от чего во взгляде Вэла возникает выражение, с которым, должно быть, смотрел несчастный Андрий на своего батька, Тараса Бульбу, произносящего легендарное: «Ну шо, сынку, помогли тебе твои ляхи?»

— Ой, Поля, як ты с ним жить собираешься, га? — продолжает веселиться Гордей Архипович, пока Вэл становится все мрачнее. — Токо подумай — выходишь ты зранку на кухню, а там отакое чудо, сидит у халате, ще й свое кря-кря дует! Слышь, Василю! Ты, може, ще й мяса не любишь? Й чарки с нами не выпьешь?

— Нет, выпью! — Вэла, наконец, прорывает от возмущения, он устал молчать. — И мясо буду! Вы не сморите, если я городской — я совсем не задохлик! Я, может, и люльку вашу покурю, и коня объезжу, и… А вейп — это как кальян, он люльке не помеха! И, вообще, что вы только говорите о мясе и чарке, а где они? Я, может, уже давно есть и пить хочу, вот потом и покажу вам, на что я способен! А то пристали… к голодному человеку! Что ж вы за хозяин такой?

Теперь приходит моя очередь пятиться — меньше всего я ожидала, что «Василь» пойдёт в такое наступление. Но хозяину дома, наоборот, нравится эта бойкость:

— А твоя правда, Василь, одними балачками сытый не будешь! Уже и начинать можно. Добре, шо не боишься сказать, шо голодный. Держать гостя на сухом пайку — це ж не по-людски, не по-хозяйски якось. Все, не ждём больше никого — хто загуляв, той сам виноватый. Явятся, когда найкращи шматки поедим — от и наука будет, так?

— Т…так, — довольно кивает Вэл, еще сам не веря в такое счастье — феодал одобрил его поведение, перестал обзывать задохликом и зовёт к столу. — В большой семье зубами не щелкают! — довольно добавляет он и подмигивает мне, в то время как начинаю коситься в сторону дома — мне хочется забежать в комнату, оставить бесполезный телефон и подобрать волосы, пыльные с дороги, еще и жутко мешающие, вызывающие испарину в удушливую июльскую ночь.

— Я на минутку, — сообщаю я Гордею Архиповичу, подталкивающего меня в спину, как и Вэла, направлении стола, который уже успели накрыть, и теперь все больше людей сходится к нему — мужчины и женщины садятся на на лавки, молодежь же кучкуется в беседках, откуда раздаётся громкий смех и обрывки разговоров. — Умоюсь после прогулки и руки ополосну. Василь успел уже это сделать, а я — нет. Отпустите?

— Та чего ж нет? Конечно, отпускаю! — недоуменно косится на меня Гордей Архипович. — Чего ж ты до сих пор молчала? А ты? Э-э, жених! Як так — не проследив, шоб жинке твоей удобно было? Сам пику умыв, а она стоит, топчется… А ну бигом до хаты, Поля, и вертайсь! Десять минут даю! Бо ничого не достанется, я ж бачу — Василь все пожере!

И, не обращая внимания на оскорбленность, проступившую в лице Вэла, я разворачиваюсь и бегу к дому, посмеиваясь и заражаясь настроением этого вечера — необычного, странного, высушенного суховеем, который дул нам в лицо какой-то час назад, а сейчас превратился в застывшую, плотную ночную духоту, которая сменится прохладой только к утру. Но все равно, сейчас мне здесь даже нравится. Если расслабиться и перестать дёргаться от каждого подозрительного слова, все очень даже неплохо.

То, что я нахожу комнату, где меня разместили, не запутавшись в длинных коридорах-переходах, понимаю, когда ключ ныряет в замочную скважину. Вот ещё одно доказательство тому, что если расслабиться и меньше думать о каких-то призрачных опасностях, то все будет легко и просто.

Быстро бросив ключи на стол, пересекаю комнату в направлении маленькой «уборной», дверь которой спрятана за шторкой. Приоткрыв кран, умываюсь прохладной водой — даже лучше, что здесь нет горячей, в такие душные ночи, наоборот, хочется свежести. Провожу мокрыми ладонями по волосам, после чего связываю их в хвост на затылке. Немного подумав, смачиваю ладони и ещё брызгаю каплями на лицо и шею, чтобы сохранить ощущение прохлады.

Возвращаюсь в комнату, ставлю телефон на зарядку — скорее автоматически, чем по необходимости. Здесь, на хуторе без связи он по-прежнему бесполезный кирпич, но меня это уже не расстраивает. Еще раз оглядываюсь, отмечая про себя, какой уютной кажется моя спальня при мягком свете абажура, гашу свет, открываю дверь, делаю шаг за порог — и тут же оказываюсь обратно в комнате, еле сдержавшись, чтобы не вскрикнуть от неожиданности.

Чьи-то руки быстро заталкивают меня внутрь и, почти успев испугаться от того, что не ориентируюсь в темноте, понимаю, что это Артур — вернее, узнаю его наощупь. По губам, по волосам, в которые тут же ныряют мои пальцы — так странно, телом я чувствую его быстрее, чем сознанием. По его ладоням, которые скользят вверх по моим плечам и останавливаются на шее, несильно сжимая ее с двух сторон, по дыханию, которое я ловлю в перерыве между поцелуями — и оно пьянит, одно на двоих, такое горячее и прерывистое. Спиной я чувствую стену, к которой он меня прислоняет, а на руках — маленькие песчинки, то ли с его волос, то ли со щек

— Ты весь в пыли, — говорю я, стараясь прижаться к нему ещё теснее, совсем забыв, что за минуту до этого умывалась, стараясь сохранить в себе ощущение свежести. Теперь я тоже хочу быть пыльной и грязной с дороги, пропитаться его запахом — это нравится мне гораздо больше, чем безликая чистота.

— Я только вернулся. И сразу к тебе.

— Вот и правильно, — я не спрашиваю, где он был и почему только сейчас приехал. То, что он рядом — важнее. — А это… Это что? — привыкнув к темноте, только сейчас замечаю, что он одет и его просторная рубашка перехвачена через грудь широким ремнём.

— Твоя камера. Из машины принёс. Ты ж у нас фотокор, не забыла? — смеётся он, пока я стаскиваю всё это с него — Артур помогает мне, быстро снимая и откладывая на пол сумку-чехол, а я пальцами пробираюсь ему под рубашку, чтобы лучше чувствовать его кожу, горячую и сухую, прогретую солнцем.

Он делает то же самое, запуская ладони мне под платье, и, кажется, мое тело само липнет к его рукам, лишь бы не разрывать прикосновение, лишь бы он не отпускал меня.

— А оделся зачем? Сам знаешь, одежда только мешает, — шепчу ему на ухо, не до конца понимая, то ли я шучу, то ли возмущаюсь.

— Комары, Полин. Они тут злые… ну, ты помнишь.

Смеюсь вместе с ним, еле сдерживая острое, пульсирующее в каждой клетке возбуждение — но он снова начинает меня целовать, и я замолкаю, прислоняясь к стенке, цепляясь за его плечи, за расстёгнутый ворот его рубашки. Как же не помнить, если именно комары чуть не испортили нам первую ночь вместе — и у них это почти получилось, как и у других людей, которые все вмешивались и вмешивались… И у других событий — страшных и трагических. Но все уже прошло, это было тогда, не сейчас. Сейчас нам никто не помешает, никто не отвлечёт, и не важно, сколько времени у нас осталось — час или несколько минут. Сейчас есть он, есть я, и каждая секунда стоит целой жизни.

— Полина Александровна! Поли-ина! Да где ж вы прячетесь, ещё и свет везде поотключали! — раздаётся звонкий голос под самой дверью, которая, скрипнув, без стука начинает открываться — и Артур тут же резко толкает ее назад, защёлкивая на шпингалет с нашей стороны.

— Ой! — звучит из-за двери испуганное и какое-то… пикантно заинтересованное. — Я вам помешала? Полина Александровна! Вы чего там делаете?

Зажав мне рот ладонью, Артур ждёт, пока мое дыхание выровняется, а глаза, расширившиеся от испуга, вернутся к прежнему размеру, после чего медленно убирает руку и кивает, что я воспринимаю как знак: «Можешь говорить». Я понимаю его и киваю в ответ, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее.

— Да, я не одна! Но я скоро буду. Зачем я тебе, Катерина?

Конечно же, я сразу узнала, кто пришёл за мной — и по тому, как церемонно меня называют по имени-отчеству, и по бойкой оживлённости в голосе — я успела ее заметить ещё когда Катерина поселяла меня здесь. Главное — не раздражаться. Просто у них так принято — совать нос не в свои дела и не давать человеку побыть одному, как будто он замышляет какое-то преступление

— Та вас там ждут уже, переживают! От я и вызвалась вас найти!

Отлично, вызвалась. Чтоб тебе пусто было, как сказали бы здесь. Сидела бы в своей беседке, флиртовала бы с мальчиками — нет, побежала искать, сорока любопытная.

— Я сейчас приду. Скажи, чтобы не волновались, я скоро буду. Я почти готова, — говорю в тот самый момент, когда руки Артура обхватывают мои бёдра и вжимают в себя так, что хочется только одного — забросить все эти разговоры куда подальше, а Катерину послать к чертовой матери.

— А с кем вы там? Я ж видела, у вас кто-то есть! — раздаётся из-за дверей, и у меня даже щеки вспыхивают от возмущения, пока Артур, пригибая голову, утыкается лбом мне в плечо, вздрагивая от беззвучного смеха. Отлично. Его это веселит, в то время как я готова сорвать эту несчастную дверь с петель и треснуть ею по башке слишком бойкую Катерину, которая не понимает адекватных намеков.

— Тс-с, — безошибочно угадывает он мое настроение. — Говори, что ты с Василём, женихом своим. Она поймёт. Такое они все понимают.

— С женихом! — тут же отзываюсь я, повторяя его слова. — С Василием! Обсуждаем тут нашу… свадьбу!

Его раздолбайское настроение действует и на меня, вызывая какой-то хмельной задор, и я отвечаю уже не зло, а на взводе, на весёлом адреналине, который пульсирует в венах так, что они готовы ворваться.

И тут же получаю за это.

— Та вы шо! С Василем, значит? Так он же сам меня к вам и прислал. Как же так вышло, Полина Александровна? Сам, наверно, вперёд побежал и обогнал меня?

Ой… А вот этого я не могла предвидеть. Я не могу испугаться больше, чем в самом начале, потому что Артур смеётся ещё сильнее, и это только подогревает мой кураж.

— Скажи, пусть идёт к нему и сама все расскажет. И тогда ей всю жизнь непруха будет за то, что плохие новости принесла, — снова подсказывает он мне, говоря так близко, что его губы при разговоре касаются моей шеи, а слова как будто стекают вниз, к груди и животу тёплой волной, и на какое-то мгновение я растворяюсь в этом ощущении, до невозможности вдохнуть и выдохнуть.

— Полина, скажи…

— Можешь тогда идти и нажаловаться! — снова говорю я каким-то не своим голосом, срывающимся и дрожащим. — Он тогда тебя проклянет и тебе не будет счастья в жизни! Никогда! Василь — он такой, он колдовство знает!

— Офигеть… — продолжает весело поддевать меня Артур. — Ну ты загнула.

Угу, загнула. С волками жить — по-волчьи выть. Как там советуют вечные бизнес-тренеры — говори с аудиторией на ее языке.

— Вот вы бесстыжая, Полина Александровна, — в голосе Катерины уже слышится обида. Да неужели? Наверное, это я приглашала ее к себе, а теперь отказываюсь впустить? — Сами голову всем морочите, а меня проклёнами пугаете. Вам эта брехня тоже просто так с рук не сойдёт. Вам тоже икнется!

— Икнется-не икнется, на себе можешь проверить! — не на шутку завожусь я. — Уходи, и передай Вэлу… Василю, что я скоро вернусь! И перестань за мной шпионить, а то…

— А то что? Заговор на меня наведёте? Так я вас не боюсь! Любая ведьма рано или поздно на своих проделках и попадается, ясно? А я честная, мне бояться нечего! Я с любовниками не обжимаюсь, еще и в чужом доме! Вот я молодому хозяину расскажу, что вы в его комнате вытворяете, он вас сам выгонит, он такого не потерпит никогда! Брехуха! Сучка гулящая!

Теперь очередь Артура удивляться до расширившихся глаз — если сразу наша перепалка его только веселила, особенно угроза рассказать всё ему же, то последние агрессивные выпады Катерины удивляют, и удивляют неприятно. Ох, неужели он не знал, какими эпитетами могут награждать друг друга женщины, если им кажется, что их мораль и правила нарушает кто-то из своих?

«То, что прощают мужику, баба бабе никогда не простит» — вспоминаю я фразу из детства, услышанную то ли от соседок, то ли от маминых подруг, то ли от самой Тамары Гордеевны, когда она поучала старших дочерей уму-разуму.

Да, вот так вот, Артур. Добро пожаловать в реальный мир.

— Так, всё. Это уже перебор, — еле слышно говорит он. — Ну, пусть подойдёт, пожалуется. Разберёмся. Давай так… — умолкая, он ждёт какое-то время реакции из-за двери, но на этот раз там тихо. Правда, выглядит это ещё более подозрительно, чем настойчивое желание Катерины влезть к нам. Черт ее знает, может и вправду побежала искать помощь, чтобы вывести меня на чистую воду. — Ты иди сейчас к ним. Иди, как ничего и не случилось. Если услышу, что она языком треплет, я ее успокою. Ну, Полин? Не боишься, нет? — он поддевает пальцем мой подбородок, пока я напряжено смотрю перед собой.

— Да щас… — возмущённо шиплю я, больше разозлённая невозможностью ответить девице, чем ее оскорблениями. Вот Тамару Гордеевну, сидя в шкафу, я боялась. А здесь… лёгкая досада, как будто меня царапнули, а я не дала сдачи. Но до чего же глупо — такой конфликт и на пустом месте. Кажется, я начинаю понимать, почему в маленьких городках и сёлах кто-то всегда против кого-то дружит, идут постоянные разборки и скандалы, а поводы чаще всего — незначительные. Как в той самой классике, которую так не любили читать мы с Наташкой на уроках литературы — когда годами шла семейная война между соседями — и все из-за упавшей не на ту сторону забора грушки.

— Полина… Слушай меня. Слушай меня! — он снова разворачивает к себе, не дав возможности отвернуться. — Иди к ним, на ужин. Прямо сейчас. Я пойду другим ходом и вернусь со своей стороны дома. Слышишь?

— Да.

— Гулять сегодня будем долго, я все эти праздники знаю. Ничего не бойся и чувствуй себя как дома, кто бы что ни ляпнул. Понятно тебе?

— Понятно.

— До трёх часов все разойдутся, у нас всегда так. Дед не разрешает никому засиживаться до четырёх. И тогда…

— А что не так с четырьмя часами?

— Волчье время, — не моргнув глазом, отвечает Артур.

— Ч-что?

— Волчье время, — спокойно повторяет он, его ладони, расслабляются и опускаются вниз — держать меня так настойчиво, чтобы я не отворачивалась и не психовала, больше не надо. Я опять недоверчиво улыбаюсь, больше не опасаясь того, что нас могут услышать. Нет, это не может быть серьезно. Какое еще волчье время?

— Время, когда день борется с ночью… Да ладно, Полин, ну мне так рассказывали, — Артур смущается в ответ на мой насмешливый взгляд. — И что в этот самый час, с четырёх до пяти, творится все самое плохое — люди умирают от инфарктов, все убийства и серьёзные ограбления происходят как раз перед рассветом.

Пытаясь унять удивление от нового неписаного закона, я вспоминаю, сколько раз мы с Вэлом вываливались из ночного клуба и шли в другой, на афтепати, которые он так любит, как раз в четыре утра. Небо на землю не падало, жуткие ангелы не трубили о конце света — так почему здесь надо непременно разбежаться?

— Артур, сейчас июль, рассвет как раз в четыре утра! Волчьего времени не осталось! Неужели люди перестанут умирать от инфарктов?

Теперь давимся смехом уже мы оба, и новое дуракаваляние, пришедшее на смену неприятной настороженности, нравится мне гораздо больше, да и ему тоже.

— Короче… Запоминай, — теперь он запускает пальцы в мои волосы и стягивает с них резинку, а я откидываю голову назад, чтобы сильнее почувствовать эту свободу и остро-покалывающее ощущение, пробегающее по коже от его прикосновений. — Как только все разойдутся, это часам к трём будет… Ты выжди с полчаса. И выходи на дорогу сразу за задними воротами. Это куда мы сегодня с Олянкой ездили, не перепутай. Не в главные, а в задние.

— Поняла, не в главные.

— Там дальше легко. Ты только не запутайся, ладно?

— Ладно.

— Будет уже светать. Иди до первого перекрёстка. До самого первого, не дальше.

— До первого перекрёстка, да.

— Вот там свернёшь налево. Налево, Полин!

— Налево…

— И жди меня у переезда. Ты когда свернёшь, там будет видно — это не остановка, а такой… пятачок. Там есть лавка, ты увидишь и поймешь — это он. Опять! — теперь уже Артур не может сдержать раздражения, когда слышит новый стук в дверь. Все мои вопросы по поводу того, не жалко ли ему оставлять место, в котором он так счастлив, в эту самую секунду испаряются бесследно — от такого плотного внимания сбежит кто угодно, как бы сильно он ни любил свою землю.

— Я поняла. До перекрёстка и дальше, направо до переезда.

— Налево! — поправляет он меня, протаскивая за собой к окну, которое открывает быстрым и привычным движением. — Первый перекрёсток, и налево до переезда.

В дверь снова стучат.

— Полиночка! — раздаётся голос уже более взрослый и спокойный. — У вас там щас вечирка, так можно я пока поубираю у тебя, пока вы йдете гулять?

Кто это еще? Кто-то из женщин постарше и похитрее, кто не стремится пролезть нахрапом, а действует тоньше, деликатнее. Кто их знает — по своему ли желанию или по наводке Катерины?

— Ответь им, сейчас ломиться начнут, — подсказывает Артур, садясь на широкий подоконник и свешивая ноги в сторону двора, ничуть не смущаясь, что прыгать придётся в заросли винограда.

— Я… Я сейчас! — тут же следую его совету я. — Дайте только из туалета выйду! Минутку!

— Та шо ж ты там в туалети так долго! Полиночка! Давай швидше, там вже вечеря началась, давай, не заставляй ждать!

Ясно-понятно. Точно по наводке Катерины — иначе с чего бы такая спешка.

— Запомнила? — Артур не спешит отпускать меня. — Первый перекрёсток, потом налево.

— Да… Я не перепутаю.

— Все. Буду тебя там ждать. А сейчас — открывай двери, а то их там разорвет от любопытства. И не бойся ничего. Я рядом.

Мои щеки и губы все еще горят, и этого не может скрыть темнота, которую я рассеиваю, включив свет в комнате, после чего открываю дверь. Я не слышу ни возмущённых охов-ахов симпатичной помощницы, неожиданно прибежавшей ко мне с уборкой и знающей меня по имени. Почти не замечаю, как хлопоча по комнате, она косится на открытое окно, сразу понимая, что в него кто-то недавно выскочил. Не чувствую абсолютно ничего, когда оставляю посторонней женщине ключ от своего временного жилья — все мои ценные вещи ей не нужны, камеру она вряд ли узнает в чехле, а телефон тут вообще никому не понадобится. Делаю вид, что не вижу подозрительного взгляда еще одной из хуторянок, на которую едва не наталкиваюсь в одном из переходов, и даже не сразу реагирую, когда из какой-то подсобки на меня вываливается тот самый румяный мужчина, который перед началом вечери тащил два пузатых бутыля на общий стол.

Теперь у него в руках бутылка поменьше, закрытая пробкой и прикрученная проволокой, а в глазах еще больше веселья.

— Х… хочешь? — предлагает он мне от души, протягивая пузатую бутылку, но я отказываюсь, не сразу замечая, что он увязался следом и идёт теперь со мной к выходу.

— Та оно ж вкусное! Пробуй! — настойчиво предлагает он и я снова ускоряю шаг — как и он.

В итоге, из большого дома мы выходим вместе — сначала я, зло оглядываясь вокруг, готовая метать громы и молнии, если кто-то сейчас хоть слово поперёк скажет, а следом мой довольный жизнью спутник в попытке догнать меня.

— Стой! Стой, ты куды тикаешь, прытка яка! Та шо ж я тебе сделав, я ж не обижу, погоди! — обиженно кричит румяный хуторянин, а я все ускоряю шаг.

Пересекая площадку перед конюшнями бегом, я всё-таки отрываюсь от него и подбегаю к беседке, как раз в тот момент, когда Вэл, принюхавшись к своему бокалу, отхлёбывает из него наливку тайком от остальных гостей, ещё не начавших пить без традиционных тостов. Он сидит недалеко от Гордея Архиповича, несколько мест рядом с которым остаются пустыми — я подозреваю, что одно из них для Артура, который еще не вернулся, на втором сидит довольная Оляна, глядящая на Вэла с искренним любопытством. И в этот самый момент меня догоняет мой попутчик с пузатой бутылкой, громко возмущаясь при этом:

— Ну ты й бегаешь, ну бегаешь! Еле угнався. А от и мы-ы! — довольно заявляет он, отвлекая на себя внимание и ставя свою бутыль на край стола. — Добавочка пришла! Мы шо, ничего не пропустили?

И только по взгляду Катерины, которую я тут же обнаруживаю среди гостей, вижу, что, мое появление усугубляет ее самые худшие догадки.

— Кошмар. Як так можно… Петро-Петро… Жинка ж беременна, в больнице на сохранении лежит! — громко укоряет его соседка Катерины, которой та взволнованно шепчет что-то на ухо.

— А шо! Имею право! Есть у меня свои интересы, чи не? — недовольно бурчит Петро и пробирается по рядам, пока я пытаюсь понять, как попасть поближе к Вэлу, и стоит ли это делать — место рядом с ним с ним заняла Оляна, от чего он светится как новый пятак.

— А ты чо стовбычишь? А ну давай, сидай уже! Не стой, сидай со мной, говорю! — продолжает активничать Петро, распихивая остальных, чтобы подвинулись немного и для меня. Я хорошо знаю таких людей — находясь всегда под хмельком, они готовы вступиться за каждого, лишь бы не сидеть без дела. И даже если они об этом на утро не вспомнят, это не отменяет того, что у них очень широкая душа — в трезвом состоянии, а уж в пьяном — тем более.

Не найдя ничего лучшего, я присаживаюсь рядом с Петром, краем уха ловя обрывки разговоров Вэла, ставшего для меня недосягаемым сейчас, когда я смотрю на него с другого конца стола. Как всегда, войдя в образ, мой ковбойский друг рассказывает Гордею Архиповичу что-то запредельное, типа «развития и процветания конного бизнеса», добавляет пару слов про «инвестиции и эко-туризм, которые преобразят ваш край!» и заканчивая тем, что «готов посвятить весь свой талант и положить все свои стремления на благо вашего хутора, чтоб все, кто на него точит зуб, умылись кровью!»

Последнее предложение вызывает в сидящих поблизости особенное оживление, но сквозь одобрительные голоса ко мне снова доносится: «От же бесстыдник. Ну как так можно… И она, тоже мне, журналистка! Надо все хозяину сказать, пусть знает!»

Не узнать голос Катерины я не могу, понимая, что ее все еще не отпустило после неудачной разведки — и самое главное, что ее заело, это не мой моральный облик, а то, что ей не дали попасть туда, куда она так хотела. Я тайком пробую свою наливочку из маленького граненого стаканчика, который наполняет мне всегда весёлый Петро — и только тут, по свирепому взгляду Катерины и такому же неодобрению старшей, сидящей рядом с ней подруги, понимаю, что…

Да боже мой! Это было бы смешно, если бы не было так глупо! Пока я переживаю, как бы не обнаружить свои чувства к Артуру, эти двое записали меня… в любовницы Петра! Петра, который с улыбкой подмигивает мне и говорит:

— Ну шо, малая, добавки? Сподобалась наливка?

— Ужасно сподобалась, — отвечаю, еле ворочая языком и устав удивляться происходящему. — Давай, не жалей, Пётр. Наливай по полной.

И снова перешептывание с другого конца стола и отчётливо доносящееся слова «Стыдобища!» от Катерины и ее подружки, которые Петро на свой счёт не принимает.

Все верно, а зачем ему принимать? Они же адресованы мне. Петра в этих краях можно всего лишь немного пожурить за невоздержанность. Основная вина, как всегда, на «жинке, которая, если не захочет, то петушок не вскочит»

И как только я окончательно понимаю, что серьезно встряла, нажив себе новых врагов на пустом месте, над столом снова проносится оживлённый гул голосов, и некоторые из собравшихся выкрикивают:

— О, явился, пропажа!

— Явился-не запылился!

— От теперь самое интересное й начнётся!

— Артурку! Де тебя черти носили?

И громкое, зычное:

— Ну, нарешти, сынок! А ну гайда до мене, садись уже! Та начнём гулять нормально, а то сил моих вже нет терпеть, пока вы вси пособираетесь!

И голос Артура, который совсем недавно я слышала так близко, произносит такое, от чего мне хочется спрятаться под стол. Я бы и спряталась, если бы не друг Петро, вцепившийся в мою руку, не начал возмущаться:

— Ты оце куда? Ты куда, дурная чи шо?

— Сейчас, сейчас начнём, — тем временем повторяет Артур. — А чего места возле тебя пустые еще? Василя вот вижу. Классно съездил, Василь, Марина рассказывала, как ты с Лямой погулял сегодня. Олян… — он кивает ей, на что она отвечает молчаливой улыбкой. — А Полина где? Ты чего своих лучших гостей в хвосте держишь, а, деда?

— Та хто ж держит? — иронично приподнимает седую бровь Гордей Архипович. — У нас тут вольному воля, хто где сядет, там и удобнее. То в них там, с Петром, своя свадьба просто. Так, Петре? Не боишься, шо наш гость с города тебе у пику зазвиздюлит? Шо ты с его наречённой там гарно спелся. Чи то спился, га? — уточняет хозяин, и большая часть собравшихся за столом громко смеется, только мне становится не до смеха.

Лучше мне больше не пить здесь — расслабляться хорошо в компании друзей, а в том, что у меня среди местных есть друзья я сильно сомневаюсь. Ещё и Вэл, чью ревность безуспешно пытается разбудить Гордей Архипович, совсем не обращает внимания на его слова, завороженно глядя, как Оляна учит его пить по-местному, с локтя, не пролив ни одной капли.

Отличная же мы парочка с «Василем» — я кручу шашни с румяным Петром, у которого «жинка на сносях», а мой жених попал в плен амазонке и совсем забыл о нашей возвышенной страсти. Городские, что с нас возьмёшь. Свободные нравы.

Но Артур снова возвращается своей идее:

— Так пусть с Петром и пересаживаются. А то как-то странно — тут пусто, на том краю густо. Ну что, Петро? Перейдёшь к нам?

И пока Пётр, озадаченно хлопает глазами, явно не горя желанием перебираться ближе к почётным местам — ему и тут неплохо со своей наливочкой — Артур ещё раз призывно похлопывает ладонью по столу рядом с собой. По рядам хуторян начинает ползти недовольный шёпот:

— Петре, ну ты чего?

— Давай уже, вставай, сколько тебе ждать?

— Та швидше, ты дывы, яка цаца!

— Ну? Оце б мене так молодой хазяин зазывав!

Похоже, во всех такое активное внимание вызывает только восторг и радость, кроме самого Петра — и тут я понимаю, что мы с ним в чём-то родственные души. Оба хотим, чтобы нас оставили в покое, только этого никак не получается.

— И Полину бери с собой, раз ты за ней сегодня ухаживаешь, — добавляет Артур, пряча улыбку, которая все равно расползается по его лицу — закусывая нижнюю губу, он пытается сдержать её, не выдав себя. Вот только как по мне — так выдаёт. Выдаёт с потрохами.

— И с Полиной, и с сивухою, — добродушно соглашается Пётр, и под общие смешки, мы вместе выбираемся из-за неудобных лавочек, после чего проходим во главу стола. Я стараюсь не оглядываться на тот край, где сидит испепеляющая меня взглядом Катерина, а Пётр, несущий свою драгоценную бутыль, по ходу уточняет:

— Слышь, мала, а Полина — це ты? А то шоб я в просак не попав як дурень.

— Да конечно я. Не сивуха же.

— Не, не сивуха! — довольно смеётся он. — Сивуху я завжды признаю, ни с кем не попутаю!

Снова водружая бутыль на стол, Петро мостится рядом с «молодым хозяином», а следом за своим новым «полюбовником» сажусь и я. Тоже совсем рядом с Артуром, всего через одного человека. Только почему мне кажется, что между нами никого нет, и я вижу его, даже не глядя в ту сторону и нарочно отворачиваясь?

— Наливай, Петре, — тут же предлагает Артур. — Сегодня гуляем.

— И гуляем по-серьёзному, так, сынку? — по голосу главы поместья не могу понять, то ли он ворчит, то ли по-доброму подтрунивает над внуком.

— Так, почему нет? Меня долго не было, надо все догнать.

— Догнать и перегнать! — активно поддерживает Оляна не только словом, но и делом. Пока все сидят и ждут, она спокойно дегустирует местные наливочки, и с их края стола постоянно доносятся смех и сдавленное хихиканье Вэла. Исходя из того, что больше никто из присутствующих себе такого не позволяет, я снова делаю вывод, что здесь она на особенно счету. И что хозяин это давно принял и согласился.

— Ну, добре! Завтра не мне, вам погано будет. От только наш закон вы знаете — гулянка от работы не спасает.

— Конечно знаем, хозяин. Но завтра будет завтра. А сегодня… ну, сами видите, — не прекращая смеяться, Оляна придерживает за локоть Вэла, который все пытается повторить ее подвиг, но половину навивки проливает на себя. Я смотрю на него во все глаза, не веря, что Вэл Донцов сидит в запачканной рубашке, совсем не обращая на это внимания… Да такого не было за все время нашего знакомства!

— Сегодня мы гуляем и свинячим! — важно добавляет Вэл, и по его осоловевшим глазам вижу, что он успел захмелеть даже с половины выпитой наливки. — Работа, забота — это все потом! Ну что мы там в наших городах — разве ж это жизнь? Суетимся, бегаем, о главном не помним — что надо почаще гулять и свинячить. И сливаться с природой! Раскрывать в себе дикость! Возвращаться к корням! К инстинктам и первобытности! Так что давайте это… За возвращение к корням! — воздевая руку, провозглашает Вэл, и по гробовому молчанию, повисающему за столом, я понимаю — что-то здесь не так.

— Слышь, друг… Ты коней уйми и не лезь поперед батька в пекло, — одёргивает его Оляна и Вэл, словно придя в себя, испуганно косится на неё. — Первый тост всегда говорит главный. Ты здесь главный?

— Я? — хлопает глазами Вэл, привыкший жить в мире, свободном от субординации.

— Ну, не я же… — продолжает Оляна и разводит руками в извинительном жесте — простите, мол, сам не понимает, что творит, напоила раньше времени.

— Та ладно тебе, — посмеиваясь в усы, Гордей Архипович наклоняется и одобрительно похлопывает Вэла по плечу. — Ну, сказал та й сказал. Ничего страшного. Тем паче, хорошие слова, правильные. А ну, Василю, давай ще. Повтори. Вставай, и перед всей честной громадой повтори, шо сказал. Ну, давай-давай. Не тушуйся.

— Так, може, ему сивухи налить? — предлагает Петро, чем окончательно смущает и без того покрасневшего Вэла. — А то шось вин робкий та несмелый!

— Не надо, — уже хорошо зная характер Вэла и понимая, к чему может привести увлечение сивухой, вмешивается Артур. — Это он на первый взгляд такой. А на самом деле — всем фору даст. Пусть Василь лучше наливку пьёт, Оляна ему добавит. А ты вон смотри, у Полины рядом с тобой стакан пустой. Непорядок, Петре.

— Тю! — даже если Пётр и нарочно меня игнорировал, удивление он изображает очень правдоподобно. — Я й не заметил! Ну, шо, мала? Ще наливки? Чи, може, таки попробуешь сивухи?

— Нет, спасибо. Я лучше… Компот. Я чуть позже наливку. А сейчас пока что-то фруктовое. Морс, или как там его?

— Узвар, — поправляет меня Артур и, приподнимаясь над столом, берет в руки большой кувшин. — Я сам, — предупреждает он попытки местных хозяюшек перехватить у него посуду. — Следи за гостьей, Петре. Или придётся тебя подменить.

«Ну зачем?!» — так и хочется одернуть его мне. «Зачем дразнишься и привлекаешь внимание?» Но я молчу, сцепив пальцы рук перед собой, и наблюдаю, как Артур наполняет мой стакан, неотрывно глядя прямо в глаза. Я очень хочу отвести взгляд, отвернуться, но… не получается. Так хочется разрешить себе хоть пару секунд нашего с ним контакта, почувствовать его настроение, его азарт, радость и свободу. И я просто смотрю на него, пока он наполняет мой стакан до самого верха.

— Эй, хватит! Ты шо, малая, заснула, чи шо? Перельется ж щас! — прикрикивает на меня Петро, и я вздрогнув, поворачиваю голову в его сторону.

— Так я же… А что, надо обязательно останавливать?

— Да, — кивает Артур, и улыбка по-прежнему не сходит с его лица. — Традиция такая. Льешь аж за края, пока не остановят. Мы люди щедрые, нам ничего не жалко.

— Хорошо… Буду знать, — я негромко откашливаюсь.

— Так, давайте уже, швидше! Все порешали? — незло прикрикивает на нас Гордей Архипович. — Василю вже стоять важко! И люди давно хотят начать… Сидай, сынку. Давай, Василю! Пока тут они толкутся, уже й мне доброй сивухи захотелось. Давай, кажи за шо пьём?

И пока Вэл, воспрянув духом от поддержки Гордея Архиповича, цветасто хвалит этот край, местные традиции, хлебосольное гостеприимство, призывая возвращаться к корням и истокам, я стараюсь не вспоминать как он истерил, что умрет-потеряется в ебенях и никто не узнаёт, где могилка его, «в жопе мира совсем без вай-фая».

— За любовь к земле! За родной край! — пафосно заканчивает свою речь Вэл, и ему вторит дружный звон стаканов и стаканчиков, а так же голоса:

— Давай, за нашу землю!

— За добрых людей!

— За все хорошее!

Краем глаза наблюдаю как, убрав свой стакан из общей кучи, Артур пьёт крепкую наливку короткими быстрыми глотками, и снова встречаюсь с ним взглядом, после чего быстро отвожу глаза.

Ей-богу, даже в школе, когда тайком подглядывала за старшеклассниками в дверную щёлочку физкультурой раздевалки, я не чувствовала себя так глупо. Хорошо, что сегодня я не пью, в отличие от всех остальных. Хоть у кого-то должна остаться голова на плечах.

Вэл тем временем, все таки, провернув Олянин фокус с гусарским питьём с локтя, достаёт свой вейп, и важно раскуривая, наслаждается общим вниманием:

— Это шо еще за курево?

— Так тут шо, й табака совсем нет?

— Та хиба ж воно не вредно?

— И жинкам можно?

— А дитям?

— Детям? Нет, детям всё-таки не надо… Ну, не желательно. А вот жинкам… Да почему нельзя? Можно, конечно, — выдувая облако ароматного пара — на этот раз оно пахнет шоколадом и кофе, — заявляет Вэл, горделиво отбрасывая назад челку. А я только сейчас понимаю, что не видела здесь ни одну курящую женщину — видимо, по негласной традиции, это считается исключительно мужской привычкой.

И в ту же самую секунду мне, конечно, очень хочется закурить.

— Ох и вонючее ж оно! — снова недовольно морщится Гордей Архипович, равнодушный к модным хипстерским запахам. — Ну як його можно курить? Воно ж блювотне!

— Да нет, тут очень сбалансированная композиция, — снова смущается Вэл, стараясь выдыхать пар подальше от носа хозяина, что ещё больше его забавляет.

— А ну, дай, — воодушевившись ответом, что «жинкам можно», Оляна бесцеремонно вытаскивает изо рта Вэла вейп и пробует сама из него что-то выдуть. — Так, ковбой Василь, бегом объясняй, как эта штука работает! В кои-то веки я могу покурить за столом, как хозяин! Ты шо, я ж не упущу такой возможности!

И пока я, удивляясь сильнее прежнего, наблюдаю, как жутко брезгливый Вэл, который никогда не пьёт из одного стакана даже с близкими друзьями, объясняет ей, как курится вейп, не смущаясь от того, что он кочует изо рта в рот, Артур, наклоняясь в нашу с Петром сторону, негромко говорит:

— Олянка, наконец-то, дождалась. Кому, как не ей сидеть рядом с хозяином и вести себя по-хозяйски. Давно это заслужила.

— Та ну, таке скажешь, Артурку! — Петро, вновь наполняя свою рюмочку, не спешит соглашаться с ним. — А ты тогда тут для чего?

— Как для чего? Я в гостях, Петре. Может, совсем редко заезжать буду, от моего слова тут не должно всё зависеть. Оляна и сейчас деду как правая рука. Ему по здоровью больше отдыхать надо, а она всегда может подхватить и подстраховать. И все хозяйство вытянет. Неужели не примешь за главную?

— Ну… Не знаю… Шоб девка и в хозяева… Це у вас в городе отакие шашни крутятся, шо баба, шо мужик все одно. У нас тут порядки старые, правильные. А разве никто со старших не знайдется?

— Кого можешь предложить? — задумчиво глядя перед собой, Артур поигрывает стаканом, пока я, стараясь не шевелиться лишний раз, начинаю понимать, к чему он клонит, и о чем, возможно, они говорили с Оляной когда выезжали из усадьбы.

Неужели он ей все рассказал? Даже угрызения моей глупой ревности кажутся чем-то несерьёзным в сравнении с тем, что кто-то из присутствующих может знать все о нас и о наших планах.

— Та хоть Толяна, — упрямо не сдаётся Петро, явно не склонный подчиняться «девке».

— Толян запойный, — поглядывая на Петра, возражает Артур. — Для тебя он, конечно, лучший друг. Но как первый помощник хозяина — не вариант.

— Тогда Гришку!

— Гришка свою кузницу ни на что не променяет, с лошадьми возиться не будет и конюшни не потянет. Кто ещё?

— Марат!

— Марат о делах помнит до первой юбки. У него другое на уме, совсем не работа.

— Ну, не знаю, Артруку! Вообще, це твое дело, если честно, всем отэтим заниматься. Ну хай нема среди старших таких, шоб все потянули, так ты ж онук деда Гордея…

— Я городской, — гнёт свою линию Артур. — А Олянка своя. Так что Петре, не хочешь считать ее помощницей хозяину, считай помощницей мне. А я ее оставляю вместо себя, пока уезжаю. И прекращай это свое «девка, девка». На Руслана, кроме неё, ни один мужик из ваших до сих пор не сел. Так?

— Ну, так-то так, але…

— Никаких «але». Давай лучше выпьем с тобой за согласие. Чтоб не развалилось все, что так долго строили, из-за мелочей и глупостей. Мы ж одна семья. А в семье принято договариваться.

— Ну…не знаю. Ты молодый хазяин, тебе й решать…

— Вот именно. И я так решил. Давай, Петре. За будущее и за то, чтоб все были дружные. Полина, ты с нами?

Молча кивнув, я отпиваю из стакана, снова радуясь, что в нем безалкогольный напиток — уж слишком события разворачиваются стремительно и странно. Я-то думала, что Артур в родном хуторе будет вести себя спокойно и тихо, чтобы никто не догадался о будущих переменах. А он как будто нарочно подчеркивает, что скоро все будет по-другому — едва ли не напрямую сообщает Петру о том, что отходит от дел и передаёт свои права Оляне, прекрасно зная, что бойкий селянин раззвонит об этом всем и каждому. И Гордей Архипович тоже узнаёт. Очень скоро узнает.

На этом месте мне вдруг хочется передумать и всё-таки выпить сивухи, чтобы снять стресс — тем более глядя на Вэла, я понимаю, что это действенный вариант. Продолжая накидываться наливочками, он с задушевно-счастливым видом наблюдает, как Оляна и Гордей Архипович играют в забавную игру, по очереди опустошая рюмочки, наполненные для них главной по кухне, Глафирой. Незаметно подсев, она тоже с увлечением следит за соревнованием.

— Сливянка! — громко стуча донышком рюмки по деревянному столу, объявляет Гордей Архипович, утирая капли с усов.

— Малиновка! — выбирая наугад рюмочку с новым напитком, говорит Оляна, едва первые капли попадают ей в рот.

Длинный ряд наливок, стоящий на столе, такой весёлый и разноцветный, что мне тоже хочется присоединиться к ним, но я вовремя одергиваю себя. Вся эта вольная жизнь и свобода — лишь видимость, и я прекрасно знаю, что не могу просто так подсесть к ним, как в каком-нибудь баре. За право пить с Гордеем Архиповичем Оляна заплатила годами преданности и тяжёлой работы — и я это понимаю, в отличие от Вэла, который тянет было руки к яркому стаканчику, но Оляна, быстро шлёпнув его по кончикам пальцев, ждёт, пока хозяин воспользуется своей очередью.

— Шось с грушею! — снова объявляет Гордей Архипович, а Глафира, довольно смеясь, утирает лицо подолом длинного фартука. По всему видно, она ужасно гордится, с каким смаком хозяин пьёт ее наливки и безошибочно угадывает вкус. Значит, хорошие вышли, не скисли и не испортились.

— Клубничная! — Оляна пьёт быстрее, и угадывает быстрее, но старается не разгоняться, чтобы ее первенство не слишком бросалось в глаза.

— Абрикоса! — Гордей Архипович снова успешно использует свой ход.

— Малиновка!

— Смородиновка!

— А это… Это… — прищурившись, Оляна, задумчиво смотрит вверх, на лампочку под потолком длинного навеса, вокруг которой кружатся комары и ночная мошкара. — Какая-то ягода, да?

— Та ягода, ягода, Оляночка, — согласно кивает Глафира, но подсказок больше не даёт. — Але ж ягод багато.

— Хорошо-о… — тянет она. — Смородина?

— Та була ж уже смородина…

— Ну, то была красная. А это, может, белая?

— Ни, — Глафира горестно вздыхает, но я опять вижу, как довольно блестят ее глаза и розовеют щеки — ясное дело, что болеет она за хозяина, и победу хочет именно ему.

— Та шоб вам! Шо тут думать? Есть тут друга така ж? — нетерпение главы поместья вполне искреннее, в отличие от растерянности Оляны, которую, начинаю подозревать, она искусно имитирует. Потому что это будет слишком — сидеть рядом с хозяином, курить как хозяин, еще и выиграть у хозяина. И если ей это простит Гордей Архипович, не склонный к мелочный обидам, то односельчане — вряд ли.

Вэл, видимо, совсем не понимает причин такой хитрости и, повиснув у Оляны на плече, с непритворным волнением шепчет:

— Ну? Ну, скажи! Угадай! Ты же знаешь…

Хоть бы его попустило к утру. Еще никогда я не видела Вэла в таком ажиотаже, и это внушает мне не самые спокойные мысли.

— А ось така сама, — Глафира показывает на рюмочку с белёсой настойкой, самой светлой из всех.

— Щас разберёмся, — довольно причмокивая, Гордей Архипович берет рюмочку и залпом впивая ее содержимое, после секундного раздумья, громко объявляет: — Крыжовник!

— Так! — громко вскрикивает Глафира, выступающая судьей в этом споре, а все сидящие поблизости, радостно подхватывают и громко хлопают в ладоши:

— Ишь, нашего Гордея попробуй проведи!

— Отак вам! Отак! Сразу вгадав!

— Та я б сам не взнав крыжовника…

— А хозяин узнав!

И один растерянный, обиженный голос Вэла в общем хоре:

— Но ты же знала. Зачем поддалась? — после чего получает еще один заметный тычок от не склонной к сантиментам Оляны, посте чего, встречаясь со мной взглядом, что-то шепчет — и я безошибочно читаю по губам: «Она охуенная!»

Надеюсь, это он о наливке. Если об Оляне, дела совсем плохи.

Нервно посмеиваясь, оборачиваюсь на чье-то осторожное прикосновение плечу — и тут же отодвигаюсь. Пользуясь тем, что Петро, устав наблюдать за игрой, отлучился на другой край стола, чтобы «подзычить» закуски, Артур передвигается на его место и теперь сидит вплотную ко мне.

— Ну, как тебе? — если он немного захмелел, то это выдаёт только легкий аромат наливки в его дыхании.

— Да нормально, — мне по-прежнему неудобно говорить с ним при всех, как будто при хуторянах это какой-то другой он и другая я. — А ты… это… не хочешь назад?

— Куда?

— На свое место. Сейчас вернётся мой жених и будет ревновать.

— Твой жених вон на Олянку запал так, что мы его назад не увезём, — подкалывает меня Артур. Ага, значит, тоже заметил чрезмерные Вэловы восторги. Не могу удержаться и прыскаю в кулак, представляя, как мы запихиваем в машину сопротивляющегося Вэла, который кричит: «Нет! Нет! Никогда!»

— Тогда мой любовник. Он хоть и пьянчужка, но тот ещё огненный мачо. Жена беременная на сохранении, так он с городской шашни крутит. Не посмотрит на твой статус, Артурку. Как всякий многоженец, он жуткий собственник.

В этот раз Артур смеётся так, как в первые дни нашего знакомства, когда я пыталась угадать, чем он занимается, раз за разом попадая пальцем в небо — громко, откинув голову назад, и я понимаю, что это привлекает внимание. Но уже не степенных матрон, а молоденьких девочек, сидящих не за столом для взрослых, а в беседках, вместе со сверстниками, такими же парнями лет шестнадцати-восемнадцати. Чем дальше идёт застолье, тем чаще они крутятся возле «хозяйских» столов, подхватывают взрослые шутки и взрослые разговоры, и как я подозреваю, таскают к себе более крепкие напитки. У них на столах стоят только пластиковые бутылки с какой-то розоватой жидкостью — самое лёгкое вино, как подсказал мне Петро, презрительно хмыкнув. И сейчас я вижу, что не только наливанки и сивуха — запретный плод для юных красавиц. А еще и хозяйский внук, за которого, согласно местным традициям, мечтает выйти замуж любая девушка. Ведь само по себе замужество — и так вершина их мечтаний, а здесь двойной профит. Можно сказать, джекпот.

— Ничего, мы разберёмся, — Артур, опираясь локтем о стол, снова придвигается, а я снова отодвигаюсь. Еще немного и я прижмусь спиной к дородному Марату, который, как я успела узнать, тоже любитель женского пола. Очень надеюсь, что я не в его вкусе и такие обжимания он не примет за кокетство. Два хуторских полюбовника при живом женихе — это как-то слишком. Катерина с подружками лопнут от негодования и количества сплетен, которые можно распустить.

— А если вдруг я ревновать начну? — вижу, что Артур играет, его несёт — уж слишком атмосфера вокруг и день, проведённый в поле, разогнали его кровь, которая, я помню — не водица. И совершенно не знаю, что делать — то ли возмущённо шипеть на него, чтобы был осторожнее, то ли… просто не вестись. Но, видно, в воздухе сегодня витает что-то непонятное, пьянящее без вина, потому что, открыв рот, чтобы ответить что-то нейтральное, я выдаю:

— Да нет, это я. Я начну. Вернее, уже начала.

— Что начала?

— Ревновать.

— В смысле? — растерянность всегда придаёт ему мальчишеский вид, и я сжимаю кулаки до впивающихся в ладони ногтей, чтобы унять желание провести прямо сейчас пальцами по его щеке, и шее, и губам.

— Потом расскажу, — поднимаюсь с лавки за секунду до того, как его рука хочет накрыть мою, но вместо этого ложится на деревянные доски стола.

— Потом, — без голоса, одними губами повторяю я, и отворачиваясь, спиной чувствую его взгляд, пробирающийся сквозь тонкую ткань платья и скользящий по коже вполне ощутимым горячим касанием. Нет, нельзя оставаться так близко к нему. Надо уходить, и уходить побыстрее.

Пользуясь положением городской гостьи, я хочу быть ближе к Гордею Архиповичу, Вэлу и Оляне — не будет же Артур так открыто флиртовать со мной на глазах у деда. Надеюсь, у него на это хватит благоразумия.

С противоположного края стола, того, где в самом начале сидели мы с Петром, женщины-хозяюшки, устало распустив фартуки, затягивают песню — удивительная традиция, которую до сих пор не могу понять. У нас всегда так — и во дворе, и дома, особенно у Наташки, любое застолье заканчивалось грустными песнями про любовь иди тяжкую девичью долю, которые полагалось петь, подложив руку под подбородок и горестно вздыхая. Еще в детстве я удивлялась, почему среди них нет ни одной со счастливым концом, на что подружки матери, прогоняя меня от стола, говорили загадочное: «Вот вырастешь — поймёшь»

Я выросла, но так ничего и не поняла. Поэтому просто остаюсь слушателем, в меру безучастным.

На этот раз, в отличие от беседки молодежи, где звонкие девчачьи голоса запевают что-то более современное: «А я люблю мудака! Прям тушите свет! А я люблю мудака! Так, что сил моих нет!», их матери и бабушки выводят более традиционную… Про Галю, черт бы ее побрал!

Именно эту песню я припоминала Артуру, боясь повторить судьбу несчастной, которую привязали к сосне косами и подожгли, когда он первый раз предложил мне съездить на хутор.

— Ехали коза-аки из Дону до до-ому,

Пидманули Га-алю, забрали с собо-ою…

Отлично, спасибо за народный концерт. Только мне опять хочется сивухи, особенно после того, как подойдя к Вэлу, я слышу, как он спорит с Гордеем Архиповпичем по поводу этой песни.

— Да нет же, хозяин! — кажется, Вэл окончательно вошёл в образ местного. — Вы не понимаете! Это не про козаков песня! Это про хозар! Ехали хозары из Дону до дому!

— Че-его-о? — от удивления Гордей Архипович едва не роняет свою верную люльку. Я, слыша это, уже ничему не удивляюсь. Вэл — великий конспиролог и раскрыватель тайных знаний. Жаль, что черпает он свои открытия не из архивных документов, а из сомнительных групп и телеграм-каналов. Уверена, даже старожилу этих мест он способен рассказать о том, что и как у них тут творится на самом деле.

— Яки ще казахи? — идея так позабавила Гордея Архиповича, что он раскатисто и громко хохочет точно, как Артур пару минут назад — откинув голову, еще и похлопывая ладонью по столу.

— Не казахи, а хозары! Хозарский каганат, знаете такое? — пьяненький Вэл не обижается, как обычно, а упорно продолжает доказывать свое.

— Та шось чув. Це ж кочевые, так? У нас тут народ сдавна на конях, в нас оно с далеких предков в крови. Сарматы были, скифы, може, й хазары. Только с песнею ты, сынок, не в ту степь загнув. Совсем не в ту. Смалечку мне й бабка спивала, и мать. И нияких хазар там, шоб ты знав, я не припоминаю.

— Это потому что их советская власть обманула! — возбужденно вращая глазами шепчет Вэл, и я сама не знаю, смеяться мне, или плакать.

Спорить с Гордеем Архиповичем о традициях его родной земли я бы не рискнула даже спьяну, но в то же время… Сегодня он добрый, да и нам с Наташкой, когда отчитывал за очередное баловство, всегда говорил — доказывай свою правду открыто, не бойся. А если юлишь и прячешь глаза, значит, ты не человек, а падлюка.

Вэл же бросается на защиту своей идеи со всей прямотой и рвением горячего сердца:

— Слушайте! Им нарочно внушили! Чтобы стереть народную память, чтобы очернить предков! Козаков, значит, раскулачили, вот им и мстили, выставляя… вот такими маньяками в песнях!

— Сынку, — отсмеявшись так, что Глафире приходится подать ему наглаженный платок, Гордей Архипович утирает глаза, и продолжает с отческим снисхождением. — Ты якшо в школе погано учився, то давай хоть я тебе расскажу! Козацку Сич нашу порушили почти двести пьятдесят год назад. А раскулачували вже не козаков, а кулаков, дай Боже памяти. В самому ж названии подсказка есть! Чи то голова вообще не варить, не?

— А это все вместе! — не унимается Вэл. — Всех очернить хотели! Всех ваших славных предков — и воинов, и земледельцев, которые вот эту вот землю… вот эту пшеницу… Поднимали своими руками! — он захлебывается в пафосном экстазе и быстро запивает свое замешательство еще одной рюмочкой наливки, которую подаёт ему Оляна, чтоб заткнулся. Но он не унимается.

— Вы же только послушайте этот текст! Оригинальный! Он в вас отзовётся! Они проснутся у вас внутри и скажут: «Достойный сын наш Гордей! Вот это она и есть! Это правда!»

— Хто… проснётся? — Гордей Архипович еле выговаривая слова, опять смеётся, прикрывая глаза ладонью.

— Голоса предков! Скифов и сарматов!

— И хозарив!

— Нет, хазаров нет. Хазары — ваши враги. Это они Галю украли!

На фоне глубоких и сочных женских голосов, выводящих вердикт незадачливой Гале, догоревшей вместе с сосной: «А хто дочек мае, хай их научае!», утверждение Вэла звучит максимально эпично.

— Так я же… сам читал! Я интересовался! Там было так: едем, Галя, с нами… уж извините, как в песне поётся… С мудрыми жидами! Жить ты будешь лучше, чем у родной мамы!

— А с жидами чего? — потеряв всякую надежду убедить Вэла в ложности его мега-открытий. интересуется Гордей Архипович. — Ты шо, Василю, антисемит?

— Да ну нет, конечно! Я толерантный человек!! — обвинение в дискриминации для Вэла — одно из самых страшных, и он спешит откреститься от него как можно быстрее. — Это в песне так! И вообще, хазары исповедовали иудаизм! Конфликт веры, понимаете? Это все про них такие зверства! А ваши, то есть наши… козаки! Они не могли так — со своими же девушками!

— А от это ты зря так думаешь, — ладонь Гордея Архипович грузно опускается на стол и мне вдруг становится не по себе. — Девок за легкомыслие у нас всегда карали, без лишнего жалю. Якшо дивчина потеряет всякую честь и совесть, на чем же ж наш род держаться будет? Ни на чем. Загрузнет все, як болото. Я ще кучу таких писень знаю, де дивчата забували про порядок и про скромность. И всих карали дуже жорстко, Василю. И про Галю нам смалечку спивали, не для того, шоб поклеп на козаков свести. А чтоб девки знали — якшо накуролесят… Пощады не буде. А хлопцы, шоб не сомневались, кого в жинки брать, а кого не надо.

Мне кажется, или говоря это, он снова смотрит на меня? Мне совсем не хочется встречаться глазами с главой поместья — лучше спрячу взгляд и рассмотрю землю под ногами. И наливочки выпью. Черт с ней, с трезвостью.

И закурю, прямо за столом. Все равно мне скоро кирдык, согласно местным порядкам.

Мой поступок тут же не остается без внимания:

— Гей, гей! Ще одна курилка! Ты шо, Поля? Зачем смолишь табачину? Тебе диток ще рожать, зачем здоровье гробишь?

Давайте, давайте. Этим началась моя поездка сюда, этим же она и закончится. Расскажите мне ещё про деточек и здоровье, и как вы озабочены моей жизнью — люди, которым до меня нет никакого дела.

Но вместо бурного протеста, выдыхая дым, я всего лишь говорю:

— Это дамские. Их можно. Их изготовляют с учетом того, чтобы с будущими детьми ничего не случилось.

— Ой брешеш! — вновь смеётся в усы Гордей Архипович. — Ты ж знаешь, Поля, шо когда ты брешешь — сразу видно.

Еще один чудесный намёк. Уйти бы отсюда поскорее. Сейчас вот допью наливку, докурю сигарету, сошлюсь на головную боль и сбегу к себе. То есть, к Артуру в комнату. И лягу спать. Если смогу уснуть, ожидая, когда вся община придет меня наказывать.

… А хто девок мае, хай их научае.

И с заходом солнца в хату не пускае.

Никогда не стоит забывать где находишься, и расслабляться при первых признаках мнимой беззаботности.

— Ты чего, Поля, весь вечир смурна така? — снова цепляет меня Гордей Архипович. — Чи не от того, шо у тебя Олянка жениха с под самого носа вкрала?

Ни Вэл, ни Оляна не реагируют на это бурными опровержениями, только с любопытством смотрят, так что выкручиваться приходится мне одной:

— Да я… не обращаю на это внимания, Гордей Архипович. Я же никого не держу. А чему быть, тому не миновать.

— Тю, дурна… Нащо тебе тогда той Василь, если сердце за него не болит. Отстань от хлопца, жизнь ему не порти — тебе ж плювать на него! Шо за женихання у вас таке…

— Это у них, хозяин, в городе у всех такие отношения странные, — вдруг вмешивается Оляна и я не могу понять — она нарочно приходит мне на помощь или, как всегда, просто веселится.

— Шо, ни рыба, ни мясо? — Гордей Архипович открыто иронизирует надо мной. — Чи то разом, чи то нет, никто ни за кого не отвечае, голову один другому морочат, и всех делов!

— Н…нет! — внезапно восстаёт «Василь». — У нас просто свободные отношения. Мы др-рг друга уважаем, но не присваиваем. Полиамория у нас! Вот что! Все по с…сгласию!

— И ты, Василю, брешеш, — так же спокойно, как и мне, говорит Гордей Архипович, но от этого становится только неспокойнее. — Я от думаю — вы вообще навряд чи разом. Добре, шо я вас в семейный не поселил. Отак бы поверил вам, прохиндеям, й честным людям в глаза смотреть було б стыдно, шо вы их места заняли.

— Эх, хорошо тут с вами! Но, может, хватит задницу отсиживать? — резко переводит разговор на другую тему Оляна, и во второй раз я не могу списать это на случайность. Она действительно как будто подстраховывает нас в разговоре с хозяином и вовремя переключает его внимание в другую сторону. По крайней мере, старается.

— Гляньте вон, шо творят, — показывает она на поле возле беседки, в которой заседает молодежь. — Опять сейчас с огнём куролесить будут!

— Так до Купалы ще недиля. Шо им все не ймется? — не замечая ее уловки, отвлекается Гордей Архипович. Или просто… откладывает разговор. Временно.

— Да разве в Купале дело? Сами вспомните, мы костры все лето палим, лишь бы развлечение. Вот и сейчас — ох, и горячо будет! Слышь, Василю? А хочешь в забавках наших поучаствовать? — Оляна трогает за плечо Вэла, завороженно наблюдающего, как юноши и девушки стаскивают древесину в одну кучу и сооружают из нее что-то, похожее на маленький шалашик. Двое молодых мужчин, в одном из которых я узнаю Артура, покрикивая один другому, тащат на поляну какую-то распорку, которую ставят неподалёку — я так не могу понять, для чего она предназначена.

— А хай им грець! — решительно взмахнув рукой, соглашается Гордей Архипович и тут же хлопает себя по плечу. — Хай уже палят свое багаття, хоть комаров, трясця их матери, погоняют! Никакой мочи с ними нету, грызут як бешени. Кровопивцы!

— Ого! Как охр…хрененно! — глядя, как маленькие язычки пламени сначала несмело, а потом все увереннее, прорываются изнутри деревянного «шалашика», постепенно охватывая его весь, шепчет Вэл, прижав руку к груди.

— Так, может, еще и через огонь со мной прыгнешь? А, Василь? — продолжает задираться к нему Оляна. — Припалишь нашим огоньком свои напомаженные пейсы? Шо ты там говорил — дичать так дичать? Так давай, вот тебе шанс! К корням, Василю, возвращаемся, к корням!

— Кто тут ещё дичать собрался? — Артур, приближаясь к нашей компании, на ходу закатывает свободные рукава рубашки и ловит обрывки разговоров. — У нас для этого вся ночь впереди.

— Та все, сынку. Ваши, молодежь, точно все, — наблюдая, как громко визжа, от костра удирает молодая девчонка, за которой гонится ее ровесник и хлещет ее по спине каким-то прутиком, подводит итог Гордей Архипович. — Це у нас, как поглядишь — тихо, мирно, только Петро с Катериною опять сварятся. Шо на неё нашло сеголня? А йди до неё, вытягивай до вас. Сидит сидьма со взрослыми, совсем закисла девка! Не место ей тут.

— Сделаем, — спокойно соглашается Артур и, оборачиваясь, громко зовёт: — Матвей! Мотя!

В откликнувшемся парне я узнаю его напарника по уборке конюшен — их двоих я видела сегодня днём, когда только вышла знакомиться с местными после дневного сна. Кажется, они хорошие друзья и понимают другу друга с полуслова — стоит Артуру только показать в сторону Катерины и сопроводить свой взгляд каким-то непонятным жестом, как Матвей, быстро кивнув в ответ, устремляется туда, где она жарко спорит о чём-то с Петром.

— Эй, Катю! Шо ты сегодня як мухами покусаная! Все, давай, хорош скандалить! Пошли со мной, хоть развеешься. Пошли-пошли, сказал! Ты и злющая такая, что от работы никак не отдохнёшь!

— От ты хитрый, сынку. Сразу перепоручив кому-то. Ты шо, с нами тут сидеть собрался? Вы сегодня як подурели все, чи вам мёдом тут помазано?! И ты, Олянко! Давай, бери свого ковобоя, и шуруй, шуруй от нас! Нехай вы с Артуром мои первые помощники, але рано вам тут с нами ещё заседать! В нас тут своё общество, степенное. А вы йдить, гуляйте, бедокурьте — на шо еще молодость даётся? Все, бегом, бегом! Шоб я вас не бачив возле себя! Он Василь — и той обдичать захотел, а вы шо?

Отлично… Значит все они — Артур, Оляна и даже Василь — все еще степенного общества недостойны, а вот я… Будучи в кои-то веки в него принятой, совершенно этому не рада.

Конечно, там, у костра — веселье, драйв и чувство, что вся жизнь впереди. А еще — много «дивчат», звонко смеющихся и задорно глядящих. Кто знает, может, Гордей Архипович надеется, что одна из них так увлечёт внука, что под шум гулянки и гул костра он тоже вспыхнет, привяжется и не захочет отсюда уезжать.

Хорошая идея, думаю я, по-прежнему глядя в землю и разглаживая платье коленях. Вот только абсолютно провальная.

Как будто в подтверждение этому, перед моими глазами возникает протянутая ладонь Артура.

— Полин? А ты с нами?

Ай, молодец! Давай, накаляй ситуацию ещё больше. Если до сих пор хозяин поместья не задал мне прямой вопрос: «Ты чего тут моему внуку голову морочишь?», то это можно списать только на какое-то странное везение. Или на то, что он устал и утратил наблюдательность. Временно, ненадолго. И скоро все поймёт — Артур делает все, чтобы это случилось побыстрее.

— Полин? Прыгать будешь?

Он, видимо, искренне считает, что я не услышала. Поднимаю глаза и вижу, что все они стоят и смотрят: Гордей Архипович, придвинувший к себе кувшин с узваром, Оляна и Вэл, изящно колыхающийся у неё за спиной, а еще Артур, как ни в чем ни бывало, ждущий, что я возьму его за руку.

— Нет, — быстро дотрагиваюсь к его развёрнутой ладони и опускаю ее вниз. — Нет, не хочу. Спасибо…

— Почему? — его удивление такое искреннее, что вмешивается сам Гордей Архипович.

— Не, це ты «почему», сынку? Пристал як банный лист. Сказано ж, не хоче людина!

— Та конечно, людина! Только ведьма через чистый огонь боится со всеми прыгать! Кому нечего скрывать, тот не откажется! — неожиданно громко и зло заявляет Катерина, которую упорный Мотя тащит мимо нас к огню.

Отлично! Всё-таки не забыла мне мои слова. И это, я считаю, лучшее завершение вечера. Теперь деваться некуда, я кругом успела напакостить — как не хуторян растлеваю, так значит, ведьмачу и хочу это скрыть, отказываясь прыгать через костёр. На долю секунды мне даже становится смешно от того, как быстро я успела заработать себе прескверную репутацию в этом, абсолютно новом мире.

— От бабы… Все вы ведьмы! Все, йдить отсюда! Йдить, я сказал! А ты Поля, посиди со мной, теперь все одно не выкрутишься, — Гордей Архипович, закончив решать проблемы, снова раскуривает свою любимую люльку, а я смотрю, как Оляна оттаскивает Артура к костру едва ли не за шиворот, а Вэл пытается ей в этом помочь.

— От чего? От того, что прыгать не хочу? У вас же тут вольная, Гордей Архипович. Никакого принуждения. Еще ж с крепостных земель сюда бежали, чтобы дурным указам не подчиняться. Так что за странные обязанности сейчас?

— Э-э, ничего-то ты не понимаешь! То мы власть царей и барчуков не признавали, а божеские законы почитали всегда, — с удовольствием пыхнув в мою сторону крепким дымом, поясняет Гордей Архипович. — Нет над людиною никакой власти, кроме бога, и искушения, кроме черта. А теми, хто чистого огня боится, говорят, шо черт владеет. И нихто з наших тебе после такого доверять не будет. Разве шо лозинякою отходят. С крапивы. Шоб нечистого выгнать. Пищать будешь, як мыша. Але выздоровеешь. Бити будем крепко, заради твоего ж блага.

— Ч…что? — давлюсь кашлем я, и крепкий табачный дым здесь ни при чем. — Я еще закурю, вы не против?

— Против. Та хиба ты меня слухать будешь?

— Вы правы, не буду. Пока бить не начнёте, — пытаюсь пошутить я, поднося к сигарете огонёк зажигалки и на секунду закрываясь ладонью от лёгкого ночного ветерка. К черту все это мнимое послушание. Тем более, по местным понятиям, этот самый черт мной уже завладел.

— Та я сразу й понял. А давай с тобою на чистоту, Поля. Ще раз задам вопрос — только в этот раз крепко подумай перед тем, як отвечать. Ты чего сюда приехала?

Не могу сказать, что я не ждала этого, поэтому прямой и пристальный взгляд Гордея Архиповича встречаю почти без страха, а слабую дрожь в руках прячу, постукивая пальцами по сигарете.

— А вы как думаете?

— Хитришь? Заместо ответа у меня пытаешься? — несмотря на посуровевший тон, истинное настроение хозяина выдаёт неожиданно озорной взгляд, сверкающий из-под густых бровей. Кажется, ему нравится играть со мной в словесный поединок-перепалку. Что это — азартность, которую я не раз замечала за Артуром, или игра кошки с мышкой, перед тем как морально прихлопнуть? Или не морально, кто знает.

— Ну, раз вы меня подозреваете, надо хоть узнать, в чем. Чтобы понимать, водить вас за нос или уже нет смысла. Я же выкручиваться буду до последнего, сами знаете.

— От же ж вредная, — смеётся Гордей Архипович, как будто на секунду забывая, о чем мы с ним тут ведём разговор. После чего вдруг резко собирается и снова суровеет. — А я й сам не знаю, шо думать. Як не в одном тебе подозревать начну, так в другом. Багато речей можно про тебя, Поля, подумать. И ни одной хорошей.

— Да почему! — на этом месте мне становится обидно. Ну что такого я успела сделать? Даже курить за столом начала только под конец общего застолья!

— Не знаю. Якась ты… Не наша. Ну шо тоби тут могло понадобиться? По всему видно — у нас тоби не нравится, порядки тутошние не устраивают, до коней ты равнодушна.

— Я не равнодушна! Кони у вас классные!

— Та ты шо! — в открытую насмехается он. — А хоть на одного коня сила? Он Василь — тому сразу видно, нравится. На конюшнях порався, а потом вообще здурив, на Руслана лезть собрався! Еле Оляна його отговорила.

— А вы откуда знаете? — поражённая тем, что Гордею Архипович известно о приключениях Вэла больше моего, не могу сдержать удивления я.

— А я Поля все знаю, шо у меня тут творится. Чи сомневаешься?

— Н…нет, — я снова глубоко затягиваюсь. — Просто забываю иногда.

— А от не забувай… Ну так шо, гостья с города? Ни в чому не хочешь мне сознаться?

Несколько секунд, пока смотрю в его немигающие, продолжающие меня буравить светло-синие глаза, кажутся мне вечностью.

«Чистосердечное признание смягчает наказание» — вспоминаются вдруг слова, не раз услышанные в детстве. Вот только ни разу, когда я признавалась, что нашкодила, никто не спешил отпускать меня с миром. Все равно наказывали. И если мое признание что-то там смягчало, то мне от этого было не легче.

Все равно наказывали, все равно было больно.

Поэтому вестись на эту лабуду и сознаваться я очень скоро перестала. Не делаю этого и теперь

— В чем именно, Гордей Архипович? Если обвиняете меня, давайте хоть с доказательствами.

— Так в том-то ж и дело, шо нема их! — горестно хлопает по столу хозяин, и снова бросает в мою строну хитрый взгляд. — Я грешным делом сразу подумав, шо ты шпионить до нас приехала. Явилась тут непонятно чего и промышляешь.

— Промышляю? — нервный смешок вырывается у меня из груди. — Чем именно?

— Не чем, а на кого. Подумав я, Поля, шо на ментяру, соседа нашего ты работаешь. Ну посуди сама — нияка Василю ты не невеста, Наталя, твоя подружка, думаю, й не знае, шо ты тут — а то б сама с тобой приехала, она такого шанса ни в жизнь не упустила б. Саму-одну я ее тут не сильно радий видеть, так вечно через друзей-приятелей она до меня подлащуется. С Артуром от ездила, все выслужиться хотела, шоб я отэтот бардак в ее жизни признав. Пока не сказав ей — хватит сюда таскаться, краще головой думай, перед тим, як… Та ладно, то наше с нею дело. Але одного не могу представить — шоб Наталя, хай даже с обидой на меня, та упустила возможность явиться сюда с фотокором, ще й с давнею подружкою, с цацею такою! После того як я сказав, шо ни одной толковой людини у её в жизни не було й не будет… Та разве она б такое допустила, мне обратное доказать? А ну кажи честно, Наталя знае, шо ты тут?

— Ну-у… не совсем. Догадывается. Она… не против, — бормочу я что-то невнятное, понимая, что вся моя решимость шатается и рушится как карточный домик.

— Понятно. Не знае, значить, — Гордей Архипович задумчиво смотрит на поляну, где через разыгравшийся костёр уже прыгают первые хуторяне — отчаянные и смелые, сначала поодиночке. Молча перевожу взгляд в ту же сторону, чтобы отвлечься от тикающего взрывного механизма в голове: «Сейчас-сейчас. Сейчас он все скажет. Сейчас назовёт причину, почему ты здесь. И тогда берегись, Полина. А хто дочек мае, хай их научае. Вот и тебя научат. Научат-поучат. Бить будут сильно, но заради твоего же блага».

Секунды снова тянутся, как приторный мармелад, застрявший в зубах, и я как в замедленной съемке вижу перепрыгивающую через огонь Катерину — она пролетает над ним как птица, высоко поджимая ноги и подбирая юбку. Красиво.

Теперь я понимал, почему местные так любят эти забавки. Так можно позволить себе чуть больше, чем принято, при этом оставаясь в рамках, принятых в громаде.

Ведь если девка стыд и срам потеряет, на ком тогда весь род держаться будет?

— … а потом поняв — шось не то. Якоби ж ты на мента нашого шпионила, то вин бы дурак дураком був. Хорошего шпиона знайшов — весь день гав ловишь, ни одной фотографии! А он не дурак, шо обидно. Гамно-людина, але не дурак, ментяра наш, — неожиданно добавляет дед Артура, как мне кажется, с долей сочувствия моей безалаберности. — Так шо таку версию пришлось отложить.

— А потом что? — не зная, радоваться или огорчаться тому, что ничего не успела снять, а значит, отвела от себя подозрения в шпионстве, спрашиваю я. Ведь вместо одних подозрений сразу же возникают другие, в чем я даже не сомневаюсь.

— А потом? Шо потом? — задумчиво, словно ненадолго потеряв мысль, пыхтит трубочкой он. — Потом подумав, шо ты просто Василю голову морочишь, приперлась за ним по дурной цикавости, и его, и народ мне тут баламутить.

— Да зачем мне это? — осознавая, что сейчас придётся оправдываться за поруганную честь Вэла, почти обижаюсь я. То есть, это не он, резво скачущий вокруг костра и машущий руками так, что Оляне раз за разом приходится его удерживать, а я виновата уже не знаю в чем. Ах, ну да, конечно. Тут же все на «жинке» держится, даже если ее «жених» куда-то сдымил с другой — все равно она виновата, значит, недостаточно почета и внимания.

— Тай сам не знаю, — продолжает мою мысль Гордей Архипович, и я понимаю, что не ошиблась. Его симпатии — действительно на стороне Вэла. — От есть таки дивчата… Нравится им хлопцам голову морочить и сердце баламутить, с пустой цикавости и шоб душу свою потешить. Та разве ж есть у таких душа, га, Поля? Шоб просто так над людьми издеваться? То шо им игра, другим може серьезно. Попробуй потом хлопцу расскажи, шо це дивчинка грала так. А у него вся жизнь наперекосяк после отаких игор.

Не пойму, почему он так переживает за Василя, тем более, что тот чувствует себя преотлично. Взявшись за руки с Оляной, они с громким гиканьем проносятся над костром — причём тащит его за собой она довольно небрежно, еще и разрывает руки в прыжке, бросая Вэла самого — а в ответ из огня вылетает сноп искр, от чего все собравшиеся начинают громко смеяться, аплодировать и возбуждённо гудеть.

— Щаслывчик твий Василь, — комментирует произошедшее Гордей Архипович, задумчиво жуя конец трубочки-люльки. — Вже не знаю, шо вин тут знайщов, але якшо огонь от так искрит, когда над ним скачешь, це одно значит — бог его благословляет. Чи на того, с ким стрибае, чи то на шось друге — сама ж бачила, Оляна руку одвела… В общем, цикавый хлопец Василь. Але ты — цикавше.

— Да не переживайте вы так. Нет во мне ничего цикавого. И коварных планов тоже нет. И приехала я к вам — Василь не соврал, из интереса, — говорю все более рассеянно, замечая, что после нескольких прыгнувших пар к костру под руку с какой-то девушкой приближается и Артур. Почему-то я очень волнуюсь — так, что даже забываю о допросе, учинённом Гордеем Архиповичем. Огонь разгорается все ярче, все выше. И некоторые из местных, собравшись прыгать, на самом деле немного хитрят, перескакивая через огнище чуть сбоку, не забыв при этом высоко подобрать одежду или молодецки присвистнуть. В противовес им, Артур вместе с молодой и гибкой девушкой дружно прыгают над самыми языками пламени — сила и молодость позволяют им сделать это почти без труда, и снова раздаются громкие и одобрительные возгласы.

— Так про тебе ж не Василь увесь день говорить. А Артур. Сильно много он про твои планы знае, прямо шо не спросишь — тут як тут, все отвечае заместо тебе. Як такое може твориться, Поля, не пояснишь?

— А? — только и могу сказать я, прекрасно слыша его вопрос и понимая намёки, но они больше не волнуют меня так, как происходящее на поляне. Прыжки через костёр продолжаются, но народ, кажется, ищет дополнительное развлечение — рядом с костром ставят ту самую громоздкую распорку, которую тащили Артур и Матвей. И пока молодежь, как называет ее Гордей Архипович, продолжает скакать через огонь — причём пару раз это сделал и Вэл, совсем один, под бурное одобрение Оляны, и Артур, берущий в пару каждый раз новую девушку — видимо, чтобы реанимироваться за отстранённость на «гулянке», он решил перепрыгать со всеми желающими, — у нас за столом повисает тягостное молчание. Я, понимаю, что это невежливо, тем не менее, не могу отвлечься от завораживающего действа — просто потому, что там Артур, и какое-то странное, глухое, ничем не объяснимое чувство опасности, заставляет меня следить за ним неотрывно. Хотя, казалось бы, какая опасность может подстерегать его в знакомых, почти родных местах, еще и в развлечениях, в которых он участвует точно не в первый раз?

Тем временем взрослые, установившие, наконец, распорку рядом с костром, делают что-то совсем странное — кладут поперёк неё длинную, похожую на шест палку и под радостные возгласы поливают чем-то, а потом… поджигают. Огонь на палице-шесте вспыхивает резко, ярко, совсем не как в костре — а агрессивно, будто голодный зверь, вырвавшийся из клетки. Все происходящее не нравится мне так сильно, что сама не замечая, как схватила Гордея Архиповича за сухую жилистую ладонь, спрашиваю, сжимая пальцы все сильнее:

— Это что ещё за херня?

— Та тьху на тебе, Поля. Яка ще херня? Ты за тим, шо говоришь, следи, — снова посмеивается он, пытаясь вытащить руку, но от волнения я вцепилась так сильно, что вскоре он прекращает эти попытки, глядя на меня ещё пристальнее. Но сейчас даже его внимание не беспокоит меня. В глубине души я ведь все понимаю. И то, что хитрые и хваткие хуторяне смочили эту палицу каким-то горючим, чтобы горела ярче и опаснее, и то, что они…

Да, теперь они будут прыгать и через неё, постепенно поднимая горящую древесину все выше и выше, испытывая на прочность самых азартных смельчаков. Мы так развлекались в детстве на пустырях, пока не опалили себе волосы и не устроили парочку пожаров, после чего нас начали гонять взрослые, называя такое развлечение варварством и пережитком старых дней. И вот то, что запрещали нам даже в не самых благополучных кварталах города, живет и процветает здесь.

— Это что у вас за забавки такие? Может, лучше вмешаетесь? Пока не поздно и никто не пострадал?

— Та тебе чего шлея под хвост попала? Чего психуешь? Нихто не пострадае, а ты прекращай тут… Бо ще накличешь…

Да конечно, не пострадает. Чем с большей уверенностью он говорит это, тем меньше я ему верю. Девчонок и вправду не подпускают к новому сооружению, равно как и взрослых степенных хуторян — в прыжках через горящий шест соревнуются молодые парни и мужчины. Едва увидев это, к ним активно рвётся и Вэл, которого порядком разозлённая Оляна пинает уже с силой, а он только хохочет, сгибаясь пополам то ли от боли, то ли от радости жизни.

— От Василь чудить сегодня, — не оставляет это без внимания Гордей Архипович. — Отчаяный хлопец. Дурный и отчаяный. Але правильно Оляна не дае ему стрибать. Городский, ще сгорить.

— А местные у вас, значит, огнеупорные? — моему возмущению нет предела, особенно после того, как Матвей, приятель Артура, первым с разбегу перепрыгивает через перекладину — ловко и быстро, почти как наши мальчишки-спортсмены на уроках физкультуры. Разница только о в том, что перекладина в школе была из металла и не полыхала огнём.

— О, а шо це Артуртко не перший? Вин раньше такого никогда не допускав, — неспешно комментирует Гордей Архипович, что выводит меня из себя ещё больше.

— Да что вы такое… несёте! — замечая, что по-прежнему сжимаю его руки, от волнения ухватившись за них как за что-то первое, найденное на столе, резко отстраняюсь. Я зла сейчас, очень зла. Все впечатления, накопленные за вечер переполняют меня — и про женскую честь, и непонятные обвинения в ведьмовстве, и вечное желание местных влезть не в свое дело, и особенно отношение Гордея Архиповича к внуку как к породистому коню, который должен брать самые сложные препятствия и всегда новым приходить на скачках, чтобы не посрамить честь хозяина.

— Вы хоть сами понимаете, что это опасно? Или вам из пустого тщеславия нравится смотреть? Чтобы нервы пощекотать? А то, что там люди жизнью рискуют, вас не волнует! Причём, это глупый, идиотский риск, лишь бы народ потешить! Хлеба и зрелищ, да?

— Ты верещать перестань, Полино! И сядь на место. Сядь, первый и последний раз кажу. И заспокойся. Нихто никого не буде палить. Якось люди тут справлялись без тебе. Й щас справимся.

Чем больше возмущения звучит в моем голосе, тем тон хозяина, напротив, становится тише и задушевнее. Вот только именно сейчас в нем начинает звучать явная угроза.

Но хоть я отчётливо слышу ее — мне больше не страшно. Потому что весь мой страх — он на поляне, Артуром. Пока шли приготовления новой «забавки», он успел прыгнуть через костёр еще с парой молоденьких девчонок, но как только Матвей открыл соревнования по прыжкам через горящую перекладину, тут же присоединился к другу.

Сев на лавку, как того и требовал Гордей Архипович, я сжимаю пальцы в замок, чтобы не схватить еще что-то или не сломать от волнения. Краем глаза я вижу, как хозяин растирает свои ладони, поглядывая на меня искоса и, кажется, издевательски:

— Чуть руку не скрутила, дурна… Це ж за кого ты так переживаешь? За Василя? Так он под Олянчиным присмотром, ничого ему не станется.

Оставляю без внимания эту шпильку, тем более, что Артур, разбежавшись, с первого раза легко перепрыгивает через перекладину — и эта легкомысленная беспечность, эта весёлая пляска на краю безопасности начинает сводить меня с ума. Зачем, ну зачем они так глупо развлекаются? Ведь есть тысяча и один способ испытать молодецкую удаль по-другому!

— Черт… Ну, почему… Зачем он это делает? Что… эй, вы что творите! — я снова вскакиваю со своей многострадальной скамейки, замечая, как горящую перекладину поднимают на уровень выше, но выразительное покашливание Гордея Архиповича, сбавляет мой пыл и снова усаживает обратно.

Не лезь со своим уставом в чужой монастырь, повторю себе я. Это ты, Полина, живешь в мире пристегнутых ремней в авто, сигнализации и камер наблюдения в подъездах. А здесь так привыкли, это их стихия, они знают, что делают — и то, что тебе кажется опасностью, для них норма, в порядке вещей.

Все будет хорошо. Ты преувеличиваешь. Просто развлекается народ. Просто развлека…

— Ой мамочки… — не выдерживаю и на секунду закрываю глаза руками, чтобы не видеть, как сначала Матвей, а за ним и Артур снова прыгают через перекладину, изгибаясь над ней как прыгуны-легкоатлеты с шестом — вот только шеста у них нет, отталкиваются они от земли ногами и пролетают едва ли не над самым огнём, который на долю секунды дотрагивается к ним, лизнув спину и плечи, и я не нахожу в себе сил больше смотреть на это.

Я не волнуюсь из-за Матвея. Он взрослый мальчик, как и остальные, прыгающие следом — кто цепляющий, а кто чуть не сбивающий горящую планку. Парни довольно потирают руки, фыркают, похлопывают друг друга по спине, стараясь унять слабую боль там, где их коснулось пламя. А вот Артур, которого здесь все считают самым ловким и самым крепким… Он не должен. Не должен этого делать. Я не могу понять, с чем связан этот необъяснимый, суеверный страх, проснувшийся во мне, но и унять его, проконтролировать тоже не получается. Пытаюсь списать панику на то, что самые трагичные, самые нелепые несчастья почему-то происходят на соревнованиях именно с лидерами. Даже на гонках сильнее всего разбиваются общие фавориты, чемпионы и победители. И сейчас… им надо остановиться, пока не поздно.

Планка поднимается еще на один уровень. Прикидываю, что теперь ее высота — где-то мне по шею, но все прыгающие — гораздо выше, так что им должно быть легче… хоть немного.

Сейчас под огнём проще проползти, чем перепрыгнуть его, но, кажется, это понимаю только я. Начинаются первые общие неудачи — кто-то останавливается в разбеге и поднимает руки — я пас! — понимая, что не возьмёт препятствие, пару раз планку сбивают, и только это вызывает недовольство Гордей Архиповича.

— А ну хватит! Баста! Не можете стрыбать — прекращайте! Ще траву мне попалите, пожар устроите на мою голову… — переходит на недовольное бурчание он после того, как ловкий Матвей всё-таки берет новую высоту и это служит знаком, что соревнования продолжаются. — Все, не дёргайся, — успокаивающе обращается ко мне хозяин. — Выше вже не поднимуть. Я не разрешу.

— Вот спасибо, наконец-то… — недовольно огрызаюсь я, только спустя секунду замечая, как грублю ему, и удивляюсь отсутствию реакции на это. Но сейчас мне некогда думать и ломать голову над очередной переменой его настроения и, затаив глаза я вижу, как следом за другом готовится прыгнуть Артур. Перед ним пробовал еще один их приятель, но остановленный окриком Гордея Архиповича, сам отошёл, очевидно, понимая, что собьёт планку.

Первый раз Артур останавливается в полуметре от полыхающей древесины — поднимая руки, показывает новую попытку, и она следует тут же. Не знаю, нарушает ли он правила — хотя, какие, вообще, правила могут быть в этих идиотских соревнованиях? Но, отойдя гораздо дальше того места, с которого начинал Матвей, он берет очень сильный разбег и прыгает с курвырком, падая на землю и кубарем прокатываясь по ней под новые радостные крики и свист.

— Так, все! Выше вже не ставить! — резко командует с места Гордей Архипович, глядя на ретивых молодцев, с готовностью бросающихся к планке, чтобы поднять ещё. — Все, победителей сьогодни двое, нияких бильш соревнований! Бо й правда, морды себе попалите, а я виноватый буду. Все, хорош! Песни-танцы ще ладно, до часу ночи можно, а оце свое безобразие — убирайте вже, одна морока с ним!

Я снова растерянно моргаю, не понимая, то ли он сжалился и пощадил мою изнеженную городскую психику, то ли действительно остался доволен — пусть Мотя тоже прыгнул, но Артур сделал это гораздо зрелищнее, а значит, «не посрамил честь». Или больше всего, как истинный хозяин, переживает за траву и сено, которые непременно сгорят, если молодежь по неосторожности устроит пожар.

Мои догадки оправдываются тут же, едва Артур, отряхнув землю с одежды и стряхивая пыль с ладоней, опять направляется к нам. Теперь я вижу, что щека у него чем-то испачкана — не то сажей… хотя, откуда ей здесь взяться… скорее всего просто пылью с земли, а вот на выбившихся краях рубашки видны дырочки-пропалины, наверное, от искр.

— Ай, молодец, сынку! Йди сюда, выпей вже воды или узвару. Хватит тебе наливки, хватит, кажу! Куда руки тянешь?

— Так за удачу же!

— От водички й выпей. Тут ще неизвестно кому за твою удачу дякувать надо. Все, я сказав хватит, значит, хватит.

— Полин? А тебе не надело тут отсиживаться? Дед, отпускай ее, чего ты вцепился? Я же видел, ты ей реально допрос устроил.

— Допрос не допрос, а… Хоча, ты правий, сынку. Все, забирай ее отсюда. Забирай, шоб и духу не было! Меня вже задовбала-затуркала, тепер хай тебе голову морочить!

Артур, осушая стакан с водой жадными глотками, ставит его на стол и довольно кивает. Замечаю, что его слегка пошатывает — то ли от адреналина, то ли просто от того, что он счастлив, свободен и пьян.

И вот в таком виде он прыгал через эту опасную штуку? Черт! Снова злюсь, глядя на него, на пропаленную одежду, на взъерошенные волосы, злюсь на себя, на весь этот дурацкий мир, на эти порядки, на беспечность и в то же время невероятную косность и полную непробиваемость.

… Горить, горить сосна

Горить та палае

Кричить Галя криком

Кричить, промовляе…

— Я, конечно, рада, что вы за меня все решили, но я устала и буду идти отдыхать.

Мой голос звучит резко, выбиваясь из общего радостного хора и даже ворчания Гордея Архиповича — притворного, и на самом деле странно добродушного, особенно после того, как он честно высказал мне свое недоверие.

— Отакой! А це шо за новые капризы?

— В смысле? Полин, так еще ж никто не расходится.

— Я… Я расхожусь. Я устала и мне надо идти. Мне кажется, это достаточный повод — или я должна просить разрешения у всего хутора?

— Эй, ну ты чего?

— Да ничего. Я устала, просто отпустите меня!

— Ну все, все. Хорош кричать. Хай иде сынку. Хай иде. И попробуй вас, жинок, разбери. Не будем же ми дивчину силою держать? Эге ж?

— Ну… Да, конечно. Иди, если хочешь.

Кажется, Артур впервые с момента нашего приезда испытывает настоящее замешательство. Вот и отлично, пусть ощутит то, что я ощущаю здесь каждую секунду, каждое мгновение. Пусть поймет, как мне.

