Опыт воображения. Разумная жизнь

ГЛАВА 46

Флора бродила по дому своих хозяев, сверяясь со списком. Ей нравился этот дом, несколько лет она с удовольствием здесь работала. Она спрашивала себя, будет ли когда-то снова работать здесь. Лишенный своих картин, на месте которых на стенах остались светлые пятна, книг — полки стояли голые, серебра, дом казался испуганным, а комнаты — брошенными. Дом стоял без нутра — оно переехало в деревню, чтобы украсить другие комнаты и стены других пропорций. Флоре было жаль дом, как больного, затосковавшего по комфорту, нарушенному войной.

Но зато дом избежал бомбежки, окна целы, стены тоже. В нем чисто. А разве она не подметала его несколько дней подряд, не вытирала пыль, не полировала? Здесь хорошо пахнет, и, если будет возможность, дом снова оживет. Если хозяева захотят переехать в Лондон.

Стоя в гостиной, где сохранилась кое-какая мебель, наблюдая за аэростатом заграждения, повисшим в вечернем небе над Турлой-Сквэ, Флора размышляла, вернутся ли ее хозяева в Лондон, и если да, то сможет ли она вернуться к ним. Она думала, что, скорее всего, нет. Ее горизонт расширился, ей теперь мало этого вида из окна — кусочек улицы и садик.

Список. Ей надо сосредоточиться. Флора прочла: „Газетные вырезки в ящичке стола у дивана“. Мистер Феллоуз — один из тех немногих людей, которые собирали всяческие предупреждения о грядущей войне в последние годы. Она выдвинула ящичек. „Какой хороший стол, — подумала Флора, — его следовало бы вывезти отсюда“. Но миссис Феллоуз думала иначе, Флора прошлась тряпкой по столу, как бы успокаивая его. Ящик набит пакетами, перевязанными резинной, пачками газетных вырезок, напоминавших о пожаре в рейхстаге, о напыщенности Муссолини, о судьбе евреев, о Мюнхенском соглашении, о растущей нацистской угрозе. Некоторые статьи написал Хьюберт, фамилия Виндеатт-Уайт казалась странной и знакомой. Хьюберт предсказывал войну в своих репортажах из Берлина, Испании, а потом из Праги, войну, которую мистер и миссис Феллоуз никак не воспринимали и не считали себя частью происходящего: они были квакеры; но даже если бы относились к ней иначе, они были слишком стары, чтобы идти на фронт.

„Хьюберт писал ужасно рассудительные статьи“, — подумала Флора, вспомнив его, каким видела в последний раз, и хихикнула.

Мюнхенское соглашение заставило Феллоузов решиться переехать в деревню и купить там ферму.

— Война — это голод, — вздохнули они. — Нас будет кормить земля. — И Флора, имевшая врожденное отвращение к насилию, переехала с ними.

Упаковывая вырезки, она вспомнила свой ужас в день объявления войны, потрясенность агрессивностью людей, они просто горели желанием ввязаться в драку.

Флора ставила галочки в списке и читала дальше: „Ножницы для вышивания“. Возможно, это как раз те, что потерялись несколько лет назад, соскользнув за диван. Флора сняла запылившийся плед и вышла на балкон встряхнуть. Услышав хлопающий звук, мужчина, проходивший внизу, испуганно посмотрел вверх.

Флора, смеясь, крикнула:

— Извините. — И потом: — Феликс?

Феликс поднял голову и настороженно спросил:

— Кто это?.. Так это Флора! Как ты выросла.

— Да, — ответила Флора, складывая плед.

— Ты спустишься? — спросил Феликс.

— Подожди минутку, я сейчас.

Но она не спешила, она оттягивала момент — прошлась рукой по краю дивана, нащупала ножницы, укололась, и у нее выступила кровь. Положив на место плед, побежала вниз открывать дверь. Феликс быстро вошел.

— Ах, — вздохнул он, когда она закрыла дверь, и встал, прислонившись спиной к пятну на стене, где раньше висело зеркало.

Она удивилась, что сразу узнала его, и сказала:

— Я думала, ты в Голландии. Я представляла тебя там.

— В общем-то, да.

— Мне очень приятно видеть тебя. Как ты?

— Хорошо, — сказал Феликс, продолжая подпирать стену. Она заметила, что его лицо покрылось потом. И проговорила:

— А я тоже в общем-то не здесь. Я живу в деревне. Приезжаю в Лондон время от времени, присмотреть за домом. Этим я сейчас и занимаюсь. — В голову пришла дурацкая мысль: а он обратил внимание на запах, оставшийся после протирки мебели?

— У тебя из пальца течет кровь на юбку, — сказал Феликс.

— Неважно. — Она пососала палец. — Хочешь чаю или кофе? Не могу предложить выпить, мои хозяева трезвенники.

— Я бы хотел посидеть. — Он огляделся в пустом холле.

— Пошли наверх. Там есть диван. — И потом, оборачиваясь: — Так говоришь, что ты в Голландии? — Она повела его к лестнице.

— Ну да, так же как ты в деревне. — Он шел за ней по пятам, вошел в гостиную и сел на диван. — Официально меня здесь нет. Я залетная птица.

— Я заварю чай.

— Нет, дай я просто посижу, пока успокоится сердце.

— Сердце? Ты болен?

— Испуган. Хлопок ткани был похож на выстрел.

Флора засмеялась.

— На Турлой-Сквэ нет пистолетов.

Феликс откинулся и закрыл глаза.

— Нет пистолетов, это хорошо. Итак, я спасен. Правда? — Он казался усталым. Волосы поседели, он потолстел.

О чем это он — в безопасности? Глядя на него, Флора подумала: „Это я чувствовала себя в безопасности, когда он держал меня за руку, чувствовала себя в безопасности, когда он танцевал со мной“. И она вдруг поняла, что сейчас, здесь, она не может себя чувствовать с ним в безопасности. Его лицо было скрытным, она такого не знала. И странного цвета, а его рука, когда она ее взяла, оказалась влажной, а не сухой, как в Динаре. „И Феликс не холодный, — подумала Флора, — каким он был все эти годы, когда я лежала в его объятиях“.

Феликс наблюдал за ней.

— Ты действительно в Голландии? — спросила она.

— Конечно нет, я пошутил. Я здесь, сижу на этом диване в Лондоне. А почему такая полупустая комната?

Флора объяснила, что почти вся мебель перевезена в деревню, и только кое-что осталось здесь. — Она полупустая, потому что война.

— Как и я, полупустой, — кивнул он.

— Я не понимаю твоей шутки.

— Какой шутки?

— Насчет Голландии.

— А, это.

— Довольно загадочно.

— О, все нормально. Это мой промах. Я сейчас в гостях. Я не предполагал встретить кого-то из знакомых. Ты вынудила меня рассказать тебе правду.

— Еще одна шутка?

Феликс расхохотался.

— Я не очень гожусь для этого. — Он смеялся напряженно.

— Годишься для чего?

— Неважно, — он перестал смеяться. — На самом деле я здесь тайно, чтобы встретиться кое с кем. И Хьюберт Виндеатт-Уайт в том числе. Помнишь его?

— Да.

— Он кто-то в разведке, в морской, насколько я понял.

— Я думала, что он журналист.

— На войне все смешано.

— Я этого не знала.

Феликс улыбнулся.

— Ты предлагала мне чаю, но я бы больше всего хотел принять ванну. Там, где я остановился, горячей воды нет.

— Конечно, ты примешь ванну. Когда у тебя встреча с этими людьми? — Она не назвала имени Хьюберта.

— Могу я остаться здесь на ночь? Было бы чудесно побыть здесь, чтобы никто не знал, где я, и почувствовать себя так свободно. — Она вспомнила его легкий акцент.

— Да, оставайся.

— Тогда ведь я смогу принять ванну еще раз, утром. — Она и не знала, что он такой любитель помыться, а что вообще-то она о нем знала? Она положит его в спальне мистера и миссис Феллоуз, после этого отнесет белье в прачечную и не станет им рассказывать, кто у нее был в гостях.

— Я приготовлю тебе постель, — сказала Флора, — и после ванны ты поешь. Хочешь омлет? Любишь омлет?

— Из настоящих яиц? — спросил он.

— И салат. Я все привезла из деревни.

— Здесь есть телефон? — осмотрелся Феликс.

— Отключен на время.

— Жаль, — он улыбнулся. Она забыла, какие у него зубы. — Ну и как насчет ванны?

— Я дам тебе полотенце, потом поедим на кухне, этот дом как бы в отставке на время войны.

— Какая роскошь — уйти в отставку, как здорово! — Он подчеркнул слово „здорово“.

— Снова шутка? — Она почувствовала, что не стоит больше спрашивать. Он пошел за ней в ванную. — Когда будешь готов, я подам ужин, — сказала она.

Уже в дверях Флора услышала:

— Меня заставили сюда приехать, потому что я знаком с Хьюбертом. Как он?

— Я не видела его несколько лет.

— Я не должен был упоминать его имени. Но в этом смысле я безнадежен. Ну ладно, неважно. Так хорошо поговорить с тобой. Ну а теперь — ванна. О как хорошо, и соль для ванны! — Он говорил насмешливо, чего раньше Флора не замечала. А что она вообще знала о нем?

Потом, за ужином, Феликс сказал:

— Так приятно с тобой говорить, не осторожничать. Я устал от этой осторожности. — Потом добавил: — Мне кажется, ты сама образец осторожности. Моя жена — нет. И я не могу ей ничего рассказать. Я только иногда сплю с ней. Похоже на правду?

