Ожерелье для дьявола

КРЕЧЕТ КОРОЛЯ

Спустя десять дней Жиль, Понго и Мерлин, сопровождавшие экипаж дам Кабаррус, вновь видели Париж на исходе прекрасного уже летнего утра и добрались до острова Святого Людовика, где путешественницы собирались поселиться в доме любезного господина Буажлу.

Там их ждало разочарование. Любезный господин Буажлу скончался несколькими днями раньше, был уже похоронен третьего дня, и теперь его вдова, безутешная по словам мажордома, приняла их в слезах, в задрапированной траурными полотнами зале. Антуанетта не осмелилась поселяться там, где царствовала безутешная печаль. Она поблагодарила госпожу Буажлу приличествующими для такого случая выражениями, заверила ее в глубоком сочувствии ее горю, а в ответ на очень нерешительное приглашение, несмотря ни на что, остановиться у нее попросила вдову порекомендовать ей меблированный дом, достойный принять супругу и детей одного из могущественных банкиров Испании.

С потерянным видом, поскольку мысли ее были далеко от этого, госпожа Буажлу все же указала им один из домов, расположенный в квартале Святого Евстафия, по ее словам, «довольно чистый».

Антуанетта поблагодарила вдову, поклялась заказать тридцатидневную мессу по усопшей душе ее супруга, поклонилась на прощание и снова заняла свое место в довольно грязной карете. Экипаж снова тронулся в путь, к великому разочарованию Доминика, которому так понравились прекрасные деревья и освещенная солнцем Сена, протекающая прямо перед домом.

— Ведь эта дама была согласна поселить нас.

Зачем же искать где-то еще? Мы устали, все в грязи. Посмотрите на Терезию, она никак не очнется.

— Может быть, — возразила Терезия, — но я не хочу очнуться в комнате только что умершего. Мама полностью права. Мы приехали в Париж совсем не для того, чтобы плакать. Вы знаете это место, сеньор Жиль?

— Нет, — ответил с улыбкой молодой человек, — но оно будет таким же веселым.

И действительно, дом, принадлежавший другой вдове, был, бесспорно, намного веселей. К нему даже примыкал небольшой сад, комнаты были хорошо обставлены. Жиль без опаски оставил здесь своих друзей и отправился дальше уже по своим делам, а они были таковы, что если жалоба на него из мадридских кабинетов уже дошла до Версаля, то он мог очутиться в очень незавидном положении.

Он поспешил вновь пересечь Сену, выехал на улицу Коломбье к гостинице «Йорк», куда его в свое время поселил Ферсен, когда Жиль только приехал из Бретани, понадеявшись найти там комнату. Это была одна из лучших гостиниц Парижа.

Бывшее жилище одной благородной бретонской семьи, отель «Йорк» принимал знатных клиентов. Здесь жил английский посол сэр Дэвид Хартли, приехавший в Версаль вместе с Бенджамином Франклином на подписание договора о независимости Соединенных Штатов.

Ему улыбнулась удача. В самом деле, отель был полон, но его хозяин узнал молодого человека с первого взгляда и принял его как старого друга.

— С самого приезда господина графа седьмого числа этого месяца я каждый день ожидал прибытия господина шевалье, — заявил он ему, сопровождая Жиля по широкой лестнице.

— Господин граф? Какой граф?

— Ну, конечно же, господин граф де Ферсен. Господин шевалье, стало быть, не знает, что мой дом полон шведов.

— Ах так? Что же это за нордическое нашествие?

— Я вижу, что господин шевалье любит посмеяться. Речь идет о свите Его Величества короля Густава Третьего, я хотел сказать — господина графа де Хага. Он посещает нашу страну по возвращении из Италии. И господин де Ферсен входит в состав этой свиты. Он живет с господином бароном де Стедингом.

— Так, стало быть, он здесь?

— В этот час он отсутствует, господин шевалье. Господа находятся в Версале и пробудут там весь день: они пользуются большим успехом. Их много принимают. Вот ваша бывшая комната. Она свободна, но она еще не совсем готова.

— Это не важно: я же не лягу спать в разгар полудня. Мне надо принять ванну, закусить, и позаботьтесь о лошадях, Мерлин пусть отдохнет, а мне нужна свежая лошадь для очень важного визита.

Через час Турнемин был уже умыт, выбрит, затянут в свой бывший драгунский мундир и сидел верхом на лошади, предоставленной ему Картоном, оставив Понго отдыхать, — ему удалось вновь наладить свои старые связи с Луизон, горничной, крупной брюнеткой. Она еще в первый приезд индейца во Францию оказалась чувствительной к его экзотическим прелестям, к его наголо выбритому черепу и длинным и мощным передним резцам.

Жиль рысью отправился к отелю Рошамбо.

На этот раз путь был краток. Владения Рошамбо были расположены на улице Шерш-Миди. Дорогой Жиль от всей души взывал к Богу, Святой Деве и ко всем святым, чтобы его добрый гений не уехал куда-нибудь на край света или же в свою милую Турень.

Удача не покинула его. Генерал находился не только в Париже, но даже у себя, и одно лишь упоминание своего имени открыло перед Жилем все двери дома, находившегося, однако, в лихорадочных приготовлениях к отъезду. Ходили солдаты с бумагами, слуги таскали сундуки, дорожные сумки.

— Генерал готовится к отъезду в деревню? — спросил Жиль, мысленно возвращаясь на несколько лет назад в Брест, когда он, молодой корнет, бегал с регистрационной книгой в руках во время подготовки экспедиции в Америку.

Признав офицера, солдат остановился, поприветствовал его.

— Не в деревню, господин лейтенант. В Кале.

Король отдал приказ генералу Рошамбо сменить маршала де Круа. Он назначил его командующим самым важным военным округом севера.

— Черт побери. И скоро отъезд?

— В конце этого месяца. Извините, у меня много дел.

«Ну что же, — подумал Жиль, глядя на уходившего солдата. Он был совсем похож на него, тогдашнего. — Я приехал вовремя.»

Рошамбо принял своего бывшего секретаря как вновь обретенного сына, расцеловал его в щеки, дружески хлопал по плечам, радовался его здоровому виду. Затем он устремился к широкому креслу, крикнув слугам, чтобы принесли шампанского.

— Истинный Бог, шевалье, ты даже себе представить не можешь, как я счастлив видеть тебя! — воскликнул он после того, как молодой человек поздравил его с новым назначением. — Ты принес с собой ветер Атлантики, воспоминания о минувших днях, наших славных делах в Америке. Я счастлив, но и удивлен. Я же готов был поклясться, что ты долго в Испании не усидишь.

Напыщенность и ханжество тащатся за этим двором, как драгун волочит свою саблю в лесах Виргинии! Тебе это не могло подойти.

— Я думаю, что скорее я не подошел им, господин генерал. С вашего разрешения, я поведаю вам о моих злоключениях до того, как вы откроете шампанское.

— Ждать? Почему? Шампанское — это как хорошенькие женщины: не надо заставлять их ждать, иначе в них нет смысла.

— Может быть, вы уже и не будете иметь желания пить шампанское с осужденным, скрывающимся от смертной казни, которого ищет королевская полиция и инквизиция.

Усеянное шрамами лицо героя войны за независимость не выразило никакого удивления, разве только брови слегка приподнялись. Вместо ответа он сам достал черную бутылку из ведерка со льдом, откупорил ее, налил в два прозрачнейших бокала и протянул один своему посетителю.

— Ты когда приехал?

— Два-три часа назад.

— Тогда сначала выпей, это придаст тебе силы и смелости рассказать всю историю. К тому же если ты в чем-то себя серьезно упрекаешь, то расскажи все здесь, в этом доме. Если уж ты здесь, то, конечно, точно не права Испания. А что до инквизиции, этого варварского учреждения, скрывающего свои кровожадные инстинкты под одеждами Христа, я предпочитаю не говорить, что я о ней думаю. Пей и рассказывай.

Приободренный Жиль искренне и подробно, как на исповеди, рассказал о своих злоключениях.

Находящийся перед ним человек внушал ему безграничное доверие, и он готов был выслушать от него любой приговор, каким бы суровым он ни был.

Рошамбо слушал его, храня гробовое молчание, полную бесстрастность, хотя в двух местах своего рассказа Жиль заметил тень улыбки на его губах. Когда он закончил, тот также ничего не ответил, поднялся с кресла, подошел к камину и дернул за шнурок, свисавший вдоль высокого трюмо, вызывая слугу.

— Лошадей и карету, — приказал генерал. — Мы едем в Версаль.

Жиль устремил на него непонимающий взгляд.

— Да, и ты тоже. Я везу тебя к королю. У тебя есть время, только чтобы выпить последний бокал, пока запрягают.

— К королю?! — пробормотал ошарашенный Жиль. — Но, господин генерал…

— Конечно, к королю. Только он может разрешить эту задачу. Твое дело очень серьезно, это бесполезно скрывать. Переспать с будущей королевой Испании — это уже оскорбление чести Его Величества. Но у меня нет никакого намерения давать этому суетливому графу д'Арранда, послу Его католического Величества, время, чтобы потребовать головы одного из моих лучших людей во имя исполнения Семейного договора.

Произнося это, он снова наполнил бокал шевалье. Тот выпил его одним глотком, как человек, которому требуется восстановить свои силы.

— И вы намереваетесь рассказать все это Его Величеству?

— Все. Король не очень любит любовные истории. Нравы его скорее суровы, у него обостренное чувство чести и семьи. Это редкое чувство у королей, но у него доброе сердце, он справедлив и великодушен. Кроме того, он способен оценить откровенность. Ты же виновен в оскорблении Его Величества, в конце концов. Ты готов?

Жиль отвесил признательный поклон.

— Господин генерал, когда-то давно я избрал свою судьбу всегда следовать за вами. Куда вы поведете, будь это хоть ад.

— Путь наш недалек. А если король не захочет выслушать нас, то останется еще один выход: увезти тебя в Кале в моем обозе.

Он поискал взглядом трость, нашел ее, потом взгляд его остановился на небольшом секретере из драгоценного дерева, стоящем на тонких ножках. Он критически посмотрел на молодого человека.

— Тебе чего-то не хватает, — пробормотал он, — чего-то, о чем я совершенно забыл.

Крупными шагами он подошел к секретеру, открыл его, вынул из него темно-синий кожаный ларец, подержал его в руках не открывая.

— Год назад, — произнес он совсем уже не торжественным тоном, — в мае тысяча семьсот восемьдесят третьего года офицеры американской армии объединились в ассоциацию друзей.

Она должна прожить так же долго, как и они или старшие представители их рода по мужской линии, при отсутствии таковых — их ближайшие родичи, достойные стать членами этой ассоциации. Поскольку они покинули мирную жизнь, а потом возвратились к ней, они избрали своим символом имя славного римлянина Луциуса Квинтиуса Цинтинатуса. Он вернулся к ремеслу пахаря после того, как спас Рим. Они назвались обществом Цинтинатиев. От всей души стремясь воздать честь их французским товарищам по оружию, они порешили принять в члены общества, кроме своих полномочных послов, также наших адмиралов, генералов и полковников. Король дал свое любезное согласие на открытие французского отделения в прошлом январе, и в этом доме состоялось ее первое заседание под председательством адмирала д'Эстена.

— А почему именно д'Эстена? — прервал Жиль с негодованием. — Вы же сделали в сотни раз больше.

— Это не твое, не мое дело. И не прерывай меня.

У нас нет времени. Итак, на этом заседании ты отсутствовал, и в принципе, не имея чина полковника, ты вовсе не должен бы иметь право вступить в общество Цинтинатиев. Но все пришли к единому мнению, впрочем, это было и мнением генерала Вашингтона, что Кречет заслуживает того, чтобы носить золотого орла.

Перед глазами молодого человека, внезапно побледневшего от волнения, Рошамбо открыл ларец и вынул оттуда любопытную награду: массивного «лысого орла» из золота, висящего на голубой ленте. Он быстрым жестом надел награду на застывшего офицера.

— По специальному разрешению его превосходительства генерала Вашингтона, а также Его Величества Людовика Шестнадцатого, милостью Божьей короля Франции и Наварры, отныне, шевалье де Турнемин де Лаюнондэ, вы являетесь членом общества Цинтинатиев. Им же будет и ваш сын, и сыновья ваших сыновей. Я желаю, чтобы они были так же достойны этого, как и вы.

По американскому обычаю Рошамбо крепко пожал руку своему бывшему секретарю, который с трудом сдерживал слезы. Он сумел превозмочь свои чувства, щелкнул каблуками и отвернулся.

— Эй там, Пуатвен! Шляпу, перчатки. Мы едем!

Двумя часами позже Жиль следовал за широкой спиной генерала в королевскую библиотеку на первом этаже Версальского дворца. Там он застыл в низком поклоне перед своим повелителем, которому было около тридцати.

Король был в отличном настроении. Он только что возвратился с охоты в Марли, удача, впрочем, всегда сопутствовала этому страстному любителю псовой охоты. А поскольку король выезжал на охоту каждый день, он был сегодня в своем обычном настроении.

Еще в ботфортах, одетый в костюм серо-железного цвета, с единственным украшением — ярчайшей белизны жабо и манжетами, — все это немного скрывало начинающуюся полноту, — король стоял посреди ярко освещенного зала, обшитого светлым деревом с золотой отделкой. Когда-то, при его предке Людовике XV, это был зал для игр. Теперь его переделали в величественную библиотеку, в которой были собраны самые серьезные работы. Возле короля на столе был разложен большой план Парижа с расставленными на нем макетами зданий.

— А, господин Рошамбо! — воскликнул король, прерывая его извинения за несвоевременность этого внезапного визита. — Проходите и не извиняйтесь. Мне всегда доставляет большое удовольствие видеть вас.

— Дело в том, что я действительно боюсь, что я слишком назойлив. Я вижу, что Ваше Величество заняты.

— Совсем нет. Я смотрел работы других, и они мне показались весьма интересными. С того времени, когда в прошлом году я создал комиссию по изучению Парижа, мои архитекторы славно поработали. Признаюсь, что представленное ими совсем не лишено интереса. Посмотрите, господин Суффло, контролер зданий Парижа, предлагает провести широкую артерию с востока на запад, проходящую через Лувр и Тюильри. А господин Патт хочет вывести Главный рынок за пределы Парижа и ликвидировать Главный госпиталь как источник инфекций. Он хочет также освободить остров Сите и провести другую крупную артерию с севера на юг, параллельную улице Сен-Жак. А что вы скажете о моем предложении? Мне только что принесли макет, сделанный по моим рисункам.

С необыкновенной для такого дородного человека ловкостью Людовик XVI снял с подставки большой макет, представляющий красивую площадь, усаженную деревьями, с чудесным фонтаном в центре.

— Красивая площадь, — ответил Рошамбо с улыбкой. — Фонтан великолепен. И в каком же месте король хочет воздвигнуть это чудо?

— Если я вам не скажу, вы никогда не угадаете. Я не побоюсь сказать вам. Идея очень революционна. Эта площадь будет существовать, когда я прикажу разрушить Бастилию.

— Бастилию? Ваше Величество, не сплю ли я?

— Да, я об этом много думаю. Эта старая темная крепость оскорбляет мой взгляд, когда я проезжаю мимо. Она безобразна, ветха, черт возьми, мы же живем не в средние века. И вдобавок, она перегораживает всю улицу Сент-Антуан. Кроме того, она не используется… или почти не используется. Достаточно других тюрем для мошенников Парижа. Что вы на это скажете?

Рошамбо поклонился.

— В том, что король — отец своего народа, я никогда не сомневался, а вот этот молодой человек может лишь аплодировать обеими руками разрушению государственной тюрьмы.

Улыбка, озарявшая полное лицо короля, исчезла. Он поставил макет на место с некоторым сожалением, медленными шагами, с руками за спиной, прошел к своему столу, но не сел за него. Когда же он вдруг повернулся, встревоженный Жиль увидел, как он преобразился. Любезный дворянин, ученый — все это ушло. Перед ним был именно король, отмеченный величественностью. Вопреки злоязычию Людовик XVI отлично умел преображаться, когда это было необходимо.

— Что такое? Почему этот молодой человек может оказаться в Бастилии? Насколько я понимаю по его наградам, это один из ваших солдат?

Ваше имя, сударь.

Жиль, вытянувшись в струнку, ответил:

— Шевалье де Турнемин де Лаюнондэ, сир.

Лейтенант запаса драгун королевы.

— В запасе? По какой причине?

— С высочайшего соизволения короля я получил разрешение на службу в Испании. Недавно я был помощником бригадира гвардии Его Величества короля Испании.

— Он мне совсем не нравится. Мне совсем не нравится также, чтобы мои солдаты служили под другими знаменами. Черт побери, ну и занесло же вас! После Америки — Испания. Во Франции вам служить уже не нравится. Да, мне кажется, что я вас видел.

— Я имел честь быть представленным королю герцогом Лозеном в связи с победой под Йорктауном. На нас была возложена честь объявить об этой победе Вашему Величеству.

— Вспомнил. Вы товарищ по оружию маркиза де Лафайета. Вы тот самый лесной охотник, воюющий по индейским обычаям. У вас было имя какой-то птицы?

— Имя Кречета, сир.

— Именно так. И я тогда сказал, что хотел бы у вас поучиться охотиться по-ирокезски, но вы больше не появились.

— Я не осмелился, сир.

— И напрасно. Также напрасно вы отправились на службу к моему испанскому кузену. Расскажите-ка мне вашу историю, я хочу понять, почему вы можете заслужить Бастилию.

У Жиля перехватило дыхание. Он посмотрел на Рошамбо умоляющим взглядом, тот перехватил этот взгляд. Он с внимательным беспокойством следил за развитием разговора и решил, что настало время вступить в него.

— Сир, — начал он, стараясь смягчить голос. — Если король позволит…

— Что еще?

— Я ознакомлю его с фактами. Это дело серьезное… во всяком случае, даже деликатное, очень деликатное. Я боюсь, что шевалье перед Его королевским Величеством…

Кулак короля обрушился на стол, все бумаги подпрыгнули.

— Что вы мне там поете, Рошамбо! Вы пытаетесь мне доказать, что я устрашил этого молодого человека, который не боялся ни дикарей, ни англичан, которые часто бывают не менее дикими. Не вмешивайтесь. Если он сумел попасть в такое положение, то я думаю, что он сумеет сам признаться в этом. Во-первых, какова главная статья обвинения?

— Оскорбление королевского достоинства, сир.

— Как?

От взрыва внезапного гнева лицо его стало кирпично-красным. Рошамбо поспешил добавить:

— По отношению к Ее королевскому Высочеству принцессе Астурийской, сир. С королевского позволения я скажу, что оскорбление невольное, но… обязательное.

— А?!

Воцарилось неуверенное молчание. Затем король вздохнул, откинулся на спинку кресла.

— Ну хорошо, шевалье, расскажите мне вашу историю.

— Да позволит мне король еще раз сказать, что я не хочу оправдывать себя, обвиняя женщину. Я виноват, хоть и получал какое-то удовольствие. Если Испания потребует моей головы, пусть Ваше Величество ни секунды не колеблется, чтобы ее отдать. Но я прошу вас сохранить мою честь.

Я бретонец, сир, и дорожу ею. Верный Богу и моему королю, я отбрасываю обвинение в колдовстве и богохульстве, и если мне суждено умереть от палача, то пусть это будет топор, сир, это достойно для дворянина, но не костер — это достойно лишь идолопоклонников.

Людовик XVI ничего не ответил. Он долго смотрел на молодого человека, затем, опустив голову на грудь, погрузился в глубокое раздумье. В зале воцарилась тишина, слышалось лишь тихое позвякивание маятника больших часов на камине.

Застыв в почтительной позе. Жиль едва осмеливался дышать, а стоящий позади него генерал также стоял затаив дыхание. Оба ожидали приговора, который будет произнесен королевскими устами.

Снова вздохнув, Людовик XVI поднял наконец голову.

— Поднимитесь, сударь, — сказал он ласково, — и слушайте.

В этот момент вошел дежурный дворянин, сопровождавший их в этот зал, и объявил о визите графа де Верженна, министра иностранных дел.

Министр появился сразу же вслед за ним как человек, не имеющий времени на ожидание. Его служебное положение давало ему право визита к королю во всякое время.

Заметив Рошамбо, которого он хорошо знал, он остановился и поприветствовал его. Его взгляд на мгновение остановился на молодом лейтенанте драгун, на награде, сияющей на его груди. Он улыбнулся, что делал крайне редко и потому очень привлекательно. Искусство очаровывать других вовсе не было изучено этим крупным государственным деятелем, этим скрытным дипломатом, чья деятельность могла быть оценена только очень сведущими в

трудной профессии дипломата. Человек высоких взглядов, с настоятельной потребностью служить своей стране, он презирал придворных куртизан, что стоило ему почти полного отсутствия друзей в высшем свете. Он не интересовался сильными мира сего, потому что не хотел быть их игрушкой. Королева, как когда-то Шуазеля, не любила его. Кроме того, ему ставили в упрек его женитьбу по любви на женщине «без имени», некой госпоже Тесте, когда он был послом в Константинополе. Это едва не разрушило всю его карьеру и вынудило его удалиться на два года в свое поместье Тулонжон в Бургундии.

Но Людовик XVI любил его и умел ценить его заслуги. С тех пор, как тот стал министром иностранных дел, он получил право обсуждать договор о признании независимости Соединенных Штатов. Кроме того, ему отличным образом удавалось поддерживать равновесие в Европе, сотрясаемой притязаниями Фридриха II Прусского, Иосифа II Австрийского, Екатерины II Российской, но при этом общественное мнение никоим образом не замечало его заслуг.

«Мне воздадут должное через сто лет, — повторял он обычно. — Это, по крайней мере, то, что нужно французам, чтобы быть к ним справедливым.»

В настоящее время ему было шестьдесят пять лет. Это был человек благородной стати, с прямым взглядом, с хорошо очерченным лицом, с тонким, настороженным ртом, ртом, который, вопреки проискам различных хулителей, умел все же и улыбаться.

— Готов побиться об заклад, сир, что этот офицер не кто иной, как шевалье де Турнемин?

— Ставьте свой заклад, дорогой Верженн, вы выиграете. Каким чудом вы его узнали?

— Чудо весьма простое, сир. Сейчас в моем кабинете находится граф д'Арранда. Он шумно требует выдачи этого молодого человека, чтобы он, если я правильно понял, был передан в руки святейшей инквизиции за всякого рода преступления, недоступные для понимания уму, открытому для современных идей.

Людовик XVI редко впадал в гнев. На этот же раз гроза разразилась.

— Выдача! Святейшая инквизиция! И, естественно, костер. И это все только за то, что этот юноша наставил рога толстяку Карлу! Какая глупость!

На этот раз засмеялся Верженн.

— Как хороший математик, король вполне владеет искусством синтеза! Я добавлю, что посол, будучи разумным человеком, сам в затруднительном положении от такого поручения, но ему ничего не остается, как его исполнять. Вчера прибыл шевалье д'Окариз и привез с собой распорядительные письма по этому поводу.

— Господин министр, вы не могли бы урегулировать этот вопрос самостоятельно?

— Речь идет о семействе Вашего Величества.

Я знаю, что король сильно привязан к кровному родству и к чести своего семейства.

— Моего, да, но мой испанский брат всегда казался мне уж очень далеким. То, что он бдит за добродетелью инфанты, — это хорошо, правда, трудно следить за тем, чего нет. Но пусть он не просит помогать ему в этом.

— Тем не менее я должен был предупредить Ваше Величество! Что прикажет король?

Вместо ответа король прошел к рабочему столу, открыл один из ящиков, вынул оттуда бумагу с печатью и заглавными титулами, написал на ней несколько слов. Затем, высушив чернила, он растопил красный воск, вылил его на бумагу и оттиснул печать своим тяжелым перстнем.

— Вот ваш ответ, дорогой мой Верженн. Вы скажете послу, что ни его король, ни святейшая инквизиция не имеют никакого права на господина де Турнемина, подданного Франции. Кроме того, он не пребывал в означенный период на службе короля Испании ввиду того, что с первого марта, и данный документ тому свидетельство, отдан приказ о его возвращении во Францию и назначении его лейтенантом первой роты личной гвардии короля.

Верженн буквально расплылся в улыбке.

— Рота шотландцев, та, у которой наибольшие привилегии. Отлично, сир. Я в точности донесу послу все слова короля.

— Честное слово, можно подумать, что это доставляет вам удовольствие. Ведь только что вы готовы были потребовать головы целого полка.

— Я мог лишь посочувствовать заботам графа д'Арранда, сир. Но я был готов, если бы у этого юноши не оказалось адвоката значительно более сильного, чем я, взять на себя защиту виновного.

Выдай мы его Испании, мы бы потеряли репутацию в глазах наших американских союзников.

Ни генерал Вашингтон, ни господин Франклин, ни генерал де Лафайет никогда бы этого не простили. Мы бы навсегда остались в их глазах феодалами-ретроградами.

Министр иностранных дел удалился. Людовик XVI протянул документ Жилю. Принимая его, Жиль встал на колено и не мог ничего произнести от переполнявших его чувств. Он взял руку короля и благоговейно приложился к ней губами.

— Ну что, — весело произнес Людовик XVI, — довольны вы вашим королем?

К счастью, Жиль обрел дар речи.

— Сир, вот уже второй раз Ваше Величество возвращает меня к жизни. В первый раз это было, когда вы подтвердили завещание моего отца, на этот раз вы защитили меня вашей королевской милостью. Я всегда принадлежал королю, но отныне, поскольку я буду иметь честь принадлежать к его личной гвардии, я хочу, чтобы король знал, что он может требовать от меня всей моей преданности. Если Кречет существует, то он будет Кречетом короля, и он может спустить меня во всякий момент на любого врага, во время мира и войны, в любое время дня и ночи.

Тяжелый взгляд Людовика XVI оживился, он смотрел на страстное лицо, обращенное к нему. Холодные голубые глаза придавали молодому офицеру грозный вид.

— Пусть будет так! Король принимает вашу клятву верности и ваши обещания. Отныне вы будете надежным оружием в моих руках, и использовать это оружие я буду лишь в праведных целях. Вы будете Кречетом короля, но об этом будут знать только трое — я, вы и… присутствующий здесь господин Рошамбо, свидетель ваших обязательств.

На прощание Людовик XVI пожал обоим руки.

Они вышли с радостными сердцами. Жиль переживал только что произошедшее и не вполне осознавал, что произошло. Он пришел к Рошамбо, как тонущий человек протягивает руку к любой доступной ему ветке, и сам Рошамбо, впрочем, не скрывал от него всю серьезность положения. Ведь исполни король положения Семейного договора буквально, и виновный сразу если и не взошел бы на костер, то по меньшей мере был бы заключен в Бастилию, а затем в самые кратчайшие сроки был бы отдан палачу. Но Людовик XVI предпочел жизнь верного подданного всяким статьям договора, всем официальным бумагам. Он умел прощупывать и оценивать людей, и вместо того, чтобы отбрасывать их в темную бездну, как этого требовал его испанский кузен, он взял Жиля под защиту своей королевской длани. Более того, он сам доверился ему.

Покидая королевский дворец, где шли лихорадочные приготовления к наиболее значительному событию дня — королевскому ужину. Жиль не мог сдержать радостной дрожи в тот момент, когда проходил через двери, охраняемые теми, кто завтра будут его сотоварищами, гвардейцами охраны. Это был первый из полков королевского дома . Для них необходимым условием была принадлежность к дворянскому роду, высокий рост и правильные черты лица. Завтра он с гордостью облачится в эту форму дымчато-голубого цвета с серебряными галунами, большими отворотами и воротом красного цвета, усеянными также серебряными галунами; в белые лосины, лакированные высокие сапоги с отворотами, эту большую треугольную шляпу, украшенную белыми перьями. А его Мерлин получит голубую попону, украшенную серебром. Он будет составлять часть роты шотландцев, той самой, созданной в XV веке Джоном Стюартом, которая породила в дальнейшем все остальные полки гвардии королевского дома. Завтра он будет принят верховным главнокомандующим маршалом де Кастри.

— Вы выбрали трудную дорогу, друг мой, — задумчиво сказал ему Рошамбо, садясь в карету. — Это же ремесло цепной собаки и… головореза. Вы сами этого просили. Наш король, несмотря на всю свою доброту, образованность, свою человечность, а может, и из-за всего этого, будет самой страдающей личностью среди своих современников.

— Пока я дышу, господин генерал, я буду служить королю, я буду его защищать. Горе тому, кто осмелится тронуть его. Пока я жив, я сумею отомстить за него, если даже не сумею его защитить. Несмотря на живущий во мне страх перед Господом, я отдал бы за короля жизнь. Принятое мной обязательство равно вступлению в самую суровую из религий. Охотничья птица знает только своего хозяина.

— Тогда, дитя мое, позвольте мне дать вам три совета, поскольку вы еще не знаете ни двора, ни его опасностей. Если вы по-настоящему стремитесь защищать вашего хозяина, вступите, во-первых, в масонскую ложу, которыми в наши дни наполнен Париж. В ложу самую могущественную, какую только сможете отыскать. Когда же вступите, широко раскройте глаза и уши, но храните молчание.

— Я последую этому совету. А два других?

— Они заключаются в двух именах людей, чрезвычайно опасных для короля. Первое — герцог Шартрский, его кузен, старший сын герцога Орлеанского. Безумная голова. В нем нет озлобленности, он не замышляет ничего дурного, но с тех пор, как со времени битвы при Уэссане окружение королевы принялось создавать ему репутацию труса, впрочем совершенно незаслуженно, он чувствует себя оскорбленным и ущемленным.

Ведь Филипп Шартрский хотя и сумасброд и слишком большой демагог, но трусом не был никогда.

— А второй?

— Это родной брат короля.

— Который? Насколько я знаю, у него их два.

— Я не говорю о монсеньере д'Артуа, этом самом молодом из братьев. Это очень любезный принц, веселый, любитель всякого рода удовольствий. Он лишь бабочка, волшебный принц в самых лучших традициях старика Перро. У него и мозг-то лишь чуть больше горошины. Он любит всех: брата, особенно свояченицу, с которой он разделяет удовольствия, всех мужчин, всех женщин, кроме собственной жены. С ней он испытывает лишь чувство скуки, скрываемой любезной вежливостью. Нет же, я вам говорю о единственной голове истинного политика в этой семье. Я вам говорю о принце, находящемся в тени и хранящем молчание. Я вам говорю о человеке, который оттачивает свое оружие в тиши и тайне. Он всегда верил, что он единственный наследник своего брата, он будущий король Франции, поскольку у Людовика Шестнадцатого не было детей.

Эти надежды уменьшились с рождением Ее королевского Высочества и почти совсем исчезли с рождением дофина, поскольку королева еще не сказала своего последнего слова. Я вам говорю о человеке, способном на все и который сделает все, вы слышите, сделает все, чтобы отстранить своего брата и водрузить на свою голову корону Франции. Она ему казалась всегда сделанной именно для его головы, а не для головы Людовика. Я вам говорю о монсеньере графе Прованском, я вам говорю о мосье .

Решительность и твердость тона, твердость выражения лица генерала произвели глубокое впечатление на Жиля. Он прошептал:

— Вы уверены в том, о чем вы говорите? Это же тяжелейшее обвинение. Похожи ли Бурбоны на Атридов?

Рошамбо пожал плечами, наклонился и принялся протирать запотевшее стекло кареты. С наступлением ночи стал накрапывать дождь, легкий и приятный дождь Иль-де-Франса, насыщающий сухую землю так же, как слеза утешает изболевшее сердце. Рошамбо открыл серебряный ящичек, встроенный в перегородку кареты, вынул из него сигару, к которым он привык в Америке, предложил сигару своему молодому спутнику, высек огонь, зажег их. Легкий приятный аромат наполнил пространство кареты.

— В истории, — сказал он, — часто можно наблюдать схожие моменты. Братская любовь исчезает, когда речь идет о короне. Вспомните Гастона Орлеанского, который неутомимо вел интриги против Людовика Тринадцатого. Сколько голов пало за время этой упрямой погони за троном, на который он не имел никакого права.

Принц отказывался от своих друзей, просил прощения и… начинал все снова. Вспомните Франсуа Аланского, возглавляющего заговор против Генриха Третьего. Чаще всего самые опасные враги королей — это их братья. Мосье не является исключением из правила, но он более тщательно скрывается, поскольку он, и это бесспорно, опасно умен, более умен, чем наш добрый король, который, к несчастью, осознает это.

— Как можно надеяться получить корону теперь, когда король дал наследника королевству?

Замышляя революцию?

— Я вам сказал, что он умен. Может статься, например, что Людовик Шестнадцатый будет отстранен по неспособности, или же он может умереть, а мосье станет регентом до совершеннолетия своего племянника.

— А почему он? Почему не королева?

— Она создала себе слишком много врагов в кругах высшей знати, кроме того, она становится непопулярной. Нет, регентом стал бы мосье. А воспитать будущего короля — долгое дело. А также иногда и трудное.

— Не предполагаете ли вы, что…

— С мосье все можно предположить. Он грузен телом, но у него острый, тонкий и изворотливый ум. А что до сердца — я сомневаюсь, чтобы оно у него было, а если и есть, то оно так далеко запрятано, что он, должно быть, и сам позабыл, где оно находится. Видите ли, мосье плетет паутину с молчаливого согласия всех знатных персон королевства. Они, уже начиная с Людовика XIV, мечтают о возрождении феодализма и все надежды связывают с мосье. Каждый раз, когда с королем происходит какое-либо недоразумение, он чем-то озабочен или страдает, то будьте уверены, что мосье где-то неподалеку. Он змея и ястреб в одном лице.

— Но, в конце-то концов, он же человек, как я понимаю. И человек не такой уж черный, есть же и в нем хоть какой-то уголок голубого неба.

— Как же вы молоды! Вот здесь-то вы и ошибаетесь. Монсеньер Прованский не человек в том смысле, в каком вы понимаете. До такой степени, что его супруга принцесса Мария-Жозефина этим была приведена к нескромным прелестям Лесбоса со своей дамой для чтения, мадам Гурбийон. Это не мужчина, это мозг.

— Однако я слышал, что у него есть любовница.

— Да, имеется. Но я полагаю, что это любовница по рассудку. Юная графиня де Бальби имеет дьявольское количество этого рассудка и виртуозно играет им. Ее жестокие слова, ее выходки очаровывают мосье, и он оценивает их со вкусом знатока. Кроме того, она очень приятна на вид, а мадам просто некрасива. Уже этого достаточно, чтобы графиня воцарилась хозяйкой в Люксембургском дворце, мечтая иногда о воцарении в Версале.

Рука Рошамбо неожиданно обрушилась на плечо молодого человека. Он сжал его, казалось, что он пытается передать ему свои убеждения.

— Служите королю, друг мой, защищайте его.

Рядом с ним вы никогда не найдете толпы. Дворяне ставят ему в упрек его слишком буржуазные вкусы, его пристрастие к наукам и к ручному труду, а также его часто проявляющуюся нерешительность. Настоящая власть находится в руках королевы. Ей он ни в чем не может отказать, а ее окружение открыто насмехается над ним.

— И королева терпит?

— Она часто и не знает, но ведь она пленница Своего безмозглого окружения, украшенного перьями. Эти Полиньяки, Водреи, Безенвали, с которыми она проводит все дни, этот вечный праздник, — все в то же самое время отделяет ее от двора. Двор же негодует у ворот Трианона, куда ему нет доступа. А народ, который оплачивает сказочные пенсии всем этим людям, начинает показывать зубы. Вы поймете, что я хочу сказать, если однажды Ее Величество будет к вам благосклонна и вам будет оказана честь увидеть ее играющей роль фермерши в своем поместье.

— А что, трудно быть принятым в Трианоне?

Рошамбо рассмеялся, но в его смехе слышались горькие нотки.

— Легче пересечь границу, нежели надписи, указывающие владения королевы тем, кто не принят в число близких Ее Величества. Ну же, Мартен, быстрее. При такой езде мы будем в Париже лишь завтра. А мне вовсе не хочется обедать на обочине.

НОКТЮРН В РОЩЕ ТРИАНОНА

Несмотря на пессимистические предсказания генерала, семью днями позже, 21 июня 1784 года, Жиль миновал знаменитые надписи. Поводом было то, что будет позже называться последним пышным празднеством Старого Режима. Оно давалось в садах Трианона, излюбленного места всех королевских развлечений.

Пьеса заканчивалась апофеозом. Сказочным образом вдруг осветился голубой с золотом театр королевы, на сцене, украшенной до колосников букетами цветов, актеры Итальянской комедии и балерины Оперы не уставали кланяться и делать реверансы под шквалом аплодисментов.

Постановка «Пробуждение уснувшего» Мармонтеля на музыку Гретри имела настоящий триумф у благородной публики. Молодой Хасан, ставший Халифом во сне, только что окончательно выбрал, к всеобщему удовольствию публики, любовь молодой рабыни, которую он воспитал.

Бурно аплодировали, а особенно почетный гость этого праздника король Швеции Густав III, который под праздничным псевдонимом «граф де Хага» путешествовал по Франции инкогнито по возвращении из Италии.

Стоя скрестив руки у позолоченной опоры маленькой ложи, в которой толпились адъютанты знатного посетителя, Таубе, Стединг и Армфельд — все его бывшие боевые товарищи по Америке, Турнемин вовсе не обращал внимания на пьесу. Он был поражен великолепием спектакля и зала.

Действительно, чтобы оказать честь своему северному гостю, королева Мария-Антуанетта, заказывая этот веселый праздник, пожелала, чтобы он был исполнен в цветах шведских снегов.

Повсюду был лишь сатин, тюль, кружева, бархат, перья ослепительной белизны, на которых сверкало множество бриллиантов. Можно было подумать, что на маленький театр, на цветы, на пышную зелень Трианона вдруг обрушился снегопад.

Однако, глядя на короля Густава, невысокого. блондина тридцативосьмилетнего возраста, крепкого телосложения, с большим умным лбом, с глазами светло-лазурного цвета, однако слишком коротконогого и непривлекательного. Жиль не мог помешать себе думать — и это портило все удовольствие вечера, — что настоящий герой вечера не он, а этот красивый дворянин, стоявший сзади него. Он был великолепен в своем костюме белого бархата, отделанного серебром, и к нему постоянно обращался взгляд королевы. Это был его друг Аксель де Ферсен.

Ах этот взгляд! Личный телохранитель все более беспокоился, когда спрашивал себя, не воздействует ли магия этой ласковой летней ночи на его суждения, не побуждает ли она его к безумным фантазиям, ведь, в конце концов, было немыслимо, чтобы королева Франции так смотрела на молодого иностранца, тогда как рядом с ней находился человек добрый, мирный и простой, деливший с ней и корону, и постель. Мыслимо ли было, чтобы Мария-Антуанетта появилась здесь, чтобы выразить свою страстную любовь, о которой Турнемин знал слишком много и которая переполняла жизнь и сердце Ферсена.

В эту самую минуту, в то время когда она покидала свое кресло, грациозно покачивая своими «корзинами» из сатина цвета перламутра, расшитыми крупными водяными лилиями с жемчугом, и принимала протянутую ей графом де Хага руку, чтобы идти на ужин, она еще раз обратила взгляд своих голубых глаз на Ферсена. Взгляд был беглый, ласкающий, наполненный свойственным влюбленным легким беспокойством, когда они опасаются, что увидят их любовь. И опять к нему был обращен легкий незаметный поклон прекрасной головы, увенчанной фиалками королевы, приглашающей его следовать за собой.

В этот вечер Мария-Антуанетта была по-королевски прекрасна. В глазах молодого шевалье она выглядела более счастливой, чем всегда, даже в тот момент, когда она познала радость, дав Франции наследника. Красота королевы, конечно, была умножена убранством, всем фантастическим окружением, но это была еще и красота женщины, самая волнующая из всех, это была красота женщины в самом ее расцвете. А такую красоту может породить лишь только разделенная любовь.

