Опасные игры

3

С девятилетнего возраста Джорджи Чейз испытывала странное чувство отчужденности от всего, что происходило вокруг.

До девяти лет Джорджи точно знала, кто она: веселый и счастливый младший ребенок в благополучной среднеамериканской семье. Джорджи была папиной любимицей.

Семья Чейзов жила на ферме близ Линкольна, штат Небраска, которой Чейзы владели еще с начала века. Ферма была окружена пастбищами. Год от года территорию отхватывали банкиры и промышленники, которых привлекали прелести деревенской жизни и одновременно возможность добираться до своих офисов без особых хлопот.

Джорджи назвали в честь отца. Джордж Чейз решил перебраться на ферму после того, как умер его отец. До этого он был вице-президентом консервной компании в Линкольне.

— Джейн, дорогая, как тебе нравится моя идея переехать на ферму? — спросил Джордж жену. — Ферма достаточно большая, мы сможем там жить вполне достойно. У меня будет больше времени для тебя и девочек. А светских развлечений там будет не меньше, чем в городе.

— Я не против, — сказала Джейн Чейз. — Единственное, о чем я прошу, так это чтобы никто не ждал от меня, что я стану доить коров.

Однако внешне миссис Чейз вполне походила на хорошенькую доярку — белокурые волосы, молочно-белая кожа, ярко-голубые глаза. Как и ее муж, она была женщиной добродушной, но большой бездельницей. Работа на ферме утомила бы ее. Однако в использовании огромного сельского дома для светских развлечений был свой шарм. Жить за городом считалось высшим шиком.

Так что жизнь Джорджи в семье текла спокойно. В доме царили теплота и спокойствие. Когда семья перебралась в деревню, Джорджи было около пяти лет, а ее сестры уже учились в колледжах. После отъезда сестер в колледж Джорджи наслаждалась положением единственного ребенка, которого любят и балуют родители. По правде говоря, по-настоящему баловал только отец, но жизнерадостная натура миссис Чейз никогда не позволяла ей относиться к дочери критически.

Придя домой из детского сада, Джорджи в первую очередь искала отца. Она обожала вертеться вокруг него в хлеву, пока он следил за доением.

Через два дня после девятого дня рождения Джорджи мать окликнула ее с веранды, когда она возвращалась домой из школы: — Иди, посиди со мной на качелях, Джорджи.

Качелями они называли трехместный диванчик, подвешенный на двух опорах. Джорджи любила качели. Отталкиваясь ногами, она могла заставить это сооружение качнуться три-четыре раза, прежде чем требовалось приложить следующее усилие.

— Я должна что-то сообщить тебе, дочка, — сказала миссис Чейз.

Джорджи еще раз оттолкнулась ногой, и они с матерью так и сидели бок о бок, покачиваясь взад-вперед.

— Мне кажется, — сказала миссис Чейз, — тебе нравится ходить со мной и с папой в гости к соседям. В прошлое воскресенье я видела, как вы весело болтали с Фрэнсисом, спускаясь к пруду.

У промышленника Фрэнсиса Нейлора была большая усадьба в миле от Чейзов.

— Это потому, что он взял меня за руку.

Джейн Чейз переменила тему.

— Я и папа, — сказала она, — любили друг друга и всегда будем любить. Но знаешь, Джорджи, двум людям непросто прожить вместе всю жизнь. Когда раньше люди жили не так долго, было по-другому. Но в наши дни — ты знаешь об этом от многих своих друзей — после двадцати лет жизни пары часто замечают, что больше не так уже хороши друг для друга.

— Но вы с папой не такие. И вы хороши для меня, — сказала Джорджи.

— Я знаю, дорогая. И ты у нас чудесная дочка! Но если бы мы с папой продолжали жить вместе, мы бы ссорились, и ты уже не считала бы нас такими хорошими. Мы с папой решили разойтись. Ничего страшного. Просто теперь у тебя будет два дома, а не один. Многие люди отдали бы все, чтобы иметь два дома.

