Огненные птицы

22

Нью-Йорк, 1981 год.

Лили замолчала.

За все полчаса, пока она рассказывала эту историю, Энди ни разу не перебил ее.

– Позволь мне подытожить сказанное тобой, – сказал он, когда Лили закончила.

– Согласно тому, что ты рассказала, главное здесь в том, что Ирэн Пэтуорт-Крамер в действительности не кто иной, как Аманда Кент.

– Да, – ответила Лили.

– А настоящая истинная Ирэн – Лойола Перес?

– Да.

– И Лой – твоя мать?

Лили пожала плечами.

– И на этот раз – да… В буквальном смысле слова, Лой произвела меня на свет, обеспечила меня, а затем, по всей видимости, предпочла умыть руки от своего материнства. Я была главным неудобством, угрозой ее элегантному образу жизни.

– Не забывай о том, что она была связана с Диего Парильесом Мендозой, – напомнил Энди. – Это кому хочешь подействовало бы на нервы.

Лили покачала головой.

– Не надо ее защищать, это все равно ничего не изменит. Она мне не мать в том смысле, в каком это можно сказать об Ирэн. И я должна ей об этом заявить.

Ему показалось, что Лили просто дурачится, ибо это вряд ли смогло играть какую-нибудь роль для Лой. Но не время было для таких высказываний.

– Ладно. Давай пока оставим это.

– Чаю не хочешь?

– Да, с удовольствием.

Лили отправилась в свою облицованную белыми и голубыми плитками кухоньку. Энди смотрел, как она наливала в чайник воду и потянулась за чашками.

– А почему четыре? – недоуменно спросил он.

– Ирэн сейчас в Нью-Йорке. Вчера утром она прилетела из Флориды. Мы… долго с ней говорили. Она и Лой вот-вот появятся здесь. И желают видеть тебя.

Он охватил голову руками.

– Черт возьми! Осиное гнездо растревожилось! А где остановилась Ирэн?

– В каком-то маленьком отеле, поближе к центру. Лой предложила ей пожить у нее, да и я тоже звала ее к себе, но она предпочла отель.

– Лили, а ты уверена, что они не лгут в отношении обмена своими личностями?

Лили подняла руку.

– Обожди. Пока об этом не надо. Они сейчас сюда приедут. Им тоже было бы интересно послушать. Так что тебе еще раз придется задать все эти вопросы, но на сей раз им самим.

Первой прибыла Лой. Лили неприятно удивило, что она была не одна, а в сопровождении Питера.

– Я настоял на том, чтобы пойти с ней, – объяснил он слегка раздраженным тоном, пожимая Энди руку и чмокнув Лили в щеку.

Было видно, что Питер рассержен, приходится сдерживать себя. Лой же, в отличие от него, выглядела воплощением кротости, что, честно говоря, было не очень типично для нее. Она уселась в одно из кресел, услужливо придвинутых ей Питером. Питер держался крайне скованно. Изображать спокойствие было для него пыткой. Потом он, взяв руку Лой в свою, обратил к ней полный любви и надежды взгляд, не заметить который мог бы разве что слепец. Лили этот взгляд напомнил прежнего Питера, ее старого друга…

«Он все знает, – мелькнуло в голове у Лили. – Лой выложила Питеру всю эту историю. Что он мог подумать? Как вообще можно было расценить это? Как жестокую, страшную сказку? И почему в его глазах было столько подавляемого гнева и раздражения? Это все из-за Энди», – решила она.

Энди представлял для них угрозу. Питеру должно быть известно, что Энди Мендоза в течение пятнадцати лет вел поиски Аманды Кент и Ирэн Пэтуорт. И, в конце концов, обнаружил их и мог теперь разнести в пух и прах весь этот тщательно продуманный маскарад при помощи своего извечного оружия – пишущей машинки. «Что бы это означало и для той, и для другой? – спросила себя Лили. – Процесс по делу об убийстве спустя сорок с лишним лет? Какой срок давности предусмотрен английским законодательством для такого преступления, как убийство? Имеет ли значение вид преступления? И не будет ли скандал настолько громким, что сможет порушить людские судьбы, включая и ее собственную?»

Гримаса злости на лице Питера, когда он бросал редкие взгляды на Энди, была подтверждением ее мыслей о том, что тот задавал себе те же вопросы. Но Энди плевать хотел на гнев Питера. Он стоял за креслом, в котором сидела Лили, нежно поглаживая волосы у нее на затылке.

– Ты о'кей? – тихо осведомился он.

– Со мной все в порядке.

Лили воспринимала эти его жесты как единственное утешение. «Нет, он ни за что не бросит ее на съедение волкам», – думала она. Но вместе с тем, она лучше, чем кто-либо из присутствующих понимала, каких усилий будет ему стоить преодоление собственных амбиций. Как он сумеет противостоять тому непомерному грузу эмоций, которых потребует от него отказ от публикаций. Она крепче сжала его руку.

Напряжение росло. Наконец Питер откашлялся.

– Я получил отчет о рынке на сегодняшний день, который мы затребовали, – обратился он к Лили. – Твой рейтинг на Западе и Среднем Западе заметно повысился.

– Вот и хорошо, – не скрывая иронии, ответила Лили. – Жду не дождусь, когда получу этот отчет в руки.

Она пыталась сейчас вспомнить детали заключенной ею сделки с одной компанией, производившей кухонное оборудование, и не могла.

У входной двери зазвонил звонок.

– Скорее всего, это моя мать, – сказала Лили, вставая и направляясь в прихожую.

С Ирэн Энди встречался впервые. И он с нескрываемым интересом смотрел на нее.

Судя по тому, что рассказала Лили, это и была та самая Аманда Кент, которая не давала ему покоя столько лет. Она оказалась симпатичной женщиной лет шестидесяти.

Энди давным-давно уяснил для себя истину, что никто из убийц не носит на челе каинову печать. Едва взглянув на Лой, он еще раз убедился в неоспоримости этой истины: ее сногсшибательная красота и то, что ни один человек не дал бы ей и пятидесяти – эта Лой очень мешала тому, чтобы уверовать в правдоподобие всей этой истории.

Ирэн подали чашку чаю; усадили в кресло. Она бормотала слога благодарности, казалось, устранилась от присутствовавших. Лицо ее ничего не выражало.

– Как всегда, ты ни при чем, – со знакомым раздражением заметила Лили. – Но поздновато забираться в скорлупу.

Лили с мольбой в глазах посмотрела на Энди. Когда Лой первая предложила им всем встретиться, Лили восприняла ее намерение как попытку нейтрализовать возможную угрозу на тот случай, если Энди попытается все же опубликовать эту историю. И сейчас она ломала голову, как им начать этот очень не легкий разговор.

Знди не смог не заметить этой молчаливой мольбы Лили. Он заговорил, но его тут же перебила Лой. Ситуацией овладела она.

– Вероятно, нам следует начать, – объявила Лой. – Первое, я обо всем решила рассказать Питеру. – Сказав это, она посмотрела на него и нежно ему улыбнулась.

Питер улыбнулся ей в ответ. Этот обмен улыбками длился не более секунды, но в нем было так много, что Лили теперь уже не сомневалась в том, что наконец любовь Питера принята безоговорочно. У Лили не было времени на анализ этих разительных перемен в их отношениях, потому как Лой снова заговорила.

– Полагаю, что и ты, Лили, посвятила в это дело и вас, Энди?

– Да, она мне рассказала, то, о чем рассказали ей вы, – подтвердил Энди.

– И теперь вы диву даетесь, как эти две глупые женщины всю жизнь прожили во лжи? – тихо, но не без неприязни, спросила она.

– Вероятно, это так и есть.

Лой не выпускала руку Питера и, казалось, скорее обращалась к нему, а не к Энди.

– Я же не могу дать всей этой истории никакого вразумительного объяснения. Вот, что я могу вам сказать: иногда поступаешь очень даже неординарно, свято веря в то, что в этом есть смысл, но позже начинаешь считать это сумасшествием. Тогда уже поздно что-либо менять.

Слушая теперь Лой, которая несколько дней назад, поведав ей эту историю, полностью разрушила все ее иллюзии, Лили не могла усидеть на месте. Ее обуревало желание действовать. Она поднялась и, пробормотав что-то о том, что, дескать, следовало бы заняться чаем, вышла в кухню.

В кухне, когда она нарезала ветчину и сыр для сэндвичей, на нее вдруг напал приступ истерического смеха. И, как это нередко бывает с женщинами, она предложила традиционный выход: плевать на какие-то там кризисы, надо всем предложить поесть. Теперь до нее доносился голос Энди. Он задавал Лой какие-то вопросы. Лили подавила в себе это паническое хихиканье и прислушалась.

– Вы действительно верите, что Диего так и не знает о существовании Лили? А вам не кажется, что вы его недооцениваете?

До Лили донесся приглушенный стон Ирэн. Прозвучало это очень трогательно. Лили стала выходить из кухни, держа в руке только что наполненный новой порцией чая чайничек, и ждала, что ответит на это Лой.

– Теперь знает, – в голосе Лили явно чувствовалась горечь. – После всех моих усилий, попыток, после долгих лет неведения, Диего это знает…

Лили ахнула. Чайник грохнулся на пол и разлетелся вдребезги. Энди вскочил и бросился к ней. Лили оттолкнула его.

– Знает?! – пронзительным голосом она требовала ответа. – Вы говорите, он это знает?! Этот… этот международный бандит знает, что он мой отец?!

– Да, – призналась Лой. – Ему удалось это вытянуть из меня, когда я была в Испании, куда отправилась за деньгами для «Эл-Пи-Эл».

Энди попытался усадить Лили в кресло, но она не пожелала и продолжала стоять там, где ее настигла эта сногсшибательная новость, не обращая внимания на осколки фарфорового чайника у ее ног. В одно мгновение ее раскаленная добела ненависть стала ледяной. И она понимала, почему.

– Вы ему рассказали? – спросила она чужим от отчаянья и недоверия голосом. – Вы ему сказали об этом?

Лой подалась вперед, ее поза, ее душа, казалось, молили о пощаде.

– Лили, пожалуйста, дорогая… Умоляю тебя хотя бы попытаться понять меня. Ведь иного выбора у меня не было… Я должна была…

Лили протестующе вскинула руки, как бы отгораживаясь от слов Лой, от ее объяснений. И повернулась к Ирэн. По щекам ее матери скатились две быстрые слезы, проложившие отчетливые грязноватые дорожки в безукоризненной косметике. Лили впервые в жизни видела Ирэн плачущей.

– А ты это знала? Лой тебе рассказала о том, что выболтала все моему… этому Диего?!

Ирэн, шмыгнув носом, кивнула.

– Лой позвонила мне из Мадрида, когда она ездила туда в апреле. Она, естественно, не могла мне не рассказать об этом. Мы понятия не имели, как поступит Диего. Он ведь совершенно непредсказуем и очень упрям.

Лили побелела, ее начало трясти. Ей казалось, что ее вот-вот разорвет на части. Энди схватил ее в объятья и почувствовал, что тело ее как ватный манекен, казалось она утратила контроль за руками и ногами, и выпусти он ее хоть на секунду, как она тут же упадет замертво.

– Он знает, – шептали ее побелевшие губы… – Он уже знал это еще Бог знает, когда… Но…

– Забудь об этом, – озабоченно шептал ей Энди, обращаясь только к ней, не желая, чтобы его слышали остальные. – Не стоит этот подонок твоих слез, дорогая. Пройди, пожалуйста, сюда и давай сядем.

Лили позволила ему проводить себя до кресла, и Энди усадил ее словно маленького ребенка, и, не выпуская ее из объятий, сел в широкое кресло рядом с ней. Он не сводил глаз с Лой.

Страдание исказило ее красивое лицо. Кожа, казалось, лопалась на ее маленьких благородных скулах. Она выглядела сейчас хрупкой, как фарфоровая статуэтка, которая могла рассыпаться при малейшем прикосновении. Что бы там ни было, а Энди чувствовал жалость к этой женщине, но отступать, тем не менее, не собирался. Ради Лили он не имел права на жалость или снисхождение.

– Послушайте… – начал он.

На Лой смотрел во все глаза и Питер, теперь он повернулся к Энди.

– Да заткнись ты! Ты уже достаточно наговорил!

Энди не стал отвечать ему. Больше всего его сейчас заботила Лили, и он знал тот вопрос, который она непременно бы сейчас задала, будь у нее на это силы.

– Пока еще недостаточно, – тихо ответил он Питеру. – Пусть Лой расскажет нам, что же сказал Диего, узнав о Лили.

Питер стал подниматься, видимо, собираясь броситься в атаку, но Лой вцепилась в его рукав.

– Ты же обещал… – бормотала она.

– Я расскажу все, хотя Лили это будет нелегко выслушать. – Питер снова уселся. – Диего сказал, что займется этим делом вплотную позже, и будет действовать так, как он считает нужным, – решительно заявила Лой.

Из горла Лили вырвался сдавленный стон. Такой звук мог исходить из глотки раненого животного. Энди крепче обнял ее за плечи.

– А почему вы так уверены, что для Диего должно быть новостью то, что у него есть дочь? – требовательно спросил он Лой. – Много лет назад, когда Лили предприняла поиски Гарри Крамера и я помогал ей при этом, Диего через своего брата передал мне, чтобы я прекратил эти поиски. С чего бы ему выдвигать такие требования, не знай он о существовании Лили?

– Это требование не имеет ничего общего с Диего, – возразила Лой. – Он обратился к Марку, потому что я попросила его об этом. Вспомните, Лили написала обо всем Ирэн. Когда та узнала, что идут поиски Гарри Крамера, она позвонила мне. Я воспользовалась моим влиянием на Диего и попросила его надавить на вас. Но я никогда не говорила ему, для чего это мне нужно.

– А он не догадался? – Энди это объяснение не убеждало.

Лой покачала головой.

– Нет, – сказала она. – Пока я не поведала ему историю о том, как родилась Лили и что произошло в Париже, Диего и понятия не имел, кто такой Крамер.

– Вы рассказали ему обо всем, когда вы были в Испании, – мрачно сказала Лили. – Это было пару месяцев назад. А почему, почему вы после стольких лет молчания решили признаться во всем именно теперь?

Питер взорвался.

– Хватит! Боже мой! Лили, ты не видишь, через что ты заставляешь Лой пройти?! Тебе что? Мало? Мало этих, сдирающих кожу с живого человека, объяснений?

– Пожалуйста, не кричи. Я хочу, чтобы она все поняла… она снова в мольбе простерла к Лили руки. – Разве ты не помнишь? Лили, дорогая? Он же пытался лишить меня доступа к моим средствам. После того, как я ушла от Диего в семьдесят первом году, он основал для меня фонд. Он всегда был таким щедрым. Но вдруг решил перекрыть мне доступ к капиталу Джереми Крэндалл регулярно информировал его о всей моей деятельности, я это знала: Сантьяго Кортес, поэт из Венесуэлы, – это второй шпион Диего. Понимаешь, Диего не может, если что-то, неважно что, уходит из-под надзора, но он никогда не вмешивался в то, чем я занималась. А теперь вмешался. Поэтому-то я и хотела, чтобы у вас был свой собственный бизнес, чтобы вы не зависели ни от кого, ни от каких-то там дэнов керри. Ни вы, ни Питер… Ведь у тебя такой отличный партнер, как Питер, Лили. Я же все делала ради тебя… Сама я ни на что ни когда не была способна, кроме, как тратить деньги. А потом вдруг поняла, что имею возможность поддерживать тебя. А Диего пытался все это испоганить.

– Вы говорите, что он вытянул это из вас. Как ему это удалось? – потребовала Лили.

В ее тоне не чувствовалось особых симпатий к Лой.

И Питер и Энди, хотя сидели в разных углах гостиной, синхронно слегка отпрянули, даже не отпрянули, а выпрямились. Движение это было практически незаметным для постороннего глаза. Оно свидетельствовало о том, что оба они вдруг поняли, что все это их, в общем-то, не касалось. И как бы каждый из них ни любили этих женщин, они не имели права вмешиваться. Лили и Лой суждено было пережить эти страдания в одиночку. Это были их страдания, и право вынесения приговора принадлежало им и только им.

И бой, разыгравшийся между двумя женщинами, был предопределен.

«Конечно, и Ирэн была отведена своя особая роль», – подумал Энди.

Почему она все время молчит? Он внимательно посмотрел на нее. Ирэн сидела, уставившись в потолок. Казалось, эти страсти, разыгравшиеся здесь, в этой гостиной, ее не касались. От этой женщины исходил замогильный холод, и Энди даже невольно поежился.

Лой все еще пыталась оправдаться.

Когда я поехала в Мадрид, я со многими там говорила, в том числе и с моими старыми друзьями. Они сказали мне, что Диего стал мягче, терпимее. Но когда я обратилась к ним с просьбой одолжить мне денег, они наотрез отказались. Все боялись испортить с ним отношения.

– Чудеса, да и только, – вздохнул Энди.

Лой посмотрела на него, а потом на Лили.

– Я даже с Мануэлем пыталась говорить, мы ведь с ним всегда были близки. Но он болен. Сьюзен сказала, что…

Энди наклонился к Лили и прошептал ей прямо ухо:

– Мануэль – глава дома, что-то вроде монарха на троне. Его жена несколько лет назад умерла. Сьюзен – англичанка. Она живет в Кордове во дворце и присматривает сейчас за Мануэлем.

Лой дождалась, пока он закончит это объяснение, и продолжала:

– Сьюзен сказала, что сейчас не время нагружать Мануэля проблемами. Ему уже за восемьдесят. В последнее время он маялся с вирусным гриппом. И мне ничего не оставалось, как обратиться к самому Диего. Разве это непонятно? – умоляющим голосом спросила она. – Я ведь хотела, чтобы все было как можно лучше. И мне казалось, что стоило рискнуть.

– Думаете, стоило? – холодно спросила Лили.

Энди видел, что она напряглась.

– И как же это было?

– Мы встретились с Диего в его охотничьем домике в Сан-Доминго де ла Крус. Он хотел… – Лой осеклась, быстро взглянула на Питера, и продолжала. – Это неважно… Важно то, что, в конце концов, мне пришлось объяснить, для кого я прошу эти деньги. Иначе он не стал бы со мной разговаривать. И когда он отказался, то поступил скверно, потому что ты – его дочь.

– И он не дал вам денег?! – это прозвучало как утверждение.

– Нет, не дал. Он заявил, что я нарушаю стабильность ситуации, которая складывалась годами. Что я вношу нервозность… Он желал, чтобы я все это прекратила.

– Значит, он считает, что из-за меня много шума, – с горечью констатировала Лили. – Он желал, чтобы вы забыли о моем существовании и намеревается сам сделать то же самое. Следовательно, ему до меня нет никакого дела. Но мне на это наплевать.

Лой откинулась на спинку кресла и замолчала, утомленная этим разговором. Прошло несколько секунд.

– В действительности все дело было не столько в тебе, хоть и слышать тебе это будет неприятно, я знаю. Диего получил возможность наказать меня за мое молчание все эти годы и за то, что я ушла от него. Он ухватился за эту возможность. Диего не из тех, кто прощает…

Лили спрятала лицо в ладонях, пытаясь одолеть это отвратительное чувство, когда тебя обманывают. Лой – женщина, которую Лили всегда уважала и ценила, отправила ее, свою дочь, подальше, в какой-то Филдинг и на протяжении многих лет, по сути говоря, всю ее жизнь, не обращала на дочь никакого внимания. А человек, который на самом деле был ее отцом, о ком она столько грезила, был жив и здоров и жил припеваючи в Мадриде и нисколько не был заинтересован знать, как поживает его собственная дочь.

– Здорово мне перепало в последнее время, – шептала Лили.

– Я никогда не хотела, чтобы ты хоть что-то из этого узнала, – устало сказала Лой. – И уже очень давно решила это для себя, мне казалось единственно разумным не ворошить прошлое.

Лой сцепила руки на коленях и сидела, уставясь на них, ища в этом утешение или, по крайней мере, понимание в созерцании своих длинных изящных пальцев, белых костяшек, голубоватых прожилок вен.

– Все это из-за меня… Я совершила ужасную ошибку, познакомившись с тобой через Питера. Ирэн предупреждала меня, что…

Упоминание этого имени напомнило им о присутствии здесь и третьей женщины. Она съежилась в своем кресла. Челюсть отвисла, голова была склонена набок, были заметны старческие складки дряблой кожи на шее. Плечи ее были вывернуты вперед. Впечатление угловатости усиливалось проступавшими из них костями. Из ее прически выпало несколько шпилек и пепельно-серые волосы рассыпались. Ее пепельно-серые волосы, которые испокон веку были собраны в строгую прическу, висели сейчас седоватыми лохмами вокруг лица. Буквально за несколько минут Ирэн превратилась в старуху, немощную, траченную жизнью старуху.