— Не слишком.

— Это только кто-то вроде тебя может обидеться, если назвать его осторожным. — (Как он узнал, что она обиделась?) — Я помню твое маленькое скрытное личико во Франции. — И Ирена Тарасова такая же. Я обычно болтал с ней. Там были секреты, но другие.

— Я иногда ее вижу.

— Передай ей привет, если увидишь. Она все еще шьет?

— Да.

— Я не могу говорить и со своими детьми, они болтливы, как мать.

— В Голландии? — Было трудно, наблюдая, как Феликс ест омлет, поверить в существование Голландии, в голову лезла Англия, отделенная каналом от оккупированной Европы. Неужели он действительно приехал оттуда? — А твоя мать и сестры? — спросила она.

— Я не могу их подвергать опасности. Нас оккупировали немцы, ты знаешь. Вот. — Он съел салат и порцию сыра Флоры. — Мое исчезновение может вызвать неприятности, — сказал он, — пусть посуетятся. Англичане в своих безопасных конторах слишком довольны собой… — Феликс говорил презрительно.

— Они подумают, что ты провел ночь с проституткой, — сказала Флора.

Дожевывая остатки сыра, Феликс задумчиво оглядел ее.

— А я проведу ночь с тобой. Уж слишком давно я не обнимал незнакомое тело.

Не впервые она замечала, что война изменила мужчин, они теперь не занимались ухаживаниями, но все же Феликс удивил ее. И она с опозданием обиделась.

— Когда ты тогда забрал меня из школы на ленч, ты боялся заразиться.

— Но сейчас ты не простужена, — засмеялся Феликс. — Я потом слышал, что твой грипп оказался корью. Так что давай, дорогая…

Флора обрадовалась его смеху.

— Ты не так-то часто смеешься, — сказала она.

— Это трудное занятие, если ты постоянно в страхе. Пошли, Флора. — Он взял ее за руку. — Пошли в постель? — Он подавил зевок и поднялся, протянув ей руку.

— Я помою посуду, — упрямо заявила она. Потом, как бы отстраняясь от происходящего, спросила: — Не могу понять, что ты можешь делать в Голландии, если так боишься? — Правда, что он там делает, если боится? Волнуясь, она пыталась привести мысли в порядок и с трудом верила его рассказам. — Нет, ты правда из Голландии?

— Да, я не выдумываю.

— Так почему бы тебе не остаться здесь, если ты уже приехал?

— Пошли, Флора, пошли наверх. — Он пристально смотрел на нее. — Ты мало изменилась. Просто поправилась в нужных местах. В Динаре ты вся состояла из палочек, но глаза сияли.

— Почему ты не можешь остаться? — Флора изменила свой вопрос.

— Да есть кое-что, что я могу еще сделать.

— Например?

— Например, раздражать немцев. — Он говорил беспечным тоном. — Что это значит? Это значит, заставить с собой считаться. Ой, ну ладно, Флора, брось ты свою посуду.

„Это ошибка“, — думала Флора, раздеваясь. Феликс был уже в кровати и говорил:

— Поторапливайся.

Если бы хозяева узнали, что она собирается делать в их постели, им бы это не понравилось, подумала Флора.

Феликс потянулся из кровати к ней и потащил.

— Ну давай, ложись.

Любовный акт был опытный, но безликий: медленно, медленно, быстро, быстро, медленно и — заключительный аккорд. Мраморный Феликс совсем не похож на живого. Она подавила смешок.

— Тебе понравилось? — гладил ее Феликс. — Хорошо, — оценил он, не ожидая ответа. — А ты мускулистая, как мальчик.

— Я работаю на воздухе. Я крестьянка.

Он не интересовался ее работой.

— Ты помнишь пикник? — Он продолжал гладить ее. — Билли тогда было лет одиннадцать.

— А кто такой Билли?

— Помнишь девочку с белыми ресницами и кривыми зубами, ее братишка, Билли Виллоубай.

— А она очень изменилась и вышла замуж за богатого американца. — Флора никак не могла вспомнить Билли.

— Дорогой Билли. Интересно, чем он сейчас занимается? — пробормотал Феликс.

Флора отодвинулась от Феликса. Может, лучше повернуться к нему спиной?

— Не отворачивайся, — он притянул ее к себе.

Она пыталась вспомнить, какой он был в Динаре. Не такой седой и не средних лет.

— Мистер Феллоуз, у кого я работаю, сейчас пишет книгу, где пытается доказать, что нацистов можно было обезопасить мирными средствами, — сказала Флора. — Он сам мирный человек.

Феликс фыркнул.

Эта кровать принадлежала мистеру Феллоузу, и потому Флора чувствовала себя обязанной упомянуть его.

— Он собирал еще довоенные статьи Хьюберта, — рассказывала она, а Феликс продолжал пальцами пощипывать ее бицепсы.

— Билли был примерно твоего сложения в юности, — сказал он, стиснув ее.

— Я не Билли.

— Хотел бы я взглянуть на него.

Флора подумала, не лучше ли ей отправиться в свою кровать наверху.

— Знаешь, я тебя оставлю, чтобы ты выспался.

— Не оставляй меня одного. Мне надо поговорить. — Он крепко обнял ее.

— О чем? — Если бы я оказалась в своей кровати, я могла бы колотить ногами, кусать простыни, кричать, смеяться, делать что угодно. Флора сейчас чувствовала себя так, как если бы взялись распускать большое вязаное платье, а оно само разлезалось у нее на глазах.

— Останься со мной, выслушай меня, — он продолжал держать ее. — Моя семья, мои дети такие хорошие, такие маленькие, такие доверчивые. Сынишка очень умный. У них столько надежд. И у жены Джулии тоже, знаешь, она такая сильная духом. Она борется с карточками, с черным рынком. Тебе этого не понять. У нас есть деньги. Конечно, нам легче, чем большинству. Мать и сестры пытаются помогать тем, кому совсем тяжело. Военная оккупация — это страшно. Люди чувствуют себя беспомощными, и многие пытаются бороться.

— А ты?

— Недостаточно. Усилия одного — это ничто. Евреи…

— Ты им помогаешь?

— Они исчезают, моя дорогая, только что были — и их уже нет. — Он говорил с горечью.

— О.

— И никто не хочет заниматься ими. Я тебе надоел? Мы с Элизабет все думали, не скучно ли тебе было с нами. Ты ведь была моложе нас.

— Нет. Мне с вами не было скучно. — Она заметила щетину на его подбородке. Утром надо найти лезвие.

Феликс рассказывал о ценах на овощи в Голландии, о том, что нет бензина, казалось, он все до деталей знает. Ей хотелось спать, она боролась с собой, чтобы не задремать. Его тело рядом с ее телом было упругим.

— И каждый должен все время следить за собой. Любой промах может стоить жизни многим.

На время он затих, а потом вдруг голосом, полным отчаяния, почти закричал:

— На самом деле, черт побери, я так старался не влезть в это дело, не рисковать своей головой! Эта поездка — дурацкий риск! И я не должен был ни с кем говорить об этом, я должен думать о семье. — Она молчала, и он уже спокойнее сказал: — Правда в том, что у меня мало причин для страха.

— Тогда зачем ты приехал?

— А вообще зачем кто-то что-то делает? — сердито спросил он. — Может, я просто выставляюсь, может, просто должен попытаться хоть раз в жизни сделать что-то, что другие делают постоянно. — Он крепко прижал ее к себе и зарылся лицом между грудями. — Я не герой, — проговорил он придушенно.

Потом оперся на локоть и ровным голосом заявил:

— Тебе следует понять, что нам не так уж плохо, мы известны, уважаемы, богаты. Немцы не очень-то вмешиваются в жизнь таких людей, как мы. И все, что от нас требуется, — хорошо себя вести.

— А я подумала, что как раз это и затрудняет жизнь.

— Это и так и не так.

Она вспомнила мать Феликса и сестер, их появление в отеле „Марджолайн“ в 1926 году и то, как главный официант кланялся и расшаркивался перед ними, а семьи англичан свистящим шепотом повторяли: „Шесть баронесс, шесть“.

— Но ты помогал евреям, — сказала Флора.

— Я не помогал евреям. Если бы я помогал, то поставил бы семью в опасное положение. Я чувствую себя виноватым, понимаешь? Когда ничего не делаешь, то возникает ощущение вины.

— Я понимаю.

— Я боялся помогать евреям. Я боюсь работать на Сопротивление и, хуже того, об этом даже страшно подумать, — боюсь сотрудничать.

— Сотрудничать?

— С немцами. Некоторые так делают.

Флора была потрясена.

— Я этого не знала.

— Вот почему я чувствую себя таким беспомощным. Я думаю только о спасении своей шкуры.

— Попытайся рассудить разумно. Не преуменьшай своего мужества, это абсурдно.

Лежа в постели мистера и миссис Феллоуз после бесцветного занятия любовью, казалось выспренним говорить так, но она тем не менее повторила:

— Не преуменьшай своего мужества.

— Маленькая смешная Флора. — Он лег на спину, притянул ее голову к себе на плечо.

— А помнишь тот пикник? Какие красивые были Космо и Хьюберт, и девочки, такие глупенькие и милые. Они так забавно пели.

— Сейчас у них семьи, как и у тебя.

— Я не думаю, что от этого они стали не такие глупые, но это своего рода мужество. Моя жена такая. У нее дар — не воспринимать жизнь всерьез. Ты думаешь, я слишком стар, чтобы этому научиться?