— Но я не хочу два дома, — сказала Джорджи.

Шея ее затекла, да и спина побаливала. Качели останавливались. Джорджи вдруг показалось, что, если она сумеет опять оттолкнуться и привести качели в движение, все опять пойдет по-старому, и боль в спине тоже прекратится. Она оттолкнулась. Они с матерью снова раскачивались туда-сюда.

— Что ж, Джорджи, мы с твоим папой решили, что лучше будет пожить отдельно. Мы с тобой переедем к Фрэнсису. Но вы с папой можете ходить друг к другу в гости сколько захотите.

Вскоре после свадьбы Джейн и Фрэнсис Нейлор решили переехать в Лондон. Фрэнсис был назначен исполнительным директором английского филиала своей фирмы. Три недели перед отъездом Джорджи прожила на ферме с отцом.

Пришло время прощаться, глаза Джорджа Чейза наполнились слезами, и когда они покатились по его лицу, он отвернулся. Джорджи не плакала.

— Порядок, пап, ма говорит, что я могу приезжать на ферму на каникулы. И мы можем писать друг другу.

Произнося эти слова, Джорджи вдруг ощутила внутри себя странное чувство, которое собственно нельзя было назвать чувством. Оно было скорее похоже на отсутствие всяких чувств. Джорджи подумала о пустом пространстве под верандой, но и это сравнение не помогло ей разобраться в себе. Она почувствовала так, словно внутри ее была дыра. Это ощущение она никогда раньше не испытывала.

Через полгода после того, как началась лондонская жизнь Джорджи в симпатичном доме близ Уимблдонского национального парка, она сидела в комнате и писала письмо отцу, когда зашла ее мать. Джейн обняла Джорджи.

— Я должна что-то сказать тебе, дорогая. Вчера умер твой отец. У него был рак. Ему повезло, что болезнь не затянулась, как это часто бывает. Он не страдал.

Джорджи не заплакала. Она сидела неподвижно. Он ушел. Именно так. И даже не попрощался. Она так никогда и не узнает, страдал он или нет. Она так никогда и не сможет объяснить ему, как сильно она его любила. Боль была такой чудовищной, что Джорджи оттолкнула ее от себя. Но внутри она опять чувствовала дыру.

Фрэнсис Нейлор был довольно милым отчимом. Они с Джейн были заядлыми бриджистами, и это наряду с богатством Нейлора и его деловыми связями обеспечило им доступ в элитарное лондонское общество. Им довольно скоро предложили стать членами престижного бридж-клуба. Когда Фрэнсис Нейлор был выдвинут в члены Реформ-Клуба, ни один член Комитета не пытался его забаллотировать, что могло бы случиться с англичанином.

Как и английские дети, с которыми она была теперь знакома, Джорджи чаще видела домоправительницу, с которой занимала соседние комнаты, чем свою мать. Когда ей исполнилось одиннадцать, ее отдали в пансион. Разлуку с домом Джорджи особенно не переживала. Все остальные девочки тоже были оторваны от семей. В первую неделю некоторые девочки плакали по ночам, но Джорджи особой тоски по дому не чувствовала. У нее появилось много новых друзей. Она была умна. На нее приятно было посмотреть — стройная, кровь с молоком (унаследовала цвет кожи матери), карие глаза, которые при определенном освещении становились золотистыми и контрастировали с темными, почти черными, волосами, унаследованными от отца, ниспадавшими длинными волнами. Вскоре после своего двенадцатого дня рождения Джорджи отрезала семь-восемь дюймов своих волос ножницами для бумаги. На висках остался только коротенький прямой ежик. Джорджи видела в воскресном приложении черно-белую фотографию Луиса Брукса, и ей понравилась длинная челка и короткие виски. Ей не давался затылок, но другая девочка подстригла его неровной зубчатой линией. Наставница решила, что лучшим выходом из этой ситуации будет послать ее к хорошему парикмахеру, который подровнял челку и виски, а сзади постриг волосы так, что красивая шея стала выглядеть очень соблазнительно.