Не глядя на него, выскакиваю из-за стола и бегом направляюсь к хозяйскому дому, даже не думая, как в потёмках найду свою комнату, на ходу размазывая слёзы по лицу и чувствуя, как они щипают глаза. Слишком много напряжения, я просто не выдерживаю. Я хочу побыть одна, поспать час, а после… После начну собираться.

Я уеду отсюда, первым же утренним автобусом. И скажу об этом Артуру, если он не забудет прийти на встречу в договоренное место.

И даже если не придёт, я не останусь здесь больше ни на день, что бы мне ни говорили, как бы не убеждали. Не останусь и все тут.

Пошло оно все к черту, это хуторское житьё-бытье. Как я могла на это согласиться, только подумать, что мне здесь понравится?

Перед тем как завернуть к крыльцу, натыкаюсь на две тени, скользящие у забора, причём одна из них все время на нем повисает, норовя вылезти на другу сторону, но падает. А вторая, чуть более собранная — поддерживает.

— Вхламинго! Вхламинго, бля! — громко объявляет тень, повисая на заборе и я безошибочно узнаю Вэла, который совершенно забыл и о микробах, и о панических атаках, и хочет сейчас одного — перемахнуть ограду и убежать в поля — не этим ли он пугал меня с самого прибытия сюда? И вот теперь… Какая ирония судьбы, не иначе.

— Слышь, Василь? А ты вообще в курсе, что папоротник никогда не цветёт? — здравомыслие не отказывает Оляне даже сейчас. — Не, я не против свалить, только это… фонарь возьму. Но ты, если шо, губу не раскатывай. Нет никаких волшебных цветков.

— Есть! — кажется, Вэл действительно «вхламинго» — только в таком состоянии срабатывает его потрясающий незамутненный оптимизм. — Мы найдём! Никогда не гов-ври «никогда»!

— Вот же дурень, — добродушно смеётся Оляна, и, понимая, что мне больше нечего ту делать, я ускоряю шаг.

Тут хорошо и без меня. Все прямо-таки офигительно счастливы. Одна я не у дел.

Ты снова поссорилась с целым миром, Полина.

Все как обычно.

Собрать вещи, сразмаху швыряя их в раскрытый рюкзак, занимает у меня около часа времени. Только камеру и зарядное устройство к ней я укладываю аккуратно — удивительно, но это первая поездка за много лет, когда я так и не расчехлила фотоаппарат. Обычно я делаю это сразу и ношу с собой, как третий профессиональный глаз, пусть даже условия не совсем подходящие. Да что там — чем сложнее условия, тем интереснее снимки у меня получаются! А здесь… Мне так неуютно, я так сильно чувствую себя не в своей тарелке, что даже не могу делать то, что люблю больше всего в жизни.

Это неправильно. Так не должно быть. И поэтому я скоро уеду. Автобусы из пригорода ходят рано — главное, узнать точное время. Очень надеюсь, что это мне скажет Артур, когда мы встретимся с ним там, где договаривались. Но если вдруг он загуляет или будет против… Ничего, есть другие люди! Кто там утром гонит коров на выпас, или просыпается кормить скотину? Справимся!

Главное, дождаться оговорённых четырёх часов и не сойти с ума от злости, обиды, непонятного беспокойства — на душе до сих пор какое-то странное ощущение, как будто я что-то упустила, не среагировала, должна была что-то предотвратить и прозевала.

Ощущение надвигающейся душной опасности.

Ну что за глупости! С этой мыслью я падаю на разложенный широкий диван, даже не раздеваясь и прикрывая уши подушкой. В открытое окно вместе с тёплым ночным воздухом доносятся отголоски «гулянки» — шум голосов, обрывки песен и смех, слышится бренчание гитары, к которым присоединяется неожиданно то ли аккордеон, то ли баян, не могу разобрать.

Да и не хочу я ни в чем разбираться. Все, что мне нужно — это успокоиться и задремать. Кажется, к сну урывками после приезда сюда я уже привыкла, вот и сейчас он мне необходим. Но, несмотря на все старания, я кручусь и верчусь, не нахожу себе места. Мне жарко, беспокойно, внезапно начинает давить неизвестность, отрезавшая меня от мира на целые сутки.

А вдруг там что-то случилось, без меня? А я ни слухом, ни духом, лежу здесь… прозябаю.

— Перестань истерить, не будь идиоткой, — шепчу сама себе. — Это всего лишь интернет-зависимость, ты сама над этим не раз смеялась.

Но одновременно с этим я чувствую, что уснуть всё-таки не смогу — я слишком нервничаю. С этой мыслью встаю и включаю торшер, стоящий на тумбочке неподалёку. Прохожу из угла в угол, рассеянно оглядываясь. Часы над столом, за которым когда-то учился Артур, показывают половину второго. Еще целых полтора часа — очень мало, если мерить это время моей обычной загруженной жизнью, когда не просто часы, а дни и недели пролетают так, что не успеваешь оглянуться. И ужасно много, если как я сейчас — застряла в месте, где все не твое, где ничего не происходит — а если и происходит, то такое, что размазывает тебя по стене еще больше.

Решаю еще раз умыться, сменить одежду и ополоснуться из кружки, сливая воду в ведёрко, чтобы убить время — теперь меня даже радует отсутствие особых условий здесь. Развесить влажные полотенца, найти новое чистое платье и причесаться занимает еще полчаса. Уже где-то начало третьего, звуки активных гуляний стихают, в окно только изредка доносится какой-то шум. Кажется, народ расходится, разбирает столы, несёт в дом остатки еды — большой хозяйский дом изнутри наполняется звуками суеты и хлопот, которые очень быстро сходят на нет. Под покровом ночи, я подозреваю, местные хозяюшки делают только самое необходимое, оставляя часть работы на завтра, которую предпочитают делать при дневном свете.

Вскоре все стихает и в доме, только с улицы долетают звуки случайных шагов — это последние гуляки возвращаются домой. Кто-то бредёт мимо моих окон к ограде, чтобы вернуться к себе, а кто-то покрикивает, чтобы и ему освободили место на каких-то лавках — похоже, народ собирается заночевать возле хозяйского дома под открытым небом, видимо, не в первый раз.

Проходит еще десять минут, и все вокруг успокаивается, только громкое стрекотание сверчков и резкие вскрики ночных птиц, притаившихся в густых крона тополей, прерывают покой, опустившийся на землю и окутавший усадьбу плотным покрывалом.

И в эти самые минуты я решаю, что пора идти. Пусть немного раньше, пусть еще совсем темно — Артур говорил, чтобы я собиралась около четырёх, когда небо уже сереет перед рассветом, а сейчас вокруг кромешная темень, такая, какая бывает только за гордом, не тронутая ни светом витрин, ни случайными огоньками из окон.

Хутор спит — и погрузился в сон он так быстро, что тишина, сваливавшаяся на меня, с каждой секундой становится все тяжелее, давит и усиливает тревогу. Мне неуютно в таком первозданном покое, который так редко можно поймать в современном городе. И поэтому я его не люблю.

Быстро взобравшись на подоконник и свесив ноги вниз, совсем как Артур недавно, не глядя, я прыгаю. Здесь совсем невысоко, но я ухитряюсь приземлиться в какой-то колючий куст, а выбравшись, вступаю ногой в еще один и еще. Что за чертовщина, это что — репейник? И только спустя пару минут, натыкаясь на забор, понимаю, что под окнами находится палисадник, в котором растёт то ли малина, то ли крыжовник. Всё-таки, знать местность, по которой бредёшь почти вслепую — не лишнее дело. Именно это я решаю про себя, переступая через заборчик и останавливаясь, чтобы сориентироваться, куда идти.

Зря я не взяла телефон — там всё-таки фонарик. Я оставила его на столе, не зная, что дорога совсем не освещается. К тому, что здесь нет ни одного фонаря, по крайней мере, работающего, я оказалась не готова, поэтому стою, хлопая глазами и стараюсь привыкнуть к темноте.

Постепенно окружающий мир начинает проступать для меня. От палисадника, из которого я только что выбралась, идёт небольшая протоптанная дорожка — мимо амбаров и сараев, мимо каких-то низеньких пристроек — прямо к воротам, ограждающим усадьбу. И ведёт она не к главному входу, а к заднему, запасному — все правильно, как говорил Артур.

Теперь я в поле, которое простирается, огромное и загадочное, до самого горизонта — его я могу только угадывать. Позади меня — усадьба, от которой я отдаляюсь все дальше и дальше, а над головой… Поднимаю глаза и застываю в немом восхищении.

Над головой у меня — все звёзды мира. Я как будто впервые по-настоящему смотрю в небо — еще никогда я не видела его таким, не подозревала, какая красота прячется рядом, теряясь в бликах неоновой рекламы, осветительных башен и ярких огней городов — не только больших, но и маленьких. Даже в нашем городке я не замечала такого, хотя звёзды у нас были ярче, чем в столице.

Чтобы открыться кому-то полностью, небу нужно избавиться от любых соперников.

Сейчас, когда между мной и небом нет больше никого, я понимаю, как глупо называть его чёрным. Оно совсем не чёрное, а серебристое, в мелкую россыпь сверкающих ярких точек — больших и маленьких, планет и звезд, целых галактик, собравшихся вместе и плетущих удивительные узоры, которые не смог бы повторить ни один художник.

Когда-то я считала себя знатоком астрономии, потому что в ясную погоду летом могла найти Большую Медведицу — теперь же понимаю, как самонадеянно это было. Перевёрнутый ковш сливается с сотнями, тысячами созвездий, чьих имён я не знаю, среди серебра которых различаю золотые искорки, и тревожные красноватые, и бирюзовые — мне начинает казаться, что я попала на какое-то удивительное световое шоу, равного которому нет на свете. А его автор — самый лучший инсталлятор — Вселенная, в которой мы живем и частью которой являемся. А значит, в каждом из нас есть искорка этого таланта и умения создавать прекрасное.

Захваченная этим необычным ощущением, бреду, не опуская голову, ориентируясь на широкий звёздный шлейф, пересекающий небо — Млечный Путь, или Чумацкий Шлях, как его у нас называют. По этой звёздной дорожке искали дрогу домой чумаки — торговцы, возившие соль из Крыма и путешествовавшие по степям без компаса и карты. Затылок начинает ломить — неизвестно сколько уже я бреду, глядя на эту звёздную тропку, представляя, что иду прямо по ней и ловя в голове отголоски мыслей о ночной съёмке, о специальной аппаратуре, которую нужно будет взять напрокат в какой-нибудь обсерватории, о том, как сделать так, чтобы передать эффект полного погружения, чтобы звёзды не смотрели свысока, а были рядом, и глядящий на фото ощущал всю прелесть моей неожиданной прогулки по небу.

Все эти мысли проносятся в сознании легко, едва ощутимыми догадками — мне не хочется отвлекаться даже на обдумывание нового проекта, пока…

Пока моя сказка и воплощенное чудо не начинает меркнуть так быстро и неожиданно, что, кажется, злобный электрик явился из подсобки и включил рубильник. Этим зловредным электриком оказывается солнце, неожиданно слепящее глаза красным из-за кромки горизонта — и я могу поручиться, что ровно минуту назад его там не было. А теперь оно нагло и резко вторгается в мою реальность, чтобы показать, кто здесь главный, а еще — что я, сама того не замечая, зашла неизвестно куда и, кажется, заблудилась.

Я стою посреди широкого поля, покрытого степной травой и дикими цветами, среди которых проглядывают какие-то колоски, в платье, прилипшем к ногам от утренней росы, и понимаю, что совсем не знаю, куда дальше идти, где север, где юг, и где та самая развилка, у которой меня ждёт Артур?

Хотя, стоп! Со сторонами света я погорячилась. Вот же оно, Солнце-электрик, вальяжным красным шаром встающее из-за горизонта — и краски на небе расцвечивают всеми оттенками спектра — но стоп, Полина, стоп! Хватит пускать слюнки и впадать в восторженный маразм — сейчас не лишним было бы собраться и вспомнить, что солнце встаёт на востоке, а значит за спиной у меня запад, по правую руку — север, а по левую — юг.

Так, со сторонами света, кажется, определилась. Вот только в каком направлении от меня располагается хутор, я так и не знаю. И телефона с собой нет. И интернет-карт. И мозгов у меня, собственно, тоже нет.

Зато как красиво вокруг. И мне ни капли не страшно, просто по-дурацки весело. Ну и что, раз я потерялась. Зато я абсолютно свободна, меня не настигнет какая-нибудь шустрая Катерина или не в меру подозрительный Гордей Архипович. Никто за мной не следит, не высматривает, не пытается вывести на чистую воду.

Как же хорошо вдохнуть, наконец, полной грудью, легко и свободно.

С этой мыслью, продолжая посмеиваться, сажусь прямо в цветы и траву — а потом и ложусь на спину. Капельки росы падают мне на щеки, щекочут шею, от земли тянет утренней прохладой и свежестью. Мне хорошо и так спокойно, что глаза закрываются сами собой, и я погружаюсь в лёгкую дрёму или забытье, не думая больше, куда я шла и от чего бежала. Я слишком устала волноваться и хочу, наконец, расслабиться. Мне так нравится эта тихая пауза перед тем, что случится дальше — а что там будет, я не знаю.

Я сплю. Меня нет ни для кого, все мои будильники еще не прозвонили.

Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я просыпаюсь и ясно слышу свое имя — сначала издалека, потом его звук приближается. Открываю глаза, первые секунды не понимая, где я, как здесь оказалась и, привстав и жмурясь от солнца, вижу приближающуюся ко мне фигуру.

Артур! Вот и отлично, сам меня нашёл — еще одно доказательство того, что стоит перестать волноваться и думать, как решить проблемы, так они и решаются сами собой.

Может, стоит почаще делать так? Просто не париться и ждать, пока само все исчезнет? Тут же понимаю, что меня конкретно занесло спросонья, и я никогда не позволю событиям идти на самотёк. Но расслабиться и помечтать об этом — до чего же здорово.

— Полина! — еще раз громко зовёт он меня, пока я сижу и, продолжая щуриться, смотрю на него с улыбкой. — Ты чего?! — теперь он злится и волнуется, точно, как я совсем недавно. — Ты чего это здесь? Не помнишь, где мы договорились, чтобы я тебя ждал? Я… — на секунду он замолкает, непонимающе глядя на мою блаженную улыбку — Я думал, что-то случилось. Что ещё за фокусы, Полин?

— Выбрыки, — поправлю его я.

— Что? — садясь рядом на землю, от которой начинает подниматься полупрозрачная то ли дымка, то ли пар, Артур выглядит еще более растерянным.

— Выбрыки, не фокусы. Так говорят в твоей семье, и точно подхватили это словечко отсюда. А ты говоришь неправильно. Значит, ты больше городской, чем хуторской. И оставаться здесь тебе не надо.

— Конечно не надо, — теперь в его глазах читается настоящее недоумение. — Мы же решили уже все с тобой. А ты что, подумала… — лицо Артура меняется от неожиданной догадки. — Ты что, решила, что я передумал? И поэтому — вот это всё?

— Что — всё? — снова отвечаю вопросом на вопрос я, поддразнивая его.

— Ну, твои психи… И что ты от меня спряталась.

— Я не пряталась от тебя, — придвигаясь, провожу ладонью по его щеке, немного колючей, маленькие щетинки едва касаются моих пальцев и слегка покалывают их. — Я просто гуляла. Мне надо было развеяться, отдохнуть одной. Знаешь, эта твоя жизнь — она хорошая. Но для меня как-то слишком. Я устала сильнее, чем за все три недели в городе.

— Тебе не понравилось? — его глаза теперь близко-близко, и зрачки движутся из стороны в сторону, пытаясь поймать мой взгляд который гуляет по его лицу. — Я думал, ты отдохнёшь.

— Я сейчас отдыхаю — потому что с тобой. А на людях мы с тобой быть долго не можем. Особенно среди здешних — у них у всех ушки на макушке.

— Понял тебя, — его голос становится глуше. — Это все наши. Катерина, дед, Петро. Кто еще к тебе приставал? Сегодня так не будет… Я тебе слово даю! Я от тебя не отойду ни на шаг. Вчера да, по-дурацки вышло. Сам хотел всех увидеть, а тебя, выходит, бросил. Так я…

— Тс-с, — как здорово, что я могу его обнимать и не переживать по поводу посторонних, слишком любопытных глаз. В поле вокруг нас нет никого, как будто мы остались одни во всем мире. — Забей. Если бы ты меня бросил — было бы не так стремно. А ты, наоборот, хотел быть рядом, все это видели и кое-кто очень даже обратил внимание.

— Кто? — еще больше напрягается Артур, а я пытаюсь свести на нет это настроение, убрать напряжённость в его спине и руках.

— А неважно. Потом скажу. Не сейчас, — его сжатые губы раскрываются в ответ на мой поцелуй и негромко вздохнув, он принимает мое решение «поговори после» и нетерпеливым, почти отчаянным жестом притягивает меня к себе.

Но я стараюсь сдержать его напор, дать возможность расслабиться. Пальцами, пробравшись под рубашку, еле-еле касаюсь его кожи, осторожно и мягко, чтобы не нарушать магию этого утра. Мне хочется быть нежной и неторопливой, и чтобы он это прочувствовал — что нам не с кем воевать, некуда торопиться. Совсем скоро каждый день будет нашим, и вечер, и ночь. Много-много ночей и таких же счастливых утр.

Кажется, Артур впервые понимает это так же ясно, как и я. Его настороженность сходит на нет медленно, но наверняка, точно так, как я его раздеваю. И постепенно безмятежность, которой пропитан воздух, берет своё. Ощущение сжатой пружины уходит из его тела, движения становятся плавными, в нем как будто вибрирует еле сдерживаемая, скрытая сила, а взгляд подернут дымкой, такой же невесомой и легкой как этот утренний туман.

Нам нечего и некому доказывать, кажется, именно сейчас мы оба понимаем, что это не только страсть, подогретая эффектом запрета, тянет нас друг к другу. Мы умеем быть мирными и радоваться тому, что вместе, когда нет адреналиновых ударов и чувства, что опасность дышит нам в затылок.

Сегодня между нами все так особенно, без спешки, без страха того, что это все скоро пропадёт, исчезнет или развалится под напором обстоятельств. И бесконечная уверенность в том, что счастье не может надоесть, что каждый день оно бывает разным, без пресыщения, без утраты остроты чувств, поселяется в каждой моей клетке.

Счастье не может надоесть, если оно настоящее и твоё. Не навязанное никем, сделанное по свободному выбору.

— Ты — мое счастье, — шепчу ему на ухо и тут же еле слышно смеюсь, насколько ванильно и по-киношному это звучит. И в то же время — мне нравится. Хочу и говорю всякие ванильные глупости. Никто мне не указ, потому что это счастье — мое.

Артур не отвечает ничего, но реагирует сильнее, целует жарче, вдавливая меня в мягкую землю, тёплую и податливую — и пусть мелкими комочками она забивается под ногти и в волосы, это все слишком искренне и по-настоящему, чтобы обращать внимание на какую-то там чистоту.

Я продолжаю целовать его в ответ — губы, ресницы, подбородок и шею, ямочку между ключицами, которую так люблю, всего его, потому что он — мое счастье. В нем нет ни одного изъяна, но именно сейчас я понимаю главное, как будто даю разрешение себе на то, что чувствовала с самого начала. Мне нужен он, именно он, сам по себе, и каким бы он ни был, я всегда буду считать его красивым. С яркой чувственностью и силой молодости, с вальяжностью уверенной зрелости, с мудростью и опытностью седых волос, которые у него когда-нибудь появятся — а у меня-еще раньше. Это снова вынуждает меня давиться смехом, который рассыпается бархатной щекоткой по телу — как и удовольствие, пропитывающее до самых кончиков волос, как сладкая патока и растопленный мед. Как нега и нежность, как наше самое мирное и прекрасное в мире утро.

— Будешь ли ты любить меня, когда не буду я больше молодой и красивой? — хрипло растягивая гласные, еще не успев перевести дыхание, тяну я, подражаю манере Ланы дель Рей, пока он смотрит на меня, и его взгляд постепенно фокусируется и теплеет, хотя не могу сказать, что он понимает весь смысл моей фразы.

— Это песня такая, — добавляю я. — Очень классная. Не слышал?

Молча он качает головой из стороны в сторону, а его губы трогает улыбка.

— Когда приедем ко мне, я тебе включу. Первым делом, сразу же. Даже вещи не распакуем, просто бросим всё в коридоре, включим музыку и будем бездельничать.

— Не только бездельничать, — опускаясь на локти, он прижимается лбом к моей щеке, а после вдруг, дурачась, прикусывает мочку уха, пока я, смеясь, перебираю пальцами его волосы и вытаскиваю оттуда неожиданные травинки и листики. Если Артур успел их поймать, представляю, что творится с моими волосами — я лежу головой прямо на земле, но само по себе это не имеет значения, кроме того, что вернувшись на хутор, было бы не лишним вытрясти из головы все эти «улики».

— Не только, да… Что хочешь, то и будем делать. Уже скоро — повторяю как мантру, все ещё не горя желанием напрягаться, подниматься и куда-то бежать, скрываться и прятаться, хотя по моим ощущениям, солнце уже высоко в небе. — А долго здесь никого не будет?

— Пока не должно. Народ тут не гуляет особо.

— Ну, народ-то не гуляет, ладно. А коровы там всякие, свиньи на выпас? Их же уже должны были выгнать, да?

— Свиней ты точно можешь не бояться, — его плечи подрагивают от беззвучного смеха, видимо я снова ляпнула какую-то глупость. — Свиней у нас не пасут, Полин. А у коров пастбище в другой стороне, там, где ты должна была меня ждать.

— А как же сказка? Принцесса и свинопас? Раньше пасли, я не совсем дурочка во всех этих ваших сельских делах, — продолжаю настаивать я.

— Ну, раньше, может и пасли. Но сейчас нет. Наши не приучены, так что разбегутся по всей леваде. И не будет тогда ни у кого ни колбас ни холодца зимой. И ты совсем не дурочка, — он поднимает голову и смотрит мне в глаза. — Не знать про свиней — не преступление, — на этом месте я не выдерживаю и снова смеюсь от забавности ситуации, а Артур продолжает: — Если что интересно — спрашивай, я расскажу.

— А как ты меня нашёл? — раз он сказал спрашивать, конечно, я воспользуюсь этим.

— По траве. Я когда тебя не дождался, пошёл искать к усадьбе. И там, перед поворотом на станцию было видно, что трава конкретно примялась. Кто-то свернул с дороги пошёл шататься в поле. Правда, я до последнего не знал, что это ты. Может, какая-то собака или коза сбежала.

— Или свинья, — не понимая, почему меня так веселит эта тема, смеюсь я. — А где ты целый день ездил? Где-то здесь?

— Это с Олянкой?

— Да, с ней. И… ты все ей рассказал? Она как-то странно вела себя после возвращения, как будто страховала и присматривала за мной. Хотя, больше, конечно, за Вэлом. Он прямо приклеился к ней и не отставал, первый раз такое вижу! А я же сначала даже ревновать начала.

— Кого? Вэла к Олянке?

— Ой, ну какого ещё Вэла… — пытаюсь потянуться от того, что руки и ноги занемели, ещё и Артур, по прежнему крепко обнимающий меня и прижимающий собой к земле, не то, чтобы очень лёгкий. Но мне все равно не хочется разрывать наш контакт, поэтому, удерживая его за плечи, не даю отстраниться в ответ на мою возню. — Тебя. Черт, первый раз почти…. Ну, не считая там всяких глупостей в школе, но это дурь, которой все страдают и устраивают истерики на пустом месте. А вот уже в нормальной жизни, сознательно… Так первый раз, представь.

— Что, серьезно? В первый раз? — в его глазах зажигаются огоньки веселого самодовольства — ему явно нравится то, что он слышит, несмотря на то, что я сама не в восторге от своих реакций.

— Ой, ну всё, всё. Загордился… Тоже мне, мачо, — сердито отмахиваюсь я. — Я, если что, не люблю всего этого. Всех этих дурацких игрищ. Захочется расстаться — так и скажи, только не надо где-то там тайно таскаться и морочить мне голову.

— Тихо-тихо… — совсем как я недавно, не даёт напрягаться он мне. — Всё, не выдумывай и успокойся. Что за «расстаться», ты чего, Полин? Я как бы не похож на первого бабника на хуторе, это у нас Матвей тут… по этим делам. А Олянка — она ж своя. Как сестра мне. Настоящая сестра, — неожиданно добавляет он и я понимаю, что тень обиды и раздражения на родную семью успела прокрасться даже в наше безмятежное утро. — И ты правильно поняла, я ее сразу в курс дела ввёл. Я так и хотел сразу — с ней одной договориться, чтобы она знала, где я и с кем, и в случае чего со мной контактировала. Пока она здесь — я буду спокоен за наши дела. Я ей всё тут оставляю, она управлять усадьбой вместо меня будет, когда… — он на секунду останавливается. — Когда придёт время.

— А дед? — понимая, с какой мыслью была связана эта пауза, уточняю я. — Ты с ним будешь о чём-то говорить? Он меня не любит, кстати.

— Скажешь тоже, не любит! Только… — Артур ненадолго отвлекается на неожиданный шум — на невысокий куст рядом с нами резво приземлятся бойкая пичужка и, посверлив нас взглядом черных глаз-бусин, громко крича, улетает. — Полин, надо собираться. Свиней сюда пасти не приведут, но сейчас часов восемь — может местная детвора набежать. Им тут, вообще, скучно. Ни речки, ни моста, чтоб попрыгать. Но… Кто-то птиц гоняет недалеко. Я б не стал исключать.

— Конечно-конечно, — от моей расслабленности не остаётся и следа. Меньше всего я хочу травмировать детей, которые, к тому же, вряд ли умеют держать язык за зубами.

Очень быстро мы собираемся — это занимает на так уж много времени, вся наша одежда рядом. А вот ни воды, ни каких-то других необходимых мелочей типа расчёски нет ни у кого из нас. Остаётся надеяться на то, что пока будем добираться до хутора, станем не такими растрёпанными и приведём друг друга в порядок.

Я все ещё не понимаю, далеко ли нам идти— сюда я шла ночью, когда весь мир выглядел по-другому, да ещё и в каком-то трансе.

— Минут двадцать, если быстро, — подсказывает Артур. — Если очень быстро. А так — больше, чем полчаса. Ты нормально так забрела не туда.

— Зато ещё немного побудем вдвоём. Не будем спешить? — я быстро отряхиваю платье и, повернувшись к Артуру, пытаюсь разровнять на нем рубашку со спины. Замечаю, что на ней нет уже сажи и подпалинок — с утра он сменил одежду, а значит, не должен выглядеть помято, будто таскался черте где целую ночь.

— Можно и не спешить, — закончив сборы, Артур закидывает руку мне на плечо, а я обнимаю его за талию — и вот так вместе, подстраиваясь под шаг друг друга, мы возвращаемся через поле, продолжая ловить остатки умиротворения.

— Слушай, а как ты смотришь на то, чтобы мы уехали пораньше? Не завтра, а сегодня. Вторую ночь я здесь не выдержу, — наконец, предлагаю я ему, совсем не опасаясь его реакции. Мне почему-то кажется, что Артур согласится.

Так оно и выходит.

— Хорошо. Я не против. Только давай ближе к вечеру, после обеда, когда жара спадёт. Мне ещё немного с дедом пообщаться надо…

— Только не о нас! — резко вскидываюсь я, похолодев от одной мысли, что Артур как на духу, следом за Оляной, решит посвятить и старейшину рода в наши деда. А что, он ему тоже доверяет, дед для него — пример и авторитет! Только когда Гордей Архипович потащит меня за волосы привязывать к позорному столбу, будет уже поздно.

— Нет, не о нас, — с улыбкой успокаивает меня Артур и добавляет: — Полин, мне кажется, или ты боишься деда Гордея?

— Я? — мне неприятно, когда он так открыто уличает меня в трусости, пусть даже к моим страхам у него какое-то умилительное отношение. — Ну, немного. А что мне еще делать, Артур! — чуть повышаю я голос, пытаясь спасти остатки репутации. — Когда он на меня как на вражину какую-то сморит и подозревает, что я шпионка!

— Шпионка? — заинтересованно уточняет он, и я пересказываю ему всю историю подозрений вместе с угрозами из песни про Галю, пока он только посмеивается в ответ на самые страшные мои прогнозы. — Слушай, ну у тебя и фантазия! — наконец, подводит итог Артур. — Про песни — вообще, забей. Считай, это как в краеведческий музей сходила, на экскурсию. Тут тебе народный хор выступил, и старые страшилки рассказали. Деда атмосферу всю эту, как раньше, очень любит напускать. Но сам-то по-сегодняшнему живет! Он очень современный, Полин. Все время просит какие-то новые способы устройства конюшен в интернете найти, по форумам разным меня с вопросами гоняет. Он совсем не чокнутый, и не самодур, он… нормальный! Ты это еще поймёшь, серьезно тебе говорю. У него просто тема такая — казаться страшнее, чем на самом деле есть. И ты ему понравилась, раз с тобой целый вечер просидел — я уже хотел идти тебя уводить. А он к тебе так прицепился, ещё и не отпускал сразу.

— Вот именно что прицепился… От большой симпатии, что ли?

— Да, — с категоричной уверенной утверждает Артур. — Дед просто не общается с людьми, которых считает «вражинами». Говорит, что таким с ходу в морду бить надо, а не лясы точить.

— Вот спасибо, успокоил. Ну, хорошо, что мне ничего не набили. Хотя… Ещё же не вечер.

— Не парься. Просто забудь и не парься, — отмахивается от моих опасений Артур. — И не обращай внимания, если он задирается. Манера у него такая. Если бы он считал, что с тобой по серьезу что-то не так, ты бы на ночь не осталась, и на празднике бы с ним рядом не сидела. Он просто… не поймёт, какая ты. Это иногда бывает сложно, Полин. Сама знаешь.

— Ну… да, — чувствую, что его убеждения начинают действовать на меня. — В чём-то ты прав. Вот только ты на меня никогда как на идиотку не смотрел.

— Так я… ну, не знаю… — Артур на секунду останавливается и, чтобы скрыть смущение, быстро наклоняется, срывает первый попавшийся колосок и суёт его в рот. — Я сразу понял, какая ты.

— Какая? — теперь пришло мое время помучить его.

— Самая лучшая, — его голос в этот момент такой серьёзный, что теперь смущаться начинаю я.

— Да нет, это совсем не так… Ты меня идеализируешь! Вот начнём жить вместе, и ты ещё поймёшь, какая я в быту, это ужас какой-то, главное, чтобы ты от меня сам не сбежал через пару дне…

Отбрасывая колосок, он прерывает поток моей сумбурной самокритики, и мы целуемся, не думая больше ни о чем — когда вокруг только солнце и цветущие поля, думать о чём-то абсолютно невозможно.

— А ты знаешь, что Руслан пропал? — неожиданно говорит Артур, переводя дыхание, и я замираю в миллиметре от его губ.

— Как?!

То, что он упоминает об этом таким спокойным тоном не укладывается у меня в голове — при всем моем равнодушии к пасторальной жизни, лошади здесь — самое лучшее, в отличие от некоторых людей. А уж конь Артура — этот шикарный хулиган с почти человеческими глазами… Нет, тут что-то явно не так! Артур не может так спокойно реагировать на пропажу своего любимца.

— Да вот так. Когда я уходил и светало, стойло уже было пустым. Главное, чтобы он ноги себе не переломал. Или шею. Мы его тогда точно не увезём и будем привязаны к хутору еще на пару месяцев. Вот нам и повод уезжать пораньше. Еще за сутки тут он непонятно что натворит.

— Кто, Руслан? — кажется, способность соображать вернулась ко мне не полностью.

— Да какой Руслан? — Артур снова привлекает меня к себе и мы продолжаем нашу прогулку до хутора. — Василь наш, Вэл. Ты думаешь, я не знаю, у кого хватило ума коня посреди ночи вытащить?

— У Вэла?! — от ужаса я останавливать как вкопанная, но Артур, беспечно улыбаясь, тянет меня за собой.

— Нет, не у Вэла, — теперь его тон становится почти терапевтическим. — У Олянки. Это она ему организовала развлечение, как он и просил.

— Когда просил? — еще один подобный вопрос, и я почувствую себя полной дурочкой.

— А когда мы на конюшне были. Помнишь, он говорил, что если будет сопротивляться, чтоб его связали, но все равно посадили верхом. Ему полжизни, чтоб прокатиться на таком коне, не жалко.

Понимаю, что почти ничего не помню из разговоров и происшествий вчерашнего дня, так сильно я была напряжена и ожидала какого-то подвоха. А вот Артур все помнит, он был внимателен.

Только мне-то от этого не легче.

— Слушай, и что? Ты думаешь, он на него полез? Но как же… Как же так? Ты же сам говорил, что никто из местных, кроме Оляны, не смог верхом на Руслана сесть! Нам… нам, наверное, надо быстрее… Нам надо побыстрее идти!

— Полин, я не говорил, что он на нем верхом гонял. Олянка знает, как показать класс и без того, чтоб на коня посадить. Но вот сам Вэл… Не уверен, что она за ним уследит, он же у нас парень шустрый, да? — Артур пытается успокоить меня, но тоже ускоряет шаг.

А я хоть и верю его словам, все равно не могу унять вновь всколыхнувшееся беспокойство — из-за Вэла, или из-за призрачной угрозы застрять здесь на какое-то время, или… Да черт его знает, но надо поспешить.

— А ничего, что мы вдвоём? — спрашиваю, когда на горизонте начинают виднеться ворота и очертания конюшен. — Может, я вперёд? Или ты?

— Ничего страшного, — внимательно вглядываясь вдаль, успокаивает меня Артур. — Пойдём вместе. Если что, я что-то придумаю. Не хочу тебя отпускать.

В этот раз мне не хватает сил даже спорить с ним. Все мое внимание направленно на усадьбу — возможно, от волнения, но мне начинает казаться, что издалека я слышу какие-то крики, и… Кажется, это голос Вэла.

— Ты тоже это слышишь? — спрашиваю я Артура, нехотя и мягко спуская его руку со своих плеч. В ответ он, щурясь, пристально вглядывается в направлении ворот, только молча кивает, и я понимаю, что что-то случилось.

Что-то произошло, пока нас не было.

— Это он. Это он орет, — чем ближе мы усадьбе, тем быстрее я иду и перехожу едва ли не на бег, пока воображение рисует мне картины окровавленного дизайнера с проломленными рёбрами и разбитой головой. — Что делать… Что мы делать будем, Артур? Все плохо. Все очень-очень плохо…

— Не паникуй, — на секунду останавливает он меня у самых ворот. — Если что, скажем, что ходила узнавать, где остановка, а я тебе показывал. Все остальное решим на месте. Ну? Расслабься, Полин. Все нормально будет, справимся.

И он, резко разворачиваясь, направляется к калитке, за которой хоть и толпятся люди — из-за высоты забора я не могу рассмотреть, кто это — но, подозреваю, не так много, как могло быть перед главным входом.

Хутор давно проснулся и все уже при деле — вот первая мысль, когда, следом за Артуром я юрко проскакиваю в открытые ворота, а он тут же за мной их закрывает. Гул привычной жизни, которой не помешают никакие гулянки, тут же окутывает меня: размеренное перекрикивание взрослых за большом домом, ржание лошадей, работающих на ипподроме, приглушённый гомон гостей в беседках, повизгивание детей, носящихся за котами и собаками. Но все это заглушает громкий вопль Вэла, стоящего посреди заднего двора и льющего на себя воду из пластиковой бутылки:

— Н-ни хера! Меня не остановить! Я рш…шил и должен!

И, останавливая на мне взгляд осоловевших глаз, вдруг отбрасывает бутылку, которая катится под ноги Оляне, стоящей напротив, в суровой позе «руки в боки», после чего выразительно и душевно поёт:

— Итс май дэ-эстини! Зе фаер бе-ернс инсайд… оф ми!!

Немногие свидетели этой живописной сцены, в основном молодежь, которую я видела вчера — девчонки, прыгавшие с Артуром через костёр и его друг, вездесущий Матвей, продолжают наблюдать за Вэлом с искренним восхищением зевак, внезапно узревших, как в поле в разгар сенокоса к ним вдруг решило спуститься НЛО. Может, не будь рядом Оляны, они реагировали бы менее уважительно — но одна близость той, кого Артур считает своей сестрой, кажется, сдерживает их от проявления неуважения.

— Вэл, — тем временем пытаюсь достучаться до него я. — Какая еще дестини? Ты чего задумал, Вэл?

— Давай! — так зло и раздраженно бросает Оляна, что это удивляет меня едва ли не больше Вэлового неожиданного экзерсиса. — Скажи это еще раз, чтоб тебя люди на смех подняли!

Тут Вэл выкидывает новый финт. Приложив руки к груди, он делает несколько нетвердых шагов к Оляне, спотыкается, повисает на ней, не теряя горделивого вида, встаёт на ноги и, драматично вздохнув, оставляет на ее губах смачный поцелуй, от которого молодые девочки в один голос охают, а впечатлённый неожиданной выходкой Матвей громко свистит и поднимает большой палец вверх и показывает фирменный жест здешних мест — «во с присыпочкой».

— Твою мать… — только и могу прошептать я, понимая, что ночь выдалась бурной для всех. Теперь бы нам всем только с последствиями справиться.

— Пр-рсти меня, — еще сильнее пошатываясь — так, что Оляне приходится его ловить за петельки, растроганно произносит Вэл. — Но я д-должен уехать. Я должен последовать своей судьбе, к-которую ты для меня откр… Откр-рутила… Бля, не то…

— Открыла! — на автомате подсказываю я, и только после этого до меня доходит смысл сказанного.

— О! Вот это то! — радостно воздевает он палец вверх и снова повиснув на Оляне, добавляет: — Кг-гда находишь свой путь, с него уже не свр… не свррнуть!

— Да или ты в сраку со своим путём! Мудило! — зло отбрасывает его руки Оляна и, пока мы с Артуром ловим Вэла, она быстро пересекает двор и скрывается за одной из пристроек.

Дизайнер же, оказавшись в центре всеобщего внимания и посреди спровоцированной им ссоры, чувствует себя более чем уверенно.

— Она пй-ймет, — громко объявляет он, снова прижимая руки к груди. — Это свя…святой члв-век. Обида прй-дет, и она пй-мет, что сделала… для меня.

— Так, а ну за мной, — хватая Вэла за рукав, Артур, устав наблюдать за происходящим, даёт отмашку зевакам — мол, расходитесь, представление закончено. — Сейчас расскажешь мне все, ковбой Василь. Куда ещё ты намылился, и чего Олянка так психует.

— Она пй-мет, — блаженно улыбаясь, все повторяет Вэл, пока Артур тащит его к дому, а я бегу следом и чувствую себя почему-то виноватой. Все мои страхи сбываются, но наоборот. Я думала, что Вэл не найдёт точек соприкосновения с местными, а он, наоборот, влился так, что теперь даже разговоры о том, что он уезжает, воспринимаются как неожиданная подлянка.

— Давай ко мне, — на ходу бросает Артур, сворачивая в ту часть дома, которая ведёт к его комнате. — Нам сейчас лишних глаз не надо.

— Т…тут нет н. чего твоего, — важно вращая глазами, продолжает извергать откровения дизайнер. — Кг-гда ты хз-зяин всего на планете, глуп-по огр…огрнчиваться… какой-то хаткой… Тут все — наше! И все наше — твое!

— Хорошо, что тебя дед не слышит сейчас, — несмотря на озабоченность, Артур не может сдержать смешок. — Он бы тебе рассказал, где тут чьё. Полин, ключ под газетами, открывай. А я пока держу… его. Вэл, слушай, ты хоть помнишь, как ты боялся сюда ехать, как шарахался на дороге без вай-фая?

— А и хр-руль… хрень… хрель…

— Хрен! — подсказываю я, от волнения только с третьего раза попадая ключом в замок. Все очень плохо. Вэл куда-то собрался и забывает матерные слова. Такого с ним еще не было.

— Хрен с ним… с вай-фаем! Теп-прь у меня связь со всем мр-ром… О-о, кроватка! — восторженно кричит он, едва мы затаскиваем его внутрь, быстро прикрывая за собой дверь во избежание нежелательных свидетелей. Оба — и я, и Артур слишком хорошо помним, к чему могут привести неконтролируемые излияния Вэла, и к проблемам с Эмелькой не хотим прибавить проблем с кем-то из местных.

— Да, Вэл, кровать. Как раз то, что тебе надо. Давай… Полин, сюда, вот так… да оставь обувь, и так проспится… Все, готов! — Артур довольно похлопывает ладонью о ладонь, после чего смотрит на меня.

— И что с ним будем делать? — глядя на улыбающегося и чмокающего губами Вэла, крепко обнявшего подушку, говорю я.

— Честно? Не знаю.

И мы оба от накатившего нервяка, начинаем хохотать как идиоты, прикрывая руками рты — я утыкаюсь лбом Артуру в грудь, чувствуя, как внутри него так же клокочет-рвётся наружу еле сдерживаемый смех.

— Ребя-ят… — приоткрывая один глаз, Вэл снова привлекает наше внимание. — Я такой… охуенный… Вам так повз…зло что вы знк… знкомы со мной… Всем пис! — и попытавшись изобразить рукой знак пацифика, не справляется с этим, и тут же вырубается.

— Зашибись погуляли, — глядя на радостное даже во сне лицо дизайнера, комментирую я, успев заметить, что часы на стене показывают девять тридцать утра. Если день так начинается, даже страшно предположить, как он кончится.

— Да ничего. Разгребем, — успокаивает меня Артур, которому надо гораздо меньше времени, чтобы сообразить, что делать дальше. — Так, Полин… Я к Олянке. Пусть хоть она объяснит, что случилось и куда он намылился. Ты со мной или остаёшься здесь?

— С тобой! — даже мысль о том, что мои прогулки по двору с хозяйскими внуком могут выглядеть подозрительно, не останавливает меня от того, чтобы не отходить от него ни на шаг.

Нас спасает то, что утро — самое занятое время в усадьбе, и те немногие, кого мы видим, разыскивая Оляну, торопятся по своим делам— даже Катерина, спешащая нам навстречу с охапкой свежего белья, бросает короткое «Привет, Артурку!», подчёркнуто не здороваясь со мной. Самого хозяина, Гордея Архипович пока не видно, чему я несказанно рада. С меня пока что достаточно и нашего вчерашнего общения.

Оляну мы находим за дальней конюшней — видимо, закончив какие-то свои дела, она сидит, отставив в сторону небольшие вилы, и я в очередно раз удивлюсь — сколько в ней силы и выносливости, раз после ночи без сна, проведённой, как я помню, в поисках папоротника, который никогда не цветет, она ухитряется работать, причём тяжело, а не просто компьютерную мышку по столику возить.

— Олян! — негромко зовёт ее Артур, и она оборачивается в нашу сторону, после чего молча возвращается к своему занятию — сосредоточенному курению, которое, как я подозреваю, скрывает тут ото всех.

Сейчас она кажется такой маленькой и беззащитной, в отличие от того, какой я увидела ее впервые всего лишь вчера днем. Успев сменить вечернюю одежду на рабочие майку, шорты и невысокие резиновые сапожки, она медленно выпускает дым и хмурится — кажется, наш визит ее ни капи не порадовал.

— Явились, не запылились, — тут же подтверждает мои догадки она. — Что, уложили этого малахольного?

— Уложили, — Артур присаживается рядом с ней на небольшой каменный выступ, а я стою переминаясь с ноги на ногу. Сейчас мне почему-то становится очень неудобно — я вспоминаю, что Оляна знает о наших отношениях, и одного взгляда мне хватает, чтобы понять, что она знает, что я знаю. Такой слишком быстрый эффект откровенности заставляет меня краснеть и прятать глаза. Еще вчера утром я и не подозревала о ее существовании, а теперь у нас с ней на двоих одна большая тайна.

— Да сядь ты, в ногах правды нет, — шикает она на меня, добавляя: — Если не хочешь, конечно, чтоб сюда любопытные набежали. Что, не поняла еще, как у нас тут живётся? Не отсвечивай. И не торчи тут как тополь на Плющихе.

Послушно киваю и сажусь рядом с Артуром, отодвинувшись от него на почтенное расстояние — мне все еще очень неловко при Оляне вести себя свободно и открыто.

— Рассказывай, — просто говорит Артур. — Где Руслан?

— Да в стойле уже. Почистила, покормила, все лучшим образом, ты ж знаешь. По ходу еще пару денников убрала. Хорошо от похмелья помогает, — она посмеивается, но как-то не весело.

— Совсем не спала сегодня?

— Ни минутки. А ты?

— Я — два часа. Нормально, пока хватит. Я привык в последнее время.

— А, понятно, — Оляна бросает быстрый взгляд в мою сторону. — Везуха.

— Ты давай сегодня тоже не геройствуй. Я тебя отпрошу у деда, если понадобишься. Подремай немного. Главное, что Руслан на месте, никто ничего не заметил.

— Да как же никто? Ты ж заметил.

— Я — первым делом. Еще когда светало.

— Ну и что? Претензии свои высказывать будешь?

— Да какие претензии, Олян, — рука Артуа тянется к пачке Оляны и вытаскивает оттуда сигарету. — Понятное дело, что Руслан мой только на словах и когда приезжаю. А так — он твой. Так что не мне тебе что-то предъявлять.

— Ого! Не ожидала, что признаёшь, — она молча передаёт ему зажигалку, а потом, глянув на меня — предлагает закурить и мне. — Что, проблемы с новой жизнью, раз так раскурился?

— А ты как думаешь? Каждую минуту ждёшь, что облажаешься. Но пока что фартит. Главное, чтоб до последнего так было, — устало выдыхая дым, говорит Артур, и я на мгновение чувствую себя лишней в их разговоре — так просто и без притворства они общаются. Поэтому продолжаю молчать, и даже затягиваюсь как-то скромно, почти воровато.

— Хочешь узнать, где мы были? — обращается Оляна снова больше к нему, чем к нам обоим.

— Ну, это да. Хотелось бы, — слегка прищурившись, улыбается он. — И, главное, что с Василём случилось?

— Ой, блядь… Не говоре мне об этом мудозвоне, — Оляна недовольно морщится и становится вдруг… неуловимо похожа на Вэла, буквально на долю мгновения. А я понимаю, что несмотря на показную браваду, он ей очень понравился, даже сильнее, чем она хотела бы признавать. Только манеру и выражения того, кто вызывает в нас безотчетную симпатию, мы копируем так слепо, что сами того не замечаем. А вот другие — замечают.

— Что? — негромко смеётся Артур. — Что он натворил?

— Да хуйню какую-то, извини, шо матюкаюсь…

— Не извиняйся. Вэл любого до этого доведёт. Как-то на него страшно материлась образцовая библиотекарша, прямо при мне. А на вид была вся такая: «Дети — язык это колыбель духовности. Не оскверняйте язык сквернословием, дети!» Мы случайно на лекцию попали, так он ее за двадцать минут до трехэтажного мата довёл, — впервые подаю голос я, не боясь показаться неуместной. Теперь мы заходим на мою территорию — Вэлиал Донцов и его, как он сам говорит, выебонцы.

— Шо, серьезно? — подавившись дымом, кашляет и утирает слезы Оляна. — Ну тогда я легко отделалась типа. Короче, он это… Только не ругайся, Артурку, вспомни, что ты мне перед этим сказал.

— Что именно?

— Что Руслан и мой наполовину.

— Ну? — его брови приподнимаются — Артур заинтригован, и я понимаю, что Оляна играет с ним по правилам, которые давно усвоила и знает — спровоцируй Артура на азарт, на интерес, и он не будет злиться, только следить за тем, как разматывается клубочек недосказанностей.

— Короче, он на него сел.

— Кто?

— Вэл. Василь. Я посадила его на Руслана. Прикинь, как я ебнулась.

— О-хе-реть… Олян, ты что… Это прикол такой?

— Та если б, — она снова глубоко затягивается. — Не знаю, что он мне наплел, как так вышло — но вот пару часов побазарила с ним — и все, поплыла. Сразу стала уверена, что я супер-бомба-лаванда, и лучше меня с конями никто не управится, и я могу то, чего никто не может делать. И вообще, у меня даже такие мажоры городские как этот Вэл, чудеса творят и самых крутых коней объезжают. И я вообще, богиня-амазонка, блядь, повелительница коней и всадников. Развесила уши.

Узнаю, узнаю Вэла — и тут же понимаю, что об этом стоит промолчать. Даже у скалы нет шансов устоять перед ним, если он вознамерился кого-то вдохновить на подвиги. Только вряд ли Оляне будет легче от осознания, что она не единственная жертва его безумного красноречия.

— Слушай, подожди, — Артур озадачен так, что даже забывает курить, и теперь столбик пепла на его сигарете увеличивается пропорционально его удивлению. — Нет, я понимаю, у него язык без костей. Заболтал тебя, Вэл это умеет. Но Руслан, Оляна! Как он его не затоптал?! Ты хоть понимаешь, как бы я встрял, если бы этот городской утырок травмировался и остался тут на месяц или два!

— Он не утырок, — в один голос говорим мы с Оляной и, встречаясь со мной взглядом, она впервые улыбается лично мне — тепло и открыто, с какой-то обезоруживающей усталостью.

— Ладно, хорошо… — Артур, не ожидая такой атаки с двух сторон, старается скрыть досаду. — Не утырок, а пьяный балбес, которому на все настрать и он не знает, чем рискует. А ты? Твои мозги где были?

— В жопе… — недовольно хмурясь, признаёт Оляна. — Я ж и не скрываю этого. Только… Слышь, Полинка. Вот этот перец, — она показывает пальцем на Артура, — он в отличие от наших пацанов редко когда матюкается. Городской типа, приличный. А щас, наверно, будет.

Понимаю, что она права и я слышала от Артура крепкое словцо буквально пару раз, в самые тяжёлые моменты — например, когда он рассказывал мне о случившемся в школе, после выпускного, или когда мы с ним жутко поссорились, первый и пока что последний раз на крыльце моего дома.

— Бля, да говори уже, — выдыхает Артур, замечая, что его сигарета истлела и отбрасывает бесполезный окурок, тут же наступая на него ногой.

— О, уже начал, — нервно посмеивается Оляна. — Ладно, Артурку. Только помни, если тебе щас гордеевская кровь в голову бахнет и начнёшь беситься, Полинка тебя испугается и сбежит. Да, Полинка? Скажи ему, что утечешь, если ему башню сорвёт.

— Ну… — несмотря на то, что это шутка, мне очень не хочется так быстро переходить на сторону Оляны, но я не могу сопротивляться соблазну узнать, что же случилось ночью. — Да. Убегу, куда глаза глядят.

— О, видишь! Так что держи себя в руках, ясно? Я… короче, это. Я его напоила.

Если Оляна и ожидала какого-то взрыва от Артура, то его не случается — он продолжает сидеть и смотреть так, будто бы хочет проделать в ней дырку взглядом. Это вся реакция с его стороны. Убегать куда-то рано.

— И что с этого? — отрывисто бросает он, явно не веря в то, что это все, уж слишком Оляна нагнала напряжения. — Ты напоила Вэла. Я сам это видел.

— Ага, та конечно, Вэла… Руслана!

— Что?! — лицо Артура меняется в один миг, и теперь я понимаю, к чему были эти предупреждающие танцы. Я снова вижу его таким, каким он был, когда я сказала ему, что семья и правила важнее, а нам придётся расстаться — скулы обозначились так резко, что кажется, ими можно резать воздух, а с плотно сжатых губ так и хочется, чтобы сорвалось хоть слово, но он упорно молчит.

— Артурку, помни. Буйствовать нельзя. Ты обещал! — все еще старается сгладить шуткой напряжение Оляна, но по тому, как часто она моргает и как странно блестят ее глаза, я понимаю, что она сейчас тоже в шаге от того, чтобы разреветься — от своей глупости, от того, что задела доверие друга, который ей как брат, и от того, что не может найти никаких оправданий тому, что ее так понесло.

Да разве ее одну? Все мы тут — не образцы здравомыслия и успели натворить дел, так что… И сама не до конца понимая, что делаю, встаю и пересаживаюсь к Оляне, сжимая ее руку, чтобы хоть немного поддержать. Ну кто еще так поймет одного чокнутого, как не другой такой же дурак?

— Чем? — наконец, говорит Артур, поднимаясь следом за мной на ноги и проходя мимо нас из стороны в сторону — и только сейчас я замечаю, как крепко сжаты в кулаки его руки, которые он засунул в карманы джинсов.

— Бражкой, — пригибая голову, признаётся Оляна. — Ты ж знаешь, Руслана — он у нас резвый парень, до бражки охочий. Вот я ему и дала.

— Да конечно, знаю. Всю выхлестал?

— Всю.

— Блядь, Оляна… Я думал, ты умнее.

— Я тоже так думала.

На пару минут в воздухе повисает пауза, такая тяжелая, что, кажется, она физически давит мне на плечи. Я сижу рядом с Оляной, не дыша, все ожидая, как поведёт себя Артур, что скажет — и скажет ли? Все это время он стоит, повернувшись к нам спиной, не вынимая рук из карманов и напряжённо смотрит куда-то поверх крыш пристроек, которые скрывают нас от посторонних взглядов позади конюшни.

— И что он сейчас? Ты говорила, что уже убрала у него и почистила.

— Да что-что… — чувствуя, что первая опасность миновала и Артур теперь хотя бы разговаривает, Оляна все равно говорит очень тихо, но поднимает голову. — Дрыхнет он. Я его и напоила потом хорошо, и по-царски, в общем, обхаживала.

— Теперь он проснётся и…

— Ну, что… Буду с ним целый день. И, может, завтра. Сама эту кашу заварила, сама и буду расхлебывать.

— Охереть, Олянка. А усадьба два дня будет без тебя, так выходит? Из-за какого-то мелкого проёба — ты кинешь тут всё и всех. И это после того, как я…

Артур больше ничего не говорит, только подходит к Оляне и снова тянется к ее пачке с сигаретами. По тому, как шумно вздыхает Оляна, я понимаю, что его молчаливое осуждение, нескрываемая досада, после того, как он доверился ей так, как никому здесь — хуже любых криков и разборок. И все это так остро чувствуется в воздухе, что не выдержав, я осторожно интересуюсь у Оляны:

— А что не так с Русланом? Почему ему нельзя пить?

— Да потому, что и всем нам, — хрипло и нервно рассмеявшись, она прикуривает Артуру, а после достаёт еще одну сигарету для себя. — Нажрется, натворит глупостей, а потом ещё и алкашом станет.

— Руслану нельзя не просто пить, а даже нюхать бражку, — все еще отстранённо глядя в одну точку, говорит Артур. — У него с нервами потом что-то не так.

— А он любит прибухнуть, — уже более спокойно добавляет Оляна, и на мгновение я забываю, о ком мы говорим — о лошади или о человеке. — Он забияка такой, ему только дай возможность или повод — когда еще мы за ним не так сильно смотрели, бывало, срывался и убегал из конюшни. И тырил у мужиков бражку или пиво, все их нычки находил — уже не понятно как. И потом все — нет коня.

— Та-ак… — стараясь справиться с шоком от того, что оказывается, существует еще и конный алкоголизм, пытаюсь подытожить я. — А зачем же ты его тогда напоила, если он такой бешеный… когда выпьет.

— Да в том-то и дело, что бешеный он, когда трезвый и на отходняках. А кода пьяный — милая душа и спокойный норов, хоть бери его под уздцы и веди куда угодно. Даже на скотобойню с тобой пойдёт. Добрый, милый, ластится как та Актриса, когда у неё настроение хорошее. Даже малец смог бы его объездить.

— Зато потом, когда попускать начнёт… — добавляет Артур, жмурясь от попавшего в глаза дыма, и тут я понимаю все.

Кажется, Оляна, повевшись на живописные россказни Вэла, сама потеряла голову и подпоила Руслана, которого Вэл перед этим видел едва ли не в демоническом образе. Когда Руслан пьяненький (мне до сих пор странно, что я думаю так о животном) он становится спокойным и покладистым, и сесть на него верхом и проехать пару кругов для Вэла не составило проблемы. Но он-то об этом не знал! Поэтому решил, что вскочил на адского жеребца вопреки всем страхам и предубеждениям, и укротил его силой своего духа и величия сущности.

Черт! Я слишком хорошо знаю Вэла, чтобы не понять, что этот свой поступок он успел обожествить и сакрализировать, придав ему особое значение. А заодно и придумать для себя какое-то новое воплощение, новую роль, в которую вошёл в тот самый момент, когда Руслан не сбросил его, как всех мужиков на хуторе, а принял как всадника.

Это серьезно. Это очень-очень серьезно. Вспоминая его слова о том, что нашёл какой-то свой путь и теперь ему срочно нужно уехать, быстро соображаю я, в то время как Артур, успев перекинуться парой фраз с Оляной, говорит со мной, не заметив, что я уплыла мыслями куда-то далеко:

— …не знаю, дело, видимо, в нервах. Возбудимость сильная или ещё что-то… Но ему нельзя никаких стимуляторов. Ни ни бражку, ни траву всякую, которую лошади любят для дури жрать. Он тогда невменяемый становится, как алкоголь отойдёт. Шарахается на пустом месте, что-то его пугает, с координацией вообще кранты… А иногда и припадки бывают. Пена ртом идёт, глаза закатываются. Мы пару раз его еле откачали… Ну вот нахрена ты опять это сделала, кому это надо?!

— Прости, — вновь пригибая голову, тихо говорит Оляна, и я вижу, что ей действительно стыдно. И тяжело принять, что при всей своей уверенности молодой и хваткой хозяйки, правой руки самого главного и названной сестры законного наследника, она так просто повелась на экспрессию и убедительные речи заезжего мажора, который…

— Твою мать. Это же у него инициация! — неожиданно для себя выдаю я и, замолчав, чтобы успеть переварить, что я только что сказала, смотрю на лица Артура и Оляны не менее растерянно, чем они на мои.

— Ты что-то сказала, Полина?

— Да… — говорю, параллельно следуя за своей мыслью, еще не до конца высказанной. — Он же только что переродился этой ночью. Вышел на новую ступень. Вот почему все его разговоры про свой путь… Оляна, не знаю, насколько легче тебе будет, но в этот раз ты Руслана хотя бы не зря споила. Вернее… Я, конечно, ему очень сочувствую и надеюсь, что он похмелье легко и просто перенесёт. Просто Вэл… Поверь, то, что ты сделала для него, подыграв… Ты ему жизнь перевернула с ног на голову. И он этого никогда не забудет. Но и уедет. По-любому уедет. Так что, давайте-ка я пойду сейчас к нему. Он такой, что, если вбил себе в голову, то и на утреннем автобусе сбежать может, — совершенно забывая, что сама недавно собиралась сделать то же самое, убеждаю их я, поднимаясь на ноги. — Так что, я прослежу за ним, пока он спит. А как проснётся и вспомнит, куда намылился… Лучше его отвезти. Главное, чтобы он хоть объяснил, куда.

Глава 3. Никогда не вникайте в семейные тайны

Мои слова оказываются пророческими. Когда спустя полчаса, полного объяснений Артуру и Оляне довольно запутанных мотивов друга, первое, что я вижу, вернувшись в дом — это Вэл. Он стоит в ванной, примыкающей к комнате, где мы его оставили, и пытается рассмотреть свое отражение в зеркале.

— Эй, ты почему так рано встал? — говорю, защёлкивая на шпингалет входные двери и наблюдая за тем, как он брызгает в лицо водой.

— Вертолетики… летают, спать не дают… — шепчет Вэл, натужно растирая глаза и, вдруг пошатываясь, резко хватается за край раковины.

— Э-э, да тебя водит, друг мой, — с этими словами я беру его за плечи и пытаюсь сдвинуть с места, но он, упрямо вцепившись в раковину, продолжает смотреть в зеркало немигающим взглядом.

— Я тут это… чуть-чуть напачкал из окна… Меня тошнило… — смущенно добавляет Вэл, а я, громко вздыхая, стараюсь не рассмеяться. Никогда ещё Вэлиал Донцов не падал так низко — сначала прыгал через костёр, потом провёл ночь в антисанитарных условиях, висел на заборах, ездил на пьяном коне с риском свернуть себе шею, целовался у всех на глазах с хуторской амазонкой, а потом ещё и блевал в палисадник. Кажется, его инициация прошла чуть более бурно, чем я предполагала.

— Ничего страшного, — успокаиваю я его. — Тут какие-то кусты под окном, никто не заметит. Считай, ты просто органически намусорил. Это, в конце концов, не пластик.

— Да, — оживает Вэл, успокоенный мыслью об эко-френдли характере собственного поступка. — Ты права, Полинка. Я тебя так люблю-ю…

— Так, ты это… — останавливаю его от неожиданных объятий. — Давай-ка сначала зубы почисти. И ополоснись слегка, это тоже не будет лишним, — оставив его на пару минут в ванной, тут же бегу назад с запасной зубной щеткой, которую вожу с собой в любом багаже. — Справиштся один? Или, может, помочь и полить из ведёрка?

— Не, я сам, — абсолютно не смущаясь, от того, что я предлагаю поучаствовать в процедурах его омовения, Вэл по-хозяйски берет у меня щетку и тут же включает воду. — Двери не закрывай! Я хочу поделиться с тобой своим… опытом! — он говорит с таким придыханием, что в ту же секунду я понимаю, что никогда и ни за что не раскрою ему секрет его жокейского подвига.

Знали ли мы оба, когда я легкомысленно собралась в не самую приятную командировку в родной город, а он — когда примчался мне на помощь, как нас обоих изменит эта поездка? И ведь изменения произошли так незаметно, несмотря на бурные события, в которые мы ухитрились вляпаться. Вот она я — сижу и с самыми серьёзным видом прикидываю, что нужно купить в мою столичную квартиру холодильник побольше, а в коридоре, наконец, вкрутить лапочки. Старые перегорели ещё год назад, но мне было плевать — а теперь вот нет. И я серьезно рассматриваю мое жильё не только как перевалочный пункт между поездками, а как место новой жизни вдвоем, маленькой семьей. А Вэл, который по дороге ко мне боялся прикасаться к ручкам маршруток, не обмотав ладонь влажной салфеткой и, приехав, тут же устроил обтирания и дезинфекцию микробов, сейчас плещется в сельской душевой, радостно поливая себя водой из ковшика. Еще и шторку неплотно запахнул, и дверь держит открытой.

Чудеса да и только. И то, что мы молчим об этом, не делает их менее реальными.

Вэл, правда, долго молчать не намерен:

— Водичка-водичка, умой мое личко! — довольно мурлычет он. — В новую жизнь — так чистым красавчиком. Полинка, слышь! Я такой красавчик!

— Да уж, наслышана, Вэл. Мы все офигели от твоих подвигов.

— А я как офигел, — доверчиво сообщает он, выглядывая из-за шторки. — Я, вообще… не сказать, чтобы всё помню… Но когда это случилось — ночь, первобытная природа, никакой помощи и поддержки — и я, укрощающий дикого зверя…

На секунду его голос срывается, и я не могу понять — то ли от переизбытка чувств, то ли потому, что вода попала ему в рот и он громко отплевывается и пускает фонтанчики, как большой ребенок.

— Короче, в ту самую секунду я и переродился! Это… это было как прыжок в пропасть, понимаешь? Когда ты или разобьёшься, или попадёшь прямо на свое место в этой жизни и обретёшь… — снова прерываясь, выплевывает воду Вэл. — Силу! Которая тебя поведёт по жизни к твоей цели и судьбе! Так раньше на Сечи в козаки посвящали — нужно было в полной темноте пройти по самой опасной тропинке и перепрыгнуть через пропасть. На дно стелили солому… но тот, кто прыгал, об этом не знал — и те, кто перемахнули через обрыв, становились всесильными — характерниками и колдунами! Именно их боялись больше всех. Теперь и я… я тоже чую в себе этот дар, эту память предков!

— Ого, Вэл… — не подозревая о таких глубоких познаниях истории, переспрашиваю я. — А это ты откуда знаешь? Я что-то такое слышала от местных когда-то, но ты… Ты вообще чужак здесь.

— Сама ты чужак! Гордей Архипович за ужином рассказывал! Я его как раз слушал, а ты чем занята была? — распахивая шторку, он выходит, повязав одно полотенце на поясе, а второе — элегантной чалмой на голове. И хоть выглядит он сейчас не как суровый козак-колдун, а как девочка-инстаграмщица, все-таки, что-то в нем неуловимо изменилось. Движения стали какими-то другими. Что еще за чертовщина? Неужели действительно таинственная магия здешних мест преобразила Вэла?

— Ох, бля… болит все, пиздец… — тут же раскрывает секрет своих новых повадок Вэл. — Особенно вот тут и тут, — показывает он на руки под мышками и внутреннюю часть бёдер. — Чувствую себя тупым качком — руки-круассаны, ноги враскорячку!

— Это у тебя от катаний верхом так мышцы тянет? — подхожу к нему вплотную и пробую прижать к телу руку, которую он держит полуизогнув, точно как уголок французского круассана.

Вэл тут же реагирует истошным криком:

— Бо-ольнооооо!! Конечно, от катаний! Сама бы вылезла хотя б на Ляму, я бы посмотрел, как тебя раскорячило, а потом бы скрючило! Не надо! Не трогай меня! Слушай, а переодеться у тебя во что-то есть?

Спустя еще пятнадцать минут ревизии шкафов, в которых, как на зло, нет ни одной вещи Артура и все полки пусты, Вэл набрасывает на голое тело мой легкий ночной халатик и усаживается на диван, вальяжно закинув ногу на ногу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Это круче, чем треня на все тело, — говорит он, и в сочетании с его новой одеждой эти слова звучат как исповедь фитоняшки. — Теперь понятно, почему в всех конников такие крепкие ноги и… вообще, все крепкое, — двусмысленно изгибая бровь, добавляет Вэл.

— А ты у нас, выходит, теперь ценитель?

— Ага, — он даже раскраснелся и выглядит довольным. — Я, вообще, знаешь, раскрылся тут… можно сказать — сакрально! Я постиг величие на всех уровнях, сделал то, о чем и думать было страшно, познал в себе древнюю могучую сторону!

— Очень хорошо… И что теперь? У тебя, между прочим, твоя Кларисса в столице, и контракт на моногамное доминирование или как там оно у вас называется. А ты у нас по полям и лугам с девочками носишься. Надеюсь, ты Оляне хоть голову дурить не собираешься?

— Нет, ну ты что… — произносит Вэл таким тоном, что я тут же понимаю, что к Оляне он испытывает какое-то крайне трогательно, едва ли не трепетное чувство. — Она очень хорошая. Она помогла мне переродиться! Теперь это особенный человек навсегда. Знаешь, я раньше даже не мог подумать, что могу восхищаться всем этим. У нее… понимаешь, все настоящее, своё… Загар — настоящий. Волосы — свои. Ни одного импланта! Даже ногти обломаны… а мне норм. Она — как дух этой земли, как природа, как древняя богиня, как…

Негромко покашливая, сжимаю пальцы, чтобы скрыть собственные обломанные ногти, а еще — удивление от таких проникновенных речей. С одной стороны, Вэл меня не удивляет — ему только дай возможность водрузить кого-то на пьедестал и обожествлять-поклоняться. С другой — Оляна совсем не похожа на его лощеных и утонченных пассий, с подчёркнуто сделанными лицами и яркими губами, у которых каждый стежок на чулке и каждая петелька на корсете тщательно продуманы.

А главное — если он плёл то же самое и Оляне, как она, далекая от всей этой восторженной болтовни, на это реагировала?

— Она меня поняла. Она и себя, благодаря мне, поняла. Поэтому согласилась отпустить, понимая, что мы не можем быть вместе надолго, чтобы не разрушать нашу особенную связь… всяким низменным бытом!

— Чёт я этого не заметила, Вэл. Ты прости, не хочу тебя расстраивать… Но то, что я видела с утра и то, что слышала от нее позже, совсем не похоже на спокойное приятие. Она материт тебя на чем свет стоит. Ты, вообще-то не забывай, какой тут уклад. Оляна — девочка самостоятельная, но вполне может надеяться и на продолжение отношений, и на семью.

— Да ну нет! Сдалось ей это — сейчас, когда она готовится принять на себя управление всеми главными делами! Какое ей дело до всех этих мещанских порядков с горилкой и свадебками?! — с таким искренним возмущением отвечает Вэл, что я снова прекращаю понимать, что происходит и откуда он знает о планах Оляны. Но его следующая фраза немного проясняет положение дел: — Она против того, чтобы я уезжал так, как решил, а не против того, чтобы я вообще уехал. Хотя… я и сам был бы не против, еще одну ночку в полях скоротать. Но…

— Что — «но»? — отмечая про себя, что еще немного и дизайнер заговорит былинным слогом, переспрашиваю я.

— Но я боюсь, что если отложу это хоть на день, то зассу и никуда не поеду, — признаётся Вэл, вновь превращаясь в себя, обычного.

— Так-так, а на этом месте подробнее… Ты что, не с нами едешь? — переспрашиваю его, понимая, что Вэл не знал и не мог знать о наших планах уехать пораньше, а, значит, успел составить свои собственные. — Ты что задумал, Вэл?!

— Вот только не начинай! Не вздумай меня отговаривать — ты не моя богиня, которая показал мне настоящую жизнь, тебе я разжевывать три часа не буду! — начинает сердиться друг, сдергивая с головы полотенце и руками откидывая непослушные волосы, так и норовящие упасть на глаза.

— Так, не психуй. Я не буду ничего делать. Просто… хотя бы скажи, чтобы я знала.

— Я уезжаю сегодня на дневном автобусе, один! И добираюсь домой, через всю страну, проходя до конца свой путь инициации на… На поезде! — взволнованным шепотом произносит он и я вижу, что несмотря на браваду, Вэл сам шокирован смелостью своей идеи.

— Как на поезде? — я, конечно, ожидала какой-то эксцентричной выходки, но это — все-таки слишком. — Ты же ненавидишь поезда, ты на дух их не переносишь! Вспомни, что ты мне говорил после перелёта сюда? Что будешь ждать ближайшего рейса на нормальном самолёте, тебя даже лоукостеры не устраивали!

— Да, говорил. И нормальных рейсов не появилось, — трагично вздыхает Вэл.

— Но ты же понимаешь — поездка со мной и с Артуром на машине, когда можно остановиться в пригородной кафешке, выйти в поле размять ноги — это совсем не то, что двенадцать часов в плацкарте! Ты просто не знаешь, во что ты встрял! Купейных билетов у нас летом вообще не продают — на них какая-то таинственная бронь, а ещё… Господи, Вэл! Туалеты! Туалеты в плацкартных вагонах! Это же один из твоих кошмаров!

— Я… Я знаю. Я готов, — поджимает побледневшие губы он, и в этот момент мне ещё больше начинает казаться, что Вэл как раз ни черта не готов и ничегошеньки не понимает. Может, он не протрезвел окончательно и только кажется посвежевшим — с момента его возвращения в усадьбу после ночных гульбищ прошло не более трёх часов

— Даже если ты выдержишь и все двенадцать часов будешь терпеть, представь, а вдруг тебе достанется место возле туалета! — решаю применить тяжёлую артиллерию я. — Только подумай — все эти хлопки дверью, брожения, запах! А если кто-то напьётся и кого-то будет тошнить? А кто-то по-любому напьётся и его обязательно будет тошнить, я тебе обещаю!

— Я все равно выдержу… — ещё больше бледнея, шепчет он.

— Вэл, поездовая еда! Битые вареные яйца и запах котлет! И все это с тобой в одном пространстве! Чужие ноги на полках! Храпящие огромные мужики и насильно кормящие их женщины! Визжащие дети! Чай из подстаканников, Вэл!

— Все, хватит, — хватает он меня за запястье, и я чувствую, как дрожит его рука. — Это полный пиздец — то, что ты описала. И поэтому… Это моя пропасть и я ее перепрыгну. Я дойду до конца. Если я укротил зверя, я смогу справиться со всем. Неужели ты не понимаешь? — резко повышает голос он. — Для меня принципиально важно пережить этот ад! И пережить одному! Человек, смотревший в лицо бездне, больше ничего не боится! А я только начал чувствовать себя бесстрашным… Настоящим львом. У меня же так и не было финального испытания… Меня так и не приняли в прайд. И я смирился, думал, ну раз так — пусть так и будет. Зато буду самым охуенным, пусть и вне стаи — и все мне позавидуют! А тут оказывается, что просто было не время. И моя инициация, мое последнее испытание — оно просто меня ждало. Я не упущу этот шанс, Полина, понимаешь? Это каким уебаном надо быть, чтобы просрать такую возможность! А я — не уебан!

И в эту самую секунду я понимаю, что все мои убеждения бесполезны, и Вэл всё-таки сделает то, что задумал. Не потому, что я его плохо знаю и у меня не хватит аргументов, чтобы надавить ему на нужные точки. Как раз наоборот — потому, что знаю его слишком хорошо и теперь вижу, что на самом деле значит это сумасбродство.

В дело вступил его тайный комплекс, против которого бессильны доводы здравого смысла. Точно так же я не могла его убедить, что ретроградному Меркурию плевать на копошащихся на земле людей, астрологи и шаманы — обычные шарлатаны, а тотемное животное — прекрасный образ из мифов, но вряд ли имеющее серьезное влияние на каждого из нас. Нет, все было зря.

Много лет Вэл тайно страдал из-за того, что его тотемное животное, его внутренний Лев не прошёл инициацию и не был принят в прайд. И теперь одиноким львеночком скитается по дрогам судьбы, сам-один пытается найти своё место в жизни.

Я понимала, что этот образ Вэл выдумал для себя, стараясь прикрыть свою эксцентричность, несоответствие понятию «настоящего мужика», чтобы противостоять насмешкам, которыми в детстве осыпали его девочки, похожие на Наташку или знойную продавщицу канцелярии, утверждавшую, что «нормальный пацан не будет рисовать бабские платья или дворец для куклы Барби».

И, несмотря на то, что он давно вырос и теперь смотрит на всех свысока, тень тощего лопоухого мальчика нет-нет, да и возникнет из-за плеча, нашептывая на ухо противное: «А, может, они правы? Может, мы просто какая-то ошибка природы?» И если этот мальчик требует свою инициацию, чтобы его наконец-то приняли в прайд настоящих львов — кто мы такие, чтобы ему мешать?

— Только пообещай, что ты никуда не встрянешь, ни в какие неприятности, — стараясь сдержать неожиданно набежавшие слёзы, говорю я, пытаясь обнять Вэла в приступе лирической нежности. Он, понимая мое настроение без слов, мужественно терпит, пока я заключаю его в объятия, только тихо и трагически пищит от крепатуры, похлопывая меня по спине.

— Не, ты что. Буду сидеть тише воды ниже травы. То, что я готов, не означает, что я не ссу. Но у меня хорошие предчувствия! — отстраняясь, поднимает он вверх указательный палец. — Я не могу затеряться где-то там между пересадками с электрички на поезд — меня ждет Париж! Я по-любому доеду и сразу тебе напишу. Чтобы не прозябала тут. А то вас пока дождёшься, полжизни пройдёт. Может, ты, вообще, отсюда уезжать не собираешься? Что-то я не вижу большого желания с твоей стороны, — подкалывает он меня.

— Не говори глупостей… Мы тоже сегодня вечером ехать собрались. Мне это всё вот тут уже… — провожу ладонью по горлу. — Вся эта местная вольница.

— Да ты что? — резко вскочив с дивана Вэл, тут же жалеет об этом и болезненно стонет от своих же стремительных действий. — Нет, так не пойдёт! Я не разрешу вам сесть мне на хвост и преследовать по пути моего становления! Я не поменяю своё решение, даже если мы уезжаем в один день! Вы — едете только после меня и в другую сторону!

— Да как же в другую, если нам в город в одном направлении? — с улыбкой недоумеваю я.

— Ничего не знаю, после меня и точка! Подождёте, значит! Вот всегда так, только надумаешь по дороге судьбы до конца пройти — вечно кто-то под ногами путается… Пытается опередить… Все, я собираться! Мне надо сложить шмотки и узнать, когда отсюда дневной автобус!

Все ещё спотыкаясь об углы, Вэл начинает носиться по комнате, собирая свою вчерашнюю одежду, пока я, схватив ключи и еле успев открыть за ним двери, бегу следом — во-первых, чтобы прикрыть его фривольный халатик, который здесь вряд ли примут в качестве мужского костюма, а во-вторых, чтобы уяснить, к какому времени надо собрать Вэла, а после — собираться самой.

Как оказалось, утром из города и в город первый автобус не пришёл, а, значит, может не быть и дневного, через пару часов. Так иногда бывает, когда мало людей собирается на станции — водитель решает отменить поездку, чтобы не жечь бензин попусту. Но к вечеру, где-то к шести должен быть один рейс, хотя иногда и несколько дней без сообщения сидели. Правда, это было осенью, по размытым дорогам, а не летом. Так что не надо волноваться и трястись. Не будет дневного автобуса, можно уехать на вечернем — именно об этом говорит Марина нервно дергающемуся Вэлу, только успевшему сменить костюм на джинсовые бриджи и просторную футболку, более подходящие для путешествия.

— Нет, это какая-то ловушка… Коварная западня! Почему в такой важный день в моей жизни какие-то коммунальные проблемы мешают мне закончить, наконец, испытание!

— Так погоди немного, и с молодым хозяином поедешь, завтра, — простодушно утешает его Марина, не догадывающаяся о сакральном смысле Вэлового путешествия.

— Сегодня! — сам не замечая, что сдаёт наши намерения, нервно выкрикивает Вэл. — Мне надо быстрее ехать! Быстрее, еще до вечера… Мне срочно нужен этот дневной автобус — и пусть только попробует прийти!

— Шо, так и не попустило до сих пор? — голос Оляны раздаётся из-за пристроек, и Вэл на мгновение застывает, после чего скромно потупив глаза, стоит на месте без единого слова, пока его «особенный человек» приближаются к нам вместе с Артуром. — Таки хочешь поехать, шоб тебе наша гопота пиздлюей наваляла?

— Не наваляет, — почти уверенно говорит Вэл, понимая взгляд и улыбаясь во все тридцать два. — Я теперь новый человек, я все смогу! Волны уверенности, исходящей от меня…

— Не, Артурку, от шо с ним делать? Его ж в сортире замочат, если он на нашем спецрейсе поедет. Это ж дурака кусок, он сам не понимает, во что ввязывается, — Оляну явно не убеждают заверения Вэла, и я понимаю, что она права.

— Но как-то же я сюда попал! — Вэлу тяжело скрывать оскорбление от такого неверия в его львиную сущность.

— Ты прилетел в областной центр, Вэл, а сюда ехал на рейсовой маршрутке, — ради восстановления справедливости напоминаю я. — Это совсем не то же самое, что чесать в поезде через пол-страны, ещё и с ближайшей станции. Он по всем городом-спутникам идёт, с населением в пять тысяч людей, которые едут в столицу на заработки, и такую публику набирает…

— Но ты-то сама ехала на этом поезде! — как последний аргумент выкрикивает Вэл. — Тебя не замочили в сортире!

— Она местная, — коротко бросает Оляна, смерив меня оценивающим взглядом. — Да, вся такая фифа «не подходите», но за километр видно, что по роже даст, не постесняется. А ты — нет.

— Я… смогу! — стараясь спрятать свою пронзительно-виктимную сущность куда подальше, хорохорится Вэл. — Я должен…

— Шо делать, Артурку? Его же прибьют нафиг, — снова обращается Оляна к Артуру, все это время хранящему молчание.

— Можно его не на наш, а на проходящий посадить? На нем курортники едут, там народ цивильный, с семьями, — задумчиво потирая подбородок, Артур бросает взгляд на Оляну, и я в который раз понимаю, что взаимопонимание между ними удивительное, почти что с первого слова.

— А и точно! — оживляется Оляна, азартно хлопая его по плечу. — Точно, на том, который с моря идёт! Там, конечно, от малых проходу нет, они пищат всю дорогу — сама знаю, ездила… Зато люди скромные, приличные, не то, что наши бандюганы. Ну шо, Василь, считай везунчик ты! Жить будешь, а то жалко тебя, дурака! Пропадёшь задаром и никто не узнает где могилка твоя! — продолжает задирать она Вэла, но за этой напускной бравадой проглядывает искреннее беспокойство, которое ей не удаётся спрятать.

Это видит и Вэл, в свою очередь стараясь не показывать радости от того, что путь его инициации будет долог и тернист, но не так сильно похож на самоубийство. После нахождения безопасного варианта Оляна тоже расслабляется и, развеселившись, ерошит ему волосы, а Вэл, облегченно вздохнув, вдруг обнимает ее и на одно короткое мгновение кладёт голову на плечо.

В этом его жесте сквозит столько искренней доверчивости, что мы с Артуром, опешив, смотрим друг на друга, потом на Вэла и Оляну, потом снова друг на друга и, не сговариваясь, отводим глаза. Это что-то такое трогательное и сокровенное между ними, что становится просто неудобно подглядывать.

— Артурку, только у нас проблема, — снова слышу я голос Оляны и, повернувшись к ней, вижу почти нормального Вэла, вытянувшегося по струнке рядом с ней. — Поезд на Телиговку в три приходит… если у меня с головой все в порядке. И автобус от нас на Телиговку — в три. И то, если с города будет сегодня, сам знаешь… Если не было утреннего, то может не быть и дневного.

— Ну тогда всё, не судьба тебе, Вэл. Поедешь с нами, — с видимым облегчением говорит Артур, и только сейчас я понимаю, сколько беспокойства в добавок к куче проблем добавляет это неожиданное, кажущееся взбалмошным решение и Вэла, и… Не могу не поддержать друга. Не думаю, что Артур поймёт слишком высокие порывы его души — даже после моих объяснений, они с Оляной сошлись во мнении, что это у городского такой «бздык, но ладно, что мы сделаем». Но я-то знаю, как это много значит для Вэла, не надо даже смотреть на его враз поникшее, разочарованное лицо — как у ребёнка, который проснулся и обнаружил, что все те перемены и та волшебная жизнь, в которую он поверил, были всего лишь сном.

— А если… отвезти? — негромко предлагаю я Артуру и он, недоуменно передернув плечами, разворачивается ко мне.

— Куда отвезти?

— На станцию эту вашу, Телиговку. Машиной. Это очень далеко? Может, успеете? Ему просто… ну, реально надо ехать. Очень-очень надо. Он так сразу все свои панические атаки и интернет-зависимость вылечит, — немного преувеличивая ситуацию, пытаюсь объяснить Артуру на его языке важность путешествия Вэла. — Если это не слишком тяжело для тебя… Пожалуйста!

Артур не отвечает, просто долго смотрит на меня и по дрогнувшему уголку его губ вижу, что он все ещё ничего не понимает, но, по крайней мере, не злится.

— Ладно, — говорит он, и я и Вэл облегченно вздыхаем. Причём, я, кажется, громче, самая не зная от чего — от радости за друга или от беспокойства из-за того, что наши планы так неожиданно меняются, и нам придётся сделать ещё один крюк. Вернее, им. Пусть едут втроём, все вместе, а я пока останусь и подготовлюсь к нашему выезду вечером. Артур сам говорил мне, что отдыхать днём не собирается, ему лучше нормально выспаться ночью. И, если мы выедем хотя бы около шести, то к полуночи доберёмся в город, я уложу сего спать у себя, а сама уйду в ванную, в подсобку, ключи от которой по-прежнему ношу с собой, да хоть на промзону — лишь бы не трогать его и дать, наконец, поспать.

А если поеду с ними, потом мы вернёмся, потом будем ещё собираться, а, может, перед этим ещё куда-нибудь завернем, в итоге выедем затемно, и приедем в средине ночи. Артур опять вскочит на ноги с утра (подниматься поздно он физически не приучен) А дальше — опять дорога, уже длиннее, часов на девять. И… Нет, они должны ехать без меня! А я для экономии времени соберу пока наши вещи. Мои почти все в рюкзаке, возьму у ключ у Артура и помогу ему сложиться, чтобы сэкономить время

Даже страх остаться одной в этом странном месте не останавливает меня от этого решения — здоровье и самочувствие Артура важнее. Ну что может случиться за пару часов его отсутствия?

— Это же недолго? — уточняю я, пока он все так же внимательно смотрит на меня, пытаясь понять, почему я упорно гну свою линию. — За два часа можно успеть?

— За три. Полтора часа туда и полтора обратно. Полин, ты серьезно? Ты точно хочешь, чтобы мы сейчас все бросили и поехали отвозить Вэла, потому что ему приспичило? — Артур все еще не верит в то, что я понимаю, во что ввязываюсь.

Ещё пятнадцать минут проходит у нас в оживлённых спорах, почему мне надо остаться, а Оляне ехать, и разговор идёт на все более повышенных тонах — молчит одна Марина, наблюдая за сан нами, в то время как Вэл, Оляна и я истошно кричим, каждый о своём. В итоге происходит ожидаемое — галдёж прерывается громким окриком и в нашем секретном месте появляется Гордей Архипович, опираясь на большие деревянные грабли и скептически ухмыляясь в длинные белоснежные усы

— О, а ось и воны. Лентяюги. А я весь двир облазив, где моя молодежь, думаю. А они от тут, байдыкы бьют. Оляно, а шо, у нас на конюшнях все уже пороблено, шо ты тут с сестрою прохлаждаешься?

— Я… нет. Не все. Вот видите, не могу я никуда ехать! — выкрикивает она, и лицо Вэла снова становится поникшим и несчастным.

— Куда ехать? Я чогось не знаю? — несмотря на то, что тон Гордея Архиповича не меняется, в его взгляде прорезается острая насторожённость, и мы снова, все вместе, наперебой, начинаем галдеть, объясняя ему каждый свою точку зрения.

— Тихо-тихо, сороки! Уймитесь! Я правильно поняв — Василь, ты шо тикаешь от нас?

— Да нет же! — Вэл в сердцах даже ногой притопывает. — Наоборот, не откладываю на завтра то, через что должен пройти! А то можно и передумать…

— Ну, це верно, верно все. Шо толку чекать, если можно взять и сделать, так? А шо тоби так приспичило? До кого бижишь?

— В дорогу… — начинает мяться под пристальным взглядом Гордея Архиповича Вэл. — Мне это… надо. Ну, помните, как вы рассказывали? Как козаков раньше посвящали? И что у каждого своя дорога… Вот и я должен это… пройти. Свой… путь козака, — чем дальше, тем больше смущается Вэл, не уверенный, что хозяин поместья поймёт его — как не понимает Артур, по-прежнему считающий его стремление блажью.

Но эти опасения оказываются преувеличены — Гордей Архипович, выслушав сумбурную речь, смотрит на Вэла, удивлённо приподняв бровь и с неожиданным одобрением.

— Не, ну раз путь козака — так путь козака, тоби решать, — негромко хмыкнув, изрекает глава рода, снова окидывая нас взглядом — на этот раз более веселым и едва и не озорным. — Хто ж может остановить настоящего козака, га? Никто не может. И вы шо от это — не знаете, куда його спихнуть?

Мы снова начинаем тарахтеть в три горла — я и Вэл о том, что нужно успеть на трёхчасовый поезд в Телиговку, Оляна — о том, что все это дурь, конечно, но другим рейсом ему ехать нельзя, а Марина и Артур по-прежнему сохраняя спокойствие, ждут, какой вердикт вынесет Гордеев-старший. Они, в отличие от нас, давно поняли, что исход этой авантюры полностью зависит от слова хозяина — как он скажет, так и будет.

— Так, а ну цыц! Все, сороки, умолкнить! Дайте слово сказать.

Мы тут же напряжённо замолкаем, как он нас и просил, вернее, приказал — но на второй день пребывания здесь я даже не возмущаюсь местным полуфеодальным порядкам.

— Василь. Слухай сюда. Приспичило ехать — езжай. Мозгами, оно, конечно, тяжело понять, шо за польза тебе с этого, но раз ты сердцем чуешь — треба… Знач, треба. Ты дорослый хлопец — езжай, отпускаю.

После этих слов Вэл с нескрываемым облегчением вдыхает, а у меня внутри тревожно колет острой иголочкой — это ещё не все, главное Гордей Архипович явно приберёг под конец.

— Артурку, я так поняв ты його везешь? Нашего нового козака? — Гордей Архипович не отказывает себе в удовольствии поиронизировать над Вэлом, только это не влияет на хмурый вид Артура. Из всех присутствующих он единственный не рад такому решению деда.