– Ирэн? – пробормотала Лой.

Это был вопрос.

– Мать, – позвала ее Лили.

Ирэн не отреагировала ни на один зов. Лили это испугало. В поведении ее матери Лили видела что-то совершенно незнакомое, абсолютно чужое. В этом распаде личности таилось что-то непривычно жуткое.

– Мать, – повторила Лили, теперь уже обеспокоенно, – что с тобой?

Казалось, Ирэн не слышала этих слов.

Лили наклонилась к ней и взяла мать за руку. Рука была безжизненной и холодной. Ужас охватывал душу Лили, он теперь заглушал все остальные эмоции, с которыми она пыталась сражаться на протяжении всего этого вечера. Что бы ни произошло, какие бы обвинения не могли быть бы выдвинуты против этих двух женщин, эта была и оставалась ее матерью, женщиной, ее вырастившей. Лили лихорадочно искала подступы к Ирэн, пыталась пробиться через толщу ее безразличия и апатии.

– Мать, вчера вечером, когда я была у Лой, а мы говорили о Гарри Крамере и обо всем, что тогда произошло, ты помнишь, как ты сказала мне… – Лили осеклась.

Серые глаза Ирэн сфокусировались теперь на ней, но в них не было и следа понимания того, кто был сейчас перед ней.

– Мать, – повторила Лили, пытаясь побороть панику, охватывавшую ее. – Ты разве не помнишь, как ты сказала, что до сих пор вспоминаешь Шарлотту?

– Шарлотта… – шептала Ирэн. – Шарлотта… – Лили опустилась на колени возле кресла, в котором сидела Ирэн, она схватила мать за руки, пытаясь отогреть ледяные ладони в своих. – Да, да, о Шарлотте Мендоза. Энди видел ее несколько дней назад. Он может тебе о ней рассказать.

– Шарлотта, – повторила Ирэн. – Шарлотта, – продолжала заунывно, без всяких эмоций бормотать она, – Шарлотта, Шарлотта… Это было взывание к неведомому Богу, хотя очень напоминало проклятье.

Лили попыталась сменить тактику. Слова вырывались из нее спонтанно, неожиданно для себя она поняла, что говорит сейчас то, что уже давно безуспешно пыталась сказать.

– Мать, я понимаю. Я все понимаю. И тебя, и Лой… Я не обвиняю ни тебя, ни ее в том, что произошло. Нечего об этом и думать. Понимаю, что ты всегда делала лишь то, что считала лучшим для меня.

Ирэн никак не восприняла и эти слова Лили. И та женщина, которая спустя секунду заговорила, была просто чужим человеком для Лили, незнакомкой, которую она никогда в своей жизни не видела.

– А ведь Шарлотта так и не узнала, куда я уехала, – шептала она. – Я так все рассчитала, так умно…

Фраза эта завершилась коротким смешком, хихиканьем сродни квохтанью, которое затем перешло в смех. Было ясно, что Ирэн не осознавала присутствия остальных. Она продолжала.

– Шарлотта всегда считала себя умнее всех. Но ей так и не удалось узнать о том, что я переменила имя и фамилию и отправилась в Америку. А потом она свихнулась и уж вообще ничего не соображала. – И снова этот безрадостный отрешенный смех. – Шарлотта рехнулась, – торжествующе объявила Ирэн. – Я знала, что это когда-нибудь произойдет и это произошло.

Было слышно, как Лой испустила вздох отчаянья.

– Не надо, перестань, – бормотала она. – Аманда, я прошу тебя.

Лой никогда не называла Ирэн этим именем, с самого детства. И когда Лили вдруг осознала, что перед ней, в этом доме, в этой комнате, сидела не ее мать, теперь это была другая женщина, с другим лицом. Аманда-Ирэн пребывала сейчас далеко и во времени, и в пространстве.

– Мать, – стараясь не обращать внимания на эту метаморфозу, умоляла Лили, – вернись, пожалуйста, не уходи. Ты мне нужна. He оставляй меня…

Внезапно Ирэн посмотрела на Лили уже другим взглядом. Казалось, в этих серых глазах, наконец, появилось отражение ее собеседницы.

– Ты нужна мне, мать, – повторяла Лили.

И теперь все заметили, что будто незримая пелена упала с лица, и все стало, как прежде.

– Конечно, я никуда не ухожу и не уйду, – устало отозвалась Ирэн.

– Лили, дорогая, ну что за глупости ты говоришь? – Теперь это уже был голос обычной Ирэн, ее матери.

Лили взяла ее за руку, и ее пальцы ощутили теплую плоть.

– Боже, ну и ну! – спохватилась Ирэн, заметив, что ее волосы в беспорядке. Вооружившись шпильками, она собрала их в обычный свой узел. – Так мы говорили о бедняжке Шарлотте? – Теперь она повернулась к Энди. – Лили сказала мне, что вы будто бы встречались с ней. Как она?

Энди вздохнул с облегчением, зашевелились и остальные. Чувствовалось, что напряжение этих последних минут спадает, в воздухе уже не ощущалось прежней наэлектризованности.

Лили поднялась с колен и вернулась в свое кресло.

– Расскажи, – обратилась она к Энди. – Расскажи о Шарлотте.

– Ты считаешь, что следует рассказать? – недоверчиво спросил он, быстро кивнув в сторону Ирэн.

– Да, считаю, – ответила Лили, посмотрев на мать и бросив взгляд на Питера и Лой. – Надо и с этим разделаться.

– Мне кажется, что Шарлотта по-своему счастлива, – начал Энди. – Почти все время она в состоянии непонимания, где она и что с ней. Она не ведает, что происходит. Конечно, сбивчивая речь, помутившийся разум, но она производит впечатление человека, в общем, довольного жизнью.

– Вы упоминали о том, что сейчас она находится в Уэстлейке? – спросила Ирэн.

Таким тоном вежливо осведомляются о том, как у подруги детства дела сейчас. Казалось, Ирэн и не подозревала о том, как она еще минуту назад шокировала всех присутствовавших. Сейчас это был обычный человек, проявивший обычное любопытство.

– Да, Шарлотта сейчас в Уэстлейке, – подтвердил Энди. – Марк сделал все от него зависящее, чтобы ей было хорошо и спокойно. Почти все время она проводит в своей комнате под присмотром слуг. По их словам, любое волнение ей во вред. Врачи называют это преждевременным старческим слабоумием. Началось это, когда ей еще не было и пятидесяти. И теперь ей не намного хуже. Она, видимо, вышла на какой-то более или менее постоянный уровень.

– А ваш брат знал о том, что вы желали с ней побеседовать? – спросила Лой.

– Я с ним не встречался. Марк вместе с Мануэлем и моей кузиной Сьюзен находились в Лондоне. Может быть вам известно, что он любит иногда походить по лондонским театрам и магазинам?

– Да, знаю за ним такую слабость. Мануэль всегда обожал Англию. – На лице Лой появилась едва заметная улыбка.

– Я, не заезжая в Лондон, отправился прямо в Уэстлейк, – продолжал Энди. – И когда приехал туда, договорился с одной сиделкой, чтобы она позволила мне встретиться и побеседовать с Шарлоттой в саду.

Он встал и подошел к окну. Некоторое время Энди стоял молча, глядя на улицу и повернувшись спиной ко всем. Затем продолжил.

– Мне Шарлотта показалась человеком счастливым. Она была рада мне, хотя я сомневаюсь, чтобы она понимала, с кем говорит. Мне кажется, ей просто интересно было поболтать с кем-нибудь, кроме надоевших сиделок. Говорила она без умолку. И могу сказать, что большинство из того, что мне довелось услышать, были вполне разумные вещи. Пока не…

Энди сделал паузу и обвел взглядом остальных сидящих. Все три женщины с любопытством ждали, когда он продолжит. Лишь Питер казался раздраженным и даже злым. Энди взглянул на Лили.

– Дальше, – настаивала она. – Чего уж? Джинна выпустили из бутылки и обратно его не загнать.

– Хорошо. Так вот, как я уже говорил, мы с ней болтали. Я показал Шарлотте фотографию, которая была сделана в Малаге в тридцать девятом году. Сначала я думал, она не узнает это фото, но она, взглянув на него рассмеялась: – Это нас сняли, когда Аманда и я решили сбежать… – пояснила она.

– Я спросил ее, почему девушка на фотографии не похожа на Аманду, – продолжал Энди, не сводя взгляда с Ирэн. – Она сперва не хотела отвечать на этот вопрос, но потом, когда я уж надежду потерял и считал, что она давно забыла обо всем, Шарлотта вдруг прошептала мне: «Она сделала пластическую операцию. Вот именно поэтому она сумела стать Лойолой Перес. Но ты никому не должен говорить об этом – это тайна».

Передавая содержание этой беседы с Шарлоттой, Энди невольно стал передразнивать, имитировать ее мимику и интонацию, и это у него получалось пугающе похоже.

– В ней как бы живут два человека, – добавил он. – И никогда нельзя знать точно, какая Шарлотта предстанет перед тобой.

– Как жаль… – произнесла Лили после долгого молчания. – Как это печально…

– Шарлотта заплатила за все свои грехи, – произнесла Ирэн, поднося к сухим глазам маленький кружевной платочек, который она извлекла из стоявшей подле ее ног на полу сумочки.

Лили отметила, что и этот жест принадлежал той Ирэн, с которой она привыкла иметь дело, которую она знала всю жизнь. Теперь никакой Аманды уже не было, а была только Ирэн.

– Мы все заплатили за наши грехи, – тихо произнесла Лой.

Питер склонился к Лой.

– Пойдем. Ты очень устала. Мы так много наговорили, что больше сказать нечего.

– И еще одно, – добавила Лой. – К первоначальной цели этой встречи, – она посмотрела на Энди. – Все эти годы вы стремились разгадать эту загадку и теперь разгадали. Теперь вы знаете все. И что, вы собираетесь написать об этом?

Энди достал из кармана трубку и принялся набивать ее табаком.

– Ну, что касается книги, я поступлю так, как скажет Лили. Я не понимаю, как вы обе умудряетесь предположить, что я могу поступить как-нибудь по-другому. Что же до остального – да, я теперь знаю «кто есть кто» – его взгляд задержался на Лой… – Но вот только не знаю «что есть что». Ведь всегда и везде, где бы ни были Мендоза, всегда существовали какие-то глубинные течения, невидимые глазу.

Лой внимательно посмотрела на него и всем своим видом дала понять, что принимает его слова к сведению и не сомневается в их правдивости, а затем поднялась. Тут же встал Питер, а за ним и Ирэн.

Мысль о том, что ее матери предстоит провести ночь в гостиничном номере, угнетала ее.

– Оставайся здесь, – предложила она. – Послушай меня. Не стоит тебе сейчас оставаться одной.

Ирэн огляделась.

– У тебя очень мило, дорогая, но боюсь, здесь маловато места.

– Зато у меня достаточно, – вмешалась Лой. – Не надо быть упрямой, Ирэн. Оставайся у меня.

Наверное привычки, формировавшиеся годами, заставили Ирэн отказываться от предложения. Но ее голос выдавал ее истинные желания, и она все-таки отважилась на вопрос:

– Ты так считаешь? Не знаю, стоит ли?

Лой вздохнула.

– Скрывать больше нечего, Ирэн. И не от кого. Так что ты вполне можешь оставаться у меня.

– Хорошо. Я с удовольствием останусь у тебя, если ты так хочешь.

Было уже за полночь, когда Лили закрыла дверь за Ирэн, Лой и Питером. После этого она направилась в кухню, подобрать с пола осколки разбитого чайника.

Некоторое время Энди стоял и смотрел, как она занималась этим. Он не знал, что спросить и что сказать, едва только они остались вдвоем. Потом он взял у нее из рук совок и метелку.

– Дай я уберу.

Лили слабо протестовала, но отдала ему все и прислонилась к стене. Он увидел, что она снова плачет.

– Не стоит этот Диего твоих слез, – со злостью сказал он.

Лили вытерла слезы.

– Ты прав… – произнесла она дрожащим голосом, но чувствовалось, что она приходит в себя, становится прежней собранной и твердой Лили. – Дьявол с ним… Ничего, проживу как-нибудь и без отца, как жила прежде. Сейчас он мне уже не нужен.

Вернувшись в комнату, она стала наводить там порядок. Некоторое время они не говорили с Энди. Потом он вернулся из кухни и вопросительно посмотрел на нее.

– Ты что, на самом деле считаешь, что Диего не нужен тебе?

– Какой в этом смысл? – вопросом на вопрос ответила Лили, делая отчаянные попытки говорить тверже и решительнее. – Хотя, впрочем, смысл есть, – подумав, сказала она. – Во всяком случае, для меня. Дело в том, что я хочу знать.

– Что же ты хочешь знать?

Она не ответила, он шагнул к ней и положил руки на ее плечи.

– Скажи мне, Лили, – стал он умолять ее. – Скажи мне и себе. Что ты хочешь знать?

– Кто я есть! – выкрикнула она ему в лицо сквозь подступившие слезы. – Откуда я?! Не хочу я быть просто куском… Словом, чем-то таким, что выбрасывают за ненадобностью. Как этот чертов разбитый чайник.

– Тебя никто не собирается выбрасывать. Это просто безумная мысль, – он сжал ее лицо в ладонях и заглянул ей в глаза. – Ты – женщина, которую я люблю. Ты – Лили…

– То, что ты меня любишь – это чудо, поверь… – прошептала она. – Но и это еще не все. Этого мало.

Руки Энди повисли.

– Ага, меня решили поставить на место.

– Не говори так! Нет! Это не так. Ты мне нужен. Но это другое, – она вскочила и стала расхаживать по комнате.

– Это какое-то безумие, – продолжала она, меряя шагами гостиную. – Все так запутано, сложно. Боже, когда я только из всего этого выберусь. Энди, скажи мне! Где я смогу найти саму себя? Ведь все отрезано, отрублено. Одно за другим, все, что казалось вечным и незыблемым, разлетается в пух и прах. – Она уже почти кричала, голос ее срывался.

– Сначала это был мой дом, в утешение ты сказал тогда мне, что это, мол, всего лишь груда кирпича и раствор, в действительности не стоившие того, чтобы из-за них так убиваться, и я пыталась поверить тебе. Но теперь у меня такое чувство, что меня просто вырвали с корнем и бросили на землю.

Энди обнял ее, потом взял ее на руки, прижал к себе и долго не отпускал. Перед его глазами вспыхивали отдельные картины прошлого, он размышлял о том, что место во вселенной для него и для Лили создавалось веками их предками, людьми с самыми разными судьбами, в которых переплелись зло и добро. Он всегда протестовал против тех схем и стандартов, которые ему навязывались кланом, но понимал, что они не могли не оставить на нем своего отпечатка, своей зловещей отметины. Нравилось ему это или нет, он был и оставался Мендозой. И она тоже, как выяснилось…

Он отнес ее в спальню, положил на кровать. Лили свернулась калачиком, но Энди не собирался уходить. Он прилег рядом, и стал тихонько бормотать ей на ухо ее имя, гладил ее чудесные волосы, ласкал спину, целовал бархатную кожу ее шеи. Потом, убедившись, что Лили заснула, тихонько встал и долго искал в шкафу одеяло, чтобы укрыться.

Энди проснулся от ощущения, что он в постели один и долго не мог понять, сколько времени.

– Лили! – позвал он в темноте. – Где ты?

И тут же услышал, как она закрывала дверь в ванную и через мгновение была уже рядом, пахнущая мылом и цитрусовыми, на ней был коротенький пеньюар.

– Я просто решила раздеться и принять ванну, – пробормотала она. – Извини, что разбудила тебя.

– Хорошо, что разбудила, – он привлек ее к себе и снова принялся гладить ее влажные волосы.

На ощупь они казались попавшим под весенний ливень шелком.

– Ну как, лучше тебе сейчас? – спросил он.

– Немного. Во всяком случае, волнуюсь уже не так. Но мне не дают покоя мысли о матери. Я имею в виду Ирэн.

– Я понимаю, когда ты имеешь в виду…

– Думаешь, у нее все будет хорошо? Думаешь, все как прежде? Что ей удастся войти в свою привычную роль?

– Нет, я так не думаю. Мне кажется именно из-за тебя у нее и случился этот надлом. А что касается умения поддерживать эту личину и дальше, то у нее великий в этом опыт. И, судя по тому, что ты мне о ней рассказывала, ей доселе удавалось не идти на поводу у своих эмоций. Вот только сегодня вечером это было трудно, ох как трудно! Она не выдержала и сломалась. Но, надо думать, этого больше не произойдет.

Лили ближе прижалась к нему, ощущая это такое знакомое, такое любимое тело, каждый изгиб которого она знала наизусть.

– Энди, я все думаю, поскольку я настоящая Мендоза, то мы с тобой теперь кузен и кузина.

– Но ты ведь не собираешься делать из этого трагедию, надеюсь? Я должен проверить все эти генеалогические тонкости. Седьмая вода на киселе, вот мы кто. Это ничего не решает.

– Разумеется, не решает… – она оперлась на локоть, чтобы видеть его лицо.

В комнату, через незанавешенное окно, уже пробиралась предрассветная мгла.

– Энди, я хочу с ними познакомиться.

– С кем?

– С Мендоза.

– Ты имеешь в виду Диего? – осторожно спросил он.

Вот этого он по-настоящему страшился. Он боялся, что Лили захочет встретиться с Диего, а тот в резкой форме откажется. Чтобы этого не произошло, он готов был душу заложить дьяволу.

– Вероятно и это, но это потом, – призналась Лили. – Сейчас я имею в виду английских Мендоза.

– Я так и подумал, – сказал он. – Я всегда был против этого, вследствие моего особого отношения к моей семье. Но теперь это и твоя семья. Так что, ты ни в коем случае не дерево, вырванное с корнем, как ты утверждаешь. В действительности у тебя, дорогая моя, корни очень крепкие. И у тебя, и у меня.

– Я должна увидеться с ними, – повторила Лили. – Во всяком случае, познакомиться хотя бы с представителями одной ветви этого дерева.

– Хорошо, – согласился он. – Наверное, так и надо.

Лили, закусив губу, немного подумала, затем сняла телефонную трубку и стала нажимать на кнопку номеронабирателя.

– Это я, Питер, – сказала она в трубку, спустя несколько секунд. – Нет, нет, все в порядке… Послушай, я действительно не желаю знать, как она себя чувствует… Я не по этому поводу. Только хочу спросить, выдержишь ли ты без меня одну неделю?

Лили посмотрела на Энди. Он поднял вверх два пальца.

– Питер, послушай, это вероятно может продлиться и две недели, а не одну… Хорошо, я это сделаю.

Повесив трубку, Лили сказала, что он хочет, чтобы она написала ему впрок две статьи.

– Через пару дней я смогу их закончить, если ты поможешь мне их облечь в форму, годную для публикования.

– Конечно, что за вопрос, мне это только в радость. А когда твое очередное шоу?

– С этим дело обстоит не так серьезно, – быстро проговорила Лили, набирая еще один номер. – Дэн Керри что-нибудь да смонтирует из моих предыдущих. Знаешь, сейчас сезон отпусков, кто в Лондоне станет всматриваться в экран, сам посуди?

23

Лондон, Уэстлейк, Нью-Йорк, 1981 год.

В аэропорту Хитроу Энди и Лили проходили въездной паспортный контроль раздельно: британские подданные и континентальные европейцы выстраивались в очередь справа, а все остальные, к числу которых относился и Энди – шли прямо. Они встретились при получении багажа, который тут же был препоручен носильщику, и, выйдя из здания аэровокзала, окунулись в прохладное и волглое раннее июльское утро.

Энди позаботился о том, чтобы один из служащих гаража, в котором Энди держал свою машину, пригнал ее в аэропорт. Лили была почти уверена, что это будет старенький «Моррис Оксфорд», но нынче Энди уже разъезжал на огромном «Бентли». «Бентли» был надраен так, что Лили могла видеть свое отражение в бездонных синих глубинах каждого квадратного дюйма вылизанной поверхности.

