Очарование страсти

Глава 11

Для родственников жертв крушения, еще лежащих в больнице, были введены либеральные правила посещения, так что Перри мог навещать Герду каждый день до ее полного выздоровления.

Ее травмы оказались не такими серьезными, как опасались вначале, и она, как только встала на ноги, попросила позволения помогать сестре в работе. Она все делала с милой серьезностью, которая подкупала каждого. Одним из излюбленных занятий больных стало обучение ее английскому языку. Особенный восторг при этом проявляли «коренные» обитатели Принстона — мальчишки. Они преуспели в обогащении ее словаря таким количеством немыслимых выражений, что временно назначенная вместо Лин сестра с негодованием выразила Перри надежду, что он не подумает, будто Герда слышала такие словечки из ее уст или от персонала вообще. Перри серьезно ответил:

— Сестра, мне и в голову не придет предположить, что вы имеете представление о сленге!

— Надеюсь, что нет, — ответила она. — В самом деле, мистер Гарстон, вы должны сделать так, чтобы она забыла их, иначе в один прекрасный день она может употребить их в благопристойном обществе!..

Перри пообещал и, придя в очередной раз навестить Герду, узнал, что на следующий день ее отпускают домой.

Герда была опечалена тем, что она не сможет повидать Лин перед своим отъездом, но утешилась словами Перри, пообещавшего встречу с ней, как только Лин выздоровеет и сможет приехать к ним в Лондон на уик-энд.

Когда Перри ушел из палаты, он нагнал на главной лестнице Уорнера Бельмонта, тоже уходящего из больницы.

— Вы уезжаете в Спайрхэмптон? — спросил Уорнер.

— Да, к себе в гостиницу.

— Тогда я могу подвезти вас. Я сам туда еду.

Перри поблагодарил его и принял предложение, хотя и без особой радости; в продолжение всего их недолгого знакомства он виновато чувствовал, что этот человек знает все о его помолвке с Лин и презирает его.

По дороге они обменивались тривиальными фразами, но неспокойная совесть Перри сослужила ему плохую службу, заставив сказать:

— Знаете, я не мог бы желать большей удачи, чем то, что Герда, моя жена, попала после крушения в палату к Лин. Как жаль, что у нее грипп! Они с самого начала понравились друг другу!

— Весьма удачно для вас, — сухо ответил Уорнер.

— То есть?.. — Перри заерзал в замешательстве. — Я хочу сказать, что в сложившихся обстоятельствах это очень хорошо.

— В сложившихся обстоятельствах? — произнес Уорнер, жестко подчеркивая слова. — Едва ли вы могли надеяться, что Лин Эсолл поведет себя по отношению к любому из вас с таким великодушием. О миссис Гарстон говорить не будем, но я думаю, что вы простите меня, если я скажу, что, по-моему, вы не имели никакого права ожидать подобного отношения к себе.

Уорнер как раз взглянул на своего спутника и заметил сердитый румянец на лице Перри. Тот угрожающе сказал ему:

— Послушайте, если вы предложили подвезти меня для того, чтобы делать мне выговоры…

— Я предложил подвезти вас потому, что ехал в том же направлении. Мы прекрасно могли поболтать о пустяках, это вы заговорили на личные темы, — напомнил ему Уорнер.

— Да, раз мы оба, по-видимому, друзья Лин, я полагал, что мог заговорить с вами о ней без того, чтобы вы пришли в ярость, — мрачно ответил Перри. Потом добавил, как бы впервые подумав об этом: — Вы ее друг или как?

— Надеюсь, что да.

— И вы знаете, что я был обручен с ней?

— Да, я знаю это.

— Тогда, наверное, вы знаете и то, что, хотя я ей принес немало огорчений тогда, — продолжал Перри, желая оставить за собой последнее слово, — она все время вела себя… ну, просто безупречно. Я точно знаю, что у нее давно все прошло и она ни о чем не жалеет. Ни о чем, уверяю вас!

— Это должно приносить вам огромное удовлетворение, — ровно заметил Уорнер.