— Ну, я, кто ж еще, — отвечает он с плохо скрытой досадой.

— Та ладно, не злись. Съездишь, развеешься трохи. Чи ты уже вночи розвиявся, думав, вдень отдыхать будешь? А не, сынку, не выйде так. Законы наши сам знаешь — де б ночью не шлялся, вдень треба працювать все одно, — как ни в чем ни бывало продолжает Гордей Архипович, пока я быстро переглядываюсь с Артуром. Неужели дед обнаружил его ночное отсутсвие? Так Артур ушёл на нашу встречу только к утру, это всегда можно списать на неожиданную работу в конюшне или куда они там бегут с первым лучом солнца? Или никто ничего не видел, и глава поместья намекает на ночные увеселения, после которых внук не успел отдохнуть?

Ох, как же мне не нравится все это. Быстрей бы вечер и окончание нашего пасторального путешествия.

— Так шо езжайте. Езжайте, давайте прям зараз. Хто там ще собрався с вами? Ты, Поля, будешь своего благоверного провожать?

— Я… нет. Мы уже попрощались, — говорю я, стараясь на замечать, как скептически ползёт вверх седая бровь Гордея Архиповича. — Пусть вместо меня лучше Оляна поедет. Она же тут над Вэлом шефствует, она его на эти изменения и смотивировала. Пусть его до последнего и проинструктирует.

— И то правда, — кивает Гордей Архипович с притворным пониманием. — Ты дывы, яка ты чесна, Полина — ни в жизнь не подумаешь, шо брехать можешь. Ну, добре. Оляна то й Оляна. Езжайте втроём, садить уже вашего Василя, и шоб до вечери вернулись. Маринко! Подстрахуешь сестру на конюшне. Я чув, там за Русланом дуже внимательно доглядать треба. Справишься?

И это ему известно… Внезапно мне начинает казаться, что Гордей Архипович все давно обо всех знает, а то, что прикидывается в чём-то несведущим — просто игра, как у кошки с мышкой, перед тем как прихлопнуть.

Пока вся честная компания бурно обсуждает, что надо делать, и что давать Руслану, если он проснётся и будет «плохо себя вести» — Оляна по-прежнему не упоминает о причинах этого — хотя, кажется, всем, кроме Вола известно, что у коня похмелье — я снова осторожно изучаю хозяина, доставшего трубочку и беззаботно пыхтящего ею. И это вызывает во мне диссонанс — если он обо всем знает, почему не сердится? Дела за его спиной творятся такие, которые можно и предательствам назвать — тайный выгул лучших лошадей ради блажи понаехавших туристов, внук, скрывающий больше, чем просто ночные отлучки, ещё и сговор с Оляной, которая согласилась его замещать.

Но нет. О последнем Гордей Архипович точно не имеет никакого понятия — ведь не колдун же он, везде имеющий свои уши.

«А те, кто проходил путь до конца, становятся козаками-харакерниками — могут превращаться в птиц и зверей, слышать и видеть все, что видят они, наводить магию и проклятия — их боятся больше всего» — вспоминаю вдруг слова то ли Вэла, то ли услышанное вечером за столом, и я вздрагиваю, отгоняя это наваждение.

Ну какие ещё характерники, ей-богу! Поверить в то, что Гордей Архипович, превратившись в птицу, летает над поместьем, выслеживая-узнавая тайные помыслы его обитателей, ничем на лучше веры в то, что Тамара, его дочь, может навести порчу и сломать мне жизнь. Эти места так и кишат суевериями, ещё немного здесь побуду — сама начну верить в эти бабушкины сказки.

Поэтому, когда Вэл с дорожной сумкой на плече, показывается у машины, я ему почти завидую. Да, он едет первый, в не самых лучших условиях, но уже завтра он будет в нашем с ним городе-миллионнике, давно ставшем родным. Там совсем другая жизнь, другие люди, все спешат и торопятся, и никому ни до кого нет дела — как же мне сейчас не хватает этой суеты и отстранённости!

И даже сейчас, когда мы дружно провожаем — нет, не Артура, которого здесь обожают, а Вэла, который, по сути, чужой для них, просто чудаковатый горожанин Василь — посмотреть на это сходится вся молодёжь, гулявшая вчера вечером, и народ постарше, и даже мой полюбовник Петро, отошедший от утреннего похмелья. Икая, он ухитряется пожелать Вэлу «доброго здоровья й шоб не пронесло в дороге».

— Хорошо. Как скажете. Спасибо! — Вэл по-настоящему растроган такими пышными проводами, в отличие от меня, еле сдерживающей раздражение из-за того, что не могу сейчас с Артуром даже парой слов перекинуться. — Прощайте, друзья! Вы славный народец, спасибо за сивуху!

Подкрепляя свои слова картинным жестом уезжающего барина, Вэл подходит ко мне.

— Ну, что… Типа встретимся уже у нас? И сразу на тусэ! Будем обмывать мой новый статус, закажем перцовку и сало! Прикинь, как все охуеют! — радостно вещает он мне в лицо, а я обнимаю его в ответ.

— Вэл, сало слишком калорийное и в нем холестерин. Ты прямо экстремальщик какой-то, — часто-часто моргая, стараюсь унять чувство, как будто с его отъездом я немножечко… осиротею. Ведь, как ни крути, а события последних дней я вряд ли бы достойно пережила без Вэла. Даже с Артуром — и то, кто знает… Может и не помирилась бы, если бы друг феерично не напился и не попал со мной к Никишиным.

От этой мысли по спине проходит противный холодок и, не разжимая рук у Вэла за плечами, я поворачиваюсь лицом к Артуру и беззвучно шепчу ему: «Возвращайся быстрее».

Артур в ответ на это только коротко кивает.

— Пожалуйста, — уже вслух говорю я, не беспокоясь о том, кто это услышит и как поймёт. — Только быстрее назад. Пожалуйста!

В этот раз не обходится без вмешательства Оляны — в какой-то момент Артур делает шаг к нам с Вэлом, и она останавливает его от этого.

— Ну, бывайте! — Вэл снова лучезарно сияет, отходя от меня к машине и с душевной нежностью оглядывая всех нас. — Гордей Архипович, можете быть спокойны! Я не сдамся и не посрамлю честь козацкую! Бывайте, миряне!

И если бы не Артур, все-таки не выдерживающий и вталкиваюий его в салон, на заднее сиденье, куда быстро садится Оляна, кто знает, сколько бы ещё нам пришлось слушать его прощальные речи

— Миряне… — не могу сдержаться и в голос смеюсь я, пока авто, сдав назад, разворачивается в направлении больших ворот, а Вэл, выглядывая в заднее окно, продолжает махать нам, словно триумфатор почитающей его толпе. — Пока, Вэл! — шепчу я, удивляясь, почему мой голос все ещё дрожит. — Увидимся! Очень скоро увидимся…

Ведь увидимся же, правда? Этот вопрос я задаю себе, глядя, как машина, взяв курс на главную дорогу, плавно отъезжает, поднимая за собой клубы пыли — в сухом июльском воздухе танцуют мириады песчинок, не прибитых к земле и каплей влаги. Громко чихая, я пользуюсь моментом и вытираю глаза, стараясь не обращать внимания на какое-то неприкаянное одиночество, которое охватывает меня, когда автомобиль отъезжает на такое расстояние, что махать рукой уже не имеет смысла.

И как только я решаю сходить с Мариной на конюшню, посмотреть за Русланом, пусть хотя бы на полчаса — для сборов у меня есть время, а оставаться одной пока что совсем не хочется — как крепкая сухая ладонь Гордея Архиповича ложится мне на плечо, и его голос звучит над ухом:

— От и добре, шо ты осталась, Поля. Ты мени як раз и надо. Ходим за мной. Поговорить хочу.

— Что, опять? — вспоминая вчерашний допрос, с нескрываемой иронией уточняю я.

— Не опять, а знову, — отбивается он популярной присказкой и, не убирая руку, с нажимом повторяет. — Ходим, Поля. Времени в нас не так и багато, а сказать есть шо.

— Но я… С Мариной, вообще-то, хотела… — на смену моей ироничности приходит страх. Как никогда четко я понимаю, что никого из «моих» людей здесь не осталось — внимание Гордея Архиповича больше не отвлечёт на себя ни Вэл, ни Артур, ни даже Оляна.

А уж не потому ли их так легко отпустил хозяин поместья — может, хотел, чтобы они не мешали каким-то нашим разборкам?

Не будь дурой Полина, и параноиком тоже не будь! Никто тебя не собирается привязывать к сосне косами — Артур только сегодня утром говорил, что его дед совсем не самодур и вообще… Гораздо добрее, чем кажется. Только я снова начинаю в этом сомневаться, когда Марина заметившая, что я совсем не горю желанием общаться с хозяином поместья, тоже просит отпустить меня с ней на конюшни, а Гордей Архипович цыкает на неё самым бесцеремонным образом.

— А ну цыц! Ты мени указувать будешь, шо робить? Вы шо, девки, подурели? Чи страх совсем потеряли? А ну, одна бегом до роботы, друга — за мной, шагом марш! И шоб я слова лишнего не чув от вас!

Бросив на меня виноватый взгляд, Марина как бы пытается сказать — ну, прости, сделала все, что могла. Она и вправду не может ничего возразить — во-первых, спорить с хозяином здесь не принято, а во-вторых, не может подвести сестру, которая оставила непредсказуемого Руслана под ее ответственность. Поэтому только развожу руками в ответ — я все понимаю, постараюсь выкрутиться сама.

— Ходим, ходим до дому. Чужих ушей нам не надо, — оглядывая двор и убеждаясь, что все вернулось на круги своя, а местные обитатели — к работе, добавляет Гордей Архипович, и мне остаётся только послушно кивнуть.

— Не туда, — заметив, как я автоматически сворачиваю влево, в то крыло, где меня поселили, говорит хозяин, когда мы входим внутрь. — За мной иди. И мовчки. Давай пока без лишних балачок. Сюда, — направляясь в противоположную сторону, он проводит меня мимо гостевых комнат, мимо ещё одной небольшой кухоньки, мимо кладовок и котельной, где на стенах висят бойлеры и ещё какие-то диковинные штуки, и ныряет в очередной поворот.

Здесь темно, снова пахнет яблокам и сушёными фруктами — неудивительно, вот они развешаны повсюду крупными связками, и я, не удержавшись, срываю себе одну сушку.

— От и пришли, — перебирая связку ключей, незаметно оказавшейся в его руке, подводит он итог нашего путешествия вглубь таинственного дома. А я, пожёвывая то, что когда-то было сливой, стараюсь отогнать от себя ассоциации с тайной комнатой Синей Бороды, на пороге которой я оказалась. Надеюсь, у Гордея Архиповича там не хранятся скелеты предыдущих гостей, которые вели себя неподобающе и чем-то ему не угодили.

— Заходь, — его рука толкает меня за порог и, обернувшись, я с опаской смотрю через плечо. Подозрения, что он закроет меня здесь навсегда становятся вдруг почти паническими. — Заходь, не бойся. И жди меня. Я сейчас.

Если бы после этих слов раздался скрежет запираемого замка, я бы заорала от ужаса — но словам хозяина вторит только скрип закрываемой двери. А, значит, это ещё не конец.

Комната, в которой я оказалась, кажется зеркальным близнецом той, где жил Артур и где остановилась я — большая, но не светлая, а погружённая в полумрак, с высокими двустворчатыми окнами, плотно занавешенными шторами, не пропускающими дневной свет. Не решаясь отодвинуть их — кто я такая, чтобы наводить здесь свои порядки, — включаю небольшой старый светильник, стоящий посредине круглого стола, крытого льняной скатертью с тяжелыми кистями.

Несмелый огонёк бросает тёплые отблески по стенам — ничего нового, обычное жилище, каких сотни в деревнях и сёлах. Пусть я видела их не так уж много, но за время поездок по умирающим городам и заброшенным посёлкам, где мы работали и делали снимки, многие из которых потом называли чернухой, я успела выучить эти атрибуты когда-то цветущей жизни: матерчатые ковры с оленятами в лесу или лебедями на пруду, постель, покрытая вязаными покрывалами и обязательно гора подушек под накидкой, от большой к маленькой. Ещё, конечно же, репродукции картин на стенах — незамысловатые пейзажи или какие-то счастливые, обязательно работающие в поле люди. В некоторых домах вместо таких картин висели иконы, в толстых деревянных рамках под пыльным стеклом. Из них грустно и трагически смотрели грустные и трагические святые, некоторые — почему-то в окружении пластмассовых роз. Ещё рядом обязательно должны висеть фотографии родственников и пришпиленные к коврам поздравительные открытки из самых дальних уголков бывшего Союза — как последний отпечаток и тень ушедшей навсегда жизни, в которой чувствуется легкая грусть и дух умершей эпохи. Неудивительно, что и чувства в таких местах всегда охватывают тяжёлые, гнетущие — но не сейчас.

Удивительно, что в комнате, где оставил меня Гордей Архипович, несмотря на сильный отпечаток прошлого не чувствуется ни подавленности, ни грусти. Атмосфера здесь скорее музейная, без следов запущения, хоть и понимаешь, что посторонним сюда вход запрещён.

Это место не для жизни, а для воспоминаний.

Поэтому мне… интересно. В ожидании хозяина дома я прохожусь вдоль старинного большого дивана, по углам обложенного вышитыми подушками — поднимаю одну и улыбаюсь. Несмотря на то, что ожидаю увидеть классику жанра — розы, вышитые крестиком, картинка меня удивляет. Это средневековый замок в окружении поющих ласточек. Вышивка сделала так искусно, что даже я, человек далекий от рукоделия не могу не залюбоваться. Положив подушку на место, прохожу мимо трельяжа — поверхность перед зеркалом покрыта вязаной салфеткой, на которой рядом со статуэткой балерины и стеклянных рыб с открытыми ртами, стоят какие-то флаконы. Неужели духи? Еще и выглядят как винтажные раритеты. Видимо, какие-то копии или фигурки, поставленные для красоты, как и несколько старинных резных шкатулочек.

Продолжая изучать комнату, дотрагиваюсь рукой к железной спинке кровати — конечно же, ее украшает набалдашник, но краска на нем не облупленная, за мебелью здесь тщательно ухаживают. Интересно, много ли людей имеют допуск сюда? И кто поддерживает комнату в чистоте? Уж не сам ли Гордей Архипович?

С этой мыслью приближаюсь к большому фотопортрету в рамке, висящему над старой этажеркой — черно-белая фотография в традиционном, немного странноватом для современного человека стиле. На фоне искусственной пальмы, кресла-качалки и деревянной игрушечной лошадки — мужчина и женщина, молодые, одетые по моде то ли пятидесятых, то ли ранних шестидесятых — в наших краях эти десятилетия почти не различаются и сливаются для меня в одно сплошное пятно. Одинаковые цветастые платья с тонкими поясками, белые носочки, темные сандалии или туфли на ремешке, рукава-фонарики, косы веночком вокруг головы у девушек и широкие брюки, рубашки с отложенными воротничками и подрезанными рукавами у парней, иногда ещё хулиганские кепи или картузы.

Здесь же все немного по-другому — особенно привлекает внимание женщина. Несмотря на платье в цветок, носочки и трикотажную кофту, которую она держит, перекинув через локоть, у неё на голове… завивка и игривая шляпка. Наклоняясь ближе, вижу, что волосы специально уложены под шляпку крупными локонами и не могу сдержаться, чтобы не присвистнуть.

Что ещё за фифа? Точно не местная. И настоящая модница — у нас таких не жаловали. Продолжая присматриваться, отмечаю многие детали, которые в те времена могли показаться скандальными: подведённые глаза, накрашенные губы — черно- белый снимок скрывает цвет помады, но даже спустя столько лет она выглядит густой и темной. А значит… о какой скандал — это могла быть самая настоящая красная помада, которой красились только актриски, певички и другие заезжие вертихвостки. На запястье — настоящие механические часики, на ногтях — маникюр. Ловлю себя на том, что посмеиваюсь, представляя, как ее могли назвать здесь — только лентяйкой. Хорошей работящей женщине некогда маникюры наводить да букли под шляпку накручивать. Да и, вообще, кто тут нас эти шляпки носил? Только паны и недобитые большевиками буржуйки. А эта ещё и мушку над губой нарисовала, бесстыдница.

Взгляд быстро перемещается на лицо ее спутника — не стоит быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что это либо ее муж, либо парень. Нет, всё-таки муж. В то время, если вы не расписаны, так по-хозяйски обнимать и прижимать к себе не позволили бы даже такие фифочки. Да и если поженились, не всякая бы разрешила — ну, не на людях же. Поэтому, отметив про себя чуть более неформальный, чем принято, характер фото, изучаю уже молодого человека.

Он действительно молод, ему около двадцати, не больше. Чем больше смотрю на его лицо, тем больше знакомых черт проступает в его образе — крупный нос с заметной горбинкой, густые темные брови дугой, пристальный взгляд, плотно сжатые губы, прячущие едва уловимую усмешку, зачёсанные назад тёмные волосы, модная в то время стрижка полубокс, ямка на тяжелом, выдающемся вперёд подбородке — наверняка, многие девчонки сохли по эдакому парубку.

Мысль о том, кто передо мной, приходит с опозданием — как всегда, когда я погружена в созерцание, сознание почти перестаёт работать. Зато потом, когда прихожу в себя, открытия льются в голову, ошарашивая, одно за другим.

Неужели это… Неужели это молодой Гордей Архипович? Или его брат? А у него, вообще был, брат? Я бы поверила, что перед мной сам хозяин усадьбы в молодости — но он здесь такой другой, такой юный, без своих фирменных усов, что мне тяжело даже представить, что он когда-то мог быть таким. И с такой записной панночкой рядом — он, который всегда ратовал за простоту, трудящую жизнь и не жаловал все эти сантиментики и бездельников.

Тем не менее, это он — либо кто-то из ближайших родственников — все фамильные черты в наличии, и эта немного хищная, сочная красота, которая отличает всех представителей их рода.

— О! Вижу, ты вже нашла то, шо мени самому хотелось показать. От же вертячка! Й на хвилину оставить нельзя!

Оборачиваюсь на голос и вижу Гордея Архиповича, стоящего на пороге и держащего под мышкой какую-то толстую потрепанную книгу. Обитель Синей Бороды снова открыта, и сам хозяин здесь — в настроении, далеком от убийственного. По крайней мере, эти многочисленные морщины-лучики, залёгшие в уголках глаз и улыбка, которую хозяин пытается спрятать, говорят о расположении духа более чем доброжелательном.

— Это… вы? — показывая пальцем в сторону фотопортрета только и могу выговорить я, пока он не спеша и немного грузно приближается к круглому столу посреди комнаты.

— А хто ж ещё? — с деланным недовольством бурчит дед Артура, и я не могу понять — проблема в том, что я его узнала, или же, наоборот, имею какие-то сомнения по поводу того, кто на фото.

— Вы совсем другой… — произношу очевидное, вглядываясь в черты, которые давно изменило время. — Такой мальчишка ещё. Но записной красавчик уже, точно как… — и тут же осекаюсь. Не стоит слишком распускать язык, поддавшись приступу ностальгии по временам, которых я никогда не знала.

— Почти як Артурко, так? — заканчивает вместо меня Гордей Архипович и, чувствуя, как кровь приливает к щекам, я стою, глядя на него с опаской. В отличие от вчерашнего дня, когда хозяин смотрел на меня волком из-за малейшей оплошности, сейчас он спокоен, хотя сегодня мне как раз есть что предъявить.

— Ну… Почти. Но не совсем, — пытаюсь сгладить неловкость, пока он, расположившись за столом и негромко покашливая в кулак, листает страницы толстой книги, неожиданно оказавшейся альбомом.

— Твоя правда, Поля, — по-прежнему мирно уточняет Гордей Архипович, жестом приглашая сесть напротив. — Артурко хоча обликом в нас вдался, в мелочах — совсем инший. В нем одном я так ясно Ларочкину породу вижу. От сама глянь. Скажи ж, не брешу, — и протягивает мне большое фото, бросив взгляд на которое, я сажусь за стол, забыв обо всех своих мыслях и беспокойстве.

На фото изображена она, женщина с портрета на стене — только на этот раз одна. Стоя в поле, под порывами ветра, она придерживает развевающиеся кудри и смеётся — и лёгкость, живость этого кадра меня завораживают. Как и ее внешность, которую хорошо могу рассмотреть только сейчас. Пусть с первого взгляда меня поразил ее не совсем типичный для здешних мест вид, сейчас в глаза бросается какая-то до неприличия утонченная, аристократическая красота — быстро переворачиваю фото в попытках найти дату, чтобы убедиться, что оно не довоенное и что незнакомка с портрета не жила в годы репрессиий, когда попасть под удар можно было просто за происхождение. А оно-то, я уверена, у этой девушки преступно непролетарское.

— Это… ваша жена? — спрашиваю с неожиданным волнением, наконец проговаривая то, что интуитивно давно угадала.

У Никишиных никогда не говорили о личной жизни Гордея Архиповича. Всегда был он, один-единственный глава семьи, столп и опора, отец и дед, тот, чьё слово непререкаемо. А то, что у него нет жены, мало того, даже про мать Тамара Гордеевна никогда не упоминала — считалось нормой. Так уж у них повелось, такие были правила. А против правил кто будет выступать? Особенно если их установил сам Гордей Архипович.

— Так, она самая, — кивком подтверждает он, и мне становится ещё неуютнее. Почему вдруг эту тему, которую никогда не поднимали в семье, он так открыто обсуждает со мной? — Моя Ларочка. Ось, ище глянь.

Завороженная этой таинственностью — уверена, что в судьбе Ларочки меня ожидает немало сюрпризов, я беру ещё один снимок, который Гордей Архипович, придирчиво выбрав среди остальных, протягивает мне — и понимаю, что он имел ввиду, говоря о другой породе, которую отчетливо видит во внуке.

На фото его жена позирует у лошади на фоне конюшни, и ощущение, что прошлое никуда не ушло, накатывает с новой силой. Оно здесь, совсем близко, дышит на нас сквозь тонкую пленку сегодняшнего дня, такое реальное и близкое.

Вокруг — знакомые и всё-таки другие виды этой усадьбы, которая тогда была частью колхозных владений, и молодая женщина в какой-то совсем нехарактерной тенниске и — ого! — брюках! На шее у неё — платок, повязанный на ковбойский манер и волосы снова уложены совсем не по-советски, а как в модных открытках из ГДР (дома у нас хранилась целая пачка таких). Я продолжаю изучать ее лицо, и когда эпатаж от непривычной одежды отходит на второй план, она ещё сильнее проступает и прорезается — та самая скульптурная точность, высеченность черт, которая больше, чем просто красота. Это такая чистая и воплощённая гармония, зачаровывающая и заставляющая смотреть не отрываясь, как на эталон, который природа не могла создать случайно — все слишком выверено и просчитано, как в творении лучшего художника. Понимаю, что именно это не раз удивляло меня в Артуре, безусловно, похожем на свою родню, но лишённом той прямолинейной, грубоватой чрезмерности, которую у нас называют «кровь с молоком». Поэтому он казался мне таким чужеродным у нас, в местах где все громкое, резкое, местами аляповатое считается нормой. Поэтому женщина с фото кажется такой непривычной здесь, как будто её вырезали из других снимков, из другого мира и наложили на привычные реалии.

— Шо, нравится? — вопрос Гордея Архиповича возвращает меня в реальность.

— О… очень, — я так долго молчала, разглядывая фотографию, что приходится прокашляться, прочищая горло. — Это какое-то волшебство.

— А ты представь, шо со мною стало, когда ее в перший раз побачив. Ларочка у нас тут такого шороху навела, весь хутор на дыбы встав, когда только приехала. Думав, поубиваем один одного! — он добродушно смеётся. — Все хлопцы, як петухи через неё бились, нас и в комитет комсомола вызывали, й песочили за хулиганство. Та куда там. Як подурилы— то клумбу за клубом обнесем, шоб букет ей на подоконнике оставить, то сад колгоспный обчистим — абрикосы, яблука, сливы — корзинами ей таскали. Другого она не брала. Цветы и фрукты, от это только любила.

Теплота в его голосе такая настоящая, такая непритворная, как будто он говорит не о далеком прошлом, а о чём-то случившемся совсем недавно и закончившемся очень хорошо — это заставляет мое волнение всколыхнуться с новой силой. Ведь не было в этой истории хэппи-энда, я же знаю. Я никогда не слышала о Ларочке ни в одной семейной истории, ни в одной байке — ее имя было как будто вычеркнуто из семейной летописи. А значит, ушла она из жизни Гордея Архиповича, возможно, не самым лучшим образом, может быть, даже сбежала. Уж слишком диковинно она смотрится на хуторе — некоторые люди и некоторые места не сочетаются так категорически, что на стоит даже надеяться на то, что они свыкнутся.

Тропические пальмы не приживаются в тайге, а экзотические птицы не летают в наших дворах вместо привычных воробьев и голубей.

— А кем она была? Актрисой? — выбалтываю я первое, что приходит на ум. Почему-то это первая ассоциация, которая возникает у меня с образом Ларочки — светская дива, заглянувшая сюда случайно и свёвшая с ума весь хутор одним движением ресниц.

— Тю, яка ще актриса, Поля? Ну, ты шо… — тут же обламывает мои возвышенные мечтания Гордей Архипович. — Вчителька она. Прислали по распределению. Домоводство и всякие там шуры-муры для девчат.

— Да вы что? — не могу не удивиться я такому промаху. Почему-то всегда, когда дело касается этой семьи, я со своими догадками и хвалёной проницательностью попадаю пальцем в небо. Я ещё помню, какие догадки строила о работе Артура, тут хоть обошлось без таких проколов.

— Ага. На пивтора года, на практику. Думала, попрацюе тут у нас трошки и вернётся назад, в свою столицу, устоится в городскую важную школу. Та як бы не так, — довольно хмыкнув, Гордей Архипович поглаживает ус и протягивает мне новую фотографию: Ларочка в окружении стайки школьниц в старомодных, невероятно импозантных фартуках с длинными, струящимися с плеч крылышками-оборками, напоминающими пелерины. Вся компания расположилась в школьном кабинете, оформленом скорее не под класс, а под какую-то уютную мини-гостиную. Обои в цветочек, милые картинки на стенах, девочки сидят за круглым столом, на котором стоит полный сервиз на шесть персон, включая сливочник и очаровательную маленькую сахарницу, и церемонно пьют чай из чашек с блюдцами. Картинка, напоминающая пансионные посиделки, а не советскую школу 50-х/60-х годов.

— А что это за год? — задаю, наконец, интересующий меня вопрос. — И это… это точно у нас, здесь? У девочек что-то форма какая-то… непривычная. Вот эти фартуки… Где их можно достать? Гордей Архипович, это какая-то из города фотография, вы меня за нос водите!

— Год тут пятьдесят девятый, — не моргнув глазом, отвечает Гордей Архипович. — А помнится — наче вчера… Не, Полинка, не брешу ни слова, — хозяин поместья явно рассчитывал на такую реакцию, поэтому снова довольно хмыкает. — Це все у нас, у нашей старой школе, она потом сгорила, так новую пришлось строить всем селом. От это у них… — он на секунду возвращает фотографию себе, всматриваясь в неё слегка сощурившись, а я только сейчас замечаю, что хозяин не пользуется очками для борьбы с возрастной дальнозоркостью. А значит, зрение у него по-прежнему острое — равно как и ум, в чем сомневаться не приходится.

— Це они в старом классе у Ларочки. У неё была пристроечка специальная, там и машинки для шитья стояли, й оверлок, и печка була… ну як печка… газовая конфорка — так я с неё печку сделав, шоб готувать девчата учились. Столы були, посуд… Шо вже морщишься, шо не так?

— Девчата… готовить, — не могу сдержаться я. — А мальчиков что, не учили этому? Или девочки готовили, а мальчики ели? Хорошо устроились, ничего не скажешь. То есть, если ты девочка, то всегда любишь готовить? Что за дурацкое разделение?

— Шо, не любишь хозяйничать? — грозно прерывает меня Гордей Архипович, но в его глазах пляшут такие смешливые искорки, что я вижу — его возмущение напускное.

— Честно — нет. Нет, вы не думайте, я совсем не фыркаю на домоводство, — понимаю, что только что очень нелестно выразилась о сфере деятельности его любимой женщины. — Но просто… это же несправедливо — раз ты девочка, так иди и готовь! А что если девочка не хочет? А какой-то мальчик — наоборот, хочет? Просто каждый должен выбирать, что делать по желанию, а не из-за того, девочка он или мальчик… Вот так.

— Та поняв я, поняв тебе. Не петушись. Ларочка тоже страх як не любила куховарить — весело, так? Але в школе на неё за такое никто й не ругався, хоча и было за шо. Представь — им надо гуляш чи кулебяку по программе сдавать, а они сидять, салфеточки разложили, чай с чайничка у чашечку красиво переливають, и лясы точат про моду та про песни, та по кино, — теперь уже в голос смеётся Гордей Архипович. — От ты за фартуки сказала — шо гарные дуже. Так это Ларочка сама их шила, отбою не було от желающих поносить. А выкройку с якого-то там журнала достала, чи то польский, чи з Прибалтики, не помню. Она шить страх любила, одевала своих девчат, як кукол, и вечно им то посиделки, то церемонии придумывала. И они ее за это страх як любили. Та й не только они.

Повисает неловкая пауза — на пару минут Гордей Архипович словно забывает обо мне, о том где и в каком времени находится и его взгляд теряет остроту. Теперь он смотрит не на меня, а в глубину тех дней, которые давно ушли и увели с собой всех, кто навсегда остался молодым и прекрасным на старых фотографиях.

— А она… Ваша Ларочка… У неё своё ателье было? Она фартуки и платья на продажу шила? Очень жаль, что только хутором ее модели ограничились. Они такие… изящные, вся страна такое носить могла бы, — спрашиваю я первое, что приходит в голову, лишь бы вывести хозяина их этой странной отрешённости. Слишком дико видеть всегда конкретного и собранного Гордея Архиповича в таком сомнамбулическом состоянии.

— Шо? На продажу? Та ты сдурила! — с готовностью хватается за соломинку, ведущую в день сегодняшний, дед Артура. — Це ж фарцовка, Поля! Подсудне дело! Та й Лара не такая була. Ей те гроши не треба, ей бы шить и наряжать кого-то… чи самой наряжаться. Только в нас тогда не все можно было в люди надевать, сама понимаешь — и щас тут все кости тебе перемоют, а тогда тем паче. Времена другие, й мода считалась чимось таким… Пережитком буржуазии! А в Ларочки прям страсть была — як придумае шото, выкройку нарисуе, и давай кроить та шить. А потом — дома показуе. Я на отэти ее показы моды всегда очи таращив як пацан, перший раз кино побачивший. Гордей, казала она, ты понимаешь, шо это такое? Шо за костюм та за эпоха? А мне все одно было, хоч в мешок ее выряди — лишь бы она.

Он снова тяжело умолкает и я вижу, как все сложнее становится ему придерживаться лёгкого тона беседы.

— А то ще було… Женихов ее вилами гоняв, — забирая у меня фото и предлагая новое, продолжает он, а я не могу оторвать глаз, рассматривая эти картинки давно прожитой жизни. Ларочка и Гордей Архипович, на то время просто Гордей, здесь снова вместе — она сидит за столом, закину ногу за ногу, юбка в горошек слегка приподнялась, обнажая стройные щиколотки, а муж, наклонившись над ней, обнимает за плечи таким бережным жестом, как будто она сделана из хрусталя или фарфора, как та самая балеринка на трельяже, стоящая среди шкатулок и пузырьков духов.

Неожиданно я понимаю, чьи это духи и чьи шкатулочки, и чьих рук вышивка на подушках, и кто вязал все эти кружевные салфетки. Но что случилось, и почему время Ларочки в этом доме так и остановилось на ранних шестидесятых — все ещё не могу догадаться. В одном я уверена — она куда-то делась, пропала, резко и быстро, оставив следы своего пребывания только здесь, в этой комнате, которая до сих пор заперта для всех и для настоящего.

— Что вы говорите? — рассеянно переспрашиваю Гордея Архиповича, чтобы вновь поймать нить разговора.

— Кажу, одному жениху ее с города вила в сраку встромив, а другий заранее обделався, як только сюда приперся. Так ему сразу рассказали — тикай, пока живий. Один, перед тобою, вже був, так еле втик.

— Да вы что, Гордей Архипович? Вы же это несерьезно? — совершено негуманно смеясь я, живо представляя себе картину с вилами.

— Серьезно. Кожного, хто сунеться, повбывав бы. Тильки никто не сувався больше. Боялись. Та й Ларочка не разрешала. Бо любила мене так, як никому й не снилось. И я ее також. Ну хто до нас при таком согласии полизе, га, Полина?

Растерянно смотрю на него, хлопая глазами, пытаюсь сопоставить в своей голове два образа — всегда суровый и хваткий Гордей Архипович и этот лиричный и открыто говорящий о своих чувствах мужчина, равно как и о возможности убийства, к сожалению, тоже — открыто и серьезно.

— Та ты не думай, я не уголовник, — безошибочно считывая мои эмоции, продолжает со смешком хозяин. — Отому, першому, Ларочка в письме написала, чесно, як оно есть — прости, я полюбила другого и выхожу за него замуж. А воно ж, тупе и недалеке, приперлось разбираться.

— А за ним и второй? Много у Ларочки женихов до вас было, видимо, — не успев прикусить язык, говорю я без доли осуждения, просто по логике рассказа. Но звучит это как обвинение в ветрености.

— А чи в тебе мало було? — отбивается резким вопросом Гордей Архипович, чем вгоняет меня в ступор. При чем здесь я?

— Ну… У меня не женихи, а друзья… И бойфренды, да…. были. Но все мы взрослые люди. И время сейчас другое. Да и, вообще, я ни в чем не обвиняю, не подумайте! У такой красивой женщины не могло быть мало поклонников, удивительно, что только двое приезжало!

— От и она думала, шо «друзья». С одним лиш зустричалась, с отим, кому письмо написала. А инши друзья за нею табунами ходили, с города аж приезжали. Ще було, двое чи трое. В перший месяц десь, як только Ларочка у нас работать почала. Приезжали на выходные. Та з ними мы тихо-мирно разошлись, я их ще на станции переловив и все як есть сказав — езжайте, хлопци, краще додому, у нас тут свои дела. А у вас свои. Давайте, шоб наши дела вашим делам зубы не повыбивали. Ларочка ще удивлялась — Гордей, ты представляешь, все обо мне забыли. Обещали друзья приехать — а никто и не приехал. Я ей трошки рассказав все потом… Она ж их всех друзьями считала, а я их сразу вычислив — приезжали такими павлинами, хвосты пораспукали, с цветами, с конфетами, сумки понабивали подарунками. Ага ж… Друзья…

— А она не ругалась, что вы вот так за неё все решили? — не могу удержаться от нового вопроса я, понимая, что даже романтическая очарованность этой историей не даёт мне до конца восхищаться молодцеватыми поступками Гордея Архиповича. Тут же вспоминаются и похожие привычки Артура: «Потому что я передумал и точка!» И вроде мы все решили тогда, но кто знает… Не возникнет ли эта фамильная склонность решать все одним махом как-нибудь между нами.

— Та ругалась, конечно, — этот ответ меня удивляет. В те времена, да и сейчас нередко эдакое гусарство воспринимается как доказательство силы чувств, а вот Ларочка, оказывается, придерживалась другого мнения. — Ну, тогда не мени одному влетило. Она сердилась ще й на тех вылупков, шо друзями притворялись, а сами до неё с шампанским и букетами клинья подбивать ехали. Не любила Ларочка, когда брешут. И тому хлыщу, с яким встречалась до меня, сразу написала — люблю другого, расходимся. Так ему мало оказалось, на разборки явився. Видно, вилами у сраку ему для полного щастя не хватало. Бо драпав потом й верещав як ризаный, весь хутор над ним смеялся. Ларочке його жалко було, конечно. Але за то, шо вин ей сказав, йому б языка вырвать надо, а не токо вилами ткнуть.

— А что он… ее оскорбил, да? — стараюсь как можно аккуратнее сформулировать вопрос я.

— Ну, як… Оскорбив чи ни — не це важно. До Ларочки всяка грязюка не липла, она й внимания на неё обращала никогда. Та я б йому и простой ругни не спустив бы. Так вин же, падло, по больному — детдомовкою обозвав, ще й сказав, шо свиня свое болото всегда найде, й шо она без роду без племени, до таких же убогих селян прибилась, нормальна семья, як у нього, ей, выходить, не надо. Барчук чортив. Сынок якогось снабженца с заводу, який тырив все, шо погано лежало — а ты дывы, туда ж, носа задирать. Ну, я й психонув. Ганяв його довго, если б Лара за нього не вступилась — убив бы к бису. Й слово ей дав, раз и навсегда — никогда тебе ни одна шваль больше цим не попрекне. Я тоби такую семью зроблю, шо все завидовать будуть, а не издеваться над тобою. Бо я ж знав, Полина, це единственне було, из-за чего она переживала.

— А… — от удивления я не могу выдавить из себя какие-либо другие звуки. И в то же время, что-то знакомое, привычно связанное с Гордеем Архиповичем начинает проступать в рассказе. Вот это его «Сделаю тебе такую семью, что все обзавидуются» — то, что всегда культивировалось у Никишиных. Теперь эти слова и привычки обретают для меня новый, чуть более глубокий смысл.

— А почему он… вообще укорял ее в этом? — наконец, собираю мысли в кучу. — Этот незадачливый жених с вилами в жопе? Ваша Ларочка совсем не выглядела какой-то… побирушкой. Наоборот, казалось, что она из очень важной семьи, парторгов там, или дипломатов — такая красотка, модница, в кино и музыке разбирается, этикет знает. Да этот сытый жених сам на фоне неё — хамоватое быдло, ещё и неблагополучием попрекает!

— А мени нравится, як ты його назвала, — снова проглаживая ус, прячет довольную улыбку Гордей Архипович. Видимо, мое искренне возмущение приходится ему по нраву. — Жених з вилами у жопи. Дуже влучно! Та й про Ларочкину семью ты влучно сказала — пока росла с батьками, так и було. Й танцы, й музыкалка, й вчителька специальна додому приходила, вчила ее французскому та немецкому.

— О, вот видите! — довольная тем, что не всегда попадаю пальцем в небо, добавляю я. — Не зря я сразу подумала, что она интеллигентка у вас, Гордей Архипович, такие манеры — даже по фото видны. Ну какая детдомовка, как можно было до такого додуматься?

— Та в тому-то й дело, шо не додумався. От это все только до войны у неё было. Мати — актрисою у театре работала, батько — якийсь латиш, с ихних коммунистов, так добре у нас устроился, в партии на высокий должности був. И як только немцы на Киев напали — в сами перши дни, их швиденько порозсылали — батька у якийсь штаб, матир — медсестрой до госпиталю, ще й на фронт посылали, шоб выступали та спивали перед бийцями, поддерживали их. Так оба й загинули — батько одразу, у сорок першому, а мати годом позже. А Ларочку в эвакуацию, разом з иншими дитьми. А ей тогда сем рокив було, до школы собиралась, все представляла, як осенью в перший раз у перший класс. А заместо першого класса — в общий вагон с вошами та клопами, там разни диты ехали, дуже разни. И отак до самого Казахстана, а потим — в общак на тридцять коек, де никто с тобою нянчиться не буде. В стране инша беда, поважней буде, чим якись там девчата, шо тоби щебенку в сандали подсыпають, шоб не важничала. Та Ларочка й не жаловалась особо. Через это з нею не так жостко, як с другими поводились — тих и били, и вночи подушками душили, й гивно всяке в тарелку подсыпали. Кажу ж, дуже разни диты були, деяки — прям беспризорники со стажем, не один год по интернатам. И тикалы оттуда, их находили, повертали до учёбы, до образования. А им воно шо — лишь бы на базарах мелочь тырить та всяки аферы придумувать.

— И она это все хорошо помнила? Ничего не забылось? — пытаясь вспомнить своё восприятие мира в семь лет, уточняю я. Тогда меня, кажется, волновали только мультики по телевизору и почему противные взрослые не дают мне их смотреть, сколько хочется, а ещё — вечно орут друг на друга и портят любой праздник, когда семья собирается вместе. Вот только мое детство, полное скандалов и взаимных упрёков, внезапно кажется мне раем на земле в сравнении с жизнью детей войны.

— Та воно, Поля, така зараза… Й захочешь забуть… А оно помнится, — негромко вздыхает Гордей Архипович и по движению его рук вижу, что ему очень хочется закурить — он достаёт люльку, рассеянно вертит ее в пальцах и откладывает назад.

— Покурить бы сейчас, да?

— Оце було б не лишним, — с улыбкой кивает он. — Та я тут никогда не курю. Це святе правило в нас. Ларочка едине, шо не виносила с моих привычок, так это, когда в хате накурено. Пришлось отучиться. Та я й сам радий був, лиш бы ей було добре.

— Вот как… — стараясь скрыть смущение от такой предельной откровенности, на секунду опускаю глаза и вижу, что руками комкаю края скатерти — и тут же прекращаю. Ларочке бы такое тоже вряд ли понравилось. — А у вас тоже? О войне такие воспоминания?

— Якие — такие?

Мне кажется, или в его голосе звучит ирония?

— Ну… Такие страшные. Как у вашей Ларочки. Сами же говорили — и хотелось бы забыть, а не забывается. Так она хоть в эвакуации все пережила. А у нас же тут немцы до сорок четвёртого хозяйничали. Я знаю, я у нас в краеведческом музее была! — стараюсь подкрепить свои слова серьёзными аргументами в ответ на все более насмешливый взгляд хозяина.

— Я, Поля, може й хотив бы шо тебе рассказать. Але був тоди ще таким вылупком, шо бигав в одной сорочке по селу, навить штанов мени ще не полагалось.

— То есть? — никак не могу понять, к чему он клонит.

— А отож тоби и «то есть»! Я перед войною тильки народився, коли до нас ця шваль пришла мени не больше року было. Ховався за печкою, мамка мене там держала, шоб не влиз куда не треба. Й потом, коли вже бигав по селу, мамка всегда тут як тут, шоб не дай боже не встряв никуда. Бо в нас були случаи. Мали, дурни, опасности не понимаем. Один хлопец из старших побачив якось немчуру й давай його дразнить, Августина заспивав, ще й пидскакував так, як нимци танцюють. Так немчура не довго думав, розрядыв йому очередь з автомата прям под ноги, шоб скакав веселише. Все думали — каюк нашему малому буде, все, вбили. А ничего не вбили, навить не поранило — немчура, падло таке, стреляв ювелирно, шоб напугать, а не вбить. Але хлопец так и не очухався. Лицо йому перекосило, нервный тик так и не выличив. И заикався страшно. Ще й пид себе ходив — ничего не могли с цим зробить, вже й до врачив його найкращих возили, все без толку. Так и помер, рокив тридцять йому було. Назарием звали. Пив страшно, от и замерз зимою за сарями. Ми його як могли, старались до жизни нормальной приучить — ну не його вина, шо судьба з ним так жестоко обошлась — ни дивчины, ни диточок, хто ж захоче со сцыкуном та паралитком звязуваться? И Назарий це добре розумив и за життя, откровенно кажучи, не держався. По-чёрному пив, прям по-чёрному. И все, як выпье, своего Августина танцюе и смееться як блаженый. Оце, Поля, и есть таки воспоминания, шо й хочеться забути, та не получаеться. А я малый був, дурный, ничого з войны не помню, от вже Победу як праздновали — то помню. То я везунчик, га? — неожиданно подмигивает он мне, чтобы развеселить, замечая, под каким впечатлением я нахожусь от истории про Августина. Такие случаи из жизни, рассказанные погодя, как что-то обычное, всегда приводили на меня впечатления сильнее, чем эпические сцены подвигов или зверств из фильмов про войну. Потому что за каждым из них чувствовалась настоящая человеческая судьба — искорёженная одним поступком, или роковой случайностью, как у этого местного хлопца — Назара.

— И в Ларочки, слава богу, обийшлось без прям таких вже ужасив. Але сама розумиешь, з сытого дома, де в тебе праздники, наряды, навчання з нянечкою — та в эвакуацию, а потом в детдом для сирит — дуже больно по ней вдарило. До последнего Лара ненавидила усе форменне, казенщину всяку — один раз в санатори, де ми отдыхали, нашивку з номером на наволочке побачила, навыворит случайно одягли — так аж затрясло ее. Гордей, каже, поехали домой лучше. Наш дом — найлучшее место на земле. И я понимав це все и не був против — взяли и повернулись додому, хоч ще пять дней целых по путевке было. На нас як на умалишенных, як на того Назария, дивились. А для мене главне було, шоб она була счастливою. А то, шо счастливою Лара була разом со мною — це я й до сих пор считаю, шо не заслужив такого.

— А после эвакуации что с ней было? — я совсем не замечаю, как увлекаюсь этой историей так, что забываю о том, что хотела спросить, зачем он меня здесь держит.

— Шо, цикаво? — довольно щурится Гордей Архипович и подаёт мне новую фотографию — как он только угадал, что фото для меня больше, чем книга, больше, чем рассказ человека о себе. Человек может соврать, а вот хорошо сделанный снимок — никогда.

Ларочка на этом фото гораздо моложе, волосы собраны в две косы и подвёрнуты в гульки узкими лентами, стоит в среди ровесниц, девушек лет шестнадцати-восемнадцати. Все они одеты в очень похожие скромные пальто, в руках — одинаковые портфели, и только у Ларочки на шее шарфик, а на голове — берет, задорно сдвинутый на бок. Вокруг — новостройки той самой тоскливой архитектурой поры, когда во всех городах бывшего Союза было принято возводить многоэтажные коробки, объясняя их примитивность доступностью и удобством. На фото многие из этих домов-коробочек только строятся, вокруг валяются куски кирпича, аллейка, на которой стоят девушки — едва намечена, позади них — высокие горы щебня и песка. Социалистический рай в самом своём зарождении, будущее место, где все семьи получат собственное жильё и прилагающееся к нему непременное счастье. А ещё через пятьдесят лет все это превратится в район трущоб, населённый самыми пестрыми маргиналами, подобный тому, в котором находится квартира Артура.

— А ось шо було. Це не сразу, конечно, после эвакуации, вже опосля. Тут она в вечернюю школу ходить, а вдень — в столовой на стройки работае с подружками. Ось они все — от это Надька, Катерина, Зойка, Уляна. Ты гля, всех помню, от чортивня! Ларочка багато про то время рассказывала, так весело, лёгко, як наче й не тяжело им совсем было. Наче не тягали кастрюляки здоровенные, й не понадривали соби все, шо можно. Це вдобавок до тяжелых условий у дитдоми, куда ее после войны отправили. Холодина, казала, в комнатах страшна була, хворилы постоянно. Ще й водою ледяною з самого начала купались, ноги отморожували в спальнях — от и позастужувались сильно. Оно ей потом аукнулося, сильно аукнулося, Поля. Та она никогда не жаловалась. Ни слова плохого про той час не чув, за все наше життя.

— Так она не сразу в институт поступила? Вы же говорили, что она учительницей была, а это высшее образование должно быть.

— Та конечно, не сразу! — недовольно хмыкнув, Гордей Архипович отбирает у меня фото, но не спешит давать новое, задумчиво глядя в одну точку и обращаясь больше к себе: — Никому она в тому институте нужна не була, нихто ее там не ждав. Але Лара страх як хотела в Киев повернуться, от прям рогом уперлась, буду там и жить — и все. Потому шо то ее город був, з дитинства. Але провернулась аж в двадцать рокив. Перед цим чотири роки готувалась, вчилась, за роботу любу, лишь бы вивчиться ще, хваталась. Тому що освищу им в детдоми таку дали… жиденьку. Ларочка, яка с малолетства с домашними вчителями занималась, та перед шоколю читала-писала, ще й нимецькою та французькою трохи говорила — с самого начала все це понимала. Але шо могла зробить? Тильки чекать на паспрот, шоб встроиться на работу, а там — й курсы для квалификации, й вечерня школа, й вольным слухачем можно було в институт ходить на деяки лекции. От вона й не унывала, крутилась як та пчилка — й в двадцать рокив поступила таки, у свий любимый Киев, на вчительку кройки та шиття. А потом уже перепрофилювалась у домовтодство. На пять рокив у Киеве, каже, наче в дитинство повернулась — у театры ходила, по концертам, по библиотекам. Й одного хотила — залишиться там назавжди. Вже й деяки школы Ларочку звали, та й она для себе подобрала найкращу. У неё багато знакомых и друзей було, и не лише таких, як ота петушня з букетами. Були й таки, хто по-чесному помогав — народ сам тянувся до Лары. Она ж и розумница, и красива така, шо аж сердце заходится, и не откаже никогда никому, й… Кращей вчительки детям и придумать нельзя… Але не сбулись те планы. Бо пришлось таки практику по распределению отпрацювать — а вже отсюда она никуда не поехала.

— Думаете, она не жалела об этом? — осторожно интересуюсь я, потому что слишком уж знакомые нотки вечной истории «Зачем тебе этот большой город?» слышатся в рассказе Гордея Архиповича. Забавно, что желание вырваться и уехать в столицу у Артура — ещё и семейный сценарий. Кто знает, может эта тяга к жизни, максимально не похожей на провинциальную, досталась ему от… Ларочки (никак язык не поворачивается назвать ее бабушкой) Хотя, конечно же, социальный выбор, это, в отличие от внешности не передаётся по генам, но… Кто знает, кто знает. А вдруг неспроста такие совпадения?

— Та жалела, конечно, как же ж без этого, — неожиданно соглашается со мной Гордей Архипович. — Говорила, увесь перший год снилось ей, шо она встае, будильник трезвонить, а она бижить- опаздуе на трамвай, шоб до школы, де она хотела працювать, успеть. Й вечно то цей клятый трамвай не приходить, то влизти в него не може, то ламаеться вин — не вспивала, и все тут. А то, каже, один раз таке случилось — як наче той же сон… Проснулась, собралась, будильник трезвонить, она выскакуе за порог — и хутор наш бачить. Й дорога за нашим першим домом, де з нею жили — в ось такой самой комнате, Полина. Я, як оцей батькивский дом повернув, першим делом Ларочкину комнату зробив. Шоб була точно така, як та, де она жила… Так от и сказала она тогда, як впреше не Киев ей приснився, а наши места — от я, Гордей, и стала местною. Никуда отсюда я не уеду больше. Й бильш стара жизнь ей не снилась, никогда.

— И что, сдержала слово? Никуда не уехала? — осторожно спрашиваю я, чтобы, наконец, проверить свою догадку о том, что Ларочка могла не выдержать сельской жизни и сбежать.

— Сдержала. А як же. Назавжди и осталась. Й щас лежить на нашому местному кладбище, под грушами. Сам те груши садив, Полинка. Бо Ларочка…

— Очень груши любила. И в подарок принимала только фрукты и цветы, — зажав рот рукой от неожиданности, этими словами я пытаюсь сгладить потрясение, которое произвели на меня слова Гордея Архиповича. То, как буднично и резко он оборвал эту сказку своей сильной любви, своего счастливого брака.

— Твоя правда. Точно так и було. Ще й слива там рядом есть. Й коли прихожу до неё — а там и мое место рядом заготовлено, я там теж лежать буду, — так завжди ей кошик с фруктами оставляю на могилке. Шоб все як раньше. Все, як она любила.

— А… что случилось? — наконец, решаюсь на главный вопрос я. — Что с ней произошло?

— Родами померла, — как-то сухо и слишком спокойно отвечает Гордей Архипович, и из его голоса исчезают едва уловимые лиричные нотки, которые звучали, когда он рассказывала о том, как носит подарки на могилу жены. — Дуже тяжка ситуация була, й наши врачи, сельски предупреждали, й городски, як в область на консультацию ее возив. Але она знов уперлася рогом — Гордей, как хочешь, а не отговаривай меня! Хочу родить тебе ребёнка, ты ж создан быть отцом! А я, Поля, може й стыдно зараз сказать, не соглашався с нею. Не хотив я нияких детей, с нею одною быть хотив. И хто знае, де больше щастя моего було б — с нею, але без всего мого выводка. Чи все ж таки з усим нашим родом, з нашею семьей, якой у Ларочки не стало и яку я ей пообещав. А, значит, она не зря прожила — хай недовго та не зря. И уже никому з наших дитей та онукив, ще й правнукив никто не скаже — ах ты ж сирота безродна! Детдомовка! А якщо кто и задумае якусь гадость — так мы один за одного горою станем. Тому що семья, Поля, це святе. На таке посягать нельзя, ни словом, ни делом. Сильно багато за цим стоить, деяки життя за це положили, шоб просто так играться людьми, понимаешь?

— П-понимаю, — говорю я, неожиданно не чувствуя страха, только досаду. В том, что Гордей Архипович знает все обо мне с Артуром я уже не сомневаюсь — не зря он так широко открыл мне своё сердце, не зря пошёл с таких козырей, обезоружил такой откровенностью. Сейчас он будет просить меня отстать, оставить в покое его внука, а я — не имею уже сил ни спорить, ни доказывать свою правоту. И единственное, что меня интересует сейчас — это почему не удалось спасти жизнь Ларочки, ведь Гордей Архипович был готов для неё на все — неужели допустил, чтобы она подвергала себя опасности?

— А как так вышло? Ваша сельская медицина не справилась? — я не спешу каяться и возвращаю разговор в его прошлое. Гордей Архипович тут же понимает это и решает меня, видимо, дожать.

— Там все не так просто було, Поля. Мы вже й договорились, шоб Лара в областному роддоме рожала, тим паче, й показания в неё серьезные были. Та он взяв и на мойку закрывся як на зло. А в Лары ще й роды раньше начались, Тамара була крупною, в наш род пошла. От Ларе дуже тяжело носить було, и… не дотерпила до срока. Пришлось рожать у нас — так она два дня мучилась, там кесарево потрибно було, наши идиоты не зразу це поняли, лише коли я пригрозив, шо пересажаю их всех, коновалив, допомогли малой родиться. А потом… Вже понятно було, шо Ларочка дуже слаба — крови потеряла багато, ще й сердце сдавать начало… Я ледве з нею попрощатись успив, та… Це вже инша розмова, мы щас не про те, — несмотря на то, что Гордей Архипович сам пошёл в разговоре до конца, кажется, кое где силы он всё-таки не рассчитал.

— Так шо отак…. Хоч с третьего разу, писля двох выкидишей, але все ж таки она народила — хоч я и не просив про таке, ты не думай! Никогда не просив! — уловив мой взгляд, в котором читается один вопрос: «Зачем?! Ну не получалось, так жили бы без детей, вы же были так счастливы!» — Тому так и бережу нашу симью, Поля. Дуже великою жертвою она мени досталась. Сказалися Ларе и условия в детдоми, й тяжести, шо таскала по кухни. Ще й возраст все усложняв, врачихи казали — ой, поздно вже для першой дитини, вы, жиночка, старородящая! Я им думав рот за таке порву, а она мене успокаивала — спокойно, Гордей, спокойно. Мне же не двадцать два, как тебе. Свята душа була, немае таких больше…

— А… — поражённая очередной догадкой, снова едва могу собраться с мыслями я. — А сколько ей было на то время?

— Та сколько… — недовольно бурчит хозяин поместья. — Давай разом посчитаемо. Сюда она приехала у двадцять пять — одразу после института. Мени тогда девятнадцать як раз стукнуло, — и пока мои глаза продолжают лезть на лоб, продолжает. — Мы с нею дуже швыдко закрутили, а шо? Якшо влюбились одне в одного, нашо чекать? Через пив-года вже й поженились. Ей стукнуло двадцать шисть, мени — двадцять. Ота фотография, шо ты без мене разглядувала — як раз в год нашего одруження зроблена. Потим два-три роки у нее все от эти неудачи были. И в двадцять девять она Тамарой забеременила. Так врачихи хиба шо не кричали на неё — таз узкий, старородящая, куда лезешь! Вспокоились вже когда я почав с Ларою до больницы ходить. Мени страх як надоело, шо она оттуда наче с хреста знята приходить.

— Какое же свинство, — только и могу сказать я, понимая, что сейчас ситуация если и поменялась, то не намного, порицания стали тише, но никуда не делись. Но ещё один факт из этой истории не даёт мне покоя — как я только не обратила внимания раньше? Ведь Гордей Архипович четко сказал — Лара в год начала войны собиралась в школу, а он только по селу в одной рубашке гонял. — Так Ларочка тоже была старше вас? Как удивительно. А говорят, что такого раньше не было и вообще… чуть ли не за неприличие считалось.

— Ну, не знаю, неприличие чи не, але в нас ей й слова никто не сказав. Бо знали — чуть шо, в мене й вила наготове, й топор гострый, я с ним, если шо, дуже добре обращаться умею, — я почему-то воровато оглядываюсь вокруг в поисках топора как последнего аргумента в нашем разговоре, но, к счастью не нахожу. В то время как Гордей Архипович снова выворачивает разговор в то русло, которое заставляет мой лоб покрыться испариной.

— А насчёт того шо «тоже» старша — шо, Поля, знакома картина, так? Чи думала, не здогадаюсь, не розкушу уси ваши выбрыкы?

Он долго молчит, все так же задумчиво подкручивая ус, пока я бегая взглядом по стенам, цепляюсь за каждую мелочь, лишь бы не отвечать ему. Приходится хозяину меня поторопить.

— Отвичай! — от его резкого окрика я подскакиваю на стуле и понимаю, что тянуть резину не имеет смысла.

— А когда вы…э-э… поняли? — надеюсь, что мой голос при этом не звучит как у овцы на заклании.

— Ага. Ще пограть у вопросы хочешь… — тянет Гордей Архипович. — Ну добре. Одразу почти, Поля. Та не по тоби, по Артуру. Вин же такий дурак як я — якшо влюбився, все на лоби написано. Ще й не дай боже однолюб…

— Тоже, как вы…

— Вирно мыслишь. Вирно. От того я на тебе зуб и затаив — ты вся такая-растакая ходила, хлопця мого игнорировала, а он хиба шо не на искры рядом с тобою рассыпався. От же стерво, думаю, бачить же, шо твориться, а на нервах ему играе, специально нравиться його изводить. Есть таки люди, Полина, страх як не люблю их, своими руками повбивав бы…

— Да прекратите вы смертоубийствами грозиться, через слово все, убью да убью! — нервно отмахиваюсь от кровожадных намеков я.

— Шо, страшно? Та не бойсь, ничего тоби не буде. Я ж сам побачив, шо ты к нему теж неровно дышишь. А от якшо игралась бы с его почуттями, то хто зна…

— Ой, да перестаньте вы, — снова пытаюсь урезонить его я, пока Гордей Архипович, явно польщенный моими беспричинными страхами, довольно смеётся.

— Хочешь знать, когда ты себе сдала? — заговорщически наклоняясь ко мне, интересуется он, а я все жду, когда глава рода скажет своё: «Видстань от моего внука, старородящая!» А он почему-то не говорит и не говорит. Вместо этого выдаёт: — А когда хлопцы мои через огонь стрибали, а ты чихвостила мене на чем свит стоить, чуть руку не скрутила й требувала остановить оце безобразие. Прям така фурия-мегера враз зробилася! От я тогда й подумав — ого, дивонька. От воно як. Ты ж за мого Артура горою, якшо надо — и в огонь полезешь. И це добре, Поля. Дуже добре. В мене прям от сердця отлегло.

— И что теперь? — все более унылым голосом спрашиваю я, параллельно понимая, как сдала себя наиглупейшим образом и что теперь отрицать очевидное не имеет смысла. — Прогоните меня, пока Артур уехал? Вы за этим его в эту вашу Телиговку отпустили, а не за тем, чтобы он Вэла отвёз? Вы нас тоже, Гордей Архипович вокруг пальца обвели. Хитро, хитро, ничего не скажешь.

— Та чего ж обвив? — настроение хозяина, как только он вернулся к делам сегодняшнего дня, становится все более ироничным и залихватским. — Ничого не обвив, наоборот, дуже радый за Василя, яким ты як женихом прикрывалась. Не, ну серьезно, Поля! Василь як прикрыття… Вы шо думали, я совсем дурень, чи шо? Хто з вас хоть отаке придумав, скажи мени. Кажи давай!

— А… Артур. Но я его поддержала.

— Мододец, шо поддержала. От и дальше поддержуй. Тоди между вами всегда буде мир и согласие. Але идея дурна була, честно тоби скажу. У малого шось совсем мозги набекрень поехали. Ты следи за ним, Поля, шоб глупостей больших не наробив.

— В смысле — следи? — в очередной раз мне кажется, что я ослышалась. — Вы что… не против? Не против нас с ним?

Произнесённые вслух, эти слова звучат ещё более дико. Однако я их сказала — и не на пустом месте же. Просто повторила за Гордеем Архиповичем его главную мысль.

Которую он тут же подтверждает:

— Против? А чого б я був против?

— Ну… я старше, и намного…

— Напугала кота сметаною, — снова смеётся, оглаживая усы Гордей Архипович. — Це в нас, можно сказать, симейное, по мужской линии.

— Но я не на шесть лет, как ваша Ларочка. А вдвое больше… На двенадцать, — на этом месте я почему-то начинаю прятать взгляд от смущения, с таким озорством в глазах смотрит на меня Гордей Архипович, и мне все кажется, что он просто не знает, не понимает ситуацию до конца.

— Знаешь, Поля… Як доживёшь до мого, то одразу й поймёшь, шо шисть, шо дванадцять, та хоть двадцять — це така шелуха та пыль… Головне, шо вы хочете разом буть, и жизнь у вас один в одного не отнимае. Це уже велике щастя. Дуже велике, й ценить його треба, пока есть. А ты мене якоюсь математикою тут решила попугать.

Чувствуя как в который раз за этот неожиданный разговор моя челюсть готова отвалиться прямо на вышитую льняную скатерть, я смотрю на Гордея Архиповича, которого считала образцом старорежимных ценностей, и не верю своим ушам. Какая-то странная, совсем не сочетавшаяся с его привычками широта взглядов.

— Шо, не думала, шо я на таке способен? — безошибочно читаешь мои мысли он. — Думала, схвачу тебе и спалю десь за сараем?

— Именно так и думала, — все ещё непослушными губами произношу я, чувствуя, что мне очень хочется пить. — А у вас водички не найдётся?

— Тю, мала, та ты шо, справди злякалась? — внимательнее приглядываясь ко мне, Гордей Архипович поднимается на ноги и, подходя к старинному шкафчику, достаёт из него стакан и наливает воды из графина, стоящего, конечно же, под искусно вывязанной салфеткой. — На пей. Пей, не бойся. Я тут кожного дня воду миняю й сам слижу, шоб порядок був. Ларочка дуже не любила, когда пылюка вокруг чи бардак якийсь. Пей, пей, кажу, там отравы немае.

И как только я, хоть немного расслабившись, позволяю себе подумать, хотя бы допустить намёк на то, что наша история разрешится без лишних драм и проблем, что мы на самом деле накрутили себя мыслями о том, что никто в семье Артура не примет нас как пару, как Гордей Архипович добавляет:

— Так шо одобрение свое я вам даю, можно сказать официально. Якшо в тебе намерения чисти й без подлянки — а подлянку я дуже не люблю, Поля… Але ты ж не така, не? Так от, якшо ты до Артура с открытою душою, як и он до тебя — то будьте разом й прекращайте оце по кущам ховаться! Серед девок моих, конечно шороху буде, ой, буде! Ну то ничого, я с ними поговорю, никто до вас мешаться не станет. Даже Тамара. Знаю я ее, неуёмна натура. То хай буде вам щастя, Полина. Мени главне, шоб онука не потерять, по соби знаю, на шо готовий заради той, кого любишь.

Неужели это все? Неужели это конец-развязка нашей с ним истории — такой неожиданно счастливый, когда сам глава рода встал на нашу строну? Я слишком хорошо знаю порядки в их семье, чтобы быть уверенной, что одно его слово способно переломить все несогласие и неприятие каждого человека из их буйного клана.

И тут звучит фраза, которая в щепки разность мою еле-еле затеплившуюся надежду:

— Так шо нема про що волноваться, Полина. Залышайтесь тут, живить соби щасливо, стройте семью, рожайте диток, всем на радость. В тебе ж нема своего дома у городи, я правильно поняв? Артур казав, шо ты снимаешь житло. То це не проблема, не дергайся. Де жить я вам организую. Сами будете хазяйничать, никто до вас не полезет. Не переживай, я все розумию, ты самостоятельна жинка, та й Артурко в мене такий, шо только попробуй ним покомандуй.

Он никак не может понять, что совсем не из-за этого я верчусь на стуле, как будто меня ужалили.

— Вы хотите, чтобы мы остались здесь? Даже не у нас в городе, а здесь?

— Ну, конешно, здесь! — насмешливо, как малолетнему ребёнку продолжает втолковывать Гордей Архипович. — В городе, где Тамара живе, ну шо вам делать? Там грязно, гидко й люды якись не таки. До сих пор жалию, шо дочку пришлось туда отправить — але выхода не було, там с нею друга история була. Але вы — вам тут ховаться нема вид кого. Оставайтесь! Тем паче, Полина, в Артура тут обязанности есть. Усадьба вся, люди вси, яки тут працюють. Я ему завжди казав — когда-нибудь, сынку, оце все стане твоим. И Артурко знав, шо рано чи поздно прийдеться вид мене перенять таку ношу. Оставайтесь, Поля! Ну шо вам мишае шось, чи що?

— Мне? Э-э… Моя работа, например… — успеваю ляпнуть я прежде, чем понимаю, что ни в коем случае не должна выболтать главный секрет, даже главнее того, что мы с Артуром теперь вместе. Пока я здесь, один на один с хозяином дома, нужно держать за семью замками намерение его внука попасть в тот город, от которого его так активно отговаривали мать, сестры, да и сам Гордей Архипович тоже бы не одобрил.

Его следующие слова только подтверждают это:

— А ты шо, думаешь, у нас роботы не буде? У нас тут столько роботы, Поля, лишь бы рук хватало. А не хватае. Крепко не хватае. Особливо таких як у вас, молодых та резвых.

В какой-то мере мне льстит, что в глазах Гордея Архиповича я — молодая и резвая, как Артур, и он причисляет нас к одной категории, в отличие от остальных селян, которые, узнав, с кем связался хозяйский внук, тут же обзовут меня престарелой ведьмой. Но это не мешает мне видеть, что хозяин поместья совсем не понимает, о какой именно работе я веду речь. Неужели он думает, что я смогу перестроиться и пойти помощницей на конюшни или к Глафире куховарить? Делать то, что у меня никогда не получалось и что я откровенно не люблю?

— Я немного не о том, Гордей Архипович…

— Давай просто — Гордей. Мы ж не чужие люди вже, га, Полинко?

Прекрасно. Вот меня ещё раз приняли в семью, только в отличие от того, как это было в детстве, повторное сближение меня совсем не радует.

— Х… хорошо… Гордей э-э-э… Просто Гордей, — пытаюсь вымученно улыбнуться я. Черт, неужели я это сказала? Да я все что угодно скажу, лишь бы отвести от нас подозрения и выбраться отсюда по добру-по здорову.

— От бачиш, — в отличие от моей, его улыбка широкая и довольная. — Ничего сложного немае, так? Давай, розказуй, шо тоби тут мишае и шо не нравиться. И сама побачиш — я докажу обратное, шо б ты не сказала.

Ага, именно это он и будет делать. И к разговору приглашает только для того, чтобы убедить в своей правоте. Ох уж эта Гордеевская кровь — не водица. Все они, в этой семье такие — мягко стелят, да жестко спать, как сказали бы здесь, на хуторе.

Поэтому продолжаю возражать не слишком азартно, больше для вида, чтобы закончить разговор пусть даже липовым согласием. Так вляпаться как я — ещё больше, чем думала с самого начала — это надо уметь. Ещё и Артур уехал — вот это настоящая засада. Где мне его теперь ловить, где встречать?

Ладно, об этом потом. Для начала нужно выбраться из этой комнаты — со всем уважением к тому, что я только что услышала, но… Как ни крути, это память и прошлое Гордея Архиповича, отвечать за которое я никак не должна. И проживать здесь счастливую жизнь с его внуком, чтобы переиграть его собственную неудавшуюся сказку — тоже. Тем более я точно знаю — не получится у меня здесь чувствовать себя счастливой. Никак не получится.

— Ну… — вспоминая о том, что хозяин потребовал у меня какие-то аргументы против хуторской жизни, выдаю ему первую и самую главную причину без особой надежды переубедить. — Я фотограф, я не смогу перестроиться на другую работу. А вам здесь фотограф не нужен. Вам нужны другие люди. Практичные, умеющие делать настоящее дело… А не как я… ничего не произвожу, ничего руками делать не умею. Толку — ноль!

— А от и неправда, — озорно поблескивая глазами из-под седых бровей, возражает Гордей Архипович. А я все не могу понять, когда мне было более неуютно в его обществе — когда он относился ко мне с подозрением, или сейчас, когда демонстрирует открытую симпатию.

— Помнишь, шо я сказав с самого начала, як ты до нас приехала? Ты ж мени сразу отэту свою присказку про фотокорра начала на уха цеплять, — он снова добродушно посмеивается. — А я хоч и не поверил сразу… але думаю — якшо правда, то це дуже добре. Нам як раз надо такий специалист, який рекламу нашему хозяйству буде робить, постоянно. Шоб огласка була, в интернете про нас почитать смогли, фотографии побачить. Тогда до нас ни одна падлюка не сунеться, мы если шо — сразу про це напишем, шоб все люди знали, та ще й с картинками! Так шо в тебе дуже гарна специальнисть, Поля. Дуже важная. Зря люди не дооценюють того, шо раньше в нас называли «идеология та пропаганда». Це й отношение, и мнение формируе на роки вперёд. И не меньш важливе того, шо руками робиться. Так шо приймем тебе со всем уважением. Никто й пикнуть не сможе, шо ты неработяща.

О, то же самое и Артур говорил. Если дед скажет — никто и слова сказать грубого не посмеет. Отлично, прямо таки тепличные условия. Но… надо ли они мне?

— Гордей Архипович, спасибо, конечно… Это прямо интересно так вы говорите… Но я не привыкла долго работать на одной локации. Мне нужны новые места, поездки, командировки. Новые впечатления, понимаете? Чтобы взгляд не замылился.

— Та хто ж против? Чи думаешь, я тебе в нашем сели доспокон вику закрыть надумав?

О да, именно так я и думаю. Доспокон вику — что значит «навсегда». А по-другому вы не умеете, Гордей Архипович, как и все в вашей семье. Вам либо всё — либо ничего.

— Та будеш подорожувать, куда захочешь. Головне ж — сюда вертаться. Мы ще поживем-побачим, може й не захочется никуда отлучаться. Ты ще не знаешь, яка у нас тут жизнь на самом деле. Хоч в Артурка спитай — от до чего ему со своего города хотелось сбежать, а отсюда — никогда. Всегда уезжав через силу прямо. Тут в нас така природа, таке все справжне-настоящее, шо ваши шуры-муры городские кажутся як вчерашний хлеб, магазинский. А в нас — справжняя паляниця, с печи. Й с часом не стае хуже. Спробуешь — и понимаешь, шо от оно, то, шо завжди шукав. И уже никуда й не хочеться. Як казала Ларочка — тут у нас найлучшее место на земле!

— Ларочка вас любила, Гордей… — снова вспоминаю, что теперь мы общаемся по-свойски, без отчеств. — Ей любое место бы подошло, лишь бы рядом с вами.

— А ты шо, хиба не така? Хиба ж ты не любишь Артура?

И тут я понимаю, что снова загнала себя в тупик, своими же словами.

— Люблю, — говорю на удивление спокойно и без сомнений, что тут же отмечает хозяин дома, довольно покачивая головой. — И… наверное, вы правы. Когда рядом твой человек — любое место покажется лучшим на земле.

А вот здесь я вру, вру так откровенно, что боюсь засыпаться, поэтому снова прячу руки под стол, чтобы Гордей Архипович не заметил, как они дрожат от страха, что не удастся его убедить. Потому что я не Ларочка, и моя любовь — не такая как у неё.

Я не стала бы жертвовать собой ради того, чтобы дать мужу наследника, бросать свою жизнь и привычки, отказываться от города, в который так стремилась и где была так счастлива. Я не хочу, чтобы из-за любви летело под откос все то, что у меня есть, а я оставалась жить тенью своего мужчины в условиях, в которых прекрасно знаю — взвою уже через пару недель. Потому что моя любовь — не жертвенная. Но не менее от этого искренняя.

Ведь сколько людей — столько и любовей. Я так сильно привязалась к Артуру ещё и из-за того, что он никогда не требовал от меня измениться и бросить что-либо ради него. Никогда не ставил ультиматумов, никогда не пытался исправить, внушить, что я хорошая, но вот если бы изменилась, то стала бы ещё лучше. А, наоборот, так естественно и гибко встроился в мое настоящее, что я стала без опасений и страха смотреть в наше с ним будущее.

И пусть прошло совсем немного времени, его достаточно, чтобы понять: такая гибкость — как его талант в спорте. Или есть, или нет. Если проявилось сразу — значит, никуда не денется потом. Потому что, как говорится в присказках, которые здесь, на хуторе так любят — мастерство не пропьёшь.

Но этого я, конечно, не говорю Гордею Архиповичу, который со своей властной категоричностью не воспримет мое мнение — сколько людей, столько и любовей. И среди них нет правильных и неправильных. Есть что-то уникальное, рождающееся в каждой паре, совсем как дети — ведь даже у одних родителей они часто бывают непохожи.

— Ну, так шо тогда, Поля? Порозумелись мы с тобой? Вопросов больше не осталось? Ты ж тепер наша, а своих за носа водить — грех та нечестивство.

Кажется, он что-то чувствует, а я не очень-то убедительно возражаю. Навешать ему на уши с три короба лапши со всем энтузиазмом, как я могу, мешает искреннее уважение — пусть мы с Гордеем Архиповичем из разного теста, но его честность, воля и характер, склонность решать вопросы открыто, без недомолвок вызывает во мне безотчётную симпатию, которая… Очень мешает мне сейчас. Мешает занять самую удобную позицию, закрыв этот разговор на удобной для него ноте, а самой тихо-спокойно сделать своё. Тайком, чтоб никто не узнал.

И в то же время, интуиция подсказывает, что честность может навредить сейчас, вплоть до того, что меня погонят из хутора, швырнув в спину рюкзак… ага, он всё-таки собран… я сделала это сегодня ночью, когда собиралась бежать с утра, а сейчас хотела сложить только вещи Артура… Это хорошо… Это очень хорошо.

Кажется, я знаю, что делать.

— Давайте так, Гордей Архипович…

— А от давайте без давайте, — тут же перебивает меня он, и я понимаю, что не зря осторожничаю. После того, как открыл мне все карты, хозяин не потерпит и слова возражения. Поэтому говорить надо ещё более обтекаемо, чтобы не было к чему прицепиться.

— Хорошо, тогда без давайте. Я правильно вас поняла — вы не запрещаете мне заниматься моей работой и не требуете идти на кухню к Глафире?

— Тю, та ты дурна, чи шо? — Гордея Архиповича так забавляет это предположение, что он снова смеётся в голос, даже ладонью по столу похлопывает. — Якшо тильки сама захочешь. Я про шо говорив, Полинка. Ты у нас натура деятельна, долго без дела сидеть не сможешь. Так работы в нас всегда знайдеться миллион й одна тележка, выбрать буде з чого. Даже фотография твоя — й то полезна окажется. А батрачить тебе никто не заставляе, в нас тут шо, рабство? Ты, Поля, ще себе не знаешь, може, когда Артурко тут всем заправлять почне сам-один, ты як во вкус увийдешь, такою хазяйкой станешь! А мы будем смотреть на вас з неба из Ларочкой и радоваться.

Видимо, что-то в моем лице выражает недостаточную радость, потому что Гордей Архипович тут же поправляется:

— А якшо не станешь, то й ничего страшного. Все одно будем за вас радить — шо ваше щастя таке ж справжне, як наше, але довге, не три роки, а все життя. Ну шо, Поля? По рукам? — и протягивает мне загорелую, испещрённую морщинами, но все ещё очень крепкую ладонь. Я не решаюсь жать ему руку в неправдивом обещании, поэтому говорю то, что он бы хотел услышать, но ни слова о себе.

— По рукам, Гордей Архипович. За то, чтобы счастье вашего внука было долгим и настоящим. Чтобы никто больше не смог его заставить отказаться от своих желаний. И чтобы он жил, как хочет, и делал, что любит.

— От и добре, — хозяин или не замечает моей словесной ловушки, иди делает вид, что не замечает. Глядя в его внимательные, с прищуром глаза, я все больше склоняюсь ко второму варианту. Просто он уверен, что знает Артура лучше меня, и что тот даже и не подумает о том, чтобы сбросить с себя долг преемника. Тут его кони, его воля, а, значит, и его счастье. А я соглашусь подстроиться под это, лишь бы не омрачать радость любимого человека.

И в чём-то он прав. Я бы никогда не стала ломать желания Артура под себя, если бы они не совпадали с моими. Я бы просто уехала, на желая разрушать ни его жизнь, ни свою.

— Ты, главное, Поля, щас меньше на шо внимание обращай, — крайне довольный исходом нашего разговора, напутствует меня Гордей Архипович, когда мы с ним, оставив воспоминания в закрытой, особенной для него комнате, возвращаемся назад по коридору. — Шороху буде багато, мои девки галдеть умеют. Й на хуторе сначала балачок буде полно — не буду скрывать, тут багато матерей хотело б, шоб саме ее дочка стала мени снохою. А ты, як не крути, приезжа. Та не перший вже раз мы таке проходим, на своей, можно сказать, шкуре. Побалакають и вспокоятся. Пока я живий, против тебе открыто никто не встане тут. А потом — привыкнуть, та й Артур такий, шо рота каждому заткне. Так шо просто соби… живить та радуйтесь. Отаке для мене самой большою наградою стане. Так шо не волнуйся, приймуть вас люди, куда они денутся. В них, можно сказать, выхода другого немае. Ясно тоби?

— Я… ясно, — киваю я в ответ, чувствуя острый укол совести из-за того, что скоро случится. — Спасибо вам за все. За то, что не стали фыркать и поняли… Ну, хотя бы постарались понять…

— Слухай, та з чого ты взяла, шо я отаке чудище? Знаешь, Поля, я хоч и давно, але теж був мододий и теж боровся с такою дуростю — так нельзя, так неположено. А хто сказав, як положено саме по-правильному, Поля? Я одно знаю — якщо хтось Артура робить шасливим, отак, по-настоящему, шо не придумать, не изобразить специально — значить, це гарна людина. Так шо ты, Поля, гарна людина. А у кого мудрости не хватае сразу разглядеть, так потом поймуть. А якщо не поймуть — то ну их к бису, навищо нам до всяких дурнив прислухаться?

Он снова довольно смеётся, доведя меня до дверей в комнату Артура, к которым я прислоняюсь, нервно крутя входную ручку за своей спиной. То, что я собираюсь скоро сделать, вряд ли можно назвать поступком хорошего человека, но… Ситуация слишком сложная, чтобы я прямо сейчас разбираться в ее моральной подоплеке. Лучше просто делать то, что подсказывает интуиция. А она в который раз за этот неожиданный и удивительный разговор ярко сигналит мне: «Беги! Беги быстрее!»

— Гордей Ар… Все никак не привыкну… Гордей, — неловко переминаюсь с ноги на ногу от желания побыстрее закончить разговор. — Спасибо вам за то, что так отнеслись. Я очень ценю ваше доверие и мне… очень жаль, что не могу быть той, кого бы вы на самом деле хотели здесь видеть. Не возражайте, не надо! — резко останавливаю его. — Вы и так максимум понимания проявили тем, что сказали, что если Артуру со мной хорошо, значит и я хорошая. И не важно, кто там что думает. Мне важно было это услышать. На самом деле важно.

— Опять мудришь, Поля? Шось знов надумала? — вижу, что ему не нравятся эти слова, и останавливаю и себя. Хватит благодарить, Полина, заканчивай и улепётывай, пока не поздно.

— Нет, что вы. Ничего такого, — протягиваю руку и забираю ключи от комнаты, которые хозяин дома с какой-то заминкой протягивает мне. — Это я просто устала, ну и… не скрою, слишком много впечатлений после нашего с вами общения. Надо немного успокоиться и поспать.

— Ну, добре-добре, хто ж мишае… Ты, головне, шоб одно поняла — ще раз скажу. Ты на Артура щас велике влияние маешь. Дуже велике. Сам знаю, як це бувае — влада того, кого ты любишь, над тобою найбильша з усих. Й дурень той, хто не понимае та начинае влазить, мешать чи супротив идти. Лише обозлить, а там таких дров наломать можно, шо никому не поздоровиться, хто под гарячу руку попадеться. Так шо… Я с тобою договориться по-нормальному хочу и честно все кажу. Й от тебе того ж требую. Будь чесною. И не забирай у мене внука, про одне прошу.

Вот так вот. Приехали. Не могу ни кивнуть, ни вздохнуть, только молча изобразив какое-то подобие понимания, нажимаю, в конце концов, на ручку и заскакиваю в комнату.

И все равно никак не могу успокоиться. Я не знаю, что будет после этого, не знаю, как буду выкручиваться дальше — но сейчас… Выждав для верности минут пятнадцать, которые я провожу за письмом записки и размышлением, куда бы её положить, чтобы никто не перехватил, в конце концов, решаю спрятать её под подушки и оставить на виду только краешек. Если кто и зайдёт сюда без меня, то вряд ли заметит ее сразу же, а Артур точно будет искать от меня какое-то послание. Почему-то я в этом абсолютно уверена, как и в том, что он найдёт этот листок бумаги и правильно поймёт слова, на нем написанные.

«Уезжаю в город, есть причины. Жду тебя там. Позвони мне сразу, как появится связь. И поговори с дедом. Он все знает». Вот так, ничего лишнего. И в то же время, никаких сроков, никакой спешки и никакого давления. Пусть Артур сам решит свои семейные вопросы, без меня. Моё дальнейшее присутствие здесь способно только осложнить ситуацию. Лучше я буду ждать его в нашем городке столько, сколько нужно, даже если снова придётся перенести наш отъезд еще на день, или даже два.

Просто буду ждать. Но только не здесь, не в этом месте, где мне трудно дышать и становится так душно, и совсем не от зашкаливающего за сорок градусов столбика термометра.

Прижимая к себе собранный ещё с утра рюкзак, осторожно спускаю ноги с подоконника, чтобы спрыгнуть вниз и пройти по уже знакомому маршруту. Палисадник, соскочив в который, я передвигаюсь очень осторожно, чтобы не попасть в следы органических преступлений Вэла, за ним — небольшой задний двор, пустой до рассвета, и не очень людный сейчас. А дальше — я хорошо помню, куда идти, Артур мне сам об этом рассказал.

— Эй! Куда бежишь? — громкий голос окликает меня у самых ворот. Вздрогнув от неожиданности, я оборачиваюсь и вижу Матвея — того самого первого парня на хуторе, друга Артура и его соперника по прыжкам через огонь — стоит, подбоченившись и утирая пот со лба. Хорошо это или плохо, что именно он, а никто другой, например, пронырливая Катерина, заметил меня, ещё не знаю. Но в одном я уверена — он не должен догадаться, что я задумала.

— На автостанцию узнать, будет ли автобус! — и, предупреждая новые вопросы в ответ на удивлённый взгляд, добавляю: — Артур просил!

— А-а… — по тону Матвея не ясно, поверил он мне или нет. — Ну тогда это… И за утренний узнай, лады? Может, тоже в город сгоняю, давно надо было…

Кажется, он поверил. Не будет слишком нагло, если я спрошу его кое о чём ещё?

— А вообще, во сколько он приходит?

— Кто?

— Вечерний! Автобус.

— Та где-то за час. Поздновато ты решила узнать.

— Да это я затянула! Артур просил ещё сразу, как уехал, а я вот… досиделась. Но ты, если что, передай ему, что все в силе, о чем мы договаривались. Просто вот так вот я… немного поменяла планы. Но все главное — в силе!

Надеюсь, это дополнительное послание от Матвея снизит волнение Артура, если он его услышит. А услышать должен обязательно, ведь с ним он общается, как и с Оляной — больше всех остальных.

— Только передай обязательно! Хорошо? — прошу, чтобы подстраховаться и в ответ наталкиваюсь на веселый взгляд.

— Ничего не понял, но передам, будь уверена. А ты бежи быстрей. Шоб успела.

— Ты только никому больше не говори, ладно? Только Артуру, — плевать, что это может вызвать какие-то подозрения — сам Гордей Архипович одобрил нашу связь, так что я могу этого не скрывать больше.

— Та не скажу, — весело подмигивает мне Матвей, особо не размышляя над моими словами. — А ты бежи давай! Бежи-бежи! А то Артур скоро вернётся, еще вспыет тебе!

Какой хороший мальчик — искрений, яркий и веселый. И Артуру давний друг и хороший напарник. Вот только жить с ним рядом в одном селе я бы не хотела — мне что-то не нравится эта община, где могут предположить, что мне кто-то «всыпет», то есть, поколотит, даже в шутку. И Артуру тоже лучше бы не вариться в этом всём.

При всем нежелании давить на него и вмешиваться в его решения, понимаю, что такие порядки и традиции при каждодневном с ними соприкосновении могут просачиваться внутрь незаметно и разъедать, как гнильца. И менять, независимо от желания самого человека.

Именно об этом я думаю, уходя по узкой тропинке от усадьбы, с каждым шагом все дальше и дальше — и спиной будто чувствую ее тяжёлый взгляд. Большой дом словно сморит на меня глазами Гордея Архипович, говоря: «Эх ты, брехуха! Ты всё-таки та, кем казалась сразу — вертихвостка, способная только голову людям морочить. И убегаешь сейчас молча, поджав хвост, как воровка, которая крадет самое ценное из гордыни и пустой блажи. Вот и беги, скатертью дорога! Только сюда и ни к кому из наших больше не возвращайся!»

Я так остро чувствую это молчаливое неодобрение, хотя никто не может меня видеть, что желание позвонить Артуру, несмотря на то, что оставила записку и сообщение Матвею, становится жгуче-зудящим, как укус зловредного комара. Сворачивая влево на первом перекрёстке, как он учил меня накануне вечером, достаю мобильный и набираю его, несмотря на то, что помню — вышки снесли сами хуторяне и связи здесь по-прежнему нет. И в то же время, надеюсь на чудо — а вдруг. Чуда не происходит — на экране, как и раньше, светится «Нет сети», и набрав Артура, я слышу быстрые короткие гудки — нас упорно не соединяет. Это место все-таки вынуждает меня уехать молча, никому и ничего не сказав.

Вот и он, тот самый переезд и небольшая лавочка, у которой мы должны были встретиться утром — значит, я иду правильно. Что там говорил Артур? Главное, остановись и не иди дальше, а то выйдешь на настоящую остановку — вот только сейчас мне это как раз и нужно. Автоматически поправляя рюкзак на спине, снова достаю мобильный из бокового кармана платья — а вдруг, чем ближе автостанция, тем больше вероятность, что там есть хоть какая-то ниточка, соединяющая меня с окружающим миром?

Но чуда не происходит повторно. Окей, ничего страшного. Как только сяду в автобус, тут же напишу Артуру смс, и оно будет доставлено, когда он попадёт в зону приема, и мы с ним сразу же сможем поговорить. Мне очень не нравится эта молчаливая пауза между нами, хоть она и вынужденная, и я уверена, что он поймёт причины, толкнувшие меня на такой шаг.

Никогда не молчите, если вам есть что сказать. И даже, если обстоятельства вынуждают вас к этому, делайте все, чтобы прорвать эту блокаду.

Ещё спустя пятнадцать минут я понимаю, что моя цель близка — тропинка выводит меня к широкой трассе, похожую на ту, по которой мы ехали сюда. А, может, это она и есть, только выхожу на неё я не со стороны посёлка, а со стороны усадьбы Гордея Архиповича. На глаза, один за другим, начинают попадаться люди, спешащие в одинаковом со мной направлении. Не выдержав, я спрашиваю у одного из случайных попутчиков:

— А вы тоже на автобус?

— А як же! Хоть бы задержався трохи, а то все опаздуем! А завтра с утра може знову не буть!

