Обычные суеверия

Глава 1 Гнев Божий

Германия, Аугсбург, год 1645

Лето 1645 года от рождества Христова в окрестностях славного города Аугсбурга выдалось на редкость жарким и засушливым. Посевы сгорели на корню, и люди только и могли что бессильно вздымать руки к небу, предчувствуя голодную зиму и разорение.

В городе цены на хлеб мигом взлетели почти вдвое, и многим семьям пришлось затягивать пояса потуже. Знающие люди качали головами и говорили, что здесь, конечно не обошлось без колдовства. В самом деле, разве сатана, враг рода человеческого, в черной злобе своей не ищет любую возможность навредить людям? И разве не ведьмы, его верные помощницы, могут при желании вызвать град, засуху, неурожаи и болезни?

Мало-помалу народ начал роптать на бездействие властей. Он требовал немедленно найти и покарать виновных, дабы зло не осталось безнаказанным.

Дошло до того, что чернь на улицах плевала вслед бургомистру и судье, крича при этом:

— Пусть остерегутся власть имущие, подкупленные богачами! Пусть остерегутся они вместе с женами и детьми! Все знатные семьи города предались магии!

Городской магистрат начал расследование и скоро выявил виновных. Жену трактирщика Целлера и вдову Циммерман арестовали по подозрению в колдовстве. Первая держала в доме большого черного кота. Многие видели, как она гладила его и даже о чем-то тихо разговаривала, чего уж точно не подобает делать доброй христианке. Ясное дело, что под обличьем кота скрывался сам дьявол!

Напрасно потом Маргарета пыталась убедить судей, что кот — это просто кот, бессловесная божья тварь, очень умная и ласковая, а главное — превосходно ловит мышей и крыс, которые сильно досаждали раньше ее хозяйству. Маргарету трижды поднимали на дыбу, вывернули плечевые суставы, но упорная баба все запиралась.

Только когда судья приказал привязать ее к железному «ведьмину креслу» да развести под ним огонь пожарче, трактирщица не выдержала и призналась, что наводила засуху, подвешивая горсть земли в мешочке из кожи некрещеного младенца над огнем в очаге, что отнимала молоко у соседских коров, а главное — что посещала шабаши на горе Блосберг, где плясала с демонами и предавалась с ними самому гнусному распутству, а кот ее каждый раз на этих сборищах принимал вид красивого молодого человека с огненными глазами и маленьким хвостиком с кисточкой на конце.

Она указала также своих сообщниц — пятнадцать других женщин, которые тоже отплясывали богомерзкие танцы на шабашах, губили скот, портили погоду и насылали на людей неизлечимые болезни. Судейские чиновники и священник только диву давались: все названные ведьмы были известны в городе своим благочестивым поведением, каждую неделю ходили в церковь и исповедовались, а Марта Штюмер столь щедро раздавала милостыню неимущим, что чуть не довела себя до нищеты.

Воистину козни сатаны не знают равных по изобретательности и коварству!

Вдова Циммерман — уродливая горбатая старуха — жила в покосившейся лачуге у самой городской черты и часто бродила по улицам, стуча клюкой по камням мостовой и бормоча себе по нос что-то непонятное. Седые космы развевались на ветру, голова мелко тряслась на тонкой шее, а прохожие поспешно отводили глаза и спешили творили крестное знамение, дабы уберечься от сглаза. На допросе вдова то хохотала, то скулила от боли, словно побитая собака.

Сколько ни пытали старуху, палачам так и не удалось добиться признания. Да что там признание — она и слова не могла произнести по-человечески. Не иначе как сам дьявол проник в ее тело, дабы затворить уста изнутри, решили судьи и отступились.

В протоколе записали: «Ведьма кивнула головой, что следует понимать как признание своей вины», и этого оказалось вполне достаточно для смертного приговора.

Обеих сожгли на костре на площади перед ратушей. Маргарета не могла идти сама — в застенке на нее дважды надевали «испанский сапог». Палач привязал женщину к столбу, и когда поленница уже загорелась и дым стал подниматься к небу, ведьма, собравшись с силами, крикнула:

— Я невиновна! Я невиновна, как и все другие, кого я оговорила под пытками!

Отец Иоганн Бинсфельд, ученый богослов из Мюнхена, тюремный духовник, в обязанности которого входило принимать последнюю исповедь осужденных, только перекрестился и горестно провозгласил:

— Сие есть последнее усилие сатаны спасти свою ученицу!

А старуха Циммерман все так же трясла головой и щурила глаза, как будто не понимала, где находится. Когда огонь подобрался к ее босым пяткам, она пронзительно закричала, и крик этот ничем не напоминал человеческий. Только бесы могут издавать столь отвратительные звуки. Жалостливые горожанки крестились украдкой — если пламя костра причиняет такие муки, то каково же теперь придется грешной душе в аду, в огне негасимом?

Ведьм постигло заслуженное возмездие, но засуха все продолжалась.

Ни капли дождя не упало на землю за долгие недели, и крестьяне уже отчаялись спасти хотя бы часть урожая. Видно, колдовство и чародейство пустили глубокие корни в славном Аугсбурге и его окрестностях! Стражники волокли в тюрьму все новых и новых подозреваемых. Ведьм водили в цепях по улицам, дабы они указывали своих сообщниц. Судейские чиновники, палачи, тюремные писцы не знали отдыха, трудились от зари до зари и каждый день добивались от арестованных признаний в новых и новых ужасных преступлениях.

А солнце все палило так же безжалостно и сурово, словно сам Бог как верховный инквизитор и судья вознамерился сжечь землю за людские прегрешения.