— Да, и приносит! Думайте, что вам угодно, но я никогда не хотел, чтобы она переживала из-за меня. И теперь все в прошлом, я знаю это от Герды. Лин сказала ей, когда они увиделись.

— То же самое она сказала и мне — некоторое время назад, — сказал Уорнер несколько жестоко. — Очень рад услышать подтверждение. А кстати, где я могу вас высадить?

Они уже въехали в пригород Спайрхэмптона.

— У «Кларендона», это в…

— Я знаю.

Любой другой человек, более чуткий, чем Перри, давно бы понял, что ему намекнули о необходимости переменить тему. Но не таков был Перри. Он продолжал гнуть свое:

— Значит, она вам многое доверяет, верно? В таком случае вы должны знать, что она уже настолько глубоко забыла меня, что полюбила другого человека. Одного из докторов здесь, в Бродфилде. Она так сказала Герде, хотя и не назвала его имени. Я-то думаю, что это вполне может быть тот ирландец, Дринан. Она раза два упоминала о нем в письмах, еще когда мы были помолвлены. А вы что-нибудь об этом знаете?

Ответа не было. Уорнер вел машину по узким улочкам, лавируя среди густеющих толп народа. Он остановился у «Кларендона», сказав:

— Вот ваша гостиница.

— Огромное спасибо. — Перри вышел. — Не зайдете ли ко мне что-нибудь выпить?

— Нет, спасибо. Я еду прямо домой, и меня могут еще вызвать на операцию. — Уорнер помолчал и потом добавил: — Удовлетворю ваше любопытство: фамилия его действительно Дринан.

Перри захлопнул дверцу и выпрямился.

— Что же, счастливый конец… — начал он. Но говорить было некому. Уорнер воспользовался случаем, отъехав задним ходом от обочины, и был уже далеко.

У своего дома он с удивлением увидел Тома Дринана, звонящего ему в квартиру.

— Вы ко мне?

— Да, сэр. Хотел попросить вашего совета.

— Совета? Тогда лучше вам войти.

Тому было тяжко искать помощи у человека, безнадежно любимого Лин… Но по здравом размышлении он решил, что Уорнер тут не виноват, а в том, что касалось его профессиональной репутации, для Тома не было большего авторитета. Он начал:

— Я знаю, что вы были так любезны, что дали ценные советы многим нашим врачам относительно будущей работы. Я хотел спросить, что вы думаете о работе медика в Африке?

— О работе для вас, вы хотите сказать? Тут многое зависит от того, куда вы собираетесь ехать. У вас уже есть что-нибудь на примете?

— Есть. — Том достал из кармана бумаги. — Вот здесь все документы для оформления на место представителя ВОЗ. Это в Адани, в Нигерии.

Уорнер взял бумаги.

— Далековато от Бродфилда, — заметил он.

— Я как раз и хочу этого, — открыто сказал Том. На мгновение их глаза встретились.

— Что ж, — Уорнер просматривал бумаги, — насколько я могу судить, у вас есть все требуемые качества, и, говоря в общем, я бы на вашем месте воспользовался этой возможностью и согласился, если возьмут. И еще опять-таки говорю вообще: если вы там проработаете хотя бы несколько лет, то почувствуете, как там нужна ваша работа, и вы получите опыт, который потом можно будет использовать, скажем, для специализации по тропическим болезням, если это будет вам интересно. Мой совет вам, Дринан: если можете, поезжайте. — Уорнер замолчал, закуривая сигарету. — Правда, прежде чем принять окончательное решение, вы должны подумать и о более конкретных вещах, например — о личных вопросах. Вам нужно четко представить себе, каково будет вам уехать из Англии — это во-первых; оставить здесь друзей и близких — это во-вторых.

— Собственно, по личным причинам я и стал думать об отъезде, — тихо сказал Том. — Я думаю, что взвесил все аспекты этого.

— Ага, так? Но ведь возникает еще и вопрос личного одиночества, когда вы там обоснуетесь. — Уорнер опять взял документы. — Тут написано, что предпочтение отдается неженатым мужчинам. Но я думал, что у вас есть какие-то планы в этом отношении? — Он не смотрел на Тома, задавая свой вопрос.

