ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ АУТЕНТИЧНОСТЬ[14]

1. Одно из проявлений иронии любви состоит в том, что нам легче легкого уверенно сближаться с теми, кто нам меньше всего нравится, тогда как серьезное желание лишает нас необходимой доли непосредственности, а привлекательность предмета рождает чувство неполноценности по сравнению с тем совершенством, которым мы сами наделяем объект своей любви. Мое чувство к Хлое привело к тому, что я полностью потерял веру в собственную ценность. Кто я был такой рядом с ней? Разве не величайшей чести удостоила она меня, согласившись на этот ужин, одевшись с таким изяществом («Я нормально выгляжу?спросила она в машине. — Можно было бы лучше, но я не люблю переодеваться по шестому разу!»), уже не говоря о том, что она была готова отвечать на замечания, которые могли сорваться с моих недостойных губ (если бы я вновь обрел способность ворочать языком)?


2. Это было в пятницу вечером, мы с Хлоей сидели за угловым столиком в «Les Liaisons Dangereuses»[15], французском ресторанчике, который недавно открылся в конце Фулхэм-роуд. Трудно было бы найти для красоты Хлои более подходящее обрамление. Мягкие тени от канделябров ложились на ее лицо, светло-зеленые стены шли к ее светло-зеленым глазам. И тут я, как если бы этот ангел напротив лишил меня дара речи, внезапно обнаружил (буквально через пару минут после оживленного разговора), что не в состоянии ни думать, ни говорить, и только молча рисовал на белой накрахмаленной скатерти невидимые узоры, бессмысленно потягивая пузырящуюся воду из большого стеклянного бокала.


3. Из сознания неполноценности выросла необходимость на время превратиться в того, кем я на самом деле не был, привлекательную личность, которая отвечала бы запросам высшего существа и подходила ему. Не означало ли это, что любовь осудила меня не быть собой? Возможно, не навсегда, но если говорить серьезно, то на теперешнем этапе сближения — да, поскольку мое положение желающего приблизиться к Хлое толкало меня на то, чтобы я в первую очередь задавался вопросом: «Что понравилось бы ей?», и уже потом — «Что нравится мне?». Я спрашивал себя: «Как бы она оценила мой галстук?», а не «Как я нахожу его?». Любовь заставляла меня смотреть на самого себя как бы ее глазами. Не «Кто я?», а «Кто я для нее?». И в этом смещении в постановке вопроса мою личность все больше тяготили своего рода муки совести и ощущение собственной неаутентичности.


4. Эта неаутентичность не обязательно проявляла себя в явном вранье или преувеличениях. Она лишь заставляла меня каждый раз заранее пытаться угадать, что понравилось бы Хлое, чтобы в соответствии с желанием той стороны придать своим словам требуемый смысл.

— Будешь пить вино? — спросил я ее.

— Не знаю, ты хочешь вина? — отвечала она вопросом на вопрос.

— Я, в общем, не против, конечно, если ты хочешь, — был мой ответ.

— На твое усмотрение, если это доставит тебе удовольствие, — продолжала она.

— Мне все равно.

— Согласна.

— Так как, заказываем вино или нет?

— Слушай, мне кажется, я не буду пить вино, — решилась Хлоя.

— Ты права, мне тоже что-то не хочется, — согласился я.

— Так давай не пить, — подытожила она.

— Отлично, сохраним верность воде.


5. Хотя первым условием аутентичности является способность сохранять верность себе в любом обществе, вечер прошел для меня в попытках приспособиться, придать себе определенные черты в соответствии с пожеланиями Хлои. Чего она ждала от мужчины? Какими были ее вкусы и пристрастия, сообразуясь с которыми я должен был строить свое поведение? Если главным критерием нравственной личности считается честность перед самим собой, то желание близости с Хлоей привело меня к тому, что я решительно не подходил под это определение. Почему я не сказал правду насчет тех чувств, которые вызывал у меня изысканный выбор вин прямо передо мной, мелом на черной доске как раз над головой Хлои? Потому что мое желание вдруг показалось мне неуместным и грубым рядом с ее пристрастием к минералке. Стремление сблизиться раскололо меня на две части — меня настоящего (за алкоголь) и меня поддельного (за воду).


