Осенние

17

… Всё на ощущениях, которые словно не мои и которые словно издалека: голову мне чуть приподняли над землёй, ладонь под нею мягкая и бережная. Сама двигаться не могу. По телу будто танк прошёл и вмял в сухую, холодную и болезненно твёрдую поверхность. По мозгам — тоже танк. Перед глазами — серая смутная пелена с дёргаными тенями в ней. Сквозь стук в виски слышу голос, который кого-то, кажется, зовёт… Звук голоса бил по голове, будто втыкая иглы, и я сморщилась от боли.

Потом вдруг всё прояснело. Услышала сирену скорой, знакомый голос, который кого-то уговаривал потерпеть, потому что прямо сейчас помогут, а потом всё закончится и будет хорошо. Ощущения тела начали приходить в порядок — и стало так больно… Расслышала над головой деловитое:

— Её не тошнило?

И задыхающийся голос Кости ответил:

— Нет, не было…

— Тогда ничего страшного. Гематома на бедре, конечно, будет некоторое время, да и на теле…

На этом слове и голосе, который, кажется, приготовился обстоятельно объяснять что-то дальше, я снова ненадолго «уплыла» в сторону от действительности. Последним услышала лишь далекий-далекий вопрос: «Где пострадавшая?…»

Временами я приходила в себя, и мир вокруг становился отчётливым. Но в большей степени я ничего не соображала, да и не хотела соображать — слишком больно становилось, когда перед глазами очищалось… Приходилось («приходилось» — смешное слово, даже в этом смутном состоянии я понимала это) подчиняться сильным рукам, которые помогали подняться на ноги, потом помогали сесть, а потом и лечь на что-то упругое, на чём я подсознательно боялась расслабиться и напрягалась, пока меня — несли? Но покачивание тоже было недолго, я снова уходила куда-то в смутную тьму.

— … с ней?

— Шок это, — недовольно прогудел надо мной странный хрипловатый голос, и я сразу представила высоченного широкоплечего крестьянина, в лаптях, в широких штанах и рубахе навыпуск, — причём слабо удивилась: почему — крестьянин? Особенно когда перед глазами прояснело — и взгляду предстал высокий врач, небритый — видимо, давно дежурит. — Сейчас осмотрим, пару уколов сделаем, а дальше полежать бы ей. Отлежится — и назавтра свеженькая будет, как огурчик, разве что ушибы будут болеть, да на бедре гематома оста…

И я снова оглохла, меня снова втянуло в темноту, где двигались не живые, а тени, в которые я всматривалась, потому что страшно их боялась, потому что чувствовала себя слабой и беспомощной.

Хуже того — чуть позже как-то мягко провалилась в полную тьму.

Очнулась от всепоглощающего ужаса: я не сделала чего-то, что нужно сделать — сейчас и немедленно, иначе… Открыла глаза — по впечатлениям, разлепила слипшиеся и ссохшиеся ресницы.

Темно. Нет, скорее — полумрак. В нём я обнаружила, что лежу на собственной кровати. Ну как обнаружила. Сначала машинально потёрла кулачками сухие и колючие веки и увидела знакомые очертания одёжного шкафа, потом, а проморгавшись — знакомую люстру с зеркальцем-тарелкой под тёмными сейчас плафонами. Потом услышала далёкий перестук часов… Попробовав шевельнуть шеей, поняла, что движение болезненно, но терпимо. Но, кажется, в себя пришла полностью… Ничего себе — сколько времени зря провалялась, если так темно… Правда, темно в комнате странно: поверху, по потолку, — скромный свет, а внизу темь… Приглядевшись к себе, поняла, что лежу в пижаме. Терпеть её не могу. Наверное, мама мне её надела. Но зачем? Могла бы и просто раздеть и уложить. Под одеялом тепло.

Глядя в потолок, ясно вспомнила, как заметалась между двумя машинами, как белая машина ударила меня… Непроизвольно сжалась. Нет, лучше об этом не думать.

Сосредоточившись на собственном движении, я всё-таки повернула голову, и стало понятно, почему я в пижаме. Увидела подлокотник кресла. Сначала даже не сообразила, что это — знакомое что-то и всё. Это потом уже… Долго и довольно озадаченно его разглядывала: кресло всегда стояло в комнате родителей. Откуда оно здесь? И зачем? Потом сумела поднять глаза.

В кресле спал Костя. Мурзила — на его коленях.

Первая мысль: кажется, он сегодня должен был уехать? Или я перепутала дни?

