Отважная новая любовь (ЛП)

§ 12. «Лишающая мечтаний» Керри Райан

Искупительница знает всё.

Я должен быть в постели. А еще лучше — спать. Сжимая кулаки в карманах брюк, ощущаю, как приятно скользит по костяшкам лист бумаги. Дурацкая записка. Втянув голову плечи, в темноте толкаю локтем толстую деревянную дверь и вхожу в башню. Петли скрипят так громко, что звук разносится в ночи. Остановившись, я прислушиваюсь.

Мне не следует здесь быть. Я не из тех людей, кто нарушает правила и тайком выбирается из комнаты, чтобы проникнуть в запретные места, собираясь без разрешения увидеть Искупительницу.

«Это не твои эмоции. Она забрала их у тебя».

Записка была втиснута в небольшую трещину в стене за дверью. Мне казалось, что о тайнике знал только я один. И возможно, это и до сих пор так, поскольку записка накарябана моим неразборчивым почерком.

Я покачиваю головой из стороны в сторону. Не помню, чтобы писал записку. Не помню, чтобы прятал её в тайник. Я даже не знаю, что означают эти слова, но почти уверен, что должен просто развернуться и пойти спать.

Если не считать того, что в записке что-то говорилось о неудаче. «Ты подвел Искупительницу».

Не знаю, что это значит. Не знаю, почему возникла необходимость рассказать это самому себе таким странным способом.

Потому что если и есть то, в чём я уверен, так это что никогда никого не подводил. Не такой я человек.

Я крадусь по первому этажу башни, под ногами шуршит грязная солома. Перешагивая по ступенькам через одну, спускаюсь в подвал по узкой винтовой лестнице. Каменные ступени выщерблены — так много людей прошло по этой дороге до меня. Я вспоминаю, как это было впервые несколько лет назад: в тринадцать лет я думал, что буду участвовать в своего рода торжественном посвящении.

Я шумно вздыхаю в темноте и, чтобы удержать равновесие, хватаюсь пальцами за кривые стены. Мое сердце уже бьется быстрее, поскольку в этот раз я знаю, что увижу. Я готов к этому. Почти.

У меня есть друзья, которые спускались сюда после Посвящения, — думаю, из-за чувства долга или нездорового любопытства. Но я не приходил. С меня хватило и первого раза. Я увидел ее, понял, что за сделку она заключила, и чувствовал себя прекрасно, не вспоминая о ней с тех самых пор.

Сначала появляется запах, хотя ты действительно не осознаешь этого, поскольку он едва ощутим. Похоже на смрад от гнили, который просачивается в затхлый воздух подвала. Не осознаешь до тех пор, пока не услышишь это — завывание. Тогда начинаешь понимать, насколько сильно всё вокруг изменилось. Как тяжело дышится, как от рези слезятся глаза.

Звук становится громче, когда попадаешь в подвал, а еще надо пройти по коридору — нужная дверь на другом конце; на стуле сидит охранник, сгорбившись и обхватив голову руками.

В городе, где нет такого понятия, как «страдание», мне кажется, его работа любого делает несчастным. Один здесь, в темноте, слушающий Искупительницу и окружённый её смрадом.

И в этот момент, когда пристально разглядываю, куда идти, мне хочется остановиться, порвать записку, развернуться и убежать. Но не поступаю так. Потому что не такой я человек. Я не из тех, кто легко сдается. Не из тех, кто подводит и не оправдывает ожиданий.

Пригнув голову, поскольку здесь низкий потолок, я заставляю себя идти дальше, пока не останавливаюсь в нескольких шагах от цели. Нижняя часть двери сделана из плохо пригнанных деревянных реек, как попало скрепленных металлическими полосками.

Охранник мельком взглянул на меня снизу. Я говорю, что хочу просто посмотреть, и он пожимает плечами. Ему вообще плевать, что я здесь, его заботит, чтобы я не вздумал прикоснуться к девушке. И насколько я знаю, никто прежде не пытался побеспокоить её — по крайней мере, я о таком не слышал.

Я прохожу мимо охранника и невольно закрываю глаза. Как бы я хотел отгородиться и от всего остального! Здесь действительно сильно воняет, а звук почти невыносим. Я представляю, что так кричала бы кошка, если бы из нее медленно выдавливали жизнь, одновременно кромсая плоть.

Но мне необходимо увидеть её. Мне нужно узнать, что означает записка. Потому что она не имеет смысла. Не понимаю, с чего бы мне писать самому себе. Почему должен прятать ее в том месте, где только я мог найти.

Почему же не могу вспомнить, что делал хоть что-то из этого когда-нибудь?

Я опускаю голову к груди и стараюсь глубоко вдохнуть. Затем наклоняюсь к щелям в двери и заглядываю в комнату. Смотрю на Искупительницу, на девочку, чье имя, кажется, я знал. С которой, думаю, вместе вырос.

Там очень мало света: в самой комнате его нет, только тот, что проникает из коридора, где я стою. Вначале я вижу пальцы на ее ногах, с длинными желтыми ногтями, потрескавшимися по краям. Грязь глубоко въелась во все трещинки на коже, испещрив ее полосками. Комната крошечная, более узкая, чем коридор, а в длину едва позволяет ей лёжа вытянуться во весь рост, поэтому она вынуждена свернуться клубочком; мебели нет вообще.

Длинная ночная рубашка такая замусоленная, что свисает с ее тела, расползаясь по швам. Глаза закрыты, а веки трепещут под спутанными волосами, которые закрывают большую часть лица. Кожа так натянута на костях, что она выглядит почти как труп.

Она воет низким и грубым голосом, качаясь по земляному полу, то сжимая, то разжимая кулаки. Это Искупительница — та, что принимает на себя все несчастья.

Я содрогаюсь, но не могу не смотреть на живое существо. Я жду, пока пройдёт горечь во рту и перестанет подташнивать. У меня так же перехватывает в горле, как в первый раз, когда я ее увидел.

Непостижимо, чтобы это существо в комнате когда-то было ребенком — девочкой, человеком. Она жалкая, отвратная, уродливая и непотребная. Она источает зловоние, год за годом дыша смрадным воздухом и пребывая в вонючей жиже без возможности передохнуть.

Вот на чем построено мое счастье — вот на чем зиждется всё наше счастье. Эта девочка в этой клетушке в этой башне. Я наблюдаю, как она спит, вижу, как сотрясается ее тело и как она кричит, готовясь войти в людские сны и оттянуть прочь их несчастья, принять их на себя.

Каждую ночь она исполняет свой долг: рассеивает страдание, не подпускает зло и обеспечивает процветание.

На долю секунды мне интересно, что она видела в моих снах. По утрам я никогда ничего не помню — а как раз в этом весь смысл.

Я наблюдаю, как она содрогается, и пытаюсь вспомнить, какой она была в детстве. Я наверняка знал ее, потому что она моя ровесница. Должно быть, когда-то я играл с ней в салки, или щипал, или был в паре на каком-то занятии. Хоть что-то.

