Пастор

Сначала я хотел быть нежным, чтобы разделить побольше тех глубоких, сладких поцелуев, оставлявших нас ошеломлёнными и потрясёнными, но это платье и эти каблуки…

Нахер нежность.

Я схватил её за запястье и потянул внутрь, едва найдя время, чтобы запереть дверь до того, как прижать Поппи к поверхности и накрыть своим ртом её губы. Я скользнул руками под её попку и поднял её так, что она была зажата между деревом и моим пахом, которым я тёрся об неё, пока мы целовались.

И это был тот самый момент, когда я обнаружил, что она без нижнего белья.

— Поппи, — позвал я, прерывая наш поцелуй и опуская руку вниз между нами. — Что это?

— Я же говорила тебе, — ответила она, пытаясь совладать с дыханием. — Ты сделал меня сегодня грязной. И мне пришлось их снять.

— Таким образом, ты провела остальную часть дня в чём мать родила?

Она кивнула, прикусывая свою губу.

Я оттолкнулся от стены, по-прежнему удерживая её, и понёс Поппи в святилище, используя свою спину, чтобы открыть двери. Она обвила ноги вокруг моей талии, и это было так естественно, так хорошо держать её в своих руках, что мне никогда не хотелось бы отпускать её.

— У меня неприятности? — спросила она немного застенчиво.

— Да, — прорычал я, покусывая её шею. — Много неприятностей. Но сначала я собираюсь нагнуть тебя и точно определить, насколько плохой ты была.

Мой план заключался в том, чтобы взять её в своём кабинете, но я не мог ждать и пяти минут, чтобы дойти туда; мне едва удавалось держаться, чтобы не расстегнуть свои джинсы и не трахнуть её прямо здесь. Я мог бы перегнуть её через скамью, но хотел, чтобы она была в состоянии собраться и контролировать себя. Рояль стоял на другом конце церкви, но алтарь… Священный каменный стол церкви находился всего в паре шагов от нас.

«Прости меня», — подумал я, а затем бережно поднял Поппи по низким ступенькам. Я опустил её вниз и развернул лицом к алтарю, радуясь её идеальному росту в этих каблуках.

— Алтарь, — пробубнила она. — Я твоя жертва сегодняшней ночью?

— Хочешь быть ею?

В ответ на это она положила руки плашмя на алтарную ткань, изогнув спину и выставив вверх округлые формы своей попки.

— Ох, очень хорошо, ягнёнок, но недостаточно, — я положил руку на её спину и надавил, наблюдая за тем, как подол платья медленно полз вверх по её бёдрам, когда она нагибалась вперёд. Я давил до тех пор, пока её щека не прижалась к алтарю, а затем взял её запястья и вытянул их над её головой. — Не двигайся ни на дюйм, — прошептал я еле слышно ей на ухо.

Затем отправился в ризницу, где нашёл опояску (прим.: также известна как цингулум и является длинной верёвкой, как шнур с кистями или перекрученными концами, завязывается вокруг талии на внешней стороне альбы. Цвет может быть белым или может варьироваться в зависимости от цвета литургического сезона). Когда я вернулся обратно в апсиду, Поппи всё ещё была в том же положении, в котором я её и оставил, что приятно удивило меня. Я вознагражу её за это позже.

Я быстро завязал белую верёвку вокруг её запястий и рук, думая о молитве священников, которую они должны были проговаривать, завязывая свои опояски. «Препояшь меня, о Господь, вервием чистоты и погаси в сердце моём пламя вожделения, дабы добродетели воздержания и целомудрия пребывали во мне…»

Обёрнутая вокруг запястий, связавшая эту женщину моей страстью, опояска послужила противоположной цели: не погасить ничего. Всё моё тело было в огне для неё, пламя уже лизало каждый дюйм моей кожи, и единственный способ погасить его — глубоко — по самые шары — погрузиться в её сладкую киску. Я должен был чувствовать себя плохо из-за этого.

Должен.

Я сделал шаг назад, чтобы полюбоваться своей работой: положением её рук, вытянутых вперёд и связанных друг с другом, будто под властью молитвы; положением чёрных каблуков, которые вонзились в ковёр; положением её попки, выставленной напоказ и бывшей полностью в моём распоряжении.

Я вернулся к Поппи, задирая подол её платья одним пальцем:

— Это демонстрирует ужасно много, ягнёнок. Знаешь насколько?

Она взглянула на меня поверх своего плеча:

— Да, — ответила она. — Я могу чувствовать лёгкий ветерок на себе…

Я преклонил колени позади неё, как тогда после её исповеди, но на этот раз только для изучения. Подол платья действительно прикрывал то, что того требовало, и малейшее движение вверх показало бы нежно-розовую бороздку её щёлки.

— Почему ты надела это платье сегодня, Поппи?

— Я хотела… Я хотела, чтобы ты меня трахнул в нём.

— Такая неприличная. Но не настолько неприличная, какой бываешь в общественных местах и на работе со своей выставленной напоказ голой киской, — я встал, затем провёл рукой вверх по её бёдрам, захватывая пальцами мягкую ткань и поднимая её выше. — Что, если бы ветер вдруг задрал твоё платьице? — я ласкал её попку, пока говорил. — Что случилось бы, если бы случайно ты скрестила ноги, а кто-то бы смотрел на это под прямым углом?

Голос Поппи вышел приглушённым из-за её руки:

— Раньше я раздевалась за деньги. Меня это не заботит.

Удар.

Она сделала глубокий вдох, а я наблюдал, как красный отпечаток моей руки проявился на её заднице, такой ясный даже при тусклом вечернем освещении.

— Это заботит меня, — сказал я. — Ты знаешь, каким чертовски ревнивым я стану, если другой мужик увидит тебя вот такой? Как я ревную тебя к Стерлингу?

— Тебя не должно волн…

Удар.

Она задрожала, а затем изменила свою позу, чтобы подтолкнуть свою задницу ближе к моей руке.

— Знаю, — ответил я ей. — Дело не в этом. Я не использую твою прошлую жизнь против тебя. Но это… — я позволил своей руке скользнуть вниз, чтобы ладонью обхватить её киску, которая стала горячей, припухшей и влажной, — нынче вечером я забираю. Делаю своей. И она же превращает тебя в плохую девчонку, бывшую из-за неё сегодня такой безумной, — я снова шлёпнул Поппи, и она простонала в свою руку. — Не знаю, что такого в тебе, — продолжил я, придвинувшись к её уху, — но ты пробудила во мне грёбаного пещерного человека. Посмотри на меня, Поппи.

И она сделала это: один прекрасный глаз цвета ореха приоткрылся над её связанной рукой. Я притронулся к её киске, и та была настолько скользкой напротив моей ладони, что потребовалась вся моя сила, чтобы не показать, насколько диким меня сделало то, что Поппи могла заводиться от порки и подчинения. Но я должен был поставить именно эту галочку, урегулировать последний вопрос, потому что не хотел попасть в феминистский ад, находящийся на первом месте среди других, на которые я уже был обречён.

Я снова сжал её киску, а Поппи изо всех сил старалась удержать свой взгляд на мне.

— Поппи, я… Я хочу быть таким с тобой. Грубым. Собственником. Но ты должна мне сказать, что это нормально, — я положил голову ей на спину, а затем заскользил своим лицом к её шее. — Скажи мне, что это нормально, Поппи. Скажи эти слова, — Боже, этот запах лаванды, и её шелковистые локоны у моей щеки, и ощущение её влажной киски, пульсирующей в моей руке. — Просто… Блядь.

