Ожидая тебя

Глава 1

В тот год почти вся Англия превратилась в зимнюю сказку, а Колтрейн-Хаус — великолепное поместье в графстве Линкольншир напоминал рождественский подарок, завернутый в ослепительно белый, только что выпавший снег.

Укрывшись в лесных чащах под деревьями, ветви которых пригибались тяжелыми снежными пластами к земле, спали пугливые олени. Проворные лисы бесшумно пересекали залитые лунным светом поля в поисках полуночной трапезы.

Люди в деревеньке неподалеку давно погасили огни и спали сладким сном.

И только в большом доме, стоявшем в самом центре поместья, никто не спал. Окна первых двух этажей сияли яркими огнями, развеселый смех оглашал притихшие окрестности.

Какая-то лисица нашла лазейку в сломанной изгороди, окружающей поместье, и осторожно подкралась к дому. Внезапно тишину ночи разорвал ружейный выстрел, и зверек стремглав бросился бежать по рыхлому снегу прочь.

Но лисица зря испугалась. Стреляли в большой гостиной дома, а мишенью служила хрустальная ваза, некогда принадлежавшая покойной жене хозяина поместья Колтрейна.

За выстрелом последовали грубая мужская брань, еще один выстрел и, наконец, звон разбитого стекла.

Откинув голову, Август Колтрейн громко расхохотался.

— Боже правый! Целых два выстрела! Ты явно теряешь форму, старина. Явно теряешь.

— Дьявол тебя побери, Колтрейн, — спокойно ответил лорд Джеффри Граймз, схватил пистолет из большого количества оружия, разложенного на столе, и принялся им размахивать. Присутствующие с бранью и визгом побросались на пол и попрятались за мебелью.

—Трусы, — провозгласил лорд Граймз, плюхнувшись в кресло, и рыгнул.

Одна из женщин уселась к нему на колени и, водворив голую грудь за корсаж платья, отняла у него пистолет.

— Полагаю, милорд, — начала она игриво, отбиваясь от его рук, — я полагаю, милорд, сегодня я вам уже вряд ли пригожусь. Пьянчуга, — пробормотала она, соскакивая с колен стрелка и одновременно широко улыбаясь барону Бакли, распростертому на полу со спущенными до колен штанами. Несмотря на выстрелы и случившуюся панику, его мужское достоинство было в полной боевой готовности.

— Ах, какая прелестная штучка, — проворковала, опускаясь на колени, женщина. — Вы ведь не будете возражать, если малютка Лотти немножко ею воспользуется, не правда ли, дружок?

Барон был более чем готов проявить великодушие, но другая дама опередила первую. Не прошло и минуты, как обе женщины, вцепившись друг другу в волосы, катались по полу. Несколько джентльменов, покинув свои укрытия, держали пари на победительницу.

Август Колтрейн пересел на другой диван, на всякий случай запасшись пистолетом и улыбаясь, стал наблюдать за потасовкой. Неплохой будет сегодня вечерок, подумал он, если только дело не кончится тем, что придется подстрелить Грайми, дабы заставить его вести себя прилично.

В молодые годы, а они были позади, его возраст приближался к сорока годам, Август Колтрейн был необыкновенно красив. Сейчас его глаза под набрякшими веками были красными от ежедневных возлияний. В юности он часто вел себя неразумно, но уже тогда твердо решил, что «ошибки молодости» будут жалким подобием тех «подвигов», которые он совершит в зрелые годы.

Он проигрывал большие деньги в карты. Напивался в самых низкопробных злачных местах. Спал с каждой женщиной, которая была согласна лечь с ним в постель, равно как и с теми, кто не соглашался. Ему было наплевать на свою страну, на короля и даже на свое родовое поместье. До тех пор, пока не перевелись денежки. До тех пор, пока он сможет притворяться, что будет жить вечно. И он повторял себе снова и снова, что он счастливый человек.

Пусть другие скучают на рождественских вечеринках у себя дома, поют рождественские гимны и пьют горячий сидр, а на следующее утро с постными лицами сидят на жестких скамейках в церкви. Он-то, черт возьми, знает, как надо веселиться в Рождество!

—Ставлю двадцать фунтов на рыжеволосую! — выкрикнул он, скрестив на столе длинные ноги в охотничьих сапогах, и сделал большой глоток прямо из горлышка бутылки.

— К черту женщин, Колтрейн! — Зычный голос Граймза перекрыл выкрики и смех наблюдавших за сварой мужчин. — И тебя к черту! Ты обещал нам настоящее развлечение. Тех двух ирландцев помнишь? Где эти трагики, а, Колтрейн? Зови их сюда, пусть выступают. Можно даже не двоих, а одного — того толстого. — Он поднял пистолет. — Будь я проклят, если не попаду в него с первого раза.

Актеры прятались за большим креслом.

— Ты слышал, что он сказал, Клэнси? — спросил толстый коротышка, безуспешно стараясь втянуть свой огромный живот. — Ты говорил, что мы приехали сюда работать, неделю играть Шекспира за теплую постель, сносную еду и хорошие деньги. Всем счастливого Рождества! А что получается? Они стреляют из пистолетов, а мне уготована роль живой мишени! — Клэнси освободился из крепко державших его рук Клуни. — Подзаборники! Болтливые ничтожества! — бормотал он, выглядывая из-за кресла и рассматривая гостей. Лотта и рыжеволосая катались по полу в разорванных платьях. — Ну и ну! — воскликнул Клэнси, быстро прячась обратно за кресло. — Мне сорок три, Клуни, — сказал он, доставая из кармана платок и вытирая им мокрый лоб, — но я никогда такого не видел. Ничего не поделаешь, старик, придется уползать отсюда на коленях. И не говори мне, из-за кого мы здесь оказались, потому что я и слышать об этом не хочу. Ты меня понял?

Клуни кивнул. Он прекрасно все понимал. Это было унизительно — растрачивать свой талант на пьяниц и гулящих женщин. Но и подыхать в канаве тоже унизительно.

У актеров из бродячей труппы, играющей пьесы Шекспира, четыре месяца не было постоянной работы, когда Август Колтрейн нашел их в Лондоне и, хорошо заплатив, велел приехать к нему в поместье в Линкольншир. Клэнси согласился занимать гостей на рождественской вечеринке в доме Колтрейна, потому что это было все же лучше, чем остаться на Рождество без крова и пищи.

На самом деле их место в Лондоне — вот где их место. Но видно, не судьба. Вместо Лондона они вот уже четверть века скитаются по Англии и Ирландии в своей повозке, которую последние десять лет тянет их дорогая ослица по кличке Порция. Они ездят из деревни в деревню, произнося слова бессмертного Барда перед фермерами и торговцами, ночуют на сеновалах или в своей повозке, мечтая о том, что когда-нибудь возвратятся на лондонские подмостки.

И хотя им не раз приходилось уворачиваться от яблок и прочих фруктов, которыми их забрасывали зрители, но никогда еще в них не стреляли. Нынешняя ситуация заставляла крепко задуматься о своей профессии. Придется побеседовать об этом с Клэнси, подумал Клуни. Если им, конечно, удастся выбраться живыми из большой гостиной.

— Этот дом очень большой, Клуни, — шепнул Клэнси. — Спрячемся до утра в какой-нибудь комнате, а потом решим, что делать дальше. Утро вечера мудренее, говаривала моя мать. Святая была женщина. Давай ползи за мной.

Клуни смотрел, как худой — кожа да кости — Клэнси встал на четвереньки и пополз в сторону двери, ведущей, как он думал, в большую столовую. Чуть ли не упираясь головой в зад Клэнси, зажмурившись и ухватившись руками за его щиколотки, Клуни старательно полз за товарищем по несчастью.

Они почти достигли цели. Рука Клэнси уже лежала на ручке двери в столовую, когда их увидел Август Колтрейн и выстрелил в дверь прямо над ручкой.

— Видишь, как надо, Грайми, — самодовольно произнес хозяин поместья, а Клэнси почувствовал, как сзади на него навалился дрожащий напарник. — Никогда не смей обвинять меня в том, что мои гости не получают того, что я им обещал. А вы, ирландцы, марш на сцену и начинайте свое представление. Заставьте наши сердца петь. Или, может быть, вы сами нам споете?

Клэнси с трудом отодрал от себя Клуни и встал на ноги. Он вздернул подбородок и высокомерно посмотрел на Августа Колтрейна:

— Мы играем пьесы Шекспира, сэр. Мы не поем. Клуни наконец открыл глаза и глянул на сидевшего в отдалении Колтрейна. Их наниматель был высок ростом и черен, как дьявол. А его черные глаза, казалось, могли продырявить железный горшок с расстояния в десять шагов.

— Я немного умею петь, Клэнси, — робко отважился Клуни.

— Сегодня мы будем играть «Как вам это понравится», Клуни, — твердо заявил Клэнси. — Мы сыграем один акт, а потом они о нас забудут. Давай делай, как я сказал, а после мы найдем себе пару жареных куриных ножек и теплую постель.

Не успел Клуни опомниться, как уже стоял на самодельной сцене, установленной перед камином. Клэнси кланялся публике, объявляя, что его партнер сейчас доставит им радость, рассказав о семи возрастах мужчины.

О семи? Клуни чуть язык не проглотил. Неужели нельзя ограничиться четырьмя, а потом откланяться и убежать?

— Я не могу, Клэнси. Просто не могу.

— Клуни, дружище, ты только подумай, — зашептал ему на ухо Клэнси. — Что сделал бы Бард?

— Сверкнул бы пятками, как кролик? — предположил Клуни, но Клэнси дал ему подзатыльник, и он, спотыкаясь, вышел на край сцены.

Он оглядел аудиторию и вздрогнул. «Леди» перестали мутузить друг друга и разлеглись прямо у подножия сцены. Одежда висела на них клочьями, они отпускали непристойные шуточки в адрес Клуни. Его светлость, которого все называли Грайми, держал на коленях большую вазу с апельсинами и вид у него был такой, будто он только и мечтает поскорее пустить их в ход. Остальные, по всей видимости, сами участвовали в каком-то представлении: хохочущие, размалеванные женщины восседали на голых задницах джентльменов, которые изображали жеребцов на увеселительной прогулке.

Август Колтрейн, сверля всех своими черными глазами, сидел на диване с бутылкой в одной руке и пистолетом — в другой. И этот пистолет был направлен прямо в голову Клуни.

Клуни сглотнул, сделал шаг назад и почувствовал, что Клэнси крепко держит его за темно-красный бархатный костюм.

— Ну же, Клуни, — попросил партнер, — начинай!

— «Весь… э… мир… э… театр», — начал Клуни и вдруг ощутил, что куда-то исчезла вся слюна. Лорд Граймз взял апельсин и слегка подбросил его. От пули в голову он умрет сразу и безболезненно, смекнул Клуни, а вот апельсин может сделать больно. Обретя голос, он громко повторил: — «Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры. У них свои есть выходы, уходы…»[1]

— Вам слышно, что он говорит, Колтрейн? — спросил лорд Граймз и швырнул на сцену апельсин. — Я ни черта не слышу. Давай громче, старина!

— О Боже и все святые, сохраните меня, и я никогда больше не сделаю ничего плохого, — захныкал Клуни. Клэнси между тем ловко перехватил апельсин и поклонился. Именно в этот момент Клуни вспомнил, кто он на самом деле. Он — Клуни из шекспировской труппы актеров, и они с Клэнси должны устроить здесь представление.

Втянув носом воздух, он выпрямился во весь свой непредставительный рост, широко расставил толстые, в залатанных штанах ноги, сложил руки на грушевидном животе и начал снова. Его голос при этом загремел так, что его было слышно в самом дальнем углу салона.

— «И каждый не одну играет роль. Семь действий в пьесе той. Сперва — младенец, блюющий с ревом на руках у мамки…»

Август Колтрейн положил пистолет на стол и схватил рыжеволосую женщину, чтобы помешать ей стянуть с Клуни штаны. Лотта, не желая отставать в озорстве, придвинулась к лорду Граймзу, и уперев руки в бока, громко поинтересовалась, не хочет ли он поиграть сам, вместо того чтобы смотреть представление.

— И то верно! — воскликнул лорд, усаживая ее к себе на колени. — Вот, бери самый большой. — Он протянул ей вазу. — Ты целься в толстого, а я запущу апельсином в тощего, у которого нос как у попугая.

— Поклонись, Клуни, — шепнул Клэнси. Большой апельсин пролетел мимо его уха и разбился о камин. — Кланяйся и уходи. А я — за тобой.

Дальнейших указаний Клуни не потребовалось. Он быстро заковылял к двери, которая вела в столовую. Клэнси не отставал от него ни на шаг.

В открытых дверях он остановился и собрав все свое мужество, встал в позу.

— «Бегите мимо, жирные и жадные мещане!» — громко провозгласил он перед тем, как благоразумно скрыться.

— А теперь куда, Клэнси? — задыхаясь, спросил Клуни, прижавшись спиной к закрытой двери. — Сомневаюсь, что смогу от них убежать.

— Они слишком пьяны, чтобы гнаться за нами, — покачал головой Клэнси, — и слишком заняты своими женщинами, чтобы вспомнить о нас. Мы сделаем так, как я сказал. Поищем чего-нибудь съестного на кухне и найдем местечко, где сможем спокойно поужинать. А представление отложим на другой день, если они вообще вспомнят про нас.

Клуни вздохнул, потом двинулся за напарником, не переставая бубнить.

— Нам надо уехать сейчас же, — заявил он, когда они стали без всякого стеснения рыться на кухне. Все слуги куда-то попрятались — подальше от вакханалии, творящейся в доме. «Уехать, удалиться иль скрыться с глаз долой — как хочешь называй».

— Мы не можем уехать, — сказал Клэнси, поднимаясь по черной лестнице. — Разве ты не помнишь, что они нам почти ничего не заплатили из того, что причитается? У нас даже нет денег, чтобы прокормить бедняжку Порцию хотя бы день. Она очень послушная, что и говорить, но она не согласится сдвинуть фургон с места хотя бы на дюйм, не получив своей ежедневной порции овса.

— Утром мы обратимся к этому молодому Шерлоку, — говорил Клуни, следуя за Клэнси на самый верхний этаж. — Он ведь поверенный Колтрейна, или его адвокат, или как это называется? Он нам заплатит, и мы сможем двинуться дальше. На юг. Обратно в Лондон. Там всегда найдутся друг и лишняя постель.

— Мы обещали, что пробудем неделю. Стало быть, будем играть неделю, — твердо заявил Клэнси, когда они оказались в коридоре верхнего этажа. — Я человек щепетильный. Даже если наши зрители всего лишь разношерстная толпа гуляк… Кроме того, может, ты и не обратил внимания, но снег на земле лежит по крайней мере в фут толщиной. Ну все. Здесь, кажется, тихо. Давай найдем темную комнату и немного попируем.

Клэнси шел впереди, Клуни — за ним. Такова уж была судьба Клуни — следовать за Клэнси. Правда, он почти никогда не роптал, потому что Клэнси был гораздо умнее его. Хотя на этот раз именно Клэнси принял приглашение играть в Колтрейн-Хаусе. А это, как оказалось, было не очень-то умно.

— Зайдем сюда, — сказал Клэнси, распахнув первую же дверь с правой стороны и заходя в комнату, прежде чем Клуни успел обратить его внимание на слабый свет под дверью. Может, внутри уже кто-то есть? Кто-то, кому не понравятся непрошеные гости?

Глава 2

Весь вечер Джек отчаянно боролся со сном. Только чувство голода не давало ему заснуть. Час назад он проверил, все ли в порядке с Мери[2], потом вышел в коридор, запер за собой дверь и в последний раз пробрался на кухню, чтобы попытаться найти там что-нибудь съестное.

Он уже дошел до площадки второго этажа черной лестницы, когда услышал выстрелы внизу. В панике он бросился назад, забыв про сыр и хлеб. Только бы поскорее вернуться к Мери. По дороге он трижды ронял ключ. Дрожащими пальцами с великим трудом открыл дверь и, захлопнув ее за собой, очутился в безопасности детской комнаты.

А потом он заплакал. Ему было страшно стыдно за себя, но он заплакал. Вообще-то не имело значения, плачет он или нет, ведь здесь никого не было. Никто не станет ни ругать, ни утешать его.

На холодном деревянном полу, скрестив ноги, сидел бледный, худой семилетний мальчик с острыми коленками и копной нечесаных черных волос, в поношенной и залатанной одежде. Ему было холодно, но он не стал закутываться в одеяло, потому что верил, что так ему будет легче бороться со сном и оберегать Мери.