— Таких планов у меня нет, сэр, — ответил Том.

— Нет? Значит, вы не думали о женитьбе, прежде чем решиться на отъезд?

— Нет.

Наступило молчание. Потом Уорнер осторожно произнес:

— Пожалуйста, извините меня, но разве такое длительное отсутствие — предполагается ведь пять лет?.. — не будет ли это непомерным требованием к девушке, которая будет ждать вас?

— Конечно было бы, — Том наклонился вперед, гася сигарету в пепельнице, — если бы у меня была такая. Но у меня ее нет. — Он поднял глаза, и снова они встретились с глазами Уорнера, на этот раз сказав все, что не было произнесено.

Уорнер сказал:

— Понимаю. Наверное, я сделал поспешный вывод.

— Пожалуй. — Том поднялся из кресла. — Я вам сказал, что хочу уехать из Англии по личным причинам. Теперь вы знаете, в чем они заключаются.

— Вы не должны посвящать меня в подробности, — поспешно напомнил ему Уорнер.

— А неужели вы думаете, что я собирался? — Том резко повернулся к нему, испытывая внезапную душевную боль. — Неужели вы думаете, что любой человек — если он, конечно, не стонет от жалости к себе — станет признаться кому-либо, что его девушка полюбила другого? Думаете, это легко выговорить? Вряд ли мне захотелось бы поплакаться в жилетку — и особенно вам!

Уорнер нахмурился, потом подошел к младшему коллеге и положил ему руку на плечо. Он думал, что Том стряхнет его руку, но тот только пожал плечами. И грубовато сказал:

— Непростительно с моей стороны…

— Нет, все понятно. Послушайте, Дринан, я на несколько лет старше вас, и я не женат. Разве вам не приходит в голову, что я могу по собственному опыту понять, что испытываете вы?

— Вам тоже отказывали?

— Я любил, меня не любили в ответ. Незаживающие раны болят.

Том начал:

— Как-то я никогда не думал, что вы…

Но Уорнер, не слушая его, продолжал говорить, как бы думая вслух:

— Конечно, с клинической точки зрения раны мало-помалу заживают.

— То же самое можно сказать и по-другому — время все излечит, — угнетенно сказал Том. — Нет, наверное, мне нужно еще много времени, прежде чем я смогу поверить в это. Я никогда не забуду Лин… — Он тут же виновато замолчал, но один взгляд на застывшее лицо Уорнера сказал ему, что они оба уже давно знают, что говорят именно о ней.

Уорнер сказал:

— Я действительно сделал слишком поспешный вывод. Я думал, что вы и она обручились. Но если это не так и вам тяжело, я считаю, что вы поступаете мудро; уезжайте за границу. И поверьте, Дринан, некоторые раны заживают, не оставив рубцов.

Том с трудом саркастически улыбнулся:

— Постараюсь надеяться на это. Пока же благодарю вас, сэр, за все!

— Ну, надеюсь, что помог — и чуть больше, чем просто профессиональным советом. — Уорнер пошел к дверям с Томом, но, взявшись за ручку двери, сказал: — Вы сказали одну вещь, которая меня поставила в тупик. Вы сказали, что никогда бы не обратились со своим личным горем ко мне — и подчеркнули, что именно ко мне. Почему же?

— Я сказал лишнее. Буду благодарен вам, если вы скорее забудете об этом.

— Ну хорошо. Может быть, я еще что-нибудь мог бы сделать для вас?

Том благодарно посмотрел на него:

— Спасибо. Я думаю, что теперь знаю: к вам можно обращаться за помощью.

Когда он ушел, Уорнер пошел обратно в гостиную и долго стоял, глядя на огоньки, перебегающие по горячим поленьям. Несмотря на весну, вечера были холодные. Наконец он подошел к телефону, позвонил в Бродфилд и попросил дать ему отдельные палаты.

Ему скоро ответили. Приятно взволнованная сестра говорила:

— О да, мистер Бельмонт, конечно, мистер Бельмонт, вы могли бы поговорить с ней… То есть если бы она была здесь, у нас… Но сестре Эсолл стало лучше, и мы ее выписали сегодня днем!