От одной мысли, что мне придётся провести на хуторе ещё одну ночь, пусть даже с Артуром, мне становится жутко, до холодка между лопаток, и я ускоряю шаг, оставив позади моего подсказчика. Это выглядит не совсем вежливо и красиво — но и мое поспешное бегство отсюда тоже не назовёшь вежливым и красивым. И, тем не менее, я не чувствую ни стыда, ни угрызениям совести, только одно огромное желание успеть на этот автобус и вырваться из этого места, где может быть позволено счастье только по хуторским правилам.

Ещё спустя пару минут вижу, что не зря спешила — перед глазами возникает старенькая кирпичная остановка, покрашенная в бледно-зелёный цвет и — слава всем богам! — выворачивающий из-за поворота такой же архаичный ПАЗик. Перехожу на бег, потом резко останавливаюсь и кричу через плечо тому самому хуторянину, который тоже боялся не успеть:

— Давайте быстрее, я постараюсь задержать!

И, не медля больше ни минуты, срываюсь с места и бегу к приближающемуся ПАЗику и выстроившейся очереди людей к нему, как к чему-то самому дорогому в своей жизни. Может быть, так оно и есть. Глубже забраться в аутентичные дебри моей малой родины я уже не могла, пришло время поворачивать назад, к цивилизации.

Пристроившись в самый конец очереди, вижу как с другой стороны дороги, там, где тоже расположена остановка, показывается еще они автобус — ага, значит, приехал из города. Отлично, хоть какое-то оживление среди этого молчаливого и зловещего зноя и хутора, отрезанного от остального мира. Всё-таки есть связь, есть сообщение с городом — а значит и сотовое соединение вскоре появится. Все будет хорошо. Артур переговорит с Гордеем Архиповичем без меня, он сам не раз давал понять, что с дедом у него полное взаимопонимание. Я не буду им мешать, не буду накалять ситуацию своим присутствием и доводить ее до конфликта. А просто буду ждать его в городе, в моем временном доме тихо и спокойно… Пусть даже не попрощавшись с Никишиными — сейчас мне кажется, что это не такая уж большая проблема.

Наташка без меня явно не скучает в обществе первых светских дам нашего городка, да и вообще, события последних дней дали понять, что наша детская дружба осталась в прошлом. И все, что было с первого дня нашей встречи — только прекрасная ностальгия по тем, кем мы были раньше и чувство благодарности за то, что вместе пережили столько приключений в юности. Не больше.

Надеюсь, мы действительно не увидимся с ней за то время, что мне осталось здесь. Пусть для неё, как и для этого хутора, я тоже буду вертихвосткой, которая неожиданно возникла в ее дворе с криками: «Помоги мне купить мультиварку!» и также неожиданно исчезла.

Попрыгунья стрекоза, что с меня возьмёшь. Ведь именно так в глубине души меня воспринимает Наташка — и я не буду разрушать этот образ. В конце концов, рано или поздно, ее мнение обо мне станет совсем паршивым — когда она узнаёт, куда и к кому ушёл из семьи ее брат. Но это еще совсем не скоро. Главное, чтобы только не сейчас.

— Подождите немного! — кричу водителю ПАЗика, заскакивая в душный салон, несмотря на то, что все верхние форточки окон и люк широко распахнуты. — Не отъезжайте сейчас, еще минутку!

Почему-то мне кажется, что эту же просьбу я выкрикиваю абстрактно в мир, как будто прошу время остановиться и дать нам возможность передохнуть перед самым главным отъездом, который все никак не наступает и не наступает. Как будто это какое-то проклятие. Как будто родной город запустил в меня свои щупальца и зачем-то держит, по одному ему известной причине.

— Фух! От спасибо! Спасибо, мала! Вже думав, шо не вспию! Дай бог тоби здоровья, гарна ты людина!

Мой попутчик поневоле, которого я оставила позади себя, протискивается в салон с объемным мешком или клунком, как их у нас называют, шумно дыша и на ходу расплачивалась с водителем. А заодно и выводит меня из состояния какой-то сомнамбулической заторможенности, пока я прохожу и сажусь на сиденье у окна, до конца не веря, что еще секунда — и мы тронемся. И хутор останется позади.

А значит, бояться нечего. Так же, очень скоро, как только Артур вернётся в город, мы тронемся и на север, в столицу. И нет никакого проклятия, это моя вечная мешанина мыслей в голове и недосып вызывают такие идиотские суеверные подозрения. И вообще, я гарна людина, уже второй человек за сегодня мне это говорит, пусть и не зная меня. И все равно, это хороший знак — вот я и начала верить в знаки. С хорошими людьми ведь не случается ничего плохого.

Спустя секунду после того, как мы медленно отъезжаем от остановки, я, глядя в окно, рассеянно перебираю вещи в рюкзаке и понимаю что ухитрилась ничего не забыть и все самое главное под рукой — камера в чехле, еще один чехол со всеми зарядными, кошелёк, картхолдер и полная связка ключей от моего промышленного лофта. Взгляд вдруг цепляется за группку пассажиров, высыпающих из автобуса, припарковавшегося напротив. Среди многих незнакомых лиц я неожиданно вижу одно знакомое, и зажмурившись, резко открываю глаза, чтобы понять — не обманывает ли меня зрение. Потому что мне упорно кажется, что я только что видела… Тамару Гордеевну.

Мать Артура? Здесь? Она что, приехала из города? А… А зачем?

От одной мысли о том, что мы могли бы столкнуться с ней на дороге — пусть и на противоположных ее сторонах, на висках выступает липкий пот, и жаркий воздух автобуса, горячими потоками гоняющий по салону, здесь ни при чем. Да нет, показалось — привстав и глядя назад в окно, на все удаляющуюся толпу людей, приехавших единственным вечерним рейсом из города, думаю я, параллельно пытаясь понять, что же меня так испугало.

Ты становишься задерганной истеричкой, Полина. Во-первых, Артур и не скрывал от своей семьи, что везёт Вэла покататься на лошадях, а меня — как его псевдо-девушку. Так что в мое пребывание на хуторе можно было бы обьяснить хотя бы этим. Другое дело, куда делся Вэл, и откуда взялась уверенность Гордея Архиповича, что я проживу с его внуком долгую и счастливую жизнь — вот это было бы тяжелее обьяснить, останься я в селе и дождись там Тамары Гордеевны. И это не считая вопроса, почему ее вообще сюда принесло? Может, потому что не было связи с Артуром? Но ведь она сама отослала сына с каким-то придуманным поручением, зная какая здесь ситуация — и все для того, лишь бы он был подальше от всех его соблазнов, которые его поджидали дома.

Господи, у меня сейчас голова кругом пойдет. Я не могу даже доверять собственным глазам — вот это очень неприятная новость. Это все нервы и вечный недосып. И то состояние, в котором я нахожусь, не имея возможности связаться с Артуром и сказать ему хоть слово.

Как же невыносимо молчать, когда из тебя рвётся так много невысказанного! Никогда не молчите — вынужденно или добровольно. Чаще всего это напоминает добровольную пытку.

Автобус все набирает скорость — я ощущаю это, все чаще и чаше подпрыгивая на сиденье вместе с остальными пассажирами на ямках и кочках, без которых невозможно представить ни одну нашу междугороднюю дорогу. Но, думаю, даже это мне не помешает уснуть — я слишком устала, и это монотонное покачивание, пусть и с резким потряхиванием, заставляет глаза закрываться.

Но мне нельзя засыпать, пока я не отправила сообщение Артуру, не сказала ему чего-то важного хотя бы в смс-ке. И пусть она дойдёт побыстрее, и, главное, я получу ответ на нее.

Стараясь не уснуть и собраться, набираю в поле для сообщений: «Я в автобусе, возвращаюсь в город и жду тебя дома. Все хорошо, не волнуйся, даже разговор с Гордеем Архиповичем, который состоялся без тебя, прошёл нормально. Прости, это я засыпалась и отрицать что-либо было бесполезно. Новость хорошая — твой дед за нас. Новость плохая — он за нас только на хуторе, хочет, чтобы мы остались там и жили счастливо. А это, как ты понимаешь, невозможно».

Нажимаю «отправить», запоздало жалея из-за какого-то сухого и официального тона сообщения. Так всегда, когда я хочу сказать слишком много и стараюсь выделить только главное. А ведь главное как раз то, чего не скажешь словами. Но я всё-таки постараюсь, хотя бы во втором смс.

«Надеюсь, ты не рассердишься, что я тебя не дождалась. Я не могла там оставаться, прости. Дед захочет с тобой поговорить, а я буду только мешать — ты сам говорил, что вы с ним всегда могли договориться и понять друг друга. Главное, не руби с плеча, и делай то, что считаешь нужным. А я буду ждать любого твоего решения. Люблю. Полина»

Это первый раз, когда я так открыто говорю ему о своих чувствах, о которых он и так знает. Но слова любви говорить приятно и здорово, надо только научиться и привыкнуть к этому. Вот я и учусь это делать — пока что в переписке, а скоро скажу и в лицо. Когда дождусь у нас в городе.

И, еще немного подумав, отправляю третье смс, еле различая плывущие перед глазами буквы из-за отяжелевших век: «А еще у меня была галлюцинация в виде твоей матери. Мне показалось, что я видела ее здесь, на хуторской остановке. Не думаю, что это могла быть она… Но на всякий пожарный — знай. И быстрее возвращайся. Очень жду. Очень-очень»

Не наставить кучу истеричных сердечек мне помогает только то, что практически провалившись в сон, я забываю переключить клавиатуру на эмоджи и отправляю это смс таким, как оно есть, оним текстом.

Пока что все сообщения светятся у меня на панели уведомлений красным — потому что не могут быть доставлены. Но как только мы въедем в зону хотя бы слабого сигнала, они уйдут. И Артур получит их уже по дороге из хутора… А может и раньше, на подъезде к нему. Кто знает. Я оставила ему записку, оставила послание через Матвея, написала кучу смс. Хоть что-либо он получит и все поймёт. Он не сможет не понять или подумать, что я сбежала без единого слова.

Никогда не молчите, как бы вам этого ни хотелось. Рано или поздно придёт время, когда вам придётся все сказать.

Глава 4. Никогда не говорите «никогда»

Прихожу в себя я довольно быстро, сквозь сон различая знакомые и одновременно забытые за два дня сигналы — звонкие отбивки смс-уведомлений. Ещё не успев открыть глаза, чувствую, как болит лоб от постоянных ударов о стекло, к которому я прислонилась, но это ощущение перекрывает радость от того, что я вспоминаю где я, и что происходит.

Уведомления! Сигналы! Значит, есть связь! Значит, я не отрезана от мира и могу общаться! Глядя на оживший мобильный, я больше не вижу красных отметок «Не доставлено» — но моя радость постепенно гаснет, потому что цифра полученных сообщений пропадает, показывая только невнятно дрожащее троеточие, а потом… Мне кажется, что глаза у меня лезут на лоб — на экране высвечивается какой-то невообразимый показатель в пятьсот тридцать пять уведомлений.

Это… Это как, вообще? За два дня вне сети я получила более полутысячи пропущенных звонков и смс-ок? И это я ещё не смотрела мессенджеры. Такого не было даже тогда, когда я случайно пропадала с радаров и срывала встречи по работе — мне до сих пор стыдно об этом вспоминать, но и подобное случалось.

Тогда я тоже просыпалась резко, как будто меня будил невидимый удар изнутри и, холодея от ужаса, смотрела на экран телефона, не решаясь просмотреть, что там творится. Когда у тебя более пятидесяти пропущенных звонков, по несколько десятков от одного абонента — это плохо. Когда полторы сотни от всех — это очень плохо. А когда более… я все еще отказываюсь верить в увиденное… более пятисот… Это совсем ужасно.

Что-то случилось. Какая-то катастрофа, что-то абсолютно непоправимое. С чётким пониманием этого, я пытаюсь открыть смс, но из-за большого их количества телефон подвисает, и в открывшемся списке я вижу даже не имена абонентов, а номера телефонов — отлично! Адресная книжка все-таки глюкнула и показывает мне только верхние сообщения: «Вам звонили десять… пятнадцать… тридцать раз…». И ни одного имени.

Автоматически бросая взгляд на индикатор связи, снова вижу значок «нет соединения». Значит, это все обрушилось в мой мобильный, пока мы находились в зоне короткого действия сети, приблизительно там, где Вэл успел поймать сигнал от Николя из Парижа. А, значит, до города осталась где-то пара часов. Ну, может чуть больше, если с остановками. И проехали мы уже большую часть пути. А то, что я проснулась спустя всего десять минут, мне показалось — я просто слишком устала и мгновенно отключилась. Но сейчас я больше не волнуюсь, только с какой-то глухой заторможенностью пытаюсь понять, что за люди мне звонили, ведь номеров не просто знакомых, а близких друзей, даже Вэла, я не помню. Они все у меня стоят на автонаборе, и…

Хотя, стоп! Я могу узнать номер Артура — потому что вносила его в записную книжку последним, и обратила внимание на интересную комбинацию семёрок и девяток, почти весь номер состоял из них. А значит… смогу найти и прочитать сообщения именно с него самыми первыми.

Он высвечивается в списке пропущенных третьей сверху строчкой — и, открыв уведомления, я чуть не подпрыгиваю от радости. Да, это номер Артура, и мои смс не только доставлены, но и прочитаны — а, значит, он не будет думать, что я сбежала, не дождавшись его, как трусиха. С другой стороны — около десятка пропущенных вызовов именно от него заставляют меня напрячься. Открываю отчёт и вижу, что все они были сделаны минут за двадцать. И время — то, когда мы еще говорили с Гордеем Архиповичем. Приблизительно тогда, когда… Когда Артур садил Вэла на поезд на вокзале, где всегда есть какая-никакая, а связь.

Что заставило его звонить мне так активно, зная, что я вне зоны? Видимо, то же самое, что и меня, когда я уезжала из хутора — острое желание сказать хоть что-то, достучаться в глухую стену оффлайна вопреки доводам здравого смысла.

Телефон опять дребезжит — видимо, ловит слабый сигнал — и одно за другим, мне приходят новые уведомления — и первыми я открываю, не обращая внимания на другие, смс от Артура. Подозреваю, что все они тоже были отправлены не сразу, но из-за нестабильной связи — вот такой сбой.

Так, тихо, без паники, сейчас главное разобраться в их очерёдности и перестать трястись словно заяц.

— Тихо… Спокойно. Мы во всем разберёмся. Мы точно разберёмся, нерешенных проблем не бывает, — шепчу себе я, сдувая со лба упавшую прядь — мои волосы растрепались и висят сосульками вокруг лица из-за жары и пыли. Но то, насколько свежо я сейчас выгляжу, волнует меня в последнюю очередь. Перед глазами, открывшись, мелькают короткие сообщения от Артура:

«Полина! Жди меня в доме, закройся, сделай вид, что спишь, ни с кем не говори, ДОЖДИСЬ МЕНЯ!!!!»

Весь этот экзальтированный капс и куча восклицательных знаков, к которым Артур, мягко говоря, не склонен, сразу заставляют меня думать, что пишет не он, у него украли телефон, а меня пытаются разыграть. Может, Вэл напоследок так шутит — это с его стороны в меня вечно летят заглавные буквы, бесчисленные эмоджи, троеточия, восклицательные знаки и другая орфографическая вакханалия.

Я даже не успеваю разволноваться или расстроиться от того, что всё сделала вопреки его просьбе, как следующее сообщение вызывает во мне еще большее удивление:

«НЕ ГОВОРИ С МОЕЙ МАТЕРЬЮ, НИКОГО НЕ ПУСКАЙ К СЕБЕ, Я СКОРО БУДУ»

То есть, все-таки, на остановке была Тамара Гордеевна? Я даже не испытываю радости от того, что глаза меня не обманули и сознание, оказывается, в полном порядке. Хотя, в каком там порядке, когда я нахожусь в ступоре из-за того, что совсем не могу понять, что происходит — и следующее сообщение от Артура только усиливает это ощущение.

«Полина, там полный пздц. Я такой придурок, что уехал. И что взял тебя с собой. Что вообще придумал все это. Не знаю, когда ты это прочитаешь и нахер я это пишу — все равно ты без связи… Я дурак, прости меня. Я скоро приеду и разберусь со всем»

И ещё одно, встык:

«Хоть бы с тобой все было хорошо. На остальное мне насрать — главное, чтобы с тобой все было норм»

Меня удивляет даже не его взволнованный и резкий тон — а таким Артур бывает только, когда что-то действительно его зацепило, пробило слишком глубоко, как было тогда, когда он рассказывал мне о случившемся в школе после выпускного. Ощущение непоправимого, чего-то, на что мы уже не имеем влияния, приходит с пониманием очевидной алогичности его поступков. Он пишет мне, зная, что я не прочитаю — и все равно не может сдержаться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Да что же там стряслось у них?

— Девушка, ну хватит! Аж мороз по коже! — поворачиваясь ко мне, говорит неизвестная дама средних лет, на месте которой, когда я засыпала, сидел мой попутчик, для которого я держала автобус и просила водителя подождать.

Люди сменялись, заходили и выходили, а я никого и ничего не слышала. Как не слышу себя и сейчас, и только после ее замечания понимаю, что от волнения опять вспомнила свою глупую детскую привычку — скрипеть зубами. Это и вправду выглядит довольно отталкивающе, и я тихо говорю: «Извините», на самом деле не чувствуя ни капли сожаления.

Ещё одна дзинькнувшая смс-ка не то чтобы проясняет мой мозг, но немного снижает ощущение панической тревоги тем, что, оказывается, не знаю как, но я все сделала правильно.

«Ты уехала!! Не знаю как, но ты придумала круче, чем я! Охренеть, ну ты умничка!! Люблю. Никого не слушай»

И следом ещё одно:

«Еду следом. Я иногда в зоне, могу писать. Ты будешь в сети быстрее, чем я и точно прочитаешь. Езжай прямо домой, к себе, как и собиралась. Жди меня. Ни с кем не говори, никому не открывай. Они все знают. И не только дед. С ним мы всё решили. С остальными… не знаю. Решим!»

Чтобы не скрипеть и не стучать зубами, раздражая слишком нервную попутчицу, я зажимаю себе нижнюю челюсть, вцепившись в неё пальцами, и какое-то время сижу, молча глядя впереди себя. Я не знаю, от осознания чего у меня потрясение больше. То ли от того, что только что мы с Артуром, как сопливые романтики открыто признались друг другу не в чём-то там, а в любви, пусть и в переписке. Вот уж, как говорится, никогда не говори «никогда», жизнь все вывернет наизнанку. Я всегда смеялась над этими сопливыми нежностями, а сейчас держусь за них как за последний крючок, чтобы не соскользнуть в панику и истерические вопли.

Никишины знают обо мне и Артуре! Но… как?

Артур меня любит и открыто об этом говорит.

Тамара Гордеевна сама, собственной персоной приехала на хутор вечером — а кто ее знает, может, приди автобус утром или днём, она была бы и раньше. Но для чего? Проклясть меня и повыдергивать патлы? Так это можно сделать и на расстоянии. Хотя патлы — нет, не выйдет, только проклясть, а ей, наверное, этого мало.

Артур меня любит. Он так и сказал. И я тоже. Мы оба знали о чувствах друг друга, но произнесение этого вслух — что-то особенное, почти сакральное.

Что же со мной творится такое? И не только со мной. Как давно Никишины знают, от кого? Все ли из них, или только мать Артура? А Наташка? Теперь вряд ли получится испариться из ее жизни неожиданно и без последствий. И какими они могут быть, эти последствия?

Артур меня любит. А, значит, я спокойно перенесу все, что Наташка скажет мне в лицо, если мы увидимся. Приму и не буду спорить, что я обманула ее доверие, ее дружбу, втерлась в семью, пользовалась теплом и любовью, которую они так искренне мне дарили — и в ответ за все хорошее подложила свинью. И что она знать меня не знает, что я ей больше не подруга и никогда ей не стану, она ни за что меня не простит, а я — стерва неблагодарная. Может, даже попробует повыдергивать мне патлы вместо матери— потерплю и все молча перенесу, без оправданий. Потому что оправдывается тот, кто виноват. А я, хоть убей, не чувствую себя виноватой.

Артур меня любит. И это главное.

Надо что-то отправить ему, написать, что я услышала и все поняла, а он может не волноваться. Со мной точно ничего не случится, а вот он пусть не спешит и спокойно приезжает ко мне домой, где я буду его ждать.

В квартиру к себе или к родителям, я так понимаю, он больше не собирается.

«Только тот, кого мы любим, имеет над нами наибольшую власть. Глупо не понимать этого, а еще глупее — выступать против, мешать и сопротивляться. Тогда сгоряча таких дров можно наломать — мало никому не покажется» — повторяю про себя слова, сказанные на свой манер Гордеем Архиповичем, и только сейчас понимаю, что он имел виду и чего опасался.

«Я все получила, прочитала и буду ждать тебя дома. Я почти подъезжаю, все в порядке. Не волнуйся. Не спеши. Все хорошо. Главное, мы нашлись» — и, прибавляя кучу смайлов, отправляю смс.

Это правда. Так хорошо, что мы снова на связи и договорились, что делать — это уже огромный плюс. Больше всего на меня давило именно то, что мы с Артуром оказались разорваны, неожиданно рассоединены, и это… как будто ослабляло каждого из нас. Какое-то глупое, по-детски наивное убеждение, почему-то прочно засевшее в моей голове.

А теперь все нормально. Теперь я могу попробовать разобраться и в остальных делах. По мере приближения к городу сеть возникает все чаще — и телефон продолжает вибрировать и дзинькать, на что нервная попутчица снова оборачивается ко мне:

— Девушка, вы не могли бы потише!

Черт, и это еще я сижу на боковом сидении позади неё — а если бы сидела напротив, как группка девчонок, тоже увлечённо копающихся в мобильниках… Или рядом — она бы мне все мозги съела. А, может, это мое первое «извините» дало ей зелёный свет на вечные придирки?

— Извините еще раз…

Дама, повернувшаяся ко мне, недовольно пожимает губы, одаривая красноречивым взглядом — ну ок, сделаю что-то более серьёзное, чтобы она имела все причины злиться.

— А дышать я вам не мешаю? Вы такая хрупкая, такая нежная, вас же может что угодно ранить. Этот ветер, эти шторы, эта дорожная пыль… — встаю и специально открываю форточку пошире, чтобы поток воздуха, ворвавшись в салон, хлестнул по лицу меня и мою слишком уязвимую соседку.

Ух, как здорово. На зубах и вправду скрипят мелкие крупинки пыли, воздух обдаёт неожиданной прохладой — солнце клонится к земле, успев остыть после жаркого, полного потрясений дня. Вот только моя попутчица совсем не рада такой инициативе и ругается на чем свет стоит:

— Хулиганка! Бессовестная! Высадить бы тебя! Специально издеваешься и порядок нарушаешь!

— А это еще вопрос, кого из нас высадить надо, — наклоняясь к ней, в эти слова я вкладываю весь злой драйв, весь адреналин, накопившийся за день и бурлящий в крови — и как итог, она отшатывается от меня, глядя, как на маньячку. — Это не я тут ору на весь автобус. Это вы как раз нарушаете. Так что на вашем месте я приумолкла бы. И не дергалась больше.

Очень жаль, что дама действительно замолчала. Я бы с удовольствием к ней еще позадиралась — всё, лишь бы не лезть в ту мешанину уведомлений и смс, которые мне предстоит разобрать до прибытия в город. Параллельно слышу, как девчонки на сидении напротив продолжают шептаться, и мне снова кажется, что я что-то путаю, обманываюсь.

— Не обращайте внимания, — негромко, говорит та, которая сидит посредине. — Вы еще не знаете, кто это такая. Лучше ее не трогать, — и на этом месте я перехватываю ее осторожный взгляд, брошенный в мою сторону — и девочка тут же отводит глаза, будто не желает вступать со мной в контакт даже визуально.

Сев обратно на сиденье я вопросительно смотрю на неё, чтобы узнать, кто же я, по её мнению, такая и откуда она меня знает. Но она снова упорно прячет глаза и таинственно шепчется с подружками.

Да неужели обо мне? Что еще за чертовщина? Что она может говорить остальным девчонкам, сдавленно хихикающим, но тут же испуганно умолкающим, как только я делаю движение навстречу, еле удерживаясь от того, чтобы прямо не спросить: «Вам есть что сказать, девочки? Так скажите сейчас».

Боюсь, что такой вопрос вызовет в них только желание спрятаться в свои скорлупки и наблюдать за мной, испуганно переговариваясь, как будто я на самом деле какое-то чудище лесное. Поэтому, громко скрипнув зубами назло попутчице, возвращаюсь к своему мобильному.

Мы продолжаем стремительно приближаться к городу — и решив не обращать внимания ни на кого (в конце концов, эти школьницы вполне могли быть на нашем мероприятии с Вэлом, кого-то из них я, наверное, фотографировала) — я продолжаю открывать уведомления других адресатов, сразу не узнавая, кто это.

Второй абонент в списке звонил мне тоже раз двадцать пять — отлично, вот так всегда. Стоит уехать на пару суток, и тебе все обрывают линию. Пробравшись сквозь уведомления о пропущенных вызовах, я нахожу текстовое сообщение: «Полинка, перезвони!»

Прекрасно. Это мог быть кто угодно. Начинаю читать дальше, чтобы понять больше.

«Блин, Артуро с тобой? Он вне зоны, его все ищут!»

Дэн? Денис, что ли?

Дальнейшие сообщения подтверждают мою догадку:

«Полинка, когда появишься, позвони сразу! И Артуро скажи, чтоб набрал! Я ему штук двадцать смс отправил. Но он не отвечает, как и ты»

«Ребя, вы там вместе, я надеюсь? Как приедете, сразу позвоните! Сразу, понятно?!»

«Приходила Наталь Борисовна, злая, пипец. НАБЕРИ МЕНЯ!! ИЛИ АРТУРО СКАЖИ, ЧТОБ НАБРАЛ!»

О, и здесь капс. Ну не может же у них так подгореть только от того, что Никишины узнали обо мне с Артуром. Это, в конец концов, сугубо семейное дело. К чему такие массовые истерики?

Последнее сообщение от Дэна — просто какая-то ссылка и подпись, опять капсом — ОТКРОЙ.

Снова смотрю на показатель сети — всего одна черточка, значит, ссылка на какой-то паблик открываться будет долго. Пробую грузить — как и ожидала, безрезультатно.

Понимая, что придётся еще немного подождать, перехожу к сообщениям от номера, стоящего самым первым в списке пропущенных.

О, этот абонент явно хотел меня найти — целых восемьдесят звонков — и это за двое суток? Неужели какой-то заказчик, сроки работы с которым подошли, а я не успела приехать?

Да нет, вряд ли. Потому что первое открывшееся мне текстовое сообщение гласит четко и ясно: «Полька, возвращайся, или я тебя найду! Найду и убью, суку!»

Нет, это точно не заказчик. Это Наташка. И она, как и предупреждал Дэн, «пипец злая».

Проглядываю ещё парочку смсок, открывшихся между уведомлениями о попытках дозвониться — ничего нового, одни ругательства. Наташка кроет меня распоследними словами, и чувствуется, что невозможность прокричать всё это мне в трубку, а ещё лучше — в лицо, только больше ее злит и раззадоривает.

Пресловутая эмоциональная открытость, которую я ней всегда ценила, и сейчас ей не изменяет. Кто-кто, а Наташка, если вдруг увидимся, захочет меня прибить, не скрываясь и не шушукаясь за спиной. Какой-никакой, а оптимистический вывод.

Но видеться мы с ней не должны. Я хорошо помню наш с Артуром уговор — минимум контактов, встречаемся у меня и дальше совместно придумываем, что делать. Ещё бы неплохо узнать итоги его разговора с Гордеем Архиповичем. И с матерью, что пугает меня больше всего.

Так, с Наташкой и ее реакцией мне все понятно, теперь другие номера и уведомления — а вот здесь я снова ничего не понимаю. Ни номера, ни стиль написанного мне совершенно ничего не говорят. В некоторых содержатся просто оскорбления типа «Старая кошёлка» и «Бесстыдница, позор», в некоторых — пожелания, чтобы мне все вернулось и чтоб я сдохла.

Ну ок, пожелания смерти — это нормальная практика, самый популярный аргумент в любом бессмысленном споре. Упрёки в аморалке — их я слышу не в первый раз и явно не в последний. Только раньше они касались моей профессиональной жизни, а теперь — личной. Разница есть, но небольшая.

Что меня напрягает — это какая-то пустота, безликость сообщений. Ну сдохни и сдохни. Это мог написать кто угодно — как другие сестры Артура, так и Тамара Гордеевна или какие-то их попавшие в курс скандала соседи. Но все равно… что-то не то. Слишком пространно. В семье Тамары Гордеевны народ слишком яркий, уж их сообщения я смогла бы узнать по характеру написанного.

Безликость — вот что самое странное в этих проклятиях, из-за чего они напоминают… анонимки. И этого я не могу понять. Ну не могла же Наташка нанять армию ботов, чтобы они писали мне одинаково негативные, но примитивно массовые пожелания смерти. Она пароли в соцсетях путает — а тут… Не её стиль, однозначно.

Тогда что это такое? Кто эти люди, которые ненавидят меня заодно с семейством Никишиных? И вот это постоянное: «Не трогай наших детей!» Ну какой из Артура, в конце концов, ребёнок? Совершеннолетний молодой мужчина, к которому как к кормильцу и опоре относится даже мать. Может, это ее сердобольные подруги, которые ей сочувствуют и травят меня из женской солидарности? Так на кой черт мне сдались их дети? Я точно никогда не была замечена в умилительных настроениях к карапузам. Тогда что это такое? Где логика?

Пробираюсь сквозь старые и новые смс, продолжающие приходить мне на мобильный — все те же угрозы-проклятия, среди которых небольшой вспышкой здравого смысла вспыхивают сообщения от Насти: «Полик, ну что, вас ждать на днях? Нашла интересную галерею, как ты и просила, они готовы обсудить условия».

Так… Ага, галерея, два зала, фотовыставка! Я же сама ее просила! Всё-таки, здорово, что в планах у меня была сразу площадь побольше — ход моих мыслей тут же меняется, и в голову стреляет идея отдать один зал полностью под фото нашей суровой провинциальной романтики, а второе — под серию фотографий с нашего с Вэлом мероприятия против буллинга. Я еще не отсматривала снимки, но даже по памяти могу сказать что, в последнем фотосете есть очень классные портреты.

Так, а что же нет сообщений от Вэла? Кажется, он уехал до начала всей заварушки и сейчас в поезде, так что напишет или позвонит завтра, когда я буду… И я понимаю, что совершенно не знаю, где к этому времени окажусь завтра. В идеале, конечно, в дороге, в одной машине с Артуром. Главное только дождаться его, главное, чтобы с ним всё было хорошо.

Чтобы унять резко нахлынувшее беспокойство, возвращаюсь мыслями к будущей выставке — как же я соскучилась по этим хлопотам, по организации и подготовке. Сразу нужно уточнить у Насти стоимость аренды двух залов, тем более, что выставляться я хочу осенью, числах в двадцатых сентября — бархатный сезон, всплеск культурной жизни после небогатого на события лета…

Дзинькнув приходит еще порция смсок: «Шалава! За то, что сделала — сядешь!» «Не попадайся нам на глаза, бесстыдница! Тебе в нашем городе делать нечего!» и как вишенка на тортике: «Увижу — убью!» Прекрасно, все хотят меня убить и уже заочно изгнали из города. Ух, какие моралисты. И как близко к сердцу принимают проблему Наташкиной семьи. В том, что это она разнесла по подружкам свою смертную обиду я почти не сомневаюсь, единственное — меня все ещё смущает количество угроз.

Чтобы не вовлекаться в бессмысленный негатив, снова возвращаюсь к обдумыванию деталей будущей выставки, перебираю в уме названия типографий и фотостудий, которым можно отдать работы в печать — черт, а ведь я действительно давно не выставлялась у нас… Придётся попотеть и побегать, чтобы найти надёжных людей, а еще мне нужен хороший смм-щик и промоутер… Времени остаётся мало, катастрофически мало. Я не могу все сбросить на Настю, буду заниматься организацией сама — тем более, что ни в какие командировки до конца лета я не поеду. Придётся со скрипом и ценой репутации отказаться или перенести сроки работы с моими педантичными голландцами, которые и так уже ждут, скрепя сердце. Но ничего. Если согласятся перенести сроки на конец года — буду работать с ними бесплатно. За свою взбалмошность надо платить, и я готова.

Как же здорово беспокоиться о будущей выставке, чувствуя, как нетерпение и азарт поднимаются внутри, и все новые и новые идеи приходят в голову. Одна из них — как раз о том, что промоутировать я могу попросить Вэла — как только вернётся из своей Франции, тут я его и озадачу. И ничего, что это не его основная сфера работы, как пиарщик он великолепен. Буду лить ему в уши комплименты таким потоком, что он не выдержит и пойдет мне навстречу. Раз мы даже здесь, в условиях каких-то трешеватых приключений и его жесточайшего похмелья отбомбили такой ивент — у нас в городе, где он чувствует себя как рыба в воде, мы такое замутим! Эти дети на портретах еще получат свою волну популярности и кучу подписчиков в Инстаграм, этим же они больше всего обеспокоены?

При упоминании детей в моей голове дёргается какой-то звоночек, который настойчиво дребезжит: «Опять дети, снова эти дети», и тут до меня доходит…. Вернее, всплывает мысль-догадка и я, чувствую, как мгновенно потеют ладони. Да нет, этого не может быть, это просто совпадение. Простое созвучие, ничего серьёзного, мы же ничего такого не сделали с Вэлом. Да и в конце все были довольны и никто не хотел нас растерзать.

Но упрямый звоночек продолжает звенеть и мысль — а что, если «Не трогай наших детей!» — это совсем не о моем конфликте с семьей Никишиных, считающей, что я посягнула на их «ребёнка»? А о реальных, настоящих детях? Которых Вэл пригласил в кофейню Дениса, а я фотографировала после его блистательной проповеди в кроваво-кетчуповом образе? Что, если там, среди родителей что-то случилось — и они теперь дружно сошли с ума и требуют моей крови, а, может, заодно и Вэла? Интересно, они знают его координаты? Я помню, что оставляла только свои визитки на стойке, еще недоумевая, кому они здесь могут понадобиться. Но вдохновлённый Дэн сказал, что пусть лежат, это им для имиджа заведения и доказательства, какие модные и крутые гости из столицы у них проводили тусовки.

Логически эта версия выстраивается очень стройно, но все равно — я отказываюсь в это верить. Что могло стать причиной такой массовой истерии? Этот городок за последнее время и так пережил много потрясений, может, кого-то триггернуло на утро каким-то непонятным осознанием… Юные и милые ребята рассказывали мне на камеру не самые невинные шалости — вот только я никак не выражала своего к ним отношения, прячась за объективом, как священник в ризнице, чтобы облегчить им исповедь.

И все равно, вдруг для кого-то это стало слишком сильным переживанием? Вот черт… это осложнение мне сейчас совсем не надо. Во-первых — хватит и без того бессмысленных жертв подростковых игрищ, а во-вторых — я прекрасно понимаю, на что способна толпа разъяренных матерей, решившая, что их чадам что-то или кто-то угрожает.

— Это плохо, это всё очень плохо, — бормочу я про себя, понимая, что в таком случае под удар мог попасть и Денис, и тонкий Сережка, как сопричастные к мероприятию, которое разозлило родителей. Так! Денис! Он же мне и писал, и звонил — и теперь попробуй пойми, по какой причине — хотел предупредить из-за Наталь Борисовны, или потому что у него проблемы, а нас и след простыл?

Возвращаюсь в нашу переписку, перечитываю его сообщения — нет, там слишком мало информации, чтобы понять. Хотя нет, вот же ссылка, которую я открывала, но она не загрузилась.

Индикатор связи показывает целых две черточки — но этого все равно мало. Зато я могу позвонить. С двумя делениями я вполне могу набрать сначала Артура, а потом Дениса — но пока всё-таки попытаюсь открыть эту злосчастную ссылку. Почему-то я уверена в том, что ничего хорошего она мне не покажет.

Предчувствия меня, конечно, не подводят. Хотя, нет, подводят — масштаб проблем оказывается… явно мною приуменьшен.

Нет, я могла предположить подобие срыва у одного-двух подростков и толпу разъяренных матерей, способных под горячую руку на открытую агрессию. Но загрузившаяся, пусть не сразу, ссылка выводит меня в знакомое место — в паблик Кристины… О, она успела снова его открыть. Значит, я не ошиблась в своих старых прогнозах — вот первое, о чем я думаю, прежде чем успеваю осознать, что вижу перед собой — большой пост, озаглавленный: «Никогда не говори «Никогда». И фото, фото, бесконечные фото, которые в совокупности производят впечатление… откровенно говоря, отталкивающее.

— Вот же сучка! — не сдержавшись, громко ругаюсь я, чем заслуживаю новый порицающий взгляд чопорной дамы, которая, однако, в этот раз хранит молчание. Зато со стороны шушукающихся девочек ко мне долетает отчётливое:

— Кто бы говорил!

— Да-да!

— Фу такой быть…

Эти несмелые выпады оставляют меня абсолютно равнодушной, потому что кроме этой чертовой статьи взволновать и вызывать отклик во мне не может больше ничего.

Конечно же, первым делом, мой взгляд упирается в фотографии — во-первых, профессиональная пристрастность, во-вторых… они мои! Мои фотографии, мои исходники! Но размещены они в чужом паблике, без моего на то согласия, и первая спасительная мысль, чтобы как-то противостоять надвигающемуся маразму — надо связаться с Настей, пусть найдёт мне хорошего юриста в сфере авторских прав. Потому что фотки краденые, причём самым идиотским способом. Кажется, что из пары сотен снимков, которые были сделаны в кофейне Дэна, Крис нарочно отобрала самые худшие.

Одной рукой лезу в рюкзак, достаю камеру из сумки-чехла, и перекинув ремень через шею, чтобы не выронить, включаю её. Ух, красота, она почти полностью заряжена — потому что два дня я ею совсем не пользовалась — и снова эти спасительные мелочи, которые подмечаю на автомате.

Пролистываю на экране предпросмотра последний фотосет — ну конечно, я не могу ошибаться! Есть классные портреты, полные эмоций и ярких чувств в моменте — почему Кристина не взяла их? Воровать — так воровать лучшее, а не проходные и неудачные кадры, которые бывают в любой фотосессии, даже если снимаешь профессиональных моделей. А здесь — дети, не привыкшие позировать, за что и ценю подобные сьемки. Потому что на пять-шесть не самых лучших фото обязательно попадётся одна, естественная и интересная, без заученной идеальности. Среди других снимков в галерее такие черновые фотографии не производят отталкивающего впечатления — а тут… Выглядят прямо-таки жутко. Как будто я специально поиздевалась над своими моделями и выставила их в самом глупом, искажающем свете.

Вот одна из подруг Эмель — случайно моргает и при этом облизывает от волнения губы. Я снимала ее серией, чтобы поймать живую эмоцию, и этот кадр никогда бы не отправила в работу — у девочки на снимке как бы отсутствуют зрачки, скрывшиеся под верхним веком, от чего белки глаз выглядят страшно, рот приоткрыт в каком-то бездумно-болезненном выражении… Как будто ребёнок-привидение из фильма ужасов.

Вот приятель девочки без глаз… Фу, ну что за кличку я ей дала, она звучит так же неприятно, как и выглядит снимок… А ведь если это видела не только я, подобное прозвище могло к ней и пристать-приклеиться…. Черт, что же я натворила…

Приятель Эмелькиной подруги с неудачного фото смотрит перед собой, настраиваясь на съёмку, «примеряя» лицо — я прекрасно знаю это состояние, когда пытаешься вызывать в себе нужное настроение и репетируешь, как будешь позировать… И часто делаю пробные снимки, чтобы понять, с какого ракурса лучше снимать, на чем акцентироваться. Но опять же — это черновой, рабочий материал, который никто, кроме фотографа, не видит и который я всегда удаляю. Мне жаль, чтобы такая шелуха занимала место на моей и так немаленькой карте памяти. Это просто сырье, там нет ни авторского взгляда, ни раскрытия личности.

Так почему же для этой чертовой статьи отобрали только такие, сырые и стрёмные снимки? Мальчик с неестественно застывшей манерностью — а он всего лишь пытался поиграть, раскрепоститься, найти своё настроение для сьемки! Его друг, комкающий тот самый листок с надписью #янеубиваюсловом с таким нездорово ироничным видом, как будто плевать он хотел на эту надпись и ему как раз очень нравится убивать, и не только словом — а это просто нервная улыбка, вызванная тем, что его снимают при огромной толпе народа.

И все, все снимки — а их около пятнадцати — точно такие же, и мне становится просто… противно. Вопреки логике, вопреки законам здравого смысла, вопреки тому, что я знаю — не эти фото были моей целью. Но, идущие одна за другой, они представляют результаты моей работы как намеренное издевательство, высмеивание детей, как насмешка и жесткий троллинг.

Ох, а я же ещё говорила со сцены — не бойтесь быть некрасивыми, я не делаю сладкие ванильные фоточки. Мне интересно ваше истинное лицо. И вот как, оказывается я его представляю!

Как ужас. Какой же ужас, блин.

И совсем не страх перед разъярёнными родительницами, чьи проклятья внезапно становятся мне понятны и вполне оправданы, грызёт меня изнутри. Нет, задето что-то более глубокое, что-то, являющееся частью меня — мое творчество, которое оказалось так безобразно вывернуто наизнанку и представлено в таком уродливом виде.

Как будто это я — такая, как человек, который слепил эту отвратную галлерею. Как будто мою ещё не воплощённую задумку взяли и извратили, пропустив через кривое зеркало, и… Как я могу делать выставку после этого! Никто в жизни не даст мне разрешения на использование снимков этих подростков! Мало того, если история выплывет из этого провинциального паблика… на двадцать или на двести тысяч подписчиков… и пойдёт гулять по интернету… Я же стану треш-фотографом, который создаёт китч ради китча, гоняясь за дешёвым хайпом, а фотки растащат на мемы. И у детей точно будет психологическая травма, контент завирусится и… Я никогда не отмоюсь от авторства этой сессии. А подростки — останутся мемами в сети. Навсегда.

Как это уже было с Виолой, которая не выдержав обрушившейся на неё «славы», в итоге шагнула из окна. Все идёт ровно по тому же сценарию.

Это напоминание неожиданно встряхивает и вырывает меня из лап тихий истерики, которая подкралась незаметно и даёт о себе знать сбитым дыханием и прыгающим в руке телефоном. Так, стоп, Полина! Сама же сказала — это почти то же самое, что было с Виолой. Тот же сценарий. Тот же ход. То же самое втягивание в мутное болото, такое чёрное и липкое, что еле вступив в него ногой, паникуешь так, будто противная жижа дошла тебе уже до горла. Но ты сама сколько раз повторяла, раскручивая назад эту историю, что все не так непоправимо, как может показаться. Да, неожиданно, да, мерзко от такого выворачивания, представления тебя тем, кем ты не являешься — довольно убедительного, надо сказать.

И все равно — это враньё. Искусное, выбивающее из колеи, но враньё. Виола поверила, приняла его за правду, сначала потеряв себя, а после — с готовностью натянув образ, который ей предложили вместо маски вечной красотки-отличницы. Но я-то — я себя хорошо знаю. И фига с два поведусь на это.

Я не треш-фотограф. Я не зарабатываю на хайпе. Я не делаю китч-контент, специально не лью чернуху, наоборот… я ищу красоту! Да, может, не в самых ожидаемых местах, да, не отворачиваясь от грязи и проблем, но не они — моя цель. Мне нужна красота честная, без прикрас, и то, что я показываю ее через не самые приятные вещи и места, только доказывает — она есть везде. В самой мрачней дыре, в глазах самого потерянного маргинала.

А Кристина со своими манипуляциями может идти в жопу.

Она играет со мной сейчас точно так же, как играла раньше с Виолой. И неважно, что свою Ви она любила, а меня с трудом переносит. Это всего лишь один и то же, очень типичный приём. Я знаю, до чего это может довести. И это знание не позволит мне и дальше панически барахтаться, только ухудшая своё положение и делая так, чтобы следом за ногой провалиться в болото уже по самую макушку.

Вместо этого мне надо продумать меры противодействия этим выходкам. Во-первых — фото ворованные. Это не я их компилировала. Они незаконно размещены в паблике без моего на то согласия. И это не мое видение. Это вырванные из контекста черновые снимки, которые попытались выдать за авторский взгляд. Но он не такой, у меня есть все доказательства, у меня есть другие снимки, и я всегда смогу ими перекрыть мерзкое впечатление от этой «фотосессии». А Кристине за воровство чужих работ выдолблю административкой мозг так, что она окажется не рада, что вляпалась в это.

— Мы ещё посмотрим кто кого прогнёт. Коз-за, — с мрачным удовлетворением шепчу я, приводя мысли в порядок и готовясь начать чтение статьи, которая меня точно не порадует, но и не обескуражит ещё больше.

Итак, что же там за разоблачение?

«Никогда не говори «Никогда»

Фу, ну что за идиотская претенциозность? Ладно, читаем дальше…

«Вы никогда не знаете, когда встретитесь с настоящей опасностью. Все самые опасные люди обычно притворяются друзьями, и делают это так умело, что даже ваши настоящие приятели кажутся неблагодарными дураками на их фоне».

Нет, ну здравая мысль, не поспоришь. А Крис умеет писать и закидывать крючочки. Проверенный журналистский приём — начни статью с утверждений, с которыми аудитория согласится, и дальше она схавает любую ахинею.

«Педофилы не выглядят подозрительными маньяками и умеют располагать к себе, серийные убийцы не гуляют по улицам с окровавленным топором, а Чикатило был примерным семьянином и скромным на вид».

И опять — мысли, с которыми я подспудно соглашаюсь, но моя критичность не спит. А вот тот, кто читает, не зная этих уловок, может проникнуться доверием к автору и будет потреблять его дальнейшие умозаключения с потрошками, не фильтруя, даже если сразу пытался это делать.

«И вы точно никогда не заподозрите в злых намерениях того, кто выражает поддержку вашим детям, переживает об их будущем, организует для них отдых и бесплатные клубы, встречи, флешмобы или другие модные собрания. Но никогда не говорите «никогда» и не спешите с выводами».

Ага! А вот и тонкий перевод стрелок в нашу сторону. Ну офигеть, типичная ловушка: все огурцы зелёные — значит, всё, что зелёное — огурцы. Часто маньяки-педофилы прикидываются детскими благодетелями, но не все детские благодетели — маньяки-педофилы.

Хотя сама ты, Полина, именно в этом и подозревала Артура, совсем его не зная. А вдруг, мне это ответочка от… от кармы! Прилетел бумеранг за все мои грехи? Иди проклятие Тамары Гордеевы снова в действии? Ох, станешь тут суеверной, с такими-то событиями… Так и в ретроградный Меркурий Вэла поверишь…

Как же рано он уехал в свой путь козака, блин… Вот был бы он здесь — разнёс бы эту статью по строчке, сопровождая въедчивыми комментариями… Но я одна, совсем одна сейчас, поэтому, снова взяв себя в руки, продолжаю чтение.

«Когда в нашем городе появилась известный фотограф Полина Марченко, попасть на съёмку к которой простому смертному было невозможно, никто не мог предположить, что за ее предложением фотосессии в модной кофейне может стоять что-то ещё, кроме добрых намерений».

Ой, фу. Снова эта старая как мир манипуляция — добрые намерения — злые умыслы. Белое и чёрное, других оттенков в этом рассказе не предвидится. И ведёт все, конечно же, от «мы думали это хорошо, а на самом деле это плохо» — такая примитивная мораль, как на школьных линейках: «Дети, учение — это свет, а неучение — тьма! Вы думали, Полина Марченко добрая и хочет сделать вам хорошо, а она злая и сделала нам плохо!».

Какая грубая и неизящная игра, так даже неинтересно.

Хотя, Дэн обрадуется. Его кофейню назвали модной. Если в ней только стёкла все не перебили, после того, как оказалось, что именно там я издевалась над детьми достопочтенных горожан, выставляя из в самом глупом и отталкивающем виде.

Дальше я с удивлением нахожу прямо-таки досье на себя, с кратким перечнем моих партнёров и работ, участием в конкурсах и выставках — да, Крис навела обо мне справки. А чего я, в конце концов, хотела? Интернет — один для всех, и если я накопала там кучу информации о ней, то кто мешал ей нарыть нужные сведения уже про меня?

И все равно — сучка ты, Кристина. Твои таланты, да в мирное бы русло — и тебе спокойнее было бы, и людям.

«Но у каждой медали две стороны, и за этой популярностью у Полины Марченко скрывается и солидная доля критики. Не все разделяют ее взгляд на современное искусство фотографии. Так, знаменитого фотографа не раз обвиняли в нарушении профессиональной этики…»

Что-о? Это что-то новенькое…

«… поиске дешёвой популярности, эксплуатации спорных тем и привлечении внимания к своим работам через скандал и неуместный эпатаж. Ее первая серия работ, которая принесла ей известность…»

И дальше в подобном обличающем тоне ещё пара абзацев — и я не знаю, что мне хочется больше — смеяться или злиться. Крис, конечно же, нашла критические статьи обо мне, в которых меня обвиняли в том, что я специально шокирую общественность, тыча ей в лицо неприглядное стороны человеческой жизни, но причем здесь нарушение профессиональной этики? В итоге, от обычных критических отзывов, которые сопровождают любую премьеру или выставку, мы переходим к тому, что я — беспринципный хайпожер, спекулирующий на чернухе.

Ну, все как обычно. Только в сочетании со снимками, которые выложены дальше в сопровождении праведных замечаний Кристины, выходит, что она — святой обличитель, а я беспринципная тварь, обманувшая местных мамочек и надругавшаяся над светлым образом их детишек.

«Да, сейчас не все с этим согласны, но давайте вспомним, как когда-то считали, что искусство должно делать мир лучше, поддерживать веру в то, что что бы ни случилось, все будет хорошо. Потому что любовь и добро — сильнее и всегда побеждают».

Серьезно? Кто бы говорил! «Добро сильнее и всегда побеждает»! Меня сейчас стошнит от передоза святости. Особенно забавно воспринимаются эти слова на фоне тех, которые я читала в дневнике Крис впреддверие нашего флешмоба: «Они ещё пожалеют, душнилы сраные, что украли у меня аудиторию».

Не выдерживаю и нервно смеюсь, не обращая внимания ни на взгляды девчонок напротив, ни на новое возмущённые оханье почтенной дамы. Это всё такие ягодки в сравнении с тем, с чем мне придётся столкнуться у нас в городке. Не зря Артур в самом начале запрещал мне ходить в дальние районы в магазины, чтобы не нарваться на неприятности. «Потому что народ у нас такой, Полин. Не любят тех, кто выделяется». А тут я конкретно так выделилась, вплоть до того, что… Ладно, все оставшееся время передвигаюсь по городу только на такси и не отсвечиваю. Теперь это и в правда нужная мера предосторожности.

Ну, и дочитать бы уже эту праведную статью, которая с таким трудом лезет в меня, как переслащенное ванильное пирожное, на котором какой-то могильной гнилью выделяются мои «суперфоточки». Если даже на меня они производят такое впечатление, представляю, что случилось с психикой неподготовленных женщин, узнавших — вернее, еле узнавших на них своих отпрысков.

Галерею неудачных снимков разбавляет новая вставка-проповедь от Крис, выступающей светлым лучиком добра в авангарде борьбы с мракобесием.

«И с детства привыкнув к тому, что все волшебники — добрые, книги учат жить правильно, а художники делают наш мир только лучше, мы доверяем человеку из мира искусства не только себя, но и самое дорогое — детей, не подозревая о том, что под овечьей шкурой может скрываться хищник-волк».

Да боже ж мой! Откуда в этой девочке-зумерше, родившейся спустя десяток лет после того, как отгремела последняя пионерская зорька, такой партийный слог завуча советской школы! Нас точно так же в первом классе за испачканные белые фартучки отчитывали! Это удивительно, прямо феномен какой-то!

Взглядом пробегаю оставшийся абзац и упираюсь в конец страницы, после чего замечаю, что есть и продолжение. Кликаю на циферку «два», пока в ушах все ещё звучат упреки правильной Кристины: «Мы спешим доверить приезжим из больших городов наших детей, считая, что это им на пользу, это откроет перед ними двери больших возможностей. И что добрые дяди и тети из столицы хотят пригласить их в сказку красивой жизни. Но бесплатный сыр — только в мышеловке. Стесняясь своей провинциальной доброты, мы пасуем перед столичным блеском и забываем о том, сколько соблазнов скрывается за яркими огнями, как они заставляют забыть о том, чему учили родители, меняют местами чёрное и белое. И вот уже красота кажется нам пресной и не стоящей внимания. А восхищение вызывает только такое «искусство», собирающее толпы поклонников, приносящие деньги и известность.

Но является ли слава мерилом правильности? Ответьте себе на этот вопрос, после того, как посмотрите на самые известные работы Полины Марченко. И подумайте, разрешили бы вы своим родным встать перед «творцом», делающим вот такие снимки. Теперь их модные портреты украсят стены выставочных залпов, ими будет восхищаться толпа «ценителей» и плодить странные фантазии с их участием. Вот только вам — вам от этого лучше? Вам — нравится, какую славу вы помогли получить своим детям? Теперь они — просто материал для глупых экспериментов, и это при вашем согласии и участии. А когда-то вы, наверное, обещали им никогда не допустить в их мир злость и грязь.

Никогда не говорите никогда. И внимательно посмотрите эти снимки. Может ли их сделать добрый, светлый человек, чтобы сделать этот мир немного лучше? Стали бы вы сами добровольно смотреть на такое и заставлять смотреть других? Отправили бы теперь детей на фотосессию к Полине Марченко, если бы видели ее работы раньше?

А ведь это ещё не все. Продолжение разоблачения нашей знаменитой землячки — завтра, в это же время. Пересылайте статью своим друзьям и знакомым и подписывайтесь на паблик, если ещё не пописаны.

Распространение разрешено только через репост. Копирование без указания имени автора является нарушением авторских прав и преследуется по закону».

— Да что ты говоришь! — рявкаю я, совершено ничего не видя и не замечая вокруг себя. — Авторские права! По закону, значит?! Почему же они работают только когда воруют у тебя, а не ты!

И, пока вторая страничка, как я понимаю, с моими работами, взятыми из сети, подгружается в условиях все ещё не самого лучшего интернета, я, наконец, задумываюсь о главном — откуда у Кристины мои исходники? Кто-то слил? Я сама прошляпила? Как так могло выйти? Ну не могли же они нарисоваться у неё сами по себе, волшебным образом? Крис как-то пробралась в мой ноут-бук, куда я сбрасывала копии работ, или сперла камеру… Да когда же? Моя техника всегда со мной, я с неё глаз не спускаю. Если только…

Холодный пот прошибает меня — я вдруг снова вижу всё перед глазами, будто на пленке, перемотанной назад: наш с Вэлом флешмоб, пропавшую из ноутбука карту памяти, мои руки, сжимающие шею Вэла, его беспомощный крик: «Я не терял! Бля буду, Полинка, я не терял!», Дэн, возвращающий мне карту, найденную у Эмельки, и Кристина, все время крутившаяся неподалёку от нее, на что успела пожаловаться сама Эмель.

Боже мой, боже мой, боже мой… Если все то время, пока я искала карту, она была у неё… Кто знает, что она успела оттуда стащить? И… и как? Не побежала же она домой, копировать в компьютер информацию с носителя?

Услужливая память тут же подбрасывает мне новый кадр-воспоминание: Кристи, неловко переминающаяся с ноги на ногу передо мной в фотозоне и прислоняющая к стене большую холщовую сумку, из которой выглядывает… уголок ноут-бука, чтоб её!

В самой привычке таскать с собой технику нет ничего подозрительного, в больших городах так делает каждый второй подросток, да и я сама вечно во всеоружии. Но в тот день это стало таким отличным совпадением, прямо-таки настоящим подарком для неё! Крис, чей взгляд я чувствовала на себе с того самого дня, как случайно столкнулась с ней на городском пляже, все время пасла меня и… выходит, стащила карту, как только мой ноутбук остался без внимания. Быстро перебросив содержимое носителя — всё или часть, кто ее знает, что она успела там накопировать, — она возвращает карту, подложив ее в Эмелькин в карман… А та находится ее у себя и думает, что случайно сунула это себе, даже не представляя, что это за фиговина, лучше Дэну отдать.

Только так я могу выстроить цепочку событий, произошедших несколько дней назад. Только так можно объяснить то, что у Крис есть черновые снимки с последней фотосессии и… Я даже не удивляюсь, когда вторая страничка с моими «разоблачительными» работами открывается, и я вижу там совсем не самые популярные фото из интернета — а мои личные, не все из которых есть в сети.

Вот же черт. В первую секунду потери карты я ещё подумала — если кто-то найдёт ее, я покажусь этому человеку настоящим маньяком. Потому что там все мои снимки с начала года, а он был богат на события. И фото с той самой подпольной скотобойни, где разводят редких животных, чтобы продавать их поварам пресытившихся и желающих попробовать что-то пикантное толстосумов. И дети, нюхающие клей на обшарпанном вокзале одного из маленьких, едва живых городков на границе с Евросоюзом — я ещё хотела дать название этой серии «Десять километров туда и обратно» и разместить рядом фото с двух локаций, расположенных на одинаковом расстоянии от границы, на восток и на запад.

И, конечно же, мои любимые маргиналы — очень колоритного вида бродяжка, которую я регулярно угощала круассанами и кофе у супермаркета возле моего дома, и мы с ней сидели на парапете, а она рассказывала о своём житьё-бытье, о том, кто кого крышует, и где нельзя ночевать и собирать бутылки, потому что тебя грохнут. За пару дней до того, как я купила билеты сюда, ее друг, ещё один бродяга Мишка, которого я снабжала сигаретами, рассказал мне, что «Надьку таки порешили, бомжи с понаехавших», и вообще, теснят их сейчас из насиженных точек, места очень хорошие здесь, придётся уходить.

А вот на этом фото — она ещё живая и довольная, смеётся во все свои отсутствующие тридцать два зуба, поэтому круассаны я покупала ей только самые мягкие и свежие. Как же здорово, что я успела ее тогда снять, она позировала мне и дурачилась и рассказывала, что соберёт ещё бутылок и купит себе на зиму шубу. А квартира ей не нужна, она вольная душа и никто ей не указ.

Но в Кристининой подборке она, как и всё остальное — и фото ободранных, с выпущенной кровью, но ужасающе алых туш, подвешенных за ноги, и юркие, научившиеся выживать, но упорно убегающие из этой реальности дети с обшарпанной привокзальной станции, и трудяга с объездной, обслуживающий или обслуживающая дальнобойщиков — я так и не смогла выяснить тогда, кто это, парень или девушка, для тебя я буду кем-угодно, только заплати, сказало существо — выглядит как насмешка и хайп. Как желание потешить интересы пресыщенной публики, точно так же, как живодеры, поставляющие на столы богачей тушки горностаев и выдр.

Тяжелое отупение, навалившееся на меня, мешает даже должным образом удивиться и испугаться кликабельной надписи, выскочившей под последним фото: «Вторая часть — здесь».

В том, что меня там не ждёт ничего хорошего, я не сомневаюсь. Наоборот, я уверена, что Кристина оставила что-то самое смачное, но сейчас у меня просто нет сил ничего чувствовать.

Болото с чёрной жижей, в которое я так неосторожно вступила, затягивает меня всё сильнее.

Чтобы как-то встряхнуться, кликаю по второй части статьи и жду, пока загрузится новая ссылка — это снова происходит долго, очень долго. Видимо, на подъезде к городу мы опять попали в зону плохого приёма. Тогда подожду и попробую набрать Артура. Но он вне зоны, все ещё вне зоны. Меня утешает одно — пусть и с разрывом в несколько часов, но он едет за мной, а значит, скоро появится в сети. Обязательно появится, главное дождаться.

Пробую набрать Дэна — вызов идёт! Как здорово слышать эти длинные гудки, а не отрывистые короткие — я почти отвыкла от этого за два дня. Вот только длинные гудки все продолжаются и продолжаются, их не спешит прерывать его голос. Дэн не берет трубку. Чёрт! И это после всех его: «Перезвони срочно»?! Вот я звоню — и что? Не сильно, конечно, срочно, но… как смогла.

Больше никого дёргать мне не хочется — все друзья в столице сейчас безумно далеки от моих проблем, а в родном городе вряд ли ещё кто-то захочет меня услышать. Поэтому, за неимением альтернативы, снова возвращаюсь к чтению и смотрю, что же там будет во второй части Кристининого «разоблачения».

И сразу меня охватывает ещё большее удивление. Потому что Крис продолжает исследовать мою личность и мою жизнь, рассказывая, как и когда я начала свою работу. Конечно же, она упоминает несколько скандалов десятилетней и более давности, когда, не имея ни имени, ни репутации, я пыталась сотрудничать с парочкой наших галерей и фотосалонов. Разошлись мы тогда весело и громко — я сказала, что лучше буду снимать трупы на окраинах, чем постановочные сессии семейных пар, все равно половина их них потом разведется. И вот эту фразу, которая звучит как триггер для приличных матерей, Крис повторяет, склоняя на все лады и подчёркивая, что мне уже тридцать пять, а ничего так и не изменилось «к зрелости». И что я как была беспардонной тусовщицей и скандалисткой, так и осталась.

Старается она совершено зря. Создать образ хуже того, который она уже сделала мне в глазах местной публики, почти невозможно. Хотя… Я вижу, что это ещё не конец — впереди целых две страницы.

Далее идут скрины моих высказываний из давних дружеских постов-интервью о том, что хорошая фотография должна вызывать желание отвернуться и в то же время невозможность это сделать. Конечно же, они только подтверждают мой образ любительницы чернухи и дешевого хайпа, и Крис делает новую подборку — на этот раз не моих работ, а моих личных фото из соцсетей, которые я уже не веду, под каждым указывая год и возраст. Молодец, поиском она умеет пользоваться лучше меня — о некоторых снимках я успела забыть. Но, говоря откровенно… они мне нравятся. Да, они дурацкие, сумасбродные, иногда полные пустого эпатажа, иногда полного дуракаваляния — но это моя жизнь, и она такая, как есть. И я рада, что никогда ее не стеснялась.

О, а мы неплохо смотримся вместе — первая мысль, посещающая меня, когда вижу старую фотку с Вэлом времён начала нашего знакомства. Мы здесь пьяненькие и довольные, на очередной вечеринке, все в блёстках, я — с потекшим макияжем, а Вэл — с бокалом шампанского в тонких пальцах, рубахой нараспашку и длинными волосами, которые он тогда носил на манер аристократов восемнадцатого века, повязав тонкой лентой и выпустив на висках игривые пряди. Постепенно вспоминаю тот день и тихо смеюсь, несмотря на не самое веселое настроение — это было преддверие Октоберфеста, Вэл танцевал в клубе у шеста, изображая баварскую пастушку, после чего дважды чуть не выпал из такси, а я его спасала, как могла.

Дальше идут очень похожие фото, постепенно приближая к настоящему — вечеринки, клубы, рабочие локации. На них я все старше, и везде помечен мой возраст, без слов, но как бы откровенно намекая: «Так жить нельзя, ты же взрослая, пора остепениться!»

В который раз понимаю, как Кристине удалось так здорово продвинуться в сети — она действительно отличный контент-мейкер, тонко чувствующий боли и ценности своей аудитории, умеющий раскачать и вызвать бурный отклик. Об этом говорит и число пока что скрытых комментариев — с полтысячи, ещё больше, чем под первой статьёй с «поруганными» детьми. Только туда я не заглядывала, мне и в смс хватило реакции обманутых родителей. А здесь… не уверена, что тоже захочу посмотреть. Я и так прекрасно знаю, что ничего нового, кроме «Ай-яй-яй, как не стыдно, лучше б ты замуж вышла, чтоб ты сдохла» там не увижу.

Кликнув на вторую страницу, жду, пока подгрузятся новые фото, и первая мысль, когда вижу их, дублирует возникшую совсем недавно: «О, а мы неплохо смотрится вместе». И только потом до меня доходит, что изображено на снимке, и что это уже увидели сотни читатели Кристины — те самые, оставившие кучу гневных отзывов.

Это не я и Вэл. И даже не я и какие-то маргиналы. И даже не я и диджеи и танцовщицы гоу-гоу в обнимку. На фото — я и Артур, с указанием нынешнего года и города. Лента времени докрутилась до предела и красноречиво оборвалась на самом что ни на есть настоящем.

По характеру этот снимок отлично вписывается в галерею предыдущих, рассказывающих о моей бесполезной жизни, проходящей в угаре тусовок и злачных мероприятий. Мы явно дурачимся — Артур, подхватив меня подмышки, пытается не дать упасть, а я закинув голову назад, от души смеюсь. Следующие несколько снимков, отличаются только тем, что на одном я пытаюсь удержаться и хватаю его за плечи, а после поджимаю ноги и повисаю на нем. На секунду я даже теряюсь — когда это? Где это? Кто и как успел нас снять? Так… надо присмотреться, разобраться, понять. Но голова работает так плохо, что на это уходит ещё несколько минут.

Ага… Артур, стоит возле своей машины, вокруг какие-то заросли… амброзия, колючки и гигантские поржавевшие фигуры на заднем плане… Ферзь и пешка? Это что, заброшенный шахматный клуб? То самое место, где мы встречались сразу после съёмки в кофейне у Дэна? Перед тем, как Крис села ко мне в машину, и пыталась уболтать на какое-то ей одной понятное соглашение?

Выходит, она уже тогда… все знала? И у меня дома хотела сторговаться о своём, не выкладывая главный козырь на стол? Вот о чем она говорила, намекая, что у неё тоже что-то есть на меня?

Поразиться этому хладнокровию — довольно заторможенно, кажется, я все ещё не пришла в себя — мне мешают два следующих снимка, последних на странице… а за ними же есть ещё одна. Что там Крис припасла на десерт, мне трудно представить, потому что даже эти фото, на которые я оторопело таращусь, вполне могут стать жирной точкой в плане ее мести.

Интересно, Наташка писала мне, что убьёт, уже после этих фотографий? А Тамара Гордеевна? Она собралась и примчалась за город, куда избегает ездить, успев увидеть эту статью? Вот так они, оказывается, все узнали? А я грешным делом подумала на Эмельку, которая проболталась.

Но лучше бы так и было, лучше бы Эмель не сдержала слово, данное Артуру. А так — всё очень-очень плохо. После такого любой разговор и попытки наладить ситуацию будут бесполезны, не стоит даже начинать. Одно дело, когда ты просто узнаёшь шокирующую новость, и совсем другое, когда ты узнаешь ее так — через публичное пространство, и тебя бьют ею даже не наотмашь, а под дых.

На предпоследнем фото мы с Артуром все там же, возле шахматного клуба. Я — после выпитого из горла шампанского и истеричной попытки удушения Вэла за потерю моей карты — нет, не зря было это ощущение катастрофы, и каким же глупым оказалось облегчение после её находки. Артур — тоже какой-то хмельной и отчаянный, прижимает меня себе совсем не для того, чтобы удержать, хотя я все так же не очень твёрдо стою на ногах. Я почти целую его — или что-то говорю прямо в открытые губы — ах да, помню…

«Это что, коньяк? Ты что, пил, а потом сел за руль?»

«Вишня в коньяке. Просто конфеты. Я же не идиот, Полин».

Я прекрасно помню эти минуты, несмотря на то, что до сих пор события того переполненного впечатлениями дня кажутся фантасмагорией, воспринимающейся вспышками, хаотично. А тогда — был какой-то просвет. У нас обоих все получилось: у меня — вытянуть съёмку, висевшую на волоске, у него — найти достойного покупателя своего дела, в которое он вложил так много. И это дикое желание свободы, такого скорого нового будущего — и друг друга, сейчас и в новой жизни, когда не надо будет терпеть и оглядываться — оно видно. Оно так явно читается на этих злосчастных, не самого лучшего качества снимках, сделанных впопыхах, дрожащей рукой, что на секунду я удивляюсь, как нам, вообще, удалось скрываться так долго. Ведь главное они передают отлично, для этого хватило пары минут и случайных смазанных кадров. То, какими привыкли видеть нас здесь — фикция. Наша жизнь, наши размеренные правила, даже мой образ немного взбалмошной, но пытающейся вписаться в здешние рамки гостьи — все это фикция. А настоящие мы — вот такие, в те самые минуты, когда нас никто не видит, и мы без ума друг от друга. Может не навсегда, может, потом мы назовём это самой большой ошибкой или самым лучшим из того, что случилось с нами, кто знает. Но сейчас это так, и это не вызывает сомнений. Ни у нас, ни, к сожалению, у тех, кто тоже видел эти снимки. А видели их, кажется, многие. Очень многие.

Особенно способна впечатлить последняя фотография — никогда не поверю, что Крис случайно сверстала всё в такой последовательности. Это я тоже хорошо помню — как дурачась, на волне залихватского азарта и возбуждения, пыталась снять с Артура футболку и вытащить ремень из джинсов зубами, а он очень нехотя меня останавливал.

«Блин, ты только не трезвей! Давай я тебе такси вызову, чтоб ты сразу к себе ехала. Только не задерживайся! Бери у Дэна шампанское или что ты там пила… И все это дома повторишь, ладно?»

Я и сейчас улыбаюсь, вспоминая это. Только вряд ли родня Артура, увидев эту фотку, так радовалась, наслаждаясь кадром — опустившись на одно колено прямо на пыльную землю и глядя на него снизу вверх, прикусив, я тяну на себя край его футболки, а он одной рукой придерживает меня за подбородок, и не сказать, что слишком возражает против того, что творится. Прямо-таки знойная одалиска у ног господина — и у меня снова вырывается нервный смешок. Только в моем случае одалиску потрепало морально за день, и в ее глазах светится не томное обожание, а безудержная дурь, иначе… как же она, то есть, я могла на заметить, что нас кто-то снимает!

— Какая жопа, как же мы вляпались, мамочки…

Я даже не могу понять, говорю я это вслух или думаю про себя, что меня больше беспокоит — то, что в глазах всего города я испохабила светлые образы детей или бесстыдно совратила сына и брата тех, кто мне доверял и любил, как свою. В преподнесении Крис даже Артур выглядит жертвой моей разгульной бессмысленной жизни, полной пустых развлечений, случайного успеха и весьма сомнительных моральных ценностей.

Теперь я жалею, очень жалею, что сбежала на автобус раньше, чем дождалась Артура — ну встретилась бы я лицом к лицу с Тамарой Гордеевной, и что? Ну не стала бы она убивать меня в присутствии отца, который никогда не допустил бы, чтобы в его усадьбе творился какой-либо беспорядок. А так — одному Артуру пришлось испытать на себе весь шквал эмоций матери, не только узнавшей о его «шашнях» и потерявшей все поводы это скрывать, но и увидевшей воочию некоторые красноречивые эпизоды его тайной жизни.

— Да ладно, это не самое страшное. Не самое… Ну не голые же мы здесь… И вообще, это не какое-нибудь интимное видео… С видео было бы гораздо хуже, — едва сдерживаясь от новых нервных смешков, пытаюсь успокоить себя я, но получается довольно вяло. Не потому, что утешения не работают, а потому, что я нахожусь в таком ступоре, что даже не могу испугаться или разозлиться в полную силу. И механически кликнув на последнюю страницу статьи, понимаю, что опять поторопилась с выводами. Потому что самое страшное — вот же оно. То, самое, что Крис оставила на закуску.

Вообще-то, назвать это в прямом смысле страшным у меня язык не поворачивается, наоборот — это так прекрасно, что я готова любоваться, забыв о той заднице, в которой мы оказались. И это снова мои фото. В отличие от самых неудачных снимков, которые Кристина выложила в первой части, за эти мне не стыдно ни капельки. Наоборот, я испытываю только гордость и восторг. Мало того, именно их я могу назвать одними из лучших в своей работе даже не за последний год, а вообще — за всю карьеру фотографа.

Но в глазах тех, для кого была предназначена статья, эта подборка должна воплощать страх и тихий ужас, плевок в лицо и пощёчину устоявшимся порядкам, а семье Тамары Гордеевны — подлый удар ножом в спину. Потому что последним идёт та самая ночная фотосессия на пляже, во время которой я выложилась на максимум, и после которой думала, что ничего более крутого уже не сделаю. Что вот он, мой творческий пик, пройдя который, я буду обречена только на воспоминания — как это было, когда я сняла лучшие в своей жизни кадры. Те самые, на которых только ночь, луна и Артур, слишком красивый для любой одежды. Те, где он напоминает ожившее античное божество, в лучших традициях того времени — обнаженный, не скрывающий красоты и силы молодости, которая бьет через край. И это не только взгляд влюблённой женщины, но и взгляд профессионала, который не могут замылить даже самые яркие чувства.

Вот только я не уверена, что местные жители, читавшие статью, а особенно семья Наташки, разделяют мой эпикурейский подход.

Здесь не все, всего лишь пять фото, с самых разных ракурсов — и все они выглядят офигительно, даже без обработки, не могу заткнуть в себе гордый голос автора я. Но обычный человек, попавший в переделку, настойчиво твердит в моей голове, что несмотря на то, что снимки совсем не откровенно атомические, что это игра света и тени, только подчёркивающих привлекательность гибкого и сильного тела, и вообще, мне не было бы стыдно за них даже перед святыми или монахами — потому что это красота, а красота не может быть грехом, но… В глазах местных — это разврат, китч и провокация. Теперь я не только уродую детей всем на потеху, но и растлеваю молодёжь, сбивая ее с пути истинного, пытаясь заманить в тот треш, угар и глупую праздность, которой является моё существование. Или хуже того — просто поиграть, бросить и испоганить жизнь Артуру, опозорить его в глазах горожан. Ведь связавшись со мной, он повелся на какие-то странные эксперименты, нормальный мужик так никогда не поступит. Нормальный мужик даст леща своей женщине за один только намек на подобные фантазии, чтобы впредь у неё ума не хватило даже предложить такое. Не говоря уже о том, что он такую гулящую профурсетку не первой свежести за километр бы обходил, вон сколько порядочных и неиспорченных девочек вокруг.

На фоне переживаний об Артуре, даже эффектное завершение статьи Кристины меня совсем не трогает — в нем она в который раз повторяет, что не все то золото, что блестит, и что заезжие знаменитости на проверку могут оказаться отборным гнильем, которые только и могут что распространять вокруг себя зло и разложение. И что скромные, чистые и неиспорченные люди, на которых держится земля и вечные ценности, не всегда могут определить угрозу и зло с первого взгляда. Но если уж так вышло — надо изгонять таких без жалости, потому что одна паршивая овца может перепортить все стадо. Таким не место в нашем городе — вот тот финальный вывод, который она утверждает и мне он кажется почему-то… слабоватым. Или шок от того, что она слила наши с Артуром фото, слишком велик?

Я до сих пор не могу поверить, что она могла подстерегать нас где-то в кустах за шахматным клубом, мы же так хорошо прятались! Хотя, ощущение лёгкой опасности, конечно, кружило голову, и казалось, что кто-то где-то неподалёку ходит и сейчас как выпрыгнет на нас из этих самых зарослей. Но я грешила на каких-то бездомных собачек или птиц, отнюдь не на Кристину.

Ну как так? Она же выше этого, такая непонятая всеми, недооценённая жертва необъективности взрослых! Она же превосходит их всех — этих тупых, по ее словам, одноклассников, продажных учителей, провинциальных горожан, над которыми она столько раз насмехалась в своём блоге! А теперь вот ратует за вечные ценности, в которые сама никаким боком не вписывается. Не могла же Крис, как обычная соседка-кумушка, высматривать-вынюхивать, тайно выслеживать и собирать компромат с мыслью: «Вот я вам задам за такое поведение! Вы у меня ещё пожалеете, безобразники!»

Это могла сделать бабушка с папильотками, изгоняющая злых духов на лестничной площадке — такие вечно кого-то выслеживают и выводят на чистую воду. Но не прогрессивная, давно переросшая этот город и его старорежимные порядки Кристина!

Ага, и Виолу она поймала в туалете в не самом лучшем виде совершенно «случайно» — снова шепчет тот самый, готовый запаниковать внутренний человек, усиленно пытающийся разбудить инстинкт самосохранения и реальное понимание опасности. Неужели ты веришь, что ей удалось раздобыть такой компромат с первого раза? Ты сама фотограф, ты знаешь, что случайно такие кадры не получаются. Нужно следить, постоянно держать объект в зоне внимания, как папарацци, и в случае оплошности, если он оступился и попал в неловкую ситуацию, быть тут как тут. Мгновенно, сразу, будучи перед этим наготове

Так Кристина — прирождённый сталкер, что ли? Ей нравится тайно следить за людьми и в случае чего вбрасывать собранный компромат, чтобы ударить жертву побольнее? Так я отвечу. Я от души отвечу ей на этот ход. Мой скандал с подмоченной репутацией начался и закончится в этом городке, а ее неприятности гораздо серьёзнее. Мне можно вменить не самый удачный фотосет и связь с мужчиной, пусть младше на десяток лет, но совершеннолетним же. А вот ей от подозрений в доведении до самоубийства придётся долго отмываться. И, если мои знакомые юристы найдут в этом деле хотя бы одну зацепку, мы раздуем этот огонёк до такого пожара, что мало не покажется никому.

На этом месте я слышу голос кондуктора, объявляющего ещё одну остановку, и, глядя в потемневшее окно, понимаю, что скоро город. Месть местью, но не надо терять связь с реальностью и забывать, что в результате наших игрищ в «кто кому больше напакостит» может серьезно пострадать ещё один человек — Артур. И пусть ему здесь не жить, всё-таки, я не уверена, что он дошёл до моего уровня пофигизма в плане того, каким его запомнит родной город. Прикинув, что у меня есть ещё минут пятнадцать, набираю в грудь побольше воздуха и, изменив своё первоначальное решение не читать комменты, захожу в ленту и открываю её.

Интернет на подъезде к конечной станции просто замечательный, автобус, выехав на самую ровную за время поездки дорогу, резво несётся вперёд, отбрасывая в темноту маслянистые блики фар, а я погружаюсь в море негодующих отзывов как же стремительно, как мы приближаемся к автовокзалу.

Как и раньше, я стараюсь не вовлекаться, ощущая только, что спазм волнения отпускает изнутри — Артуру в комментариях почти не досталось. А если прилетело, то немного, совсем слегонца. Относительно последних фото мысли разделились на: «Бесстыдник, куда ж ты молодость свою тратишь?», «Это что, сейчас так модно? В наше-то время никто б и руки не подал после такого…», «Он это ради денег, ему заплатили!» и на более многочисленный противоположный лагерь: «Да ладно, не судите парня, когда ж ещё безумствовать, как не в молодости?», «Ой, девочки, согласитесь — тут природа не поскупилась, одарила. Грех такое прятать!», «А посмотреть есть на что, завидую тётке!», «Вот так всегда — сидим наседками, счастья своего не видим, пока заезжие бабы все самое лучшее не захапают»

Так, тетка и баба — это, значит, я. Понятно. Вот почему Кристина так настойчиво выставляла везде даты — чтобы на контрасте с Артуром мои тридцать пять смотрелись не просто возрастом, когда давно пора остепениться, а ещё и преступлением против его молодости, на которую я посмела посягнуть. Ясное дело, скоро народ пройдётся и по этому, обязательно всплывут слова про «последний шанс» и «скорый климакс», как у нас любят. Но пока меня предпочитают называют более прозаично и приземлённо — блядищей.

«Вот они, мужики — любая блядь задерет юбку, и все, верхней головой сразу перестают думать!», «Бедная мать, что она чувствует! Вот так всегда — растишь-растишь сыновей, а их потом заезжие шлюхи к рукам прибирают», «Да разве только к рукам? Баба слабая на передок всегда мужика из семьи сманит, гнать таких надо в шею». Но и здесь большинство симпатий всё-таки на стороне Артура, что позволяет мне облегченно выдохнуть — в любой ситуации не забывай об оптимизме!

«Ну какой с пацана спрос? Молодо-зелено, гормон играет, пусть гуляет, пока не нагуляется. Жениться все равно на другой придётся, а у этой бабы климакс скоро!».

О, вот и про климакс. Бинго! Хотя, до полного комплекта нужно ещё про выдерганные патлы собрать и про божье наказание. Все то, что я ожидала услышать от Гордея Архиповича, но на удивление услышала: «Мне в мои годы все одно, чи шесть, чи двенадцать у вас там разница, ты, главное, Артурку голову не дури». Вот как интересно бывает — встретить поддержку там, где не ожидаешь, зато там, где думала всё шито-крыто, тебя разносят в пух и прах.

«Да и пусть мальчонка поучится, чему надо! Раньше в хороших семьях хлопцам проституток нанимали для таких дел, а сейчас шалавы добровольно ноги расставляют. Потом, когда на нормальной женится, пригодится умение, молодая жена только спасибо скажет».

М-да, действительно, какая цинично-практичная мысль, думаю я, отыскивая глазами аватар ее написавшего — наверное, это один из тех самых мужиков, которые превращаются в животных, едва перед ними задерешь юбку. Но нет, это романтично-уютная на вид дама, предстающая на фоне своих домашних цветов, с миловидной и тёплой улыбкой, настоящая душевная женщина. Замечательно. Откуда же такие мысли в ее голове? Какой диссонанс.

Нет, это, наверное, не она. Это ее муж, дав волю своей циничной и грубой стороне, тайно зашёл под ее ником. Или нет, ещё хуже — у таких женщин всегда прекрасные семьи и добрые, совсем не хамовитые мужья. Это не он. Это… их сосед, грубиян и мужлан. Или его, соседа, друг, похотливое животное — потому что друзья у мужей приличных женщин тоже всегда очень хорошие. Это какая-то шайка отпетых гопников, которые только и делают, что ходят по проституткам, со знанием дела пишет все эти комментарии про: «И правильно, палку кинул и пошёл, раз сама дала» и «Перепихнуться — не значит жениться, от блядей детей не рожают» — ну не могут же такое писать добропорядочные хранительницы очага, постящие рецепты и добрые советы на своих страничках.

Не могу сдержаться и смеюсь уже во весь голос, от накала сарказма, в который скатываюсь на все больших нервах. По другому я ещё не научилась реагировать на то, что в интернете самые грязные и отвратные комментарии пишут почему-то обладательницы милейших в мире аватарок — то на фоне цветочков, то с тортами, то с домашними животными, а то и с детьми или внуками, в кругу дружной семьи на юбилее.

Все, надо подвязывать с чтением — как ни старайся держать оборону, все-таки кое-что меня пробивает, затрагивая какие-то внутренние страхи. Вот, например, это единодушное мнение про женитьбу на другой, хорошей и чистой девочке, когда со мной перебесится и «гормон уляжется». Неужели наше будущее со стороны выглядит таким однозначно безнадёжным?

Ой, да и ладно. Не я ли сама сто раз говорила себе — нет никаких гарантий вечного счастья даже у более традиционных, одобряемых обществом пар. И, вообще, если постоянно морочить себе голову насчёт будущего, то упустишь все настоящее и не сможешь насладиться ни одним ярким моментом.

Но кое-что ещё цепляет меня неожиданно сильно — это какая-то, время от времени проскакивающая брезгливость в комментариях. И вот это оказывается самым неприятным, несмотря на отсутсвие прямой агрессии к Артуру.

«Фу, какая гадость. Достали уже эти тетки, пытающиеся заскочить в последний поезд. Все, перед смертью не надышишься! Молодость прошла, нечего ее у других воровать!»

«Это как глиста увидеть — вроде и есть в природе, а противно. Не должно такого быть»

«Надо старых и молодых отдельно друг от друга держать, чтоб нигде не пересекались. Как раньше с неграми было — не пускали их в приличные места, так и старпёров — пусть ходят себе на танцы «Кому за тридцать». А с нормальными людьми им делать нечего, тут и так мужиков не хватает — один импотент, другой алкаш, так ещё бабы в климаксе со своим бешенством последних нормальных отбивают.»

Ого, вот это замуж невтерпёж, думаю я, присматриваясь к аватарам тех, кому противно. Предсказуемо — это очень молодые девочки, лет двадцати с небольшим, считающие свой возраст главным преимуществом, и свысока просматривающие на тех, кто посмел дожить до позорной отметки «тридцать плюс». Как будто сами дружно собираются отойти в мир иной аккурат после двадцати девяти, красиво лёжа неувядшими на смертном одре, и никогда не перейдя на ту сторону, где все равно нет жизни, есть только унылый старческий секс с гремящими костями, о котором им сейчас так противно думать.

Так, всё, Полина. Ты начинаешь грузиться и всерьёз вести с ними дискуссии, пусть даже только в уме. Стоп! Пора остановиться. Первое правило журналиста — не читай говно о себе. Второе правило журналиста, тебе ли не знать — говна о тебе всегда будет много. Поэтому — вдох-выдох, смотри первое правило и следуй ему.

Главные выводы все равно сделаны — в городе показываться нельзя, мне там выщипают все волосы голыми руками и пересчитают все зубы. У Артура проблемы с семьей (а когда их, собственно, не было?), но его репутация среди горожан не на таком днище, как моя — в основном его одобряют, принимая практику эдакого секс-просвета, мужик должен нагуляться, тем более мужик красивый. Я — престарелая шалава, которая из категории «Ой, вы такая молоденькая, такая современная, а расскажите, как вы живете и путешествуете», посягнув на человека не своего круга и возраста, тут же превратилась в крючковатую бабу Ягу, совсем как в знаменитом аниме, где молодая шляпница, погуляв с волшебником, на утро проснулась седовласой бабушкой.

Все понятно, ситуация ясна. А это — главное. В любом трудном положении главное ясность.

Символически насмешливо, под эту самую мысль, мы проезжаем мимо светящейся надписи с названием нашего города, и я понимаю, что мы прибыли. До автовокзала остаётся каких-нибудь пара минут, а, значит, пора собираться. Быстро достаю из рюкзака автономную батарею и подключаю ее к мобильному — за время чтения последних новостей в интернете она успела заметно подсесть, как и что-то важное в моей голове, отвечающее за сообразительность. Но ничего, справимся.

Скоро все восстановится — и заряд батареи, и мое адекватное мышление. Камеру застёгиваю в переносной чехол и оставляю висеть на плече — пока искала эту чёртову зарядку, я ухитрилась перевернуть всё в рюкзаке так, что она теперь туда не помещается.

— Конечная остановка! Конечная! Пассажиры, приехали! — громко объявляет кондуктор и я резко поднимаюсь с сиденья — одна из первых, хочу быстрее выйти из душного автобуса. Что бы там ни было, что бы ни ждало меня на улице — все лучше, чем сидеть здесь, в закрытой коробке, дрожа как заяц от неизвестной опасности.

А это как раз и есть, самое страшное — трястись от неизвестности. Что бы там ни было, лучше действовать, чем ждать. Тем более, я точно знаю, что сейчас буду делать. Вызову такси, потом домой и не высовываю нос до приезда Артура.

В который раз радуюсь, что мое жилище находится на окраине, едва ли не на отшибе. Там все знакомое, моё, успевшее стать родным. Даже мёртвый козел Антон на стене — мой любимый друг, который пусть и смотрел иногда осуждающе, но не так как эти люди в комментариях. Заберу его, наверное, с собой домой. Нечего ему оставаться здесь, среди такого злобного народа. У него слишком нежное сердце для этого. Пусть и изображённое Вэлом в виде консервной банки.

Проходя мимо девчонок, сидевших на сидении впереди и осуждающе поглядывавших на меня всю дорогу, слышу за спиной их тихий смех и перешёптывание.

А вот это они зря, я и так слишком на взводе сейчас. Оборачиваюсь и, глядя им в глаза, параллельно вспоминаю сказанное ими: «Фу такой быть» и «Вы ещё не знаете, с кем связались», удивляясь, откуда в них, таких юных, уже так много нашего отборного ханжества.

— Вот только не говорите, что вы мне не завидуете, девочки, — повторяю я издевательские слова из комментариев. — Вы же видели его фотки, вы понимаете, о чем я, — продолжаю с двусмысленной улыбкой, в то время как они испуганно смотрят на меня, не ожидав такого выпада. — Поэтому прекращайте кудахтать, вам это не идёт и делает похожими на сварливых бабок. Таких душных замуж не берут, никакая молодость не спасёт.