Двумя руками он держался за рукоятку старого ржавого меча, который нашел на чердаке. Он поклялся себе, что зарубит первого, кто посмеет войти в комнату.

Несмотря на всю его решимость, физическая усталость нарастала. Для своего возраста он был высоким мальчиком, но даже высокий семилетний ребенок — маленький по сравнению со взрослым человеком. Колтрейн-Хаус на этой неделе был полон взрослых людей — шумных, пьяных мужчин и горластых пьяных женщин.

Джек уже давно научился прятаться в детской, когда нерадивые слуги, которым платили грошовое жалованье, убегали из дома, оставляя его одного. Он научился прятаться, когда его отец приезжал в поместье, как это было вчера, в компании своих опасных друзей.

Вчера, как только показались кареты с гостями, слуги тут же сбежали, оставив Джека одного. В каретах также ехали слуги из лондонского дома Колтрейна. Отец всегда привозил их, когда собирался устроить дикую попойку. Однако лондонская обслуга предназначалась для самого Колтрейна, а не для его маленького сынишки.

Не успел Джек пробраться в кухню и положить в корзинку немного еды про запас, как Август Колтрейн собственной персоной подъехал к дому. Он не поднялся в детскую. Он не послал за сыном. Он, возможно, вообще забыл, что у него есть сын. И про Мери тоже не помнил.

Джеку очень хотелось быть ему за это благодарным. Он и был благодарен. Правда был. Но как может человек забыть о собственном сыне? Что он сделал такого ужасного, что его собственный отец забыл о нем, притворяясь, будто его не существует?

Джек сердито смахнул со щеки слезу. Почему он так одинок? Почему никому нет дела до того, жив он или нет?

Когда отец приезжал в поместье в последний раз, Джек даже осмелился зайти к нему в спальню в надежде, что тот поговорит с ним, а может, и заберет его с собой в Лондон. Но Август лежал в постели с двумя голыми женщинами по бокам, и все, что он сделал, так это спросил, не хочет ли Джек к ним присоединиться.

Все то время, пока Джек бежал наверх в детскую, его преследовал визгливый женский смех.

С тех пор он не говорил с отцом и в этот приезд, те два дня и одну ночь, что отец был дома, избегал его. Если повезет, он вообще его не увидит, а отец уедет и не вернется до середины лета, после того как что-то, называемое в Лондоне сезоном[3], окончится. Мистер Шерлок сказал Джеку нечто, о чем он уже давно знал: «Оставайся в детской, малыш, и никому не показывайся на глаза».

Все, что было у Джека, так это — Мери. Если бы не она, он мог бы убить себя. Убить или убежать далеко-далеко. Так он говорил себе каждую ночь, когда отец был в доме, а иногда и когда его не было, и, наплакавшись, засыпал.

Но он не мог убежать. Он знал это даже до того, как три месяца назад в Колтрейн-Хаусе появилась Мери. Ему просто некуда было бежать. И он никогда себя не убьет, хотя были мгновения, когда ему хотелось это сделать.

Лучше вместо себя он убьет отца. Джек пришел к такому решению, когда Август Колтрейн в очередной раз уехал из поместья в Лондон. Мальчик пробрался вниз и увидел неприглядную картину хаоса, оставленного после отъезда отца и его гостей. Даже мистер Генри Шерлок сказал, что Августа Колтрейна следует наказать за то, что он делает со своим поместьем. Поэтому Джек решил, что прав, желая отцу смерти. Ну, может, не смерти, но чтобы он очень и очень пожалел о том, что вытворяет.

Теперь все не так ужасно. Теперь, когда у него есть Мери, Джек знал, что может вынести все, что угодно. Теперь, когда у него есть, кого любить и кто любит его. Отец мог быть в доме, в большой гостиной — происходить что-то страшное и непонятное, но на этот раз — впервые — Джек не был совершенно одинок.

Он скрестил пальцы, отгоняя нечистую силу, и крепко сжал рукоятку меча. Он вдруг почувствовал в себе силу и решимость. Если Мери будет в опасности, он убьет врага. Он готов умереть за Мери. Он, конечно, рассчитывал на то, что ничего страшного не произойдет, но все же… Он так ее любит. Она так ему нужна.

В животе у Джека заурчало, и он его потер, чтобы прогнать голод. Осталось всего шесть дней. Еще шесть дней ему придется украдкой приносить сюда еду, искать уголь для печки, вести себя тихо-тихо и очень осторожно. Через шесть дней отец уедет и вернутся слуги. Они накормят детей как следует, разожгут огонь. Через шесть дней он сможет расслабиться. И сможет поспать. Ах, как же ему хотелось выспаться!

Джек не знал, как долго он сидит на холодном полу, моля Бога о тишине, о том, чтобы долгая ночь наконец закончилась. Может, прошло несколько минут, а может, часов. На рассвете он немного вздремнет до той поры, пока не понадобится Мери. Это было время, когда гуляки засыпали, проиграв в карты всю ночь напролет. Почему это дни такие короткие, а ночи — длинные? Он не спускал глаз с задвижки, но тело от неподвижности затекло, глаза закрывались.

Неожиданно он услышал какие-то звуки. Звук шагов по голому деревянному полу. Голоса в коридоре. Раньше никто не поднимался так высоко. До сих пор он уверял себя, что готов защитить Мери. А теперь он вдруг заколебался, вспомнив, что он всего-навсего глупый маленький мальчик с дурацким ржавым мечом, и где уж ему защитить ее!

Может быть, это его отец? Сердце Джека ёкнуло в надежде, которая тут же исчезла. Он уже давно перестал надеяться на отцовское внимание. Если бы он или кто-либо из его пьяных друзей на самом деле пришел в детскую, это могло означать лишь беду — для него и Мери.

Джек с трудом поднялся на ноги. Меч был с него ростом и такой тяжелый, что его невозможно было поднять. Все будет хорошо. Должно быть. Дверь заперта и никто не сможет войти. Никто не причинит зла Мери.

И вдруг он увидел, как задвижка опустилась и дверь открылась. Он в ужасе замер.

Джек еле сдержался, чтобы не заплакать. Почему он такой глупый? С тех пор как услышал выстрелы и прибежал из кухни в детскую, сидел на холодном полу, голодный и усталый, чуть не плача… оказывается, он охранял незапертую дверь!

Дверь настежь распахнулась, и у Джека рот открылся от удивления. В комнату вошли двое очень странных мужчин. Один был высокий и худой, в темно-зеленых штанах. Другой — низенький и очень толстый и выглядел так, будто верхнюю часть его туловища запихнули в огромную бархатную подушку.

Мужчины не видели Джека, потому что были слишком заняты разговором друг с другом.

— Я ничего не могу поделать, Клэнси. Я должен все тебе высказать. И я по-прежнему утверждаю, что мы должны поесть, поспать, а потом сбежать отсюда.

Толстяк шел за худым мужчиной, размахивая руками, словно ветряная мельница.

— А я вот что говорю, трус ты этакий. Здесь мы в безопасности, по крайней мере сегодняшнюю ночь. Оглядись — видишь каких-нибудь драконов?

Толстяк, как ему и было велено, огляделся. Сначала он посмотрел вверх, на потолок, а потом — вниз. И увидел семилетнего мальчика. Толстяк удивился, а Джек зарычал и, оскалив зубы, постарался замахнуться мечом.

— Э… Клэнси, мы не одни, — сказал толстяк, указывая на Джека. — Посмотри, друг мой, и увидишь настоящего солдата. Хотя и юного.

Клэнси, который был занят тем, что запирал дверь, обернулся и посмотрел на Джека. Склонив набок голову, он почесал пальцем большой, похожий на клюв нос и сказал:

— Вижу, Клуни. Храбрый мальчик.

Джек смотрел то на одного мужчину, то на другого и не мог понять, кто они. Во всяком случае, они не были похожи на гостей его отца. Говорили они как-то странно, не очень понятно. Их жесты были величественны, а театральные позы и вовсе казались смешными, хотя и немного пугали. Их необычная одежда напомнила ему старинные портреты, которые висели в галерее в западном крыле замка.

— Да, Клэнси, это храбрый малый, — тихо откликнулся Клуни, и, улыбаясь, пошевелил перед носом Джека пальцами в знак приветствия. — Но он очень напуган, хотя и очень храбр. И хмурится так грозно, что твой пират. Короче, Клэнси, у этого малого мужской меч, а его взгляд не сулит нам ничего хорошего.

В ответ Джек опять зарычал и чуть больше приподнял над полом тяжелый меч, хотя на это ушел почти весь остаток его слабых сил.

— Еще одно слово, господа, и я убью вас. Сейчас же убирайтесь отсюда!

Клэнси сделал еще шаг в комнату. Потом еще два. — Пожалуй, я рискну, сынок. Двум смертям не бывать, одной — не миновать. Все в руках Божьих. — Клэнси выглядел вполне миролюбиво, размахивая жареной куриной ножкой. — Может, храбрый малый опустит свой меч, мы все хорошенько поужинаем и доживем до завтрашнего утра?

— Не стоит искушать голодного человека, — сказал Клуни и совсем смутил Джека, достав откуда-то из глубин своего костюма яблоко и протягивая его мальчику.

— Уходите! — снова приказал мальчик, хотя аромат жареного цыпленка щекотал ему ноздри, вызывая голодные спазмы. — Вас предупредили, господа. Уходите сейчас же или я проткну вас мечом за ваши странные речи.

— Вы хотите убить нас за наши странные речи? — воскликнул Клуни, прижимая руки к груди. — Ты слышал, Клэнси? Да этот мальчик — критик. Послушай, сынок, — продолжал Клуни, с улыбкой обращаясь к Джеку, — мы не такие уж плохие актеры, ей-богу! Мы хорошо знаем текст, мы всегда вовремя уносим ноги, и мы с большим уважением относимся к Барду. Это я о Шекспире, сынок. Уил Шекспир, слыхал о таком? А мы — Клуни и Клэнси из бродячей труппы актеров, играющих Шекспира. Надо было сразу тебе об этом сказать, не так ли? Клэнси, почему ты не рассказал об этом мальчику?

— Я собирался это сделать, Клуни, — сказал Клэнси, снимая свою дурацкую бархатную шляпу, обнажив довольно лысый череп и длинные, свисающие до плеч седеющие волосы. — Но потом я подумал: мы покажем мальчику, что умеем. Всем известно, что мы умеем великолепно декламировать, но можем жонглировать и много чего еще. Правда, Клуни?

— Верно, Клэнси.

Клуни извлек еще одно яблоко из недр своей бархатной куртки, потом еще одно. Он подбросил их в воздух одно за другим, а затем стал ими жонглировать, да так быстро, что у Джека, наблюдавшего за ним, даже немного закружилась голова. Он не мог понять, как этот человек так ловко управляется с тремя яблоками, если у него только две руки. Были ли тому причиной необычная одежда Клэнси и Клуни, их странные речи, а может, куриная ножка — этого Джек понять не мог, но он наконец расслабился и опустил тяжелый меч. Потом, устало вздохнув, сел на пол. У него было слишком мало сил, чтобы биться или… чтобы пуститься наутек.

— Вы ведь не с ним, да? — тихо спросил он и потер рукой глаза. — Нет, конечно, хотя и кажетесь такими же пьяными, как остальные. — Мальчик вопросительно смотрел на актеров. В его глазах светилась печаль, а нижняя губа дрожала. — Это будет продолжаться еще шесть дней и шесть ночей. Я этого не перенесу. Я так устал.

— Храбрый мальчик. — Клэнси сел возле Джека на корточки, вынул из слабых рук ребенка тяжелый меч и нежно погладил его по голове. Джек вздрогнул. Никто никогда к нему не прикасался, разве что для того, чтобы дернуть за ухо или хлопнуть по спине. Но чтобы гладить по голове… этого он не понимал.

— Клуни, — услышал он, — полагаю, мы вторглись в детскую. Да, сынок? Не хочется в это верить, малыш, но я должен тебя спросить. Неужели ты — Боже, не допусти этого — сын Ужасного Августа?

Ужасный Август. Это имя вызвало подобие улыбки на губах Джека, и он еще больше расслабился. Он кивнул и медленно поднялся на ноги.

— Я — Джек, сэры. Джек Колтрейн. Август Колтрейн — мой отец. Как вы понимаете, я ненавижу его. И очень сильно. Сегодня я не смог пробраться вниз за едой, а слуги все разбежались. Если, сэр, вы спросите меня, не хочу ли я кусочек куриной ножки…

— Ты здесь один? Сколько вас? — спросил Клэнси, протягивая Джеку куриную ножку. — Сколько детей у Августа Колтрейна?

Джек больше не мог сдерживаться. Он схватил куриную ножку и начал быстро ее обгладывать. — Здесь только я. Кроме отца, я здесь единственный Колтрейн.

Джек взглянул на розовощекого Клуни, который так ловко жонглировал яблоками, потом на Клэнси, который дал ему куриную ножку. Он понял, что может довериться этим людям. Да и был ли у него выбор? — Ну и потом, есть еще Мери, — тихо добавил он.

— Мери? Твоя няня? — Клуни посмотрел на открытую дверь за спиной мальчика. — Она там?

— Она не няня, — поправил Джек, направляясь к двери. — Мне не нужна няня, да и Мери — тоже. Нам хорошо вместе. О нас заботятся слуги и мистер Шерлок. Когда они о нас вспоминают. — Он пожал плечами. Взяв в руки свечу, он знаком пригласил мужчин следовать за ним в соседнюю комнату.

Джек остановился посередине скудно обставленного помещения перед колыбелью.

— Это Мери. Мой отец — ее опекун. Так говорит мистер Шерлок, но я считаю ее своей сестрой. Это ведь правильно, что я называю ее сестрой, правда? Она здорова, потому что мне удается пробираться на молочную ферму и доставать ей молока. Она такая хорошая, спокойная, никогда не плачет и не капризничает. Мне не очень нравится менять ей пеленки, но я это делаю. — Он пристально посмотрел на Клэнси и Клуни. — Предупреждаю вас, сэры, я поклялся убить всякого, кто попытается причинить ей боль.

— Ах, Клэнси, ты только посмотри, — сказал Клуни, опускаясь на колени около колыбельки.

Мери не спала, но не плакала, а просто лежала на спинке и гулила. Легкий пушок огненного цвета покрывал ее головку. Большие, ясные, ярко-голубые глаза внимательно смотрели на посетителей.

— Я влюбился в нее, Клэнси, вот-те крест. Она просто ангелочек, — прошептал Клуни и в благоговейном страхе дотронулся пальцем до ее мягкой розовой щечки.

Мери захихикала. Клэнси поцокал пару раз языком и положил руку на худенькое плечо мальчика.

— Ты совсем не спал уже несколько дней, мой храбрый воин, я прав? Да и как бы ты смог заснуть при таком пьяном гвалте. Какой позор, приглашать всякий сброд в дом, где находятся невинные дети! Клуни, у нас появилось настоящее дело. Мы защитим их, этих невинных младенцев с мечами, этих…

— Я не младенец, — горячо возразил Джек, вырываясь из объятий Клэнси.

— И тебе, я полагаю, никогда не позволяли им быть, — мрачно согласился Клэнси. — Садись и ешь. Мы с тобой поговорим, а Клуни приглядит за малышкой.

Глава 3

В ту ночь родилась дружба. Приятели приняли решение остаться в Колтрейн-Хаусе. Днем они прятались вместе с Джеком и Мери, а по ночам весьма неохотно тащились вниз, чтобы обеспечить всех ужином. И каждый вечер осторожно заглядывали в большую гостиную, чтобы посмотреть, что там творится, а потом снова уползали в детскую, не произнеся ни единой строчки Шекспира.

Сегодня должно было состояться их первое представление, хотя ни одному из них не хотелось выступать перед отупевшими от пьянства мужчинами и их грубыми женщинами. Даже сейчас, подчинившись приказу Августа Колтрейна начать с того места, где он закончил в первый день, Клуни не мог выбросить из головы мысли о двух детях наверху и их несчастной судьбе.

Колтрейн-Хаус был полон противоречий. Большим, великолепным поместьем управлял ужасный хозяин. Подлый, бессердечный, грубый. У которого был такой храбрый, такой преданный сын, а под опекой такая милая, красивая девчушка. Два совершенных создания, лишенных какого бы то ни было внимания и заботы.

Возможно, это было к лучшему. Клуни не мог себе представить ничего более страшного, чем если бы Август Колтрейн вздумал продемонстрировать детей своим пьяным гостям. Мери, которой, по словам Джека, было всего шесть месяцев от роду, особенно бы могла пострадать — от пьяных женщин, которые, не ровен час, решили бы поиграть с ней в дочки-матери.