— Да, — произнесла она, и её голос был настойчивым, чётким, громким. — Да, пожалуйста.

— Пожалуйста, что? — мне было необходимо убедиться. Ибо то, что я желал сотворить с этой женщиной… Левит (прим.: третья книга Пятикнижия (Торы), Ветхого Завета и всей Библии; в талмудической литературе чаще именуется «Торат коханим» («священнический устав»), посвящена религиозной стороне жизни народа Израиля) даже не приблизился к охвату числа всех тех способов, которыми я хотел осквернить её.

Вместе с нуждой я мог услышать в голосе Поппи улыбку:

— Тайлер, ты именно то, что я хочу. Используй меня. Будь грубым. Оставляй отметины, — она замолчала. — Пожалуйста.

Это было всё, в чём я нуждался. Я поцеловал её в затылок, а затем выпрямился, чтобы снова шлёпнуть её по попке, сразу после чего растёр отпечаток для успокоения пылающей кожи.

— Встань и развернись, — приказал я, и она тотчас исполнила.

Одного взгляда на её лицо было достаточно, чтобы кончить, ибо она выглядела так, словно была готова сделать что угодно — что угодно — лишь бы быть оттраханной, и в моей голове было много идей того, чего бы мне хотелось сотворить с ней.

Но сначала.

Я развязал её запястья, поцеловав неглубокие бороздки, оставленные верёвкой, а затем потянулся к ней и расстегнул платье. Оно упало к её ногам, оставив Поппи абсолютно голой, за исключением её шпилек. Я минуту глазел на неё: на созревшие слезинки её грудей, достаточно больших, чтобы их сжать, и достаточно маленьких, чтобы поддерживать свою форму. На её гибкий живот, худенький и мягкий, немного округлый; на такие бёдра, в которые можно впиться своими пальцами. На обнажённый треугольник её киски — совершенно гладкой — и на неотразимый изгиб её попки.

— Я только сейчас поняла, что ты без… — она указала на своё горло.

— Выходной день, — мой голос был хриплее, чем я ожидал.

Я завёл руку за свою шею и захватил ткань футболки, через голову стаскивая ту со своего тела и наслаждаясь тем, как губы Поппи приоткрылись, а рука скользнула ко рту, пока она пялилась на меня. Я расстегнул ремень, протащил кожу через петли моих джинсов и бросил его на пол. Затем скинул туфли и снял джинсы.

Обычно я любил оставаться хотя бы частично одетым во время секса, но мне хотелось преподнести ей это — мою наготу — в качестве подарка. И хоть это и эгоистично, но я желал чувствовать каждый дюйм её кожи на своей. Это мой первый трах за три года, и я ничего не собирался упускать.

— Иди сюда, — произнёс я. — Становись на колени.

Она исполнила приказ, встав передо мной на колени, скрестила позади себя лодыжки, тем самым дразня меня этими каблуками, и теперь мне стало слышно её дыхание.

— Сними их, — сказал я, указывая подбородком вниз на свои чёрные боксёры-брифы (прим.: представляют собой обтягивающие трусы в виде шортов, гибрид трусов-боксёров (англ. boxer shorts) и трусов-брифов (англ. briefs)).

Поппи повиновалась, нетерпеливо сдёргивая их с моих бёдер, а я застонал, когда моя эрекция наконец-то оказалась на свободе. Она прижала мягкие красные губы к шелковистой коже моего члена.

— Дай мне пососать тебя, — выдохнула она. — Дай мне заставить тебя почувствовать себя лучше.

Я приложил свой большой палец к её губам, провёл им вдоль нижней из них, оттянув ту вниз, чтобы открыть шире её рот.

— Сиди спокойно, — приказал ей, а затем направил свой ствол в её ждущие уста.

Святое дерьмо.

Святое дерьмо, это чувствуется так хорошо.

Такое происходило только в субботу, но я уже забыл, что рот этой женщины похож на кусочек неба, тёплый и влажный, с этим щёлкающим, порхающим язычком, танцевавшем вдоль нижней части моего члена.

Я запустил руки в её волосы, портя любую прелестную укладку, бывшую у неё, и медленно потянул назад, смакуя каждую секунду того, как её губы и язык целовались с моей кожей. Затем я скользнул внутрь снова, но на этот раз не так мягко, мой взгляд метался от её губ к каблукам, к её руке, кружившей на клиторе, пока я медленно трахал её ротик.

Она не сводила своих глаз с моих, вглядываясь в меня через длинные, тёмные ресницы, и я вспомнил обо всех тех моментах, когда они меня чертовски отвлекали, и о тех случаях, когда хотел её трахнуть (а затем отшлёпать её сладкую попку, от которой я был без ума).

Я усилил хватку в её волосах. Я хотел жёстче, хотел заставить её плакать, хотел вколачиваться в неё, пока не достиг бы точки, когда едва смогу сдерживаться, чтобы не выстрелить ей в горло.

— Готова? — прошептал ей, по-прежнему желая соблюдать осторожность и получать согласие. Но затем она раздражённо застонала, будто была недовольна тем, что я снова спрашивал. — Плохой ягнёнок, — сказал я и грубо вонзился в её рот.

Было слышно, что она начала задыхаться, когда мой член достиг задней части её горла, но я дал ей всего минуту до того, как начал толкаться снова и снова. Я знал, что длиннее и толще большинства мужчин и что меня сложнее принять, но не собирался давать ей поблажку, только если она сама не попросит об этом, не после того выпада.

— Тебе нравится быть плохой? Тебе нравится, когда я тебя наказываю?

Ей удалось кивнуть, её слезящиеся глаза смотрели на меня в этом искреннем, отрешённом порыве, и я знал, что это правда.

Клянусь.

— Ты сводишь меня с ума.

Она улыбнулась вокруг моего члена, и, блядь, я должен быть прощён за все эти грехи, потому что Святой Петр сам бы не смог отвергнуть такую женщины. Я ещё несколько раз толкнулся в её рот до тех пор, пока не почувствовал хорошо знакомый узел в животе, но затем я вытащил свой ствол, моё дыхание было рваным от усилий, потребовавшихся мне, чтобы не кончить на её прекрасное лицо.

Вместо этого я использовал свой большой палец, чтобы вытереть глаза Поппи, испачканные теперь макияжем и слезами. Слегка размазанную помаду я оставил так, как было.

На самом деле было слишком заманчиво поцеловать, облизать и укусить её, поэтому я поднял Поппи и смог осуществить это, когда понёс её к алтарю. Её губы припухли от моего натиска, но всё же были такими уступчивыми к моему поцелую, такими восхитительно мягкими. Я застонал ей в рот, когда она, проскользнув мимо моих зубов, попробовала мой язык, и после этого прижался к ней ещё плотнее. Жёстче и сильнее, и я едва мог дышать, целуя эту женщину.

Я усадил её на алтарь, но не прервал поцелуй, поглаживая её груди и бёдра. Было, чёрт возьми, практически невозможно остановиться, но я достиг точки, где мало что имело значение, за исключением проникновения в неё, поэтому я отстранился.

— Ложись на спину, — сказал я, разрывая наш поцелуй и держа свою руку на её затылке, чтобы она случайно не ударилась.

Алтарь был длинным, а Поппи не была высокой женщиной, поэтому смогла комфортно расположиться, даже оставив свободное пространство. Я провёл рукой по её животу, обходя заднюю часть алтаря и таким образом находясь лицом к святилищу, как если бы начинал обряд причастия (прим.: заключается в освящении хлеба и вина особым образом и последующем их вкушении. Согласно апостолу Павлу, при этом христиане приобщаются Тела и Крови Иисуса Христа (1Кор. 10:16, 1Кор. 11:23-25); также «Евхаристия»). За исключением того, что вместо Тела и Крови Христа, расположенных передо мной, у меня была Поппи Дэнфорс.

