Очаг и орел

Глава шестая

В годы войны Марблхед кипел патриотизмом. В июле 1862 года президент Линкольн призвал на войну новых добровольцев, и на призыв откликнулись шестьдесят девять горожан. Играл оркестр, звонили церковные колокола, а четырнадцать самых красивых девушек города, одетых в красное, белое и синее, махали флагами.

Форт Сиволл, в южной точке Малой гавани, был разрушен пятьдесят лет назад, и горожане проголосовали за то, чтобы добавить четыре тысячи долларов к правительственным ассигнованиям на его ремонт. Правительство строило еще два новых форта, на Риверсхед Бич и на Ногасхед, по направлению к Салему, где двести лет назад первые поселенцы построили форт Дерби.

Во всех фортах поставили по гарнизону «иностранцев» — рекрутов из других районов Массачусетса. Марблхедцы, подавив обычную антипатию к чужакам, пытались относиться к ним терпимо. Но это было нелегко. Эти воинские подразделения состояли в основном из скучающих по дому фермерских сынков, не любивших окружавшую их со всех сторон воду и к тому же томившихся от безделья на своей службе. Они бродили по улицам, пытались соблазнить марблхедских девушек и постоянно передразнивали местную речь.

Однажды вечером в «Очаге и Орле» произошла кровавая драка между двумя старыми рыбаками и двумя парнями из форта Сиволл. Началось с того, что эти парни решили почему-то читать стихи Уиттара «Прогулка Айрсмона» — что могло вывести из себя любого марблхедца. Юный вояка начал декламировать про то, как герой был обижен «женщиной из Марблхеда», подражая местному выговору.

— Это поганое вранье! — закричал один из рыбаков, вскакивая.

Солдат был в восторге от того, что удалось нарушить страшную скуку, царившую здесь, и позлить этих мужиков. Он продолжал рассказывать, как «бедняга бежал, а корабль затонул, и не спасся больше никто», под бурное одобрение своего товарища.

— Я же говорил, — кричал рыбак, размахивая кулаком, — что этот сукин сын брешет!

— Хватит, Нед, — попыталась успокоить его Сьюзэн, выходя из-за стойки. — Я сейчас поговорю с ним. Послушайте, молодой петушок, — обратилась она к солдату, — может, кто и считает Уиттера за поэта, но только не я. Много лет назад он ухаживал за девушкой из Марблхеда, но ее родители были достаточно умными, чтобы не отдать ее ему в жены, потому что он сам был явно лишен здравого смысла. Бенджамен Айрсон — хороший малый, и он не был виноват в своих бедах, а его семью здесь очень уважают. Так что я буду вам признательна, если вы закроете рот.

Но парень, подогретый ромом, продолжил, едва хозяйка умолкла: «И стрр-рашен у Айр-рсона был…»

Но старый рыбак сбил его с ног. Второй рыбак и приятель солдата бросились к ним, а Сьюзэн стояла и угрюмо наблюдала, как они колотили друг друга, разбив заодно и четыре ее кружки.

После этого случая она запретила всем военным вход в пивной зал, и для Ханивудов наступили трудные времена. Цены взлетели вверх, а с упадком рыболовства морской промысел потерял свое значение в городе. Процветали только фабриканты-обувщики.

Осенью 1864 года дела пошли еще хуже. Сьюзэн почувствовала страх, что привело к участившимся вспышкам гнева, которые сменялись долгим угрюмым молчанием. Кладовые были пусты, кредит исчерпан, кончилось пиво в последней бочке. Для того чтобы не умереть с голода, оставалось, кажется, только одно. Сьюзэн думала об этом несколько дней, но ничего пока не говорила мужу и дочери.

Роджер лежал с тяжелой простудой. Да и мало было бы толку от разговора с ним. Он мог бы только прочитать какие-нибудь стихи и сказать, что никто из Ханивудов не делал подобных вещей. А Эспер Сьюзэн не хотела волновать, пока не будет в этом прямой нужды. Девушка постепенно приходила в себя. Она немного поправилась и стала проявлять интерес к работе. Каждый день она ходила шить одежду с другими женщинами в Общество помощи солдатам и недавно была вместе с молодежью на одной ферме, по-соседски принимая участие в уборке кукурузы. К сожалению, у нее сейчас не было поклонников, но ведь Эспер никогда не считалась красоткой, да и молодых людей в городе осталось мало.