Но все эти воспоминания исчезли. Как и все другие горестные моменты, что когда-либо были в моей памяти. Их вобрала Искупительница, пока я спал.

«Твои эмоции тебе не принадлежат. Она унесла их. Ты подвел Искупительницу».

Я мог бы окликнуть её. Протянуть руку в темноту, чтобы немного утешить. Намекнуть, что она не одинока.

Я мог бы спросить, что означает записка. Что именно она знает о моей неудаче, потому что, насколько мне известно, я никогда не допускал промаха. От одной лишь мысли об этом мышцы на спине и плечах напрягаются.

Но тогда сделка будет нарушена. Всё вокруг меня рухнет, а я, как уже сказал, не из тех людей, которые поступают неверно. Я человек, который следует правилам, а правила предельно ясны, когда они касаются Искупительницы: оставить ее в покое.

Я отворачиваюсь от двери и чувствую себя не в своей тарелке рядом с охранником, будто мне следует что-то сказать.

— В последнее время сюда приходил кто-нибудь? — спрашиваю я, ничего больше не пришло на ум. Он опять пожимает плечами и зевает. Мне становится любопытно: когда он засыпает, пропадает ли из его снов вся убогость его работы или, если он пытается вспомнить свои былые дни, предстают ли они перед ним пустым и ограниченным мирком.

Я задерживаюсь там чуть дольше и чувствую себя неловко, так как стенания Искупительницы доносятся до нас.

— Тогда спокойной ночи, — бормочу в конце концов и, когда начинаю подниматься по ступеням вверх, слышу ответ охранника.

— Приятных снов, — его слова с оттенком сарказма.

В темноте извилистого коридора я снова достаю из кармана полоску бумаги. Мне не нужен свет, чтобы иметь представление о словах, что там написаны. Слишком девчачий завиток у буквы «у» и ужасный наклон «т» и «к». В записке полная чушь. Почему я должен напоминать себе об Искупительнице? Все в возрасте старше тринадцати знают о ней, это часть нашего долга как жителей Алини, именно так мы принимаем Сделку: жертвуя одной ради счастья всех остальных.

Несовершенство момента невыносимо, мне не хватает воздуха и становится не по себе. Я не привык к такому и не знаю, как избавиться от новых эмоций. Чувствую себя по-дурацки, оттого что жду здесь в темноте, будто в тишине могу что-то узнать. Будто в крошечной каморке с жалким существом где-то глубоко в подвале подо мной хранится секрет, о котором я не знал до сих пор. Но это неправда. Искупительница такая же, как и всегда: несчастная и убогая. И я такой же, как и был, — счастливый, всегда удачливый, что бы там ни было написано в записке.

Чтобы доказать свою правоту, я рву записку, и звук рвущейся бумаги отдается эхом под просторным сводом башни. Легкий ночной ветерок подхватывает обрывки с моей ладони и разбрасывает их по полу, устланному соломой. Хватит с меня записок для одного вечера. Мне пора спать, а Искупительнице приниматься за работу.

На мгновенье я задаюсь вопросом, заберет ли она одно из этих воспоминаний: то, как я стою здесь в темноте, как стены башни вздымаются ввысь и исчезают во мгле небес; то, как воркуют голуби, устраиваясь на ночлег в старых расщелинах между камнями.

Я закрываю глаза, пытаясь запечатлеть это мгновенье. Просто как эксперимент. Даже подумываю собрать обрывки записки и спрятать в крошечный тайник, туда, где я их нашел. И чуть не начинаю смеяться от одной только мысли, что придет мне завтра на ум, когда я найду их.

Возможно, поэтому я сначала положил записку туда. В следующий раз мне не следует быть таким скрытным.

Я выскальзываю из башни и по пустым улицам направляюсь домой. Вокруг меня в большинстве квартир темно и тихо, хотя за некоторыми занавешенными окнами я вижу, как люди танцуют, и слышу смех. Это звук Алини, квинтэссенции радости, так знакомый мне.

Дома я раздеваюсь до белья и ныряю под одеяло, завернувшись в него, как в кокон, свесив ногу с края кровати. Закрываю глаза, погружаюсь в сон и жду прихода Искупительницы, чтобы она сделала то, что в ее силах.

Стеганое одеяло тяжелое. Неимоверно тяжелое. Мне хочется кричать. Хочется бороться. Хочется двигаться, но я не могу, хоть и прилагаю усилия. Всхлипываю. Я стараюсь изо всех сил, чтобы открыть глаза и проснуться, но ничего не получается. Набираю воздух в легкие, чтобы закричать, но звука нет.

Она приходит из темноты, облаченная в белое. Руки вдоль туловища, пальцы слегка согнуты. Сейчас её облик далёк от образа существа, каким она была в своей грязной комнатушке. Она выглядит сильной, когда идёт ко мне размашистым шагом, а во взгляде едва ли не сердоболие, хотя и смотрит гневно. Пальцы на ногах чистые и розового цвета.

Охранник из башни стоит возле двери, как обычно прислонившись к стене, будто видел все это сотни раз, а, возможно, сегодня вечером так оно и было. Кто знает, какой я по счёту в списке ее обязанностей?

Мне хочется молить о помощи. О милосердии. Но охранник не сделает ничего, чтобы посодействовать мне. Каждый в Алини боролся на каком-то этапе, а потом был подчинен. Каждому придётся встретиться с Искупительницей, по своей воле или нет.

Она приходит ко мне глубокой ночью, когда я, подволакивая онемевшую ногу, встаю перед ней. Какая-то часть меня знает, что последует дальше. Ведь некий затерявшийся уголок моего разума испытывает всё это на себе каждую ночь. Та частичка меня, которая в ужасе взывает ко мне так истошно, что это оглушает.

Я хочу дать ей отпор. Поднять руки и ударить её в грудь. Никогда прежде я не испытывал желания бить женщину. Никогда в жизни у меня не возникало такой глубокой потребности применить насилие вообще к кому-нибудь.

— Нет, испытывал, — шепчет она, подходя ближе.

«Я не такой, — хочу ответить ей я. — Я не жестокий».

— Нет, ты такой, — говорит она.

Я перевожу взгляд на охранника, задаваясь вопросом, осуждает ли он меня так же, как и она. Его лицо ничего не выражает, кроме скуки.

Сейчас она прямо передо мной, и я со стыдом замечаю, как ее соски слегка касаются моей груди. Щекочущее ощущение от её ночной сорочки отзывается трепетом внутри меня. Ткань словно ореол вокруг ее, почти прозрачна от источника света, который я не могу определить.

Мне хочется рукой обвить ее за талию, позволить пальцам пробежаться по ее спине все ниже, и ниже, и ниже… Это не похоже на то, что я испытывал раньше, и ненависть к самому себе взрывается внутри меня неожиданными горячими волнами.

Она улыбается. Ее губы покрыты розовым блеском. Порочные. Между ними проглядывает чёрная полость рта — она прищёлкивает языком.