Я пробежался кончиком носа вдоль её челюсти — ох, так медленно — и вниз по её телу, любя то, как ненасытно она выгибалась и льнула к моему прикосновению.

Она была для меня пиром - складочки, и впадинки, и мягкие изгибы - а такое обладание ею было словно первый - мощный и инстинктивный - глоток воздуха после всплытия на поверхность воды, и мне было плевать на все грехи, которые совершались мной в данный момент, я собирался упиваться этим каждую минуту.

Я покусывал внутреннюю сторону её бёдер. Кружил языком по каждому дюйму её киски. Мял её груди своими грубыми руками, пока она хныкала, куснул впадинку её пупка, пососал каждый её сосок, пока она извивалась на алтаре. Я брал поцелуи от неё, нежели делился ими с ней. Я скользнул пальцами в её щёлку, но не для того, чтобы заставить Поппи почувствовать себя хорошо, а для того, чтобы я смог насладиться ощущением влажности на кончиках моих пальцев.

Мне было известно, что она получала удовольствие от всего этого, и, пока Поппи со мной, я хотел заставлять её кончать часто и сильно. Когда я ласкал, и трогал, и вдыхал её запах, и питался её вздохами? Всё это было для меня.

И после, когда закончил получать то, что хотел, когда был настолько твёрд, что не мог мыслить здраво, я взобрался к ней на алтарь, встав на колени между её разведённых ног.

Я ждал ничтожные доли секунды, ждал громоподобно сошедший голос Бога, ждал такого же небесного вмешательства, как было тогда, когда Авраам связал своего единственного ребёнка и был готов к жертвоприношению. Но этого не произошло. Здесь была лишь шепчущая Поппи с трепещущей грудью:

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Я не знал, как кто-то мог так бесчувственно оттолкнуть Поппи: будто простую женщину, всегда желавшую такое, будто не более, чем шлюху, родившуюся в теле дебютантки. Потому что прямо сейчас, когда её глаза потемнели, а кожа пылала, она была самой священной вещью, которую я когда-либо видел. Чудо из плоти, ожидающее мою плоть, чтобы соединиться с ней.

— Ты поистине прекрасна, — произнёс я и провёл пальцем по её челюсти. Потом потянулся к её руке, переплетая наши пальцы. — Что бы ни случилось после этого, я лишь хочу, чтобы ты знала, что это того стоит. Ты этого стоишь. Ты стоишь всего.

Она открыла рот, затем закрыла его снова, словно не могла найти нужные слова. Одинокая слеза покатилась вниз из уголка её глаза, и я наклонился над ней, чтобы забрать ту поцелуем.

— Тайлер… — начала Поппи, но, поцеловав, я заставил её замолчать.

— Просто послушай, — сказал я, опускаясь между её бёдер. Она вздрогнула, как только головка моего члена прижалась к её входу. — Это, — проговорил я и частично толкнулся в неё, едва способный дышать, настолько тугой она была вокруг меня, — это твоё тело.

Я наклонил голову и заключил нежную кожу её шеи в плен своих зубов.

— Это твоя кровь, — прошептал я ей на ушко.

Я вошёл в неё полностью, и она вскрикнула, в то время как её спина выгнулась над алтарём.

— Это ты, — сказал ей и пустому святилищу я, — это ты, отдавшаяся мне.

После мы оставались в том же положении, впитывая новое ощущение друг друга, ощущение моих бёдер, прижатых к её мягкости, ощущение её тугого — тугого — канала вокруг меня. Я волновался, что кончу, просто пребывая в таком состоянии, просто находясь внутри.

Но затем я заметил, как она прерывисто дышала и кусала свою губу, и понял, что Поппи приспосабливалась к моему размеру. Я едва мог поместиться, и что ещё хуже, это чувствовалось охеренно хорошо.

Господи, я был таким мудаком. Я недостаточно её подготовил, и часть меня находила это настолько горячим, что едва ли у меня получилось обращаться с ней так, как это обязан делать хороший мужчина. Мне было необходимо наклониться и несколько раз прикусить её шею и плечи, чтобы заставить себя успокоиться, ведь я хотел лишь вколачиваться в неё, словно она была маленькой куклой для траха, изливаться в неё, словно больше ничего не существовало, за исключением её киски.

Но нет, не таким должен был быть наш первый раз. Я говорил ей, что хочу быть грубым, но того, что мне смертельно сильно хотелось дать ей, было чертовски слишком много, и я не мог спокойно подвергать моего ягнёнка такому.

Наконец слегка овладев собой, я наполовину вышел, потянулся вниз и принялся потирать её клитор, размышляя над тем, что нужно слезть с неё и всё завершить другим способом, который бы не причинил ей боль. Она поймала мою руку.

— Нет, — произнесла Поппи. — Перестань быть хорошим парнем. Я тебе сказала, чего желаю. А теперь дай мне это.

— Но я хочу, чтобы ты тоже этим наслаждалась.

— Я буду, — ответила она, её глаза были большими, распахнутыми и воодушевлёнными. — Дай мне то, чего я хочу, Тайлер. Я хочу этого. Пожалуйста.

Мой член дёрнулся, я застонал от её слов и медленно погрузился в неё. Мои бёдра и руки дрожали из-за подавленной потребности, но я не мог быть таким парнем, я не хотел быть им, парнем, использующим женщину для своих нужд и при этом не доставляющим ей удовольствия. Поппи сказала, что хочет этого, и знаю, что спросил у неё и получил разрешение, но она до сих пор не знала, каким грубым я могу быть, как далеко могу зайти.

Она обвила мою шею руками и приподнялась к моему уху.

— Как я могу подтолкнуть тебя к черте? Хмм? — она пошевелилась подо мной, и я втянул воздух, ведь внезапное движение после покоя было почти чрезмерным. — Как могу заставить тебя разорвать меня на части?

Ну, дерьмо.

— Я могу заверить, что это то, чего ты хочешь, — продолжила Поппи, мурлыкая мне в ухо. — Я могу чувствовать твою дрожь. Сделай это. Просто выйди и войди со всей дури. Разве это не будет ощущаться хорошо?

Блядь, да, ещё как. Это ощущалось настолько хорошо, что я делал это снова и снова, сомкнув глаза и выдыхая медленно и неровно. Каждый раз, когда толкался в неё, я опускался напротив её клитора и выходил постепенно, чтобы задевать точку G; некий галантный голос говорил мне убедиться, что она кончит, остальная же часть меня сражалась с ним и умоляла бездумно её трахнуть.

— Куда делся тот человек, который отшлёпал меня? — спросила она. — Куда делся тот трахавший моё горло мужчина, пока из моих глаз не потекли слёзы?

Мои глаза оставались закрытыми, но теперь я их открыл, встречаясь с ней взглядом.

— Я не хочу сделать тебе больно, — ответил я, мой голос стал грубым от усилий быть сдержанным. — Я слишком о тебе забочусь.

— Тайлер, — взмолилась она. — Ты делал это раньше со мной.

— Не так.

— Посмотри, — распорядилась Поппи, — посмотри вниз на нас.

Я исполнил приказ, выйдя из неё по самый кончик, и это стало ошибкой, потому что видеть место, где мы соединялись, было так горячо, так первобытно, что это чувство будто взобралось по моему позвоночнику, и я даже не знаю, что это было — похоть, любовь, биология или судьба — но моя попытка благородства провалилась, и зверь внутри меня взял верх.