Осторожно и даже боязливо приподнявшись на локте, я наконец увидела, почему в комнате такое причудливое освещение: настольная лампа включена, но перед нею стоит раскрытая высокая папка. Ширма вроде как.

Свою кровать я хорошо знаю. Она не скрипнет, не пропоёт пружинами, если встать с неё, опираясь на определённые места. Напряглась, сразу почувствовав занывшую ногу. Хм… Она ещё и чем-то облеплена. Но под штаниной пижамы это залепленное (наверное, залепили чем-то будущий синяк, чтобы не опух?) не упадёт… Встала на ноги. Стояла, наверное, целую минуту, боясь, что пространство поедет перед глазами, а потом, не дай Бог, ещё и завертится. Но пол и стены остались неподвижными. Ободрённая, я на цыпочках, чуть прихрамывая (странно, но пока передвигалась на цыпочках, боль переносилась легче), вышла в туалет. Часы в прихожей показывали второй час.

На кухне включила газ, бесшумно поставила чай, быстро соорудила бутерброды. Есть хотелось страшно. Посчитав примерно, сообразила, что не ела часов двенадцать. Интересно, что мне такого вкололи, чтобы я так спала? Или это от стресса? Такое бывало, когда я переволнуюсь, а потом сплю диким, беспробудным сном — чуть не сутки…

Вернулась в свою комнату со стопкой листов. Сумку, из которой я их вытащила, нашла в прихожей, на коробке из-под пылесоса. Коробку мы использовали обычно для складывания на ней всякой мелочи: газет, обувных кремов, а зимой и варежек…

Поглядывая на спящего Костю — не разбудить бы, я устроилась за письменным столом. У меня замечательный стул — тоже не скрипит, крепкий. Вытянула из стопки листов портрет большеглазой девушки, положила его поверх чистых листов. Рядом положила два карандаша, простой и красный, точилку и ластики. Последних сегодняшней ночью, как я понимала, пригодится больше обычного. Могла бы не класть рядом красный карандаш. Но он помогал тем, что я видела, насколько красный цвет продолжает требовать своего присутствия на портрете, а значит, я могла наблюдать, происходят ли изменения на портрете и насколько быстро. Если я уже не опоздала…

Всё. Больше я ничего и никого не замечала.

Первоначальный страх, что после падения и муторного состояния в течение полусуток автописьмо не захочет проявиться, прошёл. Оказалось, что хуже этого страха — постоянное воспоминание о произошедшем на площади, у Арбата. Оно лезло исподволь и мешало, заполняя мысли о том, что могло бы быть, если бы Костя не погнал свою машину вперёд, сигналя Вере. Слабое любопытство: знала ли она, что Костя будет ждать меня? Или она думала, что я иду с Арбата в одиночестве?

Хватит об этом!

Заглянув в глаза девушки на портрете, я вздохнула и взялась за ластик.

Сосредоточиться только на рисунке было очень трудно. Я стирала плотные линии красным карандашом, я подрисовывала тени на мечте стёртых линий. До сих пор не привыкла (и, наверное, никогда не привыкну!), что стёртое немедленно возвращается на рисованное лицо. Зато прошёл страх, что опоздала. Не знаю с уверенностью, но мне казалось, если портрет живёт своей жизнью, девушка всё-таки жива.

Потом, уже в процессе, когда ничего не замечаешь и только стараешься бездумно убрать лишнее на рисунке, лишь раз пришла странная мысль. Мысль о Вере. Эта странная убеждённость, что она никогда не посмела бы меня тронуть, если бы я сама не дала слабину. А моя слабина в том, что я испугалась ответственности за чужие жизнь и смерть — ответственности, которую неведомо кто на меня наложил, но сделал это очень сурово. А я засомневалась. Вспомнился момент, когда я шла, испуганная новой вестью о смерти, с Арбата и про себя чуть не жаловалась на жизнь. Как же… Я вся такая несчастная, а мне почему-то надо выполнять что-то, чтобы люди жили и дальше! А нужно было твёрдо сказать себе: раз дали такую способность именно тебе — не фиг рассусоливать!..

Вера почувствовала, что я слабая. Была бы твёрже — не было бы наезда.

Нечаянно слишком сильно нажала на ластик. Чуть не протёрла до дыры лист. Осторожно исправила на этом месте часть рисунка и вытянула из-под стопки следующий чистый лист. Кровь с лица большеглазой девушки не уходила. Лицо я нарисовала быстро, и красный карандаш снова будто прыгнул мне в пальцы, жёстко расчерчивая кровавые полосы по тонкому лицу. Зажавшаяся до болезненного напряжения, я втянула воздух сквозь зубы, когда по пальцам прошла судорога… Пришлось осторожно положить на стол карандаш, который и без того едва не выпал из согнутых судорогой пальцев.

