6

Что я влюбилась — стало ясно утром, когда проснулась и вдруг остро почувствовала себя одинокой. А потом нахлынуло горячечное тепло: у меня есть Костя! И снова вдруг, ни с того ни с сего, мне захотелось его нарисовать. Но не простым мягким карандашом, как обычно, а в цвете!..

Усевшись на кровати: подбородком в колени, плечи укрыты одеялом — я смотрела на робко трогающие оконную раму, ещё несмелые солнечные лучи и, сама себе не веря, улыбалась собственному счастью. Голос разума откуда-то изнутри бубнил, что основная характеристика осени — изменчивость, а значит — от мужчины-осени можно ожидать чего угодно, но внутренняя же счастливая дурёха возражала, что всегда останется вчерашний день, а ещё вчерашний вечер, когда, перед тем как расстаться, Костя у подъезда договорился со мной о коротких встречах во время рабочего дня. Значит, впереди у меня что-то есть? Даже со своенравным мужчиной-осенью?

В темпе готовясь к выходу из дома, я размышляла о вчерашнем странном, но волнующем празднике, о непредсказуемости человека, с которым провела вечер. В памяти осталась ярко-пёстрая осенняя роскошь, летящая сумасшедшей метелью. И я неловко улыбалась, очень боясь, что всё это ненадолго…

Мама подоспела в прихожую, когда я поспешно натягивала куртку.

— Ты куда? — удивилась она. — Ты же теперь дистанционно работаешь!

— Вот поэтому я теперь буду до обеда гулять, — не совсем логично заявила я.

— Тогда хлеб принести сегодня — тебе. — Вот моя мама умеет логичные выводы из данной информации делать. — И закрыла за мной дверь с привычным: — Счастливо, дочь!

Утро солнечное, но холодное. Прикинув обстоятельства, я не стала покупать мороженое, а взяла два грейпфрута и булочку. Грейпфруты взяла не оттого, что уж очень хотелось, а потому, что цвет кожуры бросился в глаза — оранжевый, с багряными подпалинами, будто перезагоравший на солнце.

Подъезжала к рабочей остановке, когда позвонил Костя и сказал, что скоро будет. Я ответила, что выхожу. Выскочив из троллейбуса, помчалась в сквер с другой его стороны: идти под окнами родной конторы совсем не хотелось. Заметят ещё, прибегут любопытствовать. В сквере-то ладно. Там торец без окон… Сначала сидела на облюбованной скамеечке одна. Потом меня заметили голуби и, спланировав откуда-то сверху неспешными, красивыми кругами, принялись оживлённо гулить, подбирая брошенные крошки.

А потом появился Костя. Он почти ворвался в сквер, шагая широко и целеустремлённо — абсолютная противоположность тому себе, недавнему, который ходил с трудом и часто замедлял шаг, чтобы отдышаться.

— Привет! — напористо сказал он.

Прежде чем сесть, вывалил мне на руки (еле успела подставить!) охапку необычно длинных и крупных бархатцев. Открыв рот от восторга, я разглядывала совершенно роскошный цвет — будто продёрнутый тончайшей золотистой нитью, мерцающий коричневый бархат приглушённо-огненных оттенков. Господи, с какой клумбы он это богатство надрал?!

— Спасибо, — не в силах перестать улыбаться, пролепетала я и уткнулась в мокрый от росы (точно — с клумбы!) бархатный бутон вдохнуть тревожно горечный запах осени и опавшей листвы.

— Тебе нравится? — снисходительно спросил он.

Вопрос задал риторически. И потому, что видел мою радость — и был доволен сам. И потому, что он уже переключился на другое занятие. Ещё когда Костя подходил к скамейке, я успела перехватить его цепкий взгляд на прозрачный продуктовый пакетик с грейпфрутами. Сейчас, нисколько не сомневаясь, он развязал концы пакетика и, быстро очистив одну «бомбошку», осторожно разломил её на части.

Я засмеялась. Видеть блаженство на лице мужчины-осени — это зрелище, достойное богов!.. А Костя с таким предвкушением разглядывал сочные, лопнувшие от разлома дольки, истекающие соком, что я не выдержала:

— И мне! И мне!

Засмеялся и он — и передал мне мясистый ломтик тёмно-розовой спелости. Пришлось вытащить пачку салфеток: сок стекал по пальцам так энергично, что они быстро стали липкими.