– Чуть великоват, ты не находишь? – сконфуженно улыбаясь спросил Энди. – Я приобрел его после развода с Фионой, для того, чтобы как-то успокоить себя после всех этих передряг и как-то возвыситься в собственных глазах, потому что тогда я чувствовал себя ослом. Не понимаю, как я мог безошибочно выбрать абсолютно не тот тип женщины.

В течение всех этих четырех дней, прошедших с их встречи на квартире Лили в Нью-Йорке, она казалась ему отсутствующей, ее мысли витали где-то далеко-далеко. Энди рад бы был поверить в то, что эта причина озабоченности Лили, заключается лишь в работе, которая замерла на две недели. Но он отлично знал, что это не так.

Было без нескольких минут десять, когда они, выехав из аэропорта, сразу окунулись в самую гущу движения, а ближе к полудню тяжелый автомобиль несся на север сквозь индустриальное сердце Британии. Несколько раз Энди порывался остановиться перекусить, но Лили упрямо качала головой, и они ехали дальше. Часам к двум дня пейзажи стали более спокойными, умиротворяющими. Картина за окном уже не была столь прозаичной и меркантильной. Мало-помалу стали появляться даже щиты, возвещавшие о том, что они приближаются к Озерному краю – месту великолепного отдыха.

В пятом часу они прибыли в Грэсмир, эту деревеньку, казалось, предназначенную лишь для натурных съемок фильмов о викторианской Англии: каменные домики, старомодные пабы. Деревня располагалась на берегу Грэсмир-Лэйк, озера, которое поблескивало вдали в дымке пасмурного дня. Лили никак не могла заставить себя почувствовать туристкой и пережить туристические эмоции, но из кожи вон лезла, чтобы угодить Энди. Он предпринял несколько попыток показать ей местные достопримечательности, но заметив ее вымученные восторги, решил умолкнуть – их путешествие вообще отличалось тем, что они разговаривали мало. Энди и Лили ехали через город, стараясь держать курс параллельно берегу озера, затем Энди свернул на грязную дорогу. Лили успела заметить указатель с надписью «Динмэйл Рэйз».

– Это очень высокая скала, одна из самых высоких здесь, – объяснил Энди. – Это тоже местная достопримечательность.

У указателя Энди довольно резко свернул на еще более узкую дорожку и теперь ехал медленнее.

Через некоторое время показалась длинная каменная стена и они, наконец, остановились у больших фигурных железных ворот, распахнутых настежь. Тут же стоял маленький домик привратника, но он казался необитаемым. Энди въехал через ворота, затем остановился.

– Наверное лучше все же закрыть их, их оставили открытыми специально для нас.

Он уже поставил одну ногу на землю, чтобы выйти из машины, как из-за берез вышел пожилой человек в рабочих штанах и грубошерстной блузе и направился к ним.

– Не утруждайте себя, мистер Эндрью, – крикнул мужчина. – Я сам этим займусь. Извините, что отлучился и не заметил вас. Вчера щенилась Флосси, у нее шестеро деток и ей сегодня не по себе. И я решил троих отнести домой, чтобы Элис за ними присмотрела.

Он подошел к машине и раскрыл сетку. Внутри лежали три коричнево-желтоватых меховых шарика. Щенки были еще, конечно, слепыми и их несуразно большие уши казались прилепленными к головкам.

Энди повернулся к Лили.

– Это Джэйсон Дюрант, наш егерь. Флосси – спаниэль. – Он ласково дотронулся пальцем до щенков. – Их прапрабабушка была когда-то моим щенком, когда я и сам был таковым… – сказал он предварительно объяснив, что Лили его подруга из Америки.

И через несколько секунд они уже снова катили дальше, оставив Дюранта позади.

Это скорее походило не на въезд, а на вполне нормальную настоящую дорогу, покрытую асфальтом, которая находилась в прекрасном состоянии. По обеим сторонам ее росли березы, дубы и ореховые деревья.

– В основном, здесь на территории владений смешанные леса, – комментировал Энди. Он не оставлял попыток как-то отвлечь Лили, снять напряжение. – Сейчас предпочитают высаживать хвойные деревья, они не так быстро разрастаются. Марк предпринял титанические усилия, чтобы спасти наши вязы. Не помогло. Но он сумел кое-что посадить и…

Молчание Лили нависло над ними грозовой тучей.

– Кажется, тебя не очень-то волнуют прелести флоры или фауны, не так ли? – спросил он.

– Во всяком случае, не сейчас, – призналась она. – Извини, но…

– Не нужно извиняться, я и так все прекрасно понимаю.

Лили коснулась его руки в знак благодарности и откинулась на спинку сиденья.

– Ничего не могу с собой поделать, – пробормотала она. – Все это вокруг, как и вообще теперешняя ситуация кажется мне чем-то нереальным. И даже ты на фоне этого пейзажа нереальный. Мне кажется, я здесь утрачиваю связь с реальностью…

– Предоставь это времени, дорогая. – Он подумал, может ему следовало бы каким-то образом подготовить ее к встрече с этой роскошью, с дворцом, к которому они сейчас приближались.

Но тут же ему пришло в голову, что это ведь не кто-нибудь, а Лили Крамер, чьей специальностью и были дома, особняки. Это был ее хлеб. Кроме того, им пришлось уже однажды, много лет назад, совершить экскурсию в одно из бывших поместий.

Будто читая на расстоянии его мысли, Лили спросила:

– Этот дом в тюдоровском стиле, если не ошибаюсь? Я помню, ты как-то мне говорил об этом.

– Да, он был построен в 1507 году, за два года до коронации Генриха VIII, и в течение целого столетия здесь никто не жил, пока Джо Мендоза не приобрел его в 1825 году – за бесценок.

От ворот они ехали уже добрых пять минут.

– Когда же мы, наконец, приедем? – недоумевала Лили. – Никогда прежде не приходилось бывать в таких удаленных от въезда имениях.

– Теперь уже недалеко. Вон, посмотри туда, – Энди показал налево. – Там над деревьями уже виднеется крыша.

Лили посмотрела туда, куда он указал, и тоже заметила кучу башен и башенок на фоне свинцово-серого неба. Подобно вечным стражам они поднимались из сетки тумана, висевшей в воздухе.

Энди открыл незапертую дверь и ввел Лили в пустынный вестибюль. Причудливой формы роза под потолком и симметрично расположенная по обеим сторонам помещения грациозно изгибавшаяся лестница гостеприимно раскрыла им свои объятия.

Им навстречу, широко улыбаясь, вышла пожилая женщина в черном платье и белом переднике.

– Добрый день сеньор Эндрью. Рада снова видеть вас так скоро, если я могу так выразиться. Мне передали, что вы должны приехать. Вся семья в оранжерее, сэр. И у меня для вас есть еще и вот это. Было сказано передать это вам, как только вы приедете.

– Благодарю вас, Имельда, – Энди взял у служанки записку и быстро прочел ее.

– Это от кузины Сьюзен. – Его голос гулким эхом отдался в огромном до бесконечности помещении. – Они вместе с Мануэлем приехали сюда утром из Лондона. Марк передал ей, что мы должны приехать.

Закончив читать, он взглянул на часы, а потом и на Лили. Она уставилась на витиеватые украшения стен.

– Сейчас все пьют чай. Мы можем отправиться к ним, если хочешь. Но Сьюзен пишет, что они не разобидятся на нас, если мы не придем к чаю и рекомендует нам занять покои Ротшильда.

– Звучит это весьма солидно, – сказала Лили.

– Так что мы будем делать? Ворвемся к ним и внесем сумятицу в этот чисто английский святой ритуал пятичасового чаепития в оранжерее? Я думаю, не стоит. Лучше подняться наверх и хоть немного отдохнуть. Времени у нас достаточно.

– Вероятно, так будет лучше – прошептала Лили.

– Вот и отлично. – Он повернулся к служанке. – Лучше мы прошмыгнем наверх и переоденемся, прежде чем поздороваться. А покой Ротшильда готов?

– Конечно, мистер Эндрью. Я сейчас скажу Фрэнку отнести туда ваши чемоданы.

Энди отдал ей ключи от машины, потом, взяв Лили за руку, повел вверх по лестнице.

Покои состояли из двух спален, гостиной и огромной ванной комнаты. Лили остановилась в коридоре, привлеченная необычными панелями красного дерева, которыми были облицованы стены, и охотничьими сценками, в изобилии висевшими на них. Мебель была старинная, позолоченная. Помещение поражало своей величиной.

– Я спокойненько могла поместить сюда всю свою квартиру, – изумленно заключила Лили, подойдя поближе, чтобы как следует рассмотреть массивные медные краны ванной в виде дельфинов с выгравированными на каждом из них буквами R.

– Этот покой был специально перестроен для барона де Ротшильда, когда он гостил здесь в 1870 году, – объяснил Энди. – Это был друг семьи.

– Могу себе представить, – Лили провела пальцем по надраенному до блеска хвосту дельфина и добавила:

– Мой дом в Филдинге был построен в 1870 году. Это был год, когда поженились Аманда и Сэм.

Он слышал ее будто издалека. Ему вспомнилось, как она выглядела тогда в Нью-Йорке в ту ночь, перед отлетом сюда. Уже тогда она показалась ему настолько отстраненной, настолько далекой и незнакомой, что ему почудилось, что это лишь какой-то одушевленный манекен в образе Лили, биоробот.

– Послушай, – обратился он к ней. – Может быть, тебе хотелось бы иметь свою собственную спальню? Здесь ведь их две. Я могу понять, если ты пожелаешь, побыть одна.

– Как тогда, когда мы ночевали в Грейт Баррингтоне? – спросила она. – В тот день, когда я узнала, что мой дом снесли?

– Лили…

Внезапно она повернулась к нему и, обняв его изо всех сил, не дала ему договорить.

– Энди, что со мной происходит? Я уже больше не знаю, кто я есть на самом деле.

– Зато я знаю это, – ответил он, не выпуская ее из объятий и мысленно благодаря судьбу за то, что плотину наконец прорвало и одновременно страшась, что этот неистовый поток унесет Лили прочь.

Единственное, что он мог, так это повторить уже им сказанное. Он не умел лгать во спасение.

– Ты моя несравненная любовь. Ты единственная женщина, которую я по-настоящему хотел и хочу. Не надо исключать из всего этого меня. Я не хочу, дорогая моя, милая моя Лили, чтобы ты замыкалась в каком-то обособленном мире, где не было бы места для меня.

– Я не исключаю тебя, – шептала она. – Я этого тоже не хочу.

Она чуть отстранилась от него, чтобы видеть его лицо и с любовью смотрела на эти угловатые черты, такие знакомые ей, и легонько прикоснулась пальцем к его подбородку.

– Эндрью Мендоза. Я тебя люблю… – тихо сказала она.

Это было невероятным, но за все эти долгие годы, которые отделяли ее от момента, когда она впервые осознала это как непреложный факт, слова эти вырвались из ее уст первый раз. В те далекие времена она не отваживалась облечь в словесную форму свои мысли и желания, потому что знала – он не хотел ее тогда. И много позже, когда он вернулся в ее жизнь, и тогда она не была полностью уверена в том, что он ее действительно хочет. Теперь же эти слова казались ей той единственной вселенной, в которой она была способна жить полноценной жизнью.

– Я ведь так ужасно тебя люблю, – дерзко сказала она. – Это то, в чем я абсолютно уверена.

Сказав эти слова, Лили крепко прижалась лицом к его груди. Она ощутила запах его рубашки, он отдавал прачечной, едва уловимый специфический дух его твидовой спортивной куртки, чуть влажный аромат его тела, отдававший мускусом и чуть потом, потому что ни он, ни она еще не успели принять душ после их долгой поездки, продолжавшейся двадцать четыре часа. Она еще сильнее прижалась к нему, стремясь соединиться с ним, раствориться в нем, проникнуть в его плоть и стать ею, ощутить его, ее единственного мужчину, слившись с ним воедино.

– Скажи мне, что ты хочешь выйти за меня замуж, – умолял Эндрью, шепча ей эти слова прямо в волосы. – К чертям все прошлое, к дьяволу его призраки. Мы так долго ждали, Лили, дорогая. Мы прошли через столько неправильных решений, сделали столько неверных шагов.

Лили смотрела на него, в его тигриные глаза, скрытые за толстыми стеклами очков и излучавшие столько любви, и в ней росло чувство уверенности в том, что эти глаза ей больше никогда не солгут, что они не способны лгать.

– Да! – произнесла она. – Да!..

Энди прижался губами к ее губам. Казалось, этот поцелуй не кончится никогда. Он не может никогда кончиться, он будет длиться вечность, ровно столько, сколько будет существовать их любовь и их мир. Он нежно взял ее на руки и осторожно положил на огромную кровать с пологом. Через раскрытые окна в комнату проникал влажный воздух, приносивший с собой аромат роз.

– Тебе не холодно? – осведомился он.

– Нет, нет. Очень хорошо, – она уселась на постели и выглянула в окно.

Был ранний вечер. Теплый золотистый свет солнца окрасил вершины невысоких гор. Лили видела лишь то, что находилось вдали, почти на линии горизонта. Но запах роз сообщил ей, что они сами росли под окном, невидимые для нее сейчас, но в то же время реальные из-за их сказочного аромата.

Энди вернулся к ней и стал медленно раздевать ее. Он покрывал поцелуями каждый изгиб ее тела. Лили, закрыв глаза, продолжала шептать его имя как заклинание.

Они отдались любви с тем же чувством новизны, как бы вновь и вновь открывая для себя друг друга, возвращаясь к тем, уже далеким дням, когда они впервые познали друг друга в Принсиз-Мьюз, но теперь их любовь была не просто робкими попытками двух неискушенных молодых любовников познать блаженство, а людей близких, способных предвосхитить желания партнера. Короткие вскрики, возвещавшие о пике переживаемых наслаждений, чередовались с одурманивавшими их волнами сна и озарениями пробуждения, когда их руки сами стремились найти друг друга. Казалось, время изменило свой ход и само уже старалось приспособиться к этому неумолимому ритму любовных переживаний, их страсти и ненасытной жажды обладания. И не было больше этого дрянного, навязчивого, агрессивного мира, который притаился за дверью их спальни…

Утром Лили под руку с Энди спустилась с лестницы. Их охватывало смущение при мысли о том, что они до самого утра так и не сподобились показаться на глаза хозяевам и даже не отужинали с ними.

– Не думай об этом, – утешал ее Энди. – Они ничего не заметят. Что в этой семье достойно всяческого уважения, так это их способность, если необходимо, ничего не видеть и ничего не слышать.

В отличие от дня предыдущего, сегодняшнее утро блистало во всем великолепии лета, этот день был действительно днем английского лета, что само по себе хоть и не часто, но случается. Завтрак был подан в столовой, выходившей на освещенную летним солнцем террасу. Блики солнечного цвета танцевали на серебряных блюдах сервировки, и почтительный дворецкий осведомлялся у мисс Крамер, какой соус предпочла бы она, и как именно должно быть сварено яйцо к завтраку, вкрутую, всмятку или «в мешочке».

Впервые за все эти дни Лили по-настоящему проголодалась. Она съела и сосиски, и бесчисленное количество тостов и мармелад, но вот яйца съесть не решилась. Они в своих серебряных подставках выглядели настолько изумительно и до такой степени декоративно, что просто взять и съесть их показалось ей просто кощунством.

Очень красивая женщина вышла к ним после того, как они позавтракали. Она была маленькой, изящной и имела очень хорошую фигуру. Ее темные вьющиеся волосы были темнее, чем у Энди, кроме того, в них было достаточно серебра и она, похоже, нисколько не была этим озабочена, даже не пытаясь хоть как-то скрыть их. Вначале Лили подумала, что это жена Марка, но Энди представил ее, как свою непревзойденную кузину Сьюзен.

– Это – Лили, – сказал он кузине, – моя единственная любовь.

– Здравствуйте, Лили. Энди много говорил мне о вас. Добро пожаловать, надеюсь, что вам здесь понравится, – улыбка у Сьюзен была теплой и искренней.

– Большое спасибо, мне уже очень нравится. Такой дом…

Сьюзен продемонстрировала Лили, что мимика у нее может быть очень живой.

– Мы с Энди можем вам много порассказать о нем.

– И меня, и Лили в не очень далеком прошлом объединяла общая ненависть к нему, – вмешался Энди. – Но, так как Лили – дока по части домов, то ее мнение – закон и если она назвала его великолепным, стало быть, это так и есть.

Они еще некоторое время говорили о доме и домах вообще, после этого Сьюзен удалилась, и они снова были вдвоем. Ни брат Энди, ни его кузен Мануэль не появлялись.

– Преимущество двухсот сорока комнат: можно целый день заниматься своими делами без риска наткнуться на кого-нибудь. Как они не устают повторять, все они очень тактичны, вежливы, не вмешиваются в чужие дела и дают нам отдохнуть и набраться сил. Мы можем с ними отобедать, если у тебя есть настроение, нет – так подождать до ужина…

– Но ведь не очень-то вежливо с моей стороны, так и не познакомиться с теми, у кого я в гостях, – протестовала Лили.

– Ты уже познакомилась с одной из них, – вспомнил Энди. – А что до Марка и его супруги, так они никогда не бывают здесь вместе. Поскольку Сьюзен сейчас здесь, все остальные с готовностью уступили ей роль хозяйки дома.

– Ну, хорошо, – сдалась Лили. – Тогда пройдемся немного по окрестностям.

– Сколько тебе вздумается, – не стал протестовать Энди. – Но для того, чтобы облазить эти владения хотя бы по периметру, потребуется, по меньшей мере, месяц.

– К чему лазанье? Я подумала о небольшой прогулке по свежему воздуху. Дозированной ходьбе.

Он расхохотался этой невинной шутке, скорее даже не самой шутке, а тому, что она мало-помалу становилась обычной остроумной Лили, и повел ее через сады.

Сьюзен обедала вместе с ними, извинившись за отсутствие Мануэля. По ее словам, он чувствовал себя не очень хорошо и посему предпочел, чтобы обед был подан ему в комнату. Что касается Марка, то он уехал в Грэсмир по каким-то своим делам.

После обеда Лили и Энди снова почувствовали, как на них стала давить разница во времени и отправились на несколько часов вздремнуть к себе наверх. Лили вообще спала до тех пор, пока ее в бок не толкнул Энди и не сообщил, что пора одеваться к ужину.

Когда оба они входили в столовую, другие уже восседали на своих местах. Оба мужчины мгновенно вскочили при приближении Лили.

– Вероятно, это и есть Лили, – констатировал тот, что был моложе. – Меня зовут Марк Мендоза, я брат Энди. Добро пожаловать в Уэстлейк.

Лили пробормотала какой-то подходивший по ситуации ответ, а Сьюзен указала ей место справа от старика с аристократической внешностью.

– Это мой кузен, которого мы все называем Дядюшка Мануэль, – сказал Энди.

Старик кивнул. Лили протянула руку, он взял ее и поднес примерно на дюйм к своим губам.

– Мать Дядюшки Мануэля была англичанкой, так что по-английски он многое понимает, но вот говорить почти не может, – объяснил Энди. – Не беспокойся, Сьюзен переведет для тебя.

Сьюзен поддерживала застольную беседу, тем временем был подан и съеден суп, и уже прибыла рыба, когда Лили обратилась к пожилому испанцу.

– Часто вы бываете в Англии, дон Мануэль?

Так как он не ответил, Лили подумала, что он не понял ее. Она уже стала повторять свой вопрос, но он перебил ее пулеметной очередью испанских слов, тыча ревматическим пальцем туда, где находились ее груди.

– Дядюшка Мануэль интересуется вашим медальоном, Лили, – перевела Сьюзен.

На Лили было простое платье из белого шелка. На груди, в вырезе платья поблескивал золотой треугольничек с буквами древнееврейского шрифта.

Она склонила голову и посмотрела на него, потом снова на старика, сидевшего рядом.

– Пожалуйста, объясните ему, что эту вещицу я нашла, – тихо ответила Лили. – Объясните ему еще, что я могу рассказать ему после ужина, где и когда.

Марк взял со своего стола маленькую, покрытую синим бархатом, шкатулочку.

– Вот здесь находятся три других кусочка.

Лили держала на ладони свой кусочек, затем склонилась над шкатулкой и взяв его двумя пальцами, аккуратно положила в специальное углубление, оставшееся незаполненным. Золотой полумесяц сверкал на синеве шелковой подкладки.

Они находились в кабинете Марка. Туда подали коньяк и кофе. Мануэль сидел в кресле тут же, с сигарой во рту. Некоторое время он молча созерцал раскрытую шкатулку, склонив голову, затем сунул руку за ворот рубашки и извлек еще один кусочек. Этот был побольше, у него была правая часть полукружия, сверху было просверлено отверстие, в которое был продет кожаный шнурок. И когда Мануэль поднес свой элемент к остальным четырем, круг был завершен.