Джорджи было чуждо чувство соперничества. Ее забавляла та яростная вражда, которую начинали испытывать гости-мужчины во время сельского уик-энда по поводу крикета. Ее вообще не волновало, выиграет она или проиграет в крикет. Но если она чем-то действительно интересовалась — учебными предметами, гимнастикой, теннисом, — то уж в этом она хотела быть лучшей.

— Мы нисколько не удивились, когда Джорджи получила Оксфордскую стипендию, — писала наставница матери Джорджи.

Первое, что заметила Джорджи в Оксфорде, это то, что соревнование было жестче во всех отношениях. Ей приходилось тратить больше усилий, тогда как остальные в основном зубрили и записывали. К светской жизни это относилось в еще большей степени, чем к учебе. У нее были подружки, были поклонники. Она была веселой и своеобразной девушкой. Хотя Джорджи и нравилась студенческая жизнь, но если ничего другого не оставалось, она вполне довольствовалась своим собственным обществом и любила почитать или помечтать.

Несколько раз она влюблялась. Но ее влюбленности всегда проходили на фоне какого-то эмоционального равнодушия. Она не жалела об этом: это оберегало от страданий. Но это также вело к тому, что Джорджи научилась смотреть на людей механически: если они ее разочаровывали, она их выключала.

Один из соискателей был очень подходящей партией.

— Я знаю, знаю, — говорила Джорджи Пэтси Фосетт (вскоре после встречи в Оксфорде они стали лучшими подругами). — Он устроит мою мать на все сто процентов. Но единственное, чего он хочет на самом деле, это чтобы я была прежде всего и только женой. Когда он говорит, что не будет возражать против моей карьеры, он сам не верит тому, что говорит. Так что нам лучше расстаться.

Джорджи мечтала сделать такую карьеру, которая позволила бы ей управлять собственным экипажем, и она догадывалась, что блеск ее карьеры будет ярче по ту сторону Атлантики, возможно, в Нью-Йорке. Она хотела быть журналисткой. Ей всегда нравилась Британия. Здесь был большой выбор газет и цветных иллюстрированных журналов. Но журналистика в Британии была профессией мужчин. Лучшее, на что могла рассчитывать женщина, — это место в отделе сбора информации. Время для женщины-редактора даже развлекательного журнала еще не пришло.

Идеальным местом для карьеры ей казался Нью-Йорк. Вот уж где был поистине огромный выбор журналов! Больше всего Джорджи хотелось быть редактором иллюстрированного еженедельника, так чтобы вся политика редакции была целиком и полностью в ее руках — в отношении властей, в отношении прессы, литературная, социальная, денежная политика, политика в отношении моды и любая другая политика, которую еще можно было вообразить.

— Хочу быть тем, кто дергает за ниточки, заставляя марионеток плясать, — говорила она Пэтси Фосетт.

Со дня смерти отца Джорджи ничто уже больше не связывало с Америкой, она задумывалась о возвращении туда только из-за карьеры. Она никогда не скучала по Небраске. Если и вставал перед ней когда-нибудь образ фермы, где прошло ее детство, то он всегда напоминал скорее картинку в рамочке, моментальный снимок из далекого прошлого.

Подруга Джорджи, Пэтси Фосетт, росла окруженная любовью обоих родителей, чего Джорджи не знала со времен раннего детства. Отец Пэтси был секретарем Королевского суда. К девочке относились как к сокровищу, особенно после того, как выяснилось, что миссис Фосетт не сможет больше иметь детей.

Всякий раз, если коллеги спрашивали судью Фосетта, когда он собирается отправить свою дочь в пансион, судья отвечал:

— Нам с женой никогда не нравился этот странный английский обычай — отсылать от себя детей. И мы не собираемся распространять его на своего единственного ребенка.

