Ожерелье для дьявола

КОРОЛЕВА МАЯ

Мелодия песни уносилась в утреннее голубое небо. Стайка девушек весело напевала. Эти звуки, исходившие из глубины сада, становились все громче, накатывались подобно реке, выходившей из берегов. По мере того как пение приближалось, замолкали птицы.

Словно яркий, пестрый букет вдруг появился на лужайке под сводами виноградных лоз. Красные юбки и разноцветные фартуки хлестали девушек по ногам в белых, туго натянутых чулках с перекрещивающимися лентами, а длинная бахрома шалей развевалась на легком ветерке.

Девушки шли попарно, первая пара несла большую арку, сплетенную из веток цветущей сирени, другие же держали в руках букеты из голубоватого вереска, скрашивающего суровость гористого пейзажа. Последняя несла венок из жасмина и шиповника. Она держала его с серьезностью епископа, шествующего с чашей для Святого причастия.

Жиль готовился покинуть замок Сан-Педро де Карабаншель, в котором он провел ночь у своих друзей перед тем, как выехать в Аранхуэс. Он уже надевал перчатки и готов был вскочить в седло, когда увидел это зрелище.

— Что там происходит? — спросил он лакея, который держал под уздцы Мерлина.

Тот широко улыбнулся:

— Шествие королевы Мая, сеньор. Сегодня третье мая, и каждый год в этот день деревенские девушки избирают самую красивую, и она считается королевой на протяжении всего дня. Сегодня, кажется, изберут нашу хозяйку.

— Правда, несмотря на то, что она еще так юна, трудно найти девушку красивее.

И в этот момент целый вихрь из белого муслина и розовых лент пронесся перед окном и устремился к нему.

— Шевалье! Мой прекрасный шевалье! Неужели вы уже уезжаете?

Терезия, должно быть, ускользнула из рук камеристки, поскольку густая волна черных волос переливалась отблесками у нее на спине. Эта самая камеристка бежала за ней, держа в руках щетку для волос, за ней семенила гувернантка, а следом шла сама госпожа Кабаррус. Последним в этой процессии солидно шествовал банкир Франсуа Кабаррус. Молодой человек улыбнулся.

— Надо, Терезия. Я сегодня вечером заступаю в караул.

Великолепные темные глаза девочки — ей было всего одиннадцать лет, а по росту и развитым формам она выглядела на все пятнадцать — налились слезами.

— Вчера я бы вас отпустила. А сегодня поглядите, Жиль, я тоже буду королевой, королевой Мая. Вы должны остаться со мной. Если вы не останетесь, то этот праздник потеряет весь смысл.

Она умоляюще сложила руки. Крупные слезы уже катились по ее щекам. И в то же время она .улыбалась, и эта улыбка была так прелестна, что Жиль должен был призвать на помощь все свои силы, чтобы не поддаться желанию уступить. В этой девочке было что-то загадочно-колдовское, и с полной уверенностью можно было биться о любой заклад, что спустя несколько лет она превратится в опаснейшую сирену. Но хотя со времени своего приезда в Испанию Жиль искренне привязался к ней, он ничем не рисковал: сердце его было прочно занято другой.

— Вы знаете, что от Карабаншеля до Аранхуэса целых двенадцать лье. Надо же их покрыть.

Чтобы девушки не застали юную королеву в слезах, вступился Франсуа Кабаррус:

— Это же сущий пустяк для стальных ног вашего прекрасного скакуна, друг мой. Оставайтесь хотя бы до окончания мессы. Вы поприветствуете нашу Терезию и ее трон.

— Ни в коем случае, — воспротивилась девочка. — Я хочу, чтобы он оставался до конца. Я хочу танцевать с ним весь вечер.

— Ну, на этот раз ты просишь слишком многого. Ты хочешь, чтобы наш друг попал под арест из-за твоих капризов?

Терезия повисла на руке у Жиля и не решалась ее отпустить, но угроза возымела свое действие.

— Если он останется до окончания мессы, то я согласна потом его отпустить, — сказала она без явного энтузиазма. — Но я ставлю одно условие.

— Ну что же, посмотрим, что это за условие.

— Вы будете сопровождать меня в Прадера де Сан-Исидоро.

Это был праздник в честь Сан-Исидоро, покровителя Мадрида. Он должен был состояться через две недели, пятнадцатого мая. В этот день после мессы жители Мадрида, без различия классов и состояния, заполоняют все луга, прилегающие к реке Манзанарее, смешиваются в радостную пеструю толпу, устраивают веселое пиршество, танцуют до зари. Девушки приходят туда или с женихами, или же с родителями.

Жиль рассмеялся.

— Так уж я вам и нужен. Я знаю, по крайней мере, два десятка юношей, которые умирают от желания вас туда проводить.

— А я хочу именно с вами. И если вы мне не дадите такого обещания, я вас не отпущу.

Маленькая прохладная ручка, хрупкая, как птичья лапка, легонько вздрагивала на руке Жиля, ручка была свежая, почти холодная.

— Обещаю вам это, Терезия. Если меня не посадят под арест. А теперь обратитесь к вашим подданным.

Шествие девушек приближалось к подъезду. С негодующими восклицаниями камеристка вновь завладела своей молодой госпожой и занялась ее волосами. В одно мгновение королева была готова и отдана своей свите. Девушки встали кругом, в центре которого находилась королева. Танец сопровождался пением. Затем на ее черные волосы была возложена весенняя корона, и юная королева заняла место во главе шествия под увитой цветами аркой. Вся процессия торжественно направилась к деревенской церкви. Там уже гулко били колокола.

Госпожа Кабаррус, ненадолго возвращавшаяся в дом, появилась в широкополой соломенной шляпе, по последней парижской моде украшенной переплетенными лентами из тафты и длинными белыми страусиными перьями, спускающимися на слегка припудренные волосы. Это была маленькая женщина, живая, подвижная, похожая на воробья. Она постоянно находилась в движении, и темперамент ее был весьма утомительным для ее мужа. Немногие могли похвастаться, что избежали ее резких и колких замечаний и шуток. Она до крайности тщеславно гордилась титулом графа, который три года назад был пожалован королем Карлом III ее супругу, ставшему одним из крупнейших испанских финансистов после того, как он принял испанское гражданство.

Конечно же, надменная испанская знать вовсе не скрывала своего презрения к этому «графу» де Кабаррусу, к судовладельцу Франсуа Кабаррусу, уроженцу местечка Кап-Бретон в ландах, и к этой «графине», звавшейся в девичестве Антуанеттой Калабер. Но сознания собственной значимости для родителей Терезии было достаточно. Они жили в пышном доме в Карабаншеле со своими тремя детьми и при этом твердо знали, что, когда придет время, их состояние даст им возможность, если они этого пожелают, без особого труда сделать любой выбор среди местной знати, высокомерной, титулованной, но в большинстве своем безденежной.

Графиня Антуанетта решительно взяла Жиля под руку.

— Вы не находите, шевалье, что из нас бы вышла великолепная пара? Ваш голубой мундир отлично подходит к моему платью.

Молодой шевалье был затянут в элегантную гвардейскую форму, скопированную первым из испанских Бурбонов с формы гвардейцев Версаля, но с некоторыми отличиями: голубой мундир, ярко-алые с посеребрением отвороты, замшевые брюки и жилет, широкая расшитая перевязь, высокие сапоги, шляпа.

Благодаря своему имени, высокому росту, физическим данным, он был принят в привилегированный гвардейский полк, тогда как его друг Баз должен был довольствоваться менее престижным драгунским полком в Нюмансе. Гасконец легко с этим примирился и показал такую же степень прилежания, как и в полку драгун королевы. С куда большим усердием он посещал игорные дома Мадрида, где с увлечением предавался этим адским играм, с еще большей старательностью наносил визиты некоторым чиновникам колониальных судов, благодаря которым — по крайней мере с его слов — он заключал выгодные сделки по продаже ввозимых товаров из Америки. Он даже убедил своего друга доверить ему часть его скромного состояния, которое тот скопил на королевской службе, чтобы он. Баз, мог вложить ее в торговлю продовольственными товарами, такими, как пряности и какао.

Остальную часть своих средств осторожный и умеренный Жиль доверил Франсуа Кабаррусу, которого ему с настоятельностью рекомендовал бывший министр Некер, он нанес ему прощальный визит перед отъездом в Испанию. Жиль полностью доверял таланту финансиста своего друга и опасался своей собственной страсти к азартным играм. Впрочем, он оказался в очень удобном положении. Банкир Кабарруса регулярно каждый месяц сообщал ему о состоянии его дел, а когда Жиль приезжал в его дом на два-три дня, то банкир приобщал его к опасной финансовой игре, к которой до этого времени Жиль не чувствовал никакой тяги, а скорее чисто аристократическое отвращение.

В один из первых визитов банкир сообщил ему:

— Вы удивитесь, но многие из испанских грандов не только считают значительно лучше, чем мои служащие, но и дадут сто очков вперед шекспировскому Шейлоку. Их надменное высокомерие подкрепляется кассовыми книгами.

— Так научите меня этому, — радостно сказал Жиль. — Моя будущая семья будет вам очень признательна. А я, по крайней мере, не буду иметь того глупого вида, когда Баз выдаст мне очередную длинную тираду об ажиотаже, о банковской учетной ставке и обо всем таком прочем, совершенно мне не понятном, как латынь в детстве.

В сопровождении ни на минуту не отпускающей его госпожи Кабаррус Жиль присутствовал на деревенской мессе, а затем сопровождал королеву Мая на увенчанный цветами трон, установленный для нее перед церковным порталом. Но перед тем, как подойти поцеловать маленькую ручку, которую Терезия сгорала от желания предоставить ему, он должен был исполнить обряд выплаты, как этого требовал обычай и дружные возгласы свиты. Он внес свою лепту, преклонил колено перед юной Терезией и приложился легким поцелуем к ее тонким пальчикам, которые вцепились в его руку с неожиданной силой.

— Вы приедете за мной пятнадцатого мая? Вы это обещаете?

— Если это будет в моей власти, я приеду. Обещаю вам. Во всяком случае, обещаю, что не поеду на праздник ни с кем другим.

— Идите с Богом, сеньор. Я вас буду ждать.

Другие «верноподданные», сопровождаемые свитой, начали подходить для рукоцелования. Жиль отошел в тень платанов, где его ожидал слуга с лошадью.

Сейчас он меньше всего хотел снова очутиться в удушливой, несмотря на все его изящество, атмосфере королевского дворца Аранхуэса.

Стояла чудесная погода. Поверх только что распустившихся листьев светило ласковое и вместе с тем горделивое солнце, испускающее свои лучи на землю. Начинался праздник. Там и здесь возникали маленькие трактирчики, где можно было отведать пряностей, чесночной колбасы, помидоров, дынь, пирожных с миндалем, выпить терпкого душистого вина. Ярмарочные фокусники и актеры расстилали ковры, готовясь представить публике ученых обезьян, дрессированных коз, Водоносы, торговцы зонтиками шныряли в толпе, все больше и больше теснившейся вокруг трона королевы. Прибывали сюда мелкие идальго, чем беднее они были, тем надменнее, а также мелкие хозяйчики, подпрыгивающие во время приветствий, в своих шелковых одеждах по версальской моде; «махо», блестящие, как боевые петухи, в обтягивающих ноги чулках нежных цветов, единые в своем общем восхищении Терезией, прелести которой они обсуждали в довольно смелых выражениях.

— Да благословенно будет чрево той, кто родил такую красоту!

— Мужчина, который окажется в твоей постели, будет равен божеству!

Много было также и женщин. Крестьянки в ярких разноцветных платьях с шалями на головах; махи, дерзкие, с волнующими кровь взорами и прикрывающиеся муслиновыми мантильями, с талиями, затянутыми в корсеты, с быстрыми ножками, в широких юбках. Все они были необыкновенно красивы.

Звон гитар подыграл солнечному блеску, еще более оживив картину. Легкие ножки в веревочных туфлях легко запорхали в ритмах фанданго и сегедильи средь развевающихся юбок. Легкая пыль поднялась от повелительного отчеканивания пяток. Жиль с сожалением вздохнул. Жаль было покидать все это.

Из тени деревьев его окликнул веселый голос:

— Почему в этот праздничный день вы так мрачны, сеньор капитан?! Небо голубое, вино свежо, девушки прекрасны, а королева лучше всех.

Чего же тебе еще надо?

Щурясь от яркого солнца. Жиль различил в тени мужчину крепкого сложения. Он курил сигару и что-то небрежно рисовал. Лицо Жиля просветлело.

— Истинный Бог, Пако! Век тебя не видел.

— Величие королевского двора затуманило твой взор, друг мой. Это же не я уехал на Пасху в Аранхуэс. Я знаю лишь, что посетительницы таверны Лос-Рейс плачут и сетуют оттого, что ты не приходишь более.

На широком бледно-оливкового цвета лице под выступающими густыми бровями блестели черные глаза. Грубость его черт еще более подчеркивали длинные черные баки, срезанные под прямым углом. Некрасивым, но впечатляющим было это крестьянское лицо, озаренное внутренним светом.

Мощное, совершенно не обрюзгшее тело было затянуто в великолепный костюм «махо»: короткая куртка из ярко-алого бархата с блестящими погончиками из позумента, открытая на груди рубашка из тонкого батиста с вышивкой, широкий черный сатиновый пояс, короткие облегающие штаны из шелка соломенного цвета с серебряными пуговицами и орнаментом, такого же цвета чулки, башмаки с пряжками, длинные волосы были стянуты на затылке черной шелковой лентой. Большой черный плащ свисал с ветки.

Эту великолепную личность звали дон Франсиско де Гойя-и-Лусиентес. Ему было тридцать семь лет. Уже четыре года, как он занимал должность королевского художника.

Жиль де Турнемин познакомился с ним сразу же после своего приезда в Испанию во время корриды на Плаца Майор. Жиль отправился туда, потому что ему сказали, что такое зрелище ни в коем случае не следует пропускать. Но очень скоро он пожалел о своем любопытстве и не смог досмотреть его до конца. Зрелище валяющихся на арене трупов лошадей со вспоротыми рогами быков животами вызвало в нем ужас и негодование.

Не желая видеть продолжения, а также не умея скрывать то, что думал, он слишком явно высказал свое мнение сидящим выше. Это вызвало бунт среди окружающих его фанатиков. В одно мгновение он очутился перед целой сворой орущих людей, твердо решивших научить его ценить прелести тавромахии.

Слишком взбешенный, чтобы трезво судить об опасности, Турнемин выхватил шпагу, нескольких взмахов которой оказалось достаточно, чтобы остановить на мгновение взбешенную толпу.

Однако кое у кого в руках мелькнули ножи, и юноше суждено было бы погибнуть, если бы какой-то человек, которого он запросто теперь называл Пако, не бросился к нему.

— Вы оскорбляете честь испанцев из-за этой никчемной дохлятины. Вы, должно быть, сошли с ума, сеньор.

— Я никогда не расценивал лошадей как никчемную дохлятину. Я скорее бы приравнял их к людям. Лошадь, сударь, самое благородное животное, которое когда-либо вышло из рук Создателя. И он создавал его не для такого дурацкого побоища.

— Когда человек играет своей судьбой, что значит лошадь? Вы должны досмотреть корриду до конца, тогда сможете судить о ней.

— Я уже насмотрелся вдоволь и останусь, если вы пообещаете мне удовольствие видеть, как бык мстит за лошадей.

Взрыв негодования был ему ответом. Жиль с иронией отсалютовал шпагой.

— К вашим услугам, господа! Я готов выступить в роли быка.

— Об этом не может быть и речи, — резко оборвал его незнакомец. — Сначала вы будете драться со мной.

— Это было бы мило… но у вас нет шпаги.

— Из этого не следует, что я не умею ею владеть. У меня просто нет ее при себе. Но у меня есть кулаки, — добавил он, суя под нос французу огромные кулаки. — Мы будем драться по-моему, если вы, конечно, согласны. Конечно, дворянину не пристало драться подобным образом.

— Вы полагаете? Все же попробуем.

Посреди широкого круга двое мужчин сцепились и очень скоро покатились в пыли. Незнакомец был очень силен, но он был ниже и не столь быстро реагировал, как Жиль, который с помощью Понго усвоил в совершенстве искусство индейской борьбы, приобретенное им в лесах Виргинии. Драка была жестокой и продолжалась без перевеса в чью-либо сторону. По прошествии некоторого времени они сидели на земле, с трудом переводя дух, и притом в полном одиночестве, лишь какой-то мальчонка в лохмотьях глазел на них, поедая кусок арбуза. Публика же, утомившись, предпочла возвратиться к более захватывающему зрелищу на арене. Испанец расхохотался.

— Думаю, что мы можем здесь поставить точку. Во всяком случае, вы уже не рискуете быть растерзанным.

— Иначе говоря, вы дрались со мной, чтобы меня спасти? Признаюсь, не понимаю почему. Вероятно, вы не испанец?

— Я родом из Арагона, значит, больше испанец, чем все остальные испанцы. Но я художник и хотел бы нарисовать ваш портрет… после того, как вы переоденетесь. Пойдемте выпьем кувшинчик вина, таверна Лос-Рей здесь поблизости… я объясню вам, что такое коррида. Я-то ее хорошо знаю. Мне еще случается иногда убить быка.

Два часа спустя, крепко выпившие и все такие же грязные, оба соперника похрапывали за столом таверны. С тех пор они стали друзьями до гроба.

Жиль рассмотрел рисунок своего друга. Это был трон королевы Мая, окруженный свитой и обожателями.

— Новый картон для ковра Академии Сан-Фернандо?

— Конечно. Это единственный вид живописи со светскими портретами, который принимает моя супруга, — ответил Пако с легким огорчением и даже с презрением. Жиль уже знал, что его женитьба на Жозефе Байе, преувеличенно стыдливой, суровой и признающей только академичность, оказалась для Пако несчастливой. — Это не продлится долго! — Пако резко засунул рисунок в карман куртки. — На сегодня хватит. Пойдем выпьем стакан вина, поедим чесночной колбасы, а потом пойдем танцевать.

Шевалье покачал головой.

— Это невозможно, Пако. Сегодня вечером я заступаю в караул во дворце. Может, этим и объясняется мой столь невеселый вид.

— Понимаю. Но скажи мне, амиго, что за службу ты несешь во дворце?

— Какую службу? Что ты хочешь сказать? Ты же королевский живописец и должен знать, чем занимается охрана.

— Конечно. Но охрана кого? Охрана старого короля или охрана принцессы Астурийской?

Жиль расхохотался.

— Пако, друг мой, ты слишком много слушаешь россказней слепых нищих на Пуэрта дель Соль.

Они заменяют газеты и пересказывают дворцовые сплетни.

— Слепые иногда говорят и правду. Или мне, может, приснилось, что один из твоих сослуживцев в гвардии недавно был незаметным образом уволен со службы только потому, что он по ночам давал уроки игры на гитаре Ее Высочеству?

— Много всякого говорят, — уклончиво ответил Жиль, не желая более продолжать разговора, который, как он полагал, его совершенно не касался.

Гойя вынул длинную черную сигару из внутреннего кармана куртки. Зажег ее, краем глаза наблюдая за другом. С наслаждением сделав несколько затяжек, он заявил:

— Ты не болтлив, и это хорошо. Что бы там ни говорили, ни для кого в Мадриде не тайна, что принцесса Мария-Луиза одарена чрезмерным темпераментом, которого не удовлетворить толстяку-мужу, и что ее необычайно интересуют охранники гвардии. Берегись!

— Чего?

— Трех личностей: во-первых, герцогини Сотомайор, главной камеристки, у которой страсть к шпионажу в крови; во-вторых, исповедника короля, непроницаемого дона Жоакино д'Элета, он так тощ, что может проникнуть даже в оконную щель; а в-третьих, министра двора Флорида Бланка, обязанность которого — устраивать быт коронованной семьи. Именно он так ловко устранил гитариста. Однако гитарист принадлежал к очень знатной семье Кастилии. А ты иностранец и можешь быть устранен… навечно. А я еще не закончил твоего портрета. Это было бы слишком тяжело для меня.

— Не опасайся, у тебя будет время закончить.

Принцесса думает обо мне не больше, чем я о ней.

Между нами, твой гитарист был чертовски смел, а что до меня, то я предпочитаю прекрасных танцовщиц Лос-Рей. Ну, прощай, Франсиско. Я зайду до конца недели, чтобы пригласить тебя поужинать.

— Прощай, француз. Я задерживаю тебя… ну, до встречи в моей мастерской в д'Эль-Растро.

Жозефа еще заставит тебя попоститься.

Друзья обнялись, Пако снова принялся за рисунок, а Жиль подошел к лошади, вскочил в седло и готов уже был покинуть Карабаншель. Он надеялся еще подъехать к Терезии, жадно отыскивавшей его взглядом, чтобы кивнуть ей напоследок, но его внимание было привлечено громкими звуками колокольчиков подъезжавшей кареты.

Это был маленький кабриолет, с блестящими медными полосками, в который была впряжена великолепная андалузская лошадь, экипаж был известен всему Мадриду, так как принадлежал знаменитому матадору, великому Педро Ромеро. Тот правил сам.

Громкие приветствия сопровождали появление идола, пышно разодетого в бархат канареечного цвета, расшитый золотом, и улыбавшегося ослепительной белозубой улыбкой. Жиль удостоил его рассеянным взглядом, так как рядом с ним, на красных подушках кареты, он узнал ту единственную женщину, пробудившую в нем интерес со времени его прибытия в Испанию. Это была великолепная маха с огненным взором, она вызвала в нем жгучие воспоминания о Ситапаноки, этой индейской принцессе, чей образ приходил к нему в бессонные ночи.

Испанка была не так красива, как индейская принцесса, но от всего ее образа исходила демоническая жизненная сила. Густая волна черных кудрявых волос, еле удерживаемая разноцветной лентой, спускалась до середины спины, обрамляя бледное лицо с громадными черными глазами.

Губы ее способны были пробудить чувственность старого отшельника. Черный корсаж с оплечьями, обшитыми позументом, был раскрыт до широкого ярко-красного пояса, к которому были прикреплены две темные розы, особо подчеркивавшие длинный треугольник отсвечивающей яркой белизной кожи между вызывающими грудями.

Тонкое коралловое колье охватывало прекрасную шейку. Черная мушка под левым глазом, черный узкий бант, удерживавший третью розу на запястье, и большой кружевной веер дополняли убранство подруги тореро. По его победоносному виду можно было не сомневаться, что эта прекрасная маха была именно его подругой.

Такое открытие было неприятно для Жиля.

Но ведь он лишь во второй раз встретил эту девушку. Первый раз это было, когда шел последний вечер карнавала в Мадриде на площади Себада.