Ай, молодец, Полина — кошмарить школьниц, смущая их до нервного румянца и оторопелого молчания — это то, что сейчас нужно. Самая лучшая реакция и поведение взрослого человека, который думает о том, как бы выпутаться из скандала с минимальными последствиями и не подставить Артура ещё больше.

Зачем, ну зачем я это делаю — продолжаю ругать себя, соскакивая с подножки автобуса на разогретый за день, всё ещё мягкий асфальт автовокзала. Сейчас не та ситуация, чтобы нападать, лучший выход — слиться с толпой и тихонько исчезнуть отсюда глубокой ночью, пока все спят. Но это говорит мой разум и тот испуганный внутренний человек, утверждающий, что я должна обуздать свою злость и желание посылать куда подальше всех и каждого, кто что-то скажет мне в лицо. Зато внутренний дурак, всегда готовый к стычкам и глупой браваде «Пойду сам-один, врукопашную, против разозлённой толпы» ликует и подкидывает дрова в огонь.

Так, такси, такси и ещё раз такси — с этой мыслью, подглядывая на часы, отмечаю про себя время — половина одиннадцатого вечера, или ночи, неважно. Если я все правильно рассчитала, Артур должен подъехать где-то часа через полтора, а в сети появиться минут через двадцать. Плюс, он едет своим ходом, не останавливаясь на станциях. Хоть бы не сильно гнал, а то он умеет. Ф-фух, одни волнения сегодня… Что за день!

Быстрее бы он закончился.

Пока иду к стоянке такси, против воли нервно оглядываюсь, но не замечаю рядом с собой никакой угрозы — да и кто это может быть? Не набросятся же на меня разгневанные матери прямо в людном месте, случайно узнав.

Неожиданно замечаю на экране смарт-часов новое уведомление — пропущенный звонок от Дэна. Когда он ухитрился мне перезвонить? Чёртова связь, и перебои с интернетом здесь совсем ни при чем. Ладно, перезвоню позже, как приеду домой. Сейчас мне главное дождаться звонка от Артура, не хочу занимать линию.

Сев в машину к первому же водителю, быстро называю адрес и почему-то жду, что он откажется ехать, высадив меня со словами: «Пошла отсюда, блядища» или «Нечего над нашими детьми издеваться!» Но таксист оказывается либо не в курсе последних интернет-баталий, либо не узнаёт меня — и мы трогаемся с места под его вопросы не слишком ли громко играет музыка и не открыть ли побольше окна.

Нет, меня всё устраивает — особенно то, что он ведёт себя, как будто в мире не было и не может быть никаких казусов, весело подпревая какому-то хриплоголосому певцу шансона. Как интересно — сначала мне катастрофически не везло с водителями, а под конец пребывания здесь попадаются только самые ненапряжные. Живое напоминание о Соломоновой мудрости — все течёт, все меняется. И то, что с нами происходит сегодня, тоже изменится. В лучшую иди худшую сторону. Но всё-таки, надеюсь, что в лучшую.

Правда, сомневаться в этом я начинаю сразу же, как только мы подъезжаем к заброшенной котельной, которую Вэл обустроил для меня. Потому что, пересекая пустырь, машина фарами выхватывает одинокую фигуру, сидящую на пороге моего дома.

— Стоп, стоп! — тут же командую я водителю. — Меняем маршрут! Меняем! Едем назад!

— Э, куда назад, красавица? Хоть адрес назови! — недоумевает добродушный водитель, а я, начитавшись сегодня комментариев, удивляюсь, как это у него язык поворачивается назвать меня красавицей. После всех «престарелых шалав» это даже удивительно слышать.

Но выходить возле дома я тоже не собираюсь — кто знает, какими эпитетами наградит меня Борис Олегович, ожидавший у порога, и теперь яростно размахивающий руками, глядя на отъезжающее такси. Раз даже вечно смирный отец Артура пришёл ко мне под дверь и теперь бежит за нами, что-то выкрикивая, представляю, в каком состоянии находится Наташка — кто её знает, может, она тоже ждёт меня где-то у чёрного входа позади котельной.

— Сейчас разберёмся! Вы, главное, назад на трассу выезжайте! — и, набирая последний из пропущенных вызовов в телефоне, облегченно выдыхаю, когда, наконец, слышу голос на том конце. — Алло, Дэн! Да наконец-то! Так, тихо-тихо. Тихо, говорю! Все обсудим, как увидимся! Ты где сейчас? Где сейчас, я спрашиваю?

А-а, черт, у меня же здесь тоже плохой сигнал! Но, чем дальше мы отъезжаем к направлению города, оставляя на дороге Бориса Олеговича, раздосадовано топающего ногой, тем лучше мне слышно Дениса.

— Ты что, ещё в кофейне? Так поздно? Прямо сейчас там? Все, оставайся на месте, жди меня, пожалуйста! Я скоро буду! Надо у тебя отсидеться, тут меня уже ищут. Все остальное — при встрече, батарея почти разряжена!

И, сбросив звонок, даже не пытаясь вникнуть в то, что пытался сказать мне Денис, говорю водителю:

— Давайте-ка обратно, в центр! И по двойному тарифу за неудобство.

…Какое-то время я молча смотрю на проплывающие мимо огни фонарей, пытаясь представить причину, способную заставить Бориса Олеговича покинуть своё тёплое креслице — и не могу. Нет, понятно, что это всё скандал, волнения, позор на их семью. Но почему-то мне казалось, что кто-кто, а отец Артура останется самым безучастным в этой кутерьме. И вот — такая неожиданная встреча.

Из состояния заторможенности меня выводит звонок телефона, и взглянув на экран, я едва не подпрыгиваю на месте. Артур! Он, наконец, в зоне приёма!

Его слышно плохо, очень плохо. Голос все время обрывается — видимо, он звонит на самом минимуме сигнала, только-только выехав из оффлайна.

— …где? Ты уже в го… де… у се. бя… как до… лись?

— Нет! — кричу я, только сейчас сообразив, что надо срочно сообщить ему об изменении планов. — Не дома! Не едь ко мне, не надо! Там твой отец! Борис Олегович, слышишь?

— Не по… что ты… ришь… оче… пло… слы…

— Не едь ко мне! — выкрикиваю в трубку так, что таксист, сидящий впереди меня, поджимает плечи. — К Дэну! Только к Дэну! К Де-ни-су! В центр!

— Дэ…ну?

— Да! В кофейню! Слышишь меня? Потом объясню, езжай в кофейню, пожалуйста!

— Хо… шо… у те… все нор… но?

— Все хорошо, — теперь я наоборот, говорю очень тихо, поддавшись какой-то неуместной сентиментальности. Он хочет узнать, все ли у меня хорошо. Конечно, хорошо, что со мной может случиться. А будет ещё лучше, когда он приедет.

Именно это я пишу ему в сообщении после того, как нас разъединяет — если я правильно представляю, на каком он участке пути, то минут через тридцать-сорок мы сможем поговорить без помех и проблем. Скоро я буду в кофейне у Дениса — и он мне расскажет, что здесь творилось. И, когда Артур приедет, я буду лучше знать, что нам делать.

— Так, красавица, приехали, — прерывает мои мысли великодушный водитель, ни разу не пикнувший на меня за шум и «неподобающее» поведение в машине. Даже удивительно, как показательно он не соблюдает местные традиции.

— А почему так рано? Почему не через парк? — глядя на один из поворотов к центральному скверу, где он предлагает мне выйти, удивляюсь я.

— Так по парку ж нельзя таксовать!

И снова какие-то странности. Когда это наши таксисты так щепетильно относились к зонам проезда?

— Вы что, не местный? — спрашиваю, оглядываясь и оценивая обстановку. В принципе, немного пройти мне не составит труда, аллеи и подход к парку хорошо освещены, вот только народ все ещё гуляет, несмотря на будний день. Очевидный минус недавних праздников.

— А что, видно? — смеётся водитель, называя мне сумму за проезд. — Недавно с женой переехали, к теще. Привыкаю пока — но все маршруты знаю на зубок, ты не думай!

— Да нет, я не поэтому, — я все ещё прикидываю, стоит или нет выходить сейчас. Было бы лучше подъехать прямо к кофейне, мало ли сколько разъярённых матерей может встретиться мне среди гуляющих. — Слушайте, а прямо к кафе никак? У нас тут, если что, свои правила, многие по парку свободно ездят.

— Да я б не против, девица-красавица, — с искренним сожалением таксист берет у меня деньги. — Я уже понял, что у вас тут свои порядки. Только сейчас там сцену демонтируют после вчерашнего концерта, мне диспетчер бросила разнарядку — не суйся. Сегодня никак нельзя, там рабочие, зеваки, еще и менты приглядывают. Мне лишних проблем не надо.

— А, поняла вас. Хорошо, спасибо. Тут действительно недалеко, — упоминание о полиции, которая может патрулировать парк, немного успокаивает меня, в то же время, вызывая саркастичный смешок. Как это я ухитрилась дойти до жизни такой — вместо того, чтобы бегать и ругаться с полицией, как это бывало на некоторых моих не самых легальных проектах, я ищу у неё защиты.

Ну да ладно. Вот такое оно, разнообразие жизни. Сначала я задираю нос, а теперь вот — очень даже ценю близость стражей закона. Как там писала Кристина в своей статье — никогда не говори «никогда»? В очередной раз за последние несколько дней понимаю, как правдиво это утверждение.

Выбираюсь из такси, придерживая камеру, которая так и висит у меня на плече после того, как я достала ее в автобусе, и надеваю рюкзак обеими лямками на спину, чтоб сидел прочнее.

Все будет хорошо. Вот и Дэн снова звонит мне — но я сбрасываю его звонок. Слишком неудобно отвечать сейчас, минут через пять мы и так увидимся, он все лично мне расскажет.

Быстро, не оглядываясь, перехожу небольшую дорожку и захожу в парк с боковой, едва освещённой аллеи. Главное — не дёргаться, не привлекать к себе внимание нервными движениями. Это не первая рискованная ситуация в моей жизни, и я давно успела выучить правило — чем спокойнее и уверенне себя ведёшь, тем в большей безопасности находишься. Конечно, это не страхует наверняка, но с людьми, как и с животными, снижает вероятность нападения — язык тела, который считывается подсознательно, никто не отменял. Тем более — в самом деле, не в лес с же с дикими зверями я зашла.

Это обычный парк, даже не слишком заполненный. Завтра рабочий день, народ больше не гуляет толпами как в последний вечер, когда я еле нашла уединенное место, чтобы увидеться с Артуром. Да и то, как оказалось, нас и там ухитрились поймать. Кто бы знал… Да, кто бы знал.

Пригибая голову, снова скрываю нервный смешок, старясь не встречаться взглядами и не всматриваться в лица прохожих. Я не накручиваю себя, не представляю в каждом встречном маньячного врага, который слал мне смс-ки с угрозами. Это просто небольшое, абстрактное море людей, омывающее меня. Мы еле соприкасаемся, нам нет дела друг до друга, и уж тем более — мы не собираемся друг на друга нападать.

Осталось совсем немного, я прошла большую часть пути и, выходя на централью, хорошо освещенную аллею, вижу кофейню Дениса. Если по мне и скользят какие-то взгляды — я не вижу в них агрессии, мало кто ожидает, что заезжая выскочка-фотограф, которую пообещало прибить пол-города, явится в центр. Скорее, если бы кому-то вздумалось меня искать, народ побежал бы сразу на окраину, например, к моему дому, как Борис Олегович. Тут я снова понимаю, какой хорошей идеей было поменять планы и явиться сюда. Если подумать, нигде человек не может чувствовать себя в большей ложной безопасности, чем в стенах своего дома. Потому что он один. А здесь я среди людей, а значит, все будет нормально.

Издалека замечаю на дверях кофейни какую-то табличку — кажется, ту самую, которую Дэн обычно вешает на крючок после закрытия. Вывеска, новый дизайн которой пообещал сотворить ему Вэл, горит в половину мощности — вполне привычная картинка для заведения, закончившего работу после насыщенных выходных.

Одно только настораживает и удивляет меня — приближаясь, замечаю большую фанеру, которой заслонена пробоина в боковом окне, как раз рядом с тем местом, где была наша фотозона. Разбитое стекло? Надо же… Народ чересчур разгулялся, такое бывает, когда слишком много свободного времени и горячительных напитков. Обидно только, что под удар попало заведение Дэна — конечно же, абсолютно случайно. Допустить, что кто-то нарочно разбил окно в кофейне, которую любят и знают в городе, мне кажется полнейшей глупостью. Ведь не могло этого случиться из-за того, что именно здесь мы с Вэлом устроили наш флешмоб… Сейчас даже не знаю, жалеть о нем или всё-таки радоваться. Как ни крути, в результате у меня осталось более сотни интересных снимков, из которых пара десятков точно пойдёт в работу. И неважно, что там Кристина успела наплести. Я сумею перебороть эту ситуацию и получить разрешение на их публикацию. Надо только перенести их в память макбука, а лучше в облако, потому что…

— Полька! Полька, ты?! А ну стой! Стой, я сказала!

Останавливаюсь на месте в каком-то слепом послушании — во-первых, задумавшись, я не сразу понимаю, насколько оправдан этот приказ и автоматически его выполняю. А во-вторых — хоть и чувствую, как ухнув, взволнованно замерло сердце, в то же время, испытываю что-то похожее на облегчение.

Кажется, меня засекли, еще и так по-глупому, совсем недалеко от кофейни Дениса. Но то, что это сделала не какая-то разозлённая мамаша или какой-то другой агрессивный незнакомец, заставляет меня облегченно выдохнуть, оборачиваясь на голос.

Конечно же, я не могла не узнать его сразу — это Наташка, с которой мы знакомы сто лет, с которой ссорились и мирились, расставались и снова встречались, радуясь, будто и не было у нас своих, отдельных жизней. Да, еще никогда между нами не стояла такая причина для размолвки, никогда не всплывали фотографии, где я, как сказали бы местные, «нагло развращаю» ее младшего брата, но… Но это же Наташка. Ей-то я точно могу хотя бы попытаться что-то объяснить

И вообще, у неё к Артуру чувство сестринской ревности превышает сестринскую любовь, я сама могла в этом убедиться. Может, она даже поймет, что всем будет лучше, если ее брат уедет со мной. С глаз долой — минус один соперник за полное обожание семьи. Это не Тамара Гордеевна с ее слепой любовью. И не Борис Олегович, которому припекло так, что он прибежал ко мне под дверь. А Наташка! Не может быть, чтобы она не захотела меня выслушать. Хоть минуту, хоть полминуты.

Только сейчас, развернувшись к ней полностью, вижу, что она стоит в окружении небольшой группы женщин, знакомых или не знакомых мне… не знаю. Я слишком взволнована, чтобы различать их лица и… не испугана, нет. Скорее, ослеплена чувством вины, которое захлёстывает меня, как только я встречаюсь с ней взглядом. Она смотрит на меня так, что я понимаю — нет, все зря. Зря мои глупые надежды и попытки объясниться. Она не будет меня слушать. И плевать на то, что ей самой лучше, если Артур уедет и заживет своей жизнью. Все это неважно в сравнении тем, что для неё я предательница и обманщица, раз и навсегда. И этого не могут исправить никакие факты, никакие частности.

Разумная часть меня изо всех сил сигнализирует — беги быстро, до кофейни метров пятьдесят, не больше. Потом поговорите, когда обе успокоитесь. Сейчас все попытки сделать это бесполезны — чем ближе подходит Наташка, тем явственнее я вижу, какая она заплаканная, растрёпанная, с красными воспаленными глазами, будто после нескольких бессонных ночей.

И все равно стою на месте.

Мне так стыдно перед ней. Несмотря на то, что понимаю: мои чувства к ее брату — не преступление. И все равно, мне жгуче, болезненно стыдно. Я готова все вытерпеть, все принять от нее. Потому, что заслужила это.

По-прежнему молча я стою и жду, глядя, как все больше меняясь в лице, она приближается вплотную, каким все более грузным, как будто давящим землю, становится ее шаг, как медленно (а, может, это просто иллюзия, вызванная моей заторможенностью) описывая дугу в воздухе, поднимается ее ладонь и звонкий, и, в то же время, до тошноты плотный звук удара, заставляет мою голову дернуться, на секунду ослепляя и вспыхивая перед глазами яркой вспышкой.

Только спустя мгновение я понимаю, что стою перед ней, чудом удержавшись на ногах и прикрывая рукой горящую после удара щеку, в то время как она, с видимым трудом сдерживая желание ударить еще раз, открывает рот и кричит мне что-то, но я, опять же, не сразу улавливаю, о чем речь.

— …что ты сделала?! Такая твоя благодарность?! Ты что, думаешь, я это сглотну и оботрусь? Думаешь, управы на тебя нету? Так я быстро найду! Я тебе всю дурь! Из головы! Выбью!

Град ударов снова сыпется на меня — мне кажется, у неё не две руки, а десять. Совсем не понимая, что происходит, я только стараюсь не упустить из виду камеру, которая съехала с плеча и сейчас болтается на локте, который я прижимаю к себе, зная одно — я не должна уронить фотоаппарат, не должна. Здесь твердый асфальт, он разобьётся, обязательно разобьётся, а там работы, которые я не успела скопировать в облако, а значит, они пропадут.

Еще одна вспышка застилает глаза — на этот раз такая яркая, что кажется, будто совсем рядом сверкнула молния, и инстинктивно закрывая лицо рукой, я всё-таки выпускаю камеру. Только это приводит меня в себя — глухой стук о землю, и снова единственная мысль, которая бьется в мозгу — может, все обойдётся, там хорошая сумка-чехол с отличной амортизацией. Может, ничего страшного не случилось, несмотря на то, что прояснившаяся картинка реальности пляшет и переворачиваешься перед глазами — кажется, Наташка вцепилась мне в волосы и таскает от души, так, что кожа головы начинает гореть огнём, и в глазах снова меркнет — на этот раз от боли, которую я начинаю чувствовать резко, словно внутри меня нажали невидимую кнопку.

— Сучка! Ведьмачка чертова! Я тебе покажу, как детей из семьи сманивать! Ты у меня за все… за все ответишь! — теперь она просто хаотично молотит меня, а я все пытаюсь дотянуться до камеры и не упасть при этом. Падать нельзя, ни в коем случае нельзя, твердит изнутри какой-то животный инстинкт, он же заставляет снова прикрыть лицо, после того, как ее острые ногти полосуют меня у самых глаз.

— Подожди… камеру… дай я заберу камеру, и уйду… Все, ты больше… меня не увидишь.

И только когда ее рука снова вцепившись мне в волосы, тянет так, что я ору, громко и надрывно, еле слыша себя от болевого шока, происходящее по-настоящему включается для меня. Вместе с обычными, окружающими нас звуками — отдаленным шумом демонатажной техники, отголосками разговоров и смеха, обрывками музыки. А между нами сейчас временно тишина — немая, давящая, только подчеркивающая ненормальность всего происходящего, как в плохо придуманном кино.

Этого не может быть. Этого не может происходить со мной, прямо сейчас, прямо здесь. Я же в публичном, безопасном месте, полном прохожих и полиции.

Это невозможно. Мне всё это кажется.

По щеке струится что-то горячее и тёплое — это моя кровь, подтверждающая реальность происходящего, именно она отрезвляет меня окончательно.

— Убери руки! Убери руки и успокойся — отрывая Наташку от себя, я все ещё пытаюсь достучаться к ее сознанию, а не к взбесившейся животной стороне.

Но Наташка ничего не слышит — не хочет или не может. Тяжело дыша, она царапает меня, бессильно и зло пытаясь сделать хоть что-то, причинить хоть какой-то вред, пусть маленький и смешной после ее тяжёлых ударов и оплеух.

— Убью… Убью сучку… Убью! Чтоб ты сдохла. Чтоб у тебя никогда счастья не было. Чтоб тебя живьём закопали, гадину!

Сейчас у неё стадия апатии после вспышки агрессии, она рыдает и бьется в истерике, и я могу ее больше не бояться. Временно. Только эти обрывки мыслей проносятся в голове, пока я, не выпуская ее запястий, которые сжимаю до побелевших костяшек пальцев, оглядываюсь вокруг, на толпу окружившую нас.

На всех тех гуляющих мужчин и женщин, иногда подростков, которые просто собрались посмотреть, что происходит, но не вмешаться. Своим молчаливым бездействием они так откровенно, так явно подчёркивают свое согласие с действиями Наташки, что от накатившего бессилия я выпускаю ее, и пока она, рыдает, закрыв лицо руками, медленно оборачиваюсь вокруг себя.

Люди просто стоят из смотрят, и первое, что приходит мне в голову — это не провоцировать их. От меня останется одно мокрое место, если они присоединятся к Наташке — и никто не может поручиться, что такого не случится. Минут десять назад я была уверена, что никто не сможет напасть на меня в центре города, посредине заполненного народом парка.

Картинка перед глазами немного плывет, мне все время приходится вытирать кровь — кажется, Наташка рассекла мне бровь, а это очень досадная рана, которая сама по себе не затянется, но и это не имеет особого значения. Все, что меня волнует, я пытаюсь узнать как можно спокойнее, самым нейтральным тоном:

— Где мой фотоаппарат?

И снова я прогадала. Я слишком плохо знаю этих людей, и ещё меньше понимаю их. Потому что на этот вроде бы самый нейтральный вопрос народ взрывается бурей негодования, как будто я обозвала и оскорбила лично каждого.

— Слышь, ей еще этот аппарат надо!

— Мало получила? Опять за свое?

— Горбатого могила исправит!

— Да, врежьте ей еще кто-нибудь, чтоб руки не тянулись!

— Ты и так нагадила, хватит нас снимать!

Горло саднит от пыли, которой я ухитрилась наглотаться, голова полыхает так, как будто на неё вылили горячее масло, уши, иногда перекрывая голоса, закладывает каким-то странным низким гулом. Я больше не пытаюсь говорить с ними, только шарю глазами по каждому человеку из толпы, пытаясь найти мою камеру.

— Полька! — снова слышу я Наташкин голос, и удивляюсь, как быстро меняется мое восприятие. Если каких либо десять минут назад я оборачивалась на него с облегчением, то сейчас, внутри все сжимается как перед прыжком, как перед встречей с угрозой и опасностью.

Но, увидев ее снова, тут же забываю обо всем — в руках она держит мой мою многострадальную камеру, которую я позорно не уберегла и выпустила, растерявшись от нападения.

— Смотри! — быстро расстёгивая сумку-чехол, она поднимает фотоаппарат повыше, а я, несмотря на весь сюрреализм происходящего, не могу поверить в то, что сейчас случится. Нет-нет, это слишком глупо, слишком жестоко и бессмысленно, да и вообще — зачем ей это? Вытеснять всю злость на технике, когда все, что могло случиться, уже случилось, и ничего не исправишь.

— Эй… Не надо… — я не могу понять, шепчу я это или кричу так громко, что у меня закладывает уши, но, то что случается следом, уже не имеет смысла в сравнении с волной ненависти, которая захлёстывает меня.

Держа камеру высоко над головой, все еще сильно заплаканная Наташка хочет подразнить, потрепать мне нервы в отместку за то, как, наверное, я потрепала нервы ее семьи за эти два дня, когда в блаженном неведении мы с Артуром жили за городом своей жизнью, а Никишины пытались смириться с внезапно брошенной им в лицо реальностью. Еле-еле держа камеру и покачивая ее на кончиках пальцев, Наташка смотрит на меня и я понимаю, что то, что она сделает в следующую секунду, заставит меня возненавидеть ее так же, как она сейчас ненавидит меня, и… Она не успевает ничего сделать — какая-то из стоящих позади женщин слегка толкает камеру, выбивая ее из Наташкиных рук, она падает вниз — медленно, очень медленно. А потом ударяется об асфальт, теперь уде не защищённая никакой амортизацией — и звук этого удара о землю становится последним, что я слышу в более-менее здравом уме.

Не разбирая, что происходит, я бросаюсь на нее, на них, на всех и каждого — мне все равно, кто передо мной, все равно, что я вижу происходящее одним глазом, а второй залит кровью. Я больше не жертва, меня не пугает бессмысленность происходящего — теперь я хочу их убить, каждого, кто попался мне под руку, всех, кто пришёл сюда пялиться на мое с Наташкой, по сути, личное дело. Мне плевать на их детей, ставших жертвами Кристининых манипуляций, на их репутацию, на их будущее, на их оскорбленные родительские чувства, на то, что они, как и их дети такие же жертвы расчётливого кукловода — да и сама я, если подумать.

Но я не думаю, не слышу, не чувствую ничего, кроме ярости, с которой молочу каждого, кто попался мне под руку, так, что боль от ударов отдает мне в плечо и в глаз — а может, это новые синяки, которые я успела заработать в этой суматохе, в этой куче-малой, в которую превратилось поначалу молчаливо осуждающее собрание.

Теперь толпа вокруг нас кричит на все голоса — кто-то зовёт полицию, кто-то матерится, где-то рядом я слышу испуганный плач, но это не трогает меня, как и удары, которые продолжают сыпаться на меня сверху — а я ухитряюсь как-то на них отвечать, с молчаливой озлобленностью и новой волной нечувствительности к боли. Мне все равно, кто бьет меня, кого бью я — все, что я могу видеть сейчас — это разбитый объектив моей камеры и трещины, кривой паутиной расчертившие ее корпус. А ещё — какие-то тридцать сантиметров, отделяющие меня от нее.

Мне парадоксально хочется забрать ее, не оставлять на растерзание, хоть я понимаю — мой технодруг, мое третье око только что умерло, и воскрешению не подлежит. Но я просто не могу бросить его, не могу. Это какая-то часть меня, которая помнит все самое лучшее, что случилось в последние несколько лет. Из любви и благодарности за все, что было, я не могу оставить ее здесь, чтобы по ней ходили чужие ноги, ее остатки разлетелись по асфальту и их пренебрежительно пинали равнодушные люди… нет, только не это.

Я еле дотягиваюсь до нее, почти хватаю — и чувствую новую вспышку боли, на этот раз в руке, которую тяну, сквозь творящуюся вокруг неразбериху. Форменный, но не начищенный, а очень пыльный ботинок наступает мне на ладонь, прижимая ее к земле. В удивлении, которое все ещё способна испытывать, я медленно понимаю глаза — а, может, мне снова это только кажется, может, это не занимает и секунды — и вижу человека в форме, участкового полицейского, возвышающегося надо мной с совершенно непроницаемым лицом.

— Пустите, — снова то ли шепчу, то ли кричу я. — Пустите меня.

Он просто смотрит на меня снизу вверх — только сейчас я осознаю, что вопреки всем инстинктам и правилам поведения в толпе я все-таки хлопнулась на колени и пытаюсь проползти к остаткам камеры. И так же молча смотрю на него, пытаясь двигать пальцами, хотя глаза застилают слезы, кровь, пыль и новые пляшущие хаотичными вспышками круги от боли.

— Это тебе за наших детей, шельма, — произносит он одними губами. Звуков его голоса я не могу слышать, его перекрывает какофония происходящего, сливающаяся в один бессмысленный гул, который из низкого внезапно повышается, стремится вверх, превращаясь в пронзительный острый писк, доходящий до наивысшей точки тогда, когда, не отводя глаз, полицейский с наслаждением вдавливает ботинок в мою прижатую к асфальту руку, и я снова кричу, скорее ощущая, чем слыша хруст, с которы он сворачивает мне то ли кости, то ли суставы… из чего там состоят наши пальцы…

— Тебе конец… — даже в этом жалком состоянии я не могу удержаться от угроз. Слишком часто мне приходилось спорить с полицией, это накатный годами алгоритм поведения. — Превышение должностных… У тебя за это значок заберут. Значок… и погоны. Считай, что ты уже на улице, — и удар сверху вниз, профессиональный, не то что Наташкины хаотические нападки, на мгновение выключает сознание, прямо таки гасит меня. Ненадолго.

Когда я снова прихожу в себя, то на удивление — стою. Вернее, вишу на ком-то, перебирая ногами чисто автоматически.

— Тихо, тихо, — слышу я у самого уха новый голос. — Только не рыпайся, Полина Александровна. Завалят же обоих. Терпи, терпи. Сейчас вот… пару шагов — и все. Не дёргайся. Не дёргайся, говорю, тебе.

— Камера… — еле шевеля разбитыми губами, не унимаюсь я. — Она… где?

— Я б тебе зарифмовал, но не буду. Забудь, Полина, забудь! Они злятся на нее, не лезь, дай им выместить злость на железяках! Я и так тебя еле вытащил, ты хочешь, чтобы вместо зеркалки они твою бошку вот так по частям по асфальту раскидали?

— Дэн, — хриплю, наконец, понимая, на чьём плече я вишу, и что весь шум-гам теперь бурлит у нас за спиной. — Ничего себе. Ты пришёл. Что там… Как ты говоришь… ни-сы, да? Я ни-су, если что. Я только хотела… забрать свое.

— Бля, Полинка. Лучше б ты зассала, если честно. Просто молчи сейчас…. Молчи и не оборачивайся. Не зли их никак, вот вообще никак. Если они сейчас погонятся за нами, мы ж даже внутри не спасёмся, разбитые окна — это детский сад. Они мне всё заведение разнесут нахер, ты видела их настрой!

И только упоминание о кафе заставляет меня снова утихнуть, повиснув на нем.

— Серёг, открывай. Открывай, это я! То есть, мы… Открывай, короче, я не могу стучать, у меня руки заняты!

То, что мы вошли внутрь, я скорее ощущаю, чем вижу, и немного слышу — скрипнувшие петли деревянной двери, тихо звякнувший колокольчик, приветственный перезвон которого сейчас звучит смешно и издевательски, негромкие комментарии тонкого Сережки, которого я узнаю по голосу: один глаз у меня, кажется, заплыл, а во второй редкими бликами бьет яркая вспышка света.

— Пиздец, Полина Александровна… Пизде-ец… Вы хоть не помрете тут сейчас?

— Не дождёшься, — говорю ему не очень уверенно, и тут же добавляю: — Воды. Пить хочется.

— Сейчас, сейчас, — суетится Сережка и за всем этим он явно старается скрыть потрясение от того, что случилось. Хотела бы и я быть такой же ошеломлённой. Но на меня снова накатило оцепенение, и даже боль опять отпустила.

Мне просто хочется пить.

— Рюкзак, рюкзак снимай! — слышу вокруг себя следы забот и хлопот — кто-то аккуратно отворит мне руки за спину, и глухая боль снова простреливает плечо — левое или правое, уже не знаю.

— Тихо, тихо, все хорошо, Полинка. Сейчас отмоем, отчистим тебя… Перевяжем, где надо, и будешь как новенькая. Прикинь, твои шмотки почти все целые — ну там, кошелёк, телефон, а я думал всё, кранты им.

— Это потому что рюкзак хороший и прочный, — назидательно подтверждает Серёжка. — Карман внешний только надорвали и все.

— Вот, видишь! — радостно соглашается Дэн. — Не все так херово, ни-сы работает! А вот и вода… Блядь, телефон звонит… Серый, дай сюда! Да не Полине, а мне! Давай быстро, я сам переговорю! Поухаживайте тут лучше за ней без меня, я щас… порешаю дела и вернусь.

Кто-то приносит мне чашку, наполненную доверху водой — и только по тому, что мои зубы не стучат по ней, понимаю, что это стаканчик. Экологический, крафотвый — такой наверняка бы понравился Вэлу, а вот мой вид он сейчас бы абсолютно не одобрил.

— Еще, — опустошив стаканчик до дна, прошу у того, кто подносит мне воду. — И обезбол какой-нибудь. Пенталгин… Ибупрофен? Хоть что-то у вас есть?

— Сейчас… Сейчас глянем… — отвечает мне новый голос. — Сережка, посмотри в аптечке!! Срочно! Ибупрофен должен быть, я видела!

Параллельно с этим чувствую лёгкое касание ко лбу, который ощущаю как один живой пылающий костёр.

— Мамочки… Мамочки… Теть Поля… Это что же… Что творится такое? Это же какой-то ужас, мамочки…

Тут же понимаю, кто этот третий в наших полночных посиделках, и глупый, дурацкий смех разбирает меня. Я бы точно расхохоталась во весь голос, если бы не боль в рёбрах, отзывающаяся острым уколом каждый раз, когда пытаюсь глубоко вдохнуть. Поэтому вместо раскатистого смеха, который вызывает во мне идиотизм ситуации, только тихо и неразборчиво булькаю, а после отвечаю:

— Давай тольк без «мамочки», Эмель. Мне сейчас только упоминаний о твоей матери не хватало.

Она понимает меня тут же, с полуслова.

— Да я ж ничего, теть Поль… Это я не о маме, если что. Это я про всё… Так же нельзя. Они что, звери какие-то?

— Да ладно, все мы хороши… Ты что здесь делаешь? Почему не дома так поздно? — говорить разбитыми губами очень странно. Кажется, что в них то ли анестезия, как после визита к стоматологу, то ли какая-то жидкость, раздувшая их до неестественных размеров. Так, наверное, чувствуют себя селебрити после уколов красоты. Вот только я сейчас вряд ли стала красивее

— Я от мамы ушла, — чувствую лёгкое касание под глазом и болезненно морщусь. — Тише, тише, теть Поля, — говорит она совсем так, как недавно Денис. — Я тебе тут перекисью хотя бы протру. Здесь кровь прямо коркой взялась, а рану промыть надо.

— Вот! Смотри, что ещё? Зеленка, бинты, вата! — возвращается с добычей тонкий Сережка. — И спирт, деловито уточняет он, пока я сижу, пытаясь переварить Эмелькину новость «Я ушла от мамы».

— Слушай, Эмель… Я что-то не поняла, — произносить у меня сейчас получается только самые короткие слова, а говорить как никогда в жизни хочется. — Куда ушла?

— К Дэну, — продолжая обтирать мне лицо, Эмелька только судорожно вздыхает время от времени. Видимо, ей не очень нравится то, что она видит, ещё и приправленное пониманием, кто это сделал.

— Насовсем?

— Да.

— Какие вы быстрые, — хочу добавить: «Прямо как мы с Артуром», но тут же осекаюсь. Говорить мне по-прежнему больно, а еще я помню, что Артур — любимый Эмелькин дядя, которого она пожалела из-за связи со мной, посчитав, что люди назовут его извращенцем, когда узнают о том, кого он выбрал.

С момента потасовки я впервые вспоминаю об Артуре, о том, что скоро он будет здесь. И первая мысль, которая возникает у меня — хоть бы вся эта агрессивная толпа побыстрее разошлась. А вторая — что будет, когда он… увидит? Всё это, что творится здесь, увидит? Явно же ничего хорошего. Мне сейчас слишком страшно об этом думать, и я задаю Эмельке новый вопрос:

— А что так?

— Да… как-то само вышло, — осторожные движения ее рук поднимаются к вискам, и она негромко всхлипывает: — Теть Поль… у тебя тут это… прям клок с головы ободран… и волос нет.

— Ничего, вырастут, — еле удерживаюсь от того, чтобы не сказать — так это твоя мамка мне патлы повыдёргивала, как и обещала. Но понимаю, что вымещать злость на Эмельке глупо, тем более она и так старается помочь, ухаживает за мной.

Неожиданно причина озверения Наташки доходит до меня в полной мере — что там она кричала? Я тебе покажу, как детей сманивать? Это она не об Эмельке ли случайно? И неважно, что ее дочь ушла к своему парню, я прекрасно помню, как Наташка ревновала ее ко мне, считая, что все изменения в жизни Эмельки происходят с моей лёгкой руки.

— Так что там у вас… вышло? Ай-й… — стараюсь подавить стон боли, когда Эмелька льёт мне то ли перекись, то ли спирт на висок, где ободранная кожа и рана отзываются сильным жжением, но не таким, как во всей остальной голове, которая печёт как будто изнутри. Это жжение внешнее, более лёгкое, поэтому и проходит быстрее.

— Да то и вышло… Теть Поль…. Повернись немножко, вот так… Ты прости меня, ладно?

— За что? Ай, больно! — теперь ее пальцы аккуратно ощупывают мою голову на затылке и темени, задевая очаги новой боли.

— Терпи, терпи, пожалуйста… Тут чуть-чуть осталось. Слушай, Сережка, Денис скоро там? Может, лучше будет повязку наложить?

— Та конечно накладывай! Тут же все в кровище! Надо, чтобы дезинфекция держалась! — без колебаний заверяет Сережка и мне снова становится смешно. Знала ли я, когда первый раз увидела его в кофейне и учила отличать просто латте от латте макьято, что именно он будет решать судьбу моей головы через каких нибудь три недели.

— Тогда тащи еще бинты. Их там хоть хватает, в аптечке? Чтоб никуда за ними не бежать, Дэн запретил, — Эмелька быстро отсылает тонкого Сережку то ли по необходимости, то ли из желания удалить посторонних, спосоьназ подслушать наш разговор. — Да за все прости, теть Поль, — дождавшись, пока Серёжка убежит на разведку, тихо повторяет она. — За то, что наговорила тебе тогда… Когда последний раз виделись.

— Забудь, — только и могу выговорить я, на самом деле не чувствуя больше никакой досады. Все это кажется мне сейчас таким мелочным.

— Нет. Такое нельзя забывать. Я тебе много гадостей сказала… сама не знаю, что на меня нашло. Может, злилась, что дядя на меня наорал. Прямо отчитал так, что я обиделась — чего это он на твою сторону переметнулся, ты ж ему чужой человек… А он прям защищает тебя, против семьи готов пойти. Вот я и сказала, что ты ему не пара и люди над ним посмеются. А на самом деле… не посмеются. Даже когда Кристинка слила ваши фотки, я сразу подумала — какие вы красивые вместе.

— Особенно я, и особенно сейчас, — чем сильнее становится мое беспокойство по поводу скорого приезда Артура, тем больше мне хочется хохмить и скатываться в чёрный юмор.

— Да ладно тебе, теть Поль… Заживет все. Я тебя полечу и все пройдёт… Вот таблетка обезболивающего, кстати… Глотай, глотай… И воды побольше выпей, чтоб подействовала быстрее. Вот так, молодец… Но ты на меня больше не сердишься, нет? Я ж помню, как ты обиделась, что я тебя Дженифер Лопес обозвала.

— Хоть бы всех так оскорбляли… как ты меня, Эмель, — снова пытаюсь криво улыбнуться я, пока она промахивает капли воды с моего лица. — Джей Ло красотка. Я согласна быть как она. Все, Эмель… проехали. Никаких обид.

— Прощаешь? Ну и хорошо… — кажется, она пытается меня обнять, но я снова глухо мычу от того, что у меня болят и ноют все кости, и Эмель быстро отстраняется. — А то, знаешь… Когда наши узнали все про вас… Такое началось. И я себя как со стороны услышала — и мама, и бабушка точно такое же говорили. Так противно стало.

— М-м? — мычу я, как бы подталкивая ее рассказать чуть больше.

— Ох, теть Поль… У нас, эти два дня ужас, что творилось. Спасибо, Сереж, это мне надо. Всё, что принёс. А теперь сбегай к Дене, может, ему чем-то помочь надо. Что-то он долго в этой своей подсобке сидит, — снова отправляет она по поручению тонкого Сережку и выждав пару секунд для верности, продолжает рассказ:

— Бабушке опять плохо было, скорую вызывали. Звонили тетям в город, и всей родне сказали съехаться. Прадеду Гордею, конечно, на хутор с утра до ночи вызванивали, но…

— Но там все глухо… — заканчиваю я ее мысль, в кои-то веки радуясь отсутствию связи, которая подарила нам пару безмятежных суток. Теперь все, что произошло в имении у Гордея Архиповчиа воспринимается мной как добрая сказка — особенно в сравнении с моим возвращением в город. И его реакция в сравнении с Наташкиной.

Как забавно — там, где я опасалась самосуда и агрессии, со мной поступили очень даже по-человечески. Зато там, где была уверена в своей безопасности, случилось такое, что до сих пор не могу уместить в сознание.

— Да, и это их еще больше злило — они ж понимали, что вы вместе, там, в селе. И никто не может вас достать. Еще и автобусы с утра не ходили, когда бабушка решила ехать. Только днем уехала, до этого с самого утра на автостанции сидела. Мы так переживали из-за нее — у нее недавно приступ нервный был, а тут целый день, на жаре… Мама бесилась страшно. Говорила, что если с ба что-то случится, она тебя своими руками закопает.

— Ну, вот она и попыталась, — снова пробую пошутить я, но по вздоху Эмельки понимаю, что лучше не надо.

— В общем, очень плохо у нас было, теть Поль. Кристина ж не сразу все выложила про вас. Сначала все завелись из-за этой фотосессии — мама злилась на тебя, что ты такое вытворила, что теперь ее все подружки с ней поссорились и сказали, что это она виновата, что тебя к нам в город притащила.

— Даже так?

— Ага… Сказали, что ты чуть ли не по ее вызову приехала, меня нормально пофоткала, а вот их детей… И что в школу она тебя специально привела, чтоб над всеми посмеяться — ты типа ее подружка, что она, не знает твои повадки? Короче, они целый день ругались, и она уже тогда тебя хотела… прибить. А потом вышла вторая часть, про тебя и дядю. И тогда их совсем накрыло. Особенно от тех фоток, где он один. Ну, где ты его снимала…

Ага, без одежды — думаю, но не говорю я. Всё-таки, обсуждать голые фотографии своего ближайшего родственника не очень приятно, даже если ты его не осуждаешь. А если ты ревнивая мать, которая не хочет и не может его отпустить… Или сестра, для которой брат — вечный источник проблем, а тут преподнес еще одну, совсем ни в какие рамки не вписывающуюся. Не завидую я, ох не завидую Эмельке, которой пришлось выслушать, как Никишины переживали свалившуюся на них правду.

— Так, теть Поль, щас только не шевелись, я постараюсь бинт наложить… Не шевелись! Болит, я знаю, но это повязка, она нужна… Вот так… Тихо-тихо, — снова успокаивающе шепчет она мне и даже смешно дует на повязку, как будто это способно уменьшить боль под ней. — И я вот знаешь, это всё слушала… И так неприятно… прям противно стало. Вы, конечно, с дядей начудили — совсем, что ли, чокнулись, такое устраивать… Забыли, где живете? Ладно ты — ты ж у нас почти иностранка. А он? Как мозги отшибло, дурак дураком… Вот мама с бабушкой и сцепились — ба говорила, что ты дяде поделала что-то, приворот сильный навела. А мама — что он сам по себе от рук отбился, что вы оба — два сапога пара, и проклинала вас на чем свет стоит. И бабушка проклинала. Я даже не знала, что они такие вещи могут говорить. И когда бабушка уже на вокзал ушла, спросила маму — а зачем так злиться? Нет, понятно, что мы все в шоке, никто не ожидал. Но я-то уже знала… И не сказать, чтоб сильно одобряла вас, ну, ты знаешь. Но чтоб так оскорблять… Такие слова говорить… Некрасиво это, неправильно. Не по-человечки как-то.

— Только не говори, что ты это матери сказала, — я слишком хорошо зная Наташку, чтобы даже без уточнений Эмельки понять — всего лишь один вопрос, недостаточно агрессивная поддержка в желании расправиться воспринимается ею как выпад против, как переход на строну «врага». И под горячу руку она способна вылить всю злость на голову того, кто просто мало негодовал рядом с ней.

Так оно и вышло, и слова Эмельки только подтверждают это:

— И она как разоралась на меня, теть Поля… Это какой-то ужас был, я ее никогда такой не видела. Чуть не отлупила, только Злата с Радмилкой защитили. А она и им всыпала по первое число, заперла нас всех в комнате, и говорит — сидите тут, распоясались! Ни с кем из вас, нельзя по-человечески, всех под замок посажу, и только что не так — ремня дам. Еще прадед, говорит, из хутора приедет, всем мало не покажется. Ну, мы посидели немного, а потом… Есть же хочется. Обедать было пора, и мне к Денису бежать. У него тут после первого Крискиного поста такое творилось… Люди пришли требовать ответа за то, что он организовал, окна вот побили, чуть бардак внутри не устроили. Пришлось хозяину звонить, серьёзных людей подключать… Дядь Коля наш, который самый главный самогонщик, за Деню вписался, своих мужиков охранять кафе поставил. А хозяин злой, говорит, выгонит Дениса, как вернётся, так что у нас, теть Поль, тоже — такие неприятности… Но дядь Коля и его братва пообещали вступиться за Дениса, так что, может, и не выгонят… Может, обойдётся все. Как я могла его в таком положении оставить и дома сидеть? Вот скажи, ты б смогла?

— Нет, Эмелька. Не смогла бы.

— Вот и я не смогла… Тебе водички дать еще? Держи, а то что-то тебя опять трясёт и такая бледная… Теть Поль, тут у тебя с рукой…. Короче фигня какая-то, я не знаю… Я Дениса позову, пусть скажет, что делать… Я уже все рассказала почти, вот… давай стакан тебе подержу и позовём их… Пусть ещё таблетку принесут, а то тебе так больно, наверное, ты еле терпишь и держишься.

Говорить ей о том, что меня еще не отпустил аффект и действие болеутоляющего здесь ни при чем, я не хочу. Пусть думает, что я в большем порядке и почти пришла в себя.

— И я, значит, собралась по-тихому из дома уйти, ну, сбегать к Денису на часок хотя бы. А потом сразу домой. А мама меня на кухне подсекла, как раз, когда я телефон искала — она и мобилку у меня забрала, и у девочек тоже. Я думала, она меня прибьёт, теть Поль. Вот как тебя — думаешь, мне принято на это смотреть и понимать, что это моя мама наделала… Она же добрая у меня, хорошая. А тут… Как подменили, и я ее боюсь. Особенно, когда узнала, что я про вас с дядей все знала и не сказала им.

— О как… — несмотря на то, что ее рассказ становится все более напряжённым, чувствую, как меня начинает клонить в сон. — Как так вышло?

— Я проболталась, — виновато шепчет Эмелька. — Хотела уговорить ее, что ничего страшного, чтоб она не накручивала себя. Говорю, я тоже, когда узнала, была в шоке. А потом с дядей поговорила — он ни за что от своего не отступится, не ругайтесь с ним, говорю. Сами ж знаете, какой он упрямый. Как бы чего не вышло, чтоб всем плохо потом не было. А она послушала меня, мама… И как началось… Капец полный был, в общем… Тогда она меня из дома и начала выгонять. Ах, говорит, ты знала и не сказала. Ты с ними заодно, против семьи? И сейчас натихаря собираешься бежать, ябедничать на нас? Так собирайся и улепётывала, раз такая умная, говорит. Чтоб я тебя не видела, не дочка ты мне больше.

— Эмелька, это она несерьёзно… Она уже сто раз пожалела о своих словах, — опять же, узнавая Наташку в каждом слове, которое может быть сказано в запале, я снова понимаю, каких дров она способна наломать, когда ее несёт.

— Да я знаю, теть Поль, — голос Эмель дрожит, воспоминания о сказанном матерью ломают ее напускную взрослость и спокойствие. — Но мне-то… Мне от этого не легче. На меня всю жизнь половина родни как на чумную смотрит… Да ты и сама знаешь. На хутор ездить нельзя — прадеду Гордею я не такая, из турков, а он турков не любит… Родня отца со мной тоже не общается, потому что живу неправильно, непокрытая хожу, Аллаху ихнему не молюсь и все такое. А тут еще и мама — не дочка ты мне… Даже она от меня отказалась. Пусть несерьёзно. Пусть в запале. А я… я не могу этого ей забыть, теть Поль. Ну, я и ушла, к Дэну. Дверью хлопнула и ушла, только телефон взяла с собой. И не вернусь к ним. Не хочу. Надоело потому что. А Дэн меня сразу принял и никуда не выгонял. Хоть один человек есть, кому я… я такая.

Я очень хочу ей сказать, что она «такая» не только для Дэна, что в ее жизни будет еще много людей, кто будет ею восхищаться без всяких задних мыслей. Что родители иногда говорят то, что ранит и бьет сильнее, чем слова всех посторонних вместе взятых — а потом съедают себя заживо, не имея возможности вернуть время вспять.

Вот и Наташка — теперь ясно, что караулила у кофейни она совсем не меня, а Эмельку, и что так набросилась потому, что не смогла сдержаться — я вернулась в ее жизнь после восемнадцати лет молчания, совратила ее брата и украла у нее дочь. За такое она, учитывая ее состояние, могла и убить. И мне действительно повезло. Повезло, что меня нашёл и вытащил Дэн, что все обошлось травмами и синяками, может парочкой вывихов, но побои заживут и затянутся. Как затянется обида Эмельки на мать, как заживет возмущение и злость ее семьи на меня и Артура.

Но всё это несказанным остается только в моих мыслях, ставшими похожими на мягкий кисель, и обрывки рассуждений перекатываются по ним легко, как пух, пока мои веки тяжелеют все больше и больше.

И, слегка прислонившись к чему-то мягкому — то ли это спинка стоящего рядом кресла, то ли плечо Эмель, я ненадолго забываюсь.

Мое сознание требует полнейшего спокойствия, чтобы немного восстановиться.

Просыпаюсь я очень быстро. Так быстро, что снова не могу понять, что это было — сон или неглубокий обморок. Кажется, прошла буквально минута, я даже не успела забыться. Мне не нужно вспоминать, где я и что случилось, почему все тело будто налилось свинцом.

Я сижу в плетёном кресле, в том самом, которое выбрала у самого уединённого столика во время первого свидания в этой кофейне с Артуром. Кажется, это было так давно, совсем в другой жизни. И Артур тоже здесь, как тогда. В первые секунды я совсем не удивляюсь, воспринимая его появление как отголосок беззаботных дней, когда мы только познакомились, и главной проблемой между нами было то, что он читает меня как открытую книгу, а я — совсем не могу его разгадать.

А может, это всё-таки сон? Еле-еле ворочаюсь и не могу сдержать стон боли, которая становится сильнее, простреливает плечо, как будто наказывая за попытку двигаться.

— Стой… Не шевелись. Постарайся не шевелиться, — произносит Артур едва слышно — и я пробую потрясти головой, чтобы понять, это у меня уши заложило, или он на самом деле так тихо говорит.

Тут же понимаю, что это абсолютно идиотская идея — от попытки тряхнуть головой ощущение, что мне в мозг воткнули две раскалённые спицы и медленно их там проворачивают, становится таким сильным, что я даже не слишком громко вскрикиваю, когда Артур делает неожиданно быстрое движение, на которое болью отзывается уже рука, а конкретно — ладонь и большой палец.

— Ай!

Как же у меня болит все тело. Сейчас бы я с удовольствием стала бесплотным ангелом и парила бы над миром, невидимая и святая. Хотя, какая уж тут святость, вовремя вспоминая, за что меня отдубасили, думаю я.

— Все-все. Потерпи немного, — его голос по-прежнему тихий и, кажется, немного дрожит, поэтому он не решается говорить громче. — Все… заживет, Полин. Обещаю. Все заживет. Дэн! — резко зовет Артур. — Бинты и скотч давай, сколько ещё ждать?!

— Скотч — это виски, да? Я не против, если что, — у меня даже получается шутить. Только губы надо не открывать и смеяться как бы… внутри себя. Даже польза есть от такой ситуации — как никак, а новые навыки.

— Нет, не виски, — Артур хочет улыбнулся в ответ, но вместо этого из груди у него вырывается долгий и прерывистый вздох, а я только сейчас замечаю, какие раскрасневшиеся и воспалённые у него белки глаз. — Мы его с тобой… потом. После больницы выпьем. Как выздоровеешь. Отпразднуем.

Почему-то ему тяжело говорить со мной, и мне это очень не нравится. Он что, сердится иди злится?

— Я тебе пальцы вправил, — принимая от возникшего тут как тут Дениса то, что просил, обьясняет Артур, пригибая голову и начиная какие-то манипуляции, которых я не могу видеть. В отличие от него, если я пригну голову, мой мозг расплавится от боли и вытечет наружу через глаза. Вернее, через один глаз. Второй у меня окончательно заплыл.

— Вроде перелома нет… Не знаю… хотя с мизинцем я не уверен, — он продолжает что-то делать с моей рукой — то ли приматывать пальцы к пальцам, то ли к бинту.

— Ты что делаешь?

— Надо зафиксировать… Тогда быстрее активность восстановится.

— Какая активность?

— Двигательная.

Он знает, что делает, он же теннисист — думаю я, чтобы отвлечься. А вот если бы занимался боксом, смог бы заодно определить, есть ли у меня сотрясение.

Не выдержав глупой иронии этой мысли и в целом ситуации, я снова начинаю давиться внутренним смехом, чем привлекаю внимание Артура.

— Что такое? Тебе хуже?

— Да нет… Куда уже хуже, — тут я начинаю смеяться в голос. Пусть это больно — я не могу молчать, не могу сдерживаться. Слишком все происходящее вокруг меня схематично-деревянно. Может, у нас обоих еще шок не прошёл?

А я хочу чувствовать, пусть даже боль. Меня пугает странное спокойствие Артура, то, как он реагирует — механически, собранно, почти безэмоционально. Ведь он не такой. Совсем не такой.

Зачем он закрывается? Он злится на меня? Конечно, я же все сделала не так, как договаривались… А он предупреждал с самых первых встреч — в городе может быть опасно. Но я не слушала и не верила ему, считая, что он просто сгущает краски. И вот — Артур оказался прав, а я…

Сама не замечаю, как от смеха перехожу к слезам — оцепенение и шок отпускают, как только я прекратила себя сдерживать, и теперь я реву, уткнувшись Артуру в плечо, а он придерживает меня, легко и аккуратно, чтобы не прикасаться слишком сильно. Он тоже бывал в таких переделках и хорошо знает, как может быть болезненно любое прикосновение.

— Прости, — невнятно бормочу я — от слез начинает снова болеть голова, только не острыми вспышками, как от потряхиваний, а муторно и глухо, и говорить не очень-то и хочется. Но надо. Я должна сказать так, чтобы он меня услышал и не винил себя ни в чем. — Я всё не так сделала. Вообще… всё…

— Ты что… Полина… За что «прости»? Не выдумывай, — он успокаивает меня убаюкивающим голосом, и из него уходит та звенящая напряжённость, тот автоматизм, которые испугали меня с самого начала.

— Я не выдумываю. Я была неправа. Ты предупреждал. С самого первого дня предупреждал. А я не слушала и выделывалась. И вот… довыделывалась… — делаю лёгкое движение, чтобы он меня отпустил и показываю одним глазом на пачку салфеток. Артур тут же подаёт мне одну, и я пытаюсь взять ее другой, не перемотанной рукой, но он сам вытирает мне слёзы, еле-еле прикасаясь к лицу.

— Ты ни в чем не виновата.

— Нет. Виновата.

— Ты ни в чем не виновата! — громко и со злостью прерывает меня он и, приподнимаясь, отходит к противоположной стене, на ходу резко отбрасывая салфетку.

— Даже если бы ты что-то и сделала… Даже если бы ошиблась. Как бы кто ни облажался… Такого не должно быть!

— Конечно, не должно, — невесело подтверждает вновь возникший Денис, дипломатично сбежавший в подсобку, чтоб я могла порыдать. Сейчас он вернулся вместе с Эмелькой, придерживая ее за руку — она все еще несмело мнётся и с опаской выгадывает из-за его плеча. — Но ты сам знаешь, Артуро, как оно у нас. Есть законы на бумажке, а есть наши, человеческие. И как люди решат, так и будет.

— Да ты что? Значит, как люди решат?! — саркастически обрывает его Артур, продолжая ходить из угла в угол. — Предлагаешь закрыть на всё глаза, только потому, что так принято? Кем принято, Дэн? И для кого? Ты сам… Тебя устраивает такой порядок?

— Да, бля, всегда мечтал, чтоб у меня тут погромы среди белого дня устраивали! Считай, всю жизнь к этому шёл! — в тон ему отвечает Денис и тянется за сигаретами — он тоже нервничает и хочет закурить в общем зале, но вдруг вспоминает, что мне сейчас может быть плохо от дыма. — Можно? — спрашивает он.

— Да, — если бы я могла, то кивнула бы, но приходится обойтись без этого.

— Нет, — категорически возражает Артур, и Дэн, застыв в растерянности, молча переводит взгляд то на меня, то на него, и решает послушаться старого друга, от греха подальше

— Уроды… — Артур говорит как будто сам с собой, не прекращая механического движения от одной стены к другой. — Все — уроды… Все друг друга покрывают… Тут даже побои никто не снимет. Ты сам говорил — в парке полно ментов было?

— Да парочка из них прям рядом — и нифига. Как это у них на ментовском называется — молчаливое соглашение, типа того? Не, ну в участке вас примут, может даже показания возьмут, протоколы там, все дела, — резонно рассуждает Денис. — Но мы с тобой не малолетки, Артуро, знаем, что с такими делами бывает. Закроют как пить дать. За неимением доказательств. Никто ж ничего не подтвердит, там круговая порука.

— А ты? Ты подтвердишь? — останавливаясь, Артур сверлит его таким взглядом в упор, что Денис на секунду даже теряется.

— Я? Я… Ты за кого меня держишь, братан? Скажу, конечно! Но мое слово — против их… Надо больше свидетелей.

— А ты что? — впервые за все время присутствия обращается Артур к Эмельке.

— Я? — точно как Дэн, на секунду замирает она. — А я… я почти ничего не видела.

— Блядь, началось, — зло бросает он, и снова возобновляет свое движение. — Вот из-за таких «ничего не видела» у нас и творится хрен знает что. Одни терпилы вокруг, лишь бы свою задницу прикрыть!

— Так, друг, полегче! — тут же вступается за Эмельку Денис. — Она реально в кофейне была, я сам запретил ей и Серёге нос высовывать!

— Ну, я скажу, если надо… — среди всеобщего напряжения голос тонкого Серёжки, звучащий с обычным меланхолическим пофигизмом кажется дуновением свежего и беззаботного ветерка. — Я стоял возле окна. То, что видел, на статью точняк накапает. Наталь Борисовне и ее подружкам. И менту поганому.

— Сереж… не надо… — тихо всхлипывает Эмель. — И, вообще… Давайте не будем… мстить. Время пройдёт, все забудется. Теть Поля и дядя уедут. А мама и все остальные останутся. Им и так теперь жить с этим… Думаете, легко будет? Когда они друг про друга такое знают?

— Конечно, давай сначала про них подумаем. Они ж не со зла, их просто довели, да? — в голосе Артура так много сарказма, что даже удивительно, как Эмелька ухитряется его не замечать, и согласно кивает, чем злит его ещё больше.

— Серьезно? — остановившись, Артур смотрит на Эмельку так, как будто видит ее впервые.

— Д-да… Нет… — по выражению его лица она только сейчас понимает, что ляпнула не то и идёт на попятную. — А что?!

— Ничего, — подчёркнуто безэмоционально отвечает Артур, но даже нарочитая сухость тона не может скрыть его чувства. — Слушай, Эмель. Одного не пойму только — когда ты успела набраться от неё всего этого говна?

— Я не набралась… Она просто моя мама, — как заведённая повторяет Эмелька, окончательно потеряв надежду доказать свою правоту, но и не отступая от нее.

— Конечно — мама, — с неприкрытой злостью передразнивает Артур. — Которая чуть что не по её, слетает с катушек и срать она хотела на всех остальных. Ей же реально плевать, Эмель! Есть только она, её «хочу» — и больше ничего!

И в этот момент я понимаю, что Артур говорит не только о случившемся сегодня — может, сам того не желая, он вспоминает и свою историю, свою обиду за поломанную мечту детства, которая пусть стерлась со временем, но не исчезла. Такое не забывается, как бы ни старался убедить себя в обратом — вот что я вижу в его глазах, которые он тут же прячет, отворачиваясь.

А ведь и мне есть что вспомнить в связи с его последними словами о Наташке. Пусть тогда пострадавшей оказалась не я, но с несчастным дядей Эдиком, прослывшим извращенцем после Наташкиных обвинений и с позором съехавшим из нашего дома, была знакома очень хорошо. А сколько ещё было их — тех, кого слишком активная и темпераментная Наташка смела со своего пути из простого желания, чтобы все было так, как хочет она? Ведь удача сама по себе в руки не идёт, и за счастье надо бороться — так её учили в семье, да и сама она была согласна с этим.

Вот только Эмельку, сгорбившуюся и поникшую под взглядом Артура, которого она считала старшим другом и защитником, единственным из семьи, которому могла полностью доверять, мне очень жаль. Как жаль и их дружбу и родственную привязанность, на месте которой сейчас прорезается пропасть отчуждения, глубокая и рваная, как зияющая рана.

— Ты предлагаешь мне… нам всем покрывать ее, потому что — что?! Ей одной закон не писан? Она у нас особенная?!

— Так, Артуро, брат! Ты давай это… Короче, сменим тему! — Денис замечая, что Эмель еле держит себя в руках, вмешивается активнее.

Артур в ответ на это даже не отмахивается, он продолжает дожимать Эмель, чья единственная вина состоит в том, что она его племянница и дочь той, которую… очередная тайна их семьи открывается мне ясно в своей безжалостности — которую он почти ненавидит. И которой ничего не забыл и не простил.

Вот вам и счастливое семейство. Вот вам и «все гуртом» с жуткими скелетами в шкафах. Бедный Гордей Архипович — как бы он ужаснулся, увидев, как мало истинного единения в его семейном клане. И как печально это осознавать именно сейчас.

— У меня тоже есть мать, Эмель. С ней мы сегодня встретились — все как всегда, даже угадывать не надо, что было. Наговорила мне разной херни, наставила ультиматумов, устроила скандал — как она это умеет, ты знаешь.

— Зн…знаю… — Эмелька снова всхлипывпет, на этот раз не скрывая слез и пряча лицо на плече Дениса, который, полуобняв, прижимает ее к себе. — Ты не сердись сильно на бабушку, ей так плохо было. Чуть инфаркт не случился… Она сутки лежала, а потом сразу за тобой…

— Знаю я ее инфаркты, — с неестественной улыбкой, больше похожей на гримасу, отвечает Артур и я снова понимаю, о чем он думает и что вспоминает. — Только знаешь, Эмель, у любого терпения есть конец. С истериками и болезнями можно один раз переборщить — и они перестают работать. И тогда кто мать, кто отец — уже неважно.

— Ч…что ты хочешь этим сказать?

— А то и хочу, — подходя ещё ближе, он наклоняется к ней и Эмелька, испуганно пискнув, снова прячет лицо на плече Дениса. — Что есть вещи, которые нельзя спускать. Никому. И если ты покрываешь её, потому что она твоя мать — значит, сама такая же. И даже хуже.

— Да твою ж мать! Вот тут точно хватит, точно стоп! — не выдерживает Дэн. — Нет, брат, я все понимаю — ты в ахуе, я в ахуе, да мы все… Но ты давай, это… тормози. Малая ни при чем, что ты на ней одной срываешься!

— Не на одной, — тем не менее, делая шаг назад, говорит Артур с внезапной усталостью в голосе. — С кем надо, мы уже поговорили. И лично, и по телефону, пока я ехал. И больше я с ними говорить не хочу. Ни говорить, ни видеть. Никого из них. Я тоже умею ставить ультиматумы.

— Дядя, ты что! — забыв об испуге, Эмелька поднимает голову, вытирая слёзы, и в ее глазах я вижу другой страх, более сильный и глубокий, чем за Наташку, которой может грозить ответственность. Страх остаться без опор и правил, без тех истин, на которых строилась вся ее жизнь: семья — это святое, свои своих всегда прощают, на то они и свои. А сейчас привычный мир рушится прямо у нее на глазах, погребая остатки когда-то беспечного детства, которое дало первую трещину три недели назад, на выпускном, а теперь — развалилось окончательно.

— Ты… нельзя так говорить, даже думать нельзя! — продолжает Эмель, спешно тараторя. — Дядь, послушай! То, что сейчас творится — это пипец, конечно, кто же спорит, не думай, что я это оправдываю! Мне самой, знаешь, как стремно, от того, что они такое делали и говорили — все наши, все эти два дня! Я почему из дома ушла — мне тоже за них было… стыдно! Очень стыдно! Но это сейчас, дядь, пойми! Сейчас нам надо просто успокоиться… И побыть отдельно, я ж не спорю — вы уезжайте, я вот — буду с Дэном, и домой не хочу возвращаться. Но когда-то мы все остынем, и снова начнём встречаться, общаться — только как нормальные люди! Должен же у нас из этого хоть какой-то урок быть! Мы поймём, что так нельзя, и никто ни к кому не будет больше лезть, никому указывать — и будем как взрослые и родные люди. Родство — оно же никуда не денется! И мы… простим друг другу всё. Всё, что натворили — каждый из нас! Мы все где-то были неправы — кто больше, кто меньше. Ты тоже не белый-пушистый… Сначала обманывал нас, не помогал, когда было надо, а потом вообще — опозорил на весь город. Да, это у теть Поли в компании, среди таких как Вэл, считается, что ничего такого! А у нас… Денис подтвердит — мама с бабушкой даже на улицу выйти не могли первый день, над ними все соседи смеялись — типа вырастили сынка на свою голову, вы только посмотрите! Носились с ним как с писаной торбой, цену не могли сложить, всех девок нормальных отгоняли — а он посмотрите с кем связался! С просроченной бабой из гейропы, где ни семьи, ни жизни нормальной… Прости, теть Поля, это не я так думаю, просто, что говорили повторяю…

«Да не парься и ни в чем себе не отказывай. После тех комплиментов, которых я начиталась, меня уже ничего не смущает», — хочу сказать я, но вместо этого только морщусь и слегка шевелю пальцами уцелевшей руки, как бы дав разрешение на любые слова.

— Так хоть ты… не говори так. Ты же у нас самый умный всегда был, самый серьёзный! Вот и будь умнее сейчас! Обида пройдёт, все сгладится. А если вы все рассоритесь, навсегда… Что мне? Что нам всем тогда делать?

Похоже, этот вопрос, вся глубина отчаяния которого отзывается даже во мне, Артура мало волнует. Продолжая смотреть на Эмельку, он тихо, с расстановкой, как будто обьясняет ей трудную задачку, которую сам давно решил, говорит:

— Ты неправильно меня поняла, Эмель. Дело не в обиде. Я просто хочу, чтоб каждый ответил за то, что сделал. Потому что так надо — по справедливости, понимаешь? А обиды у меня нет. И семьи у меня тоже нет. Они мне больше никто. Все, закрыли тему.

— Как… никто? — Эмель совсем не желает закрывать тему, и с каждым новым словом Артура лицо у нее становится все более ошарашенное. Как и у Дэна, да и у меня тоже. Хотя… зная характер Артура, его как раз семейную упертость, трудно ждать чего-либо другого.

— А… я? Я тоже никто… Дядь?

— Если будешь общаться с ними — и ты.

— Артур! — не выдержав, одновременно выкрикиваем мы с Денисом, понимая, что сейчас одна Эмель несправедливо отдувается за грехи всей семьи, даже за те, к которым непричастна.

— Повторять больше не буду. Ты меня поняла. Вы все меня поняли. Всё, хорош языками чесать… Полина, ты как, на обезболивающих продержишься ещё? Надо до больницы дотянуть.

Его не трогает ни вид ни рыдающей, закрывшей лицо руками Эмельки, ни хмурого Дэна, бормочущего сквозь зубы ругательства и явно не ожидавшего от друга такой жестокости, ни мои протесты — настолько бурные, насколько я могу их выразить.

— Нет-нет, только не в больницу, я не хочу… Я не поеду!

— Не выдумывай. У тебя полголовы в крови, это нельзя на самотёк пускать.

— Артуро, слушай… А, может, реально не надо? Перекантуемся до утра вместе — если какая-то фигня случится, все таки легче толпой решать!

— Дядь… Дядь! Не уезжай, а! Ну, куда ты на ночь глядя?

И мой голос, тоже вплетающийся в общий гул:

— Мне уже хорошо… мне не надо осмотр, не надо в больницу…

И его ответ — снова какой-то механический, усталый:

— Полин. Ну хоть ты не…

Что «не», он так и не договаривает, но мне почему-то кажется, что он хочет сказать: «Хоть ты не добивай меня», — и, не найдя в себе сил спорить, я умолкаю. Хорошо, не буду пререкаться и возражать. Надеюсь, он знает, что делает. Но в больницу я по-прежнему не очень-то хочу.

Я думаю об этом, когда после недолгих совещаний о том, кто что делает в ожидании утра, вползаю в салон машины Артура, автоматически оглядываясь — мы вышли через чёрный ход, на часах половина третьего ночи, и в парке уже никого нет.

Время играет нам на руку — начиная с того момента, как он вернулся. Было уже слегка за полночь, толпа успела разойтись — и Артур свободно зашёл в кофейню к Денису. Стараясь на думать о том, что всего этого можно было избежать, явись я сюда немного позже, устраиваюсь на переднем сиденье немного боком — почему-то, если я сижу, как обычно, прислонившись спиной, жутко ломит затылок и головная боль возвращается новой силой. Жалеть о случившемся сейчас нет смысла. Нужно думать не о том, что случилось, а о том, что делать дальше.

Может, действительно, несмотря на нежелание встречаться с докторами, пусть посмотрят меня, сделают там… МРТ или рентген, чтобы узнать, что с моими мозгами. Всё-таки, впереди у нас длинная дорога в другой город. Хотелось бы перенести ее нормально и не впасть в старческое слабоумие, когда до старости еще далеко. Тогда и впрямь получится, что Артур связался с больной и немощной, и я испорчу ему жизнь и цветущую молодость.

— Ну что? Поехали? — он садится рядом, негромко хлопнув дверью и трогается с места так мягко, как будто пытается задобрить самого сурового в мире гаишника. — Как ты? Не тошнит?

— Не-а, — теперь, когда мы снова вдвоём, я даже пытаюсь улыбнуться. — Ты меня лечишь. Одним своим присутствием.

— Полин, не надо… — я понимаю, что мою попытку пошутить он воспринимает как успокоение, как слова «Ты не виноват, что так вышло», только еще больше подогревающие его чувство вины.

— Не указывай мне… что надо. И что не надо, — с шумом вдыхая сквозь зубы, когда, несмотря на его желание ехать аккуратно, мы всё-таки подпрыгиваем на небольшом ухабе, возражаю я и добиваюсь того, что он всё-таки улыбается краешком губ — вспоминает о моей нетерпимости к любым приказам. И правильно. Пусть вспоминает. А заодно и подумает о чём-то другом, отвлечется.

— Слушай, а у вас в больнице… МРТ есть?

— Вот теперь ты точно прикалываешься, — тень улыбки исчезает с его лица. — Какой там МРТ, тут хоть бы дежурный врач трезвый был. Хотя… Может, сразу в область? — прищурившись, он как-будто что-то прикидывает. — У нас же реально травматология так себе. Ну, вручную тебя осмотрят, молотком постучат…

— Не надо молотком, мне и так настучали. И в область не хочу… Я в норме!

— Полин, — привычным движением он кладёт мне руку на колено ноги, которую я поджала под себя, чтобы было удобнее сидеть. — Сейчас как бы не до шуток. Не надо делать вид, что тебе не больно. Я… блядь, я как сам это чувствую… Если б было можно, я бы лучше подставился, только чтоб не ты… Ладно. Извини, это все трындеж, тупо слова… Сейчас главное, чтобы тебя врач просмотрел — всё-всё, не в области. В нашу городскую едем, не волнуйся. Раньше надо было волноваться и что-то делать… Уезжать, как ты говорила. Нет, я захотел выебнуться, хутор тебе показать. Вот и выебнулся…

— Общение с Вэлом не пошло тебе на пользу. Теперь ты ругаешься как он, — несмотря на просьбу Артура, я не могу не подшучивать над происходящим — в чём-то то это действует на меня как дополнительное обезболивающее.

— Да ладно, — невесело хмыкает он, и тут же снова становится нахмуренно-сосредоточенным. — Ты меня просто с худшей стороны не знаешь. Вэл ни при чем… Кстати, насчёт Вэла. У него есть номера каких-то адвокатов или доверенных, кто мог бы это дело разогнать? Справки из больницы про травмы и побои у нас сегодня будут. Только у нас тут ими можно жопу подтереть — а вот у вас…

— Почему именно у Вэла? Неужели, думаешь, у меня нет хороших юристов? — стараясь не уточнять, что мои юрисконсульты специализируются на интеллектуальной собственности и авторском праве, обиженно спрашиваю я.

— А ты можешь сказать, что нет, — безошибочно угадывает мою несостоявшуюся хитрость Артур. — А вот твой Вэл — никогда не поверю, что не поможет в этом вопросе. Да он выглядит как чувак, который вечно со всеми судится. Такой, знаешь, не плюй рядом.

— Очень похоже на Вэла, — моя улыбка быстро гаснет под влиянием следующей мысли. — Ты все-таки хочешь, чтобы я на них заявила? На кого, Артур? На Наташку? На ее подруг? На полицию? На весь город? Или на Кристину, которая устроила на меня разоблачение — ты кстати, видел эти ее посты?

— Да. Еще на вокзале, как Вэла посадили. Я телефон включил, думал прозвонить в город по работе — ну и… увидел. Слушай, она совсем без руля, эта блогерша? Я сразу не понял, когда ты мне сказала, что всё-таки на нее вешаешь весь тот трэш, который у малой на выпускном случился. Я, помню, ее защищал даже. Как один человек может так всех переколотить? А теперь вижу — может. Поэтому и говорю — надо Вэла подключать. Он тоже блогер и тот еще хайпожер. Только нам сейчас это и надо. Пусть поднимет такой хайп, какой только сможет. Чтоб под что угодно подвёл — под преследование за профдеятельность, под клевету, под оскорбление достоинства, под побои, да под что угодно. И пусть зацепит всех, чем больше народу, тем лучше. Чтоб это они от позора отмыться не могли… а не ты.

— И не ты… Это что же, мы со всем городом воевать будем? — я протягиваю руку, чтобы дотронуться до его плеча и у меня это почти получается — ладонь, которой повезло больше, и по ней не топтались ботинками, ложится ему на локоть, но тут же сползает вниз — от таблеток, которыми меня напичкала Эмелька, я чувствую сильную слабость.

— Да мне посрать, Полин… То есть, все равно. Против всех так против всех. Мне краснеть не перед кем, — он раздраженно дёргает плечом, а потом, чтобы смягчить свой жест, накрывает мою сползшую на сиденье ладонь своей.

— Неправда. Ты хоть и сказал что для тебя твоя семья — никто, но тоже переживаешь. Там же слив года просто. И мы с тобой. И ты без ничего, — я снова начинаю странно булькать — этот звук теперь заменяет мне смех.

— Да ладно, Полин, — по-прежнему хмурясь, Артур внимательно смотрит на дорогу. — Охеренные фотки. А кому не нравится — пошли все нах… Короче, ты поняла.

— Куда уж понятнее, — как же тяжело смеяться только внутри себя. Теперь я хочу быстрее поправиться еще и для того, чтобы можно было нормально смеяться или плакать, обнимать Артура со всей силой, на которую я способна, и больше не видеть в его глазах выражения затаённой вины и злости. — Ну, а если серьезно? Что там было — на хуторе, когда я уехала? Тамар Гордеевна — она сильно истерила?

— Не то слово, — Артур, наконец, позволяет себе устало улыбнуться. — Пока я приехал, она уже лежала с компрессом на голове и с тонометром в руке. Ей давление раз десять меряли-перемеряли, все бегали вокруг, тряслись, как она любит. Я прям помешал этому ее празднику.

— Ого… А про нас с тобой — тоже узнали? Потому что Гордей Архипович…

— Ну вот дед как раз ее в комнате и закрыл, чтоб не кричала на весь хутор. Сказал, семейные дела надо по семейному решать, а не горлопанить на всю улицу.

— Слушай… Не хочу признавать, что я совсем не разбираюсь в людях… Но твой дед — сколько я на него фырчала, а он спокойнее и нормальней всех отреагировал… А я его упырем и самодуром считала.

— Да там тоже не все гладко. Но да, он один в адеквате остался. Сказал, чтоб я тебя брал и шуровал куда подальше, и носу в эти края не совал, пока не уляжется. Но чтоб к осени обязательно вернулся, он нам хату присмотрел.

— Ох, мамочки…

— Да, вот так. А пока, сказал, будет разгребать весь этот гадюшник, что мы устроили. Я не стал уже ничего говорить, насчёт осени. Ему не до того было — у них с матерью пошла коса на камень, никогда не видел, чтоб они так ругались.

— Что-о? — от удивления я даже приподнимаю голову с сиденья. — Тамара Гордеевна ругалась с отцом? Она ему слова поперёк не говорила никогда! Судя по тому, что я помню… Всегда только с уважением и полным послушанием к нему относилась!

— Ну, на этот раз послушание кончилось, — еще больше хмурясь, отвечает Артур. — Там у них какие-то свои тёрки, старые. Она ему припомнила то, чего я не знал, и знать не особо хотел.

— Что именно? — я действительно не могу поверить, что скандал, устроенный в городе с лёгкой руки Кристины пошёл такими кругами по воде, что затронул даже Гордея Архиповича и его отношения со взрослой дочерью.

— Да старая история какая-то. Чего он ее в город выслал, не дал жить, как она хотела и с кем хотела. А мне всё спускает, не может на путь истинный наставить. Что-то такое. Сказала, что он ей всю жизнь сломал и она типа все это время несчастная была. Поэтому мы все ей по гроб жизни должны. И я должен, и если я не… Чего там «не», я уже не понял — психанул и уехал.

— Жалеешь? — понимая, что это глупый вопрос, тем не менее, не могу его не задать.

— Да о чем жалеть, Полина? Все эти спектакли я дома насмотрелся — про несчастную и обиженную, и что никто не ценит и не любит. И все должны были тут же доказывать, что ценят и любят — и доказывали. Только знаешь что? Я задолбался. Никому я ничего доказывать больше не хочу. Думаешь, я не знаю, что она на отца злится — какой-то он ей по жизни не такой, виноватый уже просто тем, что есть рядом. Что ходит, что дышит. Пиздец, семья — где мать настраивает детей против мужа, против соседей, против всех чужих! Сколько себя помню — всегда так было. Все вокруг плохие, одни мы хорошие, нам все можно, только чтоб вместе. И вырваться из этого — никак. Потому что тогда она сразу умрет, а ты будешь виноват. Не семья, а сраная секта. Думаешь, у одной Натальи такая уверенность, что она может творить, что захочет? У Нины тоже. И у ее детей. У Алевтинки и ее малых поменьше, но тоже есть. У Златки с Радмилой еще непонятно что в голове, а Эмель ты видела. Мама права, маме все можно. Нет, все. Пошли нахер. Не хочу больше даже слышать, ни слова этого бреда.

— А Борис Олегович? А дед? С ними общаться будешь? — теперь я понимаю, что слова «У меня больше нет семьи», не были сказаны им сгоряча. И, несмотря на то, что образ большого и дружного семейства окончательно развенчался в моих глаза самим же «наследником» клана, где-то глубоко внутри, куда не успело пробраться действие снотворного, мне становится очень обидно за эту лопнувшую мечту, за фантазию детства о прекрасном доме, где все друг друга любят и абсолютно счастливы.

— Не знаю, Полин, — снова устало и как-то растерянно выдыхает Артур. — С ними по крайней мере можно говорить. Это не потому что мы мужики, между собой сговорились. Просто они не истерят. И с ними можно что-то порешать. И то… как-нибудь потом. Смотря какая реакция у них пойдет на то, что я в город не вернусь. Я уже ко всему готов, понимаешь? И после сегодняшнего — ничему не удивляюсь. Вообще ничему.

— Вы помиритесь, — точно, как Эмелька говорю я, не в силах поверить в то, что Артур способен так одним рывком вычеркнуть из жизни всю родню, даже тех, у кого с ним наибольшее понимание. — С Гордеем Архипычем, он тебе и так время дал. И с Борисом Олеговичем… Теперь я думаю, может, я зря от него сбежала? Может, он предупредить хотел, когда пришёл ко мне?

— А вот тут я без понятия, Полин, честно. Отец никогда не был таким чтоб прям сильно активным. То, что он к тебе приехал… Это я не знаю, как его раскачать надо было. Ладно. С ним, может и поговорим. Я позвоню ему, как с тобой решим. Мы сейчас подъезжаем уже. Только это… Тебя сейчас отсматривать будут, придётся немного потерпеть. Но так правильно будет. Я уже раз облажался по полной — не могу во второй раз допустить, чтобы с тобой что-то случилось. Нам ехать потом часов восемь, надо быть уверенным, что ты выдержишь дорогу и тебе, вообще, можно.

Чтобы снова снизить его напряжённость, хочу пошутить, что я сама уже не верю, что мы когда-то вырвемся из этого городка — потому что сейчас меня упекут в стационар и запретят переезды, мы осядем здесь в подполье и чтобы не воевать с местными, придётся таки сбегать к Гордею Архиповичу на хутор, Артуру взять на себя обязанности главы поместья, а мне — учиться доить коров и обхаживать лошадей. Но вовремя прикусываю язык — шутка, даже не произнесённая начинает казаться мне зловещей, и мысль о том, что город просто так нас не отпустит, снова начинает покалывать изнутри тревожным суеверным предчувствием. Что ж, если за откуп городу нужна была жертва — надеюсь, моих сегодняшних сомнительных подвигов будет достаточно. И новой крови больше не понадобится.

Опасения Артура насчёт трезвого состояния доктора, принимающего нас в отделении травматологии, оказываются ненапрасными — и я снова засчитываю это в жертвы городу, с которым веду внутренний диалог как с каким-то живым, таинственным существом. И постоянно прошу его — отпусти, отпусти. Отпусти нас обоих, пожалуйста. Я готова потерпеть это все, не жаловаться и даже не удивляться, только отпусти.

Но не удивляться всё-таки не получается. Место, в которое я не собиралась попадать даже в качестве самого смелого эксперимента, после чистеньких поликлиник по страховке, похожих на уютные коттеджи со спа-зонами, кажется мне продолжением сюрреалистического сна. Последний раз стены, крашеные до половины краской, а до половины покрытые побелкой я видела в участке полиции, куда, через год после универа попала за незаконное проникновение на частную территорию. Мы тогда снимали домашний зоопарк одного из столичных нуворишей, и прежде, чем нас выперли оттуда прямо в каталажку, успела сделать много впечатляющих кадров. Тогда хоть не было так обидно — моя камера была цела и я залихватски ругалась со всеми в участке, на спор вытаскивала руки из браслетов наручников, которые на меня надели за буйное поведение ради шутки. Или, все-таки, серьезно.

Инцидент решился самым тривиальным образом — хозяин дома и зоопарка забрал заявление в ответ на мое обещание не публиковать снимки, и я даже сдержала слово первое время, пока фото были никому не нужны. А как только пришла первая известность, опубликовала их все, решив, что обмануть мучителя животных — не грех, и пусть теперь все знают, какой он мудак.

Отвлекаюсь на эти воспоминания и укол ностальгии, чтобы не обращать внимания на угнетающую атмосферу и кучу настораживающих деталей: не совсем чистый халат доктора, подозрительное железное корытце с ужасающего вида инструментами — какими-то металлическими петлями, ножами, крючками и другими странными штуками, на запах перегара еще и от юной медсестрички, которую позвали ассистировать, на неприятный свет лампочки под потолком — пока что горит только она, но вскоре включается и круглый светильник над высокой двустворчатой дверью — и я отчётливо вижу на нем надпись «Не входить! Идёт операция!»

— К…какая еще операция? — тут же напрягаюсь я, пока доктор о чём-то тихо беседует с Артуром в углу палаты. Спустя мгновение тот подписывает какие-то документы и делает недвусмысленное движение рукой в карман и обратно, после чего передает бумаги назад. Я догадываюсь о том, что он вложил между листов, и начинаю возмущаться еще больше.

— Я не даю разрешения ни на какое вмешательство! Вы что со мной делать собрались, вообще?

— Тихо, девушка, не шумите! — строго отчитывает меня юная медсестричка. — Ничего плохо мы вам не сделаем. Сейчас вот раны обработаем и перевяжем. А как рентгенолог придет утром, отправим вас на снимочек. А ну-ка, вместо того, чтоб ругаться, давайте — глубокий вдо-ох… вы-ы-дох! Еще раз! Вдо-ох… Выдох! Острая боль есть? Вдыхаете на полную силу? Валерий Иванович! Предварительно переломов нет, дыхание не поверхностное, глубокое, — совсем другим голосом, более высоким и чуть ли не ласковым, обращается она к доктору, и тот, отвлекшись от разговора с Артуром, быстро кивает.

— Так, а сейчас сменим одежду и на перевязочку… Халатик ваш давайте сюда, — ловкими быстрыми пальцами, она расстегивает мне на спине короткий ряд пуговиц и распускает молнию сбоку.

— Это у вас халатик, — глядя на непонятно цвета хламиду, лежащую рядом на медицинском кресле и явно предназначенную для меня, ворчу я, стараясь то ли поднять, то ли растопырить руки — максимально, как могу. — А у меня сарафан. Хоть и потрёпанный, — сейчас лучше не обращать внимание на надорванную в пылу борьбы лямку и отсутствующий с одного бока карман.

— Сарафан, сарафан. Настоящее платьице. Мы вас сейчас тоже в платьице нарядим, подлатаем, все что надо сделаем. Как новенькая скоро будете, у Валерия Ивановича золотые руки! — несмотря на раздражение, охватывающее меня от такой пассивной роли и того, что доктор и Артур что-то решают без моего участия, не могу не признать — действует медсестра быстро и аккуратно, раздевая и одевая меня в хламиду, хоть я со своими скованными болью движениями больше похожа на какой-то чурбан.

— Валерий Иванович, тут множественные ушибы спины и конечностей, гематома мягких тканей, небольшой отёк. Фиксируем?

— Конечно, Леночка, фиксируем. Все фиксируем, — устало-флегматичным тоном, потирая руки, Валерий Иванович направляется ко мне и я понимаю, что его общение с Артуром закончено, он сейчас выйдет из палаты, оставит меня наедине с этими людьми, и неизвестно когда я его снова увижу.

— А… Артур! — зову я, пытаясь взмахнуть рукой — палата травматологии очень большая, к тому же у меня начинаются какие-то изломы сознания — почему-то кажется, что комната то удлиняется, то укорачивается. Я списываю это на усталость и стресс, совсем не на то, что мне всё-таки что-то повредили в голове, и как итог — начались галлюцинации.

— Все в порядке! — слышу я его голос. — Все в порядке, Полин! Я жду в приемном! Я никуда не уеду!

— Да йди ты уже, ничего я не сделаю твоей благоверной, — недовольно ворчит доктор, по хваткому и пронзительному взгляду которого я понимаю, что несмотря на мятый халат и запах остатков пиршества, проводимого, наверняка, с Леночкой, он не так прост, как кажется. — Наоборот, верну как новенькую. Все! Посторонним покинуть помещение!

Догадки мои оправдываются тут же. Как только Артур выходит, ироничная улыбка сползает с лица Валерия Ивановича и выражение лица становится сосредоточенно-подозрительным.

— Признавайся — это шо такое? Кто отходил тебя? Не благоверный ли твой случаем?

— Я… Да вы что, нет! Нет, конечно, это не он! — поражённая тем, что подозрение может пасть и на Артура, я протестую изо всех сил, какие у меня остались к этому часу.

— Точно? — взгляд доктора просвечивается мне голову как тот самый рентген, сделать который мне обещали только к утру. — Ну, смотри мне. Знаю я вас, таких героев, толпами у меня тут ходите. Сами мудохаете друг друга, а небылицы рассказываете. Или терпите побои и издевательства, пока не покалечат. Та й после этого терпите.

— Нет… Это точно не мой случай! — с каждым его словом я пугаюсь, что Артура вместо тех, кто действительно виноват, привлекут к ответсвенности по ложному обвинению. — Нет, это хорошо, что вы против домашнего насилия, и обращаете на это внимание… Но это не про меня, точно! Вы же опытный доктор, у вас глаз намётан!

— От того, что намётан, и спрашиваю. Много я вас таких повидал — на первый взгляд вроде и не скажешь. Деловые такие были, языкатые, еще больше, чем ты. А покрывали своих мужиков, брехали раз за разом. Вы уже если брешете — так брешите складно. А то одни все время падают со ступенек, никак ходить не выучатся. А твой придумал, что на тебя в парке напали, побили ни за что ни про что.

