Остановка в Венеции

Глава вторая

Утром в дверях комнаты возникла Аннунциата с чашкой кофе и моей вычищенной одеждой. Она махнула мне рукой в сторону той же ванной дальше по коридору, которую показывала накануне вечером, и оживленной пантомимой изобразила, что мне предлагается одеться и спуститься к завтраку. «Colazione! Signora! Colazione!»[19] — повторяла она, откусывая воображаемую еду и показывая вниз, в пол.

— Спасибо, Аннунциата.

Я тоже клала в рот воображаемые куски и тыкала пальцем вниз. Убедившись, что сообщение принято, она, кивая и растягивая морщинистые губы в улыбке, попятилась прочь из комнаты и закрыла за собой дверь.

Стояло раннее утро. За окном постепенно наливалась светом широкая бледно-голубая лента. Теперь дом на противоположном берегу канала просматривался четко — старинный красавец в облупленной штукатурке, с готическими стрельчатыми окнами. В здешних нелюдимых улочках не видно было и намека на тот стильный глянец, которым сияли подреставрированные туристические кварталы, где мы вчера гуляли с Джакомо. На подоконниках алела герань в горшках, белые тюлевые занавески колыхал легкий утренний бриз, а в окне верхнего этажа служанка, как две капли воды похожая на Аннунциату, вытряхивала скатерть. Тишину нарушал лишь едва слышный плеск воды в канале, вторящий далекому шарканью ног и приглушенному шуму домашних хлопот. Кто-то дважды коротко и звонко гавкнул — Джакомо тоже получил свой colazione. А я ведь ни разу не слышала, чтобы он лаял, — с той самой передряги. Дом есть дом.

Я забралась с чашкой кофе обратно в кровать, чтобы еще несколько минут побыть в тишине и покое, и снова обратила внимание на деревянную рамку на стене. В изображении угадывалась коленопреклоненная фигура. Я подошла поближе и, приглядевшись, увидела женщину в драпирующихся многослойных одеждах, почему-то нарисованную отвернувшейся от зрителя — из-под покрывала на голове виднелся лишь узкий серпик профиля. И больше ничего вокруг, ни комнаты, ни алтаря, никакой обстановки. Под изображением шла выцветшая надпись «ORO PRO NOBIS». «Молись за нас». Может, это Дева Мария? Очень непривычная композиция.

Что-то в этой фигуре было завораживающее, какое-то ее охватывало сильное чувство. Судя по развороту, женщина во внезапном порыве обернулась к кому-то с мольбой, однако на изображении недоставало того, к кому она могла бы обращаться, — человека или распятия. Только эта женская фигура. Фреска передавала не умиротворение и покой, а боль и муки.

Побелка вокруг изображения пожелтела от времени. Наверное, фреска действительно очень древняя, судя по разнице в толщине слоев штукатурки, однако Краски нисколько не потускнели. Из-под пурпурного платья выглядывал край чего-то алого, незаметный с первого взгляда, как раз там, где тело молящейся изогнулось в своем отчаянном порыве. Нет, это не может быть Дева Мария — никогда не видела, чтобы ее изображали в таком смятении чувств. Тогда, возможно, наоборот, эта женщина обращается к Пресвятой Деве с мольбой в минуту отчаяния? Откуда здесь такая фреска? Мне сказали, что в палаццо раньше размещался женский монастырь, но эта работа не похожа на творчество христовой невесты. Надо будет спросить у синьоры…

Я приняла душ в царстве цепочек и латунных труб — ванную, видно, не перестраивали с начала века, — потом оделась в залитой солнцем комнате и расчесала волосы у открытого окна. Пора было спускаться на поиски гостеприимной хозяйки. На самом деле мне не очень хотелось покидать свою тихую гавань. А еще неловко было оставлять свою неожиданную знакомую в таком явном горе, хотя трудно представить, чем я могла бы ей помочь.

Синьора да Изола восседала за тем самым круглым столом, где мы вчера ужинали. Она пила кофе в одиночестве и читала сложенную пополам газету. Комнату наполнял розоватый свет. Джакомо-Лео свернулся калачиком на бархатной подушке у окна, но при виде меня вскочил и кинулся здороваться. Он вытянулся струной, опираясь лапами на мое колено, а я наклонилась, и мы обменялись поцелуями.

— Доброе утро, — приветствовала меня синьора. — Хорошо спали? — Сегодня на ней было шелковое бежевое платье и мягкая шаль с изысканной вышивкой. Смотрелось чудесно. — Получше себя чувствуете?

— Спасибо, мне уже совсем хорошо. И я вам очень признательна за гостеприимство. Замечательная комната!

— Садитесь, позавтракаем. Я тут читала о том, что творится в нашем жутком мире. В том числе о несчастной Венеции и безуспешных потугах правительства привлечь чужие деньги к нашему спасению. Что получится, неизвестно, однако деньги они обязательно освоят.

Она с ироничной улыбкой возвела глаза к потолку, а потом приглашающим жестом указала на соседний стул.

— Располагайтесь.

И тут же вплыла Аннунциата с подносом, будто только и дожидалась в коридоре удобного момента. Свежий кофе, булочки, аппетитно пахнущая фритатта, заботливо разрезанная Аннунциатой на порции, — картофель, травы, лук. Можно считать, что до этого я в Венеции и не ела толком.

— Вы, кажется, расстроились, когда узнали, что у Лео есть дом? — начала синьора да Изола, элегантно отрезая кусочек фритатты. — Вчера мы с Маттео говорили все о себе и о работе, а о вас совсем ничего и не узнали. Вы, кажется, любите собак? Редкий турист в Венеции бросился бы выручать из беды крошечную собачку, нашлась бы уйма отговорок: «Я-то что могу? Я нездешний». А вы не побоялись выступить против хулиганов, подарили Лео ночевку в роскошном палаццо «Гритти» — предел мечтаний, — да еще обновки и ванну с пеной в придачу. Вы не думали прикупить тут Палаццо и осесть на несколько лет? Боюсь, на то, чтобы собрать все необходимые бумаги для вывоза, примерно столько бы и понадобилось. А вы все-таки пришли ему на помощь, и я так вам за это благодарна, словами не передать. Теперь рассказывайте: что привело вас в Венецию и чем вы занимались до того, как начали совершать подвиги?

Я растерялась, не зная, что ответить. Я путешествую по стране? Сбежала от мужа? Моя жизнь лежит в руинах, а я в отчаянии? Я понятия не имею, что мне понадобилось в Венеции, и сама пытаюсь разобраться? От любого из этих ответов я просто разрыдаюсь.

— Нет, — сказала я.

— Нет?

— Нет, я не знаю. Не знаю, зачем я здесь.

— Понятно. Поддались порыву? Остановились проездом?

— Да, в каком-то смысле. Я ехала с друзьями. То есть с друзьями и мужем.

— Мм?

— Он здесь, в Италии, по работе, и я решила — подумала, что, раз у меня никаких особых дел нет, можно ненадолго побыть наедине с собой. По сути, я просто решила сойти с поезда, а его оставить там.

— Хорошо придумали! — рассмеялась синьора.

Все это я рассказала, не поднимая глаз от тарелки с остатками завтрака и пытаясь свернуть обратно салфетку. Только теперь я посмотрела на собеседницу. В ее взгляде читались добродушное любопытство и мягкая ирония.

— Что я вчера говорила? Мужчины беспечны. Наверное, вы тоже заметили?

И тогда меня прорвало. Я хотела изложить ей краткую и отредактированную версию наших с Энтони отношений, отшутиться, свести все к иронии судьбы. Однако, сама от себя не ожидая, я вдруг начала с гибели Нильса, о которой всегда молчала, словно сознавая, что без этой предыстории рассказ выйдет неполным и непонятным. Без этого переломного момента мою жизнь вообще понять невозможно. И все-таки я сама себе удивилась, когда вдруг начала исповедоваться как на духу, без утайки, будто до сих пор меня насильно заставляли молчать, а теперь я впервые пыталась разобраться, проговорив все вслух. Какой же унизительной показалась мне история нашего брака… Классический тупик и развал — четко по учебнику, даже пересказывать стыдно. В этом я тоже честно призналась синьоре.