Она неожиданно возникла среди толпы, схватила молодого человека за руку и увлекла его в кричащую и жестикулирующую массу людей, танцующих фарандолу в свете дымящихся факелов. Жилю сначала почудилось, что это какой-то призрак, поскольку она была одета во все белое. Кроме того, под мантильей на ней была надета маска смерти.

Он испуганно отшатнулся, и она расхохоталась.

— Ты солдат, и ты боишься смерти?

— Я никогда ее не боялся. Пусть моя смерть будет такой же прекрасной, как и ты. Я угадываю, кто ты.

Девушка засмеялась, и они были вовлечены в длинную цепочку танцующих, а затем она вдруг отстранилась от него, потянула его за собой, и молодые люди оказались на паперти церкви. Из открытых дверей виднелись освещенные хоры. Девушка сделала движение, чтобы войти в церковь, но Жиль удержал ее.

— Дай мне увидеть твое лицо, прекрасная Смерть, я хочу запомнить его.

Она мгновение колебалась. Под кружевами корсажа Жиль видел, как трепетала ее грудь. Ее дыхание было учащенным. Он привлек ее к себе, и она не сопротивлялась.

— Ты хочешь этого? — прошептала она.

— Умоляю.

Она сорвала ухмыляющуюся маску смерти, отбросила в сторону. Минуту они смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Затем в естественном порыве они потянулись друг к другу. Жиль сжал ее в объятьях, склонился к ней, девушка подняла голову и подставила губы…

Жилю показалось, что он погрузился в огненное пламя. Ее губы были горячими, поцелуй — настоящим произведением искусства, а тело, подобно курительнице, источало чарующие запахи амбры. Он снова потянулся к ней, но девушка, хохоча, выскользнула из его рук.

Увидев сейчас при ярком свете солнца свою мимолетную знакомую. Жиль нашел ее еще более прекрасной. Она улыбалась, и солнце играло на губах и острых зубках прекрасной хищницы. Самодовольное лицо тореро, его вид собственника взбунтовали молодого человека, и он стремительно направил коня к повозке с такой решительностью, что Ромеро вынужден был остановить свою лошадь, чтобы избежать столкновения. Мерлин, понукаемый твердой рукой своего хозяина, стал на дыбы, его передние ноги оказались так близко к голове Ромеро, что тот побледнел, испустил глухое ругательство, а Жиль, приподняв свою треуголку, широким жестом поприветствовал его спутницу.

Она вовсе не испугалась. По ее улыбке, по приветливому взгляду, который она ему послала, шевалье понял, что девушка его узнала. А Ромеро удовольствовался тем, что признал форму гвардии и, несмотря на спесь, свойственную людям его профессии, искривленным от негодования ртом пробормотал что-то невнятное. Глаза же его выражали смертельную ненависть.

Довольный тем, что вновь смог обрести карнавального призрака, Жиль бросил ей:

— Когда ты пожелаешь и где пожелаешь, красавица моя. Одно-единственное слово, единственный знак, и я устремлюсь к тебе. Меня зовут Жиль де Турнемин.

Не обращая никакого внимания на явное неудовольствие своего спутника, маха снова очаровательно улыбнулась. Черное крыло веера забилось чаще, рука девушки поднялась к груди, сняла одну из пурпурных роз и бросила молодому человеку. Тот поймал ее на лету, глубоко вдохнул ее аромат и опустил розу, еще хранившую тепло тела, к себе на грудь под куртку, поклонился низким поклоном, как будто королеве.

— Прощай, сеньорита, еще увидимся.

И, пришпорив Мерлина, он пустил его радостным галопом по южной дороге, не оборачиваясь, но черные глаза прекрасной махи следили за ним до тех пор, пока дорожная пыль совсем не скрыла очертания всадника.

И в этот момент перед церковью что-то произошло. Никто в Карабаншеле не понял, почему на самом радостном празднике, когда многочисленные обожатели толпились вокруг увенчанного цветами трона, самая распрекрасная из королев Мая внезапно покинула свой трон и вся в слезах бросилась бежать по дороге к отцовскому замку.

Построенный во времена мрачного Филиппа II, но перестроенный после пожара первым из Бурбонов, дворец Аранхуэс был отнюдь не самым величественным и самым богатым из королевских замков. Это стало особенно заметно после недавнего строительства монументального королевского дворца в Мадриде. Однако этот дворец был самым приятным.

Цвета розового жемчуга, благородный без чопорности, обрамленный пышной растительностью, высаженной среди бесконечных горизонтов коричневой степи, Аранхуэс привлекал взоры грациозностью зданий, расположенных в ласковой тени садов с лужайками и фонтанами. Все это изящно вписывалось в изгибы реки с берегами, поросшими ивами, с причалами для королевских гондол, обтянутых желтым шелком и золотой проволокой.

Это было излюбленное место для отдыха, праздности, игры чувств, и если в садах больше и не бегали страусы, газели, верблюды, как это было во времена Филиппа II, то сейчас их населяли тысячи и тысячи цветов.

Увы, злой рок повелел, чтобы этот прелестный дворец подвергся изменениям наравне с другими королевскими резиденциями в уравнивающей их всех скуке. Хоть он и был гораздо веселее, нежели суровый Эскуриал, более грациозен, чем королевский дворец, более удобен, чем дворец в горах Гранха, но это никак не избавляло его от гнета испанского этикета, от той мрачной суровости, которая царила вокруг короля Карла III.

Но все же это был прекрасный король, без сомнения, лучший из всей династии испанских Бурбонов. Строитель, большой политик, великий реформатор, умеющий выбирать слуг, он оставался вдовцом уже двадцать четыре года после смерти Марии-Амелии Саксонской, родившей ему тринадцать детей, и хранил упорную верность своим воспоминаниям. Целомудренный король-вдовец неумолимо преследовал незаконные любовные связи среди своего окружения. Он позволял себе лишь единственное удовольствие — охоту, носил все время одну и ту же одежду и всем сердцем ненавидел легкомыслие в любви. При его дворе никогда не было ни балов, ни концертов, ни празднеств. Единственным развлечением было «приложение к руке», скучнейшая церемония, проходившая по строго определенному порядку. Во время церемонии король, восседающий на троне, смотрел на двигающийся перед ним ряд придворных в пышных парадных одеждах. Каждый подходил к нему и в низком поклоне целовал королевские пальцы, лежащие на подлокотнике кресла, затем уступал место следующему. А затем все расходились.

Принцы и принцессы также имели право на это относительное развлечение, но никогда не пользовались им.

Когда Жиль наконец увидел барочный фронтон дворца, уже почти наступила ночь. Мерлин потерял дорогой одну из своих подков, и это задержало Жиля в пути. Но он хорошо знал, что такая причина не будет служить извинением перед герцогом Альмодоваром, капитаном королевской гвардии, не допускавшим никакого послабления.

Однако на этот раз удача была на стороне юноши. Он торопил коня, встревоженный тем, что его ожидало, и вспомнил, что, к счастью для него, опоздание никем не будет замечено, потому что в это самое время король возвращался с охоты.

Целая толпа заполнила площадку перед дворцом, и при свете фонарей наш опоздавший различил рядом с королем капитана, возвышавшегося над всеми на целую голову.

Не задерживаясь, чтобы посмотреть на короля, который был, как всегда, одет в серый казакин из толстого сеговийского сукна и в штаны из буйволовой шкуры. Жиль быстро соскочил с коня и повел его к казармам гвардейцев, расположенным неподалеку от дворца.

К своему удивлению, он увидел там Понго, которого впервые покинуло его индейское спокойствие, и он нервно ходил по двору, грызя себе ногти.

— Ты забыть время, хозяин.

— Нет, расковался Мерлин. Посмотри сам, я не доверяю нашему кузнецу. Но почему ты так обеспокоен? Меня спрашивали? Кто? Герцог?

Понго кивнул головой и добавил:

— Он впасть в гнев, но, к счастью, король возвращался раньше, чем обычно. Он поехать к нему.

Я просил Великий Дух ты возвращаться быстро.

— Можно подумать, что с тех пор, когда ты уехал из своей Виргинии, Великий Дух тебе ни в чем не отказывает, — со смехом возразил Жиль. — У меня еще есть немного времени, и я успею привести себя в порядок.

Бросив повод в руки слуге, он устремился по лестнице, ведущей в его квартиру. Каждый находящийся в ранге офицера гвардии Его Величества имел свою. Здесь в Аранхуэсе несли поочередно службу две или три бригады полка. Остальные, находясь в Мадриде, разместились в роскошных казармах. Жиль, как лейтенант гвардии, имел право на маленькую квартирку из двух комнат.

Он бежал по коридору, когда столкнулся с одним из своих сослуживцев. Это был дон Рафаэль де Моллина. Удар был сильным, но испанец воспринял его с британской флегматичностью.

— Турнемин! — воскликнул он, потирая ушибленное плечо. — Какая радостная встреча! Вы знаете, что вас везде ищут?

— Вы тоже! Черт побери, почему это я стал так сразу всем необходим? Мое подразделение заступает на дежурство сегодня вечером, я немного опоздал. Не вижу…

— Скоро увидите. Лучше, чтобы вы были предупреждены: ваше подразделение не в полном составе. Не хватает одного человека.

— В чем дело? Он болен?

— Да, и болезнь довольно тяжелая — опала.

Приказ покинуть дворец в течение двух часов.

— Через два часа? Черт! А что за причина?

Моллина принял таинственный вид.

— Этого, мой дорогой, мне говорить вам не разрешено. Его превосходительство соизволит это сделать сам. От себя же добавлю, что во время вашего отсутствия и отсутствия командира нашего подразделения маркиза де Пеньяфлора, залечивающего старые раны, его превосходительство сам вынужден был исполнять приказ. Он этим весьма недоволен и пребывает в дурном настроении.

— Настоящий солдат сделает все. Вы очень удивились бы, если бы увидели, что должен был делать генерал Вашингтон. А это один из великих людей нашего времени. Конечно, генерал имеет мало общего с его превосходительством, — чуть небрежно добавил Жиль.

Имя американца, столь неожиданно упомянутое в разговоре, вызвало у молодого испанца возглас ужаса. Он торопливо перекрестился, словно его сослуживец упомянул имя Антихриста.

— Этот генерал вовсе не сеньор. Каждому известно, что эти американцы — настоящие дикари и что…

Жиль вовсе не имел желания продолжать этот разговор с Моллина. Король Карл III — «просвещенный деспот», но среди его придворных, пожалуй, он один и имеет какой-то оттенок либерализма. Лишь такие люди, как Пако, относятся с симпатией к новой американской республике.

— Кстати. А как зовут уволенного?

— Дон Луис Годой.

— Ну что же, большое спасибо, что предупредили меня.

Торопливо приводя в порядок свой туалет, Турнемин пытался угадать то, о чем умолчал Моллина. Ему не составило никакого труда вспомнить этого Луиса Годоя, молодого идальго из знатной семьи Эстрамадуры. Его свежий цвет лица и светлые глаза выделялись среди темных лиц, преобладавших во всей гвардии. К тому же это был очень милый молодой человек, жизнелюб, отдающийся всем удовольствиям с юношеским темпераментом.

Он был всегда вежлив, всегда в превосходном настроении, всегда точно выполнял свои обязанности по службе. Что же мог такого совершить Дон Луис, чтобы быть изгнанным как проштрафившийся лакей?..

Ответ пришел, когда четверть часа спустя Жиль предстал перед надменным и великолепным герцогом Альмодоваром — своим начальником. Он не только не соизволил что-то объяснить ему, но просто, выслушав объяснения и выразив Жилю свое неудовольствие по поводу «ничем не оправданного отсутствия» и отказавшись принять какие-либо оправдания, ограничился тем, что заявил ему:

— Вы сами займете место стража у дверей апартаментов ее королевской светлости принцессы Астурийской. Ваш долг — никого не пропускать!

Вы слышите? Никого! Кроме, конечно, короля и монсеньера наследного принца.

Так вот что это было. После Монтихо, после Фернандо наступила очередь Луиса Годоя? Ему на память пришло предупреждение Гойи:

«Гвардейцы очень интересуют принцессу. Твоя очередь придет, если уже не пришла. Берегись!»

.Напористый темперамент Турнемина, вскормленный молоком свободы в молодой Америке, подтолкнул его попросить некоторых объяснений.

— Могу я узнать, монсеньер, чему я обязан столь лестному назначению? Уж не тому ли, что я опоздал?

Во взгляде круглых глаз дона Альфонса, обращенных на Жиля, вспыхнуло недовольство.

— Единственному обстоятельству, что вы не испанец. И потому все, что происходит во дворце, не должно никоим образом интересовать вас… так же, как и вы не можете представлять интереса для обитателей дворца. Добавлю еще: вы не понесете наказания именно потому, что осмелились задать подобный вопрос.

Потому что он был иностранец… или потому что он был нужен кому-то? Одно выяснилось: ему доверена охрана пылкой принцессы потому, что, по мнению королевского окружения, глаза принцессы не должны будут остановиться на этом северном варваре, уж не говоря о ее сердце.

Это напомнило ему шутку, ходившую среди гвардейцев. После приключений Монтихо, когда негодующий король вылил гнев на сына, этот неудачливый супруг, добрый принц Карл, рассмеялся и заявил, что все это, по его мнению, лишь женские россказни, что он полностью спокоен, поскольку принцесса королевских кровей совершенно очевидно не может оказывать знаки внимания мужчине, стоящему ниже ее. Это супружеское спокойствие повергло Карла III в такое смятение, что он, только вздохнул и промолвил:

— Какой же ты идиот. Карл! А ведь ты должен был знать, что они все одинаковы. Все они шлюхи!

Добродушный наследный принц упрямо не верил отцу, и при дворе он был вовсе не единственным. Даже если бы Мария-Луиза взяла в любовники половину гвардейцев или даже весь полк, он все равно утверждал бы, что это немыслимая вещь, что этого не может быть, по крайней мере, с людьми, низшими по расе, такими, как французы. Ему и не приходило в голову, что принцесса Астурийская, ведущая свой род от Бурбонов, внучка короля Людовика XV, могла найти некоторое удовольствие от встречи с земляком своего соблазнительного деда.

Мысленно пожав плечами, не желая углубляться в не слишком сложные воззрения испанских грандов, Турнемин собрал своих людей и повел их принимать охрану дворца.

Неподвижно стоя у входа в салон, он присутствовал на ужине. Принцесса ужинала всегда одна, и он видел только спины женщин и монахов, заполнявших комнату. Впрочем, он не обращал на них ни малейшего внимания. По иерархии двора, он это отлично знал, гвардеец представлял собой не более чем мебель, такую же, как эти поставленные на пол тяжелые позолоченные канделябры из бронзы с горящими свечами. Ничто не смущало его: в салоне царила тишина, как в ризнице. Ее нарушало лишь редкое позвякивание посуды, и Турнемин мог отдаваться своим воспоминаниям о прекрасной махе, встреченной им в Карабаншеле, Внебрачные похождения принцессы были им уже забыты.

Приятные мысли следовали одна за другой: о предстоящем ужине с Гойей, о более подробном посещении увеселительных мест в Мадриде. Он и не заметил, как прошла нескончаемая церемония ужина. Турнемин вернулся на землю, только когда суровый облик главной камеристки в черных кружевах поплыл к нему, подобно похоронной галере, гоня впереди себя стадо подобострастных служителей, присутствовавших на ужине. Когда те отхлынули, главная камеристка промолвила:

— Вы будете нести службу в первой прихожей.

Закройте все двери, поскольку его королевская светлость наследный принц чувствует легкое недомогание и проведет эту ночь у себя. Проверьте, чтобы солдаты валлонской гвардии были на своих местах на галерее.

Это последнее приказание вызвало на его губах подобие улыбки при мысли о реакции Альмодовара, если бы только он мог слышать голос этой властной герцогини де Сотомайор, распоряжающейся на своей территории. Однако, желая скорее освободиться от этой женщины, смотревшей на него с вежливым отвращением, он удовольствовался лишь легким поклоном и отправился исполнять приказание.

Постепенно дворец заснул. Шумы стихли один за другим, в последнюю очередь — приглушенный шепот вечерней молитвы. Вскоре слышались только мерные шаги часовых на дорожках сада.

Пение фонтанов тоже смолкло.

Закрывшись в своей комнатке. Жиль с удовольствием созерцал чудесное зрелище посеребренной луной реки, затем устроился на неудобном табурете, чтобы побыстрее скоротать эту ночь. Постепенно он потерял ощущение времени.

Было, должно быть, довольно поздно, и он уже начинал погружаться в дремоту, когда легкое шуршанье мгновенно пробудило его, и он насторожился.

Он тотчас же определил, что с обратной стороны двери, которую он был обязан так строго охранять и которую так тщательно закрыла старшая камеристка, поворачивался ключ.

С тщательными предосторожностями створка двери приоткрылась, пропуская белую полоску света, затем в нее просунулась женская головка в чепце, украшенном лентами.

— Господин офицер, — прошептал осторожный голос, — господин офицер, вы здесь?

— Конечно, я на месте.

— Идите за мной, но, ради Бога, не шумите. Ее Высочество хочет с вами поговорить.

Странная Мария-Луиза…

Едва переступив порог, он обнаружил, что это была юная камеристка с очень уж возбужденным для столь позднего часа взором. Она держала в одной руке свечу, пальцем же другой, прижатым к губам, она напоминала ему о необходимости соблюдать тишину.

Такое напоминание было излишним. Салон, по которому они шли на цыпочках, был превращен теперь в спальню, где крепко спали четыре женщины разного возраста. Различалось легкое дыхание подростка и величественное похрапывание почтенной дуэньи.

Как бы ни был глубок их сон, вид этих уснувших женщин вселил в молодого человека законное опасение. Если хоть одна из них проснется, он окажется в дурацком положении. Но юная субретка, как будто угадав его мысли, повернулась и сказала с улыбкой:

— Бояться нечего. Я сделала все, чтобы они хорошо спали. Но стоит все же поостеречься.

Комната, куда она привела Жиля, отличалась особым великолепием: шелковые расписанные золотом обои подчеркивали пышную тяжелую меблировку эпохи Ренессанса; суровое великолепие нескольких полотен Эль Греко охраняло большую кровать с колоннами. Незаметно рассматривая удлиненные темные лица, Турнемин не мог не подумать, что они своими осуждающими взглядами явно не одобряли проходившие здесь любовные безумства. Но он приведен был сюда вовсе не для любования живописью.

Возле окна сидела женщина в красном ночном халате, почти негнущимся от серебряного шитья, из-под него белой пеной выбивалось тончайшее белье. Она явно была взволнована от ожидания: непрерывно то скрещивала, то опускала руки, вертела головой, подобно испуганному воробью, и ни на чем не могла остановить свой взгляд.

Когда молодой человек поклонился с должным уважением, Мария-Луиза резко встала.

— Проходите же, сударь, проходите! — воскликнула она по-французски.

— Жду ваших приказаний, Ваше королевское Высочество.

Она сделала нетерпеливый жест.

— Я хотела поговорить. Поболтать с вами, если вам угодно. Не разводить же речей сама с собой перед этой голубой стеной. Оставьте свои воинские обязанности, друг мой, садитесь сюда, — сказала она, указывая на табурет возле своего кресла. — Фьяметта, побудь в соседней комнате, последи, чтобы эти старые сороки не проснулись.

Пока она говорила, Турнемин внимательно изучал принцессу. Он еще никогда не видел ее так близко. Марии-Луизе Пармской, ставшей Марией-Луизой Астурийской, было 33 года. Она подарила своему супругу уже восемь детей, из которых было два близнеца, рожденных ею в сентябре прошлого года, и теперь, по дворцовым слухам, она снова была беременна. Тем не менее она была еще довольно свежа, с восхитительными руками, с цветущей грудью, вовсе не пострадавшей от многочисленных родов, как это сейчас можно было заметить в глубоком вырезе ночной рубашки.

Но ко всему этому примешивался излишне возбужденно то и дело вспыхивающий взгляд, какая-то дьявольская красота, живость и веселость, которых не могли затушить удушье испанских дворцов с их бесчеловечным этикетом. Ее лицо, затронутое уже красноватыми прожилками на щеках и на ноздрях, неумолимо напоминало голову ночной птицы. Это дополнялось излишне округлыми глазами, тонким орлиным носом, который позже, без всякого сомнения, упрется в выдающийся вперед подбородок, ртом, почти лишенным губ, напоминающим тонкую красную черту, почти прямую.

Черные завитые волосы обрамляли это лицо без особой прелести, но не лишенное ума.

Звук закрывшейся двери прервал это изучение.

Жиль оторвал взгляд и уперся глазами в серебряные подвески, выделявшиеся на фоне черных кружев.

Последовало молчание. Теперь принцесса изучала гвардейца.

— Мне сказали, что вы француз и что вы в чине лейтенанта?

Жиль поднял голову. Его холодный голубой взгляд столкнулся со взглядом принцессы.

— Действительно так. Ваше Высочество. Я француз и… бретонец.

— Вам повезло. Я так хотела, чтобы меня выдали замуж за французского принца. Но ведь так редко спрашивают о желании девушки, а еще реже принцессы. Нас бросают на произвол судьбы.

Ее ломкий голос, еще более подчеркивавший ее сходство с птицей, был настолько грустным, складки у губ так скорбны, что в сердце молодого человека зародилось сочувствие. В гвардейских казармах Мария-Луиза пользовалась репутацией Мессалины, и только благодаря королевскому происхождению о ней не говорили как о солдатской девке. Никому не приходило в голову, что эта женщина может быть просто несчастной.

— Ваше Высочество, кажется, страдает? — спросил он ласково, тем тоном, с каким он обращался с ранеными животными. — Должен ли я понять, что ее светлость несчастна?

Мария-Луиза подернула плечом.

— Несчастна? Разве я могла бы быть несчастной? Будущая королева Испании мертва, а мертвые ничего не чувствуют.

И затем без всякого перехода у нее сорвалось с губ:

— А что стало с доном Годоем?

Жиль почувствовал, как пол под ним пришел в движение, сделался скользким. Он почувствовал всю опасность обсуждения интимных дел с этой непостоянной женщиной, у которой все чувства были на поверхности, и осторожно сказал:

— Меня не было весь день, я вернулся из Карабаншеля лишь поздно вечером и сразу заступил на дежурство. Я лишь недавно узнал об отъезде дона Луиса. Отъезд несколько поспешный, как говорят.

— До скандальности поспешный! — вскричала принцесса, чеканя слова. — Нарушены все законы королевства, все армейские законы. Это стыд, отказ в правосудии. Бедный мальчик! Почти без состояния. Выгнать, словно нерадивого лакея!

Куда он мог поехать. Бог мой?

Она побагровела от гнева. Жиль попытался ее успокоить:

— Домой, Ваше Высочество, в Эстремадур, где, как говорили, его отец владеет каким-то состоянием. У него еще есть сестры и младший брат.

Как по волшебству, выражение муки мгновенно исчезло с лица Марии-Луизы.