«Сжалься, — хочу умолять я. — Пожалуйста, будь милостива».

— Нет такого понятия, как «милосердие», — говорит она, склоняясь ко мне.

Когда эти ее порочные губы прижимаются к моим, я замираю.

Боль такая острая и сильная, что я не могу дышать. Не могу думать. Я едва существую.

В голове проплывают картинки — непрерывный поток ужасов. Каждое злодеяние, которое я созерцал или совершал, каждое незначительное желание, все омерзительные мысли или поступки. Искупительница наполняет меня своим дыханием, у него такой тошнотворно-кислый вкус, что я испытываю отвращение.

Я не могу оттолкнуть ее, она крепко ухватилась руками за мои волосы, прижимаясь губами к моему рту, и выдыхает, выдыхает, выдыхает… Сначала идут воспоминания: когда мне было двенадцать лет, умер мой кот; а в девять не стало моей бабушки. Её лицо было пепельно-бледным, когда она хрипло вздохнула в последний раз.

Я помню каждый кошмар, зловоние болезни, желание причинять боль и калечить.

Помню свои промахи. Как изо дня в день пытаюсь выполнить одни и те же задания, и делаю все неправильно: неразборчиво пишу левой рукой в разных направлениях; сжимаю руками канат, пытаясь взобраться по нему; играю на флейте, извлекая хриплые и неинтересные, плоские звуки. Помню, как девушки отворачиваются от меня, а парни издеваются.

Я помню проваленные тесты и презрение родителей.

А Искупительница все еще наполняет меня своим дыханием, и вкус ее уст ничто на фоне всех эмоций, которые проходят сквозь меня. Страдания. Ужас. Словно все, кого я любил, умерли нелепой смертью и вернулись, чтобы вновь повторить свой жизненный опыт каждой частичкой моего тела.

Когда с воспоминаниями покончено, настает очередь эмоций: желание, неудача, депрессия, бедность, опустошенность, поражение, отказ, насмешки, смущение. Чувства такие новые и сильные, что я не знаю, как совладать с ними.

Это слишком для меня. Такое количество всех моих поражений, травм и провалов. Я тону под их весом.

Её губы, не отрываясь от моих, изгибаются в нечто похожее на улыбку. Она всем телом прижимается ко мне. Ещё ближе. На мгновенье я ощущаю ее смущение, сильное желание выдержать крошечную паузу. Будто она чего-то ждет, но я не знаю чего и просто стою в ожидании, порабощенный болью, которой Искупительница наделила меня.

Кончиком языка она касается моей нижней губы. Я бы никогда до этого момента не понял, что это было не потому, что у меня пересохло во рту, а потому, что я отчаянно нуждался хоть в каком-то утешении. Дыхание перехватывает, а внутри разливается тепло.

— В этот раз ты запомнишь? — её голос пропитан болью.

Мысленные образы того, где мы вместе и что я чувствую, хлынули потоком. Мои глаза широко открыты, а в груди щемит. Сила эмоций от этих видений почти невыносима.

— Я никогда не смог бы забыть, — шепчу я ей в ответ.

А затем она вдыхает, вытягивая всё это из меня. Изымает все мучения из каждой молекулы моего тела. Сегодня я наконец-то вижу ее за работой: как она забирает моё замешательство, оттого что я нашел записку, написанную собственным почерком; беспокойство, что это может быть правдой, — то, что я когда-то оплошал; неловкость оттого, что стою возле охранника; смущение, что наблюдаю за Искупительницей — за ней самой — в ее каморке; растерянность, когда ухожу и рву записку.

Она принимает всё это от меня: все темные эмоции, все тревожные мысли. Весь негатив, который может помешать мне наслаждаться жизнью.

Наконец, она отступает от меня. Я чувствую спокойное свечение, осознаю радость бытия.

— Кто я? — спрашивает она.

— Искупительница, — отвечаю, и внезапное раздражение проявляется горьким вкусом, как от жёлчи.

Ее глаза наполняются слезами. Интересно будет, если она ждала другого ответа. Я никогда в жизни не получал ответа, на который не рассчитывал. Я не такой.

— Ты разговаривал сам с собой. — Лит стоит в дверях. Ее тусклые каштановые волосы убраны назад в небрежный конский хвост.

Мои щёки мгновенно покрываются румянцем, и я отворачиваюсь к столу с большим количеством пустых глиняных горшков, которые нужно наполнить влажной землей. Ногти уже черные от грязи.

— Неправда, — отвечаю я.

Лит заходит в теплицу. Я чувствую, куда она идет, вокруг нее поток воздуха.

— Я слышала тебя.

Здесь уже невыносимо жарко. Мне следовало открыть вентиляционные отверстия час назад, но я пытался вывести вместе с потом свое замешательство. Я ставлю горшок поверх записки, которую нашел этим утром под выступающим из-под стопки кашпо кирпичом.

— Я говорил с растениями. Они лучше растут, если с ними общаешься, — вступаю я в дискуссию, понимая всю неубедительность аргумента. Это новое ощущение — подбирать слова. Я к этому не привык, но сегодня утром еле ворочаю языком.

Она проходит вдоль ряда столов, скрепленных между собой, заглядывая в каждый горшок.

— Они пусты, — подмечает она. — Здесь не с чем разговаривать. — И останавливается возле меня. — Более того, не похоже, чтобы у нас здесь были проблемы с выращиванием культур.

Я еще ниже наклоняюсь над рабочим столом и хмурюсь, погружая руки в грунт.

— Что тебе нужно, Лит? — почти срываюсь на резкость.

Глубоко вдыхаю, пытаясь расслабить плечи. Мне не следует быть грубым с ней, это не ее вина, что она наткнулась на меня не в то время.

Она раздраженно вздыхает, убирает вьющийся локон с лица, и тут я замечаю, насколько усталой выглядит кожа вокруг ее глаз.

— Просто я подумала… — Лит замолкает.

Она протягивает руку к стеклянной стене и проводит пальцем по конденсату, отчего струйка воды стекает по ее запястью.

— Что?

Я скрещиваю руки на груди и опираюсь на стол позади себя. Я сейчас груб, и знаю это. Мне совсем не свойственно быть таким немногословным, и я почти готов попросить прощения за это, но держу язык за зубами, чтобы не сболтнуть лишнего.

Она плотно сжимает губы, отчего становится заметнее шрамс левой стороны верхней губы:

— Я не спала ночью. Видела, как ты шел к башне. Мне просто интересно почему.

Я резко вдыхаю, и все внутри меня замирает. Не имею ни малейшего понятия, о чем она говорит.

— Прошлой ночью я не выходил из дома, — ровным голосом отвечаю ей я. — У меня не было повода.

Я думаю о крошечных клочках бумаги, которые нашел сегодня утром на полу своей комнаты и на которых был четко виден мой почерк, хотя разобрать слова не смог.

Там не было этого, когда я ложился спать. По крайней мере, из того, что я мог вспомнить.