— Нет-нет, дорогая моя, я тебя очень хорошо понимаю, куда лучше, чем тебе кажется. И что ты теперь собираешься делать?

— Не знаю. Он скоро будет в Риме. Наверное, поеду дожидаться его там. Помирать — так с музыкой. — Я невольно улыбнулась. — И потом, раз не удалось сбежать с Джакомо… Лео… начать жизнь с чистого листа в «Гритти» тоже не получится. Хотя заманчиво было бы.

А может, не так уж и заманчиво, если подумать.

Мы помолчали. Я мельком глянула на часы — оказывается, мы сидим за столом уже второй час. Мне стало стыдно, что я отнимаю у синьоры время своими дурацкими рассказами, и, досадуя на себя, я снова захотела куда-нибудь сбежать и остаться одной.

— Давай-ка мы поднимемся наверх, навестим Маттео в нашем музее, — прервала молчание синьора.

— Я, честное слово, совсем не хотела ломать вам привычный распорядок…

— Должна же ты посмотреть музей, — возразила синьора, вставая.

Комната наверху оказалась теснее, чем гостиная, однако и ее через прорезанную стрельчатыми окнами стену заливал утренний свет. У дальней стены на смятом брезенте разместился целый склад ведер, тряпок и жестяных банок. Маттео и двое в рабочих комбинезонах сгрудились у другой стены, разглядывая какой-то ее участок. Штукатурка по всей поверхности отваливалась, под ней проступали какие-то цветные пятна, очертания фигур, угадывался довольно крупный силуэт, но остальное находилось в плачевном состоянии, как прочие стены в комнате. Только на дальней стене под облупленным слоем просматривалось более-менее четкое изображение.

— Buon giorno! — пропела синьора, входя.

Маттео недовольно оторвался от созерцания, но тут же улыбнулся.

— Buon giorno! Доброе утро, синьора. Пришли посвятить мисс Эверетт в нашу тайну? Как вы, мисс Эверетт? Надеюсь, получше?

— Ее зовут Нел, — напомнила синьора.

— А это Фабио и Альберто, мои помощники.

Оба заулыбались и закивали.

— Не тянет на результаты полугодового труда?

— Полгода назад здесь вообще ничего не было, — возразила синьора. — Для Маттео это очень ответственная задача, Нел.

Она впервые назвала меня уменьшительным именем. Маттео пока не торопился.

— Многие фрески с годами выцветают и портятся, — продолжала синьора, — а эту почти целиком заштукатурили. Никто не подозревал о ее существовании, пока стена не начала трескаться. А теперь мы пытаемся расчистить ее и выяснить, что же там скрывается. Невероятно сложно. И невероятно интересно.

— Действовать приходится с большой осторожностью, чтобы вместе со штукатуркой не счистить и саму фреску, — пояснил Маттео, — иначе у нас останется лишь горстка цветной пыли. Уже начинают вырисовываться контуры и некоторые детали, но нам не с чем сравнить, нет фотографии того, что было изначально, поэтому перед нами неизвестность. Однако то, что удалось расчистить, похоже, на удивление хорошо сохранилось. Вот, смотрите.

Мы подошли к стене. Сквозь толстый слой защитного покрытия я разглядела бледно-зеленые складки одеяния, фрагмент руки, верхнюю половину безголовой фигуры — кажется, женской. И чуть ниже золотистый кусок чего-то с единственным зеленым глазом. А может, это листья, а может, круги.

— Художественное мастерство несомненно, — прокомментировал Маттео, показывая на ниспадающие складки. — Чувствуется энергия, даже на таком крошечном фрагменте. Прямо ощущаешь порыв подавшейся вперед фигуры. Обратите внимание, синьора, этот глаз — такой напряженный взгляд, устремленный вверх. Возможно, это лев. Видите, как ярко прописаны зрачок и радужка? А вот это светлое, возможно, его грива.

— А уже известно, кто автор? — спросила я.

— Нет пока. Но есть зацепки, наводящие на размышления. Экспертов прежде всего заинтересовал сюжет. Женщина и лев — если там действительно они. А еще сам стиль письма, необычный для такого старинного здания. Мы думаем, фреску надо датировать не ранее чем шестнадцатым веком. Но то, что это раритет, уже ясно в любом случае. Еще несколько слоев, и мы узнаем точнее. По крайней мере, надеемся на это.

— А вам не кажется, что она, эта женщина, тянется именно к нам? — спросила синьора. — Она так подалась вперёд.

У меня возникло такое же ощущение, и я моментально вспомнила о неизвестной у меня в комнате, которая тоже куда-то устремлялась.

— Она напоминает мне ту, молящуюся, — озвучила я свои мысли.

— Молящуюся?

— Да, ту, что в моей комнате, в деревянной рамке. Там тоже чувствуется энергетический заряд.

— Вы о чем? — не понял Маттео.

— Какая же ты умница, Нел, а я тугодумка! — воскликнула синьора, всплеснув руками. — Бог мой! В той комнате, Маттео, где Нел сегодня ночевала, — она обычно стоит пустой, я о ней и думать забыла. Там на стене маленькая фреска, старинная, когда-то ее обрамили деревом. Комнату с тех пор много раз штукатурили, но фреску не трогали. Альвизе считал, что это осталось со времен монастыря. Она его не интересовала. Его семья здесь давно не жила — несколько веков фактически. Главная коллекция хранилась в доме на Канале, а так как фреску со стены не снимешь, о ней благополучно забыли. Я о ней годами не вспоминала.

Значит, графа звали Альвизе?

Мы отправились наверх, в комнату, которую я совсем не чаяла увидеть снова. Впереди, преодолевая каждую ступеньку размашистым прыжком, скакал Лео. В комнате уже успели убраться, на кровати красовалось вышитое покрывало. А незнакомка никуда не делась, по-прежнему взывала и молила.

По знаку синьоры Маттео подошел к рамке и молча принялся разглядывать картину.

— Поразительно! — произнес он, наконец.

— Что? — полюбопытствовала синьора.

— Не знаю. Период написания определенно тот же, что и у нашей фрески. Какое-то сходство в манере письма. Очень странно. Здесь только монахини жили?

— Те еще монахини! — воскликнула синьора. — Кто их знает, что они тут вытворяли. Хотя в основном, кажется, они были смиренные послушницы. Выхаживали больных во время чумы. А больше я толком ничего и не знаю.

— Вам не кажется, что она охвачена смятением? — поделилась я своими мыслями. — И как-то мало похожа на монашку… Сперва я подумала, что это Дева Мария, прочитав надпись, однако трудновато, пожалуй, было бы молиться перед таким полным отчаяния образом.

Оба обернулись и посмотрели на меня.

— Я, правда, не особо разбираюсь, я ходила в квакерскую школу. Синьора, а не сохранилось ли записей с тех монастырских времен? Там может упоминаться человек, художник, который расписывал эту комнату до того, как в дом проникла чума. — Я неловко рассмеялась. — Извините. Просто тут явно какая-то непростая история, я это отчетливо ощутила утром. В этой фигуре чувствуется внутренняя сила, хотя лица почти не видно. Почему она здесь?

— Действительно, почему? — озадачилась синьора. — Кто ее здесь мог увидеть?

— Гораздо более насущный вопрос, кто ее изобразил, — вмешался Маттео.

Мы застыли в раздумьях, завороженные этим воплощением отчаяния. Незнакомка оставалась неподвижной, однако я без труда представляла, как она поворачивается, обращая свое залитое слезами, искаженное страданием лицо к нам, прибывшим, наконец, пусть слишком поздно, чтобы вернуть ей давно утраченную надежду.

В гостиной за свежим кофе и булочками мы обменялись заговорщицкими взглядами.