– Буквы совпадают полностью, – отметил Энди. – Даже не обязательно быть знатоком иврита, чтобы понять, что это так.

– «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя» – негромко произнесла Сьюзен.

– А дальше не помнишь? – спросил Марк.

Сьюзен отрицательно покачала головой. Шестой барон Уэстлейк выглянул в окно и его взору предстал сад, красивый ухоженный сад с посеребренными лунным светом бесчисленными кустами роз. Вид очень напоминал театральную сцену. Марк, казалось, полностью ушел в созерцание этой живой декорации, но через некоторое время он повернулся к Лили:

– «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе».[1]

– Из этого сделали шлягер! – ошеломленно воскликнула Лили. – Я и не знала, что это псалом!

– Да, да мне знакома эта песня, – отвечал Марк. – Но самые важные и самые жестокие слова они выпустили. Ничего романтичного и сентиментального в тогдашнем древнем мире не было, – еще раз взглянув на Лили, он продолжал. – Последний стих говорит: «Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!».[2]

Слова эти эхом отдались в комнате, где вдруг повисла напряженная тишина. Во рту у Лили пересохло. Именно этот способ, избранный Мендоза – тот, кто не со мной, тот против меня, отмщение моим врагам. Именно то, о чем всегда предупреждал Энди.

Мануэль, протянув руку, извлек принадлежавшую ему четверть круга и круг нарушился. Лили, поколебавшись, тоже забрала свой кусочек. Она даже не заметила, а скорее почувствовала, как Марк и Мануэль переглянулись, это был немой диалог. Но, не обращая внимания на эти переглядки, спокойно повесила свой медальон вокруг шеи на золотой цепочке. Она чувствовала, что и Энди тоже смотрит на нее, но ей удалось избежать его взгляда.

Сьюзен нарушила это напряжение, указав на стол Марка:

– Почему же он такой маленький? Эта дощечка должна быть гораздо больших размеров, если это она висела на стене одной из комнат Дворца?

– Да потому, что эта никакая не доска и даже не дощечка, – объяснил Марк. – Она исчезла несколько веков назад. А вот этот медальон в целом виде прибыл в Лондон вместе с Районом, который приехал в Англию из Кордовы оживлять торговлю вином. Именно Роберт-Ренегат был тем, кто впервые поделил его надвое. Одну часть отдал своему сыну, который должен был быть отцом дома в Испании, а вторую – своему английскому племяннику, моему пра-праде-душке Джозефу Мендоза.

– А как же английская половина оказалась поделенной? – поинтересовался Энди. – И как же четверть этой самой половинки смогла оказаться в маленьком городке на северо-востоке США?

– Ничего загадочного в этой истории нет, – сказал Марк. – У Джозефа были два брата-близнеца, лет на пятнадцать моложе его самого – Сисл и Роджер. Где-то году в 1835 он отправил Роджера в Нью-Йорк с этим кусочком медальона, вручив ему, кроме того, и небольшой капиталец для открытия американского филиала банка Мендоза. Джозеф в свое время тоже заимел троих сыновей: Джеймса, Нормана и Генри, каждый из которых получил по одной трети принадлежавшего Джозефу кусочка. Вот и все.

Марк жестом показал на кусочки золота, разложенные у него на столе.

– То, что мы сейчас видим – есть эти три кусочка. Но дело в том, что Роджер как в воду канул. Никому не известно, что с ним стало. И вот до этого момента, – он посмотрел на Лили, – никто ни один человек не знал, где отыскать отсутствовавший четвертый кусочек.

– А сам Джозеф не пытался разыскать своего младшего брата? – спросила Сьюзен. – Очень уж это как-то не по мендозовски просто свыкнуться с исчезновением какого-нибудь члена семьи, – говоря это, она смотрела на Лили.

Это было первым знаком того, что остальные, по крайней мере Сьюзен, знали о том, кто ее отец. Энди, вероятнее всего, все же изыскал возможность поставить их в известность об этом. Наверное, пока она спала сегодня после обеда как убитая.

Марк улыбался, и Лили была вынуждена признать, что улыбка эта была доброй. Мало того, и ей удалось улыбнуться ему в ответ. И это дало ей странное ощущение причастности. Так бывает с человеком, который в зрелом возрасте совершает обряд крещения. Она поспешила заверить себя в том, что это всего лишь сентиментальная чушь, но ощущение приобщенности от этого не исчезало.

– А что касается Роджера и Джозефа, – продолжал Марк, – то в том периоде много неясного. К тому же, Роджер, в отличие от большинства наших предков, не вел дневника, или же вел, но дневник этот каким-то образом исчез. Во всяком случае, нигде в архивах этого дневника не сыскать. Так что Джозеф мог искать своего брата, он мог даже и найти его, но нам об этом ничего неизвестно.

– Вопрос о том, как кусочек медальона, принадлежавший некогда Роджеру Мендоза, оказался в доме Лили в Филдинге, за рамой картины, так и остается открытым, – резюмировал Энди.

– Да, это пока ждет своей разгадки, – согласился Марк. – Лили, пожалуйста, не могли бы вы еще раз рассказать мне, где именно вы его обнаружили?

– За картиной, в моем доме. Утверждалось, что эта картина принадлежала кисти Констэбля. Вообще-то, она, конечно, была подделкой, хотя я об этом не знала буквально до последних лет. А когда мне было лет тринадцать, мне однажды вдруг захотелось посмотреть, как выглядели обои раньше, и я сняла картину, чтобы рассмотреть выгоревшее место под ней. А это было заткнуто сзади, за раму.

– И положено в конверт, на котором было что-то написано, – добавил Энди. – Лили показывала мне его много лет назад: «Кордова, Испания, дом М… и далее неразборчиво». Предположительно, Мендоза.

Мануэль продолжал сидеть неподвижно, молча глядя на них. Так как от волнения они не могли говорить медленно, он не схватывал их слов, и Сьюзен вполголоса переводила ему. Вдруг он поднялся и быстро сказал что-то по-испански. В его голосе чувствовалось неподдельное волнение.

– Дядя Мануэль говорит, что ты должен кое-что объяснить ей, – перевела Сьюзен.

– Что объяснить? – спросил Энди.

Марк принялся трясти головой, как бы пытаясь предостеречь своего кузена от чего-то, но тот не обращал на него внимания.

Вообще-то сейчас всеми делами дома, финансовыми операциями заправлял Роберто, сын Мануэля, но формально главой оставался Мануэль и многие традиционные правила оставались в силе. Старик стал говорить отдельными фразами, чтобы Сьюзен имела возможность перевести.

– Дядя Мануэль утверждает, что этот медальон не что иное, как кодекс законов. Он говорит, что его изготовил в XIII веке один ювелир по заказу Бенхая Мендозы, тогдашнего главы дома.

Сьюзен замолчала и снова стала слушать, что говорил ей Мануэль. То, что ей пришлось сейчас услышать, она доселе не знала, и ей приходилось его останавливать и переспрашивать. После того, как этот приглушенный диалог был завершен, она приступила к объяснению для всех остальных.

– В 1391 году в Андалузии пышно расцвел антисемитизм. Однажды вечером один верный человек предупредил Бенхая о готовящемся в Кордове погроме и тот был вынужден скрыться вместе с женой и детьми. На следующий день были зверски убиты две тысячи евреев. Трупы их так и остались лежать на улицах непогребенными. Весь еврейский квартал выгорел дотла, включая и большую часть их дома, но семье Мендоза удалось спастись. Бенхай Мендоза вручил этому человеку медальон, как свидетельство того, что он всегда сможет впредь рассчитывать на поддержку со стороны дома Мендоза.

Мануэль снова заговорил и Сьюзен перевела его слова.

– Более века спустя один человек представил тогдашнему главе дома этот медальон и просил о помощи. Он был виноделом и стал партнером Мендоза в торговле вином. К тому времени формально евреи уже были изгнаны из Испании, и семья Мендоза были католиками, за исключением Рамона, который вернулся в иудаизм. Если бы он оставался в Кордове, всей семье пришлось бы испытать на себе, что такое инквизиция. И отец помог Рамону отправиться в Англию. Перед отъездом он дал ему этот медальон, который должен был служить связующим звеном между двумя ветвями дома – кордовской и лондонской.

Мануэль откашлялся. История была досказана, но он желал добавить к ней кое-что еще. И снова Сьюзен слушала бормотание старика, затем она повернулась к остальным.

– Дядя Мануэль говорит, что и Лили тоже имеет право заявить права семье Мендоза, как владелица этого кусочка. И требование ее должно быть удовлетворено. А она должна вернуть этот кусок, потому что медальон должен быть собран в единое целое.

Марк презрительно махнул рукой.

– Боже мой, времена теперь иные. Послушай Сьюзен, скажи ему по-испански, что…

Но Мануэль понял, что сказал молодой человек, и протестующе покачал головой.

– Он утверждает, что это было бы нечестно, что дом Мендоза никогда не идет на обман и не поступает в ущерб семейным традициям.

Марк повернулся к Лили, сопровождая слова извинительным пожатием плеч.

– Дорогая, я очень сожалею. Мы ведь очень старомодны и верны нашим феодальным привычкам и обычаям, как вы сами убедились. Скажите, пожалуйста, есть ли что-нибудь такое, в чем вы очень нуждаетесь и что мы могли бы сделать для вас в обмен на этот кусочек? О деньгах я не решаюсь спросить, но если бы вы были так любезны назвать свою цену, то мы, разумеется…

– Мне деньги не нужны, Марк, – тихо ответила Лили.

Она чувствовала, что Энди сейчас не сводит с нее глаз, но продолжала смотреть на его брата.

– У меня такое ощущение, что вы все обо мне знаете, – сказала она.

На мгновенье повисла тишина.

– Дорогая, нет необходимости… – начал Энди.

– Я понимаю, что нет необходимости объяснять, – перебила его Лили. – Но уж позволь мне оставаться и сейчас американкой. И выложить карты на стол. Я – незаконнорожденное дитя. Вы все здесь, я в этом не сомневаюсь, отлично знаете, кто мои родители и что они предпочли не общаться со мной в детстве.

Она дотронулась до своего кусочка, висевшего у нее на шее на золотой цепочке, и поднесла его к свету так, что он сверкнул.

– Но это очень загадочная вещь. Узы с семьей, можно сказать… Он не только завершает круг. Именно это в данный момент мне и нужно больше всего и именно об этом мне хотелось бы в данной связи заявить. Вы выясняете, что произошло в действительности с Роджером и каким образом это маленькое сокровище оказалось в Филдинге и расскажете мне об этом. И тогда я вам его возвращаю.

24

Нью-Йорк, Грэсмир, Лондон, 1981 год.

В Нью-Йорке стояла невыносимая жара. И на Лой такая погода действовала сильнее, чем когда-либо. Возможно, потому, что Энди вместе с Лили отправились в Лондон двумя днями раньше, и Лой никак не могла избавиться от смутного предчувствия грозящей катастрофы. Ей чудилось, что над ней завис огромный меч, готовый вот-вот опуститься на ее голову.

– С Лили все будет в порядке, – заверяла ее Ирэн, догадавшись о причинах ее беспокойства. – Я не сомневаюсь в этом. Мне кажется, что эта поездка в Англию для знакомства с родственниками Энди была сама по себе идеей очень разумной. Во всяком случае, это должно помочь ей обрести под ногами твердую почву.

– Не знаю! – ответила Лой капризным тоном маленького ребенка.

– Ты стала такая раздражительная, – отметила Ирэн. – Поверь. Волноваться не о чем. Все будет в порядке. Вот увидишь, Диего все же пойдет на какой-то разумный шаг, он уже, наверное, предпринял его.

– Откуда нам это знать? Я все думаю о том, что мы не сказали Лили всего, – добавила Лой, понизив голос.

– Не думай об этом, – жестко сказала Ирэн. – Забудь. Ты должна забыть.

По ее виду никак нельзя было сказать, какой душевный надлом она пережила всего несколько дней назад, когда они встречались на квартире у Лили. Теперь это решительная женщина, способная трезво оценить обстановку и принять правильное решение.

– Об этом знают лишь двое: я и ты. И незачем нам ни о чем ей рассказывать.

Лой открыла рот, чтобы возразить, потом снова закрыла. Это был груз последней лжи, истина, которую она смогла удержать на своих плечах даже вместе со своим сиамским близнецом в образе Ирэн, со своим вторым «я». Ирэн ошибалась, когда утверждала, что никто больше не знал. Диего знал тоже. Лой рассказала ему об этом очень давно. Если бы она этого не сделала, он никогда бы не пошел на то, чтобы позволить вторую пластическую операцию, обеспечившую им их маски, а тем самым – безопасность. Диего никогда об этом не упоминал и не шантажировал ее знанием этой тайны – до сих пор… Но Лой не сомневалась, что он ничего забыть не мог.

– Да, Ирэн, – сказала Лой, сумев скрыть вспышку нервозности, в чем преуспела за все эти годы, – ты совершенно права.

Через несколько минут, сославшись на головную боль, она отправилась к себе в гостиную, минуту задержавшись у окна и рассеянным взглядом окинула Десятую улицу – пыльную, пустынную, в металлическом блеске послеполуденного солнца. И тогда к ней пришло решение.

Лой уселась за стол и начала писать. Перо быстро скользило по листу бумаги. Это было как ритуал очищения, будто бумага обладала способностью впитывать не только чернила, но и весь тот яд, который накапливался в ней десятилетиями жизни во лжи. Примерно, через час она закончила. Аккуратно сложив пять исписанных страниц, она сунула их в конверт, заклеила его и после этого почувствовала облегчение.

В дверь раздался тихий стук. Сказав «войдите», Лой ожидала увидеть Ирэн, но это был Питер, он прошел к ней и поцеловал ее в щеку. Лой прижалась лицом к его груди и несколько мгновений боролась с желанием, бурлившем в ней, потом ей все же удалось подавить взрыв эмоций. Ее улыбка выглядела хоть и теплой и приветливой, но это была улыбка, которая лучше всяких слов объяснила ему, в каком состоянии она пребывала.

– Ну как ты? – Питер внимательно смотрел на нее.

– Я – хорошо. Было бы лучше, если бы мне довелось услышать что-нибудь о Лили, мне кажется, я так и не дождусь этого…

– Скорее всего, нет, – согласился он. – Вот что. Я прекрасно понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Но сейчас это скорее проблема самой Лили. Она должна принять решение по ней, свое собственное.

– Да, это так. Я очень бы хотела, чтобы это было не так…

По всей видимости, Питер заехал к ней по пути из своего офиса. Ослабив галстук и расстегнув воротник рубашки, он уселся в кресло.

– Боже, ну и духотища у тебя. Что, разве кондиционер не работает?

– Я не заметила, – призналась она. – Но ты прав, что-то с ним не так.

Питер встал, снял пиджак, бросил его на спинку кресла и, подойдя к окну, принялся хлопотать у кондиционера. Минут через пять у него вырвался вздох разочарования.

– Все это сложнее, чем мне показалось. Исправить своими силами я не в состоянии. Так что ремонтные мастерские Фоулера поднимают руки вверх.

Прикуривая, он смотрел на Лой поверх пламени зажигалки.

– Послушай, я собираюсь въехать сюда сразу после того, как Ирэн отправится к себе во Флориду и думаю, что тогда можно будет оборудовать здесь систему централизованного кондиционирования. Это гораздо удобнее и надежнее. Вот когда мы состаримся, тогда сможем оценить это по-настоящему.

В серо-стальных глазах Лой была печаль и это подтверждалось ее тоном.

– Питер, дорогой, я уже состарилась. И тебе следует взглянуть правде в глаза. Мне скоро исполнится шестьдесят пять.

– Вот как! – его подбородок дернулся.

– Следовательно, ты на пятнадцать лет меня моложе. И все это безумие.

– Где ты вычитала, что любовь – безумие?

– Об этом написаны горы книг, Питер. За всю историю человечества об этом написано столько, что…

Он погасил сигарету и опустился перед ней на колени. Лой запустила пальцы в его густую каштановую шевелюру. И все, что было у нее в мыслях, можно было без труда прочесть на ее лице.

– Скажи мне правду, – обратился он к ней. – Вот если бы все было наоборот, если старше на пятнадцать лет был бы я, тогда это не показалось бы тебе таким безумием, я не прав?

Она улыбнулась.

– Нет, конечно, тогда бы кое-кто мог бы, удивленно поднять брови, но не больше.

– Вот то-то и оно, – сказал он, вставая и придвигая свое кресло поближе к ней. – А я могу тебе сказать, почему мужчина должен быть старше. Это древнее табу, основанное на необходимости сохранения рода.

Он сидел напротив нее, завладев ее вниманием. Питер воплощал сейчас в жизнь ту идею, ради чего он и пришел сюда.

– Задумайся над этим, – продолжал он. – У мужчин нет какой-то конкретной возрастной границы, когда способность к оплодотворению исчерпана. И пока женщина не утратила способность рожать, мир по-прежнему признает и будет признавать так называемые неравные браки. Я думаю, что миру все же не грозит вырождение по нашей с тобой вине, как ты считаешь? Кроме того, мне бы доставило большое удовольствие стать вдруг отчимом для нашей Лили. Воображаю, какое мощное оружие обрели бы мы с тобой в борьбе с ее хорошо подвешенным язычком!

Лой усмехнулась, потом посерьезнела.

– Ты думаешь об этом? Я вижу, ты человек не только сердца, но и головы.

– Не очень-то я и задумываюсь, – признался Питер. – Понимаешь, когда ты сейчас сказала, сколько тебе лет, я был шокирован, не стану скрывать, я был в шоке. Но тут же понял, что я тебя люблю, несмотря ни на что, ни на возраст… ни на что. Выходи за меня замуж, моя дорогая Лой. Пожалуйста, будь моей женой.

Она покачала головой.

– Нет. Я тоже много думала об этом. И поняла, что я не могу выйти замуж за тебя. Просто не могу, и все.

– Но почему, черт возьми? Лой, ты же любишь меня?

– Да, – призналась она, ее голос звучал сейчас очень тихо. – Да, мой дорогой, люблю…

– Тогда в чем дело? В общем, решено, – торжествующе объявил он, вставая и протягивая к ней руки.

Лой уклонилась. Питер снова плюхнулся в кресло и недоуменно смотрел на нее.

Лой взяла со стола конверт, тот самый, в котором лежали пять написанные ею страничек.

– Нет, ничего не решено… Я очень и очень много об этом думала, дорогой мой Питер. Я не подхожу для замужества. Кроме того, что существует эта до абсурда большая разница в возрасте, мне необходимо… – Она колебалась. – Мне необходима свобода.

– Даже от меня?

– Даже от тебя.

Он помолчал.

– Значит, ты желаешь, чтобы я исчез из твоей жизни? – спросил он через несколько секунд, не в состоянии избавить свой голос от горечи и разочарования.

– Нет, – прошептала Лой. – Я скажу, что нет. Ты этого не заслуживаешь. Но я эгоистична, слишком эгоистична. Если бы ты ушел, я смогла бы это понять, но я не могу сказать, что мне этого хочется.

– Я не ухожу. Понимаешь, всю свою сознательную жизнь я был в поисках чего-то особого незаурядного. Иначе с чего бы мне оставаться в холостяках? В конце концов, я нашел, что искал. И не жди, чтобы я просто повернулся и ушел от этого…

– Питер, пойми, ведь так будет не всегда. Скоро, очень скоро мои годы дадут о себе знать, я начну разваливаться, дряхлеть, болеть. Не исключено, что на меня обрушится какое-нибудь старческое слабоумие, как нашу бедную Шарлотту. Что тогда?

– А может быть, меня завтра собьет машиной? – возразил он. – И после этого меня парализует. Или я заболею раком, ослепну, или… Да что об этом говорить. Что тогда?

– А тогда я все равно буду тебя любить и заботиться о тебе столько, сколько смогу, пока и со мной произойдет что-нибудь подобное. Вот так, дорогой.

– Хорошо, принимается. А вот тебе следует принять то, что сейчас, в данный момент, мы оба, слава Богу, живы-здоровы и любим друг друга. Так что давай вместе вцепимся в наше счастье. Оно, как ты могла заметить, на дороге не валяется.

– Я не спорю, не валяется, – она взяла конверт. – Я хочу, чтобы ты сделал для меня кое-что.