— Да, действительно, дон Луис мне об этом говорил. Да, младший брат, не намного младше его, на год или два. Это же прекрасно, младший брат, не правда ли, его зовут дон Мануэль?

— Не знаю, сударыня. Мы с доном Луисом не были особенно близки. Я поступил на службу испанской короне лишь семь месяцев назад.

Однако, по всей видимости, принцесса ничего не слышала из того, что он сказал. Она, казалось, следовала своим мыслям.

— Да, да, кажется, именно дон Мануэль, — говорила она, обращаясь к самой себе. — Он приедет на будущий год, и это будет справедливо. Жалованье гвардейца значительно, особенно для семей с малым состоянием.

Турнемин сдержал улыбку. Чем был вызван такой порыв благотворительности королевы — заботами об этой семье с малым состоянием или же о своей незанятой постели? Однако она не дала ему времени на поиски ответа. Тревога снова овладела ею.

— Вы уверены, что дон Луис действительно уехал?

— Я не понимаю вопроса, который Ваше Высочество соизволили мне задать.

— Мне кажется, что вопрос очень простой, — сказала она возмущенно, но тут же успокоилась. — Я хочу сказать, что монарх располагает многими способами, чтобы удалить кого-то.

— Понимаю. Если Ваше Высочество думает, что дон Луис смог удалиться не к себе в Эстремадур, а в мир иной, то она может быть спокойной. Многие из моих сослуживцев видели, как он сел на коня и выехал из дворца. Мне известно также, что он поехал с письмом от графа де Флорида Бланка к его отцу. В этом случае, я думаю, не следует опасаться даже опасностей в дороге.

— Ах, теперь благодаря вам мне совсем хорошо, — вздохнула Мария-Луиза, откидываясь на

подушки кресла. — Камень свалился с моих плеч, тоска прошла. С самого утра мной овладело такое беспокойство за этого бедного мальчика. Но теперь уже лучше. Я пошлю кого-нибудь, чтобы удостовериться, что он благополучно прибыл на место.

Полагая, что аудиенция закончена. Жиль поднялся.

— Ваше королевское Высочество разрешит мне вернуться на свой пост?

В первый раз Мария-Луиза улыбнулась. Такая проказливая улыбка была совершенно неожиданной на ее обеспокоенном лице. Она внезапно как будто помолодела на десять лет.

— Никто вас не торопит. Вам, должно быть, очень неудобно в вашей комнатке, я просто не представляю, кому может прийти мысль проверять, там вы или нет.

— Я тоже, но я получил твердое предписание.

— А я вам предписываю другое: оставайтесь еще со мною. Меня развлекает разговор с вами.

Мы же с вами почти соотечественники. Да, откройте окно, здесь очень душно, а ночь так прекрасна, — вздохнула принцесса с легким воркованием в голосе.

Он открыл окно. Действительно, ночь была великолепной, блеск звезд отдавал серебром. Приятные запахи из парка проникали в комнату. Затылком, плечами, спиной он чувствовал взгляд принцессы, острый, как укол иглы.

— Напомните мне ваше имя, — прошептала она так близко от него, что он вздрогнул.

Должно быть, она встала с кресла, подошла к нему. Терпкий запах гвоздики смешивался теперь с благоуханием сада.

Он мужественно, превозмогая себя, обернулся, прямо перед ним были ее сверкающие глаза, влажный рот и окутанная белым фигура. Ее Высочеству было так жарко, что она скинула халат.

Почва все более ускользала из-под него, но уже в другом направлении. Стараясь изо всех сил сохранить подобие приличия, Жиль ответил в поклоне:

— Шевалье де Турнемин де Лаюнондэ, к услугам вашей…

— Не это, другое имя, каким вас называют женщины.

— Мать мне дала имя Жиль, — ответил он, даже сам удивленный своим ответом.

Наверное, чувство крайней опасности заставило его искать защиты в этом воспоминании о суровой Мари-Жанне Гоэло, которая против своего желания когда-то дала ему жизнь. Однако Мария-Луиза была далека от того, чтобы понять, чем была мать для этого красивого молодого человека.

— Какое красивое имя, — проворковала она, учащенно дыша. — Ваша мать была женщиной со вкусом, шевалье… Но вам не душно? Эта форма, в ней же жарко! Снимите же мундир, вам будет лучше.

Каким бы странным ни был приказ, тем не менее он был отдан, а за ним чувствовался совершенно другой. Исполняя этот, Жиль подумал, что сейчас надо будет, для поддержания чести его имени, его страны, совершить не совсем обычный подвиг, а именно: заняться любовью с женщиной, которую он не желал. Но тело этой женщины было, в конце концов, достаточно приятным, чтобы это желание пришло, ведь для любовных игр его не нужно было понукать.

Прежде чем Мария-Луиза успела еще что-либо сказать, он поднял ее, понес к постели, небрежно бросил на нее принцессу, разодрал надвое ночную рубашку, не обращая ни малейшего внимания на украшавшие ее драгоценные миланские кружева, а затем прильнул к принцессе, обнял и принялся ласкать рукой ее обнаженное тело, дрожавшее от желания. Она обвилась вокруг него, как вьюн, прильнула губами к его губам с такой страстью, что зубы их столкнулись.

У него возникло впечатление, что какой-то спрут высасывает из него все его дыхание, но губы принцессы были очень умелыми, и очень скоро его собственное тело возгорелось желанием. Он хотел отстраниться от нее, чтобы освободиться от оставшейся одежды, но она удержала его с невероятной силой, прохрипев:

— Не снимай сапог! Мне всегда хотелось, чтобы меня изнасиловал грубый солдафон при разграблении города.

До того как Жиль полностью утонул в этих страстных плотских играх, он успел удивленно подумать, что мечты принцесс бывают подчас очень уж неожиданными.

«Разграбление города» продолжалось добрых три часа. Эти часы были, пожалуй, самыми утомительными в жизни бретонца. В первый раз он имел дело с настоящей нимфоманкой, и он обнаружил, что любовный аппетит разбуженной Марии-Луизы был просто ненасытен.

Тем не менее он с честью поддержал репутацию француза и даже удостоился похвал, а когда новый любовник принцессы получил наконец приказ вернуться на свое место, Мария-Луиза, расцветшая и радостная, прошептала, потягиваясь в разгромленной постели, похожая на счастливую кошечку:

— Ты же не будешь на дежурстве следующую ночь. Приходи в полночь в павильон Исла в саду.

Я к тебе приду.

— В полночь? Это же невозможно! Как вы сможете выйти? Вас же запирают. А потом, наследный принц, ваш супруг, может прийти к вам. И павильон довольно далеко от дворца.

Мария-Луиза рассмеялась:

— Именно поэтому я его и выбрала. А что до других возражений, то послушай хорошенько: во-первых, я сплю одна, если я этого хочу. Во-вторыx, мои дуэньи спят самым крепким сном благодаря Фьяметте, которая за этим следит. Она мне предана телом и душой, она со мной со времени Пармы, там живет ее отец-аптекарь. Уходи быстрей и не слушай никаких придворных сплетен. Сегодня вечером я скажусь больной, впрочем, и в последующие тоже. Мой супруг боится болезней, как огня.

Жиль уже уходил, когда она соскочила с постели, обвила его шею своими руками, прильнула к нему всем телом и с жадностью поцеловала.

— Не забудь! Сегодня в полночь! Ни на секунду позже. Это и так ужасно долго.

Когда Жиль вышел из этой жаркой комнаты и увидел Фьяметту и свою прихожую, то почувствовал облегчение. Там царила умиротворяющая тишина, особенно приятная после еще звучавших в его ушах рычаний Марии-Луизы, этой взбешенной львицы. Единственным, о чем он сожалел, было то, что он не мог зажечь трубку — в часы дежурства курение было строго запрещено. Он удовольствовался тем, что устроился поудобнее в надежде скоротать остаток ночи. В конце-то концов, он даже и не представлял себе, что она будет такой приятной.

Однако последующие дни начали окрашиваться для молодого гвардейца в тоскливые тона, близкие к кошмару. В то время как Мария-Луиза в постели, окруженная врачами, монахами, старыми герцогинями, играла в болезнь, как можно больше спала, чтобы набраться новых сил, дни Жиля протекали в ужасном темпе.

В то время, когда он не был на дежурстве, он находился у себя с Понго или же бродил по огромному парку, не находя никакой возможности даже на один день выехать из Аранхуэса, он опасался, что не сможет вернуться вовремя, чтобы прийти к принцессе Астурийской, и вынужден был, как она выражалась, «проводить дни в ожидании сладостей ночи».

Каждую ночь в павильоне на берегу реки Таж, где он должен был ожидать в полной темноте, повторялась одна и та же сцена: хорошо смазанная дверь бесшумно открывалась, появлялся силуэт женщины, одетой в черный плащ камеристки, затем дверь так же бесшумно затворялась.

— Ты здесь? — шептал осторожный голос.

— Да.

Слышалось шуршание одежды, затем Мария-Луиза, совершенно обнаженная, стонущая от страсти, бросалась в его объятия и вовлекала его в этот невероятный ураган, из которого он каждое утро выходил опустошенным, морально во всяком случае, поскольку физически его крепкое сложение и мужские потребности оставались на высоте и соответствовали желаниям его царственной любовницы.

Мало-помалу он начал ненавидеть ее за этот ненасытный и постоянный голод, который она испытывала к нему. Жалость первой ночи угасла перед эгоизмом этой женщины, которую нисколько не заботила жизнь, которую он вел в дневные часы. Для достижения своих целей она так искусно пользовалась любовной наукой, что ей позавидовала бы любая продажная цыганка. Это была страшно жестокосердная женщина, и с ней Жиль опускался в такую бездну преисподней, что временами ему казалось, что он уже никогда не увидит света. Их объятия превращались в какую-то ожесточенную беспощадную борьбу, в которой каждый стремился затушить силу и страсть другого. И Жиль уже не без опасения задавался вопросом: чем же это закончится.

Однажды утром, когда он возвращался к себе после смотра, устроенного герцогом, Понго протянул ему письмо.

— Пришло из Мадрида, — сказал он. Затем, видя, что его молодой хозяин бросил письмо на стол, даже не раскрыв его, добавил:

— Понго думает ты прочитать. Может быть важным.

— Это может и подождать. Это, должно быть, от Жана де База. Он, наверное, сообщает, что выиграл или проиграл. У меня ужасно болит голова.

— Боль пройдет, — сказал Понго, усаживая его в кресло и принимаясь массировать ему голову обеими руками. — А письмо не от твоего друга.

Жиль взял письмо. Индеец был прав. Баз был здесь ни при чем. Письмо было от Гойи и состояло всего из нескольких слов:

«Где твоя осторожность, амиго? Слепые на Плаца Майор уже два дня говорят о новой любви некой дамы. Остерегайся! Смерть — это змея, она легко скрывается под цветами. И потом, ты забыл, что обещал пригласить меня на ужин! Ты приедешь?..»

Предостережение художника — это было серьезно. Жиль решил принять его во внимание.

— Какое сегодня число? — спросил он у Понго.

— Тринадцатое.

— Уже! Ты хорошо сделал, что заставил меня прочитать это письмо. Оно действительно важное.

В то время как Понго заканчивал свой массаж, Жиль думал, что послезавтра состоится праздник в Прадере, куда он обещал поехать вместе с Терезией, и что девочка будет жестоко разочарована, если он не сдержит своего обещания, и, в конце концов, он действительно очень хотел быть на этом празднике. Он действительно любил Терезию, она так прелестна. Кроме того, образ прекрасной махи являлся ему все чаще и чаще. Нет, он решительно никак не мог пропустить этот самый большой праздник года.

Первой мыслью было заставить Марию-Луизу прождать понапрасну на ночном свидании. Однако, помня о ее непредсказуемом характере, он от этого отказался: ведь она способна будет совершить тогда любую глупость, а это может погубить их обоих. Затем он подумал, что такой яростный огонь не сможет же пылать вечно. Солома тоже ведь горит ярко, но недолго. Кроме того, принцесса не могла слишком долго притворяться больной и не подпускать супруга к своей постели. Самое лучшее — это, возможно, объясниться с ней. В конце-то концов, у нее нет никаких причин, чтобы отказать ему в коротком путешествии в Мадрид, кстати и чтобы проверить эти сплетни слепцов!

Однако объяснение с взбалмошной принцессой стало трудным делом. Едва Жиль открыл рот и высказал несколько слов по этому поводу, она, вся горя, накинулась на него, крича и не опасаясь быть услышанной, что он только и помышляет о том, чтобы уехать в Прадеру, что все слухи — это лишь предлог.

— Кто сможет узнать, что мы встречаемся здесь ночью? Лишь одна Фьяметта в курсе, но она скорее умрет, чем выдаст меня.

— Во всяком случае, так долго продолжаться не может. Вы же не можете провести всю жизнь в постели, притворяясь больной.

— Я в ней буду оставаться сколько угодно. Не понимаю, почему отказываться от такого права?

— Король может найти это странным, что при своей болезни вы так великолепно выглядите.

— Я беременна и имею право на причуды.

— Хорошо, что вы вспомнили об этом. В вашем состоянии, сударыня, было бы лучше, если бы вы избегали некоторых изнурительных упражнений.

При свете зажженной ею свечи, поскольку было затруднительно объясняться в полной темноте, он внезапно увидел слезы в ее глазах и понял, что сделал ей больно.

— Тебе ли ставить в упрек страстность наших ласк, — прошептала она с трудом. — Я полагала, что это тебе доставляет такое же удовольствие, что и мне.

Чтобы утешить ее, он улыбнулся, привлек ее к себе и поцеловал ее распущенные светлые волосы.

— Не в этом дело. Надо, чтобы ты поняла, что ты не такая, как все другие женщины. Ты же будущая королева Испании, и у короля есть глаза.

— Это несносный старик, святоша. Он полагает, что осудил бы себя на вечное проклятие, если бы не оставался по-глупому верен своей жене, скончавшейся более двадцати лет назад! — взорвалась Мария-Луиза. — Если бы он не отказывался от удовольствий, которых, впрочем, он смертельно жаждет, то он бы был более снисходителен по отношению к другим. Он не преследовал бы их с такой жестокостью. Он мстит себе своей непоколебимостью.

— Несомненно. Но если слепцы на площади начинают говорить о нас, это означает, что ты в опасности. Ты должна быть осторожной, это относится не только к тебе, но и к ребенку, которого ты вынашиваешь. Во-первых, тебе следует возобновить твои обычные занятия, например, твое присутствие на празднике Сан-Исидоро. Твое отсутствие на религиозной церемонии не может пройти незамеченным.

— Я знаю. Но что будет с нами, с нашими сладостными встречами?

— Мы найдем способ, — сказал Жиль без особой уверенности.

Но она уже ни о чем не думала, вцепившись в него, как влюбленная кошка, мечтая о новых ласках. Он попытался остановить ее.

— Уже поздно. Надо возвращаться.

— Нет, еще нет. Я буду такой несчастной. Возьми меня… всего один раз. Ах да, я принесла тебе подарок. Едва о нем не забыла.

Она побежала босая к куче одежды, валявшейся на полу у двери, прибежав, бросилась к нему в объятия. Что-то проскользнуло в руку Жиля, он запротестовал:

— Я не хочу никаких подарков, особенно таких ценных! — воскликнул он, когда слабый свет свечи вырвал из темноты сияние великолепного изумруда, вставленного в перстень.

— А почему бы мне не сделать тебе ценного подарка! То, что ты мне даешь, для меня бесценно.

— Вот потому я тебе это и даю. А этот перстень…

Как будто ты мне платишь.

— Не будь таким глупым. Изумруд — это талисман. Он такой же зеленый, как надежда, зеленый, как весна. Один старик ученый сказал мне однажды, что древние египтяне полагали, что это камень любовников. И потом, ты приехал в Испанию за состоянием. Позволь мне начать с этого камня. И не оскорбляй меня своим отказом.

Надо было принять подарок. К тому же Жиль испытывал новое чувство, более чистое. До сих пор он думал, что был для принцессы всего лишь инструментом для удовольствий, а чувства мало ее интересовали. Эта драгоценность открыла для него что-то нежное, сердечную теплоту, которая, может быть, и не была любовью, но была очень на нее похожа. Он нежно поцеловал руку, только что вручившую ему поистине королевский подарок.

— Этого, моя королева, я никогда не забуду.

Последовавшее за этим объятие дало почувствовать теплоту его признательности, а когда Мария-Луиза вырвалась от него и убежала во дворец, он более не испытывал чувства облегчения, как это было раньше. Это было схоже с тем чувством, которое он испытал в первый вечер: будущая королева Испании безнадежно искала своего счастья. И только один Бог знал, какую власть смог бы извлечь у нее какой-либо ловкий человек, когда она возложит на себя корону. Не надо было долго жить при дворе, чтобы понять, что наследный принц Карл был всего лишь толстым туповатым простаком, миролюбивым и легковерным до глупости, находящимся в постоянном блаженном восхищении своей женой. Настоящим королем будет Мария-Луиза. Но кто будет повелителем Марии-Луизы?

— Да защитит Господь Испанию, — прошептал он сам себе, заворачивая перстень в платок с приятным чувством, будто он прижимает к себе старые камни замка Лаюнондэ.

Он почувствовал успокоение в сердце и в душе.

Похождение, случившееся с ним, начинало заботить его, но теперь, кажется, оно заканчивается само собой без криков и без мук, а когда он много позже вспомнит о нем, то это воспоминание будет лишено горечи.

Часы где-то пробили три часа. Давно уже следовало бы вернуться и отдохнуть. Жиль тихонько вышел из павильона, закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов вдоль реки, вдыхая полной грудью свежий ночной воздух, напоенный ароматами.

Какая-то ночная птица прокричала совсем рядом с ним. Тотчас же из-за кустов выскочило множество людей в масках и набросилось на молодого человека. Они связали его с такой ловкостью и быстротой, что он даже не успел выхватить шпагу.

После того как его скрутили по рукам и ногам, какой-то гигант, весь в черном, взвалил его к себе на плечи и понес по дорожке, ведущей вдоль берега до площадки, усаженной зонтиковыми соснами, ступеньки с нее спускались к самой реке.

Несмотря на неудобство, пленнику удалось различить посреди площадки силуэт человека, который, казалось, их ожидал… и кого-то ему напомнил. Властный голос произнес:

— Сделано?

— Сделано, сир. Мы несем его, — ответил кто-то.

— Отлично! Кладите сюда!

Несший Жиля опустил его на землю без всяких церемоний, но не это усилило беспокойство Жиля. Если уж сам король потрудился устроить эту засаду, то любовник неосторожной Марии-Луизы пропал.

Лежа на холодном мраморном парапете. Жиль увидел короля, приближавшегося к нему на кривых ногах своей смешной ковыляющей походкой старого кавалериста. Смертельная тоска сжала сердце Жиля. Если бы у него были свободны руки, то он обязательно осенил бы себя крестным знамением, поскольку никогда еще не видел он человека, столь напоминавшего самого дьявола.

Этот опущенный до подбородка нос, искаженный гримасой рот, мертвенные глаза, сгорбленная спина — все делало внешность Карла III безобразной и одновременно сатанинской. Позади него появилась черная монашеская сутана. Король какое-то мгновенье смотрел на длинный сверток, брошенный к его ногам, затем, покачав головой, сказал:

— Выньте ему кляп изо рта, чтобы отец Иоаким смог выслушать его исповедь. Затем вы снова его вставите и выполните то, что я приказал.

Приказание было мгновенно исполнено. Король уже повернулся, чтобы уйти, но передумал и снова повернулся к пленнику:

— Я сожалею, мальчик мой, что обязан вас казнить, но если я не сделаю этого, то все гвардейцы по очереди познают мою невестку.

Жиль яростно запротестовал:

— Это не казнь, сир, это убийство. Казнь совершается при свете дня, на площади перед всем народом. Только тогда она служит примером другим. Совершите надо мной мученическую казнь, но перед всеми.

— Казнь — это то, что я приказываю. Кроме того, вы вынуждены будете согласиться со мной, что если бы вас повели на эшафот, то следовало бы возвести на него также и репутацию вашей любовницы, не считаясь и с репутацией ее супруга. Главное, чтобы эта женщина в страхе держалась бы спокойно. А когда найдут ваш труп, она испугается и как умная женщина сразу поймет, кем нанесен этот удар.

Смерть приближалась слишком быстро, чтобы Турнемин не предпринял бы каких-то попыток, чтобы ее задержать.

— Я француз, сир, я офицер короля Людовика Шестнадцатого. Я вам не принадлежу, и вы не имеете права…

— Я имею полное право. Вы сами признали это право в тот день, когда подписали ваше обязательство служить мне. Вы отлично сознавали, что в обмен на мое золото я получал полное право на вашу кровь, вплоть до последней капли. Я признаю и понимаю, что гораздо почетнее умереть со славой на поле боя, чем быть утопленным, как крыса, в реке, пусть даже и принадлежащей королю. Следовало об этом думать до того, как наставлять рога принцу Астурийскому. Вы можете утешиться тем, что в некотором смысле ваша смерть послужит короне Испании. Прощайте. Да будет к вам милосердным Господь наш. Исполняйте свой долг, отец мой!

Он стремительно удалился. Взбешенный Жиль извивался в путах.

— Если вы хотите сгладить свое преступление, то убейте меня своими руками. Ведь палачи могут повторить ваши слова о сыне и о невестке.

Карл III обернулся на мгновение и пожал плечами;

— Они немы, и я позаботился о том, чтобы они никогда не смогли об этом написать. Умрите в мире и спокойствии.

В следующее мгновение ночной мрак поглотил его. Монах, это был отец Иоаким Элета, исповедник короля, встал на колени перед осужденным, приказав остальным удалиться.

Сладкий елейный голос, полный ложного сочувствия, вызвал лишь вспышку бешенства у Жиля.

— Идите к черту. Мне не нужно отпущение грехов от соучастника убийцы, чтобы предстать перед Господом. Убейте меня, вы ведь за этим пришли сюда, но оставьте меня в покое.

— Вы отказываетесь от исповеди? — с притворным испугом промолвил монах таким приторным тоном, что Жиль воскликнул:

— Во всяком случае, не перед вами! Чтобы вы повторили все вашему хозяину!

— Тайна исповеди священна, вы это знаете.

— Это зависит от исповедника.

Отец Иоаким поднялся, посмотрел на осужденного с высоты своего роста, перекрестился.

— Господь да смилостивится над вами. Действительно, вы приехали из страны, где богомерзкие мысли распространяются со скоростью ветра.

Умрите же в грехе, ибо этого вы возжелали сами.

Он сделал знак немым слугам и отошел на несколько шагов. Палачи подошли, один взял связанного за ноги, другой за плечи, затем они спустились к самой воде. Короткое раскачивание, и с громким всплеском связанное тело погрузилось в черные воды реки Таж. Перед тем как погрузиться в волны. Жиль набрал полные легкие воздуха.