— Тебе не надо учиться. Это уже смелость — признаться, что ты боишься. Но ты не должен без конца твердить про это.

— Тебе скучно?

— Немного. — И она растерялась.

— Сказать тебе, что больше всего меня пугает?

— Что?

— Я до чертиков боюсь, что появится гестапо и арестует меня, когда я в ванной.

— Это я могу понять. Именно потому ты и приехал в Англию, чтобы в безопасности помыться?

— Да, одна из причин.

— А ты рассказываешь жене о своих страхах? — Она попыталась представить себе его жену. Он ничего не говорил о ней, кроме того, что она глупая и смелая.

— Она не поймет. И я не посмею ее тревожить. Но с тобой я могу поговорить.

„Ну да, как с незнакомым человеком“, — подумала Флора. Феликс снова заснул.

Флора уснула почти на рассвете. А проснувшись, высвободилась и пошла к себе. Умылась, почистила зубы, причесалась. Одевшись, тихо продолжала обход по дому, заканчивая дела и стараясь не потревожить Феликса. Когда он уйдет, она тоже примет ванну, проверит, все ли в доме в порядке, сядет на поезд и отправится в деревню.

Времени расспрашивать Феликса уже не было, слишком поздно. Он проснется, примет ванну, позавтракает и уйдет, оставив ее со знанием цены на капусту и брюкву в оккупированной Голландии. И знанием того, что он любит смелую, глупую жену, что он любил и любит Билла Виллоубай и что он напуган. В общем-то достаточно много.

И в то же время Флора чувствовала себя обиженной. Он совсем не интересовался ее жизнью, ни о чем не спросил, просто использовал ее.

— Удобный сосуд, куда можно спустить свой страх, — сказала она громко и отправилась на поиски свежего лезвия мистера Феллоуза. „Феликс расскажет, что он провел ночь с проституткой, — подумала она раздраженно. А потом велела себе: — Ну давай, смелее, будь честной, этот мужчина понятия не имеет, кем он был в твоей жизни“. Пытаясь вернуть себе своего знакомого Феликса, она громко рассмеялась и пошла стучаться в дверь спальни хозяев, будить его.

— Пора вставать. Я принесла тебе лезвие.

За завтраком Феликс развеселился. Он сказал, что ванна была замечательная, а завтрак вкусный, какое наслаждение выпить настоящего кофе. Она должна приехать к ним погостить после войны, она полюбит Джулию. На пороге Феликс поцеловал ее.

— Было так хорошо поговорить с тобой. Хотя ты, наверное, подумала, что я много наговорил чепухи.

— Береги себя, — сказала она.

— Не бойся. — И еще: — Лучше, если ты никому не расскажешь, что я был здесь.

— Не расскажу. Мои хозяева все равно ничего бы не поняли.

„Но он не интересовался моими хозяевами, — подумала она, когда он весело шел по улице. — Как и тем, что извел весь запас горячей воды для ванны. По крайней мере, я смогла обеспечить ему безопасную ванну“. — Флора наблюдала, как он дошел до почтового ящика на углу и исчез. Несмотря на онемелость и застылость, Флора ощутила печаль по Феликсу и по себе самой, по тому человеку, с которым разделила постель Феллоузов, — с тем человеком, которого она, как оказалось, даже не знала.

Когда она убирала постель, она подумала, что лучше бы никогда не видела Феликса, он ограбил ее, украл мечту.

ГЛАВА 47

— Мы не можем пробыть долго, — Мэбс стояла, а Ирена, ползая на коленях, подшивала подол юбки. — Мы сегодня встречаемся с Хьюбертом на ленче.

— А как он? — Рот Ирены был полон иголок.

— Хорошо, похоже, хорошо.

— Я не видела его с тех пор, как он был мальчиком.

— Вы не узнаете его, он пополнел и начал седеть. Но брови еще гуще, чем раньше.

— Он женат?

— Говорит, что женится после войны. Но тем не менее, девушек полно. Он кем-то в Военно-морском флоте, как Космо — в Военно-воздушных силах.

— Его мать умерла, — добавила Таши из шезлонга. — Так что он теперь при деньгах.

— И при репутации, — сказала Ирена, пришпиливая подол юбки, — левого журналиста. — Ну вот, так. — Она отклонилась назад, а Мэбс поворачивалась.

— Можно обойтись без репутации Хьюберта, — сказала Мэбс, вылезая из платья. — Вам еще понадобится примерка?

— Да, — сказала Ирена. — Теперь твое платье, Таши.

Она шила им вечерние теплые платья, которые можно носить холодной зимой.

— Расскажи Ирене о люстре, — попросила Таши, когда Ирена надевала ей недошитое платье через голову.

— Про люстру? — проговорила Ирена переводя взгляд с Таши на Мэбс.

— Да, про люстру, которая заставила отца поменять свое мнение о Гитлере, — засмеялась Мэбс.

— Стой спокойно, — велела Ирена Таши.

— Ну расскажи ей, теперь она англичанка и поймет, в чем дело.

— Отец обедал в своем клубе во время налета вместе с Фредди Вардом и Яном Макнисом. Они, конечно, очень смелые и не стали спускаться в убежище. Это было в самом начале бомбежек. Никто в клубе и не подумал убрать люстры, и, когда бомбы полетели на Пэлл-Мэлл, люстры свалились. Отец порезался, а Фредди Варду понадобилось пять стежков хирурга. Отец был в бешенстве. А до того момента он все твердил, что у Гитлера есть свои достоинства.

Ирена неодобрительно фыркнула.

— И если бы не статьи Хьюберта, генерал Лей еще раньше бы изменил свое мнение о нем, — сказала Таши.

— Почему? — Ирена примеряла рукав. — Стой спокойно, Таши.

— Ну, Ирена, вы же читали, Хьюберт все время подчеркивал, что Гитлер антикоммунист, а генерал Лей тоже антикоммунист. Вот это их сближало.

— Да ну, — произнесла Ирена.

— Нигел продолжает уверять, что Хьюберт специально все время гладил против шерсти старого джентльмена, — сказала Мэбс. — Но сейчас с отцом все в порядке.

— А разве не он нарисовал как-то на дороге „хайль Гитлер!“? — съязвила Таши.

— Нет, это кто-то другой, — покачала головой Мэбс. — А вообще, как воспринимается, что Россия на нашей стороне, Ирена?

— Большевики, — сказала Ирена. — Это плохо кончится, — добавила она.

— Вам с отцом надо объединиться, — усмехнулась Мэбс. — Осторожнее с булавкой.

— Возможно, мы слишком закоснели в своих взглядах, многие вообще отстраняются от войны, — проговорила Ирена.

— Интересно, про кого это она? — спросила Таши, когда они ехали в такси в Уилтонз. — Она не поняла твоей шутки про отца и люстру.

— Ну так она же русская. Ну вот мы и здесь, и вон Хьюберт. Хьюберт, — сказала Мэбс, когда они сели и принялись за устриц, — ты знаешь кого-то, кто не принимает участие в войне, даже минимально, ну вот, как мы с Таши?

— Да, — кивнул Хьюберт.

— Боже мой, Хьюберт, кто это?

Хьюберт подумал о Феликсе, который скорее всего не принимает никакого участия, и проглотил устрицу. Мэбс и Таши прелестны, но кто вообще может разговаривать с такими дурами?

— Ну кто, скажи? — просила Таши.

— Младший брат Джойс — один из них.

— Действительно? А как это ему удается? Он болен?

— Он отказался от военной службы по политическим соображениям.

— Я бы сказала, это смело, — Мэбс посмотрела на Хьюберта, а он уточнил.

— Он предпочел отправиться в тюрьму.

— Боже! — воскликнула Таши. — Он что, не в себе?

— Да, без сомнения. Так что сейчас он не то на руднике, не то в шахте.

— Так значит, он участвует в войне, и не меньше, чем мы с Мэбс, выращивая своих малышей в безопасности Уилтшира, поддерживая моральный дух мужей, хотя мы такие глупые.

Хьюберт засмеялся.

— Вы поддерживаете и мой моральный дух. А после ленча вы, конечно, идете за новыми шляпками? Шляпки, как и устрицы, продаются без ограничений. Закажем еще или это уже будет жадность?

— Давайте будем жадными, — предложила Таши.

— Да, шляпки — это неплохо. Молодец, что напомнил.

— Хьюберт, а ты горюешь по матери? — поинтересовалась Таши. — Или ты ее не любил?

— Ну, не то что горюю, нет, но в последнее время она мне стала даже нравиться. Я покупал ей шляпки, чтобы ее утешить, после того как мой скучный отчим отошел в мир иной. И это помогало. Я даже как-то возил ее в Пенгапах, и там ей было хорошо.

— Так это здорово, — сказала Мэбс. — Она много оставила тебе денег?

— Все, что осталось после бегов. Она их очень любила и очень интересовалась гусями.

— Но ты же заработал кучу денег.

— Да, на войне. Это было неплохо.

— Тебе надо жениться, — сказала Мэбс.

— У меня еще полно времени.

— Мы могли бы подыскать тебе кого-нибудь подходящего, — подтрунивала Таши.

— Я сам справлюсь, спасибо. Кстати, я скоро уезжаю в Северную Африку.

— О, Хьюберт. Если сможешь, пожалуйста, пошли нам несколько банок оливкового масла. Ладно? А то все мои запасы ушли на недоношенных детей.

— Что за недоношенные дети?

— Ну те, с кем я работаю в местном госпитале. Ох, Хьюберт, ты же, наверное, думаешь, что мы сидим и ничего не делаем. Правда?