Глава 2 Охота

Тюремный писец Йозеф Шнайдер — вихрастый белобрысый и веснушчатый паренек девятнадцати лет от роду — с тоской следил, как муха бьется о стекло. Он скучал и с нетерпением ждал, когда этот бесконечно длинный день подойдет к концу, можно будет выйти на улицу, выпить кружку пива в харчевне, а потом пойти домой, съесть кусок яблочного пирога, что так замечательно печет его матушка, и, сотворив вечернюю молитву, уснуть сном честного труженика, уставшего за день. Жаль, до вечера еще далеко!

Здесь, в подземных казематах, среди привычной сырости дневная жара почти не ощущалась. Тонкий лучик солнца еле-еле пробивался сквозь зарешеченное оконце под самым потолком. Господа судьи ушли выпить и закусить, а потом, пожалуй, будут играть в карты… Даже палач тихо посапывает в углу, уронив голову на грудь.

Очередной подозреваемый, ученый аптекарь Альбрехт Доденхайм, с самого утра висит на дыбе, подвешенный за одну руку, и угли тихо тлеют в жаровне под его голыми пятками. Дело писца — в точности записывать каждое слово, произнесенное на пытке, дабы не пропало оно втуне, но что же тут записывать, если проклятый колдун упорно молчит? Недаром вон и палач из сил выбился…

Третьего дня означенный Доденхайм сам явился в городской магистрат и заявил, что занимается колдовством и чародейством, но к засухе непричастен и готов подробно рассказать обо всем, чем занимался у себя в доме за наглухо запертыми ставнями.

Аптекарь не ведал, что уже попал под подозрение, — его служанка, шестнадцатилетняя Барбара Келлер, арестованная этим утром, почти сразу же призналась, что хозяин ее знается с темными силами, вызывает духов и беседует с давно умершими людьми, а по ночам варит отравляющее зелье. Рассказала она также о том, что раз в месяц к нему приходят гости — всегда двенадцать человек. И не днем, как все добрые люди, а среди ночи. Аптекарь всегда сам впускает их в дом, а ей приказывает только приготовить холодный ужин и не выходить из своей каморки до утра. Но однажды Барбара подсмотрела, как они входили, закутанные в черные плащи до пят, с капюшонами, опущенными на лица.

Судья насторожился. Он почти ежедневно слышал от арестованных ведьм про шабаши на горе Блоксберг, но чтобы здесь, в городе, под самым носом у властей и церкви процветала мерзость колдовства… Это было вовсе неслыханно! Нужно было расспросить арестованную как можно подробнее. Когда Барбаре сдавили пальцы в тисках и кровь начала капать из-под ногтей, она охотно призналась, что это были вовсе не люди, а демоны. Даже припомнила, как разглядела у одного из них козлиные копыта вместо ног и долго потом чувствовала в доме запах серы.

Судья не мешкая отправился в магистрат, чтобы отдать приказ стражникам арестовать колдуна. Никак нельзя было допустить, чтобы столь опасный преступник скрылся из города! Но не успел судья подписать бумагу, как Доденхайм явился сам, будто почувствовал опасность и хотел обмануть правосудие лживым покаянием. Его, конечно, немедленно арестовали и привели в тюрьму. В доме провели тщательнейший обыск и нашли множество подозрительных предметов: книги на неизвестных языках, сушеные корешки, даже диковинный предмет, именуемый микроскопом. Один из стражников случайно заглянул в окуляр и тут же отскочил в сторону, побледнел как смерть, принялся судорожно креститься дрожащими руками и шептать молитвы.

И было чего испугаться! Взгляду предстало кошмарное чудовище с невиданной мордой и жуткими щетинистыми лапами. Значит, и правда хозяин — колдун, раз держит у себя в доме демона, заключенного в волшебном кристалле!

Товарищ стражника, служивший когда-то подмастерьем у стекольных дел мастера в Амстердаме, вынул муху из-под окуляра и показал ее реальные размеры, потом поймал другую и положил ее под микроскоп. При увеличении она выглядела точно так же, как и первая, но все равно микроскоп стал тяжкой уликой против обвиняемого. Надо иметь поистине дьявольскую изобретательность, чтобы создать аппарат, при помощи которого страшного демона можно сотворить из обычной мухи.

Поначалу в застенке Доденхайм говорил охотно и много, но нес такую ужасную, богопротивную ересь, что судья велел применить пытку. В самом деле, разве может честный человек и христианин поверить, что настоящие колдуны и ведьмы вовсе не желают зла людям, а всего лишь молятся иным богам и стараются использовать свою силу исключительно во благо.

С ужасом слушал судья речи о том, что они не боятся ни креста, ни святой воды и отнюдь не теряют волшебную силу в момент ареста, как писали ученые-инквизиторы Якоб Шпренгер и Генрих Инститорис в знаменитом трактате «Молот ведьм», а, напротив, могут отвести глаза страже, пройти мимо незамеченными или наслать временную слепоту… Утверждение, что все осужденные по закону за ведовство — суть несчастные жертвы, под пытками оговорившие себя и других, возмутило судью до глубины души. Этот наглец осмеливается спорить с самой святой церковью! Разве не сказано в Священном писании: «Ворожеи не оставляй в живых»?

И уж совсем нелепой и кощунственной выглядела сама мысль о том, что пройдет всего триста лет — и сам Папа Римский будет перед всем миром приносить принародное покаяние за существование священной инквизиции!

Судья приказал вычеркнуть эти слова из протокола допроса, дабы богомерзкие бредни не смущали более никого, и Йозефу пришлось долго и тщательно, строка за строкой вымарывать написанное.

Подвешенный на дыбу, Доденхайм продолжал богохульствовать и кощунствовать. Он отказался прочесть «Отче наш», как подобает христианину. «Бедный еврейский проповедник сам был казнен по ложному доносу, а потому никогда бы не допустил, чтобы невинных мучили во имя его!» — заявил аптекарь столь гордо и заносчиво, словно сам был верховным судьей. Потом стал глумиться над судьями, да так, что не раз вогнал почтенных господ в краску.