6. Принесли первое блюдо, разложенное по тарелкам, в симметричности не уступавшее французскому парку.

— Оно слишком красиво, чтобы можно было к нему притронуться, — сказала Хлоя (как мне было знакомо это чувство!). — Такого жареного тунца я никогда раньше не ела.

Мы начали есть, и единственным звуком, который при этом раздавался, был звон ножей о фарфор. Казалось, нам не о чем говорить: Хлоя уже давно была моей единственной мыслью, но именно этой мыслью я в настоящий момент не мог поделиться. Молчание нависло, как приговор. Когда молчишь в компании человека, который тебе несимпатичен, возникает мысль, что он зануда. Когда же молчишь в компании того, кто тебе нравится, приходишь к уверенности, что невыносимый зануда здесь именно ты.


7. Мои молчание и неловкость, пожалуй, можно было бы простить, стоило увидеть в них достойные жалости доказательства желания. Поскольку вовсе не так сложно добиваться близости с человеком, который тебе безразличен, самые неловкие соблазнители могут даже при известном великодушии сойти за самых искренних. То, что человек не находит подходящих слов, должно косвенно указывать на истинный смысл его подлинных слов (если бы они могли быть сказаны). Когда в тех, других, «Связях» маркиза де Мертей пишет виконту де Вальмону, она упрекает его в том, что его любовные письма слишком совершенны, слишком логичны для того, чтобы быть искренним выражением любви. Ведь мысли влюбленного лишены последовательности, и ему никогда не удастся построить изящную фразу. На любви язык спотыкается, желание не в ладах с артикуляцией (хотя с какой радостью я в ту минуту поменял бы этот свой ступор на красноречие виконта!).


8. Раз уж я хотел соблазнить Хлою, правильно было побольше узнать о ней. Иначе как можно отказаться от своего истинного «я», если не известно, на какое именно «псевдо-я» его следует поменять? Это между тем вовсе не было легкой задачей, ведь чтобы понять другого, требуются часы неотступного наблюдения, когда анализ фактов приводит к тому, что тысячу слов и поступков удается в конце концов связать в единый характер. К сожалению, необходимые для этого терпение и понимание далеко превосходили возможности моего ослепленного любовью ума. Я вел себя как социальный психолог, любимый конек которого — упрощение, сведение личности к простым определениям, которому нет дела до многозначности человеческой натуры, интересующей писателя. Пока мы ели тунца, я неумело орудовал тяжеловесными вопросами, как будто мне поручили взять у нее интервью: «Что ты любишь читать?» («Джойса, Генри Джеймса, „Космополитен“, если есть время»), «Тебе нравится твоя работа?» («Все работы хороши тем, что приносят деньги, — ты не согласен?»), «В какой стране ты бы хотела жить, если бы можно было выбирать?» («Мне здесь хорошо; вообще, везде, где я могу воткнуть фен в розетку, не меняя для этого вилку»), «Что ты любишь делать в выходные?» («Ходить в кино по субботам, по воскресеньям наедаться шоколадом, а вечером впадать по этому поводу в депрессию»).


9. За этими дурацкими вопросами (с каждым следующим я, казалось, все больше удалялся от цели — узнать Хлою) стояла нетерпеливая попытка получить ответ на самый главный вопрос: «Кто ты?» (а следовательно, «Кем должен быть я?»). Но напрямую задать его означало, разумеется, обречь себя на неудачу, и чем более прямолинеен я был, тем легче объект ускользал из сетей. Пока я узнавал, какие она читает газеты и какую предпочитает музыку, мне не становилось ни на грамм яснее, кто она была, — излишнее напоминание о той поистине исключительной способности человеческого «я» ускользать от определения.


