Особые отношения

10 Дикий мед

Анни высунулась из окна поезда, глядя на тучную женщину в плаще. Вот ее уже почти не видно. Она махнула в последний раз и закрыла окно. Наконец она одна. Анни простучала каблучками по коридору, достала сумку и вынула из нее красно-синюю пачку сигарет. Желтые, как мед, волосы упали ей на лоб, и она откинула их назад. Затем зажгла сигарету, чувствуя, что у нее явно приподнятое настроение. Скоро она вернется в любимый свой Оксфорд, в мир, где она могла делать все, что ей заблагорассудится, не опасаясь надоедливых назиданий.

У тети Бетти ей жилось неплохо. В течение десяти лет ее квартира в Кенсингтоне — она держала пансион — была как бы пересадочной площадкой между школой, где Анни училась, и домом ее родителей, которые часто меняли свой адрес. Анни знала в этой квартире каждую скрипучую половицу. Она давно перестала бояться грохота лифта. Она и ее тетушка часто хаживали в ресторанчик Фортнума на ленч, в музеи и картинные галереи, либо совершали прогулки по здешнему саду или забредали на какой-нибудь «подходящий» фильм. Когда Анни стала достаточно взрослой, ей разрешили гулять самостоятельно, она часами бродила по Кингз Роуд или глядела на торговые ряды на рынке Портобелло Маркет. Иногда она встречала здесь школьных подруг, тех, чьи родители жили в Лондоне. Они дружно надевали туфли на шпильках, красили губы, разряжались, как куклы, и отправлялись на «фильмы до 16», такие, как «Том Джонс». Однажды они сели на поезд до Сюррея и прошли пешком несколько миль до дома Джорджа Харрисона, мечтая о том, как он пригласит их в дом и там окажется вся четверка «Битлз». Позднее они узнали, что в то время их кумир учился медитации у своего «гуру».

Анни очень нравилось тетушкино радушие, особенно ее «фирменные» пирожные с кремом. Но три дня с тетей Бетти, когда нельзя ни на минуту остаться одной и собраться с мыслями, — это более чем достаточно. Тетя Бетти была старой девой, ей было за пятьдесят, семейный очаг ей заменяла работа на Би-би-си, она служила там секретаршей. Тщательное выполнение своих обязанностей и забота о бродячих животных — вот и все, что у нее было в жизни. А развлечения сводились к тому, чтобы посмотреть «Сагу о Форсайтах» субботним вечером. Естественно, с нею не стоило обсуждать никакие проблемы, так или иначе связанные с сексом.

Анни затянулась в последний раз. И курение ее тетушка не одобряла. После трехдневного вынужденного воздержания от курения Анни почувствовала, что у нее кружится голова. Ну и пусть. Она теперь — вольная как ветер, и ей уже девятнадцать. Она уже взрослая женщина и может делать все, что ей вздумается. Анни выбросила сигарету, подумав, что хотела бы так же легко выбросить и свои воспоминания о последнем дне на Мальте.

Она прошла по коридору вагона второго класса, чуть не зацепившись своим длинным шарфом за какую-то ручку, и открыла дверь купе, где в углу лежало ее пальто. Сидящая у двери пожилая чета опасливо поджала ноги, чтобы она прошла, как будто у нее на лбу было выжжено страшное слово «студентка». Еще там была женщина с властным взглядом, напоминавшая Анни ее учительницу музыки, и парень с пышной шевелюрой, он читал Т. С. Элиота. Типичный студент старшего курса, определила Анни. Она глянула в окно. Мрачный многоэтажный Лондон сменился на одноэтажные пригороды, и скоро за окнами были уже только поля и деревья. Сквозь вагонное окошко Англия выглядела очень меланхоличной в этой туманной дымке, впрочем, такой она и была. На полях паслись лошади, поджав хвосты из-за сильного ветра. Янтарные и бронзовые листья поникли под дождем. Эта картина навевала на Анни покой, и в то же время в ней было что-то волнующее.

Она попыталась вспомнить время, которое она и Эдвард провели вместе. Первый раз она увидела его прошлым апрелем. Они должны были поставить пьесу «Как вам это понравится» к концу весеннего семестра. На первой неделе их собрали для распределения ролей в уставленной пластмассовыми стульями комнате для семинаров. Анни досталась роль Розалинды. Это было первое ее серьезное испытание в Оксфорде, и волновалась она необыкновенно. Постановщиком оказался второкурсник с круглыми, под Джона Леннона, очками и в вельветовой кепке. «Это будет вехой в истории театра», — провозгласил он. В отличие от постановок Питера Брука или Чарльза Маровица, эта постановка будет такой, какая пришлась бы по вкусу самому Шекспиру, уверял он, с масками и пением. Это будет поэтическая пастораль, истинное совершенство. Им предстоит научиться правильно исполнять все песни, причем под лютню, и правильно интонировать поэтические строчки. Он уже пытается добыть овцу для сцены с пастухами. И никакой клубники и винограда — будут подаваться настоящий мед и виски со сливками. В финале Гименей должен пролететь над сценой — и он пролетит, правда, с помощью веревок.

В середине этих излияний внимание Анни привлек высокий черноволосый студент. Он сидел впереди, где ничто не мешало ему вытянуть свои длинные ноги в узких красных брюках и длинных ботинках, придававших ему пиратский вид. Анни внимательно глянула на его профиль — высокий лоб и тонко очерченный нос. На этом лице читалась надменность. К грандиозной картине, нарисованной постановщиком, он, казалось, отнесся совершенно равнодушно. Наверняка он очень высокомерен. Из него бы получился превосходный Жак.

Она оказалась права. Удивительно, как Эдвард Гамильтон соответствовал своей роли видавшего виды циника. Он учился здесь второй год, изучал право. Театральность была в самой его натуре, именно она заставляла его одеваться так вычурно и пестро. Костюм Жака предполагал длинный черный плащ и широкополую шляпу. Анни с удовольствием подтрунивала над ним из-за его манеры одеваться. Но не только одежда привлекала ее внимание. Эдвард прямо лучился спокойствием.

Одним невероятно жарким утром вся их «труппа» отдыхала на лугу. Гименей прихватил несколько бутылок, скрыв сей факт от постановщика. Ясное дело, на репетиции потом такое творилось… Но Эдвард был безупречен. И только в конце своей сцены он с серьезным видом поманил ее, она сразу почувствовала подвох. Он прищурил глаза.

— Это платье у тебя новое? — спросил он. Так оно и было. Анни знала, что смотрится в нем отлично. Она горделиво провела рукой по ткани.

— Разве оно похоже на старое?

— Замечательно, — сказал он, сгреб ее руками и бросил, визжащую и вырывающуюся, в реку. Сзади аплодировал весь состав.

После этого, как показалось Анни, между ними протянулась какая-то незримая нить, но они никогда не оставались наедине, они виделись на репетициях, где было полно народу. Кроме того, вокруг нее уже увивались многие, хотя она и не особенно проявляла к ним интерес. Как-то ей пришло в голову, что и у Эдварда, должно быть, есть подружки, и, к ее удивлению, эта мысль больно ее кольнула. В вечер генеральной репетиции, она со страхом ожидала своего выхода, облаченная уже в костюм Ганимеда — брюки, ботинки, безрукавку и рубашку. Весь состав исполнителей пребывал в глубоком унынии. Погода стояла очень холодная. Тучстоун до сих пор не выучил свою роль. Свет не горел. В темноте и всеобщей путанице кто-то наступил на лютню. Анни уже представила себе иронические отзывы прессы.

Она стояла в темноте, согнувшись от холода и уныния, когда вдруг за ее спиной появился Эдвард, расстегнул свой плащ и обвил его полами Анни. Она замерла, ошеломленная, не двигалась, но потом обернулась и обняла его теплое тело. Они молча стояли в темноте, неподвижные, как статуи, прерывисто дыша.

Потом она увидела, что он ждет ее под навесом. Он повел ее в «Медведь» и взял ей вишневый ликер. Она помнила, что несла какую-то чушь, нелепо размахивая при этом руками, но он смотрел на нее очень внимательно своими серыми глазами. Сделав последний заказ, Эдвард отправился к стойке, чтобы отнести стаканы. Она видела, как напряглось его тело, когда он вылавливал мелочь в заднем кармане джинсов. Сразу почувствовав этот ее изучающий взгляд, он обернулся и долго-долго смотрел на нее. Бар закрылся, и он повел ее в Леди Маргарет Холл. До Холла было только полмили, но этот путь занял целый час, поскольку они постоянно останавливались, чтобы замереть в поцелуе. Когда наконец Эдвард отпустил ее, Анни простучала каблучками по коридору, чувствуя, как горят ее губы.

Потом в свои права вступило лето. Внезапно безлюдный Червелл, в котором всю зиму только и было видно поникшие голые ивы, наполнился молодыми людьми в полосатых блейзерах и длинноногими девушками в легких шляпах. Деревья покрылись буйной листвой. На улице стоял постоянный шум — от звонков велосипедов, от распахнутых окон, из которых доносились хиты «Бич Бойз», «Стоунз» и «Пинк Флойд». В воздухе носился аромат роз и свежей травы. А еще лето принесло бесконечные вечеринки — вечеринки с чаем, вечеринки в саду, вечеринки в пивном подвальчике, на барже, вечеринку — в честь «юбилея» — трехмесячной уже учебы в этом благословенном месте. Анни почувствовала, что она определенно очарована и Оксфордом, и Эдвардом.

На следующий день после генеральной репетиции Анни и Эдвард отправились на ленч в Тринити-Колледж. Солнце выглянуло из-за туч, и они перенесли свой тарелки — лососину под майонезом и клубнику со сливками — на лужайку. Энтони, сосед Эдварда по комнате, принес бутылку белого вина. Он приехал сюда из Итона. Итонец не скрывал своего восхищения.

— Просто небесное создание. Где бы мне найти такую же?

После ленча они побрели к реке посмотреть на регату. Как раз в тот день Тринити-Колледж победил Ориэл. Под ликующие крики лодка с гребцами из колледжа подплыла к берегу. Победители поприветствовали Эдварда, которого, как выяснилось, хорошо знали, и ничуть не удивились, что он появился с подружкой.

Последние перед отъездом недели были сплошным волшебным праздником. Зубрить приходилось по вечерам — днем она была слишком занята. Утром они на велосипедах отправлялись в Перч, в пивнушку «Белый олень», а возвращались, когда солнце уже клонилось к закату. Однажды она выиграла три бутылки шампанского у друга Эдварда, обыграла его в дартсе. По вечерам Эдвард приглашал ее в ресторан «Тадж Махал» или «Ла Кантина».

А еще каждый вечер они должны были играть в пьесе, и потому ей приходилось успевать и туда — наносить грим, облачаться в костюм, а потом — дивные минуты — в вечерней мгле обретали жизнь шекспировские строки. Идея с полетом Гименея оказалась не очень удачной — на третьем представлении ветер дунул с такой силой, что Гименей промахнулся на пять футов мимо цели и вынужден был изливать свои божественные откровения, сидя в густом боярышнике, что вызвало дружный смех всех исполнителей.

Но, к счастью, в газетах отклики на пьесу появились уже до этого. И, хотя никто не назвал это фундаментальным вкладом в английскую культуру, каждый вечер зал был полон. Однажды утром в комнату Анни ворвалась Роза, размахивая газетой «Червелл», где постановка была названа посредственной, но зато Розалинду, которую играла Анни, признали «поистине очаровательной». Постановщик пригласил их всех к себе на вечеринку. Анни флиртовала со всеми подряд, во время танца тесно прижималась к кавалерам и пила все, что подвертывалось под руку. Она хотела, чтобы эта вечеринка никогда не кончалась, и обзывала Эдварда старым занудой, когда тот пытался увести ее домой. Только когда хозяин дома стал готовиться ко сну, она наконец угомонилась.

Когда они пересекли мост Магдален Бридж, уже брезжил рассвет. Над рекой висело мягкое марево. Река Хай живописно изгибалась по холмам, спокойная, как и двести лет назад. В Оксфорде стояла тишина, нарушаемая шумом молоковозов и перекличкой петухов. Анни переполняла энергия. Но Эдвард молчал всю дорогу, его мысли были где-то далеко. Она прижалась к его груди.

— Скажи хоть что-нибудь.

Он остановился и глянул на нее.

— Ладно, скажу, — медленно произнес он и взял ее лицо в ладони. — Пойдем со мной. Я хочу заняться с тобой любовью.

— Эдвард…

— Энтони уехал в Лондон на вечеринку, — сказал Эдвард. — Он не вернется до вечера. — Его руки скользнули по ее шее, по ее плечам, и внезапно он резко привлек ее к себе. Он прижался к ней лбом и глянул в глаза. Она почувствовала щетку его ресниц. — Я люблю тебя, Анни. Пойдем со мной, Анни. Пожалуйста.

Анни обняла его и улыбнулась.

— Хорошо.

Кровать Энтони, достойная музея или антикварной лавки, была узкой и высокой. Анни лежала на ней, закрыв глаза, и думала, как это странно ощущать свое тело и таким твердым, и таким упругим. Она провела рукою вдоль позвоночника Эдварда, и он застонал. Но солнце уже поднялось, и свет лез ей в глаза сквозь легкие занавески. Как там в пьесе: «О, сколько терний в этом будничном мире»? Нет, скорее подойдет «Счастливый час скорей лови, весна, весна — венец любви»? Эдвард должен знать точно. Его ладони были такими теплыми… Анни узнала совершенно новые ощущения. Она как будто погружалась в наркотический транс. Где-то в глубине мозга мелькнула единственная мысль: «Боже мой, я, кажется, собираюсь сделать это. Только бы он не понял, что у меня это в первый раз». Но вскоре и эта мысль утонула в восхитительных, неведомых ощущениях. Она чувствовала порывистое дыхание Эдварда на своей шее.

У Анни подгибались ноги, когда она переходила через железнодорожные пути, чтобы выбраться на дорогу. Главное, чтобы никто из читального зала не увидел ее. Анни наткнулась только на преподавательницу музыки, которая прошла мимо, и на одного парня, который с интересом на нее глазел. Ему было уже под тридцать. Она посмотрела на него очень холодно, хотя он, определенно, соответствовал идеалу ее матери. А вот Эдвард Гамильтон абсолютно ему не соответствовал.

Она с родителями отправилась на Мальту. В конце путешествия они пошли в английский клуб, и по пути туда она долго любовалась старинными стенами города, сказочными при свете заходящего солнца. В клубе за их столиком оказался пожилой офицер. «Не сразу и поймешь, кто из вас — мать, а кто — дочь», — улыбнулся офицер. Он поздравил ее с предстоящим возвращением в Англию так горячо, как будто они вырвались на волю из плена у затерянного племени каннибалов. Впрочем, в этих маленьких английских колониях иначе никто не говорил. Там не упускали случая едко пройтись по поводу местных, а о «Британии» упоминали как о неком потерянном рае, хотя Анни была уверена, что, вернувшись хоть на пять минут в какой-нибудь дождливый Гуилфорд, любой из них сразу захочет снова оказаться в этом клубе с его теннисными кортами под жарким солнцем и с услужливой местной прислугой. Анни тут же решила рассказать при случае об этих снобах Розе, но сейчас она улыбалась своему собеседнику. Анни наслаждалась креветками и хорошо прожаренным бифштексом, потом был еще йоркширский пудинг, а напоследок яблоки с заварным кремом. Как обычно, мать собрала вокруг себя большую компанию и перебрала с бренди. Но вроде бы настроена была вполне миролюбиво. Анни и не подозревала, что ее ждет.

Когда они возвращались назад, машину вел отец. Уже было темно, Анни опустила стекло и откинулась на сиденье, наслаждаясь теплым ветерком. Завтра ей уезжать.

— А что это за парень, который пишет тебе письма? — внезапно начала мать. Анни выпрямилась.

— Я же говорила тебе, мама. Его зовут Эдвард.

— Значит, Эдвард, — произнесла она медленно, как будто это было какое-то экзотическое имя. — Я надеюсь, ты не спишь с ним?

Анни ничего не ответила. «Мне девятнадцать, — подумала она. — Это не ваше дело».