Однажды ясным октябрьским днем Сьюзэн приняла решение. Эспер вернулась из аптеки, где покупала лекарство для отца.

— Как папа? — спросила она у матери, отдавая сдачу.

— Кашляет, но уже поменьше. Загляни в горшок с фасолью.

Девушка подняла крышку.

— Но я не вижу солонины.

— Ее нет у нас. Патока тоже кончается.

Эспер удивленно посмотрела на мать.

— Разве ты больше не заказывала?

Сьюзэн не ответила. Она достала из плиты горшок с жидкой овсянкой и налила ее в миску для Роджера.

— Когда я сегодня забегала проведать бедную Нелли, то случайно встретила на Стейт-стрит Эймоса Портермэна, — сказала она.

— Вот как? — безразлично переспросила Эспер. — Мне никогда не нравился этот человек.

— А почему, собственно? Он недурен собой, он много делает для города и наших солдат, и речь у него вежливая.

— Обувщик. Чужак, — презрительно сказала Эспер. — Джонни… Джонни всегда говорил, что эти обувные фабрики разрушили наш рыбный промысел.

Зеленые глаза Сьюзэн сверкнули, но она сдержалась.

— Обувщики спасли город. Мы бы голодали без них. Эмбарго при моем отце разрушило рыбный промысел. Шторм сорок шестого, унесший Тома и Уилли, разрушил его. Война разрушила его, а не обувные фабрики.

Эспер, удивленная такой длинной тирадой матери, все же возразила:

— Ну, во всяком случае, я не люблю Портермэна.

— Это плохо, потому что он придет к нам сегодня во второй половине дня.

— Зачем, ма? В распивочную?

— Она закрыта и вряд ли откроется. Мистер Портермэн придет, потому что я пригласила его, — Сьюзэн остановилась у двери, ведущей из кухни в маленькую спальню, где временно находился Роджер. — Если мы хотим выжить, Хэсс, то, я думаю, должны научиться делать башмаки, — и она, шагнув в комнату, закрыла за собой дверь.

Эспер уселась на табурет, глядя на закрытую дверь. И как это мама может так поступать, никого не предупредив? Она всегда делает то, что считает нужным, и отдает распоряжения другим, что кому следует делать. Не может быть, чтобы дела шли так плохо. Денег маловато, но у всех сейчас так. Гостиница всегда приносила деньги и приносила бы их и теперь, не будь мама так строга к парням из гарнизонов. Но, осуждая мать за это, Эспер была к ней и справедлива. Сьюзэн хорошо вела хозяйство и, конечно, делала, что могла. Но последнее время дверной колокольчик звенел редко, они перестали готовить пирожки с рыбой и блинчики, которые любили постоянные посетители. Для Эспер это было пока только еще одним плодом проклятой войны. Она мало бывала теперь дома, стараясь чем-нибудь заняться то в Обществе солдатской помощи, то в клубе, то даже в церкви, где тоже была работа. Преподобный отец Аллеи приветливо встречал ее во время служб по средам и никогда не вспоминал о той их проклятой встрече. Эспер старалась не думать обо всем, что связано с Джонни. Лишь иногда ночью, прислушиваясь к шуму моря, она снова переживала страшную боль.

Вдруг зазвонил дверной колокольчик, и Эспер вскочила. Сьюзэн вышла из комнаты Роджера.

— Это, должно быть, мистер Портермэн, — взволнованно сказала она. — Сними передник и впусти его. Я приготовила очаг в гостиной. И умоляю — помни о хороших манерах.

Эспер насупилась.

— Ты могла бы сказать и раньше. Вечно ты обращаешься со мной, как с ребенком.