На Костю я смотрела с удовольствием. Угадала. Мужчина-осень любит грейпфруты — ведь они тоже, как и осень, сочетают в себе горьковатую сочную сладость. А как он ел! Я иногда сама забывала про свой ломтик, наблюдая за ним! Ел вкусно, бережно и аккуратно: при виде вынутой пачки, не спрашивая, он немедленно выдернул пару салфеток и придерживал их под дольками, словно не желал мусорить даже здесь, в сквере, даже такой мелочью, как капельками сока… Доедали второй грейпфрут — я прислонилась к его руке, обнявшей мои плечи. Он не старался меня к себе прижимать (понимала я), просто ему так удобнее было — сидеть ближе ко мне.

Говорили мало. Будто громадная кошка, он раз мурлыкнул, что это такой кайф — есть грейпфрут в здешней прохладе, среди запахов опавшей листвы. Потом сказал, что посмотрел в Инете, что такое автописьмо, и теперь понимает мой страх. Добавил, что мы больше говорить об этом не будем, если только я сама не захочу. Потом мы обсуждали его вчерашний портрет, и самодовольство, когда он вспоминал рисунок, так и витало вокруг него. Нас. Потому что от его самодовольства таяла и я. А потом замолчали…

— Алёна…

— Да?

Я обернулась к нему, ожидая вопроса, а он поцеловал меня, да ещё слизнул с уголка губ смазанную каплю грейпфрутового сока.

— Я побежал.

— Давай, — растерянно улыбнулась я. — Счастливо. Я ещё посижу и тоже пойду.

Он уходил, не оборачиваясь, по дорожке, и листья разлетались от его энергичного шага… Вспомнив, что нужно накрошить для голубей остатки булки, я взялась было за неё, но бросила взгляд на птиц — и невольно рассмеялась: оба голубя, вытянув кверху шеи, смотрели в сторону, где исчез Костя. Он их тоже заворожил!

Потом собирала бархатцы в большой пакет, который взяла для хлеба. Неудержимо улыбалась и думала, что сказать маме… Или — наврать? Типа, кто-то из наших машинисток принёс с дачи?… И заторопилась: не знаю, давно ли Костя нарвал цветы, но не завяли бы совсем… А мне ведь ещё забежать в два магазина. В канцтовары заглянуть надо — купить бумагу для принтера (придумала, как модернизировать домашнюю перепечатку), пару пачек альбомных листов и пачку цветных карандашей, потому что после этой короткой встречи страшно захотелось нарисовать Костю таким, каким придумала вчера. А потом ещё в продуктовый, за хлебом…

Больше всего времени заняло путешествие за бумагой и карандашами. Пока дошла до магазина, размышляла и вспоминала.

Вспомнить тоже было что.

Когда я только-только освоилась в конторе Порфирия и перестала слишком эмоционально реагировать на его хозяйские вопли, принесли однажды рукопись — полностью исписанную торопливым и плохо разборчивым почерком тетрадку. Фантастический роман. Автором оказался студент последнего курса филфака. Спокойный высокий парень. Очень симпатичный. Мы видели друг друга мельком в университете: разница-то в курсах — год. Когда он появился у Порфирия, сразу меня узнал. Творил он на занятиях, поэтому была тетрадка, чтобы преподы не докопались, что он не тем занимается на лекциях. Его будущая книжка мне понравилась: я иногда забывала печатать, потому что зачитывалась сюжетом. Но история осталась недописанной. Антону надоело придумывать дальше, да и курс последний — не до увлечений.

Зато появился новый интерес — ко мне.

Влюбиться я не успела. Так иногда мне кажется. Расстались мы сразу после Нового года. И не потому, что остыли друг к другу. На очередном свидании я была с красными от рёва глазами, и Антон спросил, в чём дело. Я не выдержала, рассказала об автописьме — мне так хотелось поговорить о нём с человеком, который мне стал близок.

Чего я вообще не ожидала, так странной реакции человека, который, как мне казалось, хорошо меня понимает. Антон резко высказался, что я таким дурацким образом хочу привлечь к себе, необыкновенной, его внимание. Что я слишком высокого мнения о себе и своих якобы способностях. И что автописьмо — это предлог, чтобы говорить только о своей ах какой потрясающей личности.