Пэтси ходила в элитарную лондонскую дневную школу, расположенную в двадцати минутах езды на автобусе от дома Фосеттов в Кенсингтоне. Антония, как ее тогда звали, преуспевала и в учебе, и в спорте. Однако после того, как ей исполнилось тринадцать, в доме Фосеттов разразилась буря. Судья Фосетт всю жизнь отчетливо помнил этот день. Вся семья сидела за тиковым столом на балконе и поедала воскресный ленч. Солнечный свет, проникавший сквозь ветви дуба, нависавшие над балконом, играл в медовых волосах Антонии, превращая их в золотые. Тут-то все и началось. Антония объявила родителям, что с этого дня она откликается только на имя Пэтси. Родители переглянулись.

— Но Антония — такое красивое имя, дорогая, — произнесла наконец миссис Фосетт.

— Оно не идет мне.

Продолжать явно требовалось с осторожностью.

— Если ты хочешь сменить имя, — терпеливо начал судья, — не лучше ли как следует поразмыслить, прежде чем принять окончательное решение? Американцы обычно называют словом «пэтси» дурачка, которого все обманывают.

— Мне все равно, — ответила девочка. — За дурочку меня никто не посмеет принять.

Мистер Фосетт увидел, что глаза Антонии вдруг стали дерзкими, темно-бирюзовыми. Он подавил вздох.

С несколько смущенным видом девочка обернулась к матери:

— Жалко, что так получилось с полотенцами, мам, — сказала она. — Может, удастся как-нибудь выдернуть стежки из «А», чтобы получилось «П»?

Дело в том, что миссис Фосетт, выкроив несколько часов из своего более чем насыщенного расписания, специально съездила к «Хэрродсу» и выбрала Пэтси в подарок ко дню рождения два турецких махровых полотенца ярко-зеленого цвета, которые попросила украсить монограммой «АФ».

Пэтси по-прежнему преуспевала в учебе и спорте, но у нее появилось еще два увлечения. Во-первых, теперь ей нравилось, просыпаясь по утрам и лежа в постели изучать свое начинающее созревать тело. При этом она раскидывала ноги в стороны, а руки поднимала над головой, так что они лежали на ее блестящих волосах цвета меда (она подумывала о том, чтобы называться Хани, но потом решила, что это будет звучать слишком по-американски). Другим увлечением Пэтси, тесно связанным с первым, был пятиклассник из соседней школы для мальчиков. Дважды в неделю они встречались после занятий на лужайке под платаном перед школой Пэтси, пили вместе кофе в Хэммерсмит Роуд, затем Пэтси садилась в метро и ехала домой.

Судье Фосетту казалось, что по вечерам сам воздух его дома наполнен возбуждением, которое испытывает его дочь при мысли об этом прыщавом юнце. Разговаривая с родителями даже на самые невинные темы, Пэтси как бы постоянно бросала им вызов. Почему она не может гулять по вечерам и в будние дни? Почему должна раньше всех приходить домой в субботу? Почему она и этот страхолюдный (по мнению судьи) юнец не могут прихватить наверх, в комнату Пэтси, свои чашки кофе? И почему они не могут покурить там за чашкой кофе?

Каждый год из последовавших четырех все больше и больше напоминал ад. Наконец, когда Пэтси уехала в Оксфорд, все трое вздохнули с облегчением. «С глаз долой — из сердца вон», к удивлению миссис Фосетт, сработало.

И все же миссис Фосетт очень беспокоила импульсивная натура дочери. Радуясь, что ее дочь не выросла неразборчивой, она волновалась из-за той напряженной силы, с которой Пэтси обычно влюблялась. Как долго продлится любовь Пэтси, угадать было невозможно. Иногда год или два, иного всего месяц. Если Пэтси надоедал ее возлюбленный или она влюблялась в кого-нибудь другого, она не всегда заботилась о чувствах того, кого отвергала. Но если оставляли ее, уж тут Пэтси была безутешна.