Эймос Портермэн был высоким, шести с лишним футов роста, довольно плотным мужчиной, а в своем толстом коричневом пальто он заслонил собой входную дверь Эспер невольно отступила, чувствуя себя маленькой рядом с ним, несмотря на свой рост. Его сложение ей не понравилось, потому что не нравилось в нем решительно все.

— Добрый день, мисс Ханивуд, — сказал гость, слегка поклонившись.

За его вежливостью, однако, Эспер почувствовала снисходительность.

— Здравствуйте, — сказала она, — мама вас ждет. Пожалуйте в гостиную.

Эспер подождала в пустом пивном зале, пока Портермэн снимет верхнюю одежду. Она заметила булавку с рубином в его черном галстуке, серый новый костюм из тонкого сукна и большую золотую цепь карманных часов. У этих обувщиков много денег!

Девушка провела гостя в холодную гостиную и достала спички.

— Позвольте мне, — сказал Портермэн и взял у нее коробочку со спичками.

Эспер следила за его громоздкой фигурой, пока он разжигал огонь в небольшом очаге. Незадолго до войны в городе появился человек с дрессированными зверями — собачками и медведем. Мистер Портермэн напоминал ей этого медведя, только с человеческим лицом. Когда он поднял голову, Эспер вгляделась в его крупное лицо с высоким лбом и соломенными волосами. Ей показалось, что он не так стар, как она думала. С тех пор как он приходил тогда справляться насчет квартиры, Эспер видела его только мельком.

Огонь в очаге весело затрещал.

— Спасибо, — сухо поблагодарила Эспер, садясь в кресло. Эймос сел в другое, и оно заскрипело под тяжестью его тела. Он откашлялся, но не заговорил. Его останавливала непонятная ему враждебность девушки, которую он едва помнил. Она не хотела ни разговаривать с ним, ни даже, кажется, смотреть на него.

— Скоро ли придет ваша мать? — спросил Портермэн со смешанным чувством любопытства и раздражения. Этот визит не был его инициативой. Миссис Ханивуд приглашала его столь настойчиво, что он отложил кое-какие дела на фабрике. Он уважал миссис Ханивуд и хотел ей помочь, раз она проявила интерес к работе. Но из-за этой девицы он чувствовал себя как незваный гость.

Эспер снова встала, сказав:

— Пойду посмотрю. Наверное, она чай готовит, — девушка вышла.

Эймос полез в карман за сигарой. Решив, что в гостиной курить нельзя, он положил ее обратно. И все-таки он не понимал странной враждебности этой девчонки. Он попытался объяснить это для себя и, кажется, понял. Он вспомнил как однажды, пару лет назад, встретил ее вместе с молодым Пичем. Она тогда вся сияла. Отец этого Джона Пича был одним из лидеров стачки в тревожном шестидесятом. Эймос помнил этого хмурого, маленького человека с плакатом, протестовавшего против снижения заработной платы. Это было тяжелое время для всех обувных фабрикантов в Марблхеде, стачка затронула еще и Линн. Но нам пришлось снизить расценки, думал Эймос, не было другого выхода. Вскоре большинство стачечников подчинились здравому смыслу и вернулись в свои маленькие мастерские. Но этот Пич оказался упрямым. Вот что самое плохое в марблхедцах: упираются, как бы они ни нуждались в деньгах.

Эймос подумал о Эспер почти с симпатией: бедняжка, видно, любила этого молодого рыбака. Любовь и утрата… У него самого это было. Он никогда больше не увидит лица Лили-Розы. Он вспоминал улыбку жены. Как мужественно улыбалась она, несмотря на свои страдания! Это была защитная улыбка, державшая его на расстоянии. Сначала Эймос любил жену и баловал, гордился ее утонченностью, желая смягчить собственную неотесанность, и все же он не всегда верил в ее страдания. И вот она умерла. Это случилось примерно год назад. Сейчас его мучило раскаяние, что у него не хватало терпения и выдержки, к тому же он несколько раз навещал кое-кого на Бойлстон-стрит в Бостоне.