Мать обернулась и уставилась на нее. Ее сережки блеснули в свете проехавшей мимо машины.

— Ну, отвечай, — настаивала она. Анни молча уставилась на ее волосы. Затянувшуюся паузу прервал отец.

— Мэри, дорогая, я думаю, нам не следует…

— Заткнись, Чарльз. Пусть даже и не пробует отпираться — сегодня утром я нашла в ее комнате контрацептивные таблетки.

— Ты обыскивала мою комнату! — Анни была потрясена. А что, если она еще и читала письма Эдварда? Ей даже стало нехорошо.

— Не обыскивала, а проявила заботу о своей дочери. Итак, спишь или нет?

— Да. И не стыжусь этого.

— Так я и знала! — воскликнула мать, обхватив ладонями виски. — Ты глупая, глупая девчонка. Ты что, не знаешь, какие они, эти мужики? Твой Эдвард просто тебя использует. Ему от тебя нужна только постель!

— Нет! Эдвард любит меня. И я тоже его люблю, — горячо добавила она.

— Дорогое мое дитя, — ее мать картинно простерла руку, на запястье блеснули браслеты. — Тебе только-только исполнилось девятнадцать. Что ты можешь знать о любви? Ты должна ждать. Ты вернешься в Оксфорд и сама увидишь, что он не только не собирается на тебе жениться, он просто не захочет даже разговаривать с тобой, по крайней мере днем.

Анни открыла рот.

— Жениться? Но я не собираюсь выходить за него замуж! — запальчиво выкрикнула она.

— Раз у вас дело зашло так далеко, ты должна, — хмуро произнесла мать. — Я, конечно, читала о всей этой студенческой блажи — о поп-концертах, сидячих забастовках и о том, что сейчас не носят бюстгальтеров, но я никогда не предполагала, что ты унизишься до того, чтобы всему этому подражать.

— Дело совсем не в этом, — фыркнула Анни. — А в том, что ты просто завидуешь мне, потому что я живу очень интересно. В ваше время люди не занимались сексом до свадьбы — просто не осмеливались. При чем тут мораль.

— Ну, хватит вам в самом деле… — начал отец.

— Останови машину, Чарльз! — крикнула мать. — Я не потерплю, чтобы со мной разговаривали подобным тоном.

Но отец не остановил машину, а наоборот, увеличил скорость.

— Ты пьяна, — холодно заметил он. — Если бы ты подумала, прежде чем говорить, то поняла бы, что твои слова и несправедливы, и очень грубы.

— Но я, по крайней мере, говорю, — ответила мать, — а ты только читаешь свои паршивые газеты и играешь сам с собой в шахматы.

— И как ты думаешь, почему я это делаю? — Анни закрыла уши.

— Замолчите, вы оба, — попросила она их, слезы брызнули из ее глаз.

Наконец автомобиль сделал последний поворот по пути к дому и вскоре остановился. Анни выскочила и с силой рванула входную дверь. Перебранки, перебранки. Даже сегодня, в последний ее вечер с ними, они не удосужились прекратить выяснение отношений.

Когда она была маленькой, она придумала себе воображаемую сестру и этой сестре ночью, под одеялом, изливала то, что накопилось у нее на душе. Она назвала эту несуществующую сестру Ритой. Ей можно было рассказать все — о тех, кто ее обижал, о людях, которые были грубы с ней, с нею можно было поделиться планами — как она убежит когда-нибудь из дома. Но когда Анни пошла в школу, разговаривать понарошку с тем, кого на самом деле не существовало, было все трудней. А настоящих братьев и сестер у неё не появилось.

Анни разделась, надела ночную рубашку и заперлась в ванной комнате. Она ополоснула лицо холодной водой и проглотила одну из противозачаточных пилюль. Следующую она проглотит уже в Англии. Где сейчас Эдвард.

Когда она возвращалась к себе, то внизу услышала знакомые голоса — громкий голос матери, сопровождаемый стуком ее туфелек по полу, и негромкие реплики отца. Они говорят о ней? Она замерла у лестницы и прислушалась.

— …Слава Богу, я не поддалась на твои уговоры о втором ребенке. Девять месяцев чувствовать себя больной, толстой и уродливой, а потом эта ужасная боль — и ради чего?

Раздался звон стакана о бутылку и бульканье жидкости.

— Ради того, чтобы тебе сказали — «это не твое дело»?

Что ответил отец, Анни не расслышала.

— Давай, давай, тычь мне в лицо мое прошлое.

Последовал хруст газеты.

— Ладно, Чарльз, ты можешь мои охи и ахи игнорировать. Прячься за свои обожаемые газеты. Наплюй на все и сохраняй ледяное спокойствие. И не надейся, что я буду с ней носиться, когда она влипнет в неприятности. Слава Богу, сегодняшний вечер — последний, завтра уедет.

— Думаю, она тоже этому рада.

— И не надейся, что я поеду ее утром провожать. Я приму снотворное.

Анни услышала, что отец с трудом сдерживает себя.

— Пей свое снотворное хоть целую пачку. — Утром они встретились на кухне, отец читал «Таймс», сидя за кухонным столом. Его лицо казалось исхудавшим и серым. Бреясь, он оставил большую полосу совсем небритой. Анни подошла к нему и положила руки отцу на плечи. Она дыхнула на его залысину и протерла ее рукавом — это была ее старая шутка. Он протянул ладонь и похлопал ее по руке.

— Готова ехать, мартышка?

Машина понеслась по дороге в аэропорт, мимо нескончаемого ряда олеандров. Проходящий по дороге солдат, определив по номерному знаку, что машина относится к военному ведомству, махнул им рукой. Анни махнула в ответ. Британские солдаты возвращались сейчас домой по всей Британской империи.

— Не обращай внимания на мать, — поколебавшись, начал разговор отец. — Она не знает теперешней жизни. Она всегда жила за границей. И каждые несколько лет переезжала на новое место.

— Она ненавидит меня, — к своему ужасу, Анни обнаружила, что ее глаза наполняются слезами. — Моя собственная мать. Вот почему у нее не было больше детей, верно?

Отец внимательно следил за мулом, медленно пересекающим дорогу, понурившись под вязанкой хвороста.

— Ведь верно? — Анни шмыгнула носом. Он протянул ей свой платок. — Что во мне такого плохого? — Анни громко высморкалась в платок. — Когда я была маленькой, я ее боготворила. Я вечно просила ее не уходить, но она так редко со мной оставалась… Она все пыталась научить меня своему любимому танцу — «джиттербаг», забавное название. Она очень любила эту музыку. И была счастливой, когда ее слушала. Но она постоянно где-то пропадала. А потом меня послали учиться. Каждому ученику разрешалось помимо положенных вещей иметь одну личную. Для меня этой вещью был ее портрет. Мои подруги говорили мне — радуйся, что уехала от матери, она у тебя, наверное, ужасная злюка. Я всегда удивлялась их словам. А теперь я думаю… она просто хотела от меня избавиться.

Отец подвел машину к зданию аэропорта и заглушил двигатель. На большом расстоянии Средиземное море казалось серым. Поднялся ветер. У летчика при взлете будет теперь много хлопот.

— Это не к тебе она так относится, — наконец произнес отец, глядя перед собой. — А ко мне. Когда я только-только познакомился с твоей матерью, она даже мной восхищалась. Она была совсем молоденькой медсестрой, недавно приехавшей из Ланкашира, и, думаю, я казался ей очень умудренным уже человеком, который сумеет обеспечить ей новую, увлекательную жизнь. Тогда Национальное управление здравоохранения только начинало свою работу. Профессия врача в то время была очень престижной. Они были столпами общества, почти рыцарское сословие… А я учился в университете и неплохо проявил себя во время войны. — Он вдруг скривился. — Все это чепуха. Фактом было то, что у меня была не очень высокая квалификация. Я хотел стать хирургом, но обнаружил, что на семью этого жалованья будет недостаточно, и потому я стал армейским врачом. Это давало больше денег и возможность повидать мир. Конечно, новая моя работа была довольно примитивной, но я хотел, чтобы Мэри была счастлива.

Но она не была, поняла Анни то, что отец не произнес вслух. Анни не знала, что сказать в ответ. Она еще никогда не слышала, чтобы отец говорил так много.

— Хей-хо, — он шлепнул рукой по рулю и улыбнулся. — Нам пора нести сумки?

Они сдали багаж, затем поднялись в бар и сели на высокие стулья. Кофе им подали в маленьких стаканчиках.

— Тогда почему ты женился на ней? — внезапно спросила Анни.

Ее отец с удивлением глянул на нее.

— Я любил ее. Я боготворил ее. — Он рассмеялся. — Она была как фейерверк в ночном небе. За ней увивались все — доктора, половина больных. Но… она выбрала меня. — Он поставил стаканчик на покрытую алюминием крышку стойки. — Твой молодой человек стоит того, чтобы ты была с ним?

— Да, — сказала Анни.

— И ты не слишком спешишь?

— Нет.

— Тогда вот твой билет.

Когда Анни вспоминала его заметную фигуру у лестницы аэропорта, ее губы невольно трогала нежная улыбка.

…Поезд дернулся, как будто собираясь остановиться. Анни выглянула в окно, увидела посыпанную гравием дорогу в тени деревьев и обменялась заговорщическим взглядом с седовласой парой. Это был «фирменный» трюк поезда на Оксфорд, предназначенный для того, чтобы поднять с мест некоренных жителей Оксфорда, которые поспешат собрать свои вещи и выбежать в коридор, где будут мешать друг другу. Она вспомнила, как засуетилась тогда сама, когда поезд затормозил на этом самом месте ровно двенадцать месяцев назад. И еще вспомнила, с какой леденящей вежливостью ей сказали тогда в Леди Маргарет Холл: «Простите, видимо, произошла ошибка. Вы говорите — Паксфорд? У нас нет записи о вас». Но она предъявила им телеграмму, поскольку ожидала что-то подобное. Воспоминания о тех днях неопределенности заставили ее сейчас покраснеть. Никто не предупредил ее, что Оксфорд весьма привилегированное учебное заведение, в который охотно принимают только девушек с хорошей родословной и двойными фамилиями. То, что Анни удалось поступить в Оксфорд, было достаточно необычно, и ее подвиг даже был увековечен в ее школе: ее фамилия была вырезана на деревянной доске почета в зале собраний. В тот год только ей из их школы удалось попасть в Оксфорд, и поначалу там было очень одиноко.

Вскоре она обнаружила, что по уровню знаний ничем не уступает другим. Мало того, поскольку в Оксфорде на двадцать парней приходилось только пять девушек, она ощутила себя в привилегированном положении. Поначалу она охотно откликалась на предложения парней провести вместе вечер, но скоро поняла, что многие из них довольно скучны и неуклюжи. Она стала более разборчивой. К концу первого семестра у нее было уже много друзей. Ко второму семестру она изменила свой гардероб, отказавшись от егерской куртки ради более привлекательного одеяния, а также приобрела дневник с разлинованными страницами, отпечатанный в Индии. Анни с увлечением стала заносить туда расписание лекций, время заслуживающих внимание собраний, вечеринок и фильмов. Анни и не представляла, что на свете существует столько интересного.

Ей пришлось освоить совершенно новый для себя язык. Начальство в колледжах Оксфорда имело множество титулов и званий — декан, ректор, президент, глава колледжа или директор колледжа. Экзамены тоже имели разные названия и цели — экзамен по окончании семестра, вступительный экзамен, публичный экзамен на степень бакалавра. На экзамены положено было являться только в черном и белом. Новый колледж звался просто «Новый», Университетский Колледж назывался «Унив», Бразеноуз Колледж звался сокращенно — «БНК», Стентмунд-Холл назывался «Тедди Холл». «Посвящение» было церемонией официального приема студентов в члены университета. «Идти по реке» значило плыть по реке на лодке, а «идти вниз по реке» означало участие в гребных гонках либо присутствие в качестве болельщиков на берегу, в этом случае рекой была Темза, которую в Оксфорде именовали Айсис.

Как все первогодки, Анни поначалу нашла все эти новые словечки довольно странными, даже претенциозными. Теперь же она, не задумываясь, называла библиотеку Оксфорда, одну из крупнейших в мире, «Парень». Она стала уже бывалой студенткой-второкурсницей, её здесь ждали друзья и возлюбленный. Анни вытянула ноги, любуясь своими ботинками. Она приобрела их вчера в новом магазинчике с названием «Биба». Они были сделаны из замши и плотно облегали ногу до самого колена. Наверняка они понравятся Эдварду. Хотя Роза может сказать, что они недостаточно теплые.

Розу Кассиди знали все. Невозможно было ее не знать. Она прославилась еще на первом семестре — тем, что участвовала в схватке с полицией во время демонстрации, и в университет пришла жалоба на нее. Она непрерывно спорила с преподавателями, включала Фрэнка Заппу на полную громкость и часто курила французские сигареты. Она выделялась броской внешностью — красивые зеленые глаза, распущенные длинные черные волосы, носила, в основном, что-то бордовое и много серебряных побрякушек. Хотя Анни слышала не очень лестные замечания по поводу Розы — слишком высокомерна, слишком откровенна, со слишком радикальными политическими взглядами, — она откровенно восхищалась Розой. Но их комнаты были в разных зданиях. Они подружились примерно ко второму семестру.

На первом курсе среди прочих им предстоял очень трудный экзамен по английскому языку, требовавший долгой зубрежки. Они сдавали этот экзамен вместе. Розе попался билет о выпадании гласных. За окном был хмурый февральский день. Роза вдруг хлопнула по столу рукой и произнесла: «Ну и дерьмовый же достался мне билет!» Учительница, ирландка немногим их старше, замерла у доски. Весь класс стих. И тут Анни произнесла в тишине: «Сейчас, кажется, начнется выпадание несогласных». Рассмеялась даже учительница.

После этого Роза привязалась к Анни. Комната ее учительницы находилась рядом с комнатой Анни, и Роза часто стучала в дверь Анни, чтобы взять напрокат студенческую мантию, когда у нее не было времени бежать в свое здание. В тех редких случаях, когда они обедали со всеми, они садились вместе. Прошедшим летом они много играли в теннис, а за этим шли долгие истории. Роза завидовала Анни, считала ее жизнь за границей, да с частыми переездами, восхитительной, и Анни не стала ее разочаровывать. Анни же любила слушать рассказы о большой, шумной семье Розы, об ее отце, о тех, кто приходил в его кабинет для консультаций, об изгнанных аристократах, беженцах и революционерах, населявших нижний этаж дома. Когда наступило время выбирать, с кем в комнате она будет жить на следующий год, Анни с радостью услышала, что Роза зовет коридор в ее комнату «мой коридор». Даже если бы не появился Эдвард, провести годы учебы в компании Розы было уже здорово.

…Внезапно поезд снова двинулся в путь. Через пару минут покажутся ржавые сетки станции и ухоженные деревья, придающие Оксфорду дух снобизма. Сунув в карман «Властелина кольца», Анни стащила с полки свою сумку и вышла с ней в коридор. Сумка была тяжелой от книг, но лучше тащить эту тяжесть сейчас, чем тратить на них время летнего отдыха. Она не сможет даже донести их до колледжа, придется потратить пять шиллингов на такси.

Едва она увидела озеро, к ней опять вернулись силы. Зимой, когда озеро замерзло, один застенчивый паренек по фамилии Колин научил ее кататься на коньках. А вон и Бомонт-стрит, где такси выруливает на импозантную широкую улицу Св. Джильса и где находится маленький ресторанчик, в котором она часто встречалась с Эдвардом; ресторанчик носил название «Орел и Дитя», постоянные посетители звали его «Пташка и малышка».

Проехав мимо церкви Святого Джилса, такси повернуло в Северный Оксфорд, еще столетие назад там стали селиться преподаватели колледжа, как только им наконец было разрешено жениться. Анни почувствовала холодок, пробежавший по спине, когда такси помчалось мимо этих гигантских старинных зданий в неоготическом стиле, напоминавших замки людоедов. За ними следовал сад Норхам Гарденз, а дальше находился Леди Маргарет Холл. Она наклонилась вперед, когда такси делало последний поворот. Вот наконец ее родной дом из красного кирпича, там, за липами.