Он пытался произнести первые слова какой-нибудь молитвы, но в голову ему пришла лишь странная мысль об изумруде, запрятанном в поясе.

Стало быть, изумруд не спасет его, и замок Лаюнондэ, и старый Жоэль Готье напрасно будут ждать его…

Погружаясь в глубь реки с открытыми глазами, он видел лишь мрак преисподней. Вода была прохладна, но это было его последним приятным ощущением. Сапоги неумолимо наполнялись водой и тянули его ко дну. Скоро он почувствовал, что его легкие вот-вот разорвутся. Биение крови отдавалось в висках. Воздух стремился вырваться с последним выдохом.

Из последних сил он выдохнул через нос, ведь рот был заткнут кляпом, и вода сразу устремилась в ноздри. Остальные беспорядочные эпизоды жизни быстро проходили в его мозгу. Он задыхался. Смерть подступала. Вода, которая всегда была его другом, стала теперь ее причиной.

Тело извивалось в последних конвульсиях и… сознание покинуло его.

Когда он вновь пришел в себя, то сперва подумал, что он уже в аду. Было темно, какой-то демон, с которого ручьями стекала вода, обеими руками нажимал ему на грудь, как будто хотел выдавить ребра.

Болезненный стон — и его вырвало. Демон испустил радостный возглас.

— Уже поправляйся. — Это был Понго, переворачивавший его на спину, чтобы выгнать всю воду.

Жиль осознал, что он лежит на траве на берегу реки, неподалеку от ступенек и… что он по-прежнему жив. Сапог и мундира на нем не было, и он дрожал от холода.

— Понго, — простонал он, клацая зубами, — как ты сумел это сделать? Каким чудом ты здесь оказался?

— Понго не послушался тебя. Он был с тобой все ночи. Великий Дух сказал ему, что ты в опасности, что эта женщина принесет тебе горе.

Турнемин снова почувствовал ласковую шелковистость травы, постепенно восстанавливалось дыхание, сердце стало биться ровнее. Мысленно он благодарил Бога за то, что тот отвел от него смерть, с которой он еще никогда не сталкивался так близко. Тогда, когда он вытащил Понго из разлившейся от дождей реки Делавэр, это оказалось самым лучшим делом его жизни.

— Я ничего не соображаю, — прошептал он. — Что будем делать?

— Конечно, бежать. Бежать, пока ночь. Все верят твоя смерть. Твой знает, куда пойти?

— Меня не то беспокоит. Франсиско де Гойя сумеет меня спрятать или барон де Баз, если я сумею его найти. А может, семья Кабаррус. К счастью, у меня много друзей. Но я не хочу бежать без Мерлина, а он в конюшне. Не хочу оставлять его здесь.

— Понго подумал и об этом. Он его приведет.

Но тебе надо уйти отсюда. Видишь, — он показал на другой берег реки, — там, около дороги в город, деревья и кустарники. Ты спрячешься там и подождешь меня.

Действительно, дорога в Мадрид шла по противоположному берегу реки. Там не было ни шлагбаумов, ни патрулей. Полагали, что широкая река надежно защищает королевский парк.

— Лучше пересечь реку вплавь. У тебя достаточно сил?

Жиль засмеялся.

— Если бы я сейчас сказал, что умираю от желания искупаться, ты бы, конечно, не поверил. Будь спокоен, все будет хорошо. Благодаря тебе я не только жив, но уже в нормальном состоянии. Я никогда не забуду того, что ты сделал для меня, — сказал Жиль, кладя руку на плечо индейца. Тот крепко сжал ее. Длинные заячьи зубы его заблестели в улыбке.

— Ты спас Понго когда-то из реки Делавэр.

Теперь Понго спас тебя из испанской реки. Все в порядке, и Понго доволен.

Оставшись один. Жиль потянулся, чтобы проверить гибкость мышц. Затем он завернул свой мокрый мундир и вложил в сапоги, чуть было не ставшие главной причиной его смерти, несколько придорожных камней и собрался бросить все это в реку, чтобы не оставлять улик, как вдруг вспомнил о подарке Марии-Луизы. К счастью, изумруд был на месте, за поясом. Мысленно он поблагодарил эту женщину. Она, конечно, будет оплакивать его, пока заменит кем-то другим. Затем он решительно погрузился в черную воду и направился к другому берегу. Без особого труда переплыв реку, вышел на берег и перевел дыхание.

Место было пустынным, тихим. Вдруг охрипший голос петуха нарушил эту тишину. Приближалось утро. Жиль направился к кустарникам, которые показал ему Понго. Его босые ноги не страдали от неровностей дороги. Со времени пребывания в Америке на его ступнях образовался толстый мозолистый слой и, подобно индейцам, он свободно мог обходиться без всякой обуви.

Небо уже забелело на востоке, когда послышался лошадиный топот. На своей лошади появился Понго, державший Мерлина за повод. К задней луке седла был приторочен плащ. Этот незаменимый Понго сумел даже проникнуть в квартиру Жиля, чтобы взять там оружие и вещи. В порыве благодарности Жиль обнял Понго.

— Ты поистине мой добрый гений, Понго. Я не знаю, что бы я делал без тебя. Теперь по коням.

Уже наступает утро.

Вскочив в седло. Жиль почувствовал прилив необыкновенной радости. Уже давно он не был так счастлив. Оттого, что он просто жив. После смерти в Испании ему оставалось одно: воскреснуть во Франции.

Конечно, он совсем не будет сожалеть о своем пребывании на этой выжженной земле, еще более дикой и суровой, чем его родная Бретань. Любовь Марии-Луизы стала для него обузой, а в глубине сердца всегда сохранялась ностальгическая грусть по Франции. Оставался там и его долг, двойной долг: его служба у короля Людовика и долг перед Жюдит. После каждого любовного приключения с другой женщиной им овладевали горестные и одновременно сладкие воспоминания, хранившиеся в самой глубине его сердца. Жюдит! С самого приезда в Испанию он не получил о ней ни малейшего известия. Действительно ли занимались ее поисками прево Парижа и лейтенант полиции или напрасно обнадежили его? Жиль достаточно себя знал. Он никогда не смог бы вынести этого молчания, этого полного неведения в течение многих месяцев, даже… если бы он и отдался минутному увлечению той самой незнакомой прекрасной махой.

— Ты никогда не познаешь сладость ее поцелуев, — напевал он, тогда как легкие копыта Мерлина взбивали желтую пыль. — Ночь проведем у Пако, надо предупредить Жана де База, чтобы он не считал меня мертвым и не присвоил слишком рано мои деньги, — и мы в пути к нежной Франции. Пора в цивилизованный мир.

После часа скачки, согревшей застывшие от холода мышцы спасенного от смерти, они остановились у какого-то полуразрушенного сарая, возвышавшегося неподалеку от дороги, чтобы Жиль смог одеться. Солнце и ветер почти высушили его рубаху и штаны. Он натянул куртку из серого сукна, мягкие замшевые сапоги. Затем, широко улыбаясь, обратился к Понго:

— Я умираю с голода. Не знаю, вяжется ли это с моим положением усопшего, но я готов сейчас жевать даже камни. У тебя ничего нет в сумках?

— Ничего. Не было времени приготовить.

— Тогда надо разыскать какой-нибудь трактир. Там всегда можно найти хлеб, лук, вино. Мертвого меня никто не будет искать.

Несмотря на эту уверенность, они со свойственной людям, которых преследуют, осторожностью перебрались через узкий римский мост и увидели вдалеке трактир, возле которого стояла карета.

Это была не какая-то карета, приспособленная к этой разбитой дороге, которая пышно называлась Камино Реал (королевской). Это был также не тот тяжелый дилижанс, куда загружалась смиренная публика, не скрипучая повозка, в которой могли поместиться всего лишь шесть пассажиров, не кабриолет ремесленника. Нет. Это был пышный экипаж, и мог он принадлежать лишь кому-то из испанских грандов, как то, впрочем, и возвещали сложные гербы, изображенные на его дверях.

Понго положил руку на плечо своего хозяина, удерживая его, а другой указал ему на карету, черная лакировка и блестящая медная отделка которой, слегка припорошенные пылью, все же ярко блестели под лучами солнца. Жиль тоже ее увидел.

— Моя казнь была тайной. Я недавно в Испании, чтобы знать всех и чтобы меня знали. А потом, я слишком голоден.

Под любопытными взглядами целой толпы лакеев и охранников в красных, расшитых золотом ливреях, окружавших карету, он привязал лошадь к коновязи и устремился к входу в трактир.

У самой двери он остановился, пораженный: на пороге появилась женщина, та самая прекрасная маха, образ которой так часто являлся в его воспоминаниях. Прекрасная маха, его единственное сожаление, когда он покинет Испанию.

Это была и она, и в то же время не совсем она.

Ее костюм совсем не соответствовал женщинам ее положения. Амазонка из плотного матового шелка, такого же глубокого красного цвета, как и губы, спускалась грациозными складками с тонкой талии. Восхитительные кружева пенились вокруг запястий и в вырезах одежды. На темной массе уложенных по последней парижской моде волос высилась большая красная шляпа, украшенная громадным белым пером. Руки были затянуты в белые перчатки. Одной рукой она придерживала длинный шлейф платья. На другой сверкал один-единственный перстень, но перстень сказочный. Такой же сказочно красивый рубин украшал шею красавицы, подрагивая при движении на тонкой золотой цепочке.

Два взгляда встретились. Пораженный в самое сердце. Жиль забыл о голоде, усталости, своем стремлении быстрее достичь Мадрида. Красота этой женщины заслонила от него всю вселенную, весь этот выжженный солнцем пейзаж с редкими деревьями, покривившимися от зимних ветров Кастилии, с немногочисленными горбящимися крестьянами в лохмотьях.

Улыбка обнажила красивые зубы и зажгла черные глаза.

— Что за случай привел вас сюда, сударь? — прошептала молодая красавица на безупречном французском, но с легким поющим акцентом.

Догадываясь, что эта женщина совсем не та, за кого он принимал ее вначале, Жиль отступил на шаг, уступая ей дорогу и приветствуя ее глубоким поклоном.

— Счастливая случайность, сударыня, мне предоставлена возможность вновь вас увидеть, на что я уже больше не надеялся.

Ее развлекло такое приветствие, и она похлопала по юбке тонким сложенным веером.

— Вы теперь придерживаетесь церемоний, шевалье. Во время нашей последней встречи в Карабаншеле, мне кажется, вы называли меня «моя красотка» и говорили со мной на «ты».

— Махи обычно любят, чтобы с ними говорили на их языке. Там вы были одной из них.

— А сегодня кто же я?

— Не знаю. Вероятнее всего, знатная дама, поскольку ваш экипаж слишком соответствует вашему туалету, но я вас не видел при королевском дворе. Тем не менее, вы самая прекрасная женщина Испании.

Улыбка заиграла ярче.

— Женщина, которая не умеет оценить комплимента, либо глупа, либо притворяется. Но почему вы говорите, что не надеялись больше на встречу?

— Потому что я уезжаю, сударыня. Я покидаю Испанию.

Красивые черные брови поднялись в немом вопросе.

— Вы уезжаете из Испании? В то время, как благоволение к вам достигло такой высоты? Как это странно!

— С вершины легко упасть в пропасть. Я должен вернуться во Францию, сударыня. Чем быстрее это произойдет, тем будет лучше для меня.

Вы не представляете, какое это будет для меня сожаление, что…

Но она уже его больше не слушала. Она перевела взгляд на появившуюся точку на горизонте и смотрела туда со все возраставшим беспокойством. Удивленный Жиль тоже посмотрел туда и увидел двух всадников, мчавшихся, как пушечные ядра. Они проскакали по каменистому склону и по узкому римскому мосту. Он сразу же узнал их. Это были люди из королевской полиции.

Они проскочили мост и спешились недалеко от трактира перед большим сухим деревом. Один из них вынул из притороченной к седлу сумы бумажный свиток и принялся его разворачивать.

Рука женщины нервно тронула руку Жиля.

— Входите в трактир! — приказала она. — Он сейчас пуст.

— Именно это я и хотел сделать, но…

— Хватит разговоров, шевалье. Делайте то, что я вам говорю. Если вы голодны, скажите трактирщику Педро, чтобы он вас накормил. У него есть приличная ветчина. Но ни под каким предлогом не выходите оттуда. Ну, быстрее. Возьмите, конечно, и вашего слугу. И ждите меня.

Жиль подчинился, не возражая, и прошел в полутьму трактира. Он успел увидеть, как один из королевских полицейских собрал народ при помощи небольшого барабана, а другой готовился читать свиток.

Внутри услышать что-либо было совершенно невозможно. В одном углу задымленного зала старуха, присевшая на корточки, чистила грязный котел, в другом мальчик колол дрова для очага.

Какой-то человек с недовольным лицом, опоясанный грязной клеенкой, с большим ножом на поясе возник прямо из-под ног Жиля. Он, должно быть, поднимался из погреба.

— Что вам нужно, призрак? — грубо спросил он.

— Есть! Пить!

— У меня ничего нет. Идите своей дорогой.

Репутация испанских трактиров была известна Турнемину. Он знал, что, если хочешь найти там некоторые удобства, надо все приносить с собой. Как правило, там можно было найти хлеб, лук, иногда помидоры, из которых делали салат с маслом.

— Не очень-то вы приветливы для трактирщика, — проговорил Жиль, поигрывая эфесом шпаги. — Дама, которая только что вышла отсюда, говорила мне о ветчине.

— Дама… Тогда прошу прощенья, сеньор. Сейчас я вас обслужу.

Он сразу превратился в саму любезность, вытер тряпкой колченогий стол, откуда-то, как по волшебству, появился большой кусок едва початой ветчины, совсем не черствые лепешки, традиционный салат из помидоров с луком и оливковым маслом и вино, не слишком отдававшее уксусом. Жиль был слишком голоден, чтобы оценить это необыкновенное превращение трактирщика. Они с Понго уселись за стол и принялись за еду.

Скоро появилась красавица-незнакомка. Она явно была озабочена. Жиль отставил свой стакан и встал. По жесту ее руки в белой перчатке трактирщик мгновенно вышел.

— Быстро заканчивайте свою трапезу, шевалье.

Я вас увезу с собой. К тому же мне нечего больше делать в Аранхуэсе.

— Вы увезете меня с собой? Но, извините меня, я ничего не понимаю.

— У нас совсем нет времени на объяснение. А в Мадриде у вас будет его достаточно, чтобы вы смогли мне рассказать о всех ваших приключениях. Знайте одно: вас ищут. За вашу голову назначена плата, и королевские полицейские объявляют об этом на всех дорогах Испании.

— Но это же невозможно! Как ищут? Я был брошен в реку по приказу короля на его глазах.

Все полагают, что я мертв.

— «Приказ всем, кто встретит француза по имени Жиль де Турнемин де Лаюнондэ, лейтенанта гвардии Его Величества святейшего Карла Третьего, осужденного на смерть правосудием Его Величества, но избежавшего казни, схватить и отдать властям», — процитировала женщина и добавила:

— Затем следует описание вас, вашего слуги и сумма, которая будет выплачена за вашу поимку, — пять тысяч реалов. Скорее всего, при вашем спасении присутствовал какой-то свидетель. Дворец кишит шпионами. Ну что, соглашаетесь ехать со мной? Добавлю, что сейчас мои слуги набрасывают на ваших лошадей попоны с моими гербами, а двое из них поменяются с вами одеждой, чтобы мы могли проследовать до Мадрида без осложнений. В моем дворце вы будете в безопасности. Вы едете?

Мгновение Жиль смотрел на нее. Повелевающая и умоляющая в одно и то же время, она источала странную притягательность, которой было трудно противиться.

Однако молодой человек попытался это сделать.

— Мы не знакомы друг с другом. А вы готовы нарушить все ваши планы для того, чтобы помочь нам. Вы же говорите, что следуете в Аранхуэс.

— Нет. Я уже сказала, что мне больше нечего делать в Аранхуэсе. Если уж вы хотите знать, то я туда поехала из-за вас. Слухи на Плаца Майор убедили меня, что если вы еще не в опасности, то это уже близко. И я ехала затем, чтобы предупредить вас. У меня нет никакого желания получить известие о вашей смерти.

— Это меня глубоко трогает. Но я не имею никакого права, сударыня, подвергать вас опасности. Я для вас ничего не значу, и вам нет никакого смысла рисковать.

Засмеявшись тихим нежным смехом, низким и очень музыкальным, молодая женщина почти вплотную приблизилась к Жилю.

— Причины? Да у меня их тысячи, — сказала она, подняв голову и так смело глядя ему в глаза, что он было подумал, что она подставляет ему свои губы. — И самая важная из всех та, что я ненавижу и презираю Марию-Луизу. Эта сумасшедшая женщина — воплощение эгоизма. Люблю строить против нее козни. А что до риска, которому я подвергаюсь, он минимальный, почти несущественный. Не принимайте это. Вы мне нравитесь, как, впрочем, мне нравится все красивое.

— Благодарю вас. Но я с трудом верю, что вы ничем не рискуете.

— Абсолютно ничем. Я единственная женщина в Испании, которая может позволить себе безнаказанно дерзить королю и двору. Кто бы ни находился у меня, он в безопасности, поскольку ни Карл Третий, ни его министры, ни даже святейшая инквизиция не осмелятся проникнуть ко мне. Во всей Испании нет дамы знатнее меня.

— Правда? В этом случае вы…

— Я надеялась, что вы меня признаете, по крайней мере, по моей отвратительной репутации, по более или менее многочисленным портретам.

Да, шевалье, я герцогиня д'Альба. Согласитесь на какое-то время поносить ливрею моего слуги, чтобы, по крайней мере, въехать в Мадрид.

ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ

Итак, это была она! Мария-Пилар-Каэтана де Сильва Альварес де Толедо, тринадцатая герцогиня д'Альба, обладательница восьми герцогских корон, пятнадцати маркизских, двадцати графских и многих других титулов. Самая знатная дама Испании, как она сама заявила, впрочем без всякой спеси. Для нее это была лишь правда.

Самая знатная, но также и самая капризная, и самая странная. Каждый день во дворце и в городе возникали все новые и новые слухи о ее выдумках, о непрерывной войне, которую она неустанно вела с двумя наиболее знатными женщинами высшего общества: принцессой Астурийской и герцогиней Бенавенте.

С первой из них борьба была скорее абстрактной. Запертая в королевских замках под бдительным надзором своего тестя, Мария-Луиза совсем не участвовала в мадридской жизни. С ней Каэтана д'Альба обменивалась булавочными уколами и вызывающими, дерзкими туалетами в дни «приложения к руке», церемонии, на которую она, как правило, являлась в небрежном утреннем одеянии, а следующая за ней свита несла сказочные драгоценные украшения.

Эти-то драгоценности и составляли то единственное поле боя, где происходили их открытые столкновения. Обе они действительно питали одинаковую страсть к прекрасным драгоценным камням. Этой страстью отличным образом пользовались ювелиры, договариваясь между собой, хотя при этом и возникали сложности дипломатического характера. Герцогиня была гораздо богаче, чем принцесса, но для них было бы большой неосторожностью всегда отдавать ей предпочтение.

Что же до доньи Жозефы, герцогини де Бенавенте-и-д'0ссуа, то здесь война была совсем другая. Здесь воевали с открытым забралом за влияние в испанском обществе.

Будучи старше Каэтаны на десять лет, донья Жозефа почитала себя за королеву моды. Кроме того, обе были болезненно одержимы манией строительства, и как только одна из них сооружала себе дворец, другая тотчас спешила построить такой же, но уже более пышный. Поэтому они постоянно перехватывали друг у друга архитекторов и художников.

Будучи чрезвычайно любезны одна с другой на людях, на деле они были заклятыми врагами и ни в чем не могли прийти к согласию. Единственное, что их объединяло, — это их общая ненависть к принцессе Астурийской, которая обладала сомнительной и любопытной привилегией не нравиться ни одной женщине.

Гарцуя в наряде копейщика у двери кареты герцогини д'Альба, Жиль время от времени бросал взоры на прелестный профиль, различимый за стеклом. Живая Каэтана была еще прекрасней, чем в его воспоминаниях. Пышность еще больше подчеркивала и усиливала ее величественную грацию. Он сожалел о той вызывающей махе, о ее многообещающих взглядах, об ее чувственности.

Такая маха была проще, естественнее, любовь с ней должна была быть бодрящим приключением без всяких последствий. А здесь была знатная дама. Она находилась на такой высоте, что невозможно было об этом забыть, даже если ей и доставляло удовольствие спускаться с этой высоты и окунаться в слои менее тонкие и возвышенные.

Гойя поддерживал дружеские отношения с герцогиней Бенавенте и уже сделал ей прекрасный портрет. Его же высказывания о ее более молодой сопернице были вызваны скорее всего скрытой досадой на то, что его еще не позвали во дворец герцогини д'Альба, чтобы запечатлеть на холсте привлекательный облик доньи Каэтаны, что после окончания портрета Жозефы было бы вполне закономерным. В случившемся же было что-то странное, если принять во внимание ту страсть, с какой первая переманивала друзей у второй. Это положение вещей художник расценивал как оскорбление своего таланта.

«Кажется, ей доставляет огромное удовольствие порождать скандалы, — говорил Пако. — Она хотела бы пополнить многочисленный список любовников, который ей приписывают. Женщины ее ненавидят, а она, как будто ничего не происходит, буквально купается в этом всеобщем злорадстве. Есть что-то колдовское в ее очаровании.»

Однако в данную минуту это очарование не властвовало над Турнемином. Его приключение с Марией-Луизой отбило у него всякую охоту служить развлечением для знатной дамы, какой бы прекрасной она ни была. Ему вовсе не нравилось, чтобы им распоряжались, даже если и спасали ему жизнь. Если он и мечтал пылко о той прекрасной махе, то сейчас совсем не был расположен становиться любовником властной Каэтаны.

Как море расстилается под форштевнем корабля, так и Мадрид открылся перед взмыленными конями герцогини д'Альба. Был час вечерней молитвы. Несмотря на еще не спавшую жару, город был оживленным. Люди суетились на маленьких улочках, разбитые горбатые дороги сползали с одного холма на другой среди приземистых белых домиков с железными решетками на узких окнах и плотными дверями из потемневших досок. Вдалеке темная масса феодального дворца выделялась на светлом фоне блестевшей зелени сада. Мощно вздымались потемневшие от времени стены среди беленых жилищ простолюдинов.

Не замедляя хода, карета промчалась по узким улицам, сея панику среди многочисленных кур, собак и кошек, и оказалась в более прохладном восточном квартале. Экипаж въехал в железные решетчатые ворота, миновал по возвышающемуся пандусу горделивый фасад дворца и остановился перед огромной дверью. Дверь открылась сразу, как по волшебству, в ней появился силуэт мажордома, а за ним — целая армия лакеев и благородные изгибы парадной лестницы. Герцогиня сама открыла дверцу кареты, выпрыгнула из нее и устремилась вверх по лестнице, дав знак Жилю следовать за ней.