Озадаченный Жиль не знал, должен ли он был радоваться этому опасному счастью, нахлынувшему на его друга, или же беспокоиться о том зле, которым любовь королевы Франции к Ферсену грозила королю.

Чувства, питаемые Людовиком XVI к своей супруге, не представляли ни для кого тайны. Это была любовь без блеска, без романтизма, может. быть, но любовь глубокая, искренняя. Сюда входила жалость и униженность по той причине, что в течение семи лет по какой-то причине этот союз оставался неполным и разочаровывающим. В то же время в нем появилось и нечто блистательное после того, как эта восхитительная принцесса, ставшая действительно его супругой, принесла ему детей. И это благоговейное отношение к ней дошло до того, что он уже не мог ей ни в чем отказать, даже, увы, при самом явном ее вмешательстве в дела королевства.

Жиль, расценивавший себя хранителем чести и величия своего короля, не мог не ощутить горечи в том, что первый же обнаруженный им враг оказался человеком, которого он любил больше всех в мире.

Опасаясь все же своего бретонского воображения, он постарался сбросить с себя это болезненное наваждение и последовал за элегантной толпой зрителей в освещенные сады. Его служба в этот вечер была упрощена, поскольку королева разрешила присутствие телохранителей лишь с тем условием, что они должны были осуществлять охрану королевских особ самым незаметным образом. Кроме того, как офицер, Турнемин имел ранг приглашенного.

Когда Ферсен, буквально прицепившись к фалдам графа де Хага, прошел мимо него. Жиль попытался остановить его на мгновение, но граф ответил лишь какой-то неуверенной улыбкой и завороженным взглядом и снова устремился по дорожке вслед за белым платьем, длинный шлейф которого подметал мраморные плиты.

— Позже, — прошептал он, — мы увидимся позже.

Жиль раздраженно пожал плечами. Решительно, это не был прежний Аксель. Он заметил это изменение в день своего приезда, когда пришел в его комнату в отеле «Йорк». Ферсен встретил его, конечно, с радостью, и это была искренняя радость, но с оттенком какой-то небрежности, что было ему несвойственно, словно, став узником своих собственных интересов, он совершенно перестал интересоваться жизнью других.

Чрезвычайно увлеченный своим туалетом, Ферсен произвел на него впечатление человека, способного жить и дышать только под небом и солнцем Версаля. Лишь новость о вступлении друга в корпус личной гвардии короля смогла на время вывести его из этого тумана эгоизма.

— Это же чудесно! — воскликнул он. — Как тебе повезло! Лейтенант личной гвардии короля!

Теперь ты всегда будешь при… королевской семье! Ты сможешь войти в круг Версаля! Когда я возвращусь, мы сможем видеться чаще.

— Возвращусь? Ты что, уезжаешь?

Ферсен пожал плечами с видом человека, которого это вовсе не прельщает.

— Совсем против моего желания! Я не могу покинуть графа де Хага в самый разгар его путешествия. Мне надо привезти его в Швецию. Правда, это даст мне возможность обнять отца, потому что в последний раз я же доехал только до Германии, там я встретил Его Величество Густава Третьего, направлявшегося в Италию. А кроме того, это позволит мне уладить некоторые дела, по крайней мере, я на это надеюсь.

Жиль не понял, о каких делах идет речь, да и не обратил особого внимания на эти последние слова. От Рошамбо он знал, что в своей привязанности к Франции Ферсен страстно желал приобрести шведский королевский полк, но необходимых средств на это у него совсем не было. Отец же его, граф Фредерик Аксель, даже и слышать не хотел о таких значительных расходах. Это надолго отдалило бы сына от отца да и, кроме того, грозило разорением семьи.

Жиль только спросил:

— Когда же ты уезжаешь?

— Я еще точно не знаю. Король предполагает назначить отъезд в Швецию десятого или двенадцатого июля, но еще ничего не ясно. Конечно, « времени уже осталось мало, тем более что сейчас дни очень заняты, время проходит быстро. Мы купаемся в празднествах, в удовольствиях, во всяких развлечениях. Густав Третий в восторге от всего этого. Но меня это немного раздражает.

Я не понимаю, почему он продолжает принимать приглашения в парижские салоны.

— Конечно, ведь более приятно проводить время в салонах Версаля! — заключил спокойным тоном Жиль. — Ну что же, мой друг, оставляю тебя с твоими удовольствиями. А я иду готовиться к переезду.

Аксель обнял друга с прежней теплотой.

— Не забывай то, что я тебе сказал: ты самый счастливый человек. Ты часто будешь бывать там.

Решительно, это было какое-то наваждение, болезнь. И определить ее диагноз не представляло особого труда для Турнемина: этот несчастный был самым безнадежным образом влюблен в королеву, и это оборачивалось постоянной навязчивой идеей. Но в свете того, что он увидел во время театрального представления, это зло, которое до сих пор он считал невинным, обретало уже беспокойные цвета. Влюбленный в королеву Ферсен, этот безобидный ласковый мечтатель, становился опасным человеком для королевства… и для короля.

Белые силуэты приглашенных плыли сейчас по саду, чудесным образом иллюминированному скрытыми лампионами, свет от которых был так легок и нежен, что каждая женщина, каждый мужчина казались порхающими по аллеям подобно сверкающим призракам.

Около водяного каскада на огромных полотнах, расписанных темперой, были изображены трава, скалы, кустарники, фантастические цветы, а позади Храма Любви только что засверкал пламенем большой костер, отбрасывая в темень ночи блеск золотой зари.

Кто-то своей крепкой рукой схватил Жиля за руку, послышался радостный голос:

— Ну что, мечтаем под звездами, вместо того чтобы идти со всеми на ужин. А? Не хотите есть?

Отрешившись от своих мечтаний, заставивших его погрустнеть на какое-то время. Жиль де Турнемин радостно воскликнул, узнав веселого виконта де Ноайля, одного из самых первых компаньонов его приключений и одного из самых дорогих ему людей. Это он принял самое активное участие в его судьбе. Это он сделал все, чтобы Рошамбо взял его к себе секретарем.

— Нет, не хочу. Извините меня, виконт, но здесь все так для меня ново, мне, такому дикарю, надо ко всему привыкнуть.

— Ну что вы! Вы здесь так же у себя, как и мы.

Здесь много американских друзей.

— Но не все. Я не видел ни генерала Лафайета, ни Лозена.

Ноайль сделал недовольную гримасу, тщательно поправляя восхитительный галстук из месалинских кружев.

— У вас гениальная способность сыпать соль на рану, затрагивать больное место. Действительно, нет ни того ни другого. Лафайет, этот герой Парижа, слишком часто посещает монсеньера герцога Орлеанского, и поэтому его недолюбливают в Версале и не переносят люди из Пале-Рояля.

Кроме того, он снова отправился в Америку. А что до Лозена, то он в немилости.

— Да?! И почему же?

— Якобы он излишне настойчиво ухаживал за королевой. И к тому же, он уверяет, что побуждался к этому самым энергичным образом. Но говорят, что дело приняло плохой оборот. Наш король запретил ему бывать в Версале.

— '; — Ухаживал за королевой! Как за простой фрейлиной из ее свиты! — ошеломленно пробормотал Жиль. — Что он, с ума сошел?

Ноайль пожал плечами.

— Ну-ну, шевалье. Каким бы вы ни были дикарем, но не говорите мне, что вы совершенно ничего не знаете о слишком часто расползающихся слухах, об увлечениях нашей повелительницы. Ей уже приписывали, я сказал приписывали, я стараюсь быть объективным, столько любовников: Куаньи, Водрей, Безенваль, что Лозен мог чувствовать себя слегка приободренным. Он же имеет такой успех у женщин!

— Я никогда не привыкну рассматривать королеву как женщину! — холодно отрезал Жиль. — И меня удивляет…

— Хватит вам произносить громкие речи и играть в пуританина, проклятый бретонец. Возможно, что здесь все выдумка, но… вы что, действительно ослепли и не замечаете, что наш дорогой романтический Ферсен истинный герой этого празднества? Ну что, действительно вы не хотите поужинать со мной?

— Я совсем не хочу есть, друг мой. Эти сады так прекрасны, так для меня новы. Я хочу воспользоваться минутным одиночеством. Поужинайте за двоих.

— Будьте уверены, я так и сделаю. У меня сейчас такой аппетит, что я могу съесть целого теленка, двух баранов, несколько пулярок и много-много десерта!

И Ноайль повернулся на своих красных каблуках и ушел к гостям, отправляющимся на ужин, накрытый в различных павильонах парка.

Эти павильоны издалека походили на огромные белые фонари, и оттуда на фоне нежной музыки доносились смех, неразборчивые отзвуки разговоров. Жиль отвернулся и пошел в другую сторону. Он действительно хотел побыть один в этом английском саду, который казался вышедшим из волшебной сказки, а сейчас на какое-то мгновение принадлежал только ему.

Чтобы полнее насладиться покоем и не слышать даже шороха своих собственных шагов на песке дорожек, он прошел вглубь и прислонился к дереву на берегу Малого озера. Он долго стоял в тишине не шевелясь, вдыхал свежий ночной воздух, ощущая запах и роз и лип. Шумы праздника доходили до него лишь издалека. Он забылся, потерял ощущение времени и даже своего собственного «я», наслаждаясь моментом наивысшей прелести, отвлекшись и от нахлынувших на него мрачных мыслей.

Легкие осторожные шаги вырвали его из этого летаргического оцепенения, он встрепенулся, готовый выйти из-за дерева, поскольку увидел, что приближающийся прохожий вовсе не пытался прятаться. Шаги были быстрыми, но решительными, шаги человека, куда-то быстро направляющегося. Жиль, не успев выйти из-за своего укрытия, теперь постарался скрыться поглубже, потому что из-за освещенного тиса показался огромный белый шар платья, а сверху другой снежно-белый шар. Это была огромнейших размеров прическа дамы, бежавшей вдоль аллеи и придерживавшей обеими руками пышную юбку, прикрывавшую в таком грациозном балете прелестные ножки, обутые в светлые шелковые туфельки.

Полагая, что эта молодая женщина отправляется, вероятно, на галантное свидание в неосвещенную часть парка и не желая быть нескромным. Жиль скрылся за своим деревом, а дама прошла так близко от него, что обдала его волной духов и легким шуршанием шелка.

Когда же ночная беглянка вошла в полосу света, излучаемого одним из кокетливых лампионов, Жиль, судорожно уцепившийся обеими руками за скрывавшее его дерево, должен был призвать на помощь все свое хладнокровие, чтобы не вскрикнуть от удивления и радости: под высокой напудренной прической, украшенной ниткой жемчуга и победным белым страусиным пером, он узрел лицо Жюдит.

Всегда твердо владеющий собой. Жиль почувствовал, что ноги его отрываются от земли и весь он воспаряется к темным глубинам звездного неба. Жюдит здесь! Жюдит в Трианоне! Неуловимая Жюдит, ее не могли отыскать ни прево Парижа, ни ищейки лейтенанта полиции, а она бродила по королевским аллеям Трианона так же просто, как когда-то в родном Френе, как будто это было совершенно естественно. Ведь она принадлежала к древнему роду, и не было никаких причин, чтобы мадемуазель де Сен-Мелэн не была бы причислена к разряду фрейлин двора.

Грациозный белый силуэт не стал ждать исхода удивления Жиля и по-прежнему быстрым шагом устремился в глубину темной аллеи, направляясь к опушке перед озером. В этот момент счастье Жиля гасло, как свеча под гасильником. Куда же она так торопливо направлялась?

Первые мысли о любовном свидании снова возникли в его сознании, укореняясь, вызывая неизбежные судороги ревности. Забыв всех женщин. воспалявших его кровь и помогших ему перенести ее отсутствие. Жиль почувствовал, что он влюблен в Жюдит больше, чем всегда. Реакция была мгновенной: быстро сняв обувь, чтобы не производить шум, и жертвуя своими шелковыми чулками, он устремился следом за беглянкой, пожалев при этом о своих старых мокасинах.

Так он некоторое время преследовал ее. Молодой человек не мог не восхищаться крепостью абсурдной прически девушки. Последняя стоически переносила такой бег, и только позади нее оставалось легкое облачко пудры, источавшее запах ириса.

При виде одной из решеток парка юная бегунья резко свернула в сторону, затем углубилась в рощицу, но уже более размеренным шагом. Жиль осторожно следовал за ней до тех пор, пока раздавшийся голос не остановил его. По-видимому, она пришла на нужное место.

— Кажется, вы очень запоздали, моя дорогая, — произнес недовольный мужской голос. — Я уже хотел уходить, поскольку в этих лесах чертовски влажно.

— Но почему ваше сиятельство захотели прийти сюда? Я же могла бы прийти к вам завтра утром.

— Вы же отлично знаете, что там вы не должны показываться ни в коем случае. Моя супруга глупа, но не до такой же степени. Напоминаю вам, что я не должен вас знать. А что касается дел этого вечера, я хотел сам удостовериться, что все идет хорошо. Так хорошо, что мне не оставалось ничего другого. Король, кажется, недоволен нами и не пожелал, чтобы принцы присутствовали на этом празднике.

— Король… или королева?

— Я бы склонился больше ко второму, — ухмыльнулся неизвестный. — Я предполагаю, что она не хотела показать, особенно перед сведущими людьми, свою слишком смелую благожелательность господину де Ферсену. Это же ему предназначается этот праздник, а добрейший Густав Третий — это только лишь предлог. Но забудем об этом. Есть у вас подтверждение тому, о чем я вам поведал?

— Да, монсеньер. Но это было очень нелегко, поскольку я, как и ваша светлость, не была приглашена на праздник. Я вынуждена была дожидаться момента, когда все были в театре, чтобы проникнуть в Трианон.

Спрятавшись в листве кустарника, снова обувшись, Жиль испытывал противоречивые

чувства к этой женщине. Появилось чувство разочарования, потому что, если это и было лицо Жюдит, то он не мог признать ее голоса. Этот голос был с каким-то металлическим отзвуком, которого вовсе не было у Жюдит. Однако странность диалога скоро заставила его забыть о различии тембров.

Кто бы ни была эта женщина, она привела его прямо в то место, где строился какой-то заговор.

Если это было не так, то почему же его светлость пришел пешком среди ночи в холодный мокрый лес? Оставалось узнать: что же готовил его светлость.

— Кто вас видел?

— Никто. Я и сама удивилась, что можно было сегодня войти в замок, как на мельницу. Все слуги заняты были тем, что глазели на иллюминацию, а дамы смотрели комедию. Никогда еще королевский дом не был так плохо охраняем, и я смогла проникнуть в будуар без затруднений. Впрочем, вы можете удостовериться, я ведь надела костюм приглашенной. Одна женщина в белом наряде похожа на другую женщину в белом наряде. У меня было готово извинение, если бы я кого-нибудь встретила.

— Отлично. Так на чем же мы остановились?

Вам известно, приехал ли граф Эстергази?

— Хотя он официально справляет свой медовый месяц в Нормандии, он явился, монсеньер.

Он же ее излюбленный любовный курьер, что, кстати, дает ему кучу привилегий. Королева заранее предупредила его с самого начала визита шведов.

— Но вы сами видели графа? Он к вам приходил?

— Нет. Если бы ваша светлость не сообщили мне о его тайном приезде, я бы этого не знала. Вы знаете, монсеньер, граф Эстергази не особенно горит желанием поддерживать со мной обычные отношения. Я для этого не особенно богата, не достаточно могущественна. Он стал моей удачей второго февраля прошлого года, когда по совету кардинала Рогана я воспользовалась процессией Голубых Лент и бросилась к ногам королевы при выходе ее из часовни. Я умоляла ее о милости.

Тогда мое имя пробудило интерес Эстергази, поскольку один из моих лучших австрийских друзей, граф де Феррарис, правитель Брюсселя, происходит от Валу а де Сен-Реми, кузена моего отца.

Именно благодаря ему королева проявила интерес к моей горькой судьбе, ввела меня инкогнито в Трианон буквально несколько дней спустя после процессии. Но на этом его роль кончается.

Всем остальным я обязана только себе. Я была тайно принята королевой. Она меня находит интересной и забавной. Я развлекаю ее парижскими сплетнями, особенно россказнями о том, что кардинал де Роган якобы пылает к ней страстью, во что, впрочем, она отказывается поверить.

Неизвестный рассмеялся.

— Я чуть не забыл. Как вы с ним?

— Он по-прежнему сумасшедший. Он убежден, что я располагаю возможностями вернуть ему благосклонность королевы, в то время как в действительности ее ненависть к нему так же упорна и непоколебима, и это меня очень огорчает. Ведь для успеха нашего дела было бы лучше, если бы она смогла с ним встретиться, хотя бы один раз. Но это почти невозможно.

— Такая вероятность все же есть. Это смогло бы позабавить королеву хотя бы тем, что даст ей возможность поразвлечься за счет своего врага.

— Если ваше сиятельство нашел такую возможность, то я могу сказать, что он гениален.

— Моя дорогая графиня, вы должны сказать своему негоднику-мужу, чтобы он почаще посещал новые галереи Пале-Рояля. Они способствуют украшению Парижа, но в то же время разрушают репутацию моего орлеанского кузена. Он становится лавочником, как об этом отозвался король.

Мои шпионы донесли мне, что там бывает одна распутная девка, впрочем красивая, ее зовут Оливия. Она удивительно похожа на королеву. Но об этом позже. Ключ подошел?

— Отлично, монсеньер. Секретер раскрылся без малейшего шума. Письма были там. Они были перевязаны голубой лентой художника Натье, обожаемого королевой. Одно из них было помечено сегодняшним числом, из чего я поняла, что Эстергази приехал. Другие же, написанные в Италии, адресованы некой Жозефине. Я понимаю, что это какое-то закодированное имя. Они были доставлены неким Фонтеном. Если я правильно понимаю, этого Фонтена нет в природе, вот почему и нужен Эстергази для доставки корреспонденции между Парижем и Версалем.

— Вы хорошо поработали, графиня, и у меня есть чем вас вознаградить. Но о чем было последнее письмо? Вы прочитали его?

Теперь уже Жиль был твердо уверен, что эта женщина не Жюдит и не могла ею быть. Несмотря на разочарование, он чувствовал некоторое облегчение. Она рассмеялась мелким вульгарным смешком.

— Я сделала лучше, мой принц. Я его своровала. И вот оно.

— Вы что, с ума сошли? А если кто-нибудь видел? Кто вам сказал, что действительно никого не было? В Версале у всех стен есть уши. Королева будет искать это письмо, будет спрашивать у своих фрейлин.

— Будет спрашивать о письме своего любовника? Бог с вами, монсеньер! Я не представляю, как она будет это делать. Она скорее подумает, что в суматохе положила его в другое место. Конечно, она будет искать его, но будет искать одна, не говоря никому ни слова.

— Тем не менее, вы не должны были его брать.

Надо было… ну, например, снять копию.

— А что бы это могло доказать? Когда вы прочтете это письмо, монсеньер, вы легко поймете, что было абсолютно необходимо, чтобы я взяла его, поскольку в ваших руках это будет страшным орудием. Подумайте только, это же неоспоримое доказательство реально существующей любовной связи между королевой и графом де Ферсеном.

— Конечно, но это все равно тревожно. Вы недостаточно хорошо знаете мою невестку. Она легко впадает в гнев, а тогда ее реакция непредсказуема.

— Послушайте, монсеньер, — нервно возразила женщина, — следует знать, чего вы хотите.

Вы же мне обещали возвратить мои земли, мое состояние, титул, фамильные привилегии в день, когда вы станете регентом? Да или нет?

— Я не отказываюсь от обещаний! Я дал вам слово.

— Тогда дайте мне возможность доказать мою преданность так, как я это понимаю. Я знаю, что рисковала, когда украла это письмо. Но этот риск — ничто по сравнению с тем, какую ценность оно представляет. Вы хотели доказательств, что Ферсен — любовник королевы. Вы их имеете, и если мы сумеем использовать надлежащим образом страсть кардинала де Рогана к королеве, то вам не предоставит особого труда отослать ее в Австрию, а также опротестовать подлинность рождения ваших племянников.

Наступило молчание, последовал вздох.

— Вы правы. Простите меня и примите мою благодарность. Решительно, моя дорогая графиня, я всегда буду благодарен мадам за то, что она рассказала мне о вас после того недоразумения в прихожей. Вы очень умная и ценная женщина.

Но никогда не забывайте, что до дня нашего общего триумфа мы не знакомы, мы никогда не встречались.

— Не опасайтесь, ваша светлость. Никто ничего не узнает. Слишком высоки ставки.

В голове Жиля стоял гул, струйка холодного пота катилась по спине. Эти два презренных существа строили гнусный заговор против чести короля и королевы. Объявить незаконнорожденными детей короля, детей Франции! Какая же грязь была в душе у этой женщины, претендующей на происхождение от королей Валуа. А этот неизвестный принц крови, нисколько не боящийся замарать руки в самой гнусной грязи, но готовый облить этой грязью и королевский трон!..

Ему пришли на память слова Рошамбо, и личность заговорщика королевской крови больше не вызывала никаких сомнений. Это был мосье, грузный граф Прованский, злой гений Людовика XVI. Это мог быть только он.

Переговоры в роще закончились. Женщина, которую принц называл графиней, готовилась уйти к карете, которая ожидала ее в аллее Матло. Принц же оставил свой кабриолет у ворот.

Дрожа от нетерпения за кустами. Жиль удержал себя от соблазна последовать за этим двойником Жюдит и ожидал ее ухода. То, что он задумал было совершить, вовсе не требовало никаких свидетелей. Надо было взять письмо Ферсена, даже если для этого придется оглушить принца крови.

Жиль не скрывал от себя, что ему доставит некоторое удовольствие скрутить шею этому злобному человеку.

Он уже полагал, что переговоры закончены, как вдруг снова заговорил принц:

— Вот о чем я подумал, графиня. Может случиться, что у вас будет потребность в срочной встрече со мной. Нельзя же предусмотреть все случайности в таком деле, как наше.

— Я тоже так полагаю. Но ваше сиятельство строго предписали мне не являться к нему.

— Ни в коем случае вы не должны приходить в мой дом. В случае необходимости пришлите письмо. Содержание его может быть любым, это не важно, но вы его подпишите Ж. де Лятур и нарисуйте под ним звездочку, тогда я вам назначу встречу. Вы не забудете? Ж. де Лятур.

— Ни в коем случае, монсеньер. Так случилось, что сестра моего супруга вышла замуж за де Латруа, так что мне это легко запомнить.

— Очень хорошо. Теперь идите. Мы слишком задержались. Я уже начинаю чувствовать ночной холод и сырость.

На этот раз встреча действительно закончилась, зашелестели листья под торопливыми шагами.

Графиня уходила. Жиль едва успел спрятаться.

Она прошла так близко от него, что шелк ее платья скользнул по его сапогу.

Принц тоже тронулся. Медленным тяжелым шагом. Как только графиня скрылась. Жиль устремился вслед за ним. Оставалось узнать, был ли он один или поодаль его ожидали слуги.

Принц был один. Его низкий темный силуэт медленно продвигался среди деревьев. Наблюдая за ним, Жиль все больше укреплялся в своем решении. Перед ним был брат короля. Это был мосье.

Он шел спокойно. Под его тяжелыми шагами трещал сушняк, руками он отгибал мешавшие ветки. Сквозь деревья замелькали огоньки. Там принц оставил свой кабриолет. Жиль понял, что ждать больше нельзя. Пришло время вновь появиться Кречету. Он быстро перекрестился, прося прощения у Всевышнего, и бесшумнее кошки устремился вперед.

Атака была молниеносной. В то мгновение, когда Кречет упал на жирную спину, затянутую в бархат, его кулак обрушился на челюсть своей жертвы. Через несколько секунд принц скользнул на землю, как большой мешок с песком.

Когда шевалье убедился, что принц не оказывает сопротивления, он уложил его поудобнее на мох, нашел в его карманах бумаги, сунул все их к себе, к тому же было темно, затем поднялся и направился к Трианону. Теперь надо было взять лошадь, попытаться найти женщину и проследить за ней. Надо было узнать, куда она пошла, и, может быть, забрать у нее ключ, которым она так умело воспользовалась.

Это могло удаться. Она опередила его ненамного, так как нападение на принца длилось лишь несколько секунд. Кроме того, бежать в таком платье было не особенно удобно, даже для молодой и ловкой женщины. А потом, немногие мужчины могли похвастаться тем, что бегают быстрее Кречета.

Он вихрем пронесся по садам Трианона, где загорались новые чудеса к радости гостей, закончивших ужин и выходивших из павильона. Некоторые из них были немало удивлены и озадачены, увидев серебряно-голубой метеор. Уже через несколько минут он вскочил на Мерлина, как пушечное ядро промчался через пост швейцарцев и исчез в аллеях, окаймляющих Трианон.

Он ворвался в аллею Матло так стремительно, что должен был поднять на дыбы своего ирландского жеребца, чтобы не столкнуться с наемным экипажем, выезжавшим в этот момент из аллеи.

Он остановился, последовала отборная брань кучера. При свете фонаря, подвешенного к экипажу, Жиль различил в окне недовольное лицо молодого человека в английской шляпе по последней моде. Тот ему бросил:

— Повнимательнее же, дурень такой!

— Тысяча извинений, сударь. Я очень спешу.

Служба короля! — ответил Жиль. Он подумал сначала, что ошибся.

— Чума на этих гвардейцев. Они думают, что все им позволено. Пошел! Вперед! И быстрей! Так мы не доедем до Парижа и до утра.

Жиль придержал лошадь, пропустил экипаж, а затем снова помчался вперед. Он клял себя последними словами. Обратить на себя внимание!

Какая же это была глупость с его стороны. Но зато за время остановки экипажа он сумел заметить за великолепной шляпой молодого денди то бледное лицо женщины, которая осмелилась походить на Жюдит, а кроме того, он узнал еще одну ценную новость: эти люди направлялись в Париж. Надо было попасть туда раньше и поджидать их на заставе. А это было не особенно трудной задачей, ведь Мерлин был намного резвее лошади, запряженной в экипаж. Он успел бы еще сменить свою парадную форму на более скромную одежду, чтобы второй раз не привлекать больше внимания этого брюзгливого пассажира.

Однако, как всегда это случается на военной службе, гвардейцы предполагают, а начальство располагает. При въезде во двор отеля, где он временно расположился в ожидании подходящего жилища, его поджидал неприятный сюрприз в лице графа де Васси, который уже садился на лошадь, но, увидев внезапно появившегося Жиля, остановился.

— Вы появились как нельзя более кстати, господин де Турнемин. Мне только что сообщили, что лейтенант де Кастеллан, который должен был нести службу охраны во дворце, внезапно заболел. Открылись старые раны. Вы его замените!

— Слушаюсь. Могу я подняться к себе, чтобы отдать распоряжение слуге и надеть чистые сапоги?

— Вы располагаете пятью минутами!

Проклиная свою затею с переодеванием, он вбежал по лестнице в свою квартиру. Он знал, что там его ждет Понго в полной готовности. Он никогда не ложился до возвращения своего хозяина.

— Седлай лошадь, скачи по парижской дороге и найди наемный экипаж номер двенадцать с желтым верхом. В нем едут мужчина и женщина. Я хочу знать, куда они направляются и где живет женщина. Ты понял?

Понго кивнул головой, изобразил улыбку, оделся в черное, надвинул шляпу, засунул за пояс пару пистолетов, которыми он научился мастерски владеть, и исчез. Жиль знал, что индеец никогда не упустит свою добычу. Он успокоился, посмотрел на часы. Пять минут еще не прошло. Он вытащил бумаги, которые забрал у мосье.

Кроме письма де Ферсена, сразу же им обнаруженного, другие бумаги не представляли никакой ценности: несколько галантных стишков, письмо, подписанное каким-то Монтескью с извещением о посылке мосье нескольких бочонков арманьяка, несколько письменных просьб о помощи. Но письмо де Ферсена действительно пахло порохом.

Едва шевалье бросил взгляд на строчки, написанные его другом, как к испытываемому им отвращению к проникновению в секреты других добавилось еще чувство глубокой грусти. Каким безумием было это письмо! Эти жгучие слова любви, адресованные королеве. Эти две маленькие странички могли навсегда разрушить счастье короля, его доверие своей супруге и даже заставить отринуть навсегда Марию-Антуанетту.

Аксель начал письмо с глубокой благодарности королеве за сумму в сто тысяч ливров и за пенсию в двадцать тысяч, что даст ему возможность приобрести владение шведским королевским полком и предстать перед отцом с поднятой головой. Затем он высказывал свою безнадежную грусть из-за приближающегося отъезда с графом де Хага, которого он должен будет провожать в Швецию. Он умолял свою возлюбленную позволить ему вновь прийти «в это прелестное убежище, куда его Божество соизволило спуститься к нему».

Жиль озабоченно сложил письмо, запрятал его поглубже в карман жилета, затем он сжег все остальные бумаги, отобранные у принца, и, несмотря на большое желание подкрепиться добрым бокалом вина, выбежал во двор, где его командир уже начинал терять терпение.

— Долгими же были ваши пять минут, сударь.

Я вас прощаю, потому что вы не были предупреждены о ночном дежурстве и еще потому, что вы недавно приняты на службу. Но на будущее следите, чтобы данные вам пять минут не превращались в семь.

Добавить было нечего. Жиль вскочил в седло и отправился во дворец ожидать у двери возвращения короля Людовика XVI, который, в отличие от королевы, никогда не проводил ночи в Трианоне.

Он впервые заступал на дежурство в Версале.

Несмотря на опыт, приобретенный в Испании, странное чувство прогнало его сонливость, и он не пошел в маленькую комнату, предназначенную для офицеров.

Всю ночь он обходил караульные посты, ходил по коридорам, галереям, широким лестницам, соединяющим королевские апартаменты. Его шаги отдавались гулким эхом. Вдалеке раздавался старинный отклик «Хамир» на вопрос дежурного офицера, отклик, с XV века раздававшийся в королевских апартаментах.

На молодого человека, впервые несшего ночную охранную службу, все это произвело глубокое впечатление. Проходили века, а величие французской монархии оставалось. Ночь наполнялась призраками, приходившими из глубины времен на окрики живущих ныне, занявших места ушедших. Они клялись каждый жить и умереть на почетном посту.

В кажущейся бесконечности ночи и Жилем овладело обостренное осознание своего долга по отношению к королю, которому он добровольно стал преданным защитником, его мечом и крепостью. На груди его хранилось письмо де Ферсена, и он все больше и больше ощущал его тяжесть.

Оно давило угрозой чести королевы и более широко — угрозой всей королевской фамилии. В это мгновение, когда он еще мог сопоставить ничтожные слова о человеческой любви с величием трона. Жиль возненавидел Марию-Антуанетту, которая позволила себе быть прежде женщиной, а лишь потом королевой, забыв о своей громадной ответственности.

Он долго размышлял о том, что ему надобно сделать. Когда же в семь часов утра придворная стража пришла на смену роте шотландцев, его решение было принято. Надо было вернуть письмо де Ферсену, но заставить его посмотреть в лицо всем возможным последствиям своего поведения. Надо было его заставить любыми средствами понять всю подлость его действий по отношению к той, кому он хотел служить и которая по своей щедрости даже давала ему на это средства.

— Сто тысяч ливров, — пробурчал Жиль, кипя от гнева, — сто тысяч да еще двадцать тысяч пенсиона ежегодно. А что же господин граф де Ферсен дает взамен Его Величеству королю Людовику Шестнадцатому? Преданность? Восхищение? Пару рогов! И после этого еще смеет называться дворянином!

Переживая это всю ночь, он был так взбешен, что, когда подъехал к своему жилищу, не чувствовал никакой усталости.

В квартире он увидел Понго в большом белом фартуке, свежего, как будто не он проскакал полночи. Тот стелил на стол белую скатерть и ставил завтрак, принесенный им из соседнего трактира, — телятину, артишоки и пышки с орехами.

Он встретил своего хозяина широкой улыбкой человека, довольного своей работой. Однако тот смерил стол суровым взглядом.

— Почему ты не поставил прибора себе? Когда мы вдвоем, то едим вместе. Ты мой товарищ по оружию, а не слуга.

Каждый раз, когда Жиль напоминал ему об их боевом прошлом и о том, что он воин, Понго был счастлив. Он быстро принес еще один прибор, и оба уселись за стол.

— Ну что? — спросил Жиль, накидываясь на телятину, в то время как Понго наполнял бокалы красно-рубиновой жидкостью с той щедростью, которая явно говорила о том, что французские вина пришлись ему по вкусу. — Ты нашел экипаж с номером двенадцать?

Понго кивнул и добавил:

— Желтый экипаж, въехав в Париж, поехал по дороге, где строится стена, затем долго ехал до маленькой улицы, выходящей на большую дорогу.

— Ты смог узнать название улицы?

Лицо индейца расплылось в улыбке.

— Понго знать все. Это улица Нев-Сен-Жиль в квартале Маре, номер десять, — сказал он, прочитав это по бумажке, исписанной детским почерком. — Даму же звать графиня де Ла Мотт-Валуа. Живет с супругом, старой кухаркой и человеком со смешным пером на черной шляпе.

— Ты хочешь сказать, что этот молодой человек, который был с ней в экипаже, — писатель?

— Нет, не писатель. Он пишет письма для дамы.

— А, так он ее секретарь. Вот это странно. Дама не может позволить себе личный экипаж, но держит секретаря. Да, кстати, а как ты смог все это узнать?

— Говорил с человеком, который зажигает и тушит фонари на улице. Этот человек очень любит белое вино, а кабаре недалеко.

Жиль засмеялся и наполнил бокал своего бесценного слуги.

— И ты повел его выпить по стаканчику. Он тебя не боялся?

Густые черные брови ирокеза округлились, принимая форму глаз, похожих на агатовые шарики.

— Бояться? Почему? Понго сказал, что он слуга знатного испанского господина, влюбленного в одну женщину. Дал ему денег, и человек-фонарь был доволен. Он даже сказал Понго имя ее красивой камеристки Розали Бриссо.

— А как ты узнал, что она красивая? Ты ее видел?

— Да, когда она выходила из церкви. Очень, очень красивая.

Руками Понго обрисовал пышные формы женского тела, и лицо его приобрело блаженное выражение.

— Понимаю! Это именно то, что ты любишь. Ну хорошо, мой друг. Я не буду мешать твоей попытке. Даже наоборот. Если ты сможешь при помощи этой женщины проникнуть в дом графини, ты окажешь мне большую услугу. Но об этом мы поговорим вечером. А теперь помоги мне помыться и переодеться. Мне надо ехать в Париж. А во время моего отсутствия погуляй по Версалю и постарайся подыскать подходящее жилье, но не очень дорогое. Мое жалованье две тысячи ливров, но я намерен тратить как можно меньше денег герцогини. Что-нибудь около пятидесяти ливров нам бы подошло.

Некоторое время спустя голый Жиль в большом чане для стирки белья наслаждался холодным душем, а Понго, взгромоздясь на табурет, щедро поливал его из лейки.

ОЧЕНЬ НАСЫЩЕННОЕ УТРО

Аксель де Ферсен, должно быть, не очень рано лег спать, потому что, когда Жиль вошел в комнату отеля «Йорк» к полудню, ставни были плотно закрыты, а граф крепко спал, скрестив руки на груди.

В комнате стоял крепкий запах коньяка. Раскрытая бутылка и стаканы красноречиво говорили, что шведы испытывали сильную жажду после своего возвращения из Версаля, может быть, из-за дороги, а может, из-за утренней прохлады и свежести. Турнемин открыл ставни и все окна, чтобы проветрить помещение, заткнул бутылку, предварительно отпив из нее добрый глоток, а затем, перешагнув целый архипелаг одежды, разбросанный по роскошному красному ковру, несильно потряс своего друга за плечо.

— Аксель! — позвал он. — Аксель, проснись, мне надо с тобой поговорить.

Но тот даже не пошевелился. Жиль потряс его сильнее. Результат был прежним. Тогда он решил использовать более решительную меру. Пройдя за большую ширму, отгораживавшую место для туалета, он взял великолепный фаянсовый кувшин и стал поливать тонкой струйкой лицо спящего.

На этот раз результат был достигнут.

Кашляя и отплевываясь, Ферсен поднялся, вскочил на ноги, покачиваясь во все стороны, словно ища, куда снова упасть, взглянул на Жиля. Недоумение сменилось гневом.

— Ты что, сумасшедший? Что это за манера будить людей? — выдавил он из себя хриплым ото сна и выпитого накануне голосом. — Это… это…

— Это дружеская манера. Мне надо с тобой поговорить, Аксель. Поговорить об очень серьезных делах, которые не могут ждать, для которых ты должен широко открыть глаза. А ты, я вижу, еще никак не можешь их открыть!

Отставив в сторону кувшин, шевалье вышел в коридор и позвал Никола Картона, который не осмелился помешать его стремительному проникновению к спящему Ферсену и теперь находился неподалеку. Он приказал ему приготовить крепкого кофе и завтрак поплотнее. После этого, тщательно закрыв за собой дверь, он наполнил водой целый таз.

— Пока будет готов кофе, окуни голову в воду, тебе будет лучше.

Ферсен в расстегнутой ночной рубашке, из-под которой были видны его худые ноги, почесывал рукой голову, как человек, находящийся не в самой лучшей своей форме.

— Который час? — спросил он наконец, направляясь к туалетному столику.

— Полдень. Тебе что, сегодня нечего делать? Я-то полагал, что у короля очень насыщенные дни.

— Это так, но праздник закончился очень поздно. Дорогой было совсем не жарко, и…

— И вам потребовалось поднять дух. Это вполне естественно. Но пора тебе прийти в себя полностью. У тебя сегодня вечером есть встречи?

— Встречи? Да, может быть! А с кем?

— С королевой!

Ферсен уже погрузил лицо в таз с водой, но после этих слов выпрямился с такой резкостью, что пролил полтаза на пол, но когда его полуиспуганный, полуразгневанный взгляд поймал непроницаемый взгляд Жиля, то он вмиг протрезвел.

— Я правильно тебя понял? Что ты осмелился сказать?

Турнемин схватил полотенце и бросил его Ферсену. Тот, не отрывая взгляда, ощупью нашел его.

— Ты очень хорошо и правильно понял, Аксель. Сегодня вечером у тебя свидание с королевой Франции. Не говори мне ничего, я тебе не поверю. Или тогда скажи, что граф Эстергази не приезжал сюда вчера и ничего тебе не передал.

Но я же знаю, что он приезжал.

Решившись выяснить все до конца. Жиль еще раньше разумным образом навел справки у хорошенькой горничной отеля Луизон, к тому же ценившей диковатую прелесть Понго.

Появление этой самой Луизон с кофе на подносе, за которой следовал слуга с другим подносом, уставленным блюдами с серебряными крышками, прервало на мгновение этот разговор. Ферсен воспользовался этим, чтобы быстро вытереться, сбросить мокрую рубашку, надеть штаны и шелковый халат с большими отворотами. Он появился из-за ширмы и гневно пролаял слугам:

— Поставьте все на стол и вон отсюда! Да, найдите моего слугу Свена. Скажите ему, чтобы он согрел воду. И пусть не входит, пока я сам его не позову.

Луизон и ее спутник исчезли. Швед проглотил подряд три чашки обжигающего кофе.

Сидя в кресле перед окном, из которого видны были обозы и слышались мерные крики продавца рыбы: «Живые карпы! Покупайте живых карпов!» — Жиль был занят тем, что внимательно рассматривал безупречно вычищенные сапоги на своих длинных ногах, ожидая, когда Ферсен закончит свой кофе и полностью придет в себя. Что один, что другой, казалось, вовсе не торопились.

Видно было, что по мере того, как Ферсен обретал форму, он все больше и больше мрачнел. Зная его цельный, горделивый, волевой и недоверчивый характер. Жиль начал думать, что будет не так-то легко высказать те соображения, какие он подготовил ранее.