– Все, что в моих силах, – в тот же момент ответил он.

– Если что-то произойдет со мной или ты почувствуешь, что я тебе надоела, вот тогда прочти. Это обеспечит тебе… – она колебалась, не зная, как ей поточнее выразиться. – Это обеспечит тебе путь к отступлению, если это можно так назвать… Некое утешение для твоей совести, если таковое тебе потребуется.

– Это произойдет тогда, когда нам будет лет по сто пятьдесят, но даже и тогда я не планирую возненавидеть тебя или даже охладеть к тебе, – торжественно заявил он.

Лой не ответила. Она все еще держала в вытянутой руке конверт. Помедлив, Питер взял его и спрятал в карман.

– Ты не слишком любопытен? – спросила она.

– Думаю, что не очень. Явно недостаточно для того, чтобы это было моей отличительной чертой. И сомневаюсь, что когда-нибудь перекочую в лагерь любопытных. Ты знаешь, твое это коммюнике очень сбивает меня с толку. Так что же будет с нами? Что ты хочешь?

Лой наклонилась к нему и взяла в ладони его лицо.

– Я хочу, чтобы все оставалось между нами так, как сейчас, – сказала она. – Но условия нашего договора в любой момент могут быть пересмотрены, Питер. Причем и той, и другой стороной. Согласен?

– Согласен, – вздохнул он. – Значит, мне все еще можно готовиться вступить в роль отчима Лили?

– Можно…

Когда он поцеловал ее, она рассмеялась.

Сьюзен открыла дверь в комнату Шарлотты.

– Доброе утро, – приветствовала она сиделку. – Я пришла навестить мою кузину.

Женщина недоверчиво посмотрела на нее.

– Ей не рекомендуют волноваться. А визитеры утомляют ее.

– Ерунда. Я не какой-нибудь пришлый визитер. – Сьюзен обвела взглядом комнату.

Вязанье лежало на софе, повсюду на столах были разложены журналы.

– А где моя кузина? – поинтересовалась Сьюзен.

– Мисс Мендоза у себя в спальне, она предпочитает быть там. – Сиделка была полная приземистая женщина и движения ее были замедленными.

Когда Сьюзен вошла, она поднялась, теперь же, казалось, ее мешковатый серо-синий балахон врос в землю.

– У себя в спальне, – задумчиво повторила Сьюзен, медленно отстраняя женщину со своего пути. – Значит, я зайду к ней и побеседую с ней там. Это всего на несколько минут. – И прежде, чем этот цербер в образе сиделки успел опомниться, она уже входила в спальню к Шарлотте.

Закрыв дверь, она стала искать ключи, но их нигде не было видно. Что ж, вполне логично предположить, что Шарлотте запираться не дозволялось.

Кузине ее теперь было семьдесят один, она была на семнадцать лет старше Сьюзен, но выглядела древней старухой. Волосы ее были изжелта-белыми, истончившимися, а лицо представляло собой сеть морщин. Сьюзен почувствовала прилив жалости к этой старой женщине. Да, она сильно отличалась от той, которая осталась в ее воспоминаниях. Почему бы этой чертовой сиделке не подкрасить чуть-чуть волосы Шарлотте, чтобы они не были такого ужасного цвета? Или хотя бы время от времени не причесывать их?

Она подошла к сидящей возле окна Шарлотте.

– Здравствуй, дорогая, это я – Сьюзен.

Она наклонилась и поправила плед, прикрывавший ее костлявые колени. Сначала Сьюзен показалось, что Шарлотта не расслышала ее приветствия. Может, она оглохла? Она повторила уже громче:

– Шарлотта, ты ведь помнишь меня?

Изборожденное морщинами лицо медленно повернулось к ней, дрожащая рука протянулась и дотронулась до ее волос.

– Конечно, помню. Сегодня твой день рождения, если не ошибаюсь? Тебе сегодня пятнадцать?

Сьюзен вздохнула.

– Да, правильно. И у нас сегодня обед, праздничный обед. На столе будет все, что мне больше всего нравится. Жаркое из барашка с картофельным пюре и бисквит, залитый хересом и политый сливками.

– И креветки с пряностями. Обычно на закуску предпочитают давать сардины, но сегодня будут непременно креветки, потому как сегодня твой день рождения.

– А ты пригласила меня в свою комнату, чтобы показать мне сокровища. Ведь ты попросила меня придти к тебе, так, тетя Шарлотта?

– Я не помню… Наверное, попросила. Хочешь взглянуть на них?

– О да, да, конечно!

Шарлотта стала подниматься. Сьюзен протестующе вытянула вперед руку.

– Нет, нет, не надо, лежи. Ты скажи мне, где они и я их достану. Ты устала. Сегодня был трудный день.

– Устала. Да, устала. Бусы вон там, в выдвижном ящике, в том, который в подзеркальнике.

Сьюзен направилась к вытянутой формы столу с инкрустированной столешницей, покрытому парчовой салфеткой. Сьюзен выдвинула ящик, но он был пуст. Вот ужас! Зачем они отобрали у нее бусы?

– Здесь их нет, дорогая. – Она вернулась к кузине. – Может, ты их еще куда-нибудь положила, где-нибудь спрятала? В какой-нибудь тайничок?

– В тайничок. – Голос Шарлотты был лишен интонаций.

Вдруг у нее вырвался странный кашляюще-хрипловатый звук. Сьюзен потребовалось несколько секунд, чтобы определить, что это все же был смех.

– Никто не знает, где мои тайнички.

Шарлотта еще раз повернулась к Сьюзен. На какое-то мгновение в ее бесцветных глазах появились проблески разума, ей уже показалось, что перед ней вот-вот предстанет прежняя Шарлотта.

– Ты знаешь – я ведь лесбиянка. И не собираюсь этого отрицать. И вся эта чертова семейка должна принять этот факт к сведению. А ты, когда вырастешь, тоже будешь сторонницей лесбийской любви, Сьюзен?

– Думаю, что нет. Но считаю, что каждый должен иметь право выбора. У тебя сохранились письма в твоем тайнике, Шарлотта? От тех женщин, которые были твоими любовницами?

На ее глаза снова упала пелена.

– Я не рассказываю об этом.

– Но ты обещала мне показать твои сокровища. Скажи мне, дорогая, где твой тайник, чтобы я могла отыскать твои ожерелья? Ты же мне обещала, что покажешь их мне в день моего рождения.

Шарлотта не отвечала. Она отвернулась и уставилась через окно на розарий и стеклянные крыши оранжерей, тех самых, где полтора столетия назад безумно дорогая программа выведения роз подарила миру желтую розу-вьюнок под названием «Каприз Сисла». Сьюзен посмотрела туда, куда был устремлен взгляд Шарлотты.

– Кузен Сисл посадил этот розарий, – правда Шарлотта? Это было в 1839 году.

Ответ последовал незамедлительно, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

– Нет, он только начал им заниматься в 1840-ом. Никто, ни один человек из нашей семьи не знает историю дома так, как знаю я.

– Да, да, ты в этом деле – эксперт. А что тебе известно о старшем брате Сисла Джозефе? Он вел дневник?

– Разумеется. Все Мендоза всегда вели дневники. И я много читала таких дневников.

Сьюзен старалась скрыть свою радость и взволнованность этим неожиданным сообщением. Она находилась здесь уже десять минут и опасалась, что настроение старухи может в любую минуту перемениться и тогда все кончено. Она взяла ладони Шарлотты в свои, как бы желая помочь этой старушенции сбросить пелену времени.

– Пожалуйста, дорогая, могу я поискать в твоем тайничке? Я очень хочу посмотреть на твои бусы и может мне посчастливится отыскать и дневник Джозефа.

Пальцы Шарлотты, помертвевшие, холодные и малоподвижные вдруг напряглись.

– Ладно, так и быть – ведь у тебя сегодня день рождения. Вон там, на камине, одна из панелей легко откроется, если ты на нее чуть нажмешь.

Это крыло дома было построено во времена правления королевы Анны, где-то в последние годы XVI столетия, задолго до того, как здесь обосновались Мендоза. Камин был очень маленький и элегантный, он был облицован деревянными панелями, покрытыми резьбой, окрашенной в нежный цвет – нечто среднее между белым и светло-розовым. Сьюзен прошла через комнату и, подойдя к камину, стала нажимать на мраморные плитки. Сверху шли два ряда овальных панелей, составлявших обрамление. Она поочередно надавливала на каждую. Безрезультатно.

– А на какую панель, Шарлотта? Где мне надавить?

Ответа не последовало. Разум этой женщины снова был в тумане. Вдруг до Сьюзен донеслись звуки шагов. Кто-то направлялся к Шарлотте, скорее всего сиделка. Сьюзен, лихорадочно работая пальцами, нажимала на все панели подряд. Когда она добралась до конца первого ряда, она нашла спрятанную задвижку. Когда она ее отодвинула, панель подалась вперед и повисла на цепочке. Перед глазами Сьюзен в образовавшемся тайнике были четыре полочки. На них стояло с полдюжины коробочек, шкатулочек, некоторые обтянутые кожей, некоторые фарфоровые, другие покрыты шелком. Кроме того, здесь находились еще три толстых книги в кожаных переплетах и с золотым обрезом.

– Вот, посмотри, дорогая! Здесь твои ожерелья!

Открыв шкатулки, Сьюзен увидела целые нитки малахита, нефрита, темно-красного камня, который Сьюзен сочла за гранат. Взяв целую пригоршню этих ожерелий, она положила их на колени Шарлотте. Та, испустив кряхтяще-квохчущие звуки, принялась перебирать их сморщенными пальцами…

– Вот они, милые мои! Сколько же я вас не видела!

В этот момент двери открыла сиделка:

– Извините, мадам, но мне кажется… – Увидев, чем занята ее пациентка, она онемела. – Бог ты мой! Ну и ну! Это и есть те самые ожерелья, о которых она все время твердит? Мы их никак не могли найти. Ее светлость все время покупает для Шарлотты все новые и новые, но она их и видеть не хочет…

– Да. Но эти она захочет посмотреть. Там еще полно шкатулок с ними за панелью. Там есть один тайничок, его не сразу откроешь, но с краю есть небольшой рычажок, на который нужно надавить.

Сьюзен собрав переплетенные в кожу томики в стопку, подошла к кузине и поцеловала ее в щеку.

– Ну, я пошла, дорогая. Спасибо за твой подарок мне ко дню рождения.

Шарлотта не обратила внимания на уход Сьюзен. Она целиком была занята своими бусами, на шее у нее красовались три или четыре ожерелья.

– Дневник Джозефа в полном порядке, – объявила Сьюзен Лили и Энди на следующее утро.

Было около одиннадцати. Часа два назад закончился завтрак, потом Марк увел Лили в свой кабинет и долго расспрашивал ее.

– Мне нужно услышать от вас все, что вы об этом знаете, если хотите, чтобы я сумел разгадать эту загадку, Лили, – объяснил он.

– Я вам расскажу, как я его нашла, но вряд ли это прольет свет на узы, связывающие мой дом и вашу семью…

– Но именно с этого нам следует начать, не так ли? – настаивал Марк.

И Лили описала ему и Филдин, и ее старый дом и то, как Аманда Мэннинг приехала из Нью-Йорка, чтобы выйти замуж за Сэма Кента в 1870 году и все, что ей было известно об этой молодой женщине.

– Это звучит так, будто вы очень привязаны к этому городку, – улыбнулся Марк, когда Лили закончила свой рассказ. – Кто там живет сейчас?

– Никто, поскольку дом этот снесли несколько месяцев назад, чтобы освободить участок под новые застройки. Моя мать продала дом еще раньше, в семьдесят первом. Сейчас в Филдинге очень много строят, он постепенно становится престижным пригородом Бостона. Она так и не смогла произнести это без досады.

– Здесь та же история, – посочувствовал Марк. – Стыд и позор. Я не считаю это прогрессом.

Лили поднялась. Она не могла сидеть и разглагольствовать о новостройках с человеком, который, по-видимому, львиную долю своего состояния всадил в строительство…

– Боюсь это все, что я могу вам рассказать.

Марк тоже поднялся.

– Вы достаточно много мне рассказали, – сказал он, провожая ее к дверям. – Прежде у нас не было никаких зацепок для того, чтобы напасть на след Роджера Мендоза, вы же дали нам существенный ориентир. Нам теперь известна фамилия Мэннинг и это может в значительной степени упростить поиски. В Америке, да и не только в Америке, полно агентств, которые занимаются этим. Мне нужно будет тотчас же связаться с моими людьми в Нью-Йорке и велеть им немедленно приступать к делу.

«Вероятно, – это будет следующим заданием Джереми Крэндалла», – подумала Лили.

– Вы будете первой, кто узнает об этом, – заверил ее Марк, открывая перед ней дверь кабинета. – Могу я задать вам еще один вопрос? – осведомился он.

– Да, пожалуйста.

– Энди говорил мне, что вы собираетесь замуж за него… Мои самые наилучшие пожелания и поздравления по случаю вашего становления членом нашей семьи. Я буду искренне рад видеть в вас свою родственницу. Причем вполне… официальную…

Лили не усмотрела в этих словах намека на свое внебрачное происхождение. Марк, похоже, не собирался щелкать ее по носу этим упоминанием.

– Благодарю вас, – ответила она. – Я очень люблю Энди и уверена, что мы с ним будем счастливы. – И с этими словами удалилась.

Да прав был Энди, когда говорил, что всегда, где бы ни были эти Мендоза, там всегда существовали какие-то невидимые глазу глубинные течения. Как он был прав!

Сейчас она сидела в малой гостиной с Энди и Сьюзен, попивая кофе из тончайших фарфоровых чашечек и не обращая внимания на дождь за окном, а сосредоточившись на небольших книжицах которые, по утверждению Сьюзен, были дневниками Джозефа Мендозы.

– Шарлотта уже давно работала с ними, еще когда была в здравом уме. Там между страниц я нашла множество сложенных листков бумаги с ее пометками.

Сьюзен разгладила на столе эти листки. Она смотрела на них и не могла поверить, что эти аккуратные ровные строчки вышли из-под тех самых пальцев, которые она вчера видела трясущимися в спальне времен правления королевы Анны, но это было бесспорно так.

– Скорее всего, Шарлотта соотносила записи Джозефа с другими документами, которые она изучала в Библиотеке Британского музея, – продолжала Сьюзен. – Она собирала данные о том, как Рамон Мендоза в XVI веке обосновался в Ист-Энде.

Энди внимательно смотрел на исписанные листочки, и в нем пробуждалась хорошо знакомая страсть исследователя.

– Да это весьма кропотливая работа. Все эти отсылы снабжены указанием номеров страниц и названий книг.

– Зачем Шарлотта прятала эти дневники? – спросила Лили.

– Не думаю, чтобы она стала их специально прятать, – объяснила Сьюзен. – Мне кажется, она просто положила их в этот секретный ящик в своей спальне и потом забыла о них. К тому же, она часто уезжала и подолгу не жила здесь. А когда они с Ирэн отправились в Париж, она об этом начисто забыла, так и не вернув их обратно в библиотеку. А потом, когда она приехала сюда, разум ее уже дал осечку…

– Понятно, – сказала Лили. – А что там говорится об этом медальоне.

Сьюзен едва заметно вздрогнула. В отличие от Марка и Мануэля, она не горела желанием забрать у Лили этот фрагмент медальона. Она симпатизировала американке и от души сочувствовала ей, этой девушке, которой так сильно не повезло с ее настоящими родителями. Сьюзен хотелось лишь просто заполнить отдельные белые пятна неизвестности для удовлетворения своего любопытства.

– Не думаю, чтобы это смогло дать нам исчерпывающее объяснение. Джозеф, разумеется, упоминает о том, что медальон этот решено было поделить на части и о том, что один из кусочков отправился в Нью-Йорк вместе с его братом Роджером. Он посвятил этому целых два абзаца. Кроме этого, есть еще одно указание на это – письмо от Софьи, в котором сказано, что часть медальона должна отправиться в Америку.

– Что за письмо? – полюбопытствовал Энди.

Сьюзен пожала плечами.

– Понятия не имею. Во всяком случае, Роджер не желал ехать туда. Он вообще не хотел иметь ничего общего с бизнесом, он мечтал быть художником. – «Сущий бред» – как всегда по этому поводу высказался Джозеф.

В дверь очень деликатно постучали, и вошел дворецкий, объявив, что мисс Крамер просят к телефону. Лили последовала за ним и через несколько минут вернулась.

– Это Ирэн, – сообщила она Энди. – Она звонила от Лой. Они пожелали осведомиться, как обстоят мои дела.

Да, воистину, должен был наступить конец света, чтобы Ирэн Пэтуорт Крамер отважилась бы на междугородный телефонный звонок лишь для того, чтобы узнать, как мои дела.

Сьюзен от изумления открыла рот, и при этом у нее даже вырвалось какое-то невнятное восклицание, которое она безуспешно пыталась приглушить поднесенной ко рту ладонью. Но было поздно. Энди и Лили изумленно уставилась на нее.

– Вы сказали Ирэн Пэтуорт?

– Ирэн Пэтуорт Крамер, – торжественно объявила Лили, – моя мать, во всяком случае, женщина, вырастившая меня, та которую я воспринимала как мать. Лой Перес наделила ее такими полномочиями через несколько дней после моего появления на свет.

Энди повернулся к Сьюзен.

– Тебе ведь известно о причастности Ирэн к тому событию, которое имело место в Суоннинг-Парке? Уверен, что известно. Я всегда подозревал, что ты знаешь об этом. Ты ведь была в курсе всего, когда мой папенька носился как угорелый, выметая все, что хоть отдаленно могло послужить хоть косвенной уликой, хоть малейшей зацепкой после убийства…

Сьюзен, поколебавшись, вздохнула.

– Я думаю, что сейчас отрицать это бессмысленно. Но нельзя сказать, что я была, как ты выражаешься «в курсе». Когда Аманда Престон-Уайльд застрелила своего мужа, мне было всего одиннадцать лет. Единственное, что запечатлелось в моей памяти, так это слова дядюшки Йэна о том, что нам, мол, не следует распускать языки, если сюда заявятся эти типы из газет. В особенности нельзя было распространяться о секретарше Аманды Ирэн Пэтуорт.

– А чего ради ты держала это в себе все эти годы? Почему ты мне ничего не рассказала тогда, когда я впервые спросил тебя об этом в семьдесят первом году? И я не могу сказать, почему… Да потому, что вы все как один думали об Ирэн как о человеке, уже мертвом.

Сьюзен покачала головой.

– Ничего подобного! Она была очень молодой, когда это произошло. И всегда помнила то, что мне приходилось случайно слышать от взрослых: Ирэн была невинной жертвой. Вдохновительницами всего этого были Аманда и Шарлотта. Конечно, я свято верила, что Аманды уже не было на свете. Я и сейчас думаю, что она покончила жизнь самоубийством после того, как убила Эмери. Ты говоришь, Шарлотта не в себе. Стало быть теперь осталась лишь Ирэн, которая пребывает в здравом уме. И если бы она была достойна защиты и поддержки тогда, в тридцать девятом, то в таком случае она была бы достойна защиты и поддержки и в семьдесят первом.

– Черт возьми, – бормотал Энди. – Стоит мне только подумать о том, сколько бы ты смогла мне сберечь сил и времени…

– Да не сердись ты на меня за это, – протестовала Сьюзен. – Вспомни, как я тогда на Рождество, когда ты был в Кордове, натолкнула тебя на Шарлотту, заговорив с ней.

– Мне кажется, я помню это. Хотя весьма смутно. Но тогда я был не в состоянии усмотреть никакой связи.

Сьюзен закрыла один из томиков, лежавших на столе.

– Ладно, это не моя вина. А теперь твоя очередь ответить на один вопрос. Какое отношение все это имеет к Лой Перес?

– Ты знакома с Лой? – последовал контрвопрос Энди, он очень старался, чтобы это прозвучало как можно безразличнее.

– Конечно. И к тому же, все знали о том, что было у нее с Диего. Сьюзен сделала вид, что поглощена дневниками, стараясь не смотреть на Лили.

– И Лой была частым гостем в Кордове, куда приезжала навестить дядюшку Мануэля. Они сотрудничали во время войны. Лой – истинная героиня. Мануэль мне рассказывал о ней самые невероятные истории.

Энди и Лили посмотрели друг на друга. Именно имя Ирэн и заставило Сьюзен вздрогнуть. Она понятия не имела о том, кто такая была Лой, и об обмене фамилиями и внешностью. Им было достаточно взглянуть друг на друга, чтобы все понять.