Он едва успел бросить поводья Понго, следовавшему за ним, в то время как Каэтана успела уже добежать до половины лестницы, раздавая на ходу приказы мажордому, застывшему в глубоком поклоне, и нетерпеливым жестом отослала подлетевшую было к ней целую стаю камеристок.

Легкая и быстрая, она устремилась по длинной галерее, украшенной полотнами фламандских мастеров и французскими гобеленами. Открылась дверь в небольшую комнату, стены которой были обтянуты шелком цвета морской воды и украшены золотым ракушечником. Пробивавшееся сквозь опущенные жалюзи солнце создавало полное впечатление морского грота.

Войдя в комнату, Каэтана вынула шпильки, державшие шляпу, встряхнула головой, и волна кудрявых волос упала на спину. Затем она наполнила два стакана и протянула один своему гостю.

— Вот вы и в безопасности, шевалье, — выдохнула она. — Теперь поговорим, пока вам готовят комнаты. Но садитесь же, или вы огромны, или комната слишком мала, но вы заполняете ее всю.

Жиль залпом проглотил свой стакан. Дорога показалась ему до бесконечности долгой. Он очень хотел пить, а это вино из Аликанте было превосходным. Затем, без предисловий, он начал:

— Так ли уж необходимо готовить для меня комнаты? Вы мне дали возможность, ваша светлость, въехать в Мадрид и не попасть в руки полиции, за что я вам бесконечно благодарен. Я не намерен причинять вам дальнейшие беспокойства.

— Куда же вы намереваетесь идти? Я вам сказала, что в моем доме вам не нужно будет никого бояться.

— Я в этом ни на мгновение не сомневаюсь, но я солдат, сударыня, а жизнь солдата — это не то, что следует защищать от опасности. Поскольку меня ищут, я хочу незамедлительно вернуться во Францию и восстановиться на службе.

— Кто вы во Франции?

— Лейтенант полка драгун королевы. Я должен был оставаться там, а не приезжать сюда.

— Если вы на этом настаиваете, так почему приехали сюда? Что вы искали здесь, в Испании?

Жиль засмеялся.

— Мой ответ, без сомнения, уронит мою репутацию в ваших глазах. Я приехал за золотом.

Как он и предвидел, легкая, вежливая улыбка искривила губы Каэтаны.

— Золото? Зачем?

Наивность вопроса рассмешила Жиля. Веками золото Фландрии, Испании, Америки стекалось в сундуки герцогов д'Альба и их потомков, привыкших к этому «презренному металлу», уже не понимавших, почему другие гоняются за ним.

Аппетит изголодавшегося человека всегда вызывает тошноту переевшего.

— Чтобы выкупить замок моих предков и прилегающие к нему земли. За все это требуют огромную сумму.

— Что за сумму?

— Пятьсот тысяч ливров.

— Это пустяки. Я полагаю, что ваша царственная любовница получила достаточно удовольствий, уступив вам эту ерунду. Об этом говорит ваше нетерпение вернуться во Францию.

Он холодно поклонился.

— Я у ваших ног, госпожа герцогиня, но позвольте мне сказать вам следующее: когда женщина, пусть даже и королева, дает свою любовь дворянину, этот дворянин, пусть он будет беден, как Иов, потерял бы честь, если бы поверил ей свои финансовые заботы.

— Однако мне вы о них рассказываете.

— Вы меня спросили, я вам ответил. И я не имею чести быть вашим любовником!

Дерзкий тон не очень-то покоробил Каэтану.

Она улыбнулась, прикрыв глаза, и метнула на него испытующий взгляд сквозь опущенные ресницы.

— А почему бы вам им и не стать? — дерзко бросила она. — Я вам уже сказала, что вы мне нравитесь.

— Это так, но я не стал вас ловить на слове. А потом, лишь этого явно недостаточно.

— Мне достаточно. Я что, потеряла память, или вы не говорили мне совсем недавно: «Где ты пожелаешь и когда ты пожелаешь»?

Жиль поклонился так почтительно, что это выглядело почти вызывающе:

— Действительно, я сказал это, но не вам, не герцогине д'Альба. Я это сказал другой, незнакомке, дикому цветку, украшающему улицы Мадрида.

Признаюсь, ее вызывающая красота привлекла меня. Та, другая, была проста, свободна, радостна, и я теперь знаю, что это был всего лишь сон.

Он еще раз поклонился, повернулся и направился к двери. Каэтана нетерпеливо топнула ножкой.

— Куда же вы направляетесь, в конце концов?

Вы что, сошли с ума?

— Нисколько. Я уже имел честь вам это сообщить. Я направляюсь во Францию, а в настоящий момент мне надо найти убежище на два-три дня у надежных друзей.

— Вы не хотите остаться здесь?

Ее голос вдруг стал ласковым, тонким, как у девочки, у которой отбирают любимую игрушку.

— Нет. Я благодарю вас. Я боюсь, что буду играть в этом дворце роль, которая будет для меня непривычной. Вы же замужем, как я думаю, и ваш муж — герцог д'Альба…

— Не существует никакого герцога д'Альба. А мой муж носит этот титул только потому, что я его жена. Но вы можете забыть о нем, как вы забыли о принце Астурийском. Этот бедный дурачок Карл имеет такое же значение для своей жены, как и мой муж, маркиз де Виллафранка, для меня.

— Это не предлог, чтобы наносить ему оскорбление под его крышей. Я знаю, что, находясь подле вас, я не смогу отделаться от этой мысли.

Прощайте, герцогиня. Вы спасли меня, и поэтому моя жизнь принадлежит вам. Вы можете располагать ею по вашему усмотрению.

— Но я не могу располагать вашими ночами? — спросила она с легкой улыбкой.

— Почти так. Да, я чуть не забыл. — Он быстро снял ливрею, которую на него надели в трактире, и бросил ее на стул. — Будьте добры распорядиться, чтобы вернули мою одежду, слугу и лошадей.

— Вы с ума сошли. Вас же ищут в Мадриде более тщательно, чем где бы то ни было. А в вашем мундире вы еще приметнее, чем Эскуриал. А ваш краснокожий — это же белый волк посреди Мадрида. И потом, куда вы намерены идти? Кто они, ваши верные друзья?

— Художник королевского двора Франсиско де Гойя-и-Лусиентес. У него есть мастерская, тайная мастерская в квартире Растре, о ней ничего не знает его жена. Он там пишет для себя, по-своему.

Взрыв ярости охватил Каэтану.

— Гойя! Друг и любимый художник Бенавенте! И вы хотите к нему идти?

— Да, к нему. Он мой друг. Это человек прямой и смелый. Я знаю, что вы его не любите. Однако вам следовало бы приблизить его к себе. Это великий художник, пожалуй, самый великий художник Испании.

— Его картины не показались мне такими уж блестящими. Однако это действительно смелый человек и… хороший матадор. Я видела его однажды на арене и нашла в нем удивительное сходство с быком. Ну, быть по сему, если уж вы так хотите. Но дам вам совет. Наденьте снова ливрею и оставьте на ваших лошадях попоны с моими гербами. Это послужит вам защитой. Завтра я вам пришлю вашего слугу и другую лошадь с такой же попоной. Это будет осторожнее. До свидания, шевалье.

Он подошел к ней, встал на колено, поцеловал руку.

— Прощайте, ваша светлость. Я унесу с собой память о вашей доброте и глубокое сожаление, что все не так, как хотелось бы, а лишь так, как есть.

Прелестным жестом она поднесла к его щеке свою руку, которую он поцеловал.

— Я сказала «до свидания», шевалье, но не «прощайте». Мы еще увидимся.

— Если Богу будет угодно.

— Это угодно мне… и Богу тоже.

После великолепия дворца д'Альба Турнемин с некоторым облегчением въехал на плиты нижних кварталов. Запах цветущих мандариновых деревьев, французских духов сменился запахами жареного лука, дешевого вина, немытых тел. Толпы девушек с гвоздиками, вплетенными в блестевшие от масла волосы, дерзких мальчишек в лохмотьях, старух, закутанных в черные шали, стройных цыганок с быстрыми глазами — все это отодвинуло на задний план пышность Аранхуэса и благовонную опасность его садов. Ливрея д'Альба служила отличным пропуском. Эту фантастическую принцессу д'Альба столь же уважали, сколь и любили. Плотная толпа, текущая к берегам Манзанареса, давала дорогу и приветствовала того, кого она принимала за одного из ее слуг.

Без малейших осложнений Жиль добрался до маленькой площади, украшенной гирляндами сохнущего белья. Рядом находился тот самый дом, который художник снял для своей мастерской.

Оставалось лишь надеяться, что и сам он был дома.

Сидящий на каменном пороге маленький нищий, казалось, сошедший с полотна Мурильо, играл с котенком, напевая торнадилью под звон гитары, исходивший из открытой двери соседней таверны.

— Сеньор Гойя у себя? — спросил Жиль, бросая ему монетку.

— Да, кабальеро.

Он постучал молотком, висевшим на двери. Художник был дома, но он, вероятнее всего, работал, и дверь долго не открывалась. Наконец она приотворилась и появилось смуглое лицо с настороженным взглядом.

— Это я, Пако! — прошептал Жиль. — Открывай быстрей, мне нельзя долго оставаться перед дверью.

Дверь распахнулась. Сильная рука Гойи потянула коня за повод. Они оказались в залитом солнцем внутреннем дворике. На стене спал огромный рыжий кот.

— Как ты вырядился! — воскликнул Гойя, с недоумением рассматривая своего друга. — Ты уже на службе у д'Альба?

— Дай мне стакан вина, и я все скажу. Ты можешь меня спрятать здесь на день или на два?

— Ага, вот уже куда зашло дело.

— Ты слушаешь слепых и ничего не знаешь?

Гойя показал на свою измазанную краской блузу. Краска была даже в волосах.

— Вот уже два дня и две ночи, как я заперся и работаю здесь. Только завтра я рассчитывал поехать в Прадеру. Ну, конечно же, оставайся здесь сколько хочешь. Этот дом твой. Сейчас мы выпьем и порадуемся друг другу.

— Боюсь, у нас мало времени. Мне нужно уехать из Испании как можно быстрее, если я хочу остаться в живых. И потом, у меня нет ни малейшего желания причинять тебе неприятности. Меня ищут.

— Я об этом подозревал. А каким образом ты сможешь уехать из Испании?

— Мне кажется, я придумал. Идея такова. Если бы ты смог предупредить моего друга Жана де База, все бы устроилось как нельзя лучше. К тому же, наверное, меня ищут уже у него.

Гойя взял своего друга под руку.

— Пройдем в дом. Даже за стенами в Мадриде не всегда безопасно обсуждать такие вопросы.

Никогда не уверен, что за тобой не идет святейшая инквизиция. Она стала слабее, но — увы! — еще существует. В доме нам будет лучше. Да и, наверное, Микаэла теряется в догадках о том, что же случилось.

— Микаэла?

— Входи, ты все увидишь. Ты мой друг и должен знать обо мне все.

Мастерская была довольно просторной. С северной стороны задрапированное тентом длинное окно под потолком пропускало свет, лишенный палящего зноя. Мебели было совсем немного: большая деревянная раскрашенная статуя Богоматери, которую Гойя искренне почитал, большой станок, беспорядочно разбросанные полотна, горшочки с красками, измазанные палитры, низкий диван, заваленный шалями и подушками. Но вошедший в мастерскую Жиль ничего этого не замечал. Он остановился, широко раскрыв глаза и не осмеливаясь пройти дальше. Прямо перед ним на маленьком возвышении красивая девушка поддерживала одной рукой волну черных волос. Однако не это поразило Жиля, а то, что она была совершенно нагой, и нагота ее была восхитительна.

— Вот и Микаэла, — проговорил Гойя по-французски. — Красива, не правда ли? Я говорю о теле, потому что лицо, к сожалению, не соответствует ему.

— Очень красива! — ответил Жиль. Его глаза встретились с глазами молодой женщины. Он увидел огоньки хитроватого веселья, как будто она подсмеивалась над его видимым стеснением.

— Я не знал, что ты делаешь такие работы, — добавил он, посмотрев на полотно. — Это же на тебя совершенно не похоже.

— Не похоже на мои картоны для ковров, на мои сельские праздники, на все эти миленькие картинки, которые я делаю, будучи художником королевского двора. Я надеюсь, что это не похоже на них. Я не создан для грациозности, я создан для страсти, чтобы ломать и заставлять кровоточить жизнь, как сочный помидор под зубами. Я создан для того, чтобы писать все, что движется, пылает, извивается в глубине человеческих душ, их фантазии, их экстаз, грязь и самый чистый свет.

В задумчивости Жиль рассматривал портрет Микаэлы. Он не привык выражать свои суждения о живописи, но инстинктивно ему нравилось, как писал художник. Это чувство пришло к нему так же естественно, как и его вера в Бога. Однако то, что он увидел, превзошло все. Войдя в мастерскую, он увидел только раздетую красивую девушку, но на полотне Микаэла двигалась подобно смелой и бесстыдной вакханке, каждая частичка ее тела, тщательно выписанная на полотне, была призывом к сладострастию. Художнику не надо было признаваться и доказывать, с какой силой он желал эту девушку. Его полотно кричало об этом до боли в барабанных перепонках.

Голос художника дошел до Жиля, как из тумана:

— Ты теперь понимаешь, почему я поселился в этом бедном квартале, почему я прячусь здесь?

Чтобы писать то, что я хочу, я должен прятаться подобно вору. Никто не сможет меня ни понять, ни простить. Особенно Жозефа и святейшая инквизиция.

Упоминание о сеньоре Гойя вызвало у Жиля улыбку. Донья Жозефа, с ее всегда опущенным взором, чопорным поведением, была похожа на монахиню, переодетую в богатую мещанку. Она не ценила живописи своего супруга. Лишь парадно-условные портреты, исполненные ее братом, художником Байе, были стоящими в ее глазах.

Это, по ее мнению, была единственно достойная живопись. Она бы потеряла сознание от ужаса, если бы проникла в эту мастерскую. Там же было множество совершенно диких, по ее мнению, эскизов: до боли правдивая старая нищенка, лошадь с распоротым животом и вываливающимися внутренностями, осужденный на смерть, задыхающийся в удавке.

А что касается святейшей инквизиции, то она без малейшего колебания отправила бы смелого художника в один из самых глубоких своих подвалов.

Отойдя от полотен. Жиль с любопытством посмотрел на художника.

— Что же прячется в глубине твоего сердца, Пако?

Художник улыбнулся ему самой своей детской, самой обезоруживающей улыбкой.

— Дружеские чувства к подобным мне, а еще больше — к тебе. Одевайся, Микаэла. На сегодня закончим. Я должен поговорить с моим другом.

Модель чинно оделась и превратилась в обыкновенную служанку. Друзья уселись за стол. Микаэла подала еду.

Во время трапезы Жиль поведал Гойе свою историю, затем художник достал из угла мастерской большой горшок из красного фаянса с длинными сигарами и предложил Жилю.

— Как мужчина ты прав, что поставил на место Каэтану д'Альба. Но как преследуемый беглец ты не прав. Конечно, она знает, как тебе безопасно уехать из Испании. Как же ты теперь намерен выкручиваться?

— Может быть, с помощью банкира Франсуа Кабарруса. Он владеет складами, судами, у него многочисленные связи с королевской канцелярией. Ему же не составит труда получить фальшивый паспорт. А с ним, прибегнув к небольшому маскараду, нетрудно будет выехать из Испании.

Это же не сложнее, чем ускользнуть от индейцев в лесу.

— Но ведь сеньор Кабаррус живет в Карабаншеле, а чтобы проехать туда, необходимо миновать городские заставы, они охраняются крепко.

Как же ты это сделаешь? Однако я могу пройти их без затруднений.

— Ты сделаешь для меня это?

Гойя пожал плечами.

— Можно подумать, что речь идет о каком-то подвиге. Просто прогулка до Карабаншеля. А кстати, твой друг-гасконец, он в курсе того, что с тобой произошло?

— Нет. Ехать к нему сейчас рискованно. Меня же ищут всюду. Все же мне хотелось бы попросить у него немного денег.

— Я съезжу и к нему, не беспокойся.

— Но, Пако, а как же твоя работа?

Художник не слушал его. Он уже снимал через голову свою рабочую блузу, измазанную красками. А когда его взлохмаченная голова показалась из белоснежных складок свежевыглаженной рубашки, он миролюбиво заявил:

— Работа может подождать. Микаэла тоже.

Пока меня нет, у нее будет достаточно работы по дому. Кстати, ты можешь считать этот дом твоим. Ешь, пей, спи! Ты у себя дома. Силы тебе еще понадобятся. И скоро.

Гойя вернулся лишь к ночи. Шум закрывающейся двери разбудил Жиля, уже уснувшего на диване. Он вскочил. В неясном свете свечи он увидел озабоченное и измученное лицо Гойи.

— Ну что? — спросил Жиль.

Художник пожал плечами, бросил на стул широкий плащ и сомбреро. Жара спала, дул холодный ветер из сьерры.

— В поисках твоего друга я побывал всюду. Я прошел все таверны, все игорные дома, я был даже у Бенавенте, где его часто видели в последнее время. Дома у него никого нет. Хозяйка дома сообщила мне, что драгуны Нумансии вчера были отправлены в Саламанку в связи с тамошними волнениями студентов.

Лицо Жиля исказилось.

— Да, мои шансы улетучиваются.

— И даже больше, чем ты предполагаешь. Я хотел поехать к твоим друзьям Кабаррусам, но это невозможно: все городские ворота накрепко закрыты. В квартале полно полицейских.

— В квартале? Но почему? Меня выследили?

— Не знаю, но когда человек хочет скрыться и никого не знает, то у него больше шансов сделать это именно в бедных кварталах. Это же так про-. сто!

Появилась встревоженная Микаэла.

— Стучат в дверь. Кто бы это мог быть в такое время?

Не говоря ни слова, друзья переглянулись, охваченные такой же тревогой. Если это полиция, то ночь они проведут в тюрьме, а через неделю будут уже в другом мире.

— Я тоже задаю себе этот вопрос, — пробормотал Гойя, бросаясь к своим эскизам и поворачивая их к стене, торопливо набрасывая покрывало на бесстыдный портрет служанки. Стук молотка в дверь становился все настойчивее.

— Иду! — закричал художник и добавил шепотом:

— Идите с Микаэлой на кухню. Оттуда все слышно. Если дела пойдут плохо, взбирайся на крышу и оставайся там. Я тебя найду.

— Лучше будет, если я уйду, Пако. Не хочу подводить тебя.

— Это будет самый лучший путь в петлю. Я же тебе сказал, что весь квартал кишит полицейскими и шпиками. Делай то, что я тебе говорю. Сейчас не до героизма.

Жиль прошел за Микаэлой в маленькую кухню, заваленную банками с вареньем, связками лука, в которой царил фантастический беспорядок, говоривший явно не в пользу достоинств Микаэлы как хозяйки. Но через маленькое круглое окно можно было видеть все, что происходило на дворе. И видеть, и слышать.

Он услышал мощный голос Пако:

— Кто стучит? Что вам нужно?

Несмотря на свой тонкий слух. Жиль не смог различить приглушенного ответа, но увидел, как Гойя быстро открыл ворота, поднял фонарь и склонился в низком приветственном поклоне.

В свете фонаря появилась женщина, закутанная в темную шаль. Жилю не надо было ее разглядывать. Из темных складок шали появилось бледное лицо Каэтаны д'Альба. Все беспокойства его улетучились, в сердце появилось что-то похожее на радость. Какие причины могли побудить гордую герцогиню появиться в этом скромном доме, если не желание увидеть его?

Он вышел к ней, когда та появилась в мастерской в сопровождении художника, еще не оправившегося от удивления от такого неожиданного визита. Когда Жиль очутился перед ней, то не нашел ничего лучшего, как пробормотать:

— Вы? Это вы?

Каэтана рассмеялась звонким смехом, столь не соответствующим царящему в доме тревожному настроению.

— Естественно, это я. Я хотела выяснить, действительно ли вы в безопасности и не делаете ли каких-нибудь новых глупостей.

Она спустила свою шаль и предстала перед Жилем в костюме махи, том самом, в котором он видел ее на празднике королевы Мая в сопровождении Ромеро. Не подымая ее, она прошлась по мастерской, разглядывая все вокруг.

— Надеюсь, вы меня простите, что я пришла в ваш… тайный сад, сеньор Гойя? Кажется, что вы меня не особенно любите. Так, по крайней мере, говорят многие ваши друзья, друзья доньи Жозефы. Вы же ее друг?

Художник поклонился, положил руку на сердце.

— Многочисленные друзья доньи Жозефины, которая соизволила причислить простого художника к этому элегантному кругу, часто не знают того, о ком говорят, ваша светлость. Как можно любить или ненавидеть то, чего не знаешь? К тому же герцогиня д'Альба, кажется, никогда не замечала моего скромного существования…

— Браво! — радостно воскликнула Каэтана. — Я заслужила бандерилью, сеньор. Полагаю, что в будущем я вспомню о вас.

Говоря это, она круто повернулась на каблуках своих туфелек из черного сатина так, что открылись щиколотки, направилась к мольберту и решительно сдернула покрывало.

Наблюдавший за ней Жиль увидел, как краснеет ее лицо, как странный отблеск появился в ее взгляде. Она стояла перед мольбертом в излюбленной позе махи с руками на талии. Он увидел, как побелели кисти рук, нервно теребившие шелк корсажа. Когда же она повернулась к художнику, ее лицо сделалось непроницаемым.

— Думаю, отныне я не забуду вас, сеньор Гойя, — медленно проговорила она. — Ваш французский Друг сказал мне, что вы великий художник. Он прав. Могу ли я просить вас сделать для меня дружескую услугу и оставить меня с ним наедине.

Мне нужно многое сказать ему. Время не терпит.

Художник молча поклонился, пошел к двери и тщательно закрыл ее за собой.

— Теперь мы одни! — сказала Каэтана. — Вы сделали глупость, скрывшись здесь, мой дорогой, а я сделала двойную глупость, что приехала сюда к вам, но я не могла вас оставить. Могу я узнать, что вы намереваетесь делать, как вы хотите выехать из Мадрида? Доверьтесь мне. Городские ворота закрыты, полиция на каждой улице.

— Ищут именно меня? В конце-то концов, король хотел, чтобы я исчез. Не понимаю, как он смог так быстро узнать, что я не пробыл в реке так долго, как он этого хотел.