Внезапно швед оттолкнул от себя стол и вновь начал прерванный разговор:

— Теперь ты можешь мне сказать, от кого ты получил такую не правдоподобную информацию.

Меня удивляет, что едва удостоенный чести быть принятым в Трианоне, ты сразу присоединился к презренной партии сплетников.

Жиль нахмурил брови. Ему вовсе не понравился взятый Акселем тон, даже приняв во внимание его мрачное похмельное настроение и головную боль, и он не мог перенести это спокойно.

— Эта не правдоподобная, как ты говоришь, информация была перехвачена мной сегодня ночью в одной из рощ Трианона. Там два незнакомых мне человека, мужчина и женщина, очень заинтересованно обсуждали вопросы твоей частной жизни. Знаешь ли ты графиню де Ла Мотт-Валуа?

— Никогда не видел и не слышал о ней.

— Хорошо. Эта женщина очень предприимчива, очень хорошо владеет подобранными ключами, открывающими ящики секретеров, к которым не должна и близко приближаться. Во всяком случае, эта женщина тебя отлично знает и…

— Ты принес доказательства того, о чем только что мне сказал? — сухо и нетерпеливо оборвал его Ферсен. — Это все россказни.

— А это? Это тоже россказни?

Мелькнувшее в руках молодого человека полураскрытое письмо подрагивало теперь на компотнице, словно жило собственной жизнью. Ферсен схватил его, судорожно взглянул. Внезапно его лицо побагровело. Он поднял на Жиля взгляд, пылающий бешенством.

— Где ты это украл? — вскричал он.

В тот же миг Жиль вскочил. Он был на целую голову выше Ферсена.

— Если ты хочешь продолжать разговор, доставь мне удовольствие, возьми эти слова обратно! — холодным тоном приказал он.

Но Аксель в порыве кипящего гнева был вне себя.

— Почему это я должен брать их обратно? Ведь уже не впервые ты воруешь.

На этот раз Жиль побледнел. Его ноздри раздулись, взгляд голубых глаз стал цвета ледника под лунным светом. В нем не было гнева. Лишь внутренний холод леденил его чувства. Он ощущал, что в этот момент их дружба умирает. Может, он позднее и будет от этого страдать, но сейчас он был не в силах остановиться.

— В самом деле я украл это письмо, — заявил он спокойным голосом. — Я взял его у человека, которому это письмо передала его сообщница.

Она передала его некоему принцу, в личности которого я не уверен до конца. Однако тот намеревался использовать его в губительных для короны целях. А так как целью этой кражи было возвращение письма его автору, то я не нахожу этот поступок предосудительным.

Ферсен гневно пожал плечами.

— Теперь уже принц, да еще неизвестный. Как это все не правдоподобно! Ты был более изобретателен.

Жиль сжал кулаки, стараясь сохранить спокойствие до конца.

— А я знавал тебя более умным. То, что ты отказываешься признать твои… ненормальные отношения с королевой, отношения, оскорбляющие как королевское величие, так и честь человека, щедро осыпавшего тебя благодеяниями и продолжающего это делать, если принять во внимание последний дар для покупки королевского шведского полка; то, что ты отказываешься признать это, в конце концов, вполне естественно для тебя.

Я думал, что ты поймешь мои намерения. То, что я сделал, я сделал из чувства дружбы, из чувства признательности тебе за все, что ты сделал для меня, а также из чувства долга перед королем. Ответь же мне, хочешь ты выслушать все, что я хочу сказать тебе и затем отказаться от сегодняшнего безумного свидания?

— Нет, сотни раз нет. Не хочу больше ни единого слова слышать по этому поводу, — завизжал Ферсен в ярости, ослепленный гневом, в который его ввели слишком разумные слова Жиля. — Я не хочу больше слышать, как ты произносишь это слишком священное имя, как ты забрызгиваешь его грязью, проклятый бастард.

Кулак Турнемина обрушился словно катапульта на лицо шведа. Он рухнул на пол, тихо охнув, и точно в этот момент дверь открылась и в ней появился человек, словно сошедший с последней модной гравюры.

На нем был элегантный английский фрак тонкого драпа в синюю с серым полоску, серые штаны и шелковые чулки, также в полосочку в тон фраку, поверх высокого воротника был артистически завязан белый муслиновый галстук. Все это дополнялось девственно-чистыми батистовыми манжетами с плиссировкой, прической, походившей на фронтон дворца, и большой черной шляпой с полями, отогнутыми спереди и сзади.

Одетые в перчатки руки держали длинную трость черного дерева с золотым шаром наверху, которой он толкнул плохо закрытую дверь.

Арман де Гонто-Бирон, герцог де Лозен среагировал, как всегда, артистично. Однако на этот раз его величие было несколько подпорчено, поскольку швед рухнул прямо ему под ноги.

Какое-то мгновение он смотрел на него, затем высвободил свои восхитительные туфли с серебряными застежками и перенес внимание на другого гостя, занятого тем, что поправлял свой костюм после размашистого жеста.

— Очевидно, я помешал вам, — сказал он как обычно несколько напыщенно. — Счастлив вас

видеть, Турнемин. В таком костюме! Лейтенант королевской гвардии. Говорят, вы в большом фаворе у короля. Я же вам предсказывал это, помните? Вас ожидает блестящая карьера.

— Быстро же распространяются новости! — пробормотал Жиль.

Приход Лозена при таких деликатных обстоятельствах не доставлял ему особого удовольствия.

Тем не менее он поприветствовал его с большим изяществом. Лозен вынул из карманчика своего превосходного, плотного белого шелка жилета лорнет, водрузил его на нос, перед тем как согнуться над Ферсеном, не приходившим в сознание.

— Прекрасная работа! Техника безупречна! Я и не знал, что вы это практикуете. Поправьте меня, если я не прав, но что произошло? Эта идеальная дружба, служившая примером для всего экспедиционного корпуса, она дала трещину?

— А что вас заставляет это предполагать?

— Боже мой! Когда я вижу, как Кастор посылает в нокаут Поллукса, у меня естественно возникают вопросы.

— Вы ошибаетесь, — сказал Жиль самым серьезным тоном. — Я просто показывал нашему другу удар, которым часто пользовался, когда мы сражались под командованием генерала Вашингтона. Очевидно, я ударил чуть сильнее, чем следовало.

— Чуть! Я-то у вас не буду брать уроков. Но что вы делаете? — воскликнул он, видя, как Жиль берет Ферсена в охапку и, как пушинку, несет его к кровати.

— Вы же видите, я устраиваю его более приличным образом, чтобы встретить такого достойного гостя, как вы, дорогой герцог.

Лозен пожал плечами, прошел к креслу, в котором только что сидел Турнемин, устроился в нем и принялся постукивать тростью по красным каблукам своих щегольских туфель.

— Господин Ферсен меня нисколько не стеснял. Не буду скрывать от вас, я пришел, чтобы предложить ему прогуляться до зеленого местечка, спокойного и тенистого. Я хорошо знаю это местечко.

Турнемин удивленно поднял брови и скрестил руки на груди.

— Дуэль? Как так? Без свидетелей, без всякого шума? Тайком?

— Что вы хотите, бывают случаи, когда реклама — это дурной вкус, тем не менее мне трудно принять тот факт, что ваш друг вчера в клубе Валуа при всех объявил меня лгуном.

— Действительно, это трудно принять. Но если оскорбление было публичным, то я не понимаю, почему вы выбираете эту таинственность.

— Раз вы здесь, это уже не тайна. Вы и будете нашим свидетелем, дорогой друг, но я все-таки надеюсь на ваше молчание, ведь причина ссоры — дама высокого положения, и ее необходимо избавить от такого рода приключений.

Шевалье нахмурил брови, охваченный предчувствием того, что и на этот раз речь идет о королеве. Ведь Ноайль накануне поведал ему, что Лозену запрещен въезд в Версаль за то, что он ухаживал за Марией-Антуанеттой и даже хвастался перед окружающими своими успехами.

Если такие слухи дошли до Ферсена, тот мог отреагировать только нарочитой ссорой с человеком, который мог быть в его глазах невыносимым хвастуном. Но если дуэль столкнет Лозена, который слыл за бывшего любовника королевы, и Ферсена, у которого были большие шансы стать ее сегодняшним любовником, то честь королевы останется запятнанной уже навсегда. А эта дуэль при таком положении вещей доставит много радости ядовитым памфлетистам, которыми кишел Париж. Да, было лишь одно средство предотвратить эту встречу. Это средство было не таким уж и приятным, но у Жиля не было выбора.

— Дорогой герцог, — сказал он ласково, — вы легко поймете, что если я должен быть свидетелем, то мне надо знать причину ссоры. Почему же Ферсен полагает, что вы лгун?

Лозен разразился неприятным для Жиля смехом.

— Потому что, по его мнению, лгун — это тот, кто говорит не нравящуюся ему правду.

Лежащий в кровати Ферсен зашевелился, приходя в сознание, а это и не устраивало в данный момент Жиля. Без всяких колебаний он нанес ему точный удар, что снова отправило шведа в страну грез.

— Ну и ну! Что вы делаете? — воскликнул Лозен, следивший за Жилем с большим любопытством.

— Я делаю это, чтобы он не вмешивался в наш разговор, — спокойно ответил шевалье, потирая кисть. — Мы остановились на правде, которая ему не нравится. Можете вы мне сказать, что это за правда?

Теперь Лозен нахмурил брови.

— Вы не находите, Турнемин, что это уже слишком и похоже на допрос?

— Как бы то ни было, я хочу, чтобы вы произнесли имя… я его, впрочем, знаю, но хочу получить подтверждение. Имя дамы?

Герцог разразился смехом, обнажая безупречно белые, острые, как у волка, зубы.

— Отчего же вы этого не спросили раньше? Я не вижу в том никакой тайны. Его могли слышать все, кто присутствовал в клубе Валуа. Я действительно заявил, что перед тем, как упасть в объятия Ферсена, королева Мария-Антуанетта побывала в моих.

— Мне тоже это не нравится. Вы, господин герцог де Лозен, самый отъявленный лгун на всей планете.

Тот вскочил с кресла, словно ужаленный пчелой.

— Вы что, теряете рассудок, шевалье? Я полагал, что мы друзья!

— Может, именно потому, что я вам — Друг, мы будем драться с вами. Дуэль между вами и Ферсеном была бы губительной для репутации королевской персоны, которой принадлежит моя жизнь.

— Правда? Вот и вы присоединились к полку влюбленных в королеву. Мне следовало бы это предположить.

— Вовсе нет, сударь, но вы изволили только что заметить: я лейтенант гвардии короля. Я служу королю, господин Лозен, вашему королю. А вы втаптываете в грязь репутацию супруги короля, и эта грязь может достичь и самой короны. Вот почему я постараюсь не позволить вам этого на какое-то время. По крайней мере, я надеюсь на это.

Лозен пожал плечами, прошел к зеркалу проверить безупречность своего галстука.

— Если я вас убью, что прервет в самом зародыше вашу блестящую карьеру, это не помешает мне с радостью насадить на шпагу вашего шведского дворянишку. Это отучит его называть Бирона лгуном.

— Конечно, это риск, но я полагаю, что стоит на него пойти. Когда вы желаете, чтобы мы уладили это дело?

— Но если вы не видите препятствий, то прямо сейчас. Моя карета внизу, мы отправимся в это спокойное местечко. Если, конечно, вы не хотите, чтобы мы пустились в поиски свидетелей, столь милых вашему сердцу.

— Ну что вы! Я сам собирался вас просить покончить с этим как можно быстрее и незаметнее.

А что до кареты, то, если вы позволите, я с радостью воспользуюсь ей.

Выходя из комнаты, Турнемин встретил в коридоре Свена и ответил ему с улыбкой на его вопрошающий взгляд.

— Ваш хозяин нуждается в вашей помощи, — сказал он по-английски, потому что Свен не понимал по-французски. — Пойдите к нему и… не удивляйтесь некоторым изменениям цвета кожи под левым глазом.

Спустя полчаса карета Лозена въезжала в тень Булонского леса. Погода стояла замечательная. Было солнечно, но не жарко. Над пышными кронами деревьев небо было таким голубым, таким глубоким, что редкие проплывающие облачка, казалось, и существовали лишь для того, чтобы подчеркнуть эту голубизну.

В окрестностях Кателанского леса Лозен остановил карету и приказал кучеру ждать. Оба отправились дальше пешком к маленькой лужайке, которая, по уверениям Лозена, была словно специально предназначена для разговоров такого рода, какой они собирались начать и не хотели его вести на виду у слуги, каким бы преданным он ни был. Но карета должна будет привезти кого-то из дуэлянтов, когда тот не будет в состоянии держаться на ногах, и не следовало оставлять ее слишком далеко.

Через некоторое время оба стояли один против другого посреди прямоугольника со скошенной травой и утоптанной землей. Элегантный в полосочку фрак и голубой мундир с серебряными галунами полетели на землю одновременно, за ними последовали шляпы, и, как будто в балете, оба дуэлянта отсалютовали друг другу шпагами и заняли позицию одновременно.

Первые выпады были быстрыми, никто не произносил ни слова. Лозен дрался с некоторой беспечностью, как человек, слишком уверенный в своих силах. Жиль же — как человек, спешащий перейти к другим делам. Но эта спешка едва не стала для него роковой, поскольку шпага его соперника прошла совсем рядом с грудью.

— Знаменитый Кречет едва не нанизался на вертел!

— Вертел, который его проткнет, еще не сделали, но ничего не вижу предосудительного и признаю свои ошибки. Слишком большая спешка вредит.

— Грехи молодости. Это у вас пройдет.

— Уже прошло.

Заставив себя успокоиться, Жиль начал хладнокровно изучать манеру своего противника и быстро обнаружил, что она слишком академична, чтобы быть эффективной. А кроме того, чересчур беспорядочная жизнь, которую вел Лозен, — вино, женщины, — лишила его выносливости. Жиль удостоверился в этом, резко сплетя свою шпагу со шпагой противника и мощным захлестом вырывая ее из его руки. Шпага Лозена отлетела в сторону.

— Черт побери! — воскликнул Лозен. — Вы более опасны, чем я этого ожидал. Я обезоружен.

— Поднимите вашу шпагу, господин герцог, мы еще не закончили.

Бой возобновился и стал более ожесточенным.

Видно было, что Лозен начинал нервничать, а Турнемин, напротив, становился более спокойным.

Он отражал выпады спокойно и методично, как будто находился в спортивном зале. Лозен это заметил.

— Проклятье! В какую игру вы играете? Вы что, щадите меня?

— Ну что вы! Защищайтесь же!

Быстрый выпад, еще более быстрый обманный выпад, и шпага, проскользнув по ребрам герцога, пропорола тонкий батист его рубашки.

Лозен покачнулся, шпага выпала из его руки.

Он упал бы, если бы Жиль не поймал его.

— Я вас серьезно ранил?

— Не думаю, — ответил Лозен, пытаясь улыбнуться, — но будьте столь любезны, проводите меня до кареты. Я себя не очень хорошо чувствую.

Внезапно он потерял сознание. Шевалье забеспокоился: он вовсе не хотел серьезно ранить своего противника. Он положил его на траву как можно осторожнее и попытался оказать первую помощь, чему он научился во время службы в армии.

Кровотечение было обильным. Жиль разорвал рубашку, сделал большой тампон, наложил на рану, закрепил его своим поясом. При этом он клял последними словами излишние предостережения Лозена, который оставил карету довольно далеко. Как будто кучер не мог догадаться, куда это направляются два вооруженных человека, так вежливо обменивающиеся короткими фразами в пути. Конечно, карета не смогла бы проехать прямо до лужайки, но кучер мог бы оказать необходимую помощь. Оставалось самому нести герцога.

Он уже готовился взвалить его на плечи, как вдруг вежливый голос прошептал за его спиной:

— Лучше будет, если вы позволите мне пока его осмотреть.

Как истинный бретонец, впитавший все легенды своего края. Жиль на какое-то время поверил, что это лесное существо, вышедшее из лесу, хочет помочь ему. Человек действительно был похож на гнома, с хрупкими ножками, узкой грудью и огромной головой. Лицо его также не было произведением искусства: свинцового цвета кожа, приплюснутый нос, слегка искривленный рот, желтые глаза с серыми точечками. Но за некрасивой внешностью скрывался ум, а глубокий музыкальный голос обладал странной прелестью.

— Конечно, осмотрите. Вы врач?

— Я получил университетский диплом в Эдинбурге.

— Так вы шотландец? — спросил Жиль по-английски. — Вы говорите без всякого акцента.

Маленький человек, наклонившийся над раненым, чтобы снять повязку и осмотреть рану, повернулся к нему с легкой улыбкой, не делавшей его красивее.

— Я и не знал, что господа гвардейцы короля изучают иностранные языки, — ответил он на том же языке. — Обычно их культура не заходит слишком далеко.

.. — Это вовсе не значит, что мои знания намного больше, но я выучил английский ребенком.

Америка же довершила это.

— Вот как! Так вы сражались там за свободу народа, а теперь вы сражаетесь один с другим. Решительно, человечество остается на этапе гусеницы, оно никогда не обретет крыльев. Дух братства должен, однако, идти рука об руку с духом свободы.

В любопытном взгляде желтых глаз, напоминавших взгляд кошки или тигра, сквозило что-то привлекательное. Красивые и ухоженные руки врача тем временем продолжали свое дело. Он прозондировал рану и наложил прежнюю повязку, заменив только пояс Жиля своим галстуком.

— Рана не серьезная. Через две-три недели не останется и следа. Шпага, к несчастью, скользнула вдоль ребер.

Турнемину подумалось, что он ослышался.

— К несчастью?! Я думаю, вы оговорились.

— Никоим образом. Я отказываюсь и думать, что было бы потерей для человеческого рода, если бы господин де Лозен исчез с лица земли.

— Как? Вы знаете его?

— Все знают господина де Лозена, — насмешливо промолвил странный врач. — Он слишком суетлив и развратен. Он и ему подобные душат и разрушают в зародыше те добрые зерна, которые называются народом. Этот больной великан значительно лучше мог бы вздохнуть, если бы освободился от таких, как Лозен.

Горький и одновременно саркастический тон маленького доктора поразил шевалье.

— Так вы его ненавидите?

— Ненавидеть кого бы то ни было мне запрещает мое ремесло. В доказательство тому, — вот вам, когда вы поместите этого человека в карету, вы дайте ему несколько капель этого, — сказал он, вынув из кармана маленький флакон, наполненный темной жидкостью, — и он почувствует себя лучше. Но если бы я однажды перестал быть медиком, я думаю, что сумел бы ненавидеть.

— Перестать быть медиком? Как возможно!

Вы же посвятили вашу жизнь служению человечеству, о котором вы так хорошо говорили.

— Кто вам сказал, что это меня перестало бы интересовать? Напротив, я бы служил человечеству еще больше, нежели сейчас, но по-другому.

Видите ли, у человека есть не только тело, нуждающееся в лечении, у него есть еще и дух, а сегодняшний дух человека болен. Ну что же, если вы можете мне помочь, то мы перенесем раненого в карету. А потом я вернусь к своей работе.

— Вы работаете в этом лесу?

— Я здесь ставлю силки на разных зверей для моих опытов по электричеству. Дело в том, что до последнего времени я был врачом в гвардии графа д'Артуа, но мои работы не нравились этим господам из Академии, и меня отстранили от должности. И мои финансы уже это почувствовали.

Лозен был заботливо устроен в карете при безразличном взгляде кучера. Жиль заставил его проглотить несколько капель, темной жидкости и хотел вернуть флакон врачу, но тот отказался.

— Очень может быть, что это вам еще пригодится, поскольку, как мне кажется, вы отлично владеете шпагой.

— Тогда позвольте мне, по крайней мере, отблагодарить вас за заботы.

— Оставьте, не стоит. А если вы хотите меня отблагодарить, то приходите ко мне. Ничто не доставляет большей радости, чем приятный разговор. А этого мне как раз и не хватает с тех пор, как я стал обыкновенным врачом. Я живу на улице Вье-Коломбье, в квартале Сен-Жермен-де-Пре, в доме сорок семь.

— Очень хорошо! Мне это тоже доставит большое удовольствие. Но кого же я должен спросить?

Маленький человек как будто стал больше ростом.

— Я доктор Жан-Поль де Марат, родился в Швейцарии, последний потомок знатной испанской фамилии! — произнес он с гордостью и драматическим выражением лица. — К вашим услугам!

Он поприветствовал шевалье и исчез в кустах, проворный, как хорек.

Жиль проводил его взглядом и вернулся в карету. Там Лозен уже приходил в себя.

— Быстро отвези твоего хозяина в дом Биронов, — приказал Жиль кучеру, — и останови лошадей у заставы.

— Я могу отвезти вас в отель «Йорк», вы же оставили там лошадь.

— Благодарю, но делай то, что я говорю. Твой хозяин нуждается в срочной помощи. А я найду экипаж у заставы.

В то время как за окнами кареты проплывал приятный пейзаж берегов Сены, а раненый под действием лекарства странного доктора погрузился в оздоровительный сон, Жиль позволил себе немного расслабиться. Он был доволен, что смог осуществить самое неотложное и опасное дело. Теперь он был уверен, что Лозен не поведет Ферсена на лужайку до его отъезда в Швецию, а с другой стороны, было мало вероятно, что Ферсен, хотя и совсем не воспринявший предостережения, осмелится отправиться на свидание с королевой с синяком под глазом и со вспухшим подбородком. Когда карета остановилась после моста Людовика XVI, он заметил, что было уже около двух часов, почувствовал голод и решил вознаградить себя добротным обедом перед тем, как приняться за исполнение второй части своей программы, а именно — за дела Каэтаны и свои собственные.

Благодаря стараниям Жана де База он знал, где находятся лучшие заведения Парижа. Из них Турнемин всех более ценил заведение мэтра Ю.

Это был украшенный цветами зал на восемь десятков посетителей, где можно было отведать восхитительных креветок, угрей под винным соусом, также достойных всяческих похвал. Наскоро забежав в отель «Йорк», чтобы взять Мерлина, он поспешил опять вдоль Сены, пересек ее по Новому мосту, выехал к Пале-Роялю, площадь перед которым превратилась в обширную стройку (строились новые галереи по решению герцога Орлеанского). Стройка была ужасно пыльной в сухое время и непролазно-грязной во время дождей.

В этот день стояла сухая погода, и Жиль чувствовал, что в его глотку забилась эта пыль, когда он подъехал к улочке с многочисленными каретами, лошадьми, портшезами, кабриолетами, к дому, на котором красовалась яркая вывеска с позолотой, возвещавшая, что вы пришли к лучшему «ресторану» Парижа . Запахи же, доносившиеся из двери, могли, казалось, разбудить мертвеца.

Сегодня в этом модном «ресторане» было полно народу: модники из самых знатных семей, судьи, финансисты, офицеры в компании с прелестницами, чьи слишком яркие и богатые уборы выдавали их профессию. Некоторые из них здесь сидели одни, и совершенно ясно было, что они ищут компаньонов. А что до дам высшего света, то они, презрев предрассудки, находили безумно оригинальным побывать бок о бок с этими содержанками.

Мэтр Ю буквально летал по залу, шелестя тафтой и постоянно извиняясь.

Он сам проводил шевалье в глубину зала, рассыпаясь в извинениях за то, что вынужден посадить его за стол, где уже был один посетитель. За столиком, покрытым льняной скатертью и украшенным стыдливыми маргаритками, сидел мощный молодой офицер в красно-голубом мундире швейцарской сотни, похожем, впрочем, на мундир Жиля. Разница была лишь в том, что швейцарцы носили золотые галуны, а шотландцы — серебряные. Офицер методично уничтожал целую гору креветок.

— Я думаю, что господа из королевского дома не будут слишком стесняться друг друга и смогут пообедать за одним столом, — сладкоречиво прошептал мэтр. — Ужасно, но не хватает столов, все уже заказано. Поверьте, я очень огорчен.

— Не стоит огорчаться. Я польщен.

Поедатель креветок поднял глаза от кучи останков в тарелке, смерил взглядом нового посетителя и произнес это приветствие с акцентом, выдающим его с головой как жителя северных кантонов Гельвеции. После чего он снял с себя салфетку, встал во весь свой огромный рост (он был одного роста с Жилем, но раза в два шире в плечах и мощнее), щелкнул каблуками и представился:

— Барон Ульрих-Эрнст-Август-Фридрих фон Винклерид зу Винклерид! Садитесь, прошу вас!

Жиль тоже представился, занял место напротив швейцарца. Тот принялся за прерванное занятие, а Жиль начал изучать меню, написанное на плотной бумаге великолепными золотыми буквами.

— Возьмите креветок, — любезно посоветовал Винклерид. — Это объедение.

Турнемин поблагодарил его улыбкой, действительно заказал креветок, угрей в винном соусе И вино шабли. Сосед его воспользовался этим и заказал вторую гору креветок.

В это время ресторан продолжал заполняться, и скоро свободных мест уже не осталось. Зал наполнился запахами блюд, гудением разговоров, и мэтр Ю с удовлетворением наблюдал за залом, где собрались представители высшей знати Парижа. Здесь был маркиз Дюкре, брат знаменитой госпожи де Жанлис, воспитательницы детей герцога Шартрского, герцог Эгийонский, отвратительный и громогласный маркиз де Мирабо, генеральный комиссар канцелярии Орлеана Бриссо, адвокат Пьетон де Вильнеф, оратор из Тулузы Барер де Вьезак, советник из Эпремениля, знаменитый физик доктор Шарль. На его лекции по электричеству сходилась вся знать Парижа. Были здесь и знаменитые братья Робер, конструкторы летающих шаров-монгольфьеров. Их мастерская находилась совсем рядом.

Жилю совсем не надо было напрягать слух, чтобы понять, что все разговоры были о последнем их произведении, об этих гигантских шарах, привлекавших внимание всех парижан. Один шар, названный Каролиной, огромный голубой с золотом купол которого уже надувался и возвышался над соседними крышами, должен был взлететь третьего июля и поднять в воздух двоюродного брата короля Филиппа Шартрского и братьев Робер. Одни говорили, что это будет триумфом и заставит его забыть о поражении при Уэссане, а другие уверяли, что шар ненадежен, и герцог просто рискует своей жизнью, пускаясь в подобные авантюры.

Внезапно шум разговоров стих на какое-то мгновение, затем снова возобновился, усиленный овациями в адрес замечательной пары, только что переступившей порог заведения. Он был высок, элегантен, несмотря на намечавшуюся полноту, одет по самой последней лондонской моде, в сюртуке серо-желтого цвета, с привлекательными голубыми глазами. Лицо было бы приятным, если бы, по причине какой-то болезни, не было красным и прыщавым. Она — брюнетка маленького роста с лицом теплого янтарного оттенка и восточными глазами. На ней был туалет из белой кисеи, большая соломенная шляпа с загнутыми по бокам полями, украшенная белыми цветами.

Она, казалось, сошла с полотен Гейнсборо или Лоуренса, но ее взгляд, скептические складки у рта говорили, что туалет был девическим не по возрасту. Эта женщина могла казаться юной девушкой, но конечно же таковой не была.

Она была знаменитостью. Золотая молодежь Парижа рассыпалась перед ней в комплиментах, но королевский дом ее не принимал. Это была баронесса Аглая Унольштейн, без всякого сомнения, одна из красивейших женщин Франции, но и в то же время одна из самых хулимых и порицаемых. Высокое положение ее отца маркиза де Барбантона, посла Франции при великом герцоге Тосканском, а также ее матери, гувернантки принцессы Луизы-Батильды Орлеанской, не могли более спасать ее репутацию. Госпожа де Барбантон должна была удовольствоваться вежливым отказом, когда она предложила свою старшую дочь на должность фрейлины в свиту герцогини Бурбонской.

Это вовсе не огорчило прекрасную Аглаю. Должность фрейлины в свите герцогини была для нее слишком тяжелой и утомительной, а она стремилась к независимости. Дочь солнечного Прованса, она несла в своем сердце все обжигающее солнце своего края, любовникам ее не было числа.

Так и Лафайет, давно уже питавший к ней нежные чувства, нашел в ее объятиях все почести и награды, достойные героя, так почитаемого народом.

Тем не менее он не стал первым среди этой прекрасной коллекции любовников. Ее венцом и украшением стал тот, кто сопровождал ее в этот день. Это был герцог Филипп Шартрский. И именно его присутствующие в зале так горячо приветствовали.

Конечно, каждый из них уступил бы ему свое место, но герцог, окинув взглядом присутствующих, остановился на двух офицерах, которые, занятые своими креветками, не обратили никакого внимания на его приход.

Именно к ним он и обратился.

— Пусть никто не беспокоится! — воскликнул он монотонным и чувственным голосом. Он любил принимать такой тон, когда проделывал свои злые шутки. — Чтобы я лишил места своих друзей, когда здесь есть добрые слуги моего кузена Людовика. Я полагаю, что они почтут за счастье уступить место принцу крови. Эй, господа из королевского дома, я к вам обращаюсь! Вы что, не слышите?

Молодые люди оторвались от своих креветок.

Винклерид сделал это с большим сожалением.

Турнемин повернулся на своем стуле.

— Это вы к нам, сударь?

— Следует обращаться «монсеньер», — прошептал им их ближайший сосед. — Это же герцог Шартрский.

— Ах, да? Благодарю вас.

Турнемин вежливо поднялся со стула, поприветствовал.

— Прошу вас извинить меня, монсеньер, я не имел чести знать вашу светлость.

— Это же очевидно, — издевательски вскричал Филипп, — но теперь, когда вы меня знаете, уступите же ваш стол. Мы ужасно голодны!

Презрительный тон был более оскорбительным, . — нежели агрессивным. Бретонец быстро обвел взглядом окружающих, увидел выжидающие, уже готовые обрадоваться лица. Было совершенно очевидно, что здесь собрались друзья герцога, и они заранее радовались публичному оскорблению, нанесенному двум слугам короля. Сейчас же на их лицах было то выражение ожидания и жестокости, которое он видел на арене Плаца Майор в Мадриде. Однако Жиль отнюдь не был расположен играть роль быка. Эти фрондирующие принцы стали уже действовать ему на нервы.

— В этом я ни минуты не сомневаюсь, — ответил он весело. — Но могу ли я спросить вашу светлость, вам ли принадлежит этот ресторан?

— Естественно, нет! Вы что, принимаете меня за босяка?

— В таком случае, монсеньер, вам придется пострадать, пока мы спокойно закончим свой обед.

Холодные креветки ничего не стоят. Да мы тоже, впрочем, ужасно голодны. Вашей светлости ничего не стоит найти целый десяток более удобных и приятных столов, нежели наш. Он же расположен в самом углу, здесь чувствуешь себя, как будто в чем-то раскаиваешься.

Поклонившись, он уже хотел снова занять свое место. Вопли возмущения и негодования раздались в зале. В одно мгновение все посетители повскакивали со своих мест, отовсюду неслись бранные выкрики, некоторые грозили кулаками этим наглецам. Были и такие, кто повыхватывал из ножен шпаги. Бедный испуганный мэтр Ю бегал от одних к другим, стараясь успокоить и тех и других, но это ему не удавалось.

Герцог Шартрский с побагровевшим лицом, не сдерживая бешенства, бросился к молодому человеку, намереваясь ударить его. Тогда Жиль хладнокровно обнажил шпагу и протянул ее рукоять герцогу, сдерживая его всей длиной шпаги.

— Я дворянин, монсеньер. Убейте меня этим, но не прикасайтесь ко мне рукой. Да пусть я буду разодран на части четверкой лошадей на Гревской площади и сам буду сожалеть о моем поступке, но я, к сожалению, отвечу вам тем же.

— Прошу вас, сударь.

Это госпожа Унольштейн поспешила встать между ними. Она уже не улыбалась, беспокойство на ее лице не было притворным.

— Вы же не сознаете, ни один, ни другой, что вы делаете. Вы, монсеньер, слишком импульсивны и всегда ищете ссоры с теми, кто виноват лишь в том, что служит тому, кого вы не любите. А что до вас, сударь, я вас не знаю, но надо было бы напомнить вам, что принц крови имеет право на большее уважение, нежели то, которое вы ему оказываете.

— Имеешь то уважение, которого заслуживаешь, — тихо проговорил сзади Винклерид. Он тоже обнажил шпагу, готовый оказать помощь своему соседу по столу.

Установилась тишина, первое возмущение стихло при словах женщины. Все хотели слышать все до последнего слова, что ответит герцог. Бретонец первым нарушил тишину. Он вложил шпагу в ножны и учтиво поклонился:

— Я никогда себе не прощу, сударыня, что заставил опечалить ваши такие прекрасные глаза, и сдаюсь на вашу милость. Конечно же, этот стол ваш. Мы были бы счастливы предложить его вам и сожалеем, что все так печально обернулось.

— Конечно! — одобрил его швейцарец.

Герцог тоже успокоился. Лицо его постепенно принимало обыкновенный цвет. Голубые же, видимо, слегка близорукие глаза различили золотого орла, прикрепленного на груди своего соперника.

— Не стоит беспокоиться, господа, мы уходим.

Я вижу, вы были на войне в Америке?

— Да, монсеньер.

— Поэтому, и только поэтому вы имеете право на мое уважение. Да, впрочем, как вас зовут обоих?

Турнемин представил своего соседа и представился сам. При этом он не мог не задуматься о том, что же герцог сделает с ними. Но герцог удовольствовался легким кивком и подобием улыбки.

— Хорошо! Я благодарю вас! Пойдем же, дорогая, — сказал он, беря под руку баронессу. — Будем довольствоваться обыкновенным обедом в Пале-Рояле. Вечером мы придем сюда на ужин, и я приглашаю всех сидящих здесь.

Эти последние слова утихомирили протесты окружающих и вернули улыбку на лицо мэтра Ю, который уже полагал, что он впал в немилость, а теперь сложился вдвое и проводил герцога и его даму до кареты.

Инцидент был исчерпан. Жиль протянул руку Ульриху фон Винклериду.

— Благодарю вас! Будем друзьями!

— Конечно! Вы мне нравитесь.

— Вы мне тоже. Ну что же будем делать?

Швейцарец улыбнулся, обнажив широкие, похожие на клавиши клавесина, зубы.

— Давайте закончим обед. Я еще хочу есть.

— И я тоже. Эй, мэтр Ю, несите нам ваших угрей!

Но не суждено было на этот раз королевским гвардейцам закончить свой обед. Они уже поднимали бокалы за дружбу, как среди обычного гула разговоров до них донесся резкий голос, заставивший обоих тотчас же вскочить.

— Я полагаю, что война в Америке — это еще не все. Герцог был не прав. Если бы он нам позволил, мы бы хорошенько проучили слуг этой толстой свиньи. Возмутительно, что в своей стране принц крови не имеет возможности…

Грубиян не успел закончить свою фразу. Турнемину не представляло особого труда распознать его среди обедающих. Один прыжок, и он был уже около него. Он сорвал его с упавшего с громким треском стула и крепко ухватил за галстук.

— Вот это да! Так это вы, господин д'Антрэг, — с удивлением сказал он, узнав покрасневшее от вина лицо. — Когда вы не выплескиваете ваш яд на королеву, вы оскорбляете короля. Мой друг барон де Баз уже преподал вам однажды урок и очень вам рекомендовал следить за своим языком.

— Отпустите меня! — хрипел тот. — Вы меня душите.

— Правда? Если это единственный способ вас заставить замолчать, так почему же вы хотите, чтобы я вас отпустил?

Три человека, сидевшие за столом графа, попытались освободить своего друга, но Винклерид пришел на помощь. Ничто не могло его удержать. Двоих он просто оттолкнул, и они уже валялись где-то под камином, а третий вертелся, как кукла, в его мощной руке.

— Продолжайте, шевалье, — сказал он весело. — Вам хватит места?

— Бесполезно, мой дорогой барон. Мы выясним наши отношения с этим господином на улице. Это, я полагаю, больше ему подходит.

Полунеся, полуволоча д'Антрэга, Жиль вышел среди полного молчания присутствующих. За ним последовал и Винклерид. Он тоже не отпустил своего соперника.

— Идемте, идемте, мы будем служить свидетелями этим господам, — ласково говорил он.

Все посетители ресторана устремились к окнам, чтобы ничего не пропустить из этой сцены.

Выйдя на улицу. Жиль резко отбросил д'Антрэга, и тот, покатившись кубарем, наткнулся на колесо кареты. Затем он вынул из ножен шпагу.

— Ну же, защищайтесь. Я знаю, что вы умеете держать в руках оружие, и надеюсь, что сейчас преподам вам урок, которого вы не забудете никогда.

Запыхавшийся от гнева граф попытался встать, но не смог и тяжело рухнул на землю со стонами.

— Я не могу! Проклятый грубиян! Вы же мне сломали ногу.

— Правда? Посмотрим.

— Не трогайте меня. Запрещаю вам. Ко мне!

Слуги! Есть кто-нибудь? Но не вы!

— Позвольте мне! — выступил вперед швейцарец. Он склонился над ним. — Переломы — это нам известно. В горах это бывает.

С удивительной для его толстых пальцев ловкостью он ощупал больную ногу.

— Никакого сомнения. Перелом. Надо звать врача.

— В этом случае, — сказал Турнемин, вкладывая шпагу обратно в ножны, — я удовлетворен. Урок преподан.

— Вы — может быть, а я вовсе нет. Я вас отыщу, клянусь вам, я отыщу вас обязательно.

— Никаких возражений. Да и не нужно для этого далеко ходить. Я лейтенант роты шотландцев королевской гвардии. Вы можете без особого труда меня найти в Версале. До удовольствия снова видеть вас, сударь. Но поверьте мне и прислушайтесь к совету моего друга де База: придержите ваш язык. Если же вы этого не сделаете, то он сыграет с вами еще не одну злую шутку.

Не обращая больше никакого внимания на своего поверженного противника, который продолжал изливать на него поток брани. Жиль вынул золотую монету и бросил ее мэтру Ю, приближавшемуся со своими слугами, чтобы забрать раненого.

— Держите, мой друг. Видно, не суждено мне отведать сегодня ваших угрей в винном соусе. Но я приду в другой день. Вы идете, барон? Я предлагаю завершить наш обед в более спокойной обстановке, там, где мы сможем найти достойный обод и посетителей, занятых только своей трапезой.

— Охотно! У меня есть знакомый, мой соотечественник. У него можно очень хорошо пообедать.

И спокойно!

И двое новых друзей спокойно вышли и отправились на поиски десерта.

…И ВЕЧЕР, ТОЖЕ НЕ МЕНЕЕ ЗАНЯТНЫЙ

Дом Бегмера и Бассанжа, ювелиров королевы, расположенный в доме номер два по улице Вандом, поблизости от зала игры в мяч и крепости Тампль, принадлежавший графу д'Артуа, отчасти походил на жилище буржуа, отчасти — на складское помещение, а во многом он напоминал крепость. Различные помещения окружали обширный двор, где кареты богатых клиентов могли свободно развернуться, похожие на тюремные, обитые железом двери способны были выдержать любой штурм, а защищавшие окна железные решетки могли обескуражить злоумышленника с любым напильником. Но чтобы скрасить этот суровый и неприступный вид и удовлетворить буколический характер мадам Бегмер, по стенам вился нежный плющ, в теплые летние вечера он придавал дому более ласковый вид и доносил дивный аромат.

Именно перед этим убежищем, самым тщательным образом реставрированным, и остановились Турнемин и его новый друг Ульрих-Август. Было около пяти часов пополудни. Швейцарец вызвался проводить бретонца, еще новичка в Париже, в надежде быть ему чем-либо полезным.

Он был знаком с одним из этих компаньонов, Шарлем Августом Бегмером, немцем по происхождению, бывшим ювелиром короля Польши.

На службе польского короля в течение нескольких лет пребывал его отец барон Ульрих-старший.

Благодаря этому посланник герцогини д'Альба имел честь быть принятым без всякого ожидания в качестве особо почетного гостя.