Как человек может так попирать все законы приличия? Привезти в свой дом кучу пьяных друзей и бесстыжих, развратных женщин, которых могли увидеть дети? Позволить такому сброду распоряжаться своим домом? Разорять его?

Как это печально. Сердце Клуни разрывалось при мысли о Джеке, который упрямо охраняет дверь в детскую уже столько дней. Мальчик лишил себя сна, не ел столько времени, боясь оставить девочку одну хотя бы на минуту, пока он спустится на кухню. Клэнси просто расплакался, наблюдая за Джеком в их первую ночь, когда они убедили мальчика поспать, заверив его, что будут охранять Мери вместо него. За все те годы, что они были вместе, Клуни ни разу не видел, чтобы Клэнси уронил хоть слезу.

Каким бы сильным ни было желание Клуни как можно скорее убраться из Колтрейн-Хауса, он поддался уверениям Клэнси, что сюда их привело само провидение. Его друг на самом деле верил в то, что они оказались в нужном месте и в нужное время, чтобы защитить этих детей от изверга-отца.

И они будут защищать их до тех пор, пока это будет возможно. Клуни пел Мери песенки, поил ее молоком, которое сам приносил с молочной фермы. Клэнси разыгрывал перед Джеком «Макбета», хотя мальчик дважды засыпал, держась за пухлую ручку Мери.

Джек сказал им, что через несколько дней Август Колтрейн и его компания уедут. Его отец никогда не оставался в Колтрейн-Хаусе больше недели и не появлялся чаще, чем два раза в год. Джек сказал об этом спокойно, даже бесстрастно. Почти так же хладнокровно, как объявил о том, что когда-нибудь, когда вырастет, он убьет своего отца за то, что тот сделал с Колтрейн-Хаусом.

Возможно, поэтому Клуни был даже немного рад, что Август Колтрейн приказал продолжить рассказ о семи возрастах мужчины, описанных Шекспиром. Джек был ребенком, но ребенок вырастет и станет мужчиной. Он пройдет все ступени этих семи возрастов. И перешагнет через глупого, эгоистичного, самовлюбленного отца, который не подозревает, что его самое большое богатство спрятано в детской, где замышлялась его смерть.

Большое яблоко пролетело возле самого носа Клуни, как бы напоминая ему, что пора начинать представление, и он, глядя поверх пьяной аудитории, презирая всех и каждого, сделал глубокий вдох и начал:

— «Сперва младенец, блюющий с ревом в руках у мамки», — не обращая внимания на шум, складывая руки так, будто качает младенца. — «Потом — плаксивый школьник с книжной сумкой, с лицом румяным, нехотя, улиткой ползущий в школу». — Клуни поднялся на цыпочки и сделал три нерешительных шага. — «А затем, — продолжал он, прижав руки к сердцу, — любовник, вздыхающий, как печь, с балладой грустной в честь брови милой. А затем солдат…»

— Послушай, Август, — раздался пьяный голос из рядов стульев перед камином, — сколько же еще? Три? Пять? По-моему, он сказал семь, не так ли? Нет, мы столько не выдержим. Послушай, парень, — крикнул красноносый господин, на коленях которого сидела шлюха с голой грудью, — остановись на трех. Больше не надо. Остановись на любовнике. Про это мы все знаем, да, дорогая? — спросил он у хихикавшей шлюхи.

Пока Клэнси собирал скудные декорации, поскольку был уверен, что их услуги больше не потребуются, Клуни выступил вперед. На беду он все еще держал в руке копье, которое ему было необходимо, чтобы изобразить возраст солдата. Распаленный текстом Шекспира, забыв, что он актер, а не солдат и что в глубине души был робким человеком, он вскричал:

— Как смеете вы! Негодяи! Все вы негодяи! И это при том, что в доме маленький ребенок! И младенец! Позор на всех вас!

Клэнси вздохнул и встал впереди него, стараясь защитить друга от разъяренной толпы. Но ярость публики выразилась лишь в том, что в актеров полетели различные фрукты и мелкие статуэтки каких-то неизвестных греческих богов. Вместо того чтобы оттащить Клуни, Клэнси вдруг тоже разъярился, призвав на помощь Барда.

— «Чтоб черт тебя обуглил, беломордый! Вот глупец!» — горячо воскликнул он, хорошо чувствуя пафос «Макбета».

— О! Это было здорово, Клэнси! Очень хорошо! — Сделав комплимент, Клуни вздрогнул, потому что увидел, что человек в первом ряду, сбросив на пол свою шлюху, встал. Он был похож на огромного лохматого медведя с маленькими, налитыми кровью глазками. И направлялся к импровизированной сцене, за ним двинулись не менее пьяные приятели.

— Однако, — сдавленным голосом пропищал Клуни, — может, нам лучше побыстрее убраться в детскую? Да, так будет лучше. «Коня! Коня! Полцарства за коня!»

Но злоба шерстяного человека-медведя не остановила Клэнси. И страхи Клуни тоже его не остановили. Если уж Клэнси входил в раж, ничто не могло его остановить, особенно здравый смысл. Он выхватил копье из безжизненных рук Клуни и метнул его в пьяного, который почти взобрался на сцену.

— Прочь, пьяный забулдыга, презренный куль мясной! — крикнул он красноречивым и грозным тоном.

Но теперь и сам Август Колтрейн взбирался на сцену. Он выхватил копье из рук Клэнси, сломав и отшвырнув бесполезную деревяшку в сторону, и направился к Клуни. Клуни закрыл глаза. Он знал, что не всегда полезно держать их открытыми. Особенно когда лежишь на полу, подтянув колени, чтобы защитить самые важные для человека места.

Несколько дней спустя перевязанные Клуни и Клэнси с синяками самых фантастических расцветок стояли с Джеком и смотрели, как последние кареты съезжали по быстро тающему снегу со двора Колтрейн-Хауса. Клуни был настолько рад этому, что даже помахал рукой и крикнул:

— Та-та-та, добрые сеньоры, желаем доброго пути. Да захромают ваши лошади, а вашим колесам попадется множество глубоких рытвин и ухабов!

Клуни и Клэнси чувствовали себя сегодня превосходно, что и говорить.

Сегодня утром между ними и мистером Генри Шерлоком, управляющим Августа Колтрейна, его адвокатом и поверенным в делах, была заключена сделка.

Актерам Генри Шерлок сразу понравился. Это был приятный молодой человек лет двадцати с небольшим. Для его возраста ответственность за поместье, лежавшая на его плечах, была довольно велика. Он был трезво мыслящим человеком и быстро согласился с тем, что Клуни и Клэнси были как раз теми людьми, которые нужны Джеку и Мери. Уже одно это расположило к нему актеров.

Сделка была достаточно простой. Взамен услуг в качестве актеров, которые они вряд ли могли оказывать таким маленьким детям, Клуни и Клэнси обязывались присматривать за ними до тех пор, пока не заработают тех денег, о которых договорились с Шерлоком.

Во всяком случае, именно так сказал Генри Шерлок пьяному Августу Колтрейну, которому, как правило, все всегда было абсолютно безразлично. А актерам Генри Шерлок сказал совершенно другое. На самом деле он нанимал их в качестве постоянных опекунов Джека и Мери, поскольку они прекрасно проявили себя во время пребывания в поместье Августа и его компании. В обмен на крышу над головой и обильную пищу им было разрешено оставаться в Колтрейн-Хаусе хоть до конца своих дней, если они того пожелают.

— Потому что вы правы, — начал Шерлок. — Я не могу называть себя истинным христианином, если позволю, чтобы дети оставались в этом бедламе без присмотра хотя бы еще один день. Все и так было ужасно, когда в доме был один мальчик, но теперь здесь и Мередит. Нет, так не может продолжаться, — говорил Шерлок актерам, когда они прихромали к нему, клянясь, что дойдут до самого короля, чтобы поведать этому доброму человеку о несчастной доле Джека и Мери.

Генри Шерлок, по-видимому, вполне разделял их чувства и был согласен с их мнением об Августе Колтрейне.

— Вы знаете, он ненавидит Джека. Он ненавидел свою жену, мать Джека, — дочь богатого торговца углем, на которой женился ради денег. Помню, однажды ночью — мистер Колтрейн был, как водится, пьян — он сказал, что самое лучшее, что Джек сделал, — это убил при рождении свою мать. За прочее он ненавидит своего сына, который, как он думает, только и ждет его смерти. Полагаю, мистер Колтрейн здорово боится смерти и поэтому всячески старается заглушить в себе этот страх. Присутствие Джека является для него напоминанием о том, что уже существует кто-то, кто готов его заменить. Мистер Колтрейн говорит, что он сделает все, чтобы у его отпрыска не осталось никакого наследства. Моя главная задача состоит в том, чтобы этого не произошло. Если бы отец Мери не сделал мистера Колтрейна опекуном ее и ее наследства, уже на это Рождество в доме появились бы судебные приставы, чтобы разделить с ним рождественский пудинг.

Шерлок печально покачал головой, и как же он был рад, что Клуни и Клэнси согласились остаться заботиться о детях. — Вы просто камень сняли с моей души. К сожалению, должен предупредить: денег так мало, что едва хватит, чтобы заплатить вам жалкое вспомоществование. Поместье процветает, но у мистера Колтрейна… ну, зная то, что мы знаем… много расходов. Мне придется уволить двух слуг — по правде говоря, потеря небольшая, — чтобы вы могли остаться. Вот все, что я могу для вас сделать.

Все, что Генри Шерлок мог сделать, было гораздо больше того, на что Клуни и Клэнси могли рассчитывать.

Теперь, когда Ужасный Август уехал и не вернется до середины лета, Клуни и Клэнси принялись за работу. Во-первых, мальчик не умел читать. По мнению Клэнси, это было самым большим грехом Ужасного Августа в отношении сына, потому что если ребенок не умеет читать, он никогда не познает мир.

Так что Клэнси занялся Джеком, что вполне устраивало Клуни, который был без ума от маленькой Мери — настоящего ангелочка с венчиком рыжих волос и смеющимися голубыми глазами.

Они поставили свой фургон позади конюшен и пустили пастись Порцию, где ей вздумается. Когда зажили раны от побоев, друзья перетащили в дом свои вещи и обосновались в комнате рядом с детской. Больше они не станут бродить по дорогам и ночевать в стогах сена. Немудреная сельская публика не будет швырять в них, играющих своего любимого Шекспира, фрукты. Уже это одно было благословением: ведь у простых людей такой наметанный глаз, и чаще они бросали камни, а не апельсины.

— Давай, Джек, дружок, — сказал Клэнси, глядя на оставленный разгром, — сначала поищем щетки и все здесь подметем. На это уйдет не более недели — меньше, если вернутся слуги. А потом, пока Клуни будет гугукать с Мери, мы с тобой примемся за твое образование.

Клуни шел за ними, тщательно обходя осколки разбитого стекла.

— Лучше бы ты пошел на кухню, Клэнси, — озабоченно сказал он. — Ты умеешь готовить простую пищу, и тебе очень идет фартук. А вот научить мальчика арифметике ты вряд ли сможешь: тебе же не сложить три числа подряд, если для этого понадобится больше, чем десять пальцев. Что нам надо сделать, — сказал Клуни, смело встретив разъяренный взгляд Клэнси, — так это послать записку Алоизиусу. Вот что нам надо сделать.

— Алоизиусу? Алоизиусу Бромли? Которого мы встретили в Кембридже? Того, что оставил сцену, чтобы стать учителем богатых мальчиков, у которых больше волос, чем мозгов? Думаешь, он приедет? У нас нет денег, чтобы заплатить ему, Клуни.

— А я думаю, что есть, Клэнси, — уверял Клуни по дороге на кухню. — Думаю, наш мистер Шерлок найдет способ, как заплатить Алоизиусу. И прочим слугам, которых мы захотим нанять — тем, что не разбегутся, как только здесь снова появится Август Колтрейн. Ты разве не понял, что его мучает совесть? Он сам почти мальчик, но знает, что этим дорогим деткам нужна настоящая забота и опека. Одно дело, когда речь шла только о Джеке, но теперь в доме младенец. Шерлок благодарен нам за помощь. Как ты думаешь, почему он разрешил нам остаться?

— Мне не нужна нянька, — запротестовал Джек, взгромоздившись на засаленный деревянный стол посередине кухни и болтая ногами. — Я уже большой, разве вы не знаете?

— Разве вы не знаете? Ты слышал, Клэнси? Он сказал «разве вы не знаете» совсем как ты. У парня замечательные способности к подражанию, но прослушивается ирландский акцент, от которого мы так безуспешно старались отделаться все эти годы. Нам нужен Алоизиус, и он нужен нам завтра.

— Мы не можем нанимать кого-то сами. Клуни, — возразил Клэнси. — Во-первых, мы не знаем, как это делается. И потом, одобрит ли это Шерлок?

— У меня есть на примете кое-кто, кого он одобрит, Клэнси. Во-первых, это супружеская пара Максвеллов, — начал Клуни, весьма довольный собой. Ему не так-то часто приходилось брать верх над Клэнси. Гораздо чаще он зарабатывал за свою глупость подзатыльник. — Им надоела сцена, и они мечтают о лучшем будущем для своей дочери. Кажется, ее зовут Хани. Они сами говорили мне об этом, когда мы были в Лондоне. Да мне в голову приходит не меньше дюжины имен актеров и актрис, которые мечтают отдохнуть парочку сезонов, а то и дольше в каком-нибудь поместье. Теплая постель, крыша над головой, кое-какие обязанности по хозяйству. Я бы мог назвать не меньше дюжины людей, готовых воспользоваться таким шансом. А платить им придется разве что пенни. Кому не понравится — того палкой вон, замена всегда найдется.

— Пожалуй, это сработает, — сказал Клэнси, заглянув в грязную кастрюлю и содрогнувшись от ее содержимого. — На самом деле идея просто великолепная. Иногда ты меня удивляешь, друг. Пойду поговорю с молодым мистером Шерлоком. — Бросив кастрюлю и расправив костлявые плечи, Клэнси вышел из кухни.

— Пошли, парень, мы тоже будем бороться, — сказал Клуни, приказав Джеку соскочить со стола и следовать за ним. Толстяк воздел вверх руку, будто нес флаг, и промаршировал из комнаты. За ним по пятам следовал Джек.

— «С дороги все! Играйте, музыканты…» — прокричал Клуни восторженно.

Счастливый и беззаботный, Джек старался попасть в такт шагам своего нового друга.

Глава 4

Алоизиус Бромли откашлялся и строго посмотрел на Мери, которая уже минут десять ёрзала на стуле, утомленная монотонным перечислением английских королей.

Милая Мередит. Крошка Мередит Фэрфакс. Большая для своих восьми лет девочка. Очень милая. И редкая озорница. Алоизиус разрешил ей посещать уроки пятнадцатилетнего мастера Джона[4] по двум причинам. Во-первых, девочка оказалась так умна, что одно удовольствие было заниматься с ней. Во-вторых, он не смог найти способа избавиться от присутствия любознательной девочки в классной комнате.

У нее должна бы быть няня, позже — гувернантка. Но поскольку Август Колтрейн не обращал на девочку, оставленную на его попечение, никакого внимания, Алоизиус считал, что ей уже повезло, что она вообще хоть была во что-то одета.

А Джон? Джон Колтрейн? Любимый, но опасно упрямый Джек. Алоизиус пришел в ужас, когда узнал из сплетен, гулявших по деревне, что отец мальчика поручил акушерке дать имя ребенку. Та, будучи простой женщиной, решила, что Джонни — вполне хорошее, солидное имя. Август, видимо, воспринял это как забавную шутку и одобрил его. Он радовался тому, что его нежеланная жена оказалась глубоко под землей, отцовство же его занимало меньше всего. Поэтому он не обращал внимания на сына, словно его вообще не было на свете. В тот день, когда Клуни и Клэнси наняли Алоизиуса учителем и наставником Джека, они рассказали ему о судьбе мальчика, который был предоставлен самому себе чуть ли не с первых дней своего существования.

К Мери Август тоже был совершенно равнодушен с того самого момента, когда девочка, в то время еще совсем малютка, была навязана ему по какому-то закону, который никто толком не мог Алоизиусу растолковать. Он знал только, что Колтрейн был опекуном и девочки, и ее наследства, и понял, что для него, тратившего наследство Мери направо и налево, это опекунство было выгодно. Ей повезет, если от ее денег останется хотя бы несколько фунтов к тому моменту, когда она достигнет совершеннолетия и сможет вступить в свои права.