Я думаю о записке, которую спрятал под цветочным горшком на столе за спиной. Каждая частичка моего тела сосредотачивается на ней. Мне хочется обернуться кругом. Перевернуть горшок, посмотреть на знакомый почерк. Но вместо этого я крепче обнимаю себя, кожа на моих руках загрубела от грязи.

— Я видела тебя… — говорит она, наклоняясь ко мне. Она запинается, прежде чем продолжить: — Я видела, как ты ходил туда и раньше. К Искупительнице каждый вечер.

Я заставляю себя сделать глубокий вдох, чтобы дать утихнуть гневу, прежде чем я выдыхаю его со словами:

— Тебе померещилось, Лит.

Лучше казаться беспечным, чем сердитым, но абсолютно уверен, что мне это не удается. Никогда раньше я не лгал и знал, что не очень хорош в этом деле. Прежде у меня не было причины лгать — нечего было что-то скрывать.

«Но я не вру», — напоминаю я сам себе, а по рукам пробегает дрожь.

Лит смотрит на меня так, будто я ударил ее, и в этот момент, когда она повернулась ко мне, я вижу изнеможение на ее лице и как истощено ее тело.

— Ты выглядишь измученной, — говорю я ей, возвращаясь к посадке растений. — Может, тебе это все привиделось.

Она смотрит на меня в ответ, и я вызывающе вздёргиваю подбородок. Меня распирает от желания напасть, защитить себя, сбежать. Я — клубок противоречий, и Лит в любом случае видит это.

Она первая отводит глаза, скользя взглядом вниз на пустые горшки, которые стоят передо мной, а потом вверх — на виноградные лозы, оплетающие оконные ручки.

— Ты помнишь, кем она была раньше? Когда мы были детьми?

Я фыркаю. Над этим вопросом и не стоит задумываться, я легко нахожу ответ:

— Искупительница? Никем.

Кажется, она вздрагивает, и мне хочется спросить ее об этом, но меня больше интересует записка, спрятанная под горшком, и я плотнее сжимаю губы.

— И ты думаешь, это честно? — наконец не выдерживает она. — Мы так счастливы, а она остаётся несчастна?

Я смотрю на нее до тех пор, пока наши взгляды снова не пересекаются. Прежде чем каждый из нас стал Посвящённым, мы могли свешиваться из окон, дотрагиваясь друг до друга через узкий проход между нашими домами; вечерами могли смеяться и обмениваться историями. Сегодня мне не хватает тех моментов, и я задаюсь вопросом, скучал ли по ним раньше или просто не помню об этом, поскольку Искупительница забрала мои страдания.

— Она сама пожелала взять это обязательство на себя, — напоминаю ей я.

Лит пожимает плечом:

— Это то, что они нам говорят.

Внезапное чувство тревоги пронзает мое сердце.

— Это то, что мы знаем, — отвечаю я.

Она едва заметно улыбается, но когда берет меня за руку, то ее хватка настойчиво выражает мысль:

— Это то, что нам позволено помнить.

Мне следует быть в постели. Или, по крайней мере, дома, или же где-нибудь с друзьями — где угодно, но не вышагивать в башне, мешкая, не решаясь спуститься по лестнице, ведущей в темницу. Хотя я не был здесь с самого Посвящения, мою кожу покалывает от осознания того, что ждет меня внизу.

Ужасная вонь от Искупительницы. Мрачная затхлая атмосфера.

Меня бы здесь не было, если бы не записка, которую я нашел сегодня утром в теплице, и если бы не странные вопросы Лит, от которых по венам разливалось беспокойство.

Я порвал записку и бросил обрывки в воду, наблюдая, как их уносит течением. Большую часть дня я пытался забыть слова: «Ты знаешь Искупительницу. Ты можешь любить Искупительницу».

Но они всё еще в моей памяти. Я мог дождаться ночи, когда она придет ко мне и заберет мою неуверенность, но ноги сами несут меня сюда, а в голове вертятся мысли о том, что же значила эта записка.

Я не могу понять, как кто-то может любить такое гнусное существо. Она отвратительная, ужасающая и жестокая. Единственное плохое воспоминание, которое позволено жителям Алини воспринимать как своё, — это Посвящение и первое знакомство с Искупительницей.

Был прекрасный солнечный день, идеальный день, когда Архитектор повел меня и других Посвящаемых в башню. Мы друг за другом по цепочке спустились вниз, и я помню, как те, кто шел впереди меня, начинали выть, когда подходили к дверям.

Мы не были подготовлены к тому, что нас там ожидало.

Передо мной стояла Лит, а это значило, что она уже видела в комнате то, чего я еще пока не мог. Я помню, как широко округлились ее глаза, как побледнело лицо. Шрам на губе превратился в отвратительный алый порез, когда она открыла рот и начала кричать, кричать, кричать…

В тот момент я понял, что не хочу смотреть на то, что находится за той дверью. Что не стану заглядывать туда. Я пытался отказаться, но толпа Посвящаемых подтолкнула меня вперед, не сомневаясь в своих действиях.

Я бы хотел быть храбрым — достойным, — когда впервые увидел Искупительницу. Она была источником нашего процветания, причиной, по которой моя жизнь так мирно протекала. Мне хотелось каким-то образом поблагодарить ее за жертву и понять, в чем она заключалась.

Но когда я увидел ее, то все понял. Она была самым ужасным существом, которое я только мог представить. Прошло несколько лет, с тех пор как я увидел ее в первый (и в последний раз!), но помню, насколько жалкой, грубой и злобной она была.

Помню, как Лит упала на колени возле меня, обхватив себя руками и открыв в немом крике рот. Её стошнило, и лужица рвоты растеклась перед ней по земле, просачиваясь в щели меж камней. Глаза Лит были плотно закрыты, а я не мог оторвать взгляд от Искупительницы.

Я не мог поверить в то, что именно на этом была построена наша жизнь. Что это несчастное существо было основой моего счастья. Что все в Алини видели эту девушку и приняли как должное.

Я помню одну мысль: все в моей жизни встречались с Искупительницей, видели то же, что и я, и смирились с этим. Такой уклад жизни был в Алини, заодно он станет и моим.

Той ночью она впервые пришла в мою комнату, в ниспадающем белом платье. Нам разъяснили, как себя вести: стоять не двигаясь, никогда не поднимать на нее руку, будь то проявление любви или гнева. Позволить ей вобрать в себя наши невзгоды. Охранник следил, чтобы правила не нарушались, хотя если я когда-то и возражал, то никогда не узнаю об этом. Она заодно заберёт и это воспоминание.

Есть еще один момент о Посвящении, который я отчётливо помню. До этого дня у меня есть нескончаемая череда воспоминаний обо мне и Лит, где мы вместе: как растём по соседству, как коротаем долгие вечера, высунувшись из окон через узкий проход между нашими домами; как рассказываем друг другу истории и играем в игры. А после Посвящения мое окно всегда закрыто. Возможно, Искупительница и развеяла любые неловкие чувства между нами, но никогда не сможет стереть момент, когда Лит увидела, как я пристально смотрел на Искупительницу, впервые встретившись с ней, — в то мгновенье я ощущал ужас и крах всего, пока не смог успокоиться. Искупительница никогда не забирала прочь мое смятение, проявившееся оттого, что я тогда дал слабину или что кто-то видел это.