— Прости меня, — пробормотал я, а затем врезался обратно.

Она застонала от неожиданности, а я опустил своё тело на неё, поддерживая себя лишь с помощью предплечий, наших грудин и животов, прижавшихся друг к другу, мои бёдра вдавливались во внутреннюю поверхность её. Приковав её таким образом, я вколачивался в неё снова, и снова, и снова, неоднократно хороня себя в этой бархатной киске.

— Больше, — простонала она, и я дал ей это.

Было слышно, как её туфли слетели и упали на пол, а алтарная ткань соскальзывала, пока я вбивался в Поппи со всей силы, но меня это не заботило: я потерял себя, потерялся для неё, для мира и всего остального, за исключением её бормотания, пронзительных криков в моём ухе и влажного влагалища подо мной.

Это было прекрасно, я трахал совершенство, мне было неинтересно ничего, кроме моего члена, заполняющего эту женщину моей спермой, и почему, чёрт возьми, я ощущал себя так охрененно хорошо?

Я даже не знал, что именно говорил, пока вколачивался в неё: «Иисус, пожалуйста», и «прости меня», и «ты такая тугая», и «я должен, я должен, я должен».

И она тоже произносила в ответ слова, которые сопровождались вздохами, стонами и пыхтением: «вот так», и «сильнее», и «близко, я уже близко».

Глубже, я должен был войти ещё глубже, даже осознавая, что это уже физически было невозможно, но затем я приник к её ротику, целуя Поппи с неким ожесточением, и яростью, и благоговением. Мы оба могли едва дышать, но отказывались останавливаться, и я трахал её, всё время чувствуя, как она напрягалась, изгибалась и наконец расслабилась подо мной. Она дёрнулась, вскрикивая в мой рот, её ногти прочерчивали красные линии боли вниз по моей спине — мы благополучно достигли её оргазм вместе, потому что она была дикой штучкой, одержимой женщиной, которая походила на тигрицу подо мной, но я продолжил объезжать её, а потом вот оно, вот оно, вот оно, я продолжал целовать её, когда вонзился в последний раз и кончил.

Мучительно я кончил.

Каждое подёргивание моего члена было похоже на дрожь моей души, каждый мускул напрягся и сжался, будто меня пнули в живот. Я во всех отношениях был настолько голым перед этой женщиной: с моих нервов будто содрали кожу, сердце было широко открытым, а моя вечная душа будто находилась прямо рядом с вжавшимися бёдрами, толкающими мои член и сперму, теперь бывшую повсюду, стекавшую на белую алтарную ткань, и да, именно поэтому Церковь хотела, чтобы брак и секс шли рука об руку, потому что сейчас я чувствовал себя женатым на ней, как мужчина может быть женат на женщине.

Я сделал несколько последних толчков, отдавая свою кульминацию и самого себя до последней капли, затем приподнялся на руках, чтобы посмотреть на Поппи сверху вниз.

Она пресыщенно улыбнулась и сказала:

— Аминь.

ГЛАВА 13.

Я вошёл в ризницу и вышел с небольшим прямоугольником белой ткани, пурификатором. Он обычно используется для протирания чаши причастия после каждого глотка вина.

Сегодня я использовал его, чтобы очистить Поппи.

Вы могли подумать, что занятие сексом на моём алтаре и использование священных предметов, как правило, предназначенных для ритуалов высшего порядка, означают, будто я не воспринимал свою веру всерьёз, будто проскользнул прямо мимо греха в святотатства, но это неправда. Или, по крайней мере, не вся правда. Я не мог это объяснить, но каким-то образом это всё было святым: алтарь, реликвия внутри и мы на вершине. Я знал, что за пределами этого момента должно быть чувство вины. Там будут последствия. Там будут воспоминания о Лиззи и всё то, за что я хотел бороться.

Но сейчас — с ароматом Поппи на моей коже, с её вкусом на моих губах — я чувствовал лишь связь, любовь и обещание чего-то яркого и красочного.

Закончив вытирать Поппи, я завернул её в алтарную ткань, бережно отнёс к краю лестницы и сел. Я сжал её в объятиях, касаясь своими губами её волос и век, бормоча слова, которые, думал, Поппи должна слышать: какой она была прекрасной, ошеломляющей и совершенной.

Хотел бы я сказать, что сожалею, даже если мои разум и душа по-прежнему кружились в ошеломлённом удивлении от всего произошедшего, однако не уверен, должен ли просить прощения из-за того, что потерял контроль и был так груб с ней, или из-за того, что мы вообще занимались сексом.

Но я не сожалел. Потому что этот момент заслуживал согрешения больше, нежели случившийся секс, который изменил нас. Этот момент, когда она, положа голову на мою грудь и умиротворённо дыша, свернулась в моих руках. Когда алтарная ткань покрывала её тело длинными, ниспадающими складками, но проблески её бледной кожи всё же проступали.

Поппи провела пальцами вверх по моей груди, задержавшись на ключице, и я обнял её крепче, словно мог вжать её прямо через свою кожу в самую душу.

— Ты нарушил свой обет, — сказала она в итоге.

Я посмотрел на неё; она была такой сонной и грустной. Я прижался губами к её лбу.

— Знаю, — наконец-то ответил я. — Знаю.

— Что теперь будет?

— А что ты хочешь, чтобы было?

Она подмигнула мне:

— Хочу снова тебя трахнуть.

Я засмеялся:

— Как сейчас?

— Да, как сейчас.

Она перекрутилась в моих руках, пока не оседлала мои ноги, и одного глубокого поцелуя хватило, чтобы я вновь стал твёрдым. Я приподнял её и ввёл себя в неё, тихо постанывая ей в шею, пока она опускалась обратно.

Знакомые ощущения снова накрыли меня. Теплота и влажность. Её попка против моих бёдер. Её груди были так близко к моему рту.

— Что ты хочешь, чтобы произошло дальше, Тайлер? — спросила она, и я не мог поверить, что Поппи спрашивала меня об этом сейчас, пока объезжала меня, но потом, когда попытался ответить, я понял причину. Она не хотела мою сдержанность, так как желала, чтобы я был честным и грубым; в данный момент я и не мог быть каким-то другим.

— Не хочу прекращать происходящее между нами, — признался я. Она двигала своими бёдрами назад и вперёд, а я уткнулся лицом в её груди, чувствуя, насколько быстро моя кульминация приближалась, очень быстро. — Я чувствую, словно…

Но я не смог сказать. Не сейчас, когда она держала меня полностью в своей власти. Просто было слишком рано, не говоря уже о том, что смехотворно.

Пастор не может позволить себе влюбиться.

Мне не позволено влюбляться.

Её пальчики скользнули в мои волосы, и она потянула мою голову назад так, чтобы смотреть на меня.

— Я скажу это, если ты не хочешь, — ответила она.

— Поппи…

— Я хочу знать о тебе всё. Хочу, чтобы ты рассказал мне, что думаешь о политике, и хочу, чтобы ты читал для меня Священное Писание, и хочу вести разговоры на латыни. Я хочу ежедневно трахаться с тобой. Я фантазирую о том, как мы двигаемся в унисон, как проживаем каждый момент вместе. Что это, Тайлер, если не…

Я закрыл её рот своей рукой и в одно мгновение перевернул на спину, врезаясь в неё.

— Не говори этого, — приказал я ей. — Не сейчас.