Ошеломлённая, я поспешно сказала, что, если он захочет, мы будем говорить о том, что нравится ему. Антон сухо высказал, что ему некогда. Сессия зимняя началась. И он позвонит тогда, когда освободится. Я робко спросила:

— А как же зимние каникулы? Мы же собирались…

— Алёна. Мы взрослые люди. Давай говорить о конкретных вещах. Как только я закончу с экзаменами, мы поговорим о зимних каникулах.

— Хорошо, — послушно сказала я.

Ждала его звонка весь январь, до начала февраля. Привыкла, что он звонит первым. Да и побаивалась: позвоню сама — скажет, что ему не нравятся навязчивые девицы. Потом придумала гулять рядом с университетом — вроде как мимо проходила и нечаянно встретилась. Отпугнула та же мысль — сразу сообразит, что специально гуляю рядом. Но один раз сходила. У центрального входа увидела его в обнимку с девушкой. И ушла.

Горечи не было. Была некоторая пустота, но я считала — она появилась, потому что раньше дни полнились встречами с Антоном, а теперь добавилось свободное время.

И ещё… Может, я что-то придумываю, но мне кажется, Антон испугался. Он слишком практичный. А тут — какое-то автописьмо, не вписывающееся в его представление о мире… Я усмехнулась. И это — несмотря на склонность к фантастике.

А Костя не испугался. Странно. Он же как раз очень практичный человек. Но не поленился посмотреть в Интернете, что такое автописьмо и «с чем его едят». Или он не испугался, потому что старше и сам, что называется, лбом столкнулся с необычным, что и заставило его поверить в необычное?

А потом ехала домой и размышляла уже о другом, о чём Костя меня надолго заставил напрочь забыть, затмив всё собственной личностью. Но что меня снова начало волновать… Если это не Костя, то кто же заставил Порфирия уволить меня, едва не лишив меня вообще работы?

Михаил — скорее всего. Он мне показался очень эмоциональным. Наверное, он показал родителям портрет Кости — с моим жутким предсказанием. Вот и решили отомстить. Только такая месть — из области бразильских сериалов. Родители — это вариант первый. Второй вариант более достоверный — та белая девушка. Если она ходила в невестах Кости (сердце сжалось), то могла сообразить, что он теряет к ней интерес. Стоп… А Костя теряет? Может, для него, ветреного мужчины-осени, я — всего лишь увлекательная интрига, возможность прикоснуться к чудесному вне будничных дел? А белая девушка нечто постоянное, к кому он возвращается после приключений на стороне… Я опустила голову. Страшно даже думать о себе как о приключении на стороне. Но, как сказал Женя, — Костя из влиятельной семьи. Там думают по-другому. А я… Наверное, я и впрямь эгоистка, если все мысли повернула только на себя…

Мне всегда казалось, что в любви надо верить чувствам. Когда начинаешь со слишком трезвой головой разбираться в отношениях, всё выглядит как-то странно…

Поэтому я обрадовалась, когда троллейбус подошёл к моей остановке и можно было покончить с мыслями, кто я для Кости.

На полдороге домой меня остановили.

Мобильник. Хм. Не слишком ли часто в последнее время общаюсь с Женькой?

— Привет. Ты где?

— Иду домой.

— А конкретней?

— Осталось перейти дорогу и буду дома.

— Понял. Я около подъезда.

Странно, что он появился здесь. Что его могло привести ко мне?

Обошла дом и с любопытством огляделась. Ага, вон он, стоит у своей машины. Лицо непроницаемое, глаза сощурены. Зато я знаю, что он нервничает: пальцы выстукивают частую дробь по большому пальцу. Завидя меня — успокоился. И тем самым уже напугал меня. Он что — за меня боится?

Дверцу машины открыл и кивнул. Я залезла в салон. Он обошёл машину и сел рядом. Впервые так галантен. Или это не галантность?

Он посидел, глядя в окно перед собой. Пару раз вздрогнул, словно пытался начать разговор, но не представлял, с чего его начинать… Снова помолчал и посмотрел на меня.

Да что случилось?

— У меня к тебе вопрос, — медлительно, наконец, заговорил Женя. — Алёна, прости за прямое вмешательство, но ты что-нибудь делала, чтобы этот Константин не умер?

Он меня буквально оглушил. Я почувствовала, что холодею от страха.

— Почему ты об этом спрашиваешь?! Что-то ещё случилось?!