Появившийся в окошке двери слуга действительно начал им объяснять, что «господа заняты переговорами с важными лицами» и что они приказали ему сказать, что «они больше никого не примут».

Было очевидно, что этот человек не был французом, но он был молод, и Винклерид его еще никогда не видел. На всякий случай он ему пролаял на ухо какие-то фразы по-немецки, и это произвело чудо: молодой слуга склонился в низком поклоне, а затем исчез.

Через мгновение он возвратился, открыл все засовы и пропустил обоих всадников во двор, где уже стоял элегантный экипаж, запряженный парой породистых лошадей. Этот экипаж и заставил бретонца нахмурить брови. Экипаж был зеленого цвета, но на дверцах были нарисованы гербы Испании. То важное лицо, с которым сейчас велись переговоры, вполне мог быть шевалье д'Окаризом или же самим послом.

— Не угодно ли господам последовать за мной! — попросил слуга, бросив поводья лошадей подбежавшему конюху. — Мне доверена честь проводить вас в малый салон. Господин Бегмер выражает свое сожаление и просит вас подождать, пока он не закончит дела с клиентом.

— Но не очень долго! — резковато промолвил Винклерид. — Я еще должен вернуться в Версаль.

Ожидание было совсем недолгим. Пока молодые люди поднимались по роскошной каменной лестнице за слугой, ювелиры уже провожали своего посетителя, в котором Жиль без всякого труда узнал испанского консула.

Обе группы повстречались на этой лестнице.

Бегмер дружески приветствовал швейцарского офицера.

— Я в вашем распоряжении через несколько минут, господин барон!

— Не торопитесь! — ответил Ульрих-Август, а Жиль тем временем старался не смотреть в сторону испанца и принял совершенно безразличный вид.

— Вы знаете этого человека? — прошептал ему швейцарец.

— Кого? Этого иностранца? Ей-богу, нет, но, судя по чертам кареты и по его лицу, я могу предположить, что это испанец. А почему вы меня об этом спрашиваете?

— Да потому, что этот человек очень пристально на вас смотрел.

— Ну, может быть, мы встречались при дворе Карла Третьего, но я об этом совсем не помню, — схитрил Жиль.

Их ввели в прекрасно убранный салон с роскошной мебелью. Главным его убранством были витрины с ювелирными и золотыми изделиями, стиль которых, может быть, был и тяжеловат, но очень мил. Ульрих принялся изучать их с видом большого знатока.

— Вы понимаете в драгоценностях, мой дорогой барон? — спросил Жиль, с интересом глядя на своего нового друга, который вынул маленькую лупу и водрузил ее на правый глаз.

— Я разбираюсь во всем прекрасном и добротном: в винах, в лошадях… в женщинах. А что до драгоценностей, то это правда, я здесь кое-что понимаю. Баронесса, моя мама, их имела довольно много, и очень хороших.

Очень скоро Бегмер, одетый в бархат цвета ржавчины, обтягивающий его круглый животик, вбежал в салон, устремился к Винклериду с протянутыми руками.

— Господин барон! Какая радость вас снова видеть. Мне кажется, мы уже век не виделись.

Но садитесь же, прошу вас! Я надеюсь, что вы не заходили сюда в последние дни. Нас не было в это время, мы с компаньоном уезжали по делам. Чем могу вам служить?

— Мне — ничем, — сказал спокойным голосом швейцарец. — А вот моему другу — многим. Он хочет купить ваше проклятое колье.

— Колье! Какое колье? Не то ли?

— Да, да, именно то.

— Вы, конечно, понимаете, что я не покупаю его для себя! — вступил в разговор Жиль, раздраженный растерянным выражением лица ювелира. — Я выступаю перед вами лишь как посланник одной из знатнейших дам нашего времени. Это ее светлость герцогиня д'Альба, и вот ее письмо, — произнес он спокойно, вынимая бумагу, врученную ему Диего. — Добавлю, что необходимые средства для этого уже переведены в банк Лекульте, и достаточно лишь нашего распоряжения, чтобы они были вручены вам. Но читайте же письмо.

Бегмер водрузил очки, неспешно прочитал письмо, снял очки, вытер пот со лба, с глубоким вздохом вернул письмо молодому человеку.

— Да, да, я понимаю. К несчастью, я вынужден, к моему глубокому сожалению, поверьте, отказать вам. Колье больше не продается.

— Как это «больше не продается»? Его же чрезвычайно трудно продать.

Нужен был художник, чтобы запечатлеть выражение лица Бегмера.

— Но тем не менее оно продано. Я дал слово, и я…

— Но позвольте, — прервал его шевалье, — это тому человеку, который вышел отсюда, вы дали ваше слово?

— Да, увы, ему. Он представляет принцессу, которая…

— Принцессу Астурийскую, я знаю, и вы дали слово? Окончательно?

— Не совсем, несмотря ни на что. Вы понимаете, что я не могу, чтобы это изделие покинуло пределы Франции до того, как королева, для которой предназначалось это колье, не даст нам своего окончательного отказа от его приобретения. Для этого я и мой компаньон должны завтра же отправиться в Версаль.

Жиль какое-то время помолчал, чтобы дать возможность Бегмеру полюбоваться печатями с пышными гербами дома д'Альба, от которых тот не мог оторвать глаз.

— Цена колье сто шестьдесят тысяч ливров, не так ли? — спросил он тихо.

— Да.

— И как раз эту цену и заплатит испанское посольство?

Ювелир внезапно покраснел. Жиль понял, что он затронул самую чувствительную струну.

— Да-а!

— Наверное, это не совсем так. Вам, вероятно, сообщили о трудностях, с которыми вы столкнетесь при продаже этого колье, учитывая огромную сумму, и о той чести, которой вы удостаиваетесь, если колье будет частью королевских драгоценностей. Вас, вероятно, попросили о какой-то отсрочке платежа.

— Но это же весьма распространено.

— Ну что вы! Не совсем так, когда речь идет о будущей королеве Испании, имеющей в своем распоряжении все золото Америки. Его Величество король вам бы все заплатил наличными, если бы королева не отказалась от такого подарка. А я, от имени ее светлости герцогини д'Альба, я вам заявляю следующее: окажите нам предпочтение, и тогда вы не только получите ваши деньги в день совершения сделки, но мы вам заплатим на пятьдесят тысяч ливров больше.

Бегмер теперь потел еще больше. Он вытащил платок и вытер лоб, щеки, шею.

— Вы истинный дьявол! Я уже сказал. Я же дал слово.

— Не совсем. Вы же сами сказали. Не можете ли вы сказать этому господину, что Ее Величество королева желает подумать некоторое время, чтобы вынести окончательное решение.

— Это трудно, очень трудно. Рано или поздно испанский посланник узнает.

— Совсем нет! Или, по крайней мере, он ничего не сможет сделать, если мы с умом возьмемся за это дело. Да, кстати, можете ли вы показать мне это чудо? Это даст вам возможность еще какое-то время поразмыслить, да и проконсультироваться с вашим компаньоном.

— Это мысль! — воскликнул Винклерид. — Покажите же ему эту штуку, господин Бегмер.

— Сию минуту. Я пойду за Бассанжем. У нас один ключ от сейфа, где оно лежит.

Бегмер появился через минуту в компании с человеком моложе его, с приятным лицом. Это и был Поль Бассанж, его компаньон. Он держал в руках огромный футляр из красной кожи с подвешенной большой этикеткой, на которой крупными цифрами была обозначена цена.

Компаньон с улыбкой приветствовал Винклерида, а с Жилем поздоровался с выражением удивленного восхищения.

— Этот господин желает приобрести наше колье?

— Для герцогини д'Альба, мой друг. Откройте футляр.

Бассанж поставил футляр на стол, освещаемый лучами солнца, открыл запор и поднял крышку.

— Вот! — сказал он просто.

Оба офицера не могли сдержать возгласов восхищения. Открытый футляр наполнился блеском. На черном бархате струился поток лучистого блеска, отражаемого тысячами граней, и блеск наполнил всю большую комнату.

— Шестьсот сорок семь алмазов, — пояснил Бегмер.

— Две тысячи восемьсот каратов, — отозвался, как эхо, Бассанж.

Винклерид почтительно потрогал ряд из семнадцати камней величиной с орех, образующих первый ряд ожерелья.

— Великолепно! — выдохнул он внезапно охрипшим голосом. — Поистине восхитительно. Надеюсь, что принцесса Астурийская красива. В противном случае было бы очень жаль…

— Ну, ей до этого далеко! — пробормотал Жиль.

И б этот момент он ясно представил себе страстное лицо Каэтаны над этим сказочным колье, с блеском и сверканием расстилающимся по ее плечам и ниспадающим на грудь. — Госпожа д'Альба — самая пленительная женщина, которую я когда-либо знал.

— Лучше всех это колье подойдет королеве Марии-Антуанетте! — воскликнул Бегмер с каким-то отчаянием. — Оно было сделано для блондинки.

Мы бы были счастливы, если бы она его купила.

Если бы мы до такой степени не нуждались в деньгах, мы бы никогда не согласились, чтобы оно покинуло пределы Франции. Но у нас множество кредиторов, и большая часть того, что у нас было, поглощено этим колье.

— Тогда у вас будет, по крайней мере, удовлетворение, что это ожерелье будет находиться в одном из самых великолепных королевств Европы. Поезжайте, господа, завтра в Версаль, но не давайте никакого ответа вашему покупателю, не повидав меня.

Оба ювелира переглянулись. Ответил Бассанж:

— Если вы нас увидите в самое ближайшее время, то мы согласны. Но что же вы намерены делать?

— Я тоже увижу королеву и попрошу ее сказать вам, что если она еще раз откажется окончательно, то она предпочла бы видеть это колье у герцогини д'Альба, но не у своей кузины. Я не думаю, чтобы она испытывала к ней особо нежные чувства. Если вы, конечно, сами не примете какое-то решение уже вечером. В этом случае вы меня найдете в отеле «Йорк» на улице Коломбье.

Слуга, который провожал их сюда, делал отчаянные знаки своим хозяевам.

— Что такое, Вернер? — спросил с некоторой досадой Бегмер. — Ты снова кого-нибудь впустил сюда? Я слышал стук в дверь.

— Дело в том, что на этот раз это принц. Монсеньер граф Прованский.

— Что? Боже мой! Господа, обязательно нужно, чтобы вы удалились. Его ни в коем случае нельзя заставить ждать ни секунды. Это же принц крови и…

Жиль взял шляпу, которую он положил на стул.

— Не волнуйтесь, господин Бегмер, мы уходим. Сегодня, впрочем, нам уже нечего сказать.

Но подумайте над моим предложением.

Он торопился сейчас выйти в надежде увидеть человека, на которого, как он полагал, он напал предыдущей ночью. На лестнице уже слышались шаги, Бассанж преградил им дорогу к двери.

— Не сюда! Иначе встретитесь с принцем. Вы же не хотите, чтобы вас видели, как я полагаю.

— Я бы это предпочел, тем более что принц меня не знает.

— Но он может задать вам неприятные вопросы. Это очень любопытный человек. Идите сюда.

Он открыл дверь, скрытую подставкой для Зеркала. Открылся длинный коридор, и Бассанж ввел их туда, в то время как Бегмер устремился навстречу знатному гостю.

— Теперь вы знаете секреты дома, — сказал улыбаясь Бассанж. — Но вы стали очень крупным клиентом. Идите по этому коридору. В конце вы увидите маленькую лестницу и выйдете прямо во двор. Извините, что не смогу вас проводить.

— Но здесь же ничего не видно! — воскликнул Винклерид.

— Да нет же. Позвольте мне только закрыть дверь. До свиданья, господа.

И действительно, как только дверь закрылась, Жиль заметил, что было видно так же, как и при закрытой, благодаря зеркалу без оловянной амальгамы.

— Теперь я понимаю! — прошептал Ульрих. — Ну что же, пойдем.

— Секунду! Одну секунду!

Через зеркало он видел обоих ювелиров с двумя мужчинами, вошедшими в салон. Один из них был похож на короля.

Схожий профиль, высокий умный лоб, чуть меньше ростом, чем король, граф Прованский был значительно полнее короля. Из-за неумеренного пристрастия к вкусному столу и обильному употреблению вина его тело, затянутое в голубую тафту со странными цветами на серебряном фоне, несмотря на молодость, было грузным. Короткие ноги с трудом носили его.

— Ну что? Вы идете? — прошептал Ульрих.

— Еще секунду, прошу вас! — ответил Жиль, прильнув глазами к зеркалу.

При виде этого улыбающегося человека с любезным лицом, источающим вокруг себя удовлетворенные взгляды, его охватило сомнение. Тот ли это был человек, которого он оставил без сознания на лужайке Трианона прошлой ночью? Тот, как ему казалось, был более высокого роста, менее плотен. Но принц заговорил, и все сомнения исчезли. Да, это был он.

— Господа, — сказал граф Прованский, — я пришел к вам как парижский зевака полюбоваться вашими сокровищами. Мне так много говорили о вашем знаменитом колье, что меня обуяла жажда взглянуть на него. Покажите же его мне.

— Ничего нет легче, монсеньер. Мы только что доставали его из сейфа, чтобы посмотреть одну из застежек. Нам кажется, что на ней слегка подпортилась эмаль. Вашему королевскому Высочеству не надо будет ожидать. Вот оно.

Как бы ни стремился Турнемин остаться еще на какое-то время, чтобы послушать разговор, он все-таки должен был уйти, чтобы не оказаться шпионом в глазах Винклерида.

На цыпочках, не производя ни малейшего шума, они проследовали по коридору, который, к счастью, был устлан коврами, спустились по маленькой лестнице, открыли маленькую дверцу, очутились в маленькой темной прихожей и через другую дверь вышли во двор.

— Вы меня поправите, если я ошибаюсь, — сказал Винклерид, взгромоздившись на своего мощного макленбуржского жеребца, — но у меня сложилось впечатление, что вы не очень любите графа Прованского.

— Что же заставило вас предположить подобное?

— Выражение вашего лица, когда вы на него смотрели. И затем чувство симпатии к вам. Господин Месмер, человек с чаном…

— С чаном?

— Да, с чаном… большим ушатом, вокруг которого он сажает людей, чтобы их вылечить. Вы никогда не слышали о докторе Месмере?

— Никогда!

— Я вам расскажу. Великий человек. Так этот доктор Месмер заявляет, что если испытываешь к кому-то чувство симпатии, то понимаешь и испытываешь все, что он чувствует.

— Ну а при чем здесь граф Прованский?

— Очень просто. Это человек лживый и скрытный. И если я правильно угадал, вы его не любите.

Жиль рассмеялся.

— Винклерид, мой хороший товарищ, у меня сложилось впечатление, что мы станем большими друзьями. Я уже многим вам обязан.

— Ничем. Вы возвращаетесь со мной в Версаль?

— Не сегодня. У меня еще дела в Париже, именно сегодня вечером.

— Тогда я вас оставляю. А где вы живете в Версале?

Турнемин объяснил ему, что временно он поселен в гостиницу гвардии, но поручил своему слуге подыскать подходящее жилье, которое соответствовало бы его положению в свете и его скромному жалованью.

— У меня есть как раз то, что вам надо, я так думаю. Как раз напротив меня есть приятный особнячок, а в нем есть свободная квартира. Если вы хотите, я займусь этим.

— С радостью. Мы будем соседями. Я вам еще раз обязан.

Вынув из кармана маленький блокнотик, барон написал несколько строк, вырвал листок и протянул его Жилю. Тот прочитал: «Особняк Маржон, улица Ноай в Пти-Монтрей». Хоть у барона и было плохое произношение, но писал он хорошо.

— Вы пригласите меня на обед! — сказал он с приятной улыбкой.

— Хорошо! Обещаю вам креветок!

Швейцарец и бретонец по-английски обменялись рукопожатием и расстались. Первый направился к бульвару Сен-Мартен, а второй поехал по улице Вандом, чтобы выехать на улицу Нев-Сен-Жиль в Маре, где жила графиня де Ла Мотт-Валуа, осмелившаяся так походить на Жюдит.

Это была узкая улочка, плохо вымощенная, но спокойная и пустынная. На углу стояла статуя Святого Жиля, что могло стать добрым предзнаменованием для молодого человека. Три или четыре особняка с массивными дверьми, возвышавшиеся позади стены монастыря Миним, лавочка сапожника — вот все, из чего состояла эта короткая улочка, выходящая на засаженный деревьями бульвар на месте бывших укреплений короля Людовика XIII.

Медленным шагом проехал Жиль вдоль этой улицы, нашел дом под номером десять, высокий, приятный, скорее буржуазного, нежели аристократического вида. В высоких его окнах он смог разглядеть большие голубого шелка шторы и отражение хрустальной люстры в зеркале.

Всадник едва проехал мимо дома, когда с противоположной стороны подъехал наемный экипаж и остановился именно у этого дома. Молодой человек повернулся в седле с безразличным видом юноши в поисках удачи и увидел прелестную ножку в шелковых туфельках цвета «блошиного животика», затем щиколотку, обтянутую ажурным чулком, затем подол платья цвета пармских фиалок. Наконец из экипажа вышла элегантная молодая женщина в экстравагантной шляпе, в которой он без труда узнал лже-Жюдит.

При свете дня и без парика схожести было значительно меньше. Он почувствовал некоторое удовлетворение тем, что прелести его возлюбленной ни с чем не находили сходства. Ее роскошная рыжая шевелюра придавала Жюдит тот блеск, которого вовсе не было у этой женщины. Кроме того, у графини были голубые глаза, а у Жюдит они были черными с алмазными проблесками. А затем…

В то время как он составлял перечень различий, графиня заплатила кучеру и хотела уже войти в дом, но, заметив статного всадника, который как бы с сожалением удалялся, она одарила его улыбкой, которая легко бы могла быть понятой как приглашение.

«Не знаю, действительно ли она имеет право называться Валуа, — подумал молодой человек, слегка шокированный, — но уж очень у нее странные для светской дамы манеры.»

У него появилось желание заговорить с ней, но, подумав, что будет лучше не входить так быстро с ней в контакт, он удовольствовался на этот раз тем, что снял шляпу и, улыбкой отблагодарив, проследовал дальше. Дама вошла в дом.

Он не отъехал далеко. Немного не доходя до Бульвара, улица Сен-Жиль раздваивалась, образуя вторую маленькую улочку, тоже выходившую на Бульвар. Он спешился там, привязал Мерлина и остался наблюдать, решив присмотреть некоторое время за домом.

Довольно долго ничего не происходило: вышел мальчонка, подпрыгивая на одной ноге, пробежал мимо Жиля, бросив ему на ходу:

— Хорошее местечко для подкарауливания.

Здесь много хороших девчонок.

— И мальчишек, которые суют свой нос не в свое дело, тоже хватает. Беги отсюда, если не хочешь, чтобы я дал тебе хорошего пинка.

— Я просто так сказал. Приятного вечера, офицер!

Также Жиль увидел, как прошла старая женщина с требником, в черной вуали. Она украдкой посмотрела на него и пошла своей дорогой. Он уже подумал, что напрасно теряет время и рискует быть замеченным, и хотел уже сесть в седло, как послышался звук приближающегося экипажа со стороны Бульвара. Экипаж остановился перед домом за номером десять.

На этот раз это был черный элегантный экипаж с розой, нарисованной на дверке. Тонкие высокие колеса были выкрашены в красный цвет, сиденье кучера украшено черным бархатом. Словом, настоящий экипаж знатного господина. Из него вышел человек лет сорока, со смугловатым лицом, толстой шеей, широким носом, черными навыкате глазами. Пронзительный их взгляд не мог остаться незамеченным. Несмотря на летний зной, он был плотно закутан в широкую черную накидку, большая треугольная шляпа с красным пером была надвинута на самые брови.

Сойдя на землю, он бросил накидку на руку, чтобы подать руку женщине в белом платье. Она выпорхнула из кареты, оттолкнула поданную ей руку со звонким смехом.

— Я еще не слишком стара, чтобы помогать мне при выходе из кареты, друг мой. Оставьте это почтенным матронам.

При звуке ее голоса Жиль вздрогнул и едва сдержал крик. Из-под большого платка белого муслина, покрывавшего девичью грудь, и соломенной шляпы, украшенной зелеными цветами, он увидел знакомый водопад пылающих кудрей, сверканье темных глаз, нежный профиль, сияние улыбки. В подлинности этого он уже не мог сомневаться. Это была Жюдит. Сама Жюдит, сопровождаемая незнакомцем, своей танцующей походкой входила в дом заговорщицы.

Небо над ним разверзлось. Сердце бешено билось в груди, подобно барабану, зовущему в атаку. Он почувствовал, что его охватывает умиленное состояние радостного покоя, близкое к тому, которое он чувствовал тогда в парке Трианона.

Но на этот раз это чувство было более чистым, более свежим. Теперь оно было окрашено в светлые тона уверенности. В следующее мгновение ему надо было сделать дикое усилие над собой, чтобы подавить желание броситься вперед, к ней. Если бы он не овладел собой, он бы ринулся на штурм этого дома, чтобы найти ту единственную в мире, которую он любил больше всего, ту, которая была, есть и всегда будет тайной вдохновительницей всех его трудов, их конечной целью, его наградой, если это будет угодно Богу. Целью, к которой всегда надо стремиться и достигнуть, наградой, которая вечно ускользает. Ведь Жюдит принадлежала к той породе женщин, которых можно сохранить лишь при условии, что их будут постоянно завоевывать, все время заслуживать их нежность и восхищение.

Какое бы счастье испытал Жиль, если бы он высадил двери дома и вырвал мадемуазель Сен-Мелэн из-под носа у этих людей, о которых он твердо знал, что они не подходят ей. Ну, а если попытаться понять, что же здесь замышляется за этим мирным и почтенным фасадом, ему следует унять этот бездумный порыв молодости.

Твердо решив оставаться на своем месте, хотя бы для этого нужно было провести вторую бессонную ночь, и проследить за элегантным черно-красным экипажем, куда бы он ни отправился, хоть в ад, молодой человек скрестил руки на груди и вновь принялся вести наблюдение, на этот раз уже освещенное солнечным образом увиденной девушки, ее красотой, не только не изменившейся, но ставшей более утонченной, элегантностью туалета, столь непривычного для дикарки бретонских лугов. Кем же мог быть этот человек с повадками собственника, кого она называла другом с развязной интимностью.

Солнце уже давно закатилось. Наступила ночь, заполняя густыми тенями глубину улочки. По-прежнему не двигаясь в своем укрытии, застыв в неподвижной позе, чему он научился у индейцев и научил этому Мерлина, Жиль, ставший уже совершенно невидимым, увидел, как идет фонарщик со своей лесенкой, тот самый фонарщик, который так хорошо осведомил обо всем Понго. Потом зажглись два фонаря, подвешенные на веревке. Один почти на углу Бульвара, около почтового ящика, а другой — у статуи Святого Жиля на другом конце улицы. Середина же улицы оставалась вовсе не освещенной. фонарщик остановился возле кареты и помог зажечь кучеру фонари на карете. Кашляя, шаркая ногами, он пошел дальше. Улица стала совершенно пустынной.

Время шло. Кое-где возникало некоторое оживление. Раздавались отдельные голоса из окон, раскрытых, чтобы вдохнуть свежести ночи и аромат лип, подрагивавших своими вершинами из-за стен монастыря. Вдали мерцали огоньки. Фасад же дома за номером десять, в который всматривался Жиль в надежде хоть что-то заметить, оставался темным и молчаливым. Единственным живым существом был кучер, дремавший на своем сиденье, с согнутой спиной, всем видом показывавший покорность людей его круга, привыкших к долгим ожиданиям.

Наконец, когда часы Бастилии пробили половину десятого, молчаливый дом ожил. Кучер тоже проснулся. Показался слуга с фонарем, отбрасывавшим вокруг себя желтоватый свет на круглые камни мостовой, на карету, на четверых людей, среди которых Жиль без труда узнал Жюдит, сопровождавшего ее мужчину, графиню и того повесу с рыжими волосами, исполнявшего при ней обязанности секретаря.

Прощание было коротким. Последовал обмен церемонными поклонами, но наблюдающий не смог расслышать ни единого слова. Затем девушка и ее сопровождающий сели в карету, дверь дома закрылась, и все снова стало темно. Когда карета тронулась. Жиль был уже в седле.

Он выждал, когда карета выехала на Бульвар, повернула на улицу Святого Людовика и поехала по направлению к Королевской площади, и только тогда тронулся с места. Он рассчитывал, что шум, производимый коваными колесами кареты по булыжной мостовой, заглушит шум подков его коня.

Стояла темная, жаркая и душная ночь, все клонилось к грозе. Следуя за огоньками фонарей кареты, он без особого труда ехал вслед за ней, но не приближался. Путешествие было долгим. Проехали улицу Святого Антония, улицу Ткачей, Мясников, затем через мост Менял выехали на улицу Пороховщиков, а через мост Святого Михаила выехали на улицу Арф, которая заканчивалась площадью Святого Михаила. Появились вершины высоких деревьев парка, высокий, покрытый черепицей купол и ощетинившиеся строительными лесами стены Люксембургского дворца, парижской резиденции мосье.

Карета повернула и направилась к ярко освещенному фасаду Французского театра, где шло представление, не останавливаясь, проехала мимо него и сразу въехала в арку под башней, где стояли часовые в красных мундирах с золотистыми и серебряными галунами, с расшитой золотом и серебром перевязью. Это была охрана мосье, брата короля.

Карета остановилась на короткое время у портала и проехала дальше во двор. Жиль отъехал немного, привязал Мерлина к одному из бронзовых колец, вделанных в стену, подошел к одному из часовых. Тот, увидев приближающегося офицера, поприветствовал его, хотел уже было вызвать офицера, но Жиль прервал его:

— Не надо, я не хочу входить. Я хочу кое-что спросить.

— К вашим услугам, господин лейтенант.

— Тише же, тише! Я же не хочу тебя выспрашивать о каких-либо государственных секретах.

Скажи мне, ты знаешь эту даму, которую только что привезли в черно-красной карете?

Лицо часового расплылось в широкой улыбке, он понимающе подмигнул Жилю. Если речь шла о женщине, то это было его делом, и он понимал, почему лейтенант королевской гвардии снизошел до разговора с простым солдатом.

— Знаю, конечно. Она живет во дворце. Это самая красивая девушка во всем дворце. Я понимаю, почему она вас интересует, господин лейтенант.

— Так кто она?

— Одна из двоих чтиц мадам. Она поступила на службу к принцессе около двух лет назад.

— И как ее зовут?

— Мадемуазель де Лятур, Жюли де Лятур. Она прекрасна, но с очень нелегким характером. Если вы вздумаете приударить за ней, господин лейтенант, то я бы посоветовал вам поостеречься. Она легка на руку, у нее острый язычок. У нее нет возлюбленного.

Голос молодого солдата, сдобренный ярким бургундским акцентом, звучал для Жиля как приятная небесная музыка.

— Но ведь ее сопровождал какой-то мужчина.

Ты знаешь, кто это?

— Не очень. Видел его два-три раза. Он приезжает к монсеньеру, затем уезжает в его карете с мадемуазель де Лятур. Я думаю, что он из провинции, а скорее — он иностранец. Уж больно странное у него имя.

— Так он не живет во дворце?

— Нет, конечно. И сейчас он не останется там долго. Он привез мадемуазель де Лятур, и вон

его лошадь.

— Спасибо, друг мой!

Золотой перешел из кармана шевалье в руку солдата, удивленного таким неожиданным счастьем.

— За это, господин лейтенант, вы можете расспрашивать обо всех живущих в доме мосье. Меня зовут Гобер, по прозвищу Барвинок.

— Хорошо, Барвинок. Я буду об этом помнить.

Он не хотел уезжать от жилища Жюдит, не поговорив с ней, не проникнув в окружавшую ее тайну. Это уже было что-то. Он узнал, что она состояла на службе у графини Прованской. Но почему под вымышленным именем? Может, из-за опасности со стороны братьев. Она же не знала о смерти одного из них, Тюдаля. А что могли бы сделать два мелких дворянчика члену одной из самых могущественных семей? Может, чтобы уйти от своих собственных ужасных воспоминаний, она сменила даже свое имя?

Жюли де Лятур? А почему она выбрала именно это имя?

Внезапно в его памяти всплыли последние слова из разговора мосье и графини де Ла Мотт: «В случае необходимости пошлите мне безобидную записку с любовным текстом, но подпишите его Ж. де Лятур. Вы не забудете? Ж. де Лятур…»

Так что же? Принц указал своей сообщнице имя, под которым у него в доме была известна Жюдит. А что же делала Жюдит у этой женщины, которую она, казалось, не должна была знать? Так сопровождавший Жюдит их, просто познакомил?

Бессильный найти какие-то ответы на эти вопросы, он снова вернулся к часовому.

— Кто командует сменой часовых?

— Господин граф де Тезан, лейтенант.

— Сходи за ним.

Солдат должен был сразу бежать, но, к удивлению шевалье, на этот раз он даже не пошевелился.

— Извините, господин лейтенант, но на вашем месте я бы этого не делал.

— И почему же?

— Потому что это бесполезно. Если вы надеетесь увидеть мадемуазель де Лятур, то ни господин де Тезан, ни даже сам господин граф д'Оже, наш капитан, не смогут вам помочь. Правила во дворце очень суровые относительно женского окружения мадам. Принцесса очень строга и требовательна. А уж если застанут мадемуазель де Лятур разговаривающей ночью с мужчиной, то она немедленно будет изгнана из дворца.

— А тот, с кем она только что вернулась?

— Это не одно и то же. Если он и не член семейства, то получил разрешение мадам.

— Но, в конце-то концов, могу я оставить ей записку? Я ведь могу быть ее… братом, например.

— По мнению мадам, нет таких посланий, которые не могут подождать и дня, если речь заходит о фрейлинах ее свиты. А что до того, что вы намереваетесь сказаться ее братом, то я бы даже и не пытался сделать этого.

— Смотри-ка, ты даешь мне советы!

— Вы даже и не пытались бы этого сделать, господин лейтенант, если бы хоть раз увидели госпожу де Монтескью, исполняющую роль старшей интендантши у графини. Каждый мужчина предпочитает получить пулю, нежели встретиться с ее гранитным взглядом. Если вы будете настаивать на встрече с мадемуазель де Лятур, то волей-неволей обязательно окажетесь перед этой госпожой, и если вы останетесь живым, то кошмары вас будут преследовать добрых полгода.

Жиль рассмеялся.

— Хорошо. Сегодня отступаю, но завтра обязательно возвращусь.

— Завтра будет день. И он принесет вам удачу.

— Да услышит тебя Бог. Во всяком случае, спасибо за совет.

Он отошел, отвязал от привязи Мерлина, сел в седло. Теперь он хотел узнать, что это был за человек, занимающий такое положение при дворе мосье и имевший право увозить Жюдит куда ему вздумается. Будет интересным узнать, где гнездится эта ночная птица.

На этот раз ожидание было недолгим. Под сводом арки раздался топот лошадиных копыт, показался всадник, закутанный в черную накидку, в черной же шляпе с пером.

— Вот он, — пробормотал Жиль сквозь зубы. — Посмотрим, куда он направится.

От всего сердца он надеялся, что ехать не слишком далеко, поскольку начала сказываться усталость, тяжело давившая на плечи, хоть и привыкшие к трудным задачам. Решительно, жизнь в цивилизованных странах, и в особенности в Париже, была более изнурительна, чем долгие переходы на вольном воздухе и даже чем жизнь воина. Когда же он завидел впереди широкую ленту Сены, то понял, что еще не скоро уляжется в постель.

Какая-то сила, кроме воли и любопытства, толкала его по следу этого человека. Он испытывал почти физическую потребность узнать больше, приблизиться к этой таинственной личности, которая притягивала его, как магнит притягивает железо.

Переехав Сену, человек проследовал почти по тому же пути кареты, но более быстрым ходом.

Он довел своего преследователя до улицы Святого Людовика. Было уже очень поздно, но два всадника, следовавшие на почтительном расстоянии один от другого, не встретили ни одного патруля. Даже у Гран-Шатле было спокойно и тихо, как будто все часовые спали. Гроза еще не разразилась.

Она бродила где-то вокруг Парижа, проявляясь глухими раскатами грома и короткими вспышками молний. Никто не хотел находиться на улицах в такое время, даже разбойники.

Нападение было внезапным. Когда всадник замедлил ход, поднимаясь на холм около почтенного вида особняка, из боковой двери выскочили пять или шесть человек и бросились на него.

Один устремился к лошади, а другие повисли на всаднике, и тот сразу упал вниз. Отдаленный фонарь дал возможность Жилю ничего не упустить из виду.

Он пустил галопом Мерлина, вздыбил его и обрушился на разбойников с выхваченной шпагой.

Дважды лезвие вонзалось в человеческую плоть, третий, оглушенный копытами, валялся у стены.

Неизвестный с удивительной ловкостью для полного человека поднялся, выхватил шпагу и начал храбро отбиваться от двух бандитов. Спрыгнув на землю, Жиль подбежал, принял на себя одного из них, с удивлением обнаружив, что злоумышленник был в маске, как, впрочем, и все остальные.

— Вы ранены, сударь? — спросил он, отбивая удары.

— Нет, немного ушибся, но…

Конец фразы потонул в оглушительном ударе грома. В ту же секунду гроза разразилась. Хляби небесные разверзлись, и водяная лавина обрушилась на землю, сначала вздымая пыль, а затем превращая ее в непролазную грязь. Раненный в плечо злоумышленник Турнемина предпочел на этом закончить и постыдно бежал. Противник незнакомца тоже предпочел улизнуть. Жиль спокойно вытер шпагу, вложил ее в ножны.

— Я вам обязан жизнью, — сказал незнакомец на хорошем французском языке, но с явным итальянским акцентом, — и вы мне оказали большую услугу, но почему же вы меня преследуете?

В темноте не видно было, как Жиль покраснел.

— Как вы это узнали, я же находился довольно далеко?

— Мне вовсе не нужно было вас ни видеть, ни слышать, чтобы понять это. На улицах не было ни души. Не окажете ли честь выпить бокал вина с тем, кого вы спасли? Я живу в этом доме, — сказал он, указывая на высокую боковую дверь, за которой и скрывались нападавшие. — Нам трудно будет разговаривать всухую.

— Охотно. Я приму приют гораздо охотнее, чем бокал, тем более что лошадь нуждается в отдыхе больше, нежели я сам.

— Тогда входите!

Незнакомец позвонил в висевший над дверью колокол, тотчас тяжелая дверь открылась. Показался широкий двор, слабо освещенный двумя фонарями, гигантский силуэт привратника, к которому незнакомец обратился на совершенно непонятном языке. Тот молча кивнул головой и увел лошадей в глубь двора. Незнакомец же повел Жиля в дом. Они вошли в просторную библиотеку, обитую светлым дубом. Несмотря на предгрозовую духоту, там горел камин, отделанный серым мрамором, источая аромат каких-то экзотических растений. Он давал больше запаха, нежели тепла. Благодаря большим шелковым занавесям, обширная комната создавала впечатление комфорта и интимности.

Незнакомец снял свою черную забрызганную грязью накидку и насквозь промокшую шляпу.

Он был не очень высокого роста, но крепко и хорошо сложен. Искусство портного сумело скрыть легкую полноту. Он был одет в восхитительный шелковый костюм красного цвета, шелковые же, но черные, штаны и чулки. Высокий умный лоб скрашивал резкое выражение лица, которое Жиль подметил еще у дома графини де Ла Мотт. Приятно очерченный рот приоткрывал белые зубы, а черный сверкающий взгляд излучал незабываемое очарование.

— Сядьте поближе к огню, — сказал он, указывая на большое кресло, покрытое ковром. — Вы у себя дома даже больше, чем я сам. Этот дом принадлежит одному из моих друзей графу Оссолинскому. Он просто оказывает мне гостеприимство во время моих приездов в Париж. Я вижу, что вы принадлежите к королевскому дому и что вы один из тех, кто отличился во время славной американской революции. Я думаю, что вы из провинции, конечно же бретонец, что в Париже вы еще недолго, что вы холостяк, влюбленный и что вы очень устали. Итак, садитесь, сделайте милость, скажите ваше имя. Я могу угадывать многое, но не это.

— Это справедливо, сударь. Я должен бы представиться сразу, как только переступил порог этого дома. Меня зовут Жиль, шевалье де Турнемин де Лаюнондэ. А вас?

— Могу ответить. Я тот, кто… Но я боюсь, что вы не поймете. Я ограничусь тем, что назову вам имя, под которым я известен в этом низком мире. Меня зовут Калиостро, граф Александр де Калиостро.

СТРАННЫЙ ГРАФ ДЕ КАЛИОСТРО

Имя звучало странно, оно хорошо подходило к незнакомцу, но абсолютно ничего не говорило шевалье. А этот человек, несмотря на некоторую выспренность, был все же симпатичным, и было в нем что-то привлекательное. Жиль без особых церемоний уселся в кресло со вздохом облегчения, за что он тотчас же извинился.

— Вы верно угадали, граф, — я очень утомился. Как только гроза утихнет, я попрошу вашего разрешения удалиться. Весьма опасаюсь, что засну прямо перед вашими глазами.

— Вы рассчитываете вернуться в Версаль этой же ночью?

— Нет же, я хочу переждать ночь в отеле «Йорк», на улице Коломбье. Там меня знают. Но я не заказывал комнаты, и очень может быть, что мне придется довольствоваться конюшней. Но это не имеет особого значения.

— Вы можете уехать, когда пожелаете. Но не раньше, чем вы разделите со мной этот паштет и эту бутылку шампанского. Ничего нет лучше для уставшего организма, чем такое сочетание. Да, вы не ответили на мой вопрос.

Он приблизил к огню маленький столик, уже накрытый, разрезал на толстые куски паштет из перепелок с золотистой корочкой, наполнил два прозрачнейших бокала пенистым золотистым вином. Жиль видел, что у него очень красивые и необыкновенно ухоженные руки, унизанные перстнями с алмазами и рубинами, даже в несколько чрезмерном для мужчины количестве.

— Это верно, — согласился Жиль, беря протянутый ему бокал. — Вы заметили, что я за вами слежу, и вы спрашиваете почему. Вы же сами и ответили на этот вопрос, вы верно угадали. Только Богу известно, как я влюблен. Да, я влюблен в ту девушку, с которой вы провели вечер. Скажите же, как вы могли узнать об этом, не видя меня, не зная никаких подробностей обо мне?

Калиостро рассмеялся.

— Это легко. Ваше лицо и особенно голос говорят, что вы бретонец. Конечно, вы гораздо выше среднего роста, но ваши черты говорят о древней и чистой кельтской расе. Кроме того, хотя у вас нет никакого акцента, но ваша манера выделять согласные окончательно меня убедила. До этого я еще колебался между Нормандией и Бретанью.

Вы были на войне в Америке, о чем нетрудно догадаться, поскольку это написано на груди. Вы недавно в Париже, потому что вы еще не восприняли всех привычек общества. Иначе вы бы знали, что буколические вкусы графини Прованской и ее любовь к скрытности побудили ее к тому, что на экипажах, которыми она пользуется для неофициальных поездок (для милосердия, например), нарисована просто роза вместо ее гербов. Вы холостой, поскольку женатые в вашем возрасте не пребывают ночью на улицах. И, наконец, вы влюбленный. Конечно же, вы могли следовать только за девушкой, которую я сопровождал. Затем я ни на одно мгновение не сомневался, что именно я являюсь предметом вашего преследования. Видите ли, меня еще мало знают в Париже, я сюда приезжаю редко, лишь по делам. Сейчас я живу в Бордо, там я живу с осени прошлого года. А приехал я из Неаполя.

— Но вы достаточно хорошо известны. На вас делают засаду в подъезде вашего дома и нападают на вас.

— Я уверяю вас, что вы не знаете Парижа. Хозяин этого дома граф Оссолинский — богатый польский вельможа, а я всего лишь презренный бедняк. А эти охотились за моими деньгами и драгоценностями, — добавил он, любуясь своими руками, унизанными перстнями. — Ну, а теперь скажите мне, что я смогу сделать для вас, я непременно хочу отплатить вам.