Опустила руку, встряхнула кистью. Забыв о Косте, прерывисто вздохнула и снова склонилась над столом и над рисунком.

Третий портрет — кровь ни на капельку не уходит. Неужели с большеглазой девушкой должно случиться что-то такое страшное, что ничем не перебить? Не верю! Хотя бы потому, что теперь сама поверила: мне всё-таки дано изменять судьбы тех, кто нарисован с признаками смерти! А значит, надо прекратить психовать и работать, пока не начнутся изменения!

Четвёртый лист тоже ничего не дал… Сидя перед пятым, белым, и затачивая красный карандаш, я мельком глянула на окно. Смутная пелена утра начала постепенно светлеть, постепенно вытаскивая из ночных теней очертания знакомых предметов.

Есть! Кровь на виске — там, где свешивалась прядь тёмных волос, стала не слишком отчётливой. Я чуть не разревелась от счастья… Но дальше — ни в какую! Чувствуя себя снова слабой и бессильной, я рисовала рисунок за рисунком, уже меньше действуя излохмаченными ластиками, а больше — не давая действовать красному карандашу.

Свет настольной лампы стал тускнеть… Кажется, я всё-таки шмыгнула, когда слёзы побежали, щекоча и зля. Утёрла ладонями мокрое лицо и, отдышавшись, я посмотрела на рисунок и прошептала:

— Не смей… Не смей умирать…

И внезапно почувствовала за спиной что-то тёплое и сильное.

— Я чем-нибудь могу помочь? — прошептал Костя.

Я подняла голову. Стоя за мной, он тревожно смотрел на разбросанные по столу листы, вглядываясь в портреты как-то даже испуганно.

— Я тебе спать не дала, да? — Кроме этой фразы, ощущая вину, ничего придумать не смогла. — Костя, если хочешь спать, ложись. Я ещё немного посижу.

— Немного? Да ты сидишь часа три, как я проснулся… Что ты делаешь? Я смотрю, и мне кажется… Алёна, это было и со мной? Я должен был… умереть?

— Не знаю, — буркнула я, тоже глядя на листы. Одно изменение. И всё. Больше я не могла ни о чём думать — одно изменение. Что же за страшная смерть ожидает незнакомку? — Я ничего не знаю. У тебя глаз плохой был, и я старалась, чтобы он стал живым. И порез.

— Почему ты больше не рисуешь?

— Отдохну немного — и начну, — вздохнула я. Обернулась. — Костя, ты правда, поспи.

— Что с руками? Почему ты их так держишь?

— Устала, — невольно улыбнулась я.

Он вдруг чуть нагнулся и приподнял мои руки за запястья.

— Расслабься, — прошептал мне в ухо.

Посидев немного скованно, я прислонилась к спинке стула, щекой к колючей от щетины щеке Кости. Он сам предложил. Почему бы не посидеть, отдаваясь во власть его тепла и нежности?

— Ты хотел ехать…

— Забудь об этом. Давно у тебя получаются эти рисунки?

— С тебя началось. — Я ответила по инерции, не задумываясь, и напряглась: а если после этих слов он распрямится и уйдёт?

Даже не дрогнул. Только заметил:

— Тяжело такое даётся?

— Для меня это внове… Может, дальше будет легче.

Он отпустил мои руки, встал, огляделся и, стараясь не шуметь, подтащил к столу кресло. Посматривая на него, я прикидывала, рисовать ли далее на законченном листе, или начать новый… Костя сел в кресло и прошептал:

— Буду моральной поддержкой и время от времени держать тебя за руки. Как у тебя самой? Нога — не болит?

— Немного, — снова улыбаясь от неожиданности, откликнулась я.

Дальше мы сидели, как два заговорщика, тихо-тихо. Только раз я сходила на кухню, принесла для него гретый компот и пирожков из холодильника. И, как ни странно, после того как я позаботилась о голодном, после того как он заставил и меня проглотить пирожок, дело с портретом сдвинулось с места. Красный карандаш всё ещё энергично двигался на каждом новом листе, но линии прорисовывал слабо — и они уже не выглядели такими смачными, как раньше, и даже на невооружённый глаз была заметна разница этих линий в ширине.