Но что поделаешь, мужчине иногда бывает нужна женщина. А ведь ему всего тридцать два. Последнее время Эймос снова подумывал о женитьбе. Может быть, он женится на этой хорошенькой Чарити Треверкомб, девушке из хорошей семьи и темпераментной, не то что бедняжка Лили-Роза. У Чарити, конечно, есть поклонники, но когда он провожал ее домой после занятий в лицее, ее большие глаза смотрели на него очень кокетливо и она все время прижималась к его руке.

Во всяком случае, подумал Эймос хмуро, женюсь я или нет, а переезжать от Ли Кабби надо. Жаль, конечно, потому что у Ли ему было удобно жить. К тому же он собирался сначала достроить свой дом на Плезент-стрит. Но в последнее время в Ли появилось что-то странное, а тут случился этот инцидент пару дней назад. Эймос даже смутился, вспомнив его. Он спал в ту ночь, когда его разбудил какой-то неожиданный звук. Он зажег свечу и увидел Ли, неподвижно стоящую посреди комнаты в тонкой белой ночной рубашке с белой вуалью на голове. Она показалась ему удивительно красивой. Но женщина неподвижно стояла перед ним, глядя куда-то поверх его головы. «Что вам надо, Ли?» — спросил он, чувствуя, как по его спине ползут мурашки. Она вдруг посмотрела на него с удивлением и тоской, и ее полные розовые губы задрожали. Потом она внезапно повернулась и вышла, закрыв дверь, которую он тут же запер. Он подумал, что это лунатизм, но все это было ему довольно неприятно.

На следующее утро Ли была, как всегда, спокойна и держалась с достоинством. А Нат в то утро проявил к Эймосу необычное дружелюбие. Он даже спросил о работе на фабрике, что Эймос был всегда рад предложить. Нат уже не мог много заработать рыбной ловлей, так что вопрос был вполне естественным. Эймос направил его для начала на работу с сырьем, и приказчик говорил, что парень справляется. Но вот как быть с Ли? Надо постараться забыть этот эпизод как и свое новое тревожное чувство к ней, возникшее после этого. В конце концов у нее взрослый сын, и все это просто смешно.

Тут Эймос услышал шаги, и дверь в гостиную открылась. Вошла Сьюзэн с подносом, на котором стоял прекрасный чайный ливерпульский сервиз, принадлежавший когда-то матери Роджера. За ней шла Эспер с блюдом севрского фарфора, полным пончиков. Сколько суеты ради этого Портермэна, думала с досадой девушка. Лучшая скатерть, лучший сервиз, серебряные ложки, хранившиеся в коробочке на чердаке. Но Сьюзэн не называла причин такого особого внимания. Она и сама смутно чувствовала, что на это толкал ее материнский инстинкт — мистер Портермэн был теперь богатым вдовцом.

Между тем поведение Эспер отнюдь не радовало мать. Эспер молчала, движения ее за столом были неловкими, да и руки дочери рядом с хрупкими кремовыми чашечками казались большими и красными. Кажется, у Эймоса было такое же впечатление. Эспер не казалась ему привлекательной в своем старом коричневом кашемировом платье, тесном ей в плечах и в груди, с этими ее нелепыми рыжими волосами. А на ногах ее были грубые черные туфли, не его фабрики. Наверное, «Харрис и сыновья», «специальные мальчишечьи», подумал он с неприязнью.

Эймос перевел взгляд на Сьюзэн.

— У вас вкусные пончики, миссис Ханивуд, и прекрасный чай, — он не умел вести застольные беседы, но ему было жаль хозяйку, которая явно волновалась. На лбу у нее выступил пот, а щеки были настолько же красными, насколько у ее дочери — бледными.

— Может быть, вы хотели бы чего-то более крепкого, чем чай? — спросила Сьюзэн с беспокойством. — Хотя, правду сказать, осталось только немного старого сидра. Странно для таверны, не так ли?

— Да, мэм, сейчас тяжелые времена.

Эспер, замечавшая неодобрительные взгляды Портермэна, вдруг повернулась к нему.

— Только не для фабрикантов, — сказала она едко, — и не для тех мужчин, которые находятся в тылу.

Сьюзэн уронила на ковер крышку сахарницы.