10. Хлоя избегала говорить о себе. Пожалуй, наиболее яркой чертой ее характера была своего рода скромность и самокритичность. Всякий раз, как по ходу разговора она была вынуждена затронуть эту тему, она выбирала самые резкие выражения. Ей недостаточно было просто сказать «я» или «Хлоя», она говорила «такая кошелка, как я» или «обладательница приза Офелии в конкурсе на самые здоровые нервы». Свойственная Хлое самокритичность была тем более привлекательна, что в ней отсутствовало завуалированное приглашение утверждать обратное, как у людей, которые исполнены сочувствия к себе и потому произносят: «Я такая глупая», ожидая услышать: «Ну что вы такое говорите!»


11. Ее детство не было безоблачным, но в этом вопросе она держалась стоических взглядов («Ненавижу, когда о детстве рассказывают такое, рядом с чем муки Иова — сущие пустяки»). Родилась она в обеспеченной семье. Ее отец («Все его проблемы начались, когда родители дали ему имя Барри») был ученым, профессором права, ее мать (Клер) какое-то время держала цветочный магазин. Хлоя была вторым ребенком в семье, девочка, как сыр в бутерброде, засунутая между двумя любимыми и непогрешимыми мальчиками. Когда ей было восемь лет, ее старший брат умер от лейкемии. Горе родителей проявилось в суровом отношении к дочери, которая, плохо успевавшая в школе и замкнутая дома, упорно держалась за жизнь вместо их обожаемого мальчика. Она выросла с непреходящим сознанием вины за то, что случилось, в то время как ее мать не делала почти ничего, чтобы облегчить эти чувства. Наоборот, ей доставляло удовольствие находить самые слабые стороны характера дочери и все время напоминать о них — так, Хлое не давали забыть о том, как плохо она учится в школе по сравнению с покойным братом, какая она неловкая, какие ужасные у нее друзья (критика, которая имела не так уж много общего с правдой, но которая упрочивалась за счет того, как часто об этом вспоминали). В поисках любви Хлоя обратилась к отцу, но этот человек настолько же был скуп на чувства, насколько открыт в том, что касалось его профессии. Он охотно делился с нею знаниями в области права, видя в дочери преемницу до тех пор, пока Хлоя, еще подростком, не ощутила к нему ненависть, выросшую из отчуждения, и не бросила одновременно вызов всему, что было ему дорого («Какое счастье, что я не избрала своей специальностью право!»).


12. О ее бывших мужчинах за ужином упоминалось лишь вскользь: один работал в мастерской в Италии, ремонтировал мотоциклы, с Хлоей он обращался очень плохо; другой, к которому она относилась по-матерински, в конце концов попал в тюрьму за хранение наркотиков; еще один был философ-аналитик из Лондонского университета («Не надо быть Фрейдом, чтобы понять — он был для меня папочкой и я с ним ни разу не спала»); следующий испытывал для фирмы «Ровер» новые машины («До сих пор не могу объяснить себе, как это вышло. Наверное, мне понравился его бирмингемский акцент»). Не вырисовывалось никакой ясной картины, а потому в портрет ее идеального мужчины, формировавшийся в моей голове, приходилось все время вносить поправки. Говоря о каждом, она за что-то хвалила его и за что-то ругала, и это заставляло меня тут же бросаться лихорадочно переписывать «я», которому я уже собрался соответствовать. В какой-то момент она, казалось, отдавала предпочтение ранимости, а сразу за тем ругала ее, выставляя на первое место независимость. Если в эту минуту она превозносила честность как высшую добродетель, уже в следующую — ее слова звучали апологией супружеской неверности, поскольку брак — еще большее лицемерие.