— Не давай мужикам влиять на свои чувства, — говорила подруге Джорджи. — Все время повторяй про себя: «Ну и черт с ним, не больно-то и нужно».

Джорджи попыталась обучить Пэтси той тактике, которой пользовалась в таких случаях сама:

— Надень на себя маску, притворись, что тебе абсолютно наплевать, что он тебя бросил. А потом обнаружишь, что маска приросла к лицу и изменила твое внутреннее состояние — тебе станет действительно наплевать.

— Мне это не помогает, — рыдала Пэтси.

— Это потому, что ты не можешь стать по-настоящему безразличной. Попробуй все время, это может не сработать сто раз подряд, но потом сработает. Только все время повторяй про себя: «Не дам этому придурку влиять на свои чувства».

Вскоре после окончания Оксфорда Джорджи и Пэтси решили вместе снимать квартиру. Они поселились на Ноттингхилл-Гейт в старом перестроенном доме. Этот район был популярен среди лондонской интеллигенции, к тому же девушкам было удобно добираться на работу — Джорджи — в редакцию «Харперс», Пэтси — в издательство Джонатана Кейпа. Ноттингхилл имел то дополнительное преимущество, что находился недалеко от дома Фосеттов. Отправляясь навестить родителей, Пэтси часто брала подругу с собой.

— В твоей семье есть все, чего нет в моей, — говорила Джорджи.

Спроси ее кто-нибудь, завидует ли она подруге, она бы, пожалуй, ответила «нет». Джорджи так давно жила вне семьи, что ей казалось, она никогда не захочет для себя той эмоциональной ответственности, которую подразумевает семейная жизнь. Тем не менее визиты к Фосеттам казались ей чем-то особенным. Она не просто уважала родителей Пэтси, она полюбила их всей душой.

— Они никогда даже не касаются друг друга на людях и тем не менее всегда умудряются производить впечатление единого целого. Я не знаю другой такой пары, как они, — часто повторяла Джорджи.

Джорджи вполне успешно карабкалась по служебной лестнице «Харперс». Пэтси же тратила основную часть рабочего времени младшего редактора на рисование в большом блокноте смешных сценок из жизни смешных людей, какими она представляла их себе по тем рукописям, которые ей приходилось редактировать.

— Авторы чересчур серьезно воспринимают своих персонажей, — говорила Пэтси. — А на самом деле большинство их героев совершенно абсурдны.

Глядя на рисунки подруги, Джорджи неизменно разражалась хохотом.

— Ты должна пойти на курсы и поработать над техникой, — говорила она.

Но Пэтси была слишком занята любовными переживаниями, чтобы у нее оставалось время на что-то еще.

— Несомненно одно, — сказала она как-то утром Джорджи, после того, как накануне вечером рассталась с мужчиной, которого обожала целых восемнадцать месяцев. — Как бы сильно я ни влюбилась в следующий раз, Джорджи, я не выйду замуж, пока моим чувствам не исполнится три года.

Несколько раз Пэтси появлялась в свете с членами парламента, но нашла их всех ужасно скучными.

— Думаешь, что все они жутко интересные, умные, обаятельные, а они оказываются напыщенными свиньями.

Потом Пэтси встретила Яна Лонсдейла. Он сразу привлек ее внимание тем, что произвел впечатление человека, который знает, чего хочет от жизни. Легкая хромота делала Яна еще более интригующей, почти загадочной фигурой.

Отец Яна Лонсдейла служил в колониях, а когда мальчику было пять лет, его родители умерли от малярии в Родезии. Ян вырос у бабушки и дедушки в их шикарном доме в Дербишире.