Мери, конечно, ни о чем не подозревала. Разве восьмилетнюю девочку может волновать какое-то там наследство? Особенно Мери. Она была счастлива, что жива, счастлива, что рядом был ее любимый Джек.

Алоизиус и сам не понимал, почему он остается в Колтрейн-Хаусе. Платили ему редко, иногда он тратил часть своих денег на учебники, тетради и чернила. О том, чтобы вернуться на сцену, он не помышлял, особенно сейчас, когда наступала осенняя пора жизни. Он был достаточно образован, чтобы преподавать в университете, а вместо этого тратил оставшиеся годы на то, чтобы быть чем-то вроде гувернера и наставника двух детей, которые в противном случае вырастут совершенными дикарями.

Просто у него слишком мягкое сердце, уверял он себя все эти годы. Или не все в порядке с головой, порой задумывался он. И оставался. Так же как оставались Максвеллы и многие другие.

Алоизиус подозревал, что большинство, как и он сам, оставались из-за Джона и Мередит. Посторонние люди стали семьей, объединившейся ради этих двух детей. Они заботились о них, учили их, смотрели за ними — и защищали от Августа Колтрейна.

Алоизиусу нравилось наблюдать за Джоном и Мередит, когда они были вместе. Они играли, катаясь по траве, как щенята. Иногда они дрались и даже кусались. Но всегда оставались друзьями. Джон был старшим братом — защитником (хотя частенько поддразнивал девочку), Мередит — младшей сестренкой, обожавшей брата.

Все было хорошо, пока Джону было одиннадцать, а Мередит — четыре. И даже теперь, когда он стал грубоватым пятнадцатилетним подростком, а Мередит было всего восемь. Но что произойдет, когда Джону будет двадцать один год, а Мередит — четырнадцать? Если Джон все еще будет в Колтрейн-Хаусе — а он поклялся никогда не оставлять свой любимый дом Августу на разграбление — что тогда?

Алоизиус был уверен, что для Джона Мередит всего лишь подопечная его отца, хороший друг и веселая участница всяких проделок. Он ее дразнил, втягивал в свои мальчишеские забавы и обращался с ней как с любимой младшей сестрой, не более того.

Но, глядя на Мередит, Алоизиус понимал, что красота девочки очень скоро расцветет. Эти рыжие волосы, эти длинные, стройные ноги. Эта заразительная улыбка. А эти глаза цвета утреннего неба? Пока она немного неуклюжая и нескладная, как молодой жеребенок, но когда подрастет, несомненно, станет красавицей.

И если Мередит не изменит своего намерения — а этот ребенок всегда отличался упрямством — когда вырастет, она непременно выйдет замуж за своего любимого Джека. По-детски откровенно она как-то призналась Алоизиусу в этом.

Да, придет день, и Мередит расцветет прекрасным цветком. Как поведет себя тогда Джек Колтрейн? Будет все так же считать ее своей сестрой? Позволит ли ему Мередит относиться к себе только как к сестре?

Алоизиусу было известно, о чем мечтал Клуни, на что надеялся Клэнси, чего им обоим хотелось от всего сердца. Это будет просто замечательно, если однажды Джон и Мередит посмотрят друг на друга и поймут, что ничего не может быть прекраснее, чем пожениться и прожить вместе до конца своих дней в Колтрейн-Хаусе…

Оба они любили поместье и считали, что нельзя позволить Августу его окончательно разорить. А Джон был просто одержим идеей сохранить дом и землю.

Лучшим решением проблемы будет, если Джон и Мередит обнаружат, что они не просто брат и сестра. Август, без сомнения, намеревался промотать все наследство Мередит и оставить ее без единого пенни. Пока Август жив, Мередит, разумеется, не будет представлена свету во время лондонского сезона и навсегда останется в поместье. Алоизиус считал, что она заслуживает лучшей доли. Ему также хотелось, чтобы Джон побольше думал о своем будущем, нежели был одержим своей страстной ненавистью к отцу.

Этого хотели все. Максвеллы. Клуни и Клэнси. Хани и все другие обитатели Колтрейн-Хауса. Все хотели самого лучшего для Джона и Мередит.

Все же самыми заинтересованными были Клуни и Клэнси. Как наседки, у которых было по одному цыпленку, они защищали, баловали и развлекали, взяв на себя роль родителей Джека и Мери. Клэнси занимался с Джеком, Клуни же ничто не могло помешать восхищаться Мери, даже тогда, когда она подложила ему в постель лягушку.

Алоизиус вздыхал, стараясь задвинуть подальше свои опасения. Впереди были годы и годы до тех пор, пока беспокоящие его проблемы возникнут и разрушат ту особую привязанность, которую чувствуют друг к другу эти дети.

Он закрыл книгу и положил ее перед собой на стол.

— Итак, мисс Фэрфакс, — сказал он, глядя на ёрзавшую на стуле девочку, — думаю, теперь ваша очередь. Надеюсь, вы написали что-то, что можете прочесть?

Мери улыбнулась. У ребенка был на редкость красивый ряд ровных белых зубов — хотя на маленьком, узком личике они казались несколько великоватыми.

— Да, мистер Бромли, — ответила она, вскочив с места. В руках у нее было несколько мятых и не слишком чистых листков. — У меня очень интересная история. Тебе понравится, Джек, — обернулась она к молодому Колтрейну.

— Ну, давай! — Джек откинулся на спинку жесткого стула и скрестил длинные ноги. — Как вы думаете, мистер Бромли, мы это переживем? Еще один рассказ Мери?

Мери бросила на него предупредительный взгляд.

— Так, — сказала она, с важным видом перебирая листки бумаги с коряво написанными буквами, многочисленными ошибками, а то и придуманными ею самой словами. — Если малыш перестал ныть, может, мне будет разрешено начать читать?

Алоизиус, прикрыв рот кулаком, кашлянул. Слишком взрослая для своих лет, подумал он, и слишком умная. Такова была Мередит Фэрфакс. Таким же был и Джон Колтрейн. Неудивительно, что Алоизиус остался в Колтрейн-Хаусе. Это были его дети, его любимые дети.

— Спасибо, — сказала наконец Мери. Джек, хотя и не мешал ей читать, был не слишком внимателен. — Однажды; — нерешительно продолжила она, Джон при этом театрально застонал, — жил-был совсем недалеко отсюда, в Ноттингемшире, один замечательный, смелый, умный, дерзкий…

— Прямо-таки образцовый, не так ли, мистер Бромли? — прервал ее, усмехнувшись, мальчик. — И такой невыносимо скучный.

— Робин Гуд не скучный, Джек Колтрейн, — воскликнула Мери, ударив его по плечу свернутыми в трубочку листками. — Он был чудесный, смелый, и дева Мэриан любила его, и все люди его любили. А он и его славные товарищи отбирали у нехороших богачей их добро и раздавали его бедным… Это так замечательно! Я хотела бы, чтобы Робин Гуд жил в наше время, я ускакала бы вместе с ним и стала бы одним из его славных товарищей.

— И ты бы стала жить в лесу, — сказал Джек, прикрывая голову руками от ее ударов, — стреляла бы королевских оленей и, возможно, носила бы мужское платье. Что за бред гуляет в твоей голове, Мери. Меня это просто пугает, вот что я тебе скажу.

Алоизиус медленно встал и хлопнул в ладоши, чтобы привлечь их внимание.

— Дети! Дети! Хватит. На сегодня довольно. Если хотите подраться, то, пожалуйста, подальше отсюда.

— Да, мистер Бромли. — Мери сделала книксен. Алоизиус учил ее, как себя следует вести леди, как быть женственной, но у нее все еще торчали локти и коленки. Скоро придется попросить кого-нибудь другого заняться этой стороной ее воспитания. Может, Люси, прачку? Она, если ему не изменяет память, когда-то играла Джульетту, но это было не менее ста лет тому назад.

— Пошли, Мери. — Джек бесцеремонно подтолкнул ее к двери. — Мы обещали нашему другу Киппу встретиться с ним в деревне в три часа.

— Значит, он приехал? — спросила Мери, пританцовывая возле Джека и ничуть не обидевшись за то, что он высмеял ее во время урока. — Я думала, что семестр кончится только в следующем месяце. Его что, выгнали? Он совершил что-нибудь непростительное? Он рассказывал мне на Рождество, что ему очень хочется сделать что-нибудь настолько ужасное, чтобы его тут же отослали домой и не разрешили бы возвращаться до окончания семестра. Почти всех потрясающих парней отсылают домой хотя бы на один семестр.

— У него болен отец, Мери, — покачал головой Джек. — Мать написала ему, что он должен приехать.

Мери остановилась на черной лестнице, глядя вслед Джеку, который шел впереди.

— О! Я не знала. Он очень болен?

Джек обернулся и серьезно посмотрел на Мери:

— Если ты мне обещаешь, что не побежишь и не бросишься Киппу на шею и… ну, не будешь вести себя как девчонка, я тебе скажу.

Мери прикусила нижнюю губу.

— Значит, он умирает? Да? Бедный Кипп.

Джек провел пятерней по длинным темным волосам, подумав, куда на этот раз подевалась тонкая черная ленточка, которой он завязывал волосы на затылке.

— Да, Мери. Не пройдет и месяца, как Кипп станет новым виконтом Уиллоуби. — Лицо Джека потемнело. — Видишь, как бывает. Кипп теряет отца, которого обожает. А я? У меня самый худший на свете отец, и этот негодяй, похоже, будет жить вечно.

Мери поспешила за братом, пока не оказалась рядом с ним и не прижала его руку к своей щеке.

— Ты не можешь желать смерти собственному отцу, Джек. Это грех. Так сказал мистер Бромли. Желать кому-либо зла — это все равно что делать зло. Так он сказал, когда я покаялась, что желаю твоему отцу сломать ногу и остаться в Лондоне этим летом. Поэтому я не стала больше этого хотеть, и твой отец приехал, даже на два месяца раньше, чем мы ждали. Я надеюсь, ты не винишь меня в его приезде.

Джек потрепал ее и без того растрепанные волосы.

— Ты такая наивная, Мери. Веришь в сказки, никому не желаешь зла, даже Ужасному Августу. Если бы я мог быть похожим на тебя!

Держа его за рукав, она прошла с ним через кухню, а когда они вышли во двор, заплясала перед ним.

— Ты можешь, Джек! — воскликнула она. — Тебе необязательно быть таким брюзгой.

— Ты так думаешь? — Джек шел так быстро, что Мери едва за ним поспевала. Ради Джека она была готова на все, и она уж, конечно, не отстанет, хотя бы потому, что у него такое мрачное настроение и он не замечает, что она отстает. — С каждым разом, когда он приезжает, он все больше и больше разрушает Колтрейн-Хаус. А теперь он приезжает и весной, и летом. И каждый раз — на Рождество. Господи, Мери, если бы ты знала, как я ненавижу Рождество!

Алоизиус Бромли стоял у открытого окна и слышал, что сказал Джек. Он видел, как Мери бежит рядом с ним по высокой зеленой траве, стараясь развеять его мрачные мысли. Наставник тяжело вздохнул. Все это так печально. Но что он может сделать? Что вообще кто-то может сделать?

Все, что ему оставалось, да и другим тоже, — это наблюдать и ждать, когда Джон Колтрейн станет мужчиной.

Потому что именно тогда все и начнется.

Глава 5

Была осень — один из последних теплых дней, перед тем как мир постепенно погрузится в зиму. Уже пожелтели листья, множество их упало в ручей и понеслось, кружась, по течению. Мир четырнадцатилетней Мери был таким прекрасным, каким мог быть только ее любимый Колтрейн-Хаус. Однако очень скоро поместье опустеет.

Через несколько дней уедет заканчивать школу Джек. Хотя Мери была счастлива, что Генри Шерлоку удалось убедить Ужасного Августа в необходимости для Джека завершения образования в каком-либо учебном заведении, она заранее по нему скучала. Не то чтобы в последние годы Джек слишком баловал ее своим вниманием, находясь дома. Ему шел двадцать первый год, и он был занят более важными делами, нежели препровождение времени со своей названой сестрой.

Подняв с земли камень, она швырнула его в воду и смотрела, как он пару раз подпрыгнул, прежде чем утонуть.

— Черт!

— Тебе не следует ругаться, Мери. С каждым скверным словом твои волосы становятся все рыжее. — Джек потрепал ее буйные кудри и дал шутливый подзатыльник. — В один прекрасный день они просто воспламенятся и сгорят до самых корней. Будет лучше, если ты процитируешь Шекспира, как нас учили Клуни и Клэнси. Погоди, что бы ты сказала о том, с каким мастерством ты бросаешь в воду камни? Знаю. Подойдет фрагмент из «Ромео и Джульетты»: «безнадежно, беспомощно, неизлечимо».

Мери гневно сверкнула глазами. Едкое замечание было готово сорваться с ее губ. Но… она улыбнулась, потому что взрыв негодования тут же потонул во взгляде зеленых глаз ее друга. Он пришел к ручью, потому что искал ее. Как же она может на него сердиться?

— Тогда покажи мне, как это делается, Джек, — заискивающим тоном сказала она, зная, что Джек никогда ни в чем ей не откажет.

— Опять? Да я показываю тебе это по крайней мере два раза в год. — Мери взяла в правую руку гладкий плоский камень, а Джек встал у нее за спиной. — Ну хорошо, Мери, — притворно вздохнув, сказал он. Он положил свою руку на руку Мери, и их тела соприкоснулись: своей спиной она почувствовала его мускулистую грудь. — Держи камень вот так… хорошо. Теперь подведи запястье к животу и быстро швырни камень, так чтобы он летел плоско… вот так.

Мери смотрела, как камень коснулся поверхности ручья, потом подпрыгнул несколько раз, словно щеголиха, которая старается перейти на цыпочках через лужи на улице и не запачкать подол платья. Она задержала дыхание, когда камень подпрыгнул в третий раз, и с шумом выдохнула, когда камень, подпрыгнув в последний раз, упал на другом берегу.

— Получилось! У нас получилось! — захлопала в ладоши Мери и бросилась на шею Джеку. Он закружил ее. — Ах, Джек, мы можем все!

Он улыбнулся в ответ, и мир Мери стал светлым и счастливым. Она запрокинула голову и засмеялась, а он снова закружил ее, пока у нее не пошла кругом голова — не столько от вращения, сколько от того, что она была вместе с Джеком.

Освободившись, она стала собирать камни, определяя их гладкость и пригодность для метания. Безостановочно болтала всякую ерунду, стараясь удержать возле себя Джека и вызвать его улыбку. Они говорили о Клуни и Клэнси, о пьесе, которую их хорошие друзья и другие члены «труппы» — как называли себя слуги — дадут сегодня вечером в честь возвращения Джека в школу. Мери говорила и говорила, только бы он не ушел.

И сболтнула лишнего.

Она увидела, как окаменели черты лица Джека, когда он устало опустился на берег ручья, упершись локтями в колени, и поняла, что его настроение, как это часто случалось, резко переменилось — он вдруг помрачнел.

Мери села рядом, прижавшись щекой к его плечу, заглядывая ему в лицо. Только что они смеялись, были счастливы — намеренно счастливы, — изо всех сил стараясь позабыть, что Август находится в Колтрейн-Хаусе. А потом Мери сделала глупость — ведь она была так молода, — и настроение Джека упало.

— Прости меня, Джек, — сказала она, мечтая, чтобы снова появилась ямочка на его левой щеке, хотя знала, что для этого он должен улыбнуться. — Мне не следовало ничего говорить. Даже в шутку.

Он искоса посмотрел на нее, прищурившись, так что его глаза превратились в осколки зеленого льда.

— Один из гостей моего отца ущипнул тебя за… черт возьми! А ты шутя рассказываешь мне об этом!

— Если ты позволишь мне закончить, то да. — Она выпрямилась и схватила обе его руки своими маленькими, довольно грязными ладонями. — Это был всего-навсего тот человек с лицом хорька, Джек. Тот, что одевается во все черное и целыми днями ^храпит в оранжерее, потому что он слишком пьян, чтобы подняться в свою спальню. Он меня ущипнул, это правда — прямо за попку, — когда я шла вверх по лестнице впереди него сегодня утром. Видимо, решил, что его кровать все же удобнее, чем скамейка в оранжерее. Я лягнула негодяя ногой, а мой каблук попал ему прямо по носу. Я как-то не подумала, Джек, что это может разозлить Ужасного Августа. Бедняжка Хильда, наверное, до сих пор отмывает лестницу от его крови. Ну разве это не смешно?