Анни расплатилась с таксистом и прошла в дверь. На доске у двери писались номера тех, кто сюда звонил и просил ответить. На сей раз доска была пуста. Положив рюкзак, она отправилась посмотреть — есть ли какое-нибудь письмо в ее ячейке. Как всегда в начале семестра, там были напиханы рекламные листки. Китайский ресторанчик обещает бесплатную бутылку «Марес Роз» при каждом посещении на протяжении предстоящих трех недель. Организация «Оксфордские революционные социалисты» собирается устроить демонстрацию на следующей неделе. Анни терпеливо отсортировала рекламу от листков с пометкой своего колледжа «ЛМХ». От Эдварда — ничего.

— Были где-нибудь на юге? — спросил служащий колледжа. — Неплохие были каникулы?

— Великолепные, — соврала Анни, чувствуя горькое циничное разочарование. Она перебрала листки еще раз, вспомнив слова матери. Неужели она оказалась права? Неужели то, что произошло в прошлом семестре, было для Эдварда незначительным эпизодом, который он уже успел забыть?

Забрав сумку, она понесла ее по посыпанной гравием дорожке к «Вордсворту», который избрала своим жительством на этот семестр. Он такой приятный, еще в XIX веке построен. Когда она взбиралась по каменной лестнице, то услышала смех и хлопанье дверей. Где-то магнитофон орал на полную мощь: «Зовите революцию — она витает рядом…»

Ее комната была в самом конце коридора. Она увидела старый чемодан, который оставила здесь, уезжая на каникулы. Но там было что-то еще. Анни бросила сумку и побежала.

Прямо у ее двери лежал букет роз, обернутый целлофаном и обвязанный лентой. К букету был приложен маленький конвертик, адресованный мисс Анни Паксфорд. Анни вынула из него карточку и прочла:

«Добро пожаловать обратно, дорогая. Как насчет того, чтобы встретиться завтра в семь? Отвечай немедленно. С бесконечной любовью, Эдвард»

11 Не сходи с дистанции

Джордан оперся на ограду маленького мостика у гостиницы «Троут Инн» и постарался успокоить дыхание. Сегодня он был не в форме — все долгие каникулы мать кормила его «на убой». Он пробежался от улицы Валтон-стрит через Порт-Медоу к пабу с названием «Форель», а затем вернулся по другой стороне реки. Маршрут был, в общем, коротким — только пять или шесть миль, но трудным, поскольку местность здесь была заболоченной. Местные жители наверняка думают, что он сошел с ума. Встречные люди в дождевиках отводили взгляд от его футболки, где было написано «Университет Иллинойса», и от обрезанных джинсов, как будто он исполнял чудной иноземный ритуал. Но Джордану было необходимо сбросить накопившуюся энергию. После письма миссис Диксон ему хотелось бежать до тех пор, пока он не свалится, пока физическое истощение не погасит его эмоции, и тогда сердце его, возможно, успокоится.

В этот серый октябрьский день река казалась совсем свинцовой. Дальше по реке, за лугом со стадом коров, виднелись развалины аббатства «Годстоу Эбби». Джордан мог почти поклясться, что видит белую фигуру призрака среди этих готических колонн. Внезапный крик заставил его вздрогнуть, но Джордан тут же вспомнил, где он находится. Этот крик принадлежал не ребенку и не призраку, крик издал обыкновенный петух. Джордан тряхнул головой, пересек мост и побежал снова, мимо ивовых темных зарослей, мимо пасущихся лошадей и коров. Он слышал только свое тяжелое дыхание и шлепанье подошв по влажной земле. Только одна мысль била ему в голову — мертв, мертв, мертв. Элридж был мертв. Его привезли из Сайгона в специальном мешке. Миссис Диксон сняла для Джордана копию с письма, которое прислал ей командир взвода, где служил Элридж. Элридж был убит во время выполнения разведывательного задания. Он был прекрасным солдатом. Командир взвода ходатайствовал о посмертном награждении. Он писал, что очень сожалеет.

Джордан направился по дорожке, разделяющей два пастбища, и в его памяти вдруг, как кадры кинохроники, вспыли картины прошлого. Он помнил тот момент, когда увидел Элриджа в первый раз. Тогда Джордану было только девять лет. В тот день его оставили дома, потому что в школе обнаружились заболевшие свинкой. Это было здорово, потому что мать могла взять его в колледж, где работала секретаршей декана. «Путь на горку», как называли эту дорогу, был выстлан досками и проходил мимо зданий школы, гостиницы и церкви. Их деревушка называлась «Индиан Блаффс», они звали ее просто «Деревня». Жители деревушки, если они не были фермерами и не служили в частном колледже, любили приходить на берег и смотреть на реку, тем более, что, после того как торговля переместилась отсюда в город вниз по Миссисипи, у них было много свободного времени. И Джордан любил бывать на берегу. Здесь располагалась белая церковь, домики, покрытые ползучими растениями, теннисные корты и сады. Все это смотрелось как сцена для сказочного спектакля, актерами же были студенты, которые казались маленькому Джордану богоподобными существами, юноши в тщательно отутюженных фланелевых костюмах и надушенные девушки в кашемировых платьях, с книжками в руках. Джордану удалось заработать несколько монет, передавая записки. Однажды он получил четверть доллара за то, что отнес записку девушке на другом конце лужайки. Но он, впрочем, старался следовать суровым наставлениям матери не ввязываться ни в какие дела. Ей тяжко доставался каждый пенни, и она очень боялась потерять здесь работу.

В тот день Джордан отправился за церковь, там у него было любимое место, с которого открывался прекрасный вид на реку. Если лечь на живот и глянуть с утеса, то далеко внизу можно было разглядеть крышу старой мельницы. Дальше по реке располагался полуразрушенный склад и обгоревшая печь, они напоминали о винокуренном заводе, который сгорел здесь еще до того, как Джордан родился. Еще дальше виднелись рельсы разобранной железной дороги, на месте которой должна быть проложена новая железнодорожная ветка. Все это было очень интересно, но Джордану все-таки больше всего нравилось глядеть на реку. Здесь она разливалась на целую милю. Иногда на реке было пусто, и она напоминала только что вымощенную дорогу, чаще же суда сновали мимо островков, куда Джордан отправлялся на поиски черепаховых яиц. Трудно было предсказать, какое судно появится следом — рыболовное, медленно дрейфующее мимо берега, патрульный корабль с высоко развевающимся флагом или пароход с туристами. Но наиболее эффектно выглядели длинные баржи, груженные лесом, они шли на юг, а те, что с хлопком, — на север, ну и, пожалуй, еще полицейские катера, разыскивающие утонувших. Население Индиан Блаффс относилось к реке очень уважительно. Здесь не купались и не прогуливались на лодках. Одной суровой зимой река замерзла, и несколько студентов из колледжа по «пути на горку» отправились покататься на коньках и утонули. Но больше всего Джордан любил это место за то, что с него не было видно деревню — только реку, уходящую вдаль к горизонту.

Был один из спокойных летних полдней, когда комары, завершив кровавую трапезу, прятались от солнца. Джордан оглянулся назад и внезапно увидел огромную змею, таких огромных ему еще не встречалось. Некоторое время он, замерев, глазел на нее. Пока какой-то голос за его спиной не произнес:

— Она очень большая.

Джордан обернулся и увидел темнокожего парня в шортах. Они оба с почтением уставились на это таинственное и опасное чудо.

— Я думаю, она дохлая, — предположил Джордан.

— Давай ткнем ее палкой и увидим, — предложил парень, оглядываясь в поисках палки. Но Джордану это предложение не очень понравилось. Мать ему не раз говорила, что змеи, которыми кишели окрестности, очень опасны. В деревне поговаривали, что у парня по фамилии Карсон под кроватью целый чемодан с живыми змеями, и Джордан старался обходить его дом стороной — на всякий случай.

Змея была вполне живой. Она развернула кольца и ускользнула в куст. Мальчики наблюдали за ее исчезновением. Затем, коль скоро им выпало вдвоем пережить такое приключение, протянули друг другу руки и познакомились. Цветного паренька звали Элридж. Они вдвоем отправились на берег Миссисипи, чтобы узнать, кто из них кинет камень дальше. Выиграл Элридж.

— Хочешь посмотреть мой ковбойский костюм? — предложил Джордан. — До нашего дома тут недалеко, если идти лесом.

Его новый друг смущенно помолчал, затем сказал, что его мать — она работала тут судомойкой — не разрешает ему уходить далеко. Они всегда уходят домой сразу же после работы, чтобы успеть домой до наступления темноты.

— Боитесь темноты-то, — поддразнил Джордан.

— Я не боюсь, — ответил Элридж. — Неграм не разрешено находиться в этом округе после наступления темноты.

Джордан не понял, почему существует такое запрещение, и вечером спросил у матери. Она часто рассказывала Джордану много интересного, показывая ему атлас и энциклопедию или рисуя картинки и диаграммы, пока разогревался на плите обед. Она каждый день читала «Сент-Луис-Диспатч», и многие истории ее очень волновали, вроде суда над Розенбергами или слушаний Маккарти. И она попыталась объяснить ему, что такое сегрегация. В том, 1954, году вышел закон, объявляющий сегрегацию вне закона, но этому закону многие сопротивлялись, особенно на юге. Разве Джордан не замечал, что в школах не было ни одного черного мальчика? И не задумывался, почему темнокожие, которые работают в поле или помогают разгружать баржи, исчезают до наступления темноты? Ведь и ее приятельница Минни никогда не остается с ними поужинать.

— Многие белые не хотят мешаться с черными или иметь темнокожих соседей.

— А почему?

— Наверное, они их боятся.

Джордан подумал. В Элридже не было ничего такого, чего следовало бояться.

— А ты их боишься? — спросил он мать.

Она засмеялась.

— Я гораздо больше боюсь этого парня со змеями под кроватью, особенно когда он напьется. Мне пришлось прогонять его с пистолетом в руках, когда он шлялся как-то вокруг нашего дома, уже после смерти твоего отца. — Она взяла Джордана за руку. — Ты можешь играть с Элриджем сколько захочешь. Можешь приглашать его в дом. Не обращай внимания на то, что говорят другие.

Джордан и не обращал. И после того, как Элридж выдержал их «экзамен» — они спустили его в заброшенную шахту, — его приняли и в компанию, в которой заводилой был Шелби. Они вместе играли в пятнашки и в «Захват флага», а также «стреляли» в корзинки за гаражом отца Шелби. Иногда они плавали на плотах. Элридж оказался умным, с редким чувством юмора малым, Джордан поначалу обижался на его шуточки, но потом они понимали друг друга с полуслова. Когда Джордан обнаружил, что Элридж любит читать, он стал давать ему книги. Иногда они вдвоем пытались разыграть сцены из «Тома Сойера». Летом, когда школа закрывалась на каникулы, мать Джордана разрешала Элриджу остаться у них на ночь.

Но когда они стали старше, все оказалось сложней. Джордан продолжил образование в другой школе, в Сент-Луисе, а затем поступил в колледж. Элридж рано оставил учебу и делал случайную работу. Движение за гражданские права снова свело их вместе, они часами могли спорить, яростно что-нибудь друг другу доказывая.

Затем последовал призыв во Вьетнам. Элриджу, не имевшему студенческого права на отсрочку, пришлось воевать. Из Вьетнама он вернулся физически окрепшим, но совсем не похожим на прежнего Элриджа. Жизнь то и дело разводила их, они так тогда и не поговорили, а потом Элридж снова уехал туда… А теперь они никогда уже не поговорят. Жизнь Элриджа оборвалась на двадцать третьем его году.

Начало моросить. Джордан вытер волосы. Перед ним высились шпили Оксфорда на фоне дождевых облаков. Обычно он останавливался, чтобы полюбоваться необычной и таинственной красотой Оксфорда, но сегодня ему было не до этого. Эта бесконечная ужасная война поразила его в самое сердце. Он любил свою Страну, и теперь ему было за нее стыдно. Это вина их всех. Американцы в Оксфорде держались вместе не потому, что были привязаны друг к другу, и не потому, что англичане были иногда чересчур высокомерны. Просто все они выросли патриотами и были уверены, что нет страны прекрасней, чем Америка, и в детстве каждый день приветствовали американский флаг с рукой на сердце. Постепенное осознание того, что это несправедливая война, что гибнут мирные жители и вся эта бойня нужна лишь погрязшему в коррупции правительству, глубоко ранила их душу. Они растерялись. И эта растерянность и смятение заставила Брюса уйти в себя, сбило с пути Рика, и он старался забыться с помощью наркотиков и секса, а Элиота прикрываться спесью выходца из влиятельной бостонской семьи.

Поначалу Джордан поддерживал войну. Сам Кеннеди предпринял первые шаги для того, чтобы защитить Южный Вьетнам от агрессии коммунистического Севера. Это казалось таким же благородным, как борьба с нацизмом. Но четыре года назад случайная бомбардировка напалмом их собственного лагеря, в результате которой погибли двадцать американских солдат, открыла, что на .вооружении США находится варварское оружие. Скоро сообщения об убийствах большого числа мирных жителей стали привычными. Когда в отпуск приехал Шелби, Джордан был изумлен его цинизмом, расистскими высказываниями, его страхом и стыдом, его пристрастием к наркотикам и духовной деградацией. Кроме того, Джордан уже много прочитал о войне. И он понял, что эта война — бесцельная, преступная, проводимая под фальшивыми идеологическими и патриотическими лозунгами. И он не захотел принимать в ней участие. Но был во всем этом один момент, который имел для Джордана важное значение. Вместо тех американцев, которые сумели увернуться от призыва, как это сделал сам Джордан, умирали те, кому этого не удалось, — такие, как его друг Элридж.

…Джордан взобрался на железнодорожный мост. Его футболка насквозь промокла от пота, ноги гудели. Вот оно, трехэтажное, в викторианском стиле здание. Джордан толкнул скрипучую дверь.

Услышав, что хлопнула дверь, Элиот громко спросил через стену, в какое время он, Джордан, намерен пойти сегодня на вечеринку. Не получив ответа, Элиот появился в прихожей в своем, как всегда, элегантном костюме.

— Не говори мне, что ты забыл, — произнес Элиот. — Сегодня ведь вечеринка у Рика? Конечно, в Модлин-Колледже? — Его ирония заставила Джордана улыбнуться. Они оба знали про слабость Рика. «Модлин» был, наверное, самым красивым из колледжей в Оксфорде. Он располагался на берегу реки, в тенистом парке, где была кафедра, с которой проповедовал Ньюмед [2], а также колокольня пятнадцатого века, на которой первого мая каждый год пели хористы. Модлин-Колледж занимал более ста акров, его окружала изумрудно-зеленая трава. Джозеф Аддисон дал свое имя набережной. Льюис и Толкин читали здесь свои работы друг другу. Здесь учились Эдуард Гиббон и Оскар Уайльд. «Модлин» соответствовал амбициям Рика и его любви к театральности. Эта вечеринка была затеяна им, чтобы снова собрать старых друзей после летних каникул.

Конечно, Джордан собирался идти. Кто же захочет пропустить вечеринку Рика. Он ведь, как никто другой, умел собрать у себя интересных и влиятельных людей. Это весть про Элриджа заставила забыть о приглашении Рика.

— Я помню, — сказал он. — Хочешь подвезу? Прошлым летом ему в результате жесточайшей экономии удалось купить очень дешевый и очень маленький «моррис» — этакий слоненочек. Его приятели ворчали, что им тесно, но ездили с ним, однако, охотно, спасаясь от холода и дождя.

— Спасибо. И давай постараемся взять… — Элиот поднял палец вверх, показывая на комнату, где заперся Брюс с запасом марихуаны. Брюс должен был вернуться в Штаты прошлым летом, поскольку получил повестку в армию. Вместо этого он отправился в Европу и Северную Африку, уклонившись от призыва. Теперь по возвращении домой его ждало пятилетнее тюремное заключение. И Элиот и Джордан были поражены его душевным состоянием. Эта глубокая депрессия не на шутку их тревожила. Они даже заключили тайное соглашение: при всякой возможности вытаскивать Брюса из дома.