— Я в замешательстве, — признался Маттео. — Мы что-то обнаружили, но я толком не могу определить что. Очень странное произведение.

— А я чувствую себя безмозглой ослицей, — поведала синьора. — За все это время ни разу даже мысли не мелькнуло, что картины могут быть связаны между собой. Если они, конечно, связаны. Но похоже на то, правда?

— Тот же период, схожая манера, — подтвердил Маттео. — Похоже на зацепку, на ключ. И работа примечательная, есть характер.

— Может, я излишне сентиментальна, — высказалась я, — но вам не показалось, будто она молит о помощи?

— Мне показалось, — воскликнула синьора, прижимая руку к сердцу, — словно она все это время ждала! Я ведь никогда к ней не приглядывалась.

— А ваша семья всегда владела этим домом? — спросила я.

— Нет-нет, моя семья им вообще не владела. Это по линии мужа, одна из их резиденций. Теперь дом принадлежит мне. Они все отжили свое и ушли, вместе с дворцами и состояниями. Дом был свадебным подарком нам с мужем. — Она усмехнулась. — Нас сюда отселили.

— Интересно, — протянул Маттео рассеянно, — не сохранилось ли каких-нибудь записей? Мы никогда про них не говорили. Я думал, вы точно знаете, что есть и чего нет. Думал, ничего не осталось.

— Я не летописец их семьи. — Синьора поджала губы. — И не историк. Может, и есть какие-то документы, но я не знаю, где их искать. Дома много лет пустуют. Я даже не знаю, с какой стороны подступиться. Наверное, на этот случай есть специалисты, прошедшие подготовку. Я и не представляю…

— Искусствоведы должны уметь, — предположила я. — Маттео, вы, например.

— Я историческими исследованиями напрямую никогда не занимался. В искусстве я разбираюсь, но я ведь не историк. И времени у меня нет.

— Кажется, у меня есть кое-кто подходящий, — с загадочной улыбкой поведала синьора и усмехнулась. — Неоценимая кандидатура — если сработаемся.

— И кто это? — полюбопытствовал Маттео.

— Сперва надо выяснить, может ли он.

— Какие у вас тут захватывающие дела творятся! — позавидовала я. — Интересно будет выяснить, что же там скрывается на самом деле. Я сейчас поеду, не буду отвлекать, и вы займетесь работой. Я прекрасно провела время, спасибо вам большое.

И я, встав из-за стола, наклонилась, чтобы поцеловать Лео.

— Уедешь? — удивилась синьора. — Так сразу?

Я молча выпрямилась.

— Но это же ты обнаружила такую важную зацепку, ты отлично помогла. Неужели не обидно так больше ничего и не узнать?

— Мне бы очень хотелось, чтобы меня посвятили в результаты изысканий, но я ведь надолго не смогу остаться.

— Не сможешь? Ты сама сказала, что у тебя никаких дел на ближайшие недели. Ты привела Лео, а Лео, получается, привел тебя. Это знак судьбы, его нельзя упускать. К собакам надо прислушиваться. Я считаю, ты должна какое-то время пожить здесь, у нас, — все к тому идет. По-моему, замечательная идея. У нас тут скучновато, а, Маттео? Только-только наметилось оживление, и ты как нельзя кстати. Здесь куда лучше, чем в чопорном и дорогущем «Гритти», здесь ты ближе познакомишься с Венецией. И со своей новой подружкой в верхней комнате — может, она откроет тебе свои тайны. Что скажешь, Маттео? Разве не здорово было бы оставить Нел тут?

Маттео выдавил слабую улыбку.

— Не знаю, — смутилась я. — Я не хочу навязываться. И пользы от меня вряд ли много.

— От выпускницы Гарварда? Уж конечно, будет польза. Ты первая связала две фрески. Считай это экспериментом, научным исследованием. Маттео слишком занят, я не гожусь, вот ты и поможешь. Заодно будет чем занять мозги, чтобы не пережевывать старую жвачку по сотому разу. Это опасно, грозит разжижением мозгов. Я была бы очень рада, если бы ты осталась — внесешь свежую струю. И Лео будет счастлив. Займемся расследованием загадки вместе, ты, я и Маттео, а у тебя будет отличная причина остаться в Венеции. Зачем-то же ты сюда приехала? У меня так мало людей бывает, я с удовольствием оставлю тебя погостить. Почему бы нет?

Я не знала, что ответить. Маттео, кажется, потерял дар речи.

— Не знаю, что сказать, — наконец произнесла я. — Вы так добры, но я бы не хотела навязываться. И отвлекать Маттео. Пожить тут было бы здорово, но мне кажется…

— Отлично, значит, договорились.

Синьора с улыбкой похлопала себя по коленям, Лео перемахнул туда одним гигантским прыжком и с такой же довольной улыбкой уселся.

Я посмотрела на Маттео. Тот, хмурясь, уткнулся взглядом в сцепленные руки.

И снова я плутала по улицам. Мысли путались. Голова шла кругом. Что я делаю? Это все по правде? Вроде бы я возвращаюсь в отель «Гритти» выписываться и перебираться в Ка-да-Изола. С Энтони я не разговаривала уже два дня, сегодня третий. Все происходящее отдает галлюцинациями. За это время я успела не раз переместиться из одной реальности в другую. А еще меня начинали бесить и нервировать закоулки, которые самым хулиганским образом водили меня по кругу, я отчаянно хотела очутиться, наконец, в так и не увиденном новом номере и часик побыть в одиночестве, собираясь с мыслями. Хотя бы попробовать дозвониться до Энтони. А что я ему скажу? Что подобрала собаку, которая привела меня в палаццо, где я свалилась в обморок, и теперь я там намерена погостить до прибытия в Рим? Я согласилась принять участие в искусствоведческом расследовании, возможно касающемся неизвестных живописцев шестнадцатого века, — неожиданно, конечно, но как тут откажешься? Да, Энтони, и такое бывает в жизни.

Наконец показалось что-то знакомое. Бульдог Энрико, дремлющий у входа в восточную лавочку. Кажется, мы заходили туда несколько недель назад — а на самом деле вчера. На Энрико красовался широкий ошейник в цветах «Черного дозора». Полный абсурд.

Сдаюсь, решила я. Готова стать пленницей очарованного острова, и делайте со мной что хотите, только бы найти Сан-Марко и свой отель, запереться в номере и закрыть глаза.

Карло за стойкой портье не было. Он так и не услышал захватывающую повесть о том, как я купила собаку, и упустил возможность предостеречь меня насчет тягомотины с оформлением необходимых документов на вывоз. Вместо него кто-то другой, не столь обходительный, вручил мне ключ — и два конверта. Я пока не говорила, что собираюсь выписываться, боялась, что номер отдадут и я останусь на улице.

Однако Карло превзошел самого себя. Новый номер оказался воплощением мечты — в укромном конце коридора, светло-персиковые стены, два полосатых бело-зеленых миниатюрных кресла с «ушастой» спинкой, такие же гардины и покрывало на кровати; старинный письменный стол и окна, в самом деле, выходящие на маленький канал. В номере было тихо и солнечно. Как раз о таком я грезила, когда пускалась в бега. Я одновременно и радовалась, что он мне все-таки достался, и жалела, что придется сразу же из него выехать. Может быть, позвонить синьоре и отложить переезд до завтра? На сегодня мне общения более чем достаточно, я к таким дозам не привыкла. Ночлег в одиночестве вернет мне привычное расположение духа. И ужин в номер…

Конверты. Я вскрыла оба, и факс, и телефонное сообщение. Сперва телефонное, хотя оно и пришло позже по времени. «Звонил Энтони», — говорилось в записке, и телефонный номер. Факс оказался пространнее — послание, написанное знакомым размашистым мальчишеским почерком. «Надеюсь, у тебя все в порядке. И Вероне концерт прошел хорошо, но я вывихнул лодыжку. Упал с велосипеда. Ничего серьезного, но образовался периферический отек. Эластичные бинты, лед. До следующего концерта три дня. Настроение никакое. А ты?»