Наблюдая за подругами, исчезающими на Бонд-стрит, он ощутил теплое чувство. Их неослабевающий интерес к магазинам утверждал, что жизнь продолжается. Военные беды только разожгли их аппетит. И когда война кончится, они быстрее других вернутся к мирной жизни. „Интересно, Мэбс когда-нибудь сожалела о Феликсе, — подумал он. — Или забыла его совсем. Похоже, она вполне довольна своим Нигелом“. Когда он возвращался к себе в офис, то снова подумал, куда же Феликс исчез в ту ночь. На него непохоже, что он подхватил какую-нибудь проститутку, его объяснения звучали неубедительно. Он надеялся, что тот не сделал ничего опрометчивого, ну, может, просто встретился с кем-то из старых друзей.

ГЛАВА 48

Вернувшись в Лондон через год, Флора в густом тумане споткнулась о край тротуара, оступилась и упала на оба колена. В тумане цвета охры водитель машины, которая чуть не сбила ее, нажал на клаксон, и она ощупью перебралась через тротуар к изгороди. Покрышки скрипнули, задев за край тротуара. Флора порвала чулки, из колен текла кровь, а чемодан открылся.

— Черт бы побрал! — выругалась она, поправляя юбку, поплевала на платок, чтобы вытереть ссадины. — Проклятье! — ее голос звучал сдавленно из-за тумана. Она защелкнула замок чемодана и похромала. Какие-то чудища незаметно подкрадывались и выхлопными газами еще больше сгущали туман. Колени ныли, она с трудом дышала, втягивая в себя туман, и наткнулась на униформу тоже цвета тумана. Американец стоял неподвижно.

— Простите, — сказала Флора, — я вас не видела. — Она ударила мужчину по ногам своим чемоданом.

— Все в порядке, мадам, я просто протирал очки. В вашем специфическом климате они запотевают.

— Я вижу, у вас карта.

Американец держал карту у самых глаз.

— А как же мне найти дорогу том чертовом городе, где ни одной прямой улицы?

— Мы сейчас на Фарм-стрит, — желая помочь ему, сказала Флора. — Я вам точно говорю.

— Неправда, мадам. Это Брутон-стрит. Вы не знаете своего собственного города?

— Я думала, что знаю. Сама пытаюсь попасть на Пиккадилли. Должно быть, заблудилась.

— Тогда держитесь за мою руку, — предложил американец, — я вас туда выведу. Это Брутон-стрит, верно? — Он сосредоточенно разглядывал карту. — В конце мы повернем направо и пойдем вниз по Брутон-Лэйн. Видите?

— Да.

— Она выведет нас на Беркли-стрит, поворот налево и внизу — Пиккадилли. Держитесь поближе, а то какой-нибудь псих раздавит.

Флора уцепилась за его рукав, и они отправились в путь.

— Вы очень добры, — сказала Флора. — Я никогда не знала, что можно увидеть, как вдыхаешь воздух. А вы навигатор? („Наверное, это будет прилично, если я стану поддерживать беседу“.)

— Я работаю за столом. Дома имею дело с недвижимостью. В Сан-Франциско часто случаются туманы, но ничего похожего на этот.

— По крайней мере, он мешает воздушным налетам. — Флора была благодарна ему за компанию.

— А вы часто попадали под бомбежку? — Ее спутник остановился, чтобы протереть очки.

— Нет, я живу в деревне.

— Я их сам боюсь до чертиков, но у нас большое, бомбоубежище, в Гроссвенор-Сквэ.

— Я боюсь и убежищ, боюсь оказаться заживо похороненной.

— Вот здесь надо повернуть налево и в конце улицы — Пиккадилли. Меня зовут Роджер.

— Я думала, всех американцев зовут Чак, или Уэйн, или Хэнн. — Флора слышала, как усилился гул машин, здесь уже и автобусы, и такси, но на метро скорее.

— Только в кино, — ответил Роджер. — Если мы переберемся через вашу Пиккадилли, мы сможем попасть в „Ритц“. Что вы скажете насчет того, чтобы выпить в баре или вместе пойти на ленч?

— Мне надо успеть на поезд. А в „Ритце“ я никогда не была. Ну, во всяком случае, спасибо, это очень великодушно с вашей стороны.

— Если бы мы выбрались из этого тумана, я бы смог увидеть ваше лицо. — Роджер снова остановился, протирая очки. — Моя мама говорила, что я окажусь слишком робким, чтобы познакомиться с английской девушкой, помогите мне убедить ее, что она ошибается.

Флора засмеялась.

— Простите, но я действительно должна попасть на поезд. И все равно спасибо.

— Но ведь поездов на Пиккадилли нет, — саркастически заявил Роджер. — Я точно знаю. Вы просто хотите уйти, потому что я некрасивый.

— Нет, — сказала Флора, — нет. — („Он действительно некрасивый. Добрый и некрасивый“.) — Есть же автобусы и метро, которые довезут меня до поезда. — Ей стало стыдно, потому что она воспользовалась его картой.

— Мама так и говорила: „И не думай про англичанок“. Да, наверное, она была права. — Лицо Роджера стало упрямым, и, когда человек, вынырнувший из тумана, на бегу натолкнулся на них, а Флора отлетела на проезжую часть, он сердито закричал: — Какого черта! Куда тебя несет!

— Извините, — сказал мужчина, — я вас не видел. Сюда, сюда, давайте обратно, здесь безопасно. — Мужчина потянул Флору за руку. — Я не хочу отвечать, если вас раздавят — Мой Бог! Так это Флора! Дорогая! Где же ты была? Я ищу тебя десять проклятых лет!

— Космо, — проговорила Флора и отшатнулась, вцепившись в чемодан обеими руками.

— Вы знаете этого парня? — спросил Роджер.

— Да, она знает, — ответил за нее Космо. — Так где же ты пряталась? — Он возвышался над ней в тумане. — Пойдем со мной, я на поезд, и мы по дороге поговорим.

— Но разве она хочет… — сказал Роджер.

— Конечно, хочет, — отмахнулся Космо. — Он крепко обнял Флору, чтобы она не исчезла снова.

— Вот это между нами ни к чему. — Он взял чемодан и склонился поцеловать ее. — Не мог бы ты убраться к черту?

— Мадам должна успеть на поезд, — говорил Роджер в спину Космо.

— Это подождет, не так ли, дорогая?

— Паддингтон, — выдохнула Флора, когда он снова поцеловал ее.

— Мне туда же, — сказал Космо. — Пошли. Там, в тумане, бегают такси, давай попробуем поймать. — Он подхватил ее чемодан. — Пошли, пошли.

— Не довезете ли нас до Паддингтона? — спросил он, открывая дверцу такси и запихивая туда Флору.

— Вы бы лучше на метро поехали, — сказал водитель. — Но я вообще-то еду в ту сторону. И придется хорошо заплатить. Только не обвиняйте меня, если мы не успеем к вашему поезду.

Флора опустила стекло.

— Я должна поблагодарить его. Он приглашал меня в „Ритц“. Спасибо! Спасибо! — закричала она в туман. — Вы были очень добры, спасибо.

— Пожалуйста, — ответил ей бестелесный голос Роджера.

Космо оттащил ее от окна и закрыл его.

— Что, позволяешь себя подхватывать джи-ай?

— Он капитан, я сосчитала его звездочки.

— Что он сделал с твоими коленями? У тебя кровь.

— Да я упала, споткнулась о край тротуара…

— Это наука — бегаешь без меня, — Космо крепко обнимал Флору. — Бог мой, как здорово. Десять долгих лет.

— Почему ты плачешь?

— Шок. Не говори сейчас ничего. — Космо проглотил слюну, засопел и высморкался. — А ты можешь мне объяснить, почему ты плачешь?

— А потому, что я расцарапала колени, и потому что рада тебя видеть, и…

Водитель опустил перегородку.

— Когда ваш поезд, сэр?

— Все равно когда, неважно. — Водитель закрыл.

— И третья причина? — спросил Космо.

— Не могу говорить об этом. Я не в силах была поплакать раньше. Это ужасно.

— Что-то очень плохое?

— Да.

Да, самое ужасное. Она услышала по радио, а потом прочитала в „Таймс“. Разъяренные голландским Сопротивлением немцы взяли заложников. Два майора, банкир и несколько известных людей. Один из них Феликс. Всех заложников расстреляли. Флора услышала об этом в одно прекрасное осеннее утро, когда небо было таким чистым и в воздухе пахло легким морозцем. Красота дня сделала это известие еще более страшным. Ее горе свернулось в клубок в животе и застыло в мозгах. Она окаменела.

— О, — сказал Космо. — Я понимаю, Феликс.

— Да, — кивнула Флора, и слезы хлынули еще сильнее. Феликс показался ей таким слабым, таким испуганным. Разве он не рассказывал про свои страхи? Он показался ей скучным любовником, она обиделась на него за то, что он истратил всю воду для ванны. „Как я могла быть такой мелочной, — подумала Флора. — Я могла бы его успокоить, подарить ему любовь, а я думала только о себе, глядя ему вслед с балкона. Я была так разочарована. И не могу сказать Космо, что видела его, не могу сказать Космо, что мы провели с Феликсом ночь“.

— Он не герой, — сказала Флора, рыдая.

Глядя, как слезы застывают на кончиках ресниц, прежде чем упасть на щеки, Космо мысленно вернулся в комнату мадам Тарасовой над лошадиной головой на Рю-де-Ранс. Они сидели на полу, и он выдернул ресничку, измерил ее. Вошел Феликс и сказал, что кончился дождь.