Джек вырвал руки и сжал их так крепко, что побелели костяшки пальцев, словно он представил себе, как скручивает шею хорьку.

— Я хочу убить его. Убить отца. Всех убить. — Он посмотрел на Мери, и она увидела в его глазах гнев, более отчаянный, чем видела раньше. — Скажи мне, Мери, почему я должен прятаться здесь, у ручья, мечтая о возмездии, которое пока не могу осуществить, потому что не дорос?

У Мери начала дрожать нижняя губа, и ей пришлось прикусить ее, чтобы унять дрожь.

— Потому что ты один, а их много. Что ты можешь сделать, Джек? Попытаться заставить всех их убраться из Колтрейн-Хауса под дулом одного пистолета или подняв два кулака? Они скоро уедут. Они уже уезжают. Ты отправишься в школу, я буду слушать рассказы Алоизиуса о Древнем Риме, а Клуни станет потихоньку совать мне засахаренные сливы, пока Клэнси будет пичкать меня овощами. И все вернется на круги своя, как было до приезда твоего отца. Мы выживем, Джек. Такое ведь уже не раз бывало.

— Этого недостаточно! — Джек вскочил и зашел по щиколотку в ручей, чтобы немного остудить свой гнев. Мери шла за ним. — Мери, он твой опекун, а он даже не помнит о твоем существовании, не говоря уж о том, чтобы защищать тебя от этих развратников, которых он же и привозит. Ты так юна, так чертовски наивна! Ты даже не представляешь себе, что могло случиться. Если бы один из них застал тебя одну где-нибудь в коридоре… О проклятие!

Вода достигла его коленей, когда он с размаху бросился в нее. Мери показалось, что от воды вот-вот пойдет пар.

— Я бы оставила его здесь одного, пусть утонет, — сказала Мери птицам и деревьям, сбрасывая туфли и следуя за своим другом в воду, — только здесь не глубже трех футов и даже Джек Колтрейн не может заставить себя утонуть в стакане воды. Ему просто необходимо немного остыть, и я ему в этом помогу.

Говоря это, она закрыла глаза и полностью погрузилась в воду. Потом быстро выскочила, глотая ртом воздух. Вода оказалась гораздо холоднее, чем она предполагала.

Когда она отбросила назад длинные мокрые пряди, то увидела, что Джек сидит на большом камне посередине ручья и смеется. Его тоже длинные, до плеч, волосы под лучами солнца блестели, как черное дерево.

— Посмотри на себя, Мери, — дразнился он. — Ты похожа на мокрую лису. Не на крысу, для этого у тебя слишком длинные волосы. Зачем это ты прыгнула в воду, объясни, пожалуйста?

Она двигалась к нему, почти по талию в воде.

— Не знаю, Джек. А что заставило тебя прыгнуть в воду?

— Я просто идиот, — усмехнувшись, ответил он, и она наконец-то увидела ямочку на щеке. — Злой, отвратительный, вспыльчивый, медленно соображающий идиот.

Она склонила голову набок, слегка дрожа от набежавшего прохладного ветерка.

— Честное признание. Но если ты идиот, то и я идиотка. Хорошо, если мы оба идиоты, правда? Давай всегда такими будем, Джек, давай?

— Быть идиотами? — Он поднял одну темную бровь, намеренно не понимая ее.

— Быть вместе, — возразила она. Наклонившись, она набрала в ладони воду и плеснула в него, так что ему пришлось спрыгнуть с камня и снова плюхнуться в воду, чтобы иметь возможность ответить ей тем же. — Мы всегда должны быть вместе, Джек, — сказала она, отворачивая лицо от брызг. — Я не представляю себе жизни без тебя… глупый… мокрый… старый брюзга.

— Ах, старый брюзга? — Джек с такой быстротой и силой плескал в нее водой, что ей пришлось закрыть лицо руками, чтобы не захлебнуться. Они словно вернулись в детство, и Мери поняла, что больше никогда не будет так счастлива.

Вдруг Джек оказался прямо перед ней и тихо выругался. Она опустила руки и посмотрела на него с недоумением. Вот уж действительно старый ворчун.

— В чем дело? — сердито спросила она.

— Прикройся, — коротко бросил он и пошел прочь. — Ради Бога, прикройся.

Мери сначала не поняла, но потом, опустив глаза, увидела, что рассердило Джека. Ее дурацкие груди, которые стали припухать с прошлого года, были явственно видны под мокрым белым платьем. Она ненавидела свое тело за то, что оно с ней делало, как менялось. С тех пор как ей исполнилось двенадцать и у нее начались месячные, а миссис Максвелл объяснила ей, что теперь она женщина, Мери стала замечать, что Джек ее избегает. Это было нечестно. Она не виновата, что ее тело меняется. Кроме того, какое Джеку до этого дело? Неужели из-за этих двух дурацких бугорков у нее на груди он изменил свое отношение к ней?

— Джек… — сказала она, прикрыв грудь руками и направляясь обратно к берегу. — Джек, пожалуйста, не сердись.

Он стоял к ней спиной.

— Я не сержусь, Мери. — Его голос был добрым, почти снисходительным. — Но мне надо кое-что сделать. А ты оставайся здесь, пока твои… твое платье не высохнет. А то миссис Максвелл станет над тобой смеяться.

— Но…

— Мери, пожалуйста, —. прервал ее Джек. — Хоть раз сделай, как я прошу.

— Но ты не сердишься? — Мери уже плакала — глупые слезы! — но она должна была его спросить.

— Нет, Мери, я не сержусь. Мы с тобой увидимся позже, хорошо? А после того как ты искупаешься и переоденешься, мы с Киппом покажем тебе, как стрелять из лука так, как это делают славные товарищи Робин Гуда. Я помню, как ты восхищалась этой глупой легендой.

Не в силах говорить, она только молча кивнула. Но как только он исчез за деревьями, она села на землю, и, опустив голову на руки, расплакалась.

Не надо было дразнить его, не надо было рассказывать про этого гнусного хорька. Это ошибка — думать, что отношения между ней и Джеком останутся прежними. Она шмыгнула носом. Что это за цитата, которую ей Клуни велел выучить на прошлой неделе? Ах да. Это был отчаянный крик из шекспировского «Ричарда II»: «О, верните мне вчера!»

Но Мери знала, что вернуть прошлое невозможно. Как ни сопротивляйся, время движется вперед. Мальчик вырастает в мужчину и оставляет свое детство позади. Вчерашний день никогда не повторится.

— Да-а, это было довольно интересно, — сказал Клэнси, когда они с Клуни тихо вышли из-за деревьев и увидели, как Джек чуть ли не бегом пересек газон перед Колтрейн-Хаусом. — Храбрый воин, хороший мальчик. Вот кто такой мой Джек. Я сказал себе это, как только увидел его, и не устану повторять теперь, когда он становится взрослым мужчиной. Хотя иногда он и ведет себя как упрямый ребенок. Чувствую, что его одолевают черные мысли. И это потому что Ужасный Август снова здесь со своими пьянчугами и нарумяненными девками. В такие дни Джек не может не думать о плохом.

— Во всем виноват это чудовище Август! Во всем! — поддержал его Клуни.

— Похотливая свинья, жалкий выродок, плесень рода человеческого, — с чувством пробурчал Клэнси, радуясь тому, на какие замечательные ругательства вдохновлял его Бард. — Ах, Клуни, умел же старик Уильям найти нужные слова! Как это успокаивает человека! Они просто так, совершенно сами по себе соскальзывают с языка! Надо будет еще набрать дюжину-другую. Это немного скрасит мою жизнь.

— Потом, Клэнси, — сказал Клуни. Он шел медленно, опираясь на палку, с которой не расставался после неудачного падения с лестницы в прошлом году. Клэнси все еще был здоров, хотя совершенно облысел: оба они чувствовали свои годы.

Они проводили дни, наблюдая, как растут Джек и Мери, и беспокоясь за их будущее. А беспокойства было более чем достаточно.

Давеча они сидели на земле, совершенно бесстыдно прячась и абсолютно бессовестно подслушивая. Они пошли вслед за Джеком к ручью, надеясь, что он встретит Мери и они пообщаются с такой же легкостью и дружелюбием, как прежде.

— Все как всегда, — вздохнул Клуни. — Джек будет дуться, Мери будет его дразнить, а Августу и его пьяной банде наконец надоест ломать мебель, и они уберутся обратно в Лондон. И у нас наступит покой.

Клэнси, прикусив губу, наблюдал, как Джек приближается большими шагами к кухне. Что-то в том, как напряжены были его плечи, заставило Клэнси насторожиться. Он ускорил шаги, надеясь, что Клуни не слишком от него отстает.

— Ты действительно так думаешь, Клуни? Не уверен.

— Мы можем лишь надеяться. — Вздохнув, он спросил: — Ты видел их, Клэнси? Прелестное зрелище, не правда ли? Забавлялись, как в давние времена. Лучше сказал дорогой Уил: «Влюбленный с милою своей — гей-го, гей-го, гей-нонино!»

— Сам ты гей-го, гей-го! Она еще совсем дитя, Клуни, а я видел, как он вчера таращился на подавальщицу в «Лозе и винограде». Мери смотрит на него как на бога, а он видит ее такой, какая она есть. Ребенок, и ничего больше. Боюсь, пройдут годы, прежде чем мы увидим нечто другое. Надеюсь, что мы до этого доживем.

— Ты слышал, что он ей сказал, как он отреагировал? Нет, Клэнси, твой Джек уже давно не видит в Мери ребенка. Вот почему он ее избегает.

Клэнси почесал длинный крючковатый, как у попугая, нос и покачал головой:

— Нет, в этом ты не прав, Клуни. Он не смотрит на нее по-другому. Она всего лишь ребенок. Ей всего четырнадцать лет, и она для него слишком молода, чтобы вызывать у него иные мысли.

— Тут ты не прав. Эти самые мысли расстраивают Джека так же, как тебя. Один Господь знает, как это огорчает меня. Я попросил Хильду быть с ней построже. Заставить ее умываться, прикрывать ноги. Хильда знает, как должна одеваться леди, как двигаться. Она три раза играла в Бате леди Макбет. Правда, это было двадцать лет тому назад. Да, Клэнси, время пришло. Пришло время моему ангелу повзрослеть. Даже если это и пугает твоего Джека, бедного мальчика.

Клэнси открыл рот, чтобы защитить Джека. Но вдруг забыл, что он хотел сказать, так как со стороны Колтрейн-Хауса донесся страшный треск. Клэнси посмотрел наверх и увидел, как из окна большой гостиной во внутренний дворик вывалились два тела, а сверху на них дождем посыпались осколки разбитого стекла.

— Джек! Черт побери! Мне следовало бы догадаться! — Клэнси уже бежал к дому, бросив на ходу Клуни: — Давай, Клуни, побыстрее! Джек попал в беду!

Слово «беда» было слишком мягким. Когда они вбежали во дворик, то увидели, что Джек оседлал одного из гостей Августа. Вцепившись в рубашку поверженного, он другой рукой бил его кулаком по лицу.

— Это хорек, — сказал Клуни, тяжело дыша и глядя на одетого во все черное человека на земле, таким его и описала Мери. — Джек, прекрати!

Но Джек не слушал.

— Никогда… слышишь, никогда… не прикасайся к ней. — Джек цедил слова сквозь стиснутые зубы и повторял в такт ударам: — Никогда… никогда… никогда.

— Господи, сжалься, он убьет его! — крикнула какая-то женщина из толпы, собравшейся во дворике. — Спасите моего Берти, спасите его!

Клэнси не знал, откуда у него взялись силы оторвать Джека от Берти. Вдвоем с Клуни они оттащили его и увели в конюшню.

— Он прикасался к ней, Клэнси! — Джек был несчастен и зол. — Боже! Как я это допустил! Ей уже небезопасно находиться здесь, Клэнси. Господи! Почему ты не дал мне убить его!

Клуни седлал коня, а Клэнси, поплевав на носовой платок, стер кровь с губы Джека.

— И что потом, Джек? Смотреть, как тебя повесят? Ты не виноват в том, что произошло с Мери, но то, что может случиться, если ты останешься здесь, разобьет мое старое сердце и сердце Мери тоже. Послушай меня, Джек. Возьми деньги, их хватит, чтобы ты добрался до школы. Миссис Максвелл пришлет потом твои вещи. Но тебе надо уехать. Прямо сейчас, пока твой отец не узнал, что случилось.

— Я не могу, Клэнси, — сказал Джек, все еще не пришедший в себя. Его одежда была влажной после купания в ручье, в волосах торчали осколки стекла. Он ничего этого не замечал. Он обернулся и посмотрел на дом. — Дело в Мери. Я… я не могу ее оставить после всего. Август…

— Он ничего ей не сделает, Джек. — Клэнси сунул Джеку тощий кошелек, в котором едва хватало монет на то, чтобы поесть пару раз в пути. Спать ему придется под стогами, и хорошо, если это будет единственной ценой, которую ему придется заплатить за свою выходку. — Твой отец будет орать и бесноваться, а потом напьется до бесчувствия. Назавтра он уже ни о чем не вспомнит. Возьми это, а я пойду навстречу Мери, пока она не дошла до дома, и отправлю ее под крылышко леди Уиллоуби на время, пока твой отец не уедет в Лондон.

— Нет. Я не поеду, — заупрямился Джек, когда Клуни подвел к нему оседланного коня. — Разве ты не понимаешь? Он прикасался к ней, Клэнси. Этот грязный сукин сын прикасался к Мери. Никто не смеет прикасаться к Мери. У меня было право ударить его!

— Да, мальчик, было, — успокаивал Клэнси Джека. — И у тебя здорово получилось. Но надо рассуждать здраво: тебе необходимо скрыться. Приезжай, когда сможешь, но не на Рождество, когда тут будет отец. Все будет хорошо, Джек. Ты нам напишешь, а мы напишем тебе.

Слезы стояли в глазах Джека, но он не позволял себе заплакать.

— Почему, Клэнси? Почему всегда так получается? Неужели так будет всегда?

— Нет, сынок. — Клэнси обнял Джека, который теперь был выше его на полголовы, но все же оставался его мальчиком, его храбрым воином. — Когда-нибудь Колтрейн-Хаус станет твоим и ты все здесь переделаешь как надо. Вот увидишь. А теперь поезжай, да будет с тобой моя любовь.

Глава 6

Джек стоял возле конюшен Колтрейн-Хауса и вспоминал тот день, когда чуть не до полусмерти избил отцовского гостя. Это случилось перед тем, как его заставили сбежать, спрятаться в школе, пока отец не забудет о происшествии.

Не надо было уезжать. Надо было остаться. Надо было сначала прикончить того мерзавца, который посмел прикоснуться к Мери, а потом, пока в нем еще бушевал огонь ярости, разыскать отца и покончить с ним.

Вместо этого он сбежал. Уехал с Киппом в Лондон. Сбежал из Колтрейн-Хауса. Сбежал от Мери.

А отец установил для него новые правила, о чем ему в школу написал Генри Шерлок, и Джеку пришлось им подчиниться. Генри убедил Августа заплатить кругленькую сумму Бертрану Хагеру, которого избил Джек. Мать Киппа согласилась взять Мери к себе в Уиллоуби-Холл на время, которое Генри сочтет нужным.

Взамен всего этого Джеку запрещалось в течение года появляться не только в Колтрейн-Хаусе, но и в Линкольншире вообще, а содержание было урезано настолько, что его едва хватало на еду и одежду. Если бы не великодушие Киппа, предоставившего свой лондонский дом на время каникул, Джеку пришлось бы побираться.

Джек выдержал этот год с большим трудом. Это был самый длинный год в его жизни. Зато он научился терпению, что было не так уж плохо для вспыльчивого молодого человека. Окончив школу только потому, что дал обещание Клэнси и мистеру Бромли, он выждал благоприятный момент, покаялся в содеянном и вернулся домой. Он стал умнее, лучше узнал жизнь и хотел посвятить себя своему любимому Колтрейн-Хаусу. К этому времени ему было неполных двадцать два года.

Он подходил к дому год спустя и не верил своим глазам: его встречал Август собственной персоной. Отец обнял Джека за плечи и повел в большую гостиную, чтобы предложить бокал вина. Неужели отец смягчился? Неужели наконец понял, что у него есть сын — единственный сын, — который все еще хочет им быть? Как объяснить, насколько необходима была ему отцовская любовь все эти двадцать два года?

Может быть, еще не поздно? Джек ненавидел отца, хотел его ненавидеть. Но приветливость того сбила его с толку. Как ни трудно в это поверить, но он чувствовал себя вернувшимся домой блудным сыном, которому рады.