Я? Почему не я ношу за тобой ведерко со льдом? Потому что на это есть еще как минимум человек тринадцать и потому что твой вывих куда важнее моего исчезновения. Поэтому не я перематываю эластичный бинт и не я таскаю ведерко. Я, понимаешь ли, борюсь с размягчением мозга, поэтому влезла в детектив с художниками времен чумы шестнадцатого века. Еще вопросы?

Периферический отек, значит. То есть он звонил поболтать о симптомах.

Так строились все наши с ним разговоры: Энтони — главное блюдо, а я приправа. Какое-то время я тешила себя иллюзией (поначалу мне она такой не казалась), что мы оба имеем равное право на собственную точку зрения. Но позже осознала, что в любой нашей беседе рано или поздно его мнение перевешивает — даже если это всего лишь замечание по поводу моего тона. Такими замечаниями он пользовался часто — очень удобно, моментально позволяет перетянуть внимание на себя. «Ты себя со стороны не слышишь?» — вопрошал он, когда я пыталась объяснить, что меня угнетает. Не сразу я распознала, что это просто уловка. Годами я честно прислушивалась к своим интонациям. Его тон мы не обсуждали никогда. Уловка отлично экономила Энтони время и силы. Однажды, когда он переодевался перед пробежкой, я села на кровать и спросила: может, лучше поужинаем вместе, прогуляемся, поговорим наконец? «А сейчас мы что, не разговариваем?» — ответил он, завязывая кроссовки.

В последнее время я уже не искала понимания. Не знаю, заметил ли он. Могла отпустить провокационную — по его оценкам — реплику, однако бороться перестала. Начала ощущать в себе что-то призрачное, но сомневаюсь, что он заметил перемены. На вопросы других обо мне Энтони добродушно отшучивался, что притирка дается тяжело, но он мужественно борется. Я видела, как в разговоре он сам дает остальным понять, что на меня можно не обращать внимания. И им можно было не повторять дважды — они ведь к нему набивались в ближайшее окружение, а я так, сбоку припека.

Не помню, когда я впервые посмотрела на Энтони отстраненным взглядом, когда я впервые отметила какой-то мелкий жест, который не потерпела бы у кого-то другого. Хотя, если подумать, где-то в начале он не придержал мне дверь, и она чуть не заехала мне по лицу. «Энтони!» — возмутилась я. А он с улыбкой пожал плечами: «Со своим эго сама разбирайся». В тот раз я предпочла счесть это шуткой, поскольку он был мне нужен и я просто не верила, что он может быть таким.

Надо ему позвонить.

Энтони останавливается под вымышленным именем. У каждой звезды есть на этот случай свой псевдоним. До номера могут дозвониться только посвященные, и только наивный лопух будет искать звезду по настоящим имени-фамилии. Один близкий друг из театральной компании зовет себя в поездках Альбертом Холлом. А Энтони у нас Кларенс Дарроу. Несложно догадаться почему[20].

Гудки, гудки. Телефон заливался где-то в пустом номере. В каком городе? Да, я оставлю сообщение. «Звонила Нел».

Я поговорила с синьорой да Изола. Маттео приедет за мной завтра в гостиницу к десяти утра и отвезет сумку в палаццо. Как легко жить без такси. Сейчас пять, в моем распоряжении весь вечер.

Я подтащила полосатое зеленое кресло к открытому окну. Хотела напиться вволю этого света, который только начал перетекать из летней насыщенности в хрустальную осеннюю прозрачность. Буду смотреть, как гаснет бледно-голубое мерцание сентябрьского дня и наступают сумерки. Буду думать свои мысли.

Я хотела поразмышлять о синьоре да Изола и калейдоскопе вчерашних невероятных событий. А поймала себя на том, что вместо этого думаю почему-то об Энтони. Привычка. Насколько же по-другому ощущается окружающее пространство, когда долгие часы одиночества в гостинице или дома не подстроены под ожидание его прибытия или звонка. На ум пришло слово «свобода», но я понимала, что свободой и не пахнет. Как же так вышло? Почему я не делала того, что хотела? Почему не думала о том, чем хотела бы заняться? Почему вечно думала только о нем? Что со мной случилось? Почему, как выразилась синьора, у меня произошло это размягчение мозга? Я никогда не была размазней и ни за кого особо не цеплялась, а вот теперь по-другому себя даже не воспринимаю. Как так? Неужели он и вправду настолько меня подмял? Да, Энтони мастак гнуть свою линию, но ведь я поддавалась — поддавалась ведь. Я не замечала перемен, как лягушка в закипающей на плите кастрюле, только, в отличие от нее, я не сварилась, а выпарилась, стала пустым местом. Эти несколько дней я прожила жизнью более насыщенной и полной, чем предыдущие несколько лет. Может, Энтони смотрел на меня сверху вниз? Наверняка.

Так же было у нас с матерью — бесконечное соревнование. Любой мой успех она воспринимала как предательство, и последнее слово всегда оставалось за ней, она же мать. Преуспеть в чем-то я могла только при условии, что это не принесет мне счастья. Мне отводилась роль безмолвного сочувствующего свидетеля ее величия и ее страданий; свидетеля, который при этом никак не может угодить — то недостаточно безмолвный, то недостаточно сочувствующий. Все не то и не так. Мой психотерапевт советовал сосредоточить внимание на других, чтобы сблизиться с матерью, не потерять ее, не упустить материнскую энергию. Безмолвие, сочувствие, самоотречение. Неужели так и надо? С Энтони, похоже, да, но с Нильсом — нет. Нильс мной гордился, радовался за меня, души во мне не чаял.

С ним я чувствовала, что мной восхищаются. Как отец. Неужели никуда не деться от этих семейных параллелей? Грустно сознавать, что любая попытка отпустить оборачивается очередными потугами склеить разбитую чашку. Неужели нет спасения? Может, я выбрала мать в наказание самой себе за предательство любви к отцу? Кто знает? Отличный способ прожить жизнь — накрепко приклеиться к прошлому, бесконечно тасовать немногочисленные вариации, клеймить и винить. А как же загадка? Душа?

А как же действительно малоприятные люди? Энтони далеко обошел всех своих братьев и сестер, но смотреть на это без слез невозможно. Может, на этом и строятся наши отношения, на победе? Еще одна семейная проблема. Как-то раз он признался, что ловит кайф, когда собеседники не подозревают, какого он о них мнения на самом деле. Мы все скрываем свои чувства, но вряд ли поголовно с искренним наслаждением. Улыбаемся, и все. Люди для него как будто ненастоящие. Считаться с другими, в его представлении, вынуждены только слабаки. Он ждал восторгов и получал их. Когда-то я наивно предположила, что равноправные отношения дадут ему отдушину, возможность побыть собой. А оказалось, что он и так был самим собой и никаких других уютных альтернативных реальностей не искал. В Энтони видят застенчивого, чувствительного, ранимого романтика, которого ждет утешение только в объятиях родственной души, но душу эту ему еще предстоит найти. Один обожатель даже как-то назвал его святым. Нет, святому в звезды не пробиться, но Энтони как раз пробивной, и упорства ему не занимать. Иногда он представляется мне каким-то морским чудовищем, которое следит за тобой со дна хищным неотрывным взглядом. Я бы с радостью узнала, какие мысли бродят в этих глубинах, однако погружаться меня никто не приглашал. Я могла бы проявить понимание сама. Но зачем ему меняться? Лучшее враг хорошего, как говорится. Что ему стоит избавиться от надоевшей обузы? Если у кого-то с ним не ладится, в глазах окружающих виноват всегда этот кто-то. Такова привилегия звезды. Одна из.

Да, я любила его раньше. Он был замечательным, я его радовала, наши отношения его радовали, мы радовались вместе. Он был страстным и интересным. И красивым. Как такого не любить? Мы упивались счастьем. Первый звоночек, когда он только начал возвращаться к старым замашкам, я пропустила мимо ушей. Однажды, правда, я набралась наглости спросить, в чем дело, что его не устраивает. Урок был усвоен. Теперь тот замечательный человек пропал бесследно, а вот обида осталась. Серьезная обида.