— Выписали? Но где она?

— Она должна была выписаться не раньше чем завтра-послезавтра, но приехали ее друзья из Эмберли и уговорили меня отпустить ее к ним на несколько дней до окончательного выздоровления. И поскольку они приехали, я ее отпустила. Вы ведь знаете, как мы сейчас радуемся каждой освободившейся кровати, мистер Бельмонт!

— Да, конечно. Все в порядке, сестра, спасибо.

Уорнер положил трубку, посмотрел на часы и стал набирать номер ректорского дома в Эмберли. Когда ему ответила Мэри Дорн и рассказала о здоровье Лин, он спросил, сможет ли увидеть Лин, если он сию же минуту отправится к ним.

Мэри слегка ощетинилась, защищая подругу:

— Ну, я прямо не знаю… Видите ли, она еще слаба, да и дорога утомила ее. Так что я уже уложила ее в постель. Если это что-нибудь важное, я могу передать ей.

— Это важное. Но передать ей вы не можете.

— А-а… Ну, может быть, завтра?

— Завтра. Обязательно.

Днем солнце уже сильно припекало. Мэри устроила Лин в просторном плетеном кресле, укутав ее пледом, и так она ждала приезда Уорнера.

Накануне вечером, когда Мэри сказала ей о его телефонном звонке, она удивленно спросила:

— О чем же он хочет говорить со мной?

Когда Мэри предположила, что это может быть что-то связанное с больничной работой, Лин возразила: ведь из-за болезни в ее палате временно распоряжались другие.

— Да, это не о работе, я тоже так думаю, — согласилась Мэри Дорн, унося вниз поднос с ужином Лин. — Потому что, как я заметила, вы все на работе церемонные, к тебе обращаются «сестра Эсолл», а он по телефону сказал «Лин».

Он сказал «Лин»! Да, один раз, при ней, обращаясь к Перри, он назвал ее Лин, и тогда она вспомнила, какой лаской это прозвучало для нее. Может быть, говоря с Мэри, для него было естественно называть ее так же, как ее зовет и Мэри. Но почему, думала она, закрывая глаза перед видением счастья и надежды, которое не может сбыться, почему ей так страшна мысль, что он может не приехать?..

Она лежала в затишье сада, наслаждаясь солнечным теплом и то дело чувствуя легкий теплый ветерок, шевеливший ей волосы. Она сама не заметила, как задремала, и пробудилась от мягкого касания к пледу, закрывающему ее.

— О!.. — Разочарование в том, что она все еще одна, сменилось оживлением, когда она увидела, что разбужена новым членом семьи ректора — приблудным рыжим котенком, который, играя, ловил и дергал бахрому пледа. Она наклонилась, дразня его пальцем; он схватил его коготками; палец спрятался, снова показался, его снова поймали. С котенком можно было играть бесконечно. И такою Уорнер увидел Лин — бесконечно милой, поглощенной простой игрой.

Обращаясь к ее склоненной голове, он только и сказал:

— Лин!..

Но в его сердце звучало больше чем ее имя, в нем было обещание вечного вопроса мужчины к женщине…

Лин подняла глаза, встретив его взгляд. Какое-то новое чувство говорило ей, что она еще никогда не слышала свое имя, произносимое с таким выражением. Стараясь выиграть время, она подняла котенка, прижав к щеке короткий мягкий пушок его шейки. Но Уорнер мягко отобрал у нее зверька и посадил его на землю, а потом взял обе ее руки в свои.

— Лин, моя родная, ты даже не знаешь, сколько храбрости потребовалось мне, чтобы приехать сюда к тебе!

— Храбрости?! Чтобы приехать ко мне?!

— Да. Я полюбил тебя так давно, не осмеливаясь признаться в этом чувстве самому себе, не говоря уже о тебе. И даже когда я не мог больше сомневаться в нем, я не решался прийти к тебе, зная, что ты отвергнешь меня; наверное, ты сейчас так и сделаешь. Но с того самого дня, когда ты чуть не упала в жару и я впервые держал тебя в руках, я понял, что раньше или позже я должен сказать тебе об этом и потом решать, что мне делать, — после того, как я сам услышу из твоих губ окончательный отказ и признание, что ты не любишь меня.