И каким же жалким глупцом он был, подумал Джек, вспоминая, что произошло потом.

Радушие Августа длилось ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы дойти до большой гостиной. Как только они вошли, Джек услышал звук поворачиваемого в замке ключа. Через минуту двое мрачных мужчин, которых Джек поначалу не заметил, взяли его в железные тиски, а Август ударил сына увесистым кулаком в живот. У Джека перехватило дыхание и подогнулись колени. Он был деморализован и не в состоянии защищаться.

— Ублюдок! Сукин сын! — орал отец. Удары сыпались одни за другим. — Я целый год ждал этого момента! Неблагодарный щенок! Я тебе покажу, как я рад твоему возвращению. Мне надо было задушить тебя при рождении, ублюдок!

Его поочередно били все трое, а когда они уставали бить, изо всех сил пинали ногами. Они сломали ему нос — Джек слышал треск. Потом он не успел увернуться от отцовского сапога и почувствовал, что у него сломаны ребра. Наконец он потерял сознание.

Больше месяца Джек пролежал в постели. Август запер его, и только Клэнси было позволено ухаживать за ним. Старик плакал над своим храбрым воином, обмывая его раны. А потом объяснил Джеку, что произошло и почему.

Мери, доложил Клэнси, увезли из Колтрейн-Хауса. Она отбивалась и плакала, когда Клуни тащил ее к леди Уиллоуби, где она должна была оставаться под замком до тех пор, пока Август не уедет в Лондон. А негодяй, видимо, нарочно, не уезжал, устроив несколько диких попоек подряд, грозивших полным разорением Колтрейн-Хаусу.

Кипп, несмотря на свою молодость и несерьезность, все же был виконтом Уиллоуби. Когда Клуни привез в Уиллоуби-Холл напуганную и плачущую Мери, Кипп поскакал в Колтрейн-Хаус и предупредил Августа, что сделает все, чтобы испортить его репутацию в лондонском обществе, если он не позволит сыну окончить школу и вернуться домой.

Репутация Августа и без того не была безупречной. Рассказов виконта об оргиях своего соседа по Линкольнширу и о том, как он плохо обращается с сыном и подопечной, оказалось бы достаточно для того, чтобы его перестали принимать в высшем обществе.

Кипп взял с Клэнси и Клуни клятву молчания, и сам ни словом не обмолвился о своем благородном поступке. Но и Кипп не мог предвидеть, как именно Август решил «принять» своего сына по возвращении домой.

Джек оправился после побоев, но поклялся их не забыть. Отражение в зеркале послужит ему напоминанием. Сломанный нос — небольшая плата за то, чтобы усвоить раз и навсегда: отец никогда его не примет, никогда не полюбит. Когда-то он надеялся: подрастет, у отца найдется для него время. Но ни в десять лет, ни в пятнадцать, ни в двадцать один год ничего не изменилось.

Когда Джек оглядывался назад сейчас — в двадцать четыре года, — сам себе удивлялся: неужели он был столь наивен, что мечтал о радушной встрече? На самом деле благодарным надо быть тогда, когда отец забывает о его существовании.

Клэнси приписывал многое тому, что Август, неразборчивый в связях, переболел сифилисом. Его мозг постепенно разрушался, по большей части был замутнен алкоголем. Оргии в Колтрейн-Хаусе становились все менее шумными, все меньше на них присутствовало шлюх, все больше алкоголиков и заядлых картежников. Ночи напролет шла карточная игра.

Управление Колтрейн-Хаусом полностью перешло к Джеку и Генри Шерлоку. В ведении Генри были бухгалтерия и финансы, Джек занимался поместьем как таковым. Он каждый день объезжал поля, Мери чаще всего сопровождала его. В семнадцать лет она все еще вела себя как несносный ребенок, отказываясь понимать, что настало время повзрослеть, начать носить длинные платья, а не старые бриджи, закалывать волосы вверх, научиться вести себя как леди и оставить в покое Джека.

Два года назад леди Уиллоуби — добрая душа — объявила Мери прелестной девушкой, но когда дело касалось девичьих занятий, в отчаянии воздевала кверху руки. Мери хотелось одного — быть с Джеком, а Джек все время работал в поместье. Так что для него постоянное присутствие Мери было в некотором роде проблемой, и он не ведал, как ее разрешить.

— Я не вижу причины, почему Мери не может поехать, — говорил Кипп, возвращая Джека в настоящее, на конюшню, где они находились, и к их плану.

Джек осмотрел свою лошадь.

— Да, Кипп, я знаю, что ты имеешь в виду. Мы собираемся на разбой, вероятность того, что все кончится виселицей, большая, и ты считаешь, что Мери будет в восторге, если мы возьмем ее с собой. Давай ты останешься здесь с лошадьми, а я пойду и спрошу ее! Помнится, ей всегда хотелось скакать в компании Робин Гуда. Кипп покраснел и провел рукой по модно подстриженным светлым волосам.

— Ты прав, Джек, — сознался он, взял обеих лошадей за поводья и вывел из конюшни. — Просто она всегда так убедительна, когда пытается доказать, что будет не мешать, а помогать.

— Ей семнадцать лет, Кипп. Единственное, что она умеет хорошо делать, так это как раз быть помехой. Она в этом даже преуспевает.

— Только потому, что любит тебя, Джек. Но тебе на нее наплевать, — усмехнулся Кипп, — ты все еще мечтаешь о светловолосой мисс Уилкинс, с которой познакомился в Лондоне. А Мери об этом знает?

— Нет, Кипп, — покачал головой Джек. — Мери не знает. Если только ты ей не протрепался.

— Ты, по-видимому, намекаешь на то, о чем я проговорился в прошлом году? Как ты однажды ночью слишком увлекся графином с бренди и тебе стало плохо?

— И на это в том числе. В ту ночь она чуть было не сломала дверь в мою комнату, Кипп. Она предлагала положить мне руку на лоб, пока меня выворачивало.

— Это потому, что она любит тебя, счастливчик! Или ты потерял способность видеть настоящую красоту, когда ею размахивают прямо перед твоим носом? Эти волосы, это лицо… эти длинные-длинные ноги! И вместе с тем такая наивность. Просто прекрасный бутон, готовый вот-вот распуститься. И не подозревает, как желанна.

Джек, чувствуя, что начинает злиться, постарался, однако, сдержаться.

— Она моя сестра, Кипп.

Его друг пристально на него посмотрел:

— Нет, Джек. Она тебе не сестра. И она знает об этом вопреки тому, что ты упорно не желаешь признаться в правде даже самому себе. — По лицу Джека Кипп понял, что все его слова напрасны, и попробовал зайти с другой стороны.

— Так ты решил сделать предложение мисс Уилкинс?

— Какое предложение? — Явное недоумение было написано на лице Джека. — Я работаю на этой земле, как простой рабочий. Раз в год я езжу с тобой в Лондон, бесстыдно пользуясь твоими деньгами. Я не могу помочь Мери, я не могу спасти Колтрейн-Хаус, и я играю в глупые и опасные игры, чтобы не сойти с ума. Ты хочешь, чтобы я это предложил мисс Элизабет Уилкинс, Кипп? Что-то подсказывает мне, что она вряд ли будет польщена.

Джек ловко вскочил в седло, не собираясь делиться с другом прочими соображениями. А именно, что мисс Элизабет Уилкинс ему вообще не нравится. Ни одна из женщин, с которыми его знакомили, ни одна из тех, с кем он ложился в постель, его ничуть не интересовала.

— Ну, нам пора. Я хочу, чтобы мы заняли нужную позицию до того, как станет совсем темно.

— Ах, как же несправедливо было называть мою Мери помехой, — сказал Клуни, когда они с Клэнси вышли из своего укрытия в конюшне. Оскорбленный до глубины души, Клуни стал бить себя в грудь кулаками. — Эти слова полоснули по моему сердцу словно лезвием.

— Джек говорил так о Мери только потому, — успокаивал его Клэнси, — что не хотел, чтобы Кипп знал, как сильно он ее любит. А ты знаешь, что любит. Но иногда она и вправду может быть чумой. Признайся, Клуни. Ведь может.

Клуни опустил голову.

— Она не собиралась подкарауливать Джека, когда он целовал белокурую Молли Берне за конюшней. Танцовщицу из «Ковент-Гардена», клянусь, мы нанимали в последний раз.

— Согласен, Мери не хотела подглядывать за Джеком, но он с ней потом неделю не разговаривал. Давай, Клуни, торопись. Они уже довольно далеко отъехали, мы же не хотим пропустить такое зрелище. Или ты останешься и будешь следить за каждым шагом Мери, как ты это делаешь, когда отец Джека в замке? Как будто этому чертенку нужна защита. Ты видел, как она вчера направила пистолет на жирного дружка Августа, когда тот попытался поцеловать ее? Упаси Господи узнать об этом Джеку.

— Она уже давно научилась не рассказывать ему подобные истории. Особенно после того, что случилось, — напомнил Клуни. — Ужасный Август и те два негодяя могли бы убить мальчика, если бы мы не сломали дверь и не спасли его.

— Я думал, что тогда все и кончится, Клуни, — вздохнул Клэнси. — Я думал, что как только Джек поправится, он навсегда уедет из Колтрейн-Хауса. Но это не в характере моего мальчика, Клуни. Даже тогда он не сбежал. «Бейся до последнего вздоха» — вот девиз моего Джека, как и у одного из лучших героев старины Уилла. Ну а теперь поехали. Спрячемся где обычно.

Клуни забрался в седло. У него болело бедро при ходьбе, а в седле почему-то меньше. Клэнси так и не выучился ездить верхом, хотя поскакал бы на край света, только бы быть рядом со своим любимым Джеком.

— Я за тобой, — сказал Клуни, наблюдая с усмешкой, как тощая фигура Клэнси подпрыгивает в седле, совершенно не в такт шагам лошаденки с отвисшим животом.

Клуни затянул было «Скажи мне, где любви начало?», но Клэнси обернулся и взмолился:

— Ради Бога, старик, перестань петь. И без тебя тошно.

Глава 7

Джек сидел на земле на обочине дороги, прислонившись к дереву. Он заранее выбрал это место: с него на целую милю была видна дорога, вившаяся вниз по холму по направлению к Колтрейн-Хаусу.

— Мне будет этого не хватать, когда все закончится, — сказал Кипп, садясь рядом. Он держал в зубах манильскую сигару, втайне надеясь, что так больше похож на виконта Уиллоуби, чем на ребенка, который любит надевать большие сапоги своего отца. — Лунный свет придает всему загадочность. И мне определенно нравятся маски, несмотря на то что ты всего лишь разрешил мне любоваться на твою спину из-за кустов. Одинокий путник — такая романтическая фигура. Кого мы ждем? Кто настолько глуп, что покинет Колтрейн с наступлением темноты, а не при свете дня? Я, конечно, понимаю всю романтичность грабежа лунной ночью. А что похищено в качестве платы за долг? Джек забрал у друга сигару и сунул ее себе в зубы.

— Это барон Хартли, — сказал он, и его глаза превратились в щелки. — Он был слишком пьян днем, чтобы уехать. Что касается твоего вопроса, барону приглянулись серебряные канделябры и еще кое-что другое.

— Что, например?

— Хани Максвелл, — зло усмехнулся Джек, покусывая сигару. — Она, правда, не разделяет его восхищения. И родители Хани не считают свою дочь собственностью Колтрейна, которую можно обменять на пачку долговых расписок. — Улыбка сошла с лица Джека. — Но это не остановило барона: он затащил ее в свою карету и приставил к ней охранника до времени отъезда. То ли он намерен везти ее в Лондон, то ли просто воспользуется ею и вышвырнет где-нибудь по дороге.

— Негодяй, — покачал головой Кипп. — И твой отец на все это смотрит сквозь пальцы.

— Мой отец все это поощряет, Кипп, и ты это хорошо знаешь. — Джек встал, потягиваясь, и вернул сигару другу. — Это единственный способ, которым он может уладить свои долговые обязательства. Генри сейчас очень осторожно намекает ему, что поместье близко к банкротству, а дом больше заложить нельзя. Самое печальное, что Генри прав. Весь доход, получаемый от поместья, уходит на оплату расходов отца.

— Может, Август скоро умрет? Он выглядит просто ужасно. Мери говорит, что его пожелтевшие глаза напоминают большие яичные желтки. Теперь уже недолго, Джек.

— Возможно, Кипп. И будь я проклят, желая смерти собственному отцу, но у меня не осталось сил ждать. Генри рассказал мне о завещании Августа, по которому все переходит ко мне. О! Я уверен, он будет хохотать по дороге в ад при мысли, что оставил мне в наследство разрушенный дом и кучу долгов. На мои плечи также ляжет опекунство над Мери. Но в этом случае она по крайней мере получит наследство своего отца, когда ей исполнится двадцать один год.

— Ты и вправду думаешь, что от этих денег что-то осталось?

— Кое-какие деньги он по закону не имел права трогать. Она получит свое наследство, Кипп, даже если мне придется заложить душу. У нее будут деньги, и свой сезон в Лондоне, и возможность сделать хорошую партию — я дам ей все, что только смогу. Видит Бог, она это заслужила.

— Этого ли она хочет? — Кипп покачал головой. — Я люблю тебя, Джек. Ты мне как брат. Но ты слепой осел.

Джек промолчал, не желая начинать спор. Он вышел из-за деревьев на дорогу, чтобы в наступающей темноте получше рассмотреть свое «наследство».

Колтрейн-Хаус, с семьюдесятью пятью комнатами и обширными садами, был самым красивым поместьем в Линкольншире. Джек вырос с этим чувством. Он любил свой дом, некогда бывший таким величественным, обширные поля, которые стараниями Генри Шерлока были прекрасно возделаны, и свою ежедневную тяжелую работу.

Прежние владельцы превратили Колтрейн-Хаус в одно из лучших и доходных поместий в стране. Так было, пока поместье не унаследовал отец Джека.

Нынче расточительство Августа приняло новый оборот. Он стал раздавать ценные вещи Колтрейн-Хауса в уплату нескончаемых карточных долгов.

Гости, разгромив все, уезжали — и более того, забирали с собой столовое серебро, картины, льняные скатерти и фарфоровые статуэтки. Они выходили из дома, сгибаясь под тяжестью груза. А Август хохотал, помогая им донести нахватанное до карет.

Грабеж. Другим словом это не назвать. Несколько раз в году, сколько себя Джек помнил, отец так или иначе грабил Колтрейн-Хаус. Обкрадывал своего сына. Растаскивал его наследство, покрывая позором само имя Колтрейнов.

В течение многих лет Джек был вынужден молча наблюдать за этим. Он был слишком молод. Слишком слаб. Слишком бесправен.

Все изменилось с того дня, как избитый отцом Джек смог проковылять вниз по лестнице после отъезда того в Лондон. Он прошел через весь дом, наступая на разбитые бутылки, оценивая урон, который Август нанес в очередной раз.

В какую бы комнату Джек ни входил, каждая носила следы безумств. Стены были чем-то залиты, обои висели клочьями. Деревянные панели продырявлены пулями. Мебель и ковры отсутствовали. Не пожалели даже портрет матери Джека, висевший в музыкальном салоне: рама оторвана, а сам портрет был прибит гвоздями к стене в качестве мишени для стрельбы. Непристойное расположение на портрете дырок от пуль заставило Джека отвернуться. Он упал на колени и заплакал.

Он больше не мог оправдывать отца и обманывать себя. Больше не мог притворяться, что однажды все изменится, что человек вдруг очнется и поймет, куда его завело безрассудство. К тому времени как старик умрет, не останется ничего. Ничего. Ни внутри Колтрейн-Хауса, ни внутри Джека.

Он слишком много видел, слишком много страдал, слишком долго был бесправен. Его охватило желание нанести ответный удар.

Сначала один — потом ему стал помогать Кипп, — в черном, с капюшоном, плаще разбойника он выезжал на дорогу, поджидал кареты, набитые доверху награбленным в Колтрейн-Хаусе. И отнимал все, что принадлежало ему.

Рыцарь Ночи — такую глупую, романтическую кличку дал Джеку Кипп, и ее уже повторяли шепотом в тавернах Линкольншира. Истории о его подвигах были столь же фантастическими, сколь лестными. Джек брал только свое — и, конечно, кошельки жертв, чтобы не вызвать подозрений, будто это не настоящий разбой.

До сего времени он опустошил более дюжины карет, хотя, по слухам, число их было вдвое больше. Он прятал отнятое на чердаке, а пустые кошельки оставлял на ступенях церкви. Все это очень забавляло романтика Киппа.