— Если эти люди охотились лишь за вашими деньгами, граф, то этот долг не слишком большой.

Мы будем в расчете, если вы мне просто скажете, что у вас за отношения с мадемуазель де Лятур.

— Только отеческие, уверяю вас. Она приходится племянницей одной замечательной женщине, которую я имел счастье излечить от некоторых болезней сразу же по моем приезде три года назад, когда я был приглашен для лечения маршала Субиза. С тех пор я всегда наношу им визиты, в каждый мой приезд в Париж. А сегодня вечером мы виделись с нашими общими друзьями.

Вот и вся загадка. Но берите же ваш паштет, он отличный. Еще вина?

— Вы врач?

— Я вам сказал: я тот, кто есть; мог бы сказать также: я тот, кто знает. Да, мой юный друг, я врач и, не хвалясь, скажу, может быть, даже лучший из всех, поскольку я излечиваю не только тело, но и душу. Некоторые из моих больных не могут без меня обойтись, и это обязывает меня много путешествовать.

Инстинкт говорил Жилю, что все это не досказано. Что-то здесь было не так, не клеилось, но что именно, он не мог сказать. Может быть, излишняя простота и естественность объяснения не соответствовали тому, что происходило вокруг графини и мосье. Чтобы удостовериться в своем подозрении, он спросил:

— Вы лечите кого-нибудь в Люксембургском дворце? Может, графиню, а может, и самого мосье?

— Да, Мосье прибегает иногда к моим скромным услугам, когда его особенно одолевают болезни. Но делает он это с большими предосторожностями и держит в большом секрете, с тем чтобы не вызывать неудовольствия со стороны тех, кто обязан следить за его здоровьем.

— Болезни? Принцу же только тридцать.

— Возраст здесь ни при чем. Он излишне много ест и пьет. Представьте только, что его светлость ежедневно выпивает около десяти бутылок старого вина. Кроме того, хотя он обожает лошадей и имеет в своих конюшнях лучших чистопородных лошадей Европы, он не делает никаких упражнений в противоположность королю, который ест и пьет много меньше и ежедневно ездит на охоту. А что до мосье, видите ли, причины бед с его здоровьем многочисленны. Он страдает приступами подагры, расширением вен, печеночными коликами, рожистыми воспалениями. У меня есть некоторые эликсиры, которые ему иногда очень помогают. Это единственное, что он приемлет, ибо, когда я ему говорю о режиме, он отказывается меня даже выслушать.

— Понимаю. И что, принц болел в эти дни?

— Да, и довольно сильно. Я его застал с сильным печеночным воспалением, и мне, к счастью, удалось помочь ему.

На этот раз Жиль понял, что Калиостро говорил ему не правду, что эти «врачебные» отношения, которые он поддерживал с принцем, скрывали что-то другое. Ведь человек, который приходил к Бегмеру, был, может, излишне толст, но без признаков печеночных колик, впрочем, всяких других тоже.

— Вот и вся тайна, — вздохнул врач, склоняясь, чтобы лучше любоваться светом пламени через бокал с шампанским. — И я благословляю то чувство, которое вы питаете к прелестной мадемуазель де Лятур, ведь именно ему я обязан вашему вмешательству. Но ведь вы в Париже недавно, когда же вы успели ее встретить? Она же почти совсем не выходит в свет.

Жиль терялся в поисках загадки, которую преподносил ему этот человек. Он потерял бдительность и рассеянно ответил:

— О, Жюдит я встретил довольно давно.

Тотчас же он спохватился о допущенной им глупости.

— Жюдит? Но мадемуазель де Лятур зовут вовсе не так, она же Жюли?

Сверкающие глаза врача повелительно вперились в залившееся краской лицо шевалье. Он натянуто улыбнулся, стараясь скрыть смятение и неловкость.

— Я сказал «Жюдит»? Вероятно, я просто обмолвился.

— Нет же, вы не обмолвились. Вы сказали «Жюдит» совершенно сознательно, потому что вы ее действительно знали давно, даже очень давно. И вы знаете о ней гораздо больше, чем я.

Приветливость тона врача совершенно исчезла.

Теперь в нем чувствовалась скрытая волна угрозы. И Жиль внезапно почувствовал, что улыбчивая внешность, очаровательные манеры этого человека скрывали что-то бесконечно угрожающее и опасное. В то же время его охватил страх: не навлек ли он беды на ту, которую он любил больше всего на свете своим неосторожно оброненным словом. Взгляд Калиостро стал невыносим.

Бренчание колокольчика на входных дверях двора избавило его от необходимости ответа. Врач вздрогнул и отвел от него свой насупленный взор.

— Кто это может прийти в такой час? — прошептал он сквозь зубы.

Тотчас вошел великан-консьерж, прошептал что-то на ухо своему хозяину. Тот вздрогнул, устремился к Жилю, схватил за руку, повлек его в глубину комнаты к маленькой потайной двери, сунув ему по пути зажженный подсвечник.

— Быстро выйдите и не показывайтесь! Неожиданный посетитель. Это ненадолго.

— Я вовсе не хочу вас беспокоить, — запротестовал Турнемин. — И не намеревался задерживаться здесь надолго. Скажите вашему слуге, чтобы он привел мою лошадь, и я вас оставлю.

— И речи об этом не может быть. Нам еще надо поговорить. Вы — личность много более интересная, чем я предполагал.

— Но в конце-то концов…

Протест был напрасным. Железной рукой Калиостро втолкнул своего гостя в довольно узкий кабинетик, поставил подсвечник на покрытый черным бархатом стол и вышел, тщательно закрыв за собой дверь. Да с такой тщательностью, что Жилю показалось, что он закрыл ее на ключ.

Оскорбленный этим, он бросился было обратно к двери, но, поразмыслив, оставил первую свою мысль освободиться отсюда во что бы то ни стало. Может, будет интереснее попытаться увидеть, что это за неожиданный визитер пожаловал в такое время.

Обследовав дверь, он обнаружил довольно длинную щель в двери, узкую, но, прильнув к ней глазом, можно было увидеть часть пространства библиотеки с врачом и неожиданным посетителем.

Это был мужчина лет пятидесяти, с красивым лицом, импозантной внешностью, в одеждах из черного шелка с жабо и манжетами из великолепных кружев. Коротко подстриженные прекрасные посеребренные волосы вились вокруг круглой шапочки, которую обычно носят священники, но эта шапочка была пурпурной. Жиль же достаточно был посвящен в церковную иерархию и тотчас же понял, что это князь церкви. Калиостро склонился перед ним в низком поклоне.

Посетитель промолвил приветливым голосом:

— Итак, мой секретарь Рамон де Карбоньер видел, как вы выходили сегодня вечером от прелестной графини, и он не ошибся. Вы, стало быть, в Париже, дорогой мой колдун, и вы еще не у меня! Я ведь могу сделать вид, что рассержен.

— Ваше преосвященство в этом случае впал бы в серьезную ошибку, но, когда я явился с визитом к вам, мне было сообщено, что вы в своих владениях Куиврей.

— Ну вот еще! Вы могли бы и приехать ко мне или же отправить послание. А почему вы не предупредили меня о вашем приезде? Вы же знаете, что вы мне очень нужны. Уже долгие месяцы я буквально умоляю вас приехать пожить в Париже, а вы все упрямо цепляетесь за этих бордоских судейских крючкотворов. Что представляет собой этот шевалье де Ролан или даже маркиз де Каноль, когда сам Роган нуждается в вас! Кто они такие, чтобы вы так долго оставались в их распоряжении?

Из своего кабинетика Турнемин не мог не догадаться, что это был не кто иной, как великий духовник Франции принц Луи де Роган, кардинал-архиепископ Страсбурга. И то, что он разыгрывал сцену ревности перед итальянцем, только усиливало его любопытство. Что же это был за неизвестный врач, которого принц крови тайно призывал к себе, чтобы сам Роган умолял его подобно покинутой любовнице? Что это за человек, который называл себя другом Жюдит? Его удивление еще более усилилось, когда он услышал меднозвучный голос Калиостро, ибо в этом голосе слышалась совершенно непонятная суровость учителя по отношению к ученику:

— Мои дела с должностными лицами города еще не закончены, и вашему преосвященству хорошо известно, что я вернусь к нему, как только это будет возможно. Могу ли я только спросить, каким образом вам стало известно, что я нахожусь в этом доме?

Кардинал уселся с усталым вздохом в кресло, которое только что занимал Жиль.

— Рамону, проявляющему к вам все знаки восхищения, удалось выудить ваш адрес у графини. Вы же не будете сердиться на эту обворожительную женщину? — добавил он, видя насупленные брови Калиостро. — Узнав, что я только что приехал в Париж, она, должно быть, подумала, что я буду глубоко счастлив видеть вас хоть короткое время. Она не смогла устоять перед желанием доставить удовольствие тем, кого она так любит. Но скажите же мне, мой дорогой колдун, я и не знал, что вы поддерживаете такие тесные отношения со знатью Польши. Этот особняк, не принадлежит ли он графу Оссолинскому?

— Ваше преосвященство принадлежит к дипломатическому миру. Вы должны были бы знать, что я поддерживаю отношения со многими дворами Европы, — ответил с еще большей суровостью врач. — И я добавлю еще для вашего сведения, что вы будете весьма удивлены, узнав, сколько принцев Азии и Африки, сколько выдающихся деятелей Америки хотят видеть меня в числе своих друзей или же обязанных мне.

— Простите же меня! Боже мой! Как я вас ужасно потревожил!

Взгляд принца остановился на столике, на котором стояли два бокала с вином и остатки паштета на тарелке.

— Ваше преосвященство никогда меня не тревожит. Его визит всегда радость для меня и для моих друзей.

— Друзей, которые тут же обращаются в бегство, не правда ли? Друг мой, дважды, нет, трижды извините меня, если этот друг — женщина, — промолвил он, понижая голос на последнем слове.

Калиостро, не отвечая, склонился в глубоком поклоне, и Жиль больше ничего не мог услышать, поскольку оба собеседника стали говорить шепотом, но он мог видеть, как кардинал уходит, неоднократно с чувством пожимая руку врачу, проявляя знаки самого теплого к нему расположения.

Чтобы не быть застигнутым при подслушивании, Жиль отвернулся от двери и направился к одному из двух кресел, которые вместе со столиком, на который был поставлен подсвечник, составляли всю меблировку этого маленького кабинетика.

Он еще не успел внимательно осмотреть ее, и теперь ее вид вызвал в нем чувство удивления.

Это было довольно мрачное помещение. На обтянутых черной материей стенах висели странные изображения, вырезанные из меди. Все они были расположены вокруг скрещенных шпаг. Черного цвета была также и бархатная обивка кресел и стола. Внимательнее же рассмотрев его. Жиль заметил, что там были расположены странные предметы, и эти предметы были расставлены с определенной симметрией: роза, крест, треугольник и маленькая Адамова голова, с большой тонкостью выточенная из серебра. Стоявший в центре стола подсвечник был расположен напротив вращающегося зеркала, отражавшего свет и удваивавшего отблески огня.

Молодой человек опустился в одно из кресел, устремил свой взгляд на пламя, и ему показалось, что отблески этого пламени вдруг удвоились и сопровождались регулярными вспышками, будто это зеркало отражалось в другом.

Без сомнения, Калиостро пошел проводить гостя до кареты. Наступила глубокая, всепроникающая тишина. Она давила на Жиля, усиливая его беспокойство. Взгляд его приковался к огню, и с каждым мгновением усталость все больше опускала его веки.

Следя за тем, чтобы не уснуть, он попробовал двинуться с места, встряхнуться, но чем больше он сопротивлялся, тем больше возрастала усталость, а искушение уснуть становилось непреодолимым. Как будто две руки, одна ласковая, а другая мощная, давили на его плечи, удерживая его в кресле, а желание подняться иссякало.

Где-то в глубинах сознания ему чудилось, что какой-то голос нашептывает ему с настойчивой лаской и приказывает ему заснуть и спать, спать.

Зеркало продолжало медленное вращение, и Жиль не мог больше противиться этому очарованию.

Он уже не видел и не слышал, как итальянец медленно приближался за креслом с протянутыми к нему руками. Вся вселенная опрокинулась на Жиля, и он погрузился в сладкий сон, полный сновидений.

Картины и ощущения прошлого пришли к нему откуда-то из глубины памяти. Он вновь увидел встреченные за его короткую жизнь лица. Он стал вновь Жилем Гоэло, маленьким босоногим крестьянским мальчиком в песках Кервиньяка, нелюбимым внебрачным сыном Мари-Жанны, взбунтовавшимся учеником коллежа Сент-Ив де Ванн, ослепленным возлюбленным непокорной Жюдит де Сен-Мелэн, будущим священником, покинувшим семинарию, укравшим лошадь, чтобы быстрее устремиться навстречу своей судьбе.

Затем он увидел себя секретарем Рошамбо, молодым солдатом, адъютантом де Лафайета, Джорджа Вашингтона, лесным охотником, компаньоном Тима Токера, пленником ирокезов, страстным любовником индейской принцессы Ситапаноки, славным воином при Йорктауне, признанным на пороге могилы человеком, который дал ему жизнь, офицером королевских драгун, безутешным мстителем за Жюдит, осужденным ее презренными братьями на ужасную смерть.

Перед ним возникли и недавние события. Улыбающиеся лица расцвечивали перемежавшиеся воспоминания. Лица Марии-Луизы, Каэтаны, таинственной графини — двойника Жюдит и королевы. Возникли и мужские лица: граф Прованский, выходящий из темной рощи Трианона, Ферсен с синяком под глазом и, наконец, странный врач-итальянец.

Но по мере того как сменялись его полупризрачные видения, они становились все более тягостными, болезненными, как будто какая-то другая тяжесть одолевала спящего, как будто двери его памяти тщетно силились закрыться.

Наконец все слилось в бурный поток вспышек, разноцветных пятен, все погрузилось в бездонную пучину, обитаемую какими-то темными призраками, из глубины которой исходил грозный голос, провозглашающий: «Скипетр нанес удар по Храму, но Храм сам нанесет удар по Скипетру, и тот обрушится в грязь и кровь! Горе Лилиям Франции и тем, что служит этим Лилиям! Горе служителям французских Лилий! Горе Лилиям!..»

А затем все исчезло. Остался лишь бездонный, черный, теплый, ласкающий водный поток, в котором Жиль плыл, счастливый и освобожденный от всего…

Утренний луч солнца, проникший сквозь полосатые шелковые занавески, заставил вздрогнуть веки шевалье. Он заморгал, протер глаза, широко зевнул, поднялся на локте и обнаружил, что он лежит на ковре рядом с диваном, на который его, видимо, положили.

Быстро поднявшись, он потянулся, осмотрелся, обнаружил себя вновь в библиотеке, где был принят врачом. Не было никаких следов их ужина, не было никого. В комнате был идеальный порядок. Лишь около кресла стояли его сапоги да на спинке висел его мундир. Стояла полная тишина.

Жиль отдернул штору, солнце наполнило своим светом комнату. Окна выходили на маленький запущенный садик, где сорняки расползлись среди кустов роз до самых стен, увитых плющом.

Звук открывающейся двери заставил его обернуться. Он увидел вошедшую толстую женщину в чепце и фартуке, вооруженную метлой. Увидев незнакомца, она вскрикнула, выронила все свои принадлежности.

— Ради всех святых! Что вы здесь делаете? Кто вы?

— Как это кто я? А почему это должно вас касаться? Извольте-ка сообщить господину графу де Калиостро, что я бы хотел попрощаться с ним перед отъездом и что я не отказался бы от чашки кофе.

— Кому сообщить?

— Вашему хозяину! Графу де Калиостро.

— А кто это?

Когда речь шла не о засаде или о службе, требующей терпения, то это терпение вовсе не было главной добродетелью шевалье. Он сначала обулся для придания себе большего достоинства, натянул на себя мундир, парик и предстал перед служанкой. Она на всякий случай подобрала метлу, вероятно, чтобы защищаться от неожиданного пришельца.

— Давайте договоримся. Этот дом принадлежит графу Оссолинскому?

— Да, но это так, призрак. Он никогда не бывает здесь.

— Возможно. Но я предполагаю, что вы же не можете не знать, что граф Оссолинский предоставляет свой дом в распоряжение своего друга графа де Калиостро, когда тот приезжает в Париж.

— Но кто это? Я никогда о нем не слышала.

— Это невероятно. Я был вчера вечером принят графом. Мы поужинали. Тогда позовите консьержа.

— Какого консьержа? Уже на протяжении многих месяцев этот дом пустует.

— Ну, а кто вы?

— Я? Я вдова Радинуа. Я живу неподалеку на улице Святой Анастасии. Мой покойный муж служил у графа Оссолинского. Он следил за домом. И я вот работаю вместо него. Но клянусь крестом на могиле моей покойной матери, я никогда не слышала о вашем графе. И об этом, как его… консьерже.

— Ну вспомните же! Такой молодец большого роста. Должно быть, он поляк.

— Никогда не видала, — снова заверила его вдова Радинуа. — Когда господин граф наезжает в Париж, он привозит с собой всю прислугу. В последний раз это случилось добрых пять лет назад. Ну, если он имеет желание предоставлять свой дом друзьям, то разве я могу быть против? Вероятно, он дал ключ от дома вашему графу. Не мог же он пройти сквозь стену. Вот только следовало бы мне об этом сказать. Ну и что же теперь будем делать?

— Ничего. Приступайте к уборке. А я посмотрю, нет ли здесь моего вчерашнего хозяина. Но прежде всего вот что я сделаю.

Он устремился к маленькой дверце в глубине библиотеки, открыл ее и ахнул от удивления: не было никаких следов ни черной обивки, ни кресел и столика, ни предметов из серебра. Он увидел просто узкую комнатушку с голыми стенами, совершенно пустую, только на полу лежала стопка книг да стояла маленькая библиотечная лесенка. Совершенно ничего не осталось от тревожных украшений прошлой ночи.

Размышления его над еще одной тайной были прерваны вдовой Радинуа.

— Скажите, это случайно не для вас?

— Где вы это обнаружили? — спросил он, беря у нее письмо.

— Там, на камине. Там что-то написано. Ну а я, чего уж тут скрывать, читать-то я не выучилась.

Вот мой покойный муж, он-то умел читать. А настоятель храма Святого Людовика Христолюбивого говорил, что если бы он захотел…

Но Жиль не заинтересовался интеллектуальными способностями покойного Радинуа. Письмо было действительно адресовано ему, что следовало из размашистой надписи на конверте. Письмо было кратким и поэтому еще более тревожным.

«Не пытайтесь искать мадемуазель де Сен-Мелэн. Это будет опасно для ее жизни.»

Все было так непонятно… С гневом он сунул письмо в карман, нахлобучил шляпу и направился к двери.

Служанка, уперев руки в полные бедра, с улыбкой наблюдала за каждым его движением.

— Если вам вздумается еще раз провести здесь ночь, предупредите меня. Я приготовлю вам комнату. Это будет немного лучше дивана. Мне так нравятся красивые военные. Я живу на улице Святой Анастасии, в доме номер два.

Но Жиль не имел никакого намерения возвращаться в этот дом, даже с разрешения вдовы Радинуа. Тем не менее он ее поблагодарил и отправился на поиски конюшни, умоляя Господа, чтобы его Мерлин не испарился подобно тому врачу-итальянцу, консьержу-поляку и его видениям в черной комнатушке.

Опасения были напрасными. Ирландский жеребец стоял в чисто прибранном стойле, его сбруя была развешана на стене. Он заржал при виде своего хозяина, подставил свою умную морду под ласковые потрепывания.

— Ты умная лошадь, — приговаривал Жиль, седлая его, — но не ты же засыпал в ясли овса, не

сам же ты себя расседлал. Не твой же это ангел-хранитель! Кто-то же это сделал! Или же я сам призрак, видение. Бог ты мой! — воскликнул он, крепко затягивая подпруги. — Если бы ты мог говорить, ты мог бы мне сказать, что я, по крайней мере, не сумасшедший. А к тому же это письмо. Этот проклятый колдун знает о Жюдит больше, чем я полагал. Как же он узнал ее настоящее имя?

Вдруг его пронзила внезапная мысль. Есть же кто-то, кто может подтвердить, что это был не сон. Это же тот знатный гость, которого он видел в щель двери. Не может же лгать принц Роган, бретонец, да еще и кардинал. Конечно, будет затруднительно офицеру личной гвардии короля расспрашивать великого духовника Франции о его близких друзьях, о его ночных визитах.

— Он же может дать адрес этого колдуна, по крайней мере! Не отлучит же он меня от церкви, если я у него это спрошу! А там посмотрим.

Ведя под уздцы Мерлина, он вышел из конюшни.

— И лошадь ваша тоже была здесь всю ночь!

— Это же половина меня самого! Мое почтение, мадам! — отсалютовал он служанке, что повергло ее в состояние глубокого смятения и заставило покраснеть до корней волос.

— Как же вы милы! Приезжайте сюда, когда захотите. Садитесь же в седло, я так хочу полюбоваться вами.

Чтобы доставить удовольствие этой доброй женщине. Жиль устроил небольшой спектакль.

Он вскочил в седло, не касаясь стремени, заставил Мерлина поклониться, затем пройтись испанским шагом под восторженные аплодисменты присутствующей публики и важно выехал из открытых ворот. И как раз в этот момент он заметил, как из одного из соседних домов выходит величественная английская шляпа, которая что-то ему напомнила. Он также заметил, что трупы после вчерашней стычки были уже убраны.

Он уже хотел пришпорить лошадь и мчаться во весь опор по направлению к Бастилии, но сдержался, чтобы проверить, не ошибается ли он. Но это был в самом деле тот элегантный секретарь графини де Ла Мотт. Он был занят тем, что пытался натянуть ярко-желтые перчатки. У него был вид отдохнувшего человека, выходящего после спокойно проведенной ночи, а теперь он остановился на мгновение на пороге своего дома, чтобы вдохнуть утренний свежий воздух перед тем, как вновь заняться своими обычными делами.

Они заметили друг друга одновременно. Всадник, выезжавший из ворот дома Оссолинского, казалось, поверг незнакомца в шок. На его гладко выбритом лице появилось чувство удивления.

Быстро покончив со своими перчатками, он нервными шагами удалился в сторону улицы Сен-Жиля, с угрожающим видом поигрывая тростью.

Это странное поведение повергло Жиля в недоумение. Миловидный секретарь не знал его, да и не мог знать. Их краткая встреча на выходе из Трианона не должна была произвести на него никакого впечатления, поскольку он не мог знать, что Жиль в это время следовал по пятам за его хозяйкой. Тогда отчего же, черт побери, такая реакция при виде его, выходящего из дома? А не из-за того ли, что именно из этого дома? Видимо, он знал, что в доме никого нет, и совершенно не был в курсе того, что происходило здесь ночью.

Он пустил Мерлина мелкой рысью по утреннему Парижу в направлении улицы Святого Людовика. Раздавались крики бродячих торговцев, им эхом вторил своими призывами точильщик. Жиль принялся размышлять, что весь этот маленький мирок, обитающий около Тампля, ведет себя как-то странно. Внезапно мысль его остановилась на этом слове «Тампль» — храм. Он вспомнил о том голосе, который раздавался во время его сна, том голосе, который провозвестил такое грозное проклятие Лилиям Франции. Оно снова прозвучало в ушах Жиля, но на этот раз с болезненно-тревожным чувством, которое он испытал при виде этого белокурого секретаря. Так что же могла значить эта грозная анафема всему королевству, исходящая от солдата удачи? И как он, рожденный в позоре, мог вплести свою жалкую нить в роскошный ковер королевских судеб?

Вряд ли он мог ответить на подобный вопрос.

А потом в лучах прекрасного утреннего солнца, золотивших Париж, ночные тени теряли свою грозную силу. В конце-то концов. Жиль сейчас намеревался заниматься только собой и той, которую он любил. Прежде всего, необходимо было найти Жюдит, пусть она и называла себя Жюли.

Неужели она была замешана в эти странные и опасные действия? Он твердо знал, что в его сердце достаточно любви и решительности, чтобы вырвать ее из заговора, темные следы которого он обнаруживал ежедневно. Этот заговор будет раскрыт, но, как обычно, совсем не главные его зачинщики понесут наказание, но те, кто помогал им и которым не выпало удачи быть рожденным на ступенях трона.

Молодому человеку не составило никакого труда найти особняк Рогана Страсбургского, в котором жил кардинал. Но сегодня удача ему не сопутствовала: ему сообщили, что его преосвященство уехал из Парижа еще с первыми лучами солнца, не соизволив сообщить, куда он направляется.

Может, в свое имение в Куиврей, а может, и в Страсбург. И больше ничего нельзя было выудить из привратника, упорно остававшегося неподкупным.

Разочарованному и взбешенному Жилю оставалось лишь следовать в каком-то другом направлении. Но куда? Может быть, в Бордо? Но Калиостро был слишком хитер.

Ведь он знал, где искать Жюдит, тогда зачем бегать за этим колдуном? Конечно, запертая за темными стенами старого дворца Медичи, она была недоступной и далекой, подобно обитателю другой планеты. То, что ей грозила бы опасность, если бы он попытался вырвать ее оттуда, в это Жиль верил, хотя любовь его и восставала против этого.

Он начинал понимать, что посещения сильных мира сего чаще всего порождают муки и страдания, особенно для тех, кто чист сердцем, и он страстно хотел вырвать Жюдит из этой тьмы.

Когда-то он мечтал увлечь Жюдит к диким берегам Америки, начать там новую жизнь и основать с ней династию Кречетов. А теперь он желал увезти ее в сердце долины Юнондэ под защиту старых башен замка, укутанного лесом. Они будут там вдали от шумов двора, от людских страстей. Один-единственный день с Жюдит теперь казался ему бесконечно более счастливым, чем вся эта жизнь среди драгоценных лепных украшений Версаля.

Однако сейчас было не до мечтаний. Голодный, желающий привести себя в порядок. Жиль направился к отелю «Йорк», где он надеялся найти у хозяина отеля Никола Картона все необходимое.

Через Гревскую площадь он проехал Новый мост, на котором была расположена ярмарка, так живо напоминавшая его юношеские забавы.

Это был единственный мост, не превращенный в улицу двумя рядами домов. Он напоминал скот рее сад, благодаря рядам выставленных цветов и фруктов, доходившим до проезжей части. Но там было и другое, кроме бесконечных лотков на открытом воздухе: чинильщики, старьевщики, сапожники, торговцы лентами, уличные трактирщики, мешавшие в огромных кастрюлях свое сомнительное варево, чистильщики обуви, собачьи парикмахеры, шарлатаны, готовые вам вырвать зуб под звуки оглушающей музыки или всучить чудесный эликсир и от старости, и от мозолей на ногах. Это было удивительное ежегодное празднество.

Этим утром Париж, казалось, пребывал в отличном настроении. Ночная гроза умыла город, да и баржи, приплывшие из Монтре, привезли хорошие новости. Это были новости о великолепном будущем урожае, что будет для всех достаточно хлеба, и цены на него не будут высокими.

В то время как молодой человек, направляя своего коня сквозь красочные развалы товаров, отвечая улыбкой на приглашения торговки рыбой, подмигивал девушкам, его взгляд привлек красный плюмаж на шляпе дюжего молодца в белом мундире с красным пластроном. Это был сержант Суассонского полка, ответственный за набор рекрутов. Он как раз был занят своей работой»

Левой рукой он держал за плечо юношу лет шестнадцати или семнадцати, а правой небрежно поигрывал туго наполненным кожаным мешочком, висевшим на поясе.

Его звучный голос был слышен издалека. Но то, что он говорил, никого не интересовало. Любой парижанин знал наперед все его разглагольствования о славе и удовольствиях на службе короля, о красивом мундире, о его неотразимости перед всеми девушками, об отличной кухне в армии, об исключительно высоком жалованье, но юноша, на которого нацелился сержант, кажется, не давал себя убедить. Он отрицательно качал головой, делал робкие попытки высвободиться из-под тяжелой лапы на его плече. Жиль услышал, как он бормотал:

— Я бы с удовольствием, господин сержант, но не могу. Мне надо заботиться о сестре. У нее только я на целом свете. Вы же видите, что она инвалид.

И действительно, девочка лет четырнадцати-пятнадцати, вцепившись в него, следила полными беспокойной тоски глазами за этим разговором. У нее было нежное красивое личико, одно плечо выше другого, она заметно прихрамывала.

— Вот ты и будешь заботиться о ней, когда пришлешь ей часть жалованья. Она сможет спокойно на нее прожить и даже нанять служанку.

Ты же даже не представляешь, что ты можешь заработать. У тебя что за ремесло?

— Ремесло? Да никакого. Я зарабатываю на жизнь носильщиком.

— И ты еще выламываешься. Да черт меня побери, малыш, да полное снаряжение солдата в два раза легче, чем эти деревянные шары или мешки с песком. Ты можешь считать, что тебе крупно повезло, что ты встретил меня. Пойдем-ка в трактир, выпьем по стаканчику. Я тебя угощаю. А там ты подпишешь бумагу.

Девочка заплакала, потянула брата за рукав:

— Не слушай его, Жильдас, он нас хочет разлучить. Прошу тебя.

— Ты, девочка, не знаешь, что говоришь. Я же тебе добра хочу. Оставь его. Ты будешь еще и благодарить меня.

Он грубо оттолкнул девочку, та упала на край тротуара, закричала от боли. Сержант сделал знак двум своим подчиненным, стоявшим неподалеку, крепко ухватил парня, бросившегося было на помощь сестре.

— Хватит! Стой спокойно!

— Действительно хватит! Отпустите этого человека, — сухо приказал Турнемин, наезжая конской грудью на сержанта.

Тот натянуто улыбнулся.

— Почему же, господин лейтенант? Этот малыш только и помышляет о службе королю. Остается только договориться.

— Это не правда, — закричал юноша, осмелев при такой неожиданной помощи. — Уже целый час я ему толкую, что не хочу вербоваться в солдаты из-за сестры. Господин офицер, очень прошу вас, скажите ему, чтобы он оставил нас в покое.

— Я это и делаю. Сержант, вам известно о запрещении королем насильственной вербовки?

— Я об этом ничего не знаю. И мой командир тоже. Нам нужны люди. Если я приду с пустыми руками, то для меня это будет совсем не праздник.

— День еще не закончился. Возьмите-ка и подумайте обо всем в трактире. Выпейте там за мое здоровье.

Монета попала прямо в руку обрадованного сержанта.

— Ну что же, постараемся, до вечера еще далеко. Благодарю, господин лейтенант. Но постарайтесь прогуливаться где-нибудь в другом месте. Вы портите мне всю работу.

— Я сейчас же уезжаю.

Жиль спешился. Юноша помог сестре подняться, вытер ей градом катившиеся слезы с лица.

— Тебя зовут Жильдас. Ты бретонец? — спросил он его по-бретонски.

Серые глаза парня округлились от удивления, а сестра вдруг перестала плакать.

— Уроженец Ландевеннека к вашим услугам, господин офицер.

— А что ты делаешь в Париже? Не лучше бы тебе было в родном краю? Я думаю, что ты рыбак?

Тот отвел глаза и покраснел.

— Я был рыбаком. Я был на службе монахов аббатства, но у меня была собственная лодка. А потом случилось несчастье. Надо было уехать из-за сестры Гаиды. Она не может без меня. Не будь вас, я не знаю, что бы произошло.

Девочка изо всех сил цеплялась за руку брата так, что костяшки на пальцах стали белыми. Ее такие же, как у брата, большие серые глаза смотрели на офицера с чувством страха и восхищения. Жиль ласково ей улыбнулся.

— Носильщик, это же очень тяжело. А где вы оба живете?

Животный страх пробежал по лицу девочки.

Она еще теснее прижалась к брату.

— Не говори ему, Жильдас, не говори! Идем отсюда.

Он ласково погладил ее по руке, успокаивая этого испуганного ребенка.

— Успокойся, Гаида, он добрый, он помог нам.

— Я знаю, но все же не говори ему!

В это время какой-то нищий, который наблюдал за ними, подошел, стуча своими костылями.

— Улепетывайте-ка отсюда, мальцы. Если попадетесь сержанту на глаза, вы погорели. Отпустите их, господин. Ведь как только вас не будет здесь, мальца тотчас схватят.

— Хорошо, я уезжаю. Да хранит тебя Бог, Жильдас. Поверь мне, лучше будет, если ты возвратишься на родину. Здесь ты похож на чайку с перебитым крылом.

Он уже ставил ногу в стремя, нищий подталкивал юных бретонцев перед собой, когда вдруг Гаида выпустила руку брата, побежала, не обращая внимания на свою хромую ногу, к шевалье, схватила его руку, рискуя попасть под копыта лошади, поцеловала ее и вернулась к брату. Брат смотрел на нее с удивлением. Жиль увидел красный след вокруг его щиколотки и еще плохо зажившую рану. Несмотря на свой возраст, этот юноша, должно быть, уже носил кандалы, и совсем недавно. А может быть, он беглый, вот поэтому-то и пребывает в постоянном страхе его сестра. Он же офицер короля. В этом случае лучше было не пытаться узнать о них больше и отпустить этих юных земляков и далее испытывать свою судьбу. Все же Жиль чувствовал некоторое сожаление. Он же мог бы сделать больше для этих детей. Они родились под одним небом с ним…

Приехав на улицу Коломбье, он очень скоро о них забыл. И вовсе не из-за корыта горячей воды, плотного завтрака и чудесного кофе, а из-за письма, врученного ему хозяином отеля. Письмо было от Бегмера.

Пышным и витиеватым стилем ювелир королевы сообщал ему, что он сам и его компаньон не имеют более возможности рассматривать вопроса о продаже колье за пределами королевства.

«Мы узнали от высокочтимого лица, которое имеет честь представлять своих клиентов, что Ее Величество королева была бы, весьма опечалена, если бы узнала о продаже кому бы то ни было такой исключительной драгоценности. У нас сложилось впечатление, что Ее Величество королева продолжает рассматривать вопрос о приобретении нашего колье, хотя и не осмелилась еще попросить об этом короля, и что она нам была бы признательна, если бы мы, предоставили ей некоторое время с тем, чтобы она оценила свои возможности для сбора необходимой суммы.

Желания, пусть даже неокончательно сформулированные Ее Величеством королевой, чьими покорными слугами мы являемся, являются для нас приказом, и мы заявляем о нашей полной готовности исполнять ее волю. Мы с глубоким сожалением кланяемся Вам, но выражаем надежду, что господин шевалье без особого труда поймет наше положение и одобрит наши действия, когда узнает, что нам обещано в награду преемничество от господина Обера на место ювелиров короны Франции, когда для этого настанет нужный час.

Мы уведомили также господина генерального консула Испании о невозможности продолжать с ним более торги, о которых было договорено ранее.

Со всей очевидностью заявляем Вам, что, если этот период закончится окончательным отказом Ее Величества от приобретения нашего колье, мы, будем чрезвычайно счастливы возобновить наши переговоры, искренне надеясь, что ее светлость герцогиня д'Алъба соблаговолит проявить необходимое для этого терпение…»

Даже последнему дураку было ясно, что это за «высокочтимое лицо», из-за которого Бегмер не согласился, хоть и, на некоторое время, но все-таки отверг столь привлекательное предложение Каэтаны. И это в то время, когда поставщики, такие, как финансист Бодар де Сен-Жеймс, требовали от них вернуть свои вложенные деньги. И что было трудно понять, так это причину, по которой мосье, про которого говорили, что он ненавидит свою невестку, как, впрочем, и своего брата, вдруг принялся изо всех сил стараться не допустить того, чтобы его брат огорчился, если бы узнал, что другая женщина наденет на себя колье, которое оказалось для него слишком дорогим. Но с Бегмером говорить было совершенно бесполезно об этой особенности психологии принца, и Жиль отложил на время решение этого вопроса.

Он тщательно сложил письмо, положил его во внутренний карман мундира, обещав себе ответить на него после сообщения об этой новости герцогине д'Альба и после визита к банкиру Лекульте. Каэтана сможет подождать эти шесть месяцев. Ведь королева, про которую говорили, что она сильно задолжала, продолжала проигрывать в карты крупные суммы, и было трудно представить, каким образом за это время она сможет найти эту кругленькую сумму в сто шестьдесят тысяч ливров.

Перед тем как уехать из отеля. Жиль все-таки справился о Ферсене, в надежде, что на этот раз он будет более расположен послушать голос здравого смысла, и они смогут оба зарыть топор войны. Но, увы, швед уже час назад уехал.

Надо было возвращаться в Версаль, но, едва выехав на улицу, он, конечно же, направил Мерлина прямо в противоположную сторону. Это было сильнее его, но он не мог уехать из Парижа, не узнав, что же творится в окрестностях Люксембургского дворца. Его терзало желание увидеть Жюдит хотя бы на мгновение, хоть через окно…

А потом, ему же запретили поиски мадемуазель де Сен-Мелэн, но никто ничего не говорил о мадемуазель де Лятур…

При свете дня квартал был совсем другим. Театр казался вымершим, рабочие вновь заняли свои места на строительных лесах, они распевали под голубым небом. Там, на большой высоте, носились быстрые ласточки. Изо всех открытых окон были видны служанки за работой с тряпками, щетками. Некоторые из них больше интересовались тем, что происходит на улице, нежели своим делом. Другие же торопились на Сен-Жерменский рынок с корзинами, а оттуда уже возвращались нагруженные морковью, репой, луком, капустой, крупными персиками. Некоторые бросали быстрые взгляды на красивого всадника, глядели ему вслед, а Жилю хотелось не обращать на себя особого внимания.

Удача улыбнулась ему, когда он въехал на маленькую улочку Могильщиков, где у красивого дома с закрытыми ставнями собралось много народу. Видно было, что здесь происходят похороны. Никто не обратил внимания на офицера, который привязал лошадь к кольцу на соседнем доме, смешался с толпой, узнал, что речь идет о покойном скульпторе Франсуа Берне, после чего он поднялся к Малому Люксембургскому дворцу.

У него не было определенного плана. Он хотел лишь видеть вблизи и при свете дня дом, в котором жила Жюдит. Может быть, ему повезет, и он увидит, как она идет в церковь, например. Ведь церковь Сен-Сюльпис и монастырь были совсем неподалеку.

Он прождал добрый час, но девушка не показывалась. Жилище графа Прованского было странно спокойным и молчаливым. Кроме сменяющихся у ворот часовых, не было никакого движения, все окна, выходящие на улицу, были плотно закрыты.

Вдруг Жиль заметил пожилую женщину, одетую, как служанка знатного дома, в черное шелковое платье, на поясе у нее висела связка ключей. На тщательно причесанные седые волосы был надет чепец с черными лентами. В руках она держала молитвенник.

По-видимому, она спешила. Пересекая улицу Вожирар, она вышла прямо на Жиля, и тот не удержался. Сняв шляпу, он вежливо с ней поздоровался.

— Извините меня, что я вас задерживаю, мадам, но я в некотором затруднении, и вы смогли бы мне помочь.

Из-под чепца его так и прострелил инквизиторский взгляд и хитрая улыбка.

— Я никогда не думала, что смогу чем-то помочь армии нашего доброго короля.

— Что до армии, то вряд ли, а вот мне, в этом я уверен. Вы принадлежите дому мадам, я так понимаю?

— Вот уж загадка! Вы же видели, что я оттуда выходила.

— Будьте же так снисходительны, прошу вас, помогите мне в моей трудной задаче. Я бы хотел узнать о некой персоне, которая проживает в этом доме, персоне, которая очень интересует меня.

— По вашему виду, сударь, я понимаю, что эта персона молода и красива. Таких здесь не очень много. Так вы поверяете мне ее имя?

— Мадемуазель де Лятур.

— А!

Это «А» было таким кратким, что это очень обеспокоило Жиля.