Как же я устала обо всем этом думать! До скрежета зубовного хотелось на что-нибудь переключиться. Рас следование, предложенное синьорой, стало воплощением моих невысказанных желаний — как будто они вдруг выскочили передо мной, словно рисованные пер сонажи из мультика, и принялись радостно размахи вать руками. И я догадывалась, что синьора их тоже уловила.

А где же дети, которые должны были появиться у нас с Нильсом? Где та жизнь? Как странно проживать еще одну жизнь, фантомную, параллельно с настоящей. Но Нильс никогда не был домашним. Он мчался сквозь наш бренный мир стремительным метеором.

Подарки. Он щедро ими одаривал, вручая те, что как нельзя кстати, в самые неожиданные моменты, с легким изящным поклоном, пряча довольную улыбку.

Нильс такой джентльмен. Даже после своей ужасной смерти он умудрился преподнести мне подарок. Я, разбитая и разорванная в клочья, почувствовала, как раскрывается навстречу мне вселенная, как обволакивает меня теплом заботы, — я и предположить не могла такой тесной связи. Что это было и что это значит, я даже не задумывалась. Знала, что это он, и все.

А после от меня ничего не осталось, одни разлетевшиеся осколки. В таком состоянии я и встретила Энтони. По правде говоря, он меня и не знал настоящую. Я импровизировала на ходу. Его знаки внимания будоражили, возвращали к жизни — я тогда не представляла к какой. Потерянные, мы наслаждались обладанием. Мы совершенно не знали друг друга. Наверное, мы поспешили, но я хотела выжить любой ценой. Наверное, Энтони почувствовал себя обманутым, когда я прекратила творить из него кумира. Он не знал меня в минуты триумфа. Ему бы, наверное, не понравилось. Он не спрашивал. Я молчала.

За окном смеркалось, небо было залито густо-розовым и лавандовым. Хотелось есть. И бокал вина. Пора наказать ужин в номер. Вспомнился Джакомо, как мы с, ним по-братски делили обед. Телефон залился трелью у меня в руке. Это, конечно, Карло, хочет удостовериться, что я оценила, как чудесно он меня устроил.

— Алло?

— Это Энтони.

— Привет.

— Привет.

Молчание.

— Ты повредил ногу?

— Взяли с Борисом горные велосипеды напрокат. Дерево сунуло мне палку в колесо.

— Сильно вывихнул?

— Прилично. Кажется, сухожилие порвано.

— Больно?

— Сижу на болеутоляющих и преднизоне. Опухоль еще не совсем спала. Лед прикладываю, и костыли мне выдали. Считают, что в четверг смогу отыграть, если не особо напрягаться и не прыгать по сцене. Если лучше не станет, придется, наверное, колоть стероиды. В спортзал не пускают, и это меня бесит.

Молчание.

— Мне жаль.

— Угу.

— Ты сейчас где?

— В Милане.

— Там хорошо?

— Отель нормальный. А город такой, промышленный.

Молчание.

— Здесь очень мило.

— Хорошо.

— Энтони, приехать к тебе в Рим?

— В Рим?

— Ну да.

— То есть сюда ты не приедешь?

— Ну, мне здесь интересно, я бы хотела тут побыть.

— А что интересного?

— Много чего. Рассказывать?

Молчание.

— Я подобрала собаку и познакомилась с графиней. Она нашла мне работу.

— Работу?

— Ну не совсем работу, конечно. Там есть одна фреска, надо выяснить, кто ее написал. Ей кажется, я могла бы помочь с выяснением.

— Это со вчера?

— С позавчера.

— Нел, чем ты там занимаешься?

— Не знаю. Хотела бы вот фреской.

Молчание.

— Все удивляются, что тебя нет.

— Ну, ты же не будешь возражать?

— Против чего?

— Чтобы я пожила здесь до Рима.

Молчание.

— Конечно, я и один справлюсь. Ивонна мне поможет.

Ивонна — это его тренер. Ивонна его боготворит. Он на нее полагается.

— Тогда я остаюсь.

— А что за собака?

— Чихуахуа. Крысомордик. Мальчик.

— Коричневый?

— Да.

— Передавай привет.

— Энтони?

— Да?

— Пожалуйста, пойми меня, мне очень нужно то, что я здесь делаю.

— Слушай, Нел… ох, да ладно. В общем, увидимся в Риме. Если я туда доберусь.

Молчание.

— Спасибо.

— Странную ты штуку отмочила.

— Знаю.

— Ладно, еще поговорим.

— Да. Я тебе позвоню. Я буду жить у графини. Тебе дать номер?

— Давай.

Я продиктовала.

— Надеюсь, нога поправится.

— Я тоже.

— Береги себя.

— Угу.

— Я скучаю.

— Я тоже.

Молчание.

— Ладно, я позвоню.

— Хорошо.

— Пока.

— Пока.

Мы повесили трубки.

Сердце слегка захолонуло от ощущения призрачности после этого обмена репликами. Почему от пустоты так больно? Я подошла к окну. Небо успело окраситься в густо-фиолетовый цвет, над горизонтом поднимался серпик луны. Пахло морем. Как же отчаянно я бы скучала по нему раньше, жалела, что его нет рядом, что нельзя сказать: «Смотри, какая луна!», разделить с ним эту красоту и тайну, чувствовать близость, связь, супружество. Слишком долго я об этом мечтала.

Повеяло вечерним холодом, меня пробрал озноб. Я вдруг представила всех тех, кто стоял у этого окна прежде, любуясь такими же прекрасными вечерами, целая череда любующихся — с чем, с надеждой, радостью или отчаянием во взгляде? Сердце переполнилось сочувствием. «Я вижу сердцем сны других сновидцев» — так, кажется, Уитмен говорил? Меня снова пробрала дрожь. Неужели, мы все собрались здесь, вся эта вереница, тянущаяся из глубины столетий, привлеченная мягкими красками темнеющего неба и бледной луной? Веяло таинственностью, нить времени ускользала из рук. Случайное совпадение, нужное место, и я приобщилась к некоему сонму. А следом придет кто-то другой, может, завтра вечером. Меня здесь уже не будет, я стану одной из невидимок. Но сегодня мой черед любоваться. Нахлынула тоска. «Я становлюсь сновидцами другими».

Поутру я спустилась вниз с чемоданом. Маловато одежды на три недели. Маттео сидел, развалясь в кресле, и на его красивом лице играла ироничная улыбка. Ему тут слишком помпезно и нелепо? Да, наверное, в такой нарочитой роскоши есть что-то вульгарное, но ведь она хотя бы подлинная и древняя, в отличие от безжизненного мраморного лоска американских отелей, век бы их не видеть. Я сочла за честь пожить в этом дворце. При виде меня Маттео поднялся и, подойдя, забрал багаж.

— Доброе утро. Здесь неплохо вроде?

Я начала оправдываться перед Маттео, которому было совершенно плевать.

— Да, вполне. Мне достался милый номер с видом на канальчик. Пыталась представить, кто мог там жить, когда здесь находилась резиденция великого Гритти.

— Не было тут никакого Гритти до девятнадцатого века, тем более великого.

— Дожа не было?

— Не было. А еще путеводители втирают, что наружные фрески написаны Джорджоне, но это тоже враки.

— Какая досада!

— Но здание действительно старое. Можете, если хотите, представлять, что в вашем номере жил какой-нибудь бедный реставратор, зарабатывающий на учебу в университете подправкой фресок Джорджоне, которых тот не писал.

Жизнеутверждающе, подумала я.

Мы дошли до стойки регастрации. Карло нет. Я оставила записку, где выразила восхищение номером и благодарность за гостеприимство. Потом оплатила счет кредиткой, и мы с Маттео двинулись через крошечную сатро, которой мне будет не хватать.