А Сьюзен это было невдомек – она была занята собственными мыслями.

– Но откуда Лой знает Ирэн? Ах да, понимаю, – сказала она, уловив, видимо связь. – Лой должна знать ее, иначе как бы она поручила ей свою дочь, когда… – Сьюзен осеклась.

– Извините, я, наверное, что-то напутала. Да и для вас, Лили, это не очень-то приятно.

– Ничего, переживу, – заверила ее Лили. – У меня опыта в этом хоть отбавляй.

25

Жерновам этой мельницы, именуемой домом Мендоза, потребовалось всего четыре дня для того, чтобы перемолоть информацию, которую Марк получил от Лили. Если бы не выходной, не воскресенье, то они обошлись бы тремя.

Об их первом успехе Лили услышала в среду вечером после ужина.

– Кофе будет подан в Длинной Галерее, – объявил Марк. – Я уже распорядился. Мне необходимо поведать вам целую историю, и это место показалось мне наиболее подходящим.

Длинная Галерея шла через все здание по второму этажу восточного крыла. Одну стену занимали окна, выходившие на розарий, а противоположная была увешана портретами предков Мендоза. Энди уже показывал ее Лили днем раньше. Между прочим, во время этого осмотра подбородки очень многих предков, взиравших на них свысока с портретов в золоченых рамах, весьма походили на подбородок Лили, хотя Энди признался ей, что доселе не был склонен замечать подобного сходства Лили с почившими в бозе пращурами.

Вечером при свете ламп Галерея выглядела совершенно иначе, чем при дневном свете. Портреты растворялись во тьме, а на первый план выходили живые.

– Я сказал Девису, что мы позаботимся о себе сами, – так Марк объяснил отсутствие дворецкого. – И вот мы здесь и все для нас готово.

Слева на столике на колесиках были сервированы напитки, здесь же стояло несколько кресел. Лили устроилась поудобнее в одном из них, оправляя складки красных шелковых брюк, которые она надела вместе с пестрой марокканской туникой.

– Ты потрясающе выглядишь, – не удержался Энди и, садясь рядом с ней, пробормотал ей на ухо один из своих комплиментов, на которые он нынче не скупился. – И мне требуется собрать в кулак всю свою выдержку, чтобы не изнасиловать тебя прямо тут же.

– Тогда тебя нарекли бы Эндрью-насильником и в один прекрасный день повесили бы твой портрет вон там. – Она показала на портреты предков.

Марк предложил Лили бренди, налив ей рюмку из бутылки, на этикетке которой была изображена цыганка.

– Это и есть та самая Софья? – полюбопытствовала Лили, принимая хрустальный бокал с янтарной жидкостью.

Марк взглянул на бутылку.

– Не думаю, что здесь можно уловить ее сходство с Гитанитой, но то, что Софья – прообраз ее – это несомненно. Именно муж Софьи Роберт впервые начал отправлять морем херес в Англию, причем в бутылках с этикетками. До него вино прибывало в Англию только в бочках. Ну, а вслед за хересом сюда добрался и бренди.

Лили дождалась, пока каждый не получил свой желаемый напиток и пока Мануэль не выкурит свою единственную за день, позволенную ему докторами, сигару. Потом она пригубила крепкий коньяк. Лили не сводила взгляда с Марка. Тот сидел с чуть самодовольным видом. Невольно Лили дотронулась пальцами до висевшего у нее на шее кусочка золота. Марк, заметив это, понимающе улыбнулся ей. Лили спохватившись, поспешно отдернула руку.

– Ну что, я думаю, начнем, – осведомился Марк.

Из внутреннего кармана смокинга он извлек стопку сложенных вчетверо листков.

– Это было получено нами после обеда. Кстати сказать, прислано это было сюда совершенно новым способом. И мы проявляем к нему не только академический интерес. Называется это факсимильным копировальным аппаратом, но не сомневаюсь, что в недалеком будущем все его будут называть не иначе как факс. – Он представил всем на обозрение листок.

Бумага была белая и мягкая.

– Текст передается по телефонным линиям. Аппараты эти, конечно, пока дороговаты, но вскоре, помяните мое слово, они станут таким же обыденным явлением, как и телефон.

– Марк, – пробормотала Сьюзен, склонившись над текстом. – Ага, значит этот Роджер Мэннинг, который живет в Нью-Йорке с… – Она сделала паузу, надела очки и еще раз посмотрела на листок бумаги у себя в руках… – с 1840 года, когда он женился и по 1882 год, когда умер. Он был художником-любителем и владел небольшим художественным салоном в районе, который называется Мюррей-Хилл. – Она вопросительно посмотрела на Лили.

– Это в восточной части Манхэттена, – пояснила Лили. – В районе Тридцатых улиц.

К ней повернулся Энди.

– Вот что мне пришло в голову. А нам известно имя отца Аманды Мэннинг Кент? Его звали не Роджер?

Лили покачала головой.

– Понятия не имею, как его звали. И у меня не было повода интересоваться этим.

Марк откашлялся. Не отрывая взгляда от бумаг, он произнес:

– В 1846 году Роджер Мэннинг зарегистрировал рождение своего четвертого по счету ребенка – дочери. Ребенка назвали Амандой.

– Вот! – торжествующе воскликнул Энди.

– Но не забывайте, – продолжала Сьюзен. – В соответствии с тем, что мы читаем в дневнике Джозефа, его брат Роджер был очень недоволен тем, что его решили отправить в Америку, потому что он всегда хотел стать художником. – Она повернулась к Марку. – Говоришь, Роджер Мэннинг был художником-любителем?

– Да. Мне тоже приходилось видеть дневник Джозефа. Там есть места, подтверждающие, что Роджер не мог похвастаться коммерческим складом ума. Джозеф пишет, что его брат сделал неудачные вложения и потерял деньги, которые были ему вручены, чтобы основать американский филиал банка.

– Да, – согласилась Сьюзен. – Джозеф посылал дополнительные средства, но когда Роджер потерял и их, Джозеф, судя по всему, предпочел умыть руки. Если верить дневнику, он больше ничего о Роджере не слышал.

– Готов держать пари, что Роджер Мендоза сменил свою фамилию на Мэннинг, – сказал Энди. – Он не мог не хотеть освободиться от тех уз, которые приковывали его к семье после того, как все эти денежки пошли прахом в Америке. И в действительности, Роджер Мэннинг не кто иной, как Роджер Мендоза и отец той самой Аманды, которая когда-то жила в том доме, где выросла Лили и где она обнаружила этот фрагмент медальона.

Он повернулся к Лили и взял ее руку в свою.

– Похоже на то, что Марк ответил на твой вопрос, дорогая.

– Да, он сдержал свое обещание. – Лили освободилась от пальцев Энди и сняла с шеи цепочку с висевшим на ней медальоном.

– Минуту, – сказал Марк. – У меня есть еще кое-какая важная информация. – Он показал на кипу бумаг. – После того, как я изложил свою просьбу, в работу включилось человек пятнадцать экспертов. Один из них обнаружил в архивах Нью-Йоркского исторического общества бумаги, заметки, принадлежавшие Аманде Мэннинг Кент. Лили затаила дыхание.

– Не может быть! Ее заметки? Те, которые она сама писала?

Марк кивнул.

– Вот не знала… За все эти годы я столько передумала о ней, столько размышляла, но никак не могла предположить, что в один прекрасный день мне удастся узнать о ней так много. Интересно, а почему этих материалов, вышедших из-под пера Аманды, нельзя было найти в библиотеке Филдинга?

– Скорее всего, она доживала свои последние годы в Нью-Йорке. Когда она умерла, кто-нибудь из ее племянников или племянниц, видимо, собрал все это и решил отправить в «Историческое общество». В этом нет ничего необычного. Масса частных бумаг переживает подобную участь и большинство из них так и остается непрочитанным, пока какой-нибудь исследователь случайно не нападет на них во время своих поисков. Аманда была ничем не примечательной женщиной, и никому до нее дела не было. За исключением разве что нас. Я думаю… – Марк замолчал. – Хотя, что здесь говорить? Лучше я прочту вам весь отчет от начала до конца.

Немного подождав, он начал читать.

Нью-Йорк и Филдинг, 1841–1910.

Через несколько лет после своего прибытия в Нью-Йорк Роджер Мендоза женился на Ребекке Шульман. В Англии брат Роджера Джозеф перешел в христианство и присоединился к англиканской церкви. Роджер, хотя и не был фанатичным иудаистом, все же в душе считал себя таковым. Его невеста тоже была еврейкой, но именно Ребекка высказала предложение, что отныне ни он, ни она не будут проявлять никакого интереса к религии и откажутся признавать себя евреями.

В действительности же Роджер в неуспехе своих финансовых начинаний винил именно национальные предрассудки, с которыми ему пришлось столкнуться в Нью-Йорке.

– Не имеет никакого значения, какую религию мы будем исповедовать, – не раз говорил он Ребекке. – Американцы все равно из-за фамилии будут нас считать евреями.

– Значит, надо эту фамилию сменить, – заявила Ребекка. – Почему бы нам не стать Мэннингами? А тебе, Роджер, давно уж пора прекратить твои попытки стать тем, кем тебе никогда не быть. Так что забудь свою семью в Европе. И давай жить своей собственной жизнью, а не чужой.

И спустя несколько месяцев, мистер и миссис Мэннинг покинули фешенебельный центр, где они были известны как Мендоза, и перебрались в менее престижный район Тридцать Третьей улицы и Мэдисон-авеню.

Именно Роджеру пришла тогда в голову мысль попытать счастья, открыв художественный салон. И, собрав последние крохи своего капитала, выданного ему Джозефом, он открыл на Бродвее небольшой магазинчик, где продавал гравюры, акварели, масло. Это предприятие стало приносить ему скромный, но регулярный и надежный доход, и в период с 1841 по 1846 год Мэннинги произвели на свет четверых детей, младшей из которых была Аманда, она же была единственной девочкой в семье.

В 1870 году Сэмюэль Кент привез ее в Филдинг в качестве своей второй жены, Аманде Мэннинг Кент было в ту пору двадцать четыре года. Предложение Сэма подоспело как раз вовремя – ей уже казалось, что она обречена оставаться в старых девах. И Аманда знала, кто чинил ей препятствия в выборе мужей. Несмотря на самые хитроумные маневры ее родителей, продолжали циркулировать упорные слухи о наличии семитской крови в роду Мэннингов.

Аманда росла в полной уверенности, что слухи эти не лишены основания. Ей было известно, что ее отец и мать были от рождения евреями, хотя это довольно нелицеприятный факт никогда и нигде, кроме, как в кругу семьи, не обсуждался. Более того, Аманда всегда сознавала, что ей придется выходить замуж тайно от всех. Ей требовался такой муж, который не стал бы выискивать сомнительные места в ее родословной.

Когда ее отцу посчастливилось познакомиться с неким Сэмом Кентом и между делом пригласить его на семейный ужин к себе в дом, Аманда мгновенно разгадала намерения Роджера. Она держала глаза, стыдливо опущенными книзу, зная о том, что этот человек был на добрых четверть века старше ее и о том, что он был сражен ею. На следующий день она поинтересовалась у матери, кто был этот гость из Массачусетса.

– Мне показалось, что у него денег куры не клюют, – многозначительно отметила Ребекка. – И, как сказал твой отец, он знает толк в том, как с ними обходиться. Его жена умерла почти пять лет назад, дочери его повыходили замуж и живут отдельно. Она сопроводила свои слова глубоким вдохом. – Бедняга построил себе особняк вблизи Бостона, да только что толку с него, если он пустой.

В ту же секунду Аманда решила выскочить за этого Сэмюэля Кента. И это оказалось делом совсем нехитрым. Он и сам готов был пойти за ней хоть на край света.

В течение первых пяти лет существования этого брака у них появилось трое детей, две девочки и, наконец, радость и надежда Сэмюэля – сын, которого нарекли Томасом. Что касалось ее иудейского происхождения, то Аманда предпочла хранить его в глубокой тайне и от мужа, и от детей. Ни Томасу, ни его сестренкам она ни разу и словом не обмолвилась об их еврейском происхождении. Аманда была уже уверена, что унесет эту тайну с собой в могилу.

Сэмюэль Кент, дожив до восьмидесяти восьми лет, спокойно умер, завершив свою спокойную и безмятежную старость в 1908 году. Своим дочерям от первого и второго брака он оставил солидное наследство, но большая часть его так же, как и дом на Вудс-роуд, отошли к Томасу, которому было в ту пору тридцать три года, и который все еще оставался холостяком.

– Ты стал теперь состоятельным человеком, – сказала ему тогда его мать, вскоре после смерти Сэмюэля. – Пришло время и тебе жениться.

Томас продолжал бизнес, начатый его отцом, в течение десяти лет. Он до последнего цента знал, сколько унаследовал, знал также, сколько осталось его матери. Но холостяцкая жизнь, судя по всему, его устраивала, так же как и его квартирка на Бикон-хилл в Бостоне. В Филдинг он предпочитал приезжать лишь на уикэнды, а за домом присматривала Аманда.

– Ладно, посмотрим… – сказал он. – Времени еще достаточно.

Но Аманде претило пребывание в такой роли. И через год после смерти Сэмюэля она заявила, что желает возвратиться в Нью-Йорк и жить вместе со своей овдовевшей свояченицей. Хотя еще год она вполне может и подождать. И если ее сынок в течение этого срока не соизволит обзавестись хозяйкой для этого дома, то его придется просто-напросто заколотить досками. Томас Кент покорился судьбе. За два месяца до истечения срока ультиматума он привел в дом молодую особу по имени Джейн Шилтон.

Вскоре после их свадьбы, когда Аманда уже поковала чемоданы, чтобы отправиться в Нью-Йорк, ей снова вспомнилось то решение, которое заставило ее тогда, много лет назад, поступить именно так. Может у них с сыном состоялся разговор на эту тему, может при нем присутствовала и ее будущая невестка, но вопрос о происхождении стал известен и ее сыну и его невесте. Эта идея какое-то время не давала ей покоя, но потом она отошла на задний план. И, вероятно, это наличие семитской крови и послужило поводом к охлаждению отношений между Томасом и Джейн в этом маленьком городке Новой Англии. Джейн отказалась выйти за Томаса под каким-то надуманным предлогом.

Аманда решила не делать никаких заявлений по этому поводу, но все же записать все то, что ей в детстве нашептывали родители в их доме на Тридцать Третьей улице.

«Возможно, лет через сто, кто-нибудь возьмет и прочитает эти ее опусы, – думала она, – и поймет, что к чему». Это решение внесло в ее душу некоторое успокоение, но до настоящего покоя было еще далеко. Несмотря на то, что ее покойный муж очень бережно относился к нажитому им, при составлении завещания, у нее оставалась одна вещица, ни в каких завещаниях не фигурировавшая и принадлежавшая ей еще в качестве ее приданого. В день, когда должна была состояться свадьба, отец отдал ей на хранение нечто очень любопытное.

– Ты покидаешь мой дом, дорогая моя, я больше не несу ответственности за твое счастье, – торжественно произнес тогда Роджер Мэннинг. – Я вручаю тебе картину английского художника Констэбля. Он очень своеобразный мастер, который когда-нибудь в будущем может представлять большой интерес. И эта его картина тоже. – Одновременно с этим он вложил ей в ладонь маленький предмет. – Когда ты, не дай Бог, окажешься в очень большой нужде, когда исчерпаешь все средства, чтобы добиться помощи, возьми это и отправляйся в Испанию, в Кордову и предъяви это главе дома Мендоза. Тебе не нужно будет давать никаких объяснений, само по себе владение этим достаточно. И я обещаю тебе, какая бы помощь тебе не потребовалась, она будет тебе оказана.

Молодая невеста была весьма удивлена этим напутствием, причем в гораздо большей степени, чем самой этой маленькой штучкой.

– Папа, а если я действительно окажусь в нужде, то как сумею добраться до Испании? – задала резонный вопрос дочь.

– А вот это решать придется уже тебе самой. Но, как бы там ни было, поверь мне. Я не шучу, все действительно так. Это самая ценная вещь из того, что у меня есть. Из года в год это передавалось от отцов к сыновьям, потому что существуют правила, заведенные раз и навсегда, и они никогда не меняются. Братья твои – люди, способные позаботиться о себе. А ты женщина и тебе нужна защита и протекция, причем, в большей степени, чем им. Поэтому я и решил, что именно ты должна владеть этим сокровищем.

Аманда спрятала этот талисман в свой ридикюль.

– Спасибо, папа, – прошептала она, когда они прощались. – Я буду беречь его… Обещаю тебе это.

В вплоть до этого дня, когда паром увозил ее в Бостон, Аманда так и не рассмотрела как следует этот кусочек золота, который дал ей отец. Оказалось, что там по краю шли какие-то надписи, но буквы были ей незнакомы, и она понятия не имела, что они означали. Она положила медальон подальше, и мысли о нем отодвинула куда-то вглубь сознания, чтобы они хранились там, пока не возникнет в этом нужда.

Но, как оказалось, нужды такой не возникло. Не было в жизни Аманды больших потрясений и ничто не подвигло Аманду на то путешествие в Испанию, какое предрекал ей отец. И она, разумеется, никогда не обсуждала этот медальон с Сэмом. Заговорить с ним об этом значило бы заговорить о своем тщательно скрываемом прошлом. А заставить ее пойти на это могло лишь нечто совершенно экстраординарное, какое-то чрезвычайное обстоятельство. А обстоятельств таких, к счастью, не было.

К тому времени, когда ее Сэм почил вечным сном, а Томас женился, она уже почти забыла о существовании этого кусочка золота. Потом она случайно наткнулась на него среди других ее драгоценностей, которые она тоже упаковывала перед отъездом в Нью-Йорк. И поняла тогда, что еще до конца не выполнила свои обязательства.

И вот в последний вечер своего пребывания смотрительницей дома на Вудс-роуд Аманда открыла свою шкатулку, в которой хранила драгоценности, и извлекла на свет Божий нечто крохотное, завернутое в папиросную бумагу. Она долго держала его в руках, не разворачивая, и снова утвердилась в своем решении ничего не рассказывать об этом своему сыну. Но одновременно с этим она приняла другое решение, которое впоследствии, вероятно, смогло бы кое-что изменить.

После полуночи, когда все домашние спали крепким сном, Аманда незаметно прокралась в гостиную. В том, что ее не услышат, она была уверена, но все же решила запереть двери, и, несмотря на то, что в доме уже было электричество, решила воспользоваться единственной маленькой свечкой. Придвинув к камину одно из обтянутых красным бархатом кресел, она сняла еще одно из завещанного ей отцом – Констэбля. Рама картины была из массивного багета, Аманда едва справилась с ней, но все же ей удалось относительно бесшумно и очень аккуратно поставить его на пол. Эти хлопоты вымотали ее, ей стало жарко, и она была вынуждена передохнуть. Аманда подошла к дверям и еще раз прислушалась. Ей казалось, что шум, хоть и небольшой, мог привлечь чье-либо внимание, но в доме стояла тишина. Затем, вернувшись к камину, она принялась за работу и вскоре картина лежала лицом вниз на ковре. Как она и рассчитывала, между холстом и рамой имелась небольшая щель.

Золотой талисман лежал в кармашке ее пеньюара, он был запечатан в конверт. На конверте были написаны следующие слова: «Кордова, Испания. Дом Мендоза». Аманда увидела, что последнее слово было слегка смазано, но у нее не было с собой ни пера, ни чернильницы, чтобы поправить дело, а идти искать их означало лишний раз рисковать. Томас и Джейн могли в любую минуту проснуться. Она сложила конверт сначала вдвое, потом вчетверо и так до тех пор, пока он не превратился в маленький сверточек, и она смогла его сунуть под золоченую багетовую раму. Когда все было сделано, она, мобилизовав все свои силы, даже те, о наличии которых она и не подозревала, подняла картину, вскарабкалась на кресло и водрузила ее на прежнее место.

Теперь она была спокойна. Она не нарушила связи прошлого с будущим, она совершила то, что было в ее силах. Остальное – в руках Бога, или судьбы, или того, кто управляет людьми и создает тот неповторимый орнамент из обстоятельств, которые и составляют в конечном итоге человеческую жизнь.

Марк замолчал. Молчали и все остальные. Он неторопливо сложил листки и положил их на стол перед собой.

– Завтра вы получите письменную копию этого, Лили, – пообещал он.

– Благодарю вас, – негромко поблагодарила Лили. – А пока, пусть вот это останется у вас: чуть привстав, она отдала Марку свою часть медальона.