— Вы ее знаете?

— Да, знаю. Я хотел бы узнать о ней…

— Она чувствует себя прекрасно.

— Сударыня, вы мучаете меня. Я хотел бы, чтобы она сообщила мне об этом сама. Не могли бы вы проводить меня к ней? Клянусь вам, у меня самые честные и добрые намерения. Меня зовут Жиль де Турнемин, я один из ее кузенов.

На этот раз дама рассмеялась.

— Все влюбленные говорят одно и то же. Я не сомневаюсь, господин лейтенант, что вы кузен мадемуазель Жюли. Но я никак не могу проводить вас к ней.

— Так почему же?

— Потому, что это невозможно.

— Но почему?

— Все очень просто. Мадемуазель де Лятур здесь больше нет. Она уехала из дворца сегодня рано утром со своим родственником. Впрочем, он должен быть и вашим тоже, — добавила она с насмешливой улыбкой. — У вас есть родственники в Италии? Ах нет, это же написано на вашем лице. Я вам могу сказать только то, что узнала сегодня утром сама: за ней приехал какой-то итальянец, якобы тетка Жюли срочно ее требует к себе. Но что с вами? С ней ничего плохого не произошло! — воскликнула матрона, видя лицо Жиля, исказившееся от гнева.

Этот проклятый Калиостро обманул его, как ребенка. Это был, конечно, он. Он был уверен, что Жиль придет за своей любимой, и увез ее на рассвете. Куда же он ее увез? Почти машинально он прошептал:

— Вы знаете, куда она уехала?

— К своей тетке, как я понимаю. Не думайте, что я издеваюсь над вами. Я вижу, что вы огорчены, и я хочу вам помочь. Конечно же, вы ее не знаете.

— Нет, но, может быть, вам известно ее имя?

Дама с черными лентами ничего не ответила.

Она казалась вдруг чем-то озабоченной. Видно было, что она колебалась между симпатией, которую ей внушал молодой человек, и страхом.

Она нервно покусывала губы. Чувство симпатии наконец одолело.

— Это баронесса де Сент-Анж. Жюли называет ее своей тетей, но я-то знаю, что это вовсе не так. Это просто дальняя родственница ее матери.

— А где она живет?

— В Аржантене. Не ездите туда, вы ее там не найдете. Видите ли, молодой человек, вышло так, что я знаю мадам де Сент-Анж уже давно. Я знала ее еще в Турине, где ее покойный супруг служил герцогу Виктору Эммануилу Третьему, отцу графини д'Артуа. И именно благодаря мне ее племянница и была принята в этом доме.

— Но тогда… тогда она уехала в Савойю?

— Может быть. Мне это неизвестно, но не думаю. И не спрашивайте меня почему, — добавила она гневно, — я вам ничего не скажу. Просто я вижу, что вы готовы вскочить на коня и скакать во весь опор куда угодно. Там вы тоже ничего не найдете, как и в Аржантене.

— Понимаю…

Он покачал головой, охваченный горькими мыслями. Тонкая ниточка, которую он с таким трудом отыскал, оборвалась прямо в его руках. Где ее сейчас искать? Куда ехать? В глубь какого укрытия этот проклятый итальянец увез девушку?

Зачем? Может, в Бордо? Значит, надо ехать туда? А кто эти люди, которые покровительствуют ему там? Он же о них говорил этой ночью. Это кардинал? Память стала изменять ему.

Со вздохом он поклонился женщине.

— Прошу вас извинить меня, мадам, что побеспокоил вас. Благодарю вас, что вы ответили мне.

— Вы вовсе меня не побеспокоили, — уже много любезнее ответила она. — Я очень бы хотела вам помочь. Вы сказали, что вас зовут Турнемин?

— Да.

— Хорошо! Когда мадемуазель де Лятур вернется или сообщит о себе, я пошлю вам письмо в кордегардию королевской гвардии. Я — госпожа Патри, старшая горничная мадам. А теперь я должна идти на похороны, а то приду, когда останется лишь дым от свечей.

Легко и грациозно, несмотря на свой возраст, она ушла, шурша юбками. Он увидел, что она смешалась с толпой, медленно шествующей к церкви Сен-Сюльпис, откуда раздавался колокольный звон.

Через некоторое время на улице остался лишь привязанный к кольцу Мерлин.

С тяжелым сердцем Жиль пошел к своей лошади. Несмотря на обещания госпожи Патри, надежды было мало. Что-то говорило ему, что Жюдит не скоро появится в Люксембургском дворце, если вообще появится. Она впуталась в какую-то очень темную историю. И как узнать, какую именно она играет роль в руках этого человека, которого, как он сейчас начинал понимать, он так хотел убить?!

И Жиль де Турнемин, который всегда оказывал помощь себе подобным, в первый раз пожалел, что прошлой ночью он спас Калиостро от нападавших на него.

Оставалось лишь возвратиться в Версаль и снова продолжать там монотонную жизнь, надеясь лишь на чудо.

ЖЕНЩИНА В ГОЛУБОЙ ВУАЛИ

Барон Ульрих-Август фон Винклерид зу Винклерид был человеком, тратившим свои симпатии и дружбу с большой осторожностью и выбором.

Но когда ему кто-либо нравился, он способен был дать себя разрезать на тысячи кусков, чтобы оказать ему услугу, быть ему полезным или чтобы просто облегчить ему жизнь.

Он обещал своему новому другу Турнемину найти удобное жилище в Версале, и уже на следующий день тот поселился на улице Ноай, на первом этаже маленького особнячка, спрятавшегося в тенистом саду. Особняк был расположен почти напротив дома, в котором жил швейцарец.

Место было превосходное. В не очень хорошо ухоженном садике, кроме двух каштанов, трех лип и целой заросли сирени, было еще множество почти одичавших цветов, которые росли сами по себе, к ним никто не прикасался, не считая очень редких забот старого садовника, постоянно жалующегося на ревматизм.

Жиль с первого взгляда полюбил этот садик, он ему напомнил сад его матери в Кервиньяке.

Это было именно то убежище, которого просила его измученная душа, и он был уверен, что всегда найдет там тишину, спокойствие и отдохновение.

Владелица особняка, мадемуазель Маргарита Маржон, любезная дама, современница короля Людовика XV, она, впрочем, только ему и отдавала все свои чувства, любезно приняла постояльца, показала четыре светлые, свежевыкрашенные комнаты. Мебель была скромной, добротной и удобной. Можно было предположить, что квартира предназначалась, вероятно, для дамы, но не для офицера, если бы не стойкий запах табака, царивший во всех комнатах.

— Я признаюсь, что более охотно поселила бы у себя кого-нибудь, разделяющего со мной одни вкусы, одного возраста, — вздохнула она. — Но хоть и все заново покрашено, запах неистребим.

Да и цена… хоть она и достаточно разумная, ни одна дама не смогла бы с ней согласиться.

— Но ваша предыдущая постоялица ведь была дамой, как мне сказали. Она же не курила?

— А вот и да. Видите ли, мадемуазель де Бон не была похожа на других. Она была восхитительна, благовоспитанна, с хорошими манерами.

Она принадлежала к высшей знати Бургундии, носила очаровательные платья, которые ей шила портниха самой королевы. Но она была несколько странной. Во-первых, у нее были слишком суровые для женщины глаза, потом, она никого и никогда не принимала, за исключением, да и то только в последнее время, одной дамы из России.

Она была очень красивой, никогда с ней не расставалась и вместе с ней уехала в Англию.

— Это не так уж и странно.

— Может быть. Но, кроме этого, ее образ жизни был очень странным. Она весь день что-то писала в салоне, который переделала в библиотеку, и при этом беспрерывно курила трубку. Может, она приучилась к этому во время своих многочисленных путешествий.

— Подумаешь, я часто видел у американских индейцев женщин, куривших трубку. Табак у них служит лекарством, и, признаюсь, я пользуюсь этим тоже довольно часто. Так что запах меня вовсе не беспокоит.

Конечно, мадемуазель Маржон могла рассказать целую коллекцию историй про свою бывшую постоялицу. Пришли к соглашению о цене, и в тот же вечер Понго, с помощью слуги Винклерида Николауса, перенес в новую квартиру одежду хозяина, оружие, походную аптечку, собранную им еще в лесах Виргинии. После сего бретонец и швейцарец скрепили за ужином свою безоблачную дружбу, которая предполагала продлиться долгие годы.

Обещанное мадам Патри письмо пришло несколько дней спустя. В нем было всего лишь несколько слов, подписанных в конце просто одной буквой «П». Но то, что в нем говорилось, было совершенно неожиданным.

«Мадемуазель де Лятур сообщила в письме о своем желании покинуть службу мадам и поступить в монастырь. Больше я ничего не знаю. П.»

Охваченный чувством гнева, облегчения и беспокойства в одно и то же время, шевалье попытался определить, какое из них превалирует, и решил в конце концов, что все-таки это чувство облегчения. То, что Калиостро определил монастырь местом пребывания Жюдит, его раздражало, но ведь, с другой стороны, это было именно тем местом, где она могла бы чувствовать себя наилучшим образом, вне угрозы от всяческих перипетий заговора, в который она бессознательно была втянута. Оставалось лишь узнать, в какой же монастырь ее определили. Разбросанных по всему королевству их было целое сонмище. Также предстояло узнать, с полного ли ее согласия девушка была туда определена и на какой срок.

Это же было так просто — отделаться от неудобного человека.

Ну и, наконец, следовало узнать, было ли это правдой или же колдун-итальянец просто-напросто нашел способ похитить и упрятать для себя это восхитительное создание, к которому он, кажется, привязался. При этом кровь Жиля закипела.

При одной лишь мысли, что его речная нимфа может оказаться в этих унизанных бриллиантами руках, ласкающих ее, привела его в неописуемое бешенство.

— Я отыщу этот монастырь, я узнаю, где она.

— Это не будет такая уж легкая задача, — ответил Винклерид. Он уже был в курсе всех забот своего друга. — Их же несколько сотен. А как узнать?

— Даже если нужно будет объехать их все один за другим. Но ведь есть и такие, где удача более близка.

— В Бретани, например?

— Не думаю, чтобы она согласилась поехать туда. Но все же я напишу настоятелю монастыря Ханнебонт аббату Галуэтту, чтобы он справился об этом. Ему не составит особого труда узнать, возвратилась ли Жюдит. Я думаю больше о районе Бордо. Ведь этот проклятый врач живет там.

Ну конечно, если только там есть монастырь.

— А почему ты думаешь, что она отправила тебе ложное послание?

— А почему бы и нет? Когда заставляют, то пишут что угодно. И очень может быть, что Калиостро просто заметает следы.

Решившись на все, на то, чтобы стучаться во все двери, чтобы вновь найти свою милую, Турнемин без огорчения вспомнил о своих друзьях Кабаррусах, об Антуанетте и о Терезии. Он же не видел их с самого приезда в Париж. Они могли оказать ему большую помощь, так как у них были крепкие семейные связи на всей территории Юго-Запада. Жиль был уверен, что они не откажут ему в помощи. Особенно Терезия. Когда она узнает о его несчастье, она возьмет его за руку, усадит рядом с собой и пропоет своим нежным голоском: «Проходите сюда, сеньор Жиль, и поведайте все ваши огорчения вашей верной подруге Терезии».

В действительности все повернулось по-другому.

Приехав к этим дамам, он с некоторым удивлением констатировал, что с увлечением пустившиеся в водоворот светской жизни мать и дочь соперничали друг с другом в различных безумных затеях.

Восхитительная Терезия, удивительным образом повзрослевшая за эти дни, осыпала его упреками в том, что он их покинул. Она протянула ему свою ручку для поцелуя с видом герцогини, заявила, что у нее совсем мало времени, поскольку сегодня вечером отправляется на танцевальный вечер в дом графа Лаборда и сейчас срочно должна ехать к своей портнихе. Она заставила его дать слово, что он обязательно будет присутствовать на балу, который скоро будет в их доме.

— И не думайте, что вы сыграете со мной такую же шутку, как в Прадере на празднике Сан-Исидоро. Я обещала моим подругам показать им знаменитого Кречета, любовника принцессы-индианки, и я вовсе не желаю быть смешной в их глазах.

И затем, после столь гневной тирады, она исчезла в вихре нежно-розовых лент.

Антуанетта же царила в салоне среди всей этой невыносимой болтовни. Она подала ему чашку английского чая, нескончаемо жалуясь на все неудобства, причиняемые неприспособленным жилищем.

— Так больше продолжаться не может. Терезия хочет дать бал, а здесь это абсолютно невозможно. Такое впечатление, что танцевать будут у консьержки. Я уже написала супругу, чтобы он бросил все дела и незамедлительно ехал сюда и сам убедился в плачевном состоянии нашего жилища. Пусть он вытащит нас из этой хибары.

Дело было ясное. Предпочитая не настаивать более на своем и от всего сердца жалея Франсуа Кабарруса, Жиль оставил Антуанетту в ее «хибаре», которая в данный момент предстала перед ним просторным салоном, отделанным светлым деревом, заполненным цветами и элегантными гостями, выходящим в тенистый сад. Взбешенный, он возвратился в Версаль.

Как же он мог надеяться на помощь этих двух глупышек с их единственным желанием достойно войти в высший свет Парижа?! Самые высокие их мысли не превышали контрданса и размеров причесок. Одно было абсолютно ясно: бал или не бал, но он ни за что больше не придет в этот дом.

Уготованная ему роль диковинки на этом балу раздражала его, да еще в придачу к этому роль эдакого ирокезского донжуана, чтобы заставить млеть пресыщенных красавиц с их постоянными поисками новых ощущений. С этим покончено!

Хватит с него салонной жизни.

Кстати, к счастью, светская жизнь скоро замедлится из-за усиливающейся жары. Уровень воды в Сене понижался; начинало чувствоваться зловоние. Из знатных кварталов Сен-Жермена и кварталов, прилегавших к Королевской площади, многие обитатели уехали в свои замки в провинции на свежий воздух. И королева, закрывшись в милом ее сердцу Трианоне с горсткой неизменных друзей, играла в хозяйку в тени своей игрушечной фермы среди украшенных ленточками барашков.

Увы, такой летний отъезд ничего не изменил в жизни королевских гвардейцев, поскольку король никогда не выезжал из Версаля. Поэтому попытка Турнемина получить разрешение на отпуск, чтобы тщательно обследовать район Бордо, окончилась неудачей. Его непосредственный начальник граф де Васси ясно дал ему понять, что просьба об отпуске будет плохо встречена после такого краткого периода службы в рядах королевских гвардейцев. Ничего не оставалось, кроме как покорно нести службу, что отнюдь не способствовало хорошему настроению в последующие дни.

На всякий случай, чтобы получить хоть какие-то сведения, он возвратился на улицу Сен-Жиль, твердо решив на этот раз проникнуть в дом, куда приходила Жюдит, и встретиться там с женщиной, укравшей королевские письма. Но дом со слепыми от закрытых ставень окнами был совершенно молчаливым. Графини в нем не было, и как ему сообщил сосед-сапожник, «она уехала со всеми в деревню».

Из всех своих товарищей по шотландской роте шевалье сдружился с молодым знаменосцем Полем де Нейраком, уроженцем Гийанны. Он-то и получил вожделенное разрешение на отпуск к своим родителям в Бордо. Отзывчивый товарищ, немного сентиментальный, большой любитель рыцарских романов, Нейрак от всего сердца сочувствовал горестям Турнемина, который, впрочем, рассказал ему только то, что считал нужным рассказать. Нейрак поклялся помочь своему товарищу в поисках его невесты, по крайней мере, сделать все, что в его силах.

Однажды вечером в первых числах августа молодые люди ужинали в отеле «Справедливый», куда Жиль пригласил своего друга. Тот назавтра должен был в почтовом дилижансе отправиться в Бордо.

Весь день стояла невыносимая жара, к ночи же поднялся легкий ветерок и принес некоторую облегчающую свежесть. Этим не преминул воспользоваться шевалье. Он решил вернуться домой пешком. Мрачное настроение было его постоянным спутником во время медленных прогулок по пустынным улицам. Он вдыхал ночную свежесть политых садов, вслушивался с наслаждением в звуки поющих фонтанов.

В данную минуту то, что принесло бы ему наибольшее облегчение, — это хорошая драка. У него, кстати, было постоянное ощущение, что за ним кто-то следит, но ни разу он не смог в этом убедиться. Впрочем, это могло быть просто плодом его воображения. Кого могло заинтересовать его грустное существование?

Итак, едва он отошел от подъезда отеля на несколько шагов, как перед ним внезапно возникли смутные очертания двух женщин, плотно закутанных в покрывала, несмотря на продолжающуюся жару. Он отодвинулся, чтобы пропустить их, но одна тотчас растворилась в темноте, а другая задержала шевалье своей затянутой в перчатку рукой и неуверенным голосом попросила проводить ее.

Чувство женоненавистничества было ново даже для Жиля. Он пробормотал не слишком любезно:

— Сожалею, сударыня, но я очень спешу, и у меня совсем нет времени.

— Мужчина вашего вида и вашего возраста всегда найдет время для женщины, про которую говорят, что она красива, — сказала незнакомка.

— Это как сказать!

— Вы совсем не галантны, господин де Турнемин, я боюсь, что мне сказали не правду на ваш счет.

— Кто это сказал? Откуда вы меня знаете?

На этот раз незнакомка в покрывале засмеялась.

— Мало того, что вы не галантны, вы еще и любопытны. Так не угодно ли вам проводить меня? Это недалеко. Мне страшно одной ночью.

— Вы же были вдвоем. Где же ваша спутница?

— Она ушла, куда ей было нужно, а я живу дальше.

Невозможно было отказать, чтобы не прослыть грубым невежей. Да и любопытство начинало просыпаться. Кто же эта женщина? Она его знала, но ничего в ней не было знакомо шевалье. Одно было ясно: это вовсе не была одна из многочисленных ночных красавиц, постоянно бродивших вокруг постоялых дворов и казарм Версаля. Слишком элегантна была ее одежда и благородна осанка. Лицо, впрочем, было скрыто под густой вуалью.

Вежливо поклонившись, Турнемин предложил ей свою руку, она положила на нее свою, и они пошли в обход замка. Они сделали несколько шагов под усеянным звездами ночным небом. От незнакомки исходил приятный запах свежих роз.

— Я дал согласие провожать вас. Почему бы вам не откинуть покрывало. Можно же умереть от жары.

— Для этого время еще не пришло. А кроме того, жара мне никогда не помеха.

И чтобы убедить его в этом, она вплотную и многообещающе прижалась к нему плечом.

— К чему эта комедия? — спросил с раздражением Жиль. — Что вы в конце концов от меня хотите?

— Воспользоваться вместе с вами этой прекрасной ночью, и если смогу, то понравиться вам.

— Вот уж чего совсем не стою. А потом, это довольно трудно. Никто мне больше не нравится.

— Вы так молоды и до такой степени пресыщены! Вы не любите больше женщин?

— Я люблю одну женщину, и она стоит всех остальных. Я желаю только ее.

— Ей очень повезло. Но нельзя говорить: источник, я не буду пить твою воду. Я еще не отказалась от мысли понравиться вам. Вот мы и пришли.

Она остановилась перед домиком, скромный вид которого вовсе не соответствовал элегантности одеяния его спутницы.

— В таком случае моя миссия окончена. Мне остается лишь попрощаться с вами, сударыня.

— Это не мой дом, и вы не покинете меня так быстро. Вы вовсе не хотите увидеть мое лицо?

— Я узнаю, кто вы?

— Может быть, но при условии, если вы мне дадите самое честное слово, что никому не расскажете о нашем приключении, когда увидите мое лицо.

— Разве это приключение?

— А почему бы и нет? Вы мне нравитесь, я вам тоже нравлюсь. Вы против минутной любви?

Тогда вы единственный во всей армии.

— Я этого не говорил. Но вы вовсе не похожи на тех женщин, которые занимаются минутной любовью.

— А кто сказал, что я этим занимаюсь? Ну скажем, что речь идет о времяпрепровождении.

Так вы войдете?

Она быстро и нервно постучала в дверь. Дверь открыла служанка с подсвечником, молча проводила их по скрипучей деревянной лестнице. Стены были покрыты обычными гравюрами, изображавшими короля и королеву.

Молчаливая служанка ввела их в комнату, где единственной мебелью была широкая постель, скрытая за ситцевым пологом. На столике у изголовья стоял подсвечник, рядом был поднос с двумя бокалами и бутылкой в ведерочке со льдом.

Посетителей, казалось, ждали.

Шевалье обвел комнату холодным взглядом, замечая на ходу все эти подробности. Он перевел взгляд на свою спутницу. Казалось, что вместе с ней в комнату вошла часть ночи. Цвет ее платья и покрывала в точности соответствовал цвету неба в этот час. А звездами были ее глаза, сиявшие из глубин закрывающих лицо тканей. Не пытаясь открыть ее лицо. Жиль прошел к окну, открыл занавес, взглянул на пустынную улицу.

— Вы сюда приходите часто? — спросил он безразличным тоном.

— Не слишком часто. Ну же, шевалье, повернитесь ко мне. Вы, надеюсь, не боитесь взглянуть на меня.

— Отнюдь.

Он оглянулся и увидел, что она откинула покрывало. Женщина была ему совершенно незнакома. Какие-то ее черты напомнили ему Каэтану.

Ей было лет двадцать пять, у нее тоже были черные глаза, та же странная красота, не оставляющая никого равнодушным, разве лишь слепого.

Но у герцогини д'Альба не было такого маленького вызывающего носика, такого насмешливого разреза рта. К тому же густые волосы ее были пепельного оттенка.

Эта дама в голубой вуали была тонка в талии, с пышной грудью, открытой до сосков глубоким декольте.

Такое безмолвное изучение ее персоны привело ее в нетерпение.

— Ну, так что? Что же вы думаете о вашей добыче? Она делает вам честь?

— Вы чрезвычайно красивы, сударыня. Именно поэтому я и не могу поверить, что мне выпала такая удача. Вы для меня добыча чрезвычайно лестная.

— Вы в это не верите?

— Бог мой, конечно же, нет.

— Ну так испытайте меня. Я привела вас сюда лишь с тем, чтобы отдаться вам. И я не из тех, кто мирится с отказом.

— Ну что ж, отлично. В этом случае…

Решив поймать ее на слове, он принялся раздевать ее с таким знанием дела, как бы это делала ее горничная. Время, проведенное им в нарядах испанской дуэньи, научило его многому в этом деле. Упало на пол платье, потом упала целая куча белоснежного тонкого белья настоящей дамы света или куртизанки высокого полета: нижние юбки, кружевные панталоны, корсет белого атласа. Незнакомка позволила это сделать, даже не моргнув глазом. Только лишь, когда он дошел до нижней рубашки и тронул руками нежную кожу плеч и затвердевшие соски, женщина испустила легкий стон, глаза ее закрылись, все тело задрожало.

Рубашка упала, открыв такое прекрасное тело, что Жиль почувствовал, что его собственное тело взволновалось. Он играл с этой красотой, упавшей ему с неба или, может, из преисподней.

Внезапно он почувствовал такое страстное желание, что не удовлетворить его он был уже не в силах. Она говорила, что это всего лишь времяпрепровождение. А какое времяпрепровождение может быть более приятным и освежающим, чем любовь? Особенно когда мутно на душе, когда все нервы сжаты в плотный комок, и к тому же изнуряет летняя жара. В конце концов это может быть таким же бодрящим средством, как и драка или дуэль. Он зарылся лицом в благовонной гуще волос, которые она распустила одним движением головы, и его губы заскользили вдоль затылка, а руками он захватил груди женщины. Она вздрогнула и стала извиваться, как уж.

— Подожди! — промолвила она задыхаясь. — Подожди лишь мгновение!

Она выскользнула из его рук и дрожащими руками принялась раздевать Жиля.

— Я тоже хорошо это делаю, — лукаво засмеялась она, но в смехе чувствовалось смятение.

В самом деле, она была довольно ловка. Когда на нем ничего не осталось, она снова пришла в его объятия с такой естественностью, как будто они были знакомы долгие месяцы. Затем их приняла на себя прохладная белизна простынь постели, но нисколько при этом не умерив пыла, который сжигал своим пламенем обоих.

Они занимались любовью молча, не произнося ни единого слова. Только когда первое пламя было потушено на какое-то время, Жиль спросил:

— Как тебя зовут?

— Анна. Ты можешь меня называть Анной.

— Я люблю это имя. Это имя моей родины. Но Анна, а дальше? Ты же принадлежишь к знати.

Она засмеялась:

— Ты решил это по тому, как я занимаюсь любовью?

— Конечно же, нет. Ты этим занимаешься гораздо лучше, чем любая куртизанка. Это мне сказали твое тело, твой голос, слова, которые ты говорила.

— Это я предпочитаю воспринимать, скорее, как комплимент. Для тебя я просто Анна. Чего тебе еще надо знать, кроме того, что я хочу тебя и ты хочешь меня?.. — прошептала она, ища его губы.

Он хотел снова удовлетворить свое желание, но она его оттолкнула.

— Нет, нет! Не сразу! Сначала выпьем. Я умираю от жажды. Вино должно быть охлаждено в самый раз.

— Что это за вино?

— Это вуврей. Тебе нравится?

— Мне нравится все, что хорошо и красиво.

Он притянул ее к себе, но она выскользнула из его рук, соскочила с кровати, обогнула ее и подошла к столику у изголовья, чтобы налить золотистого вина.

Она наполнила оба бокала из красного хрусталя, присела на кровать совсем рядом с Жилем и протянула ему бокал.

— Пей все. Это вино превосходно для любви.

— Мне еще этого не надо, но я тоже хочу пить.

Действительно, вино превосходное! — промолвил он, выпив весь бокал до последней капли.

— Хочешь еще?

— А почему нет?

Он пил второй бокал, когда она отошла от него к круглому зеркалу на стене.

— Ну, иди же сюда!

— Сейчас. Что-то больно на губе. Должно быть, слегка поранилась.

— Не важно. Ты такая же красивая.

Поставив свой пустой бокал, он заметил, что женщина так и не тронула свой.

— Ты не выпила? Ты же говорила, что умираешь от жажды.

Она потянулась, как кошка, в желтом свете свечей. Искривленная тень от нее двигалась по потолку.

— Хотела, а потом расхотела.

— Что это значит?

— Что каприз — всегда мой повелитель. У меня часто так бывает, что желания меняются с минуты на минуту. Ты это узнаешь. Ты мне еще больше нравишься, еще больше, чем я это представляла себе, и я надеюсь, что ты еще долго будешь моим любовником.

— Тогда иди сюда!

— Сейчас. Не спеши же.

— Ну, это мы сейчас увидим.

Он хотел встать и подойти к ней, но вдруг стены поплыли вверх и вниз, к горлу подступила тошнота, в глазах потемнело, руки стали хватать воздух, и, не произнеся ни единого слова, он рухнул к ногам прекрасной Анны.

Хотя он потерял сознание и упал на паркет комнаты совершенно нагим, тем не менее очнулся он одетым на расшитом покрывале постели.

Кроме того, был уже день, мелкие блестевшие стрелочки просвечивались сквозь толстые ставни, закрывавшие высокие окна.

Комната, в которой он находился, была пышной и в то же время ветхой. Большая кровать с колоннами времен Людовика XIII была обтянута фиолетовым бархатом, украшенным серебряными галунами, что создавало приятный контраст с серым узорчатым шелком, которым были обтянуты стены, там и здесь на них виднелись пятна влаги. Великолепный стол из массивного серебра держал на себе зеркало, хрустальные подсвечники с подвесками, на столе также расположилось неимоверное количество коробочек, баночек, пузырьков. Нарядное дезабилье было небрежно брошено на потертое кресло. В большую китайскую вазу были поставлены свежие цветы. Все указывало, что комнату занимает женщина, но бывает здесь совсем не часто. На предметах скопился изрядный слой пыли.

С тяжелой головой Жиль спустился с кровати, но сразу же вынужден был опереться на колонну, чтобы не упасть. Подсыпанное ему зелье было необыкновенно сильным. Ему еще никак не удавалось избавиться от его последствий.

Заметив открытую дверь в туалет, он направился туда неуверенными шагами. Большой таз с водой, кувшин, стопка полотенец придали ему мужества. Он наполнил кувшин, снял с себя мундир и вылил на голову всю воду. Вода была свежая. Он благословлял себя, что никогда не пудрил волосы, а довольствовался лишь париком, ношение которого было обязательно.

Затем он энергично вытерся, почувствовал ясность в голове. То, что он вымочил рубашку, это был пустяк. В комнате она быстро высохнет.

Чтобы окончательно прийти в себя, он залпом выпил три стакана воды, затем со вздохом облегчения принялся обследовать место своего заточения, ибо трудно было назвать его иначе. Дверь была закрыта на ключ. Для очистки совести он удостоверился в этом, затем принялся ощупывать ставни. Они были заперты снаружи на замок. Затем он попытался заглянуть в узкую щель в ставне. Присев на ступеньку у постели, он принялся обдумывать свое положение.

Где же он находился? Что это было за жилище, в котором царила мертвенная гробовая тишина? Что это была за освещенная солнцем деревня, река, лес, которые он разглядел в щель ставня?

Кто была эта прелестная женщина, которая отдалась ему с таким неподдельным чувством?

Звук открывающейся ключом двери заставил его поднять голову. Нахмурив брови, он смотрел на вошедшую даму в голубой вуали. Она вошла стремительно, как солнце, в своем ярко-желтом платье, экстравагантной шляпе, украшенной цветами мака и пучками золотистых колосьев. Шляпка каким-то чудом держалась на сложной конструкции из волос, густо напудренных серо-голубым цветом по последней моде.

— А, ты уже проснулся! — воскликнула она, очаровательно улыбнувшись. — Я-то думала, что ты проспишь еще добрых два часа. Но ты молодой и сильный.

Она осторожно поставила на табурет тяжелый поднос. Она несла его легко, как будто это был букет цветов. Затем она порхнула к молодому человеку.

— Боже мой! Да ты весь мокрый! Что ты делал?

— Умывался. А теперь хорошо бы вам объяснить все это.

Она хотела его обнять, но он оттолкнул ее:

— Хватит! Где мы? Почему я здесь? Зачем вы играли со мной эту гнусную комедию? Кто вы?

Невинное огорчение, появившееся на ее лице, было настоящим произведением искусства, но Жиль уже знал цену этой театральной игре.

— Ну же! Я слушаю! — сказал он нетерпеливо.

— Как ты со мной разговариваешь! Почему ты стал таким суровым? Ночью ты произносил мое имя более ласково.

— Ваше имя! Это ложь, как и все остальное.

— Да нет же, меня действительно зовут Анна.

— Этого недостаточно. А дальше?

Часы на камине громко пробили два раза. Она вздрогнула.

— Боже мой! Уже! Послушай, у меня нет времени, чтобы все объяснить тебе. Знай, что я вовсе не играла с тобой комедию. По крайней мере, не так, как ты себе это представляешь. Это правда, ты мне нравишься, а я вовсе не хочу разрушать то, что мне нравится, не насладившись этим.

Если бы я не сделала то, что я сделала, то в этот час ты бы уже был мертв.

— Глупости! Придумай что-нибудь другое!

— Клянусь памятью своего отца, я говорю тебе правду. Ты находишься в опасности, в большой опасности. Ты серьезно оскорбил одну очень могущественную персону. Эта персона может все и никогда тебе не простит.

— Кто этот человек? Скажите же мне, если вы хотите, чтобы я вам верил. Как его имя и что за оскорбление, в котором он меня обвиняет?

Четко и раздельно она ответила:

— Это тот, кому не нравится, что на него нападают ночью и берут у него письма.

— Я ни слова не понимаю из того, что вы говорите.

— Правда?

— Чистейшая правда. Ради Всевышнего, скажите мне, на кого я нападал, когда и что я у него взял?

Она раздраженно пожала плечами.

— Сколько же мы потеряли времени. Ну, ладно. Я отвечу на эти три вопроса тремя словами:

Трианон, двадцать первое июня, письмо. Достаточно?

— Какая-то поэзия!

— Это правда. Во время бала в честь графа Хага ты напал на графа Прованского и отобрал у него письмо в садах Трианона.

— Просто-напросто. Занятная история, но даже если она верна, то как же она дошла до вас? Я не имел чести быть знакомым с ним.

— Ну теперь-то я уверена, что он тебя знает хорошо. Ну уж если тебя так интересует, каким образом он это узнал, тогда я тебе скажу. Интрига между королевой и графом де Ферсеном очень интересует мосье. Вообрази только, что эта дурочка подарит Франции незаконнорожденного, бастарда. А? Это же хорошенький скандальчик!

— Ну ладно! — бесстрастно ответил Жиль. — Ну и что из этого?

— Заинтересовавшись этим шведом, мосье установил за ним наблюдение. Ты даже себе представить не можешь, как легко при помощи золота или угроз заполучить в помощники слуг, даже в таких высокопоставленных отелях, как «Йорк».

Я думаю теперь, что ты мне веришь.

Шевалье ничего не ответил. Он снова увидел себя в комнате Ферсена, возвращающим ему письмо королевы. Он снова увидел камеристку и слугу, вносивших поднос с завтраком. Который из них был на службе у мосье? Тот или другой? А может, оба?

Анна, дав ему время поразмыслить, сказала:

— А что касается тебя, то вчера вечером тебя ожидали дома с приказом не выпускать тебя живым. Я могу поклясться тебе в этом памятью моей покойной матери. А этого я как раз и не хотела.

— Очень любезно с вашей стороны, — вздохнул молодой человек. — Это какое-то безумие.

Сейчас вы будете говорить, что вы меня любите.

Так ведь? Вы же меня никогда не видели, вы меня совсем не знаете, и вдруг вы воспылали ко мне необъяснимой страстью и решили меня спасти.

— Примерно так! — ответила она спокойно.

Затем она приблизилась к нему, приподнялась на цыпочки, чтобы достать его губы, но он скрестил руки и отвернулся, не слыша ее горестного вздоха.

— Ах, невинный! Да ты известен больше, чем ты думаешь, моя дикая птичка. Известны твои приключения в Америке. Я далеко не единственная женщина в Париже, которая хочет переспать с тем, кого королева называет «Сеньор Кречет».

Я надеялась, что ты научишь меня индейской любви. Говорят о твоей краснокожей принцессе.

Он пожал плечами. Его взбесило, что еще раз всплыло приключение с индианкой, что и эта дама была лишь искательницей новых альковных ощущений. Но он не стал понапрасну тратить слов.

— Вы говорили, что спешите, — резко сказал он, показывая глазами на настенные часы.

— Ах, и правда! Боже мой! Послушай, ты не должен выходить отсюда ни под каким предлогом. А впрочем, ты и не сможешь этого сделать.

Я должна уйти, но ночью я обязательно возвращусь и расскажу тебе еще больше интересного.

— И вы намереваетесь долго еще содержать меня взаперти?

— Все время, пока ты в опасности. Успокойся, ты в этом доме долго не пробудешь. Сюда я тебя привела, чтобы избежать самого опасного. Через несколько дней я увезу тебя в другое место. Там мы сможем сравнить наши любовные таланты, а я еще не потеряла надежду заставить тебя забыть твою дикарку, ибо в моих жилах течет цыганская кровь. Об этом никто не знает, это семейный секрет. Но ты сумеешь это понять. Сегодня же ночью ты узнаешь, что это значит. Я принесла тебе еду. Ешь, отдыхай, восстанавливай силы для этой ночи. Они тебе очень понадобятся.

Она исчезла, оставив запах роз. Жиль был полностью оглушен. Она же была совсем безумной! Один из грациозных шедевров распутства и разврата, так часто встречающихся в этом веке, именуемом веком элегантности и искусства жить.

Но кто же она была?

Без всякого сомнения, она была довольно влиятельной женщиной. Осмелиться противодействовать планам графа Прованского! Только ведь рядом с влиятельностью соседствует опасность. Жиль не имел никакого намерения оставаться дальше в этом жилище.

«Если ее интересует лишь то, как занимаются любовью индейцы, то я ей пришлю Понго.»

Мысль об индейце пронзила его острой стрелой. О чем ему говорила эта сумасшедшая? Что в его доме его ждала засада! А Понго был там один!

И что эти люди имели приказ не выпускать его, Турнемина, живым! Он хорошо знал бесстрашную храбрость Понго. Конечно, он пытался защищать жилище своего хозяина, хозяйку дома, любезную мадемуазель Маржон. Но что он мог сделать один против целого скопища? Эти люди, вероятно, выместили всю свою злость на нем.

Тревога, охватившая Жиля, сравнима была лишь с чувством дружбы, которое он испытывал к своему слуге. Не откладывая, он принялся за поиски средств своего освобождения. Совершенно необходимо было узнать, что же, произошло на улице Ноай вчера ночью.

Сначала он вслушивался у двери в разносившийся в доме шум. Но когда стих звук удалявшейся кареты, которая увозила его прекрасную тюремщицу, он не смог больше различить ни единого движения. Он был окружен такой плотной тишиной, что, казалось, можно ее ощупать. Вряд ли, однако, в доме никого нет. Кто же тогда приготовил все, находившееся на подносе? Не аристократка же Анна кухарничала для него.

Чтобы дать себе время на размышление и восполнить силы, он перенес поднос на постель и принялся за еду. Его хозяйка очень хорошо знала свое дело. Это было вполне приличное меню: жареная курица, рагу из шампиньонов, сыр бри, тарелка с пирожными и бутылка старого вина шамбертен.

Насытившись, он первым делом проверил ставни. Они были сделаны из толстенных досок, да и замки на них висели довольно внушительных размеров. Здесь нужны были клещи.

Затем он обследовал дверь. Она тоже была прочна и заперта на крепкую защелку из позолоченной бронзы. Но если бы можно было вывинтить задвижку из дверной рамы! Оставалось лишь найти подходящий инструмент для этого винта.

Жиль методично обыскал всю комнату. На подносе был лишь хрупкий серебряный нож. И конечно же, поостереглись оставить ему его шпагу. Кочерга у камина могла бы послужить отличным рычагом. Это была старинная добротная кочерга из кованого железа. Но для винта она не была пригодна. На всякий случай, а также чтобы успокоить свои нервы, он сделал несколько мощных ударов ногой по двери. Дверь не поддалась, а результатом был вой собаки внизу и мужской голос. Дом оказался не таким уж пустым, каким он казался.

Он начал уже терять надежду, что найдет подходящий инструмент, когда взгляд его упал на туалетный столик. Там он обнаружил множество инструментов, которые женщины используют для ухода за ногтями: ножницы, узкие пилки. Они и могли войти в головку винта.

Это была длительная и тяжелая работа. Не имея опыта грабежа, Турнемин не обладал никакими талантами слесарной работы.

— Если бы я знал, то попросил бы короля дать мне несколько уроков, — бормотал он, подбадривая себя.

Одна пилка сломалась, но это было неважно, оставались еще две, да и сломанные половинки могли пригодиться.

Один винт упал, затем второй, потом следующий. Наконец последний оказался в израненных руках шевалье. Он осторожно потянул задвижку на себя. Но радость тут же сменилась отчаянием: дверь не открывалась. Что-то ее держало с другой стороны.

Взбешенный, он отыскал свечу, заглянул в скважину и увидел, что дверь держит внутренний язычок замка. Как же он открывается?

Взяв последнюю, самую длинную, оставшуюся пилку, он вставил ее в щель под язычок и приподнял. Это отнюдь не было легким делом, но язычок приподнялся. Один раз, другой — язычок не поддавался. Упершись лбом в дверь, весь в поту, он смачно выругался, и это, казалось, придало ему новые силы.

Щелчок — и дверь открылась без малейшего скрипа. Свобода вновь стала возможной.

Жиль радостно вымыл руки, вытер взмокший лоб, выпил остатки вина и хотел уже покинуть свою камеру.

Теперь он отметил две вещи: комната находилась в самой глубине пустынной галереи. Там стояло лишь несколько скамеек, а через округлые окна был виден лес по краям украшенного статуями французского парка. Он увидел также, что солнце уже закатилось и скоро наступит ночь.