— Вы… вы совсем ничего не поняли во мне… — прошептала Лин.

Он выпустил ее руку и смотрел вдаль над ее головой на распускающуюся зелень деревьев. Мрачный очерк губ не изменился, когда он заговорил:

— Я понимаю, я произвожу на вас такое впечатление, что я никогда не любил. А вы знаете, что я никогда просто не решался признаться в этом? Гордость удерживает мужчину от того, чтобы подойти к женщине, которая любит другого. И для меня не безразличен кодекс чести, потому что мне нравился Дринан, я уважал его и думал, вплоть до вчерашнего дня, что вы его любите…

У нее перехватило дыхание.

— А как же вы узнали, что я не люблю его?

— Он сам мне сказал, что сделал вам предложение и что вы отказали ему. Он сказал, что вы любите кого-то другого.

— Он не сказал вам, кто это человек? — Голос Лин был скорее шепотом.

— Нет. Наверное, он не знал.

— Он знал…

Уорнер посмотрел на нее, и в его глазах медленно появилось понимание.

— Лин, ты хочешь сказать?.. — тоже шепотом сказал он, потом вдруг громко рассмеялся: — Ох! Какой же я дурак… Каким же дураком я был!

Обняв девушку, он притянул ее поближе, но потом опять усадил в кресло и встал перед ней на колени, обняв за плечи.

— Скажи мне теперь ты!.. — попросил он.

Она почти лежала на его груди, желая полностью отдаться этому моменту блаженства, который не мог долго продлиться… Он сказал, что любит ее, теперь он знал, что и она любит его. Но где-то в тени еще была Ева Адлер. И из-за этой тени все казалось ненастоящим, несбыточной мечтой. Пока в его жизни была Ева, самые чудесные из всех долгожданных слов теряли значение.

Он не мог догадываться о ее страхах, потому что голос его звучал так восторженно, как будто она ответила ему. Он говорил:

— Мне кажется, я полюбил тебя вначале за твою цельность, за эту храбрость, с какой ты встретила то несчастье — и справилась с ним. Я принудил тебя к очень тяжелому решению, когда сказал, что ты должна вернуться в Бродфилд. Я думал, что зря советую тебе, сам не надеясь, что у тебя найдется столько силы и характера, чтобы сделать это. И только после этого я начал любить тебя — девушку моего сердца, с волшебством в каждом движении, в каждой улыбке.

Все еще цепляясь за кажущуюся реальность этой сцены, Лин сказала:

— Вы ничего не говорили мне.

— Я объяснил почему: я не осмеливался. Я почти обнял тебя и почти выговорил это в тот вечер, когда мы привезли твою подругу Пэтси Хорган в больницу. Ты так боялась за нее и была такой ранимой в тот вечер! Но потом на сцену выступила зловещая пара — гордость и ревность. Я думал, что ты любишь Дринана, к тому же я совершил глупость, прислушиваясь к тому дистиллированному яду, что источала Нора Фейерс. Она намекнула, что ты быстро сориентировалась и ухватилась за следующего кандидата — Дринана, и сказала, что у тебя репутация пожирательницы сердец. Я ее резко осадил, но, хотя и не поверил, моя ревность разыгрывалась. И после этого, хотя я и не удержался и пригласил тебя слушать вместе рождественские гимны, я намеренно старался ожесточить свое сердце против тебя.

Он замолчал, ожидая ее ответа, но она молчала. Он повернул ее лицом к себе, заглянув ей в глаза:

— Лин, ты мне ничего не отвечаешь! Может быть, я сделал какую-нибудь ужасную ошибку, скажи! — умоляюще произнес он.

— Дело не в том, что я не люблю вас. Люблю, всем сердцем! Но как я могла дать вам знать, когда всегда была… Ева? Когда все еще есть Ева!