Ранним утром, ещё до пробуждения моих родителей, я проводила Костю до двери. Он обещал звонить и напомнил, что мы увидимся лишь после его поездки — недели через полторы… Закрыв за ним дверь, я вернулась к себе, взглянула на последний лист с большеглазой незнакомкой, кровь на лице которой теперь совсем побледнела, и, помассировав разнывшееся бедро, залезла под одеяло.

Засыпая, подумала: «Всё так зыбко. Он уехал. Что будет с аварией — не знаю. Что ещё придумает Вера — неизвестно. И что будет со всей моей жизнью?…»

Почти заснула, когда в комнату заглянула мама. Она кивнула мне, поправила одеяло на моём плече и унесла со стола кувшин с остатками компота и две чашки. Слава Богу, листы с портретами я спрятала раньше. Напугала бы ещё…

… Разбудил меня мобильный.

Недовольный голос Женьки сказал:

— Ты мне нужна прямо сейчас!

— Приезжай, — сонно сказала я.

— Я — приезжай?! — поразился Женька. — Ты мне в галерее нужна!

— Жень, я тут вся побитая и сбитая, — сообщила я и зевнула. — Меня машиной почти переехали. Всё тело болит, нога изрыдалась. И вообще, мне сейчас неплохо бы выпить болеутоляющего. И спать, спать, спать, чтобы побыстрей выздороветь.

— А по-человечески объяснить можешь? — рассердился парень.

Я завозилась и, положив за спину подушку, прислонилась к ней.

— Жень, меня вчера сбила машина. Ну, когда шла с Арбата. Я сейчас безногая и нетранспортабельная — в смысле общественным транспортом. Легче перевезти галерею сюда, чем меня вытаскивать из дома.

— Сбила? — повторил Женька. — Подожди! Ты же девчонку рисовала, а не себя… Чёрт… Алёна, ты точно сейчас будешь дома? Жди!

Ответить ничего не успела. Короткие гудки возвестили, что Женя как обычно деловой, а значит, он выполнит то, о чём сказал. Господи, встречать его в таком виде? В этой жуткой пижаме с зайчатами?! Хотя Костя безболезненно пережил мою пижаму.

Так, Женя сейчас приедет. Я только что проснулась и не успею подумать о Косте и о том, что произошло. Впрочем, нет, о том, что произошло, расспросит Женя, а значит — есть возможность понять кое-что… Или. Стоит ли Женьке говорить о том, что меня сбила бывшая Кости? А она бывшая? Ага, а Женька даст соврать или умолчать о Вере? Да он из меня всё вытянет разом!

Опомнилась не сразу. Но взглянула на часы. Если он на своей машине, то скоро будет. Встречу я его в пижаме — ладно уж, но неумытая же!.. Кряхтя и помыкивая от боли, сползла с кровати, плаксиво думая, что ночью было не так больно. Или закончилось действие лекарства — ну, обезболивающего. Или потому больно, что Кости рядом нет! Всхлипывая всухую, я вяло обвинила отсутствующего Костю во всех грехах: он там где-то наслаждается поездкой за границу, а я тут — бедная, несчастная, переживай за всех подряд, да ещё слёзы проливай над собой… Уже сморщилась от подступающего плача, но вовремя вспомнила: он и так отложил поездку из-за меня, что в его положении довольно-таки чревато последствиями. Ну, с конкурсом этим.

На пороге ванной комнаты я остановилась от странной мысли. Как там Женька сказал: «Ты же не себя рисовала!» А вот интересно… Я задумчиво прошла в ванную. Интересно, если я себя рисовать буду, что-нибудь получится? Ну, выздороветь побыстрей? Себя я не пробовала рисовать — в полный рост.

Когда я, встав перед большим зеркалом в ванной, сняла пижаму, у меня дыхание перехватило: бедро наливалось густой тёмной синью, по талии цвело нежно голубым, а бок и плечо… Вспомнилось, как я налетела на одну из стоящих рядом машин, ударилось о неё. Ой… Какое там рисовать автопортрет в полный рост! После разглядывания себя в зеркале мне сразу расхотелось делать хоть что-то. Мне захотелось лечь в постельку и лежать, ужасаясь своим синякам, жаловаться на боли и синяки тоненьким голосом, чтобы чаще жалели, и быть расслабленно больной.

— Алёна, — приглушив голос, заглянула ко мне через полчаса мама. — Как себя чувствуешь? Там к тебе навестить пришли.

— Нормально, — печально ответила я. — Пусть заходит. — И натянула одеяло на плечи.

Оказалось, мама не зря сказала, что «пришли»! В комнату ворвались Женя и Михаил. Причём Женька первым увидел, что изменилось в моей комнате, и бросился к креслу рядом с кроватью. Свалившись в него с удобствами, он сказал:

— Михаил рассказал свою версию вчерашнего. Что скажешь ты? Да, у тебя что-нибудь выпить есть?