— Все очень просто. Садовник, стороживший свои абрикосы от слишком смелых мальчишек Лранхуэса, видел все ваши злоключения. Он все видел и все слышал: и ваш приговор, и ваш отказ от исповеди и благословения церкви, и, наконец, как вас спас краснолицый демон. Добавлю, что именно этот последний эпизод, особенно блестящий, окончательно убедил его, что вы сообщник сатаны. Оправившись от ужаса, он наделал столько шума, что об этом уже нельзя было умолчать.

И вот теперь вас ищет и королевская полиция, и святейшая инквизиция, как осквернителя и колдуна. Другими словами, если вас схватят, вас ждет костер. Понимаете теперь, почему развернулся такой шум в вашу честь?

Несмотря на все свое мужество, Турнемин побледнел. Костер, этот ужас средневековья, за преступление, заключавшееся в том, что наставил пару дополнительных рогов на августейший лоб Его королевского Высочества, где их уже и до того было немало. Есть от чего испугаться. Однако, не желая обнаруживать своих чувств, он спокойно заметил:

— Если это так, то почему Гойя мне не сказал всего этого? Прибегнув к его помощи, я подверг его значительно большей опасности, чем до этого предполагал.

Прекрасное лицо герцогини стало озабоченным.

— Действительно, если вас возьмут у него, то полиция найдет еще и это, и это, и это, и это, — она показывала эскизы, поочередно отворачивая их от стены, — и он будет гореть вместе с вами.

Но это лишний раз доказывает, что у Гойи душа благороднее, чем я думала. Во всяком случае, друг для него означает многое. Ну, каковы ваши планы?

Жиль покачал головой:

— У меня их нет, сударыня. Мой друг Жан де Баз отправился в Саламанку вместе со своим полком. А к другим друзьям в подобных обстоятельствах обращаться нельзя.

— О каких друзьях идет речь?

— О банкире Кабаррусе. Я думал попросить его переправить меня во Францию контрабандным способом либо на одном из его судов, либо через один из его пограничных магазинов. Но это невозможно. У него семья.

— Рыцарские чувства довольно редко свойственны банкирам. Ну что же, — вздохнула Каэтана, — я думаю, что у вас нет больше выбора. Остаюсь только я.

— Вы и так много сделали для меня, — возразил он со страстью, — но это не дает вам права оскорблять меня. Вы думаете, что я способен подвергать риску даму, будь она герцогиня или даже королева, такому же смертельному риску, какому подвергается мой друг Пако? Если это так, то ваше мнение обо мне ошибочно.

Покачивая бедрами, Каэтана приблизилась к нему, подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза и улыбнулась.

— Если бы я была такого мнения, друг мой, я бы не пришла сюда. Я терпеть не могу трусов, а еще больше тех, кто использует сердечную привязанность. Вы же знаете, что я не такая герцогиня, как все. Или вы это забыли? А женщина… она думает, что уже высказала вам все. Я повторяю: у вас нет выбора. Примите мое предложение!

— Нет, тысячу раз нет. Я отказываюсь. Я полагаю, что вы не будете заставлять меня силой.

— Кто знает.

— Вы не сможете. Меньше чем через час я покину этот дом.

— Правда? Посмотрим. Чем же мы займем этот час? Я не хочу вас покидать до этого. Да, кстати, могу я доверить вам секрет? Я умираю с голоду и жажды. Не поищете ли вы на кухне чего-нибудь существенного? Вам тоже не мешало бы подкрепиться. Знаете, побег требует сил.

Удивленный, он посмотрел на нее, не в силах понять, что за мысли скрывались в этой упрямой головке. Странная же и неуловимая была эта Каэтана. Она переходила от важной серьезности к самому беззаботному безрассудству, от драмы к буффонаде с поражающей легкостью. Твердая, как сталь, в иные минуты, она уже через мгновение становилась гибкой, как лезвие шпаги, никогда не теряя при этом своей силы. Она была изменчива и опасна, подобно морю Бретани. Она стала безапелляционно предъявлять на Жиля свои права, что у того уже не появилось даже мысли оспаривать их. Он поклонился, радуясь в глубине души этому неожиданному капризу, который давал ему возможность наслаждаться еще какое-то время ее чувственной красотой. Влечение к ней возникло еще тогда вечером на карнавале, и теперь лишь гордость заставляла его отталкивать ее.

— Попытаюсь накормить вас, — сказал он, направляясь на кухню.

Узкая комнатка, пропахшая чесноком и холодным маслом, была пуста: Гойя и Микаэла нашли хороший предлог предаться нежному досугу. Жиль без труда нашел вино, несколько перцев и пирожных, ветчину, стаканы, миски, поставив все это на поднос, отправился обратно в мастерскую и толкнул ногой дверь. И здесь он должен был бы перед открывшимся его взору зрелищем уронить всю свою ношу на пол…

Небольшое возвышение напротив раскрытого портрета служанки снова было занято обнаженной женщиной в такой же точно позе, поднимавшей волну черных волос и выдававшей вперед твердые полушария грудей. Но этой женщиной была не Микаэла.

Глаза, старающиеся угадать его реакцию, сквозь густые черные кольца волос, скрывавших половину лица, были темнее, чем глаза служанки, более блестящи. Ярко-красный полуоткрытый рот обнажал в улыбке прекрасные белые зубы. Обнаженное тело имело оттенок перламутра.

В горле Жиля застрял ком, но он не показал виду и не изменился в лице. Размеренными жестами он спокойно поставил поднос на стол, затем, как гладиатор перед диким зверем, он поймал откровенный взгляд женщины. Только тогда, стоя в нескольких шагах от нее, не произнося ни слова, он разделся, открыв ей с такой же откровенностью силу своего желания. Он увидел, как сужаются ее глаза, слышал, как учащается ее дыхание.

Одним прыжком он оказался рядом с ней на возвышении, не дав ни малейшей возможности ускользнуть, обнял ее, резким рывком поднял с пола и впился в ее рот страстным поцелуем.

Она застонала от боли, вцепилась ногтями в плечи Жиля, извиваясь, как змея, словно стремилась уйти от жгучих судорог, пронизавших все ее тело, но он устремился с ней на диван.

Давно не занимался он любовью с такой необычной для него жестокостью. Его увлекали независимо от воли самые простейшие и одновременно сложные побуждения. Это была и злоба за ту развязность, с какой эта женщина навязала ему свою волю с полным презрения бесстыдством, и гнев на самого себя за то, что не смог противиться ей, и чувство безнадежности, поскольку было очень вероятно, что это шелковистое тело будет последним для него. Капканы были хорошо расставлены, а его шансы выехать из Мадрида минимальны. Однако очень скоро он заметил, что его грубость была далека от того, чтобы не нравиться этой женщине. Напряженная, как струна, со слезами в глазах, она стонала под его натисками, но торопила его всеми своими силами к завершению с такой силой, что они почти слетели с дивана.

Спустя некоторое время, когда он бессильно лежал на ней, чувствуя, как тяжело бьется его сердце на ее груди, она ласково погладила его по спине, робко и осторожно, словно боясь разбудить в нем уснувшего демона, затем тихо прикоснулась губами к его губам.

— Грубиян, — прошептала она ласково. — Ты же мне сделал больно, знаешь? Разве так можно обращаться со знатной дамой?

Он резко отстранился от нее, как будто обжегшись, устремил на нее холодный взгляд, в котором уже ничего не было от любовного безумия.

— Разве это была знатная дама? — спросил он издевательским тоном. — Я увидел лишь кошку, самку с самыми животными инстинктами. Именно такую я давно и желал.

Оскорбление было встречено улыбкой, гибкие руки ласкали тело молодого человека.

— Час еще не прошел, мой милый друг, а ты уже… все?

Опровержение было мгновенным. Прошел час, затем второй, потом третий, отмечаемый меланхолическими перекличками стражников и их тяжелыми шагами, отзывавшимися эхом на пустынных улицах. И когда наконец молодая женщина бессильно откинулась на грудь своего любовника, то она прошептала ему с покорностью и мольбой:

— А теперь ты согласишься пойти со мной?

Он ласково поцеловал ее глаза, рот, груди.

— Нет, милая моя, теперь еще более, чем прежде. Благодаря тебе у меня хватит сил, чтобы со смехом встретить палачей святейшей инквизиции.

Она взорвалась:

— Трижды упрямый мул. На костре не до смеха. Речь же идет о палачах. Ты думаешь, что я смогу увидеть тебя униженным, увидеть, как ты корчишься в укусах пламени, прикованный цепями к столбу. И все из-за этой шлюхи Марии-Луизы. Ты говорил или нет, что твоя жизнь принадлежит мне?

— Я это говорил, но…

— Такие обещания не допускают никаких «но». Я, стало быть, полагаю, что могу поступать с твоей жизнью по моему усмотрению, и я тебе приказываю, слышишь, приказываю, чтобы ты ждал меня здесь. Я приеду за тобой завтра утром.

Не возражай, не говори нет, ты не имеешь никакого права. По-моему, я нашла отличный способ помочь тебе уехать из Мадрида, способ почти безопасный.

— Почти! Видишь сама!

— Не будь глупцом. Надо всегда считаться с судьбой, но я люблю опасность. Я нахожу в ней истинный вкус к жизни, но, к несчастью, здесь я редко встречаю настоящую опасность. То, что мы будем делать с тобой вместе, безумно позабавит меня, и я никогда не прощу себе, если лишусь этого. И в конце концов, если ты хочешь знать, ты мне нужен во Франции. Ты, может быть, сможешь оказать мне очень большую услугу. На нее способен только ты. Видишь, мы квиты.

— Это правда? Я уже ничему не верю. Но говори же, скажи, что я смогу для тебя сделать?

— Нет. Это завтра. Завтра даже дьявол будет на моей стороне, ведь завтра праздник, и ему больше нечего будет делать. И не бойся, я не забуду и твоего слугу-индейца. Теперь мне пора возвращаться во дворец. Нет, нет, не бойся за меня. — Она увидела протестующий жест Жиля. — Я ничем не рискую на ночных улицах Мадрида. Люди знают меня и любят. Достаточно любят, чтобы слепые нищие, которым я тайно помогаю, не говорили о моем визите в бедный квартал. Они довольствуются моими выходками по отношению к Бенавенте.

Я скажу сеньору Гойе, чтобы он запер тебя. Не разрушив дома, ты не сможешь выйти отсюда.

Она поцеловала его и исчезла так же неожиданно и бесшумно, как и появилась. Остался лишь ее теплый запах амбры, ласковый, как последний поцелуй. Дом, весь квартал — все погрузилось в молчание. Лишь мерный голос стражника возвестил:

— Полночь, христиане, спите!

Вновь обретя надежду. Жиль решил отдаться на волю Всевышнего и… Каэтаны, способной нарушить все предписания самого Всемогущего.

Она была из тех женщин, которым ничто не может противиться, поскольку они не верят, что это возможно.

На заре тяжелая тишина была нарушена звоном колоколов бесчисленных церквей, гитар, рокотом барабанов, девичьим смехом, радостными мальчишескими криками. Мадрид шумно просыпался под розоватым прекрасным небом. Начинался праздник покровителя города Сан-Исидоро.

Появление Пако в роскошном великолепии костюма махо из сатина золотистого цвета с черными позументами внесло дух праздника и в мастерскую. Источаемые им запахи были такими же терпкими, как и ароматы герцогини. Казалось, он пребывал в самом радостном настроении, как будто присутствие француза не сулило ему участь быть заживо сожженным в одну из ближайших ночей.

— Если я не хочу, чтобы что-нибудь заметили, мне придется сопровождать жену на мессу. Но ты, друг мой, что ты решил? Скорее, что решила прекрасная дама, снизошедшая до этого презренного дома?

— Она должна приехать за мной этим утром.

Она заявляет, что нашла чудесный способ вывезти меня из Мадрида. Но я опасаюсь, что она будет злоупотреблять…

— Но чем же? Эта женщина способна победить самого дьявола. Я завидую тебе, что ты стал ее другом.

— А почему бы тебе тоже не стать ее другом?

Помнишь, она сказала, что не забудет тебя.

От горячей радости суровое лицо художника неожиданно просветлело, и Жиль понял, что образ герцогини вошел в сердце его друга.

— Ты думаешь? — с надеждой прошептал он.

Жиль понял, что он угадал. — Я так бы хотел работать для нее, писать ее еще и еще. Она постоянна, но каждый раз другая. То она божественна, то просто женщина, то мадридская девчонка, то королева.

— Скажем, что она Женщина, — улыбнулся Жиль. — А теперь, Пако, дай я тебя обниму, и попрощаемся. Когда ты возвратишься, меня уже здесь не будет. Я не знаю, увидимся ли мы с тобой. Но я хочу тебе сказать, что мое сердце никогда тебя не забудет. Я никогда не забуду, чем ты рисковал и чем ты рискуешь из-за меня.

— Ты стал для меня братом, француз, а брату надо отдавать все. Я знаю: мы еще увидимся.

Иди же с Богом. Я буду молиться за тебя Сан-Исидоро и Божьей Матери.

Друзья обнялись со слезами на глазах. Затем, приказав Микаэле никому не открывать дверь, Гойя вышел из дому, стараясь скрыть чувства, с которыми ему не удалось совладать.

Он не успел еще дойти до церкви, когда улица наполнилась величественным переполохом. Это был кортеж Ее Высочества герцогини д'Альба.

Процессия состояла из огромной кареты со следовавшими за ней меньшими экипажами для слуг. Во все были запряжены лошади с перьями на голове и со звонкими колокольцами. Впереди, прокладывая дорогу, шло множество слуг. Импозантные кучера, несмотря на жару, в плащах с тройным воротником восседали с длинными бичами в руках. Лакеи облепили всю карету, множество конных копейщиков гарцевали позади. Шествие замыкал целый обоз, запряженный мулами, со множеством кожаных сундуков, баулов, словом, всем необходимым для путешествия знатной дамы.

Весь кортеж остановился перед домом Гойи.

Микаэла, превозмогая робость, склонилась в низ, ком, почти коленопреклоненном реверансе перед Ее Высочеством герцогиней д'Альба, одетой в элегантный костюм для путешествий, в шляпе, украшенной громадными султанами. Она вошла в дом в своей обычной манере, то есть вихрем. За ней повсюду следовала ее сухопарая дуэнья в черной одежде.

Герцогиня во всеуслышание заявила, что отправляется на свою виллу Сан-Лукар в Барремаде, а сюда заехала за картиной, которую она накануне купила у сеньора Гойи, что эта картина предназначалась как раз для этой виллы. Она добавила, что будет признательна сеньору Гойе, если тот одолжит ей лошадь, так как одна из лошадей ее экипажа расковалась, а ей не хочется терять время и возвращаться к себе во дворец.

В то время пока она находилась в доме, один из ее слуг заменил лошадь из экипажа Мерлином.

А тем временем, нисколько не стесняясь присутствия дуэньи, Каэтана бросилась к Жилю и страстно его обняла.

— У нас очень мало времени, — прошептала она. — Быстрее раздевайся.

Он посмотрел на нее с изумлением.

— Чтобы я… Вы что, с ума сошли? Сейчас?

Она звонко рассмеялась.

— Не для того, что ты думаешь, негодник. Вот моя самая верная служанка, донья Консепсион.

Она растила меня с детства, я полностью доверяю ей. Ты наденешь ее одежду и займешь ее место рядом со мной в карете. К счастью, она достаточно крупная, ну, пусть будут и некоторые неудобства.

Кому придет в голову мысль искать тебя под одеждами почтенной дуэньи? Поторопись. Праздничная суета ослабила наблюдение у ворот. Мы проедем без труда, и вечером ты будешь уже далеко.

Бесспорно, Каэтана нашла отличный способ.

Не протестуя. Жиль начал раздеваться, а за ширмой донья Консепсион делала то же самое, не теряя при этом ни капли своего достоинства. Ширма, кстати, была излишней, поскольку под одеждой дуэньи на ней был надет еще крестьянский костюм.

— Когда наступит ночь, — объяснила Каэтана, — донья Консепсион возвратится во дворец, не привлекая ничьего внимания.

С помощью двух женщин Жиль надел длинное черное платье, агатовые бусы, кружевной чепец и сверху широкий плащ с капюшоном. Для большей безопасности Каэтана подчернила ему брови, подрумянила щеки, с тем чтобы превратить его в раскрашенную деревяшку, какой и была сама Консепсион. Она отступила на несколько шагов, чтобы оценить работу..

— Совсем неплохо, — сказала она с удовлетворением. — Кружевной чепец просто прелесть, он достаточно скрывает лицо. Ну, теперь картина.

— А мой слуга, что с ним? — спросил Жиль.

Занятая выбором картины у стены, герцогиня ответила не оборачиваясь:

— Он в продовольственном ящике моей кареты. Он выйдет оттуда, когда мы отъедем достаточно далеко; Я думаю, что вот эта подойдет, — сказала она, выбрав уличную сценку с нищими у церковных дверей. — Держи, — воскликнула она, обращаясь к Микаэле и бросая ей туго набитый кошелек. — Ты передашь наши извинения твоему хозяину и передашь ему это. Я думаю, что плата достаточна. А теперь в дорогу.

Сопровождаемая Жилем, который изо всех сил старался не запутаться в своих юбках, а также Микаэлой, герцогиня д'Альба заняла место в карете. Такой проход при ярком солнце через окружающую толпу явился для Жиля опасным испытанием. С глубоким вздохом облегчения он опустился на мягкие бархатные подушки внутри кареты.

Сквозь стеклянные окна он мог наблюдать любопытные лица с жадными взглядами, мальчишек, одетых в лохмотья, женщин в не очень свежих и не всегда новых мантильях, но тем не менее, — в мантильях, надетых специально для мессы и праздничного дня, пестроту ярких цветов на фоне ослепительно белых стен, ярко-синего неба, лучезарного солнца. А ниже, под прохладной тенью навеса, черное одеяние монаха явно сочеталось с двумя мрачными фигурами наблюдавших за происходящим полицейских короля. Инквизиция и полиция — живой сгусток давящей на сердце угрозы. Как будто это было создано именно для такого момента. Монашеский капюшон обрамлял худое, бледное лицо с мертвенными узкими глазами фанатика. А эти солдафоны были тем, чем они были: двое тупиц, наслаждавшихся сознанием своей власти.

Пышный экипаж герцогини д'Альба, кажется, заставил их размышлять, а это было очень нелегко. Обеспокоенный Жиль увидел, как они тяжелым шагом продвигаются к карете, грубо разгоняя стоявших ударами ножен шпаг, может быть, чтобы выразить свое почтение герцогине? Но Каэтана тоже их увидела. Ее кучер получил короткое приказание, наклонился, вынул из-под сиденья тяжелый мешок, опустил туда свою огромную руку. Тотчас целая пригоршня золотых монет обрушилась на толпу, отозвавшуюся на это радостным рычанием.

— Ее Высочество герцогиня д'Альба приглашает всех отпраздновать день святого Сан-Исидоро от ее имени. Она выражает сожаление, что должна покинуть Мадрид в этот благословенный день. Она просит вас помолиться за нее и за ее дом.

Да хранит вас всех Бог и Сан-Исидоро, — орал кучер во все свои легкие.

Толпа ответила дружным ревом, и все бросились к падавшему со всех сторон золоту. За первой пригоршней последовала вторая, третья, четвертая, и все они старательно разбрасывались вокруг кареты, не оставляя к ней свободного доступа. Так продолжалось, пока мешок не опустел. Полицейские бросились вслед за толпой, и даже монах, забыв о высоте мыслей, снизошел до того, что стал тоже ползать по пыли, ловко останавливая ногой докатившиеся до него монетки.

В погоне за добычей все забыли о карете. В это время она потихоньку тронулась и поехала вниз по склону.

Сохраняя по-прежнему позу недоступного идола, которую она приняла в тот момент, как кучер рассыпал золотой дождь, Каэтана лукаво улыбнулась псевдодуэнье.

— Нужно же принимать надежные меры предосторожности. Что-то подсказало мне, что мы нападем на слишком старательных дураков, а золото против глупости — это единственное лекарство.

— Скажем прямо, ваши меры просто фантастичны, дорогая. Вы выбросили на ветер целое состояние.

Она беззаботно пожала плечами.

— Что есть золото? Древние ацтеки называли его экскрементами богов. Эти несчастные никогда его не видят, а у меня его слишком много. А кроме того, должна же я поддерживать свою репутацию эксцентричной дамы.

Жиль ласково взял затянутую в белую перчатку руку, покоившуюся рядом с ним на пурпуре платья, спустил перчатку и припал к теплой коже губами с чувством преданной признательности.

Герцогиня повернулась к нему, обволакивая его сияющим и лукавым взглядом.

— В этот вечер, да и в другие вечера, Консепсион, как это она привыкла делать, будет проводить ночь в моей комнате. Признаюсь тебе, до сих пор никак не представляла себе, что мне придется заниматься любовью с дуэньей.

Вместо ответа Жиль приоткрыл стекла кареты. Почему-то ему вдруг стало ужасно жарко.

Городские ворота проехали не только без затруднений, но даже с воинскими почестями. Гербы семейства д'Альба были столь же знамениты и столь же почитаемы, как королевские. Часовые отдали честь, за что были отблагодарены лучезарной улыбкой герцогини. Что до дуэньи, то ее охватил приступ кашля, и она долго сморкалась в свой большой носовой платок.

Приступ кашля длился до самого Толедского моста, заполненного сутолокой спешащей на праздник толпы. Прикрывшийся платком Жиль наблюдал за берегами Манзанареса. Берега из-за праздника совершенно преобразились. На зеленых лугах появилось скопище легких, выросших за одну ночь, строений: лавки с прохладительными напитками, кондитерские, уже осаждаемые тучами мух, мелочные лавки со всякой всячиной, где изображения святых соседствовали с лечебными травами, тут же вертелись и цыганки, ловко хватавшие на лету руку и превращавшие ее в книгу для чтения, подлавливавшие монашеские рясы, легконогие танцоры, крутящиеся вокруг гитариста под звуки кастаньет. Это была удивительная смесь гулянья и карнавала, протекавшего среди белых навесов, напоминавших сохнущее белье на берегу. Скоро после мессы сюда нахлынут экипажи, наполненные светлыми туалетами, блестящими махами, дворянами и прелестными девушками из высшего общества. Увидит ли он когда-либо милую дочь Кабарруса, отдавшую ему свое детское восхищение? Жиль вздохнул.

— Вы так сожалеете, что покидаете Мадрид? — спросила Каэтана, услышав его вздох. — Или, может, вы сожалеете, что мы оба не сможем повеселиться на празднике?

— И то и другое, наверное. Я полагал, что мое пребывание в Испании будет более продолжительным, а оно заканчивается полным провалом.

Мужчины не любят проигрывать.

— Женщины тоже. Но не огорчайтесь, вы еще вернетесь. Король не вечен. Однажды ваша подруга Мария-Луиза станет королевой и… но я думаю, что мы можем теперь освободить вашего слугу, — сказала она, откинув крышку ящика, в котором с индейской бесстрастностью устроился Понго.