Он не сводил с нее глаз, как бы не веря ее словам:

— Ева?! Что она мне!.. Ох, Лин, родная моя, что с нами сделала наша гордость!.. Если бы ты только намекнула, дала понять, что тебя тревожат мои отношения с Евой, я бы сразу все тебе сказал. Ты хочешь теперь выслушать меня?

Она кивнула, все еще боясь того, что может услышать. Но его рука успокаивающе сжала ее плечи, когда он начал:

— Я не стану ничего скрывать. До того, как Ева вышла замуж за Брона Адлера, который был и моим другом, я думал, что влюблен в нее. И когда они поженились, я воспринял это болезненно, но потом примирился с этим, и мы остались с Броном друзьями, хотя, когда он увез ее за границу учиться пению, мы виделись редко.

Как я знаю, Брон был абсолютно безжалостен с ней в том, что касалось ее голоса. Он заставил ее жить только для пения, он следил за каждым шагом, который она делала к успеху. Я думаю, что она вышла за него вначале из честолюбия, но потом она полюбила его так же сильно, как и он ее. Когда после его смерти мы встретились с ней, я увидел, что она сломлена этим горем. И пела она как-то механически, без чувства. У нее не было эмоциональной опоры, она жила, как бы плывя по течению.

— Вы сами захотели увидеть ее снова? — спросила Лин.

— Да. Но не мучься из-за этого. Ты помнишь, Лин, я сказал тебе что-то язвительное насчет опасности возобновлять прерванные отношения? Я думал, что ты именно это делаешь, из-за этого письма к Перри. Что ж ты думаешь? Любопытство подстегнуло меня на то же самое по отношению к Еве.

Но мне стоило только увидеть ее, и я понял, что все кончено — для нас обоих и навсегда. К этому времени мы стали очень разными людьми; оба стали уверенными профессионалами, делающими карьеру. Я уже ничего не мог сделать для Евы, когда опять ее встретил, кроме как помочь ей окрепнуть душой и вернуть себе спокойствие, потерянное со смертью мужа.

Поэтому я и взялся за это, пытаясь стать для нее вторым Броном в том, что касалось ее карьеры певицы. Брон был мне другом, и я чувствовал себя в долгу перед ним. Я должен был не давать ей расточать свой талант попусту, потому что этот великий дар был взращен Броном. Я начал устраивать ее дела, диктовать ей, даже командовать ею…

— Вас стали видеть с ней везде вместе, — тихо напомнила ему Лин.

Уорнер уныло улыбнулся:

— Этого она всегда требовала! Ее тоже нужно понять: она теперь не может без этого поклонения — цветы, восторги везде ее сопровождают. Я чувствовал, что это какая-то компенсация за ее покорность в выполнении моих требований — тех, какие бы предъявлял к ней сам Брон… Самое малое, что я мог сделать для нее, — сделать ее счастливой, спокойной, уверенной, как прежде. Вначале все удалось, я гордился моим планом: Ева начала усиленно работать — может быть, как никогда. А потом я встретил тебя, Лин. И почти все мои планы насчет Евы рассыпались.

— Она не догадывалась, что вы… что ты полюбил меня?

— Не знаю. Судя по ее словам, когда я видел ее в последний раз, она решила, как только выздоровеет, взять к себе Нору в качестве секретаря и ехать за границу. Обо мне не было сказано ни слова, так что, я думаю, она знает. Но как бы там ни было, когда я полюбил тебя, Ева начала сопротивляться. Я понял, что, видимо, она ненавидела каждую минуту жизни по правилам, которые я установил для нее, и что это у нее уже давно. Я не мог стать вторым Броном для нее, потому что Брон был ее учителем, но он вкладывал в это все свое сердце, и она ему отвечала этим же. В этом вся разница. Ну а я тут ничего не мог больше сделать, да и не хотел. Я полюбил тебя. И ничто, касающееся Евы, кроме ее карьеры, меня уже не волновало.

— Но ты все равно был разочарован?