— Так это и есть правда! Я как жертва… — нет, мне определено не нравится это слово, — то есть, соучастник, подтверждаю!

— Так жертва или соучастник? — делая непонятный знак рукой Леночке, хитро уточняет Валерий Иванович. — Ладно, жертва-соучастник, твои слова — твое дело. Только смотри, чтоб хуже не вышло, и в следующий раз другой врач тебя не принимал. Леночка! Ножницы, марлю и бинты сюда, приступаем!

— К..какой другой врач? — не могу не уточнить я, когда Леночка начинает разматывать и снимать повязки, наложенные мне отзывчивой Эмелькой.

— Патологоанатом с морга! — довольно заявляет Валерий Иванович и смеётся грудным смехом, как будто сообщает мне что-то крайне приятное.

О, прекрасно, вот и типичный медицинский юмор пошёл — и, едва я собираюсь брякнуть в ответ какую-то колкость, как следующие слова доктора сбивают с мня воинственное настроение моментально.

— Так, Леночка, смотри сюда. Отэто все — срезать надо. Шить не будем, смысла нет. На снимок завтра, без очереди, с направлением от меня. А ты, егоза, на меня смотри. На меня-я… — он неотрывно глядит мне в глаз и даже подсвечивает каким-то специальным фонариком, пытаясь раскрыть другой, заплывший от синяка, от чего я начинаю мычать от боли. — Тихо, не дергайся. Так надо… Так… Зрачки одинаковые, реакция есть, уже хорошо… А ну признавайся дядьке врачу — в ушах шумит? Или шумело до этого?

— Нет, не шумит, — с готовностью отвечаю я и тут же задаю интересующий вопрос. — А что срезать? Вы что… стричь меня будете? Так я не даю согласия! Не надо, я против!

— Согласия она не даёт, ты смотри, — под тихое Леночкино хихиканье, продолжает Валерий Иванович. — А колтун нам твой куда девать прикажешь? Или позвать тебе мастеров с салона, чтоб прическу для перевязки сделали? Может, тогда еще и маникюрщицу с массажисткой? Ты глазами не сверкай, егоза! Давай лучше вот так сделаем — ручку левую свою, которая получше будет, вытянула вперё-ед… Вперёд вытянула, говорю, или ты меня плохо слышишь? Если плохо, так мы тебя сразу, без всяких рентгенов в стационар на недельку определим — это ж не шутки, как пить дать сотрясение… О, вижу, вижу, исправился слух. От это хорошо, очень хорошо. Леночка, а ты стриги, стриги пока мы тут упражняемся. Давай, чтоб время не терять, каждый своей работой щас займётся, вот та-ак… Молодец! Давай, до кончика носам пальцем дотронься… Хорошо, а теперь до лба… до подбородка… Снова до носа. От молодец! Может, отпустим тебя, если хорошо вести себя будешь, слушаться докторов. А теперь перевяжемся добренько — й считай до утра мы справились.

Спустя час в новом виде я показываюсь в коридоре, упросив Валерия Ивановича и Леночку сразу не проводить меня в палату, а разрешить увидеться с Артуром. В том, что лучше всего здесь работают просьбы и жалобное выражение моего единственного открытого глаза, я успеваю понять довольно быстро и во всю пользуюсь этим.

Артура мы находим на одном из стульев в конце длинного коридора, ведущего к выходу из отделения. Несмотря на плохое освещение и то, что второй глаз у меня заклеен пластырем, прикрывающим какую-то вонючую мазь, я сразу замечаю, что он задремал — кисти рук расслабленно соскользнули с коленей, голова откинута и прислонена затылком к стене. В который раз вспоминаю, что он так и не выспался нормально за все эти дни, и сегодняшнюю ночь, которую я планировала оставить для отдыха перед длинной дорогой, он снова проводит без сна, в больничном коридоре, после дня, полного поездок и нервотрепки.

Хорошо «отдохнули», нечего сказать. Неудивительно, что он отключился прямо здесь, на жестком и неудобном стуле с откидным сиденьем, соединённом с несколькими такими же деревянной планкой. Но как только мы приближаемся, Артур тут же просыпается. Его глаза открываются моментально и никаких признаков сна — ни лёгкой затуманености, ни припухлости век, ни рассеянного взгляда я не вижу. И тут же задумываюсь — а спал ли он, вообще, или просто сидел, пытаясь расслабиться.

Ох, как же мне не нравится это все… Путь он молод, пусть очень быстро восстанавливается, но с таким режимом не выдержит даже самый сильный организм. Как только я об этом думаю, спасительная мысль тут же стучится мне в голову (кажется, в ней всё-таки нет никакого сотрясения, вот и Валерий Иванович так сказал, напугав меня всего лишь парой дней в стационаре) Я обязательно отправлю его отдыхать сегодня, и даже знаю куда!

— Эй, хлопец! Гляди на свою егозу! Подлатали-полечили ее, скоро будет как новенькая. Переломов не нашли, только ушибы й парочка вывихов — точно в рубашке родилась! Но радоваться еще рано, сильно рано. Что да как точно рентген покажет, а пока оставляем ее в стационаре под наблюдение. Возражения есть?

Артур, забыв встать со стула, смотрит на меня во все глаза — и я понимаю, что зрелищем он, как минимум, впечатлён. Мало того, что я стою перед ним в медицинской бесформенной хламиде, с новой повязкой на руке (старую Валерий Иванович похвалил сказал, что «хлопец свое дело знает, раз так подрихтовал») с лицом, залепленным пластырем, еще и на голове — повязка чепчиком. Последнее меня даже радует — он не видит мою новую старшенькую стрижку, сделанную Леночкой впопыхах — да и я, если честно, не горю желанием ее разглядывать.

— Нет… — резко поднимаясь, он откашливается, чтобы избавиться от хрипоты в голосе. — Нет, не возражаю, конечно. Лишь бы польза была.

— Польза будет, хлопче, можешь не сомневаться. Прикажи только своей благоверной, чтоб не бухтела и все предписания выполняла. Характерец у нее, скажу тебе… не завидую, в общем.

Артур бросает на доктора растерянный взгляд, не понимая, шутит ли он, и не обижаюсь ли я, но по лёгкой улыбке, в которой я могу растянуть губы (мне вкололи еще обезболивающего и успокоительного) понимает, что все хорошо. Настолько, насколько может быть в нашем положении.

— Подойдёшь потом ко мне, я в приемном буду ожидать, — деловито бросает Валерий Иванович и за плечо увлекает с собой Леночку, которая по уговору, ровно через десять минут должна вернуться и провести меня в палату. Скоро начнётся действие лекарств, и чтобы им не пришлось тащить наверх мое похрапывающее тело, мы договорились, что я не нарушу установленного времени. Хотя, «договорились» не совсем то слово, которое стоило бы применять к нашему соглашению. Скорее, я добилась желаемого шантажом, слегка приврав, что я не фотограф, а известный блогер и когда выздоровею, сделаю их больнице либо шикарную рекламу, лично Валерию Ивановичу и Леночке, либо насочиняю небылиц, как они меня здесь мучили и бинтовали нестерильными бинтами.

Хорошо что им, как и многим врачам не хватает времени на интернет, и они не знают о том, что я не блогер, а заодно и о скандале в паблике Кристины. Ещё неизвестно, как бы они отнесись ко мне тогда.

Главное — я добилась своего. У месть есть десять минут, кроме Артура в коридоре больше никого нет, и я могу, не боясь, что меня услышат, открыть все свои намерения,

— Я не собираю тут сидеть больше суток. Завтра… то есть, сегодня после рентгена ты меня заберёшь.

— Что? — он воровато оглядывается, как будто даже пустые стены могут нас услышать. — Полина! Зачем? Не надо рисковать, это твое здоровье!

— Все в порядке будет с моим здоровьем. А вот если останусь здесь хотя бы на три дня, тогда точно поплохеет. У нас нет этих трёх дней, понимаешь?

— Почему нет? Надо долечиться, — упрямо стоит на своём Артур.

— Если мы не поспешим, в больнице могут узнать про скандал, и тогда меня придушат подушкой ночью сами же медсестры. Или соседки по палате. Все, у кого есть дети! А здесь у всех есть дети, сам понимаешь.

Этот аргумент, который я выдумала, чтобы немного сгустить краски, имеет на Артура наибольшее влияние.

— А точно. Я не подумал об этом… Может, перевезем тебя в область тогда?

— Не надо в область, лучше в столицу, — торопливо шепчу я, удивляясь, как после укола успокоительного мне легко и просто говорится, и боль как будто совсем отпустила. — Зачем нам промежуточные остановки?

— Ты не успокоишься, пока я не соглашусь, да? — кажется, Артур просек мои хитрости.

— Ну, как сказать…

— Ладно, — он усмехается, и это очень здорово. — Когда думаешь уйти?

— Завтра. То есть, сегодня. Ну, после рентгена, пусть уже сделают этот снимок, хотя мне и так уже хорошо.

— Нет, не чуди. Рентген надо сделать, — он хмурится, и я понимаю, что чрезмерной спешкой только ухудшу ситуацию.

— Да я согласна, согласна. Я же говорю — после рентгена и даже после обеда. Посплю еще, поем в больничной столовой супчик. Я сто лет не ела больничных супчиков.

— Полина, — Артур снова улыбается, несмотря на то, что обеспокоенность на его лице никуда не делась. — Какой там супчик. У нас давно ничем не кормят, если родственники не привезут. Так что с супом ничего не выйдет. А ты какой хотела?

— Гороховый, — абсолютно серьезно говорю я. — Как в детстве. Я лежала в детстве в лор-отделении, мне гланды удаляли. Кормили мороженым и гороховым супчиком. Он был стремный, но это как в школьной столовке, знаешь? Даже ужасные котлеты с голодухи вкусные.

— Я привезу тебе суп, — улыбка так и не сходит с его лица, и я считаю это хорошим знаком. — Гороховый, как ты хочешь. Приготовлю и привезу.

— Правда? — я очень хочу его обнять, несмотря на вонючую мазь и свежие бинты, которые могут съехать. — Правда-правда привезёшь?

— Да, в часы посещения. Тут с одиннадцати, кажется. Я тоже, когда лежал, помню. Но я в травматологии, как и ты, был.

— Видишь, сколько у нас с тобой общего, — окончательно поддавшись приступу сентиментальности, я прислоняет лбом к его груди и говорю какие-то глупые вещи, которые никогда бы не подумала, что будут меня волновать. — А теперь ты еще и видел меня в таком виде… В самом худшем. И если не сбежишь после этого, значит, мы точно проживем с тобой долго и счастливо, что бы там ни говорили всякие козлы, да?

— Да по-любому. Так и будет, — он снова аккуратно, так, что я едва чувствую, обнимает меня, скорее даже окружает собой. — Даже не думай про всякую херню, Полин. Мудаки пусть чешут языками. А нам с тобой какое дело?

— Никакого, — мычу я ему в грудь, но тут же вспоминаю, что осталось очень мало времени, а главного мы так и не решили, отстраняюсь. — Артур! Ты только не едь к себе, ладно? Твои опять придут тебя уговаривать, вы поругаетесь, подеретесь, кто-то кого-то убьёт, тебя посадят, а я буду носить в тюрьму передачки и мы опять никуда не уедем!

— Офигеть у тебя планы! — уже не скрываясь, смеётся он. — И ты что, останешься тогда? Здесь — ради меня?

— После того, как ты не фукал и обнимал меня даже с этой ужасной мазью, это наименьшее, что я могу сделать, — теперь у меня тоже получается смеяться, а не булькать, правда, очень тихо. — Но лучше без этого, ладно? Давай, чтоб хоть сегодняшний день прошёл спокойно.

— Что предлагаешь? — хотя, по глазам вижу, что он уже догадался.

— Езжай ко мне. Спокойно выспишься, отдохнёшь — я так хочу, чтобы ты, наконец, отдохнул, Артур… Я уже переживаю — ты как со мной познакомился, вообще не спал нормально.

— Так я не жалуюсь, — хорошо, что у него исправилось настроение и пугающаяся мрачность сошла на нет. Плохо, что он не воспринимает мои слова всерьёз. — Я б еще не поспал. Мне и сегодня будет не фонтан одному в твоей кровати.

— Ничего, зато точно уснёшь.

— Ну, не знаю…

— Артур!

— Ладно, ладно, — он настороженно оглядывается — за стеклянной дверью, ведущей из отделения, начинают вырисоваться какие-то силуэты — кажется, наше время вышло, и Леночка возвращается по мою душу. — Хорошо, Полин, не переживай. Я поеду к тебе. Может, вещи какие взять, что надо?

— Штатив запакуй, свет и колонку. Ну и там… не знаю, одежду какую-то возьми. По минимуму. Не парься — все главное уже со мной, — на этом месте чувствую острый укол изнутри, но не настоящей боли, а фантомной. Всё-таки я вру — несмотря на то, что телефон, макбук и портмоне со всеми картами и документами остались в рюкзаке в машине Артура и он должен передать его со всем содержимым Леночке, чтобы уже через пару часов меня оформили по всем правилам — но главного всё-таки нет.

Сердце болезненно екает из-за моей камеры, которая так и осталась в этом треклятом парке, растерзанная по частям, а значит и все фотографии с флешмоба, которыми я собиралась доказывать свою правоту и непричастность к «издевательству» над детьми безнадежно потеряны, в отличие от предыдущих снимков. Те хоть я успела перенести в компьютер.

А и ладно — я неглубоко вдыхаю, больше не позволяет повязка через плечо. Черт с ними, с этими фото… Хотя жаль, жаль конечно. Но мне сейчас не до истории с этим дурацким противостоянием с Кристиной. Ею я займусь потом, когда приеду в город, в мой настоящий город, где я живу, который люблю и который любит меня, А пока я готова все это отпустить. Главное — выбраться отсюда, а дома и стены помогают. И хорошие юристы, конечно же.

— А за твоими вещами вернёмся позже, — торопливо шепчу я, глядя, как силуэты за дверью все приближаются. — Или купим тебе все новое. Главное, чтобы ты был в безопасности и без нервотрепки. Жди у меня. И никому не открывай, ладно?

— Да ладно тебе, — теперь пришла очередь Артура недовольно ворчать. — Что я, маленький? Справлюсь. Все нормально будет, Полин. С вещами тоже все решим — потом! Мне ничего не надо, перекантуюсь налегке. Главное, свалить уже отсюда.

И снова мы думаем в одном направлении. А значит — это еще один хороший знак, что все будет здорово. Все эти сложности — они только больше сплочают нас. Так что обломитесь, сплетники и мудаки, которые в нас не верят.

— Запасная связка ключей лежит под одним из камней у входа… Под ковриком! Под Вэловым дизайнерским ковриком, помнишь, где?

— Найду, — Артур снова оглядывается, как раз для того, чтобы увидеть, как двери в отделение распахиваются и в коридор входит Леночка в сопровождении еще одной медсестры.

— Только выспись, пожалуйста, не теряй время зря! А потом приедешь ко мне на одиннадцать…

— С супчиком, — снова улыбается он.

— Да, с супчиком. Потом еще будет время… Если тебе надо что-то сделать… И в три часа… понимаешь о чем я… Буду тебя ждать. Все получится!

— О чем это вы здесь шепчетесь? — иронично интересуется Леночка, подходя к нам вплотную. — Не самовыписку планируете? Так мы никуда вас не отпустим. Полина Александровна, — обращается она ко мне официально, — пройдите в палату с Таисией Петровной. А мы пока пойдём, последние формальности уладим, — и взяв Артура под локоть, ненавязчиво увлекает за собой.

Понятно, надо еще доплатить Валерию Ивановичу за выполненную работу. Оглядываюсь и ловлю взгляд Артура, тоже обернувшегося мне вслед, и шепчу одними губами: «Возьми мою кредитку, пин код сброшу в смс», на что он вспыхивает и отрицательно машет головой, и я понимаю, что спорить бесполезно. Знаменитая гордеевская упертость и желание решать все самому — с этим мы как-нибудь справимся. В конце концов, научиться договариваться будет полезно и мне.

Все будет хорошо. Теперь я в этом не сомневаюсь. Почти.

Глава 5. Никогда не…

Ощущение повернувшего вспять времени охватывает меня тем сильнее, чем больше я пытаюсь освоиться в палате, куда меня проводит Таисия Петровна. Здесь все точно такое же, как двадцать лет назад — всё тот же мутный оттенок краски на стенах, те же огромные окна с грязными стёклами, их бесполезно часто мыть, копоть от вредного производства оседает моментально. Именно на это ворчливым и немного жалобным голосом сетует Таисия Петровна в ответ на мой вопрос, почему в корпусе так мрачно и по какому проекту производится ремонт помещений.

— Ишь ты, проекту! — заводя меня внутрь палаты, в которой, кроме моей, стоит еще пять коек с занявшими их пациентками, вздыхает Таисия Павловна. — По «какая краска в подсобке завалялась, такой и подмазываем»-проекту! А что окна в потеках — так ты не смотри. Сама ж говоришь, почти местная, должна знать, что у нас внешняя чистота ненадолго. Зато внутри — порядок. Комар носа не подточит!

— Я знаю очень хорошего дизайнера… Он вам сделает отличный план реконструкции. С минимальной сметой! А, может, еще кого-то из муниципалитета на спонсорство подпишем. Вы не думайте, красота не всегда больших денег стоит. Главное — захотеть. Если вам интересно… Напишите мне запрос… на почту… — с этими словами я отключаюсь, не обращая внимания даже на серый, в подозрительных разводах, цвет наволочки. Кажется, к успокоительному и обезболивающему мне подмешали еще и снотворное. Иначе вряд ли бы получилось уснуть на сырой, не самого опрятного вида постели, в комнате, полной незнакомых женщин, одна из которых тут же пристраивается у моего изголовья.

Когда я открываю глаза через несколько часов или минут, она все ещё стоит на том же месте и смотрит так же, не мигая. Но на этот раз не молчит.

— Вставай, — говорит она, шевеля губами, живущими как будто отдельно на ее лице. Взгляд ее глаз по прежнему неподвижно мёртвый, и это не самое приятное зрелище после того, как просыпаешься в неуютной больничной кровати, еще и с телом, ноющим так, как будто по нему проехал грузовик.

Кажется, действие обезболивающего начинает слабеть, а вот снотворное все ещё работает. Только этим я могу объяснить охватившее меня отупение, после того как эта странная пациентка вместе с вернувшейся Таисией Петровной начинают трясли меня, пытаясь поднять на ноги и куда-то отвести.

— Давай, деточка, не капризничай! Потом поспишь, мы тебя и так на обход не будили, как новоприбывшую! Тебе и карточку, и направление оформили, пока ты спала — всё уже договорено-сделано, ты только не наглей совсем! Рентген-аппарат я, хоть озолоти, не притащу сюда — так что придётся своим ходом. Давай, давай!

— Ты иди, — отдельно шевелящимися шубами говорит мне соседка по палате. — Иди, не бойся. Я за твоими вещами послежу.

И прежде чем я успеваю открыть рот, чтобы сказать, что я не боюсь, мне просто очень хочется спать, добавляет такое, что я тут же просыпаюсь:

— Я Люда. Из неврологии. Я послежу.

— Хорошо… Люда, — спорить с ней мне почему-то не хочется. — Спасибо.

Люда довольно кивает и даже улыбается — только ртом, ее глаза по-прежнему не двигаются и очень редко моргают.

— А Люда хоть… видит? — спрашиваю я, пока плетусь за Таисией Петровной по шумному коридору. В отличие от спокойных и безлюдных ночных часов, сейчас больница полна народа — туда-сюда какой-то одинаково шаркающей походкой передвигаются пациенты, шныряют медсестры и вечно усталые врачи. Есть ещё какие-то посторонние — их я узнаю по белым халатам, наброшенным на обычную одежду.

— Люда? Да видит, видит, куда ж она денется. То у неё с лицом такое от нервов. Паралич был, потом отпустило. Ты это… не обращай внимания. Она хорошая, добрая. Иначе б мы ее не положили до наших в палату, — деловитым тоном вводит меня в курс происходящего Таисия Петровна. — Она третий раз у нас уже лечится. Её в ПНД с неврологии не хотят отправлять. Она ж не буйная, совестливая… Сама всегда приходит ложится, когда чувствует, что обострение. От мы ее и держим иногда — то в хирургии, то в лор-отделении. Неврология забитая у нас вот так вот, под завязку, — Таисия Павловна подводит меня к медицинскому лифту и поправляет накинутый на плечи поверх моей больничной хламиды казённый халатик.

— А что за обострения у неё? — больше для порядка спрашиваю я, все ещё удивляясь количеству посторонних в больнице. Не думала, что каждый, кто захочет, так спокойно может разгуливать по местным коридорам.

— Та такое, — горестно вздыхает Таисия Павловна. — Мужа своего убить хочет. Говорит, прямо спать иногда не может, как твердит ей кто-то в голове — возьми нож и зарежь. Возьми й зарежь. От ей как сильно уже эти голоса не дают покоя, сама к нам и приходит. Доброй души человек, говорю ж тебе.

— А-а… — такая новость о характере ближайшей соседки не сказать, чтоб меня сильно радует. — А только мужа, больше никого?

— Та не бойсь, говорю тебе — она сама все понимает, что это неправильно. Буйные — они уже не сомневаются. Запомни, детка, не самый большой страх всякие такие голоса услыхать. Самый большой страх — принять их и начать слушаться. Считать, что всё то правильное есть, что они тебе шепчут. И никакими человеческими рамками их не останавливать.

— Ну да, ну да, — все равно без лишнего оптимизма соглашаюсь я, пока, дребезжа и пошатываюсь на старых тросах, лифт спускает нас куда-то вниз — видимо, в отделение рентгенологии. — Пока ты сомневаешься — ты ещё не совсем сумасшедший. Настоящие психи никогда не считают, что с ними что-то не так.

— Вот то-то ж и оно. Больше дураков на улицах, ходят и не лечатся. А такие как Люда — посовестливей будут. Потому что не считают, что им все можно, хоть голоса у них в голове, хоть не голоса. Хотя некоторым и следовало б… всыпать. Вот как Людкин муж. Такой падлюка, шо его не грех было бы того… Только тс-с… считай, я тебе ничего не говорила. Но город же у нас маленький, все друг друга знают…

«Та-ак, надеюсь только не меня», — успеваю подумать я перед тем, как лифт, ухнув напоследок, грузно останавливается и раскрывает двойные двери с мученическим скрежетом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Таисия Петровна, поддерживая меня за локоть, пока мы идём по длинному коридору, освещенному мутными лампочками, ведёт дальше свой рассказ о муже несчастной Люды, которая уже не кажется мне такой пугающей.

— Он же ее лупил як Сидорову козу. Все тридцать лет, шо женаты были — лупил, еще й по голове. А потом уже и голоса пришли — а к кому б не пришли, после такого! Она аж сознание теряла, сама рассказывала, как первый раз у нас лежала. Мы все тогда с ней подружились, хороший она человек, Людмила. Без камня за пазухой. Простая, как мы с тобой.

Отлично, что я кажусь простой, стараясь не пошатываться на не слишком послушных ногах, думаю я. Значит за время пребывания здесь, не успею настроить всех против себя. Мне это уже и не надо. Мне бы только выбраться отсюда, а то с каждой минутой эта цель становится как будто бы дальше.

Это ощущение становится все сильнее, когда, надев специальный защитный фартук, я сижу в каком-то странном боксе, прижимаясь лбом к большой металической пластине, а потом поворачиваюсь боком. Прямо как фото в полицейском участке — анфас и профиль. Только провинилась на этот раз я разве что в собственной беспечности. Во всем остальном я не чувствую за собой вины.

Только бы быстрее уехать. Вчера я думала, что в это время буду на полпути к своему городу — а сейчас сижу в рентгенологи в свинцовом фартуке, и мне просвечивают голову на предмет переломов костей черепа.

— Вот так, молодец, вот и справились! — с искренней душевной радостью говорит мне Таисия Петровна, когда меня выводят из лучевого кабинета. Помощница-медсестра продолжает заполнять какие-то бумаги, доктор даёт последние указания по поводу того, что через пятнадцать минут снимки можно будет забрать, а меня с каждой минутой охватывает все большее беспокойство.

Почему-то мне кажется, что сейчас очень поздно и я везде катастрофически опоздала. Привычно отсчитывающих время смарт-часов на руке у меня больше нет — где-то потерялись вчера в пылу потасовки. Да и будь они на месте, с меня бы и так всё сняли перед снимком. Поэтому я совсем не понимаю, который час, но одно чувствую точно — я опоздала. Я точно куда-то опоздала.

Эти прозрения оправдываются, когда, торопясь, я подгоняю к лифту добрейшую Таисию Петровну, без должного энтузиазма выслушивая ее рассказы о других пациентках, моих соседках по палате: одна — жена главного энергетика, такая несчастная, в достатке всю жизнь прожила, а муж гулял направо и налево, а еще — многодетная мать, здоровье ни к черту, а она все рожает и рожает — получаются одни дочки, а мужу сына надо. Что там случилось в жизни ещё двух, я не успеваю узнать. Мы возвращаемся в палату, и первое, что я вижу — два небольших контейнера на моей тумбочке у кровати. И понимаю, к кому я не успела и куда опоздала.

Артур приходил и принёс мне обед, пока я была на рентгене. И, видимо, не дождался. Черт, черт, черт! Ну что за досадное совпадение!

— А тебя тут ждали, — говорит Люда, как будто вросшая в место возле моей кровати, и меня начинает слегка раздражать, что она не хочет перемещаться обратно к себе. — Хлопчик приходил. Такой гарный, такой хороший хлопчик. Брат твой, меньшенький?

Отлично, вот и первые неудобные вопросы от посторонних. Хорошо, что пока звучат варианты «младший брат», а не «сын», хоть это радует.

Только на это сейчас не стоит обращать внимания. Я понимаю, что, чем дальше, тем больше разница в возрасте между нами будет заметна — особенно при популярном подходе «мужчины с годами — как хорошее вино», а «женщин старость не щадит, главное — чтоб не позорились, и вели себя по возрасту».

Правда, ситуацию тут же спасает еще одна соседка — судя по описаниям Таисии Петровны, та самая жена главного энергетика-ловеласа.

— Та какой же он ей брат, Люда! Так переживал, места себе не находил — то сядет, то встанет, то сядет, то опять ходить начнёт. За сестёр так не переживают. Жених он ей. Да, девонька? Жених?

— Э-э… А почему он ушёл? Неужели меня так долго не было? — вместо прямого ответа, перевожу разговор на другою тему я.

— Так приёмные часы закончились. От его й выгнали! — с готовностью отвечает Люда, добавляя почти извинительное: — Дуже хороший хлопчик. Прямо как ты. Оба вы дуже хорошие. Только не как жених с невестою.

«Вот спасибо, Люда. Мало того, что место не своё в палате занимаешь, так еще и подбодрить умеешь», — если бы могла, я бы зашипела ей это в лицо, но сил после прогулки на нулевой этаж хватает только на то, чтобы завалится в свою неуютную постель и злобно надуться.

Черт бы побрал их всех — даже милую Таисию Петровну, которой вдумалось повести меня на рентген именно в приемные часы. Вот почему так много посторонних было в коридорах больницы! Неужели я не могла догадаться сразу, как только это заметила?

Но сейчас думать, что я могла или не могла, не имеет смысла. Все, дело сделано. Я пропустила встречу с Артуром, во время которой должна была договориться о том, чтобы он забрал меня после обеда, а, значит, сейчас… Черт его знает, что это значит сейчас.

Надо выкручиваться из ситуации теми средствами, которые есть под рукой. Например, с помощью телефона, который чудом не пострадал вчера.

Набирая Артура, стараюсь сильно не шуметь — одной из пациенток ставит капельницу пришедшая в палату медсестра, она же настойчиво убеждает всех лечь отдохнуть на послеобеденной сон.

— Так, сейчас поедите, девочки — и на бочок, баиньки! Поспите, отдохнёте — а потом опять на процедуры!

Почему она обращается с нами как с детьми, несмотря на то, что большинство пациенток ее намного старше, неизвестно. Видимо, издержки больничного мира, в котором действуют свои правила.

Эти правила не разрешают мне встать и выйти поговорить в коридор — потому что «после обеда не надо шляться, надо подремать, сон — это здоровье». Поэтому, отвернувшись лицом к стене и натянув на себя простынь с головой, звоню Артуру, чтобы сгладить сегодняшнюю досадную оплошность.

— Полина, ты? Уже вернулась с рентгена? — вместо приветствия он сразу засыпает меня вопросами.

— И тебе привет, — в шутку поддеваю я его.

Странное дело, в своём желании избавить его от проблем я только постоянно создаю ему новые. И сейчас мне очень не хватает беспечности в его голосе.

— А… да. Привет. Так что там? Что врачи говорят?

— Спасибо за супчик. Только это не врачи, это я говорю.

— Что? А… понял. Не за что. Ты только поешь.

Он устал. Он очень устал — это выдаёт то, как Артур говорит — медленно, сбиваясь через слово, не замечая ни этого, ни моих попыток пошутить.

Мое веселье тоже быстро сходит на нет.

— Как жалко, что мы разминулись сегодня, — знаю, это очевидный факт, но не нахожу более умных фраз. Да и кому они, вообще, нужны — умные фразы? Особенно сейчас, особенно между нами.

— Да, обидно вышло. Я минут сорок прождал. Как ты?

— Нормально. На таблетках всегда нормально, даже хорошо.

— Слушай… — беспокойство Артура только возрастает. — Твои таблетки нельзя на голодный желудок. Ты поешь давай!

— Я поем.

— Что-то слабо верится. Я б тебя сам покормил, если бы дождался!

— О, даже так? Бросай все и возвращайся, я буду ждать!

— Я не шучу, Полин. Тебе надо набираться сил и поправляться. Что показал рентген?

— Я… не знаю, — отмечаю очередной провал моей попытки перевести разговор в лёгкое русло. — Снимки принесут сразу в травматологию. Врач сам скажет, по результатам.

— Тебе точно не хуже? — к усталости, которую он уже не пытается скрывать, примешивается еще и подозрительность.

— Нет-нет, все хорошо! Я сейчас пообедаю, отдохну, буду паинькой и всё-всё сделаю, что мне скажут. Чтоб меня опять напичкали обезболом, перед тем, как ты приедешь за мной, чтобы… Ну, ты понял, да?

— Ты не передумала?

— Нет. Только время хочу уточнить.

— А что не так по времени?

— А то не так по времени. Артур, слушай… Давай сдвинемся немного. Заберёшь меня не после обеда, а вечером. Там ещё приемные часы должны быть. Я только узнаю во сколько.

— Я узнавал. С шести до полвосьмого.

— Вот и отлично. Приедешь ко мне в семь. Я буду на месте, обязательно. Меня обследовали, все хорошо, теперь только процедуры… Но это не так важно.

— Нет, как раз это и важно! — резко обрывает он меня, и я понимаю, что если обстоятельства вдруг заставят меня остаться в больнице или об этом скажет дежурный врач, то Артур послушает не меня, а их. А значит — надо, чтобы не было никаких обстоятельств.

— Хорошо, хорошо. Я же сказала — буду паинькой, буду слушаться и делать все, что надо. Но и ты мне кое-что пообещай. Ты из-за меня так нервничаешь, а сам, между прочим, не лучше.

— В смысле? — напряжение понемногу уходит из его голоса, видимо, мои обещания прозвучали достаточно убедительно.

— А ты не понимаешь?

— Полин, ты о чем?

— О том! Когда ты в последний раз спал нормально?

— Я? Так сегодня, — он облегченно вздыхает, ещё не зная, насколько преждевременно его облегчение. — Ну, как мы и договаривались.

— У меня?

— А где ещё? Конечно, у тебя.

— Ключ нашёл?

— Что? Да, конечно, нашёл. Эй, ты что… проверяешь меня?

— Да, Артур, проверяю. И могу точно сказать, что ты врешь!

— Не выдумывай, — странно, когда я хотела его рассмешить, он только больше напрягался. А теперь, когда я негодую, он смеётся мне в трубку. — Могу рассказать, что я сейчас перед собой вижу.

— А вот расскажи. Расскажи, давай.

— Ну… — хоть он и растерян от моих неожиданных претензий, по всему слышно, что они его забавляют. — Я сейчас возле стола. На нем… чайник.

— Чайник у меня стоит возле электроплиты, там его база!

— Я знаю. Я брал себе на стол, чай заваривал. Сейчас поставлю обратно.

— Ага, на плиту, на которой ты варил мне суп!

— Да, так и было.

— Очень хорошо. А перед этим ты типа поспал?

— Ну… типа. Поспал, да.

— А суп ты мне из чего варил? Из топора?! — мое возмущение от его глупой жертвенности так велико, что я забываюсь и повышаю голос, на что тут же слышу недовольный шёпот соседок: «Девушка, потише!» и низкий, почти без эмоций годом Люды: «Ничего страшного. Я прослежу. Хай говорит малая. Я прослежу»

Изрядно приофигеть от того, какой у меня, оказывается, теперь новый охранник, мне мешает только то, что я слышу вопрос Артура:

— Почему из топора?

— Народные сказки читать надо. Поколение… смартфонов! — совсем по-старчески бурчу я. — Потому что не из чего у меня суп варить. Мы, когда уезжали три дня назад, в холодильнике шаром покати было. А ты мне и еду, и контейнеры привёз. Где взял все это?!

— На рынке, — больше не пытаясь отпираться, признаётся Артур, но улыбка так и не уходит из его голоса.

— Что, поехал на рынок, закупился, а потом готовил?

— Да.

— А гороховый суп варится долго, я это… Я это с детства слышала и знаю! И ты хочешь сказать, что у тебя на всё хватило времени? На всё, кроме сна, Артур, не делай из меня дуру!

— Ладно, ладно, — примирительно соглашается он. — Всё, сдаюсь. Круто ты меня раскусила. Это прям реванш. Можно даже счёт сравнять.

— Какой счёт?

— А в нашей игре, на желания. Когда мы друг про друга всякие вещи угадывали.

Ах вот оно как… Волна ностальгии по совсем недавнему пошлому снова накатывается на меня, пробуждая внутри странное чувство, как будто с этой ничьей мы снова вышли в ноль, для новых игр.

А, значит, все старые должны, наконец, закончиться.

— Вот-вот, Артур. Вот-вот. Так что никаких преимуществ у тебя больше нет, теперь ты слушаешь только меня.

— Ого! А кто перед этим говорил, что обо всем надо уметь договариваться? — снова подкалывает он меня, и я не могу больше сердиться.

— Ну… да. Ты прав. Давай тогда договоримся. Только честно!

— Хорошо. Честно так честно.

— Давай ты по-честному поспишь сейчас? Ни о чем не будешь думать и поспишь.

— Хорошо.

— Я не шучу, Артур. Ты не спал нормально вчера, позавчера, поза-позавчера. Почти всю неделю. И перед этим.

— Так я не жалуюсь.

— И я не жалуюсь. Но я хоть как-то отдыхала. Возраст, сам понимаешь, — на этих словах мы снова давимся хохотом в трубку. За что можно поблагодарить Крис — так это за новую тему наших общих шуточек после ее обличительных статей. По крайней мере я — так я точно не оставлю в покое так возмутившую народ разницу в возрасте ближайшие пару недель. Или месяцев. Даже удивительно, как много у нас впереди времени.

— Хорошо, Полин. Я понял и не спорю. Реально… надо выспаться перед дорогой. Чтобы ночью в кювет не снесло.

— Именно. Давай договоримся, только без обмана. Сейчас ты ставишь телефон на беззвучку. И неважно кто тебе позвонит, не важно, что случится — дела, друзья, семья… — тут же осекаюсь, вспоминая его недавнюю фразу: «У меня больше нет семьи». — Хоть конец света! Ты спишь до шести вечера и точка. Ясно?

— Ясно, — он все ещё посмеивается над моими командными нотками.

— Сборы у нас налегке, все самое главное уже со мной…

— То, что ты просила я уже запаковал. Я ещё и к себе сгонять успел — документы там взял, наличку. И вещей по минимуму.

— И при этом мне втирал, что спал, да? — снова бурчу я. — Хорошо, хорошо, я не возмущаюсь больше. Зато ты уже собран. Поэтому — теперь только отдых перед дорогой. Сейчас у нас сколько?

— Час дня.

— Черт… пять часов для сна не так и много…

— Нормально. Мне хватит.

— Да вечно тебе хватает — то два, то три часа! А тут целых пять!

— Серьезно, Полин, не переживай. Приедем к тебе, и я высплюсь. Сутками дрыхнуть буду. И ты со мной.

— Ага, — чувствуя, как внутри разливается приятное тепло, киваю я, хоть и знаю, что он этого не видит. — Как круто будет, Артур. Совсем скоро. Все, а теперь спать! Ты всё понял, что я сказала?

— Всё понял, — он все ещё улыбается. — Будильник на шесть, и на семь к тебе в приемный покой.

— И телефон на беззвучку! А лучше вообще выключи.

— Хорошо. Все так и сделаю.

— Тогда… до вечера?

— До вчера, Полин.

— Ты точно меня не обманешь?

— Точно.

— Ладно, отдыхай. Спокойной ночи… дня тебе.

— А ты лечись.

— Хорошо.

— Мах на мах давай. Я сплю, я ты поправляешься.

— Договорились… Пока, я отбиваюсь! — я снова смеюсь от тех самых мыслей, которые лезли мне в голову, как только мы познакомились. Как малолетки. Не можем ни расстаться нормально, ни по телефону попрощаться.

И это так здорово. Теперь я даже над этим не иронизирую. Я приняла для себя новые правила, которые бы никогда не думала, что мне так понравятся.

Никогда не говори никогда. Ну, вот как тут поспоришь?

Какое-то время прокручивая в голове эту старую истину, ем приготовленный Артуром обед, стараясь поменьше шуметь. Некоторые из моих соседок уже легли спать, некоторые, как и я до этого, тихонько переговариваются по телефону с родными, и только Люда, недвижимо сидя на кровати напротив моей, все так же смотрит на меня, не мигая. Кажется, теперь я ее любимая игрушка, эдакий пёсик с перемотанной головой, за которым ей нравится наблюдать.

— Приятного аппетита, — говорит она по-прежнему безэмоционально.

— Спасибо. Будешь? — предлагаю ей гренки из второго контейнера — Артур специально вымочил их в молоке, чтобы они остались мягкими при жарке, и от этого я чувствую новый укол умиления и благодарности. И щедро готова делиться этим со всеми.

— Не, не надо. Ты сама кушай. Кушай, а потом спи. Чтоб голова не болела. Когда с головой непорядок — это очень плохо.

— Ничего страшного, мы все поправимся, — отгоняя ассоциацию с фразой из старого фильма: «И тебя вылечат, и меня вылечат», говорю я. — И головы болеть больше не будут. Не стесняйся, бери гренки. Мне сейчас к врачу, на осмотр. Все равно останутся — бери, чтобы не затвердили.

Люда с осторожностью берет у меня одну гренку — подозреваю, ключевую роль тут сыграл типичный для ее поколения страх «Чтоб только продукты не испортились». Я же, допивая остатки все ещё тёплого супа, пытаюсь посмотреть сообщения и почту, чтобы перед визитом к врачу, о котором предупредила меня Таисия Петровна, бегло узнать, что там творится в большом мире.

Мобильный интернет здесь тоже очень слабый — и я понимаю, как соскучилась по жизни в столице ещё и из-за постоянных проблем со связью. С самого начала этот чёртов тормозящий интернет сопровождал меня. С самого дня прибытия! И сколько событий пошли бы по-другому, если бы у меня была нормальная связь!

Если бы да кабы. Прошлое не терпит сослагательного наклонения, но как интересно бывает пофантазировать на эту тему. Правда, сейчас мне не до фантазий. Это все потом, дома, где мы скоро окажется.

Быстро открываю мессенджеры и приложения, которые работают худо-бедно, только не грузят картинки и видео.

Вот сообщения от Насти, которая ещё не знает последних новостей обо мне — она забрасывает меня ссылками галлерей, фотографиями залов, которые либо не открываются, либо делают это в ужасном качестве.

«Когда приедешь, Полик?! Мы соскучились, ты раньше так никогда не пропадала! Жду рассказов обо всем и с подробностями! На такое отсутсвие должны быть только нереальные причины!»

О да, мне будет, что ей рассказать. Особенно, почему я возвращаюсь с перебинтованной головой и ужасной стрижкой, плюс потеряв все исходники с последнего фотосета. Такого со мной никогда не было, камеру я привозила назад из любых, даже самых стремных командировок и подозрительных локаций.

Стараясь отогнать от себя вновь накатившую грусть по разбитой технике, перехожу к сообщениям от Вэла, при этом пропуская смс и послания с незнакомых номеров — они все ещё продолжают поступать, хотя и не так массово. Все равно ничего нового они мне не сообщат. А то, что я — шаболда и престарелая проститутка, уже успело отложиться в памяти. Нечего ее засорять лишним хламом, тем более, голова у меня и так пострадала.

У Вэла, в отличие от меня, полный порядок. Сообщения и фотки от него начали приходить только после четырёх ночи — я подозреваю, что как раз в это время поезд выехал в зону уверенного приёма, когда до прибытия в столицу оставалось часа три, не больше.

Снимки я опять же, вижу не все, некоторые грузятся всего на несколько процентов. Но те, которые успевают открыться, вполне в его стиле — ночные перроны маленьких городов, торговцы пельменями, семечками и медовухой, которую Вэл в своём новом козацком обличье мог и пригубить — ведь ему теперь ничего не страшно. Несколько селфи в обнимку со стихийными продавцами только подтверждают мою догадку, и я не могу сдержать улыбку — Вэл счастлив и пьян. Какая огромная разница между его недовольными гримасами и испуганными фото на случайных полустанках, когда он ехал сюда, ко мне. Хотя, не сказать, что и тогда он был сильно трезв…

Ладно, должно же хоть что-то оставаться неизменным.

«Бля, я на месте! Чувствую себя как Робинзон Крузо, вернувшийся домой. Мне скучно, Полина! Я привык к другой жизни — настоящей, с испытаниями! Вся эта цивилизация — такая шелуха. Где мне применять свою силу — тут, среди доставки и каршеринга?! Остаётся только спать! Всю ночь рядом прибухивали какие-то каменщики, мы подружились, я даже не напился…

Но вот щас меня прямо вырубает…»

О, вот ещё один на ходу отключается без сна. Правда, в отличие от Артура, Вэл провёл буквально пару бессонных ночей, до этого он исправненько дрыхнул — то в кафе у Дениса, то у Никишиных, то у меня на бескаркасном диване. Он всегда слишком ценил своё ментальное здоровье, чтобы разбрасываться им направо и налево.

Даже сейчас, уверена, Вэл первым делом пойдёт восстанавливать свою энергию и баланс перед полётом в Париж. А, значит, за него я полностью спокойна.

«А ты что? Догнала-перегнала меня? Иди всё-таки решила осесть в ебенях, рожать детей и снимать ларьки из 90-х?»

Вэл в своём стиле — продолжает задираться и хохмить, хотя мне ли не знать, что слово «ебеня» он теперь произносит исключительно с придыханием и любовью.

«Все впрдк. Скоро приеду рсскжу»

Ох, до чего же неудобно печатать одним неперемотанным пальцем, да ещё и левой руки. Ещё хуже, чем посматривать новости одним, оставшимися открытым глазом.

Я не хочу пока говорит Вэлу, что случилось. Потому что знаю — так он этого точно не оставит, поднимет ещё больше хайпа, вмешается в конфликт, раздув его до немыслимых масштабов. Он даже свою поездку в Париж отменит ради такого — свящённое негодование от «пещерных расправ» может преодолеть в нем любовь к французским круассанам, и стране, где он когда-то учился. А это совсем не то, что мне сейчас надо.

Единственное, чего я хочу — это умиротворения, как ни странно.

Да, я хочу умиротворения. С одной стороны я готова к борьбе за восстановление своего честного имени, и письмо, написанное в ночь последнего разговора с Кристиной уже отправлено людям, которые помогут разобраться во всем профессионально. Но это потом — хотя бы через несколько дней передышки. После того, как я вернусь домой и просто хорошенько отдохну от всей этой кутерьмы, которую я устроила, шаг за шагом сея ветерок, после чего пожала бурю.

Вопрос, который раньше возмущал меня до глубины души, больше не кажется таким непонятным — почему жертвы буллинга защищают себя так вяло, почему не бросаются на амбразуру с криками: «Имел я ввиду ваше мнение, и вас всех заодно!» Почему никто не вспоминает про презумпцию невиновности и главный принцип правосудия — подозреваемый считается невиновным до того момента, пока не будет доказана его вина? Почему не требуют слово в защиту, не приводят доказательства, не настраивают на том, что обвиняемому дают возможность оправдаться даже в суде.

Самосуд и травля такой возможности не дают — ты виноват уже тогда, когда тебя обвинили. Слушать тебя никто не собирается, и чем больше ты будешь сопротивляться, тем больше агрессия будет возрастать.

А ещё ты смертельно устаешь. И хочешь одного — пусть это побыстрее закончится. Пусть придётся замолчать, не пытаться доказывать свою правоту — ты сделаешь это, даже если никогда не молчал и привык защищать себя.

Когда на тебя льётся агрессия такой силы — проще отстраниться, чтобы прошла первая волна и спал градус безумия. Точно так же ты отойдёшь от несущегося на тебя поезда — пусть на перроне горит зелёный и сейчас твоё время переходить через пути. Или спрячешься от стаи диких животных — конечно, им можно доказывать что-то с позиций гуманизма и неприкосновенности личности, но как только ты откроешь рот, тебе отгрызут язык, и на этом все разговоры о гуманизме закончатся.

Поэтому я не хочу вовлекать Вэла в мои проблемы. Он сейчас вольный Робинзон Крузо, а впереди его ждёт Франция, страна его студенчества, которую он обожает и в которую всегда летит как на крыльях.

Вот когда вернётся… Тогда и разберёмся.

Поэтому, пробежав глазами ещё пару-тройку сообщений от старых друзей, сворачиваю мессенджеры. Скоро за мной должна прийти Таисия Петровна и повести на дневной осмотр. И пока этого не случилось, хочу успеть сделать то, от чего решила держаться подальше… Но интерес берет верх, и, секунду поколебавшись, я захожу ещё и в паблик Кристины, чтобы узнать, бушуют ли страсти вокруг ее разоблачения, или сходят на нет.

Главное — не вовлекаться. Повторяю себе то же самое, что говорила сутки назад, когда впервые увидела ее злополучные посты. Это просто небольшая разведка, чтобы быть в курсе ситуации. Сегодня, если считать с момента начала ее атаки, пошёл уже третий день… Нет, маловато будет для успокоения. Ладно бы она вывалила весь «компромат» одним махом — может, народ бы успел его переварить и перебеситься. Так нет же, Крис выдавала информацию продуманно, небольшими порциями, как опытный пиарщик, распаляя интерес и подогревая негодование людей, доводя их этой постепенностью почти до бешенства.

Надеюсь, она больше ничего там не выдала нового… Судя по тому, что меня никто не ищет в этой тихой палате, и в окна не летят камни, все, наверное, в порядке.

Не лучше, но, по крайней мере, и не хуже.

Или всё-таки хуже? Об этом я думаю, наталкиваясь во все ещё бурные обсуждениях под фотографиями на комментарии из «внешнего» интернета. За прошлую ночь в паблик пришло уже много неместных. Не знаю, что их притянуло — то ли упоминание моего имени, то ли горячо обсуждаемая новость выскочила в рекомендациях… Ух, отлично, ситуация развивается прямо как с Виолой — теперь эти посты завирусятся, и скоро их будет обсуждать не только здешнее общество, но и весь пёстрый интернет. А уж на какие язвительные и злые слова он способен, лучше даже не думать.

Удивительно, но все мои страхи оказываются преждевременными — осуждающие комментарии встречаются, но не в том количестве, в котором я ожидала. Мою распутную натуру склоняют по привычке, но как-то без огонька. Это не сравнится с кипящей яркостью местных матерей, у которых каждая буква сочилась ненавистью. Зато появилась другая публика — неожиданные ценители, которые в атмосфере всеобщего хейта защищают меня, вернее, мои работы, аргументируя тем, что творчество нельзя судить прямолинейно, и, вообще-то, это высокое искусство, постирония в мире постмодернизма. Особенно это касается крайне неудачных исходников подростков, похожих на какие-то застывшие карикатуры. Внезапно в них нашлось столько скрытого смысла, что офигела даже я.

Вот оно как, оказывается — имя работает на тебя даже когда ты не думаешь о формировании какого-то мнения. Новые искусствоведы, молодые журналисты и арт-блогеры — да они всё сами за меня сделают! Раскроют глаза людям на скрытые посылы, о которых не имеет никакого понятия даже автор.

Черт, а если всё-таки устроить выставку сразу после возвращения? Наплевать на скандал и явиться на неё перемотанной и перебинтованной с синяками на лице и теле, ничего не объясняя при этом? Получится здорово — эдакий перформанс в стиле Марины Абрамович, на которую молится Вэл и все мое окружение.

Еле сдерживаясь, чтобы странно не хихикать, продолжаю читать и удивляться дальше.

Ещё большим сюрпризом становятся редкие англоязычные комментарии, которые то и дело попадаются общей массе — ну, раз новость вышла за пределы рунета, Крис может быть собой довольна. Ее бомба, взорвавшись, пошла по воде такими кругами, что теперь любой ответный ход с моей стороны будет выглядеть как мелкая месть. Или крупная. Толку уже переживать — что бы я ни сделала, в итоге все равно буду казаться двуличной гадиной.

Но вскоре я перестаю переживать даже об этом. Нет, я давно знала, что англоязычный интернет более лояльный и менее придирчив к внешности и привычкам. Не потому, что люди добрее — просто там такие разговоры считаются жутко неприличными. И комменты типа «Сдохни, старая шаболда» можно встретить разве что в жёстких расовых или религиозных срачах. Но разница между тем, что я читала вчера, и что и вижу сегодня, меня… даже успокаивает. И даёт надежду на то, что, может, и не придётся никому ничего доказывать. Люди сами во всем разберутся, если это твои люди.

Максимум осуждения, который я вижу здесь — это отзывы под теми самыми злополучными фото подростков с нашего с Вэлом флешмоба. И то, выражены они в форме: «О, какой интересный взгляд, но для меня, пожалуй, слишком».

Под моими фото с Артуром — расцвет романтического восторга: «Любовь в воздухе!», «Это так мило!», а под фотографиями одного Артура — сплошное восхищение.

И это снова напоминает мне, для какой аудитории я работаю, перекрывая тайные страхи: «А вдруг я растеряла свои умения и стала выдавать дешевый китч?» Теперь я снова слышу голос своего зрителя, того, кто привык к моей манере работы, любит ее и готов принимать мои эксперименты. Особенно мне нравится один из комментариев, затесавшийся среди слов о том, что «это искусство, которое открывает сердце», среди комплиментов игре света и тени, атмосфере и чувственности снимков. Эта же случайная и простая фраза совсем о другом:

This boy is much more than perfect.

Этот парень — более чем совершенство.

«Так и есть. Точнее и не скажешь», — не могу сдержать улыбку я, снова чувствуя прилив тёплой щекочущей нежности. «И всегда таким будет. И дело совсем не во внешности»

Правда, расслабленность и умиротворение, нахлынувшие на меня, держатся недолго — ровно до того момента, когда среди обсуждений я наталкиваюсь на какие-то новые нотки — наподобие: «А вы последнее, что она сказала, слышали?» и «Да она ж сама во всем призналась!»

Что ещё за чертовщина? Кто и в чем признался? Крис? Ну этого точно не может быть. Скорее Тамара Гордеевна благословит мой союз с ее сыном, чем Кристина в чём-то сознается. И никакие внезапнее уколы совести тут не сработают. Ей не в чем себя укорять. Она твёрдо и непоколебимо считает, что всегда права.

После пролистывания бесконечно длинной ленты комментариев, нахожу зацепку — нет, в паблике никаких новых постов, но раз за разом упоминается какой-то канал… Или группа. Какая-то внешняя ссылка, по которой есть что-то новенькое, но я никак не пойму, что.

Таисия Петровна немного запаздывает, и я уже не хочу, чтобы она приходила вовремя — мое любопытство опять задето, мне срочно надо узнать, о чем все говорят.

В итоге, забравшись в одну из веток комментариев нахожу его — переход в мессенджер, и тут же кликаю по ней, не заботясь о том, что захожу со своего номера. Только бы это был не чат, а канал, где можно читать новости без запроса на доступ. Я почему-то не хочу, чтобы Крис знала, что я слежу за ее постами. Пусть не радуется, думая, что окончательно меня уела.

Правда, я быстро забываю о своём напускном пафосе, как только вижу, что творится по ссылке.

— Хренассе… — только и могу сказать я, когда вижу в крупный канал, на который подписалось уже пять тысяч человек. Причём, канал относительно новый — первое закреплённое сообщение обозначено позавчерашней датой — тем самым днём, когда Крис начала публиковать свои разоблачения. Первые публикации — копии тех самых постов из ее паблика, но приправленных более вольными авторскими комментариями, выдающими раздражение и злость.

Честно, уж лучше бы Крис этого не писала. В своей группе она взяла более верный, бьющий в цель тон — отстранённого наблюдателя, который ни против кого лично не борется, а только за правду. Тут же я нахожу в меру душещипательные рассказы о том, как я ее, оказывается унижала с самого первого дня — сначала обсмеяла на сцене актового зада, а потом следила и вскрыла ее личные странички.

— Да не над тобой я смеялась, дурочка… — устало вздыхаю я, понимая, что в этом канале Крис больше похожа на саму себя, чем в паблике. Посты щедро приправлены голосовыми сообщениями, в которых она, не стесняясь в выражениях, снова жалуется на несправедливость и непонимание, на то, что опять ее кто-то гнобит на пустом месте, и даже говорит о готовящейся против неё провокации. В общем, делает почти то же, что делала в своём дневнике — только теперь на аудиторию в пять тысяч человек. Видимо, эта смена стиля и едва ли не панибратство — новая стратегия удержания подписчиков. Как сказал бы Вэл, сплетни и срачи — лучший друг smm-щика.

А ещё мне вдруг вспоминаются ее слова про популярность: «Если надо больше публичности, я её сделаю. Надо миллион подписчиков, чтоб слушали только меня — сделаю миллион. Ничего, я ещё вырасту. И раздам вчем таких пиздюлей…»

— Ну, у тебя неплохо получается. Растёшь, — продолжаю тихо комментировать то, что вижу, забыв, как это странно смотрится из-под больничной простыни, в которую я закуталась как в кокон.

Снова листаю вниз — ей-богу, за время пребывания здесь я заслужила звание интернет-сыщика, столько инфы пришлось выудить из сети — и, наконец, натыкаюсь на последнюю новость. Кажется, именно о ней говорили в сегодняшних обсуждениях, только такой новый вброс может заново качнуть возмущение людей после того, что они уже видели.

— Нет… Вот только не это… Ну… нет, — в первые секунды мне хочется рассмеяться, так всё нелепо выглядит. — Это же бред! — и Люда, которой все не надоест наблюдать за мной сквозь простыню, снова шикает на меня, намекая, чтобы я не забывалась.

— Боже, ну что за бред… — совсем тихо повторяю я, потому что молчать, глядя на такое, нет сил.

В качестве эксклюзива своего канала Кристина решила выставить «тайные фотки моей жизни» — и я прекрасно знаю, когда они были сделаны. Когда она была у меня один-единственный раз, и просила разрешения снять козла Антона как референс для своих работ.

А вот и он, мой милый Антошенька, устрашающе таращится из железной рамы, окружённый промышленным реквизитом. Нет, что бы там ни говорила Крис, передать фирменный дух Вэлового шедевра ей не удастся, не тот уровень, как сказал бы сам автор инсталляции.

С удивлением смотрю и на другие фото уголков моей квартиры, но даже этот слив не удивляет меня так, как постоянный акцент на бедном Антошке и особенно подпись под ним: «Новый Бафомет — символ сатанизма».

— Ох, как тебе повезло, что Вэл уехал, он бы так тебе навалял из-за Бафомета, — снова шепчу я, обращаясь через экран к Кристине. — Больше всего он ненавидит буквальнее трактовки его высоких идей. Ну зачем так банально, Крис?

Для начала она, как бы ни на что не намекая, щедро сыпет цитатами из википедии про знаки зла, пентаграммы и голову Бафомета как символ поклонения дьяволу, а мне уже плакать хочется от смеха, который пытаюсь подавить, зажав себе рот.

За Кристину по мере прочтения мне не становится даже обидно — с уровня хлесткого разоблачения, взорвавшего весь городок, она стремительно скатывается в желтуху, в уровень газет для впечатлительных бабушек. В таких ещё печатают молитвы от сглаза и заговоры, чтоб петрушка на огороде лучше росла в полнолуние.

Хотя… Та же Наташка, придя ко мне в первый раз, тоже что-то говорила о сатанизме и о том, что Антон — антихрист. На этом месте мне становится так за него обидно, что я думаю попросить Артура снять Антошку со стены и взять с собой в дорогу. В конце концов, он так много пережил вместе с нами.

И только когда среди голосовых сообщений, сопровождающих каждое фото (здесь Крис рассказывает, как была у меня дома, как я снисходительно пообещала сделать на ней сенсацию, и что Виоле я ни капли не сочувствую, мне нужен всего лишь новый материал для хайпа, а ещё — новые души) я все понимаю.

Да, именно так — новые души. Суеверия. Антихрист. Новый Бафомет, роль которого исполняет невинно убиенный на промзоне Антон — даже он оказался втянут в эти закулисные игры.

И дальше, встык — ещё одно сообщение, с записью моего голоса — ответа на ее вопрос:

«Серьезно, Полина Александровна. Вы что, сатанистка?»

«Конечно, Кристина, так и есть. Вот ты меня и рассекретила. Только этим и занимаюсь — заговорами, наговорами и проклятиями. А еще — пью кровь невинных младенцев и бегаю голой под Луной на промзоне. Иначе, как бы мне удалось быстро освоиться тут, еще и привлечь так много людей на сегодняшнюю акцию? Только колдовство и князь тьмы! Он, кстати, будет мне благодарен за сегодняшнее. Я привела ему целую толпу новых адептов».

— Бля-я… Только этого ещё не хватало, — опуская смартфон, пару секунд я смотрю перед собой невидящим взглядом, пытаясь оценить масштабы новой катастрофы.

Вроде бы и ничего страшного. И какая-то совершенная белиберда, принижающая больше Крис, не гнушающуюся такими зашкварными приёмами. Что толку волноваться? Ведь это же бред и нонсенс, сказки бабушки Агафьи. Ну кто поведётся на пришествие Бафомета в двадцать первом веке? Мы же не в средневековье живем, где еретиков сжигают на кострах?

Так бы точно подумала Полина из прошлого, только-только приехавшая в родной город, не видевшая, какой быстрой и яркой истерией вспыхивают здесь люди, если играют на их чувствах. Особенно, если это чувство — страх. Особенно, если страх суеверный.

Крис при всем своём презрении к горожанам знает их лучше меня — последние десять лет она прожила здесь, и отлично понимает, за какие дёргать ниточки. Сначала она сыграла на родительских чувствах — семья как традиционная ценность очень сильна здесь. Потом — на теме морали и непотребного поведения. А это ещё один столп, на котором держится здешнее общество. И последний козырь — сильнее него, понимаю, не может быть, — это религиозность и суеверия.

Полный набор ценностей общества, которое гордится, что никаких вот этих вот новомодных веяний к ним не проникло и не проникнет. Они для этого сделают всё. Ведь пустили же приезжих журналистов из столицы на похороны Виолы. Ведь разбили же мне камеру и чуть не разбили голову, когда, по их мнению я поиздевалась над местными детьми. А за козла Бафомета… тьфу ты, Антона, кто знает, что может быть… Хоть бы погром мне не устроили, чтобы рассчитаться с дьявольским отродьем.

Черт… Там же Артур… Думаю, он позвонил бы, если бы что-то пошло не так…

Черт! Там же Артур! Причём, совсем один, посреди большого пустыря, в большом пустом доме! С Бафометом наедине, блин…

Тут же набираю его номер, чтобы убедиться, что все в порядке, и слышу только длинные гудки вызова. После чего раздраженно отбрасываю трубку и стягиваю с себя простынь-кокон с намерением что-то сделать… Но что?

Успокойся, Полина. Не истери, не нагнетай ситуацию. Именно об этом я думаю, глядя в пустые безжизненные глаза Люды, которая по прежнему несёт свой дозор, сидя напротив меня на кровати. Странно, но в их немой неподвижности я нахожу каплю успоколения. Невозможно трястись от волнения, когда напротив тебя сидит такая монолитная непоколебимая глыба.

Ничего не случится. Что, в конце концов, может случиться? Артур отдыхает, как мы и договаривались — так порадоваться надо, не я ли психовала из-за его усталости, переживая, что он уснет за рулём.

Дом у меня — что надо. Удивительно, как за это время я стала считать его настоящим домом, в котором прошла моя настоящая, маленькая жизнь.

Я очень хорошо знаю свой дом. Двери там крепкие, замок — суперсложный, сам Вэл его выбирал, а зная его параноидальные страхи, я уверена, что взял он самую надёжную модель. Что ещё? Окна? Ха-ха, а вот вам — там отличные окна, высокие, но не цельные, а из кучи мелких оконниц-рам, как раньше любили делать. И если какой-то сумасшедший припрется к моему дому изгонять Бафомета, через окно он тоже не проникнет — максимум, разобьёт пару стеклышек в рамочках, на этом его месть и закончится.

Там не дом, там настоящая крепость, проговариваю я про себя, тем не менее, успев набрать Артура пару раз, и снова не получив ответа.

Все в порядке, Полина. Он спит. Он в безопасности, это же не его квартира в Черемушках, где можно пробить стену, просто изо всех сил двинув в неё рукой.

— Не спишь, ой не спишь! Вот и хорошо! А я думала, придётся тебя трясти, пока не раскемаришься, — выводит меня из задумчивости голос Таисии Петровны, и я вздрагиваю, приходя а себя. — Давай, детка, давай. Валерий Иванович заждался, уже и на меня ругается. Ты где, говорит, мне пациентку дела? А вдруг не уследила, а она от нас втекла, с неё станет!

Так… Осмотр! Чего я так разволновалась на пустом месте? Кажется, Кристину я начинаю натурально бояться, особенно последствий ее действий. Но у страха глаза велики, вот я и преувеличиваю. Или это отходняк от успокоительного — краем глаза замечаю, что руки у меня меленько подрагивают.

Осмотр — это хорошо. Сейчас меня напичкают таблетками, и я успокоюсь. Может быть, даже усну. У нас ещё пять часов на отдых — и надо использовать их по назначению.

Нечего волноваться, повторяю я себе, пока иду за Таисией Петровной по полупустому коридору отделения — сейчас тихий час, и все приличные пациенты спят. Только я гуляю, опять нарушая правила, пусть и не по своей воле.

Валерий Иванович сегодня чуть более хмур, чем накануне. Оно и понятно — рабочий день сразу после дежурства, плюс не успевшие выветриться следы ночного пиршества с Леночкой. Не здороваясь и продолжая что-то бурчать себе под нос, он деловито осматривает меня, светит фонариком в глаз, проверяет реакции и картинно-задумчиво изучает рентгеновские снимки, пока другая медсестра проверяет повязки и снова обрабатывает мне оставшиеся открытыми ссадины на лице.

— Ну, что, девица-красавица? Считай, что нам повезло, — бурчит Валерий Иванович, пока непослушными губами я запиваю водой горсть таблеток, названия которых даже не спрашиваю, главное — они должны сделать мне легче.

— Давай, одевайся и пойдём со мной в кабинет, там я расскажу-распишу, что дальше делать. Чтоб знала и не гробила себя больше! Поняла, да? — неожиданно повышает голос он, и я послушно киваю. Поняла-поняла, конечно. Зачем только кричать? Ещё и на пациента с больной головой.

Запутавшись в пуговицах и все ещё застёгивая на ходу халатик, иду за ним из смотровой уже в его кабинет, понимая, что сейчас, наверное, он выкатит мне счёт сверх того, который заплатил Артур. Окей, я к этому готова. Главное — не откладывать это дело в долгий ящик, и уговорить его принять оплату по безналу — врачи обычно боятся перевода на свои карты каких-то подозрительных сумм, а у меня нет времени бегать и снимать наличку.

— Садись, давай, — продолжает бурчать Валерий Иванович и на секунду меня посещает желание самой налить ему чего-нибудь, чтоб не мучился. — Так. Слушай меня сюда. В отделении тебе лежать ещё двое суток. Двое суток, чтоб последствий не было, ясно?

— Ясно, — соглашаюсь я, видимо, с поспешной готовностью, не вдумываясь, что же там могут быть за «последствия», и острый глаз доктора это сразу замечает.

— Но ты ж не собираешься, да, егоза?

— Собираюсь! — снова с излишним энтузиазмом возражаю я, на что Валерий Иванович только устало вздыхает.

— Благоверному своему баки забивать будешь, когда следующий раз вляпаешься. Вот ему и скажешь: «Я ничего не делала, оно как-то само!». А мне — не надо. Я тебе врач, а не пацан с района.

Хорошо. Раз сам не хочет ломать комедию, тогда и я не буду. Не зная, что сказать Валерию Ивановичу, только молча смотрю на него, надувавшись для важности, как будто он сам виноват в том, что меня рассекретил.

— Значит так…

— Если вы переживаете по финансовому вопросу, я сразу могу с вами рассчитаться. Дайте мне реквизиты, я оформлю как спонсорскую помощь.

— Что? Какие ещё финансы? Уже всё схвачено-за всё заплачено, ты что, егоза? Хотя… Что я как не родной. Если бабки лишние есть, чего б и нет? Вот выпишу тебе счетик, честь по чести, нам как раз на окна в отделении не хватает… тысяч сто пятьдесят. Что, глазами хлопаешь, спонсор? Сразу передумала? Ох и любишь ты выделываться вместо того, чтоб просто послушать…

Теперь и я сижу с таким же хмурым лицом, какое было у Валерия Ивановича минуту назад — а он, наоборот, ожил, довольный тем, как меня пристыдил. Но спорить с ним я не хочу сейчас. Тем более он прав — часто я сама лезу на рожон, так что хоть сейчас, когда у нас и без того куча проблем, стоит быть поспокойнее.

— Так… На чем ты меня перебила? Ага, вот. Смотри. Я тебе списочек препаратов даю — этот… и этот мы тебе и так колем — сейчас после осмотра на процедуры пойдёшь…

— На процедуры? Какие ещё? Вы же меня уже перевязали, все в порядке… — не выдерживаю я и минуты молчания.

— На уколы в твою любопытную сраку! — не выдерживает доктор, и я понимаю, что зря я опять начала диалог. Надо молчать и слушать. Как бы тяжело ни было.

— А вот это… — продолжает Валерий Иванович после недолгой паузы, приправленной его тягостным вздохом, — это надо будет купить, пропить и проколоть ещё две недели. Будет у тебя возможность медсестру найти себе, как утечешь от нас, а, егоза?

Боясь открывать рот, чтобы снова не ляпнуть что-то лишнее, просто киваю.

— Вот и добренько. Завтра прям с утра — на анализы! Поняла? Я тебе в выписную карту все напишу, что сдать надо и с чем от нас выходишь. Только не вздумай на самотёк все пустить, слышишь меня? А то знаю я вас, крученых… Только за порог вышли — и все, трын-трава! А потом с хроническим к нам возвращаетесь, тогда уже не на пару дней, на пару месяцев! Так-то, егоза!

Снова послушно киваю, даже не задумываясь о том, что выписную карту могу и не получить, так как вечером собираюсь смыться явно без прощаний с Валерием Ивановичем. Ну, ничего. Приеду к себе, сдам анализы и буду наблюдаться в своей клинике. Почему-то мне кажется, что доктор больше рассердится на меня не за самовольный побег, а за пренебрежение его рекомендациям. Вот и не буду пренебрегать.

Все будет хорошо, Полина, волноваться нечего.

— Что, поняла меня? — по всем у видно, что строгость Валерия Ивановича больше напускная, но мне ничего не стоит подыграть ему и я снова киваю, всем видом демонстрируя примерность и послушание.

— Так-то! — он довольно подкашливает в кулак. — Ну что, егоза, давай сама в процедурную, а то ходит за тобой Таисия Петровна, как за барыней. Что, дойдёшь сама?

— Да, конечно, дойду. Вы только объясните! — почему-то сравнение с барыней мне совсем не нравится. И, вообще, я местная, такая же, как они.

— Хорошо, хорошо, только не ерепенься… Гляди, вот сейчас выходишь и через приёмную, до самого конца коридора во-от с этой бумаженцией… Минутку! — прерывается он на тихий вкрадчивый стук в дверь. — Там отдаёшь ее Галочке, дежурной медсестре, она тебе всё чин по чину… Да погодите вы! — не сдержавшись, рявкает Валерий Иванович, когда стук повторяется, уже более настойчиво.

— А не надо так кричать, не надо… А то пуп развяжется, грыжа вылезет. Кто ж тогда вырастет, доктором хорошим станет, людей спасать будет? — вслед за звуком открывающейся за спиной двери слышу я голос, и в первую секунду мне кажется, что таблетки в этот раз мне выдали слишком забористые, вызывающие галлюцинации. Потому что эти напевные интонации и грудной, с бархатистыми нотками голос не могут принадлежать никому, кроме Тамары Гордеевны.

Но ее же не может быть здесь! Она на хуторе, дома, в окружении внучек и дочек, или ещё где-угодно, только не в приёмной травматологи!

Ощущение сюрреализма подогревает враз изменившееся лицо Валерия Ивановича, чьи брови сразу ползут вниз, потом вверх, а губы вдруг растягиваются в улыбке, такой искренней и чистой, как будто к нему на приём неожиданно пришла его мать или другая близкая родственница.

— Ба-а, какие люди! — резко встаёт из-за стола он и, проходя мимо меня, широко раскидывает руки в стороны. — Тама-арочка Гордеевна! Какими судьбами к нам? А чего не позвонили, не предупредили, что придёте?

И, полностью потеряв ощущение реальности вместе с догадками о том, чем может закончиться эта странная встреча, я разворачиваюсь вслед за Валерием Ивановичем как раз для того, чтобы увидеть, как заключив мать Артура в крепкие объятия, он смачно целует ее в обе щеки, а она довольно смеётся, поглаживая его по спине.

— Все хорошеете и хорошеете! Царица! Богиня! А ну, признавайтесь, что это у вас за витамины? Что за режим такой, я всем своим задохликам рекомендовать буду!

— Да полно, полно, Валера, — Тамара Гордеевна продолжает смеяться, отталкивая Валерия Ивановича с деланным смущением. Но как только ее взгляд встречается с моим, он становится острым и цепким, обвиваясь невидимой петлей вокруг моей шеи.

— Ну какой режим, — немного изменившимся голосом продолжает она. — Жизнь по совести, когда засыпаешь и просыпаешься со спокойной душой — вот и весь мой режим. Когда ничему тебя изнутри грызть — и снаружи цветёшь. Может, и в последнюю весну, но все равно — хочется поярче и попышнее! — и она снова смеётся, пока я пытаюсь переварить ее намёк про «последнюю весну».

Интересно, про чью это она — свою или мою?

— Да типун вам на язык — ну, какую последнюю? — в отличие от меня Валерий Иванович прекрасно понимает ее намеки. — Вы что это, Тамара? Царица-богиня! Если вдруг по здоровью чего… то сами знаете — и я помогу, чем смогу, и с кем надо сведу. Вот только, с вашего позволения, аль момент! Егозу одну тут отправлю на процедуры — и я весь ваш! Сейчас только проясню, хорошо ли она меня поняла — и отпускаю. А то знаете, такая шустрая, так и норовит всё по-своему сделать!

— Да уж, — и голос Тамары Гордеевны снова меняется, от чего я помимо воли делаю шаг назад. — Очень шустрая, мне ли не знать этого. Мне ли не знать…

На этом месте в недоумении замолкает даже Валерий Иванович, с таким киношным трагизмом звучит эта фраза.

— Валера, — тем временем продолжает Тамара Гордеевна. — А не дашь мне с Полиночкой с глазу на глаз переговорить?

— Что? С Полиной? — видимо, не запоминая пациентов по именам, только по кличкам, которые даёт им сам, доктор на секунду теряется. — А-а, с егозой! Да зачем она вам, душа моя, Тамара! Царица-богиня! Давайте мы ее отправим куда надо, а сами чайку попьём в ординаторской? Давно я хотел с вами, вот так, по-свойски, по-дружески… Так редко видимся! Про Янчика расскажу, он же поступил недавно, знаете?

— Да ты что? — так искренне всплескивает руками Тамара Гордеевна, что я даже не могу определить — деланый это восторг или, все же, настоящий. — А куда, Валера? Куда хотел, да?

— Да! — от гордости Валерий Иванович начинает буквально светиться. — На телевизионное вот это отделение, так что будет у меня ведущим! Ну, мы ему помогли, как смогли в начале… Но экзамены после первого курса, всё остальное — это сам, все сам. Скоро вторую сессию сдаст, домой до осени приедет. Вот такой парубок стал! Вот такой! — и показывает жест, от которого меня передергивает — наше знаменитое «во с присыпочкой». Для каждого родителя свой ребенок — вот такой, во с присыпочкой. И горе тому, кто посмеет встать между ним и горячо любимым чадом.

Так… Может, попроситься у Валерия Ивановича сейчас выйти и бежать изо всех ног (насколько они позволят, конечно) к себе в палату и там забаррикадироваться? Там нас много, там Люда, способная своим каменным взглядом остановить кого-угодно. И, стараясь не привлекать к себе внимания, я начинаю боком продвигаться к двери, пока Тамара Гордеевна продолжает ворковать:

— И как он, Валера? Хорошо с тех пор? Заикание не вернулось?

— Нет! Как бабка пошептала! То есть… Я ж не то хотел сказать, Тамарочка, душа моя… Ну какая бабка! Сами ж знаете, благодаря кому это. Хоть и не всегда мы ваши предписания выполняли, сначала ходили нерегулярно, потом вы и вовсе перестали людей принимать. Но вот как тогда нам поделали — так до сих пор эффект держится. Речь чистая, как у соловушки льётся. Каждое утро и каждый вечер вас за это благодарю. Сами понимаете — должник я ваш до смерти. Даже не за себя, за сына. Так что, если что-то хотели…

— Хотела, Валерочка. Хотела. Дай мне с этой егозой с четверть часика наедине погутарить. Только так, чтоб нас точно никто не беспокоил.

— Э-э… Не надо! — успеваю выкрикнуть я, прежде чем понимаю, что делаю. Остаться наедине с матерью Артура, ещё и там, где нас никто не побеспокоит — последнее, чего я хочу. А вдруг она меня… зарежет? Только день назад я бы сама посмеялась над этими мыслями. А теперь такое предположение совсем не кажется мне фантасмагорическим.

— Э-э… Не надо! — успеваю выкрикнуть я, прежде чем понимаю, что делаю. Остаться наедине с матерью Артура, ещё и там, где нас никто не побеспокоит — последнее, чего я хочу. А вдруг она меня зарежет, в конце концов? Только день назад я бы сама посмеялась над этими мыслями. А теперь такое предположение совсем не кажется мне фантасмагорическим.

— Что? С ней? — Валерий Иванович удивлённо смотрит на меня.

— Не надо со мной, я против!

— А ну цыц! И так голова трещит, тут еще ты жужжишь… Тамарочка Гордеевна, душа моя… Да зачем она вам сдалась, егоза эта? С ней мы уже все порешали, сейчас на процедуры и баиньки. Или… — Валерий Иванович на секунду задумывается от посетившей его догадки. — А вы с ней… не родичи, случайно?

И, не дождавшись ответа, пока Тамара Гордеевна молча продолжает смотреть мне в глаза, вернее, в один, который не закрыт повязкой с вонючей мазью, озабоченно покряхтев, добавляет:

— Тамарочка Гордеевна! Не томите, я ж тут поседею в догадках! Вы, если самолично пришли убедиться, как мы с нашей пациенткой обращаемся — так не волнуйтесь, все у нас честь по чести. Приняли лучшим образом, подлатали вот, девка бедовая, сами видите, любит в передряги попадать. Нечего вам переживать, у нее с самого начала такие сопроводители — парнишка тут серьёзный, внимательный ее привёз, сразу все вопросы со мной обговорил, заплатил за всё, даже намекать не пришлось. Мы такое обращение очень ценим — к нам по-человечески, и мы по-человечески. Так что не волнуйтесь, душа моя… Если ж вы — не чужие люди, так мы дополнительный комфорт наведём, может, в палату получше, двухместную…

— Прошу, Валера… — по лицу Тамары Гордеевн, при упоминании о «парнишке» пробегает волна негодования — по всему видно, что ей тяжело сдерживать себя и изображать радость от встречи, пока ее мысли заняты совсем другим. — Не спрашивай пока ничего. Не могу я тебе разъяснить ничего. Просто оставь нас… Ненадолго, прошу.

Валерий Иванович, несмотря на властные манеры хозяина отделения, перед старой знакомой тусуется и, опустив глаза, как-то угодливо отвечает:

— Ну, раз так, то и так… Организуем вам с глазу на глаз свидание, раз так надо. Только прямо здесь, у меня, я вам ничего не гарантирую, Тамара Гордеевна, душа моя. Сюда и родичи, и главврач в любой момент могут зайти. А вот в ординаторской… А ну, давайте, я вас проведу. Давай, давай, егоза, на выход. За десять минут ничего не станется, а раз вызывают тебя на разговор, значит надо. Тамарочка Гордеевна… прошу вперёд! Дамы, как говорится, первыми, — и, не дождавшись, пока выйду я (в категорию дам для него я, видимо, не попадаю) проходит следом за матерью Артура и, цепко хватая меня под локоть, вытаскивает из кабинета и ведёт за собой по коридору.

В подкопченные стекла больничных окон ярко и отчаянно светит летнее солнце, пробивая даже слой пыли. И, пока я плетусь вслед за доктором без шанса на побег, мне кажется, что если это мои последние минуты, то они, по крайней мере, очень даже неплохие. Атмосферные. Смешанные с типично больничным запахом формалина и спирта, разбавленные моими шаркающими шагами — я нарочно стараюсь шуметь посильнее, как будто эти могу повлиять на ситуацию — что ж, в этом есть своя экзотика и непредсказуемость.

— Так, сюда давайте, — открывая небольшую и незаметную маленькую дверь, находящуюся за уборной, прерывает поток моих экзистенциальных размышлений Валерий Иванович. — Тамарочка Гордеевна, минут за десять-пятнадцать справитесь? Надо уже заканчивать с этими процедурами и отпустить медсестру — я ей час назад перерыв на обед обещал — еще немного, и озвереет с голоду, убьёт меня, сами понимаете!

— Конечно, Валера, конечно, родной. Спасибо тебе! Ни минутой больше, я не подведу, ты меня знаешь. Благодарствую! — и, проходя внутрь, она выразительно смотрит на меня, от чего я, будто в трансе, делаю шаг в ординаторскую.

Она почти ничем не отличается от кабинета Валерия Ивановича, только немного меньше по размеру, а бумаг-папок в шкафах со стеклянными дверцами куда больше. И личных вещей — тоже. На плечиках, повешенных на вешалках и дверцах шкафов висят летние платья, сарафаны, футболки и рубашки-безрукавки, сложенные вдвое несколько пар мужских брюк; на вешалке в углу — зонты, сумки и пакеты, в один ряд под ними стоит обувь. По всему видно, что попали мы и в самое уединенное место, в маленький мир врачей, куда никто из пациентов или случайных посетителей даже не сунется.

А, значит, не спасёт меня от необходимости общения с Тамарой Гордеевной.

В принципе, я с этим уже смирилась и только молча смотрю, как она, прикрыв за собой двери, защелкивает ещё и шпингалет над ручкой, после чего, пересекая комнату от входа к противоположной стене, останавливается у стола, на котором остались пустые банки и контейнеры — видимо с того самого обеда, который пропустила ждущая меня медсестра.

— Садись, Поля. В ногах правды нет, — говорит мать Артура, рассеянно постукивая пальцами по столу.

Я не могу понять, вышла она из образа, который играет для окружающих, или еще нет. Ее голос звучит по-прежнему напевно и бархатно, и мне даже тяжело представить, как, по словам Эмельки, она билась в истерике, пила таблетки и падала в обмороки, так, что скорую пришлось вызывать.

Передо мной Тамара Гордеевна, которую я знала и любила — царственная, спокойная, ни одного лишнего движения. При ней так неудобно быть растяпой и хочется показаться лучше, чем есть на самом деле.

Но и садиться у меня почему-то нет желания — возможно, потому, что против воли я противлюсь ее просьбам, и потому, что так она будет надо мной возвышаться, еще больше подавляя.

— Нет, я лучше… Постою, — делая от неё шаг назад, я застываю едва ли не посредине ординаторской. — Мне не очень удобно садиться… А потом вставать. Спина болит.

— Сильно болит? — с беспокойством спрашивает Тамара Гордеевна, и я, не поддаваясь участливым ноткам в ее голосе, напоминаю себе, что вся ее забота — поддельная.

— Эк тебя угораздило, — с сочувственным вздохом она снова оглядывает меня, а я не нахожу ничего лучшего, чем ответить:

— Ничего страшного. До свадьбы заживет, — и только потом прикусываю язык, понимая, что ляпнула.

Реакция на эту злополучную «свадьбу» у Тамары Гордеевны предсказуемая — точно такая же, как и при упоминании о «парнишке». Она хорошо держит лицо при любом разговоре, но только не тогда, когда речь заходит об Артуре.

— Не заживет, — тут же возражает она — резко, отрывисто. Куда только делась напевная задушевность ее речи. — Не будет у вас никакой свадьбы, Полиночка, не надейся. Заживо сгниешь, а вот до свадьбы дело не дойдёт, никогда.

— Э-э… Хорошо. Договорились, — чувствуя приступ такого же необъяснимого страха, как тогда, когда сидела в шкафу и слышала ее первые проклятия про червей и мертвечину, неискренне соглашаюсь я. Только тогда мне было легче — мать Артура меня не видела. А сейчас смотрит в глаза, как будто гипнотизируя — и чтобы избавиться от этого, я задаю первый пришедший на ум вопрос.

— А откуда вы Валерия Ивановича знаете?

— Валеру? — ее голос снова теплеет. — Мы давние знакомые, очень давние. Сначала я его лечила по малолетству — грыжи у него такие были, сильные очень. Хотели в хирургии удалять. А я пошептала над ним — долго пришлось трудиться, с усердием. Но прошло. Не вернулось, что главное.

— И он поверил в это? Ладно, когда ребёнком был… А так — он же врач, должен понимать, что это все сказки! — фыркаю я, забыв о своём намерении не спорить с ней.

— А вот зря ты так, Поля, — от того, что она по-прежнему называет меня по-семейному, как много лет назад, мне становится еще неудобнее. — Сама знаешь, что можно этими сказками сделать. Вот и Валера — умный парень, на доктора выучился, а веру в нашу, скрытую силу не потерял. Он и своего сына, когда заикаться от переляка начал, ко мне привёл. Три года до этого по логопедам водил-лечил. И все без толку. А я за три недели переляк ребеночку выкатала. Сильный переляк был, кто-то специально навёл. Я всё сняла, вместе с родовым проклятием — потому что дано мне, Поля… Любое проклятие против того, кто его навёл, обращать. И во сто раз сильнее оно бьет в обратную сторону.

— Э-э… — только и могу промычать я, пытаясь найти объяснение этой странной истории с заиканием. И как только на ум приходит эффект плацебо и что, возможно, сам мальчик, впечатленный атмосферой и нетрадиционностью лечения, а, может, и харизмой «врачевательницы», снял психологический зажим, заставлявший его заикаться (ведь не заикаются же люди, когда говорят на другом языке или поют) как Тамара Гордеевна перебивает меня фразой, которая мгновенно выбивает почву из-под ног:

— Так что лучше сними приворот.

— Что? — так глупо, как в последние дни, я не чувствовала себя добрую половину жизни.

— Сними приворот, Поля. Не то хуже будет. Если против тебя обернётся — страшными потерями выйдет. Самое дорогое потеряешь.

— П…простите? — кажется, я автоматически говорю какие-то ничего не значащие слова, потому что других подобрать не могу.

— Бог простит, не я. И то — если молиться с утра до ночи будешь. И бросишь занятия свои бесовские. В хорошем, намоленном месте прощения проси, постуй, причащайся, очищай душу. А я об одном прошу — сними приворот с моего мальчика.

— А-а… вот вы о чем…

Со мной действительно произошла метаморфоза за время пребывания здесь: если бы в первые дни я рассмеялась в ответ на такую просьбу, то сейчас она вызывает во мне едва ли не панику, и ощущение колкого ужаса ползёт по спине неприятным холодком. Пусть все эти суеверия ничего не значат для меня. Но они слишком важны для тех, кто живет здесь — я не раз уже успела в этом убедиться.

— О том, Полиночка, о том. Лучше сделай по-хорошему. Сама понимаешь, нам с тобой лучше одна другой дорожку не переходить. Ты ведаешь, я ведаю — раз получили силу такую от предков — так давай ее не будем ее против друг друга пускать. Не надо сёстрам ссориться. Но и на то, что другой принадлежит, лучше не замахиваться. Нехорошо это, Поля. Не по-нашему, не по-сестрински.

— Э-э… Хорошо. Я поняла, — снова как-то неуверенно мямлю я, опять решая, что буду со всем соглашаться. Как по-другому поддерживать такой странный разговор, когда Тамара Гордеевна, кажется, призналась, что считает меня своей подружкой-ведьмой, я не знаю.

— Не поняла, — как-то странно прищурившись, делает ко мне шаг мать Артура, и я автоматически начинаю пятиться. — Да ты не бойся, не дергайся, Поля. Я руки распускать не буду. Я — не Наташа, это она, чистая душа, разукрасила тебе физиономию, потому что иначе не умеет. Я по-другому ударю, если придётся. Не думай, что твоих умений против моих хватит. Ты уже не можешь мои замки-заключины обойти.

— З…замки? — я так часто сбиваюсь на словах, что идиотская мысль, а не перевела ли на меня Тамара Гордеевна заикание бедного Янчика, приходит в голову, и я еле сдерживаю нервный смех. — К…какие замки, о чем вы?

— А что, — на губах Тамары Гордеевны поигрывает странная улыбка. — Поняла уже? Почувствовала?

— Что п…почувствовала?

— То, что выехать не можешь отсюда, — победно глядя на меня говорит она, и я, неожиданно для себя самой, плюхаюсь на низкий диванчик, к которому успела досеменить задом. — Я ж не сниму, ты знаешь. Закрыта тебе дорога отсюда, пока я не позволю преграды мои перешагнуть. Змеёй будешь виться-крутиться, а не перешагнешь. Валя вон, смотри, твой — уехал. А ты тут навек застрянешь. То, что ты к отцу на хутор вырвалась — еще ничего не значит. С тобой сынуля был, на нем мои преграды не работают. Так что можешь не радоваться — раз прибежала сюда обратно, значит нам с тобой тут век вековать. Чтобы не прыгала, как ужиха на сковородке, господом богом молю — сними приворот с Артурки.

— Я… не делала никаких приворотов, Тамара Гордеевна, ну вы что? С чего вы вообще взяли, что я этим занимаюсь? — кажется, моя вторая попытка не спорить снова провалилась. Но я не могу соглашаться с такими совсем уж сюрреалистическими выкрутасами нашего разговора.

«А ведь ты и вправду несколько раз пыталась выехать, и не смогла. Не получалось», — включается внутри противный голосок, и я медленно покачиваю головой из стороны в сторону, пытаясь его заглушить. Нет уж, не выйдет. Пусть меня били по голове, и она не очень хорошо соображает, но свести себя с ума я не дам.

— Да с того и взяла, — как ни в чем ни бывало продолжает Тамара Гордеевна, не спуская с меня внимательных глаз. — Как ты сына мне из дома сманила — хочешь сказать, что только нашими, женскими чарами? Так не работает это так. Его как отвернуло — от семьи отрёкся, разругался со всеми, ни с кем общаться не хочет. Никогда такого не было, даже с самыми лучшими молодыми девками — а ты пошептала, и как свет клином ему на тебе сошёлся. Что, хочешь сказать, это потому что ты такая особенная? Хорошая ты, Поля, не спорю. Но не особенная. Не такая, ради кого сын против матери пойдет. Это всё другие хитрости, я их, Полиночка, знаю. Только и противодействие знаю тоже. Я ж тогда еще, когда первый раз вас застала, предприняла меры.