— Попробую уговорить, — пообещал Джордан. Он поднялся наверх и опустил шиллинг в счетчик потребления газа. Принимая душ под скудной струйкой, он с нежностью вспомнил душ у себя дома. Он вытер волосы и переоделся для вечеринки, натянув поверх костюма свитер, чтобы не замерзнуть. Затем включил лампу и сел на кровать. Перед ним лежал лист бумаги. На нем было написано: «Дорогая миссис Диксон». Больше на листе не было ничего. Да и что он мог ей написать? Что Элридж был его другом и что знакомство с ним позволило Джордану рано понять социальную несправедливость? Но в глубине души знал, что миссис Диксон будет благодарна за все, что бы он ни написал. Он учился в элитном Оксфордском университете. Его письмо будет наверняка показано соседям, а потом храниться в Библии вместе с самыми драгоценными документами. Потому надо тщательнее думать над словами.

Но через полчаса раздумий Джордан вздохнул и отправил этот листок в корзину, набитую такими же смятыми листками. Как можно было объяснить миссис Диксон и себе, почему он избежал призыва в армию, а Элридж — нет? Элридж отправился в военный лагерь, когда Джордан учился в колледже. Студенты колледжей не призывались на военную службу. Позднее Джордан вступил в подготовительный корпус офицеров резерва. Это считалось службой в армии, но не позволяло его привлечь к непосредственной военной службе. Джордан поклялся себе, что свободное время он посвятит борьбе против войны. Тогда это казалось смелым выбором. Сейчас это выглядело как уловка против собственной совести. Чего стоят все эти сочувственные слова, когда он посиживает здесь в тиши старинной библиотеки, углубившись в Локка и Гоббса, пьет пиво в «Турф Таверн» или… или ездит на вечеринки?

Как он был убит? Он был застрелен, сгорел или подорвался на мине? Джордан живо представил себе обезображенное тело, не имеющее ничего общего с улыбающимся, энергичным Элриджем. Джордан стянул свитер, надел черный пиджак, причесался и запихнул в карманы бумажник, ключ и тоненький дневник с миниатюрным карандашом — на случай, если придется записывать полезные имена или телефонные номера. Хотя его надежды до сих пор не оправдались, он все еще надеялся встретить красивую, интеллигентную девушку, которая бы им увлеклась. Иногда так хотелось забыть про иссушающие мозги зубрежки и дискуссии, которые поглощали так много времени.

В прихожей Джордан глянул на себя в зеркало. Высокий, широкоплечий парень, без особых изъянов. Может, ему сегодня повезет?

12 Восемь миль вверх

Роза лежала в ванной, разглядывая свои покрытые красным лаком ногти. Возможно, сегодняшняя вечеринка будет для нее удачной. У Рика будет несколько полезных людей — достаточно влиятельных и с хорошими контактами, не последним из них был и сам Рик. Все мужчины устроены довольно просто, и из них можно вить веревки, если знать, как с ними обращаться.

Рик Гудман приехал из Нью-Йорка. Он был несколько старше своих однокурсников и намного больше развит. Он также вел колонку светских сплетен в газете «Червелл». В прошлом году Розе пришлось несколько раз стать объектом его довольно грубых шуток, когда была застигнута в мужской половине колледжа далеко за полночь — там собрались, чтобы почтить память Яна Палаха [3]. Возмущенная устаревшим правилом не покидать Оксфорд на срок более двух недель, она быстро нашла сочувствующих, кои шли в ее комнату непрерывным потоком. Кто-то даже написал на стене «Свободу Розе Кассиди» (возможно, и сама Роза). Ее «заточение» обсуждалось в колонке у Рика. Он сам интервьюировал ее в ее спальне. Это было сенсацией недели, и, однако, оно не открыло ей двери в оксфордскую прессу. Журналистику оккупировали мужчины, они пишут даже о модах и макияже. Женщинам же, по ее мнению, достается только тяжелая и нудная работа. А она хотела получить, с помощью Рика, работу интересную.

Из ванны Роза могла слышать обычные разговоры девушек — рассказы о каникулах, прочитанных книгах и о приготовлении к обеду в «Холле». Роза нагнулась и вынула затычку в ванной. Никто из этих девушек не видит дальше очередного прочитанного романа, прошедшей вечеринки и последнего приятеля. Даже у Анни имеются эти буржуазные недостатки.

Роза Кассиди жила в Лондоне вместе с двумя старшими братьями и младшей сестрой в холодном викторианском доме с пропахшим собачьей мочой коридором и с окнами, на которых красовались плакаты, призывающие бороться с апартеидом. Ее родители были психиатрами по профессии и радикальными левыми по убеждениям. Своим детям они уделяли мало внимания, но хотели, чтобы те получили хорошее образование. Розу послали в одну из лучших в Лондоне школ для девочек, где она стала одной из двух или трех лучших в классе по успеваемости, что, однако, не помешало ей написать на двери директрисы: «К черту всю эту систему обучения». Многие из ее друзей продолжили образование в Суссексе или Варвике, с презрением относясь к «элитности» и недемократичности Кембриджа и Оксфорда, но Роза была полна решимости последовать за своим старшим братом, который поступил в Оксфорд. И к тому же полученная в Оксфорде степень бакалавра все еще давала преимущества при поисках работы. Прибыв сюда, Роза была здорово изумлена — Оксфорд оказался весьма провинциальным и консервативным местом.

Собрав свои вещи, Роза открыла дверь и пробралась по коридору в комнату Анни. Анни, одетая в какую-то огромную футболку, босая, сидела на полу, разбирая свой чемодан.

Увидев Розу, она как-то отрешенно улыбнулась.

— Поторопись переодеться, иначе я тебя не возьму с собой, — сказала Роза. Анни встала.

— Мне нравится твое вечернее платье, — она кивнула на мокрое полотенце, которым Роза себя обвязала. — Чья это вечеринка — одного из твоих приятелей?

— Ее дает один американец. О времена, о нравы! Мне нужно, чтобы ты рассказала ему, какой я замечательный человек. Я хочу, чтобы он предоставил мне возможность написать что-нибудь для «Червилл». Может быть, статью о демонстрации.

— Какой демонстрации? — спросила Анни, стягивая с себя свою футболку и пряча ее в гардероб. Роза была потрясена.

— Той самой демонстрации. Вьетнам, помнишь? Даже на Мальте наверняка слышали о моратории. Это будет массовый протест против войны по всей Америке. Миллионы людей не выйдут на работу. В Вашингтоне они пойдут к Белому дому и будут зачитывать фамилии погибших. Только американцев, конечно, — поспешно добавила она. — Никого не волнует судьба нескольких сотен тысяч узкоглазых крестьян. В любом случае, в следующее воскресенье мы пройдем маршем до Гросвенор-Сквер с петицией. Мы надеемся, что эту петицию вручит сама Ванесса Редгрейв.

— Удивительно.

— Так все и будет. Все идут. И тебе следует пойти.

Анни поколебалась. Роза прочитала ее мысли без труда.

— Ты хочешь провести приятный день с мистером «Красные розы», — произнесла она осуждающе.

— Тебе просто завидно, — спокойно ответила Анни, доставая из шкафа белую рубашку.

Роза на мгновение замерла. Потом рассмеялась.

— Я никому не даю возможности и подумать, что мне можно послать розы. «Черт с ними», — вот мой девиз. — Она посмотрела, как Анни застегивает юбку. Анни подумала и расстегнула одну пуговицу внизу.

— Еще одну, — сказала Роза.

— Да? Я думаю, что это слишком…

— Конечно, еще одну. — Роза тряхнула головой. — Это даже забавно, насколько мы разные. Как мел и мыло.

— Как «инь» и «ян», — продолжила Анни.

— «Кама» и «сутра», — поддержала игру Роза.

— Реальность и ее отражение.

— Мысль и чувство. Но чур я буду чувством, — добавила Роза.

— Свинья и жемчужина, — Анни шутливо хрюкнула. — Ладно, хватит, я то я не могу сосредоточиться и подвести глаза.

Отправившись в свою комнату, Роза включила магнитофон и принялась покрывать лицо кремом. Затем она зажгла сигарету и попыталась выпустить дым из носа, как Жанна Моро. Глаза тут же наполнились слезами. Она повернулась к зеркалу и глянула на себя. Большие зеленые глаза под черной челкой, по серебряному кольцу на каждом пальце. Короткие облегающие платья. Если вы невелики ростом, вам нужно что-нибудь, чтобы вас замечали.

Потом Роза погасила сигарету о портрет председателя Мао на донце пепельницы и принялась натягивать свои пурпурные колготки. Она вспомнила, какие длинные и загорелые ноги у Анни, и подумала, что, пожалуй, ей лучше было бы пойти на вечеринку одной. Впрочем, и вдвоем они составляли привлекательную пару: одна — высокая блондинка, другая — миниатюрная брюнетка. Они были обречены появляться всюду вместе.

Джордан стоял в дверях, наблюдая за происходящим. Как и говорил Элиот, здесь собралось блистательное общество. Черные свечи в фигурных канделябрах бросали свет на стены, покрытые деревянными панелями, и на парчовые занавески. Слуги в белоснежных костюмах подавали шампанское на серебряных подносах. Здесь были самые разные люди — преподаватели, студенты, деятели театра, радикалы, левые журналисты и несколько аристократов из Висконсина. Всем действом руководил Рик, он был одет в черный костюм и белую рубашку без воротника, просто вылитый Неру. Только его поблескивающие глаза выдавали, как он доволен, что сумел сюда пригласить очень нужных людей, о которых сейчас рассказал Джордану: несколько человек из руководства колледжа, в том числе и его глава; театральный режиссер, у которого был невероятно удачный сезон в «Плей-хаузе»; скандально известный своим радикализмом экс-президент Союза студентов; некий субъект в темно-красных вельветовых брюках, который угодил под суд за издание подпольной газеты. В дальнем углу сидел сын известного писателя, в ботинках из змеиной кожи и в дешевой рубашке.

Джордан был изумлен размахом связей Рика, он умел использовать все, даже обаяние своих многочисленных мачех.

— Это впечатляет, — признал он.

— Стараемся, как можем. — Рик выглядел польщенным. — Ты привел Брюса?

Джордан и Элиот переглянулись.

— Он сказал, что у него нет подходящего костюма.

— Черт. — Рик обнял их обоих. Мгновение они стояли вместе, трое молодых американцев, со склоненными головами, как бы в бессловесной молитве. Затем Рик выпрямился.

— Но надо продолжать наше шоу. Элиот, иди к ним. Я рассказал о тебе сестре моего приятеля по комнате. — Он махнул рукой Джордану. — А ты, я знаю, можешь позаботиться о себе сам. Действуй.

Хотя Джордан не очень любил шампанское, он взял бокал, чтобы не выделяться, и прошелся по комнате. Некоторое время он флиртовал с третьей женой известного философа и был вознагражден приглашением на ленч в воскресенье. Джордану стало жалко одиноко стоящего нигерийца, и он пригласил его вместе выпить пива в «Кингз Армз». Надменный кандидат от консервативной партии на предстоящих выборах пообещал Джордану показать ему Палату общин, если он будет избран.

У Джордана состоялся не очень приятный разговор с одним из руководителей Модлин-Колледжа, на шее которого болтался галстук с чересчур большим узлом. Когда Джордан вежливо заметил, что колледж имеет богатую историю, тот ответил:

— Историю? Это так важно для американцев? Я думаю, что в вашей стране до сих пор считают, что вторая мировая война началась в тысяча девятьсот сорок первом. — И он засмеялся.

Джордан изобразил на своем лице улыбку. Он уже заметил, что англичане, особенно те, кого затронула война, любят напоминать про Дюнкерк и карточную систему. Казалось, их раздражало, что им помешали выиграть войну в одиночку.

— Да, в тысяча девятьсот сорок первом война началась для нас, — произнес он миролюбиво.

— Лучше поздно, чем никогда, не так ли? — ядовито произнес «большой узел» и подмигнул.

— Возможно, — спокойно произнес Джордан. — Но вообще-то считаю, что в конце концов русские одолели бы Германию, но карта Европы без участия американцев выглядела бы совершенно иначе.

Его собеседник нахмурился, потом продолжил:

— Много льется сейчас крови, не правда ли? Сначала Корея, потом Вьетнам. Но, — он кивнул на бокал с шампанским в руке Джордана, — я думаю, вам нет до этого дела. Здесь, в Оксфорде, довольно уютно. К тому же здесь платят стипендию и устраивают вечеринки вроде этой.

Что это за народ — оксфордские преподаватели? Даже самые, казалось бы, сдержанные, просто переполнены ядовитой злобой.

— Да-да, почти так же уютно, как здешним преподавателям, — сказал Джордан. Он почувствовал, что его вежливость уже на крайнем пределе, и протянул руку, чтобы пожать руку собеседника. — Побеседовать с вами было настоящим удовольствием.

Джордан отошел от него, злясь на себя за то, что не мог сдержаться, и уязвленный словами этого типа. Он оглянулся вокруг, раздумывая, не пора ли ему оставить мужскую компанию: здесь были довольно красивые девушки, а в соседней комнате начались танцы. Те, кто постарше, уже начали потихоньку разбредаться. Взгляд Джордана остановился на соседе Рика по комнате, Вискаунте, который, прислонившись к камину, неотрывно смотрел на девушку с подведенными сурьмой глазами, которая выглядела как бездомная бродяжка. Она, казалось, застыла. Пока Джордан глядел на них, Вискаунт протянул руку, сунул в вырез ее платья и сжал ей грудь. Джордан мог видеть, как костяшки пальцев двигаются под тканью. Внезапно ему опять вспомнился Элридж, которому плотские радости теперь недоступны, он не сможет ни дать никому наслаждение, ни получить сам. Джордану тут же стало не по себе среди этого шума и тепла от потных тел.

Он обернулся, разыскивая Рика и раздумывая, не пора ли отправляться домой. Наконец он увидел его, тот разговаривал с темноволосой девушкой, которую Джордан видел на демонстрации, организованной студенческим союзом прошлым летом. Он улыбнулся Рику и показал жестом, что собирается уходить. Рик только пожал плечами. Джордан наклонился взять свое пальто и шарф и увидел, что Рик держал за руку высокую девушку, стоящую спиной к Джордану. Классные ноги, отметил Джордан, и шикарные белые волосы до талии. На мгновение Джордана охватило искушение. Но он сегодня себя чувствовал слишком плохо. Хотелось остаться наедине со своими мыслями.

— Ну как вы не видите, что эта разновидность материализма — это только еще одна попытка сохранить существование безнадежно больного общества?

Роза пыталась убедить президента колледжа Сент-Джон, что ему следует продать ненужную собственность колледжа и полученные средства передать на нужды третьего мира, и вдруг ощутила на своем плече чью-то руку.

— Как себя чувствует моя любимая маленькая марксистка? — спросил Рик, отводя ее от ошарашенного преподавателя.

«Сам ты маленький», — обиженно подумала Роза.

Темные, проницательные глаза Рика были всего на несколько дюймов выше ее собственных. Она всегда чувствовала, что он над ней смеется. Но он, по крайней мере, ценит ее общество. И она подарила ему одну из своих самых лучших улыбок.

— Что касается «Червилл», — произнес он. — Мне они говорили, что газете нужна помощь по части рекламодателей. Я подумаю, что могу для тебя сделать.

Объявления! Роза с разочарованием прикусила губу, как она могла принимать слова Рика всерьез? По всей вероятности, он уже потерял к ней интерес, махая рукой кому-то за ее спиной.

— Это кто-то, кого я знаю? — спросила она, не желая, чтобы ею пренебрегали.

— Это просто один из моих соотечественников — Джордан Хоуп.

Через комнату им улыбался высокий загорелый американец, пышущий здоровьем.

— Ух ты, — произнесла Роза. — Это реальное существо?

Рик нахмурился. Первый раз Роза видела, что он не знает, что сказать.

— Хороший вопрос, — произнес он наконец. — Когда я был на корабле, мне стало очень плохо. Ко мне пришел Джордан и стал мне читать. Это было поразительно — деревенщина с Юга, и так хорошо понимает Дилана Томаса! [4]

— С ним стоит познакомиться? Он интересный человек?