— Я вижу пыль. Минуты через две карета будет на холме, — предупредил Джек, натягивая на лицо черную маску и проверяя, на месте ли заткнутые за пояс пистолеты.

Он выбрал то место в двух милях от Колтрейн-Хауса, где тяжело груженные кареты замедляли свой ход, поднимаясь вверх, за поворотом же начинался довольно крутой спуск. Это облегчало Джеку задачу. Он выходил из-за деревьев, наставлял свои пистолеты и зычно выкрикивал: «Жизнь или кошелек!» Конечно лучше, если бы он сидел на коне, но Макбет был слишком узнаваем, а денег на покупку другого коня у Джека не было.

Его операции проходили довольно успешно. Правда, первая попытка оказалась неудачной: кучер, чуть не умирая со смеху, проехал мимо одинокой фигуры разбойника, который поспешно скрылся за деревьями, чтобы не попасть под колеса кареты. Пассажиры кареты при этом вообще ничего не заметили.

Да, теперь он стал более опытным «грабителем». Можно сказать, преуспел в своем деле. Помогал костюм: черный плащ, надвинутая на лоб шляпа, маска на лице — все это производило впечатление. Самой удачной идеей было выкатить на дорогу бревно, преградив тем самым путь.

Можно сказать, ему даже нравились эти смелые вылазки, но даже самому себе он не признавался в этом.

У него была цель: сохранить Колтрейн-Хаус любой ценой. И так будет продолжаться до тех пор, пока его отец либо умрет от апоплексического удара, либо он убьет его, если этот ублюдок зайдет слишком далеко в своем непотребстве.

— Еще минута, — сказал Джек, когда Кипп занял позицию на суке дерева, держа наготове пистолет.

Они были готовы.

Клуни и Клэнси тоже были готовы. Они спрятались под кустами по другую сторону дороги, откуда могли наблюдать за действиями Рыцаря Ночи. Готовы они были и прийти на помощь в любую минуту — если, конечно, не помешает ревматизм.

— О-хо! — Клуни толкнул локтем Клэнси под тощее ребро. — «Но что за блеск я вижу на балконе? Там брезжит свет».

Клэнси скорчил гримасу и с удивлением глянул на товарища.

— О чем ты, черт возьми, болтаешь? Какой балкон?

— Вон там, — кивнул Клуни в сторону стоявшего в нескольких шагах от них дерева. — Взгляни на ветки. Разве ты ее не видишь? Это Мери. Как ты думаешь, что она там делает?

— Мери? Где? — спросил Клэнси, вглядываясь в темноту. — Погоди! Я вижу ее! Ну и дела! — прошептал он и сплюнул. — Тебе следовало бы остаться с ней, Клуни. Запереть дверь. Выбросить ключ. Она что-то затевает. Это так же точно, как то, что мы здесь. Джеку это не понравится. — Клэнси толкнул Клуни в бок. — Чего расселся и раззявил рот? Иди к ней и привяжи ее к дереву. Сделай хоть что-нибудь.

Клуни тяжело вздохнул — он знал, что должен выполнить свой долг, — и сказал:

— Хорошо, хорошо. Уже иду. — Приложив руку к груди, он печально продекламировал: — «Прощай! Прощай, прощай, а разойтись нет мочи! Так и твердил бы век: Спокойной ночи!»

— Неудивительно, что нас освистали в Брайтоне, — пробормотал Клэнси, глядя, как Клуни, низко пригнувшись и опираясь на палку, тихо и осторожно шел к дереву. Староваты они для этих дел, подумал Клэнси.

Между тем Клуни подошел к дереву и только что не прилип к его стволу. С дороги его было не видно. Мери тоже его не заметила. Он посмотрел на Клэнси, развел руками и прошелестел одними губами, спрашивая: «Что же мне делать дальше?»

Вряд ли Мери вообще могла его услышать: ее внимание было целиком поглощено Джеком. Клуни сделал несколько шажков вокруг дерева и посмотрел вверх. Он увидел, что Мери сидит на большой ветке в черной рубашке и черных бриджах. Ее длинные волосы были подоткнуты и убраны под шляпку. Кроме того, эта несносная девчонка измазала черным щеки, лоб, нос и подбородок.

Ни для чего хорошего она бы так не вырядилась, смекнул Клуни. В отличие от него и дяди Клэнси, которые намеревались быть всего лишь заинтересованными наблюдателями, Мери явно настроилась на что-то очень серьезное, предвещавшее беду. Беду с большой буквы.

И тут Клуни увидел самое страшное. Прикрыв одной рукой рот, чтобы не закричать, он снова низко наклонился и быстро перебежал обратно к Клэнси.

— У нее за поясом пистолет! — дрожащим голосом объявил он. — Это плохо кончится!

— Пистолет? — Клэнси так побледнел, что его щеки почти слились с лунным светом. — И можно не сомневаться, что она им воспользуется, ведь Джек научил ее стрелять. Нас всех повесят. Надо ее остановить.

— Но как?

— Не знаю. — Клэнси вздрогнул, услышав стук колес приближающейся кареты. — Сунь ей в рот кляп, стащи с дерева, свяжи, сядь на нее верхом! Сделай хоть что-нибудь!

Но было уже поздно. Все, что Клэнси и Клуни оставалось, — это наблюдать.

Хорошие вещи случаются редко и обычно по одной за раз в течение многих лет, так что человек, с которым эти хорошие вещи происходят, как правило, бывает благодарен. А вот плохие вещи — и Клэнси уже давно пришел к этому выводу — случаются то и дело, следуют одно за другим, проливая на человека либо горячее масло, либо ледяную воду, не давая ему опомниться.

Именно это и случилось, когда появилась карета. Кучер заметил бревно на дороге и, натянув поводья, остановил лошадей. Джек вышел на середину дороги и громко крикнул:

— Жизнь или кошелек!

Кучер же, будучи, очевидно, человеком не робкого десятка, поднял короткоствольное ружье, готовясь выстрелить в Джека и отправить его на тот свет.

В этот момент Кипп, который скрывался за ветвями дерева, со страшным криком спрыгнул с ветки, одновременно выстрелив из пистолета. Пуля просвистела почти у самого уха кучера.

Кучер опомнился и немного опустил ружье, целясь прямо в грудь Джеку.

И тут кувырком с дерева скатилась Мери. Ее крик, громкий и пронзительный длился до тех пор, пока она не хлопнулась на землю. Тут у нее перехватило дыхание, и она замолчала.

От звука выстрела, вопля Мери и грохота ее падения лошади заржали и рванули с места, а кучер упал на дно ящика.

Передние колеса кареты с силой ударились о бревно. И тут случилось то, что и следовало ожидать: карета начала медленно заваливаться набок. Джек, как всегда смелый, неблагоразумно, схватился за вожжи, пытаясь сдержать лошадей.

Лошади рванули назад, и Джек упал, получив значительный удар в плечо копытом. Очнувшаяся к этому моменту Мери снова завопила. Кипп направил пистолет на пьяного барона Хартли, с диким ревом выкарабкивавшегося из кареты. Хани, сидевшая внутри, изо всех сил старалась перекричать Мери. Клэнси, всегда готовый защищать своего любимца Джека, выскочил из-за кустов и стал махать руками перед коренником.

И без того насмерть перепуганные лошади, вращая покрасневшими глазами, с новой силой попытались освободиться и умчаться.

— Зачем ты это сделал, Клэнси? — вопрошал Клуни, помогая встать Мери. Она молча на него посмотрела, потом вырвалась и помчалась спасать Джека.

— Возьми вожжи! Вожжи возьми! — кричала она.

Кипп посмотрел на барона Хартли, потом на обезумевших от страха лошадей и на все еще лежавшего на земле Джека, который, прикрывая голову руками, пытался скатиться с дороги.

Клэнси хотел помочь Джеку встать, но тут же получил удар копытом по спине. Он зашатался, прошел, спотыкаясь, несколько шагов и рухнул на землю.

События принимали серьезный оборот.

Кипп отшвырнул пистолет — он был ему не нужен, — взобрался на переднее колесо кареты, и, бросившись между каретой и лошадьми, попытался схватить вожжи.

В проеме дверей кареты рядом с головой барона Хартли появилась голова Хани. Сметливая, как всякая деревенская девушка, она, не задумываясь, ударила барона по голове своим деревянным башмаком, так что барон закатил глаза, обмяк и медленно завалился обратно в карету.

Кипп наконец завладел вожжами, громко оповестив всех о своей удаче, но в это время Мери бросилась под копыта лошадей, стремясь, очевидно, защитить Джека собственным телом.

Клуни, спешивший помочь пострадавшему другу, отпустил спотыкающегося Клэнси и переключился на Мери.

Клэнси сделал два шага, а его длинное тело довольно грациозно сложилось пополам после чего упало на землю.

Коренник опять встал на дыбы. Теперь упала Мери, но Джек успел схватить ее и выкатиться вместе с ней с дороги.

— Мери! — Джек сорвал с ее головы шляпку. Длинные рыжие волосы упали чуть ли не до земли. — Ради Бога, открой глаза!

Клуни очутившийся рядом, не отрывал взгляда от багровой ссадины на виске Мери. Он заломил было руки, но облегченно вскрикнул, когда его дорогая девочка открыла глаза.

— Господи, благослови эту копну волос. Это она спасла ее.

Мери заморгала, потом, когда Джек поднял ее на руки, умоляя сказать хоть что-нибудь, застонала.

Она подняла руку, чтобы дотронуться до его лица, и улыбнулась.

— Я в порядке, Джек. Правда. — И потеряла сознание. Возможно, это было к лучшему. Когда наступил конец этой неразберихе, на место происшествия прибыл Август со своими приятелями. Тут-то и наступил ад кромешный.

Глава 8

Когда Хани приложила к ее виску холодную мокрую салфетку, Мери закрыла глаза. У нее были сильная головная боль и рвота.

— Он ненавидит меня, я знаю, — с несчастным видом жаловалась Мери горничной, когда они оставались одни. Иногда у Мери в глазах двоилось, и тогда ей казалось, что над ней склоняется не одна Хани, а две. — Он во всем обвиняет меня. Я это видела по его глазам. И он прав. Если бы я не завопила…

— Она вздохнула.

Хани поцокала языком, покачала головой и сменила салфетку.

— Вы еще легко отделались: могли и шею сломать, мисси. Жаль, что вы не обратили внимания на то, что собиралась сделать я. Вы не видели, как я стукнула этого противного барона по голове и он отключился. Ой, как же я обрадовалась! Говорите, он собирался отвезти меня в Лондон? Вот уж сомневаюсь!

Мери не стала объяснять Хани, что ее использовали как заклад. Хани чувствовала себя чуть ли не героиней, но, после того как она так ловко расправилась с бароном, она заслуживала того, чтобы гордиться собой.

А Мери все лежала в своей постели, не очень хорошо различая предметы. Ее мысли, однако, работали с лихорадочной быстротой. Все было заранее спланировано Ужасным Августом. Он послал Хани с бароном как наживку, чтобы поймать Рыцаря Ночи. И столкнулся с собственным сыном.

Мери бросало в дрожь, когда она вспоминала, каким довольным казался Август, когда они все вернулись домой. Он был не просто доволен. Он был в полном восторге. Всю ночь Август и его друзья пили и гоготали в большой гостиной, празднуя победу над Рыцарем Ночи.

Хани сказала ей, что Клуни ухаживает за Клэнси, а Джек и Кипп заперты в спальне первого. Чтобы никто не посмел к ним приблизиться, у дверей на ночь выставляется охрана.

Близится время расплаты. Как Август их накажет? Мери услышала, как кто-то открыл дверь ее спальни, закусила губу и, глубоко вдохнув, заставила себя сесть.

Хани молча сделала реверанс, когда Август вошел в комнату. Мери не удивилась его приходу. Ее опекун был страшно пьян, он стоял, качаясь, но в его большом теле было достаточно сил, чтобы напугать кого угодно, не то что молодую девушку.

Август посмотрел на Хани черными пустыми глазами.

— Послушай, милочка, — гаркнул он, отчего голова Мери чуть не раскололась надвое. — Я хочу, чтобы этой неблагодарной девчонке как следует отмыли лицо и одели ее в самое лучшее, что у нее есть. Потом пусть спустится в большую гостиную. Даю вам тридцать минут и ни секунды больше. Ты поняла?

— Да, сэр, — прошептала Хани, теребя передник. — Но дело в том, сэр, что у нее нет лучшего платья.

Мери украдкой наблюдала за своим опекуном и увидела, как его обычно землистое лицо стало багровым от гнева.

— Какое мне до этого дело! Заверни ее в простыню. Закатай ее в ковер, черт побери! Но она должна быть внизу через полчаса. У меня все идет по плану, и к полудню я намерен быть на пути в Лондон.

Дверь за ним захлопнулась. Мери глазами показала Хани, что ей срочно нужно ведро. После того как ее вырвало, она позволила Хани вымыть ей лицо. Потом встала и стояла чуть-чуть покачиваясь, пока горничная затягивала ее в корсет и надевала на нее «лучшее». Все платья сидели на Мери одинаково плохо, а «лучшее», сшитое из тяжелого кашемира, стягивало грудь и едва доходило до щиколоток.

— Он посадит вас в тюрьму, вот что он сделает, — причитала Хани, время от времени вытирая слезы и не попадая пуговицами в петли. — О, он жестокосердный человек, это точно. Он, верно, прикажет высечь мастера Джека на конюшне, прежде чем отправит его к палачу. Он на это способен. Клуни и Клэнси заперты в своей комнате вместе с моим отцом, а других посадили в погреб. Я не хотела вам ничего говорить, но вы должны это знать. Одному Богу известно, что с ними будет. Вам надо бежать, мисси. Бежать, и как можно скорее.

Мери подняла руки и слегка помассировала виски.

— Если ты все это мне рассказала, чтобы я перестала бояться, Хани, ты ошиблась. — Она поцеловала горничную и потрепала ее по щеке. — Я не могу убежать, Хани. Во-первых, некуда. У меня нет ни денег, ни лошади, ни друзей, кроме Киппа, но сомневаюсь, что его мама пустит меня к себе в дом, когда узнает, что они с Джеком натворили. А во-вторых, мне надо увидеть Джека, чтобы узнать, все ли с ним в порядке.

— Ха! Вы про этого! — фыркнула Хани. — Не ждите, что он вас осыплет дождем из цветов в знак благодарности, мисси… Когда вас сажали в повозку, чтобы увезти обратно в Колтрейн-Хаус, я слышала, как он проклинал вас. Вот что делал мастер Джек, он грозился убить вас.

Мери стиснула зубы. Одно дело, если она переживает, что он винит во всем ее, и совсем другое — если так он и считает.

— Правда? Я во всем виновата? — Мери пожала плечами. — Значит, он так рассуждает? Сначала разозлится, вспылит, а потом начинает ругаться. А уж ругаться он мастер, всегда несется во весь опор и мелет черт-те что! На самом деле, Хани, он так не думает. Я уверена, что он просто беспокоился обо мне.

Хани только молча подняла глаза к потолку.

А Мери покраснела до самых корней спутанных волос.

— Ты не веришь, а он и вправду обо мне беспокоится. Просто все эти годы он не знал, как выразить свои чувства, особенно когда у меня вдруг появились эти смешные бугорки, — настаивала она, обхватив ладонями свои довольно полные груди. — А до этого можно было прикидываться, будто я такая же, как он или как Кипп. Глупо, правда?

— Ты умеешь быть глупой, — сказал с порога Алоизиус Бромли. Он был в ночном колпаке, который съехал набок. Длинная ночная рубашка доходила до пят, прикрывая тощие ноги. — И ты, и Джек — оба дураки. При этом нет никаких надежд на то, что вы изменитесь. Разве для этого я оставался здесь все эти годы? Ради этих глупостей? Знаешь ли ты, что задумал сделать с вами Колтрейн? Что вы облегчили ему задачу? Вы хоть что-нибудь поняли?

— Нет, сэр, — уважительно ответила Мери. Ей хотелось бы посмеяться над забавным видом своего любимого наставника, но она видела морщинистое лицо, выцветшие серые глаза и беспокойство за них обоих. — Что-то очень плохое?

— Иди сюда, дитя, и мужайся, — мягко произнес Алоизиус, протягивая ей руку. — Меня выпустили из погреба и велели привести тебя. Все выглядит не слишком красиво, но ты не должна сердиться на Джека, если он будет дуться или кричать бог знает что и выставит себя полным идиотом. Все уладится. Не сегодня, насколько я знаю Джека, и определенно не завтра. Но все будет хорошо. Со временем все встанет на свои места. Обещаю тебе.