— Это вы тот бедный реставратор, которому пришлось зарабатывать на университет, подрисовывая фрески? — полюбопытствовала я.

— Нет, мне повезло. Вам, кажется, тоже? Вы часто в таких отелях останавливаетесь?

— Иногда.

— А когда не останавливаетесь?

— Живу в Нью-Йорке.

— А, в Нью-Йорке.

Он думал, я продолжу, но я молчала.

— Я и представить не мог, что вы американка, когда увидел вас с Лео. Американцы собак с собой обычно не возят. Хотя Лео такой компактный, он легко мог бы объездить мир. Билет за полцены.

— Вы меня приняли за итальянку?

— Нет, не за итальянку, скорее за француженку.

Не знаю, предполагалось ли это расценивать как комплимент, но я на всякий случай улыбнулась. Он не заметил.

— Вы были погружены в себя. Европейцы, в отличие от американцев, меньше глазеют по сторонам. Они все-таки на своей стороне океана. И старина вокруг им привычнее. Я, правда, в основном про туристов-американцев. В Венеции есть и свои американцы, селившиеся тут семействами. Знаменитые венецианские американцы. Вам надо будет как-нибудь взглянуть на палаццо Барбаро, им владели американцы. А еще Генри Джеймс написал там книгу. О поиске исторических документов. Прямо как по заказу для вас — Он улыбнулся, не глядя на меня.

— Дразнитесь?

— С чего бы?

— Считаете, что синьора что-то не то придумала, решив оставить меня здесь? Я ведь слабо тяну на специалиста в нужной области. Она просто меня пожалела? Предложила принять участие в этом — как она сказала? — исследовании в благодарность за Лео?

«И потому что я свалилась в обморок», — добавила я мысленно.

— Не знаю, что ею двигало. Вы напомнили ей про ту фреску, в маленькой комнате. Это ее тронуло. У нее не часто бывают гости. А может, идею подал Лео — он обычно, что хочет, то и получает.

Маттео покосился на меня с той же ироничной усмешкой.

Я не могла разобрать его тон. Мы не понимали, чего ждать друг от друга, и уверенности это не прибавляло.

Вот и дом синьоры. Дверь распахнулась, как по волшебству, в проеме показалась Аннунциата, снова как будто специально нас поджидавшая. Она вырвала у Маттео мой чемодан, не переставая мне улыбаться. Видимо, я завоевала вчера ее расположение своим живым участием в утреннем обмене репликами перед завтраком. Энергичные кивки в мою сторону подтверждали, что мы теперь заодно. Она обо мне позаботится.

Мы с Маттео поднялись по лестнице. Из гостиной доносились два голоса. У синьоры гость. Мы вошли. За столом синьора пила кофе с каким-то экстравагантным джентльменом. Высокий, грузный, в твидовом костюме английского сквайра, да еще с узловатой, грубой на вид тростью, он казался ретроградным переселенцем из другой эпохи. На удивление тонкое и аристократичное для такого сложения лицо обрамлял разлетающийся ореол белоснежных длинных, до плеч, волос. С красавицей синьорой, такой же беловолосой, они потрясающе смотрелись вместе. К ним бы еще Генри Джеймса третьим.

— О, Маттео, замечательно — ты привел Нел! — Синьора протянула ко мне руку. — Хочу вас познакомить с моим старинным другом, очень дорогим мне другом — профессоре Ренцо Адольфусом. Ренцо, вот два юных исследователя, которым нужен твой сонет, — Маттео Клементе и Корнелия Эверетт.

Профессоре, опираясь на трость, поднялся во весь свой внушительный рост и с сердечной улыбкой пожал нам руки. Тут же возникла Аннунциата с чистыми чашками и свежим кофе. Обмениваясь светскими репликами, мы расселись за столом под стрельчатыми окнами. Сквозь ниспадающие до пола почти прозрачные занавеси лился рассеянный свет. Лео перестал прыгать вокруг меня и занял свое место на алой бархатной подушечке, не забыв обменяться со мной улыбками.

— Мы с Ренцо знакомы с детства, да, дорогой?

Профессоре кивнул, полузакрыв глаза.

— Мы были маленькими англичанами, хотя ни он, ни я в то время не выезжали за пределы Италии, наши семьи дружили, вращаясь в кругу соотечественников-переселенцев. Как давно это было… Эти бантики и матросские костюмчики, помнишь, дорогой? А еще Джузеппе, тот пони, злобный кусака.

Синьора засмеялась. Профессор хранил задумчивость.

— Да, с тех пор много воды утекло. Профессоре обрел известность во многих странах и, разумеется, на нашей родине, где заведовал кафедрой в своей альма-матер, Кембридже. И вот недавно вернулся домой, в Италию.

— Доживать свое, — буркнул себе под нос профессоре.

— Ну, где-то же придется, Ренцо, — рассмеялась синьора. — Лучше уж здесь, где климат получше, но совсем не обязательно отправляться на покой прямо сейчас. Сейчас нам нужна твоя помощь. Нам надо разгадать тайну.

— Какая же у вас тайна? — спросил он, не шевелясь и не поднимая тяжелых век.

— Маттео?

Синьора передала слово реставратору. Тот вздрогнул от неожиданности, но собрался. Как мне показалось, с неохотой.

— В верхней гостиной, — начал он, — под отвалившимся слоем штукатурки обнаружилась фреска. Пока она большей частью скрыта, но постепенно вырисовывается. Мы думаем, это начало шестнадцатого века, похоже на школу Беллини, кто-нибудь из младших учеников. Определенно еще сказать не можем, но манера письма довольно необычная, и сам сюжет, если наши фрагменты можно назвать сюжетом, неоднозначный. Какие-то мифические, поэтические мотивы, наводит на размышления, но пока смутно. Женщина в античном одеянии, еще, кажется, лев и какие-то очертания пейзажа.

— Женщина со львом? — переспросил профессоре.

Он пристально посмотрел на Маттео, блеснув зелеными глазами.

— Похоже на то, — ответил Маттео.

— Здесь, в этом доме, неучтенный шедевр? Неизвестно откуда?

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, — ответил профессоре, поворачиваясь к синьоре. — Какая у тебя тут интересная жизнь, — Иронично заметил он.

Она молча улыбнулась.

Я воспользовалась паузой.

— Мы думали, может быть, фреску написал тот же художник, что рисовал женщину в верхней спальне.

Маттео метнул в меня ледяной взгляд.

— Женщину в верхней спальне?

— Понимаешь, Ренцо, — пояснила синьора, — там небольшая фреска по штукатурке, сделана, очевидно, в те времена, когда в Ка-да-Изола размещался монастырь. Она взята в рамку. Я про нее совсем забыла, а Нел увидела и отметила сходство с той, главной. Мы поднялись на нее взглянуть, и, должна признать, там действительно что-то такое прослеживается.

— И что же?

— От нее веет отчаянием, — ответила я. — Маттео считает, что на большой фреске фигура тоже женская.

На Маттео я не смотрела.

— И это совпадение натолкнуло вас на мысль, что женщина одна и та же?

— Мы не знаем, Ренцо, — подала голос синьора. — Мы ничего не знаем, я понятия не имею, даже как подступиться. Поэтому и надеюсь на твою помощь. Ты справишься, а мне не по силам.

— Каким, говорите, веком вы датируете эту фреску? — уточнил профессоре, едва заметно наклонив голову к Маттео.

— Предположительно начало шестнадцатого. Раньше вряд ли, судя по технике и элементам общего ландшафта. Как я уже сказал, нам кажется, что это школа Беллини.

— Понятно. Школа Беллини. Джорджоне с Тицианом расписывали стены малоизвестного женского монастыря. Не хватало заказов от знати?

— Мы не знаем, — скупо улыбнулся Маттео. — Картина необычная.

— Не сомневаюсь, — кивнул профессоре, поджав губы, и повернулся к синьоре с обреченной улыбкой, будто его втягивали в какие-то нудные и утомительные игры.