— Думаю, что очень. Я терпеть не могу поражений. Например, я помню, что все-таки был очень рад, хотя и ненадолго, когда после категорического отказа петь на концерте в Бродфилде она все-таки приехала и выступила. Я думал, что она согласилась с моим советом, — я считал, что она должна выступать везде, куда ее приглашают, чтобы публика о ней не забывала. Но когда я навестил ее в больнице и сказал: «Раз ты приехала и пела для нас, я понял это так: ты, наконец, начала прислушиваться к моим советам», она рассмеялась мне прямо в лицо.

Он замолчал и вопросительно поглядел на Лин, беспокойно шевельнувшуюся. Она снова живо вспомнила момент, о котором он говорил. Она стояла в коридоре, ставя цветы Пэтси на столик, и нечаянно услышала кое-какие слова из их разговора. Как она тогда бежала, словно пытаясь спастись от жестокого смысла фразы, конца которой она не слышала. (Потом, когда-нибудь, она признается ему в своем невольном подслушивании. Но не сейчас! Нельзя портить все счастье этого момента.)

Она с удивлением сказала:

— Если Ева думала, что ты любишь меня, то мне непонятно, как же она решила обратиться ко мне, чтобы я спросила у тебя насчет ее болезни. Даже если она не любит тебя, мне кажется, ей бы не позволила ее гордость.

Уорнер покачал головой:

— Ты не понимаешь ее. Я уже давно увидел, что Ева совершенно хладнокровно использует людей в своих собственных целях. Она использовала вначале Брона — правда, потом она его полюбила; она видела, что меня можно тоже очень хорошо использовать к своей выгоде; сейчас она использует Нору Фейерс; она даже использовала тот интерес, который, как она подозревала, у меня был к тебе. И знаешь, Лин, дорогая моя, если бы у меня были хоть какие-то подозрения, догадки о том, что ты ревнуешь меня к ней!.. Твой приход ко мне, речь в ее защиту были для меня просто крушением всех надежд. Я перестал надеяться, что ты могла бы полюбить меня.

— Но почему же? Я этого не понимаю.

— Потому что, как я думал, ни одна женщина, влюбленная в мужчину, не смогла бы заставить себя сделать так много для своей соперницы. Ни одна женщина не могла бы быть такой великодушной. Но я ведь не мог знать, никак не мог, что твоей храбрости хватит даже на такой поступок!

Лин отмахнулась от этого.

— Но что теперь будет с Евой? — спросила она.

— Я предсказываю, что у нее будет успех за успехом. Мне бы нужно было понять раньше, что на самом деле она не нуждается в моей помощи, что благодаря своему собственному честолюбию она всегда добьется того, чего хочет. Но давай закончим говорить о ней, Лин! Хотя… когда она опять вернется в Англию, мне бы хотелось, чтобы ты ее лучше узнала. У нее тоже есть какая-то особая храбрость, думаю, что она всегда будет, в общем, одинокой женщиной, после того как потеряла Брона. Лин, скажи мне, — его голос был тревожен, — скажи мне, все ли и хорошо ли я тебе объяснил, как мало значит для меня Ева по сравнению с тобой?

— Я все поняла, Уорнер.

— А ты заметила, что первый раз назвала меня по имени?

— Первый раз — вслух!

Он мягко приподнял пальцем ее подбородок, укоризненно качая головой:

— Сколько времени мы потеряли попусту, дорогая! Мы же могли столько узнать друг о друге за это время. И мы все еще немного робеем, правда?

— Ты всегда держал меня на расстоянии, — упрекнула она. — Я так часто делала или говорила что-то, что тебя возмущало…

— Но я тебе объяснил! Мое внешнее равнодушие было броней против тебя!

— А у меня не было брони, — грустно сказала она. — Я думала, что иногда ты должен знать, как ты мне дорог — как бесконечно я тебе преданна.

— Теперь-то я знаю! И к счастью, это совсем не поздно…

Он целовал ее, вначале с робким обожанием, но потом его губы уже искали того обещания страсти, которое будет ответом на его чувство. Он целовал ее в губы, глаза, и Лин, отдаваясь этому счастью и вздрагивая в его руках, знала, что просто она еще не привыкла к чуду его любви. И она думала: «Я никогда не дам себе привыкнуть к этому, никогда не буду принимать как само собой разумеющееся или как мое законное право. И когда мы состаримся и все вокруг нас станет давно знакомым и привычным, наша любовь будет значить для нас так же много, как сейчас».