Сейчас, когда я подхожу к двери Искупительницы, то кажется, что охраннику все равно, что я здесь. В принципе любому позволено рассматривать Искупительницу, чтобы понять, какую жертву она приносит ради благополучия всех нас, но всё-таки я предполагаю, что и работа охранника навевает тоску.

Почему-то эта мысль вызывает вопрос, и я, не успев его хорошенько обдумать, спрашиваю, заходит ли кто-нибудь сюда ещё.

Он пожимает плечами:

— Сегодня не было никого.

— А вы помните? — спрашиваю я. Интересно, должен ли он каждую ночь подчиняться Искупительнице так же, как все мы, после того как проведет ее по всей Алини.

— Нет, — он широко улыбается, — к счастью, нет.

Я киваю головой и бросаю взгляд на существо за дверью, движимый любопытством, изменилось ли в ней хоть что-то с момента моего последнего прихода сюда много лет тому назад. Ее ночная сорочка порвана, кожа немытая, а волосы в таких колтунах, что расчесать их уже невозможно.

В записке говорилось, что я мог быть влюблен в Искупительницу, но я не имел ни малейшего представления, как такое было возможно.

Когда в сумерках Лит тарабанит пальцами по моему окну, я лежу в кровати и прислушиваюсь. Было время, когда я бы стремглав бросился впустить ее, но воспоминания об Искупительнице слишком придавили меня. Я жду, когда она придет ко мне и заберет эти чувства. Они невыносимы. У меня недостаточно сил перенести такие страдания, и я боюсь даже представить, какой мощью обладает Искупительница, чтобы вбирать в себя все это.

Сердце бешено колотится в ожидании Искупительницы. Я, полностью одетый, сижу на краешке кровати, ногами отстукивая беспорядочный ритм по полу. Когда она приходит, то совсем не похожа на ту себя, какой была в башне. Сейчас она облачена в белое, вся свежая и опрятная.

Охранник ждет в коридоре возле моей комнаты, а она подходит, кладя руки мне на плечи. Я вздрагиваю от ее прикосновения, ведь помню, как от нее пахло раньше. Целиком и полностью осознавая ее убожество.

Меня передёргивает, когда она приникает к моим губам, а потом выдыхает, наполняя меня до краёв воспоминаниями, яркими и мрачными. Вся злоба и ярость, что годами копились во мне, — это мои неудачи и неуверенность. Моя никчёмность.

В этот момент я сам себе противен. Я даже хуже, чем Искупительница, потому что она хотя бы служит определенной цели в этом городке. Во всяком случае, является вместилищем страданий, чтобы остальные могли познавать только яркость бытия.

Я совсем не такой, как она. Искупительница — сосуд достоинства, а я совсем бесполезен, в любом понимании этого слова.

От огорчения на моих глазах выступают слезы, она задерживает дыхание, а я дрожу, умоляя ее вдохнуть и избавить меня от плохих воспоминаний. Но она не поддается просьбам. Не сразу, но мое тело потряхивает от необходимости такого освобождения.

Затем во время этой бесконечной паузы в памяти всплывает то яркое и чистое, что перекрывает поток моих страданий.

Это о том, как она, прижавшись к моему уху, шепчет о себе. Каждую ночь она медлит в нерешительности, после того как обратно изливает в меня мое безысходное отчаяние, но потом говорит со мной, как будто я друг.

И тогда я понимаю, что я и в самом деле друг. Что из-за невероятности таких моментов я влюбился в нее.

— Ты, — произношу задыхаясь.

Ее глаза сияют, а губы расплываются в широкой улыбке. Поверх ее плеча я вижу, что охранник слоняется в коридоре, игнорируя то, что происходит между нами в комнате. В прошлом он пытался помешать нам, теперь я об этом знаю, но она остановила его. Стерла его воспоминания и желание встать между нами.

Дрожащей рукой я перебираю ее волосы, притягиваю Искупительницу к себе и целую. Позволяю страсти нахлынуть на нас обоих, прижимаясь к ней настолько сильно, что больше не существует такого понятия, как несчастье.

В этот момент она сама красота и свет. Она больше не Искупительница, а девчонка, с которой я рос. Девчонка, которая была в нашем трио со мной и Лит.

— Ты позволила мне вспомнить, — наконец говорю я, не размыкая наших губ. — Записка. Ты позволила мне написать записку и самому для себя спрятать ее.

Ее щеки пылают румянцем и она кивает:

— Ты умолял.

Конечно, умолял.

— Потому что не мог вынести того, что забываю это. Забываю тебя. Пожалуйста, можешь оставить мне хоть одно? Крохотное воспоминание.

Она прикусывает нижнюю губу и, раздумывая, посасывает ее, и этот жест мне так знаком, что от этого жжет в груди.

Она в смятении:

— Это положит конец Сделке.

— Пожалуйста, — настаиваю я, почти запаниковав в ожидании беспамятства.

Она склоняет голову набок, рассматривая меня.

— Ты бы обменял их страдания наше счастье? — ее вопрос эхом вторит словам Лит, прозвучавшим ранее, и я хочу немедленно противостоять возможным последствиям.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — говорю ей. — Ты заслуживаешь права быть счастливой.

Она подходит ближе, обнимает меня за шею и шепчет на ухо с придыханием:

— Я счастлива.

Отходя назад, хихикает:

— Теперь пиши записку и прячь. Быстрее.

Я быстро строчу, прикрывая правой рукой левую, так что она не видит написанного. Когда записка спрятана в стене, я поворачиваюсь к ней лицом в ожидании поцелуя.

Когда она вдыхает, я чувствую, как всё покидает меня, последнее уходящее воспоминание — это отчаяние, оттого что моя память умерла.

«Искупительница заслуживает быть счастливой». Поначалу я думаю, что в записке говорится только об этом, но когда провожу пальцами по листку с непонятными словами, то чувствую, что край оторван, и понимаю, что было еще одно послание. Осознание всего этого приходит, когда я стою в теплице, и теперь ковыряюсь пальцами в земле не засаженного растениями горшка, перетирая ее, пока не появляются слова «Спаси ее».

Смеясь, я фыркаю над абсурдностью происходящего. Искупительница — мерзкий монстр, сосуд невзгод, который была сотворен, чтобы наш городок процветал. Только благодаря ей посевы вырастают, не болея, солнце светит, не испепеляя, музыка всегда благозвучна.

За моей спиной открывается дверь, и в теплицу проникает сухой воздух, который овевает мою вспотевшую кожу. Я поднимаю голову, и кровь на мгновенье застывает в жилах от осознания того, что меня поймали, будто я сделал что-то противозаконное.