Мануэль бормотал по-испански слова благодарности.

– Дядюшка Мануэль сказал, что вы сохранили веру, – перевел ей Энди слова старика и обнял за плечи. – Мне хотелось бы заменить одно украшение на другое. Как ты на это смотришь?

– Энди, незачем это делать… Этот медальон принадлежит всем остальным и…

Он прижал палец к губам.

– Ни слова больше, женщина. Ты грозишь испортить великую минуту. Этот мой жест ни в коей мере не означает «зуб за зуб». Это нечто совершенно другое… – Энди сунул руку в карман. – Я давно собирался купить тебе что-нибудь поновее, но вдруг вспомнил одну вещицу и обратился к Марку с просьбой взять ее и он дал согласие. Это принадлежало когда-то Бэт Мендоза – моей прапрабабушке. – Он взял ее ладонь и надел на палец кольцо.

Лили посмотрела и восхищенно ахнула: на пальце красовался огромный рубин, сверкая в филигранной оправе серебра.

– Боже, ведь это такая роскошь… – прошептала она. – Я даже не знаю, что и сказать…

– Скажи, что ты не собираешься отказываться от своего обещания. Скажи это здесь при свидетелях. Скажи, что выйдешь за меня замуж при первой же возможности.

Лили подняла глаза. Ее улыбка сияла, как солнце.

– Я скажу это, я торжественно клянусь. Здесь при свидетелях.

Марк и Сьюзен восторженно зааплодировали, раздались радостные возгласы и пожелания.

– Послушайте, – радостно воскликнул Энди. – Слушайте вы, все древние Мендоза, древние как сам мир, Мендоза, полные таинственности, проклятье моей жизни, слушайте вы? Самая красивая, самая чудесная из женщин собирается замуж за меня, и я теперь уже не буду больше паршивой овцой среди вас, – после этого он обнял и поцеловал Лили.

Большая часть следующего дня для Лили прошла в золотой дымке блаженства. Она любила Энди, он любил ее и до конца жизни они пребудут вместе. Большинство вопросов, мучивших и одолевавших ее, получили ответы, другие же были просто забыты. Конечно, оставались еще и трещины, и шрамы и груз пережитого. Но думать о них не следовало, не позволит она им и дальше омрачать ее счастье.

Но очень скоро, как это водится, явилось прошлое и требовательно постучалось в дверь. Новость эту принесла с собой Сьюзен. Она отыскала Лили и Энди в Длинной Галерее вскоре после пяти. Оба они стояли под портретом Бэсс Мендоза, умершей в 1807 году. На картине была изображена Бэсс в свои лучшие годы, восседающей в якобинском кресле с высокой спинкой в роскошном изумрудно-зеленом бархатном платье.

– Взгляни, – сказал Энди. – У нее на пальце кольцо. Его можно разглядеть в складках ее юбки.

Сьюзен посмотрела на картину.

– Да, точно, ты не ошибся. Это кольцо с рубином. Бэсс была из тех, кого называют стяжателями, и ей всегда было нужно заиметь что-нибудь раньше других. После нее осталось многое, в частности, великолепное столовое серебро XVIII века. Я хочу предложить Марку, чтобы он подарил вам этот набор к свадьбе. Я… – Сьюзен спохватилась. – О Боже, Я же совсем забыла, для чего я вас искала!

– Так для чего же? – Энди заметил, что она была необычайно бледна и обеспокоена. – Давай, Сьюзен, выкладывай, что там у тебя стряслось?

– Диего, – ответила Сьюзен. – Он здесь…

У Лили вырвался короткий вскрик. Потом она стала озираться по сторонам, как будто Диего Парильес Мендоза должен был засесть здесь, в каком-нибудь укромном уголке Длинной Галереи.

– Здесь – недоверчиво переспросил Энди. – Какого черта он явился сюда?

– Он не докладывает, – ответила Сьюзен. – Полагаю для того, чтобы познакомиться с Лили.

Энди поморщился.

– Это не в его духе. Он предпочитает сидеть как паук в центре паутины и призывать мух к себе. Он…

– Я не муха, – перебила Лили.

Голос ее звучал спокойно, хотя и дрожал.

– Он спрашивал обо мне?

Сьюзен избегала смотреть ей в глаза.

– Нет, не спрашивал. Он неожиданно приехал, полчаса назад и сейчас Мануэль, Марк и он пьют чай. Насколько мне известно, Диего вообще ничего никому не стал объяснять. Так что можно лишь строить догадки, но я ни в коем случае не желаю вас запугивать.

– Спасибо, – невесело усмехнулся Энди.

– И часто он приезжает сюда вот так, как сегодня? – поинтересовалась Лили.

– Не думаю, – ответила Сьюзен. – Во всяком случае я этого не логу припомнить. Он даже в Кордове нечастый гость. Как выразился Энди, он предпочитает всех вызывать к себе.

Энди повернулся к Лили, и взяв ее ладони в свои, легонько сжал их.

– Ну так что? Может быть, пожелаешь бесстрашно забраться в логово льва, пусть даже не в его собственное? А что? Взять вот так и войти без всяких предупреждений. Интересно знать, как он себя поведет тогда?

По его вопросу Лили поняла, что Энди не шутил, а действительно хотел, чтобы она это сделала. Лили казалось, что ей этого ни за что не одолеть. Она покачала головой.

– Мне все это как-то необходимо переварить. Понимаешь, он здесь.

«Он здесь! – кричал внутренний голос Лили. – Он приехал сюда! Значит, ему не все равно…» Другой голос нашептывал ей, чтобы она сохраняла спокойствие и вела себя осторожно и ни на что не надеялась, чтобы вновь не оказаться разочарованной.

– В семь тридцать мы собираемся пить шерри в библиотеке, – объявила Сьюзен. – Почему бы этот разговор не оставить до вечера?

Лили одевалась с необычайной тщательностью, массу хлопот доставили прическа и макияж. И, когда она, в конце концов, вышла из ванной, ждавший ее Энди без труда догадался, каково было у нее на душе.

– От твоего вида дух захватывает, – попытался он приободрить ее. – Мне казалось, ты напялишь на себя что-нибудь черное.

– Я ведь не на похороны иду, – раздраженно ответила Лили.

Она выбрала платье из светло-голубого крепдешина с короткой юбкой в складку, едва доходившей ей до колен. Это платье полгода назад, еще тогда, в другой жизни откопала на какой-то распродаже Лой и настояла на том, чтобы Лили его непременно купила. Это воспоминание вызвало у Лили раздражение, не собиралась она сейчас предаваться размышлениям о Лой.

– Пойдем, – коротко сказала она.

Они прибыли к вечернему ритуалу, предшествовавшему ужину одними из последних. Марк, Мануэль и Сьюзен, стоя у камина о чем-то разговаривали. С ними был еще какой-то пожилой мужчина. Когда Энди и Лили вошли в библиотеку, этот стоявший чуть поодаль, пристально посмотрел на них. Разговор затих, в столовой повисла напряженная тишина.

В полном молчании Лили проследовала вперед, казалось она каждым своим шагом добавляет напряженности в эту и без того достаточно наэлектризованную ситуацию, несколько любопытных пар глаз следили за ней. Наконец она остановилась перед своим отцом.

Первым заговорил он, не желая, видимо, терять время понапрасну на эти лицемерные представления кто есть кто.

– Стало быть, это и есть Лилиан, – проговорил Диего на своем безукоризненном английском.

Она почувствовала, как Энди придвинулся к ней ближе и взял ее за руку, но не отводила глаз от Диего.

– Лили, – поправила она его, удивляясь себе, потому что, в общем, ничего не имела против такой интерпретации ее имени.

– Хорошо, Лили так Лили, – согласился Диего. – И вы, значит, выходите замуж за Энди. Очень хорошо, я одобряю.

Лили онемела. Он что, на самом деле вообразил себе, что все только и ждут его одобрения или запоздалого благословения? Она смотрела в его глаза, которые были того же цвета, что и у нее, заметила небольшую ямочку у него на подбородке. Лили жаждала увидеть в этом лице хоть каплю сострадания или заинтересованности, но Диего сохранял маску безразличия.

Мануэль переводил взгляд с Диего на Лили. Он выжидал – все сейчас выжидали. Все ждали, когда же Диего произнесет нечто фундаментальное, свидетельствовавшее о признании им Лили в качестве своей дочери. Но этого не произошло.

Марк откашлялся.

– Вероятно, есть смысл поужинать?

И вся небольшая группа скопом двинулась в столовую; каждый играл заранее отведенную ему роль, словно ничего особенного и не произошло. Марк рассаживал присутствующих. Диего было рекомендовано усесться справа от Марка, Энди занял место рядом с Лили. Еда была, как обычно, восхитительная, мало-помалу завязалась и застольная беседа. Марк ухитрился втянуть Диего в какую-то запутанную дискуссию по не менее запутанному вопросу, имевшему отношение к международному банковскому праву. Сьюзен, Мануэль и даже Энди поочередно вставляли свои комментарии и замечания.

Только Лили не произносила ни слова.

Голоса остальных доходили до нее словно издалека, их заглушала какофония других голосов, тех, которые старались перекричать друг друга. У нее кружилась голова. Один раз Энди склонился к ней и прошептал.

– Так держать!

– Все в порядке, – шепотом успокоила она его.

Но было все как раз не в порядке. Она изо всех сил старалась не свалиться в бездну отчаянья, не дать засосать себя болоту безнадежности и стыда. Ее опущенные под роскошную скатерть роскошного стола руки сжались в кулачки, да так, что ногти впивались в кожу ладоней и боль от этого, казалось, помогала ей сохранять рассудок и контроль над собой, хоть как-то ощущать свое физическое присутствие на этом свете. К дьяволу этого Диего! Не доставит она ему такого удовольствия, как созерцание ее истерики или демонстративного ухода из-за стола. Она выпрямилась, повернулась к Сьюзен и поинтересовалась у нее, сколько же лет этим изумительным хрустальным подсвечникам.

– Они привезены из Франции, – ответила Сьюзен, поняв каких героических усилий стоило Лили держать себя в руках. – Своим появлением в доме они обязаны Чарльзу Мендозе, который выиграл их в карты. Лет до пятидесяти Чарльз был вполне благопристойным джентльменом, потом вдруг стал испытывать болезненное пристрастие к карточной игре, видимо пытаясь азартной игрой поправить свое довольно шаткое финансовое положение.

Внезапно Диего обратил свой взор на двух женщин.

– Все, истории, житейские истории… В семье Мендоза жить без них не могут, – язвительно прокомментировал он.

– Но ведь именно они и составляют нашу большую историю, Диего – защищалась Сьюзен. – Наше право первородства, можно сказать.

– Или наше проклятье, – ядовито добавил он.

– Тебе не нравится, когда пересказывают старые легенды? – спросил Марк.

Диего вздохнул.

– Наверное, все-таки не нравится, я не могу сказать точно. – Он искоса взглянул на Лили. – Одно могу сказать с определенностью – все эти экскурсы в прошлое иногда очень болезненны. Никогда нельзя быть уверенным до конца, что за скрытые обманы подкарауливают тебя, и как ты воспримешь их позже.

Лили уже открыла рот, чтобы ответить ему. Ей очень хотелось сказать ему, что это не она обманщица, а скорее, наоборот, но прежде чем эти слова были произнесены, она заметила негодующе-протестующий жест Диего и восприняла это как требование молчать.

А ужин тем временем продолжался. Все старались перещеголять друг друга в подаче факта неожиданного приезда сюда Диего, как чего-то само собой разумеющегося, будто присутствие на ужине его самого, или присутствие неизвестно откуда взявшейся дочери, не было чем-то совершенно беспрецедентным, как и его беседы с дочерью, которую он до этого в глаза не видел. Лили никак не могла заставить себя не смотреть на него, но он с неутомимой последовательностью ни разу не взглянул в ее сторону.

«Задумайся о нем, – говорила себе Лили. – Попытайся понять его, проанализируй его поведение. Попытайся смотреть на него просто как на обычное человеческое существо. На обычного человека, каких миллионы, а не как на некого монстра, вдруг выплывшего из ее прошлого. И о том заодно, что именно тот человек, существует в действительности, а не тот, о котором она мечтала и видела в снах, и который, якобы любил ее еще до ее рождения, который заботливо откладывал деньги на ее образование и жизнь – того человека не было на свете. Это она Лили Крамер, выдумала его, а теперь пришло время избавляться от этой иллюзии».

Диего не выглядел моложе своих семидесяти одного года, но красота, которая отличала этого человека в молодости, не поблекла окончательно, она все еще сохраняла ауру. Легко было понять Лой Перес, которая однажды увидев его, свято уверовала в его неотразимость. Несомненно, противостоять этому человеку было невозможно. В какой-то момент внутреннего озарения Лили поняла, почему Диего так возжелал увидеть ее.

Все дело было в Лой. Именно Лой интересовала его, а не Лили. Он явился сюда для проверки фактов. Он желал воочию убедиться в том, что рассказанное ему несколько месяцев назад в Испании, правда, а не ложь. А что до самой Лили? Для него это было не суть важно. Лили оставалась для Диего существом очень далеким. Главное состояло в том, чтобы убедиться, что всего лишь однажды, один-единственный раз за все эти безоблачные годы жизни при нем, Лой ему солгала.

Лили смотрела на его профиль, потому как в анфас он предпочитал не поворачиваться, и с каждой секундой все больше и больше убеждалась в своей правоте и крохотная искорка надежды угасала.

Дворецкий расставлял на столе хрустальные вазочки с малиной и взбитыми сливками, когда в дверях появилась молоденькая горничная. Марк и Сьюзен вопросительно посмотрели на нее, она, едва переступив порог, остановилась и кивнула Диего. Тот наклонил голову, это должно было быть сигналом, чтобы та ушла, и девушка бесшумно исчезла. Все с нетерпением уставились на Диего. Выждав момент, он заговорил.

– Марк, ты должен простить мне злоупотребление твоим гостеприимством, но я все же решил пригласить еще одну гостью, – объявил он. – И вот она здесь.

Прежде, чем Марк успел что-либо ответить, в столовую вошла Лой.

26

Лондон, Вифлеем, Коннектикут, 1981 год.

При появлении Лой мужчины поднялись, но первым ее приветствовал Мануэль. Он подошел к ней и расцеловал ее в обе щеки.

– Не знаю, почему ты приехала сюда, но для меня нет большей радости, чем видеть тебя, девочка моя, – бормотал он по-испански.

Мануэль повернулся к Марку.

– Ты не знаком с Лой Перес?

Марк склонил голову в легком поклоне.

– Нам приходилось встречаться.

Обычная сдержанность, казалось, в этот день изменила Лой. Она пребывала в смятении.

– Пожалуйста, прошу всех простить меня за то, что я вот так, без предупреждения врываюсь к вам и нарушаю покой вашей семьи, но так пожелал Диего. Он сказал, что…

– Да, да, я все понимаю, – нетерпеливо перебил ее Марк. – Садитесь, пожалуйста. Вы ужинали? Что вам предложить?

– Ничего, благодарю вас. – Лой охотно уселась на предложенный ей стул.

То, что она уселась рядом с Лили никому из присутствовавших не показалось случайным.

Лили не отваживалась смотреть на нее, она, склонив голову, уставилась на сцепленные, побелевшие от напряжения пальцы рук, лежавшие на скатерти.

Диего откашлялся.

– Марк, я еще раз прошу простить меня. Если ты позволишь, мне и Лой хотелось бы побыть некоторое время с нашей дочерью.

Голова Лили дернулась. Наконец-то он решился на то, чтобы назвать вещи своими именами. Уж не ожидал ли он, что она сейчас с воплем благодарности бросится ему на шею? Поздновато было для таких мелодраматических сцен, и за исключением этого почти рефлекторного движения головой, она ничем не выдала своей реакции на запоздалое заявление своего отца де-факто.

Только что усевшийся Марк снова был вынужден подняться, вслед за ним встали Сьюзен и Мануэль и тут же покинули столовую. Лишь Энди не пошевелился.

– Если это касается Лили, то не может не касаться и меня, – заявил он.

В его голосе слышалась неприкрытая воинственность.

– И пока она сама не попросит меня об этом, я никуда отсюда не уйду.

– Останься, пожалуйста, – пробормотала Лили.

Диего примирительно пожал плечами.

– Как пожелаешь, – не стал протестовать он и направился к буфету налить для Лой бокал хереса.

Он даже не поинтересовался, хочет ли она. Ему не было необходимости задавать такие смешные вопросы. Диего знал, чего она хотела, а чего нет. Он вообще все знал наперед об этой женщине.

– Вот, возьми, дорогая, – сказал он, протягивая ей бокал.

Благодарно улыбнувшись ему, Лой возложила ладони на тонкий широкий бокал и, прежде чем заговорить, отпила большой глоток. Обращалась она к Лили.

– Я приехала потому, что Диего считает, что у нас с ним есть, что объяснить тебе.

– Объяснить? – эхом повторила Лили.

В ее голосе чувствовалась горечь.

– А разве здесь мало было сказано? Да и сделано было, я уверена больше, чем достаточно.

Лой отшатнулась от этих слов Лили, как от удара. Энди взглянул на Диего, ожидая, что тот взорвется, но старик по-прежнему оставался спокоен.

– Лили, – обратился он к ней, – послушай меня. – Диего наклонился к ней, желая, чтобы она смотрела ему прямо в глаза, и она подняла голову.

– С тех пор, как мы два часа назад впервые увидели здесь друг друга, ты ждешь от меня, что же я должен сказать. Ты ждешь от меня чего-то такого, что позволило бы тебе убедиться в том, что я способен понять источник твоей боли, верно оценить и свою собственную роль в создании причин, эту боль вызвавших. Но я не могу, я не в силах сделать это, потому что прочувствовать и воспринять боль другого, как свою собственную не дано никому. Надеюсь, ты способна понять эту нехитрую истину. И еще надеюсь, что ты способна простить меня и за то, что я как и любой другой, лишь пленник своей судьбы, не более того.

– Вы просите меня простить вас? – прошептала Лили.

– Да, я прошу тебя об этом. Но не потому, что я жажду этого прощения, а для того, что ты сама в нем нуждаешься. Твое прощение для меня роли не играет, оно даже для Лой не играет роли, – тихо добавил он. – А вот для тебя это жизненно важно. Дело в том, что в ненависти, в способности ненавидеть Мендоза достигли своего рода совершенства. И всегда готовы к отмщению, но каждый раз нам приходилось платить слишком высокую цену за эту готовность. А я не желаю платить такую цену, и твоя мать тоже не желает. Мы…

– Есть что-то, что вам следует знать, – перебила его Лили дрожащим от волнения голосом. – Вы – не мой отец, а она – не моя мать и это факт, не подлежащий обсуждению.

– Я понимаю это, – с готовностью согласилась Лой. – И я для себя лично ничего не жду. Но то, что сказал Диего – правда. Ненависть равносильна яду. Она устремляется в кровь и способна отравить все.

Лили стояла с опущенной головой, сжимая и разжимая кулаки. В ней шла борьба и когда она, несколько мгновений спустя, заговорила, слова выходили из нее с трудом, медленно. Она обращалась к Лой.

– Уже много дней я пытаюсь разобраться в этом. В том, что я чувствую. Почему не питаю ненависти к вам. А вот его, – она кивнула в сторону Диего, – его мне ничего не стоило возненавидеть. И я возненавидела его. Не знаю, смогу ли я простить. Кое-что я, конечно, понимаю. Вы жили и сейчас живете в таком мире, где роль отдавать приказы для вас привычна, где вам всегда удавалось добиваться такого хода вещей, который вас устраивал. Разумеется, когда вы пришли к заключению, что вы беременны, это должно было означать, что вы оказались в очень непростой ситуации. Это я понимаю. Я даже могу понять и то, что вы пожелали отдать меня кому-то. Сначала не понимала, но чем больше я над этим размышляла, тем больше приходила к пониманию, что именно такая реакция на ту ситуацию могла иметь место. Вы оказались в таком положении, когда были вынуждены выбирать между мною и человеком, которого вы любили. – Сказав это, Лили метнула быстрый взгляд на Энди, потом снова смотрела на Лой. – Окажись я в вашем положении, я думаю, что я сделала бы тот же выбор. Но, – она замолчала, слова, казалось, застыли у нее на губах.

И вдруг и Диего, и Энди исчезли – их больше не было, они растворились, улетучились под напором той мощной лавины эмоций, которая теперь бушевала вокруг обеих женщин.