— Он был смелый. Держу пари, что он как следует досадил немцам, расстрелявшим его. — Сейчас Флора ничего не соображала. — Ты помнишь, как он пришел и сказал нам, что кончился дождь? А на следующий день был пикник.

— Да. — И он танцевал с ней вальс на песке.

— Мы счастливы, что знали его, — сказал Космо.

Они сидели в уюте такси, Космо обнимал ее, и она была как в коконе тумана, машина пыхтела, медленно продвигаясь вперед.

— Туман цвета хаки, — сказала она, продолжая плакать, — а не горохового…

— Я не мог плакать, когда умер мой отец.

— Не может быть! Я не видела в „Таймс“. О, Космо, когда?

— Шесть месяцев назад. Сердечный приступ.

— Он был такой смешной на пикнике со своей фляжкой и добрый. Он угостил меня ленчем в „Куаглиносе“. Я никогда раньше не была в таком ресторане, как тот. А потом покупали подарки твоей матери в „Фортнуме“ и во „Флорисе“. Я случайно столкнулась с ним на улице.

— Моя мать думала, что хуже…

— Да? Нет, нет. О! — Флора засмеялась. — О Боже, с твоим отцом? — Космо заметил, что она перестала плакать и уже смеется.

— Смешались все чувства. Ты рада меня видеть? Ты понимаешь, что я плакал от радости?

— Мне очень приятно, и расскажи мне еще о твоем отце. Приступ случился от ярости?

— Нет-нет. В нашем доме временно была школа для девочек. Мать и отец переехали в квартиру над конюшней. Отец был слишком старый для армии, но он старался помогать — ну, гражданская оборона, противовоздушная оборона, сельское хозяйство — все местного уровня. К нему постоянно приходили люди. Мать была расстроена тем, как он умер. Здоровье, конечно, было расшатано. Эти смешные старики были влюблены друг в друга. Да, но именно то, как он умер, мать расстроило. — Космо помолчал.

— А как он умер? — Робкая маленькая девочка не задала бы такого вопроса. Космо изучающе смотрел на взрослое лицо Флоры. Глаза были те же, а щеки слегка ввалились, рот стал более чувственным. Где она была все эти десять лет? Что делала, с кем? — Расскажи мне, — попросила она.

— Я думаю, он выпил рюмочку-другую, я…

— Ну дальше.

— Директриса пришла к нему с какой-то жалобой. Отец подшучивал над ней, а она была немного туповата. А он дошел до той стадии, когда принимался за свои анекдоты. Ты, наверное, не помнишь…

— Помню.

— Очевидно, он начал рассказывать свой любимый…

— Красавица на балу у короля Египта?

— Ты помнишь? О Боже. Дама совсем не развеселилась, когда отец закончил его: „Так далее и тому подобное“. Он, рассказывала мама, посмотрел на директрису и сказал:

— Она ведь не поняла, правда, Милли? Она же плоская, как доска, не такая, как ты, дорогая. — Он подул в свои усы, как обычно, слегка закашлялся и умер.

— Но это же прекрасная смерть — с шуткой на устах.

— Мать думает, что это недостойно.

Отражение Космо в стекле перегородки заплакало. Флора надеялась, что водитель не выберет именно этот момент, чтобы опустить стекло, обернуться и сделать какое-нибудь колкое замечание. Шум улицы изменился, они поехали быстрее. Флора подумала, что деревья уже проступают из тумана. Должно быть, Гайд-парк. В последний раз она тоже видела отражение Космо, оно было пьяным и у него не текли слезы из носа в рот.

Он нашарил носовой платок, высморкался и сказал:

— Ну вот, уже лучше. Спасибо.

— А что это за форма на тебе? Ты куда собираешься?

— Королевские воздушные силы, как видишь. Я собираюсь в Северную Африку.

— Воевать?

— Нет. Разведка, как это называется. Я слишком стар, чтобы воевать, А считали превосходным пулеметчиком.

— Тогда тебе повезло, что ты жив, — сказала Флора. („Слава Богу, что я этого не знала“.)

— Да, думаю, да.

— А Бланко-Хьюберт?

— В Морском флоте. Он теперь приписан к „Свободной Франции“ и служит адъютантом у одного вздорного адмирала.

— А Мэбс и Таши?

— Они живут в одном доме в Уилтшире с подругой, у которой дети такого же возраста, как у них. Они трудятся, организуют группы итальянских военнопленных для работы в саду.

— А Нигел и Генри?

— Один в казначействе, другой в министерстве информации.

— А Джойс? — Она выглянула в туман, вспоминая Джойс.

— Джойс в Лондоне. Она любит налеты, не пропускает ни одного. Она очень популярна среди наших союзников янки, вообще среди всех наших союзников. Как ты помнишь, она полна энергии и получает максимум удовольствия от всего, что делает.

— Я не знала, — резко ответила Флора.

— Ну, может, и не знала. — Космо слегка удивился. — Ее старший брат убит в Дьеппе.

— Ненавижу. Эта война отвратительна. Я ничего не хочу иметь с ней общего, — агрессивно сказала Флора.

— И тебе это удается? — уколол ее Космо. — Тебя что, не призывали?

— Я в „Земледельческой армии“[13]. Это меньшее из зол.

— Значит, ты косишь и сушишь сено, общаешься с коровами. — Он говорил, как она заметила, насмешливо.

— И со свиньями и с гусями! — заорала Флора. — Да!

— Уже почти приехали, — сообщил шофер, опуская перегородку. — Уже Сассекс-Гарденз.

Космо взглянул на часы.

— Я вовремя попаду на поезд. Но не думай, — сказал он Флоре, — что ты видишь меня в последний раз. Я возьму тебя с собой до аэродрома. Ты еще не рассказала мне, почему убежала из Пенгапаха и где была с тех пор. Ты должна это сделать в поезде.

— А почему это я должна? — спросила Флора.

— Должна.

— Я тебе ничего не должна. Ты такой воинственный, всегда довольный собой. Ты ничуть не изменился за эти десять лет! — воскликнула Флора. Она чувствовала, как в ней снова поднимается гнев, охвативший ее, когда она стояла над ними, пьяными, перед камином в Пенгапахе. — Бьюсь об заклад, ты вырос таким же надменным, как Хьюберт! — кричала она. — И таким же эгоистичным, как он, как…

Такси остановилось. Носильщик открыл дверь, взял чемодан Флоры.

— Какой поезд, сэр? — обратился он к Космо.

— Я сама его понесу, — Флора потянулась к чемодану.

— Нет, — Космо схватил ее за запястье. — Стой спокойно, дорогая. Сколько я вам должен? — спросил он водителя. — Все мои вещи в камере хранения, — сообщил он носильщику, шаря рукой в кармане в поисках мелочи. — Нам нужен поезд на Корниш, одиннадцатичасовой.

— Платформа номер один, — отчеканил носильщик. — Сегодня полно народу.

— Всегда полно, — сказал Космо. — Стой спокойно, — велел он Флоре.

— Пусти меня, — и Флора пнула его по голени.

— Не пущу, — отозвался Космо, протягивая деньги водителю. — Спасибо вам большое. Ох, — взвыл он, когда Флора укусила его за руку. — Сука.

— Что за парочка влюбленных пташек, — захихикал водитель. — Вам должно быть стыдно, — он посмотрел на Флору. — Он едет на войну, может погибнуть и вспомнить ваши последние слова перед смертью, — сказал он, скрываясь под защитой тумана.

— Ой, да заткнитесь, — бросила Флора. — Пожалуйста, отдайте мой чемодан, — обратилась она к носильщику.

Космо все еще держал ее за руку.

— Дорогая, ну пожалуйста…

— Хорошо. Но отпусти меня. Мне больно. — Она не добавила, что ей надо на этот же поезд. У нее есть обратный билет, он в сумке.

Космо снова поглядел на часы.

— У нас как раз хватает времени, чтобы найти пункт первой помощи и сделать что-то с твоими коленями, — сказал Космо, — и моей рукой. Ты прокусила до крови.

— Извини, — но Флора вовсе не казалась виноватой.

ГЛАВА 49

Прижатая в угол в переполненном вагоне, Флора была в дурном настроении, раздраженная из-за того, что позволила себе стать обязанной Космо, который, путешествуя в первом классе, настоял, чтобы заплатить разницу между ее билетом третьего класса и первым.

Вагон был полон офицеров, отравивших атмосферу табаком, и от этого ей было еще хуже.

— Может, откроем окно? — предложила она к явному ужасу француза напротив.

— А туман? — запротестовал он и обиженно засопел.

— Пожалуйста, — она произнесла это слово таким голосом, каким говорила мать Космо, когда не хотела допустить, чтобы ей сказали „нет“. Майор морской пехоты из середины вагона перешагнул через ноги француза и опустил стекло.

— Огромное спасибо.

Французский офицер, оценив лодыжки Флоры, поднял глаза, задержался на заклеенных пластырем коленях. Флора потянула юбку вниз. Поезд отошел от затемненной платформы и устремился в туман.

— Ну, хорошо, — резко сказал Космо, — нам надо многое успеть.

— Мы не можем говорить здесь, — Флора оглядела попутчиков.

— Дорогая, здесь больше никого нет.

— Что мы должны успеть?

— Восстановить, чем ты занималась десять лет. — Космо понизил голос. — Ты, к примеру, замужем?

— Нет. А ты?