Рик сделал рукой неопределенный жест.

— Пожалуй, но только если вы не касаетесь политических вопросов. Однажды он так долго читал мне лекцию об экономическом и социальном значении урожая арбузов, что я чуть не стал молиться, чтобы на нас налетел айсберг.

Джордан Хоуп. Роза постаралась запомнить это имя. Внезапно она сжала руку Рика.

— Не верю своим глазам! Это Дон Яго?

— Возможно. Ты хочешь познакомиться с ним? Какую сексапильную даму он привел! Роза щелкнула языком.

— Это не дама, это — моя лучшая подруга.

Анни танцевала с австралийцем по имени Джон, а может быть, Дон или Рон — здесь было слишком шумно, чтобы хорошенько расслышать. Впрочем, неважно. Он был хороший танцор, и после шампанского было замечательно плыть с ним в танце. Вверху разбрасывал разноцветные лучи вертящийся стробоскоп. «Давай проведем ночь вместе», — от этой песни чуть сотрясался пол. Она улыбнулась и, тряхнув своими длинными волосами, всецело отдалась танцу. Вот бы и Эдвард оказался здесь, но ей и так было хорошо. Роза спасла ее от скучного вечера, который она собиралась пожертвовать перебиранию шмоток. Когда музыка кончилась, австралиец потащил ее к столу с напитками с криком: «Пить! Пить! Меня мучает жажда!» При свете она увидела, что он довольно стар, ему было уже около тридцати. Он наполнил два стакана и, подмигнув, вручил один ей.

— У меня есть травка, которая может тебе понравиться. Хочешь попробовать?

Анни никогда не пробовала наркотиков, но ей не хотелось в этом признаться. Не успела она ответить, как знакомый голос произнес:

— Я хочу. — Это была Роза, откидывающая назад волосы, как она всегда делала, когда была чем-то увлечена. — Вы — Дон Яго?

— Похоже на то. Это зависит от того, с кем я говорю. — Он обнажил зубы в улыбке, обнял Анни и подтолкнул ее к человеку, который подошел вместе с Розой. — Эй, Рик, ты встречал такое удивительное создание?

Рик заключил руки Анни в свои.

— Анни, — произнес он, — здравствуй и прощай. — Он погладил ее руку, от неожиданности она вздрогнула. — Сделай мне одолжение, парень, — холодно произнес он. — Если ты хочешь курить наркотики, иди отсюда.

— Отлично! — сказал Дон. — Мы пойдем наверх посмотреть на луну.

— Только если у вас есть приборы ночного видения, — рассмеялась Роза. — А ты что скажешь, Анни?

— Почему нет? — ответила Анни.

На лестнице было полно народа. Кто-то прислонился к перилам, кто-то сидел на ступеньках, со стаканами в руках и с сигаретами. Дон провел их в застекленную комнатку на крыше. Удостоверившись, что их здесь никто не видит, он вытащил из кармана маленький пакет, Анни наблюдала за ним внимательно. Хотя она часто слышала о таком развлечении на вечеринках, но ни разу еще не видела, как выглядит сигарета с марихуаной.

Дон зажег сигарету, затянулся и передал ее Розе. Когда наступил ее черед, Анни тоже с шумом втянула дым и медленно его выпустила. Однако ничего не произошло. Она разочарованно откинулась к стене, ожидая, когда до нее дойдет сигарета следующий раз. За окном шумел дождь, но его заглушала песня «Поезд на Марракеш». Дон стал им рассказывать о том, как попал в тюрьму. Худшим было, по его мнению, то, как стригли в тюремной парикмахерской. Англией управляет свора зашоренных старых пердунов. И Лондон будет ареной борьбы с ними, он в свою Австралию возвращаться не собирается.

— Вы знаете разницу между Австралией и йогуртом? — спросил он.

— Йогурт — живая культура, — выпуская дым из ноздрей, ответила Роза.

— Да. Точно. — Он опустился на колени. — Слушайте, цыплята. Я здесь скоро отморожу свои яйца. Почему бы не отправиться к вам, согреться и повеселиться?

— Ты имеешь в виду — в колледж? — поколебавшись, спросила Роза.

Джон вскочил, как будто увидел прекрасную даль.

— Эй, целый колледж наполнен отличными девочками, кровь с молоком. Я могу начать с вас двух, а затем продолжить с остальными. Трогаемся!

Анни хихикнула. Он был довольно привлекателен, несмотря на то, что был стар. Возможно, на нее начала оказывать влияние сигарета. Она почувствовала легкость, ее скандальный дом с его невыносимой атмосферой остался где-то далеко. Кроме того, ей показалось, что Розе этот парень зачем-то нужен.

— Ты можешь отвезти нас домой, если хочешь, — она услышала собственные слова.

Когда они вернулись за своей верхней одеждой, то услышали странный шум в кустах.

— Иисус! Что это? — спросил Дон, привлекая к себе обеих девушек.

— Возбужденный олень, — произнесла Анни. Им почему-то ее слова показались ужасно смешными.

Дон зашел в микроавтобус, разрисованный сердцами и солнцами.

— Это мой фургон.

Анни забралась назад. Сиденья были покрыты овчиной и вышитыми подушками. Окна закрывали занавески из индийского шелка. В машине как-то странно пахло.

Взвизгнув колесами, фургон двинулся в путь.

— Куда едем, красотки? — крикнул Дон. Анни хотела сказать, что он пьян, но какое это имело значение? И она тоже была пьяна. Она лежала поперек сиденья, ноги находились около заднего окна. Голова кружилась.

— Осторожнее, красный! — вскрикнула Роза. Раздался громкий сигнал. Фургон резко затормозил, потом снова двинулся в путь. Что-то перекатывалось рядом с головой Анни, она протянула руку и вытащила бутылку водки. Было слышно, как на переднем сиденье Роза ругает Дона.

— Это действительно был красный светофор? — спросил он в изумлении. — А я думал, что в воздухе гигантская клубника. Он резко крутанул руль, и машина вильнула.

Он начал петь, аккомпанируя себе ударами по рулю. Анни и Роза присоединились к нему.

— Поворачивай направо! — воскликнула Анни. — На Вудсток Роуд.

— Вудсток! Это прекрасно! — Дон заерзал на сиденье. — Я хотел бы там побывать. Все эти люди шли рука в руке, прямо как в садах Эдема. Вы можете представить себе, как здорово это было? Лежать на траве, слушать музыку и заниматься любовью?! Вот таким и должно быть будущее. Никто не будет жить в своем крохотном ящике, жениться и выходить замуж. Мы все будем жить в коммунах, среди полей и тучных стад, и босые дети будут бегать под солнцем.

— Под каким солнцем? — удивилась Анни.

— Моногамия умрет, это уж точно! — согласилась Роза. — Сугубо буржуазный пережиток. Это же мука — жить всю жизнь с одним и тем же человеком.

— А если ты его любишь? — спросила Анни, но ее слов никто не расслышал.

Когда они подъезжали к Леди Маргарет Холлу, ворота уже закрывались.

— О, погодите! — воскликнул Дон, выскакивая из фургона. — Я только приехал. Девочки, вы не можете меня спрятать где-нибудь у себя — можно в кровати? Я обещаю хорошо себя вести.

Роза погладила его по руке.

— Может быть, в другой раз. — Ее глаза блеснули под ресницами. — Если ты попросишь меня написать что-нибудь для своей газеты, я могла бы по возвращении в Лондон… обсудить это с тобой.

— Ты — маленькая ведьма, — улыбнулся он и похлопал ее по животу. — Тебе надо следить за ней, — сказал он Анни. — Она может завести тебя на плохую дорожку.

Он достал фломастер, поднял рукав Розы, и написал номер своего телефона на ее руке. Потом вздохнул и с чувством запечатлел по поцелую на губах обеих.

— Вы обе — потрясные чувихи. Я люблю вас. Увидимся, девочки.

Анни и Роза глядели, как он возвращается к фургону в своих ботинках с высокими каблуками.

— Он совсем пьяный, — хихикнула Анни.

— У него есть газета, — сурово заметила Роза. — Тебе надо научиться концентрироваться на самом важном.

— Я это и делаю. — Глядя на Розу, Анни вытащила что-то из кармана.

Роза разразилась смехом.

— Анни!

Анни вручила Розе бутылку и обняла ее за плечи.

— Пойдем, прикончим эту водку.

Джордан ехал в машине, думая об Элридже. Даже сейчас было не поздно изменить свое решение. Один телефонный звонок в Штаты — и его имя будет занесено в список призывников. Может, стоит сыграть в орлянку с судьбой? Но ему была нужна его жизнь, он не хотел умирать. «Дворники» хлопали, качаясь влево и вправо. Да, нет. Да, нет.

Джордан остановился на Валтон-стрит. В доме было темно и тихо. В сердце Джордана закралась тревога. Даже не поставив сумку на пол, Джордан бросился наверх, одолевая по две ступеньки кряду, и заколотил по двери Брюса. Ответа не последовало. Он повернул ручку, и на него пахнуло густым сигаретным дымом.

— Брюс? — с тревогой произнес он. Пружины кровати скрипнули, и надтреснутый голос произнес:

— Ради Христа, Джордан, я говорил вам всем, я не собираюсь становиться самоубийцей. — Брюс втянул воздух носом. — Я пахну, как карри?

Они ели на кухне. Джордан попытался повеселее рассказать о вечеринке, стараясь при этом не переборщить, чтобы Брюс не расстраивался, что не поехал. Брюс сказал, что намерен прогуляться. И ему неважно — есть на улице дождь или нет. Он обожает дождь. Джордан глянул на его неуклюжую походку и нечесаные волосы, прикрывшие клетчатый воротник сорочки. Бессмысленно было говорить ему, что он через минуту промокнет до нитки.

Джордан взял чашку с кофе в свою комнату и, войдя в нее, прищурился от света. На глаза ему попалось письмо. «Дорогая миссис Диксон…» Джордан снял пиджак, стащил с шеи галстук и, сев, забарабанил пальцами по столу. Вдруг вниз рухнула стопка книг. Он бережно поднял их с пола — «Государь» Ювенала, «Европа и европейцы» Белова и «Как становятся президентами» Теодора Уайта. Среди книг был пластмассовый кубик, на каждой грани которого было приклеено по фотографии. Этот кубик подарила ему на прощание мать. Джордан стал медленно его поворачивать. На маленьком кубике, казалось, вся его жизнь. Вот он маленький мальчик, наряженный пиратом на Хэлловин. А здесь — абсолютно невероятная фотография — он жмет руку президента Кеннеди в Белом доме. А вот он с мисс Пурвис, учительницей из родной его школы, благодаря ей он поверил в себя, в то, что сможет достичь всего, что захочет. Была и фотография матери, держащей в руке пачку долларовых банкнот после его победы в гонке. Последним был черно-белый портрет отца, сделанный в фотосалоне. Он был таким серьезным и таким красивым в своей военной форме, отец, которого он никогда не видел.

Он погиб не в войне, а в дорожной аварии всего за неделю до того, как родился Джордан. Джордану только исполнилось три года, когда мать показала ему в первый раз грамоту отца — благодарность президента за военную службу. Впоследствии каждый год на годовщину его смерти она доставала эту грамоту и рассказывала Джордану о том, кого так любила и кем так восхищалась. Иногда Джордан видел отца во сне. Он всегда был в военной форме. А Джордан, проснувшись среди ночи, часами лежал без сна, остро чувствуя горечь утраты.

Какой бы ответ подсказал ему отец? Что честней — вступить в армию и участвовать в грязной войне или бороться против нее? Кофе остыл, пока Джордан глядел в ясные глаза на фотографии, стараясь найти ответ. Наконец он взял ручку и начал писать, сначала медленно, затем быстрее, и, наконец, с увлечением, когда понял, что пишет именно то, что следовало. Он опустит письмо сегодня же вечером, бросит его в красный почтовый ящик на углу улицы, пока не передумал. Миссис Диксон решит, что у него что-то с головой, но все равно, он уже принял решение.

Он кончил письмо. Элридж как живой стоял перед глазами. Отныне он будет его вести.

13 Минуты счастья

— Куда мы идем? — спросила Анни, когда они, обнявшись, вышли из дверей Леди Маргарет Холла. Вечерело. Они встретились спустя сутки после вечеринки у Рика.

— К Дадли, я думаю, — сказал Эдвард. Анни глянула на него с удивлением, Дадли был владельцем загородного ресторанчика «Ягненок и ирис». Чаще его звали Старина Дадли, в отличие от Малыша Дадли, его сына, который работал там же. Угощение здесь было дешевым, а атмосфера непринужденной, и поэтому сюда влекло студентов начальных курсов, пустых мест никогда не было. Однако было одно существенное неудобство — ресторанчик располагался в десяти милях от Оксфорда, в деревушке Кингстон Багпуиз. Анни совсем не хотелось, чтобы кто-то их туда прихватил. Ей нужен был только Эдвард, а не какая-то гопкомпания.

— А как ты намереваешься туда попасть? — спросила она.

— Думаю, лучше всего — на автомобиле, — театральным жестом он показал на ярко-синюю спортивную машину, припаркованную под уличным фонарем.

— Ух ты!

— Отцовский подарок на мое совершеннолетие, — объяснил Эдвард. — Я хотел, чтобы это было для тебя сюрпризом.

Анни сделала круг вокруг машины.

— Эдвард, ты — счастливец. Она восхитительная. Мы можем опустить верх?

Он взглянул на нее с удивлением.

— Ты замерзнешь.

Анни посмотрела на него долгим взглядом из-под челки.

— Не замерзну. Особенно после того, чем мы займемся.

Эдвард освободил крепления и опустил верх машины. Затем открыл дверцу Анни. Анни села на сиденье, вернее, почти легла, зная, что взгляд Эдварда обязательно задержится на ее распахнувшемся пальто и ногах под тонкой полоской юбки. Когда он обогнул машину, чтобы сесть за руль, она улыбнулась, делая вид, что хочет повернуть ручку коробки передач.

— Погоди, — простонал Эдвард, забираясь внутрь.

Затем он наклонился к Анни, застыл в долгом поцелуе, и его рука проскользнула под ее пальто.

— Боже, как я без тебя скучал, — произнес он голосом, полным страсти. — Ты абсолютно, на сто процентов уверена, что хочешь поехать в ресторан?

— Да, — рассмеялась она. — Остальное потом. Эдвард облегченно вздохнул, улыбнулся, и машина тронулась. В Оксфорде они часто останавливались и сбавляли скорость, но как только выехали за черту города, лихо понеслись к Хинкси Хилл.

— Как тебе моя машина?

Анни только улыбнулась, закрывая глаза от холодного ветра и слушая, как шумят деревья, проносящиеся мимо. Она подумала, что никогда раньше не чувствовала себя такой счастливой.

Они заехали в колледж Эдварда. Поначалу они говорили о том, что делали в разлуке. Эдвард путешествовал по Сьерра-Неваде в Испании. Он привез ей расписной, ручной работы, кофейник и миниатюрное издание португальских «Сонетов» Элизабет Браунинг, которое он ей надписал. Анни нашла его подарок страшно романтичным. Их скованность, вызванная долгой разлукой, постепенно исчезла. Скоро они уже целовались. Затем Эдвард запер дверь, и они занялись любовью на его узкой кровати. Ничего не изменилось. Может быть, даже стало более интимно и естественно, чем раньше. Потом они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и тихо переговаривались. Наконец стали одеваться, улыбаясь друг другу. «Впереди целый год, — подумала Анни, — целый год любви». Да, он будет полон любви, и они проведут его вместе.

Она обнаружила, что улыбается, и глянула на Эдварда. Тот был забавно серьезен. Когда он снова сел за руль, волосы его развевались, воротник был расстегнут. Она почувствовала такой прилив счастья, что ей надо было как-то его выплеснуть. Она громко запела:

Когда они приехали в ресторанчик, щеки Анни пылали. Ей было так хорошо, что, когда Малыш Дадли узнал ее, она его поцеловала. Он отвел их в дальний угол, к треугольному столику.