Лошади крупной рысью устремились по дороге в Толедо, чтобы дальше повернуть к Талавере, а оттуда направиться на север, огибая столицу.

Мадрид, весь белый, в звоне праздничных колоколов, постепенно затушевался золотой дымкой прекрасного весеннего дня.

Подчинившись судьбе. Жиль, поудобнее устроившись в своих черных одеждах, притворился спящим, хотя бы чтобы не видеть круглых от удивления глаз Понго. Внезапно оказавшись в присутствии удивительным образом изменившегося хозяина, ирокез, умевший под пыткой не терять ни капли своего бесстрастия, теперь делал самые отчаянные попытки, чтобы удержать себя от приступа хохота.

ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР ФОНТАРАБИ

Это было странное путешествие, о котором шевалье де Турнемин должен был сохранить воспоминание волнующее и в то же время раздражающее. Для него была отвратительна эта старушечья одежда, но именно она и была его спасением.

Он сгорал от желания забросить ее куда-нибудь в крапиву в то время, когда они проезжали по пустынным плато древней Кастилии. Но Каэтана так категорически противилась этому, что он заподозрил ее в том, что этот маскарад доставляет ей особое удовольствие.

Каждый вечер на стоянке кошмар превращался в приятную реальность. Как только перед постоялым двором объявлялась герцогиня, хозяева склонялись в поклоне и не находили ничего особенного в том, что она ни за что не хотела расставаться со своей старой дуэньей.

Как только за ними закрывалась дверь. Жиль, освободившись от своих юбок, с удовольствием и радостью отстаивал свои мужские прерогативы в постели прекрасной герцогини. Каждая ночь была более восхитительна, более безумна, чем предыдущая, но… также и более изнурительна. Так что из-за такой жизни ночной бабочки, как только утром он опускался на подушки кареты, то забивался в угол, широко улыбался Каэтане и сразу засыпал сном праведника, а просыпался как можно позже.

Что до Понго, так ему вне Мадрида нечего было опасаться. Его одели в ливрею, искусно загримировали, наклеили на лицо пластырь, совершенно изменив его слишком экзотический даже для Испании вид. Он мирно и спокойно ехал на Мерлине, исполняя роль немого слуги. Впрочем, он достаточно понимал по-испански.

Путешествие проходило медленно, почти лениво, как это и положено знатной даме, и не вызывало особого любопытства.

Остановка в Сеговии, куда прибыли довольно поздно, внезапно изменила такую монотонность.

Вечерний закат окрашивал в красный цвет расстилающийся перед глазами город. Позолоченные острые купола соборов полыхали ярким пламенем. Теплый воздух был напоен запахами нагретых дневным солнцем лишайников, покрывавших окрестные холмы. Всех охватило радостное чувство предстоящего ночлега в одном из лучших постоялых дворов Испании.

Но когда весь караван выехал на центральную площадь к постоялому двору Лос-Пикос, у Каэтаны вырвался возглас недоумения: на площади расположился целый полк и, конечно же, весь постоялый двор был занят офицерами полка.

— Матерь Божья! Что же это такое? — вздохнула она.

— Это драгуны, драгунский полк Нюманса, — пробормотал Жиль.

— А что он здесь делает? — нетерпеливо спросила герцогиня.

— Он перешел сюда из Саламанки, где усмирял какое-то волнение студентов в университете.

Она посмотрела на него с уважением.

— Так гвардия короля всегда знает о перемещении войск?

— Если вы подозреваете меня в шпионаже, так успокойтесь, дорогая моя. Просто мой друг Жан де Баз служит в этом полку.

— Боже мой! А если он вас узнает?

— Риск для вас небольшой, поскольку это мой друг. Но я рискую навсегда потерять свою репутацию в его глазах, если он увидит меня в этом облачении. Делать нечего, надо рисковать.

Отступать уже некуда, — сказал он, пожимая плечами.

Действительно, появление экипажа герцогини произвело свой обычный эффект. Солдаты почтительно рассыпались, давая проход. У входа в постоялый двор стояла большая группа офицеров.

Когда кучер опустил лесенку кареты, один из них выступил вперед и, сметая дорожную пыль перьями своей треуголки, приветствовал герцогиню от имени всего полка.

— Граф Игнасио де Сан-Эстебан к услугам вашей светлости, — представился он, снова отвесив поклон.

Он почтительно подал герцогине руку, помогая ей спуститься, а трое офицеров уже заспорили между собой за честь уступить свою комнату самой прелестной знатной даме.

Улыбаясь, герцогиня грациозно сошла со ступенек. Жиль тем временем лихорадочно путался в своих нарядах, пытаясь выбраться из кареты.

Он был рад, что судьба послала ему возможность встретиться со своим другом, но в то же время им владел панический страх услышать его громкий издевательский хохот. К счастью, в группе офицеров он его не увидел.

Приободрившись, он прошел строй спорящих офицеров, следуя за волочащимся по полу шлейфом Каэтаны и… с размаху натолкнулся на выбегающего из двери человека.

— Проклятье, какой же увалень! — взбешенно проворчал Жиль, только лишь после заметив, что сказал он это по-французски.

Человек удивленно обернулся. Это был Жан де Баз. Сначала он совершенно равнодушно окинул Жиля взглядом, но тут же вскинулся, застыл в недоумении. Жиль же, изображая подобие улыбки, подмигнул ему, подобрал свои юбки и устремился вверх по лестнице за герцогиней, чтобы не слышать удивленных возгласов Жана. Он был уверен в здравомыслии Жана. Конечно, он подумает о любовном приключении с пламенной герцогиней и будет хранить молчание.

В освобожденной для нее комнате, где шли последние приготовления, Каэтана принимала последние почтительные приветствия Сан-Эстебана.

Он делал мучительные усилия, чтобы получить приглашение на ужин за свою любезность, но должен был удовольствоваться грациозной благодарностью:

— Я вам так благодарна, дон Игнасио! Ваша любезность мне очень помогла. Видите ли, я еду в Лушон лечиться, и эта дорога меня ужасно утомила. Я уж и не знаю, что бы я делала без вас.

Идальго склонился в поклоне, покраснев от удовольствия.

— Наша честь не вынесет того, чтобы вы провели здесь беспокойную ночь, герцогиня. Этот

постоялый двор недостоин такой гостьи.

Каэтана возвела глаза к небу, охваченная внезапной набожностью.

— Раскаяние спасительно, если хочешь получить выздоровление. Желаю вам спокойной ночи, дон Игнасио.

Офицер поклонился и пошел к двери, надеясь от всего сердца, и совершенно безосновательно, что его позовут снова. Впрочем, это и произошло, но совершенно не так, как он этого ожидал:

— Дон Игнасио!

— Ваша светлость!

— Не служит ли в вашем полку француз? Гасконец, как мне сказали. Некто барон де Баз?

— Так точно. Но…

— Мой супруг многократно с ним встречался.

Говорят, что он хорошо знает эти дикие Пиренеи, куда я отправляюсь на воды. Поскольку случай привел меня сюда, не угодно ли вам сообщить ему, что я бы хотела переговорить с ним.

Такая просьба явно была не по вкусу дону Игнасио.

— Такая честь! Для этого мелкого дворянина…

Тон Каэтаны стал угрожающе-ласковым:

— Мои друзья никогда не оспаривают моих желаний, дон Игнасио. Обычно они думают, как их поскорее исполнить.

Дон Игнасио вышел, полностью укрощенный.

— Ты именно этого хотел? — прошептала Каэтана, когда дверь захлопнулась.

— Вы самая удивительная женщина в мире, — заявил Жиль, решительно и торопливо высвобождаясь из одеяний дуэньи. Он ни за что не хотел, чтобы друг увидел его в таком наряде во второй раз.

Через несколько мгновений Жан де Баз, затянутый в форму канареечного цвета, в лихо заломленной шляпе, появился на пороге, приветствуя герцогиню д'Альба поклоном, который был достоин самой королевы. Но его черные живые глаза сразу же после того, как они отдали дань естественного восхищения этой прекрасной женщине, что свойственно всем французам, достойным этого имени, принялись украдкой исследовать все уголки комнаты, и особенно занавеси постели, пока Каэтана, прервав его поиски, не заявила ему:

— Здесь тот, кто хочет видеть вас, барон. Вы можете говорить, совершенно ничего не опасаясь.

Новый, на этот раз более глубокий, поклон.

Жиль вышел из своего укрытия. Гасконец расхохотался.

— Так это все-таки был ты. Дьявол меня побери, я уже начал сомневаться, в своем ли я уме.

Как, я же выпил сегодня лишь пару стаканов паршивого вина, не могло же мне это причудиться.

— Можешь удостовериться. Но смеяться не над чем. Не будь этого одеяния и защиты герцогини, сейчас я бы жил в самой глубокой камере инквизиции в ожидании того, что буду зажарен на Плаца Майор.

Баз изменился в лице.

— Инквизиция? Что ты ей сделал?

— Ей ничего. Совсем ничего.

Жиль кратко поведал другу о том, что с ним произошло в Аранхуэсе и в Мадриде, а затем вынул из пояса перстень Марии-Луизы.

— Держи. Вот все, что я могу добавить к моему испанскому состоянию. Мое положение не дало возможности получить мне свое полковое жалованье. Ты передашь его Кабаррусу.

С ловкостью профессионала Баз выставил камень на свет, засунул перстень в карман, широко улыбнулся:

— Я не знаю, во что его превратить. Дела идут хорошо. Через банки Сан-Карлоса и через Кабарруса мы сделали несколько выгодных сделок, затем зафрахтовали несколько судов к Золотому Берегу.

— К Золотому Берегу? А что везти?

— Ну, разное, кофе, какао.

— Ты уверен в этом?

— Вот и ты играешь в инквизицию. Не понимаю вопроса, а больше всего не понимаю тон вопроса.

— Извини. Но я с ужасом узнал бы, что мы пытаемся сколотить состояние перевозкой того, что стыдливо называют «черным деревом». Я видел рабов в Америке. Допускаю, что с некоторыми обращаются довольно хорошо, но тем не менее это отверженные. Они ведь тоже имеют душу, как ты, как я.

Баз небрежно пожал плечами.

— Бывают такие моменты, когда я ловлю себя на мысли, что в глубине души ты жалеешь, что ушел от пасторства. Какой епископ вышел бы из тебя! Успокойся, до сих пор речь шла лишь о перевозках продуктов. Поверь мне. Конечно, жаль, что ты уезжаешь. Но можешь быть уверен, что дела будут идти так же хорошо. Да кстати, этот перстень — это все, что у тебя есть, если я правильно тебя понял. А на что же ты будешь жить, пока снова не поступишь в драгуны и не начнешь получать жалованье?

Жиль рассмеялся.

— Не ты ли однажды в счастливые времена указал мне дорогу? Я сделаю как ты: буду залезать в долги.

Баз вознес глаза к небу.

— Вот так. Возмущаемся с чувством добродетели, когда речь заходит о перевозке рабов, но в то же самое время намереваемся обирать честных парижских коммерсантов.

— Делать долги вовсе не означает отказываться их оплачивать.

— Во всяком случае, об этом не может быть и речи.

Это включилась в разговор Каэтана. Спокойно, с полным сознанием, что ее никто не осмелится упрекнуть в подслушивании за дверьми. Жиль повернулся к ней, нахмурив брови, готовый защищаться.

— Что вы хотите сказать?

— Вот что. Перед тем, как уехать из Мадрида, я вам сказала, что вы мне нужны во Франции для доверительного поручения. Думаю, что пришло время сказать вам о нем. Кажется, ваш друг вплотную занимается делами. Я думаю, что он поможет нам в этом.

— Мы оба к вашим услугам, но…

— Никаких «но». Ненавижу это слово.

Она грациозно расположилась в единственном кресле, пригласив жестом устроиться на дорожных сундуках.

— Вам, конечно, известна горячая дружба, соединяющая меня с принцессой Астурийской, — с хитрецой начала она. — А когда речь заходит о нашей общей страсти к драгоценным камням, то эта «дружба» достигает простого пароксизма. Ну вот. Накануне отъезда из Мадрида из надежных источников я узнала, что шевалье д'Окариз, генеральный консул Испании во Франции, получил от доньи Марии-Луизы важное и в такой же степени конфиденциальное поручение: купить у ювелиров королевы Франции одно алмазное колье, колье уникальное, кажется, единственное в мире. Цена на него настолько высока, что королева Мария-Антуанетта, несмотря на свое очень большое желание иметь его, не смогла его купить.

— Вы, сударыня, говорите о знаменитом колье Бегмера и Бассанда, о колье с шестьюстами сорока семью бриллиантами? — спросил де Баз, и глаза его сузились.

— Именно об этом. Говорят, что это настоящее чудо, пламенный поток, который был бы очарователен на благородной шейке королевы Франции, но, по моему мнению, совершенно несовместим с непривлекательным лицом будущей королевы Испании.

Хотя Турнемин очень мало интересовался женскими перипетиями, он тоже знал историю этого сказочного колье, заказанного несколько лет назад королем Людовиком XV для графини дю Берри. Ювелиры королевы долго искали на рынках всего мира самые совершенные камни, которых требовал изощренный вкус властителя. Но, к их несчастью, король скончался как раз в тот момент, когда последние бриллианты были доставлены в Париж. Таким образом, эти два ювелира, влезшие к этому времени по уши в долги, лишились своего незаменимого клиента. Казалось, что и сейчас Жиль слышал презрительный голос Ферсена, рассказавшего ему эту историю:

«Проживи король еще несколько месяцев, и эта потаскуха надела бы на себя сокровище, которое даже королева не может себе позволить.»

— Что касается Ее Величества, — сказал он с раздражением, — то ваша светлость недостаточно осведомлены. Она имела полную возможность приобрести колье. Все знают, что король хотел подарить его в тысяча семьсот семьдесят восьмом году, в год рождения ее первого ребенка, принцессы Марии-Терезии. Королева сама отказалась, ошеломленная ценой, равной стоимости линейнего корабля. И может, именно благодаря ей мы имеем самый лучший в мире флот.

Герцогиня д'Альба принужденно рассмеялась.

— Очень возможно. У меня же нет никаких причин дарить корабли ни моему супругу, ни Испании, которая не выразит за это никакого признания. И я решила, что это колье будет принадлежать мне. Вы, дорогой друг, возьмете на себя обязанность совершить эту сделку за любую цену. Вы слышите? За любую! Более важно то, чтобы оно не досталось Марии-Луизе. Сделав это, вы доставите его к испанской границе, откуда ваш присутствующий здесь друг приедет за ним. У вас ведь до нового приказа не будет возможности ступать на землю Испании.

Баз вступил в разговор:

— Купить за любую цену… Мне кажется, необходимо напомнить, что цена, назначенная ювелирами, — где-то полтора миллиона. Это же предполагает, что покупатель должен иметь при себе огромную сумму.

— С этой стороны все в порядке, барон. Сеньор Кабаррус переведет два миллиона в отделение банка в Кадисе, принадлежащего парижскому банку Лекульте.

Турнемин и Баз обменялись взглядами.

— Мы очень хорошо знаем Лекульте, — сказал Турнемин.

— Тем лучше. Ваши сопроводительные письма будут, таким образом, упрощены, и это меня лишний раз убедило, что я сделала хороший выбор. Что же касается вас, то Диего вручит вам на границе вместе со всеми банковскими бумагами сумму в золоте и вексель на ваши расходы. Нет, нет! — Она повелительно остановила протестующий жест молодого человека. — Вы должны это принять. Представитель герцогов д'Альба не должен быть бессребреником. Впрочем, я никогда не слышала, чтобы посол, будь он хоть принцем, отклонил бы справедливое вознаграждение от своего повелителя за труд. А потом, шевалье, не обольщайтесь. Это дело не такое уж простое, как может показаться отсюда. Насколько я знаю Марию-Луизу, ее посланник сделает все возможное на этом свете, буквально все, чтобы доставить ей эту игрушку. У нее просто болезненное желание владеть ею. Вам следует очень серьезно остерегаться, быть чрезвычайно осторожным, ведь вы рискуете жизнью.

— Ну что же, это мне нравится больше, — сказал Жиль с облегчением, так что Баз заулыбался. — Опасность придаст этой сделке занимательности.

— Это не единственная опасность. У вас, очень возможно, будут неприятности с министром внешних сношений. Напоминаю, что д'Окариз — генеральный консул, и с той минуты, как он узнает о вас как о сопернике, он откроет огонь. И вы будете рисковать лишиться жизни или попасть в Бастилию.

— Это я тоже понимаю. Если мир не перевернется, это колье будет у вас.

— Не сомневаюсь в этом. Ну что же, поскольку мы все согласны, давайте расстанемся. Но оба вы можете быть уверены в моей благодарности.

Баз приветствовал герцогиню с нескрываемой радостью. Он был в восхищении, что завязал отношения с герцогиней д'Альба. Затем он радостно обнял своего друга.

— Еще одно слово, — шепнул он ему. — Никаких новостей от графа Буленвилье и от лейтенанта полиции?

— Никаких. Но это ничего не значит. Такие дела редко делаются быстро, кроме разве чуда.

До свиданья, и да хранит тебя Бог!

Дон Игнасио желал всеми силами войти в более тесные отношения с герцогиней д'Альба, и для этого он хотел сопровождать с эскортом весь кортеж. Чтобы избежать такой настойчивости, Каэтана решила выехать из Сеговии до рассвета и поспешить. При проезде мимо Арандо-де-Дуэро, где они не остановились даже в принадлежащем ей замке, их обогнал какой-то экипаж, в котором ехал лишь один человек, и тот явно спешил. Это был генеральный консул, возвращающийся в Париж. С этого момента медлить было нельзя. Поехали так быстро, как позволяли лошади. Даже на ночь остановились под открытым небом. Проехали Бургос, где д'Окариз сделал остановку, и через четыре дня после выезда из Сеговии вдали появилась Бидассоа, маленькая речушка, по которой проходила граница между Испанией и Францией.

Жиль всем сердцем желал снова стать нормальным мужчиной. Было до тошноты утомительно поддерживать этот маскарад, может и спасительный, но так сильно его раздражавший. Натягивая по утрам эти юбки, он чувствовал себя приговоренным к позорному столбу.

И, кроме того, страстное желание, испытываемое им к прекрасной махе, начинало исчезать.

Его ночная роль все более походила на прикованного на галере раба, но прикованного чувственными капризами женщины, которая без устали ищет новых ощущений. Она их искала среди простого люда, на улице, повсюду. Любой новый мужчина, лишь бы с огнем в глазах, с крепким телосложением вызывал ее любопытство, пробуждая в ней инстинкт.

Часто, например, на протяжении долгого дня путешествия, в пыли и жаре он обнаруживал, что мысли и разговоры герцогини постоянно обращались к Гойе. Художник с его резкостью и прямотой, с его страстью к жизни откровенно интересовал Каэтану. Она постоянно требовала новых подробностей о тайной жизни этого человека, в котором она видела, как, впрочем, и Жиль, будущего гиганта искусства.

Отчасти шутя, отчасти с беспокойством Жиль думал: «Если я однажды возвращусь в Испанию, готов поклясться, что найду его ее любовником.

А тому только этого и надо. Какой же у него тогда был взгляд, в тот день, когда она летала по мастерской! Только что Пако получит от этой любви? Или еще большее вдохновение, или же катастрофу? «

Что же до него самого, то теперь он жадно вглядывался в дорогу, бегущую вдаль, во Францию.

Иногда его взгляд останавливался на Понго, мирно скачущем на великолепном Мерлине. Тогда он задыхался от дикого желания сорвать с себя это тряпье, вскочить на своего любимого коня, ощутить его теплоту, его мощную жизненную силу и улететь на нем к самому горизонту в поисках своей собственной жизни, своей огненной мечты, которая была там, за теми облаками.

При появлении древних стен Фонтараби, отражаемых зеленоватыми водами Бидассоа, у Жиля невольно вырвался радостный возглас, заставивший Каэтану нахмурить прекрасные брови.

— Ты так спешишь расстаться со мной? — прошептала она.

Он любезно улыбнулся ей с выражением раскаяния.

— Мне не терпится стать вновь самим собой, Каэтана, и пуститься в предложенную вами авантюру. Таким уж меня создал Господь, для драк и сражений, а не для мотания шерсти под женским взглядом, будь эти глаза самыми прекрасными в мире, — добавил он, ласково целуя руку своей любовницы.

Но когда он отпустил эту руку, она нервно уцепилась за него.

— Посмотри! Что это?

Появился большой мост, построенный когда-то римлянами. Его мощные арки выдерживали толпы паломников, веками ходивших по дороге в Компостель. Но на этот раз эта древняя дорога была пустынной. На высоте каменного креста с атрибутами Святого Якова стояли рядами солдаты, перекрыв дорогу от парапета до другого парапета. Дорога была закрыта.

Карета остановилась. С уверенностью слуги знатного дома Диего уперся грудью коня в солдата.

— Дорогу! Дорогу ее светлости герцогине д'Альба!

Офицер, который стоял прислонившись к кресту, снял шляпу и спокойно ответил:

— Мы откроем дорогу ее светлости, как только она предъявит пропуск.

Диего вытащил из кармана целую кипу бумаг.

— Вот паспорта ее светлости и свиты. Мы отправляемся к источникам Лушона, там доктор де Баррье ожидает госпожу герцогиню.

Офицер покачал головой.

— Я говорю о пропусках, друг мой, а не о паспортах. Уже неделю никто не может пересечь французскую границу без специального пропуска, подписанного лично королем или же маркизом Флорида Бланка. И это до нового приказа.

— Но, в конце-то концов, это не может касаться самой знатной дамы Испании и…

— Это касается всех, даже членов королевской семьи, если им взбредет в голову предстать перед нами.

Каэтана все слышала, она побледнела, но, овладев собой, приспустила стекло и, высунув голову, подозвала офицера:

— Подойдите сюда, лейтенант. Хоть, по крайней мере, сообщите мотивы такого странного приказа.

Офицер подошел к карете, почтительно поприветствовал герцогиню.

— Бежал преступник, ваша светлость, его ищут полиция и святейшая инквизиция. А поскольку это француз, то естественно преградить ему дорогу в его страну. Мы имеем его приметы, и если он появится здесь, то ее светлость могут быть уверены, что он от нас не уйдет.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Но скажите же мне, как мне тогда проехать в Лушон?

Я никогда и ни у кого не испрашивала разрешения, даже у короля. Кроме того, я больна, я должна лечиться. Вы же, я надеюсь, не хотите, чтобы я отправилась в Аранхуэс и ждала бы в приемной у Флорида Бланка? Ну же, лейтенант, сделайте же одно лишь движение. Никто никогда вас не упрекнет в том, что вы открыли границу герцогине д'Альба. Меня же не ищет инквизиция! Ни меня, ни кого-то из моей свиты! Я готова поклясться в этом.