— В очередной раз декламируешь стихи растениям? — спрашивает Лит, рассматривая клочок бумаги, который я зажимаю в руках.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не смять его и спрятать подальше, поскольку боюсь, что это привлечет еще более пристальное внимание.

— Тебе следует больше высыпаться, — в ответ говорю я, чтобы отвлечь ее, кивком головы указывая на ее уставшие глаза и тусклые волосы.

Порозовевшие от пребывания на свежем воздухе щёки слегка побледнели, и она останавливается в проходе между столами с рассадой. Лит скрещивает руки на груди, и от нее отскакивают невидимые искры гнева.

— Кажется, прошлой ночью Искупительница провела намного больше времени в твоей комнате, чем обычно, — колко подмечает она. — Похоже, тебе больше, чем всегда, потребовалось времени на искупление вины?

Настала моя очередь ощетиниться:

— Шпионить невежливо.

Я отчаянно хочу опять взглянуть на записку, словно каким-то образом могу убедить себя в том, что написанное не принадлежит мне — слова «Спаси ее», испачканные влажной землей и неразборчиво выведенные от руки моим почерком. Вместо этого я направляюсь по узкому проходу, протискиваясь мимо Лит, но она хватает меня за руку и останавливает.

— Мы когда-то были друзьями.

Ее голос пропитан отчаянием, и про себя я думаю, что сейчас еще слишком раннее утро, чтобы наполнять сосуд невзгод, который потом опустошит Искупительница.

— Я что-то не то сказала? — продолжает Лит. — Что-то можно изменить?

Я думаю о Посвящении, когда в последний раз видел Искупительницу. Помню свое унижение и как это все увидела Лит. Она единственная из всего городка, кто хранит воспоминание о моей слабости. И когда я смотрю на нее, то понимаю, насколько плохим мог бы быть без вмешательства Искупительницы.

Но я не говорю ей об этом.

— Если бы ты что-то такое и сделала, Искупительница не позволила бы мне это запомнить, — отвечаю я.

Какое-то время она молчит, но не ослабляет хватку на моей руке. А я не нахожу в себе сил вырваться. Словно это может привести к тому, что мы безоговорочно расстанемся.

Иногда я думаю, что было бы, если бы Искупительница могла вбирать только наши душевные воспоминания, а не физические. Если бы я ударил Лит, подрался с ней, помнили бы об этом наши тела? Вздрагивала бы она от моих прикосновений на следующее утро?

— Ты когда-нибудь интересовался, кто такая Искупительница? — в ее голосе явно слышится уныние, чего не было раньше.

Я хочу угодить ей — в этом весь я. Мысленно пытаюсь найти ответ, будто он оставил свой отпечаток, прежде чем однажды ночью его забрали. В кармане я сжимаю записку в кулаке.

— Почему меня должно заботить, кто она такая? — отвечаю ей я, сжимая в кармане записку в кулаке.

Мне следует быть в кровати. Хотя солнце еще не опустилось за горизонт и дневная усталость тяжелой ношей давит мне на плечи, мне ничего не хочется, кроме как лечь спать, встретиться с Искупительницей и покончить с воспоминаниями об этой записке. Она словно камень оттягивает карман, бумага пропиталась влагой, оттого что я много часов подряд сжимал ее в руках.

В отчаянии я направляюсь к Башне, словно если увижу Искупительницу, то это позволит вычеркнуть из памяти смысл слов, которые собственноручно написал сам себе. В моем городке есть люди, которые всю жизнь избегают Башни, словно ее тень, как от гигантских солнечных часов, вовсе не простирается до границ Алини в течение дня. Другие же один-два раза возвращаются после Посвящения, как будто они должны так или иначе увидеть ее, чтобы понять и отдать дань уважения ее жертве.

Я принадлежу к первой группе людей, у меня никогда не возникало желания вернуться на место Посвящения, словно я мог каким-то образом предать забвению мой стыд от этого события. И даже несмотря на то, что прошло много лет, с тех пор как я впервые спускался в подземелье, запахи кажутся хорошо знакомыми, как будто они настолько въелись в мой мозг, что мне от них никогда не избавиться.

Охранник сидит у двери, откинув голову на стену, — похоже, скучает. Я бормочу что-то о том, что хочу увидеть ее, и он пожимает плечами.

— Никаких прикосновений. — Можно подумать, у кого-то возникнет желание просунуть руки меж реек и прикоснуться к жуткому существу.

Я еще даже не вижу ее, а моя кожа съёживается от отвращения. Воздух холодный, наполнен запахом гниющей безысходности и запустения. Свет из коридора просачивается в ее каморку, освещая измазанную грязью, в ссадинах и шрамах кожу, которая натянута на тонких костях ее тела.

Мой желудок бунтует, и я отворачиваюсь.

— Кто-либо пытался прикоснуться к ней?

Он прищуривает глаза, будто от меня исходит угроза, а не бесхитростный вопрос.

— Это нарушит Сделку, — снизошел охранник, но он должен понимать, что это не ответ на поставленный вопрос.

— Но кто-нибудь пробовал? Пытался хоть кто-то когда-либо забрать ее отсюда? — яс трудом подавляю нервозность, но мне нужно знать.

Его тело напрягается в готовности наброситься на меня, словно я мог заставить себя подойти достаточно близко, чтобы прикоснуться хоть пальцем к ужасному существу, не то чтобы следовать указаниям записки в кармане и спасти ее.

— Она сама вызвалась на эту роль, — растолковывает мне охранник. — Мы чтим ее жертву ради нашего счастья и благополучия. Разорвать Сделку — это осквернить то, от чего она отказалась.

С его языка легко слетают настолько знакомые слова, что я мысленно заканчиваю его высказывание.

Но затем он говорит следующее:

— Кроме того, она так долго была в таком состоянии, что, возможно, безумна. Даже если бы ее действительно разбудили, что от нее останется, чтобы можно было этим насладиться?

Я пристально смотрю на то, как ее утолщённые желтые ногти на ногах закручиваются вокруг больных разбитых пальцев. Его слова приносят облегчение, мышцы спины вдоль позвоночника расслабляются, а кулак с запиской разжимается. Он прав. Почему я вообще должен ее спасать, если спасать нечего?

Когда Искупительница наполняет меня моими же порочными воспоминаниями, мне хочется отстраниться, но я этого не делаю, потому что это против правил, а я всегда был тем, кто делает то, что ему говорят. Вместо этого я остаюсь на месте и вбираю всё это, пусть даже мою кожу раздирает изнутри на кусочки, как будто поддаюсь добровольной пытке.

Как только я начинаю думать, что меня переполнит отвращение к самому себе, к тому, кем я был, появляется чистая яркая мысль, подобная волнению, разливающемуся у меня в груди, и напоминает о любви, сердечном тепле и страсти к Искупительнице. Это затмевает все другие эмоции.