— Почему? — шепнула она, её глаза были распахнуты, и в них читалась боль. — Почему нет?

— Потому что, если ты скажешь это, если я скажу это, всё изменится.

— А разве уже не изменилось?

Она была права. Всё изменилось в тот момент, когда я поцеловал её в присутствии Бога. Всё изменилось, когда я нагнул её над тем роялем. Возможно, всё изменилось тогда, когда она шагнула в мою исповедальню.

Но если я люблю её… Если она любит меня… Что это значило для всей моей работы здесь? Я не мог крутить тайный роман и продолжать бороться с сексуальной безнравственностью духовенства, но, отказавшись от своего призвания, я потерял бы возможность бороться вообще. Я потерял бы того человека, которым являлся.

Другой же путь подразумевал потерю Поппи, а я не был к этому готов. Поэтому вместо ответа на вопрос я вышел, перевернул её и толкнулся в неё сзади, пока другой рукой обхватил её бёдра и нашёл клитор. Всего три или четыре таких же удара, и она была там, будто я знал об этом; чем агрессивней я действовал, тем быстрее Поппи кончала.

Я последовал за ней через край, распевая её имя как молитву и всё время изливаясь, как если бы мог вытрахать будущее и его ужасные варианты.

Ох, Боже, я бы всё отдал за то, чтобы это стало правдой.

***

— Я всё ещё не могу поверить тому, насколько чистый твой дом, — сказала Поппи.

После приведения в порядок Святилища мы прокрались в домик священника и теперь лежали в моей постели. Я перебирал её волосы с увлечением, граничащим с благоговением, и поклонялся этим длинным тёмным локонам, закручивающимся вокруг моего пальца и задевающим мои губы. Мы вели ленивую постельную беседу, переходя от рассуждений о «Ходячих мертвецах» и обсуждений любимых текстов на латыни к приглушённым рассказам обо всех случаях, когда нуждались друг в друге весь прошлый месяц.

Я собирался снова её поцеловать, когда она произнесла это, поэтому довольствовался тем, что скользнул рукой под простыни и вместо этого нашёл её грудь.

— Я люблю, когда вещи чистые.

— Думаю, это замечательно. Просто нечасто наблюдаешь подобное у таких мужчин, как ты.

— Как я? Пасторов?

— Нет, — она придвинулась ко мне и улыбнулась. — Молодых. Очаровательных. Хорошо выглядящих. Ты был бы фантастическим бизнесменом, знаешь ли.

— Мои братья — бизнесмены, — сказал я. — Но я никогда не интересовался этой сферой; никогда не хотел денег, успеха или власти. Я любил старые вещи: древние языки и ритуалы. Боги.

— Думаю, я могу представить тебя подростком, — произнесла Поппи задумчиво. — Уверена, ты многих девушек сводил с ума: горячий, спортивный и начитанный. А также невинный.

— Нет, я не всегда был невинным, — мгновение я обдумывал пояснение, но мы только что обменялись кое-чем столь интимным, почему я утаивал это от неё? Лишь потому, что это было угнетающим?

Внезапно мне захотелось поделиться. Я хотел, чтобы она знала каждую тёмную вещь, которая тянулась за мной, хотел показать ей все мои тяготы и позволить ей снять их с моих плеч с помощью искусного ума и сострадания.

Я сдвинул руку с её груди и скользнул пальцами по её рёбрам, придвигая Поппи ближе ко мне.

— Днём, когда я нашёл свою сестру, — проговорил я, — стала одна из суббот мая. Случилась сильная гроза, но, даже если бы был дневной свет, вокруг царил полумрак будто в ночное время. Лиззи взяла машину Шона, чтобы добраться домой из колледжа — оба учились в KU (прим.: Канзасский университет — государственный исследовательский университет США, крупнейший в штате Канзас) — и вот так она приехала домой на выходные. Мои родители взяли Эйдена и Райана на обед, и я думал, что они забрали и Лиззи тоже. Я проспал, а когда проснулся, дом уже был пуст.

Поппи ничего не сказала, но прижалась ближе, что придало мне храбрости.

— Была яркая вспышка света, затем раздался грохот, словно взорвался трансформатор, и электричество вырубилось. Я пошёл за фонариком, но проклятые батарейки сдохли, поэтому мне нужно было спустится в гараж, чтобы взять их. Мы жили в старом доме в Бруксайде, поэтому гараж располагался отдельно. Я должен был пробежаться под дождём, а когда добрался туда, сначала там было так темно, и я не увидел её… — Поппи нашла мою руку и сжала её. — Батарейки были у меня, и это была такая удача, что молния сверкнула как раз в тот момент, когда я отворачивался, иначе мне бы не удалось её увидеть. Она висела там, словно была заморожена во времени. В фильмах они всегда покачиваются и при этом издают скрип, но здесь всё было так неподвижно. Просто. Неподвижно. Помню, как побежал к ней и споткнулся об деревянный ящик из-под молока, наполненный разными шнурами, затем башня из банок из-под краски полетела вниз, и я оттолкнулся от пола. Там была стремянка, которую она использовала… — я не мог произнести ни слова, не мог сказать: «стремянка, которую она использовала, чтобы повеситься».

Я сглотнул и продолжил:

— Я поставил её снова в вертикальное положение и поднялся по ней. Когда спустил Лиззи вниз и держал её в своих объятиях, понял, что мои руки испачкались, когда я споткнулся. Они были мокрыми из-за дождя, а затем измазались грязью, маслом и сажей, поэтому я запятнал всё её лицо… Я сделал глубокий вдох, преодолевая панику, и набрал 911, затем позвонил родителям. Они с Эйденом поторопились домой и забежали в гараж раньше полиции; никто даже не подумал удержать Райана. Ему было восемь или девять лет, когда он увидел свою сестру мёртвой на полу гаража. А затем красно-голубые мигалки, медработники и подтверждение того, что холодная кожа и пустые глаза уже сказали нам. Лиззи Белл — волонтёр в приюте для животных, любительница Бритни Спирс и тысячи других вещей, что делали её девятнадцатилетней девушкой — умерла.

В течение нескольких минут были слышны лишь звуки нашего дыхания, шелест простыней, когда Поппи тёрлась своей ногой о мою, но затем в моей голове начали медленно кровоточить воспоминания.

— Моя мама пыталась оттереть грязь, — сказал я в итоге. — Пока мы ждали людей коронера (прим.: в Великобритании, США, некоторых других странах специальный судья, в обязанность которого входит выяснение причины смерти, происшедшей при необычных или подозрительных обстоятельствах), чтобы отдать тело. Всё время. Но масло так легко не оттереть, и поэтому та грязь осталась на Лиззи вплоть до того, как мы должны были сказать ей «прощай». Я ненавидел это. Ненавидел так сильно. Я вылизал тот грёбаный гараж сверху донизу, так как посчитал это своей миссией. И с тех пор я содержу в чистоте всё в своей жизни.

— Почему? — спросила Поппи, сдвигаясь так, чтобы приподняться на локте. — Это заставляет тебя чувствовать себя лучше? Ты переживаешь, что нечто такое может случиться снова?

— Нет, не из-за этого. Не знаю, почему я продолжаю так делать. Думаю, это навязчивое состояние.

— Звучит как наказание.

Я не ответил ей, обдумывая всё в своей голове. Когда она перефразировала это таким образом, всё выглядело так, будто я на самом деле не отпустил Лиззи, будто до сих пор боролся с её смертью, боролся с чувством вины, что заснул в тот день и не проснулся, чтобы остановить её. Но уже прошло десять лет, и разве этого недостаточно для меня?