Главному городскому судье, господину Фридриху фон Шнеевейсу, он предложил пришить рога к своей шляпе. Когда тот, багровея от злости, спросил, что имелось в виду, Доденхайм только рассмеялся. «Спросите у графа Пургшталя, когда он в следующий раз приедет к вам на воскресный обед! Если посмеете, конечно… Ведь, если не ошибаюсь, именно ему вы обязаны столь высоким назначением?»

Клауса Атенштадта, подающего надежды молодого юриста, спросил, какая часть из конфискованного имущества казненных идет на покрытие его карточных долгов. Не потому ли всего за три дня было арестовано шесть богатых горожанок (а четверо из них уже и признались!), что господину судье так не везет в игре?

Отцу Иоганну, который в нарушение всех правил присутствовал при пытках и помогал судье советами, находя в этом особенное удовольствие, напомнил о содомском грехе, совершенном в монастыре близ города Мюнхена с молодым послушником. Если уж по Каролинскому кодексу, принятому почти сто лет назад, распутство, противное природе, тоже карается сожжением на костре, как ведовство и чародейство, то почему бы почтенному патеру, столь сильно радеющему о нравственности своей паствы, не ввергнуть в огонь себя самого?

Даже палач Фриц Вебер, здоровенный детина, славящийся умением получать признания даже от самых упорных подозреваемых, не избег общей участи. Пока он вбивал Доденхайму деревянные клинышки под ногти, тот посмотрел ему прямо в глаза, улыбнулся и доверительно посоветовал не покупать сегодня дочке новое платье с брабантскими кружевами — ведь ей так и не придется его поносить. Не пройдет и двух недель, как четырнадцатилетняя Бабелин Вебер, единственная радость своего отца, будет обращена в пепел и золу, а самому палачу придется уплатить немалые издержки за казнь, как и родственникам прочих осужденных. Так что денежки лучше поберечь!

В довершение всего невозможный аптекарь назвал судейских и палача истинными слугами дьявола, умножающими зло на земле, и заявил, что не скажет более ни слова. Как раз в этот миг часы на городской ратуше пробили полночь, и судья почел за лучшее отложить допрос до утра.

В ту же ночь двенадцать человек исчезли из города бесследно, бросив свои дома и имущество. Вне всякого сомнения, они были сообщниками арестованного и сбежали, убоявшись справедливого возмездия, но Доденхайм так не назвал ни одного имени, хотя назавтра его пытали целый день без отдыха.

Йозеф с досадой покосился на арестованного. В тюрьме юноша служил почти полтора года и успел навидаться всякого, но такого закоренелого грешника встречать еще не доводилось. Другие молили о пощаде, взывали к Богу и святым, клялись в своей невиновности или покорно каялись в совершенных грехах, но издеваться над правосудием себе еще никто не позволял! Недаром ведь говорят, что только дьявол может помочь своим слугам вынести мучения пытки, не чувствовать боль, сохраняя полное присутствие духа и, даже находясь в руках правосудия, вредить добрым христианам.

Йозеф присмотрелся внимательнее и заметил нечто действительно странное: раны на теле узника, нанесенные огнем и железом, уже покрылись тонкой розоватой кожицей. Кажется, пройдет несколько дней — и все заживет без следа.

Писарь зябко передернул плечами. Сколько раз его душа содрогалась от ужаса, когда ведьмы и колдуны сознавались в своих преступлениях, и каким утешением было сознание того, что здесь, перед судом, их власть кончается! Как сладко было думать, вытягиваясь по вечерам в своей постели под одеялом, что и он, человек слабый и грешный, все же причастен к великому и благородному делу очищения родного города от скверны. Ведь если бы слуги Господа не стояли на страже, приспешники Сатаны давно бы уже уничтожили этот мир!

А теперь Йозеф не знал, что и думать. Хуже всего, что проклятый колдун сумел-таки посеять зерно сомнения в сердце. В самом деле, если ведьмы и вправда могут вызывать по своему желанию засуху, бури и градобития, то почему бы не использовать такую мощную силу против враждебных стран? К примеру, чем вести долгую и изнурительную войну с мусульманами, Австрия вполне могла бы нанять на службу одну-единственную ведьму и ее колдовством опустошить земли поганых язычников.

Конечно, взывать к помощи дьявола — это страшный грех, но и война порождает кровопролитие, насилие и грабеж, а потому вряд ли является богоугодным делом…

Йозеф потряс головой, отгоняя крамольные мысли, но это не помогло. Как нарочно, они лезли в голову снова и снова.

Только сегодня утром давала показания Катарина Пальдауф. Обритая наголо, с безумными от ужаса глазами, она ничуть не напоминала веселую и разбитную, острую на язык базарную торговку, у которой матушка Йозефа покупала капусту и яблоки всего несколько дней назад. Катарина сразу же сказала, что желает во всем признаться, обратиться к Богу и обрести наконец вечный покой. Она поведала судьям о том, как ела на шабаше жаб, требуху и ножки младенцев, вырытых из могил. О том, как отреклась от христианской веры, трижды наступив на крест, и целовала под хвост черного козла. О том, как дьявол, восседая на высоком троне, выслушивает отчет каждой ведьмы о совершенных злодеяниях, а если какая-нибудь из них откажется творить зло, бесы ее жестоко наказывают — бьют кнутом, полосуют своими длинными острыми когтями или прижигают раскаленным железом.

При этих словах несчастная покосилась на орудия пытки, разложенные перед ней, запнулась на мгновение, но справилась с собой и продолжила ровным голосом:

— Я испортила корову Эльзы Штольц, и теперь он не дает молока. Колдовством я убила своего кузена Эрнста Винера, с которым поссорилась в прошлом году из-за наследства. Заговорами и чародейством я погубила также Ганса Беме и троих детей моей соседки Эмеренцины Пихлер — Гертруду, Франца и маленького Фрица.