— Позволь увезти тебя отсюда, — я запечатлеваю эти слова прямо на ее губах, как будто целую, словно могу каким-то образом заставить их проникнуть внутрь, чтобы она приняла их за правду. — Только разреши мне помнить, и я завтра же спасу тебя. Пожалуйста.

Я чувствую, как ее губы расплываются в улыбке, не отрываясь от моих, и издаю стон.

Когда я утром захожу в теплицу, Лит уже там, стоит на моем привычном месте спиной ко мне, погрузив руки в горшки с землей, но без растений.

Я оставляю дверь раскачиваться — закроется сама, и радостно кричу ей:

— Доброе утро, Лит.

Она с трудом поворачивает голову, едва показав щеку, но и то, что я вижу, заставляет меня остановиться в нерешительности. Покрасневшая кожа, опухшие глаза, блестящие дорожки слез. Я оглядываюсь через плечо и понимаю, что зашел довольно-таки далеко внутрь, чтобы развернуться и уйти совсем, поэтому заставляю себя идти вперед, с неприятным ощущением в животе.

— Лит? — спрашиваю я.

Она вынимает руки из грунта, и на мгновение у меня перехватывает дыхание. Я думал, что увижу, как ее пальцы роняют полоски бумаги, будто она рылась в грязи, чтобы откопать мои тайны.

Но в руках у нее ничего нет, кроме воздуха, и она поворачивается ко мне, но прежде чем я успеваю сказать хоть слово, обхватывает мое лицо ладонями, тянет к себе и припадает к моим губам в страстном и глубоком поцелуе. На вкус она как земля, как утренняя роса или первый распустившийся весенний цветок.

Я пытаюсь отстраниться, но она удерживает меня, влажная земля соскальзывает с ее пальцев и остается на моей коже, когда она прижимается ко мне, подталкивая меня к скамейке позади.

Она меньше меня и слабее. Я мог с легкостью оттолкнуть ее, но не делаю этого, потому что мне нравится вкус ее губ, ее свежий аромат и то, как от ее прикосновений вибрирует мое тело и все живое вокруг нас.

Когда Лит наконец отстраняется, я тяжело дышу, бисеринки пота выступают на лбу, а она спрашивает:

— Ты мог бы любить меня?

И мне хочется ответить ей «да», но я помню, как она посмотрела на меня, когда мы впервые увидели Крус, и мою грудь сковывает острая боль от смятения. Лит — единственная во всем мире, кто знает о моей слабости. Как она вообще могла хотеть меня?

Когда я ничего не отвечаю, она почти отворачивается от меня и ее взгляд опускается на запястья, измазанные грязью.

Я заставляю себя спросить:

— Ты помнишь Посвящение?

На долю секунды ее глаза широко раскрываются, но она не смотрит на меня, и у меня внутри всё сжимается. Я мог сейчас остановиться, просто выйти из теплицы и прожить день, словно этого разговора и не было вовсе. А вечером Искупительница смогла бы стереть из памяти воспоминания о неловких чувствах и всё снова вернулось бы на круги своя.

Раз уж Искупительница способна забрать мучение из-за этой ситуации, то я могу задать и вопрос, на который действительно хочу получить ответ:

— Помнишь, что я сказал? Как я выглядел?

Она поднимает голову, якобы разглядывая что-то вдали, а когда переводит взгляд на меня, то смотрит куда угодно, но не мне в глаза.

— Это мешает тебе меня любить?

Я пожимаю плечами.

Она поднимает выпачканный грязью палец и проводит им от моего лба к носу и губам. Вкус плодородной земли напоминает мне ее поцелуй.

— Нет, — в конечном итоге отвечает она. — Я помню только Крус. Больше ничего.

В этот раз именно я прижимаю ее к себе. Именно я впиваюсь в ее губы, а жар страсти внутри меня разливается по венам.

Той ночью, вспомнив, как сильно люблю Искупительницу, отчаяние так скручивает меня, что я падаю на колени.

— О, нет, — стону я и дёргаю себя за волосы, вспоминая, как безостановочно целовал Лит после полудня.

Я обнимаю Искупительницу за талию, утыкаясь головой ей в живот, и молю о прощении.

— Забери это у меня, — призываю я. — Заставь забыть то, что произошло. И ее тоже. Заставь нас обоих забыть. Ты же можешь лишить нас воспоминаний. Пожалуйста.

Она ласково поглаживает пальцами мое лицо, и от этого прикосновения я вздрагиваю.

— Так не бывает, Вент. Я могу забрать только несчастье, а не радость.

Я смотрю на нее снизу вверх и чувствую себя опустошенным и изнуренным.

— Тогда позволь оставить для себя записку. Пожалуйста. Только разреши мне знать, что я не могу быть с ней.

С мгновенье она раздумывает над моей просьбой, а я, не дожидаясь ее ответа, ползу к столу в углу комнаты и строчу послание: «Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

Каждый новый день становится открытием: тела Лит, ее мечтаний. Каждую тайну, которой она делится со мной, я присоединяю к остальным в моём сердце, которое становится все больше от поцелуев и крупиц счастья.

Я никогда не знал, что такая любовь и страстное желание могут слиться воедино.

Сегодня утром я насвистываю, когда захожу в теплицу, и вижу, как она склоняется над рядом горшков, стоящих возле дальних окон.

— Что там новенького? — кричу я ей, поскольку мы неделями пытались вырастить хоть что-нибудь в этом грунте. Тот факт, что в горшках до сих пор ничего не взошло, весьма странно для Алини.

Плечи Лит напрягаются, и я немного обеспокоен. Нерешительно приближаюсь к ней и замечаю, что даже в воздухе витает напряжение. Когда я подхожу ближе, то вижу, что горшки перевернуты, а на столе и по полу рассыпана земля. В комочках почвы виднеются грязные клочки бумаги, которые она старательно совмещает воедино.

Там, должно быть, где-то с десяток обрывков, и большая часть из них уже собрана.

Мои глаза суживаются, так как я узнаю свой почерк, прежде чем могу прочесть отдельные буквы.

— Лит? — спрашиваю я, потому что чувствую себя не в своей тарелке от напряжения, которое исходит от нее. Воздух буквально наэлектризован.

Я читаю первую попавшуюся записку: «Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

Читаю еще одну и еще: «Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу». И так снова и снова одни и те же слова. Те же буквы с лёгким наклоном в моём неразборчивом почерке.

«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

«Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу».

Я разбрасываю рукой клочки бумаги, по кромке которых видно, что они когда-то были одним целым.

— Что все это такое? — выкрикиваю я в порыве гнева, надеясь скрыть за ним правду.

Я жду, когда она обернется и посмотрит на меня, боясь увидеть на ее лице такое же отчаяние, которое сковывает мое сердце. Но она просто продолжает складывать кусочки бумаги, собирая словесное доказательство моего предательства.

— Я не понимаю, — говорю ей я, вытаскивания ее ладони из грязи и накрывая своими. — Я люблю тебя, Лит. Тебя.

Когда наши взгляды скрещиваются, в ее глазах нет страдания. Нет гнева. Только легкий намек на чувство долга.