— Я уже знаю, что хочу заказать, — заявила она. — Рагу из курицы, мед, мороженое и как можно больше какого-нибудь хорошего вина.

В ресторане было тепло. Здесь кипела жизнь и стоял настоящий гомон. Анни счастливо огляделась кругом — все такое чудесное и такое знакомое. Вино появилось на столе почти мгновенно. Эдвард зажег две сигареты и одну протянул ей.

— А какую пьесу мы поставим на этот раз? — спросила его Анни. — Это было бы здорово, если бы мы сыграли Беатриче и Бенедикта или Элизу и Хиггинса.

Эдвард вздохнул с сожалением.

— Да, здорово бы, но я не смогу. Не в этом году. На это уходит слишком много времени. Анни рассмеялась.

— Но ведь экзамены еще только в июне!

— Ты так говоришь, будто это в двухтысячном году. Мне нужно получить степень с хорошими отметками, чтобы можно было рассчитывать на хорошее место.

Анни осушила свой стакан. Она почувствовала разочарование.

— Ну, я думаю, это, с твоей стороны, глупо. Я надеюсь, ты не потребуешь, чтобы я торчала рядом с тобой и варила тебе кофе?

— Не говори ерунды.

— А что, я уже видела такое. Несколько девушек, которые повстречали своих парней на первом курсе. Они из кухни просто не вылезают. Правда-правда, — добавила она, потому что Эдвард засмеялся над ее удрученным тоном. — Я захожу к ним иногда, чтобы попросить молока или еще чего-нибудь, вечно сидят у камина в халатах и что-нибудь зашивают. С тем же успехом они могли бы просто выйти замуж. — Она решительно покачала головой. — Это так буржуазно.

Эдвард удивленно поднял брови.

— Кто это сказал?

— Я, — выпалила Анни.

Пока они ели, Эдвард рассказывал, как он путешествовал. После Сьерры-Невады он попал в городок под названием Кадакес, там полно хиппи и джаз-групп.

— И красивых девушек? — спросила Анни.

— Их там просто толпы. Но с тобой ни одна из них не могла сравниться. — Эдвард взял ее руку и поцеловал. — Но мне было все равно. На меня возложили роль шафера на свадьбе двоюродного брата. Семейный, так сказать, долг. Торты, цветы — и невеста, белая, как лебедь, плывет по проходу, на третьем месяце беременности.

— Ого! — хихикнула Анни.

— Да, — Эдвард закатил глаза. — Трудно представить, как на это реагировала моя мама.

— А как реагировал твой двоюродный брат?

Эдвард пожал плечами.

— Прекрасно, поскольку мы напоили его виски. Бедняга, он всего на год старше меня. Теперь он связан со своей подругой навсегда. Хотя думаю, что так на его месте должен поступать каждый.

Анни принялась рассказывать Эдварду о вечеринке прошлым вечером. Чувствуя ревность по отношению к испанским девушкам, она поведала о том, какое блистательное общество собралось и какими смешными историями забавлял их Дон.

— Ты что, поехала вместе с ним? — уязвленно спросил Эдвард.

— Но ничего не было. Я была с Розой. К тому же он был стар, даже старше тебя, — поддразнила она его. — И он дал нам покурить «травку». Это было здорово, — добавила она.

— Ну, Роза, — протянул Эдвард.

В прошлом семестре Роза отправилась с ними на ялике по реке. Ничего хорошего из этого не получилось. Роза и Эдвард сделали все возможное, чтобы предстать друг перед другом в наихудшем свете. Под конец они затеяли горячий спор о том, стоит ли студентам организовывать совместные акции с рабочими. Конечно, Роза, как всегда, не слушала возражений. Эдвард называл ее аргументы идеалистической болтовней, приводя в пример события в Париже в 1968 году. Анни устала их успокаивать, и Эдварда, и свою подружку.

— Ну, я люблю Розу, — произнесла она сейчас. — Я собираюсь с ней на демонстрацию на следующей неделе. Мы пойдем к американскому посольству. — До этого разговора Анни еще не приняла окончательного решения.

— С каких это пор тебя интересует Вьетнам?

— Это очень важно, — вспыхнула Анни. — Так называемые цивилизованные народы Запада осуществляют чудовищное преступление против гуманизма. Они бомбят мирных жителей, заживо сжигают детей, уничтожают леса. Если достаточное число людей выступит против этого, мы сможем это прекратить. Разве это не достойная цель?

— Конец войне настанет, только когда придет понимание, что ее нельзя выиграть, и когда подойдет время следующих выборов, на которых Никсон захочет быть переизбранным.

— Как ты можешь быть таким циничным? — горячо возразила Анни. — Даже если ты прав, нам надо сделать все, что в наших силах. До следующих выборов могут погибнуть сотни тысяч людей. Это — чудовищное подавление бедной страны богатой сверхдержавой. И это должно быть прекращено. Если ты не можешь пойти из-за своей дурацкой работы, это не значит, что я не пойду.

Эдвард откинулся на сиденье.

— Хорошо, хорошо. — Его рот стал узкой полоской. — Ты превратилась в маленькую революционерку из Леди Маргарет Холла.

— Ты считаешь, что это никчемная трата времени?

— Я считаю, что ты должна делать то, что сама считаешь необходимым. И не слушать ни Розу, ни кого-нибудь еще.

— Включая тебя.

— Включая и меня, — согласился Эдвард. Но было видно, что это его задело.

Возможно, чтобы растопить появившийся ледок, он заказал коктейль «Ржавые гвозди», фирменное блюдо Дадли, состоящее из смеси виски и «Драмбуе». Коктейль обжег горло Анни, но не успокоил ее, а, наоборот, сделал более задиристой.

Когда они покинули ресторанчик, Эдвард примирительно обнял ее за плечи.

— Что мы будем петь по пути назад?

— Ничего. Слишком холодно. Я не хочу, чтобы верх был опущен.

Обратно они ехали в тишине. Анни чувствовала, что выпила слишком много. Когда машина стала вилять по улочкам Оксфорда, ей стало совсем плохо. Она закрыла глаза, притворяясь спящей.

— Проснись, маленькая, — пропел Эдвард ей в ухо, когда они остановились перед светофором. — Едем ко мне?

— Не сегодня, Эдвард. Я еще не успела даже распаковать свои вещи, а в понедельник начинаются занятия. Ты сам говоришь, что работа — прежде всего, — ехидным голосом сказала она.

Он не ответил. Когда впереди показался Леди Маргарет Холл, Эдвард положил руку на ее колено.

— Не меняйся, — произнес он. — Я люблю тебя такой, какая ты есть.

— Все меняются, — ответила Анни, чувствуя, что настроение у нее совсем испортилось. Если он считает, что она изменилась, может, он ее больше не любит?

Как только Эдвард остановил машину, Анни открыла дверцу.

— Спасибо за вечер, — быстро произнесла она и начала выбираться из машины. Он протянул руку и сжал ее плечо.

— А как насчет ленча завтра вместе? В «Кингз Армз»?

Анни повернулась, сменив гнев на милость.

— Хорошо, — и улыбнулась.

Первое, что она увидела в своей комнате, был тот огромный букет роз. Анни почувствовала, как забилось ее сердце. Она действительно любила Эдварда. И, возможно, иначе, чем в прошлом семестре. Она наклонилась, чтобы почувствовать их запах, но они не пахли. Лепестки стали уже чуть вянуть.

14 Зовите революцию, она витает рядом…

Анни сидела, подставив свое лицо солнцу и обхватив колени руками. Спиной она опиралась на лапу гигантского бронзового льва. Отсюда был прекрасный вид на северную часть Трафальгарской площади. Прямо под ней возвышалась деревянная платформа для выступающих на митинге. А сзади располагалась колонна Нельсона, на шляпе адмирала покоилась шапка американского морского пехотинца.

Их было десять, когда они отправились в фургоне в Лондон. Анни совсем не понравилось, когда Роза разбудила ее в семь часов — утро за окном было таким серым, таким дождливым… Но когда они остановились перекусить в придорожном кафе, где-то неподалеку от Хенли, погода стала лучше, и Анни немного повеселела. Потом одна из девушек достала гитару. Растянувшись на подушках, Анни принялась петь вместе со всеми. Они начали с песен протеста вроде «Мы преодолеем» и «Где все маки?», но ко времени, когда они подъезжали к Лондону, то распевали уже «Желтую подводную лодку», отбивая ритм рукой по металлическому кузову фургона. Они оставили фургон за оградой Гайд-Парка, где марш должен был завершиться, и, рука в руке, пошли по тихим воскресным улицам, становившимся все более людными по мере того, как они приближались к Трафальгарской площади.

Когда они прибыли на место, толпа на площади была уже огромной. Казалось невероятным, что здесь может уместиться столько людей. На плакатах было написано, откуда прибыли студенческие группы — Дурхам, Брайтон, Личестер, даже Берлин и Амстердам. И еще набитые студентами фургоны и машины, которые медленно ползли по площади по узкому коридорчику среди толпы, и еще целая куча людей перед фасадом Национальной галереи. По мостовым разгуливали пары, без стеснения обнимаясь, будто это была обычная воскресная прогулка, а не демонстрация. Анни захотелось, чтобы Эдвард сейчас же очутился здесь. На ступеньках церкви сидела компания парней, передающих друг другу бутылку сидра, напоминая болельщиков, которые ожидают начало игры. Высоко вверху над крышами, фронтонами и подоконниками кружили голуби. Сегодня им не перепадет никакого угощения, поскольку туристы на сегодня отменяются.

Над толпой взмыл вьетнамский флаг. Здесь были сотни плакатов с гневными лозунгами: «Лучше красный, чем мертвый», «Руки прочь от Вьетнама». Анни увидела плакат с крупной надписью: «Разыскивается», а ниже — фотографию со злым лицом Никсона. Группа студентов, похоже, американцев, несла американский флаг, перечерченный черным крестом. Она могла расслышать, что они скандируют: «Мы не хотим в этот ад». В разных уголках площади черные униформы выдавали присутствие полицейских, серебристые звезды поблескивали на шлемах.

Роза вздохнула с таким удовольствием, как будто это она организовала эту демонстрацию.

— Здесь, должно быть, тысяч восемь, а то и все десять.

Анни свернула листовку на манер подзорной трубы Нельсона и глянула на площадь. Площадь была пестрой от джинсов, твидовых костюмов, военной формы, повязок на головах и шляп.

Роза выпустила из носа сигаретный дым. Анни так и не освоила это искусство, каждая попытка кончалась безудержным кашлем

— Ну, что скажешь? Это у меня в крови. Недаром меня назвали в честь Розы Люксембург. Я говорила, мои родители были помешаны на демонстрациях, маршах рабочих, борьбой с апартеидом. Мне было только десять, когда они взяли меня с собой на демонстрацию.

Когда Анни было десять, ее родители увезли ее на лайнере в Англию и отдали в частную школу. Как, наверное, это здорово — чувствовать тепло и солидарность толпы, подобной этой, да еще когда тебя несет на плечах отец.

— И как это было?

— У меня постоянно падали сандалии, — произнесла Роза. — Иногда я думаю, что мои родители были бы довольны, если бы меня сбросили в канал, как ту Розу, — принесли в жертву в борьбе за социалистические идеалы.

— Не говори глупостей, — Анни дружески ткнула ее кулаком. — А моя мать мечтает о том, чтобы я вышла замуж за какого-нибудь знаменитого богача, который будет устраивать приемы в зале со свечами и на которых она сможет флиртовать и без удержу хохотать своим кошмарненьким смехом. Ну, за какого-нибудь брокера, удачливого предпринимателя или… — Анни замерла, не в силах вспомнить кого-нибудь еще ужаснее..

— Банкира, — подсказала Роза язвительно. От ужаса они издали дружный стон и заключили друг друга в объятия. Анни с сожалением подумала, что Эдвард собирается стать адвокатом.

— Я никогда не буду заводить детей, — свирепо произнесла Роза.

— Боже, конечно, — согласилась Анни. — По крайней мере, до тех пор, пока я не буду настолько старой, что не буду способна ни на что стоящее.

— Тише! — Роза положила ей на колено свою руку. — Слушай, это она!

Выступления уже завершались. Первым был человек в черном костюме, второй — лидер профсоюза в серой куртке, затем — бородатый американец, которому, как выяснилось, грозил призыв. Теперь был последний выступающий, женщина. После паузы раздались хлопки и возгласы одобрения из толпы.

— Посмотри! — выкрикнула Роза. — Вон она.

Анни встала на колени и оперлась на плечи Розы. Высокая женщина взобралась на платформу. Она была одета в долгополый мужской костюм, на руке виднелась черная повязка.

Толпа, замерев, внимала знакомому голосу, страстно обвиняющему американское правительство в преступной войне. Анни развернула листовку, которую подобрала ранее. Она почувствовала угрызения совести, что почти равнодушно пробегает строчки с ужасными данными — сорок тысяч американцев убиты, на нужды машины смерти потрачены миллиарды долларов, сброшено больше бомб, чем во время второй мировой войны, в пустыню превратились сотни квадратных миль вьетнамской территории — после распыления «Эйджент орандж». Но фотографии были действительно потрясающие. Человек закрыл глаза, ожидая выстрела из пистолета, прижатого к его виску. Женщина держит своего мертвого ребенка, открыв рот в крике горя. Анни видела такие фотографии по телевизору и в газетах, но в первый раз она почувствовала это своим сердцем. Здесь все ощущалось очень реально. У нее было удивительное чувство единения с этой гигантской толпой, возможно, даже лучше, что здесь нет Эдварда.

Выступающая женщина читала сейчас письмо протеста американскому послу, это была кульминация демонстрации. Затем она подняла руку в приветствии, напоминающем приветствие «Черных пантер». Толпа пришла в движение, готовясь тронуться в путь. Девушка, стоящая у второго льва, развернула свою накидку и стала размахивать над головой. Под накидкой у нее не было ничего. «Мир и любовь!» — крикнула она, широко раскинув руки, ее обнаженные груди колыхались. Анни и Роза подхватили этот клич, со смехом глядя, как пара полисменов пыталась увести девушку, завернув в одну из своих курток, как будто нагота была каким-то преступлением.

— Быстро, — произнесла Роза, соскальзывая вниз. — Если мы проберемся по этой дороге, мы окажемся в первых рядах.

Они взялись за руки и стали протискиваться вперед сквозь толпу, пока не обнаружили, что двигаются по Чаринг Кросс Роуд. Анни повязала черный шарф вокруг головы и принялась скандировать с другими: «Нет — войне, миру — да!» Она буквально чувствовала энергию, которой была наполнена толпа. Возбуждение, которое охватило Анни, было восхитительным, чистый восторг, исторгнутый высокой целью и волнующей человеческой солидарностью.

На станции метро «Тоттенхем Корт Роуд» толпа повернула на Оксфорд-стрит, потом еще один, видимо внезапный поворот, потому люди стали налетать друг на друга. Анни отнесло от Розы, как щепку в водовороте, и ее притиснули к стальным перилам ограждения так сильно, что она вскрикнула. К тому времени, как она высвободилась, Роза исчезла. Анни подпрыгнула, надеясь заметить причудливую шляпу Розы, но из этого ничего не вышло. Она потеряла Розу. Анни двинулась вперед, немного в стороне от общего потока. Но, когда ей удалось догнать тех, кто был впереди, толпа снова изменила направление, и Анни снова оказалась в давке, да и к тому же такой, что не могла повернуться, и перед ее глазами маячила лишь чья-то синяя куртка, похожая на ту, которую носил председатель Мао. Ее восторг исчез. Она почувствовала, что что-то не так.

Обескураженный гул перерос в крики. «Они нас не пускают… фашисты, предатели». Анни постаралась пробраться вперед. Сердце забилось сильнее, когда она поняла, что произошло. Полиция пыталась помешать им пройти с Оксфорд-стрит на Гросвенор-сквер. Всю Норт-Одли-стрит перегородил кордон полицейских. Около пятидесяти полицейских стояли, взявшись за руки, а за ними были — Боже! — лошади! Анни боялась лошадей еще с детства, после того как ее сбросил на песок пони и она сломала ключицу. А это были совсем не пони, это были мускулистые жеребцы с железными подковами. На мгновение толпа остановилась, со свистом и криками. Началось скандирование. Сначала кричали несколько человек, потом скандирование стало мощнее. «До-ро-гу! До-ро-гу! До-ро-гу!» Люди в такт топали и били шестами плакатов о мостовую. Анни чувствовала, как все сильнее напирают сзади, поскольку тысячи демонстрантов продолжали движение. Нажим становился невыносим. Она услышала крик какой-то девушки: «Дайте мне выбраться отсюда!» Но было слишком поздно.