Йозеф на секунду перестал скрипеть пером — не далее как час назад по дороге в тюрьму он видел всех троих, мирно играющими в палисаднике перед домом. Конечно, дьявол может создавать фантомы и наваждения, но дети выглядели такими здоровыми и веселыми…

А несчастная Катарина все продолжала таким же монотонным голосом, будто механическая кукла:

— За свое злодейство я получила пять золотых слитков.

— Где же они? — быстро спросил помощник судьи Атенштадт. В глазах его сверкнул огонек алчности. Кто бы мог подумать, что у бедной женщины где-то припрятано такое богатство! — Где спрятано золото? Отвечай немедленно, иначе нам придется пытать тебя снова!

В глазах измученной женщины вспыхнул испуг. Она сложила руки на груди и быстро-быстро залепетала:

— Не надо меня мучить больше, добрые господа! Я все скажу… Золото я спрятала в сундуке, но при первом ударе колокола к воскресной мессе оно превратилось в конский помет!

Катарину увели обратно в камеру, а судьи потирали руки, довольные, что так легко удалось сломить упорство еще одной ведьмы. Всего три допроса с пристрастием — и вот уже получено полное признание!

Главный судья быстро утвердил смертный приговор и, придя в благодушное настроение, хотел было уже приказать палачу удавить осужденную перед сожжением, но потом передумал.

Сколько таких признаний Йозеф успел записать за свою не такую уж долгую службу! Но только сейчас, изнывая от скуки и вынужденной неподвижности — господа судьи строго-настрого запретили отлучаться куда-либо — он впервые задумался.

Неужели жизнь колдуньи действительно так страшна? Если в награду за измену Богу достаются только побои, фальшивые деньги и тухлая еда, ведьмы давно бы уже перевелись! Или… Их и не бывает вовсе?

Йозеф почувствовал, как испарина выступает на лбу. Мысль была абсурдная и еретическая, но все же так много явных несоответствий, натяжек и прямой лжи, что даже удивительно стало — как судьи, почтенные и образованные люди, в чьи обязанности входит установить истину, сами не замечают этого?

Йозеф вытер мокрый лоб рукавом. Некстати вспомнилась ему Анна Штраус, жена богатого мельника, сожженная еще в прошлом году. Незадолго до того у нее умер новорожденный ребенок. Дитя успели окрестить, и это вызвало сильнейшие подозрения: а что, если его принесли в жертву дьяволу? Известно же, что некрещеный младенец не может войти в царство небесное и душа его обречена на вечные муки в аду.

Сначала Анна все плакала, а потом призналась, что сама убила маленького сынишку, чтобы душа его досталась сатане, а тельце пошло на волшебную мазь. Крохотный трупик в могиле нашли нетронутым, но мать все равно сожгли…

Зачем же они оговаривают себя? К чему честным женщинам возводить на себя чудовищную напраслину и губить не только тело, но и бессмертную душу?

Ответ напрашивается сам собой. Йозеф вспомнил «испанский сапог», тиски для пальцев, которые палач затягивает так, что кровь выступает из-под ногтей и кости хрустят, словно сухие веточки, плети, вымоченные в крепком соляном растворе… На секунду представил себя на месте арестованных — и содрогнулся от ужаса.

Разве он сам смог бы выдержать мучения пытки? Каково это — в одночасье быть оторванным от дома, родных и друзей и переносить столь жестокие истязания? А потом валяться на холодных камнях, чуть прикрытых гнилой соломой, в зловонии и грязи и отгонять крыс, кусающих за ноги… И при этом нет ни малейшей возможности доказать свою невиновность! Вор или убийца имеет право на справедливый суд, но только не ведьма. Ни одна из них еще не вышла на свободу оправданная, сохранив и жизнь, и честь, и доброе имя. Ни набожность, ни праведная жизнь, ни стойкость, с которой иные переносят мучения, не может помочь им.

К примеру, та же Марта Штюмер так и не призналась ни в чем, только молилась и повторяла «прости им, Боже, ибо они не ведают, что творят». Ее подвесили на дыбе, жгли пятки, подбородок, прикладывали горящие комья серы к подмышкам, но несчастная женщина упорно продолжала твердить, что не виновна ни в чем, даже когда смертный пот выступил у нее на лбу.

В этот момент в застенок залетела большая пестрая бабочка. Здесь, среди осклизлых сырых камней, запаха крови, горящей человеческой плоти, грозных окриков судей и воплей пытаемых, она выглядела чудом, пришельцем из другого мира. И судьи, и писец, и даже палач уставились на нее, словно завороженные. Бабочка покружилась немного, трепеща разноцветными крылышками, и выпорхнула в окно.

Марта вдруг вскрикнула, судорожно мотнула головой и бессильно обвисла. Гримаса боли разгладилась, лицо стало спокойным и отрешенным, словно все происходящее больше не касалось ее. Палач спустил с дыбы бесчувственное тело. Судья Шнеевейс приказал записать в протоколе, что дьявол, явившийся под видом бабочки, свернул шею обвиняемой, чтобы она не успела выдать сообщниц. Тело приказали зарыть тело под виселицей, словно падаль, поскольку ведьма умерла без исповеди и святого причастия.

Йозеф вспомнил, как Марта раздавала хлеб нищим, как разрешала всем окрестным мальчишкам рвать яблоки у себя в саду… Всего несколько лет назад он и сам не раз туда наведывался!

Слезы подступили к горлу. Если хоть на минуту допустить, что Марта и вправду была невиновна, то все, что произошло с ней, выглядит чудовищным злодейством! Мало того что добрая женщина умерла в страшных мучениях, так даже в христианском погребении ей было отказано…

Может, и правда настоящих слуг дьявола не надо искать на горе Блоксберг? Может быть, они не имеют рогов на голове (если только почтенный фон Шнеевейс не пришьет их к своей шляпе), и ноги у них самые обыкновенные, ничуть не похожие на козлиные копыта? Они едят не жаб и требуху, а откормленных каплунов и свежую телятину, вместо крови некрещеных младенцев попивают мозельские и рейнские вина, но суть их деяний не та же — губить души честных и простых людей, заставляя признаваться в том, чего не совершали, а потом предавать мучительной смерти?