— Что ей нравилось? — спросила Поппи. — Когда она была жива?

Мне хватило на раздумье минуты.

— Она была моей старшей сестрой. Поэтому, иногда она была по-матерински ласкова, а иногда придирчива. Но, когда я, будучи ребёнком, боялся темноты, Лиззи всегда разрешала мне спать в её комнате, и она постоянно прикрывала меня, когда, став старше, я нарушал комендантский час, — я взглянул на линии света на одеяле, пробивавшиеся через жалюзи. — Она на самом деле любила отстойную поп-музыку. Лиззи оставляла свою музыку в CD-плеере Шона, одалживая его машину, и он из-за этого так бесился, когда его друзья заскакивали в салон и затем, после включения проигрывателя, начинал играть какой-нибудь бой-бенд или Бритни Спирс.

Поппи задрала голову вверх.

— Лиззи причина того, что ты слушаешь Бритни Спирс, — догадалась она.

— Ага, — признался я. — Это напоминает мне о ней. Она любила петь настолько громко в своей комнате, что мы могли слышать её в любом уголке дома.

— Думаю, она бы мне понравилась.

Я улыбнулся.

— Думаю, да, — но затем моя улыбка исчезла. — В день похорон Шон и я решили на несколько минут ускользнуть от родственников в доме и пойти на обед в Тако Белл (прим.: международная сеть ресторанов быстрого питания адаптированной кухни текс-мекс). Мне захотелось повести, но мы не думали — мы не помнили — что Лиззи была последней за рулём. Её музыка начала играть, и Шон был… Он был огорчён. Огорчение не то слово, которым можно было описать состояние моего старшего брата. Ему только исполнился двадцать один год, поэтому он оплакивал смерть Лиззи как ирландец: с большим количеством виски и минимумом сна. Я повернул ключ в замке зажигания, и вступительные басы «Oops, I Did It Again» заиграли оглушительно неприятно, потому что Лиззи всё время увеличивала громкость; мы оба замерли, глядя на плеер так, будто из слота только что вылез демон, потом Шон начал кричать, ругаться и бить по приборной панели настолько сильно, что старый пластик треснул, а весь автомобиль трясся от его горя и ярости. Они, Лиззи и Шон, были ближе всего по возрасту и, соответственно, являлись лучшими друзьями и заклятыми врагами. Они разделили машины и друзей, учителей и в конечном итоге колледж, имея разницу в возрасте всего лишь в год, и из всех братьев Белл именно в жизни Шона её смерть образовала самую большую дыру. Так что в тот день он пробил отверстие в своей машине, а потом мы отправились в Тако Белл и никогда не обсуждали это. До сих пор. Я никому не рассказывал эту историю прежде, — произнёс я. — Легко говорить о Лиззи вот так.

— Как так?

— Голым и уютно устроившимся. Просто… С тобой. С тобой всё становится легче.

Она положила голову мне на плечо. Мы уже довольно долго так лежали, и когда я подумал, что она уснула, Поппи сказала в темноте:

— Является ли Лиззи той причиной, почему ты боишься перестать сдерживаться со мной?

— Нет, — ответил я озадаченно. — Почему она должна?

— Потому что создаётся впечатление, словно она является мотивацией во всём, что ты делаешь. И ей причиняли боль сексуально. Мне кажется, это заставляет тебя бояться действовать, то есть сделать с кем-то другим то, что случилось с ней.

— Я… Я никогда не задумывался об этом в таком ключе, — я снова нашёл её волосы и принялся играть ими. — Не знаю, возможно, именно поэтому. Только в колледже я осознал, как мне это нравится, но было трудно. Если я находил уверенную в себе, умную и с чувством собственного достоинства девушку, она не хотела грубого секса. Если находил девушку, которой нравилась грубость, то причиной всегда была какая-то эмоциональная травма, и да, всякий раз, когда мне встречалась такая девушка, я думал о Лиззи. Сколько знаков мы пропустили. И если я когда-нибудь узнал бы, что парень воспользовался ею, когда она чувствовала себя вот так, то…

— Звучит так, будто тебе не везло с девушками.

— Не всегда. В колледже у меня было несколько действительно хороших подруг. Но было легче блокировать эту часть меня, чтобы иметь здоровых, уверенных девушек и ванильный секс. Так было безопаснее.

— И тогда ты стал пастором.

— И это было намного безопаснее.

Она села и взглянула на меня, линии тени и света от уличного фонаря пересекли её лицо.

— Что ж, ты не делаешь мне больно. Я серьёзно. Посмотри на меня, Тайлер, — я посмотрел. — Мне не нравится грубость, потому что я эмоционально повреждена. Всю мою жизнь меня воспитывали как принцессу, меня баловали, хвалили и защищали от всех тех вещей, что могли бы когда-либо навредить мне. Стерлинг стал первым человеком, который не относился ко мне таким образом.

Стерлинг.

Моя челюсть сжалась. Мне не нравилось, что он являлся её первым в столь многом (что, знаю, было совершенно безрассудно, но всё же. Возможно, я не любил это из-за того, что Поппи настолько пристально вспоминала те первые разы с ним).

— Отчасти это, вероятно, табу и, стало быть, грязно, поэтому заводит меня. Но другая часть этого заставляет меня чувствовать себя нерушимой. Сильной. Как и человек, с которым я стану встречаться, будет достаточно уважать меня, чтобы увидеть это. И я достаточно сильна иметь такой опыт в спальне, но при этом вести совершенно зворовую жизнь вне её.

— Как жаль, что это не сработало со Стерлингом.

«Вау, Тайлер. Удар ниже пояса». Но я был взволнован, ревновал и чувствовал себя так, будто меня отчитали за то, в чём не было моей вины.

Она напряглась:

— Это не сработало со Стерлингом, потому что он не мог разграничивать спальню и реальную жизнь. Он считает, раз мне нравилось такое обращение во время секса, значит, я хотела подобные отношения всё время. Что только и желала быть шлюхой, но на самом деле я хотела быть лишь его шлюхой, когда мы были наедине. Вот почему я ушла от него в клубе.

«Но не перед тем, как позволила ему трахнуть себя».

Словно прочитав мои мысли, Поппи сузила глаза:

— Ты что, ревнуешь к нему?

— Нет, — солгал я.

— Ты даже не должен здесь лежать со мной, — сказала она. — Мы не можем держаться за руки на публике, мы ничего не можем делать вместе, потому что это грех. Ты можешь потерять свою работу и, в сущности говоря, можешь быть отстранён от единственной вещи, дающей твоей жизни смысл, и ты беспокоишься о моём бывшем парне?

— Ладно, хорошо. Да. Да, я ревную тебя к нему. Ревную, потому что он может приехать сюда ради тебя, и ревную, потому что он реально может это сделать. Он может следовать за тобой. А я не могу.

Мои слова повисли в воздухе на протяжении долгого времени.

Она опустила голову.

— Тайлер… Что же нам делать? Что мы делаем?

Она снова вернулась к этой теме. К той теме, о которой я не хотел думать.

Я потянулся к ней и приподнял над собой, сползая ниже так, что она встала на колени над моим лицом.

— Мы должны поговорить об этом, — произнесла Поппи, но затем я щёлкнул языком по её клитору, и она застонала; я знал, что мне снова удалось задержать этот момент, отложить разговор и его решения на другое время.

ГЛАВА 14.

Иисус сказал, что сделанное во тьме перейдёт в свет. И когда утром проснулся один в постели, я точно знал, что Он имел в виду. Потому что всё, что мне удалось оттолкнуть прошлой ночью, снова напирало со всех фронтов, и я встретился с этим не только лицом к лицу, но и в одиночку.