– Но что? – допытывалась Лой, с мольбой протягивая руки к Лили, в последние две недели этот жест должен был войти у нее в привычку. – Что? Скажи мне, Лили, умоляю тебя! Не оставляй ничего недосказанным, и так уже слишком много недосказанного между мною и тобою.

– Ирэн, – прошептала Лили. – Ирэн. – Имя это обжигало ей горло, от него саднило.

Ее трясло.

– Ирэн – это то, чего я не могу понять.

Лили смотрела куда-то вдаль, мимо Лой. Казалось, она вглядывалась в прошлое, пытаясь оживить его, сделать осязаемым, реальным.

– То, что я сейчас говорю – ужасно, ведь я предаю женщину, которую я всегда считала и теперь считаю своей матерью. Но разве вы не видите? Ведь все оказалось как нельзя лучше. Ирэн была для меня хорошей матерью во всех отношениях. Мне не в чем упрекнуть вас в этом смысле, но как вы могли знать тогда, как все обернется?

Несмотря на отчаянные попытки Лили сдержаться, голос ее становился громче, срывался почти на крик.

– Если взять вашу с ней судьбу, биографию, как, во имя Бога, как вы могли доверить ей растить вашего ребенка? Если вы любили меня, как вы могли так поступить?

Лой опустила голову. Ее дрожащие плечи говорили о том, что она плакала, хотя рыданий слышно не было. Диего подошел к ней, взял ее за подбородок и вытер платком струившиеся по ее щекам слезы.

– Не плачь, – успокаивал он. – Расскажи ей. Она должна знать обо всем, может быть тогда в ее сердце и твоем тоже наступит покой.

Англия, 1939 год.

Седьмого апреля в день Страстной пятницы единственный тусклый солнечный лучик коснулся напоенной влагой земли сада в одном из уголков Сассекса. И уже на ступеньках дома леди Суоннинг впервые этой весной услышала кукушку.

Дом безмолвствовал, как она и предполагала. В оружейной комнате она быстро нашла то, что ей требовалось, «маузер», который Эмери позаимствовал у плененного немецкого офицера во время войны. Прошлой ночью, когда муж спал, она обзавелась ключами от обставленного в духе времен царствования короля Иакова I кабинета, где ее супруг держал патроны. Это было несложно. Как несложно было и зарядить револьвер и спрятать его в кармане ее твидового жакета.

Аманда вернулась в длинный коридор, шаги ее заглушались плотным ковром восточной работы. Через несколько секунд она, уже стоя перед дверью кабинета, снова посмотрела на часы. Было два сорок пять.

Аманда пришла минута в минуту. Улыбнувшись про себя, она вошла в кабинет. Эмери стоял спиной к ней у балконных дверей, из которых открывался вид на розарий. Его высокая фигура застила тусклый свет пасмурного дня.

– Снова заладил окаянный дождь, – произнес он, не поворачиваясь.

– Да.

Аманда достала пистолет и сняла его с предохранителя. Щелчок был почти не слышен.

– Но, ничего не поделаешь – надо идти.

– Нет, – тихо молвила она. – Не думаю, чтобы мы пошли. Сегодня мы с тобой туда не пойдем.

– Не будь глупой. Мы же не можем…

С недовольным видом Эмери повернулся и остолбенел, заметив в ее руке револьвер.

– Зачем ты взяла пистолет?

Она не ответила. Незачем было отвечать, все и так было ясно. Ее намерения в объяснениях не нуждались.

Эмери и Аманда продолжали смотреть друг на друга. Часы с кукушкой, стоявшие на его вишневого дерева письменном столе, громко отсчитывали секунды.

– Ну, – в конце концов нарушил молчание Эмери, – стреляй, если ты собралась стрелять. Или все же не надо, лучше нам отправиться в церковь.

Маленькая ладошка Аманды изо всех сил сжала рукоятку пистолета. Она почувствовала, как ее указательный палец вот-вот должен был пройти мертвый ход, но она никак не могла заставить себя нажать на спусковой крючок.

– Ты сам во всем виноват – шептала она. – Я должна тебя убить, потому что ты всегда был и оставался дураком.

Эмери смог даже пожать плечами и едва заметно улыбнуться.

– Ну, знаешь, быть дураком – не такое уж и большое преступление, кроме того, я не считаю, что был дураком. А теперь, пожалуйста, отдай мне то, что у тебя в руке. Я думаю, так будет лучше для нас обоих. – И он протянул к ней руку.

Аманда неуверенно взглянула на мужа, а потом снова на пистолет. Вдруг на фоне балконной двери появился силуэт и она открылась. Аманда ахнула.

Эмери повернулся.

– Ирэн! Слава Богу! Пожалуйста, помоги мне убедить Аманду в том, что она совершает страшную глупость и, кроме того, подвергает себя огромному риску, не говоря уж обо мне.

Он по-прежнему оставался стоять у письменного стола. Ирэн обошла его, не спуская с него глаз.

Что-то похожее на страх появилось в его глазах.

– Ирэн, – снова произнес он. – Ирэн!

Ирэн прошла к Аманде, не глядя на нее, она протянула руку за пистолетом.

– Отдай мне револьвер, – потребовала она.

Аманда послушно отдала ей «маузер».

– Ты что, собираешься…

Ее слова оборвали два выстрела.

Тело Эмери отшвырнуло силой пуль, попавших в него. Хотя револьвер был небольшим, но двух выстрелов в упор было достаточно, чтобы он, повернувшись вокруг своей оси, рухнул на пол лицом вниз метрах в трех от письменного стола.

Ирэн застыла на месте с дымящимся пистолетом в руках. По телу Аманды прошли судороги, как будто стреляли и в нее. Всхлипывая, она опустилась у ног Ирэн на колени.

– Я не могла. Ох, Ирэн, я просто не могла. Пойми меня, Ирэн!

– Я предполагала, что именно так и произойдет. Поэтому я и решила остаться в саду. Поднимайся, тебе необходимо взять себя в руки, Аманда. Я сейчас исчезаю, а тебе нужно оставаться здесь и сделать вид, будто ты только что обнаружила тело.

Какое-то мгновение Аманда смотрела на свою старую дорогую подругу.

– Нет, – сказала она. – Я не выдержу. Я и этого не смогу выдержать. Они сразу же станут задавать мне все эти вопросы, я чувствую, что я на части развалюсь. Ведь я же соучастница.

Она поднялась с пола и оправила свой жакет, пригладила волосы. С момента выстрелов прошло не более двух минут. Времени у них оставалось очень мало. Аманда выхватила револьвер из рук Ирэн.

– Тебе надо уходить. Отправляйся в свою комнату и оставайся там, как было договорено.

Ирэн колебалась. Она услышала шаги слуг на лестнице. Шли секунды. Аманда смотрела на Ирэн, а та на нее. Торопливые шаги приближались. Ирэн открыла одну из дверей и проскользнула в полутемный коридор.

Аманда, бросив короткий взгляд на распростертое на ковре тело, бросилась к балконным дверям, ведущим в сад, где ее должна была ждать Шарлотта.

– Вот теперь это действительно все, – тихо сказала Лой. – Теперь тебе все известно.

Этот рассказ охладил ее. Она говорила очень тихо, без аффектации, почти буднично, что лишь усиливало ужас описываемых ею событий.

– Я, а не его жена застрелила Эмери Престона-Уайльда. Аманда не смогла этого сделать. В последний момент она испугалась. В ней всегда преобладали нежность и доброта. Она знала, что он был нацистом, и понимала, что совсем немного отделяло его от того, чтобы он стал предателем своей страны, как и то, чего это лично ей будет стоить, но в роли палача выступить не смогла.

Лили попыталась что-то сказать, но Лой остановила ее жестом руки.

– Подожди, дай мне закончить. Между мною и Амандой-Ирэн – огромная разница и разница эта присутствовала всегда. В своей основе она – человек добрый. Тогда, когда ей ничего не стоило закричать, призвать на помощь и обвинить меня в убийстве ее мужа, она этого не сделала. Вместо этого она предпочла исчезнуть вместе с Шарлоттой. И весь позор этого акта автоматически лег на нее, ведь меня лишь подозревали, в самом худшем случае. И поэтому, когда она пожелала стать Ирэн Пэтуорт, я не стала возражать. Уступить ей было моим долгом. Аманда имела все права на то, чтобы стать мною и претендовать на невиновность в глазах общества – ведь она была невиновна.

– И право на ребенка, – тихо добавил Энди, подходя к Лили и обнимая ее за плечи.

– Да, и это, – согласилась Лой. – Но не столько для своего блага, сколько для блага Лили. – Она повернулась к своей дочери, к своему единственному судье.

– Ты должна понять, ты обязана это понять. Я отдала тебя Ирэн потому, что никогда не сомневалась в правоте этого шага, а не потому, что я тебя не желала или не любила. Как бы это ни выглядело сейчас, какой бы Ирэн ни представлялась тебе, кем бы она ни была, она с этим делом справилась. Я – нет. Она заслужила тебя, а я заслужила боль от того, что отдала тебя ей, но, что гораздо более важно – ты не заслужила, чтобы твоя мать была бы убийцей.

Лой замолчала. Все было сказано, теперь она ждала слов Лили – обвинитель должен был вынести свой приговор.

За огромными окнами стали сгущаться сумерки, длинный день английского лета постепенно переходил в ночь. Где-то вдали запела птица. Лой встала. Она застыла в неподвижности, как изваяние, олицетворение несгибаемой силы, определившей всю ее жизнь, заковавшей ее в броню, защищавшей ее так же надежно, как заточившей ее.

Лили дрожала. Энди чувствовал, как содрогалось ее тело. Она взглянула на него, тихонько погладила его руку, потом очень аккуратно освободилась от его сильной, желавшей защитить ее, руки.

– Лой, – прошептала она, делая шаг вперед.

Пожилая женщина пыталась в сумеречном свете разглядеть лицо своей дочери, от которой она когда-то, так давно отказалась, пыталась прочесть на ее лице либо прощение, либо отказ и отвращение.

– Лой, – еще раз повторила Лили.

Она шагнула к Лой и обе женщины обнялись, их щеки прижались друг к другу. Обе тихо плакали. Так они стояли довольно долго. Каждая понимала, что прошлое нельзя устранить из жизни, просто забыв его. Они могли стать подругами, но матерью и дочерью – никогда. Лой заплатила за свое преступление и будет продолжать расплачиваться за него на протяжении всей своей жизни. Ее единственный ребенок не принадлежал ей и никогда принадлежать не будет. Этот единственный союз Лой разрушила собственными руками, и воссоздать его было теперь невозможно – но они будут заботиться друг о друге, пытаться сблизиться, ведь это им оставалось и они сумеют хоть отчасти понять друг друга. Уже одного этого было достаточно. Даже больше, чем достаточно.

Диего откашлялся. Лили повернулась к нему, вспомнив о его присутствии.

– Последний вопрос, – обратилась она к нему. – Когда Шарлотта привезла Аманду к вам, вам было сказано, что это Аманда застрелила своего мужа. А когда же вы узнали правду?

– Тогда, когда Аманда предложила это решение – обменяться личностями, я вначале подумал, что она сошла с ума. Я никогда бы не допустил, чтобы женщина, которую я люблю предстала бы передо мной в один прекрасный день с чужим лицом. А узнал я об этом, когда Ирэн рассказала мне всю правду.

Прошлое понемногу расставалось со всеми своими тайнами. Загадок больше не оставалось, неизвестность теперь принадлежала будущему.

В комнате стало совсем темно. Диего включил небольшую лампу и кружок желтоватого света выхватил из тьмы всех четверых.

– Послушайте меня, – произнес он, неотрывно глядя на залитое слезами лицо Лили, в каждом его слове ощущалась внутренняя сила.

– Волею судьбы получилось так, что я одарил тебя жизнью, не имея на то намерений и теперь уже поздно для меня разыгрывать роль твоего отца. Но, тем не менее, я хочу сейчас вручить тебе нечто. Я обсудил это с Марком и Мануэлем, и они оба согласились со мной, что все должно быть именно так, а не иначе.

Диего достал из кармана коробочку, обтянутую синим бархатом, уже однажды виденную Лили в кабинете Марка.

– Ты уже знаешь, что это такое, – продолжал он. – Это уникальная вещь – талисман Мендоза, символ принадлежности к дому, на протяжении многих столетий переходивший от отцов к сыновьям.

Открыв крышку, он вынул медальон. Теперь медальон изменился – он уже не состоял из отдельных кусочков, а был сплавлен воедино. Когда Диего надевал ей на шею цепочку, золото теперь уже законченного круга мягко поблескивало у нее на груди.

Диего соединил руки Энди и Лили.

– Будьте оба счастливы. Никогда не забывайте, что он означает, но и никогда не зацикливайтесь на пепле прошлого Мендоза. И не бойтесь его. Если учиться на ошибках прошлого, оно может стать для вас очень сильным союзником. А вам нужны сильные союзники, чтобы выстоять. – Он взглянул на Лой, – но больше всего на свете вам нужна любовь.

В следующее воскресенье Энди и Лили сели на самолет компании «Пан Америкэн», летевший прямым рейсом до Нью-Йорка. Лой уже улетела двумя днями раньше.

– Мне казалось, она должна была остаться с Диего, – недоумевал Энди.

Лили покачала головой.

– Нет. Да он и сам хотел, чтобы она уехала. Раньше он этого не хотел, а теперь понял, что к чему и решил, что ей лучше уехать. Ведь она решила быть с Питером. Она сама рассказала мне об этом, когда все улеглось.

– Повезло Питеру, – сказал Энди, беря ее за руку. – И мне тоже.

Полет был хоть и долгим, но приятным и комфортабельным. Энди настоял на том, чтобы они летели в первом классе.

– Тебе следует привыкать к роли жены богача, – сказал он Лили полушутя-полусерьезно.

В аэропорту имени Кеннеди они приземлились вскоре после обеда.

– Ну что, пойдем к машине. Дело в том, что я заказал машину, – многозначительно сказал Энди, когда они получили багаж.

– Для чего нам машина? В город можно вполне добраться и на такси, – удивилась Лили.

– А нам не нужно в город. – И воздержался от дальнейших объяснений.

И позже, часа через два, когда они прибыли в небольшой городок с библейским названием Вифлеем, что в штате Коннектикут слова из него было невозможно вытянуть.

– Как ты думаешь, – спросил он. – Нравится тебе здесь?

Энди вел машину осторожно, не спеша, чтобы она смогла рассмотреть проплывавший за окнами городок.

– Очень мило здесь, – одобрительно сказала Лили, глядя на примостившиеся на единственной главной улице старомодные лавочки, мотель, ухоженные домики времен Гражданской войны прошлого века, зеленую траву газонов перед ними.

– Это ведь похоже на Филдинг, а?

– Да, похоже. Энди, ты случаем не здесь нашел дом? Это именно та жизнь в деревне, о которой ты мне тогда говорил?

– Да, но только, пожалуйста, ничего не говори, пока ты его собственными глазами не увидишь.

С полминуты он молча изучал карту, потом они выехали из города и, проехав примерно милю, свернули на проселочную дорогу. На въезде Лили бросился в глаза старинный почтовый ящик ярко-красного цвета.

– Я решил приобрести это место, даже не осмотрев его, потому что меня очаровало его название. Но, если тебе не понравится, то можно будет его продать. Агент предупредил меня об этом.

Дом этот был выстроен в том же голландском колониальном стиле, к которому так тяготел и дом Сэмюэля Кента в Филдинге. Этот дом не был тёмным, наоборот, его стены были покрыты белой дранкой, ставни были зеленого цвета.

Вдруг Энди озадаченно хлопнул себя по лбу.

– Вот я дубина! Ведь в твоем старом доме ставни были синие, но ничего, мы их обязательно перекрасим, я бы уже перекрасил их, если бы вовремя вспомнил. Там позади есть веранда, крытая и тоже увитая плющом, жаль, что сезон подходит к концу.

– Да, лето кончается, – согласилась Лили.

Он заметил, что ее реакция была несколько сдержанной, но решил не ускорять события и не подстегивать ее эмоции.

– Давай зайдем внутрь, – настаивал он. – У меня есть для тебя еще один приятный сюрприз.

Энди отпер дверь, и они вошли в пустое помещение. Шаги эхом отдавались в комнатах. Энди молча отпер еще одну дверь в комнату, битком забитую мебелью. Лили остановилась и замерла в оцепенении.

Здесь находились восемь ее стульев и стол, подходивший к ним. Рядом стоял столик из соснового дерева, из их филдингской кухни. С десяток ваз и кувшинов из красного стекла выстроились на подоконнике, на столе стояли вазы и вазочки из синего китайского фарфора. Потом она разглядела софу с синей бархатной обивкой, старый туалетный столик в углу, несколько небольших столиков с мраморной столешницей.

Здесь было полно разных коробочек, ящичков. Подняв крышку одного из них, Лили обнаружила там льняные скатерти, лежавшие раньше в их комоде из дерева ливанского кедра. Оглядев это, она повернулась к Энди, не в силах вымолвить ни слова.

– Я понимаю, что это лишь одна десятая того, что ты потеряла, – оправдывался Энди. – Я начал охоту за этим всем с тех пор, как ты приобрела эти стулья. Просто отправился к тому парню, который тебе их продавал и сказал ему, что мне нужно. В общем, предложил ему сделку, от которой он не смог отказаться. Он оказался очень усердным. Правда, я ожидал, что он сумеет отыскать больше, но ничего, не все еще потеряно, может и отыщет.

– Энди, дорогой мой… – бормотала она.

Больше она ничего не сумела вымолвить, переполнявшие ее эмоции были вызваны не ностальгией. Ее сердце готово было выскочить из груди от счастья и сознания того, что любовь Энди и ничего больше позволила этому, казалось бы, навек утраченному сокровищу вновь предстать ее глазам. Это была радость обретения, но не вещей, хотя они, безусловно, были ей очень дороги, это было нечто другое…

– Ох, Энди, милый, – повторила она.

Он обнял ее.

– Это, конечно, не Филдинг, не старый дом Кентов, но может и это пока сойдет?

Лили была вне себя от сознания совершенства своего счастья, его безграничной полноты. Позже, когда ее сердце перестало колотиться как безумное, она отстранилась qt него и заглянула ему в глаза.

– Скажи мне об одном, скажи мне самую чистую правду из всех правду – тебе действительно хочется жить здесь?

– Мне хочется лишь одного – чтобы ты была счастлива. Я от души желаю, чтобы боль внутри тебя, твоя ни на минуту не утихающая боль с того мгновения, когда ты увидела эту зиявшую рану в земле на том месте, где стоял твой дом, наконец исчезла.

Она говорила медленно, раздельно, стараясь подчеркнуть, убедить его в том, как важно для нее его понимание.

– Боль ушла, – ответила она. – И пустота тоже. – Она обвела рукой комнату. – Не из-за этого, хотя это прекрасные, дорогие мне вещи. А по причине моего понимания, постижения. Из-за того, что произошло в Грэсмире. Из-за того, что теперь я, наконец, знаю, где мои корни. И больше всего из-за того, что мы любим друг друга.

– Ты действительно так думаешь, Лили? Действительно?

– Я в самом деле уверена в этом. Энди, ты всегда призывал меня оставаться самое собой и не беспокоиться по тому поводу, что я принадлежу к Мендоза. И за последнюю неделю я поняла это гораздо лучше. Ведь, по сути дела, вся твоя жизнь приводилась в движение именно ненавистью к твоей семье. Больше этого быть не должно. Ни для тебя, ни для меня. Ты – Энди, а я – Лили. А вместе мы – нечто еще большее.

Он прижал ее к себе и их сердца забились на расстоянии ладони друг от друга. Некоторое время они молчали, потом Энди сказал.

– Ладно, дом так дом. Надо же где-то жить.

– Да, – согласилась она. – Мы будем жить здесь. Но я представления не имею, что буду делать со всей этой площадью. Я ведь уже отвыкла жить в домах. Но ничего, как-нибудь привыкну. И мебель эта будет здесь смотреться великолепно.

– А вот это – самая лучшая похвала для меня, – признался он. – Конечно, я горожанин и люблю жизнь в городе. Но жизнь в городе все равно не дает того чувства стабильности, постоянства, чего-то прочного, какое возникает в деревне. Как ты думаешь? Что ты можешь сказать о своем чувстве привязанности к месту?

– Я поняла, что это такое, – тихо ответила Лили. – Это, прежде всего, место в сердце для тебя. И пока ты там, я останусь с тобой навеки, где бы то ни было.