13. Противоречивость ее взглядов приводила к тому, что я буквально превратился в шизофреника. Каких черт характера мне не нужно стесняться? Как мне не оттолкнуть ее и в то же время не показаться надоедливым подпевалой? Пока мы челюстями прокладывали себе путь от блюда к блюду (полоса препятствий для юного Вальмона), я все время чувствовал, как, попробовав наудачу высказать одно мнение, я затем, минуту спустя, искусно изменяю его, чтобы оно совпало с точкой зрения Хлои. Любой ее вопрос заставлял меня трепетать, поскольку он мог случайно задеть тему, которая непоправимо оскорбила бы ее. Разговор за главным блюдом (у меня это была утка, у нее — лосось) напоминал болото, усеянное минами: думаю ли я, что два человека должны жить только друг для друга? Было ли мое детство трудным? Любил ли я когда-нибудь по-настоящему? Как это было? Что руководит моими поступками — сердце или голова? За кого я голосовал на последних выборах? Какой мой любимый цвет? Думаю ли я, что женщины менее постоянны, чем мужчины?


14. Поскольку оригинальность предполагает риск оттолкнуть тех, кто не согласен с точкой зрения говорящего, я полностью отказался от оригинальности. Я только приноравливался ко всему, что, по моему мнению, должна была чувствовать Хлоя. Если ей в мужчинах нравилась грубость, пусть я буду грубым, если ей нравился виндсерфинг, я готов был стать виндсерфингистом, если она ненавидела шахматы, я был согласен ненавидеть шахматы. Мое представление о том, каким она хотела видеть любимого человека, напоминало тесный пиджак, а мое подлинное «я» — толстяка, так что вечер походил на попытку толстяка влезть в пиджак, который слишком узок для него. Это были отчаянные усилия втиснуть выпирающую плоть в фабричное лекало, втянуть талию и задержать дыхание, только чтобы ткань не начала рваться. Не удивительно, что моя осанка не была такой непринужденной, как мне, возможно, хотелось. Как толстяк может вести себя непринужденно в пиджаке, который ему мал? Он так боится, что пиджак треснет по швам, — он вынужден сидеть смирно, почти не дыша и молясь о том, чтобы этот вечер закончился без катастрофы. Любовь превратила меня в инвалида.


15. Хлоя мучилась другой дилеммой: подошла очередь десерта, а поскольку выбрать нужно было что-то одно, желаний оставалось гораздо больше.

— Как ты думаешь, шоколад или карамель? — спросила меня (выглядела она при этом виноватой). — Может быть, ты возьмешь одно, а я — другое и мы поделимся?

Мне не хотелось ни того, ни другого, мой желудок буквально отказывался принимать пищу, но надо было думать не об этом.

— Я прямо обожаю шоколад, а ты? — спросила Хлоя. — Не могу понять людей, которые не любят шоколад. Однажды у меня не складывались отношения с парнем — Роберт, я тебе о нем говорила, — я никогда не чувствовала себя с ним комфортно, только было непонятно почему. Потом все прояснилось: он не любил шоколад. Я хочу сказать, не просто не любил, а прямо-таки терпеть не мог. Можно было положить перед ним плитку, и он бы к ней не притронулся. Представляешь, насколько подобный образ мыслей далек от всего, с чем я могу ужиться? После этого, ясное дело, нам пришлось расстаться.

— Тогда давай возьмем оба десерта и попробуем друг у друга. Но что ты выбираешь?

— Не знаю, — соврала Хлоя.

— Правда? Тогда, если тебе все равно, я возьму шоколад, просто не могу отказать себе в этом удовольствии. Видишь здесь, в самом низу, двойной шоколадный торт? Думаю, попрошу принести его. Он выглядит самым шоколадным.

— Ты настоящий грешник, — сказала Хлоя, кусавшая губу от смешанного чувства предвкушения и стыда. — Но почему бы и нет? Ты совершенно прав. Жизнь коротка, и все такое.