Куда она делась? Не было никакой записки или чашки кофе в раковине. Поппи ушла без прощаний, тем самым вогнав в мою грудь похожий на остриё осколок.

«Она мирянин», — напомнил я себе. Это то, что делали миряне: они встречались, трахались и уходили. Они не влюблялись по малейшему грёбаному поводу.

Прошлой ночью, я думаю, она собиралась это сказать. Она была готова признаться мне… Или я вообразил это? Возможно, я внушил себе, что та искра между нами была чем-то взаимным, общим. Возможно, я был для неё диковинкой — красивый пастор — и теперь, когда удовлетворила своё любопытство, она была готова двигаться дальше.

Я нарушил свой обет ради женщины, которая даже не соизволила остаться на завтрак.

Я потащился в ванную и, посмотрев в зеркало, заметил двухдневную щетину, бардак на голове и безошибочные пятна засосов на ключице.

Я ненавидел мужчину в отражении и чуть не ударил кулаком зеркало, желая услышать звук разбивающихся осколков и почувствовать яркую боль тысячи глубоких порезов. А затем я сел на край ванны и поддался желанию заплакать.

Я был хорошим человеком. Я очень усердно трудился, чтобы стать хорошим человеком, посвятил всю свою жизнь служению Богу. Я советовал, утешал, проводил часы в созерцательных молитвах (прим.: созерцательная молитва есть высшее состояние молитвенное, по временам являющееся в избранных Божиих. Отличительная черта созерцательной молитвы — выпадение из сознания всего окружающего) и медитации.

Я был хорошим человеком.

Так почему я сделал это?

***

Поппи не появилась на утренней мессе, я ничего не слышал от неё весь день, хотя проходил мимо окно чаще, чем было нужно, чтобы перепроверить, стоит ли всё ещё на подъездной дорожке её светло-голубой Fiat.

И он был там.

Я проверял свой телефон каждые три минуты, набирал и стирал несколько сообщений, а затем ругал себя за это. Этим утром я плакал как ребёнок в своей ванной. Глупый, отражающийся от кафеля, захлёбывающийся плач. Это было бы к лучшему, если бы между нами было какое-то расстояние. Я не мог сосредоточиться, когда был рядом с ней. Не мог держать всё под контролем. Она заставляла меня чувствовать себя так, будто каждый грех и наказание стоили того, чтобы услышать один из её хриплых смешков, но прямо сейчас я нуждался в анализе и разборе этого беспорядка, который назывался моей жизнью. Под этой дистанцией подразумевались благоразумие, половое воздержание и первый клочок здравого смысла, обнаруженный мной с тех пор, как я встретил Поппи.

Моё уязвлённое самолюбие после её ухода без прощаний не имело ничего общего с этим.

Эта ночь была вечеринкой-снова-в-школу для молодёжной группы, так что я провёл её за поеданием пиццы и игрой в Xbox One, а ещё пытался удержать парней от выставления себя полными ослами, когда те старались впечатлить девушек. Как только последний подросток покинул церковь, я прибрался в подвале и пошёл домой, разделся и натянул штаны для сна. Потерявшись в своих мыслях, я смотрел из окна своей спальни на подъездную дорожку Поппи.

Церковь заявляла, что происходящее между нами было неправильно. Это были похоть и блуд. Это была ложь. Это было предательство.

Но церковь также говорила о той любви, преодолевавшей любые преграды; Библия была заполнена историями людей, исполняющих волю Господа и имеющих весьма человеческие желания. Я имею в виду, что точно являлось грехом? Кто бы пострадал от того, что Поппи и я будем любить друг друга?

«Это вопрос доверия», — напомнил я себе. Потому что, пока я как теолог боролся с гносеологической природой греха, я также являлся пастором, а пасторы должны быть практичными. Проблема заключалась в том, что я пришёл сюда укрепить доверие к церкви и исправить зло, причинённое другим мужчиной. И не имело значения, насколько мои отношения с Поппи были взаимными и ничем не примечательными, они по-прежнему разрушат всё. Мою работу, мои цели, мою память о смерти Лиззи.

Лиззи.

Было так приятно разговаривать о ней. В моей семье нечасто беседовали о Лиззи. В действительности не всегда, если только я не был один на один со своей мамой. И разговоры об этом не умаляли боль, но на этот раз было по-другому. Легче. Я отступил от окна и подошёл к тумбочке, чтобы достать любимые чётки, состоящие из множества серебряных и нефритовых бусин.

Они принадлежали Лиззи.

Я не стал молиться, но пропустил бусины между пальцами, пока сидел, думал, мучился и в конечном итоге позволил своему разуму погрузиться в истёртые бороздки беспокойства и вины. В новую тернистую боль от отсутствия Поппи и во все страхи, вдохновившие её. В упорную борьбу со всем этим и тем, что преследовало меня чаще тогда, когда я засыпал: вероятность того, что она закончила со мной.

Следующим утром проходил блинный завтрак, и Поппи появилась на нём, но избегала меня, говорила только с Милли и ушла, как только последний гость поднялся по лестнице.

— Она приходила вчера во второй половине дня на «Приди и Посмотри», — сказала Милли. — Она кажется весьма заинтересованной в присоединении. Я объяснила ей, как катехизис работает, и думаю, что она приняла это, хотя и спросила, сможет ли пройти его в другой церкви, — Милли сурово посмотрела на меня. — Вы не поссорились, правда?

— Нет, — промямлил я. — Всё хорошо.

— Вот почему этим утром вы оба выглядели так, словно вам причинили физическую боль?

Я поморщился. Милли была резче, чем большинство людей, но я не хотел, чтобы кто-либо другой заметил динамику отношений между Поппи и мной, будь они напряжённые или дружеские. Мы занимались сексом только один раз, а это уже просочилось через всевозможные трещины в плотине.

— Церковь Святой Маргариты нуждается в ней, Отец Белл. Я, безусловно, надеюсь, что ты не собираешься проебать этот шанс.

— Милли!

— Что? — спросила она, поднимая свою стёганую сумочку. — Пожилая леди не может ругаться? Лови момент, Святой Отец.

А затем она ушла.

Милли была права. Церковь Святой Маргариты нуждалась в Поппи. И я тоже нуждался в ней. И церкви Святой Маргариты я также был нужен, а Поппи нуждалась во мне. Слишком много людей нуждались друг в друге, и не было никакой возможности, чтобы я смог делать несколько дел одновременно; отпусти я один (прим.: имеется в виду предыдущее выражение в оригинале «keep all the balls in the air», дословно переводимое как «удерживать все шары в воздухе»), и это имело бы катастрофические последствия.

Так продолжалось до тех пор, пока воскресным вечером меня не одолела тоска, и тогда я послал ей сообщение:

«Думаю о тебе».

Было такое ощущение, словно моя грудь и горло сшиты вместе, и я чуть не вскочил на ноги, когда увидел три вращающихся точки на экране, означавшие, что Поппи набирала ответ. Но затем они пропали.

Я глубоко вздохнул. Она перестала печатать. Она не собиралась отвечать.

Я даже не хотел думать о том, что это значило. Поэтому взамен я наградил себя разогретой запеканкой Милли, тремя сериями «Карточного домика» (прим.: американский телесериал 2013 года в жанре политической драмы, адаптация одноимённого сериала BBC по роману Майкла Доббса) и здоровой порцией скотча.