— Нет, ни я, ни Хьюберт. Я не то чтобы… а куда ты девалась, сбежав из Пенгапаха? Мы проснулись, а тебя нет, мы были в отчаянии. Облазили лес, скалы, орали до хрипоты, думали, что ты утонула, пока не поняли, что чемодана тоже нет. Твой след затерялся на станции.

— Вы были похожи на две тряпичные куклы в креслах, — фыркнула Флора. — Вы меня обсуждали. Вы меня анатомировали. Я была в ярости. На кухне я слышала каждое слово, — прошипела она. Потом, подавшись вперед, сказала по-французски: — Не подслушивайте, месье, это очень личный разговор.

— Меня он совсем не интересует, — помотал головой французский офицер, закрывая глаза, отворачиваясь, приподнимая плечи, будто защищаясь от сквозняка.

Флора повторила Космо прямо в ухо:

— Вы обсуждали меня. Я слышала каждое слово.

— С любовью, — кивнул Космо, вспоминая беседу. („О Боже!“) — Что мы такого сказали?

— Если ты забыл, я не стану тебе напоминать. Я все еще в ярости.

— Дорогая, но мы напились. Я помню похмелье, это нечто.

— Я бы не хотела, чтобы ты называл меня „дорогая“.

— Но ты не возражала в такси.

— Я забыла, какая я тогда была злая… и есть.

Космо оглядел вагон. Несколько человек, кроме, француза, пытались заснуть, остальные углубились в газеты.

— Что такого можно вычитать в „Таймс“?

— Нигел в Коппермолте посоветовал мне читать „Таймс“. Я думаю, он был поражен моим невежеством. Он сказал, что из нее я узнаю о людях, о смертях, о свадьбах и тому подобное и еще узнаю, что творится в мире. В тот мой последний вечер, когда Мэбс и Таши с Джойс одели меня в черное платье и твоя мама… Ну ладно, я последовала его совету. С тех пор читаю газеты.

— Понятно.

— Я читала и о твоей работе в судебных отчетах.

— Действительно? — Космо было приятно это слышать.

— И статьи Хьюберта, и его сообщения во время подготовки к войне. Он заставил меня заинтересоваться многим из того, о чем политики предпочитают умалчивать и чего не хотели бы, чтобы мы знали. Я научилась не доверять политикам и ненавидеть войну. Война — грязное дело.

— Она продолжается, и мы все в нее вовлечены…

— Что касается меня, то минимально. Я не хочу никого убивать, это ничему не помогает, и не хочу, чтобы умер кто-то из тех, кого я люблю. Я не хочу, чтобы ты умер или Хьюберт. Смотри, что стало с Феликсом, — сказала она, — нейтрала убили в нейтральной стране. Что происходит в Европе? Я никогда по-настоящему не знала Феликса и уже никогда не узнаю. „Я любила его, но не знала“.

— А ты хотела бы?

— Конечно. А ты, ты хорошо его знал? (Она тосковала по Феликсу своего детства.)

— Он гостил у нас раз или два. Мэбс им очень интересовалась. Что там можно было знать? Он был из тех людей, о которых говорят. Очарование, привлекательность всегда порождают слухи и ревность. В разное время я слышал, что он: а) бабник, б) гомосексуалист. Даже намекали, что он внебрачный ребенок. Мой отец уверял, что все это ерунда; хотя Феликс и не похож на старого Джефа, как па называл его, но по манерам — его точная копия. Па иногда говорил, что его старый друг был скучноват. Феликс был хороший человек и, более того, — смелый. Немногие люди избирают смерть, прикрывая тех, кого даже не знают. Теоретически да, но на деле, на хладнокровной практике, какой является жизнь, это требует характера.

— Так это и случилось?

— Думаю, да.

„Он, наверное, поставил себя так, что с ним посчитались“, — подумала Флора. Но скучный? Ну, возможно. Он, конечно, не был блестящим собеседником, когда возил ее на ленч. Она, ослепленная любовью, обвиняла себя за тот неудавшийся день. И совсем недавно, уже в постели Феллоузов, она подумала, что он очень скучный любовник. Гораздо лучше вспоминать его мраморным, из детства.

— Феликс был очаровательным, — сказала Флора. — Он возил меня на ленч, когда я еще училась в школе. Это было ужасно. У меня начиналась корь. И ему было со мной очень скучно.

Космо рассмеялся. Он бы расхохотался еще больше, скажи она ему, что переспала с Феликсом и это ее совсем не тронуло. „А если бы я ему рассказала, что если в постели с Феликсом кому и было скучно, так это мне?“

— Что за черт! — Он повернулся и еще раз поглядел на туман. Космо вырос и еще больше похудел. Большой нос сделал его похожим на ястреба, придал надменности, его волосы, когда-то такие светлые, стали темнее. Он снова повернулся к Флоре. — Ты почти не изменилась за десять лет. Может, стала еще красивее. — Потом, испугав ее совсем другой мыслью, добавил: — Люди с мозгами любят глуповатых, и с этим ничего не поделаешь. Я так хочу, — пробормотал он ей в ухо, — заняться с тобой любовью.

— Ты хочешь сказать, что со мной ничего не поделаешь?

— Да.

— А ты бы хотел…

— Я не говорил этого. Умное и не очень — вполне сочетаются.

— О, смотри, — сказала Флора, — солнце.

Несколько пассажиров открыли глаза, когда поезд в какой-то момент из тумана въехал в яркое солнце.

— Давай закроем окно, мне холодно, — попросила Флора.

Космо закрыл окно. Двое пассажиров встали и начали пробираться в коридор, к туалету.

— Что с тобой случилось? Куда ты тогда уехала? — не отставал Космо.

— Я отправилась туда, где меня никто бы не мог искать. Я поменяла класс.

— Что?

— Я стала служанкой.

— Какого рода служанкой? — его голос стал недоверчивым.

— Горничной. На Турлой-Сквэ.

— Но это в пяти минутах от дома Мэбс.

— Да.

— Я часто пересекал площадь. Я мог бы…

— Ты бы не нашел человека, которого искал.

— Так ты была тем человеком? — Космо пытался заглянуть Флоре в глаза, но она отвернулась.

— Смотри, — сказала она весело, — Мейденхед, Темза. Это река Темза.

— Пожалуйста, Флора, — сказал Космо, — расскажи мне, как ты это сделала. — И он подумал: „Кем ты стала?“

— Да любой дурак сумеет подметать полы, заправлять кровати и полировать мебель.

— Как ты устроилась?

У нее это заняло не более чем путь от Труро до Мейденхеда, когда она унеслась из Пенгапаха. Она посчитала деньги раз шесть, потому что каждый раз забывала, перевозбужденная, точную сумму. Между Мейденхедом и Паддингтоном она придумала, как ей выжить, и паника, сперва охватившая ее, за шесть с половиной часов езды улетучилась. Она нашла дешевую гостиницу и наутро отправилась в Найтсбридж искать Ирену Тарасову. На Бошам-Плейс случайно столкнулась с Алексисом, шедшим от Ирены, они узнали друг друга. Полагая, что она с Хьюбертом (иначе почему он не остановился в Париже на пути в Марсель, чтобы поиграть в бридж?), Алексис спросил о нем хитрым, игривым голосом.

— Я испугалась, — сказала она Космо, — что он выдаст и расскажет Хьюберту, где меня встретил, и потому пошла с ним выпить кофе с булочкой в кафе на Бромптон-роуд.

— Он ухаживал за тобой? — подозрительно спросил Космо.

— Алексис? Он же старый и толстый, ему было лет сорок пять.

— Прости, что прервал, продолжай.

После кофе, рассказывала Флора, она дала ясно понять, что не хотела бы, чтобы Хьюберт или Космо знали, что она шла к Ирене просить помощи, думала, что та поможет найти работу. Алексис замотал головой и сказал ни в коем случае этого не делать: на следующий день он уезжал в Париж, потому что собственный визит оказался бесполезным. Ирена отказалась не только одолжить ему денег, но, что он считал так же отвратительно, отказалась снова выйти за него замуж, тем самым лишив его права подать заявление на британское гражданство. Ему до чертиков надоело оставаться, как он выразился, без всякого статуса.

Он был наглым и бесстыдным. Ирена, говорил он, стала эгоистичной, добившись успеха и обезопасив себя, и вовсе не собиралась кому-то помогать.

— Она будет шить тебе платья и брать деньги, вот и все, на что ты можешь рассчитывать, — заявил он. — И более того, она еще выдаст тебя своей болтовней.

Флора уже потом поняла, как она сказала Космо, что Алексис, получив отказ в помощи от бывшей жены, не хотел, чтобы она помогала кому-то другому.

— С возрастом лучше разбираешься в людях, — сказала она.

— Да, наверное. — Космо хотелось получше узнать новую Флору.

— А что потом?

— Но он еще пригодился.

— О?

— Он согласился отправить письмо моим родителям из Парижа. Я хотела, чтобы они думали, что я во Франции. Я написала на простой бумаге, без адреса. Дала ему денег на марку. Я пыталась вести себя так благоразумно, как могла. Я не хотела ехать к ним, но и не хотела, чтобы они беспокоились обо мне.

— Они получили письмо?

— Я не знаю. — Она повернулась лицом к Космо, вздрогнув, когда ее колено коснулось его ноги. — Я думала, что я сама виновата, что не любила их. И надеялась еще на какую-то последнюю связь. Я не могла забыть атмосферу семейной любви, как у Шовхавпенсов, у вас, Леев, в Коппермолте, вам так повезло.

— Ну и как, они связались с тобой? — Космо очень хотелось понять.