Перед самым окончанием школы Ян попал в автомобильную аварию. Он был за рулем машины, на которой их компания возвращалась с вечеринки, и, что необычно для водителя, был единственным из ребят, кто серьезно покалечился. Следующие десять месяцев Ян провел на больничной койке, утешаясь тем, что, кроме себя, винить за свое состояние было некого. Если уж переломал себе все кости, приятнее сознавать, что ты сделал это сам. От ответственности Ян никогда не увиливал.

Яну сделали пять операций на ноге, но она так никогда и не пришла в полный порядок. Это закрыло для Яна спортивные игры, в которых он до этого преуспевал. Наверное, именно поэтому на первое место в годы учебы в Оксфорде для Яна вышли сексуальные успехи. А может, это просто совпало с его давнишним идеалом мужчины. Какой бы ни была причина, Ян усердствовал вовсю. И даже когда он бывал в кого-нибудь влюблен, это не мешало ему путаться и с другими девушками.

Хромота его не отпугивала женщин. Напротив, она делала его по-своему неотразимым. У Яна были темные волосы, большие серые глаза, впечатляющий рост — он был почти красавчиком, а женщины с подозрением относятся к красивым мужчинам. Обычно они испытывают в их обществе приступы неуверенности в себе. Небольшой недостаток, напротив, способен их приободрить.

После Оксфорда Ян открыл в Мидленде свое дело по разработке компьютерных программ. Он был уверен в себе, талантлив и удачлив. Доходы от бизнеса росли, как снежный ком, катящийся с горы.

В двадцать пять лет Ян сделал первую попытку стать членом парламента. Однако только через четыре года, когда казавшаяся безнадежной борьба за место в парламенте сделала его куда более желанным, чем вначале, Яну неожиданно подвернулась возможность это место занять. Хотя в тот год его партия потеряла большинство на выборах, Ян стал членом парламента от Шустона. Через несколько месяцев Ян Лонсдейл приобрел хорошую репутацию в Палате общин.

Потом он встретил Пэтси.

Как только Ян увидел копну волос цвета меда, зеленые глаза, он едва удержался от того, чтобы не протянуть руку и потрогать девушку. Ему импонировали раскованные манеры Пэтси. А вскоре после того, как он впервые побывал с ней в постели, Ян обнаружил, что влюблен как никогда раньше.

— Я не перенесла бы, — сказала как-то Пэтси, когда они отдыхали после любовных игр, в изнеможении лежа на широкой кровати в доме Яна, — если бы вдруг узнала, что ты оказался в постели с другой женщиной.

Ян ничего не ответил.

— Я никогда не любила двух мужчин одновременно, — продолжала Пэтси. — Даже не могу представить себе, что со мной могло бы такое случиться.

Ян опять промолчал.

Пэтси приподнялась на локте, чтобы заглянуть Яну в лицо. Одной рукой она отвела еще влажные волосы, упавшие ей на лоб. Ян улыбнулся уголками рта, прикасаясь к ее темным ресницам. Он любил расслабленно-невинное выражение лица девушки после того замкнутого и сосредоточенного, которое бывало у нее во время оргазма.

— Ты говорил, что никогда еще ни на ком не хотел жениться, — сказала Пэтси. — Значит ли это, что ты никогда и не захочешь… — Пэтси замялась. Оба прекрасно понимали, что она имеет в виду.

— Пойду умоюсь, — сказал Ян. — Пропустим по стаканчику, прежде чем я отвезу тебя в Ноттингхилл. Одеваться пока необязательно, но давай переберемся в гостиную и поговорим серьезно.

— Раз уж это будет серьезный разговор, лучше я что-нибудь накину, — сказала Пэтси.

Спустя несколько минут, они, уже одетые, сидели рядом на диване перед столиком, на котором стояли два стакана с разбавленным виски. Ян сразу перешел к делу.

— Пэтси, ты можешь не сомневаться, что нравишься мне независимо от того, какие отношения нас связывают.

«Я знаю, что ты скажешь дальше», — подумала Пэтси.