16. Я в очередной раз солгал. У меня, сколько я себя помню, всегда было что-то вроде аллергии на шоколад. Но как я мог быть честным и признаться в своих желаниях, если любовь к шоколаду оказалась явно важнейшим критерием совместимости с Хлоей?


17. И несмотря ни на что, моя ложь была неоправданной: в ней я исходил из ложной предпосылки, что мои вкусы и привычки заведомо уступают вкусам и привычкам Хлои и что расхождение наших вкусов она будет рассматривать как непоправимую обиду. Я мог бы сочинить сценарий про себя и шоколад («Я любил его больше всего на свете, но целая обойма врачей предупредила меня, что, если я съем еще хотя бы маленький кусочек, я умру. После этого я лечился три года».) и, возможно, заслужил бы горячее сочувствие Хлои, но риск был слишком велик.


18. Моя ложь, в той же мере постыдная, как и неизбежная, побудила меня провести границу между двумя разновидностями вранья, вранье во спасение и вранье, на которое человек идет, чтобы завоевать любовь. Оказалось, что ложь во имя сближения сильно разнится с ложью в других сферах. Если я говорю неправду полицейскому о скорости, на которой ехал, когда меня остановили, я избираю этот путь по вполне понятной причине — чтобы не платить штраф или чтобы у меня не отобрали права. Но ложь, имеющая целью быть любимым, заключает в себе ложную посылку, вроде того что, если я не буду врать, меня нельзя будет полюбить. Подобный подход видит залог успеха в избавлении от всех индивидуальных (и потому потенциально отличающихся от заданных) особенностей характера, собственная личность признается состоящей в безнадежном конфликте с совершенствами, обретенными в любимом (а следовательно, и не заслуживающей их).


19. Я солгал, но стал ли от этого хоть немного больше нравиться Хлое? Потянулась ли она через стол, чтобы взять меня за руку, или предложила отказаться от десерта (хотя, возможно, это потребовало бы от нее слишком многого) и пойти домой? Конечно, нет, она лишь выразила легкую досаду, поскольку карамель показалась ей не такой вкусной. Я же решительно высказался в пользу шоколада, бесцеремонно добавив, что в конечном итоге шоколюб, возможно, тоже большая проблема — не только шокофоб.


20. Сближение — разновидность актерства, сдвиг от непосредственного поведения в сторону поведения, диктуемого публикой. Но точно так же, как актер нуждается в четком представлении, чего именно ждет от него зритель, так ищущий сближения должен знать, что желает услышать его предмет. Поэтому если и существует решающий аргумент против лжи во имя любви, то им должно стать то обстоятельство, что в данном случае актер не имеет ни малейшего представления о том, что именно найдет дорогу к сердцу слушателя. Единственное оправдание актерства должно было бы содержаться в его эффективности по сравнению с непосредственным поведением. Однако, учитывая сложность характера Хлои и сомнительную привлекательность подражательной манеры, мои шансы соблазнить ее вряд ли бы серьезно уменьшились, веди я себя самым естественным образом или попросту будь я честен. Неаутентичность, очевидно, лишь вовлекла меня в нелепый фарс перебежки от одного мнения к другому, от одной черты характера к другой.


21. Чаще всего мы добиваемся цели благодаря случаю, а не продуманному плану — плохая новость для соблазнителя, вдохновляемого идеями позитивизма и рационализма, верящего в то, что путем тщательного и почти научного исследования можно установить законы, по которым люди влюбляются. Те, кто ищет сближения, действуют в надежде найти любовные зацепки, чтобы поймать на крючок свой предмет — особенная улыбка, или точка зрения, или манера держать вилку… Проблема в том, что, хотя для каждого любовные зацепки существуют, напасть на них в процессе соблазнения можно скорее случайно, чем заранее просчитав все варианты. Действительно, что такое сделала Хлоя, чтобы я влюбился в нее? Мою любовь к ней в равной мере питали и та обворожительная манера, с которой она попросила официанта принести масло, и то, что ее взгляды на достоинства «Бытия и времени» Хайдеггера совпали с моими.