— Я им не дала адреса. Но через четыре года, когда мне исполнился двадцать один и я почувствовала себя в безопасности, я написала на адрес отцовского банка, что со мной все в порядке, и поздравила отца — увидела его имя в почетном новогоднем списке.

Поезд подъехал к Ридингу. Несколько человек вышли, но гораздо больше втиснулось в вагон. Послышалось шарканье ног, офицеры старались не впускать новых пассажиров.

— Здесь полно. Попытайтесь в следующий, — говорили они и закрывали дверь, которую те с надеждой открывали и придерживали ногой. — Какое-то проклятье ездить в такие дни.

Дежурный по станции поднес к губам свисток, подул в него, и поезд тронулся.

— В то время пришел ответ, — тихо сказала Флора, — через поверенного. — Она взглянула на проснувшегося французского офицера. Но он снова закрыл глаза.

— И что было в письме поверенного? — озадаченно спросил Космо.

— В письме говорилось, что отец вовсе мне не отец и он не собирается обо мне заботиться, о матери ни слова. — Как Флора ни старалась, ее голос звучал на высокой ноте.

— Так это же прекрасно, это здорово. Разве ты не почувствовала, что с твоих плеч свалился груз?

— Ты рассуждаешь здраво, — сказала Флора, — я согласна с тобой. Но в тот момент я чувствовала себя по-другому, так, как будто меня нет.

— А я думаю, что это прекрасно.

— Но я же все еще ребенок своей матери.

— Выбрось ее из головы, забудь ее. Давай-ка вернемся к Алексису. Ты все-таки пошла к Ирене? Кто помог тебе? Алексис?

— На самом деле, — улыбнулась Флора, — он пытался ухаживать. Но я… мм… отшила его.

Космо почувствовал ярость.

— Так что случилось?

— Ничего. Он мог и не послать мое письмо, а деньги на марку прикарманить, — засмеялась Флора. — Я пошла к Молли.

— Кто такая Молли?

— Молли была помощницей горничной у твоих родителей в Коппермолте, она переехала в Лондон и работала у Таши. Она была влюблена в вашего дворецкого, который сблизился с коммунистами.

— Боже, — сказал Космо. — Я никогда этого не знал. Гейдж!

— Они поженились, — сообщила Флора, — и открыли табачный бизнес в Уимблдоне. Он голосует за консерваторов.

— Но почему ты не пошла к Мэбс или Таши? — недоумевал Космо.

— А они бы много болтали. Они же не могут остановиться. Молли стала моим мостиком.

— Мостиком?

— Из среднего класса в рабочий, где никому бы в голову не пришло меня искать.

До Космо все доходило медленно.

— Пожалуйста, продолжай, — сказал он с уважением.

Она позвонила Молли, рассказала Флора, а, выбрав время, когда Таши не было дома, зашла и за чашкой чая на кухне узнала, как и почему становятся служанками. Слуги, как она выяснила, имеют бесплатную еду и крышу над головой, как раз то, без чего ей никак не обойтись. Молли, совершенно изумленная, рассказала ей, где, кроме „Таймс“, можно поискать объявления.

— В тридцатые годы, — сообщила Флора, как будто считала его полным идиотом, — была жуткая безработица, но не хватало слуг. Никто не хотел идти в услужение. Журнал „Леди“ был забит объявлениями о найме, умоляющими.

— Я помню, — кивнул Космо. — Все суетились вокруг чьих-нибудь тетушек. Продолжай.

Она ответила на объявление, приглашавшее горничную в Турлой-Сквэ, к миссис Феллоуз.

— Я сказала миссис Феллоуз, что еще нигде не работала, это была чистая правда. Нервничая, вручила ей свои рекомендации. В них говорилось, что я честная, трудолюбивая, чистоплотная, из хорошей семьи, что у меня нет опыта, но я буду стараться научиться и что у меня хороший характер.

— И? — удивился Космо.

— Миссис Феллоуз прочла их. Она спросила, люблю ли я собак. Я сказала, что да. Потом она спросила: „Ты сама написала эти блестящие рекомендации?“

Я стащила листок почтовой бумаги у Таши с адресом наверху, но я подумала, что уж совсем разумно будет запастись вторым и пробралась в отель „Найтсбридж“. Я написала их в холле отеля. И призналась, да, сама. Я очень сожалею, но решила попытаться и снова извинилась, сказала, что сейчас уйду и не буду отнимать у нее время. Она велела:

— Подожди минутку, расскажи мне только, и она взглянула на рекомендации, кто они — Александр Батлер[14], мировой судья, и Хьюберт Виндеатт-Уайт, доктор богословия?

— Я знаю дворецкого, но его зовут Гейдж, а покойный Виндеатт-Уайт, кузен моего друга.

Флора продолжала свой рассказ:

— Я похолодела от стыда, сидя на краешке стула, как дура. Это было что-то ужасное. Миссис Феллоуз расхохоталась, а когда кончила, сказала: „Когда ты можешь приступить?“

Флора вздохнула.

— Я пробыла у них горничной до 1939 года, а потом работала на их ферме, вместо мужчин, ушедших на войну.

— Расскажи мне. Что за работа?

— Ничего особенного. — Как она могла ему объяснить, что служанка отгорожена от людей, наблюдает за ними, как будто они — действующие лица в пьесе. Эта отстраненность обеспечивала ей безопасность. Она только наблюдала за ними.

— А ты, например, носила шапочку и фартучек с черным платьем?

Он задавал вопросы, как своим свидетелям в суде.

— Днем я носила черное, а по утрам — розовое, как Молли и как другие слуги в Коппермолте.

— Что ты делала в выходные?

— Я выгуливала хозяйских собак в парке.

— И?

— Иногда ходила в кино.

— И?

— И в музеи, галереи. Я облазила весь Лондон, каталась на автобусах.

— Одна?

— Большей частью.

Если бы он только знал, где ее найти.

— Я и представить не мог, что ты живешь за углом от Мэбс. — А как ты зарабатывала деньги?

— У меня была зарплата. И чаевые. Гости оставляли чаевые на туалетном столике, и некоторые были довольно щедры, — сказала Флора.

— Что еще?

— Когда у меня были деньги, я ходила в театр. Однажды, с задних рядов, я видела Таши и Генри. Таши была в зеленом платье.

— О.

— Миссис Феллоуз послала меня учиться в кулинарную школу Кордон-Блю. Я научилась готовить. Она добрая женщина. — Флора была в компании начинающих, посланных матерями научиться чему-нибудь полезному. Они оценили ее, пытались пристроить, но им это не удалось. — А к чему все эти вопросы? — спросила она.

— Я пытаюсь восстановить те десять лет, на которые я потерял тебя.

— Космо, да ничего такого со мной не случилось. Мне нравятся Феллоузы, нравится работать у них. Мне чертовски повезло с ними. Я встала на ноги. Они дали мне возможность почувствовать себя в безопасности.

— В безопасности? — „Возможно, — подумал он, вспоминая ее родителей, — для нее почувствовать себя в безопасности — новое. — Что еще, кроме безопасности?

— Я думаю, подходящее слово „довольна — я была довольна.

— А я не был довольным. Как я мог им быть без тебя?

Флора засмеялась.

— О, ну конечно. Ты же продвигался в своей карьере. — Она насмехалась над ним. — Держу пари, именно это ты делал. Продвигал Космо впереди всех.

„Оставим мою карьеру“, — подумал Космо.

— Итак, сейчас ты работаешь у них в деревне, — сказал он. — Тебе нравится? Ты довольна? — Ему хотелось вырвать из нее с корнем это довольство. Как она может быть довольна?

— Мне нравится работа. Я могу не обращать внимания на войну. — „Я нашла свою нишу, — подумала она, — но как ему это объяснить?“ — Я вписалась в деревенскую жизнь, — сказала она. — Меня там приняли.

— Ты, должно быть, умнее, чем я думал. Ведь это же своего рода подвиг.

— Мне нравятся люди.

— А ты им?

— Надеюсь.

— А мужчинам? У тебя много поклонников? Любовников?

— Это не твое дело. — Флора посмотрела в окно. „У меня есть любовники те самые, которые всегда были, — подумала она. — Мне надо избавляться от них, а здесь еще один, из Военно-воздушных сил Великобритании, рядом“.

— Это мое дело. Расскажи мне о них.

— Нет. — Она не расскажет ему о мужчинах, которые хотели ее. Они ничего не сделали Космо и еще меньше — ей самой, подумала Флора. — Нечего рассказывать.

Космо захотелось ударить ее. Но майор морской пехоты открыл глаза.

— Ты счастлива? — спросил Космо.

„Ах, — подумала Флора, — счастье“.

— Я живу очень деятельной жизнью, — сказала она.

— С коровами, гусями, свиньями?

— Есть еще и собаки, много собак, и, конечно, кошек. — Она смеялась над ним. — И еще хорьки.

— А ты счастлива? Когда ты была на вершине счастья? Вспомни.

— Я была счастлива несколько раз. Тогда, например, в Динаре, — ответила она просто.

— И?

— Когда была у вас в Коппермолте.

Довольно скудно.

— Но ты же была счастлива с Хьюбертом в Провансе?

— Это другое.

— Ну конечно, другое. Хьюберт был твоим любовником. Твоей великой любовью, — горько сказал Космо. — Поспешил и опередил, черт с ним, да, первый пробрался, мне ненавистна мысль, что он мой лучший друг…

— Не дури, — и Флора отвернулась от Космо. Хьюберт и Прованс были так далеко, прекрасное время, вкусная еда, солнце, любовь. Но она кончилось, как и Феликс. Она вздрогнула, вспомнив Феликса.