И вдруг раздался взрыв. Одна из лошадей встала на дыбы и прыгнула, хрипя и крутя головой. Кто-то, должно быть, бросил взрывпакет. После этого все происходило очень быстро.

Что-то кричал мегафон, неразборчиво в общем шуме. Затем раздалось еще два взрыва и послышалось ржание лошадей. Скандирование толпы перешло в невнятный рев. Внезапно толпа двинулась вперед, толкая, пихая и сбивая с ног. Впереди Анни упал человек, который нес красный флаг. Через мгновение флаг был затоптан. Никто не помог человеку встать, да это было и невозможно.

Было мгновение, когда Анни заметила среди бежавших Розу, у нее были круглые глаза, и она что-то кричала. Она выглядела перепуганной. Затем ее заслонили бегущие, толкаясь и что-то выкрикивая.

С триумфальными воплями толпа прорвалась через узкий туннель улицы Норт-Одли-стрит на площадь Гросвенор-сквер. Площадь была невероятно широкой — здесь уместилось бы два поля для крикета, вместе с деревьями, статуями и фонтаном. Вокруг площади возвышались величественные старинные здания. Анни набрала в легкие воздух и побежала на своих высоких каблуках, стараясь оторваться от толпы как можно дальше. Но почти сразу ей пришлось остановиться. Со сбившимся дыханием и потеряв направление, она вдруг обнаружила, что стоит менее чем в пятидесяти шагах от американского посольства.

Это было громадное современное здание, окрашенное в бледные тона, с большими стеклами. Высокая железная ограда придавала ему вид крепости. Говорили, что в фундаменте у него есть секретное убежище для персонала на случай ядерного нападения. Высоко над входом распростер крылья гигантский позолоченный орел. Ниже орла висел американский флаг. Под флагом, на ступеньках посольства и вокруг выстроились в черную линию полисмены. Они выглядели довольно грозно.

Полицейский офицер выступил вперед и поднял мегафон.

— В интересах вашей собственной безопасности, пожалуйста, очистите площадь, — четко произнес он, покрывая шум. В толпе заулюлюкали. Он повторил свои слова.

— Вали домой, толстяк! — кто-то крикнул ему в ответ. Раздался смех. Анни чувствовала мощь толпы за собой. Она глянула назад — тысячи и тысячи людей. Они срывали ветки с деревьев, намереваясь использовать их как оружие. Перевес над полицией был десять к одному. Да и стадный инстинкт всегда силен.

От толпы отделился один человек и запустил что-то в воздух. Это оказалась банка с красной краской. Краска на лету выплеснулась на лошадь и застыла как кровь. Банка приземлилась на лестнице, рядом с полицейским заслоном, и покатилась вниз, разбрызгивая краску. Рядом с человеком, метнувшим банку, появились двое полицейских и начали яростную потасовку с ним. Наконец они одолели его и потащили — ноги волочились прямо по дороге — к полицейскому фургону. И только тут Анни заметила, что это был не парень, а девушка, с разбитым в кровь лицом.

Толпа осуждающе заволновалась. С одного из полисменов слетел шлем, сбитый еще одной банкой краски. Кто-то выскочил из толпы, схватил шлем и вернулся со своим трофеем. С криками этот шлем стали бросать вверх. В воздух полетели новые банки, разбиваясь об асфальт. Полицейский с мегафоном снова выступил вперед, но был встречен огнем из камней. Инстинктивно отскочив и прикрыв лицо руками, офицер наступил на краску и упал. Толпа бросилась вперед, как голодное зверье. «Давайте достанем эту свинью», — крикнул кто-то. Люди бежали, выставив вперед транспаранты, ветки и плакаты. Они двигались прямо на линию полицейских! Полицейские тоже побежали вперед, чтобы пресечь демонстрантов. Началась жестокая, безжалостная драка.

Анни увидела перекошенное лицо полицейского, когда шест от плаката впился в его живот. Его коллега бросился на нападающего и начал его бить, бил до тех пор, пока тот не упал на землю. Сверху сыпались камни, попадая как на полицейских, так и на демонстрантов. Откуда-то явилась конная полиция. Взвизгнула какая-то девушка. В мегафон снова прокричали: «Очистите площадь!»

«Остановите это!» — беззвучно молила Анни, вжав ногти в ладони. Она повернулась, отыскивая лазейку, но толпа двинулась к лестнице, одни были полны решимости вступить в бой, другие пытались вырваться из драки. Анни прибивало все ближе к полицейским и лошадям. Взрывпакет разорвался прямо у ее ног, и она услышала крик. Лошадь, отступая, двинулась прямо на нее, упала на землю, и ее копыта мелькнули в нескольких дюймах от лица Анни. Анни ощутила ее дыхание и видела раздувшиеся красные вены на ее ноздрях. Анни в ужасе бросилась бежать. Увидев ступеньки, она взбежала по ним вверх до стены и только тут поняла, что стоит у одной из колонн американского посольства. Опаснее места она выбрать не могла… Чуть в стороне стояла шеренга полицейских, они опустили закрытые касками головы, чтобы защититься от града камней. Ниже — еще больше полицейских ожесточенно дрались с демонстрантами. В толпу врезались лошади, и толпа стала отступать. Анни оказалась отрезанной от всех.

Сквозь шум она расслышала крик: «Прыгай!» Она оглянулась вокруг. Она могла спрыгнуть с края лестницы вниз, на землю. Но было очень высоко. Она могла вывихнуть ногу или разбить голову. Она попыталась рассмотреть, кто ей кричит, но увидела только спины полицейских, а за ними — руки и транспаранты.

— Давай. Прыгай! — повторил голос. Перепуганная до беспамятства происходящим, Анни подбежала к краю лестницы. Внизу, протянув вверх руки, стоял парень с искаженным лицом. Нет, она никогда не решится сделать это. Но, пока она колебалась, камни застучали у ее ног. Один попал ей прямо в голову. Анни сделала глубокий вдох и прыгнула.

15 Привет, я люблю тебя, как тебя зовут?

Анни почувствовала, как ветер взвил ее волосы и она очутилась в сильных руках. Он опустил ее на землю. Прежде чем она смогла что-то произнести, парень схватил ее руку и потащил мимо сражающихся к щели в толпе.

Опустив голову вниз, она пробежала мимо свалки кричащих, яростно дерущихся тел. На земле лежали обломки шестов от транспарантов, ветки, камни, банки с красками, даже разорванные ботинки — Анни все время спотыкалась о них. Вокруг был ужасающий шум: мегафоны, свистки полицейских, стук лошадиных копыт о мостовую. Отовсюду слышались яростные и отчаянные крики. В одном месте развевающиеся волосы Анни зацепились за чью-то пуговицу, но рука продолжала тянуть ее вперед. Волосы оторвались, и от боли ее глаза наполнились слезами. Двое врачей «скорой помощи» тащили носилки, громко требуя, чтобы им дали дорогу. Анни бросился в глаза лежащий на земле полисмен, его лицо покрывала смертельная бледность. Без своего шлема он выглядел моложе, чем она.

Они добежали до места, где народа было совсем немного. Но здесь поперек дороги стояли два полицейских фургона. Рядом рыскали несколько полисменов, одни переговаривались по рации, другие допрашивали задержанных демонстрантов.

— Черт, — выдохнул ее спаситель.

За фургонами была уже пустая улица, на дальнем конце стояла небольшая группа зрителей. За их спинами виднелись деревья Гайд-Парка — там была свобода. Это было так близко, что она была готова разрыдаться. Анни оглянулась назад, на толпу за своей спиной, и содрогнулась от мысли, что должна туда вернуться, чтобы проложить дорогу отсюда.

Рука, которая тащила ее, крепко сжала кисть.

— О’кей, — произнес незнакомец. — Мы пройдем между этими фургонами — непринужденно, как на прогулке. Если кто-нибудь глянет на тебя, улыбайся, как если бы ты встретила брата.

В самом деле, надо улыбаться. Это не так уж сложно, подумала Анни. Они двинулись вперед — вроде бы парочка на воскресной прогулке. Когда они подошли к фургонам, один полисмен оторвался от своих записей и нахмурился, глядя на Анни. Она улыбнулась. Он бросил неуверенный взгляд на своих коллег, но они были заняты своими делами. Взгляд полицейского вернулся к Анни, с подозрением остановившись на ее застывшей улыбке. Как только они достигли узкого прохода между фургонами, раздался его строгий окрик.

Анни почувствовала, что ее толкают вперед.

— Бежим! — выкрикнул ее спутник. Анни со всех ног помчалась по дороге… Наконец они добежали до железного ограждения, за которым стояли зрители. Их потрясенные происходящим лица заставили ее рассмеяться. Здесь все было так мирно — нарядные воскресные платья, такса, одетая в причудливый костюмчик. Они пробрались сквозь толпу и побежали по Парк Лейн, пока не добрались до деревьев, окаймляющих Гайд-Парк зеленой полосой. Здесь парень отпустил ее руку и развернул к себе.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

— Да, — она рассмеялась. — То есть нет. — Боль в голове дала о себе знать, и она подняла руку к ране. — У меня здесь выдрана кожа.

— Тогда, я думаю, — сказал он, — мне нужно вернуться назад и найти ее.

Услышав язвительные нотки в его голосе, она взглянула на своего спутника внимательней. Он был высок — она вынуждена была поднять голову, чтобы глянуть ему в лицо, — с густой каштановой шевелюрой, золотившейся под солнечными лучами — настоящая львиная грива. Синие глаза искрились смехом. Под афганским пальто были видны джинсы и рубаха с крохотными пуговицами. Анни вспомнила, что этот парень говорил с каким-то акцентом.

— Ты — американец, — предположила она.

— Да, мэм, — согласился он и протянул руку. — Джордан Хоуп, Индиан Блаффс, штат Иллинойс.

Она пожала протянутую руку, улыбаясь его шутливой чопорности.

— Анни Паксфорд. Ты был потрясающим. Если бы не ты, я так и осталась бы на лестнице, как монумент.

Джордан только улыбнулся на эти слова, опустив руки в карманы пальто. Он ждал, когда она попрощается с ним? Может быть, его ждут друзья? Анни вдруг вспомнила про Розу и обернулась назад, к Гросвенор-сквер. Джордан издал удивительное восклицание и повернул к себе ее голову за подбородок.

— У тебя глубокая рана на голове, — нахмурился он. Анни потерла голову.

— Кто-то меня зацепил. Но вроде не болит. Но он уже вытащил из кармана платок.

— Стой, разреши-ка. — Он пригладил ее волосы и вытер ее голову. — Вот так. Как новенькая. Ну и в переделку мы попали. Хорошо, что ваши полицейские не носят пистолетов.

— Не то что ваши. Они стреляют в студентов, не так ли? — Сейчас, когда опасность была позади, Анни почувствовала странный подъем, который последовал за растерянностью и страхом. Позади она слышала шум со стороны демонстрации.

— Знаешь, я не собираюсь возвращаться в эту толпу. Ни в коем случае, — произнес Джордан. — Я думаю, мы заслужили отдых. Здесь неподалеку есть маленький паб. Если я смогу его найти. Как ты относишься к «Кровавой Мэри»?

— Я ее ни разу не пробовала, — ответила она. Джордан приложил руку к сердцу и пошатнулся, как если бы был сражен. Анни звонко рассмеялась, и на нее с осуждением взглянули две почтенные матроны.

— Беда с вами, англичанами, — произнес Джордан, — вы жутко необразованный народ. Не знаете таких элементарных вещей.

— Я учусь в Оксфорде, — ответила Анни.

— Ты меня разыгрываешь.

— Нисколько. Неужели я выгляжу такой темной?

— Ты выглядишь потрясающе, — откровенно признался он. — Я сказал это, потому что учусь там же. — И его улыбка стала шире. — И я знаю, где видел тебя раньше. Ты играла в пьесе Шекспира?

— «Как вам это понравится?» — Анни была удивлена, — И тебе это понравилось?

— Мне понравилась ты.

— О, — Анни стряхнула листок с туфли. Они отправились через парк, к мосту Найтсбридж. Пригревало солнце, его лучи пронизывали кроны деревьев. Лондонцы высыпали на улицу, спеша воспользоваться редким погожим днем. Везде — влюбленные парочки. Анни и Джордан разговаривали об Оксфорде. Анни узнала, что он скоро получит степень по ФПЭ — философии, политике и экономике. Джордан нашел Оксфорд красивым, но несколько странным, как из книги «Алиса в Стране Чудес». Он рассказал, что в его колледже живут две черепахи. Одну зовут Покойник, другую — Агата Кристи. Каждый год в колледже устраивают гонки между этими черепахами. Один из его учителей имеет обыкновение сидеть со скрещенными ногами, он пытался обратить Джордана в марксизм. Другой учитель обещал посвятить свою следующую книгу Джордану, если Джордан отправится с ним в постель, Анни хихикнула.

— И что ты ответил?

— Я сказал, что не люблю много спать. — Он засмеялся, — но после этого случая я чуть с ума не сошел от мысли, что именно такие люди занимаются политикой. Для них политика — что-то вроде интеллектуальной игры. А это не так. Политику надо воспринимать, как все остальное, — как работу, как свои собственные заботы о доме, о пропитании… Игры с идеями приводят к диким вещам, таким, как война во Вьетнаме.

Они дошли до Роттен Роу, остановились, пропуская мимо себя всадника, и пошли по желтому песку.

— Сюда, — показал Джордан на тихий переулок, когда они проходили по мосту.

— Проблема в том, что все эти учителя, политики, и генералы, и родители, конечно, — старые. Они думают теми стереотипами, какие были во время второй мировой войны. Они не могут понять, что мир изменился, что нас не волнует такой вздор, как классы и деньги, или религия и — ну, не знаю, как сказать — замужество, престижная работа и пение «Боже, спаси королеву».

— Ух ты, — улыбнулся Джордан. — Солидный списочек.

— Ты не согласен?

— Согласен. Но не считаю, что отказ от всего этого — это решение всех проблем. Нельзя создать лучший мир на пустом месте.

— Но сегодняшняя демонстрация и была созданием нового.

Джордан промолчал. Анни остановилась и глянула ему в лицо.

— Разве это не так? — настаивала она.

Под ее серьезным взглядом его лицо смягчилось.

— Да, — подтвердил он, — это создание нового. Шум дорожного движения остался где-то вдали. Они слышали шум собственных шагов, идя по тихому скверу. Дальше виднелась сетка, огораживающая автостоянку.

— Эврика! — крикнул Джордан, когда они повернули за угол. Перед ними был выкрашенный белой краской паб, заросший плющом. Джордан взбежал по ступенькам и распахнул перед Анни дверь. Внутри было темно и тепло. В первой комнате располагался бар. Джордан сразу провел ее к столу у камина, в котором потрескивали бревна. Анни сняла куртку и расположилась за столом, пока Джордан делал заказ. У бармена были роскошные усы и белоснежная рубашка, как у корабельного стюарда. А его движения при приготовлении коктейля были по-военному точными. Скоро на их столе стояли два высоких стеклянных бокала. Анни сделала глоток. «Кровавая Мэри» была великолепна.

— У тебя есть планы на этот день? — спросил Джордан.

— Нет, особых нет, — солгала Анни. Она должна была вернуться к фургону в четыре. Но ей не хотелось упустить шанс пообщаться с явно неординарным человеком. В конце концов, она не собственность Эдварда.

— Хорошо, — улыбнулся Джордан. — Сегодня — прекрасный день. Я думаю, мы могли бы прогуляться по парку, а потом зайти в кино. А вечером я поеду в Оксфорд.

— У тебя есть машина?