— Какие еще… меры? — снова вспоминая момент моего сидения в шкафу, который сейчас кажется по-домашнему уютным, переспрашиваю я.

— А такие. На лифчик я тебе поделала, привязала тебя через него

— Что? — вот тут мне становится уже смешно, несмотря на то, что ощущение творящейся вокруг мутной жути все усиливается. — Это как?

— А вот так. Я еще не знала тогда, кто наше счастье семейное разбить хочет, а какой-то червячок внутри шевелился, подсказывал. Что непростая это женщина в нашу жизнь вошла. Разлучница это. Как нашла твои вещи в логове вашем блядском — так на них и пошептала. А особенно на личное, то, что у сердца носишь. Хоть раз надела такую вещь — и все, ты у меня вот здесь, — Тамара Гордеевна медленно сжимает кулак и у меня от напряжения перехватывает горло и ощущение, что ее пальцы сжимаются на моей шее, становится пугающе реальным.

— Дыши, дыши, Полиночка, — задушевно продолжает она в ответ на то, что я давлюсь слюной и начинаю кашлять. — Пока дыши. Ты мне живая нужна, с мертвой ведьмы толку нет, пока она с моих детей морок не сняла. Эмелечку нашу тоже приворотила так, что она из дому ушла?

— Да прекратите вы чушь нести! При чем тут Эмелька? Она вообще к Денису ушла, никого я не приворачивала! — возмущение от такой концентрации бреда в речах Тамары Гордеевны побеждает даже мой страх.

Теперь мне становится все ясно — мать Артура как-то незаметно для других, окончательно спятила. Увлечение народными верованиями не привело ее к хорошему, и, как любой тихо помешанный человек, она вызывает во мне ужас — с учетом того, что дверь в комнату, где мы общаемся, заперта на шпингалет. Но терпеть это дальше и фальшиво соглашаться — выше моих сил.

— Тамара Гордеевна, послушайте меня! Нет никаких проклятий и приворотов тоже нет! Ну, откуда я могу их знать — я же городская, в хуторах ваших не была ни разу… кроме одной поездки!

— И этого хватило, чтобы отца против меня настроить, — с еще более странной улыбкой отвечает Тамара Гордеевна и я от досады прикусываю язык. — Кому ты врешь, Полечка? И главное — зачем врешь? Я ж все вижу, все знаю.

— Да ну нет же… Гордей Архипович совсем не меня поддерживает! Он… он, вообще, решил, что я городская вертихвостка, и сразу, знаете, как меня проверял? Я ему совсем-совсем не понравилась. А вот за Артура очень переживает и считает, что тот однолюб, как и он… Еще и сценарий у вас семейный какой-то — в приезжих постарше влюбляться, ну это сам он так сказал. Вернее, про семейный сценарий — это уже я такой вывод сделала. Но главное — он хотел сделать так, чтобы Артур дров не наломал, потому что — вот прямо процитирую его вам! «Кто между двоих полезет, таких дров наломает, мало никому не покажется. Потому что, если кого любишь — все ради него сделаешь! И хорошее, и плохое!» Он же из-за своей истории с Ларочкой… С вашей матерью это делает! Говорит, хочу внуку счастья — но долгого, не такого как у меня! И чтоб никто своей бабодурью ему жизнь не испоганил. Про бабодурь — это, между прочим, и про меня тоже. Так что никого я не настраивала… Вот.

— Еще и про маму тебе рассказал… — задумчиво покачивая головой из стороны в сторону, шепчет Тамара Гордеевна, и мне начинает казаться, что все сказанное мной, любые аргументы она все равно выкрутит по-своему, через призму суеверий и какого-то одной ей понятного странного взгляда на происходящее.

— Что ж, недооценила я тебя, Полечка, — и от этого обращения мне становится ещё неприятнее. — Так отцу моему язык развязать… Он про свое семейное ни с кем говорить не любит, только со мной — изредка. Но я ведь дочь. А ты… подлая болтливая потаскушка! Влезла в мою семью — и рада! Только не достанется тебе ничего. Ни крохи больше нашего внимания не достанется! И так успела навороваться, пользуясь моей добротой — скажи, с самого детства промышляла свои подлости? Когда я тебя от матери-кукушки твоей защищала или в доме принимала как свою? Такая твоя благодарность, стерва?

Такой резкий переход от ложной задушевности к открытой агрессии напрягает меня ещё больше, и я с надеждой смотрю на закрытую с нашей стороны дверь — не появится ли там Валерий Иванович? Не подергает ли за ручку, не позовёт ли свою «царицу-богиню» Тамару Гордеевну — а она, кто знает, может и откроет этот злосчастный шпингалет.

— Где сейчас Артур? — этот резкий вопрос заставляет меня вздрогнуть. — Где ты его спрятала, гадина?

— Я… я не знаю, — прежде чем подумать хоть секунду перед ответом, снова вру ей я. В одном я уверена точно — ни один человек из семьи Артура не должен знать, где он находится, иначе его последние часы перед отъездом снова будут отравлены этими дремучими разборками. А он еще вчера их натерпелся, когда вернулся на хутор, из которого я успела к тому времени сбежать.

— В глаза смотри мне, — приближаясь, Тамара Гордеевна грузно кладёт руки мне на плечи, и я замираю в неподдельном ужасе. — Клянись своими бесовскими оберегами, что не прячешь его у себя дома. Клянись!

— К…клянусь, — я снова начинаю заикаться, но лишь от безумия происходящего. — Его нет у меня дома.

— Бафометовой головой клянёшься? — спрашивает Тамара Гордеевна, и я еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Несмотря на мои убеждения, что старшее поколение не сидит в мессенджерах, кажется, Кристинино разоблачение пошло гулять по городу и добралось до всех и каждого, и конечно, до Наташкиной семьи. Ну что ж, придётся использовать это в своих целях, чтобы уберечь Артура от того, что сейчас переживаю я.

— Клянусь головой Бафомета как оберегающего меня… артефакта! — главное не смеяться, главное держать себя в руках. Я знаю, стоит мне захохотать и дальше будет истерика и нервный срыв. Я уже и так еле выдерживаются это — но никаких нервных срывов, пока мы не выехали отсюда.

— Ясно. Вижу… не врешь, — посверлив меня еще пару секунд подозрительным взглядом, Тамара Гордеевна отступает, а заодно и магия ее зловещих слов тут же рассеивается — все эти призрачные преграды, не дающие мне выбраться из города, угрозы потерь и страшной расплаты. Она поверила в мой не слишком умелый обман, повелась на «страшную» клятву головой Бафомета, которую я дала легко и бездумно — и с каждой секундой это все больше становится похоже на манию уставшей, заигравшейся в сверхъестественное женщины, которая, не найдя личного счастья, растворилась в детях, подпитывая свою надуманную исключительность древними байками.

И тут же, как будто в довершение прояснения моего сознания, в дверь раздаётся негромкий стук:

— Тамарочка Гордеевна? Вы там все успели обговорить? Все свое решили? Выходите, душа моя, пора! Сейчас люди полдничать придут!

— Секунду, Валера! — голосом, совсем не похожим на угрожающий и «колдовской», звонко отвечает Тамара Гордеевна и я снова удивляюсь, как много в ней артистизма, и как быстро она меняет роли. Эту бы энергию, да в мирное русло…

— Он все равно не будет твоим, — она склоняется к моему уху совсем близко, даже жутко вонючая мазь, которой залеплены мои синяки и кровоподтёки на лице, не пугает ее — так же, как и Артура. Но если он обнимал меня, чтобы успокоить, то цель его матери прямо противоположная. — Помни об этом. Зачем ты ему, сама подумай… Ты ж как машина с большим пробегом — кто на тебе только ни ездил. Или как запасная жена, с которой можно погулять и попробовать взрослую жизнь. А вот настоящей — не станешь никогда.

— Никогда не… говорите никогда, — тоже шепчу я в ответ, понимая, что это даже не возражение ей, а спасительная соломинка для самой себя, чтобы вынести этот разговор до конца.

— Никогда — оно и есть никогда Поля. Не бывает такого, чтоб по своей воле в нарушение всех правил по жизни шло. А волю ты Артурке освободишь, как и забрала. И сама посмотришь потом на его привычки — недолго, но увидишь и поймёшь. Бросит он тебя. Сразу же, как разум прояснится, бросит. Сынуля сызмальства только новенькое любил, никем не тронутое. И лошадей под себя всегда объезжал, и машины такие же выбирал. Не надо ему то, на чем полмира каталось. Ты — не его женщина. Материнское сердце знает и видит, с кем будет счастье детям, а с кем нет. Не будет ему с тобой счастья. Дай ему семью с хорошей, чистой девочкой построить, не гневи судьбу. И так себе солидный шмат ухватила того, что для тебя не предназначено. Отойди сама. По-хорошему прошу.

— А то… что? — даже все в мире адекватные аргументы, говорящие о том, что сейчас мне лучше подыграть ей, не могут меня заставить согласиться с ее словами.

— Сама увидишь. Не снимешь отворот сама, я знаю, где твой оберег находится, как до тебя через него добраться, — в ответ на еще один, более громкий стук в дверь, говорит Тамара Гордеевна и отстраняется от меня. — Два часа даю, чтоб сын домой вернулся. Не придёт… Пеняй на себя. Я предупредила.

— Иду, Валера, родной, не переживай так! — и снова, как будто превращаясь в другого человека, говорит она, быстро проходя к двери и одним легким движением отщелкивая шпингалет — и только в эту секунду я могу выдохнуть.

— Ох и душно тут у вас! Вы чего окно не открыли, Тамарочка Гордеевна? Как не задохнулись тут? Духота страшная, и за пять минут сомлеть можно! Вон и егоза… Эй, ты чего такая бледная, вставай давай, и бегом в процедурную! А ну… Давай руку! Давай-давай, не притворяйся, тебе не ту дозу снотворного вкололи, чтобы ты на ходу отключалась! Ну-ка! Раз-два! — громко хлопает он в ладоши перед моим носом. — Не спать тут! Помнишь, куда идти надо?

— Помню, — я хотела сказать это громче, но получается лишь невнятное хрипение. — Помню! — откашлявшись произношу я с деланной бодростью. Меньше всего после психологической атаки Тамары Гордеевны мне надо, чтобы доктор увидел, как меня развезло и, чего доброго, назначил мне строгий постельный режим с запретом посетителей. А я не могу, не имею права. Сегодня вечером… Вечером придёт Артур и все эти разговоры, весь больничный быт покажется мне дурным сном. Или я застряну и останусь здесь навсегда, без надежды на возвращение в нормальную жизнь.

Процедурная и все сопутствующие манипуляции проходят для меня в каком-то тумане. Кажется, я до сих пор пребываю под странным влиянием Тамары Гордеевны, в колдовство которой, конечно, не верю, но в силу морального давления — очень даже. Я даже не помню, как вернулась назад в палату — кажется, медсестре пришлось провести меня до конца коридора. В себя я прихожу только опускаясь на неуютную, с расшатанной сеткой, но ставшую уже в меру родной, кровать с серыми простынями и подозрительного вида наволочкой. Здесь все такое же, как и тогда, когда я уходила на обход — и это вселяет в меня ощущение стабильности и умиротворения.

Как быстро мы привыкаем к плохому, если оно кажется неминуемым. Вот только мое плохое закончится уже через несколько часов. Я уйду отсюда, чего бы мне то ни стоило. После визита Тамары Гордеевны в безопасности я себя чувствую едва ли не меньше, чем если бы в окна летели камни и бутылки с зажигательной смесью.

Люда, которая, кажется, никогда не спит, тут же обращается ко мне, сообщая очередную новость:

— А к тебе опять приходили.

— Кто еще? — по старой привычке мне очень хочется провести руками по волосам, откинуть их с лица, чтобы успокоиться — но моих волос больше нет, кое-как остриженный ёжик прячется под повязкой-чепчиком и на секунду я испытываю едва ли не фантомную боль, вспоминая, ощущение своих же прядей в своих руках. Ничего страшного. Это еще не безысходность. Волосы — не зубы, отрастут. Все исправится. Надо только потерпеть.

— Плохой человек. Хорошо, что она тебя не застала. Тебя долго не было, и она тебя не нашла.

О господи. Ну, кто еще? Мало мне, что ли, и без этого непрошенных и не самых приятных гостей? Но мое беспокойство тут же проходит, когда выясняется, мне уже «посчастливилось» встретиться с моей посетительницей, пусть не здесь, так в кабинете Валерия Ивановича.

— Плохая женщина. Нехорошая. Не надо ее слушаться.

— Да Тамара Никишина! Знаешь ее? Вижу, знаешь! И она тебя знает, хорошо знает, в деталях описала! — подаёт голос жена главного энергетика-ловеласа. Я не удивляюсь, что она знает мать Артура Здесь все друг друга знают, пора бы к этому привыкнуть. И, кроме того, они почти ровесницы, крутятся в одних и тех же кругах.

— Да, это… Это мать моей одноклассницы. Мы с детства знакомы.

— Не надо ее слушаться, — твердит свое Люда, и я делаю успокаивающийся жест рукой, чтобы показать, что кого-кого, а «нехорошую женщину» я слушаться не буду. Тем более, вещи она наговорила мне совсем не такие, которым хотелось бы последовать.

— А-а, ну это такое дело. Тамару у нас многие знают, — расчесывая волосы перед карманным зеркальцем, деловито сообщает жена энергетика. — Так что, встретились вы с ней? Нашлись? Вот только не принесла она тебе ничего, без гостинца, даже странно. Ну так, хлопчина твой прибежит скоро, не переживай — тот точно не с пустыми руками! Ох и хорошенький он у тебя, прям картинка! Такие обычно гулящие… — грустно вздыхает она о своём, и я снова переключаю внимание на Люду, которая вдруг начинает странно раскачиваться.

— Нехорошая она. Нехорошая. И советы ее плохие. Это после них у меня в голове голоса начались.

— Людка, да прекрати ты народ пугать, скажешь тоже! — закончив прихорашиваться, жена главного энергетика подходит к нам, видимо, желая развлечь себя болтовней перед полдником, и садится рядом с Людой на кровать. — Все мы это делали, и только у одной тебя голоса. Не виноватая ни ты, ни она, а только муженёк твой-дурак, который тебя по черепушке колотил. В колокол так бить начнёшь — и тот загудит. А ты про голоса! Не чугунная у тебя голова-то? А Тамара тут ни при чем. Хотя не всегда ее наговоры работают — моему вот сколько привороты на верность делала… Как с гуся вода. Месяц не блядует, а потом как мания какая-то. Сам, говорит, себя не контролирую, это хуже, чем водка. Так я и от водки его заговаривала, на всякий случай. Трезвенником сделался! А под юбки бабам все равно лез, только сил больше стало. Да и девки наши хороши — ни одна отказать не могла, точно как поделали им… Вот бы на всех баб порчу навести — только это помогло бы. Так за такое даже Тамара не бралась — а я просила. Нет, говорит, это большой грех, не хочу такое на душу брать — вот что она сказала. А ты говоришь — плохая, плохая. Нет, Людок, честная она, хоть и ведьмачка. Если у тебя одной не срослось, так это не значит, что она плохая. Значит, ты что-то делала не так.

— Все я так делала, — не сдаётся Люда, а я уже почти не обращаю внимания на ощущение, что на самом деле мы находится не в травматологии, а в отделе психических расстройств. Все эти ведьмачки, наговоры, порча на женщин, проклятие «блядством» — ощущение нахождения в адекватной реальности покинуло меня давно, только, надеюсь, не навсегда.

— А гараж мужику своему зачем подпалила? — подкалывает Люду жена энергетика. — Тебе разве это сказали делать?

— Это. Она сказала, там его оберег, который всю силу держит. И на кладбище сказала пойти, закопать косточки и похоронить с его фотографией, чтоб извести. Там они ко мне и пристали.

— Какие косточки? — поражённая такой экзотикой, спрашиваю я. До этого все мои познания о методах «работы» Тамары Гордеевны распространялись только на нашептывания и какие-то странные ритуалы в домашнем антураже.

— Собачьи. Не людские же, я б на такое не пошла, — с будничным спокойствием обьясняет Люда, и я озадаченно покашливаю.

— А пристал кто?

— Черти. Это они ко мне подселились и голосами мучают. Не надо никогда ночью на кладбище ходить, нечистую силу подхватишь — потом не отгонишь, так и будете вместе…

Что ж, кажется, этот городок прямо-таки кишит чертями — такие же прыгали в кабинете у несчастного Кроликова, который так и не подписал мне необходимые документы. Это тогда, спустя пару часов после поезда, я думала, что умилительные бабули, сообщившие мне эту новость, фантазируют или шутят. Теперь же понимаю, что они были вполне серьёзны, как и девушка-регистратор в пыльном, с облупившейся краской окошке.

Многие вещи из моего недавнего прошлого я начала понимать только сейчас, только мне от этого не легче. Скоро эти знания мне все равно не понадобятся. Буквально пара часов — и я уйду отсюда. А пока — немного посплю. Нервы у меня и так ни к черту — снова позвонив Артуру и снова не получив ответ на свой звонок, я чувствую, что хочу заплакать, хотя и знаю, где он, знаю, что он, наконец, отдыхает, мало того — сделала так, что его буйное семейство не побеспокоит его у меня дома.

Все хорошо. Надо просто поспать и успокоиться. Это всегда так — чем меньше времени остаётся до решающего события, тем больше волнения. Ничего страшного. Уже скоро. Уже совсем скоро…

И, проваливаясь в тяжёлый сон под болтовню моих соседок, которые после общения с Тамарой Гордеевной кажутся мне милейшими людьми, последнее, что я слышу, это тихую и странную беседу Люды и жены энергетика:

— А я тебе говорю, куча народу на кладбище ходила….У нас с каждой могилы то землю таскают летом, то снег зимой. Я сама вон своему сколько раз супы варила на растопленном снеге с могилы — что ему хоть бы хны, что мне!

— Это только тебе кажется. Неправильно это. За все платить придётся. Вот, болеем с тобой — думаешь, это просто так?

— Так не молодость же! Что ж ты хотела, в шестьдесят лет здоровой кобылкой скакать, а, Людок? Перестань себе нервы делать. Это мужик твой козел, а не ты. Да и мой не лучше, господи…

— Не знаю. Не верю я тебе. Есть на мне грех, и серьёзный. В том гараже, что я спалила… щеночки малые сгорели. Охламону моему ничего не сделалось, хоть все вещи его пожгла, как Тамарка твоя советовала. А он как бил так и бьет. И где его оберег, спрашивается? Сгорел, а толку нет. А собачки маленькие… — Люда надолго умолкает. — До сих пор не могу забыть этого… Вот меня черти и мучают. И никакими таблетками этого не вылечишь. Думаешь, я на это надеюсь? Я чтоб под присмотром быть, и других от беды отвести. Вот такие дела… Такие дела. Плохая она женщина, Тамарка. Много грязи на ней.

Конечно же, сон, в который я погружаюсь под эти разговоры не может быть легким и дарящим отдых.

Мне снится что-то странное, бьющееся в висках мутным беспокойством — Люда, которая работает почему-то у Вэла, эти самые щеночки — не сгоревшие, а еще живые, бегающие вокруг моего дома — и я все никак не могу понять, это та самая котельная, где я жила последние три с половиной недели, или мой новый дом, о котором мы мечтали с Артуром. Снится козел Антон, неожиданно для себя ставший Бафометом — полностью живой, кроме головы, которая так и пристроилась на его мохнатом тельце, живописным черепом. Я совсем не удивляюсь, как это бывает обычно во снах, когда он поедает траву и кусты, странно шевеля голыми костями челюстей. Снится почему-то древняя бабуля, заставшая нас с Артуром на безлюдном пляже — она пытается поймать Антона на привязь, все повторяя: «А ты ж Надькин внук! Отой, шо сгорив! Чи не — Зойкин! Отой, шо утопився!»

«Это Антон!» — хочу сказать я. — Он не Бафомет! Он хороший!» — но только беспомощно открываю рот. Да, если бы и смогла что-то произнести, мой голос все равно заглушил бы противный громкий звук — то ли сирена, то ли натужные писклявые гудки. Они разливаются по всем окрестностям, по всему этому странному миру — и постепенно приходя в себя, я открываю глаза, пытаясь понять, что происходит. Пищащие звуки не прекращаются при моем пробуждении, и только спустя мгновение, я понимаю, что это мобильный.

Сон как рукой снимает — Артур? Наконец-то! Но я тут же разочарованно и громко вздыхаю — нет, это Дэн… Звонок прерывается и, не успев принять его, я вижу, что это уже шестой по счету. Денис снова трезвонит изо всех сил, и что-то подсказывает мне, что новости, принесённые им не будут хорошими. Краем глаза гляжу на значок времени, и этого мне хватает, чтобы вскрикнуть от неожиданности — шесть часов вечера! Шесть! Всего через полчаса должен приехать Артур! Я проспала на час дольше, видимо, не услышав будильник!

Черт, черт, черт! Ну что за новые дурацкие совпадения!

Даже не успев осмотреться, что нового произошло в палате к вечеру, набираю Артура — и… он снова не отвечает. Да что же такое происходит! Почему всё снова наперекосяк! Хочешь-не хочешь, а мимо воли начнёшь верить в слова Тамары Гордеевны, давшей мне два часа на раскаяние. Ну, назад поворачивать поздно — мое время вышло ровно час назад, да и как каяться перед ней, я не имею понятия.

Так… надо собраться. Надо просто собраться. Пусть Артур сейчас не отвечает — он обязательно позвонит мне. Может, он сейчас в ванной, или относит в багажник последние вещи, а телефон оставил в доме.

Он позвонит, он обязательно позвонит.

А я пока наберу Дэна — жизнь уже показала мне, что не стоит пренебрегать его звонками, пусть новости он приносит не всегда хорошие.

— Полинка! Блядь! — привычно орет на меня трубка его голосом, и я даже кривлюсь в подобии улыбки — какая- никакая, а стабильность. — Где Артуро? Где Артуро, говори мне быстро!

О, и этот туда же. Возможно, Тамара Гордеевна взяла его в заложники и все пытается выпытать эту бесценную информацию. Мысли спросонья в голову мне лезут самые идиотские.

— А… А зачем тебе? — все еще пытаясь проморгаться и навести резкость, бормочу я, надеясь, что очень скоро увижу Артура, и тогда никого в мире больше не будет волновать вопрос, где он. Он будет просто со мной, а на все остальное — плевать.

— Так, мать, не тупи! Тут пиздец серьёзное дело… ты… ты просто не понимаешь! Ты что, спала?

— Ну, как бы да… Я, вообще-то, в больнице.

— Ладно, ты тупишь, ты на таблетосах, все ясно! Хорошо… Тогда вот что мне скажи — он хоть у себя? Не у тебя дома?

— А… что? — я понимаю, что Денису врать не имеет смысла, но никак не пойму его интереса к тому, где находится Артур.

— Ты когда с ним последний раз разговаривала?

— Ну… где-то около часа.

— Около часа назад? — облегченно выдыхает он и тут же снова напрягается, как только я уточняю:

— Нет, около часа днем. Сегодня, в полпервого… где-то так.

— Так он у тебя?

— Ну… только никому не говори. Я отправила его поспать. Ко мне тут его мать приходила, так я ей не сказала…

— Да насрать! Насрать на то, кто к тебе приходил кто что сказал! Артур точно у тебя? — теперь голос Дениса звенит такой тревогой, что даже действие снотворного меня моментально отпускает.

— Да. Если уже не выехал.

— Да никуда он не выехал… Бля-я… Эмель! Эмель!! Ты была права, звони, звони давай, сто три и сто один! Быстро! Быстро со своей мобилы, говорю, звони! Твою мать… Твою мать, что ж вы творите все!

— Денис, — еще ничего не понимая, тем не менее я чувствую, что произошла какая-то новая катастрофа. — Что случилось?

— В инсту зайди, к малой на аккаунт. Хотя, не только к ней, скоро там весь город будет. И… я б на твоём месте бегом валил домой. Прям бегом. Я сам уже выхожу, прямо сейчас.

— Заедь за мной! — быстро хватаюсь за эту возможность я, заодно надеясь выспросить его обо всем по дороге.

— Некогда, Полинка! Вообще некогда! Вызывай такси и бегом домой сама! Ну что, позвонила? — тут же обращается он к Эмель, и… бросает трубку.

Офигеть. Просто офигеть. Если буквально пару часов назад я обещала себе, что не сойду с ума, сейчас поверить в это становится все сложнее.

Снова звоню Артуру, почему-то предчувствуя, что ответа, как и раньше, не получу. Чудес не бывает, ситуация как будто перешла за определённую черту, где всё свалилось в хаос, где Дэн звонит мне по шесть раз на дню, обрывая линию. Где Артур куда-то пропал, хотя должен быть дома, где…

Так, надо же зайти к Эмельке в инстаграм, попытаться понять, что опять стряслось в этом чертовом городке, и к чему мы все в который раз оказались причастны.

И, как всегда, в лучших традициях, интернет в палате не грузит мне картинку, сеть вылетает, издевательски подмигивая красным значком. Резко спрыгиваю с кровати и, даже не набросив халат, выбегаю из палаты, пока мои соседки что-то оживлённо обсуждают: кто-то подшучивает над кем-то, кто-то спрашивает, куда это я направляюсь, сейчас же ужин, кто-то пытается всех утихомирить — кажется, Люда, как всегда, на страже порядка и морального спокойствия.

От волнения я вижу все как в тумане и, хлопнув дверью, бегу по длинному больничному коридору, пытаясь поймать сигнал.

— Эй, из двадцать третьей, ты куда? — несётся мне вслед голос медсестры, на который я машинально оглядываюсь. — Ужин не закончился, рано ещё к посещениям! И прикройся, чего в ночной сорочке по больнице скачешь!

Назвать непонятной формы балахон на верёвочках сорочкой — это надо ещё постараться, и я, на секунду пытаюсь прикинуть — а что, если я сбегу прямо сейчас? В таком виде меня сразу остановят, или удастся добраться до крыльца и прыгнуть в такси? В том, что Артур вряд ли приедет за мной в назначенное время я странным образом даже не сомневаюсь.

Там что-то случилось, снова что-то случилось, это какой-то заколдованный круг, в котором постоянно что-то случается, и каждый раз что-то очень плохое. Ни разу, с самого первого дня здесь, ни один намёк на легкую проблему не оставался всего лишь намеком. Наоборот — то, что казалось не стоящим внимания, или невозможным, обязательно происходило — и происходило самым худшим образом. И с Виолой, и с тем, как я сцепилась с Кристиной, и то, как закончилась моя дружба с Наташкой, и то, как родные Артура узнали о нашей связи. Из всех возможных не самых лучших вариантов случался самый конфликтный, самый скандально-непоправимый.

Что ещё может быть? Чем пополнится эта вереница безумных события? На всякий случай снова набираю Артура и еле сдерживаю слёзы. Теперь это не просто короткие гудки, а абонент, который оказался вне зоны. Внутри так прочно поселяется ощущение ожившего кошмара, что вырваться из него, проснуться нет никаких сил.

Мамочки, что же там случилось? Пусть только с ним все будет хорошо. Мамочки…

Телефон ловит интернет-сигнал только в конце коридора и только после перезагрузки, и пока я нахожу и открываю аккаунт Эмель, все самые жуткие иррациональные картины проносятся у меня перед глазами — Тамара Гордеевна всё-таки нашла сына и силой утащила его домой, или взяла и умерла с горя, а он теперь меня ненавидит, и горько рыдает над не успевшим остыть телом матери. Пусть даже так, пусть передумает и бросит меня в последний момент — только бы с ним самим все было в порядке.

Наконец, мне открываются сториз Эмельки и, хаотически листая их, я пытаюсь понять, что происходит, о чем так яростно кричал мне трубку Денис. Пока ничего подозрительного — она показывает какую-то утреннюю рутину типа цветочков у постели, и только сейчас я понимаю, что это ее первая ночевка с нового места жительства. При всем желании не могу порадоваться за ребят как следует. Это всё прекрасно, но не главное сейчас, совсем не главное. Дальше в сториз — какая-то суета в кофейне, Эмелька показывает выбитое стекло и призывает всех жить дружно, затем — испуганное видео, озаглавленное «Ждём хозяина, держите за нас кулачки»…. Так, понятно, будут решать с собственником, как и кого наказывать за недавний дебош горожан, разгневанных после флешмоба. И вдруг — резко выбивающаяся из общей канвы рваная съёмка, чувствуется что снимают на бегу, без текста, дублирующего смысл — кажется, ей его некогда делать, так она спешит. Мне приходится переслушать несколько раз, чтобы понять:

«Бегу на зону возле озера, ребята, не теряйте! Если все правда, что там… что я узнала… надо будет помощь!»

И следующе видео, от которого у меня тут же лезут глаза на лоб — очень знакомые, буквально ставшие родными картины моей промзоны, сквозь которую я столько раз пробиралась домой — только сейчас везде горит-дымится сухая трава и кусты-колючки, которыми так щедро усеяно поле.

Боже мой! Только не это! Пожар в поле, сплошь покрытым сухоцветом! В средине лета, в такую жару — это же настоящая дикая стихия! Еще в детстве нас всегда гоняли старшие, когда мы жгли костры на пустырях — жестко, зло, со словами о том, что один такой беззаботный идиот пол-города спалить может.

«Дай огню разгуляться, еще и ветер поддует — шашлыком станешь, дурака кусок!»

Сквозь дым, заполонивший экран и обеспокоенный Эмелькин голос, призывающий всех бежать на пустырь и помочь, кто, чем может, пытаюсь рассмотреть силуэты моей кирпичной башни-котельной — вот она проглядывает вдалеке, как каменный исполин, которому все нипочем — и кажется, ей действительно нипочем. Оставшиеся в памяти обрывки уроков гражданской безопасности хоть немного, но успокаивают меня: кирпич — материал огнеупорный, это не дерево, и, уж тем более, не пластик, который вспыхивает как спичка. Да и пожар… ну не у самого же дома. И Артур, наверное, не отвечает, потому что помогает тушить огонь, пока он не перекинулся на весь пустырь — сухая трава прогорает быстро, оставляя за особой чёрные зияющие проплешины. Главное, чтобы пожар не повернул в сторону города и жилых кварталов, не перекинулся на кусты, парки и скверы.

И как только сердце, до этого бешено колотящееся в груди, немного успокаивается — я понимаю, что за неприятность произошла, такое уже нас бывало, и бывало не раз, на моей памяти — каждое жаркое лето. А значит — скоро приедут пожарные и возьмут ситуацию под контроль, как тут…

Что за новая чертовщина! Или сознание, несмотря на мое намерение удержать его в рамках, всё-таки играет со мной злую шутку, или… так и есть на самом деле!

Камера, беспокойно бегающей по полю Эмельки выхватывает женскую фигуру, стремительно приближающуюся к ней, и в следующую секунду картинка переворачивается, как бывает, когда уронил фотоаппарат — а сопровождающий это глухой стук наводит только на одну мысль. Телефон у Эмельки из рук просто-напросто выбили. Причём никто другой, как Наташка, не узнать которую не могла, точно как и Эмелька, успевшая пискнуть: «Мам! Не надо!»

Это какой-то конец света. Что там делает Наташка? Героически прибежала тушить пустырь у моего дома? Слабо верится… И как Эмелька, каких-нибудь сорок минут бегавшая у промзоны, снова оказалась рядом с Денисом, когда он мне звонил?…Так, Денис же! Что он сказал — бегом домой! Мало ли, что там происходит, может Артуру надо помочь тушить эту злосчастную траву, вон и родственники его уже там нашли, а значит — снова выносят мозг, не обращая внимая на то, что творится вокруг…

Так, так Полина, не тупи! Хватит пытаться угадать, что там происходит, ты уже не раз попадала пальцем в небо вместо того, чтобы просто взять и начать действовать. И, уже не пытаясь дозвониться Артуру, я набираю телефон первой попавшейся службы такси и требую самый срочный вызов, по самому высокому тарифу, лишь бы быстрее.

Думать буду потом. В машине позвоню Дэну, а сейчас… Сейчас надо выскочить из больницы любым возможным способом. Пусть только попробуют меня остановить… Несмотря на то, что всего несколько часов назад я чувствовала себя слабой после вчерашней потасовки и лошадиных доз обезболивающего, всколыхнувшийся адреналин придаёт мне столько сил, что, кажется, я готова свернуть шею любому, что попытается помешать мне выйти.

Залетая пулей обратно в палату, я только и успеваю, что набросить казённый халат, схватить рюкзак, который не разбирала с момента поступления сюда, и… Снова какой-то обрывок старой информации подсказывает мне, что надо взять с собой воды — на всякий случай, вдруг от этого дыма и гари мне станет плохо. А так хотя бы прикрою лицо, смочу какую-то тряпку… какую — найду потом.

— Ты чего? Чего бегаешь, как чумная, деточка? Что случилось? Что случилось-то? — жена главного энергетика тут же обращает внимание на мою панику.

— Воды! Мне надо воды!

— Так это… Возьми, попей, — она тут же проявляет участливость. Здесь мы все — сёстры по палате, все делятся между собой. Может… попросить у них помощи еще и в том, чтобы выйти отсюда без драк и скандалов?

— Девочки, — говорю без доли притворства, не скрывая больше от них свои планы и даже не думая о том, что они могут меня заложить медперсоналу. — Мне надо срочно уйти. У меня там… У меня там такой пипец. Там пожар возле моего дома. Горит пустырь, а он там в сотне метров буквально.

— Что?

— Пожар? Как пожар?

— Господи сохрани, опять началось! Июль пришёл, спека ударила, вот опять и горим, — всплескивая руками, жена энергетика садится на кровать, глядя на меня сочувствующим взглядом. — Какая беда, деточка! Ты беги, беги, спасай свое жилье, может и пожалеет огонь, мимо пройдёт… А мы тебя прикроем тут… Чтоб не искали медсестрички, они как раз сменились только, так что придумаем что-то. Если спросят — скажем, ушла на процедуры… А ты к ночи и вернёшься! Вернёшься же? Только возвращайся обязательно, недолеченная не ходи, такое аукнется всегда!

Всё-таки я ошибалась, считая, что не найду понимания здесь ни с кем, кроме Дениса и еще парочки его приятелей в плане исключения. Мои больничные подружки, несмотря на то, что знаем мы друг друга меньше двенадцати часов, как будто пытаются реанимировать для меня образ нашего городка, чтобы оставить в душе хоть каплю приятных впечатлений о людях. И это простое человеческое тепло, эта безотговорочная поддержка мне как никогда нужна сейчас.

— Вот так оно и вышло, — все так же спокойно, только сдвинув брови, вдруг произносит Люда. — А я говорила. Я сразу говорила.

— Что ты говорила? Что опять придумываешь, Людок? — переспрашивает одна из соседок, пока они вместе торопливо отыскивают в своих вещах пластиковые бутылки и суют мне их, одна за другой, в руки. Я выбира две самые большие, за остальные благодарю, но не знаю, куда мне их совать. Теперь только добраться о больничного туалета, наполнить их водой и на выход… Знать бы только, где здесь запасной, не центральный — проблем было бы гораздо меньше. Я бы и таксиста попросила туда подъехать… Но, не успеваю я додумать, как голос Люды снова перебивает всю нашу возню:

— Тамарка это. Плохой человек она. Вот, приходила сегодня к малой — а теперь у нее дом загорелся. Точно извести ее хочет. Это ж ее метод.

— Да типун тебе на язык, Люда! — совсем по-нашему, по-суеверному кричу я на нее. — Не дом горит, а пустырь вокруг дома! С самим домом все в порядке! Он из кирпича, ему хоть бы хны!

— А крыша, а окна деревянные, а крылечко, а двери? — меланхолично раскачиваясь, повторяет Люда, от чего у меня начинает темнеть в глазах — то ли от ее расшатывания, то ли от понимания того, что снова оценила происходящее слишком беспечно. — Я так тоже думала, когда гараж своему охламону подпалила — по Тамаркиному совету. Тряпицы керосином пропитала, под дверь подсунула, спичкой чирк! Оно и вспыхнуло моментально. Всё, что внутри было — всё погорело. Стены-то остались, а внутри все черным-черно. Кто ж его знал, что там щеночки были, охламон мой приютил… С людьми — такой изверг, а животинку вот, любит, оказывается…

Из молчаливого столбняка, в который я впадаю от ужаса, меня выводит только дребезжание телефона в руке и голос жены энергетика:

— Да прекрати ты пугать девочку, на ней и так лица нет! Тоже мне — поддержала! Ты на эту Тамарку злая, вот везде и видишь происки! А я тебе говорю — суховеи это наши, они беду разносят! Одной искры достаточно, вспомни как три года назад пол-дачного посёлка нашего сгорело! Кто-то шашлык жарил так, что чуть соседей не попалил! Хорошо только сгоревшими домами обошлось, а не людьми! Тоже Тамаркины происки?

— Насчёт того — не знаю, — серьезно, как всегда, отвечает Люда. — А вот тут прямо чувствую — её рука.

«А там ведь была Наташка. Вряд ли она первая прибежала помогать» — оторопело думаю я, пока водитель, позвонив мне на мобильный, интересуется, куда подъезжать.

— Сейчас, погодите минуточку, — язык меня сейчас совсем не слушается, даже простейшие слова даются с трудом. — Девчонки… Такси приехало. Я могу попросить… забрать меня у чёрного входа? Там есть заезд? И… кто знает, как туда выйти?

— Говори, пусть заезжает. Я проведу, — медленно, держась за поясницу, Люда поднимается с кровати и кивает мне, как будто скрепляет наш с ней союз на не совсем законную авантюру. В рамках больничных правил так оно и есть — сейчас мы с ней сообщники по побегу, от которого зависит вся моя остальная жизнь.

Надеюсь, что только моя.

— Я тут всё знаю, все переходы… Из отделения в отделение, от главного до заднего входа. Всё знаю. А хочешь — в подвал можем спуститься, там тоже всякое есть… — негромко приговаривает Люда, пока мы идём с ней по этажу, а я все переживаю, как бы кто не пристал к нам с ненужными расспросами. Медсестры продолжают бодро шнырять от двери к двери, разнося какие-то кусочки хлеба, галетное печенье и компот на железных подносах-каталках, и я понимаю, что они так спешат, чтобы успеть до начала часа посещений.

Надеюсь, на нас у них времени не хватит.

— Нет, Люда, не надо в подвал. Мне в машину и к себе… — хочу добавить «дом спасать», но даже язык не поворачивается сказать такое. Моему дому ничего не грозит. И никому не грозит. Да и как я буду его спасать? Единственное, что я знаю о пожаре, это то, что лицо надо закрыть тканью, смоченной водой — и все.

На первом этаже Люда заводит меня в уборную и я быстро наполняю водой две добытые у соседок пластиковые бутылки, которые прячу в рюкзак. Его же, в свою очередь, я зажимаю подмышкой и сверху прикрываю халатом, чтобы не привлекать внимание.

Нас останавливают только раз, на самом выходе, медсестричка из терапевтического, которая тщательно караулит своих пациентов, чтобы не выскакивали на улицу раньше положенного.

— Тихо… Это с младшего персонала, ничего она нам не сделает. Молчи и делай, что я говорю, — успевает предупредить меня Люда и тут же, повышая голос, обращается к медсестре: — Так это ж с выписки пациентка, Надя! Глянь, она уже с вещами, на выход! — и тут же похлопывает меня по спине, чтобы я достала и предъявила ей то, что недавно прятала ото всех.

Следуя ее совету, слушаюсь без возражений — достаю из-под мышки рюкзак и демонстрирую его в качестве доказательства, что полностью собрана.

— Люда… — скрестив руки на груди, медсестра смотрит на меня крайне подозрительно. — У нас выписка до двух. Что ты выдумываешь?

— Так и выписали ее до двух! Все документы выдали, карточку куда надо перевели — иди себе с богом! А она не идёт — глянь, извелась вся, от нервов трясётся, — и Люда ни капли не преувеличивает. — Мужика своего ждала-ждала, чтоб забрал, уже по всей палате ее сёстры гоняли, чтоб место зря не занимала!

— И что, только сейчас приехал? — недоверчиво спрашивает Надя, а я в этот момент могу думать только об одном — лишь бы она не потребовала карту выписки. Лишь бы не стала смотреть документы.

По всему видно, что как человек, находящийся в в больничной иерархии на одной из нижних ступенек, она просто играет во власть. Ей нравится, что она может подержать нас на пороге, нравится задавать вопросы начальственным тоном. И, в то же время, рассеянный взгляд и поглядывание из стороны в сторону красноречиво показывают, что Надя не особо заинтересована в соблюдении порядка. Просто — держит нас, потому что может.

— Вона, глянь… — тем временем продолжает убедительно гнуть свою линию Люда. — Сидит её заноза в машине. Явился-не запылился, на пять часов опоздал… Ишь, охламон! Все они охламоны, Надежда. Или, скажешь, не так?

— Это да… — посмеивается Надя. — Тут возражать нечего. А ты из какого отделения? Что-то не сильно похожа на выздоровевшую, — обращается она ко мне, а я не могу сказать и слова, так как боюсь прямо здесь разрыдаться. Мое напряжение слишком велико, особенно от понимания того, что этот допрос от развлечения отнимает у меня время, которое сейчас очень дорого, буквально каждая секунда.

— Та с нашего она! Из травматологи, — снова вступается Люда, и я снова чувствую прилив благодарности к ней. — Ничего такого, три дня полежала, её ж только сверху покоцало. В аварию с мужиком своим попала — ему хоть бы хны, а она, вишь — вся побитая. А внутри — цела-целёхонька. Так чего её держать в палате, у нас что — койки лишние есть?

— И то правда, — видимо, не найдя к чему придраться, соглашается Надя, но расслабляться все равно ещё рано. — А это разве не побои у тебя… — подозрительнее приглядываясь, наклоняется она ко мне.

— Так, Надежда, имей совесть! Дай мне уже эту дурынду провести до ее охламона! Я тоже на ужин хочу попасть! Уже никто с медперсонала не захотел с ней нянчиться и выводить, так достала нас своими нюнями! — неожиданно проявляет первую яркую эмоцию Люда, и по тому, как она часто-часто щурится и левая сторона лица у неё немного подёргивается, я понимаю, что это доставляет ей серьёзный дискомфорт. — Если и побои — так мое дело маленькое! Все говорят — авария, вот и я повторяю — авария! А там — брешет, не брешет, нравится, что лупцуют ее як Сидорову козу — нехай лупцуют! Я такая ж дура была — первые разы, когда поступала, помнишь, что говорила?

— Конечно, Люд. Вся больница гудела, что на тебя падучая напала, даже ставки делали, откуда в следующий раз грохнешься.

— Вот то-то ж! Пока свои мозги не появятся, она так и будет — в аварии попадать, или как я — то с лестницы, то с подножки троллейбуса! Я никакого сочувствия к таким дурындам не имею — сама такая была. Что мне их жалеть? Быстрей бы сплавить ее отсюда, та на ужин, а потом визитёры придут. Ко мне сегодня внучку должны привести, Надежда, имей совесть, дай уже выйти!

— Ладно, ладно, выходи, — видя, что Люда и вправду начала беспокоиться, уступает Надежда. — Только твоему слову доверяю, и потому что знаю тебя не первый год. Когда ты уже перестанешь возвращаться к нам, а, Люд? Хорошая ж баба, сердце золотое, а все никак не долечишься.

— Да я б и сама, разве я против, — вздыхает Люда. — Вот напомню нашему главному, чтоб лучше меня лечил, скажу, что ты за меня просила, — и по реакции Нади вижу, что Люда ее… не то, чтобы троллит, но очень близка к этому.

— Эй, ты того… Сама знаешь! Язык придержи, никто не сомневается в твоём лечении! Это ж я так, чисто по-человечески, здоровья тебе желаю. От души! Вот, с пациенткой этой носишься, никто из ваших уже не захотел это делать… Ладно, иди, иди, Людок. Думаю, ты знаешь, что делаешь. И понимаешь, что если у вас в нарушение выписки что-то пойдёт или по документам какая путаница, влетит всем, кто на смене.

— Так не тебе ж, — пропуская меня в открытые двери, говорит Люда и я снова чувствую в ее голосе иронию, несмотря на непроницаемое, как обычно, лицо.

— Так не мне, а колежаночкам моим! Ты думаешь, мы не делимся между собой, не сочувствуем?

— Да делитесь, делитесь… Сороки… С утра до ночи трещите, нас, больных обсуждаете. Не обижайся, Надежда, не со зла я. Голодная просто. Из-за вас, охламонов, никак поужинать не могу.

— Ну всё, всё, иди уже! Иди, не дуйся, — совершенно по-свойски машет ей вслед младшая медсестра Надя — я вижу это, оборачиваясь и пытаясь не отстать от Люды.

Как бы я ни торопилась, я не могу уехать без благодарности — за такое короткое время она сделала для меня неожиданно много. Так странно понимать, что самой адекватной из всего города оказалась именно Люда, пациентка из неврологии, уверенная в том, что с головой у неё не всё в порядке.

— Вот же балаболка, ну балаболка Надька! — грузно ступая за мной, все повторяет Люда, пока я взмахом руки даю понять водителю, что он, наконец, дождался свою пассажирку. Хорошо, что такси приехало без фирменных шашечек, как часто здесь бывает, что отлично легло в легенду Люды. — И совсем же не её дело, кто откуда выписывается, а все равно — как в каждой бочке затычка, везде нос свой сунет! Лишь бы рот проветрить! Ты извиняй, что так долго вышло — сама Надежда нам ничего б не сделала, а вот если бы позвала дежурную медсестру… Сегодня Вита Никаноровна на смене, ох и злющая она! А Надька кипишная — страх! Не только до Никаноровной, ещё б до зав отделения дошло!

— Люда, ты что, какие извинения! — бросая рюкзак на заднее сиденье машины, оборачиваюсь к ней, держась за дверцу. — Если бы не ты, я бы точно засыпалась и осталась в больнице! Я тебя только благодарить должна! За всё-за всё!

— Ну… тогда и ладно, — неожиданно засмущавшись, Люда опускает глаза, более никак не выдавая своё волнение. — А можно я твою койку займу? Она хорошая такая, в угу. А то я как с деревни Кукуево, сижу посреди палаты. Нехорошее у меня место. Неуютное. Ночью никак не заснёшь.

— Да конечно! — не сдержавшись, раскидываю руки, как бы спрашивая без слов: «Можно тебя обнять?» и Люда кивком подтверждает — можно.

Наши объятия по-больничному неловкие — у меня по-прежнему болезненно ноет спина и руки — и быстрые — я помню, что время уходит, безвозвратно уходит. Но при этом — самые искренние и полные благодарности.

— Спасибо тебе! — говорю ей ещё раз. — Думаю, пожарные уже приехали, еще и я, чем смогу, помогу. Всех, кого спасём, Люд, всех тебе в карму засчитаем. Это за щеночков. Чтобы добрых дел у тебя на счету было больше. Чтоб перекрыли они твою оплошность, которую ты и так не со зла допустила.

Боже, что я несу? А вдруг она не верит в карму? Да я сама в неё не верю! Но лучшего способа, чтобы она, наконец, простила себя, придумать не могу.

— Так что хорошего будет больше, Люд. Обязательно!…Езжайте прямо сейчас, быстрее, — параллельно прошу водителя, продолжая махать из окна Люде, которая стоит на месте долго-долго, пока не скрывается за углом больницы, которую мы огибаем, выезжая на главную дорогу.

— Гражданочка, ты мне это… адрес ещё раз уточни, а то заказ схватил с больницы, а куда ехать, маршрут не проложил.

Называю ему адрес, прибавляя самый заметный ориентир:

— Это промзона, если со стороны севера заезжать. И дальше — метров двести, там недалеко.

— О-о, — оживлённо тянет он. — Шо, тоже из зевак?

— В смысле — зевак? — достав мобильный и думая сразу кому позвонить — Артуру или Дэну, отвлекаюсь на вопрос, успев решить, что все же, Денису. Если бы Артур добрался до мобильного, он бы сам перезвонил, у него там с десяток пропущенных звонков от меня. А так — я даже не получала уведомления, что он появился в сети. Поэтому, чтобы не паниковать лишний раз, решаю звонить Денису и уже почти делаю это, как голос таксиста отвлекает меня:

— Так там же заварушка какая-то, на промзоне. Чи то поджог, чи то пожар. Дураки с наших опять, видно, костры палили, а ветер подхватил, вот оно и разгулялось. Каждое лето таких идиотов непуганных гоняем, и все одно — каждое лето поджоги! Особенно за городом, в посадках. У меня малые недалеко были, на пляже — так фотографии прислали. Дымит все так, что аж на озеро потянуло гарью. Я на них накричал, сказал, чтоб домой шли, а то они собирались бежать туда, снимать, эти… как их… свои стории!

— Я не зевака, — потрясённого выдыхаю я. Чего-чего, а таких масштабов я не ожидала. — Я там живу недалеко. В котельной, знаете, где это?

— Тю? Чи сдалась тебе та котельня? Там сто лет никому до неё дела не было! — кажется, таксист мне не особо верит, что подтверждает его следующий вопрос: — А деньги за дорогу у тебя есть? А то как станешь погорельцем, шо с тебя взять будет?

— Типун вам на язык! — снова по-местному обрываю его я. — Ну, каким еще погорельцем! Там трава вокруг горит, а дом у меня из кирпича! — и, чтобы он не снижал скорость, достаю купюру, вдвое крупнее той, которая обычно полагается по тарифу и передаю ему.

— О, благодарствую, — водитель тут же ускоряется и выдаёт слова, один в один повторяющие то, что сказала Люда: — Ну так, кроме кирпича — ещё ж и рамы деревянные на окнах есть, чи не так? И двери. Если суховей разгуляется, я б на твоём месте сильно до своего дома на ломился. Сгоришь как та травинка! Было б из-за чего! Не, я все понимаю, — глядя на мое застывшее от ужаса лицо, пытается проявить сочувствие он. — Кому й котельня — дом, жалко имущества. Только жизнь — она подороже будет. Тебе и так досталось — вон, только с больницы выписали, еще й не сказать, чтоб долечили. От же изверги сейчас — плевать всем на людей! Так хоть ты сама на себя не плюй, не лезь поперед батька в пекло!

Пекло. А вдруг там на самом деле — настоящее пекло?

Черт, черт, черт… Ну, хоть кто-то объяснит мне, что происходит, или нет?

Снова звоню Дэну — раз, другой. Теперь и он не берет трубку, а во мне от неизвестности уже не просто нарастает паника — она накрыла меня с головой. Ощущение того, что происходит или произошло что-то страшное, так прочно засело внутри, что я не пытаюсь даже протестовать и придумывать какие-то в меру оптимистические версии.

Я приняла свершившуюся, неизвестную мне катастрофу как данность, и единственная мысль в голове уже не о том, что, может, все обойдётся, а о том, как бы выбраться из этого кошмара с наименьшими потерями.

В попытках разобраться, захожу в инстаграм — в кои-то веки в дроге хороший сигнал, вот только, как на зло, никто из знакомых не выложил ничего нового. В сториз Эмельки — непонятная и пугающаяся меня встреча с Наташкой, у Дэна последнее — какая-то рабочая суета в кафе и объявление о новой акции. Ага, значит, все таки уладили проблемы с собственником, автоматически замечаю я, хватаюсь за эту бытовую мысль как за соломинку.

Нужно сохранять спокойствие. Только оно даст мне возможность сделать все, что я смогу, на месте.

Будто бы услышав мои мольбы о ясности, звонит телефон и я едва не подпрыгиваю — Дэн! Наконец-то! Он обязательно, обязательно расскажет мне, что происходит и к чему мне готовиться.

— Але, теть Поль! Теть Поль, ты едешь? — это Эмелька, с номера Дэна, и голос у нее… откровенно зареванный.

— Эмель? Да, еду! Буду через… Сколько нам осталось? — уточняю у таксиста, почему-то вспоминая, что в ситуации форс-мажора очень важна точность формулировок.

— Минут десять, — несмотря на вальяжный ответ таксиста, машину он ведёт быстро и уверенно, и я в который раз радуюсь, что всех самых проблемных водителей жизнь подсунула мне в начале поездки в этот город. В последние несколько дней судьба прямо-таки благоволит ко мне в плане таксистов. Надеюсь, на этом ее благосклонность не закончится…

— Десять минут, Эмель, и я на месте!

— П… приезжай быстрее! Тут… тут ужас что творится, теть Поль! Я… я так переживаю за дядю! Мы нигде его не можем найти! — и она начинает рыдать в трубку, пока у меня в глазах натурально темнеет.

Эффект такой странный и такой сильный, что я начинаю беспокойно возиться, чтобы понять, что это не обморок. Нет-нет, только не это, я не могу позволить себе свалиться без чувств, когда так важно быть в сознании и ясно соображать. Но это самое сознание, прибитое Эмелькиной фразой, работает очень туго, как будто на самом деле пытается оправиться от нокаута.

Так, значит, Артур не помогает никому тушить пожар. И не берет трубку не потому, что не может подойти из-за своей вечной занятости и желания быть полезным.

Его просто все… потеряли.

Потеряла Тамара Гордеевна, давшая мне пару часов на возвращение сына, как будто это какая-то игрушка. Потерял Дэн — поэтому он кричал мне в трубку: «Где Артуро?», пытаясь найти друга. Но… почему все так? Почему они до сих пор не нашли его, ведь я четко сказала, где его искать?

— Эмель, погоди, погоди! — кажется, только новые непонятки выводят меня из состояния идиотского полуобморока. — Что значит «не можете найти»? Я же сказала Денису, что Артур у меня дома! Вы что, мне не поверили? Повелись на какие-то другие слова? Так твоим родственникам я наврала, специально, чтобы они не доставали его хоть сегодня! Верь мне, я правду говорю — он звонил мне оттуда! Артур точно у меня, срочно выводите его на воздух!

— Н… не получается! — всхлипывает Эмелька, и ее голос неожиданно заглушает какой-то нарастающий шум.

Не могу понять, что там происходит, и продолжаю ее допрашивать:

— Что значит, не получается? Вы, вообще, в дверь звонили? Пытались в дом пробраться?

— Д…да! — из-за постоянных всхлипов ее очень трудно понимать. — И в дверь стучали и звонили, и в окна пробовали! Никто не открывал. А потом нас прогнали!

— К… кто прогнал? Пожарники?

Пожалуйста, пожалуйста, пусть будет так. Пусть хоть одна хорошая новость за сегодня. Пусть я сейчас услышу, что приехали профессионалы и взяли ситуацию в свои руки.

— Нет, — мгновенно обрубает мою слабую надежду Эмелька. — Ма… ма.

— Что?! — вот тут я уже теряю контроль и ору в трубку, как будто это Эмелька виновата в том, что происходит. Но я ведь видела, уже видела Наташку там — на что я могла надеяться? Что она просто увидит Эмель, пообщается с ней и уйдёт?

— Что она там делает, Эмель?! Ты ее встретила раньше всех — я в сториз видела, отвечай!

— М… Мне… Теть Поль, я не м. могу-у, — она ревет прямо таки взахлёб, а я продолжаю добивать ее вопросами, даже не стараясь успокоить, желая только одного — вытрясти из нее, наконец, правду.

— Мне кажется это она-а…

— Что?!

— Что она подожгла траву… А теперь она там, у крыльца. Она и еще… Женщины… Разные! Они там что-то… выкуривают.

Господи, там же Артур. Зачем они его выкуривают?

— Эмель! Слушай меня внимательно! Это очень важно! Кто-то должен это прекратить! Это вопрос жизни и смерти, Эмель! Причём, как раз твоего дяди жизни и смерти! — неужели я это говорю?

Нет, я сплю и мне снится кошмар. Мне просто дали слишком забористое снотворное, и на самом деле я до сих пор в палате, напротив сидит Люда, охраняет мой сон. А как проснусь, за мной приедет Артур — он тоже отдохнёт, и мы уедем вместе с ним, спокойно и без всяких потрясений.

Ох, черт… Вот же разгадка того, куда он пропал, почему они не могут его найти и даже выкурить. Он спит! Я почти железобетонно уверена в этом — такая версия обьясняет всё! А что, если он не услышал будильник… Или нет-нет, не так. Ведь он вне зоны.

А что, если он завёл будильник, но телефон почему-то отключился… разрядился, отошёл от сети… Тут же вспоминаю, что возле постели у меня нет никаких розеток, все они только в кухонной зоне, парочка в ванной и несколько — в предбаннике с черного входа, где Вэл сгрузил оставшийся после ремонта инвентарь.

Точно, так и есть! Артур говорил со мной, уже лёжа на нашей кровати, а значит — завёл будильник, положив рядом с собой и не поставил на зарядку. И батарея села за несколько часов! А в некоторых моделях будильники не срабатывают при выключенном аппарате!

С одной стороны, мне становится легче от того, что я разгадала загадку и знаю, что с ним. С другой — это худший из всех возможных случаев. Артур, не спавший нормально последние недели две, с отключённым телефоном и будильником, после сильного стресса, в пустом огромном здании, из которого его ещё и пытаются выкурить!

Вернее, не его… Никто же не подозревает, что он там. А кого? Меня? Так все знают, что я в больнице, сама Тамара Гордеевна являлась ко мне туда с важной миссией.

Ну кого ещё? Вэла, который уехал, и это тоже известно? Козла Антона?

И тут я застываю от новой догадки. Да, козла Антона. Который Бафомет. Как бы парадоксально это ни звучало, но именно его!

«Я знаю, где твой оберег, и как до тебя через него добраться», — вспоминаются мне слова Тамары Гордеевны, а следом идут и другие, сказанные сегодня Людой: «Это она мне посоветовала, Тамарка… гараж спалить. Сказала, там оберег моего охламона находится. А что толку? Все сгорело, а он как бил, так и бьет».

А с учетом того, что клялась я Тамаре Гордеевне головой несчастного Антошки, и что наплела на своём канале Кристина, она свято уверена, что именно этот череп давно погибшего козла, спьяну водружений Вэлом в центр несущей стены… Мой оберег, черт бы его побрал! Который теперь Наташка с подругами хочет то ли выкурить, то ли спалить, чтобы лишить меня ведьмовских сил, после того, как два часа прошли, а Артур в родительский дом так и не явился!

Не хотела по добру снять приворот, так выйдет, значит, силой…

Какая глупость! Какая преступная глупость — в своём желании вернуть сына, Тамара Гордеевна ведь может потерять его окончательно. Как можно этого не понимать?

Мне хочется орать и визжать от разгула мракобесия, которое поставило под угрозу жизнь реального человека, который меньше всего заслуживает быть втянутым в эти дремучие разборки. Он и так терпел эти истерики едва ли не с рождения, бросил спорт, рисковал собой, ввязывался в бестолковые драки ради семьи, остался в городе, из которого всегда хотел вырываться — и теперь оказался заложником ситуации, опасной прежде всего для него самого!

«Материнская любовь — страшная сила», — всегда говорила Тамара Гордеевна. «Никто не знает, на что она способна».

И это, к сожалению, правда. Пугающая, беспощадная правда слепой материнской любви, прикрывающейся своей безусловной святостью.

— Теть Поля! Теть Поля! — прихожу в себя от того, что трубка по-прежнему истошно кричит в меня голосом Эмельки. — Тут дедушка приехал, он что-то хочет тебе сказать, срочно! Ты не отбивай его, он… наш! Это он мне позвонил и сказал, что мама с бабушкой задумали. А я побежала снимать на пустырь и сразу… спалилась! Мама у меня телефон забрала и к Денису не отпускала, все рассказывала, что я должна быть с ними, сделать что-то, чтоб твой сглаз спал, и у нас опять стало всё хорошо!

— А ты что… — понимая, что этими разговорами уже не изменишь ничего, с неестественным спокойствием спрашиваю я больше для порядка. Если я буду молчать, странная темнота накроет меня с головой и на этот раз я точно упаду в обморок. А я… должна быть активной. Должна сделать все, что в моих силах, как только мы приедем.

— Я… Да щас, деда, подожди! Я не стала ее слушать и убежала, вернулась назад в город и все рассказала Денису! Я ж не знала, что дядя там, думала они просто хотят поле подпалить, чтоб тебя попугать — но все равно… Дядя все верно говорил — нельзя жить так, как будто тебе любой закон не писан. Это даже не хулиганство, теть Поль! Это уже… бандитство какое-то! Как беспредельщики из кино про девяностые!

— Я поняла тебя, Эмелька… Поняла… А мы можем ещё быстрее? — обращаюсь к таксисту, который старается не подавать виду, но по всему видно, с каким интересом он слушает мой диалог, словно увлекательное реалити-шоу, устроенное специально для него.

— Да куда ж быстрее, гражданочка, я и так уже на штраф себе накатал… Ну… Разве что трошки. Чуть-чуть, — видимо, впечатленный выражением моего неприкрытого повязкой глаза, соглашается он и снова превращается в слух.

Мне все равно. Пусть подслушивает, лишь бы доставил побыстрее.

— Полинка! Полинка! — кричит в меня трубка уже голосом дяди Бори. — Эмеля говорит, что Артур там? У тебя дома? Это точно?

— Да сто процентов, — устав кричать, произношу я, стараясь не поддаваться безысходности. — Он там, и он спит, дядь Боря! Я точно знаю, о чем говорю, мы с ним созванивались перед этим! Вы можете завернуть Наташу и кто ещё там с ней — чтобы они ничего не стали в окна бросать? Чтобы поняли, что там живой человек и это уже не шутки, от угарного газа знаете, как быстро задыхаются?

— Ох, не знаю… Ох, горе-горюшко, — горестно кряхтит Борис Олегович, чем поднимает во мне волну возмущения.

— Дядя Боря, там ваш сын! Хоть в этот раз будьте настойчивы, чтобы не жаловались мне потом, как с тем случаем, в метро, когда вы терпели до последнего и проморгали безопасность своего ребёнка!

— Та ты их не видела, Поля! Как подурели все! И Наталья, и Тамара — как пришла сегодня откуда-то, так лица на ней не было, сели в кухне и давай рассуждать, что делать, если Артур до вечера не явится. Я ещё тогда почуял неладное, я ж знаю ее эти настроения…

— И почему сразу не позвонили? Как кому? Да мне хотя бы! — так, я не должна орать и на него тоже. В силу его характера даже тихий бунт дяди Бори можно рассматривать как настоящее геройство.

— А у меня твой номер есть? — резонно спрашивает он

— Не знаю…

— А отвечу, что нету! Так я сынуле давай звонить, чтоб он понял, что его выбрыки мать уже до дурки довели, предупредить хотел! А он…

— А он не поднимал трубку, потому что уже спал… — заканчиваю вместо него я. — Дядь Боря, он же и сейчас спит, вы должны сделать все, что можете, вы уже там! Вся ответственность на вас! Бейте во все колокола, кричите, бросайтесь им под ноги — там же Артур в доме, поймите! А эти идиотки сейчас его подожгут!

— Не, Полинка, успокойся! Еще никто ничего не поджигает, там Наталя и Нина…

— И Нина из области приехала?

Боже мой, кажется, они объявили настоящий всесемейный слет…

— А то! Еще вчера приехала с Катюшкой, с дочкой старшею. И вот собрали всех своих подружек, которые к Эмеле в кафе деток пофотографирваться приводили…

О, прекрасно. Мой фан-клуб, моя группа поддержки — все в сборе. Это именно они мечтали, чтоб я сдохла и обрывали мне телефон несколько дней подряд.

— Они ж дурные, как шлея под хвост попадёт, но не преступницы, нет!

— Вы уверены, дядь Боря? — не разделяя его оценки разбушевавшихся женщин, уточняю я.

— Уверен, Полинка, уверен! Они, правда, собрались и тебя ждут. Так что не вздумай подъезжать прямо до главного входа — им только того и надо! Скажут, что ведьма вернулась добро свое спасать и подпалят тебе косы! Как пить дать подпалят! В таком угаре уже и на преступление пойдут, ты их только подхлестнёшь своею особою!

— Так вы же сами говорили, что они не преступницы, — не могу не поймать его на противоречии я.

— Сами по себе нет, не зечки, что ж я, дочек своих не знаю с женою? Но ради детей своих… Сама знаешь, на что матери способны! На все! А ты очень многих деток у нас, Полинка, обидела. Я тебя знаю, понимаю, что не со зла — а они разве думают о таком? Так что не едь с главной дороги, со второго переезда заезжай, до заднего входа, я тебя там встречу! Поняла? Слушайся меня и не выдумывай ничего больше! Раз от меня уже утекла, и в больницу загремела! Хоть теперь послушайся, я плохого не посоветую, ты знаешь!

— Хо…хорошо, — вместо того, чтобы въедливо ответить дяде Боре, что нет у меня больше кос, которые можно было бы подпалить, так что ничего мне уже не страшно, я всё-таки соглашаюсь с его просьбой.

Его последние слова враз сбивают весь мой пыл. А ведь он прав. Он действительно прав — ведь не сбеги я от него, не успев разобраться, в парк к Денису, то не нарвалась бы там на Наташку в окружении толпы разгневанных подруг. И не было бы этих никому не нужных драм, и мы с Артуром, возможно, не потерялись бы, а подъезжали уже к моему городу. Да, к моему настоящему городу, в котором я не родилась, но который чувствую как свой и чьи правила жизни мне абсолютно подходят.

В этом весь Борис Олегович — он всегда говорил мне, помогая решать задачки: «Тихо, тихо, Поля. Не кидайся на амбразуру. Мы щас с тобой во всем разберёмся — спокойно, без злости. Не кипятись и не отключай голову. Она нам ещё понадобится».

И тихий, вдумчивый протест против всего этого безумия будет более эффективным, чем моя готовность броситься на него с открытым забралом, причинив себе ещё больше вреда, но главное — не сумев помочь Артуру.

— Хорошо, дядь Борь. Я поняла вас. Мы заедем с переезда… На втором повороте повернёте, не на первом, — шепчу, прикрыв трубку рукой, таксисту, но он увлечённый разыгрывающейся перед ним историей, и так все понял, так что, даже не дослушав, весьма энергично кивает в ответ.

— Но и вы пообещайте мне кое-что. Слышите, дядь Боря?

— Да слышу, слышу… Что смогу сделаю, Полинка, мое дело маленькое…

— Ничего не маленькое! Повторяю — там ваш сын, в доме, даже не думайте, что я ошибаюсь! Следите, чтобы ваша дочь с подружками не потеряли остатки ума и не сильно активно там его… выкуривали!

— Понял тебя, Полинка. Понял! Огонь вокруг котельни еще гуляет, но дом вроде не трогает! Девчата только палки какие-то стаскивают, видно, костры ещё будут палить…

— Что за бред! Меня, что ли, с кострами ждут? — поражённая такой шаблнонной пошлостью местных дам, фыркаю я. Ждать ведьму с кострами? Я бы сказала, что кто-то явно перечитал «Молот Ведьм» и чокнулся на почве охоты за нечистью, но не уверена, что-то кто-то из них вообще видел в глаза эту книгу.

Кроме разве что одного человека…

— Борис Олегович? — с осторожностью спрашиваю я, как будто она может услышать меня прямо здесь, на расстоянии. — А ваша жена тоже там?

— Тамара? Не, Полинка, она дома осталась. Она послала Наташу и Нину в поле вот эти гадости поделать… Сказала — подпалите траву, а я из дому буду вам помогать. Говорит, час пойдёт, ведьма появится. Если не будет — палите костры, ей жареным запахнет и она точно прибежит. А ели еще час не будет — можете порог поджигать. Ничего не бойтесь, говорит, все на полевые пожары спишут. Вот тут я не выдержал, Полинка, струхнул… Позвонил внучке, она быстрей чем я будет… Мне надо было ещё как-то из дому отлучиться, чтоб Тамара ничего не заподозрила. Так что мы собой оба — партизаны-подпольщики. И до поджога твоей котельни у нас ещё полтора часа.

— А пожарники? Они хоть приехали? — стараюсь не продолжать фразу «…котельни, в которой находится Артур». — Весь пустырь же горит! А их ещё минут тридцать назад должна была Эмелька вызывать, я сама слышала как Дэн ее просил!

— Ась? Пожарники? — переспрашивает Борис Олегович и я снова слышу как шум вдалеке усиливается, и пытаюсь представить, с чем он связан. Может, разгневанные женщины уже начали поджигать костры с ритуальными песнопениями, я уже ничему не удивлюсь. И мое напряжение еще больше усиливается — хотя, кажется, куда уж больше — когда Борис Олегович отвечает:

— Не, нету пожарников. Еще не доехали.

— Да ничего себе они едут! Так все сгорит к чертям, а они только явятся!

— А вот внученька тебе и скажет, я не в курсах, Поля. Так, отдаю трубку, там наши бабоньки, кажись, что-то новое вытворяют, я сейчас подсмотрю аккуратно, из-за угла… Чтоб они меня не видели… Давай, Поля, подъезжай быстрее. Только смотри не провали нашу конспирологию, ни-ни!

— Хорошо, дядь Борь, поняла вас…вы там только на стреме будьте, следите за домом. Там Артур!

— Помню, помню, все сделаю, как ты сказала… А ну, Эмеля, держи трубку, дедушка щас отойдёт посмотрит, что там такое творится…

И пока Эмель, сбивчиво рассказывает мне, что пожарные едут, но у них два срочных вызова в городе — как всегда у нас летом, то проводка перегреется, то перепивший прохладного пивка курильщик уснёт в кровати с подожженной сигаретой, так что наш вызов на очереди, я до боли прикусываю губу, понимая, что до прибытия пожарных мы остались с этой проблемой одни. Немногие, сохранившие ясность сознания, люди — Борис Олегович, Эмелька, Денис и… я. И, ещё, может быть, тонкий Сережка — он даже высказывал готовность свидетельствовать за меня в суде, если до этого дойдёт дело. В итоге — нас четверо. Маловато будет, с учётом накала истерии, охватившей город.

Кстати…

— Эмель, а Денис где? Он там? Он сможет нам помочь, если придётся вмешаться… силой?

О возможности такого варианта я совсем не хочу думать, как и о том, что если их не окажется рядом, мне придётся полагаться только на дядю Борю, которого бойцом можно назвать… с очень большой натяжкой.

И тут же получаю ответ в стиле произошедшего за последние сутки — худший, из возможных:

— Не, теть Поль, он должен скоро вернуться! Он дядю побежал искать по знакомым, вместе с Сериком, прихватил его.

— Твою мать! — способность орать снова возвращается ко мне. — То, есть, мне он не поверил?

— Ну… теть Поль, его тоже можно понять. Да, мы не могли зайти с главного входа, там же мама караулит… Но когда вернулись — точно как дедушка говорил, с другой стороны, мы и в окна стучали, в те, которые сбоку, и камушки бросали… Никакого ответа! Да и, думаешь, дядя, если б увидел, что перед домом происходит, он бы не вышел? Он бы не посмотрел, сколько там народу, он… — Эмелька снова всхлипывает. — Он смелый! Он бы не стал прятаться! Поэтому Деня и решил, что ты ошиблась — ну, мало ли… Ты ж не могла ничего проконтролировать, ты была в больнице.

— Поэтому он убежал с места опасности и оставил тебя одну все расхлёбывать? — я понимаю, что несправедлива сейчас к Денису, но не могу сдержаться.

Надеюсь, я немного остыну, пока приеду — мы только что проскочили первый разворот, через который я могла бы попасть к главному входу, и буквально минут через пять будет второй. Дальше дорога займёт чуть больше времени — мы будем огибать круг, что я заехать с другого конца промзоны, и я успею привести нервы в порядок. Не паниковать и не поддаваться истерикам — вот единственно верный вариант в критической ситуации, и я… Я не имею права все испортить. Артур бы не растерялся, если бы это я была в доме — вот и я не буду.

Сквозь шум гравия за окном и собственные мысли до меня доносится возмущённый Эмелькин голос, рьяно защищающей Дениса:

— …он, между прочим, дядю подольше твоего знает и тоже подумал, что, если он там, то обязательно вышел бы! А еще ему надоело, теть Поля, все время крайним быть из-за тебя! Ты об этом не думала? Опять у тебя какие-то неприятности, это твой дом чуть не подпалили, а там твои вещи, твое имущество — и, получается, мы были там и ничего не сказали дяде! Не нашли его! Да знаешь, что он с нами после этого сделал бы?! Денис и так уже огреб из-за того, что тебя в парке не защитил и поздно из этой драки вытащил! Его из кафе чуть не уволили сегодня — а он между прочим, с самого открытия работает! Так что, может, не должен он за всё на свете отвечать? На него дядя наезжал, хозяин кафешки, еще и ты начинаешь!

— Ну все, все, Эмелька… — мне действительно становится неудобно, и я чувствую себя отпетой эгоисткой. — Я была неправа. Извини… Вы и так, все что можете, делаете… И даже больше. В конце концов, вы первые подняли тревогу, так бы я не знала ничего, сидела бы в больнице, как дура…

Эмелька только шумно дышит мне в трубку, но ругаться дальше не спешит, и я осторожно ее спрашиваю:

— А ты можешь позвонить ему, Эмель? Денису, прямо сейчас? Чтобы они не искали Артура, а возвращались сюда. Скажи, что мы его уже нашли, и объясни, почему он не отвечает. Пусть бегут назад, нам сейчас любая пара рук на вес золота!

— Я б позвонила, теть Поль… — чувствуется, что она сама от себя не ожидала такой вспышки. — Ты думаешь, я тебе не верю? Верю, и ещё больше переживаю — лучше бы дядя где угодно был, чем в этой котельной… Я, если надо будет, сама туда полезу, и мне никто — ни мама не указ, ни бабушка! Только Деня же мне свою трубку оставил… Оставил и сказал вызвонить тебя, позвать всех, кого смогу из нормальных людей. А я не знаю, кого звать — ну, я видела, прибежали какие-то одноклассницы мои… Но они там селфятся только и видосы выкладывают… А я не знаю, что из них за помощники, стоит ли мне показываться, выходить туда к ним… Я вообще не знаю, что делать, теть Поль… Приезжай скорее! Вот дедушка здесь, уже хорошо… И Денис скоро вернётся сам, я уверена. Ты только приезжай…

— Я скоро буду, мы совсем близко, — отмечая, что до второго переезда мы домчались в рекордно короткие сроки, успокаиваю её я. — Все будет хорошо, Эмель, не расстраивайся. Я бы в свои шестнадцать вообще не знала, что делать в такой ситуации. А ты все делаешь правильно. Ты настоящая умница, честно.

Кажется, я понимаю главную причину ее паники.

Мимолётная мысль о том, что бы я делала в свои шестнадцать, напоминает мне главные страхи подростка — желание сделать хоть что-то в сложной ситуации, но и боязнь ошибиться из-за отсутствия жизненного опыта.

Ничего, ей недолго осталось тащить на своих плечах груз ответственности. Судя по тому, что моих ноздрей касается отчётливый запах гари, проникающий в раскрытое окно вместе с порывами ветра, мы все ближе и ближе.

— А пока знаешь, что, Эмель… Позвони Серёжке! Ведь он рядом с Денисом, правда? Они же вместе ищут Артура? Вот Сережка и скажет Дэну, что пора возвращаться. И тебе больше не будет так страшно.

— А и точно, теть Поля, — облегченно выдыхает Эмелька. — Я же Серика набрать могу. Какая ты молодец, что подсказала! Я так и сделаю! Всё, отбиваюсь! Сейчас им позвоню, пусть возвращаются. И ты… тоже давай быстрее, я тебя очень жду!

«Очень жду» — это хорошо. Вот только, что делать, как приеду, я до сих пор не знаю. Главное, конечно, добраться, а там будем ориентироваться по ситуации. Но для начала хотя бы в общих чертах надо что-то придумать…

Так… Что я могу сделать прямо сейчас, что сделать… Наверное, попросить водителя остановиться подальше, не подъезжать близко, пусть и с чёрного хода. Если Наташка с подружками обнаружит прибывшую «ведьму» даже с объезда, она быстренько переметнется на задний двор и устроит мне такую головомойку, что будить Артура и вытаскивать его из дому будет просто некому.

Хорошо, с этим — решено. Прошу таксиста чуть снизить скорость и не подъезжать вплотную к дому. Окей, я дойду — и что дальше? Пытаться решить вопросы с помощью полиции, вызывая ее и рассказывая участковым, что группа горожанок, среди которых могут быть их жены, сёстры и подруги, учинила мне поджог, не имеет смысла. Достаточно вспомнить, кто выбил мне пальцы во время разборок в парке, и как за этим наблюдали остальные «стражи порядка», не скрывая мрачного удовлетворения.

Законность здесь тоже зависит от личных симпатий. Да разве только здесь? Поэтому — снова прихожу к выводу, что полагаться стоит только на себя.

И что тогда? Что делать? Конечно, надо проникнуть в дом через запасной вход. Вот только я им никогда не пользовалась и, кажется, даже ключ от тех дверей не ношу с собой… Или стоп… Нет, ношу! По крайней мере, носила — пусть не с первого дня, но я точно помню, что дополнительная связка болталась у меня рядом с брелком! Как же хорошо, что я не отдала свои ключи Артуру сегодня утром и вспомнила о дубликате под ковриком для него!

Нужно срочно проверить — не отцепила ли эту связку… На месте ли она… Как только она там оказалась? Помню, что с самого начала Вэл оставил мне ключи от пристройки на своих индастриал-полках, среди всякой всячины, я даже нашла их… не без труда, еще и ударилась при этом…

Вэл! Точно же! И мой ушибленный мизинец на ноге в тот самый вечер, когда мы с Артуром вернулись спасать дизайнера от клаустрофобии и впервые ночевали втроём. Вэл ещё устраивал нам такие эмоциональные экзерсисы, что захотелось сбежать от него и спрятаться в той части дома, которой я не пользовалась до этого. Именно тогда я нашла эту связку и прицепила её к своей — пристройка, превращённая Вэлом в кладовку — единственное место, закрывающееся на ключ в моем лофте, где все как на ладони.

А вот и он! Цепко хватаю связку, завалившуюся на самое дно рюкзака и, вытаскивая её из сумки, убеждаюсь в своей правоте — да, так и есть! Я смогу зайти в дом с чёрного хода, разбудить и вывести Артура — главное только остаться незамеченной. Вот и готовый план, простой и поэтому действенный!

— Ого-го! Ну дела творятся! — восклицает таксист, выводя меня из задумчивости, и я с трудом сдерживаюсь от того, чтобы не присвистнуть.

Гарью несёт теперь так сильно, что начинает першить в горле, то тут, то там, по бокам и по центру огромного пустыря я вижу полыхающую траву — а в воздухе плотной пеленой висит-колышется темная дымка. Ветра нет совсем, летний воздух абсолютно неподвижен — с одной стороны это хорошо. Значит, огонь не пойдёт дальше и скоро остановится, оставив после себя только выгоревший пустырь. С другой стороны — чем ближе мы подъезжаем, тем труднее становится дышать. Дым не развеивается над полем, а стоит над ним, все больше обволакивая. А что творится в доме — я не могу даже представить. О том, какая там вентиляция, я никогда не задумывалась. Остаётся надеяться, что Артур не успел надышаться дымом, а у меня… У меня есть вода в рюкзаке. Если будет слишком туго, оторву кусок от больничного халата и закрою лицо. Должна же быть от этой странной одежды хоть какая-то польза.

В том, удастся ли мне разорвать не очень плотную на вид ткань, я даже не сомневаюсь. Адреналин во мне шкалит так, что, если надо, я и грузовик подниму, несмотря на то, что ещё утром уставала от простого подъема по лестнице.

— Так, девонька, кажись всё… Баста, карапузики! — резко бьет по тормозам таксист, пока я, высунувшись из окна, пытаюсь рассмотреть свой дом. Стоит себе спокойно, это уже хорошо. Крыша не горит, из окон пламя не валит… По крайней мере, если я верно рассмотрела издалека.

— Уже выходить? — на самом деле, я хотела бы, чтобы водитель подвёз меня чуть ближе. Никто нас не увидит в таком дыму, а идти одной мне придётся долговато.

— Да, дальше не поеду. Мне вот эти островки, — он показывает рукой на все ещё горящие участки травы, — совсем не нравятся… У меня тут топлива полный бак. Ну его! Береженого бог бережёт, о как!

— Ну… Хорошо, — отщёлкивая вверх кнопку блокировки двери, я подтягиваю к себе рюкзак, собираясь выходить. — Тогда до свидания. Хотя… Если понадобится, я могу вас ещё вызвать? Может, через час, — вовремя вспоминаю о том, что нам надо будет где-то переждать до утра. Представить, что прямо сейчас Артур выйдет из котельной и сядет за руль, как ни в чем ни бывало, я не могу. Может, поедем с ним к Дэну с Эмелькой, если те не будут против.

— Та не знаю… — по всему видно, что водитель даже за двойную оплату не хочет сюда возвращаться. — Ладно, записывай.

И, быстро надиктовав мне свой номер, газует так, что я начинаю сомневаться, приедет ли он на вызов, когда я ему позвоню.

А я обязательно позвоню. Очень скоро. Я всё продумала, всё решила. Всё кажется таким простым — лишь бы не сработало это дурацкое проклятие худших сценариев, висящее надо мной с момента прибытия сюда, и всё, кажущееся простым, не превратилось в сложное.

Именно об этом я думаю, пока иду, а иногда даже бегу навстречу дому, который все еще далеко — людей и творящееся вокруг него я могу видеть как в кино, маленькими, как будто игрушечными фигурками.

Кто-то всё-таки перемещается у котельной, с той стороны, с которой иду я. Хотя… Наверное, это свои — дядя Боря или Эмелька. А может, Дэн с Серёжкой приехали, откашлявшись думаю я и понимаю, что пора применять тот самый компресс, о котором вспоминала в машине.

Большой накладной карман с больничного халата слетает в одно мгновение — то ли он так кустарно пришит, то ли волнение дало мне силы: правая, рабочая рука у меня перебинтована, зато левая действует ничуть не хуже.

Прижимаю оторванный и смоченный водой карман к лицу и ускоряю шаг. А дышать с компрессом и вправду легче… Надо запастись вторым таким же, для Артура, решаю я и тут же дёргаю за второй накладной карман, который поддаётся не сразу.

Что это? Неужели я теряю силы и злость? Нельзя, нельзя расслабляться, пока мы с Артуром не окажемся подальше от этого ада, пока не будем смеяться, вспоминая всё, через что нам пришлось пройти. Тогда я смогу упасть бесформенной тушкой на диван, буду капризничать и требовать нюхательные соли. А сейчас — я даже не человек. Я робот, у которого есть задача, и ничто не способно остановить его от ее выполнения.

Отвлекшись на эти мысли, кажущиеся мне даже в какой-то мере забавными, я не обращаю внимание на то, как начинает слезиться глаз, не прикрытый повязкой, как все сильнее становятся слышны какие-то крики и шум — так обычно звучит какой-то митинг, когда вместе и одновременно говорит множество людей. Как угрожающе и противно потрескивает трава, не успевшая догореть, а один раз огонь вспыхивает буквально в полуметре от меня, и я очень остро понимаю, что вот он — настоящий хозяин положения— живая стихия, которая здесь гуляет и забавляется. Сначала она прикидывается невидимкой, чтобы усыпить бдительность, а потом нападает, напоминая человеку о том, что он — просто мелкая беззащитная жертва, которая жива только потому, что огонь с ним играет, временно не проявляя своей мощи, страшной и разрушительной.

Не поддаться приступу страха мне помогает только появление человеческой фигуры, которая приближается ко мне сквозь дымный туман.

Кто это ещё? Хоть бы кто-то из своих, из друзей, которых здесь раз-два, и обчелся.

— Теть Поля! Теть Поля, ну наконец-то!

Ура, это Эмелька!

Только сейчас замечаю, что начало смеркаться — поэтому людей сквозь дым узнавать еще тяжелее. Зато слышно отлично, хоть это утешает.

— Пойдем, пойдём быстрее! — буквально напрыгивает на меня она и хватает за руку, прямо за вправленный недавно палец, от чего я, не сдержавшись, вскрикиваю. — Ох, теть Поля! На тебе же места живого нет… — оценив мой больнично-перевязанный вид, озабочено бормочет Эмель. — Тебе в больнице оставаться надо было, какая из тебя спасательница…

— Ничего подобного, — старясь совсем уж по-старчески не кряхтеть от слишком быстрого темпа, который мы взяли, протестую я. — Мне сил надо только на то, чтобы дойти до дома — вот ты мне и поможешь. А потом… У меня есть ключи, Эмель! Они сразу решат все проблемы!

— В смысле — ключи? — ненадолго останавливаясь и надсадно кашляя, Эмелька вытирает заслезившиеся глаза. — Тебе ж дедушка сказал — нельзя тебе к главному входу, тебя там порвут на части. И сама не спасёшься и дяде… ничем не поможешь…. Господи, хоть бы Деня с Сериком быстрее вернулись, они что-то придумают… Они всегда всё придумывают, может через задний ход как-то залезть можно?

— Так ключи как раз от заднего хода и есть, — протягиваю ей бутылку с водой, которую Эмелька сразу начинает жадно пить, а потом бездумно льёт прямо себе на лицо.

— Стоп-стоп! — тут же останавливаю её. — Так не пойдёт! У нас слишком мало воды… Луче вот, возьми — смачиваю второй кусок материи, который запасла для Артура и протягиваю ей, чтобы прикрыла нос и рот.

— Спасибо, теть Поль, — уже в компресс говорит Эмель, от чего ее голос становится глуше. — А точно от запасного входа ключи? Ты ничего не путаешь?

— Точно-точно, — уверенно киваю я. — Так что, пока пожарные приедут, мы уже и сами все сделаем. Надо только Артура будет вывести… твоего дядю, — несмотря на все пережитое, я по-прежнему смущаюсь называть его по-свойски при Эмель, которая, кажется, этого и не замечает.

А ведь всего несколько дней прошло с того момента, как она брезгливо поджимала губы в ответ на мое признание в чувствах к Артуру и переживала, как бы его не посчитали извращенцем за связь со мной.

Все изменилось так быстро и такой дорогой ценой для неё. В мыслях о нашем с Артуром будущем я совсем забыла, что самый крутой слом жизни произошёл, наверное, у Эмельки: первая, увиденная вблизи смерть, первая любовь, первое разочарование во взрослых, первый уход из дома — и вот теперь открытый бунт против семьи, хоть она до последнего старалась встать на место каждой из сторон.

Хорошо ли это для неё? Ведь Эмель совсем не бунтарка в клане Никишиных, в отличие от Артура и Златы. Ей тяжело даются конфликты и противостояния, а тут против своей воли она оказалась втянута в такое…

Но, приближаясь с ней к маленькому пятачку за моим домом, все-таки понимаю — да, хорошо. С Эмель очень вовремя случился Дэн, который со свойственным ему жизнелюбием перетянул её на свою сторону, в свой круг с другими правилами.

Спустя год-два было бы поздно, и Эмель стала бы маленькой копией Наташки, несмотря на то, что в ней нет ни категоричности, ни вспыльчивости матери, и в целом она… добрая. Очень добрая и отзывчивая, пусть не привыкшая много думать, но остро чувствующая. Только без Наташкиной безрассудности ее доброта похожа на мягкий тёплый свет, которым она готова обогреть любого, а не яростно обрушить свою любовь и привязанность — а потом выжечь дотла, при первом же противоречии, как ее мать.

Понимаю, что насчёт «выжечь дотла» — вовсе не красивая фигура речи, пришедшая мне в голову, когда до крыльца чёрного входа остаётся каких-нибудь метров двадцать. Риск этого довольно таки высок, исходя из того, какое светопреставление уже творится.

Моя котельная ярко освещена языками пламени, правда, с парадной стороны, и тени, пляшущие по бокам от дома, напоминают мне удивительных монстров, которых так хочет изгнать собравшаяся толпа.

— М-да… Ад пуст, все черти здесь…

— Что? — тут же переспрашивает меня Эмелька.

— Ничего-ничего, не обращай внимания. Они всё-таки развели костры, да? — спрашиваю я, с беспокойством глядя на взлетающие к небу снопы искр.