Перед глазами на миг вспыхнуло яркое голубое пламя. И голова… Будто огнем жжет изнутри! Йозеф с силой сжал виски ладонями, но боль только усилилась.

Трудно разобраться, когда тебе всего девятнадцать лет и все, во что верил, в одночасье оказалось поставлено под сомнение!

В этот момент узник пришел в себя и тихо застонал.

Глава 3 Жертва милосердия

Ярнес Тибад, известный в Аугсбурге как ученый аптекарь Альбрехт Доденхайм, медленно открыл глаза. В застенке было сыро и темно, в нос бил отвратительный запах паленой плоти. Мужчина не сразу понял, то горят его собственные ноги.

Боли не было. Заклятие действует безотказно. Тибад еще раз покосился на свои обожженные ступни, увидел раны, оставленные железными крючьями, ожоги от раскаленных щипцов на ребрах и тут же отвел взгляд. Не об этом надо думать сейчас, совсем не об этом!

Сознание возвращалось медленно, толчками, так течение крови постепенно восстанавливается в членах, затекших от долгой неподвижности. Вновь провалиться в беспамятство было бы гораздо легче, но сейчас придется собраться с мыслями и принять решение. Времени осталось совсем немного.

Тибад чуть прикрыл глаза, чтобы мрачная обстановка не отвлекала и не вызывала смятения духа. Он старался вспомнить все в деталях, с самого начала, словно шаг за шагом пройти весь путь, который привел сюда.

Перед внутренним взором предстала тайная комната, предназначенная для собраний, скрытая в обширном подвале дома. Любой посторонний обнаружил бы там только бочки с вином да копченые окорока, но стоит повернуть незаметный рычажок, надежно спрятанный между бочками, как стена бесшумно отодвинется и взгляду посвященного предстанет удивительное зрелище.

Небольшой зал идеально круглой формы, ровно тринадцати локтей в диаметре. Стены с пола до потолка затянуты переливчатым черным бархатом. Посреди возвышается алтарь черного дерева, покрытый тонкой резьбой. Над старинным бронзовым треножником, украшенным кованым узором, днем и ночью поднимается сладко пахнущий дымок.

В ту ночь грандмастер пришел один. В разгар охоты на ведьм в городе нельзя было подвергать опасности всех членов сообщества, но и обряд полнолуния провести необходимо.

Тибад не мог дождаться, пока гость закончит творить заклинания и маленький пергаментный свиток с очередным посланием к богам догорит в жертвенном пламени. Странно было видеть лицо друга и учителя таким же безмятежно-спокойным, как и всегда, будто ничего особенного не случилось и на площади перед ратушей не полыхают почти ежедневно совсем другие костры… Но прерывать обряд нельзя ни в коем случае, тут грандмастер совершенно прав. Только когда маленький язычок огня дрогнул последний раз и погас, Тибад решился обратиться:

— Скажи, Мастер, что происходит? Мир сдвинулся с места! Когда-то мы были учителями мудрых, советниками правителей и короли считали за честь, если кто-то из нас становился воспитателем наследников трона. А теперь? Мы прячемся в подполье, словно крысы!

Глаза учителя, темно-синие, как море перед штормом, казалось, заглядывали прямо в душу. Он слушал, не перебивая, а Тибад говорил горячо и сбивчиво, спеша выплеснуть все, что накопилось на сердце:

— О нас ничего не знают, но почему-то боятся и ненавидят! Священники распространяют чудовищную ложь, нелепые и опасные выдумки, нагнетая страх и ненависть, а люди внимают и верят им…

— Пожалуй, ты и прав, — задумчиво откликнулся грандмастер, — люди любят творить для себя чудовищ, чтобы потом сладко трепетать от ужаса.

— Но зачем?

Он равнодушно пожал плечами.

— Такова человеческая природа. Куда легче нарисовать в своем воображении рогатого дьявола с когтями и копытами или ведьму, летящую на помеле по ночному небу над церковным шпилем, чем хоть раз заглянуть в темные глубины собственной души и убедиться, что настоящие монстры обитают именно там.

— И так будет всегда, пока мы не посмеем сказать правду о себе! Пока не поделимся своими знаниями и верой, не вырвем людей из темноты, грязи, голода и невежества!

— Брат мой, — голос учителя звучал мягко, успокаивающе, — разве ты забыл, что мы все поклялись хранить тайну? Огонь в очаге согревает дом и помогает готовить пищу, но, вырвавшись наружу, приносит неисчислимые бедствия. Если тайные знания попадут в руки людей, последствия будут куда хуже!

— Но почему? Разве накормить голодных, дать всем нуждающимся кров, одежду, вылечить болезни — это не достойная цель?

— Люди устроены так, что не могут жить в мире и согласии. Дай им завтра все, о чем они мечтают, и они сразу же начнут грызться между собой, как свора голодных собак.

— А если дать им знание?

Грандмастер чуть усмехнулся.

— Если не изменить их природу — а значит, уничтожить человечество — любое знание люди используют только на то, чтобы сделать оружие более совершенным. Если сейчас в самых кровопролитных войнах гибнут сотни и тысячи, то тогда целые города и страны будут сметены с лица земли! Реки потекут отравленной водой, земля превратится в выжженную пустыню, и самый воздух станет ядовитым и смертоносным для любой живой твари…

Он помолчал недолго и тихо спросил:

— Но скажи, брат мой, разве это гнетет тебя по-настоящему?

Тибад смущенно потупился.