— Маттео вполне заслуженный специалист, у него несколько ученых степеней по истории искусства, и он закончил римский Центральный институт. Тебе, Ренцо, думаю, пояснений не требуется, — вступилась синьора, нахмурившись. — Так что мы не дети в песочнице.

Только тут я поняла, насколько меня это все захватывает.

— Что ж, полагаю, взглянуть не мешает, — пробурчал профессоре. — Все возможно. Венецианцы обожают откапывать клады. Поздновато спохватились, но кто знает… А что здесь за монастырь был? — поинтересовался он у слегка надувшейся синьоры.

— Не знаю. Я не историк. Его, кажется, основали где-то в пятнадцатом веке для борьбы с чумой. Дом отдали монахиням, чтобы те ухаживали за умирающими. Семья им особо не дорожила. Наверное, они отписали его церкви взамен на какие-нибудь привилегии или индульгенцию за какие-нибудь недавние прегрешения. Мне об этом практически ничего не известно.

— А документов не сохранилось?

— Не знаю.

У синьоры вдруг проснулось почти девичье упрямство, и она ушла в глухую оборону. Выпрямив спину, застыла на стуле, превратившись в надменную, неприступную, властную красавицу. Я представила, насколько прекрасна она, наверное, была в далекие шестнадцать. Профессоре тоже не остался равнодушным, он ел ее глазами, словно мы с Маттео уже испарились.

— А где могут быть записи? — не выдержала я.

— Записи? — Она обернулась ко мне. — Не представляю. Где такие документы обычно хранят? — осведомилась она у профессоре, взяв себя в руки.

— В архивах, разумеется, — обронил тот снисходительно, тоже поворачиваясь к нам.

Колдовство пропало, совещание продолжилось.

— Неплохо бы знать хоть название монастыря, это бы сильно облегчило поиски. Тут негде выяснить?

— Где-то, наверное, можно.

Синьора задумчиво наморщила лоб, исполнившись прежней элегантности.

Аннунциата внесла на подносе бутерброды и бутылку вина. Наступил черед «послезавтрака» — кажется, они тут едят и пьют весь день напролет.

— Nunzia, — обратилась к ней синьора, — ce per caso qualcosa nella casa che reconta la storia del convento che stava qui. Conoscete qualcosa in qualsiasi camera dove possiamo trovare il nome del convento? О vecchie cose? О qualcosa interessante, speciale?

— Si, si, Signora Nella camera di sopra ci sono vecchis-sime cose. Sono sporche, molto sporche. Vecchi bauli e sca-lole. Al inizio, quando siamo arrivati, pensavo di pulire la camera, ma adesso non vado su. Penso die ci sono i ratti, ma soltanto. Non facciamo entrare i ratti. Niente ratti, Signora[21]. — Аннунциата с озабоченным видом сложила руки на груди.

— Что она говорит? — спросила я.

— Крыс нет, — ответила синьора. — Зато есть комната, заставленная старыми сундуками.

— Это какая комната? — недоверчиво переспросил Маттео.

— Она говорит, что хотела сделать в этой комнате уборку пятьдесят пять лет назад, когда мы только переехали, но все руки не доходили. Подозревает, что там крысы, хотя в остальных помещениях крыс нет. Я про такую комнату первый раз слышу. На верхнем этаже к этой части дома расположены кладовые, те я видела. А эта, наверное, по другому коридору, над кухней или над кабинетом. Ты же знаешь, Ренцо, я в основном жила в Вероне, сюда приезжала нечасто. Теперь-то я, конечно, переехала насовсем, но, кроме обжитых помещений, особо не хожу никуда. Я как-то не думала обшаривать все закоулки. Мне своей работы хватает.

Своей работы? Каких еще сюрпризов ждать от синьоры? Впрочем, с чего я вообразила, что восьмидесятилетняя образованная красавица, не жалующаяся на здоровье, должна сидеть сложа руки и у нее нет других занятий, кроме как возиться с карманной собачкой? А у меня какая работа? Если у меня сейчас ее нет, то что будет в восемьдесят?

— Да-да, — ответил профессоре. — Надо взглянуть ни эти авгиевы конюшни. Вряд ли там что найдется, но без информации мы далеко не уйдем. Можно, конечно, искать просто по адресу, однако название сильно облегчило бы задачу. У нас ведь есть зацепка — дом отдали монахиням во время чумы пятнадцатого века, а даты чумной эпидемии известны. Он всегда назывался Ка-да-Изола? Или перешел изначально как приданое со стороны невесты?

— С тех пор не одно поколение сменилось, Ренцо.

— Да-да. Ладно, посмотрим. Заодно, думаю, самое время взглянуть и на пресловутую фреску, а то мне скоро идти.

Вечером синьора удалилась к себе. Думаю, ее утомили дневные переговоры. Профессоре постоял молча перед фреской, обменялся парой слов с Маттео и покинул нас без дальнейших обсуждений. После его ухода синьора с Лео вывели меня через внутренний двор в садик, о существовании которого я, разумеется, даже не подозревала.

Встречи с профессоре мы не касались. «Хватит об этом», — сказала синьора. Еще она обронила, что для похода на чердак надо бы запастись масками — незачем дышать плесенью и крысиными экскрементами. Восторг перед тайной несколько поугас, но в саду синьора воспрянула духом. Сад — большой квадрат внутреннего двора — оказался завораживающе красивым. Совершенство неземной красоты — чувствовалась рука профессионала.

Синьора показала мне растущее в одном углу тутовое дерево, в другом — гранат, оба узловатые, в весьма почтенных летах; еще там были магнолии и лимонные деревья, а вдоль стен выстроились посаженные шпалерным способом яблони и груши. В центре журчал древний фонтан, выложенный щербатым гранитом или лавовым камнем: пухлые ангелочки-путти трубили в металлические рожки, из которых в широкую чашу выплескивалась вода. Вокруг фонтана на замшелой каменной кладке примостились огромные вазоны, тоже древние на вид, судя по грубой лепке, и в каждом — цветочно-травяное буйство, где я разглядела и знакомые растения, и что-то совсем экзотическое, причем основная масса до сих пор стояла в цвету. Синьора ласково погладила бутоны, перечисляя мне названия растений и отщипывая попутно отцветшие головки и сухие листья. Свет в садике был изумительный: темная прохлада по углам, наполненные полуденным солнцем фонтан и цветочные вазоны, сочные, яркие краски и ароматы, каменные скамейки… Настоящий рай в миниатюре. Я вопросительно посмотрела на синьору.

— Да, я всегда была садоводом, — с улыбкой пояснила она. — Сейчас вот приходится ограничиться этим закутком. Я ведь в основном жила не здесь, хотя и приезжала зимой. У нас загородный дом недалеко от Вероны, там у меня громадный сад, но на него сил уже не хватает. Здесь жизнь попроще. Венеция хоть и недешевый город, но всё не так дорого, как содержать два дома и штат садовников.

Она погрустнела.

— Как нелепо и стыдно, что я совсем ничего не знаю про историю этого дома. Опозорилась перед Ренцо. Иногда я пытаюсь представить здешних монахинь — может, и они разводили сад во дворе, вдруг среди них нашлась любительница. Интересно было бы узнать. Вот этому фонтану очень много лет. Сколько всего он мог бы, наверное, поведать…

— У меня с историей так же, — призналась я. — Знаний не хватает, и я кажусь себе ленивой невеждой. Но ведь факты — это еще не все.

Мы в молчании созерцали зеленый дворик. Я мысленно надела на нас белые апостольники — или что там носили монахини в пятнадцатом веке — и попыталась представить, о чем бы мы беседовали в то время. О Боге, о политике, о неуживчивой новенькой, о мужчинах? Я проникалась привязанностью к этой необыкновенной женщине, впустившей меня в свой дом, в свой сад. Моя аббатиса, подумала я. И рассмеялась.

— Что ты смеешься?

— Мне так странно и радостно, оттого что я здесь.