— Тогда спроси у нее. Искупительница знает все.

Потянув упирающуюся Лит за собой, я вывожу ее из теплицы и крадучись пробираюсь через городок к башне. Она не протестует, и ни у кого по поводу нас, идущих рука об руку, не возникает вопросов. А даже если и замечают напряжение на моем лице и в каждом моём шаге, то ничего не говорят, а просто кивают в знак приветствия и радуются, что так долго стоит хорошая погода.

Вдалеке слышится звон колоколов, который дает старт к открытию фестиваля, слышно ликование толпы, следящей за лошадиными бегами, и крики чаек, которые, сбившись в стаю, лениво кружат над водной гладью озера, усыпанного кипенно-белыми треугольными парусниками. Идеальная панорама Алини, как и в любой другой день.

— Ты была там после Посвящения? — спрашиваю я, придерживая тяжелую деревянную дверь башни, за которой тьму разрезает солнечный свет, струящийся через узкие окна-бойницы, расположенные высоко на каменных стенах.

Она отрицательно качает головой.

— А ты? — задает она встречный вопрос, и я говорю ей правду.

— Никогда.

Воздух в неосвещенных местах более прохладный, и мы ощущаем это на себе, когда спускаемся по лестнице в темницу. Едкие запахи нечистот, гниения и немытого тела Искупительницы атакуют меня. Поборов желание прикрыть нос рукавом рубашки, чтобы не дать Лит увидеть такую слабость, прохожу побыстрее, надеясь покончить с этим делом.

Охранник приветственно кивает, когда мы приближаемся к нему, но я прохожу мимо и стучу кулаками по двери, ограждающей Искупительницу.

— Объясни мне записки! — кричу я ей, и охранник хватает меня за руку, оттягивая назад.

— К ней нельзя прикасаться, — объясняет он.

Я бросаю на него быстрый взгляд, и меня охватывает отвращение от запаха и вида мерзкой девчонки, растянувшейся на полу по ту сторону двери.

— Кто бы стал прикасаться к такой твари? — спрашиваю его я и, чтобы доказать свое отношение, плюю на нее.

Она не шевелится, не реагирует, только еще сильнее сворачивается в клубок, ноги с въевшейся грязью появляются из-под рваного подола ночной сорочки.

Когда я поворачиваюсь к Лит, она все еще стоит посередине коридора, ее лицо побледнело, а пальцы дрожат.

— Все хорошо, любимая, — шепчу я ей у виска, притягивая к себе сильнее. — Я рядом. Я твой.

— Зачем ты делаешь это со мной? — той ночью спрашиваю я Искупительницу, после того как она вернула мне воспоминания и позволила пройтись губами по ее плечу. — Почему ты позволяешь вспомнить то, как я предал тебя и ничего не сделал, чтобы исправить ситуацию? Пожалуйста…

Я становлюсь на колени, пальцы запутываются в отливающей блеском снежно-белой ночной сорочке, теребя кромку подола.

— Позволь, я увезу тебя из деревни. Позволь мне каждое утро после сна помнить, как сильно я тебя люблю. Позволь сделать тебя счастливой.

Она поглаживает пальцами мой лоб, потом нос и губы, и от воспоминания, что так ласкала меня Лит, когда мы впервые поцеловались, крутит в животе.

— Ты согласился на Сделку, как и все остальные, — уклоняется она от ответа.

— Я не знал, — оправдываюсь я. — Я не понимал, что это будет значить.

— Ты бы сделал их всех несчастными?

— Я бы позволил им самим определять свое счастье — просто чтобы дать тебе шанс найти собственное.

Она опускается на колени передо мной, так что наши лица находятся на одном уровне. Она пахнет головокружительно, словно пьянящий проливной летний дождь.

— Ты бы сделал так и для Лит?

И тут слова застревают у меня в горле.

— Ты любишь её, — убеждает меня Искупительница.

— Только когда ты заставляешь меня забыть о тебе.

Уголки ее губ поднимаются вверх:

— Я никогда не заставляю тебя забыть обо мне. Ты всегда знаешь о моем существовании. Приходишь ко мне каждый день после обеда, и каждый раз я всегда вызываю у тебя презрение.

Я хватаю ее за руки:

— Ты забираешь мою способность помнить, что я люблю тебя.

Она смотрит мимо меня, в окно, и я прослеживаю ее взгляд. Невдалеке в своей комнате сидит Лит, вглядывается в ночь. На щеках блестят дорожки от слез, льющихся из глаз.

— Ты знаешь, она каждую ночь наблюдает за нами, — огорошивает меня Искупительница. — Когда я прихожу к ней, она кричит и борется со мной. Говорит, какой ты никчемный, если предаешь ее. Она просит забрать все воспоминания о том, что она когда-либо чувствовала к тебе.

Кажется, кровь отхлынула от моего лица.

— Почему же ты не повинуешься?

Она улыбается.

— Я могу забирать только несчастливые воспоминания, — напоминает она мне.

— Но ты же забираешь все это, — я охватываю рукой ее щеку, пробегаюсь большим пальцем по ее ресницам. — Ты забираешь мою любовь.

Она прижимается ко мне:

— Эта любовь несчастна.

— Тогда зачем же ты возвращаешь мне ее? Каждую ночь ты позволяешь мне вспомнить о ней. Почему же просто не оставить всё?

Она долго и пристально изучает меня, будто копируя для себя каждую мою черточку.

— Это то, чего бы ты хотел?

Про себя я думаю, что нет.

— Да, — отвечаю я ей. Это самое мучительное слово, которое мне доводилось произносить.

Мы молчим, затем она отстраняется, собираясь стать у окна и смотреть на Лит, которая всего в нескольких шагах.

Я смотрю на ее спину, гадая, чего же я лишился, как мог я быть таким слабаком? Мне бы увезти ее прочь из Алини прямо в горы. Моя любовь должна быть достаточно чистой, чтобы спасти нас обоих.

Но мне слишком страшно.

И я не могу поступить так с Лит.

Искупительница чертит что-то на запотевшем стекле, а я отворачиваюсь, хватаю со стола карандаш, быстро вывожу каракули и прячу записку в щель на стене, у которой стою, а затем подхожу к ней.

«Искупительница знает все. Это не твои собственные эмоции. Она забирает их у тебя. Ты предал Искупительницу».

Возможно, однажды я обнаружу эту записку, пойду проведать Искупительницу и потребую объяснения. Может, в будущем я стану лучше. Буду сильнее и мудрее и найду способ как-то иначе сложить эту головоломку, чтобы сложилась новая картина, где каждый выигрывает и нет проигравших.

— Я люблю тебя, — шепчу я, уткнувшись Искупительнице в шею.

Она поворачивается лицом в моих объятиях.

— И всегда любил, — говорит она, а глаза полны слез.

— Почему ты позволяешь мне забыть прямо сейчас?

Она с улыбкой целует меня:

— Потому что я люблю тебя.

А затем вдыхает, забирая у меня всё.