— Сегодня арестовали четверых — мать и трех дочерей. Стражники вели их в тюрьму и гоготали, словно жеребцы, спорили, которая скорее признается… Они уничтожают невинных, потому что не могут добраться до нас! Разве это справедливо? Разве можно спокойно смотреть, как честные и простые люди погибают мучительной смертью?

— Простые, говоришь? — грандмастер вскинул брови. Взгляд его резанул, словно лезвие бритвы. — Может, слишком простые? Разве не эти люди сбегаются каждый раз на площадь пред ратушей, чтобы посмотреть, как очередная ведьма корчится в огне? А кто, по твоему, пишет доносы на соседей, чтобы завладеть малой долей имущества, положенной по закону? Кто арестовывает, допрашивает и пытает? Кто богатеет на поставках дров для сожжений? Кто сочиняет ученые трактаты, оправдывающие столь бесчеловечную жестокость?

Тибад, пристыженный, опустил голову.

С тех пор он старался как можно реже выходить из дома и видеться с людьми. Невыносимо было смотреть, как ходят по улицам стражники — гордо, по-хозяйски, с подозрением посматривая на каждую встречную женщину — мол, уж не ведьма ли ты, голубушка? Еще хуже, когда эти же стражники водят по улицам ведьму в цепях и требуют от несчастной указать своих сообщниц.

Но самое страшное — когда толпа мужчин и женщин, старых и молодых, даже детей — собирается на площади и ждет с жадным нетерпением, пока очередную осужденную привезут на казнь. Дом аптекаря совсем неподалеку, а потому крики сжигаемых заживо и восторженный рев толпы долетают даже сквозь наглухо закрытые ставни.

Последней каплей стал арест Барбары.

За те полгода, что она служила в доме, Тибад успел привязаться к девочке, веселой и шустрой, как птичка-королек. Что бы она ни делала: гладила сорочки, развешивала простыни во дворе, гремела кастрюлями на кухне или подметала улицу перед домом — все у нее получалось как-то особенно споро.

Ну зачем она только отправилась на рынок? По городу как раз водили очередную ведьму, и измученная женщина просто показала на Барбару пальцем. Девочку тут же схватили…

Тибад прождал до вечера, неизвестно на что надеясь. Ему ли, умеющему видеть сквозь стены и читать в сердцах людей, как в раскрытой книге, рассчитывать на разум и милосердие судей!

Он понимал, что трудно убедить фанатиков, но все же… Думать, как почти ребенка станут мучить в застенке, а потом сожгут на костре, было совершенно невыносимо. Хуже всего, что жертва оказалась напрасной. Все-таки прав был грандмастер, тысячу раз прав!

Глава 4 Хранитель

Тибад скривился от боли. Заклятие помогает не чувствовать раны и ожоги, но кто поможет справиться с душевным страданием? Что может быть хуже, чем погибнуть так глупо и бессмысленно? А главное, по его вине все члены ковена должны сниматься с привычного места и пуститься в долгие скитания, дабы сохранить себе жизнь! И Книга будет утрачена для них на долгие годы…

Аптекарь вздрогнул всем телом, как от удара. Книга. Только это еще имело значение. Последняя, единственная в мире копия! Ее надо спасти любой ценой. Эти тупые фанатики теперь разграбят его дом, ведь имущество казненных подлежит конфискации, и, пожалуй, могут швырнуть Книгу в костер, а этого допустить никак нельзя.

Тибад чувствовал, как жизненные силы с каждой минутой покидают тело. Еще немного, и будет поздно. А значит, надо собраться с духом и действовать немедленно. Нужно найти хранителя, который будет оберегать бесценный раритет, но где же его взять теперь?

Тибад обвел взглядом подземелье. Палач спит в углу… Только мальчишка-писец сидит за столом и смотрит на узника круглыми, как блюдца, удивленными глазами. Хорош хранитель, нечего сказать! Но ничего не поделаешь, выбирать не приходится.

Тибад собрал остатки сил и прохрипел:

— Юноша! Слышишь ли ты меня?

Йозеф поднял глаза от бумаг на столе — и встретил его взгляд. Боль в голове мгновенно прошла. Все окружающее вмиг исчезло, писец видел только далекий, мерцающий голубоватый свет — теплый и ласковый, словно материнские ладони.

— Встань и подойди.

Йозеф поднялся, опрокинув стул, но даже не заметил этого. Тихий голос действовал завораживающе, и сейчас оставалось только одно — повиноваться.

— Слушай внимательно и запоминай. Все, что я скажу тебе, очень важно…

Йозеф даже рот приоткрыл, старательно ловя каждое слово. Он и не понял, как получилось, что беспомощный, измученный пытками узник обрел над ним такую власть. А тихий властный голос шелестел:

— Сегодня ночью, сразу после сигнала к тушению огней, ты пойдешь ко мне в дом. За резной панелью в библиотеке — это третья комната от входа — ты найдешь книгу. Достань ее и храни при себе.

— За резной панелью… Хранить при себе… — повторил Йозеф.

— Никому ее не показывай, а лучше и вовсе не открывай. Не бойся, книга принесет тебе счастье!

— Сча-астье… — протянул Йозеф тоненьким, почти детским голоском. Глаза его остекленели, на губах заиграла блаженная улыбка.

— Ты понял меня, юноша?

Йозеф послушно закивал.

— Ты сделаешь так, как я сказал?

Он снова кивнул. «Смертельно бледен, зрачки расширены, вид почти безумный… Транс слишком глубокий, — отметил про себя Ярнес Тибад, — надо заканчивать прямо сейчас, иначе умрет или сойдет с ума».

— После того как я досчитаю до пяти, ты придешь в себя и забудешь о нашем разговоре.

Вот и все. Тибад наконец-то вздохнул с облегчением. Подобие улыбки промелькнуло на его бледном лице. Остается последнее усилие — и можно уходить спокойно.