— Ты всегда больше любила Хьюберта, — Космо услышал свои слова.

Флора поднялась и стала пробираться через переполненный вагон к туалету. Космо подумал, что не слишком умно было говорить о Хьюберте. Флора вернулась, и он сказал:

— Когда ты находишь время читать „Таймс“? („Попробую несколько нейтральных тем“.)

— На следующий день после выхода, когда ее прочитывает мистер Феллоуз.

— Все эти годы, — Космо снова с негодованием услышал свой голос, — ты, наверное, скучала по своей давней любви, по Хьюберту.

Флора уставилась на него.

— Не сердись, — сказала она, повышая голос. — Вы же поделили меня между собой, как вещь, как предмет, как кого-то, ничего не значащего, проститутку! — уже кричала она. Несколько человек в вагоне обернулись и поспешно отвели глаза. Флора смотрела на французского офицера, вытянувшего во сне ноги. Вагон тряхнуло, и его ноги бросило на Флорины, она носком туфли пнула его.

Проснувшись, он пробормотал по-французски:

— Извините, мадемуазель, за беспокойство. Пардон. — И убрал ноги.

— Вы подслушивали, — обвинила она его.

— Ну что вы, мадемуазель, — и улыбнулся.

— Он единственный, кто не подслушивал, — сказал Космо. — Он спал. — Космо засмеялся.

— Я выхожу в Тонтоне. Я думаю, это следующая остановка, — сообщил майор морской пехоты, откашлявшись.

— А я в Экзетере, — сказал другой.

— Я выйду в Плимуте, — подал голос третий.

— Посмотри, как ты смутил всех, — сказала Флора.

Все внутри Космо кипело.

Когда поезд остановился в Тонтоне, два человека вышли, а на их места села пара, стоявшая в коридоре. В Экзетере пассажиры снова поменялись. Космо подумал: „Мы зря теряем драгоценное время“. — Он поймал взгляд француза и отвернулся.

— Как Мэбс и Таши обходятся со своими нарядами? — спросила Флора. — Наверное, страдают?

— Они предвидели ситуацию и накупили рулоны тканей. Хватит на несколько лет. Мать их стыдила и говорила, что это непатриотично, но, я слышал, как она сама выпрашивала у них отрез на платье то у одной, то у другой.

Флора засмеялась.

— Прости, я тебя рассердил, — проговорил Космо.

— Ну я зря с тобой так резка.

— Расскажи мне еще о твоей жизни.

„Если бы я стала перечислять моменты счастья, — подумала она, — то высоко бы оценила это путешествие“. Она сказала:

— Теперь понятно, что Тарасова всегда была при деле.

— Ты с ней встречаешься?

— Иногда. Я возобновила с ней отношения через несколько лет, она была добра ко мне в детстве, во Франции.

— Я помню, царь и царица, благородные офицеры, — улыбнулся Космо, — шелковое белье.

— Ну, теперь речь идет о наших короле и королеве, она сейчас больше британка, чем мы сами, и носит шерсть.

— А ее муж?

— Алексис? Он появился с французами, которые пришли с де Голлем. Ирена пыталась его пристроить в английский полк, но он не пришелся по вкусу. Последнее, что я слышала, он был в Джибути с французами.

— Твоя жизнь, еще расскажи мне…

Она рассказала ему о работе, о том, как ухаживает за коровами породы джерси, как любит разные сезоны — уборку сена, урожая, молотьбу, — и все на воздухе. „Куда больше радости, чем быть служанкой“, — сказала она. Но неужели она не понимала, что не этого он добивается от нее. Есть ли кто-то, в кого она влюблена, кроме Хьюберта, из-за кого он может ее потерять.

— У тебя был любовник? — спросил он. — Или несколько?

Он почему-то подумал, что было бы лучше, если бы она делила свои чувства со многими, а не отдавала одному.

— А сколько у тебя?

— Хорошо. Прости. Какое право у меня спрашивать? Прости. Значит, ты довольна?

„Я была довольна, — подумала она. Я была довольна в то туманное утро, когда пыталась найти дорогу в Паддингтон. Я сделала все, что должна была сделать в Лондоне, и стремилась вернуться на ферму, убежать от войны“.

— Возможно, а ты?

— Не сейчас. Я с ума схожу от страсти. Я хочу тебя. Мне мешают все эти люди. Отвратительно, что был Хьюберт, а теперь я…

— Это было давно, — Флора повернулась к нему, — и у тебя еще что-то на уме. — Она просунула свою руку в его руку. — Я чувствую. — Она держала его за руку.

— Ты не можешь понять, — он взял ее обе руки в свои. — Это что-то, о чем не говорят. И нельзя рассказать тебе об этом. Просто я боюсь.

— Ах, — вздохнула Флора, — да, конечно, — вспоминая страх Феликса. — Эта ненавистная война.

— Я боюсь лететь. Я боюсь лететь в Северную Африку. Я боюсь смерти, — сказал он.

— Ах, — повторила она, — да.

— Останься со мной до отъезда. Это недолго.

— Но…

— Пожалуйста. — Должно же быть несколько минут, когда они смогут побыть вдвоем; может, отложится рейс. Если бы так, они бы провели ночь в отеле. Он очень хотел остаться с ней наедине и заняться любовью. — Я так хочу, — сказал он, — сломать барьер целомудрия.

— Мои колени, — сказала Флора, — они же будут болеть…

— О, Бог мой. Какая ты эгоистичная сука.

— Не начинай снова ссориться, — попросила Флора. — Где ты выходишь? Я — в Труро.

— Поехали со мной в Редрут.

— Не могу.

— Пусть поскучают твои норовы. Пожалуйста.

— Тогда мне надо позвонить, — сказала Флора. — Но мне очень не хочется так близко подходить к войне. Я стараюсь отгородиться от нее.

— Со мной ты будешь в безопасности, в совершенной безопасности. Там нет налетов.

— Неужели ты не видишь, — сказала она, — что теперь мне страшно? Я уже потеряла Феликса. Я боюсь потерять тебя. — Она не упомянула о Хьюберте.

— Меня? — с сомнением спросил Космо.

— Конечно, — сказала она. — Естественно.

— О Боже! Очень мило. Если бы можно было провести ночь вдвоем.

— Постарайся быть разумным, — сказала она с легкостью в голосе.

— Но ты все еще влюблена в Хьюберта, — твердил он с ревностью. — Прости, я дурак. Я думал, что ты так же рада видеть меня через десять лет, как и я тебя. Но ведь ты не это имеешь в виду, когда говоришь, что боишься за меня? О Боже, моя голова идет кругом. Лучше тебе и впрямь избавиться от меня и выйти в Труро.

— Я поеду до Редрута, — сказала Флора. — Я позвоню оттуда и скажу миссис Феллоуз, что меня увезли. Не думаю, что я правильно поступаю, но сделаю, как ты хочешь.

В Труро вышел француз-офицер, он отправлялся в Фалмут, как он сообщил, поправляя кепи.

— Желаю удачи.

Его место сразу занял полковник-американец из воздушных сил, очень словоохотливый, курил „Лаки страйк“ и без умолку рассказывал о своем доме в Техасе, о войне на Тихом океане. Космо больше не пытался говорить с Флорой, а она привалилась к его плечу, расслабила ушибленные и заледеневшие колени, которые саднило. Она была довольна последним отрезком пути, запоминая о Космо все, что могла — его голос, запах его волос, длинные пальцы…

Сидя в неудобном американском бомбардировщике на пути в Северную Африку, Космо упрекал себя. Пусть бы она вышла в Труро, незачем было тащить ее с собой на базу британских ВВС в Сент-Эвел. В Сент-Эвел они попали на шумную вечеринку в офицерской столовой, где были американцы и британцы, и Флора оказалась единственной гражданской девушкой. Столы ломились от выпивки, и он, нервничая перед полетом, ни в чем себе не отказывал. Он громко разглагольствовал о своих делах в ВВС, подавляя страх, а потом, когда кто-то пригласил Флору на танец и она не отказалась, увидев, как мужские руки обнимают ее в танце, он взорвался и устроил сцену.

— Значит, танцевать тебе колени не мешают, как я заметил. Ты вполне могла бы заняться любовью. — Если бы у них было куда пойти, удобный отель, теплый и уединенный! Но, конечно, ничего такого не было. Флора не ответила резко на его выпад, не напомнила, что он сам не пригласил ее танцевать, не сказала, что ей скучно в этом ужасном шуме. Децибелы нарастали, крики этих воинственных молодых людей, совсем чужих, раздражали. Выражение ее лица стало таким же отсутствующим, как тогда, на пирсе в Динаре, когда он позвал ее с собой покупать отцу револьвер в Сен-Мало, смущенным и напряженным.

Теперь, летя высоко над Атлантикой, он в уме сочинял письмо любви, извинялся перед ней. Он порылся в карманах, чтобы найти адрес Флоры, и обнаружил, что не потерял клочок бумаги, но использовал его — он написал на нем свой адрес: номер части, чин, адрес в Северной Африке. Он мысленно увидел, как она положила клочок бумаги в сумочку, а он залпом допил свой бокал.

— Я напишу тебе, как только приеду, — пообещал он.

Когда через месяц в Алжире Космо встретил Хьюберта и рассказал ему про эту катастрофу, друг изумленно поднял брови:

— Такое случается только в романах, — и нарочито громко расхохотался.