— Ты чё? — от неожиданности «чёкнула» я. Думала-то, что сейчас жалеть начнут, утешать! А они — выпить! — Какое выпить? Я тут…

— Тихо-тихо, — с привычным самодовольством сказал Женя. — Можно подумать, ты не знаешь про то, что спиртное боль приглушает. — И вынул из заднего кармана джинсов бутылочку — маленькую, похожую на ракетку для тенниса.

— А ещё у нас… — Михаил воровато оглянулся на дверь. — У нас пирожные есть! Будешь? Или тебе нельзя?

— Спиртное я выпью сама, — решила я. И объяснила оторопевшим заговорщикам: — Вы ж за рулём!

— Кхм… Не подумали, — вздохнул Женя. Посмотрел-посмотрел на меня и бессовестным образом спрятал бутылочку назад. — В следующий раз. Эту штучку в одиночку пить нельзя. Так, с чего начнём?

— Я у тёти Нади попрошу чаю, — предложил Михаил. — А потом поговорим. Алёна, а у тебя ведь ещё работа! Хочешь: подиктуем — попечатаем тебе?

— Вы же в университете должны быть! — рассердилась я (никто не жалеет!).

Из комнаты родителей принесли журнальный столик и устроили пирушку на троих. Я оставалась в постели, парни уместились вдвоём в кресле. Первым начал рассказывать Михаил.

— Веру не арестовали — она под домашним арестом. Её папашка орёт! — И тут же уточнил: — На неё. Он орёт, что она дура.

— Откуда вести? — деловито спросил Женя.

Меня это тоже интересовало. Слишком уж гладко Михаил говорит: как будто он получает новости из первых рук.

— Ха, наши семьи дружат — это тебе Костя сказал? У Верки брательник есть — младший. Димка. Дружбан мой. Он тоже Верку дурой считает. Я ему вчера звонил. В общем и целом, с наездом будет так: адвоката наймут, чтобы он сделал наезд непредумышленным. Алёна, так что жди гостей — уговаривать будут не писать заяву.

— Про меня потом, — нетерпеливо сказала я. — А что потом будет? Так и сойдёт ей всё с рук, как с гуся вода?

— Нет. Все штрафы заплатят, чтобы никто не рыпался. Ей, дуре, ещё повезло, что Костя навстречу покатил — она сама испугалась, успела немного свернуть, иначе тебе бы кранты! Так полиция сказала. Ну, эти — гаишники. Они там всё наизмеряли. Точно-точно сказали — кранты. — Кажется, Михаил балдел от причастности к смертельной ситуации. — Папашка Верке сказал, что отправит её сначала за границу, чтобы время прошло и всё улеглось, а потом — к тётке, в Саратов.

Я чуть не подавилась пирожным. Это Чехов или Грибоедов? Как там — реплика-то? «К тётке, в глушь, в Саратов»? Или — «В деревню, в глушь, в Саратов»? Некоторые жизненные ситуации со временем не меняются?… Мне показалось — Женя тоже удивился.

— А почему в Саратов?

— Мать оттуда у них. Родственников там тоже много. Сведения точные — Димка подслушивал. Хотя чего подслушивать. Говорит, папашка разорялся так, что стены дрожали. Говорил что-то про свою репутацию, которой дуры, вроде Верки, мешать не должны, и грозился найти в Саратове жениха для неё.

— То есть… — задумчиво сказала я. — Если я соглашусь на предложения их адвокатов, Вера исчезнет из нашего города? То есть для них важней замять ситуацию? Неплохо… Миша, а как Костя? Он успевает с конкурсом? Уехал-то позже.

Михаил замолчал, вытирая пальцы салфетками и глядя только на них. Я встревожилась. Нетерпеливо понукнула его:

— Ну? Чего молчишь?

— Ну… Костя опоздал. Он улетел сегодня с моим отцом, чтобы передать ему материалы по строительству уже там. Дед, конечно, злился… Он на Костю очень надеялся. Но…

У меня сердце упало. Костя остался здесь из-за меня. Это был его первый порыв. Сейчас он обдумает произошедшее и поймёт, что всё насмарку. Ведь было столько работы над документами! Какой-то дурацкий случай — и он остаётся в накладе. И виноват в том только один человек. Я… Зябко поёжившись, я укрыла плечи одеялом. Придёт ли он снова ко мне по возвращении в город? А если придёт, что скажет?