Он наконец выпустил ее из объятий. Они сидели рядом, держась за руки, и разговаривали о своих планах.

Уорнер сказал рассеянно:

— Твоя подруга Пэтси заскучает по тебе, когда ты уволишься из Бродфилда перед нашей свадьбой.

— Ошибаешься. Пэтси меня давно обогнала — она помолвлена и, может быть, уволится даже раньше меня.

— Она знала о твоей тайне? — спросил Уорнер. — Обо мне, что ты меня любишь? Видишь ли, у мужчин есть такая шутка, что девушки всегда рассказывают все свои тайны, расчесывая волосы на ночь. Я часто думал, действительно ли вы выдаете друг другу свои секреты.

— Пэтси не знала.

— А Дринан знал? Почему? Нет, если не хочешь, можешь не говорить. Но если бы я должен был угадывать, то сказал бы, что ты скрыла это и от него.

— Пыталась. Но видно, была неосторожна, и он сам догадался. Ему… ему это было тяжко.

При мысли о Томе глаза Лин заволоклись печалью, и Уорнер пожал ей руку, успокаивая:

— Ты не должна беспокоиться за Дринана. Он наконец поступает правильно — кладет конец этому и уезжает в новые места, к новой работе.

— А ты мне этого не позволил сделать! — напомнила она.

— То было совсем другое. Ты просто убегала…

Оба засмеялись, и Лин не могла не признать его правоту.

Уорнер спросил:

— Ты сказала, что Дринану было тяжко. Он что, думал, что я не достоин тебя? Впрочем, так оно и есть.

Лин покачала головой:

— Нет, это не так. Он страшно восхищается тобой и считает, что ты ничего не жалеешь и отдаешь все больным. Но один раз он сказал, что ты человек, который не нуждается ни в чем, и в женщинах тоже…

— И это разве правда? Что я не нуждаюсь в тебе? Она взглянула на него, и ее глаза были полны доверия.

— Я думаю, — сказала она медленно, голосом полным уверенности, — что мы будем нуждаться друг в друге — всегда. И мы уже начали.

И снова их губы встретились, скрепляя обещание дара любви, который каждый давал и принимал.

В ректорском доме Деннис писал проповедь. Взбудораженная Мэри ворвалась к нему в кабинет.

— Они целуются в саду, а я хотела пойти срезать цветной капусты к завтраку!

— Отлично. Люблю капусту! — Деннис поднял глаза на жену, осмысливая се слова в обратном порядке. — Кто целуется в саду, ты говоришь?

— Господи, да Лин и этот невозможный мистер Бельмонт!

Деннис заинтересованно склонил голову набок и подошел к окну как раз в тот момент, когда Уорнер и Лин, держась за руки, пошли по лужайке к калитке, ведущей в огород.

Он повернулся к жене улыбаясь:

— Невозможный или возможный, но тебе нужно скорее научиться звать его Уорнером, моя душенька!

— Да как Лин может любить его!.. — воскликнула Мэри в недоумении.

Деннис иронически посмотрел на нее, садясь за стол и беря в руку карандаш.

— Ну, по всем признакам она его любит, — кротко заметил он. — На твоем месте я бы оставил капусту расти, где она растет, и открыл бы вместо этого банку горошка. Да побольше! Я голоден, и у нас за столом явно будет гость. А теперь прочь от меня! Я все еще пишу.

Мэри постояла, потом поцеловала его в лоб и вышла. Но тут же вернулась.

— Ну а теперь что? — в притворном раздражении сказал Деннис.

— Я что думаю… У нас в погребе есть еще бутылка шампанского с нашей свадьбы. Откроем ее по этому случаю?

— Почему бы и нет!

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. Они знали, что введут Лин, которую они так любят, в тот круг непрерывного счастья, которым был для них брак.