— А что ты хочешь от американца. Мы ведь никуда без машины, фотоаппарата, бермуд и холодильника, — большого, как автобус.

Анни уловила в его голосе иронию.

— Тебе не нравится, как к вам относятся англичане?

— Прости, если это прозвучало невежливо. Но иногда я устаю бороться с вашими стереотипами. По-вашему, все американцы слишком богаты, слишком шумны, слишком глупы. И с «потрясающе забавными» именами.

— Я думаю, Джордан — отличное имя, — честно сказала Анни. — Если тебе станет от этого легче, в моем колледже есть девушка, которую зовут Арабелла Фаргухарсон Теннант. Впрочем, зачем мне извиняться за англичан? Я почти всю жизнь прожила за границей. И в Леди Маргарет Холл я тоже почти за границей.

— Леди Маргарет Холл?

— Да. Странно быть в колледже для леди. Ты, наверное, знаешь старую шутку про него?

— Нет. — Джордан наклонился вперед, поставив локти на стол. — Расскажи.

Анни спрятала лицо в ладонях.

— О Боже, я сейчас уже не могу вспомнить. — Она откинула назад волосы, пригубила коктейль и вытерла капли с губ. — Как там… Пять девушек из различных колледжей пили чай, когда внезапно одна заметила божественно красивого мужчину, который шел по дороге, и они все побежали к окну, чтобы посмотреть на него.

Она в смущении остановилась, вспыхнув под его внимательным взглядом.

— И… — подсказал Джордан.

— И девушка из колледжа Сент-Хью произнесла: «Интересно, во что он играет?» Девушка из колледжа Семирвилл спросила: «А что он читает?» Девушка из Леди Маргарет Холла спросила: «А из какой он страны?» Девушка из колледжа Святой Хильды сказала: «Я его хочу». А девушка из колледжа Святой Анны сказала: «Он уже мой».

Джордан откинулся назад на стуле с громким хохотом, заставив людей вокруг оглянуться с улыбкой.

— Это потрясающе, — произнес Джордан. — Я должен это записать.

Анни подумала, что он пошутил, но он извлек тоненькую книжечку из внутреннего кармана. Она со смущением смотрела, как он предавал ее историю бумаге.

— Я знаю, ты думаешь, что я — ненормальный, — произнес Джордан, — и ты не первая. Это привычка. Я стараюсь ничего не забывать.

Анни поглядела, как он пишет.

— Ты — левша, — заметила она.

— Это плохо.

— Это признак большого интеллекта, — ответила Анни, — поскольку я тоже левша. — Кроме того, — призналась она, — я — левша — Лев, что говорит о невероятной одаренности. Я, конечно, не очень верю в астрологию, но, львы — это что-то самое лучшее, как огонь, золото, власть и…

— И день рождения летом.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что, ваше невероятно одаренное величество, — он легонько ударил ее по руке, — я тоже Лев. И левша, и Лев.

Они улыбнулись друг другу, как будто заключив секретный пакт.

Выпив еще по бокалу «Кровавой Мэри», они покинули паб и вернулись в парк. Сквозь деревья пробивались золотые солнечные лучи. Анни рассмеялась, радуясь этой красоте.

— Замечательно! Да? — Она раскинула руки и закружилась, куртка на ней взметнулась.

— Без сомнения, — произнес он, глядя на нее.

— Это утро кажется таким, как сотни лет назад, — сказала Анни. — Это так ужасно, что мы даже не передали петицию. Как ты думаешь, будет другая демонстрация?

— Надеюсь. Я надеюсь, что до следующего лета что-нибудь случится.

— Почему именно следующего лета? — Джордан поднял руку и осторожно снял лист с ее головы.

— На прошлой неделе я решил пополнить список призывников. Вчера я получил письмо. Мне присвоен разряд 1-а. Если ничего не случится до того, как я покину Оксфорд в июне, — он изобразил, что прицеливается. — «Привет, а вот и я».

Анни глянула на него с ужасом.

— Я не верю. Тебя не могут забрать. Ты — студент.

— Почему же не могут? Мне уже двадцать три, Анни. Некоторые парни отправляются туда, когда им нет даже девятнадцати.

Фотографии войны пронеслись перед Анни — морской пехотинец курит сигарету, стоя среди безжизненных голых деревьев, пленные с завязанными глазами, вьетнамские женщины, причитающие над своими детьми. Через год Джордан окажется во Вьетнаме. Его могут убить. И он может кого-нибудь убить. Он сам сделал такой выбор, выбор смелый. Она взяла его под руку, и, пока они шли по дороге, он рассказывал о своем друге Элридже и о том, что чувствовал перед тем, как принять это решение.

Они дошли до Серпентина. Анни глянула на прохожих. Каждый из них был занят своим — кто читал газету, кто кормил голубей, кто бросал палки собакам. Двое школьников в серых фланелевых шортах и белых гольфах пытались выудить модель корабля. Джордан отошел от нее на минуту, чтобы показать им, как надо ставить парус, чтобы корабль не опрокидывался. Затем поднял голову и подмигнул ей. Анни отвернулась, застегивая куртку. Это несправедливо, что Джордан будет рисковать своей жизнью в этой преступной, нелепой войне.

— Ты не можешь остаться здесь или поехать в Канаду? — спросила она, когда он снова вернулся к ней. Джордан отрицательно покачал головой.

— Такая вот революция не по мне, — сказал он. — Я не считаю эту войну справедливой. Она не соответствует демократическим принципам Америки. Но я не могу просто убежать от этого. Мы должны вернуться к своим корням, к настоящему духу революции, которая привела Америку к независимости, к правам человека на жизнь, на свободу и стремление к счастью. — Он грустно ей улыбнулся. — Я не хочу никого убивать. Я хочу изменить жизнь.

Они шли некоторое время в тишине, под ногами шуршали листья. Солнце клонилось к закату. Становилось свежо. Вдоль улицы Байсуотер Роуд расставили у ограды парка свои картины художники.

— Здесь есть хороший кинотеатр, у Ноттинг Хилл Гейт, — сказала Анни. — Мы можем посмотреть, что там идет. Что ты?

Джордан остановился, как будто ему в голову пришла внезапная идея. Он подвел Анни к небольшой стойке, на которой была разложена бижутерия, ювелирные украшения, пакеты, пояски, талисманы и шелковые шарфы.

— Выбери себе, — ответил Джордан.

— Я не могу!

— Можешь. Как насчет этого? — Он наклонился и поднял один шарф. На мгновение она почувствовала, как он коснулся ее грудью, а его подбородок коснулся ее волос. Он казался большим и солидным — мужчина, а не мальчик. Джордан выпрямился и поднял шарф к ее лицу:

— Посмотри, это подходит к твоим глазам. — Анни обернула шарф вокруг шеи, глядя, как Джордан отсчитывает деньги. Она дотронулась до его локтя.

— Большое спасибо. Очень красивый. — Он рассмеялся.

— Ну, а теперь пойдем на фильм.

В «Гейт Синема» они присоединились к очереди на фильм «Беззаботный наездник», слушая, как бродяга исполняет песню «Битлз». Джордан бросил монету в пять шиллингов в шляпу, к удивлению Анни.

— Слишком много. Он совсем не умеет петь.

— Я тоже, — пожал плечами Джордан. — Но ему нужно жить, как и всем.

Когда они вышли из кинотеатра, было уже совсем темно. Они принялись разыскивать какой-нибудь ресторанчик, чтобы перекусить, и наконец нашли один — с деревянными непокрытыми столами и свечами, воткнутыми в винные бутылки.

— Я думаю, закажу только салат, — произнесла она, глядя на цены. В ее кармане было только семь с половиной фунтов.

Брови Джордана поднялись вверх.

— Ты что, на диете? Вот уж не скажешь! Давай, мы берем по бифштексу, картошку-фри, да, пожалуй, все из списка. Я угощаю. Ты разрешишь мне тебя угостить?

— Но ты потратишь на меня все свои деньги.

— Ну и что? Я получил деньги как стипендиат Родез Сколарз. Это в пять раз больше вашей стипендии. Это и помогло мне купить машину. Дома я прислуживал в ресторане, но теперь я богат. Как говорим мы, южане, мой дом выше всех.

Анни уступила, и они сделали заказ.

— Тебе понравился фильм?

— Да, прекрасная музыка. Хотя сюжет довольно глуп.

— Ну, а мне понравилось. — Анни пригубила вино. — Я мечтаю побывать в Америке. Его глаза округлились в удивлении.

— А где именно?

— Везде. Все звучит заманчиво: Нью-Йорк, Сан-Франциско, Byдсток, Большой Каньон. — Анни произносила названия нараспев, и Джордан рассмеялся. — Мемфис, Теннесси, — продолжала она. — Феникс, Аризона. — Она наклонилась к нему и сделала большие глаза. — Скалистые горы, — прошептала она.

— А как насчет Индиан Блаффс?

— Это приглашение?

— Угадала. Моей маме ты понравишься.

— А твоему папе?

Джордан рассказал ей о своей семье, о своем маленьком городке на берегу реки, о жарком лете и зимах, когда он с друзьями сооружал снежные крепости.

— А ты? — спросил он. — У тебя есть братья и сестры?

— Нет.

— Тебе не было одной грустно?

— Было, — сказала она и удивилась. Она никому не признавалась в этом раньше.

Она начала рассказывать о своей бродячей жизни, о том, как ее отправили в Англию в интернат, даже о ссорах родителей. В ресторан приходили новые люди, уходили, приходили снова, а они все разговаривали. Анни казалось, что она знакома с этим парнем не несколько часов, а по крайней мере месяц.

В конце концов официант выразительным жестом положил им на стол счет, и они поняли, что уже поздно. Они взяли такси и поехали к машине Джордана. Было уже холодно. Джордан включил обогреватель, и Анни почувствовала, что теплый воздух обдувает ее ноги и погружает в приятное расслабление. Скоро уродливые здания фабрик и тусклый свет фонарей на окраине Лондона сменились на темные поля.

— Если бы ты не должен был отправиться во Вьетнам, чем бы ты занялся? Джордан глянул на нее.

— Может быть, выучился бы на юриста, потом поступил бы на государственную службу. Есть очень много вещей, которые надо сделать, особенно в той сфере.

— Ты имеешь в виду политику? — с удивлением спросила Анни. Она вспомнила злое лицо Никсона, фигуру Гарольда Вильсона в плаще и с неизменной трубкой в руках. Они оба не выглядели такими мужественными, как Джордан.

Он рассмеялся.

— Ты говоришь это таким тоном, как будто я собираюсь сжигать детей в бензине. Ты же знаешь, есть и хорошие политики.

— Да, и их всегда убивают, — мрачно ответила Анни. — Джона Кеннеди, Бобби Кеннеди, Мартина Лютера Кинга, даже Авраама Линкольна.

— Я думаю, я куда скорее подорвусь на мине во Вьетнаме, чем меня подстрелят политические противники. В любом случае, всегда хорошо иметь цель. А у тебя имеются какие-нибудь желания? Цели?

— Есть, конечно. — Но когда Анни подумала о них, они показались такими мелкими: провести лето в Греции, приобрести собственную квартирку в каком-нибудь тихом уголке Лондона, купить машину, возможно — съездить в Непал, продолжать учебу в театральной студии, ходить на вечеринки, кружить головы парням, веселиться. — Ты, наверное, и президентом мечтаешь стать? — спросила она.

— Почему бы нет? — мягко ответил он. — Кому-то надо им быть. Лучше я, чем какой-нибудь расист вроде Джорджа Уоллеса.

Анни вспомнила одну из песен Тома Лерера. Она запела:

— Хочу поговорить я с джентльменом с Юга,

Взяв шляпу, трость и застегнувшись туго.

Уже не любовался линчем целый год…

Джордан громко рассмеялся.

— Ты сумасшедшая, Анни Паксфорд, ты знаешь это? Все девушки в Оксфорде такие?

— Тебе лучше это знать, — с подначкой ответила она.

— Откуда? Я только раз встретил девушку, которая мне действительно понравилась.

— В самом деле? И кто она?

— Ты, — спокойно произнес он.

Анни откинулась в кресле, глядя на руки Джордана, лежащие на рулевом колесе. Мимо в темноте проносилась спящая деревушка. Когда они добрались до Оксфорда, на часах была половина первого ночи. Ворота колледжа были давно закрыты. Придется перебираться через стену.

Джордан остановил машину около Леди Маргарет Холла и выключил фары. Они сидели в темноте, прислушиваясь к легкому шуму от остывающего двигателя.

— Итак, — Джордан повернулся к ней, — когда я смогу увидеть тебя снова?

Анни опустила голову, и волосы закрыли ее лицо.

— Джордан, — начала она.

— Да?

— Мне нужно тебе кое-что сказать. — Он выпрямился, затем со вздохом откинулся на сиденье.

— Я знаю, — сказал он. — Тебе очень жаль, но у тебя уже есть приятель. Он красивый, и очень умный, и, возможно, англичанин, и ты не хочешь причинять ему боль. И так далее.

Анни глянула на него с удивлением.

— Откуда ты знаешь?

Джордан уронил голову с шутливым стоном.

— Откуда я это знаю? Я знаю это, потому что в Оксфорде, похоже, на каждую девушку около пятидесяти парней, а это значит, что за каждую юбку кто-нибудь уже уцепился. И это при том, что британки ведут себя как королевы, а такую, как ты, красивую, умную, веселую, можно вообразить только рядом с каким-нибудь парнем. Я знаю, потому что мне лично пока тут с девушками не везло, и с какой стати мне вдруг должно повезти?

— Мне очень жаль, Джордан.

— Мне тоже, поверь. Но, если честно, мне не понравилось бы, если бы ты так легко бросила своего парня. Но все же, — он глянул на нее и положил руку на спинку ее сиденья, — может, передумаешь, а?

— Я не могу. Но мы могли бы, по крайней мере, быть друзьями, — предложила она наконец, поднимая глаза и глядя на его лицо.

— Могли бы? — спросил он, испытующе на нее глядя. Анни опустила глаза. Ее сердце забилось.

— Мне лучше пойти.

— Я помогу. — Джордан открыл дверь. — Я никогда не посещал женских спален со времен рейда против нарушителей режима, когда был на первом курсе. Теперь будет что рассказать внукам.

На улице было холодно и ветрено. Анни поежилась, она почувствовала, как Джордан небрежно обнял ее за плечи, но не сбросила его руки.

— Лучше всего там, — прошептала она, направляясь по узкой дорожке между двумя кирпичными стенами. — Если ты поможешь мне перелезть через стену, мне откроет одна девушка на первом этаже.

— Я гляжу, ты человек бывалый.

Анни поняла по голосу, что он улыбается. Она подумала, что ей страшно нравится его акцент и то, что он к концу фраз чуть повышает тон, так что они звучат чуть вопросительно. Она остановилась там, где в стене была выбита половина кирпича, что образовывало ступеньку.

— Здесь.

— Слушай, — Джордан мягко повернул ее к себе. — Спасибо за прекрасный вечер. Это был настоящий бал.

— И для меня тоже, — сказала она с грустью, положив руки ему на грудь. — Мне очень жаль.

— Ну, если ты передумаешь, ты знаешь, где меня найти.

На мгновение ей показалось, что он хочет ее поцеловать. Она, так и быть, позволит, но только один разок. Вместо этого он легонько подтолкнул ее.

— Вперед.

Анни поставила ногу на «ступеньку». Джордан легко поднял ее, как будто она была невесомой. Через секунду Анни сидела на стене. Она глянула вниз. Слабый свет фонарей освещал его красивое, уже знакомое лицо. Все, что ей надо сейчас, это прыгнуть назад, в его руки…

— Джордан, ты в самом деле собираешься во Вьетнам?

Он помолчал, потом с сомнением произнес:

— Я все же думаю, что как-нибудь сумею этого избежать.

Они не отводили друг от друга глаз. Потом Джордан похлопал ее по ноге.

— Отправляйся домой. Там тепло. Быстро!

Анни перенесла ногу через стену и спрыгнула на землю. Несколько секунд она прислушивалась к его шагам к машине, затем направилась к деревьям, за которыми виднелись зашторенные окна.