Джек ходил из угла в угол своей спальни, ставшей тюрьмой, вытащив левую руку из перевязи, сделанной Киппом из куска простыни. Он отказывался обращать внимание на боль, пронзавшую ему плечо.

— Идиот! Я идиот!

— Мы оба идиоты, Джек. И ты скоро продырявишь этот и без того вытертый ковер, если не перестанешь метаться.

Кипп лежал на смятой постели, скрестив ноги. Заложив руки за голову, он лениво изучал потрепанный балдахин. — Кроме того, твоя ключица, возможно, сломана, а не просто ушиблена. Так что тебе лучше сесть или лечь.

— Заткнись, Кипп, — сердито огрызнулся Джек и, подойдя к камину, пнул ногой решетку, так что слабый огонек, рассыпав искры, вспыхнул ярче. — Просто заткнись, ладно?

— Да, конечно. Я заткнусь, ты будешь бегать по комнате, и мы оба будем ждать, пока на нас упадет крыша. Она таки упадет на нас с помощью твоего отца. Он уже три года точит на меня зуб и мечтает отомстить за то, что я посмел вмешаться в его жизнь. Как ты думаешь, что задумал этот ублюдок? У него сейчас гостят здоровенные мужики. Ты, возможно, и выглядишь привлекательней со сломанным носом, но мне не хочется, чтобы мое красивое лицо как-то переделали.

— А почему бы и нет, Кипп? Я всегда говорил, что ты слишком хорошенький.

Джек опустился на стул и вдел раненую руку в петлю перевязи.

— Он не передаст нас властям, чтобы нас посадили в тюрьму, или повесили, или куда-нибудь выслали, или сделали еще что-либо, что обычно делают с разбойниками. Это было бы слишком просто. Черт, он уже давно убил бы меня, если бы не получал такое удовольствие от того, что может мучить меня. Но он определенно заставит нас страдать, в этом ты можешь не сомневаться. Просто избить нас — это не доставит ему удовольствия. Боже, если бы только я смог тогда как следует ударить ублюдка!

— Насколько я помню, ты в то время был занят другим: держал на руках Мери и умолял ее не умирать. Бедное дитя! Она поправится?

Джек потер рукой глаза, пытаясь избавиться от видения: перед ним маячило лицо Мери, когда он видел его в последний раз. Она начала приходить в себя, когда они уже приехали в Колтрейн-Хаус, но шишка на ее голове выглядела удручающе.

— Мери? С ней все будет в порядке. Но какого дьявола она побежала за мной, визжа, как зарезанная свинья — черт! Я считаю ее частично виновной во всей этой кутерьме. Она всегда идет за мной по пятам. Всегда.

— Она чертенок, не так ли? Надоедливый ребенок, если только не желает зачем-то подкупить тебя и не становится ласковой. — Кипп сел и спустил ноги на пол. — Тебя, мой друг, может, и устраивает это ожидание, но солнце уже встало и я не собираюсь сидеть здесь, пока твой отец соизволит меня выпустить. Заперли, как собак в клетке. Нет, я не могу этого позволить. Ведь я виконт Уиллоуби, ты же знаешь.

Слабая улыбка появилась на губах Джека.

— Да сядь ты, Кипп. На меня ты не производишь никакого впечатления — ни как собака, ни как виконт. Как ты думаешь, он послал за твоей матерью?

Кипп встрепенулся:

— За моей матерью? Черт, Джек, неужели он это сделает? Никто не посмел бы сделать такое, даже твой отец. Виселица — куда ни шло. Но моя мать? Она будет рыдать, заламывать руки, причитать, что пригрела на своей груди змею. Боже правый!

Джек встал, похлопал друга по плечу и подошел к окну. За окном вставало солнце.

— Я должен был сообразить, что становлюсь слишком предсказуемым. Всякий дурак догадался бы. Нападения происходили всегда в одном и том же месте, при этом нападали лишь на кареты, едущие из Колтрейна. Даже мой вечно пьяный папаша догадался и послал барона с Хани в качестве наживки, будучи уверен, что непременно выманит на дорогу Рыцаря Ночи.

— Согласен, — ответил Кипп, стараясь мысленно избавиться от ужаса материнской истерики. — Мы сглупили. Август расставил ловушку, и мы в нее попались.

— Все, что нам остается, — это расплачиваться за свою глупость и опрометчивость, — заключил Джек, обернувшись, потому что услышал поворот ключа в замке. — И меньше чем через минуту мы узнаем, что нас ждет.

Кипп встал рядом с Джеком и с решительным видом положил ему руку на плечо:

— Вот так, мой друг. Встретим врага лицом к лицу. Если только это наказание никак не связано с моей матерью, думаю, я смогу выдержать.

В следующий момент кто-то дал Киппу в зубы, а Джек повалился на какого-то огромного человека и здоровой рукой изо всех сил ударил его по носу.

Битва была короткой, но отчаянной, к тому же силы были неравны: четверо сильных мужчин против Киппа и раненого Джека. Джек очень скоро оказался на полу со связанными за спиной руками. Ему хотелось кричать от боли в сломанном плече, но он только молча смотрел на своего отца, который стоял над ним улыбаясь.

— Что ж, сын, — сказал Август Колтрейн, сунув кляп в рот Джека, — нам с тобой предстоит небольшой разговор. Хотя, боюсь, тебе придется только слушать. Ты ведь готов меня выслушать, сын, не так ли?

Мери сидела на диване в большой гостиной рядом с Алоизиусом. Она обвязала голову широкой лентой, чтобы как-то уменьшить пульсирующую боль в висках, и молила Бога, чтобы желудок снова ее не подвел. Ей не было холодно, но уже в течение пяти минут она безуспешно пыталась перестать стучать зубами.

Комната была полна людей, которых она раньше никогда не видела или, во всяком случае, старалась быть от них подальше. В толпе она заметила четверых довольно прилично одетых мужчин, включая барона Хартли. Они сидели за столом в углу гостиной, о чем-то болтали, шутили, пили и играли в карты. Рядом с ней на диване, полностью отключившись, храпел и пускал слюни некто в желтом фраке. Пятеро мужчин в простой, грубой одежде — видимо, охрана — стояли по стенам, заложив руки за спину и глядя на всех бессмысленными глазами.

Но что больше всего смущало Мери, так это присутствие человека, одетого во все черное, но с белым подворотничком, как у священника. В одной руке он держал Библию, в другой — бутылку вина.

Внезапно она услышала какой-то шум в коридоре, звуки падения и ударов тел о лестницу.

— Боже, Джек? — вскрикнула она, когда дверь открылась. Она попыталась подняться, но Алоизиус взял ее за руку и вполголоса попросил вести себя тихо.

Август Колтрейн вошел в салон вслед за Джеком, толкнув его так, что тот упал на пол. Его руки были связаны за спиной, во рту торчал кляп. Следом за Джеком вошел Кипп. У него на щеке была большая царапина, один глаз заплыл и почернел. Руки Киппа тоже были связаны, и во рту у него тоже была тряпка. Кто-то из мужчин толкнул его, и Кипп, как и Джек, оказался на полу.

Мери посмотрела на своего опекуна — человека, которого она всегда избегала, — бледное лицо и холодные черные глаза которого являлись ей в кошмарных снах в течение многих лет. С возрастом он становился все более пугающим. Он был дьяволом. Так говорил Клуни, и Мери этому верила.

— Что происходит? — спросила она Алоизиуса, дрожа всем телом, почти теряя сознание.

— Полагаю, — Алоизиус похлопал ее по руке, — Джек заявил протест против планов отца, а тот решил убедить его пересмотреть свою точку зрения.

— Каких планов? — непонимающе переспросила Мери, наблюдая, как Август Колтрейн вступил в разговор с качающимся — очевидно пьяным — человеком в белом подворотничке. — Господи! Он собирается убить их? — ужаснулась она. — Он хочет, чтобы этот человек прочел над ними отходную молитву?

— Ты, девчонка! — гаркнул Август, прежде чем Алоизиус успел ответить. Он ткнул в нее пальцем, веля подойти к нему.

— Иди, девочка, — сказал Алоизиус, в последний раз сжав ее руку. — Ничего не говори. Не спорь. Не поручусь, что этот человек и тебя не изобьет. Вы с Джеком можете только одно — пройти через все это, пережить.

Мери вставала очень медленно, будто боялась, что ноги не удержат ее, и вдруг увидела, как Джек поднимается на ноги. Низко наклонив голову, он двинулся на Августа словно разъяренный бык.

— Джек, — закричала она, — не надо, Джек! — Краем глаза она увидела, что и Кипп хочет встать, но один из охранников толкнул его, и он снова упал.

Джек не успел сделать и нескольких шагов, как наемники Августа схватили его и швырнули на пол.

— Достаточно, — скомандовал Август. — Мы хотим, чтобы мальчик смог произнести нужные слова. — Он подошел к лежащему на полу Джеку, вырвал у него изо рта кляп и развязал руки. Джек тяжело дышал, из носа у него шла кровь. — И ты скажешь их, Джек, иначе… погоди минутку.. Мне в голову пришла замечательная мысль. Раз ты упрямишься, Джек, я мог бы жениться на этой девчонке сам и сделать, все, что нужно, прямо у тебя на глазах. У меня уже давно не было девственницы.

— Ха, Август! Неплохая идея, — откликнулся один из сидящих за карточным столом мужчин. — Только вряд ли у тебя что получится. Джентльмены, хотите пари, что этот пьянчуга Август не сделает того, чем похваляется?

— Я могу уступить ее тебе, Хартли, — великодушно предложил Август. — Но я слышал, что тебе больше нравится заниматься этим со своей матерью.

— Можешь оскорблять меня, сколько тебе угодно, Август, — весело откликнулся барон. — Вообще кончай с этим. У меня все еще болит голова, хотя ты в этом не виноват. Все это уже не доставляет удовольствия. Надоело.

— Слышишь, Джек? Всем надоело на тебя смотреть. И пока ты сопротивляешься, петля все туже затягивается на шеях твоих друзей, — сказал Август, пнув при этом Джека ногой. — Все же пошлю-ка кого-нибудь за судьей, и пусть Хартли ему расскажет, как он поймал Рыцаря Ночи и его разношерстную компанию сообщников. Хартли, ведь мы, добрые англичане, все еще вешаем женщин, не так ли? Я знаю, что ирландок мы точно вешаем.

— Ублюдок, — процедил сквозь зубы Джек. А Мери, вырвавшись из рук Алоизиуса, подбежала к Джеку и, опустившись на колени, загородила его своим телом. — Гореть тебе в аду!

— Ах, Джек, прошу тебя, помолчи, — попросила Мери. — А то будет еще хуже.

— В чем дело, Джек? — Август схватил Мери за руку и рывком поднял на ноги. — Ты хочешь жениться на ней, не так ли? А она хочет выйти замуж за тебя. Она так этого хочет, что рассказала мне, где ты будешь ночью. Привела нас прямо к тебе. Ведь так, девочка?

— Нет, — вскричала Мери. — Я никогда бы этого не сделала!

— Я знаю, Мери. Знаю, — сказал Джек, тыльной стороной ладони стирая кровь с лица. Потом обернулся к отцу: — Убери руки, старик, или я убью тебя.

— Не сможешь, ты же на ногах не стоишь. Что дальше, мальчик? Наше с тобой соглашение все еще в силе, или как? Ты произнесешь нужные слова или я? Если откажешься, всех твоих друзей повесят. Так или иначе, эта маленькая сучка и все ее денежки остаются в семье, верно? Мы не можем допустить, чтобы она, когда достигнет совершеннолетия, взяла их и ушла, ведь не можем? А деньги, которые я должен Хартли и остальным? В Лондоне слишком много умных голов, которые вмешиваются в мои дела якобы для моей же пользы и шепчутся по поводу денег, которые я трачу. Мне нужен законный доступ к остатку ее наследства, Джек, и я его получу, с твоей помощью или без. Жена твоя, а деньги — мои. Но мы ведь все это уже обсуждали, не правда ли? Мы уже заключили сделку?

Мери изо всех сил укусила Августа Колтрейна за руку, так что выступила кровь. Он, взвыв от боли, отдернул руку и наотмашь ударил Мери по щеке, она упала на пол рядом с Джеком, в глазах потемнело. Стараясь не потерять сознания, попыталась вызвать рвоту, но желудок был пуст, и она только билась в конвульсиях.

— Чудесно! Какой завершающий штрих! — усмехнулся Август, поддерживая кровоточащую руку. — Думаю, наши голубки готовы. Викарий, вы не слишком пьяны? Не забыли нужные слова? Ребята, поднимите их с пола и давайте начнем.

Мери медленно приходила в себя. Она попыталась открыть глаза, но боль была слишком сильной. Почувствовав, как прогнулся матрас, она поняла, что лежит на кровати, а кто-то осторожно сел рядом.

— Джек? — прошептала она, протягивая руку.

— Нет, малышка, это всего лишь твой Клуни, который сидит у твоей постели уже четвертый день, ожидая, когда ты очнешься. С тобой все будет хорошо, я обещаю. Клэнси уже оправился и встал, а лорд Уиллоуби поправляется быстрее, чем высыхают слезы на лице его мамы. Мы все поправимся, вот увидишь.

Мери лежала неподвижно, Клуни держал ее руку. Она пыталась вспомнить. Ей что-то надо вспомнить. Она неожиданно открыла глаза и села.

— Джек!

— Он уехал, дорогая. — Клуни взял ее за плечи и снова уложил на подушки. — Но с ним все в порядке. Генри Шерлок нашел Максвелла и других в погребе и выпустил их. И мы все взялись за оружие и пошли в большую гостиную. Странно, но Ужасный Август боится Шерлока, и я не могу понять почему. Но Клэнси говорит, что умный человек не задастся такими вопросами. Ты бы видела, Мери, что было! Великолепное зрелище, скажу я тебе! Вытащили из постели всех негодяев и заставили бежать в Лондон, только пятки сверкали. «Один за всех и все за одного». — Клуни покачал головой и почесал в затылке. — Я как-то не очень хорошо понимаю эту фразу Барда, Мери. Я раз спросил об этом Клэнси, но он только надрал мне уши. Может, если бы я обратился к Алоизиусу…

Мери сжала руку Клуни.

— Джек? — прошептала она пересохшими губами. Ее голова была как в тумане. Кое-что она уже могла вспомнить, например, сцену в большой гостиной. Она помнила, что Джека избивали. Помнила, как он стоял рядом с ней и с трудом выговаривал слова, которые ему велели говорить, даже помнила, что и она говорила что-то в ответ. Больше ничего… Может быть, она потеряла сознание? — Клуни, пожалуйста… Джек?

— Я же сказал тебе, мое дорогое дитя. Он уехал. Уехал из Колтрейн-Хауса и из Англии.

— О нет, — простонала она, и по ее щеке скатилась единственная слезинка. — Нет.

— Шерлок сказал, что иначе нельзя. Джек был совершенно разбит, уничтожен. Кроме того, он обещал Августу, что уедет, если позаботятся о твоей безопасности. Твоей и виконта, а также моей и Клэнси. Мы все пережили такой ужас, Мери, но могло быть и хуже. Он запросто мог отправить нас пятерых на виселицу. Во всяком случае, никто не узнает, что здесь произошло, никто, кроме нас. Настанет день, и, дай Боже, очень скоро, когда Август отправится в ад. Хорошо уже то, что отец Джека больше никогда не вернется в Колтрейн-Хаус. Шерлок поклялся, что пойдет к судье и все ему расскажет, если этот мерзавец попытается вернуться. Я не знаю, что значит «все» — это касается Шерлока и Августа, — но, видимо, это что-то ужасное, судя по тому, как Ужасный Август быстро согласился на все условия Шерлока. Хороший человек этот Шерлок, хотя и сухарь.

Но Мери не слушала Клуни.

— Уехал? Куда уехал? Куда Джек уехал?

— Мы не знаем, — сказал вошедший в комнату Клэнси. — Шерлок сам отвез Джека в доки и посадил его на первый же отплывающий корабль. Шерлок сказал, что так будет лучше, если он уедет. Иначе никто не сможет остановить его, и он убьет Августа. Но он вернется, моя дорогая девочка. Он приедет, чтобы заявить свои права на Колтрейн-Хаус, на свое наследство, а главное — на свою жену.

— Свою… свою жену? — Что это были за слова, которые им велели говорить? «Я, Мередит, беру тебя…» — Вспомнила! — сказала Мери и заплакала. — О Господи, я вспомнила. Как он, должно быть, меня ненавидит!