Видно было, что офицер мучается сомнениями. Он предпочел бы быть скорее подвешенным на дыбу, чем стоять перед разгневанным взором этой женщины. Он знал силу ее власти, и если ей взбредет в голову идея сломать его карьеру, она смогла бы сделать это, пошевелив одним лишь пальцем.

— Ваша светлость! Я умоляю вас простить меня. Я знаю, что по сравнению с вашей светлостью я ничто. У меня есть лишь моя честь солдата, но, будь вы хоть сама принцесса, без пропуска я не смог бы освободить проход.

— Ну и сравнения же у вас! — взбешенно пробормотала Каэтана. — Надеюсь, что вы не командуете всем полком. Где-то же есть еще полковник, генерал, кто-то там еще? Пошлите за ними!

— Я бы сделал это охотно, но это невозможно.

Дон Гарсиа Моралес, наш полковник, уехал сегодня утром в Бургос, его вызвал губернатор. Но там, в Фонтараби, напротив старого замка, есть приличный постоялый двор. Я уже отослал туда экипаж с двумя дамами, они очутились точно в такой же ситуации. Ваша светлость сможет там устроиться на несколько дней, послать курьера в Мадрид за разрешением.

Рука Жиля нашла руку Каэтаны, пожала ее, привлекая ее внимание.

— Не упрямьтесь, — прошептал он, — надо уступить. Поедем туда и посмотрим, что можно сделать.

Герцогиня тяжело и устало вздохнула.

— Хорошо. У меня нет выбора. Последую вашему совету, лейтенант. Успокойтесь, — сказала она, видя его обеспокоенный взгляд, — я на вас нисколько не сержусь. Вы исполняете свой долг и делаете это хорошо. Это делает вам честь. Педро! В Фонтараби, — прокричала она кучеру.

Тяжелая карета развернулась, подняв тучу пыли в тот самый момент, когда другой экипаж приближался к последнему повороту. Это был элегантный двухколесный кабриолет, запряженный парой дымящихся лошадей, закрытый спереди кожаной завесой. Сидящие в карете сразу узнали его. Неподвижная от негодования Каэтана увидела, как после кратких объяснений и предъявления бумаги строй солдат раздвинулся перед шевалье д'Окаризом, тот спокойно пересек Бидассоа и поехал по дороге, ведущей в Париж.

— Конечно, у него есть этот проклятый пропуск. Ну же, Мария-Луиза заплатит мне и за это тоже!

Несмотря на свое разочарование. Жиль рассмеялся.

— Ну, дорогая моя, это же не конец света. Ничего еще не потеряно. Ваш Окариз получил небольшую фору, но я надеюсь все-таки его догнать и даже перегнать.

— Правда? Вы думаете догнать его, томясь целыми днями в старых стенах Фонтараби. Эти стены в свое время доставили много хлопот моему предку герцогу Бервику.

— Посмотрим.

Через некоторое время карета и ее эскорт из мулов и всадников въехали в древнее укрепление XV века через ворота Святой Марии, украшенные гербами с ангелами в честь Божьей Матери Гваделупской. Постоялый двор нашли без труда.

Перед ним уже стояли два отличных друг от друга экипажа. Один — тяжелая удобная карета для дальних путешествий знатного сеньора с покрытыми толстым слоем пыли дверцами, так что невозможно было разглядеть украшавшие его гербы. Другой — распряженный, с поднятыми вверх оглоблями большой дилижанс с отстегнутым верхом. На сиденье сидел сколь грязный, столь и величественный кучер в штанах из бараньей кожи, в короткой куртке и в красном платке на голове.

Он курил длинную черную сигару и созерцал королевским взглядом сутолоку на площади.

Большая толпа толкалась вокруг театра. Строили его прямо перед бывшим королевским дворцом. Работа шла под звуки музыки. Три гитариста бренчали на своих инструментах, в то время как большая группа мужчин и женщин в ярких разноцветных костюмах весело устанавливала подмостки.

— Я думаю, что пробуду здесь несколько часов, но не более. Завтра же, до наступления зари, я вступлю на землю Франции, донья Каэтана. Даю вам слово!

— И как же это вы сделаете?

Турнемин показал рукой на реку. Вода в ней была голубая, течение быстрое, берега покрыты кустарниками, выделялся посреди реки Фазаний остров, затем река расширялась и переходила в широкое устье, где вдали вспенивались волны на месте возникшей гряды скал.

— Это же вода, — сказал он спокойно, — а я бретонец, то есть немного водоплавающий. Понго плавает не хуже бобра, это его тотем, и Мерлин тоже чувствует себя хорошо в водной стихии.

— Вы с ума сошли! Здесь же добрых четверть лье отделяет Фонтараби от французского берега.

— У меня дома мне часто приходилось проплывать целых два лье. Может быть, только будет трудно выйти из города, если ворота охраняются.

— За это будьте спокойны. Стены здесь старые. Они серьезно пострадали во время осады тысяча семьсот девятнадцатого года, никто не позаботился о том, чтобы их восстановить.

— А охрана?

— Зачем? Ведь Франция и Испания связаны Семейным договором. У Фонтараби нет врагов.

Но вдоль реки могут быть патрули. Странствующие комедианты! — вздохнула Каэтана, меняя предмет разговора, как это часто с ней случалось. — Нам только этого не хватало!

— Вы должны быть им благодарны, — ответил Жиль. — Я смогу спокойно переплыть реку во время представления. Весь город будет на площади.

Хозяин постоялого двора был уже здесь. Приезд целого каравана герцогини д'Альба поверг его в отчаяние. Многословно источая почтение и страх, он объяснил, что его гостиница полным-полна, что она забита этими чертовыми комедиантами, но он их всех выбросит вон куда-нибудь в сарай или даже в преисподнюю, что он предоставит весь постоялый двор в распоряжение ее светлости.

— А нас вы же не выбросите вон? — простонал откуда-то с неба нежный голосок. — Мы с почтением относимся к госпоже герцогине д'Альба, но мы умоляем оставить нас. Мы же не просто женщины, а женщины из высшего общества.

Две женщины стояли на деревянном балконе, опоясывающем весь фасад дома. Жиль с трудом сдержал едва не вырвавшееся ругательство. Это были не кто иные, как сеньора Кабаррус и Терезия.

— Мы сейчас спустимся, — закричала Антуанетта. — Может быть, ваша светлость соблаговолит подождать нас.

— Боже мой, — прошептала Каэтана. — Кто это может быть?

— Супруга вашего банкира графиня «де» Кабаррус со своей дочерью. Мои хорошие друзья, но именно сейчас я предпочел бы с ними не встречаться и поэтому останусь в карете. Что же они здесь делают?

Спрятавшись за опущенными занавесками, он мог наблюдать встречу этих трех женщин. Каэтана была сама любезность. Антуанетта Кабаррус, словоохотливая по обыкновению, рассыпалась в любезностях. Она без умолку говорила о своей радости от встречи с «самой знатной дамой Испании», уверяла эту знатную даму в своей преданности, умоляла ее оставить ей «самую маленькую комнатку» для нее и для «бедного ребенка». А ее двое сыновей, Франсуа и Доменик, будут, конечно, довольствоваться сараем вместе с их католическим наставником доном Бартоломео. Не только сараем, но даже курятником.

Узкая щель в занавеске давала возможность Жилю видеть и Терезию. Девочка ничего не говорила. Она поприветствовала герцогиню д'Альба, выказав знание светских приличий, затем отдалилась от этой шумной компании. Любопытно, но она казалась равнодушной ко всему, что ее окружало.

За прошедший месяц маленькая королева Мая заметно изменилась. Казалось, что на ее прелестное личико надета маска. Какой-то туман меланхолии заставил потускнеть все краски лица. Голубоватые пятна под глазами говорили о бессонных ночах. Что же она и ее семья делали здесь, в пограничной деревне? Чем был вызван такой внезапный отъезд во Францию, ведь в день ее коронации в семье Кабаррусов об этом не было даже речи? Дружеское чувство, которое молодой человек испытывал к девочке, заставило его задуматься о причинах такой грусти Терезии. Грусть и огорчение — это было несомненно — явно ей не подходили.

Она еще дальше отошла от болтающих женщин.

Разговор явно был ей скучен. Все в ней говорило о праздном безделии и в то же время о желании находящегося под постоянным надзором ребенка ускользнуть. Ее движение к карете заставило Жиля покинуть свой наблюдательный пункт, она направилась было к комедиантам, но потом сразу же вернулась к карете. Через ее раскрытые двери были видны пышные бархатные подушки.

Вдруг она наклонилась и заглянула в карету.

Ее лицо оказалось в нескольких сантиметрах от коленей псевдодуэньи, которая никак этого не ожидала и не успела даже откинуться назад. На какое-то мгновение беглец и девочка очутились носом к носу, но… ничего не произошло.

— Терезия! — позвала Антуанетта. — О чем вы думаете? Как нехорошо! Ах, это любопытство!

Простите ее, ваша светлость, она еще ребенок.

— Как я вижу, восхитительный ребенок. Ну-ка, подойдите, покажите ваше личико, — сказала Каэтана.

Головка Терезии исчезла, оставив Жиля в полууверенности, что она его узнала. Но у него не было никакого беспокойства. Даже если она и верила, что он виновен в каком-то преступлении, Терезия не могла бы его выдать. Она была его другом.

Женщины любезно согласились поделить комнаты. Комедианты, получившие щедрое вознаграждение от герцогини, которая к тому же обещала присутствовать (с балкона) на их представлении, с легким сердцем согласились поселиться в сарае. Началось устройство в комнатах. «Донья Консепсион», которую герцогиня объявила больной, торопливо, скрываясь под своим капюшоном, прошла в соседнюю от герцогини комнату.

Первоначально она предназначалась горничной Антуанетты, и та сразу же ее освободила.

— Она больна, и ей будет лучше одной. При такой жаре нездоровые люди распространяют неприятные запахи. Утонченной женщине это ни к чему.

Жиль готов был обнять ее за такую едкую фразу. Мысль побыть одному хоть в платяном шкафу те несколько часов, которые отделяли его от ночного приключения, была очень привлекательной. Постоянное и тесное общение с женщиной, хоть и такой соблазнительной, как Каэтана, стало для него невыносимым.

С огромным наслаждением он разулся, закинул в угол это отвратительное одеяние, решив никогда больше его не надевать, завернулся в свой плащ, бросился на узкую кушетку с подозрительными простынями и заснул сном человека, которому ничего не остается лучшего.

Когда он проснулся, день уже шел к закату.

Кто-то тихо, но настойчиво стучал в дверь.

— Кто там? — спросил он, стараясь изменить свой охрипший ото сна голос.

— Это я, Терезия! Прошу вас, откройте. Мне нужно с вами поговорить.

Он отодвинул задвижку, и девочка в белом платье, скрытым под накинутым плащом, проскользнула в полуоткрытую дверь, без всяких предисловий бросилась к нему на шею и расцеловала в обе щеки.

— Терезия! Какая неосторожность! А если бы вас видели или слышали?

— Никакой опасности нет. Моя мать и герцогиня д'Альба, я должна была бы сказать — герцогиня д'Альба и моя мать, которую распирает от гордости, ужинают вместе в зале. А я сказала, что не хочу есть, что у меня болит голова. О Жиль!

Эта женщина, она ваша любовница?

— Что за вопрос? Ты же благовоспитанная девочка! Ты пришла сюда, чтобы спросить именно об этом?

— Конечно, нет. Но, во-первых, я уже не маленькая девочка, и потом, если она вас прячет, значит, она вас любит. Она красивая, хотя мне она не нравится. Все в ней говорит, что в мире есть только Бог, она и некоторые дополнения.

— Терезия! — упрекнул он ее. — Еще раз…

— Зачем я пришла? Помочь вам. Ах, мой друг, как же я была счастлива, когда узнала вас!

Люди говорили о вас ужасные вещи. А я даже не знала, живы ли вы.

Непосредственность ребенка освежающе подействовала на Жиля. Он смягчился.

— Как я понимаю, вы поверили этому?

Она смерила его негодующим и в то же время сострадательным взглядом, каким дети смотрят на взрослых, делающих глупости.

— Вы что, с ума сошли? Я знаю вас и умею разбираться в людях. Родители тоже, впрочем, не поверили этому. В нашей семье все вас любят.

Папа говорил, что это какая-то несусветно глупая история, что она связана с принцессой Астурийской. А что, правда, что женщины играют в вашей жизни большую роль?

Жиль рассмеялся.

— Они играют большую роль в жизни каждого мужчины, Терезия. Вы немного позже тоже, может быть, будете играть большую роль в жизни многих мужчин.

Она опустилась на край кушетки и испустила вздох, в котором содержался весь опыт мира.

— Ах, я это уже знаю.

— Правда?

— Правда! Вы вот не спрашиваете, почему вы обнаружили нас здесь, на пути во Францию, как будто загорелась вся Испания. Это же из-за меня.

— Да? Из-за вас?

— Из-за меня и из-за дяди Максимилиана. Он влюбился в меня и попросил у отца моей руки.

Был ужасный скандал.

Жиль ошеломленно смотрел на нее. Однако она говорила не шутя.

— Ваш дядя! Брат вашей матери!

— Да, дядя Галабер, конечно. Вы его знаете.

Он очень приятный.

Действительно, Жиль неоднократно видел у Кабаррусов «дядю Максимилиана». Он приехал из Байонны в самом начале года по семейным делам. О, конечно, ничего удивительного, что Терезия нашла его приятным. Это был мужчина тридцати лет, элегантный, тонкий, с живым взором, чувственным ртом, с мощным и в то же время гибким торсом, хорошо и со вкусом одетый в костюм отличного покроя. В дополнение к этому он был довольно умен и очень галантен. Словом, было чем вскружить голову многим женщинам и даже племяннице, выглядевшей старше своих лет.

— Так, значит, вы были не против этого неслыханного брака? Можно подумать, что в вас говорит какое-то сожаление.

В ответной улыбке девочки-подростка была удивительная смесь детского простодушия и чего-то бессознательно женского.

— Конечно! Я очень люблю дядю Максимилиана. Он умеет так красиво говорить…

— Но, черт побери, это же ваш дядя, брат вашей матери!

— Это мужчина. А мужчина есть мужчина.

Для меня существуют лишь две категории мужчин: соблазнительные и несоблазнительные. Вы очень соблазнительный мужчина, но дядя тоже.

А потом, мне надо, чтобы меня утешали. Вы же меня совсем покинули, вы не занимаетесь мной, у вас другое в голове, ваша герцогиня, например.

Я ее видела в тот день, когда меня короновали.

Если вы…

— Терезия, мы отвлеклись. Вернемся к родителям. Если я правильно понял, они это восприняли очень плохо.

— Больше чем плохо. Мама упала в обморок, а папа был таким, каким я его еще никогда не видела. Когда он все разгромил в своем кабинете, он решил, что мы немедленно уедем во Францию, мама, мои братья и я, потому что в Испании из нас сделают лишь настоящих дикарей. Он отсылает нас к одному из своих парижских корреспондентов. Это некий господин Буажлу, советник парламента. Он примет нас у себя на острове Святого Людовика, пока мы сможем найти себе подходящий дом. Вот и вся история.

— И ваш отец так спешил, что даже не нашел времени сделать себе паспорт для проезда через границу?

— Конечно, да, он сделал все паспорта. Папа никогда ничего не забывает. Но вы же знаете маму. У нее такая голова! Она забыла эти пропуска на туалетном столике. Мы завтра же уедем во Францию. Вот почему я говорю вам, что пришла вам помочь.

— Каким же образом?

— Я вас разбудила, вы крепко спали и не слышали, как подъехал всадник.

— Действительно, я спал и ничего не слышал.

— Это слуга моего отца. Он догонял нас с самого Мадрида и привез эти проклятые пропуска.

Завтра мы перевезем вас через границу с собой.

Сделаем то, чего не сможет сделать ваша прекрасная подруга, хоть она и герцогиня д'Альба.

— Просто так вот, возьмете и перевезете? И как же?

Терезия встала, подошла к двери, приложила к ней ухо.

— Сейчас все вам расскажем. Я думаю, что они уже здесь.

Прежде чем Жиль успел что-либо сделать, она приоткрыла дверь и впустила своих старших братьев, четырнадцатилетнего Франсуа и тринадцатилетнего Доминика. Они вошли в комнату на цыпочках, как настоящие конспираторы.

— Ну что? — спросила Терезия нетерпеливо. — Что вам удалось сделать?

Старший, Франсуа, красивый мальчик, похожий на сестру, порылся в карманах и вытащил маленький пакет, завернутый в грязную тряпку.

— У меня есть все, что надо. Около церкви живет какой-то аптекарь. Его показал мне охранник замка. Я рассказал аптекарю, что у меня такая нервная лошадь, что не может спать, и он мне дал это.

— Кажется, это отличное средство, — подхватил Доминик, блондин, перенявший от матери быстрый взгляд и острый язык. — Треть унции, и он счастливо проспит все двадцать четыре часа.

Скрестив руки на груди. Жиль слушал с внимательной настороженностью.

— Не объясните ли вы мне, что вы замышляете, господа? Я нисколько не сомневаюсь в благородстве ваших намерений, но ваши приготовления меня беспокоят. Если я вас правильно понял, вы собираетесь кого-то усыпить?

Доминик поднял на него свой взгляд, в котором, кроме чистой голубизны, было еще и что-то ангельское.

— Нашего воспитателя дона Бартоломео. Он очень любит вино. Сегодня вечером ему будет подан большой кувшин, и в него мы подбавим этого порошка.

— А когда он заснет, — продолжал Франсуа, — снимем с него одежду, устроим его поудобнее, дадим денег хозяину, чтобы тот не занимался им после нашего отъезда.

— А вы, — победно заключила Терезия, — вы наденете его одежду и займете его место в нашей карете. Таким образом вы сможете въехать во Францию без затруднений. Ведь в паспорт вписан католический воспитатель. Правда, это мы хорошо придумали?

Под восхищенными взглядами мальчиков Жиль обхватил Терезию за талию, приподнял ее, словно это был пятилетний ребенок, поцеловал в пухлые круглые щеки.

— Чудесно! — воскликнул он со смехом. — Вы настоящие друзья и отличные конспираторы, но…

— Ах, нет! — запротестовала Терезия, готовая уже расплакаться. — Вы же не будете отказываться.

— Именно так. Откажусь. И благодарю вас от всего сердца. Но все же откажусь.

— Но почему? — дружным хором спросили все трое.

— По многим причинам. Первая — нельзя подвергать какому-либо риску вашу мать. Переход границы в таких условиях может поставить ее в трудное положение.

Франсуа нахмурился:

— Вы хотите сказать, что она может совершить какую-нибудь оплошность! Конечно, это может произойти, все возможно. Но ведь, хорошенько ей все объяснив…

— Это еще не все. Ваш воспитатель может это расценить очень плохо. Что он будет делать после вашего отъезда? Он возвратится в Мадрид и, как священник, может принести жалобу в инквизицию, которая меня разыскивает. Вы можете вообразить все неприятности, которые могут обрушиться на вашего отца, каким бы всемогущим он ни был?

Он помолчал, чтобы дать возможность проникнуть словам в юные головы своих друзей. Затем, видя их заметное смущение, он тихо добавил:

— И наконец, ваш план предусмотрел лишь меня. А я не хочу уезжать без моего слуги-индейца. Описание Понго было дано вместе с моим. Я не вижу, какую роль вы могли бы ему дать. Если, конечно, не довериться вашим слугам.

— Слуги герцогини д'Альба, конечно, знают о вашей роли дуэньи? — бросила злопамятно Терезия.

— Конечно. Но она отобрала лишь самых испытанных слуг, которых она знала с самого детства, они не пожалеют жизни за нее. Вы же понимаете! А после всего этого я вам скажу следующее. Завтра утром я буду уже во Франции и буду вас ждать на дороге в Байонну. В то время, когда комедианты будут давать свое представление, я и Понго с лошадьми пересечем реку вплавь. Это не так уж трудно.

— Но это же очень, очень широкая река. Вы же утонете.

— Надеюсь, что нет. А теперь уходите. Ужин скоро закончится, вас будут искать. Но я запомнил, что вы хотели сделать для меня. Однажды, может быть, я смогу вам отплатить. До завтра во Франции.

Он пожал руки обоим мальчикам по английской моде, обнял почти утешившуюся Терезию и выпроводил всех из комнаты.

Уже наступила ночь, на площади загрохотал баскский барабан комедиантов, созывая жителей Фонтараби на представление. Повсюду зажигались факелы, а на подмостках мужчина в красно-белом костюме выбивал кремнем огонь, чтобы зажечь свечи. Эта последняя ночь в Испании была, пожалуй, самой прекрасной из всех, проведенных им здесь. Никогда еще небо не было таким голубым, таким теплым и глубоким, никогда еще звезды не блистали так ярко. Темные очертания старого замка казались невесомыми при этом сказочном свете. Зеленые сумерки сменились ласкающей темнотой.

Звуки оркестра смешивались со смехом собирающейся толпы. Странствующие комедианты разбудили старую покинутую крепость, похожую на мираж. В этот последний вечер Испания предстала перед беглецом в своих самых нежных цветах, вызывающих чувство сожаления.

Когда Каэтана, благоуханно шелестя шелками своего платья, вошла в его комнату, он обнял ее с никогда еще не испытываемой им нежностью.

Чувство, которое он познал сейчас, было очень похоже на любовь.

— У нас лишь один час, — прошептал он в ее теплую шею. — И этот час у нас никто не отнимет.

Когда он пришел к Понго, ожидавшему его с лошадьми в густой тьме под древними стенами, он еще хранил в себе прекрасный образ женщины в красном шелковом платье, стоящей на балконе с веером в руках, с блестевшими от слез глазами, смотревшей на танцы скоморохов.

Стояла ничем не нарушаемая тишина. Если патрули и были, то они полностью доверяли морю.

Наступало время отлива. Устье, которое еще недавно было столь широким, обнажало теперь песчаные островки. В свете восходящей луны они матово отсвечивали на фоне серебристого потока. На маленькой пристани все шлюпки были вытащены на берег и лежали под положенными на них сверху мачтами. Стоя на песчаном берегу среди жидких кустиков овсяницы, Понго смотрел на воду с некоторой опаской.

— О чем ты думаешь? — спросил Жиль, оседлав Мерлина с глубокой радостью человека, вновь обретшего давно утраченное.

Индеец поморщился.

— Пески. Нехорошо. Может быть смертельно.

— Ты опасаешься, что мы попадем на зыбучие пески? Посмотри туда, подальше. Видишь, там морские птицы на песчаном островке. Там нам нечего бояться, кроме бурного потока. Я у себя дома. Достаточно мы пожили с этими женщинами.

Крупные резцы индейца обнажились и заблестели в свете луны.

— Женщины похожи на песок. Они опасны.

Вместо ответа Жиль рассмеялся, послал лошадь вперед и спустился к воде.