— Эспер!

Эймос, вспыхнув, нагнулся и поднял крышку. Упрек был совершенно незаслуженным. Он охотно откликался на все патриотические призывы дать деньги, в отличие от других фабрикантов.

— У меня много правительственных заказов, мисс Ханивуд, — заметил Эймос ледяным тоном. — Нашей армии нужна обувь.

Эспер, смутившись, пробормотала извинение и замолчала. Мама, наверно, не принимала бы так этого человека, если бы не была вынуждена это сделать. Как жаль, что я не мужчина, подумала девушка. Тогда бы не пришлось сидеть дома. У нее была бы своя шхуна, она сама была бы капитаном. Она зарабатывала бы на жизнь благодаря морю, как это всегда делали марблхедцы. Недаром у папы его «Памятные события» начинаются словами: «Марблхедцев же всегда, и в радости и в горе, и утешало и кормило их родное море».

Но она не мужчина, и нечего предаваться пустым детским мечтам. «Все равно ничего не меняется, только мы становимся все беднее, — с горечью думала Эспер. — Говорят, надо чаще читать Библию, вера дает утешение тому, кто все теряет…».

— Хватит витать в облаках, Хэсс! Слушай, что говорит мистер Портермэн.

Девушка очнулась:

— Простите, что вы сказали?

Эймос был мрачен, но он простил Эспер ее грубость, увидев ее печальные глаза. Однако настроен он был сурово. Бизнес есть бизнес, к тому же в этом предложении он не был особенно заинтересован. Война забирала лучших рабочих, и от неквалифицированных работниц польза будет невелика.

— Я объяснял вашей матери, что устанавливаю новые машины Маккея, так что у меня сейчас мало надомной работы. Я могу подобрать для вашей матери какие-нибудь заказы, но если хотите настоящей работы, то вам лучше идти на фабрику.

Наконец она обратила на него внимание, посмотрев на него с ужасом и отвращением. Эспер никогда и не думала о работе на фабрике. Там работали только женщины, недавно приехавшие в Марблхед и жившие в новых домах, построенных фабрикантами на окраине, на Ридз-Хилл. Эспер вспомнила грязные мрачные корпуса на Скул-стрит, за железнодорожным вокзалом. Позавчера она проходила там и заглянула в окна одного из зданий. Лишь несколько тусклых масляных ламп освещали помещение. Внутри постоянно стучали машины, и она разглядела двух девушек с серыми лицами, беспрестанно нажимавших на педали. Она почувствовала презрительную жалость к ним, отбывающим здесь по двенадцать часов в день ежедневно, кроме воскресенья, без воздуха, без солнца, без свободы.

— Я не могу работать на фабрике, мистер Портермэн, — сказала Эспер очень тихо. — Мама, я не знала, что у нас дела так плохи! Я лучше буду делать что-нибудь другое.

Эймос был поражен, увидев слезы у нее на глазах. Черт побери, что случилось с этой девчонкой? Он не выносит слез, и они, эти бабы, все это знают. Эймос быстро поднялся.

— Дорогая леди, не огорчайтесь. Думаю, я смогу найти вам обеим какую-нибудь работу на дому. Обратитесь к моему приказчику в понедельник утром. Спасибо за чай, миссис Ханивуд.

Эймос торопился уйти. Черт возьми, думал он, возвращаясь от них, эта девчонка думает, что его фабрика все равно что тюрьма! Если бы только не жаль было ее мать. Экое высокомерие! Считает, что она слишком хороша для работы на фабрике. Гораздо благороднее, на ее взгляд держать гостиницу, вернее, голодать в этой старой развалюхе. Она сказала «фабриканты», словно хотела сказать «тараканы». Он зло усмехнулся. Конечно, доставлять на судах мертвую рыбу — занятие куда почетнее.

Эймос повернул на Вашингтон-стрит и несколько успокоился. Надо дать им шанс. Благодарности, конечно, не дождешься, но пусть она знает, что и обувщик из Дэнверса может быть щедрым. Жаль этого Лема Пича, подумал он. Он, Эймос, знал, что тот умирал от чахотки. Он и к нему был бы милостив, к этому ворчливому старику. Но ведь нельзя вести бизнес, как пикник дамского общества помощи. Он решил, что сделает что-нибудь для Ханивудов, но не будет навязывать этой девице своего общества.