Стараясь не производить лишнего шума сапогами, Жиль дошел до конца галереи. Она, должно быть, была расположена на втором этаже замка. Там он нашел новое препятствие. Это была вторая дверь, еще более крепкая. Ночь наступала, времени оставалось мало. Анна могла возвратиться с минуты на минуту. Оставались окна.

Первое же из окон открылось без всяких затруднений, но, выглянув из него. Жиль почувствовал, что его положение вовсе не улучшилось.

Он не только находился на высоком втором этаже замка, но еще у подножия этого замка находился глубокий ров, хотя и не заполненный водой.

Но надо было спускаться.

Изучая все, он заметил одну возможность: балкон прямо под ним. Если он сможет спуститься на него, это уже успех. Вернувшись в комнату, он содрал с окон бархатные шторы, вернулся к окну, спустил одну штору вниз, другую привязал к подоконнику. Затем, моля Бога, чтобы ветхий бархат выдержал его тяжесть, переступил балкон. Штора держалась крепко. Перебирая руками эту необычную лестницу, он спустился на нижний балкон.

Затем ему предстояло проделать ту же операцию с нижнего балкона до первого этажа, а оттуда до дна рва, к тому же выстланного камнем.

Однако у него не было выбора. Доверившись своему опыту лесного охотника, который может упасть, не повредив себе ничего. Жиль опустился до конца шторы, вытянулся во весь рост и отпустил штору. Приземлился он удачно. Но дно рва не было последней трудностью. Теперь надо было выбраться на другую, почти отвесную его сторону. На этот раз надо было надеяться лишь на силу рук.

К счастью, сумерки припозднились. Он прошел по дну рва, нашел толстые опоры моста. К тому же стены были выложены из крупного известняка, в котором легко можно было найти захваты и опоры, особенно для человека, имеющего привычку лазания по скалам.

Тщательно выбирая трещины и выступы. Жиль добрался до верха стены, затем совершенно акробатическим трюком перевалил через перила и оказался наконец на противоположной стороне рва. Перед ним расстилались пруды, травянистые луга, а далеко позади была видна густая полоса леса.

Замок представлял собой внушительное сооружение из кирпича и белого камня времен Генриха IV. Различные его строения с многочисленными слуховыми окошками были покрыты на французский манер тонкой черепицей, ласково поблескивавшей под бледным светом звезд.

Все окна были темными. Жиль задавался вопросом: откуда же были услышаны им голоса собаки и человека. Может быть, из жилых помещений, которые простирались по правую сторону от замка.

Прямо перед собой, в самой глубине парка, он различил высокую решетку, возвышавшуюся между едва освещенными павильонами и упиравшуюся в стену с обеих сторон.

«Где-то должна быть деревня, — подумал Жиль. — Но где, по какую сторону? И что за деревня? В каком направлении находятся Париж и Версаль?»

Действительно, он был в полном неведении, как далеко его увезли, сколько времени он был без сознания. Небо, по которому он выучился читать, будучи рыбаком, сейчас ему ничего не говорило.

Наудачу он пошел по линии деревьев, окаймлявших пруды, среди которых белели статуи.

Они образовывали что-то вроде аллеи, уходящей к горизонту. Жиль побежал от одной статуи к другой. Эти каменные женщины послужат ему надежной защитой в случае неожиданного нападения. Шум шагов скрадывался густой травой.

Постепенно он замедлял свой бег, очарованный молчаливой красотой и ночным спокойствием этого тенистого парка. Над деревьями всплыла луна, и ее отблески скользили по неподвижным водам пруда.

Вдруг четкое ухо Жиля услышало легкий всплеск, и в то же самое время он различил разрыв на блестящей глади пруда. Кто-то медленно, лениво плыл совсем близко от берега, где он находился. Кто-то воспользовался прохладой и свежестью ночи, чтобы снять утомление знойного дня.

Первой мыслью было, что это садовник со своей собакой. Поэтому беглец укрылся за каменным цоколем, на котором какая-то богиня с выдающимися формами напрасно старалась удержать сползающую драпировку. Он поскользнулся, едва не упал, наткнувшись на кучу одежды. Машинально он поднял платье из белого муслина, пахнущее духами, источавшее запах весенней сирени, ландышей, диких трав. Жиль вдыхал эти запахи с чувством внезапно нахлынувшей ностальгии.

Сладкая горечь воспоминаний нахлынула на него, окутала его всего, проникла в самую глубину сердца. Женщина, плывшая по тихой глади озера, не могла даже представить себе, что она разбередила старую, до конца не зарубцевавшуюся рану. Эту рану нанесла в сердце Жиля Гоэло, там в Бретани, та рыжая колдунья-волшебница, которую он какое-то мгновение прижимал к своей груди. Он прижимал к себе это хрупкое и чарующее тело.

Очарованный этими воспоминаниями, Жиль не мог больше оторвать глаз от неясных и смутных форм женщины, плававшей в пруду. Никогда еще ему не приходилось испытывать такой тоски одиночества, у него в этот момент было чувство, что его тело лишено какой-то своей части и что эта самая часть и есть его постоянно исчезающая радость.

Вдруг с легкими всплесками насытившаяся купаньем незнакомка вышла на берег пруда и предстала перед не видимым ею завороженным зрителем, который пожирал ее глазами. Она отжала свои длинные волосы, встряхнула головой, волосы рассыпались по спине.

В свете луны силуэт женщины был особенно тонок и деликатен. Холодный свет обволакивал хрупкие округлости ее плеч. Все придавало ей вид серебряной богини. Гордо сидящая на тонкой и гибкой шее головка непонятно по какой причине заставила гулко и встревоженно забиться сердце Жиля.

Она на какое-то время неподвижно застыла, любуясь этими потоками лунного света, которые изливались на тело. Затем, как будто с сожалением, она повернулась к Жилю и танцующей походкой пошла прямо на него. И в этот момент все звезды на небе одновременно взорвались в груди Жиля, он понял, что чудо существует на свете, что все вернулось и все начинается сначала.

Медленно, словно боясь, что каждый его шаг спугнет его мечту, он вышел из своего укрытия и двинулся к этому источнику света, даже не заметив, что идет с протянутыми руками.

— Жюдит! — шептал он себе самому. — Моя сирена, моя богиня моря!..

На какое-то мгновение им овладел страх, что это видение исчезнет. При виде незнакомца она остановилась, при этом сделала естественный стыдливый жест, загородив грудь и самую интимную часть своего тела. Но это длилось всего лишь какое-то мгновение. Руки ее упали, и с засиявшими глазами Жюдит устремилась навстречу Жилю. Казалось, она парила в воздухе.

Приблизившись к нему, она тронула его плечи, руки, голову, словно не верила, что это реальность. Руки ее дрожали.

— Ты! Это ты! Я так тебя звала, но ты ни разу не ответил. Я уже начала думать, что никогда тебя не увижу.

Он хотел ей что-то ответить, но звуки застревали в глубине пересохшего горла. Тепло ее тела, ее нежные груди, прижавшиеся к нему, — все это зажгло его. Но мышцы его отказывались повиноваться, в мозгу блуждали какие-то мысли… Тогда с легким вздохом она приподнялась на цыпочки, обвила руками его шею.

— Обними меня! — приказала она. Своим прохладным ртом она нашла его губы. Они слились в поцелуе. Страсть заставила растаять все внезапно охватившее его странное оцепенение.

Со всей разбушевавшейся страстью он обнял ее, оторвал от земли, с радостью почувствовал ее тяжесть, чтобы лишний раз удостовериться, что это реальность.

Они покатились вдвоем по траве, словно сама жизнь теперь предоставила им возможность соединиться, чтобы никогда больше не расставаться.

Они шептали друг другу ласковые, бессмысленные, полусумасшедшие слова, до бесконечности развивавшие вечную тему любовников, пребывавших долгое время в разлуке. Они повторяли друг другу ту короткую волшебную фразу Адама:

«Я люблю тебя», с которой и начался род человеческий.

— Я люблю тебя.

Они забыли обо всем: о месте, о времени, обо всем, что не относилось к их наконец-то обретенной радости. Жиль, окончательно обезумевший от запаха этого чудесного ласкового тела, которое уже готово было открыться для него, попытался овладеть им. Жюдит вздрогнула всем телом так сильно, что это было похоже на резкое пробуждение:

— Нет!..

Она выскользнула из его рук, подбежала к своей одежде, накинула ее на себя с неловкой поспешностью, а оскорбленный и уже несчастный от прерывания такой обжигающей симфонии Жиль смотрел на нее, ничего не понимая, потеряв способность даже упрекнуть ее в чем-то. Он нашел в себе лишь одно слово:

— Почему?

Заканчивая воздвигать вокруг свой красоты целое укрепление из муслина и лент, она бросила на него взгляд сквозь волну рассыпавшихся волос:

— Потому что!..

Однако это показалось ей слишком недостаточным и кратким и вовсе его бы не удовлетворило, и она добавила почти с видимым сожалением:

— Потому что я не могу. Не имею права.

— Не имею права. Боже мой, но это же неслыханно! Ты не…

Он не позволил себе продолжить фразу, но в том, что он произнес, было столько страха и отчаяния, что Жюдит с криком устремилась в его объятия.

— Нет! Нет. Я не замужем, не обручена, не отдана никому, даже Богу. Но мне надо оставаться девушкой, хотя бы на какое-то время. Я люблю тебя, но я должна…

— Какая глупость! Но я же люблю тебя, я не хочу больше разлучаться с тобой, я хочу взять тебя в жены, завтра, сейчас же. Завтра же я попрошу позволения у короля, у моего начальника маршала де Кастри, и ты станешь моей женой.

«С горделивой радостью он увидел, что глаза девушки наполняются восхищением.

— У короля? У маршала де Кастри? Кем же ты стал?

— Офицер гвардии короля. Рота шотландцев.

Теперь я могу дать тебе имя, имя, достойное тебя.

Имя, которое вернул мне мой отец Пьер де Турнемин, скончавшийся на поле боя под Йорктауном.

Ты помнишь, что дала мне три года, чтобы заслужить его. Но когда я вернулся, тебя там не было.

Она прижалась к нему, спрятала свое мокрое лицо у него на груди.

— Расскажи мне все, — вздохнула она. — Ведь с тех пор как я покинула монастырь в Эннебоне, я ничего не знаю о тебе.

Успокоенный этим доверием, этой нежностью, он, как мог, обрисовал ей свою жизнь с того вечера, когда они расстались у портала церкви на берегу Блаве, в которой она намеревалась прожить три года в ожидании Жиля, а он отправился на поиски своего имени, славы на другой берег океана.

Он по-прежнему не мог понять, каким образом Жюдит могла очутиться здесь, в его объятиях. Ведь он прочесал в поисках ее все монастыри Бретани, Гийанны. Но его бретонская душа, воспитанная на преданиях и легендах, открытая для всего сверхъестественного и чудесного, всегда хранила непоколебимую веру во всемогущего Господа, который может все, даже самое невозможное.

Он не желал ранить вопросами эту хрупкую красоту, которую он так ждал. Время для объяснений еще придет.

Рассказ его причинил ему некоторые затруднения, ведь в его описаниях были эпизоды, о которых Жиль предпочел умолчать. Совершенно невозможно было рассказывать ей о Ситапаноки и о всех женщинах, которые так помогли ему перенести все трудности и требования молодости.

Когда же наконец настал момент затронуть драму в Тресессоне, им овладели колебания. Знала ли его возлюбленная, что он убил ее старшего брата, а младший лишь чудом избежал его безжалостного правосудия?

Как сделать, чтобы, не пробуждая в ней ужасного воспоминания о могиле в лесу, поведать ей обо всем том, что он узнал той ужасной ночью. Но тут она совершенно бессознательно облегчила его задачу, робко спросив:

— А что, господин Талюэ смог передать тебе мое письмо?

— Конечно, и я с ним никогда не расставался, как и с воспоминаниями о тебе, — ответил он, касаясь губами ее шелковистых медно-красных волос.

— Тогда ты вовсе меня не искал, полагая, что я отдана другому?

— Я только и делал, что тебя искал, и нашел наконец эту испуганную лань на берегу пруда в лесу. Но, к несчастью, я снова тебя потерял. Но нашел зато следы твоих братьев. Тюдаль обрел смерть от моей руки.

Она вздрогнула, как при нервном припадке, еще крепче прижалась к нему. В ночи он видел блеск ее потемневших глаз.

— Ты… убил Тюдаля? — прошептала она, не вполне веря.

— Я его повесил на балке его дома, и это было еще моей милостью к нему, поскольку он заслужил казни на колесе.

— А Морван?

Он ответил с бессильным жестом:

— Исчез! Его не было во Френе, когда я обнаружил там Тюдаля. Потом уже я узнал, что он сбежал. Если бы не это, его постигла бы та же участь.

Но не отчаивайся, я знаю, что рано или поздно, но я его отыщу.

Она задрожала, как осенний лист. Шепотом она спросила:

— Ты, стало быть, узнал обо всем, что со мной произошло.

— Все. Ничего больше не говори.

И чтобы быстрее подавить ужас от охвативших ее страшных страданий, он приник ко вздрагивающим девичьим губам нежным поцелуем.

— Я все знаю, но что ты делала после своего побега?

С раздражением и удивлением он почувствовал, что она напряглась и отстранилась от него, как-то вся закрылась, сжалась.

— Я мало чего могу тебе рассказать, — промолвила она с безрадостной усмешкой. — В моей жизни не было ничего героического. Я знала, что у моей матери была далекая парижская родственница, что о ее существовании не было ничего известно моим братьям. Я отправилась к ней, все ей рассказала. Она приняла меня под свое покровительство, какое-то время меня скрывала, потом нашла мне место.

— Это она ввела тебя в дом графини Прованской в качестве чтицы?

— Да, но…

— И, естественно, она познакомила тебя с чудесным итальянским врачом, этим превосходным графом де Калиостро!

Одним рывком Жюдит вырвалась из его рук.

Жиль снова увидел перед собой Жюдит тех прошлых дней, недоверчивую, воинственную и нетерпеливую.

— Каким образом тебе все это известно?

— Неважно, но я это знаю. Это правда?

— Да, правда. Она обеспечила мне защиту королевского дома, доброе отношение ко мне мадам.

Она меня любит и защищает.

— Под вымышленным именем?

— Конечно, под вымышленным. Могла ли я рисковать, объявившись как Жюдит де Сен-Мелэн, боясь, что появятся вновь мои братья. Благодаря тетушке Фелисите я перестала испытывать чувство постоянного страха.

— А благодаря этому Калиостро что ты получила?

— Конец всех моих ужасов, возможность снова жить нормально, мое излечение! Знаешь ли ты, чем были для меня многие-многие ночи после Тресессона? Я больше не могла спать, я не хотела спать из-за страха вновь испытать этот отвратительный кошмар, всегда один и тот же, он появлялся без конца. Я не могла выносить темноту. Я болела, я бредила, я чуть было не сошла с ума. Тогда тетушка Фелисита, которая больше не знала, что со мной делать, призвала на помощь врача. Когда-то он излечил ее от болезненной тоски, и она с ним была в переписке. Она питала к этому человеку чувство почитания и дружбы. Он приехал, к тому же издалека, и в его руках я наконец почувствовала чувство умиротворения, выздоровления, даже радости. Это чудесный человек, это даже больше, чем просто человек.

— Ну, хорошо! Какое славословие! Скажем, это просто бог, и не будем больше о нем говорить.

— А я хочу, хочу о нем говорить, — воскликнула Жюдит с неожиданным гневом. — Почему я должна быть неблагодарной, безразличной к человеку, возвратившему мне разум?

Горькое чувство ревности медленно завладевало душой Жиля. Он так надеялся, что, когда вновь обретет свою любимую, он будет ей укрытием, защитником, доверенным другом, любовником, всем. А оказалось, что почти всем этим был для нее другой, к тому же он владел искусством излечения.

А еще она отвергала его как любовника. Что же ему оставалось?

И она также была раздражена тем, что он не смог скрыть жестоких слов. Видно, так уж устроена человеческая натура, что отвечает ударом на удар, раной за нанесенную рану.

— Говорят, что врачи многое значат в жизни людей. Тот несчастный, которого определили тебе в мужья и которого твои братья убили в день свадьбы, был тоже, кажется, врачом?

Он понял, что сделал ей больно, по тому, как исказились ее черты, и почувствовал раскаяние, но уже не мог сдержаться.

— Бедный Керноа! — прошептала она. — Он был добрым и ласковым. Он же нашел меня полумертвой, вылечил меня и ничего за это не просил. Я думаю, что он любил меня.

— А ты его любила?

— Я очень его любила. Он был так любезен, так предупредителен.

— Как я понял, это не он тебя взял в жены, а ты выбрала его в мужья. А что заставило тебя сделать это? Ты же обещала ждать меня три года.

— Ждать чего, ждать кого? Я была уверена, что ты никогда не вернешься. А потом, я очень боялась братьев. Это был страх. Ты слышишь, страх. Ты знаешь, что такое страх?

— Я-то знаю! Ах, Жюдит! Мы здесь глупо спорим, а ведь мы должны говорить друг другу слова любви. Что мы делаем в этом парке? Надо же вместе, рука об руку, уйти отсюда. Известно ли тебе, что я полагал, что ты взаперти в каком-нибудь монастыре. Мне стало известно, что ты письмом известила мадам о своем намерении покинуть службу и стать послушницей.

— Ты и это знаешь? Ты настоящий дьявол!

Кто мог тебе это рассказать?

— Я не имею права тебе об этом говорить, но я знаю. Почему ты ей это написала?

— Потому что мне посоветовали это сделать.

Граф полагал, что следует удалить меня как можно дальше от дома мадам… и мосье. Он говорил, что я не нахожусь там в достаточной безопасности. А монастырь был самым простым и нормальным объяснением.

— А я ведь мог бы поджечь все монастыри Франции и Наварры, чтобы отыскать тебя в то время, как ты здесь. Что это за замок?

Удивление смело всю ее разгневанность.

— Ты этого не знаешь? А как ты сюда пробрался?

— Меня напоили чем-то. Я был без сознания.

— А кто тебя привел?

— Какая-то неизвестная мне женщина. Я знаю только, что зовут ее Анна.

— Да? А какая она, эта Анна?

Обеспокоенный внезапно возникшей твердостью в голосе Жюдит, Жиль обрисовал довольно полный портрет своей тюремщицы, стараясь при этом не выделять особенно сладострастных черт.

— Понимаю.

Ледяной тон девушки не предвещал ничего утешительного. И внезапно она взорвалась, без крика, свистящим от гнева голосом, стегая его словно бичом:

— Каким же вы стали лгуном. Жиль Гоэло.

Вы заявляете, что принадлежите дому короля, что вы бываете при дворе и при этом вы не осмеливаетесь мне признаться, что вы знакомы с графиней де Бальби, всемогущей любовницей мосье.

Что вы не знаете также жилища принца крови?

Может быть, вам неизвестен также и Версаль?

— Но, как я полагаю, это не Версаль?

— Нет, это Гробу а! Только вот я едва знаю двор, никогда не была в Версале, а оказывается, я хорошо знаю Анну де Бальби, знаю, что она обманывает принца со всеми желанными ей мужчинами. Знаю также, что если она дает себе труд опоить какого-нибудь дурня и привезти его в пустующий замок, то уж вовсе не за тем, чтобы учить его вязать рукавички. Что же вы поделывали вдвоем?

— Да ничего, абсолютно ничего! — выдавил из себя Жиль перед этой юной фурией, глаза которой метали молнии. Она казалась готовой броситься на него с выпущенными когтями.

— Вы лжете! Осмельтесь еще и сказать, что вы не спали с ней! Осмельтесь еще и поклясться, ну, скажем, памятью вашего отца!

— Нет, я не буду клясться. Но Бог мой, — вскричал Жиль, которого уже начало охватывать чувство гнева. — Я же мужчина, а мужчина испытывает потребность в некоторых вещах, о которых юные созданья не имеют даже представления. Я бы никогда не тронул другую женщину, если бы ты…

— Я вам запрещаю обращаться ко мне на «ты»! Делайте это с вашими любовницами, — бросила она ему с совсем детским гневом.

— У меня нет любовницы. Эта женщина была для меня лишь сиюминутным приключением, не больше. К тому же, если бы я ее любил, так потребовалось бы ей давать мне снотворное, чтобы заставить меня следовать за ней? Верьте мне, Жюдит, я любил, люблю и буду любить только вас.

Но она его не слушала. Стоя в нескольких шагах от него, она кусала пальцы и, казалось, что-то искала в памяти.

— Жюдит!

Он подошел к ней.

— Вы же меня совсем не слушаете.

— Турнемин… Турнемин… — повторяла она себе, устремив глаза к небу. — Это мне что-то напоминает. Где же я слышала о Турнемине?

— У нас в Бретани? Это одно из древнейших имен, одно из…

Она смерила его холодным непроницаемым взглядом.

— Я знаю бретонскую геральдику, я изучала ее. Мне известно имя Турнеминов, их гербы, титулы, земли, девиз и их предания. Я знаю…

Она вдруг остановилась, как будто на нее нашло озарение. Затем ласково и вкрадчиво она спросила:

— А скажите-ка мне, друг мой, не вы ли компаньон Лафайета, не вам ли индейцы дали имя койкой-то птицы? Да, это так и есть. Тот самый Турнемин, который воскресил знаменитого Кречета. Так вы он и есть?

— Это я, но…

— И вы еще осмеливаетесь говорить со мной, обращаться ко мне на «ты». Если бы я не защищалась, так вы бы меня изнасиловали. Подлый обольститель! Юбочник! Возвращайтесь обратно к своим дикаркам, идите к своим девицам, к своим высокопоставленным шлюхам. Для меня вы умерли!

Она резко повернулась на каблуках и бегом устремилась между деревьями к едва заметному низкому строению.

Взбешенный и раздосадованный, поскольку он помнил, что Анна де Бальби пересказывала ему ходящие по салонам Парижа рассказы об индейской принцессе, Жиль устремился за ней, догнал ее, задержал, несмотря на все ее попытки высвободиться.

— Да прекратите же говорить разные глупости. Я не знаю, какие еще россказни вы могли услышать в этих проклятых парижских салонах, но догадываюсь. Здесь люди, кажется, ничего другого не делают, кроме того, что сплетничают направо и налево, особенно о том, чего сами не знают. Вы действительно хотите знать правду?

— Сомневаюсь, что вы ее скажете!

— Хорошо! Вы этого хотели. Это правда, что моей любовницей была супруга вождя ирокезов.

Она была удивительной красоты и в какой-то момент я поверил, что смогу ее полюбить, потому что я любил ее тело.

— Замолчите! Я вам приказываю замолчать!

— Слишком поздно! Где же ваше хваленое мужество? Вы хотели знать правду, и теперь вы ее услышите полностью. Эта женщина была моей любовницей, и не одна она, потому что я живой человек, сделанный из плоти и крови, потому что мужчина имеет потребность в женщине, чтобы быть в равновесии. Я был любовником других женщин и низкого рождения, и рожденных на самой вершине общества. Все они были прелестными, а некоторые были более чем красивыми.

Однако моему сердцу не удалось вас забыть. Вы слышите? И несмотря ни на что, я покинул всех их и отправился на поиски вас. Среди миллионов женщин, населяющих этот мир, в действительности существует для меня лишь одна, одна. Она самая прекрасная, самая обожаемая, одна, способная заставить меня страдать, способная заставить меня познать самый ад. Эта женщина — вы. Это ты, любовь моя, моя ужасная и чудесная любовь, любимая моя. Прекрати защищаться от меня, от нас. Разве уже недостаточно мы были несчастными?

Руки его вновь обняли ее. На своей груди он почувствовал, как громко бьется сердце Жюдит, она стихла, опустошенная. Он наклонился, нашел ее губы, почувствовал ее влажное от слез лицо.

Поцелуй их был долгим. Жиль весь был захвачен глубокой нежностью, настоятельной потребностью долго вот так держать ее, хрупкую, ранимую, на своей груди. Сейчас он оторвет ее от земли, унесет далеко от этого пустынного замка, из этого жилища, которое нашел ей этот тревожащий душу Калиостро и который держит ее здесь в страхе перед какой-то опасностью. Он унесет ее в свой маленький домик на улице Ноай, а там мадемуазель Маржон хорошо сумеет позаботиться о ней. А затем оба они уедут как можно дальше и построят свое счастье на более крепкой основе, чем эти песчаные зыби при королевском дворце.

Вновь охваченный своей давнишней мечтой о белом домике в прериях Виргинии, он слегка разомкнул свои объятия, попытался поднять легкое тело девушки, но она так яростно его оттолкнула, что он покачнулся. Пощечина, которую она ему влепила, докончила дело, и он очутился на траве, а Жюдит вновь бегом устремилась по маленькой тропинке к низкому строению с освещенными окнами.

Выругавшись, он вскочил одним прыжком на ноги и побежал за ней, но Жюдит мчалась со скоростью испуганной лани. Он прибежал к двери как раз в тот момент, когда она захлопнулась перед его носом.

В бешенстве он хотел уже выломать дверь, но из-за нее раздался нежный женский голос:

— Я уже хотела идти за вами, дитя мое. Я уже начала беспокоиться. Вы не должны более так задерживаться в парке, особенно когда замок пуст.

Но что случилось? Вы вся в слезах!

— Ничего. Я упала, было немного больно. Не беспокойтесь, я больше не пойду в парк, никогда.

Мне показалось, что я там кого-то видела. Нужно было бы сказать Пьеру, чтобы он обошел окрестности.

— Хорошо, я ему сейчас же скажу.

Оставаться перед дверью дальше было бы опасно. Недалеко от домика Жиль заметил стену парка, устремился к ней, давая себе обещание возвратиться сюда завтра же. Дорога, должно быть, проходит вдоль стены парка.

Когда он достиг верха стены, он увидел широкую дорогу и вдалеке мерцающие огоньки. Вероятно, это была какая-то деревня. Спрыгнув на землю, он зашагал по направлению к этим огням, но шум быстро приближающейся кареты заставил его спрятаться в высокой придорожной траве.

Скоро эта элегантная карета поравнялась с ним. Лошади галопом пронесли карету к решеткам парка. Это, должно быть, возвращалась, как и обещала, Анна де Бальби. Мысль о ее разочаровании, когда она заметит его побег, вызвала у него усмешку.

Через несколько минут он достиг этих огней.

Это была перекладная почтовая станция у деревни Буасси-Сен-Леже. Он нашел там лошадь, один из кучеров показал ему дорогу. Жиль вскочил в седло и во весь опор поскакал по направлению к Версалю.

Когда он туда приехал, начинался летний день.

Восходящее солнце зажигало золото решеток и флюгеров дворца. Скоро солнце устремит свои лучи в заснувшие сады, где уже выходили на работу садовники, расчищавшие аллеи, трубы фонтанов.

Улицы были тихими и пустынными. Жиль чувствовал себя умиротворенным и спокойным, несмотря на все переживания последних часов.

Скачка ранним утром по свежему ветерку всколыхнула его кровь, приглушила все разочарования, причиненные пощечиной Жюдит. Теперь он улыбался, поскольку, поразмыслив, он увидел в этом лишь крайнюю и безнадежную меру самозащиты, девическую реакцию на собственную слабость. Она отомстила ему, потому что не смогла ответить на его последний поцелуй. В следующую же ночь он вновь отправится в Гробуа с Винклеридом и слугами. А уж вчетвером они смогут похитить эту непокорную и привезти ее в Версаль.

«Завтра же, — размышлял про себя шевалье, — я попрошу аудиенции у королевы, чтобы она взяла Жюдит под свое покровительство, и через неделю мы поженимся.»

Эти приятные мысли сопровождали его до самого конца пути, но когда он въехал на улицу Ноай, то отметил, что его появление вызвало почти революцию. Мадемуазель Маржон в своем неподражаемом головном уборе как раз закрывала дверь, намереваясь отправиться к ранней обедне, именно в тот момент, когда он спрыгивал с лошади в саду. Она выронила от неожиданности ключ и молитвенник и испустила мучительный возглас:

— Боже мой! Вот он!

На крик показался Понго. Он кубарем слетел с дерева, на которое взгромоздился с карабином в руках. Возник из зарослей маслины Николаус, слуга Винклерида, с пистолетом в каждой руке.

Одновременно раскрылось окно комнаты Жиля и оттуда высунулся взлохмаченный Ульрих-Август со шпагой в одной руке и с пистолетом в другой.

— Ну что же! — воскликнул он. — Это еще не самое плохое! Я уже начинал верить, что он мертв.

Откуда ты?

— Из ада и рая одновременно. Но клянусь тебе, что рая было больше!

Через некоторое время все собрались у Жиля за ароматным кофе, который так хорошо умел готовить Николаус, а мадемуазель Маржон, впервые в жизни забыв свои церковные обязанности, сообщила Жилю, что случилось во время его отсутствия. Все было объяснено в нескольких словах: темной ночью несколько мужчин в масках проникли в сад, заперли ее в комнате, угрожая сжечь дом, если она пошевелит хотя бы пальцем.

— Вы можете сказать, кто эти люди?

— Никакого представления. Я могу сказать, что у их предводителя блестели глаза через отверстия в маске и у него был вид дворянина! Это был человек высокого роста, с металлом в голосе, и у него был южный акцент. У меня было слишком мало времени, чтобы все рассмотреть.

— Должно быть, вы были сильно напуганы. Я так огорчен.

Но она рассмеялась и лукаво посмотрела на него из-под кружевного чепца.

— Не стоит огорчаться. Мне было страшно лишь какое-то мгновение. Видите ли, я не переношу запаха пороха и запаха табака. Я подчинилась им и пошла к себе по внутренней лестнице, а по пути предупредила Понго. Должна сказать, что у него была довольно интересная реакция.

— Что же это была за реакция?

— Он разделся. Очень быстро. У меня перед глазами появился настоящий предводитель индейцев, ну разве что без перьев.

— Одежда — это неудобно, чтобы тихо прятаться в листве. Понго легко вышел через окно на кухне, спустился в кустарник и вышел из сада, никем не замеченный.

— Он никогда не должен бы одеваться, как все, — заметил Ульрих-Август со смехом. — Костюм Адама подходит ему лучше всего. Когда он в таком виде явился передо мной, я единственно о чем пожалел, что не было красок либо пера.

— Он пришел к тебе, чтобы тебя предупредить.

— Ну конечно же. Я только что возвратился.

Я взял свою шпагу, Николаус — кухонный нож и пистолет.

— А затем, — снова заговорила мадемуазель Маржон, не желающая уступать первой роли, — господин барон и его слуга пошли к постоялому двору, где ужинали его сослуживцы-швейцарцы.

— И с вами был голый Понго? Вы, должно быть, имели большой успех.

— Я одолжил ему штаны, — добродетельно уточнил Винклерид. — Возвратились с подкреплением, и в минуту сад был очищен. Нападавшие в панике бежали, унося с собой свой позор и двух раненых, которые едва передвигали ноги.

Ульрих-Август сердечно поблагодарил своих товарищей, мадемуазель Маржон предложила им щедрые дозы настойки из айвы, а Турнемин по-прежнему не возвращался. Тогда они начали держать военный совет. Постановили поставить охрану до возвращения Жиля. Но ночь прошла, а его все не было.

Поначалу друзья были не особенно встревожены. То, что удалось прогнать засаду, вселяло в них уверенность. Но день проходил, а никаких известий не было. Получалось, что Турнемин после выхода из трактира исчез. А к вечеру одна мадемуазель Маржон отправилась спать, трое же остальных решили продолжать охрану дома. Но на этот раз никто и ничто не потревожило спокойствия.

Взволнованный проявлением такой дружбы, которая, оказывается, была бдительной даже у старой девы, хотя они были знакомы всего лишь в течение нескольких недель. Жиль попытался уверить своих друзей, что здесь причина — всего лишь женщина. А нападающими руководил конечно же ревнивый муж. Но это ему явно не удалось.

— Черт возьми! — проворчала мадемуазель Маржон. — Двадцать человек, и всего лишь из-за пары рогов! Ваш ревнивец, должно быть, по крайней мере герцог и пэр, и в этом примите мои самые искренние поздравления.

Она пошла к себе, а по пути заметила, что для большей безопасности купит самую крупную собаку, какую лишь можно найти.

И только когда дверь закрылась, Жиль рассказал Винклериду всю правду о своих приключениях.

— Совершенно очевидно, что этой ночью граф Прованский решил меня уничтожить или похитить.

— Я склоняюсь скорее к первому. А что бы он с тобой делал? Надо остерегаться. Он теперь более разозлен.

— Я думаю, что у него нет времени. Если все будет хорошо, то надеюсь, что через некоторое время я буду женат, попрошу отпуск и увезу свою жену в Бретань.

На этом заседание было прервано появлением молодого солдата. Он принес письмо, адресованное Турнемину.

Письмо было от Калиостро, судя по краткому тексту и витиеватой букве «К» вместо подписи.

«Шевалье, вы совершили большую ошибку в том, что не последовали моему совету. Теперь уже бесполезно возвращаться в известное Вам место. В ту минуту, когда Вы будете читать это письмо, интересующая Вас персона будет уже далеко. Я увожу ее в безопасное место. Не ищите ее и предоставьте возможность людям трудиться спокойно.»

Под заинтересованным взглядом Ульриха-Августа Жиль, взбешенный и раздосадованный тем, что его любимая еще раз ускользнула от него, смял письмо в комок и отбросил его в угол. Затем он рухнул в кресло, подпер руками голову.

— Уехала! Она уехала! Этот проклятый итальянец опять ее увез. Этот демон так ее любит. Но я все равно ее отыщу, и тогда мы посчитаемся с этим шарлатаном.

Винклерид подобрал смятое письмо, расправил его, прочитал.

— Я очень бы хотел встретиться с этим Калиостро. Просто, чтобы испытать, как он переносит пулю или шпагу.

— Пули попадут в тебя, твоя шпага сломается.

Этот человек настоящий дьявол. А впрочем, дьявол или нет, мне надо когда-то его убить, — выпалил Жиль с бешенством.

ИГРЫ КОРОЛЕВЫ

В среду, одиннадцатого августа, король отдал приказ, чтобы игра состоялась вечером.

Начиная с семи часов, шесть салонов, соединенные анфиладой и составляющие королевские апартаменты, были иллюминированы. Хотя ночь еще не наступила, многоцветный мрамор, позолоченная бронза, порфир, золотое шитье, ковры — все блестело при свете сотен ароматизированных свечей, горевших в массивных серебряных люстрах, в подсвечниках из горного хрусталя. Такая иллюминация усиливала жару, настежь открытые окна выходили на прямые аллеи и ковровые газоны северной стороны. Двор медленно заполнялся сказочными украшениями, принесенными сюда еще два века назад.

Обитатели двора, впрочем, тоже собирались в полном составе, включая королеву и ее постоянное окружение в Трианоне. Они поостереглись отсутствовать сегодня, поскольку сегодняшняя игра была проявлением дурного настроения, малопривычного для доброго короля Людовика XVI.

Но король этим полднем оказался жертвой шутки, отдающей дурным вкусом, изобретенной веселыми друзьями его жены. Разрешив себе небольшую послеобеденную сиесту на одной из скамеек Трианона, король при своем пробуждении нашел, что книга об охоте, которую он читал, заменена книгой Аретена с такими неприличными гравюрами, что король, ненавидевший всякое распутство, пришел в неописуемый гнев. Слышали, как он громко объявил королеве:

— Поскольку у вас неспособны уважать короля, вы позволите мне удалиться, сударыня. Ваш брат император Иосиф говорил мне, что вы умеете окружать себя исключительно шлюхами и бродягами. Я не знаю здесь никого, кроме работника фермы Вали, кого бы можно было уважать.

Проследите-ка, чтобы мне вернули книгу. Я ею дорожу.

И, отбросив далеко от себя неприличную книгу, он большими шагами пошел в сторону Версаля, не желая больше ничего выслушивать.

Атмосфера вечера обещала быть еще более угрожающей. Вокруг столиков, расставленных в очаровательном салоне Меркурия, к сожалению, лишенном сказочной мебели из массивного серебра, когда-то заказанного Людовиком XIV, под приглушенный шепот окружения заняли места члены королевской семьи, чтобы отдаться целомудренным радостям игры в лото.

Это была единственная игра, которую любил король и получал от нее большое удовольствие.

Он не переносил игру фараон, столь любимую королевой, за которой она проводила бессонные ночи, так опасно подрывая свои финансы, что Людовик XVI запретил эту игру и весь этот затхлый запах игорного дома. Мария-Антуанетта, ужасно скучавшая за лото, сейчас против всякого своего желания делала хорошую мину при плохой игре.

Впрочем, это не доставляло ей особого труда. Будучи отличной хозяйкой дома, она естественно умела блистать всей своей грацией и расточать улыбки. Однако это не мешало ей время от времени бросать украдкой взгляды на хмурое лицо супруга.

— В семье разлад, — прошептал Жилю Винклерид, несший службу у дверей апартаментов, когда тот проходил мимо него.

Шевалье же, стоявший за креслом короля по его настоянию, не обращал на это никакого внимания и довольствовался тем, что вкушал удовольствие от столь неожиданной для него монаршей милости, проявленной в присутствии всего двора.

Стоя на этом месте для избранных, он видел в первый раз своими глазами, как собирается это беспокойное семейство, столь много значившее в его жизни: мосье, ставший еще толще в своем неописуемом костюме, который, казалось, стремился затмить само солнце; мадам, безобразная и усатая, вся красота которой состояла в величественной позе да в больших темных глазах, совершенно невыразительных, но еще в целой батарее блестевших сапфиров и в огромном количестве метров светло-голубого сатина; соблазнительная графиня де Бальби, в которой Жиль без особого труда распознал свою ночную любовницу и дневную тюремщицу.

Принц и графиня были, кажется, в отличном настроении. Смех и шутки, которыми они обменивались, вносили приятный контраст в эту натянутую атмосферу и даже несколько смягчили ее, но и привлекли внимание короля.

— Вы мне сегодня кажетесь радостным, брат мой, — сказал он, слегка прищуривая свои близорукие глаза.

— Я всегда радостен, сир, когда мне предоставляется счастье провести вечер в вашем присутствии, а также в присутствии королевы. Она сегодня блистательна, как никогда.

— Весьма любезно, — процедил король сквозь зубы. — За этим что-то кроется.

Мягкая госпожа Элизабет, сидевшая подле Людовика XVI, возразила ему, тихонько постукивая веером по руке:

— Почему бы не быть этому правдой? Я всегда счастлива, когда нахожусь подле вас.

— Вы, сестра моя, вы настоящий ангел. Вы же любите меня. Этого я не могу сказать про всех, — добавил он, устремив холодный взор на графа де Водрея, этого грубого, чахоточного, но соблазнительного креола, которого он и подозревал в авторстве той гнусной шутки.

Занятый разглядыванием карт королевы, возле которой он сидел, впрочем, он был одним из ее наиболее близких друзей, Водрей, кажется, не обратил на это никакого внимания.

— Ну, играем! — сказал король с нетерпением, и как раз этот момент был отмечен шумным появлением графа д'Артуа, одетого в белое с ног до головы. — А люди, неспособные приходить вовремя, пусть потрудятся сделать так, чтобы их не замечали.

Излишне не заботясь о дурном настроении брата, Артуа прошел, чтобы поцеловать руку своей невестке и сделать ей комплимент по поводу изысканности ее платья из голубого шелка, испещренного тонкими серебряными полосками. Это был последний шедевр, созданный сегодня утром в мастерской Розы Бертен, «министра» элегантности королевы.

— Садитесь подле меня, брат мой, и берите карты, а-то мы все заворчим на вас! — сказала она ему со смехом.