В застенке на мгновение стало совсем темно. Оконное стекло со звоном лопнуло и разлетелось на тысячи осколков. Йозеф Шнайдер почувствовал такой сильный удар, что едва устоял на ногах. Палач проснулся в своем углу и вскочил, обводя пыточную мутным непонимающим взглядом.

И только мертвое тело бессильно обвисло на веревках.

Глава 5 Каждому свое

Господа судьи, вернувшись в тюрьму после обильной трапезы, были весьма недовольны, что узник скончался так быстро. Фон Шнеевейс даже побранил палача и пообещал вычесть два талера из его жалованья, но вскоре остыл и решил, что беда, в конце концов, небольшая. Главное — колдун не ускользнул от рук правосудия! На следующий день тело Альбрехта Доденхайма было сожжено на костре при большом скоплении народа.

Совсем скоро некому стало и вспоминать об этом случае. Почему-то вышло так, что в городе не осталось никого из свидетелей жизни и смерти ученого аптекаря.

Палач Фриц Вебер действительно пережил смерть дочери и вынужден был оставить свое ремесло.

Всего через неделю после смерти Доденхайма очередная обвиняемая Эльза Кранц под пыткой призналась, что посещала колдовские шабаши. Каждый раз она называла все новые и новые имена. Обмолвилась, что видела на шабаше юную Бабелин Вебер.

Все видели, как побледнел палач, услышав имя обожаемой дочери. Но закон есть закон, и делу дали ход. Бабелин арестовали в тот же день, как ни умолял палач пощадить его дитя. Судья Шнеевейс распорядился не пускать палача в тюрьму, пока шло следствие.

Долго вытягивать из Бабелин признание не пришлось. Второй палач, Мартин Таннер, хоть и был молод, но в сноровке почти не уступал Фрицу. Не прошло и суток, как Бабелин призналась во всех мыслимых и немыслимых прегрешениях. Так, еще будучи одиннадцатилетней девочкой, она впервые согрешила с демоном-инкубом, которого привела ей нянька, старая Лизелотта. Потом, посещая шабаши, много раз вступала в распутную связь с другими демонами, неоднократно беременела и даже рожала детей, которых тут же убивали другие ведьмы, чтобы приготовить из них еду для всего сборища.

Даже тюремные стены не могли остановить пришельца из ада. Навещая узницу, он многократно творил чудовищное распутство, приняв для этого обличье тюремщика. Несколько раз девочку находили в камере почти без чувств. Понятно, что только дьявол мог сотворить такое!

Из-за юного возраста колдуньи городской магистрат распорядился сжечь ее на утренней заре, дабы не возбуждать в толпе сочувствия к обвиняемой.

Только несчастный отец видел, как его дочурку везли к месту казни. Только он слышал, как грохочут колеса по булыжникам мостовой, и звук этот преследовал его до самой смерти.

Девочка неподвижно сидела, скорчившись на соломе. Она казалась безучастной ко всему, что происходило вокруг. Большие голубые глаза смотрели куда-то в пространство. Когда Фриц подошел ближе, Бабелин вдруг задрожала всем телом.

— Дьявол! Он опять пришел! — крикнула она, и слезы потекли из глаз, оставляя дорожки на грязном, изможденном личике.

Она забилась в угол, попыталась закрыть лицо руками, но цепи мешали.

Фриц стоял, не в силах двинуться с места. Он видел тонкие пальчики, переломанные в тисках, и бурые пятна запекшейся крови на платье из брабантских кружев. Видел, как палач привязал его девочку к столбу и поджег поленницу…

До самого последнего момента Фрицу Веберу казалось, что все это происходит не с ним, что это лишь дурной сон, и стоит лишь проснуться, как вновь все будет хорошо.

Платье вспыхнуло — и в один миг превратилось в черные хлопья пепла. Несколько секунд он видел свою дочь обнаженной среди языков разгорающегося пламени, как она извивается и кричит от боли, силясь разорвать цепи…

Крепкий сорокалетний мужчина за один день превратился в старика. Волосы его поседели, руки стали дрожать. В тот день он не пошел домой — видеть комнату, где недавно была Бабелин, кровать, на которой она спала, ее платья, кукол, шкатулку с рукоделием было невыносимо. До вечера Фриц бесцельно кружил по городу, а потом пошел и мертвецки напился. Так было и на следующий день… и на следующий…

А вскоре кто-то донес, что Фриц Вебер в кабаке за кружкой громко возмущался тем, что должен выплачивать непосильные издержки наряду с обычными горожанами.

Его вызвали в ратушу и заставили просить прощения. В свое оправдание провинившийся нашел сказать только одно — он был вне себя от горя и не помнил, что говорил.

На службу он так и не вернулся. Темным осенним вечером, возвращаясь домой, поскользнулся и упал с моста в реку. Труп, страшно распухший и обезображенный, нашли только через несколько дней… Были, конечно, подозрения, что бывший палач впал в страшный грех самоубийства, но, поскольку прямых свидетельств не было, его все-таки похоронили в освященной земле.

Уже зимой, незадолго до Рождества, отец Иоганн Бинсфельд принимал последнюю исповедь очередной осужденной — жены пекаря Марии Лемп. Женщина призналась, что неоднократно подмешивала в хлеб отраву из волшебного пузырька, данного ей дьяволом на шабаше, и уже много людей умерли от этой порчи.

Входя в камеру, духовник привычно осенил себя крестным знамением и провозгласил:

— Возрадуйся, грешница! Смиренно прими наказание, ибо краткая боль избавит тебя от вечных мук. Радуйся, что тебя схватили и осудили. Ты избавишься от демона, терзающего тебя, и, может быть, обретешь спасение души… Ради божественного милосердия покайся теперь во всех грехах, расскажи без утайки о вреде, который ты успела причинить.