У Яна была привычка, свойственная многим мужчинам его круга и возраста: уж если необходимо было обсуждать самые сокровенные свои чувства, он предпочитал, чтобы это звучало так, как будто обсуждается деловая сделка. Однако кажущаяся холодность была обманчивой — Ян вовсе не был бесчувственным.

— Ты говоришь, что никогда не хотела двух мужчин одновременно. Я надеюсь, что ты вообще никогда не захочешь никого, кроме меня. Уж я постараюсь, чтобы этого не произошло. — Ян сделал короткую паузу и продолжал, как бы поддразнивая самого себя. — Легко было бы сказать тебе, что за все время, отпущенное мне на этом свете, я не заведу даже самой незначительной интрижки. Должен сказать, в настоящий момент это кажется мне почти что невозможным. Но мне не импонирует сама идея выдачи стопроцентных гарантий.

Пэтси почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо, но продолжала невозмутимо потягивать виски с содовой. Она, черт возьми, ни за что не позволит Яну увидеть слезы, которые наворачивались на глаза. Они же собирались поговорить как взрослые. Пэтси постаралась придать лицу спокойное выражение.

— Я действительно могу тебе обещать лишь одно, — продолжал Ян, — если когда-нибудь из ребячливости или из мужского тщеславия, или по Бог знает какой идиотской слабости характера, у меня случится что-нибудь на стороне, это никак не отразится на наших отношениях. Я никогда не позволю, чтобы это задело твою гордость. Или честолюбие. Или как это еще там называют. Никогда.

Ян знал, что Пэтси было неприятно слушать все это. Но он был убежден, что необходимо расставить точки над «i», чтобы в дальнейшем избежать осложнений. Ян не мог представить себе пожизненную верность одной женщине. Он мог бы добавить, что нечастые беззаботные измены с его стороны могли бы сделать его любовь к Пэтси только сильнее, но это казалось слишком уж пошлой темой для обсуждения, хотя, возможно, и было правдой.

— Ты хоть представляешь себе, Ян, как нелепо все это звучит, — все же не выдержала Пэтси. — Меня просто тошнит от твоих слов. Мне даже, наверное, придется выйти на пару минут, чтобы меня не стошнило на твоих глазах. По-твоему выходит, что раз я однолюбка, а ты — нет, я должна стать выше таких низменных чувств, как ревность, когда ты станешь путаться с какой-нибудь шлюхой. А ведь любая птичка, претендующая на должность секретаря члена парламента, либо ищет мужа, либо, на крайний случай, рассчитывает легко забраться в постель к шефу.

Ян повернулся и поглядел на профиль Пэтси. Ему был виден ее зеленый глаз, но он почувствовал, что из обоих сыплются искорки. Он был вполне способен понять, каким обидным показалось Пэтси его предложение.

— Давай забудем об этом разговоре, — предложил Ян. — С моей стороны было очень глупо его затевать.

Примерно через четыре месяца после их первой встречи Пэтси Фосетт вышла замуж за Яна Лонсдейла. Она не хотела традиционной свадьбы с детишками в роли фрейлин и пажей. Ее сопровождала одна Джорджи.

Венчание состоялось в известной церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер. Для торжественного приема Фосетты выбрали «Гайд-парк Отель». Однако гостям и свадебному кортежу понадобилось несколько больше времени, чем предполагалось, чтобы добраться туда: Гроссвенор-сквер и прилегающие улицы были оцеплены полицией и забиты машинами «скорой помощи».

Полицейские собаки рыскали около припаркованных машин, а отряд саперов методично разбирал груду обломков того, что было еще недавно новеньким «БМВ».

В тот момент, когда органист в церкви Святого Георгия приготовился играть свадебный марш, три фунта взрывчатки взорвались под «БМВ», припаркованным за несколько улиц от церкви, убив мужчину и женщину, случайно проходивших мимо.