— А я рада, что ты осталась. У меня почти никого нет, и молодая девушка в доме — это великолепно. Пробуждает воспоминания. Но сегодня я, пожалуй, отдохну. Маттео отведет тебя в «Ла Барку», там отличная рыба. А мы с Лео пойдем к себе, набираться сил для завтрашнего исследования.

Услышав свое имя, Лео, пытавшийся откромсать какой-то лист, встал, потянулся, припав на передние лапы, и вопросительно поднял голову.

— Саго[22], — ласково проговорила синьора, беря его на руки. — Хороший мальчик, умница, нежный мальчик.

Лео от души чмокнул ее в щеку.

Мы с Маттео шагали по улицам. И он, и я успели принять душ и переодеться на выход. Я сменила черный, маскировочный, цвет траура по моей несчастной жизни, на вторую свою симпатию — бежевый. Бежевые слаксы, бежевая льняная рубашка, сандалии, коралловые серьги. Маттео выглядел по-итальянски сдержанно. Черные брюки, серо-голубой джемпер с подтянутыми к локтям рукавами. Красавчик. Светлые волосы, еще не совсем высохшие после душа, казались темнее. От него пахло каким-то приятным мылом. А вид был сосредоточенный.

Он вел меня привычным лабиринтом, в молчании, которое я, наконец, отважилась прервать.

— Так что профессоре?

— Профессоре… Слишком долго прожил в Англии.

— В каком смысле?

— Слишком высокомерный. Заносчивый.

— А итальянцы не заносчивые?

— Это отличительная британская черта. Тому, кто не был крещен в тех водах, неведома такая гордыня. А мы простые итальянцы, которым всюду мерещатся шедевры.

— Что он сказал?

— Что пока говорить не о чем. Пока мне надо продолжать работу, и если еще что-нибудь откроется, он выскажет свое веское мнение.

— Странный он старик.

— Он светило.

Мы дошли до «Ла Барки», кафе на дальней набережной Гранд-канала. Божественные ароматы разжигали аппетит. Разбеленно-синее небо нависало прямо над головой. Я поймала себя на том, что не пытаюсь, вопреки привычке, развеселить Маттео — хорошо бы, наверное, запретить мужчинам мрачнеть в присутствии женщины. Но меня его общество не трогало. Несмотря на приятный запах и смуглую, соблазнительно теплую кожу. Просто хорошо было идти с кем-то чужим.

— «Ла Барка», — дернув уголком губ, объявил он, вытягивая загорелую руку в направлении кафе.

Расстроился. Профессоре всех расстроил. Кроме меня.

Поглощая роскошный ужин из пасты альо-ольо, рыбы, запеченной на гриле, и салата, мы пытались наладить беседу. Пыталась в основном я, Маттео держался замкнуто — все-таки приглашение на ужин исходило не от него. В конце концов, вино — две бутылки — помогло развязать языки. Я спросила, знаком ли он с биографией синьоры. Кое-что он знал. Что совсем юной девушкой она вышла замуж за венецианского графа с большой разницей в возрасте и брак вызвал чуть ли не скандал среди ее аристократической британской родни. Он ведь, по сути, был паршивой овцой, плейбоем, гонщиком, который через десять лет погиб в автокатастрофе. А она известный флорист, специализируется на комнатном цветоводстве, у нее и публикации есть, но она больше известна как художник-ботанист, хотя в основном здесь, в Италии. Повторно замуж не выходила. Детей нет. Про ее родных ему ничего не известно, она никого не упоминает, наверное, все умерли. Очень замкнутая, живет уединенно, гости в доме почти не водятся, саму ее считают знаменитостью ушедшей эпохи. Скандальный брак, память о котором еще жива в Венеции, добавляет ей загадочности. Это все Маттео известно не от самой синьоры, она свою жизнь не обсуждает. Палаццо и дом в Вероне достались ей после смерти графа. Других наследников не оказалось, семейство да Изола себя изжило. Она уже долгое время живет одна.

Я заворожено слушала, однако этим знания Маттео исчерпывались, если не считать еще того, что синьора была с ним исключительно добра. Только с профессоре вот оказала медвежью услугу.

Мы говорили о его родных и работе. Маттео прочили во врачи или юристы, и он даже начинал учиться на доктора в Падуе. Далекие от богемы, как он сказал, родные все же решили поддержать младшего сына в его увлечении. Они живут в Милане и довольно богаты. У отца архитектурное образование, однако, сейчас он промышленник, как и его собственный отец, дед Маттео. Деятельность Маттео не одобряет, питая ненависть к итальянской коррупции. Ему кажется, что при таком культурном богатстве любые реставрационные работы — это лишь прикрытие для того, чтобы выкачивать деньги из доверчивых иностранцев. Он потратил годы на учебу и практику, добился успеха в своей области, стал уважаемым специалистом, и теперь тайна обнаруженной фрески — это возможность проявить себя, показать, на что способен. Поэтому появление и вмешательство профессоре его очень обескураживают. Если фреска действительно окажется сенсационной находкой, профессоре присвоит себе всю славу.

— Вы думаете, фреска представляет большую художественную ценность? — спросила я.

— Я не думаю, я знаю. Возможно, даже огромную ценность. Я сделаю всю работу, а лавры достанутся уважаемому Ренцо Адольфусу. Так оно и происходит. Я не виню синьору, но предпочел бы работать без вмешательств.

Это и в мой огород камешек, заподозрила я, но вслух спросила другое:

— А что может обнаружиться на чердаке?

— Да кто знает… Монастырь ведь в какой-то момент упразднили. Что угодно там может быть, например кринолины девятнадцатого века. Да Изола селили тут гостей, иностранцев, из Англии.

Своих английских предков Маттео не жаловал. Попробовал как-то съездить на историческую родину, но враждебное отношение отца испортило всю радость. Мать Маттео, британка, в угоду тирану мужу совершенно обытальянилась. Где-то в Англии у Маттео оставались родственники, но он их совсем не знал. Себя он считал европейцем. Американцев — лишенными вкуса. Тут он взглянул на меня и опомнился.

— Речь, разумеется, не о вас.

— Да ничего.

— Почему?

— Я себя по-другому воспринимаю.

— И как вы себя воспринимаете?

Хороший вопрос.

— Воспринимаю как Нел. И то, может быть, слишком много на себя беру.

Мы замолчали. Я постепенно проникалась к Маттео симпатией, несмотря на его нелюдимость. В этом нежелании или неумении загнать подальше обиду и страхи, нацепив обворожительную маску для посторонних, я узнала себя. Я увидела, что на кону фактически дело его жизни и если что-то имеет для него значение, то огромное. Мне понравилась эта его основательность. Я поняла, почему такую неприязнь вызывают у него притязания Ренцо Адольфуса и почему он не особенно доверяет британцам. Интересно, какой он, когда счастлив?

— Что ж, Нел, если ты — это ты, спасибо за внимание. Прости за угрюмость. Синьора хотела, чтобы ты развеялась, а мы вместо этого углубились… эх, ладно.

— Ничего, Маттео. Хотя на самом деле я пришла к выводу, что не настолько все безнадежно. Может быть, Ренцо теперь так высоко вознесся, что слава застит ему глаза и он не видит дальше собственного носа. Тогда он запросто сочтет неизвестные рисунки на неизвестной стене в неизвестном доме ниже своего достоинства. И все проглядит.

— Вряд ли. Хотя кто знает.

Маттео заплатил по счету, и мы отправились отыскивать обратную дорогу к дому. Миновав несколько кварталов в молчании, я начала потихоньку напевать себе под нос: «Правь, Британия! Правь, Британия, морями, бриттам не бывать рабами — никогда, никогда, никогда!» Маттео, воззрившись на меня с изумлением, неожиданно начал подпевать. Нас распирало, вскоре мы уже вопили во все горло — как-никак были выпиты две бутылки хорошего вина. Снова и снова мы повторяли одни и те же две строчки припева, захлебываясь на «бриттам не бывать рабами — никогда, никогда, никогда!», до самого дома.