Опять эти игрища с огнём — как их любят у нас, несмотря на опасность. Такие забавы не нравилось мне ещё на хуторе у Гордея Архиповича — но тогда во всем происходящем чувствовался контроль, способность обуздать даже самые опасные и безрассудные развлечения. А сейчас народ просто слетел с катушек, и ни о каком контроле не может быть речи.

Больше всего я боюсь, что может вспыхнуть шифер. Если дом загорится сверху — пиши пропало. Я мало что понимаю в пожарном деле, но почему-то все трагические случаи, которые слышала до этого, закачивались словами: «А потом обвалилась крыша и спасти из огня никого не удалось».

— Ну, да, разожгли, — уныло подтверждает мои догадки Эмелька. — Это ж когда дедушка, с тобой говорил, а потом побежал узнать, что случилось, и началось. Мне кажется, они уже не тебя ждут, теть Поля… Им просто ради прикола это все… Я ж говорила — там и одноклассники мои пришли поглазеть, и других знакомых куча. Такие странные… Сначала в кофейне днём сидят, селфятся, умные слова про дружбу и любовь пишут… А потом бегут на поджог к своим мамам или чисто поснимать. Для них это прикол, как и смерть Виолки. Можно видос выложить, в коментах посраться. Нескучно зато!

— Да ладно, Эмель, обычные дела, — понимаю, что осознание этой циничной правды слишком тяжело для неё. — Это не ребята плохие. И даже не ваши… матери, — хоть я и не хочу втягивать ее в свой негатив, всё-таки эти слова даются мне с трудом. — Обычная психология толпы, где каждый раскачивает другого. Ты правильно говоришь — им всем уже все давно пофиг на повод, некоторые, вообще, не понимают, почему они здесь. Народ собрался вместе и отрывается. Это как коллективное опьянение, Эмель, только захмелели они от эмоций и вот этой общности… Как на рок-концерте. Или на митинге. Или на мистериях в древности, когда народ мог голыми руками человека на части порвать, а некоторые ели живых змей и потом совокуплялись.

— С кем? Со змеями? — кажется, на Эмель эта информация не произвела должного впечатления, и вместо объяснения реакций сбрендивших от адреналина людей, испугала ещё больше.

— Да нет, змеи уже мертвые были. Или съеденные. Люди между собой совокуплялись, без оглядки на то, кто кем кому приходится. Даже родственники, — если много говорить, горло тут же пересыхает, и мне приходится снова выпить воды. Как же хорошо, что в больнице я напомнила бутылки с запасом, пусть даже водой из-под крана — сейчас мне не до сантиментов, плевать на хлор и разные примеси.

— Так ты хочешь сказать, что моя мама… И тетя… Что там сейчас групповуха будет? — испуганно шарахается Эмелька, и я понимаю, что зря я попыталась ее успокоить таким путём.

— Да нет же… Это я к тому, что люди в коллективном угаре делают вещи похуже, чем просто хотят надрать ведьме косы иди задницу… Хотя, знаешь, ещё не вечер, Эмель… Ещё не вечер, — пригибая голову, я подбираюсь к самому крыльцу — это буквально пара невысоких, выложенных из кирпича ступенек. Подозреваю, что сделаны они были больше для того, чтобы не месить грязь перед входом во время дождливой погоды — и от мыслей о дожде мне становится тоскливо. Как бы он сейчас был кстати!

Но целый день на горизонте не было и тучки, расчитывать на такую помощь свыше — пустая трата времени. Придётся все делать своими руками, думаю я, переступая через эти маленькие ступени и останавливаясь у двери. Она оказывается хлипкой и маленькой, и совсем-совсем мне не нравится. Я прожила здесь три недели и даже не подозревала, что запасной вход у меня прикрыт тонким куском пластика, который еле болтается на петельках.

Как Вэл мог допустить такое? Он же всегда хейтил пластик за неэкологичность и ещё за одно качество, от мыслей о котором у меня по коже пробегают мурашки. «Это же ни о чем!» — всегда говорил он. «Это хуже чем домик из сраных веток в сказке про поросят! Кинь спичку и он вспыхнет — но не сгорит, а будет плавиться, и смердеть, смердеть! Сплошной токсик! Пластик — это абьюзер в мире дизайнерских материалов!»

Оглядываюсь на Эмельку, растерянно топчущуюся неподалёку — теперь на неё ложится важная миссия по охране этого входа.

— Эмель! Жди меня здесь. И следи, чтобы никто сюда не подошел и не пробрался. Вот, возьми мой рюкзак, дай столько воду достану, — говорю ей, бросая пустую бутылку в сумку и вытаскивая вторую, наполненную. — И подай мне свой компресс, сначала он тебе помог, теперь твоему дяде надо.

И в ту же секунду встречаюсь с ее испуганным взглядом.

— Теть Поль, мне кажется, уже…

— Что — уже?

— Уже кто-то подошел… Кажется, за нами кто-то следит. Мы спалились, теть Поль…

— В смысле? — так же, как Эмелька, я начинаю воровато оглядываться, понимая, что если нас сейчас найдут — то все наши планы насмарку.

— Я не знаю… Кто-то смотрит. Вон там… — Эмель показывает рукой за угол дома, за которым я ничего не вижу.

— Ты уверена? — спрашиваю ее почему-то шёпотом. — Может, это дедушка? Ну, дядь Боря?

— Нет… — шепчет в ответ Эмелька, и мне приходится наклониться, чтобы слышать ее сквозь шум огня и голоса людей. — Он бы так не делал… Он бы сразу подошёл… А этот — просто стоит и пялится. Так стремно, теть Поль… Это кто?

— Не знаю, — сильнее прищурив единственный открытый глаз, я тоже что-то замечаю и понимаю, почему так струхнула Эмелька.

Если бы этот кто-то бегал, мельтешил, перемещался за угол и обратно, пытаясь нас выследить, понять, что мы хотим сделать, было бы не так пугающе. Но сквозь дым поступает маленькая, беззащитная, почти детская фигурка, и при этом — абсолютно неподвижная.

Этот застывший силуэт посреди творящегося вокруг хаоса — он и пугает больше всего. На секунду мне кажется, что это не человек, а жуткий ребенок-призрак, злой дух, прикрывшийся безобидным видом, когда-то живший здесь и вернувшийся мстить за себя. Как будто сама темнота вышла погулять из тени, где все время прячется — ее слишком привлекают те места, где люди забывают о здравом смысле и выпускают темноту из себя, из своего бессознательного. Тогда большая тень питается этими маленькими тенями, этой энергией разрушения — и вот она стоит перед нами, сытая и довольная, получившая своё.

Так… Стоп! Такие полёты фантазии хороши, когда создаёшь очередной концепт съёмки, но не тогда, когда надо быть сосредоточенной и действовать. Тем более, я понимаю, кто это. Не вижу, но знаю, как будто… чувствую издалека.

Я же сама ее назвала — сразу, безошибочно. Как будто тень вышла погулять… Кто тут у нас девочка-тень, не раз себя так называвшая? Кто не раз подстерегал из тихого тёмного уголка, ждал удобного момента, а потом подталкивал человека в спину, легко и аккуратно — но и этого было достаточно. Потому что тень умеет ждать, а идеально выбранный момент не требует даже применения силы.

Это же Крис, черт бы её побрал! Зуб даю, это она — стоит и наслаждается результатом своих действий и того, как блестяще она исполнила своё обещание: «Я тоже испорчу вам жизнь, Полина Александровна. Обязательно испорчу».

Да, она может быть довольна — результат оказался впечатляющим, Кристина посеяла ветер и пожала настоящую бурю, которая сейчас гремит вокруг нас, пусть никто и не догадывается, кто был её зачинщиком. Но при всем её тщеславии, могу предположить, что Крис это устраивает. Ей самой достаточно знать, что это она — нулевая отметка на оси координат, начальная точка отсчёта, око урагана, вокруг которого бушует стихия, но внутри которого — тихо и спокойно, как будто это самое безмятежное место на Земле. Обманчиво безмятежное, ведь посреди хаоса и гибели не может быть настоящего мира.

Я не могу не поддаться этому странному очарованию, магнетическому действию таланта сеять войну и раздор. Застыв на месте, я понимаю, что пусть у меня нет с собой камеры, но эта картина — щуплая девочка-подросток посреди горящего поля, полного сошедших с ума людей — пусть временно, но, все равно, по ее воле сошедших — навсегда останется в моей памяти как самый яркий и резкий снимок, страшный и прекрасный одновременно. Как символ всего, что с нами случилось, как жертва и режиссёр всех событий, как та, кто меняет реальность, но сама никогда не изменится.

— Теть Поль! Теть Поля! — Эмелька с силой трясёт меня уже за другую, левую руку — ага, запомнила, что за правую не стоит хавать. — Так что делать будем? Не спи, ты чего… как выключилась?

— Я… Нет, ничего. Все в порядке, — понимая, что присутствие Крис прямо-таки пригвоздило меня к месту, я встряхиваю головой, чтобы прийти в себя.

В который раз мы с ней играем в гляделки — сначала на выпускном, потом во время встречи на городском пляже, позже — на нашем с Вэлом флешмобе — и, наконец, сейчас. Думаю, на этом все и закончится — Кристина может быть довольна, за все свои обиды она дала блестящий ответ. Пусть насладится моментом триумфа — я даже не чувствую досады из-за этого. Единственное, что я хочу— это забрать Артура и уехать отсюда. А все остальное, в том числе и наши игры-бодалки мне уже… банально надоели.

— Все, все, Эмель… Я здесь. А теперь слушай меня внимательно, — я снова поворачиваюсь к двери. — Я захожу внутрь, прямо сейчас. Никто нам не помешает, главное мы почти сделали. Ты только смотри за моими вещами и жди меня. Просто жди, все будет нормально.

Черт, какой же неудобный это маленький кустарный замок, который Вэл не догадался сменить вместе с дверью… Ещё и глазомер сбит — кто бы знал, что одним глазом так сложно прицелится — рукой я все время попадаю мимо, приходится пропихивать ключ почти наощупь.

— Жди меня и следи за дверью! — всё-таки попав и провернув ключ два раза вправо, я даю последнее напустите Эмельке и тяну ручку на себя.

Дверь тут же уступает и легко открывается, а я снова кашляю от того, что из глубины дома на меня так жарко дохнуло дымом. Да, именно клубы дыма выходят изнутри, и смочив два компресса водой еще раз, я подхватываю бутылку под мышку, прикладываю ткань к лицу и делаю шаг внутрь.

Как же здесь душно, душно и темно… И, Артур все время был тут — мне даже страшно думать, как он себя чувствует. Хоть бы он был не в обмороке, хоть бы не отравился этим чертовым газом.

Продвигаясь вперёд наощупь, я спотыкаюсь о какое-то ведро с грохочущими в нем инструментами и с трудом подавляю желание щёлкнуть выключателем на стене, чтобы хоть что-то видеть. Только я не знаю, можно ли это делать — при утечке газа электричество включать нельзя, одной искры достаточно, чтобы все вспыхнуло. Есть ли разница с тем, когда дом заполнен дымом от костров, я тоже не имею никакого понятия. В любом случае, лучше не рисковать.

Зато у меня есть мобильник! Его фонарик можно включить… наверное… это же какой-то синтетический свет, как от экрана… Ох, ну почему же у меня в голове куча бесполезных знаний, а самое главное — то, что может спасти жизнь или, наоборот, погубить ее, я так и не выучила!

Но свет мне очень нужен — единственное окно здесь плотно завешено, и в попытке добраться к нему, чтобы убрать занавеску, я снова о что-то ударяюсь, едва не падаю и роняю бутылку с водой. А воду терять нельзя, нет-нет, только не сейчас.

Зажмурившись от страха, нахожу наощупь кнопку фонарика прямо на выключенном экране мобильного… Сильно жму на нее пару секунд, и… не успев даже попрощаться с миром на всякий случай, вижу белый луч, разрезающий дымовую завесу.

Слава всем богам! Телефон включился, фонарик работает и никто не взлетел на воздух! А, значит, у меня и Артура все ещё есть шансы.

Так, Полина… Что ещё за мысли? Конечно, шансы есть! Я уже в доме, несмотря на то, что Наташка и компания собрались меня укокошить — только спасаю я не свой призрачный артефакт, а того, кто действительно мне дорог.

— Антошка, прости… Придётся тебя, наверное, здесь оставить, — наклонившись, чтобы поднять воду, которую легко найти в лучах фонарика, говорю извинительным тоном, как будто мёртвый козел может меня услышать. — Я знаю, это нечестно, даже сам твой создатель тебя не любил. Но мне с тобой было весело, я считаю ты клевый. И скандальный. Тебя все боятся. Так что оставайся… пока. А потом, если выживешь, закажу тебя доставкой… Вэлу, — тут же начинаю давиться нервным смехом. — Прикинь, пришлём ему тебя курьером под двери, вот он орать будет, — эти бессмысленные разговоры дают мне главное — отвлечение от паники, которой я стараюсь не поддаваться.

Несмотря на то, что у меня в руке фонарик, ориентируюсь я по-прежнему плохо — внутри действительно очень много дыма. Обернувшись, я могу видеть только слабые очертания входной двери, и то, с трудом — глаз все время слезится, а тот, что под повязкой, еще и чешется.

Выставив вперед руку, чтобы снова не наткнуться на хлам, я задеваю ногой какие-то пластиковые балки — как много здесь пластмассы, только бы ничего не загорелось… Наконец, нащупав вторую дверь, ведущую в лофт, понимаю, что должна решить новую задачку — открыть вторым ключом ещё один замок. Главное — быть терпеливой, и пытаться… просто пытаться… Надо долбить эту чёртову дверь с тихим упорством — на кону сейчас стоит слишком много.

В какое-то время мне начинает казаться, что дверная ручка, о которую я опираюсь, заметно потеплела — и очень надеюсь, что это не от температуры, которая повышается внутри дома до пожарно небезопасной. Нет, лучше об этом не думать, а попробовать ещё раз… И не нервничать от того, что ключ никак не входит нужным разворотом.

Но он всё-таки заходит! Как раз в тот момент, когда я тычу им почти наобум — и еле сдерживаюсь, чтобы не вскрикнуть от радости. Рано ещё, Полина, радоваться будешь, когда выйдешь отсюда вместе с Артуром, и ему не понадобится медицинская помощь. Только сомнений в последнем у меня с каждой секундой всё больше и больше.

Толкаю вторую дверь, ведущую из пристройки в мое жилище, понимая, что не такая уж она и лёгкая — кажется, такая же тяжёлая и крепкая, как и с парадного. Так, а на третью дверь с запасного входа Вэлу, выходит, денег не хватило? Все наделся сэкономить на оплате строителям, а остальное промотал? Ух, я устрою ему нагоняй, если вернёмся. Тьфу ты… Когда вернёмся, конечно же!

Хотя, даже одна приличная дверь в мой лофт спасает ситуацию. По крайней мере, именно из-за того, что она плотно прилегает и не пропускает воздух, из пристройки, куда сквозь щели во входе навалило столько дыма, что я ничего не могла видеть, здесь и дышится и видится лучше.

Да, внутри тоже все покрыто дымом — подозреваю, он проник через чердак и неплотные деревянные рамы окон — но я различаю интерьер, отчётливо вижу крупные предметы: мой переносной свет, тубус с задниками, стол, кухонные шкафчики и плиту, и… Спустившись с лестницы и обойдя большой несущий столб, закрывающий кровать у противоположной стены, только сейчас могу облегченно выдохнуть.

Артур здесь! Я нашла его, я не ошиблась!

Вот он, лежит на кровати прямо в одежде, закинув руки за голову, и… Неважно, все остальное неважно! Он здесь, рядом, и я не допущу, чтобы с ним что-то случилось. Мы так глупо потерялись в больнице, а теперь — снова вместе, а, значит, главное сделано. Приближаясь к нему на расстоянии вытянутой руки, гашу фонарик на мобильном — кровать расположена вдоль стены с огромными окнами, в которых так ярко отражаются сполохи костров, что освещают пространство у кровати лучше мобильника.

А вот и телефон Артура — лежит на подушке совсем без зарядки, как я и предполагала. Отложив свой, беру его трубку и переворачиваю, чтобы убедиться в очевидном — она отключена.

Черт, такая мелочь! А не сработай она, как многое могло бы измениться, насколько проще нам было бы. Но я не буду думать об этом — с момента моего прибытия сюда ничего не было просто, так с чего я взяла, что все получилось бы сейчас?

Преодолевая боль, скрутившую спину, как только, наклонившись, я начинаю ползти к нему по матрацу, я хочу только одного — только бы он открыл глаза сейчас. Только бы он проснулся!

— Артур, — тихо-тихо шепчу я, чтобы не испугать его. Хорошенькую же картинку он увидит, когда придёт в себя. Надо будить его очень аккуратно, очень спокойно. Вот только он почему-то никак не реагирует.

— Артур, просыпайся. Я… я приехала, — не нахожу более умных слов, наклоняясь над ним и поводя рукой по его груди — ладонью я чувствую, как она равномерно вздымается, но очень… слабо, как будто он глубоко спит. Отложив на подушку рядом два компресса — мне тяжело опираться о кровать только одной рукой — я всматриваюсь в его лицо и не могу понять, пора ли паниковать, или ещё рано.

— Артур! — зову его уже громче, больше не заботясь о реакции, когда он проснётся. Плевать на реакции, пусть только откроет глаза, пусть придёт в себя. — Артур, просыпайся… ну, пожалуйста! Нам надо идти! Нам пора уходить, Артур! Уже… насовсем! Мы уезжаем отсюда! Только просыпайся…

Но он по прежнему спит так глубоко, что я не вижу даже движений зрачков под прикрытия веками. И если бы не мерное, еле заметное движение груди и слабо подёргивающиеся кончики пальцев на закинутой за голову руке, я бы подумала, что он… задохнулся.

— Так, даже не думай! — непонятно к кому угрожаю я, пытаясь потрясти его за плечи — но куда там! У меня не хватает сил, чтобы приподнять его, тряхнуть хорошенечко, а сами попытки похожи на какие-то хаотические толчки, на которые Артур, конечно же, не реагирует.

— Артур, ну что же ты… Что нам теперь делать? — в одну секунду из меня как будто выпускают воздух и уходят все силы, я устало опускаю голову ему на грудь и зажмуриваюсь, чтобы не разреветься.

Что делать? Неужели мы так и останемся здесь до последнего — пока мне тоже не захочется спать, пока веки не станут тяжёлыми, пока не станет все равно, что вокруг нас все больше и больше дыма.

Что я могу сделать? Только вот так лежать, надеясь разве что на Эмельку, которая скоро запаникует, а потом придут Денис с Сережкой и вытащат нас. Если успеют.

А если не успеют — я тоже усну рядом с Артуром. Ни он, ни я больше не проснемся и останемся здесь, став парой романтических скелетов, слившихся в последнем объятии — такое очень любят показывать в мелодрамах и в идиотских пабликах с цитатками о вечной любви.

Над нами поплачут, кое-кто даже покается и напишет бездарный стих, а кто-то сделает коллаж, где мы оба летим в небеса в виде ангелочков с блестящими крылышками. Может, нам даже нимбы приделают — будет очень смешно пройти такой быстрый путь, из ведьмы в святые. Нам обязательно устроят мемориал, прямо на ступенях дома, который, я помню, скоро должны поджечь — от него останутся выгоревшие стены, и все несчастные и счастливые влюблённые будут нести сюда свечки и плюшевых мишек. Вот только мы этого не увидим и не узнаём, нам даже не будет стыдно за то, что мы стали таким попсовым мемом.

Потому что нас не будет. Просто не будет — и всё.

Я не смогу больше обнять Артура — не так, как сейчас, еле-еле цепляясь ослабевшими пальцами за футболку, которая вся пропахла дымом. А по-настоящему, чтобы забивало дыхание, чтобы не было сил оторваться от его кожи, чтобы под моей ладонью громкими и сильными толчками билось его сердце — когда он целует меня, когда делает и говорит такое, от чего земля уходит из под ног и кружится голова — но не так, как сейчас, не от нехватки кислорода. Мы больше не уснём и не проснемся вместе, не поедем путешествовать, да что там — даже из этого городка выбраться не сможем, подтверждая нелепые бредни Тамары Гордеевны о каких-то там невидимых преградах!

Нет уж, мы выдержали и пережили слишком многое, чтобы вот так взять и потухнуть нелепыми жертвами человеческой глупости. Красиво и романтично умереть мы ещё успеем — через много десятков лет, но не сейчас, когда у нас всё впереди, всё только начинается!

Артур нужен мне только живым. Потому что мне нужна жизнь, а не смерть с ним.

От этой мысли-решения внутри словно вырывается маленькая бомба, и я, разбуженная ею, начинаю метаться по постели, забыв об усталости и безнадёге. Как минуту назад, я могла только лежать, прикрыв глаза, не чувствуя сил поднять голову — так сейчас я не могу находиться в покое. Новая адреналиновая волна накрывает меня и не даёт бездействовать, не оставляет даже малейшего шанса на это.

Я должна, я могу что-то сделать! Конечно же, могу, но пока точно, не знаю, что… Надо подумать… Просто сосредоточиться и подумать, вспомнить что-то полезное, какие-то советы, книги — только быстрее, как же душно здесь становится… За окном почти ночь, а ни желанной прохлады, ни спокойствия нет и в помине. Наоборот, сквозь неплотно прилетающие к деревянным рамам стёкла, я снова слышу шум и оживление, надеясь на то, что народ не собрался поджечь дом прямо сейчас.

Но плевать, на все плевать — я не должна обращать внимания на то, что творится снаружи. Важнее то, что происходит внутри, нужно сосредоточиться на этом. Так… что же делали герои фильмов или книг, попадая в трудные ситуации… Может быть, искусственное дыхание? Приоткрываю пальцами губы Артура — они поддаются так легко, что это пугает меня ещё больше — неужели он совсем ничего не чувствует? Но, отбросив эти мысли, я наклоняюсь и дую ему прямо в открытый рот, и… Ничего, никакой реакции. Пробую снова, понимая, что даже в такой ситуации мне нравится прикасаться губами к его губами, это похоже на лёгкий поцелуй перед смертью… Стоп, стоп, никакой смерти, только жизнь!

Ещё раз вдыхаю ему воздух из своих лёгких и понимаю, что делаю что-то не то. Это же захлебнувшемуся водой делают искусственное дыхание… Нет, неправильно, снова неправильно, я все перепутала.

Хотя… Вода, вода… Кто там у нас в книгах спал посреди пожара, а его будили водой? Точно же, в «Джейн Эйр» была такая сцена — мистер Рочестер, пожар в спальне, сумасшедшая жена — спасибо, английская классика! Только там горел полог над кроватью, а Джейн плеснула воду прямо из прикроватного кувшина на своего хозяина.

Хорошо… Она могла — почему я не могу? Перевесившись через Артура, хватаю бутылку, лежащую рядом с мобильниками на кровати, откручиваю крышку — и лью воду прямо ему на лицо, сильно бьющей струей, попадая в нос, в приоткрытый рот — проходит пара секунд… ещё немного… И он начинает инстинктивно кашлять, отфыркиваться, и — о, чудо! — открывает глаза!

— Артур… Стой, погоди… Стой стой, только не закрывай глаза опять, не надо! — я кричу изо всех сил, больше не заботясь о том, чтобы он не испугался. Теперь я хочу, чтобы он боялся, чтобы стрессовал, чтобы понимал, что нам грозит, и не смел отключаться.

— Смотри на меня! Смотри на меня и не закрывай глаза, слышишь?! На меня смотри! — я говорила ему эти же слова в нашу первую ночь, живя только тем моментом, совсем не думая о будущем. Теперь, спустя три недели, я говорю то же самое с другой целью — думая о будущем, только ради будущего. Ради того, за что стоит побороться, стоит сделать всё, что мы можем.

— Артур! Ты попей… Давай, пей, вот так — просовывая одну руку ему под голову, второй стараюсь удержать бутылку и напоить его. Вода проливается ему в рот и течёт на шею, он не успевает делать такие быстрые глотки и все время кашляет, но глаза не закрывает — и я радуюсь этому.

Пусть он ещё не полностью пришёл в себя, но, даже судя по тому, с каким видом Артур осматривается вокруг, до него дошло — творится что-то странное и надо поскорее отсюда выбираться.

— Все… Хватит! — отворачиваясь от бутылки, он даёт мне знак, чтобы я прекратила его поить. — Полина… — кажется, он до сих пор не верит тому, что видит меня перед собой. — Какого… хрена?

— Да ты поэт, — не могу сдержать приступить идиотского веселья я, не отпуская его со спины и подтягивая немного к себе, к краю кровати. — Полина, какого хрена — это же прямо рифма! Небанальная! Давай, давай ко мне, двигайся ещё — и он послушно исполняет мою просьбу. — Нам надо выходить. Просто выходить, все остальное — потом.

— Хорошо… — продолжая надсадно кашлять, соглашается Артур — и мне приходится остановиться и подождать, пока он сможет глубоко вдохнуть. — Что… случилось? Это что… Что такое? — осипшим голосом спрашивает он, спуская ноги на пол, пока я, встав рядом, поддерживаю Артура, закинув его руку себе на плечо.

По тому, как тяжело, всем телом он наваривается на меня, понимаю, что стоять ему тяжело, и призываю на помощь всю свою выносливость. Кажется, мы ничего больше не сможем брать с собой — я не совсем понимаю, где его вещи… может, в машине? Я не видела ее припаркованной, и спереди ее тоже нет — не думаю, что Наташка стала бы поджигать поле перед домом, где стоит машина ее младшего брата.

Ладно, за вещами потом вернусь, когда выведу его. Заодно заберу и свой телефон, оставленный на подушке, и компрессы — блин, я так готовилась, так хотела сделать все правильно… А в итоге тащу на себе только Артура, пусть даже щедро облитого водой, но не думаю, что ему от этого легче дышать.

— Давай, давай, держись… Держись за меня, шаг вперёд, вот так… Ещё вперёд…. — теперь уже я захожусь в кашле, пытаясь прикинуть, сколько в таком темпе нам ползти до пристройки. — А… А машина твоя где?

— На… стоянке, — мне очень не нравится, как он дышит, я отчётливо слышу какой-то странный свист при вдохе. — Я отвёз… пацанам… на работу. Чтоб посмотрели перед дорогой… И заправили.

— А сюда на такси ехал? Осторожно! — ловлю его, когда он спотыкается. Странно, сразу Артур казался мне таким тяжёлым, а сейчас я готова тащить его прямо на себе, лишь бы скорее выйти отсюда.

— Нет… Знакомые подкинули… А что случилось, Полин? Почему… пожар? Это у нас, внутри? Проводка коротнула?

— Потом скажу, — я всё-таки не хочу расстраивать его раньше времени. Артур хоть и говорит более связно, но видно, что до конца не пришёл в себя, не может трезво оценить ситуацию, как человек резко проснувшийся и пытающийся казаться нормальным. — Нам главное сейчас выйти. Быстрее выйти.

— А почему… так? Почему не в главную… дверь?

— Так надо… У главной двери как раз и горит. Нам туда нельзя.

Мы проходим мимо стола, о который я успеваю мимоходом опереться, чтобы перевести дух. Теперь — ещё несколько метров мимо импровизированной фотозоны, в которой я почти не снимала — и три железные ступеньки выведут нас наверх, прямиком в пристройку.

Самым трудным будет подъем по лестнице — надо напрячь силы, чтобы вытащить Артура и не грохнуться самой. А там, совсем недалеко — выход. Главное — там выход.

И как только я думаю об этом, немного воспрянув духом — как в большое в окно, расположенное между двух других на боковой стене, влетает камень, со звоном и грохотом пробивая и стекло и деревянные рамы.

Это похоже на фейерверк, на неожиданное шоу — стеклянные осколки, брызжущие повсюду, резко усилившийся шум людских голосов, долетающий в дыру в окне — и новые удары, новые камни, которые летят внутрь и бьют стекла, осыпаясь вниз шумными водопадами.

Все это происходит так быстро и одновременно так медленно, что на долю секунды я, кажется, успеваю заметить как по стёклам бежит паутинка трещин, перед тем как, потеряв целостность, они осыпятся вниз — а потом просто перестаю что-либо понимать от грохочущих звуков, сливающихся безумную какофонию вокруг нас.

Прихожу в себя, когда Артур прислонив меня к груди и развернувшись спиной к летящим внутрь камням и стёклам, тянет за собой все туда же — в сторону ступеней, ведущего в пристройку. Чувствую, как он болезненно дёргается, не переставая аккуратно, прикрывать меня и перемещаться к выходу — кажется, осколки задевают его. Все происходит так нелепо, так неправильно… Неужели нам мало испытаний на крепость? Неужели придётся даже из котельной выбираться под градом камней и ударов, потому что толпа решила пойти вразнос именно сейчас?

— Пригнись, — говорит он мне, как будто за минуту до этого не шатался, едва стоя на ногах. А теперь — опять берет на себя ответственность за происходящее, хотя, я уверена, в голове у него сплошной туман. Скорее, он действует инстинктивно, на адреналине, как и я всё последнее время.

Артур пригибает меня так низко, как только может, и, нависая надо мной, почти бежит, к железным ступеням — и я за ним, легко попался в его шаг. Вдвоём у нас это получается так слажено, что я снова задаю себе этот вопрос — ну почему все вокруг так против нашей связи? Ведь нам так здорово вместе, мы даже от камней и побоев убегаем синхронно, будто репетировали до этого.

По ступенькам, как бы ни было сложно идти, когда Артура пошатывает, а я еле держу его вес на себе, мы поднимаемся, пару раз споткнувшись, но удерживая друг друга, как можем. Вокруг становится как-то слишком светло — едва войдя в дом, я сетовала на плохую видимость, сейчас же яркие пятна пробиваются даже сквозь зажмуренные веки неприкрытого повязкой глаза — я закрываю его на секунду, чтобы отогнать слёзы и унять жжение. Хватаясь рукой за ручку ведущей в предбанник двери, понимаю, что теперь она действительно горячая, мне жжет не только слизистую глаза, но и кожу ладони… И это… больно! Это на самом деле больно, но совсем не так, как от того, что я вижу, высунувшись из-за плеча Артура — в разбитые окна летят даже не камни, а какие-то… горящие шары. Кажется, народ обматывает камни тряпками и поджигает их концы… может, даже смочив каким-то горючим. Иначе, почему они горят так ярко, как метеориты, мгновенно перебрасывая пламя на все, к чему прикасаются?

Вот вспыхивает покрывало на нашей кровати, бескаркасный диван, покрытый синтетическим чехлом, ориентальный светильник — он горит ярко, как будто свечка, его тонкий плафон сделал из рисовой бумаги, как принято на востоке.

Огонь больше не снаружи, он внутри, ещё немного — и он побежит за нами, по нашим следам.

Как хорошо, что нам осталось совсем немного до выхода — а там воздух, пусть задымлённый и душный, но всё-таки воздух, живой, настоящий, а не эта горячая субстанция. Кажется, я даже ощущаю, как съёживаются мелкие волоски носу, по нему и по гортани пробегает что-то горячее — каждый вдох теперь похож на глоток жидкого огня.

Как только Артур дышит этим — нельзя, ему нельзя находиться здесь, он и так спал в дыму пару часов, нужно быстрее уводить его. Я подтягиваю его к себе — по тому, как снова тяжелеет его тело, понимаю, что он или потерял сознание или вошёл в какой-то ступор, но неважно… Я вытяну его, назло всему этому бедламу вытяну — отчаяние пульсирует в каждой клетке, а вместе с ним приходит злость, дающая новую вспышку активности и открывающая даже не второе, а третье дыхание.

Толкая ногой неплотно прикрытую тяжёлую дверь, ведущую в пристройку, я продолжаю пятиться перетаскивая Артура через порог. Шаг, ещё один — все! Мы с ним вышли из лофта. Вышли! Теперь каких-нибудь десять метров через предбанник — и мы на улице. А все эти, сошедшие с ума, забрасывающие мой дом маленькими фаерболами люди — пусть подавятся. Им всем придётся ответить за то, что они делают. Раз они верят в духов и чертей — тогда они с них и спросят. К каждому из них придёт новый Бафомет, переродившийся из Антошки, который сейчас молча и трагично сгорает в языках пламени. Сквозь открытую дверь, которую не смогла и не успела прикрыть, я все ещё вижу его рога, проглядывающие сквозь огонь, вижу, как отваливаясь частями со стены, опадает на пол инсталляция Вэла.

— Прощай, Антон… Ты обязательно переродишься, вернёшься сюда… и поднимешь каждого из этих мудаков на рога, — серьезно шепчу я, продолжая продвигаться по пристройке задом, разбрасывая ногами весь хлам, попадающийся мне по пути. Это по дороге сюда я его боялась и спотыкалась о него. Теперь я так зла, что готова разнести и растолкать все на свете, любую преграду.

В пристройке больше не темно — когда огнь так близко, темнота отступает, только я этому не рада. И так душно, что Артур, чье хриплое и тяжелое дыхание не даёт мне замедлиться, делает попытку привстать и идти самостоятельно, лишь бы я не тянута его полностью на себе — сейчас у нас нет даже лишней секунды, огонь скоро доберётся и сюда, в комнату, полную пластика. И тогда шансов у нас совсем не останется.

— Вот так, давай, давай, ещё со мной… Ещё немножко, — успокаивающе шепчу я ему, не уверенная, что он меня слышит. — Осталось совсем чуть-чуть, сейчас будет выход. Он должен быть здесь, я знаю… Я же оставляла дверь открытой. Сейчас я найду её.

Последние слова адресованы больше самой себе, потому что моя растерянность только возрастает. Почему этот предбанник кажется бесконечным, почему я никак не могу добраться до выхода? Дыма вокруг так много, что я могла потеряться в замкнутом пространстве и мне становится страшно от мысли, что я просто мечусь от стены к стене, пропуская дверь.

Продолжая вертеть головой, я не понимаю, почему я ничего не слышу с улицы — ни беготни у самого дома, ни шума людских голосов. Гудение и странный, утробный треск идущего за нами пламени доносятся только изнутри, а не снаружи, как было бы, если бы открытая дверь была совсем рядом. Это плохо, плохо, плохо. Мы никак не можем выйти, а огонь уже в соседней комнате. И сейчас он ворвётся сюда, времени совсем не осталось.

— Эмелька!! — громко кричу я, в надежде, что она меня услышит и поможет выйти, понимая, что банально заблудилась в трёх соснах в нескольких шагах от двери, ведущей наружу. — Эмелька! Денис! Эй, кто-нибудь! Да что же это такое, куда вы все делись, куда делся выход!?

И в ту же секунду понимаю, что что-то не то. И дело не в том, что у меня самой уже мутится в голове, так, что комната и наполнившие ее плотные клубы тёмного дыма уже пару раз поплыла перед глазами. А в том, что здесь полностью отсутсвует тяга. Нет ни малейшего движения воздуха. Все вокруг просто нагревается, как в печке, от чего пот валит по мне градом, капает со лба на щёки, стекает по шее и по спине, а кожа рук, которыми я прижимаю к себе Артура становится такой скользкой, что я снова боюсь его не удержать.

К счастью, как только я совсем расклеиваюсь, он снова приходит в себя, тверже становится на ноги и толкает меня вперёд, ещё и ещё, пока я не упираюсь во что-то тёплое — это чувствуется даже сквозь одежду — твёрдое и в то же время слегка гнущееся.

Не проходит и секунды, как даже не сознанием, а каким-то шестым чувством я понимаю — это она. Та самая дверь с чёрного входа, которую я оставляла широко открытой, чтобы мы могли выйти. А теперь она закрыта — этого не может быть, но это так. Она закрыта. Нам нет выхода отсюда.

Рукой я наощупь отыскиваю дверную ручку, больше не удивляясь что она такая горячая, даже не чувствуя боли — и дёргаю ее в надежде, что что-то случайно защёлкнулось… может, виноват сквозняк… И сейчас все получится, выход откроется, здесь совсем не заперто. Да и кому пришло в голову запирать нас? Да и чем — ведь ключи-то у меня! А как же Эмель? Я же просила её — сторожить…

Эти мысли проносятся в голове очень быстро, потому что их тут же вытесняет главное осознание: мы с Артуром — одни в доме, горящем изнутри и заблокированном снаружи. Это конец.

— Толкай… — выводя из прострации, доносится до меня его голос, и я отчётливо вижу его лицо перед собой — то ли глаза привыкли к темноте то ли подобравшийся вплотную огонь освещает происходящее, как днём. — Давай… Вместе.

И, уперевшись ладонями в дверь за моей спиной, он давит в неё — я вижу, как вздуваются вены у него на руках, но ничего не меняется.

На что там я сразу жаловалась? Что дверь слабая и хлипкая? Надо было не жаловаться, а радоваться. Теперь же она, словно мстит нам, хотя, кажется, спиной я чувствую, как она выгибается, но не подаётся. А может, мы оба просто слишком ослабли.

— Артур… Там закрыто. Она просто… не откроется.

— Надо выбить… — по его лбу и вискам стекает пот, лицо раскрасневшееся и уставшее, как будто он резко стал старше на десяток лет. Неужели это наши последние минуты, и мы с ним говорим… о таком?

— Я не могу… Не получается, — от понимания ситуации и свалившейся на меня безысходности, я как будто выпадаю из реальности, очутившись в вакууме, где не действуют законы физики, где я не могу прикасаться к предметам, что-то делать с ними, у меня просто не поднимаются руки, и я совсем не чувствую своё тело.

Я в полнейшем отупении. Наверное, это и есть первая стадия умирания — переход в вечное ничто, которое находится нигде и чувствуешь себя ты там… никак.

— Толкай, — только и говорит Артур, вернее, хрипит растрескавшимися губами. И я, глотая слёзы и не разжимая рук вокруг его спины, чтобы он не упал, начинаю бить в дверь ногами со своей стороны. Вернее, бить, это слишком сильно сказано — мне кажется, я едва прикасаюсь к ней пятками. Это снова похоже на ожившей кошмар, в которым ты кричишь, а тебя не слышат, или бьешь наотмашь кулаками, но они выходят слабые и бессильные, воздух как будто смазывает все удары.

— Ещё… давай… надо ещё раз, — утыкаясь лбом мне в плечо, Артур пытается глубоко вдохнуть и вытереть пот с лица о мой халат, и за его опущенной головой я вижу, как потемневший край занавески, закрывающей небольшое окно рядом с нами, схватывается тонкой алой каёмкой, из которой вырывается язычок пламени — сначала игриво, будто не всерьёз. А потом ещё и ещё — маленькие огоньки, словно котята, играют с материей и, наконец, выждав секунду, вспыхивают ярко и уверенно — и кричу от ужаса и понимания, что огонь уже не просто в пристройке, а совсем рядом, от того, как быстро и ярко горит эта занавеска, пуская едкий чёрный дым в нашу сторону.

— Артур… — все, на что меня хватает — это короткие рваные вздохи. То ли это спазм, то ли шок от того, что я замечаю ещё одно яркое мельтешение огня у противоположного угла. Так и есть, первым загорелся пластик прямо у входа в пристройку, у неприкрытой двери. А значит нам осталась пара минут.

Мы сейчас отравимся продуктами горения этой чертовы пластмассы. А потом изжаримся на шашлык, потому что я слишком хорошо помню слова Вэла о том, как распространяется огонь через такие материалы.

Главное, наверное, сразу задохнуться, а потом сгореть. Но с учётом того, сколько мы уже вдохнули токсинов, думаю, это не проблема.

Тогда… Нельзя паниковать или биться в истерике, конец жизни — не самое лучшее время для такого идиотизма.

Артур, даже не удивлённый и не испуганный моим криком поднимает на меня глаза — красные, слезящиеся, с воспалёнными веками. Он тоже знает, чувствует, что становится не просто хуже, а неотвратимо плохо.

Это конец, только я не хочу, чтобы он об этом думал.

— Лучше… не смотри, — пусть он не видит все то, что вижу я, за его спиной. Так проще, не так страшно. И жить, и умирать надо без ощущения безысходности.

— Не надо, — повторяю я, прикасаясь ладонями к его щекам и удерживая, чтобы он не поворачивался, чтобы бы не видел, как огонь резво взбирается по груде каких-то длинных пластмассовых балок, и они вспыхивают одна за одной, как свечки на именинном троте.

— Не надо! — громко кричу я, или мне только кажется, что кричу, а сама в немом ужасе раскрываю рот от того, что одна из балок, охваченная огнём, начинает медленно клониться в нашу сторону — а нам совсем некуда бежать. Мы очень старались, мы сделали все, что могли — а сейчас остаётся только стоять, ожидая, пока все кончится. И не смотреть.

— Не надо смотреть, — успеваю даже не проговорить, а подумать я, делая последнее усилие, и рывком прижимаю его к себе, прикрывая ладонями и локтями его голову, чтобы не загорелись волосы и огонь не перекинулся на лицо. Нет, нет, только не его лицо, испортить его — это все равно, что погубить произведение искусства. Этого нельзя делать, даже после смерти.

Не знаю, в какой момент я полностью теряю связь с настоящим. Может, тогда, когда перестаю ощущать что-либо — но не сразу. Сначала огонь падает на нас сверху, обдавая острой болью и жжением, я чувствую ее сильнее всего почему-то в руках. И, приоткрыв глаза понимаю, что изо всех сил бью ладонями Артура по спине, пытаясь загасить вспыхнувшую на нем футболку. У меня ничего не получается, только бинты на правой руке выглядят как-то странно, они какие-то красные… и чёрные. Или это кожа на руках такого цвета?

Я слышу крик Артура — резкий и пронзительный, он звучит как боль, режет и бьет по нервам как боль — и умножает мою собственную, доводя до точки кипения, до белых, ослепляющих кругов перед глазами, до рефлекторного желания бежать, даже если ты загнан в угол. Все ещё не отпуская его, я ощущаю, как он отдирает от себя мои руки — может, боится, что обгорю я, но это неважно, мне уже всё равно. Я застыла в наивысшей, звенящей ультразвуком точке, добравшись до которой, ты больше не боишься. Потому что, всё, чего ты боялась, уже случилось, и теперь тебе легко. Страха больше нет. И боли больше нет. Она просто выключается, исчезает, как и все вокруг. В голове наступает блаженная пустота, ты словно падаешь и летишь куда-то, не боясь, что разобьёшься.

Ничего этого нет. Никакого пожара, никакой западни, нам просто показалось. Все событий прошлых дней, наше возвращение в город и столкновение с новой реальностью, в которой нас все ненавидят — мы просто ошиблись, перепутали, увидели один общий кошмар на двоих.

Мы… Мы все ещё на хуторе у Гордея Архиповича. Артур счастлив и свободен, а я больше не нервничаю, из-за того, что никак не могу вписаться в этот новый мир. Мне хорошо. Даже несмотря на то, что так ужасно жарко — это же вечер, народ хочет гулять и резвиться, прыгать через огонь, который никогда не укусит, не цапнет за пятку или за рубаху до небольших пропалин на ней. Это совсем другой огонь и другой мир, добрый и ласковый. В нем нет заговоров, глупых подозрений, слепой семейной любви, больше похожей на ненависть и массовых погромов и помешательств. В нем нет Бориса Олеговича, неожиданно врывающегося в вереницу моих прекрасных видений — но не такого, как обычно, смирного и тихого, а разъяренного, кричащего кому-то, кого я не могу видеть: «Идиотка! Зачем дверь подперла, это ж форменное убийство! Ты ж сядешь, дура!! Я сам на тебя заяву напишу, не посмотрю, что дочка!», нет зареванного лица Наташки, которая, наклонившись надо мной, твердит: «Это ты… Всё ты виновата! Если он умрет, его смерть на тебе будет!» и Эмельки, оттаскивающей ее с криком: «Мама!! Хватит! Хватит уже дуреть, ты только посмотри, что вы натворили — вы, а никто другой!»

Нет множества незнакомых лиц, среди которых я безуспешно ищу одно — и не нахожу, но, кажется, слышу, как кто-то совсем рядом упоминает его имя: «Артур, сынок… Посмотри на меня… Не отворачивайся, это же мама! Ты узнаешь меня? Узнаёшь?» И снова голос какого-то нового, нездешнего Бориса Олеговича: «Потому и отворачивается, что узнает! Уймись, Тамара! Уймись уже и отойди, докторша пройти не может! Хватит творить всё, что в голову стрельнет! Посмотри только, до чего твоё спасение довело — врагу такого не пожелаешь!»

Постепенно и эти голоса отдаляются, куда-то исчезают, я ухожу от них и погружалось не в мягкий приветливый огонь, а в свежую прохладную воду. Ох, какое же это блаженство — уйти в неё с головой, опуститься на дно глубокого водоема, и лежать там, тихо и спокойно. Вечность.

Вечность сейчас кажется такой манящей, такой естественной и желанной, но упорно ускользает от меня. Я хватаюсь за неё, как утопающий за соломинку — и не могу удержать. Нет, нет, только не это, я не хочу снова возвращаться в эту суету! Голоса вокруг снова начинают звучать слишком слишком назойливо, слишком громко… Хочется отвернуться, спрятаться, но не получается. Они догоняют меня, а мне неуда бежать, снова.

— Ну-ка, ну-ка, не вертись! Вдыхай! Ещё вдыхай! — что-то въедливое, резкое, будит меня, выводит из приятной спячки. Теперь я даже спать не хочу так сильно, как отвернуться. Я хочу взмахнуть рукой и убрать это от себя этот смердящий яд, а заодно и крикнуть, чтобы меня оставили в покое, но получается только слабо замычать и дёрнуть головой.

— А ну, давай! Давай, ещё! Все, хватит нашатыря, теперь воды. Воды быстро, нужно обильное питьё!

Что-то въедливое и раздражающе продолжает упрямо щекотать ноздри, от чего хочется чихать и отворачиваться — но тут в меня вливается пара капель воды, точно такой же, как во сне, из которого меня насильно выдернули. Я припадаю к источнику питья так жадно, как к единственному, что у меня осталось из того прекрасного мира и пью, пью частыми глотками, проливая на себя. Вода течёт по подбородку, по шее, по груди — и я снова чувствую. Чувствую себя и своё тело, и боль, возвращавшуюся вместе с ощущением жизни. Пусть не такой легкой, приятной и идеальной, но настоящей жизни — той, за которую я так боролась вместе с Артуром.

— Артур, — я еле шевелю пересохлыми губами, несмотря на то, что выпила, кажется, целый океан. — Что с Артуром? Дядь Боря? — его я вижу и узнаю, его лицо склонено над моим вместе с лицом незнакомой женщины, которая раздраженно отгоняет от меня всех и каждого.

— Так, пришла в себя, хорошо! Это очень хорошо! А ну, если можешь, скажи, не можешь — кивни, не можешь кивнуть — моргни! Сколько пальцев видишь? А? Сколько? — и она делает указательным пальцем странные движения вокруг моего носа.

— О… один… А что с Артуром?

— А теперь? — она показывает два, сначала вместе, потом разводя их в разные стороны, и затем снова вместе.

— Два. А где Артур?

— Да боже мой, вот пристала со своим Артуром! Ты о себе думай, о себе переживай! И за себя отвечай! Голова кружится? В ушах шумит? Тошнит, может? Что-то из этого есть?

— Дядь Боря? Это вы… дверь открыли? — вместо ответа женщине, бормочу я, стараясь отыскать взглядом лицо Бориса Олеговича. — Я вас помню… Сразу был огонь, а потом вы…

— Да он, он! Позже благодарить спасителя своего будешь! Теперь сделай вдох… Попробуй вдохнуть так глубоко, как можешь… Что чувствуешь? Рези есть? Так, прокашляйся, прокашляйся, — продолжает активная женщина, пока в ответ на ее просьбу вдохнуть поглубже, меня сотрясает приступ кашля, такого сильного, что кажется сейчас вывернет наизнанку. — Все, все, успокойся… Ещё воды дайте! Вот, попей, станет легче. Это все? Глубже вдохнуть не выходит?

— Нет, — отвечаю я докторше, замечая форменную нашивку на ее одежде и что она одета в комбинезон врача скорой помощи. И, несмотря на то, что она делает всё для моего же блага, во мне это вызывает только досаду от того, что мешает выяснить главное

— Дядь Борь… Вы здесь?

— Тут я, тут, Полинка… Не беспокойся. Все в порядке. Уже все в порядке.

— Дядь Борь… — снова начинаю я, пытаясь вдохнуть. — Там было открыто сначала… Эмелька подтвердит. Я бы никогда… не облажалась так… Там же был Артур. Я должна была его вывести. Что с ним сейчас?

— Так, что здесь у нас, фиксируем! — продолжает свою бурную деятельность доктор и я понимаю, что она даёт указания своей напарнице. — Небольшой ожог дыхательных путей, поражение верхних конечностей — ладони, фаланги пальцев, запястья. Наложишь стерильные повязки, плюс обильное питьё. Дашь обезболивающее, две таблетки. Спецбригада уже подъезжает, скоро будем транспортировать. В таком положении долго держать нельзя, ни одну, ни второго. Всё, действуй!

Только сейчас я понимаю, что полулежу на земле, под ногами и головой у меня валики, скатанные из чьей-то одежды — из этого положения мне видны только находящиеся совсем близко люди и небо, разрезаемое синевато-бурыми вспышками — такие обычно бывают у мигалок пожарных или скорых. Наверное, приехали, наконец и те, и те. Только почему же не раньше?

— Так, Борис Олегович, тут все решили, напарница здесь подежурит, а я — снова к вашему! Родных, надеюсь, успокоили? Мешать мне больше никто не будет?

— Успокоили, успокоили, — голос Бориса Олеговича по-прежнему звучит непривычно сухо и даже резко. — Насчёт этого можете не переживать. Светалана Николаевна, я еще нужен там?

— Нет, побудьте лучше здесь. Я позову вас. Чем меньше суеты вокруг вашего мальчика, тем лучше… сами понимаете. Ожоговый шок и так удар по нервной системе, любые возбуждающие факторы лучше исключить.

— Хорошо… Я понял. А все остальное в силе? Ну… о чем мы договаривались.

— Борис Олегович… — чуть отдалявшийся голос докторши вдруг становится чуть ли не интимно-вкрадчивым, но я вслушиваюсь в него со всей жадностью — ведь они говорят об Артуре, я могу что-то узнать о нем. — Поймите, я только за свою машину отвечаю. Сейчас вторая бригада приедет, вы с ними договаривайтесь… Спецсредства у них в транспорте есть, он лучше оборудован, чем наш. Направление и выписку я дам. Да вас и так, без направления примут, у вашего сына все показания к помещению в ожоговый центр. Но дорога — сами понимаете. Два часа езды до области — если договоритесь с ребятами, они вас повезут. Только сразу предупреждаю, это частная фирма, берут они дорого. А в нашу хирургию мы вас хоть сейчас по скорой определим. Сморите сами, Борис Олегович.

— Нет, в нашу не пойдёт. Вы ж сами сказали — может, пересадка кожи понадобиться, у него же спина… — дядь Боря шумно сглатывает, и от волнения я перестаю чувствовать даже острое жжение в руках, которые обрабатывает, нашёптывая что-то успокаивающее, напарница врача из скорой. — На ней живого места нет… Куски одёжи прям поплавились и прилипли, я сам видел… Такое в нашей хирургии не лечат — я лежал, знаю тамошних шалопаев. Если надо в область, значит, поедем в область. Деньги не вопрос, заплатим, сколько скажут… Мне бы только сына… Чтоб все хорошо у него было… — не выдержав, он всхлипывает, и вся деловая сосредоточенность тут же слетает с Бориса Олеговича. Он сразу становится узнаваемым, прежним. Но никто из присутствующих не осуждает его за такое проявление мягкости, за эту очень человеческую слабость.

Это подтверждает и голос Эмельки, взволнованно тараторящей:

— Ну все, все, дедушка… Ты большой молодец, ты и так столько сделал… Не плачь, не надо… Если ты расклеишься, что тогда нам делать? Мне Дэн знаешь, что сказал? Настоящий герой у тебя дед, вот! Ты герой, слышишь! У тебя все получится! И теть Поля, когда выздоровеет, сфоткает тебя как героя. Мы ей все расскажем, как ты их нашёл и эту гадскую дверь открыл, ясно?

— Конечно… Ну что вы, Борис Олегович… Что вы в самом деле! Всё, не на настраивайтесь на худшее! Если согласны заплатить за дорогу… я просто о чем — не каждый потянет перевозку спецтранспортом, там же мониторить состояние по ходу надо — а это дорогое удовольствие. Ещё и в ожоговом кое-чего добавить надо. Я вам все координаты дам, к кому обратиться… Так что, грубо говоря, всё в деньги упирается. Если наши ещё не совсем наглеют, то в области сами знаете, как дерут. А так… Считайте, все решено. Ну, все, все. Успокойтесь. Леночка! Накапаешь Борис Олеговичу успокоительного? А я побегу. Побегу вашего мальчика понаблюдаю, скоро выезжаем. В область, Борис Олегович, в область, можете не сомневаться!

— А можно… ещё воды? — когда разговор об Артуре закончен, все остальное становится неинтересным. Кроме, разве что, того, возьмут ли меня тоже в ожоговый, даже не как пострадавшую, а чтобы быть рядом. Область — это же не предел. Это только первая помощь, дальше мы поедем в столицу, я договорюсь. Только немного приду в себя — и обязательно договорюсь. Мы сделаем все, что можем, найдём самых лучших врачей. Артур обязательно поправится! Если мы не умерли в тот самый момент, когда, казалось, надежды на лучшее нет, значит, никогда не стоит сдаваться раньше времени.

— Теть Поль, теть Поль, как ты? — голос Эмельки возникает совсем рядом, и я понимаю, что ошиблась. Меня всё-таки интересует кое-что ещё.

И сейчас я об этом спрошу.

— Эмель. Скажи мне одно — ты зачем оставила двери? Куда ты… делась?

— Теть Поль… — чувствую ее лёгкое прикосновение к плечу, но медсестра, продолжающая бинтовать мне руки, резко одёргивает ее. Поэтому, Эмель просто наклоняется ниже и я вижу ее воспалённые заплаканные глаза. Сегодня все плачут. А у меня почему-то не получается. Кажется, внутри нет влаги даже для слез, все время хочется пить и снова пить.

— Я же сторожила, ты что! Ни на шаг не отходила… Что, тебе ещё водички? Сейчас… А можно я ее напою? — интересуется она у медсестры, чтобы прервать неудобно паузу, и, видимо, получив согласие, прикладывает к моим губам новую бутылку с водой.

Как же приятно наполняться свежестью. Она как будто смывает всю горечь и невидимую копоть изнутри. Но главный вопрос пока что остается без ответа.

— А что дальше было?

— Я не знаю, теть Поль… Потом что-то случилось. Они как-то узнали. Узнали, что мы здесь. Не сразу, я уже ждала-ждала вас, ждала-ждала, пока вы выйдете. А дождалась маму… И теть Нину. И их подружек. Они налетели на меня все вместе, я… сопротивлялась, я хотела их остановить. Но они просто оттащили меня и все, — Эмель снова начинает всхлипывать, точно как ее дед несколько минут назад, и мне становится ее по-настоящему жалко. Я опять требую со вчерашнего ребенка ответы за взрослые поступки. Зачем? Не стоило, наверное, начинать этот разговор, но она упрямо продолжает:

— Я отбивалась! Я знаешь, как отбивалась! Я могла бы уступить, если бы только не знала, что вы внутри! А так — я своими глазами видела, как ты зашла! А они мне такие вещи говорили… Что не надо психовать, они просто подождут тебя, поговорят… Припугнут немного, чтоб ты своё место знала и… всё! И всё, теть Поль! Откуда я знала, что они вас там закроют?! Я говорила им, что дядя в доме, но меня никто не слушал, они как сбесились все… точно как ты говорила… про тех, кто змей ел и голыми руками людей разрывал… Я испугалась, что и со мной такое сделают, но я… я пыталась! Я подвела тебя, да? Теперь и ты и дядя… вас в реанимацию отвозят, а они… Припугнули, ничего не скажешь!

— Деточка, ну хорош выдумывать, — неожиданно тихо, но уверенно обрывает ее медсестра, также наклонившаяся ко мне, чтобы протереть лицо и наложить новые повязки на место старых, сорванных при пожаре. — Нашла, когда свои байки травить… Ох, молодежь! Совсем совести нет, всю по ходу растеряли.

— Я не выдумываю! — в голосе Эмельки звучит настоящее, непритворное возмущение. — Вы там не были, не знаете, вообще… что случилось, а нос свой суете!

— Эмель… Не надо… Не волнуйся, — мне очень хочется ее успокоить, глядя на то, как она реагирует из-за того, что не смогла выполнить обещание. — Ты не виновата, правда… Там были взрослые. Много взрослых. Как ты могла с ним справиться? Я просто спросила, чтобы узнать, как так вышло, вот и все. Я так и подумала, что без важной причины… ты бы не стала… Не отошла…

— Вот именно, что взрослые, — непоколебимым тоном добавляет медсестра. — Это сейчас они враги, потому что не дают вам ваших вольностей. Вот вам и в радость оббрехать их, лишь бы напакостить или наперекор что-то сделать. А что вы о жизни знаете? Ничего! Выросли в своих интернетах, все вам не так! Все человеческие ценности уже перевернули… Молодёжь! Что из вас только получится… — продолжает бурчать она, и я понимаю, что это — самая типичная реакция на случившееся. Никто не поверит Эмельке, подростку протестного возраста, или мне, приезжей, не вписавшейся в здешние правила жизни, или Артуру — отщепенцу, пошедшему против воли семьи и матери, которая своим детям хочет только лучшего.

Даже если бы она лично присутствовала при том, как нас запирали и швыряли камни в окна — все равно нашла бы этому какое-то оправдание, причину, почему это правильно. И, к сожалению, эта медсестра — одна из многих, тех, кто никогда не встанет на нашу сторону и даже не подумает о том, чтобы привлечь к ответственности устроивших погром.

— Не обращай внимания, Эмель… — уворачиваясь от заботливых движений медсестры, которые резко становятся мне неприятны, говорю я. — Ты не виновата ни в чем. Все в порядке. Больше никаких вопросов к тебе. Не волнуйся только, ладно?

Надеюсь, она меня слышит — от обилия звуков, грохота и суеты вокруг на меня опять накатывает головокружение. И, на секунду прикрыв глаза, я пытаюсь отгородиться от воя сирен — кажется, приехала либо еще она скорая, либо пожарная. А, может, и и то и другое вместе.

Шум становится плотнее, накатывает на меня волнами, и я сама не замечаю, как вновь теряю ощущение времени, приходя в себя только когда вижу докторшу — ту, которая осматривала меня первой и договаривалась с Борисом Олеговичем о транспорте.

— Так, девонька, хорош, хорош лежать. В машине отлежишься, пришло время ехать. Аккуратно, аккуратно, понимаем ее под руки… Ты как — идти сможешь, или лучше стульчиком?

— Что — стульчиком? — хрипло переспрашиваю ее я, пытаясь понять, что происходит и что мне надо делать.

— В спецмашину грузиться будем! Как тебя переносить говорю — ногами с поддержкой пойдешь, или отнести стульчиком?

Мне почему-то ужасно не нравится этот «стульчик». Кажется, что такой способ предназначен совсем для немощных, и я отрицательно качаю головой.

— Я сама… Сама дойду!

— Резвая какая, ты смотри! Хорошо, тогда идём с поддержкой… А ну-ка, ребят! Давайте, аккуратно ее поднимайте… А дальше посмотрим, как наша красавица себя поведёт. Только держите крепко, чтоб не побежала, а то она такая — с неё станется!

Все еще туго соображая, я не могу понять — ее последние слова шутка или нет. Но, снова прикрыв глаза, я чувствую, как спиной отрываюсь от земли, и тут же начинаю искать опору, пытаясь встать, упереться ногами во что-то твёрдое. Мне очень не нравится это ощущение подвешенности — слишком напоминает ту странную невесомость, в которой я находилась до того, как меня привели в сознание.

Два санитара — именно их я вижу по бокам, озираясь, и понимаю, что зря отказалась от этого самого стульчика. Наверняка, они бы и его сделали так же бесстрастно-профессионально, как они держат меня — за спину и закинув мои руки себе на плечи. Я совсем не ощущаю себя немощной, хотя, стоило только подняться, как снова нахлынуло головокружение и слабая тошнота, а ожоги, добавившиеся ко вчерашним побоям, не прекращают жечь, словно маленькие огни, оставшиеся на память о большом огне, в котором мы сегодня побывали. Но при этом мне помогают как будто два хорошо обученных робота — по этой специфической вышколенности я понимаю, что это та самая платная бригада спецпомощи, которая повезёт нас с Артуром в областной центр.

Быстрее бы оказаться рядом! Быстрее бы убедиться, что все худшее, наконец, позади. Меня совсем не пугает, что я могу там увидеть. Я слышала, что Артур сильно обгорел со спины, что он в болевом шоке. Ничего, ничего, мы со всем справимся, ведь мы — мы просто живы. Нет ничего лучше обычного предвкушения жизни, ее проблем, рутины и в чём-то банальности после того, как ты успел с ней нешуточно попрощаться.

Мои надежные роботы-санитары продолжают механически, медленно и упорно проводить меня через поле, мимо моего бывшего дома, вокруг которого сейчас бегают какие-то странные, похожие на оживших человечков Лего, пожарные — они поливают практически полностью сгоревшую крышу не очень мощной струей из брандспойта, а вторая бригада заливает окна — пустые и чёрные, похожие на мертвые глазницы, из которых все еще полыхает пламя, полностью завладевшее местом, в котором я жила, в котором сначала не знала, как убить время, а потом была очень счастлива, в котором принимала гостей — старых друзей, прилетевших ко мне по первому зову, и тех, кто другом только казался, а еще тех, кто изначально приходил ко мне с умыслом разрушить мою жизнь. Пусть у них это получилось — моя здешняя жизнь и в самом деле закончилась.

Но впереди ждёт что-то другое — моя привычная квартира, в которой я буду жить с Артуром, когда он поправится. А значит, это будет что-то новое. Совсем другая история.

Оборачиваясь вокруг, чтобы запомнить место, из которого я так хотела и не могла уехать, встречаюсь взглядами с некоторыми из зевак или соучастников происшедшего — и не чувствую абсолютно ничего.

Не пройдёт и часа, как я переверну страницу жизни в этом городе. Мы с Артуром перевернём.

А они останутся здесь, в атмосфере показного радушия и пресловутой широты души, с любовью к священным традициям, нетерпимостью и порядками, за попытку нарушения которых каждого ждёт коллективный приговор.

Во взглядах некоторых наблюдающих я вижу жалость, но больше — насмешку и презрение. Понимаю, что в потрепанной и грязной больничной одежде, со съехавшей повязкой на голове, сквозь которую проглядывает кривая стрижка и вчерашние кровоподтеки, с перебинтованными и обожжеными руками, еще и синяком в пол-лица, который за сутки расползся вовсю ширь, я выгляжу как живое доказательство того, что случается с людьми, если они идут против местной общины. Но мне все равно. Я, наконец, уезжаю отсюда. А они — остаются здесь, с самими собой, и дальше противясь всему чужому, непривычному, пришлому. А, значит, жизнь здесь снова законсервируется, пока не начнёт бродить и напряжение не рванет сама по себе, уже без нашего с Артуром участия.

Жаль только друзей… Эмелька, тонкий Сережка, Денис-Дэн, тоже чумазый и как будто закопченный, лицо которого я вижу первым, едва меня выводят к стоящим бок-о-бок машинам скорой — одной, поменьше, у которой суетится, подписывая какие-то бумаги, Борис Олегович, и побольше, с уже включённой сигналкой и открытыми дверями.

— Дэн! — пытаюсь позвать его сквозь шум, гам звук голосов и работающей сирены. — Дэн, пока!

Он вряд ли слышит меня сейчас, как и я его, но в ответ что-то говорит и говорит, и по губам я читаю только одну короткую фразу: «Ни-сы!». И не могу удержаться от смеха — вернее, пытаюсь сдержать болезненные спазмы, которые вызывает смех — ох, это еще хуже чем вчера… Но тут же беру себя в руки и улыбаюсь в ответ, согласно кивая.

Конечно, ни-сы. А что нам еще остается?

За Дэновым плечом, подпрыгивая, машет рукой Эмелька. Кажется, она кричит: «Мы приедем! Мы обязательно приедем в гости, теть Поль! И в больницу проведать придём! Выздоравливайте! Выздоравливайте оба быстрее!» — и я понимаю, что вот он, тот выход, который поможет нам не потерять связь. Пусть почаще приезжают к нам. В том, что по доброй воле мне или Артуру захочется наведаться в этот город, я сильно сомневаюсь.

Мы подходим вплотную к машинам и я начинаю волноваться и вертеть головой, пытаясь определить — а где, собственно, Артур и разместят ли нас вместе? Не разделят ли нас сейчас по разным скорым, и его на спецтранспорте отправят в областной ожоговый центр, а меня на скорой попроще — в ту самую больницу, из которой я сбежала, может быть, даже в то самое отделение. Нет, это было бы слишком жестокой насмешкой, которую я вряд ли смогу вынести адекватно.

Но не проходит и секунды, как я вижу, что волноваться нечего — мои немногословные санитары-помощники спускают маленькую подвесную решетку, заменяющую лестницу, и я с удивлением понимаю, что мне не придётся даже прилагать усилия, чтобы вскарабкаться внутрь. Достаточно сделать пару шагов вверх — и меня ловит под локти еще одна ассистентка, одетая в такой же форменный комбинезон, только в отличие от докторов из городской скорой, он не синий, а оранжевый, с яркими светоотражающими вставками.

Я не успеваю удивиться ни их современной экипировке, ни простору внутри машины, ни тому, что, оказывается, ехать мы будем в мини-реанимационной палате на колёсах — здесь есть и капельницы, и электрокардиограф, и даже дефибриллятор. Да, мне становится спокойнее от понимания, что если кому-то из нас в дроге станет хуже, то нам помогут и повторно вернут с того света разрядом тока, но… Но главное, всё-таки, другое.

Главное, Артур здесь. У меня очень странные поводы для радости в последнее время — то я радуюсь, увидев его посреди задымленного лофта, спящего почти без чувств, теперь — в таком же состоянии на раскладной высокой каталке, стоящей вплотную к затюнингованному темному окну.

— Мы… мы поедем вместе? Вы не высадите меня никуда? Я хочу быть с ним, можно? — обращаюсь я к ассистентке, занявшей дальнее кресло у стены, отделяющей водительские места.

Повернувшись ко мне, она внимательно смотрит на меня и по выражению ее лица, я стараюсь догадаться, о чем она думает. Пока что, похоже, что она воспринимает моё поведение как следствие пережитого потрясения, поэтому говорить предпочитает очень спокойно и тихо, как психиатр:

— Все в порядке, мы сейчас выезжаем. Присядьте пока на кушетку, — она показывает на синюю медицинскую кушетку с приподнятым подголовником, стоящую напротив каталки Артура. — Или прилягте, если так удобнее. Если появится тошнота или сильные боли, сразу же дайте мне знать. И поменьше волнения. Постарайтесь не стрессовать без меры, кортизоловые вспышки вам сейчас не нужны.

Но как же не стрессовать, если вот он, Артур — лежит напротив на боку, закреплённый специальными ремнями, и опять не видит и не слышит меня. И опять я могу быть уверена только в том, что он дышит, но на этот раз — точно видит сны: зрачки под его веками мечутся из стороны в сторону, иногда замирая, но тут же возобновляя движение.

Его лицо — кое-где запачканное сажей, с запекшейся ссадиной на скуле и обгоревшими на одном глазу ресницами, почти такое же, как всегда, если не считать застывшего на нем напряжения, которое не уходит даже в бессознательном стоянии. Волосы присыпанны чем-то непонятным — то ли глиной, то ли пеплом, на шее, из-под покрывала, которым он укрыт до самых ног, выглядывает часть повязки— значит, здесь заканчиваются его ожоги, покрывающие всю спину, из-за чего его не могут положить лицом вверх. Одна рука, лежащая поверх покрывала, вытянута немного вперёд и развёрнута тыльной стороной, и к венам белыми прозрачными полосками прикреплён какой-то катетер.

Да, я много раз представляла, как мы вместе будем покидать этот город, но никогда не думала, что это может быть именно так.

— А можно я сяду на пол? — снова обращаюсь к ассистентке и снова получаю в ответ крайне изумлённый взгляд. — Мне так удобнее! Так не укачает! Я всегда в долгих поездках езжу на полу. Вестибулярка, знаете ли… — откровенно вру я. — А тут у вас и покрытие удобное! Мягкое…

— Вы уверены? — только и спрашивает она таким тоном, как будто в следующую секунду добавит: «Что ж, любой каприз за ваши деньги». Собственно, приблизительно это она и произносит с холодной вежливостью персонала платных клиник: — Я бы не рекомендовала, конечно. Но под вашу ответственность…

— Да-да-да! — я немного неуклюже и медленно понимаюсь на ноги, подходя ближе к каталке Артура. — Если вдруг мне станет неудобно, я пересяду — я же не враг себе. Вы не волнуйтесь! Мне так… — и не успеваю закончить, как новая вспышка шума и криков снаружи отвлекает мое внимание, и я, впервые после пожара, долго и протяжно вздыхаю, даже не закашлявшись при этом.

Ну что опять? Неужели не все части этой драмы-трагикомедии уже сыграны? Неужели осталось что-то, какие-то сцены или истерики, которые следует устроить перед машиной неотложной помощи — не самым лучшим местом для выяснения отношений?

Чуть сощурившись и подойдя к самому краю кабины, я вижу спешащего к нам Бориса Олеговича и… инстинктивно делаю шаг назад по глупой, возникшей в этом городе привычке… вместе с ним — Тамару Гордеевну с Натальей, следующей по пятам. Выглядят они обе немногим лучше меня — растрепанные, издёрганные, Тамара Гордеевна — впервые с волосами, выпадающими из ее всегда высокой прически и опухшими от слез глазами. Наташку в таком состоянии я уже видела — когда в очередной раз рушилась ее мечта, и какая-нибудь неземная любовь оказывалась женатой, либо женилась не на ней, либо просто отказывалась жениться — она всегда страдала с размахом древнегреческих трагедий, воздевая руки к небу и царапая лицо, или все, что под руку попало. Но в этот раз в ее чертах проступает такая ожесточённость, такая готовность крушить и разрушать, что я делаю еще шаг назад, вглубь кабины. Вчера я уже встретилась с ней в таком состоянии, думая, что мне ничего не грозит. Да и сегодня — вспоминая слова Бориса Олеговича, услышанные в полусознании, я более чем уверена, что это именно ее рука подперла дверь так, что мы не могли выйти. И пусть я до сих пор не знаю, как это можно сделать, но Наташка, не раз хваставшаяся мне, как на хуторе запирала сестёр в сараях, блокируя выход палками и граблями, в этом деле толк знает.

Вот только что ей надо сейчас? Неужели у нее нет ни капли сожаления, что так вышло? Неужели ее не пугает цена и последствия нашей ссоры, которая превратилась в какой-то стихийное бедствие? Судя по выражению ее глаз — нет, и она готова биться до последнего.

Гордеевская кровь — не водица. Вот только не каждый поступок моно оправдать этим. Далеко не каждый.

— А я сказал, никто из вас туда и шагу не ступит! Не поедете и всё! Надо будет — каждую из вас за косы с машины стяну, но в ожоговый вы с ним не поедете! — голос нового Бориса Олеговича громыхает над пустырем так, что если бы у меня не были забинтованы руки, я бы протерла ими глаза, чтобы убедиться, что это точно он, так отчитывает жену и дочь. — Хватит! Хватит беспредельничать! И слезы крокодиловы свои лить прекращайте — сначала чуть не сожгли живьём, теперь лечить ехать надумали!

— Да какое живьём, какое живьём, Боречка! Морок это, недоразумение! Сам знаешь, чьих рук дело, кто народ настропалил и попутал, кто вот такую насмешку над нашими благими намерениями устроил!

Боречка? В который раз мне кажется, что я ослышалась. На моей памяти Тамара Гордеевна никогда не называл мужа Боречкой. И вот теперь, стоило ему дать первый серьёзный отпор, как сразу прорезалось это неуместное подобострастие. Какие же дикие, странные порядки в этой семье, и как поздно я это поняла.

Видимо, все мое отвращение, которое я впервые чувствую так ярко, читается на лице, потому что Наташка, поймав мой взгляд, останавливается, и уперевшись руками в бока, яростно кричит:

— Что, довольна! Этого ты хотела, приблуда чертова! За этим ты вернулась из своей триждыблядской жизни? Красть наших детей? Рушить наши семьи? Ломать наши порядки, насмехаться над нами? Так будь ты проклята, Полька! Чтоб до самой смерти тебе покоя с нашим краденым счастьем не было! И после смерти не было! Чтоб ты мучилась и на этом свете, и на том, и всякий из наших, кто с тобой поведётся! Всех вас проклинаю, предатели! Всех проклинаю!

— Наташа, Наташа, что ж ты делаешь! — горестно заламывая руки, Тамара Гордеевна забывает даже о своём споре с мужем и хватает дочку за плечи, стараясь ее успокоить. — Не тех ты проклинаешь, и не так, еще и в такую ночь! В купальскую ночь почти, что ж ты делаешь, доча!

— Мне плохо… — говорю я, продолжая пятиться вглубь машины, надеясь, что вездесущая ассистентка меня услышит и даст какой-то препарат. Меня и в самом деле опять тошнит, а на языке появляется горьковатый, терпкий вкус — такой страх вызывает первобытная агрессия семьи Артура, их стихийность и порывистость, их странные ориентиры и ценности.

Как же я хочу уехать отсюда. Вот прямо сейчас. Сколько можно тянуть, пора, пора трогаться! Иначе они опять что-то придумают, чтобы нам помешать — люди с подобным мышлением легче всего превращаются в чокнутых фанатиков.

— Наталья! Бегом домой и хорош свой рот разевать, детей бы постыдилась! — тем временем продолжает разносить жену и дочь Борис Олегович. — А ты что смотришь?! Бери давай продукт своего воспитания и тащи отсюда, хоть на привязи! Она ж дурная сейчас, на все способна! Уводи её, немедленно! И держи под замком, если не хочешь, чтоб я пошёл и написал в милицию сама знаешь, про что! Ясно тебе?!

— Твоя правда… Так лучше будет. Пока так. Но не навсегда, Боря, этого я тебе пообещать не могу.

Боря? Твоя правда? Господи… Что творится, что слышат мои уши?

И следом до меня относится еще одна фраза, которая звучит не менее дико, чем предыдущие.

— А теперь уймись, уймись, Наташа. Ты и так уже натворила, наделала делов. Пойдём домой. Пойдём, не отмахивайся! Ты слышала, что отец сказал? Прекрати буянить! Надо слушаться…

И пока моя челюсть, медленно отвисая, так и остаётся открытой, Борис Олегович, подбегая к нашей неотложке, машет мне рукой чтоб подошла и тычет какую-то папку с бумагами.

— Полинка! Бегом сюда, слушай, что я скажу. И езжайте уже, езжайте из города, как бы никому тут опять шлея под хвост не попала… Смотри, это все нужные бумаги, какие мне сказали собрать. Тут копии документов — я и твои с рюкзака у Эмели достал, и Артуркины все. Так что всё должно быть на мази. Если что — там деньги еще, между паспортами лежат, заплатишь кому надо, ты в таком разбираешься…

— Борис Олегович, ну не надо!

— Надо! Надо, Полинка. Не время сейчас кокетничать. Делай, что говорят, тут нейшутеные дела, сама понимаешь, — и я не нахожу что возразить на это прямое и честное замечание. — Что еще… За дорогу я заплатил. Завтра приеду вас проведать, так что надолго не прощаемся.

— А сейчас вы не едете?

— Нет, Полинка, не берут меня лишним. Говорят, есть сопровождающая, она за всем посмотрит. Места только для санитаров и пострадавших. Да я… често… и не рискнул бы сегодня. Я вот приду домой — первым делом капель от сердца напьюсь… Не хочу, чтоб в дороге ещё меня откачивали, сама знаешь, пень старый… как расклеюсь, когда не надо… Подведу вас… Я завтра, своим ходом. Я доберусь, не волнуйся.

— Дядь Борь, — наполняясь так низко, как могу, я беру у него папку. — Никакой вы не старый пень. Эмелька правильно сказала — вы герой. Это вы нас спасли. Вы один не сбрендили посреди этого кошмара. Спасибо вам. Огромное спасибо.

— Да ладно тебе, Поля… — в каком бы грозном образе не предстал сегодня Борис Олегович, его сентиментальность и чувствительность никуда не делись. Вот и сейчас, растрогавшись от моих слов, он снова утирает слезу с глаз. — Разве ж это геройство? Столько лет терпеть этот бедлам, пока здоровьем сына не заплатил… Раньше надо было геройствовать, раньше.

— Пациенты, прошу вернуться в кабину реанимобиля! — звучит из передней части машины голос нашей сопровождающей. — Родственники, отходим на безопасное расстояние!

И, как по мановению волшебной палочки, по бокам от нас с Борисом Олеговичем появляются те самые безмолвные, но очень техничные санитары, и, взявшись за двери, сдвигают их вместе, чтобы закрыть салон и, наконец, тронуться.

— Всё самое главное, Борис Олегович, происходит вовремя! И если раньше не вышло, значит, не ваше геройство это было! А теперь — у вас есть свой подвиг и свои… спасённые! До свидания! До завтра! — кричу я уже в закрытую дверь, снаружи которой щёлкают какие-то замки и задвижки.

Вот и все. В кабине тут же меняется освещение — из яркого электрического, оно становится приглушенно масляным, и асситентка, развернувшись в своём кресле, снова напоминает мне:

— Присаживайтесь, пожалуйста.

На негнущихся ногах, неожиданно сильно волнуясь, я подхожу к каталке Артура и сажусь рядом на пол — на это я выпросила разрешения раньше.

— Поехали! — командует ассистентка в переговорное устройство, и мы плавно, почти незаметно, трогаемся с места.

То, что это не просто машина скорой, а реанимобиль, я понимаю только, когда, завороженная мягким ходом, вижу, как начинают меняться картинки за окном. Стремительно удаляющиеся огни в поле и тающий в темноте обгорелый скелет моего жилища, подсказывают мне — мы едем очень быстро.

Мы все-таки покидаем этот город.

— Артур… — шепчу я, глядя на него снизу вверх и положив руку на край закреплённой каталки. — У нас получилось. Хоть так, но получилось. Скажите, а он может меня слышать сейчас? — чуть повысив голос, обращаюсь к ассистентке, которая к этому времени тоже начинает казаться мне каким-то обученным медицинским андроидом.

— У него болевой шок, он предполагает реакции, — отвечает она протокольно вымуштрованным языком. — Степень средняя, не тяжёлая, за стуки должно пройти, работа ЦНС постепенно восстановится.

— И… что это значит? Я могу говорить с ним? Могу общаться?

— Конечно, можете. Только без стрессообразующих факторов. При их наличии время восстановления может увеличиться.

Так, ясно. В переводе на человеческий это значит — надо говорить Артуру приятные вещи, и тогда ему станет лучше. Не напрягать.

Пока думаю, с чего начать, продолжаю смотреть на его лицо — или мне кажется, или выражение его слегка изменилось, стало менее напряжённым. Ох, как же хочется дотронуться к нему, провести пальцем по горбинке на носу, по ямочке на подбородке и тонкому шраму над верхней губой — первому привету от безграничной любви его семейства. Сегодня к этому шраму прибавились и новые… Много новых. Рубцы от ожогов и стянутая обгоревшая кожа — это намного серьёзнее, чем тонкий шрам на лице, но… Если я и могу о чём-то жалеть, так только о том, что ему пришлось вынести эту боль. На мое восприятие это никак не влияет. Ни на йоту, ни капельки.

Когда-то, в самом начале я была уверена, что запала на его фактурную внешность, потом — на то, как нам хорошо вместе, и только потом поняла, что просто… на него. На него самого, на то, какой он есть и какой будет, несмотря на любые изменения, возраст, шрамы или залысины. На что угодно. Когда вам нужен сам человек — его сердцевинка, его суть, все остальное не важно.

Сегодня я спасала его лицо, чтобы не испортить что-то действительно прекрасное — но не потому, что не смогла бы любить его другим. Я закрывала ему именно лицо, понимая, что изменения с ним человек переживает тяжелее всего. А, значит, я всё-таки, надеялась, что мы выживем.

И пусть его идеальное, рельефное и чистое тело осталось только на моих снимках — на тех, где он слишком красив для любой одежды — я не могу испытывать сожаление даже по этому поводу. Потому что и на фото, и в моей памяти — такой, каким я увидела его впервые: на корте, с мячиком, пойманным после удара о стенку; и сейчас, в повязках и бинтах, с катетером, вставленным в вену — это всё Артур. Он рядом. И он жив.

А я люблю его… любым. Просто за то, что он есть.

— А помнишь, — вспоминая о мыслях, впервые посетивших меня на хуторе, начинаю говорить я, продолжая смотреть, как за окном мелькают деревья и кустарники. — Помнишь, я говорила о том, что мы будем делать, когда приедем домой? Мы бросим вещи прямо в коридоре, упадём на диван и будем просто лежать и никуда не спешить. Ни от кого не прятаться, ни с кем не встречаться. Помнишь? Мы так и сделаем, когда вернёмся из больницы, когда тебя выпишут. А на выходных мы будем спать допоздна и есть прямо в постели. Мы будем спорить с тобой, кто первый принесет завтрак, потому что я обожаю делать сюрпризы, а ты — очень азартный и не любишь проигрывать. А потом мы будем гулять — я покажу тебе мой город, в который ты так хотел попасть, все самые лучшие места. Будем есть сладкую вату или пить вино, или играть на спор, и ты снова разнесешь меня в пух и прах. А я буду должна тебе кучу самых разных желаний — ты главное придумывай позаковыристее, ты знаешь, я всегда проигрываю в спорах. А если мы будем ругаться, то придумаем какое-то стоп-слово, и когда кто-то один его скажет — нужно будет сразу прекратить кричать и начать целоваться. А когда я буду уезжать, мы будем висеть в фейстайме целыми сутками, я буду показывать тебе, где и над чем я работаю. Мы потратим все наши интернет-лимиты, будем закупать дополнительные гигабайты тоннами, и на нас славно наживутся поставщики интернета…

Меня так увлекают рассказы о нашей будущей жизни, что я прихожу в себя только когда мы проезжаем странный памятник-символ нашего города — большой полумесяц с копной ржаных колосьев и вечной надписью про житницу. А это значит, что всего через пару километров заканчивается черта нашего города и начинается область. Уже совсем скоро!

— А потом мы построим дом! — в учащенном темпе начинаю я, чувствуя, как волнение возрастает по мере приближения к этой невидимой границе, которую мы никак не могли пересечь. — И сделаем там всё, как хотим. Мы построим тебе корт во дворе… Или внутри, крытый! Как захочешь! А у меня будет большая студия, и я опять начну снимать на плёнку — я давно собиралась, почему бы и нет? А если мы будем мешать друг другу, или мельтешить — а я люблю мельтешить, ты сам в этом убедишься, мы разделим дом на две половины, твою и мою. И будем уходить туда, отдыхать в тишине и покое. И если кто-то один ушёл на свою половину, другой не сможет его оттуда вытянуть, пока он сам…

— Не надо.

Что? Мне это послышалось? Такая себе звуковая галлюцинация, нервы шалят, или лекарства подействовали?

Но я не только слышу это — но и вижу. Очень четко вижу, как Артур открывает глаза. Под левым веком у него лопнули сосуды, от чего глаз выглядит красным, будто залитым кровью, а на правом обгоревшие ресницы смешно и странно топорщатся.

— Что — не надо? — повторяю за ним, стараясь, чтобы голос не дорожал от волнения.

— Не надо… делить. Дом. Мы и так… все решим.

— Ну… хорошо. Я думаю, ты прав. И так решим. Обойдёмся без этого.

Чувствую, как по моим щекам текут слезы, и снова хочу вытереть глаза, особенно тот, который ужасно чешется под новой повязкой — и опять вспоминаю, что перевязанными, пекущими сквозь бинты руками, не смогу это сделать.

Ну и ладно. Пусть текут. Это не стыдно — плакать от счастья и не скрывать это.

— А ты знаешь, что скоро выезд из города?

— Да? — глядя на меня, Артур облизывает пересохшие губы, и в этот момент я надеюсь на одно — что его препараты намного сильнее, чем мои, и вместе с сознанием к нему не вернулось дикое ощущение боли, которое вызывает обожженная спина. Но, судя по его реакциям, он не против, чтобы я и дальше его развлекала, отгоняя мысли о пережитом недавно.

— Да, очень скоро. Я помню эти места, еще с детства. Сначала памятник колоску, а потом граница города. С минуты на минуту, вот-вот.

Из-под покрывала он чуть свешивает вторую руку — такую же перебинтованную, как моя, и я касаюсь ее своей, тоже в бинтах. Еле-еле. Пусть у нас не получается полноценного пожатия — это временно. Скоро все изменится. Всё пройдет, всё раны заживут. И мы будем держать друг друга за руки крепко-крепко.

— Мы никогда не вернёмся сюда, — говорит Артур, пристально глядя мне в глаза.

— Никогда не… — вообще-то, я хочу сказать «Никогда не говори никогда», но в этот самый момент мы проезжаем мимо освещённой надписи с перечеркнутым названием нашего города — так стремительно, быстро и просто, как будто не было всех этих жертв, и нервотрепки, и очень странных, часто пугающих событий.

Я умолкаю на полуслове, потому что хочу сказать так много и сразу. Ведь после всего, что случилось с нами, я могла бы составить целый список предостережений.

Никогда не возвращайся в город, где тебя не ждут.

Никогда не разговаривай с незнакомцами.

Никогда не теряй голову и не поддавайся чувствам.

Никогда не спорь и не вступай в конфликты.

Но мне плевать на эти правила. Потому что мои «никогда» совсем другие.

Никогда не обращай внимания на то, что говорят.

Никогда не бойся быть счастливой

Никогда не расставайся с тем, кто тебе дорог.

Никогда не теряй надежду.

Никогда не переставай любить жизнь.

Никогда не….

Эпилог

Запись в дневнике Кристины

«5 июля.

Я верю в закон бумеранга.

Когда всё возвращается на круги своя. Когда всё становится таким, какое есть на самом деле. Когда все хорошенькие и приличные показывают своё настоящее нутро и творят такое, от чего ты ахереваешь, как в том бумерском анекдоте: «И эти люди запрещают мне ковыряться в носу!»

Бросить бумеранг — это дать толчок и отойти. Качнуть маятник и наблюдать, сколько трупов врагов проплывет по речке. И вовремя протянуть руку, чтобы поймать бумеранг, который вернулся. А потом снова убедиться, что ты права.

Это я — хорошая. А они — говно сраное.

Я всегда даю выбор — простить или заговнить. Угадайте, что они выбирают — все, как один? И борцы за справедливость, и поборники чистоты-моральки, и всякие приезжие компашки креативщиков?

Нет, это не я пафосно отказалась от предложения простить и замирить, когда у самой скелеты штабелями из шкафа сыпятся.

Это не я накинулась в парке всей толпой на одну — пусть дурочку, но одну! Достаточно было просто не разрешить использовать фотки детей на выставках — для этой фото-бабы это был бы реальный удар, хуже тех пиздюлей, что ей прилетели.

Это не я повелась на открытый стеб про сатанистов. Не я не выкупила рофла, что козлиный череп — это новый Бафомет, блядь!

Это не я устроила пиздецовую охоту на ведьм и фаер, мать его, шоу в середине лета, когда жара ночью под тридцать, а днём под сорок!

Ну и, конечно, это не я решила сжечь живьём человека, закрыв его в доме. Заодно не рассчитав с количеством погорельцев.

Да, это я сказала им, что она внутри. Мне нужно было, чтобы они узнали правду. Но вместе с правдой я всегда даю выбор. А говно выбирают — они.

И кто из нас после этого монстр? Кристина, которая просто раскрыла им глаза, или «самые лучшие жёны и мамочки», а на самом деле скрытые маньячки внутри?

Нет, все бумеранги прилетают честно. И я поступаю правильно.

Я сильная. Я больше не пропущу ни одной несправедливости.

Когда-нибудь каждый встанет перед выбором — простить или заговнить, и ответит за это. Только тогда я буду ещё круче, ещё сильнее.

…Потому что осознание своей силы умножает её»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