В то время, как началась игра под приглушенные звуки арии Глюка, которую скрипачи короля играли в соседнем салоне, Турнемин старался не смотреть слишком настойчиво на графа Прованского, сидевшего как раз напротив него. Но он не мог не заметить, что взгляд принца настойчиво изучал его из-под тяжелых век. А поскольку мадам де Бальби стояла позади принца, то, избегая взглядов одного, он неизменно наталкивался на насмешливый взгляд другой.

Жара становилась невыносимой. А различные духи, которыми были облиты мужчины и женщины, делали воздух еще более спертым.

— Я хочу пить! — вдруг сказал Людовик XVI, которого старательно обмахивал его брат, но от этого король не становился более улыбчивым.

Герцог де Куани бросился к самодержцу с бокалом шампанского на подносе, но тот, не взглянув на него, отказался.

— Нет же. Господин де Турнемин, — промолвил он, повернувшись к офицеру, — распорядитесь принести мне стакан минеральной воды.

— Но, брат мой, воды! — воскликнул удивленно граф Прованский.

— Именно воды! Мой врач Лессон предписал мне больше пить. Он утверждает, что вода освободит меня от сонливости, которая охватывает меня после еды. Я, конечно, понимаю ваше удивление, но надеюсь, что вы подбодрите меня на этом пути. Ведь мое здоровье вам дорого, не так ли?

— Я полагаю, что вы в этом не сомневаетесь?

— Никоим образом. Сорок девять — это мой номер. Повезет ли вам, брат мой? Хотите воды?

В то время, как король говорил с мосье. Жиль стрелой устремился в салон Изобилия, где по обычаю были расставлены буфеты. Но как бы быстро он ли бежал, тем не менее на полпути он столкнулся с Анной де Бальби.

— Принесите мне заодно и шербет.

— Сию минуту, сударыня, после того, как я принесу королю воды.

— Вы, насколько я вижу, такой же галантный. Нам надо поговорить, мой милый друг. Мне кажется, что вы должны мне дать некоторые объяснения.

— Не понимаю, о чем вы, сударыня, и потом, король ждет.

— К черту короля! — процедила она сквозь сжатые зубы. — Я хочу тебя видеть, ты слышишь? Этой же ночью. Я буду ждать тебя до зари, ты знаешь где.

Ничего не ответив, он повернулся и пошел к буфету, взял воду. Но она поджидала его у входа в салон Венеры. Встревоженный нервным постукиванием веера, он не осмелился ее отстранить.

— Ты придешь? — шепотом спросила она.

— Ваше вино мне совсем не нравится.

— Его не будет. Но я тебе очень советую прийти. Мне удалось добиться, чтобы больше не было визитов в сад дома, где ты живешь. А за это следует отблагодарить. Так что? Ты придешь?

— В этом случае, может быть.

Церемонно поклонившись, он прошел мимо нее и поднес королю бокал.

Когда великолепные часы Моранда, главное украшение салона, пробили десять, король собрал золото, лежавшее перед ним, положил его в карман, встал и подал руку королеве. Другие игроки поспешили также встать.

— Пойдемте ужинать! — пригласил король, к которому, по всей видимости, возвращалось хорошее настроение. — Вы идете, сударыня?

Но королева, не приняв руки, склонилась в глубоком реверансе.

— С вашего разрешения, нет, сир. Стоит такая невыносимая жара, и я совсем не голодна. Я бы предпочла спуститься на террасу с моими фрейлинами и подышать свежим воздухом.

Она обволокла своего супруга лучезарной улыбкой, это было настоящее чудо, и он, верный своей привычке, не воспротивился.

— Ну что ж, идите, но не возвращайтесь слишком поздно. Летняя ночь таит в себе сюрпризы, особенно после полуночи, да и вы можете простудиться. Ну а мы, господа, мы по своей природе менее эфемерны, пойдемте ужинать.

Кортеж коронованных особ, окруженный телохранителями, разделился на две части: королева, под руку с герцогиней де Полиньяк, своей самой близкой подругой, отправилась в свои апартаменты для смены туалетов. Король же направился в салон, соседствовавший с библиотекой для выполнения самого важного священнодействия своей жизни — ужина. Но перед тем, как водрузиться за стол, он вошел в библиотеку, сделав знак Турнемину последовать за ним.

— Войдите, мне надо вам кое-что сказать.

В то время, как все окружение живейшим образом обсуждало это новое проявление монаршей милости. Жиль, стоя посреди обширной белой комнаты, почтительно ожидал речи своего повелителя.

— Вы на этом самом месте говорили мне, шевалье, что я могу рассчитывать на вашу преданность, — произнес Людовик XVI после некоторого молчания.

— Когда угодно, сир! Ничто не принесет мне больше счастья, как возможность отдать мою жизнь за короля! И король это знает!

— Ну, сегодняшним вечером до этого не дойдет. Я вас прошу оказать мне личную услугу. Не подумайте ничего плохого, я вовсе не хочу, чтобы вы шпионили. Я хотел бы, чтобы вы спустились на террасу и скрытно понаблюдали за королевой. Еще раз говорю вам, не думайте ничего плохого. Я вовсе не подозреваю вашу повелительницу в чем-то дурном. Просто я хотел бы убедиться, что ее друзья не увлекут ее в Трианон для игры в фараон в ее спокойном убежище. Она не умеет противиться воле своих друзей.

— А в случае, если она действительно отправится в Трианон, сир?

— Вы вернетесь и скажете мне об этом. Я вам разрешаю распорядиться, чтобы меня разбудили. Если же королева после своей прогулки возвратится в свою комнату, ну, что же, друг мой, в этом случае вы тоже, как все, отправляетесь спать, и не будем больше об этом говорить. Вы поняли меня?

— Я вас понял, сир. Все будет исполнено в точности, как вы сказали.

— Я вас благодарю. Ну, идите.

Молодой человек вышел через другую дверь, Прошел через Позолоченный кабинет и по лестнице вышел на северную сторону террасы. Он не сразу нашел королеву, поскольку там была целая толпа.

Летними вечерами, когда построенный в низине город задыхался от духоты, его жители в праздничной одежде обычно выходили подышать свежим воздухом на террасу. Там самым демократическим образом они общались с жителями замка, королевского двора и даже с самой королевской семьей. Все медленно прогуливались под звуки музыки швейцарских или же французских гвардейцев, игравших поочередно. В воскресные же и праздничные дни все любовались игрой фонтанов.

В этот вечер играли французские гвардейцы.

Они завели тягучую мелодию «Мальбрук в поход собрался». Праздничная толпа в светлых летних одеждах, с ее смехом и шутками, создавала у стен дворца свой праздник, гораздо менее тягучий, нежели пышные, только что закончившиеся королевские обряды.

Не заметив Марию-Антуанетту, Турнемин обратился к одному из пажей, переходящих от одной группы к другой, пытающихся сыграть какую-нибудь шутку, поскольку вечерние прогулки были для них излюбленным полем деятельности.

Может, этот юноша и имел намерение пошутить, отправив его в Оранжерею или в отдаленную рощицу, но широкие плечи Турнемина и его многообещающий взгляд дали ему возможность сделать предположение о возможных последствиях. Тот самым вежливым образом указал ему на ступеньки, ведущие в партер Латона.

— Ее Величество там, со своими дамами и окружающими ее господами. Вы найдете ее на скамье у бассейна Ящериц.

Действительно, королева была там. Одетая в этот раз в простое белое батистовое платье, с прелестным воздушным получепцом на голове, в накинутой на плечи муслиновой накидке, с большим веером в руках, она сидела на скамье среди расположившихся полукругом дам и господ, из которых самым пожилым и самым болтливым был командир швейцарской сотни, барон де Безенваль, один из заводил этого общества.

Рядом с королевой сидела одна из ее камеристок, с другой стороны восседала восхитительная и томная герцогиня де Полиньяк. Ее голубые глаза постоянно были затуманены мечтаниями.

Мария-Антуанетта трогательно держала ее тонкую руку. Перед ними стояла некрасивая молодая женщина, нервозная, но элегантная. Она затеяла с Безенвалем, должно быть, довольно забавный диалог, поскольку все окружающие смеялись от чистого сердца. Это была графиня Диана де Полиньяк, невестка герцогини, — без всякого сомнения, один из самых злых языков всего двора.

Не осмеливаясь подходить ближе. Жиль скрылся за одним из выступов, окаймлявших аллею, полукругом плавно спускавшуюся к бассейнам.

Постепенно толпа на террасе и в партере рассеялась. К полуночи оставалось уже совсем немного народу. Музыканты начали играть свою заключительную мелодию. Время тянулось медленно. Но вдруг Жиль даже вздрогнул. Из темных глубин парка возник какой-то человек. Он с удивлением узнал в нем молодого рыжеволосого денди, служившего секретарем у мадам де Ла Мотт. Этот человек приблизился к веселящейся группе, все раздвинулись, пропуская его. Он низко поклонился королеве, что-то тихо сказал ей.

Мария-Антуанетта тотчас же поднялась.

— Ну, что же, пойдемте, — радостно воскликнула она. — Я думаю, что мы сейчас позабавимся.

Произошла заминка. Мадам де Полиньяк попросила разрешения удалиться, ссылаясь на усталость. Мария-Антуанетта взяла под руку свою камеристку, и вся группа пошла за этим секретарем в темную глубину парка. Без всякого колебания Жиль устремился за ними, шагая по траве и тем самым заглушая шум шагов. По всему было видно, что королева направлялась не в Трианон.

Но куда же она направляется, ведомая личностью, столь близкой той авантюристке?

Процессия спустилась к осенней аллее, обогнула рощу с залом для балов и углубилась в старый лабиринт времен Людовика XIV, который подновили, подкрасили и назвали Рощей Венеры.

Это было темное и прохладное место, расположенное подле стены, держащей гигантскую лестницу, называемую Сто ступенек, скрытую от нескромных взглядов рядами грабовых аллей, переплетенных виноградными лозами.

Глаз Жиля без труда различал движущиеся в темноте пятна белых платьев королевы и сопровождавших ее дам. Когда вся процессия остановилась, ему легко было, перейдя на другую сторону грабовой аллеи, приблизиться к ней на достаточное расстояние.

Вся группа столпилась между двумя хрупкими стенами, образованными из пахучей акации и виргинских тюльпанов. Воцарилась тишина. Ни королева, ни ее окружение не произносили ни единого слова. Вдруг появилась темная женская фигура. Она склонилась в низком поклоне.

— Ну что, графиня! — прошептала королева. — Все готово?

— Совершенно готово, мадам, — ответила вновь прибывшая. Это была не кто иная, как госпожа де Ла Мотт. — Не угодно ли Вашему Величеству Взглянуть через листву на эту женщину? А того мы приведем через некоторое время.

— Она на меня очень похожа?

— Ваше Величество, можете об этом судить сами.

«По всей видимости, — подумал Жиль, — речь идет о какой-то очень интересной сцене, которая сейчас разыграется в этой рощице. Совершенно необходимо, чтобы я тоже мог поаплодировать актерам.»

В тишине он прошел через один из проемов, проделанных в стене из зарослей, сохраняя, однако, достаточную дистанцию от всей группы, чтобы не быть замеченным. Он приблизился к стене и осторожно раздвинул листву.

То, что он увидел, повергло его в неописуемое удивление.

Посреди лужайки стояла какая-то женщина с розой в руке. Она была высокого роста, стройная, вся в белом. В это мгновение вышедшая из-за облака луна осветила ее слабым светом, и этого было достаточно, чтобы заметить, что она была удивительно похожа на королеву, да и одета она была так же, как королева.

Женщина, похоже, нервничала. Из своего укрытия Жиль мог слышать ее учащенное дыхание.

Она с трудом заставляла себя оставаться на одном месте и время от времени делала несколько нерешительных шагов. Внезапно появилась графиня, которую нельзя было не узнать из-за ее черного домино. Она была в сопровождении мужчины, одетого также в черное, нечто вроде черного сюртука, застегнутого на все пуговицы. Лицо было скрыто широкополой шляпой.

Госпожа де Ла Мотт показала ему на лже-королеву. Человек отпрянул, словно его ударила пуля, поднес руку к груди. Затем, сняв шляпу, он отвесил низкий поклон. Такой низкий, что почти встал на колени. Затем он приблизился к белому силуэту нерешительными шагами. Оказавшись перед ней, он, словно его в это мгновение покинули все его силы, рухнул на колени и распростерся, как перед божеством.

Жиль слышал, как он шептал с рыданиями в голосе:

— О, сударыня! Сударыня! Наконец-то Ваше Величество соизволило простить меня.

Этот человек был тот, которого шевалье видел у Калиостро через щель в двери. Человек, который распростерся перед женщиной, был священником. Это был главный духовник Франции, кардинал Луи де Роган.

Ошеломленный Жиль увидел, как он обнимает ступни этого королевского призрака, целует их. Женщина обронила розу и прошептала:

— Вы знаете, что это значит.

В это мгновение раздался голос денди-секретаря:

— Тревога! Госпожа и господин д'Артуа идут сюда.

Госпожа де Ла Мотт устремилась к кардиналу, подняла его и почти насильно повлекла к другой стороне рощицы. Однако она дала ему время подобрать оброненную розу, к которой тот приник губами. Секретарь, сопровождаемый незнакомым Жилю человеком, вывел из рощи лже-королеву, набросил на нее накидку и увел в другую сторону.

Когда их торопливые шаги стихли, вновь воцарилась глубокая тишина. Вдруг раздался взрыв хохота.

— Даже хочется поаплодировать. Следует поздравить графиню. Она отлично устраивает комедии. Ей следовало бы доверить театр в Трианоне.

— На этом месте она будет просто чудом. — На этот раз это был голос Марии-Антуанетты. — Во всяком случае, я давно так не смеялась. Этот человек, был ли он достаточно смешон? Видели, как он распростерся у ног этой… Я думала, что он вот-вот заплачет.

— Но кто же эта женщина? — произнес другой голос. — Может, костюм, может, темнота, но было полное впечатление, что…

— Вот поэтому-то я и говорю, что этот кардинал есть презренное и глупое существо, — промолвила королева с гневными нотками. — Вы же знаете, что он, князь церкви, главный духовник Франции, бывший посол Франции в Вене при моей матери-императрице, спутал меня. И с кем, известно ли вам? С уличной девкой. Это некая Оливия, прачка, живущая своими прелестями у Пале-Рояля. Правда, это было бесплатно, но я бы не пожалела моих самых лучших бриллиантов, чтобы король и весь двор смог видеть, как он задыхается от страсти у ног этой шлюхи.

Вкрадчивый, ласковый голос тотчас же ее поддержал:

— Сударыня! Как же Ваше Величество его ненавидит! Я никогда еще не видела его таким смехотворным, таким несчастным. Вообразите толь ко, что он так страстно любит ту, которая его ненавидит, что он верит, что освободился от своих кошмаров.

— Которая его ненавидит? Вы хотите сказать, которой он омерзителен. Вы увидели лишь влюбленного, а я увидела наглеца. Вы знаете, о чем он мечтает? Быть первым министром! И надеется стать им, соблазнив меня. Меня! Королеву Франции!

— Он, Роган! — раздался тот же голос, начавший эту дискуссию. — Не забыли ли вы девиз этого знатного дома? «Король не может, принц не соизволит, Роган продолжает». В этом он не видит ничего невозможного. Род Роганов древнее, чем род Габсбургов.

— Господин де Водрей! — прервала его королева дрожащим от гнева голосом. — Прошу вас не возобновлять подобных шуток, если вы хотите оставаться в числе моих друзей. Возвращаемся! Мне холодно.

Все тронулись обратно. Жиль едва успел скрыться за скалу, усаженную тюльпанами. Он затаил дыхание. Шелковые платья шелестели совсем рядом, в нос ударял терпкий запах духов. Затем шаги затихли.

Жилю оставалось лишь следовать за ними. Но вместо того, чтобы следовать к замку, ему пришла в голову мысль осмотреть место, где проходила эта странная комедия, свидетелем которой он оказался, комедия, которую сыграли странные персонажи. Авантюристка помогла королеве высмеять князя церкви, и это с помощью проститутки. Пристрастие Марии-Антуанетты к театру было общеизвестно. Общеизвестным было и то, что ее врожденное легкомыслие толкало ее находить удовольствие в том, что должно было бы шокировать если уж не королеву, то хотя бы женщину. Не она ли буквально вырвала у Людовика XVI, запретившего публичное представление «Женитьбы Фигаро» Пьера Карона де Бомарше, разрешение на это. Впрочем, ее интимный друг Водрей самым наглым образом не побоялся сыграть спектакль перед ней в частном порядке.

Но ведь пьеса представляла собой опаснейший политический памфлет. Не приходилось также удивляться после этого тем подозрительным посещениям королевы, когда ей нравилось лавировать между пороком и опасностью. Оставалось лишь молить всемогущего Бога, чтобы это не завершилось громадной драмой, чтобы крысы квартала Тампль не продолжали подгрызать позолоченные основания трона. Эти основания, впрочем, уже утратили давящую тяжесть стиля Людовика XIV и превратились в легкий, невесомый и хрупкий стиль Людовика XV, этот «современный» стиль, обожаемый королевой.

Шагая по роще, Турнемин заметил в траве что-то белое, подобрал это и увидел, что это было смятое письмо, оброненное, конечно, одним из двух участников сцены. Он положил его в карман и, удостоверившись, что больше здесь ничего нет, направился к дворцу, где окна гасли одно за другим.

Придя на Мраморный двор, он посмотрел на темные окна королевских апартаментов с некоторыми колебаниями. Возвращаясь через сады, он тщательно обдумал свое поведение и окончательно решил придерживаться единственного наказа. Людовик XVI ему сказал: «Если королева возвратится в Трианон…» Королева, чьи окна были ярко освещены, не вернулась в Трианон, но пошла к себе. Жилю оставалось лишь заниматься своими собственными делами. Он не думал, что это важно для короля, чтобы он ему докладывал об этом спектакле, который ему пришлось созерцать.

Напротив, ему показалось чрезвычайно важно поговорить с самой королевой. Надо было окончательно выяснить у Марии-Антуанетты все об этой женщине, которой она так доверительно разрешала организовывать свои ночные развлечения, поскольку, несмотря на все его предупреждения, Аксель де Ферсен ничего не сделал до своего отъезда.

Голос с чисто швейцарским акцентом отвлек его от размышлений. Ульрих-Август выходил из большого коридора во главе группы своих соплеменников в красных мундирах с золотыми галунами, ощетинившихся блестящими алебардами подобно воинственным ангелам.

— Ты идешь спать? Тебе повезло! Я умираю от желания заснуть, но надо еще дежурить несколько часов.

— друг мой, Винклерид, ты слишком много ешь. Слишком полный желудок побуждает ко сну.

Если тебя это может утешить, я еще не иду спать.

Мне надо еще нанести один визит.

Он вспомнил, что Анна де Бальби назначила ему полное угроз свидание, на которое, может быть, и стоит явиться. Если эта женщина действительно убедила графа Прованского оставить его в покое, это действительно заслуживало благодарности. Ведь стань он трупом, никогда ему не удастся опекать Жюдит, разве что в загробном мире.

Однако едва он переступил порог уже знакомой ему комнаты, куда его проводила мрачная служанка, и не успел открыть рот, как в объятия ему упал благоухающий ком из муслина и пылающей плоти, а жадные и жаркие уста нашептывали:

— Ты пришел! Я была уверена, что ты придешь! Я люблю тебя! Я так тебя буду любить, что ты никогда не захочешь уходить! Иди, иди же быстрее!

Жиль понял, что Ульриху-Августу он солгал.

Он сейчас будет спать, но не один. В том-то и заключалась разница. Конечно же, он не заснет в этой постели, к которой она его влекла. Ну, во всяком случае, провести ночь так или иначе было не особенно важно. Важно, чтобы потом не очутиться, как по волшебству, в незнакомом замке.

И чтобы не дать своей партнерше даже и подумать о каких-либо напитках, он храбро бросился в сражение.

Когда на заре он ее покидал, госпожа де Бальби, изнуренная, с набрякшими лиловыми веками, еще делала над собой усилия и выпустила его из своих рук, лишь взяв с него обещание прийти к ней вечером.

— Я пошлю за тобой. Я не хочу больше встречаться здесь. Я хочу, чтобы ты был у меня, в моей постели. У меня есть прелестное местечко в домике около леса Сатори, ты сам увидишь.

— А что будет поделывать в это время Его королевское Высочество? Говорят, что мосье не может без тебя обойтись.

— Это правда. Но имею же я право на отпуск, хотя бы иногда. Ты не представляешь, что значит заниматься любовью со слоном. Я ему скажу, что больна.

— С таким-то лицом!

Первый луч солнца высветил в полумраке комнаты красные губы женщины, зажег искры в ее глазах, полных счастливой утомленности. Она вся светилась здоровьем, радостью жизни. Она протянула ему губы в последний раз.

— Когда я говорю, что больна, хотела бы я посмотреть на того, кто будет мне противоречить. Даже Заза.

— Заза?

— Луи-Ксавье. Для меня он — Заза. Он прощает мне все мои капризы. Простит и этот. Ну, до вечера.

Очутившись на улице, Турнемин подумал, что прежде, чем просить аудиенции у королевы, было бы неплохо поспать часа два-три и следовало освежить свой туалет. По счастью, улица Ноай была неподалеку, и четверть часа спустя он крепко спал, даже не потрудившись снять сапоги.

Около полудня, затянутый в свой парадный мундир, начищенный до блеска, сияющий, как новенькая монета, верхом на Мерлине он предстал перед решетчатыми воротами Версаля и просил милости у королевы удостоить его своей аудиенции.

Конюх отвел лошадь в конюшню, дежурный слуга, передавший просьбу, вернулся в сопровождении одной из особо приближенных горничных королевы. Это была молоденькая госпожа Кампан, супруга ее библиотекаря, блондинка с тяжеловатым и некрасивым, но приятным лицом.

— Ее Величество знала о вашем визите?

— Никоим образом, сударыня, и я это совершенно ясно осознаю. Но все же будьте добры, попросите Ее Величество и скажите ей, что только чрезвычайно срочный характер дела заставил меня потревожить ее.

— Настолько срочное, что не может подождать до завтра? Вам же известно, что королева охотно дает аудиенцию в замке после мессы и, напротив, совершенно не переносит, когда ее беспокоят рано. Мы стараемся делать все возможное, чтобы оградить ее. Не изволите ли сообщить мне, о чем идет речь?

— Я очень сожалею, сударыня, но это совершенно невозможно. Я могу сообщить это только самой королеве и наедине. Ну, хотя бы передайте ей это. Я подожду.

Предвидя затруднения, он завернул в бумагу письмо с гербами, найденное им в Роще Венеры.

Это была дорогая прекрасная бумага с золотыми кромками, украшенная золотыми лилиями. В письме искусной рукой были выписаны две-три ободряющие фразы. Автор письма просил адресата запастись терпением, ибо придет тот день, когда «абсолютному повиновению воздается высшая награда, что это и есть судьба обладающих высшим разумом».

Госпожа Кампан взяла письмо, торопливо поднялась по великолепной мраморной лестнице.

Отсутствовала она совсем недолго. Через несколько минут она появилась и коротко и сухо бросила:

— Проходите!

Идя за ней, Жиль прошел через прихожую, уставленную банкетками с сиденьями из красного бархата, с белыми печами, украшенными белыми и золотыми изразцами по австрийской моде.

Затем они вошли в великолепную столовую, стены которой были увешаны прекрасными картинами. Здесь госпожа Кампан остановилась, повернувшись к Турнемину, и сказала ему с тревогой в голосе:

— Я очень опасаюсь, как бы ваш визит не расстроил королеву. Прошу вас позаботиться об этом.

— Сударыня, как и вы, я верный слуга Ее Величества, и так же, как и вы, я желаю ей лишь счастья, — холодно ответил Жиль, начиная уже раздражаться. Эта женщина была настоящей цепной собакой и много бы отдала, чтобы выбросить его из окна, обвинив его в оскорблении королевского достоинства. — Так королева меня примет или нет?

— Она здесь, — ответила горничная, со вздохом направляясь к двойной закрытой двери. — Она играет в бильярд с графиней де Оссен, но я все-таки доложу о вас.

Мария-Антуанетта действительно находилась в этой милой приятной комнате, которая называлась Комната цветочницы, потому что ее окна выходили на цветочные клумбы. Здесь королева приказала установить бильярд. Она играла с одной из дам своего окружения, когда Жиль вошел в эту комнату, и, готовясь выполнить особо трудный удар, сжала рот, наморщила лоб.

— Вы хотели видеть меня? — холодно промолвила королева, не отрывая глаза от оконечности кия, инкрустированного слоновой костью и золотом. — Так вот я. Говорите! О чем вы хотели мне сказать?

Поклон молодого человека был самим совершенством.

— Я глубоко благодарен королеве за оказанную мне честь. Но я осмелюсь просить принять меня наедине.

Мария-Антуанетта бросила кий и холодно смерила взглядом офицера.

— Я видела всегда, что вы пользуетесь благосклонностью короля, господин де Турнемин. Как офицер королевской гвардии вы должны бы знать, что я стараюсь держаться в пределах моего Трианона. Государственные дела наводят на меня скуку и затемняют небо.

— Речь идет не о государственных делах, а о делах Вашего Величества. Поэтому-то я и осмелился предстать перед вами.

— Ах так! А что это за бумага, которую мне передали? Откуда она?

Присутствовавшая здесь женщина, одетая точно так же, как и королева, уловила ее взгляд и поспешно удалилась в глубину комнаты к большой вазе с букетом роз.

— Из Рощи Венеры, Ваше Величество, я нашел ее там вчера, после полуночи.

— А?

Воцарилась кратковременная тишина, во время которой Турнемин смог самым полным образом убедиться в умении королевы владеть собой.

Если фраза Жиля ее и затронула, то она это совсем не показала или показала очень мало: легкое удивление, неуловимое беспокойство во взгляде — и все. С милой улыбкой она обратилась к мадам д'Оссен:

— Оставьте меня, дорогая Женевьева. Я думаю, что нужно действительно принять исповедь этого молодого человека наедине. Я к вам выйду в самом скором времени.

Когда белое пятно бесшумно выскользнуло за дверь, королева повернулась к посетителю.

Улыбка совершенно исчезла с ее лица.

— Ну, теперь говорите! Мы одни, и никто не может нас подслушать. Что вам известно о Роще Венеры и каким образом вы там оказались? Вы же там нашли письмо?

— Именно я. А что до того, как я там оказался, так я просто прогуливался, сударыня! — сказал 9Н с наигранной уверенностью, хотя вовсе таковой не чувствовал. Никакая человеческая сила не смогла бы заставить его признаться в возложенном на него королем поручении, поскольку это наверняка бы внесло осложнения в королевское семейство. — В летнюю жару это прохладное тихое местечко. Там приятно помечтать.

— Правда? Я и не подозревала, что господа из личной гвардии короля до такой степени сентиментальны и поэтичны. Ну ладно, допустим. Но говорите же! Что вы хотели мне сказать?

Под шапкой пепельных, высоко зачесанных волос королевы собиралась разразиться гроза.

Высокомерно вздернулась ее «австрийская» губа. Поставив на карту все. Жиль преклонил колено, гордо сохраняя прямым торс.

— Да соблаговолит королева простить мою смелость, и пусть она рассматривает меня как самого покорного, преданного и верного из всех ее слуг. Я посвятил мою жизнь служению моему королю и моей королеве, и то, с чем я сюда пришел, не имеет других целей.

— Я в этом никогда не сомневалась! — нетерпеливо прервала его королева. — Ну же, далее!

— Я должен сказать Вашему Величеству следующее. Госпожа де Ла Мотт-Валуа — авантюристка, она позорит дарованное ей случаем рождения благородное имя. Это недостойное создание нельзя даже подпускать к королевским птичьим дворам, не говоря уже о жилище королевы. Вам следует ее изгнать, изгнать как можно быстрее, иначе я полагаю, что она способна причинить ужасное зло Вашему Величеству!

— Зло? Мне? Это бедное создание, которое так стойко переносит свою ужасную бедность. Ее бедность трагична, ведь она носит такую славную фамилию. И вы так несправедливо ее в чем-то упрекаете! Но что она вам сделала, эта несчастная, что вы ее так сурово осуждаете? Я, признаться, желаю ей только добра.

— Мне? Совершенно ничего. А вот Вашему Величеству много. И я готов поклясться честью королевы. Госпожа де Ла Мотт гораздо менее преданна Вашему Величеству, нежели другой персоне королевской крови. Позволит ли королева задать ей всего лишь один-единственный вопрос?

— Задавайте!

— До своего отъезда в Швецию господин де Ферсен ничего не говорил Вашему Величеству касательно госпожи де Ла Мотт?

— Господин… Нет, ничего.

Внезапно королева поднесла руки к голове, как будто у нее закружилась голова. Голос ее прерывался.

— Аксель! Боже мой! Вы ведь его друг!

Она без сил опустилась на диванчик, заскрипевший от тяжести ее тела. С ужасом Жиль видел, как она бледнеет, как вздрагивают ее тонкие ноздри. Он склонился над ней.

— Ваше Величество плохо себя чувствует?

— Да! Впрочем, нет. Прошу вас, шевалье, позовите госпожу де Мизери или госпожу Кампан.

Кого-нибудь!

Первая горничная и супруга библиотекаря находились поблизости. Они пришли по первому зову Жиля, бросились к королеве, при этом госпожа Кампан не обошлась без того, чтобы не бросить на Жиля убийственный взгляд.

— Я же вам сказала, что надо беречь королеву!

Мария-Антуанетта слабо улыбнулась:

— Не будьте так суровы с этим молодым человеком. Отведите меня в спальню, я себя не слишком хорошо чувствую. Подождите здесь, шевалье. Я вас позо… Ах, быстрее!

Женщины почти отнесли королеву в боковую комнату, оставив недоумевающего Жиля ожидать. Действительно ли королева была больна? А может, она просто нашла удобный момент, чтобы прекратить не слишком приятный разговор?

Через некоторое время одна из этих женщин, наверное, это будет госпожа Кампан, почему-то невзлюбившая его, выйдет и объявит, что Ее Величество с сожалением переносит разговор на более позднее время, а это более позднее время может стать неопределенно долгим.

Однако очень скоро он вынужден был упрекнуть себя за эти дурные мысли, поскольку вышла госпожа Кампан, но не за тем, чтобы выпроводить его, а, напротив, ввести его в спальню, где закутанная в шаль королева полулежала на кушетке.

Она была уже не так бледна, но едва уловимый кисловатый запах в комнате свидетельствовал о том, что у Ее Величества был сердечный приступ. Этот запах исходил и от шелковых занавесей, и от мебели, несмотря на широко раскрытые окна и обильное опрыскивание душистой водой.

— Ваше Величество чувствует себя лучше? — прошептал Жиль, впечатленный темными кругами под глазами королевы.

Она улыбнулась ему с легкой хитринкой:

— Прошу извинения, шевалье, за этот огорчительный инцидент. Но, по крайней мере, вы первый из всех французов узнали, что через несколько месяцев королева произведет на свет принца… или принцессу.

Молодой человек почтительно поклонился.

Новость была значительной. Но он продолжал по-прежнему задавать себе вопрос: если, к несчастью, время зачатия этого ребенка совпадало со временем пребывания при дворе Ферсена, то…

Довольно затруднительно было спросить у королевы о времени зачатия. Было трудно также и далее молчать, ведь ему была оказана такая честь.

Он четко произнес:

— Это большая честь, сударыня, и большое счастье — первым принести королеве мои самые преданные поздравления, с которыми обратятся к ней ее подданные, и я благодарю Ваше Величество из самой глубины моего сердца.

На этот раз Мария-Антуанетта чистосердечно рассмеялась, даже не подозревая о странных мыслях, волновавших ее посетителя.

— Замечательно! Вы будете отличным дипломатом, когда у вас появится немного больше морщин на лбу. Но нам еще надо поговорить.

Присядьте сюда, — указала она ему на кресло возле ее дивана. — Вы можете нас оставить, госпожа де Мизери. Сейчас я чувствую себя вполне сносно.

Когда дама удалилась, она продолжила:

— Насколько я помню, перед моим недомоганием вы мне говорили о том, что господин де Ферсен должен был мне сказать относительно госпожи де Ла Мотт.

— Да, сударыня, и я очень сожалею, что тогда он этого не сказал. Речь идет об очень серьезном деле. О краже!

— О краже! Боже мой!

— О краже, совершенной в этой самой комнате вечером, когда Их Величества давали праздник в честь короля Густава, по всей вероятности, из этого секретера, — сказал Жиль, указав на секретер из драгоценного дерева, который он заметил, как только вошел в комнату.

— Из этого секретера? Но это невозможно. Он всегда закрыт на ключ, а ключ всегда при мне.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь, но не угодно ли королеве самой убедиться, что можно открыть его без ее разрешения, — пусть она попросит госпожу де Ла Мотт отдать ей второй ключ, который ей изготовили по восковому отпечатку.

Это же довольно простая операция.

Он подробно рассказал потерявшей от удивления дар речи королеве о том, что произошло в садах Трианона в ночь праздника. По мере того, как шел рассказ, он мог видеть, как мрачнеет лицо королевы, как напрягаются ее красивые руки.

По выражению гнева и отвращения на ее лице он понимал, что она нисколько не сомневается в правдивости его слов.

Она спросила его прерывающимся от волнения голосом:

— Вы читали это украденное письмо?

Турнемин колебался, охваченный чувством жалости к этой женщине. Она была молода, красива, жизнь дала ей все. Его подмывало ей солгать, но это было совершенно невозможно, поскольку даже малейшая ложь, и он чувствовал это, мгновенно могла бы породить в ней сомнения.

— Да, сударыня! Иначе как бы я мог узнать лицо, которому я должен был его возвратить? Но я уже забыл о его содержании. Во всяком случае, я могу поклясться Вашему Величеству, что граф Прованский этого сделать не успел.

На бледных губах королевы появилась внезапная улыбка.

— Так вы осмелились напасть на мосье, оглушить его и бросить на землю? Вы знаете о том, что это оскорбление королевского достоинства и что оно наказывается раздиранием четырьмя лошадьми на Гревской площади?

— Я гвардеец личной охраны короля, а не мосье, и я следовал долгу, а мой долг велит мне нападать на любого, будь то король или папа, если кто-либо попытается причинить вред королевским персонам, которых мне доверили. А за сим Ваше Величество может приказать арестовать меня, если пожелает.

— Из-за графа Прованского? Вы шутите, мой друг. В ваших американских манерах есть что-то .хорошее, сеньор Кречет, и королева благодарит вас. Чего я не могу понять, так это почему господин де Ферсен ничего мне об этом не сказал. Перед отъездом я видела его лишь в присутствии графа де Хага, но ведь он мог бы об этом и написать. А что же он вам сказал, когда вы вернули ему это письмо?

Загорелое лицо молодого человека стало кирпичного цвета. Нелегко было рассказать королеве, что он наставил синяков под глаза ее рыцаря.

— Я боюсь, что королева не оценит продолжение моего рассказа, — сказал он с легкой иронией. — Она легче простит мне то, что я напал на мосье, чем то, что я оглушил Ферсена.

— Как? Оглушил, говорите вы?

— Да, сударыня. И, по несчастью, я не смог попросить у него извинения, поскольку сразу же после мне пришлось выполнить неприятную обязанность: насадить на шпагу господина де Лозена.

— Ну, за этого-то я вас полностью прощаю.

Как вы сказали? «Насадить на шпагу Лозена»?

Так он закрылся у себя из-за нанесенной вами раны?

— Именно так, сударыня. Но пусть Ваше Величество меня извинит, я не совсем уверен, что об этом сожалею.

Она устало пожала плечами.

— Я тоже, шевалье. Доклады полиции о похождениях господина де Лозена не очень ясны. Видите ли, нет худшего врага, чем друг, который полагает, что его оскорбили. Мне доносят разные четверостишия, куплеты. Это неслыханно и грязно. Но вернемся к вам. Так что же произошло у вас с де Ферсеном?

Было совершенно очевидно, что мысли о Ферсене были способны отогнать все огорчения Марии-Антуанетты. Жиль кратко об этом рассказал и с удовольствием услыхал смех королевы.

— Так вот почему он не показывался в последние дни? Синяк под глазом? Боже мой! Как же вы теперь встретитесь?

— У меня чувство глубокого сожаления, я ему многим обязан.

— Я улажу это, поскольку его гнев по отношению к вам несправедлив. И потом, мне кажется, что если вы и обязаны многим де Ферсену, то на этот раз вы все ему возвратили. Теперь вам многим обязана королева.

— Королева мне ничем не обязана. Я ее слуга, и поэтому радость видеть ее улыбку составляет самое большое вознаграждение.

Она грациозно покачала головой.

— Не становитесь придворным льстецом, сеньор Кречет, иначе вы мне будете нравиться значительно меньше. Продолжайте так же хорошо служить королю, ведь именно к нему вы питаете самую горячую преданность. Впрочем, это вполне естественно.

— Это правда, я принадлежу королю. Но точно так же я принадлежу и королеве. Я не осмелился бы делать какие-либо предпочтения.

— Может быть, потому что у короля нет тайн, а у королевы имеются свои секреты. Один из них вам уже известен, — сказала она, слегка покраснев.

— Я был бы очень огорчен, сударыня, если бы, будучи случайно приобщен к секрету частной жизни женщины, хоть бы она и была королевой, я осмелился вспомнить об этом в следующую минуту. Сердечные секреты принадлежат Богу и королеве. Они священны.

Прелестным грациозным жестом она протянула ему руку.

— Вы очень любезны, шевалье, вы мне бесконечно нравитесь.

Он преклонил колено и поцеловал руку королевы.

— Да, а в каком состоянии находятся ваши дела с семейным замком? Вы же мне об этом больше ничего не рассказывали.

— Это было совершенно бесполезно. Дела находятся в прежнем состоянии. Но пусть королеву это не беспокоит. Я надеюсь когда-нибудь собрать нужную сумму, которую просит сегодняшний его обладатель.

— Из жалованья королевского гвардейца! Оно, конечно, самое высокое во всей армии, но все же…

— А также с помощью одного из моих друзей, барона де База, находящегося сейчас в Испании.

Он занят денежными делами, а я в них ничего не понимаю. Могу я просить королеву о разрешении удалиться?

Он стал нервничать, не перенося саму идею говорить о деньгах именно в этот момент. Было слишком рано после такого важного разговора, и Мария-Антуанетта это заметила.

— Ну, идите, — сказала она ласково. — Как королева, я вам обязана, а как женщина — я вам друг!

Затем она громко позвала:

— Госпожа Кампан, идите сюда.

Горничная появилась в то же мгновение.

Удивленный Жиль подумал, что она, вероятно, стояла у самой двери на тот случай, если этот невыносимый военный осмелится, еще раз мучить ее хозяйку. Она склонилась в низком реверансе.

— Ваше Величество?

— Посмотрите хорошенько на этого молодого человека, но посмотрите на него с симпатией.

Его зовут шевалье де Турнемин, и отныне он имеет право входить ко мне во всякое время и при любых обстоятельствах. Вы сообщите его имя привратникам. И затем, вот отрицательный приказ. Когда госпожа де Ла Мотт появится, сегодня или завтра, вы не будете ее приводить ко мне, ничего при этом ей не объясняя. Проследите, чтобы ей никогда не было разрешено пересекать мои владения. Вы меня поняли?

Лицо госпожи Кампан озарилось улыбкой:

— Все понятно! И с какой радостью это будет исполнено!

Ее радостное лицо многое говорило о той «симпатии», которую она испытывала к соблазнительной графине. Она была так довольна, что проводила Жиля до выхода из замка, может, извиняясь за прохладный прием. Она даже подождала, пока он сядет в седло. Затем весело крикнула ему:

— Если будете приносить нам всегда такие радостные новости, то приезжайте чаще, шевалье!

Мы всегда будем вас рады видеть.

— Буду изо всех моих сил стараться.

Уверенный, что хотя на какое-то время оградил королеву от махинаций брата короля, он поехал с радостью в сердце.