22. Любовные зацепки в высшей степени специфичны, они бросают открытый вызов всем законам формальной логики. Когда, случалось, я замечал шаги, сознательно совершаемые женщиной с целью соблазнить меня, то в конечном итоге редко поддавался на эту удочку. Я был склонен влюбляться силой совершенно косвенных или случайных любовных зацепок, тех, в которых искавшая моей любви даже не вполне отдавала себе отчет и поэтому не могла выдвинуть их на первый план как особо ценные качества. Однажды я влюбился в женщину, у которой был едва заметный пушок над верхней губой. Хотя обычно я в таком случае чувствую только брезгливость, именно у нее данная особенность загадочным образом приворожила меня, мое желание своевольно сосредоточилось именно здесь, а не вокруг ее теплой улыбки, длинных светлых волос или умной беседы. Когда я говорил об этом своем увлечении с друзьями, я горячо настаивал на том, что любовь к ней вызвана некоей «аурой», которой она обладала, — однако мне не удалось уйти от факта, что любовь возникла во мне, в первую очередь, благодаря растительности на ее губе. Когда я в следующий раз встретился с этой женщиной, возможно, дело было в электроэпиляции, так как пушок пропал, и (несмотря на все ее многочисленные достоинства) мое желание скоро отправилось вслед за ним.


23. Когда мы возвращались в Ислингтон, движение по Юстон-роуд было все еще затруднено. Еще задолго до того, как подобные вещи вообще обрели смысл, мы договорились о том, что я подвезу Хлою домой. Тем не менее основной вопрос соблазнителя (целовать или не целовать) осязаемо присутствовал с нами в машине. В определенный момент сближения актер должен пойти на риск лишиться своей аудитории. Соблазняя другого, собственная личность может пытаться втереться в доверие, прибегая к тактике подражания, но в конечном счете игра заставляет одного из участников прояснить ситуацию, даже под угрозой оттолкнуть объект своих желаний. Поцелуй бы поставил все с головы на ноги, тактильный контакт необратимо изменил бы соотношение сил, положив конец кодированным сообщениям и узаконив подтекст. И все же, когда мы добрались до дома 23а по Ливерпуль-роуд, я, испытывая величайший страх ошибиться в интерпретации знаков, заключил, что момент, когда мне предложат, как говорится, чашку кофе, еще не настал.


24. Но после еды в состоянии стресса, да еще щедро сдобренной шоколадом, мой желудок неожиданно заявил совершенно иные приоритеты, и мне пришлось попроситься наверх в квартиру. Следом за Хлоей я поднялся в гостиную и оттуда в ванную. Когда через какое-то время я вышел из ванной, мои намерения нисколько не изменились, я потянулся за пальто и твердо сказал своей любви — со всей глубокомысленностью человека, отдавшего предпочтение сдержанной манере и решившего, что фантазии последних недель должны оставаться фантазиями, — что я провел прекрасный вечер, что надеюсь скоро снова ее увидеть и что позвоню ей после рождественских каникул. Довольный тем, как убедительно получилось, я поцеловал ее в обе щеки, пожелал доброй ночи и повернулся, чтобы уйти.


25. Учитывая обстоятельства, мне очень повезло: Хлоя оказалась не такой легковерной и задержала меня, ухватив за концы шарфа. Она втащила меня обратно в квартиру, обняла обеими руками и, твердо глядя мне в глаза, с усмешкой, до сих пор относившейся только к шоколаду, прошептала: «Знаешь, мы ведь не дети».


26. С этими словами она прижалась губами к моим губам, и начался самый долгий и самый прекрасный поцелуй, который когда-либо выпадал на долю мужчины.

Загрузка...