Женщина застонала и чуть приподнялась с пола. Зазвенели цепи, сковывающие ее по рукам и ногам.

— Я ни в чем не виновна, святой отец, — тихо сказала она. Видно было, что каждое движение, каждое слово причиняет мучительную боль.

Отцу Иоганну это совсем не понравилось.

— Зачем же ты призналась? Как тебе не совестно! — устыдил ее священник.

— Посмотрите на мои ноги, святой отец! Они переломаны!

— Ах, ты не желаешь раскаяться? Значит, я не нужен тебе. Так подыхай же, как собака, без исповеди и святого причастия! Отправляйся к дьяволу, которому ты всю жизнь служила! — крикнул почтенный священнослужитель и в раздражении так сильно топнул ногой, что оцарапал лодыжку о ржавую железную скобу, к которой крепились кандалы несчастной.

Домой он вернулся в плохом настроении, а уже на следующий день нога так посинела и распухла, что отец Иоганн не смог встать с постели. Послали за лекарем, тот сделал кровопускание по всем правилам медицинской науки, но больному лучше не стало.

В бреду он то богохульствовал и ругался, то шептал молитвы на латыни. Через неделю скончался от антонова огня. Перед смертью он ненадолго пришел в себя, и экономка еще долго вспоминала, как по лицу отца Иоганна катились крупные слезы.

— Там огонь, Эльза! Негасимый огонь… Я видел его. А теперь я иду туда навечно… — прошептал он.

В ночь перед Рождеством судью фон Шнеевейса разбил жестокий апоплексический удар. Он прожил еще полтора года, пуская слюни, марая простыни и мыча что-то невнятное, пока не скончался в жаркий летний день, подавившись собственным языком. Граф Пургшталь все так же продолжал навещать его молодую жену по воскресеньям. Благородный человек, он так сочувствовал горю бедной женщины!

Видать, его сочувствие привело к тому, что спустя полгода после смерти мужа кроткая белокурая Эдельберта родила мальчика. Ребенок унаследовал имя и состояние судьи и орлиный нос и рыжие волосы графа.

Атенштадт окончательно проигрался в карты. После того как охота на ведьм мало-помалу пошла на убыль (курфюст баварский Людвиг, обеспокоенный, что, если так пойдет и дальше, в городе Аугсбурге не останется ни одной женщины, распорядился запретить допросы под пыткой в своих владениях и давать каждому оговору формальный ход), денежный ручеек, питающий пагубную страсть, стал иссякать. А денег, как назло, требовалось все больше — в игре пошла сплошная черная полоса.

Пришлось продать дом, чтобы покрыть хотя бы часть долгов. Атенштадт потерял место в магистрате, почет и уважение соседей и друзей, но влечение к азартным играм не оставляло его. Когда жители Аугсбурга стали шарахаться от бывшего помощника судьи, как от зачумленного, он бежал в портовый город Гамбург, где всегда немало ошивалось пришлого люда.

Там Атенштадт вскоре опустился окончательно. Вряд ли кто-нибудь из прежних знакомых сумел бы узнать почтенного члена судейской коллегии в грязном оборванце с лихорадочным блеском в глазах. Он стал завсегдатаем притонов в порту, где игра нередко заканчивалась потасовкой, а то и ударом ножа.

Как раз накануне праздника Воскресенья Христова, когда все добрые христиане приходят в храм, дабы очиститься от грехов, в таверну «Старая черепаха», где в это время шла азартная игра, пришел высокий бледный господин, одетый во все черное. Не говоря ни слова, он сел за стол и бросил перед собой горсть золотых монет.

Все, кто был в тот час в таверне: пьяные матросы, раскрашенные портовые шлюхи, пронырливые личности неопределенного рода деятельности, сам трактирщик — потом говорили, что при виде странного гостя почувствовали необъяснимый страх. Даже собака забилась в угол и тихо скулила. Никто не осмелился подойти и заговорить с незнакомцем.

Атенштадт сидел в углу и тянул из кружки кислое пиво. Как раз вчера он снова проигрался в пух и прах. Будь проклята эта полоса невезения… Он завистливо косился на золото, призывно блестевшее при свете тусклой сальной свечки, но подойти не смел. Когда незнакомец обернулся, Клаус вздрогнул от неожиданности.

— Эй ты! Сыграем?

— С радостью, милостивый господин! Но мне нечего больше поставить…

— Если выиграешь, заберешь все это. А если нет — пойдешь со мной.

Усилием воли Атенштадт подавил внутреннюю дрожь и сел к столу.

— Сдавай! — незнакомец протянул колоду.

Сердце радостно затрепетало в груди бывшего судейского чиновника.

За время, проведенное в притонах, он научился некоторым маленьким хитростям. Этот странный господин, похоже, ничего не смыслит в игре, а золото — вот оно! Неужели наконец-то настал долгожданный миг удачи?

Пока Клаус тасовал и сдавал карты, руки слегка дрожали от возбуждения. Вот так… Так… И так… Открыл свои карты, побледнел и закусил губу до крови.

Он ушел с бледным незнакомцем в черном, и больше его никто никогда не видел.

Писец Йозеф Шнайдер пропал из города в ту же ночь, когда Доденхайм умер в застенке. Что с юношей стало дальше, никто не знал…

А через двадцать лет в Эльзасе объявился ученый монах Лафатер. Он был весьма сведущ в богословии, но вот странность — ни один монастырь или университет не числил его в своих учениках. Зато написанный им трактат «О нечисти, нежити и злобе сатанинских духов» надолго пережил своего создателя, и люди просвещенные часто ссылались на сей труд, доказывая необходимость более тщательного рассмотрения аргументов против обвиняемых в колдовстве.

Книга, о которой так беспокоился ученый аптекарь перед смертью, исчезла бесследно. Пройдет более трехсот лет, пока она не обнаружится за тысячи миль от города Аугсбурга самым неожиданным образом…