У ратуши ему поклонился с приветливым видом Стив Хатэвэй. Это улучшило настроение Эймоса. Он еще благоустроит этот городок, расширит фабрику, построит канатную дорогу над верфью. Он сам станет депутатом. Он им всем покажет!

Эймос вышел на Плезент-стрит, собираясь зайти на фабрику, но передумал и вернулся на Вашингтон-стрит. Свернув, он оказался на Трейнинг-Филд-Хилл. Здесь на траве играли ребятишки, а другие, постарше, столпились у лотка продавца дешевых игрушек. Эймос заметил, что какой-то грязный мальчишка с тоской смотрит на желтую обезьянку. Он купил ее и отдал мальчику, который отблагодарил его ангельской улыбкой.

Да, подумал Эймос, направляясь к дому на другой стороне лужайки, мне нужны малыши вроде этого. Мне нужно кого-то любить. Он подумал немного, затем взошел на крыльцо дома Треверкомбов и позвонил в дверь.

Ему открыла сама Чарити, вся в кудряшках и ленточках.

— Мистер Портермэн, какой приятный сюрприз!

Эта по крайней мере рада меня видеть, подумал Эймос, проходя в гостиную. Он снова выпил чаю, потому что Чарити очень настаивала, и, приятно расслабившись, седел и любовался этой девушкой, слушая ее щебет. Чарити рассказывала о благотворительном базаре на Ричебайт-Хилл в пользу «бедных солдатиков», который состоится на следующей неделе.

— Вы знаете, мистер Портермэн, я связала салфеточки и грелки для чайников. Вы их купите, правда? Я буду так огорчена, если вы не купите…

— Зачем бедному одинокому вдовцу грелки и салфеточки? — спросил Эймос, улыбаясь и принимая приглашение на открытие базара. Да, думал он, может быть, скоро я сделаю свое предложение. Пока же это не позволяет приличие. Чарити флиртовала с ним, и он находил в этом удовольствие, независимо от своих сомнений в ней. Он считал себя привлекательным для женщин, но если даже Чарити интересует не столько он сам, сколько его имущество, в этом нет ничего страшного. У него уже был брак по любви, но он обернулся трагедией. Эймосу хотелось любить и заботиться о ком-то, но в романтическую любовь он уже не верил. Ему была нужна теперь красивая, здоровая женщина, которая будет украшением его дома и родит ему детей. Вероятно, ею станет Чарити. Главное — не спешить. А если она не захочет ждать, пока я буду готов, — найду еще кого-нибудь, рассуждал Эймос. Мало ли хорошеньких и хорошо воспитанных девушек?!

Чарити между тем разложила перед ним плоды своего рукоделия. При этом она наклонилась так, что ее локоны оказались прямо у его лица. И он, восхищаясь ее работой, как бы ненароком коснулся волос девушки, пробормотав: «Прекрасно!»

Чарити отпрянула со смущенным видом, и он подумал, что в ней есть что-то наигранное. Но все это может потом перемениться. Во всяком случае, это не рыжая деваха со скверным характером.

Он ушел. А Чарити, смотревшая ему вслед в окно, чувствовала удовлетворение. Он был не совсем такой муж, как хотели они с мамой. Но ведь ей уже двадцать два, и это пугало ее. Вокруг много красивых девушек, а годы идут. Пусть он «иностранец», и его здесь не любят. Она добьется, чтобы он возил их с мамой в путешествия — в Бостон, в Нью-Йорк. У нее будут котиковая шуба и свой экипаж. На благотворительном базаре она заставит связать себя обязательством. Она сможет это сделать.

Но Эймос не пошел на Ричебайтский базар, хоть и обещал. Вместо этого он побывал в Дэнверсе, где должен был продать свою кожевенную фабрику за очень хорошие деньги. Он попросту забыл о базаре.