— Алёна, не пугайся! — бесстрастно сказал он. — Я проследил за судьбой пятерых из тех, кого ты нарисовала автописьмом. Только первого пропустил — но ты и сама понимаешь, почему. Мы тогда ещё не знали, что происходит. Но те пятеро точно погибли в течение суток. Кто в первые же часы, кто — позже. Но Константин выжил. Мне кажется, ты что-то сделала.

От сердца отлегло, но тревога осталась, потому что я помнила о его пальцах, выстукивающих нервную дробь. Заглянув во внешне безразличные Женькины глаза, я решилась открыться.

— Да, сделала. Я переписывала его портрет несколько раз, пока глаз не стал живым. И решила, что буду ходить все воскресенья на Арбат и помогать тем, кто… — Я задохнулась, изо всех сил не желая говорить о смерти, и с трудом нашла замену: — Кто в этом будет нуждаться.

— Трудно было — переписывать?

— Трудно, — призналась я. — Но, мне кажется, потому, что первый рисунок оставался у его брата. Правда, поручиться за это не могу.

— Сколько портретов получилось?

— Штук семь.

— И как ты это делала?

— Ну… Закрашивала глаз, чтобы не вытек. Ластиком убирала шрам.

— Трудно было?

— Было. Всё возвращалось.

Отвечать было легко: наконец-то есть с кем почти профессионально поговорить о том, что меня беспокоит.

— Думаешь, было бы легче, если бы первоначальный портрет оставался у тебя?

— Думаю — да. — И тут я заметила, что Женька выглядит странно похудевшим и побледневшим. — Женя, а ты что? — И осеклась, сообразив. — У тебя…

После молчания он всё-таки отозвался:

— Да, у меня… Прорыв. — Он ссутулился. — Когда я узнал о твоём автописьме, долго не мог принять тот факт, что ты, дилетант, даже хуже — примитивист, обладаешь таким даром. Я читал всё, что нашёл по теме, и выяснил: оказалось, что автописьмо в основном свойственно именно людям, не умеющим рисовать. То есть тем, кто вообще ни разу не художник. Я два года занимался по тем методикам, которые нашёл, чтобы выработать эту способность. А потом надоело. Но вчера вечером я хотел написать автопортрет…

Он замолчал — почти лёг скрещёнными руками на руль. Дышал тяжело и неровно. Не выдержав его молчания, я подтолкнула:

— И кто это был?

— Двоюродный брат. Он сейчас в армии. Что с ним — говорить не буду. Но… Значит, можно вытащить его…

— Начнёшь прямо сейчас? — осторожно спросила я.

— Да. В универ уже не поеду. Спасибо, что сказала. — Он наклонился ко мне и поцеловал в щёку. — Я уже напсиховался, но ты… Спасибо.

— Удачи, — сказала я, выходя из машины.

Постояла немного у подъезда, проследив, как машина рванула с места, и зашла домой. Дома — пусто. Только Мурзила, подошедший посмотреть, как я снимаю обувь и несу сумки сначала на кухню, а затем — к себе. Поставленные в вазу бархатцы кот сурово и вдумчиво обнюхал и ушёл на кухню — спать на холодильнике.

А я некоторое время постояла, думая о Женьке, а потом вздохнула: Порфирий, небось, ждёт проделанной работы. Пора думать о перепечатке.

Модернизировала рабочий процесс перепечатки просто: если сначала я перепечатывала сканы, собранные в папке, из-за чего приходилось то и дело заглядывать из файла в папку, то теперь просто скопировала все присланные листы и спокойно занялась делом. Порфирий прислал довольно много сканов. С наступлением осени клиентов для меня прибавилось. Но управилась я с работой быстро. Повезло. Мама пришла с работы, мы с ней пообедали, я за столом рассказала, что придумала для облегчения работы, а она взяла и предложила себя на роль «диктатора»!

Правда и то, что почерки на сканах её просто потрясли.

— И ты вот это всё читаешь?!

Я только улыбнулась.

Мама у меня, как дети говорят, мировая. Работала технологом на заводе, ушла на пенсию рано — «вредный» цех. Она не очень общительная, зато очень домашняя, за что её нежно мы оба любим — и папа, и я. А ещё, несмотря на некоторую замкнутость, она неплохо разбирается в людях… Очень хотелось бы поговорить с нею обо всём, но… Не рано ли? Пока ведь я справляюсь с ситуацией…

Закончили гораздо раньше, чем я смела надеяться.

Мама ушла смотреть очередной сериал, а я переслала файлы Порфирию, получила от него подтверждение, что он получил их, и новые сканы, но этих было мало — и я справилась с перепечаткой без мамы.

Некоторое время посидела перед компьютером, а потом выключила его.

Хотелось посидеть, помечтать о мужчине-осени.

Вспомнилось, как хотелось нарисовать его разноцветными карандашами.

А мысли то и дело сворачивали на Женьку. На то, как он сейчас пытается изменить ситуацию. И, вместо того чтобы вспоминать Костю, я вспоминала, как то и дело погружалась в отчаяние, когда рисунок с его лицом постоянно менялся в худшую сторону. Каково сейчас Женьке проходить то самое состояние, которое я пережила с трудом? Мне ещё и легче было: я спасала незнакомого мне человека. А Женька сейчас смотрит в глаза мёртвого брата.

Всё. Больше не могу стоять в стороне.

Освободила от ненужных теперь листов свой стол. Прислонила к стене новую пачку альбомных листов, как делала это, спасая Костю. Заточила карандаш, выдохнула и представила в воображении Женьку, его узковатые светло-зелёные глаза.

Я никогда не рисовала его. Как-то даже мысли не было.

Но уже с первых линий поняла, что под острием карандаша появляется не просто лицо, а что-то страшное. Когда, дорисовав до более-менее понятного, сообразила, что передо мной, сидела некоторое время в ужасе, глядя на карандашный рисунок. Когда пришла в себя, пришлось снова включить компьютер. И взять мобильный.

— Женя, пришли мне на почту снимок своего брата.

— Зачем? — удивился он.

— Хочу помочь.

— Но… — И понял. — Ты начала рисовать меня? И… видела?

— Да. Давай присылай быстрей. Может, успеем. Вместе, мне кажется, мы сильней.

— Высылаю.

Снова переживать такое страшно. Рисунок с сожжённым человеком, чьего лица почти не разглядеть, постоянно пытался пробиться сквозь моё сильнейшее желание нарисовать весёлого молодого человека, который радостно улыбался мне с фотографии, присланной Женькой… Были мгновения, когда я отчаивалась, потому что мне всё казалось: рисунок со здоровым человеком должен получиться прямо сейчас!

Кажется, у Женьки была та же проблема.

Он позвонил ближе к вечеру.

— Алёна, скажи мне, что получится! — почти прорычал он.

— Получится! — злобно ответила я — так, что он поперхнулся: не ожидал, что я могу таким тоном?… — Жень, запомни: я рисовала Константина несколько дней! И я была одна. Нас — двое! Не забывай об этом! И ещё не забывай: если сегодня что-то получится, завтра может вернуться плохое! И снова придётся рисовать. Понял?

— Понял.

Никогда не думала, что буду радоваться: Костя не позвонил, не приехал. Я погрузилась в самую настоящую войну. Я воевала не то с человеком на снимке, не то с рисунком. Мне уже было всё равно. Сосредоточение на рисунке было полным. Я даже не видела, что в первый же день такой работы поменяла уже не первый лист, хотя в случае с Константином новый рисунок появился только на следующий день — из боязни, что порву старый, самый первый. Я вглядывалась в лицо со снимка, переводила его линии на лист бумаги, линии искажались — стоило мне только моргнуть… Вставала из-за стола несколько раз: закапывала усталые глаза каплями, прогибалась в занемевшей пояснице — и снова возвращалась к рисункам.

Когда глаза парня со снимка взглянули на меня с рисунка, я заплакала. Слёзы катились по щекам, я их вытирала и думала: как получается, что способности даются таким слабым, как я? Почему именно мне? Вон — Женька. Он сильный, многое может выдержать. А я плакса… Много ли мне надо, чтобы зареветь? И почему именно я должна утешать Женьку? Уверять, что всё получится? Он сам должен в это верить.

Да, я несправедлива. Не будь Женьки, мне бы, с моим проклятым даром, было гораздо тяжелей. Но сейчас я думала, жалея себя. Может, от усталости…

Снова позвонил Женька. Несколько смущённо он сказал:

— Алёна, мне кажется… Ну…

— Не кажется, — сипло сказала я. — У меня тоже получилось. Глаза. Живые. Завтра с утра придётся начать сначала. Тебе в университет — я продолжу работать.

— Спасибо, — сказал и отключился.

А я встала, подровняла стопку листов с рисунками, снова положила на стол, а сверху положила снимок парня. Как там, у Тургенева? Мы ещё повоюем!

Загрузка...