Я засыпал с чётками Лиззи между моими пальцами, каким-то образом чувствуя себя ещё более отдалённо от своей собственной жизни, чем когда-либо.

***

Я не видел Поппи этим утром на мессе, поэтому после исповеди Роуэна совсем не ожидал того, что она скользнёт по другую сторону кабинки.

Это могли бы быть нерешительный скрип двери, безошибочный шорох платья на мягких бёдрах или электричество, посылающее покалывания по моей коже, но я знал и без каких-либо слов, что это была она.

Её дверь закрылась, и какое-то время мы сидели в тишине, её дыхание было тихим, а я тревожно постукивал большим пальцем по ладони, ненавидя то, что уже был полутвёрдым, лишь находясь рядом с ней.

В итоге я спросил:

— Где ты пропадала?

Она выдохнула:

— Здесь. Я была прямо здесь.

— Я этого не ощущал, — я был смущён, насколько горько и ранимо прозвучал мой голос, но меня это не заботило.

Тайлер Белл в двадцать один год никогда бы не позволил девушке попасть под его броню гордости и никогда бы не показал ей, что она ранила его. Но теперь мне почти тридцать, колледж позади, и то, что не было важно для меня тогда, значило многое сейчас.

Или, возможно, не я был тем, кто изменился. Возможно, такое влияние на меня оказывала Поппи в любом возрасте и месте. Она сотворила что-то со мной, и я подумал (немного обиженно), что это несправедливо. Разве справедливо, что она могла вот так сидеть там и не беспокоиться тогда, когда я переживал о нас, что бы ни значило «нас» в данном случае.

— Ты злишься на меня? — спросила она.

Я прислонился к стене:

— Нет, — ответил я. — Немного. Не знаю.

— Ты знаешь.

Слова слетели с моих губ:

— Всё выглядит так, что я рискую всем, а ты ничем; и ты являешься единственной, кто убегает, и это не кажется справедливым.

— Убегаю от чего, Тайлер? От отношений, которых у нас не может быть? От секса, который разрушит твою карьеру, или ещё хуже? Я провела последние три дня, стуча головой об стену, потому что хочу тебя — я хочу тебя так сильно — но, заполучив тебя, я сломаю тебе жизнь. Как, думаешь, я чувствую себя из-за этого? Считаешь, я хочу разрушить твой источник дохода и твою общину, и всё ради себя?

Её вспышка надолго задержалась в моей голове после того, как она перестала говорить. Я и не думал, что она тоже будет испытывать чувство вины, что будет ощущать себя виновной. То, что Поппи хотела бы избегать меня, потому что не могла вынести бремя вины и быть частью того, что погубило бы меня.

Я не знал, что ответить на такое заявление. Я был благодарен и сбит с толку, в то же время всё ещё чувствуя боль.

Поэтому я произнёс первое, что пришло на ум:

— Как давно ты исповедовалась?

Выдох.

— Так вот как продолжится этот разговор?

Меня не волновало, каким образом будет происходить беседа, а также, как долго она продлится, мне просто хотелось говорить с ней.

— Если ты этого желаешь.

— А знаешь что? Да, я желаю.

Поппи.

«Секс до брака является грехом, так? И я уверена, что занятие сексом с пастором является грехом. И, наверное, трах на алтаре не указан где-нибудь в Папской Энциклике (прим.: основной папский документ по тем или иным важнейшим социально-политическим, религиозным и нравственным вопросам, адресованный верующим, или епископам, или архиепископам отдельной страны, и второй по важности после апостольской конституции), но я предполагаю, что это тоже грех. Поэтому я каюсь в этом. Сознаюсь, какой безумной себя чувствовала на том алтаре с тобой между моими ногами. В конечном итоге уговорила тебя дойти до конца. Мы были людьми больше, чем когда-либо — больше животными, чем когда-либо — но почему-то я до сих пор чувствую себя так близко к Богу, будто вся моя душа проснулась, пришла в полную готовность и начала танцевать. Я посмотрела на распятье — Христа на кресте — и подумала: вот что значит быть растерзанным за любовь. Это то, что зовётся перерождением. Я смотрела на него над твоим плечом, пока ты вбивался в меня, и Христос делал то же самое, и всё это ощущалось словно единственным секретом и мерцающей тайной: проникновенной и неясной. Я чувствовала, будто мы делали что-то воистину древнее, будто столкнулись с какой-то тайной церемонией, слившей нас воедино; но как я могу наслаждаться этим чувством, как могу праздновать это, когда речь идёт о такой высокой цене?

Я сказала тебе, что чувствую свою вину — это правда — но она сокрыта под многим другим, и я просто не могу разделить вину, радость и желание. Каждый раз, когда размышляю, я прихожу к решению сказать тебе, что мы должны соблюдать твои обеты и твой выбор, или сказать о том, что мы должны выяснить, каким способом —каким угодно образом — сможем снова видеться друг с другом, но тут же меняю своё мнение.

Беспокойство — это грех, даже я знаю, но я всё же больше, чем просто полевая лилия (прим.: отсылка к отрывку из Евангелия от Матфея (Мф. 6:27—33) о полевых лилиях). Я лилия, которая бы вырвалась из земли и легла бы у твоих ног. Когда дело доходит до тебя, я становлюсь неприкаянной и беспомощной, и в твоей милости дать солнечный свет и воду. И я даже не могу принадлежать тебе. Как мне можно не беспокоиться?

Прошлой ночью я так сильно хотела ответить на твоё сообщение, но не знала, что могу сказать, как уместить свои мысли в два или три связанных предложения. Я желала прийти в твой дом и поговорить, но знала, что, если сделаю так, не смогу удержаться и не прикоснуться к тебе, не трахнуть тебя; и я не хотела усложнять всё ещё больше, чем уже было.

Но после, продолжая смотреть на твоё сообщение, я гадала, как именно ты думал обо мне, и задавалась вопросом, вдруг ты вспоминал, как я ощущалась, будучи обёрнутой вокруг тебя. Как я извивалась под тобой. Я задавалась вопросом, вспоминал ли ты свою кухню и нас двоих, смотревших вниз на то, как твой член вошёл в меня.

И вот моё финальное признание. Я встала на колени на полу своей спальни, будто собираясь молиться, но вместо того, чтобы молиться, развела свои ноги и принялась трахать себя пальцами, представляя, что это ты.

И когда кончила, я молилась Богу, чтобы ты смог услышать, как я выкрикивала твоё имя».

ГЛАВА 15.

Люди могут судить меня за то, как ускорилось моё дыхание. За то, как я гладил себя через брюки. Но было достаточно, чтобы прекратить сопротивление, образа коленопреклонённой Поппи с закрытыми глазами и с мыслями обо мне в тот момент, когда её пальчики игрались с этой прекрасной щёлкой.

— Поппи, — сказал я, расстёгивая пряжку. — Расскажи мне больше.

Я знал, что она могла слышать звук расстёгиваемого ремня. Знал, что могла слышать движение молнии. В её вдохе и выдохе чувствовалась дрожь.

— Я использовала одну руку, чтобы касаться груди, — прошептала она. — А другой потирала клитор. Я хотела твой член так сильно, Тайлер, и это было всем, о чём я могла думать. Как он растягивает меня. Как ты каждый раз попадаешь по той идеальной точке.

Откинувшись назад, я освободил член из своих боксёров и обхватил его, медленно водя рукой вверх и вниз.

— О чём ты думала, когда кончала? — спросил я.

Боже, я хотел, чтобы это было грязно. Хотел, чтобы это было так чертовски грязно.

Поппи не подвела:

— Я думала о том, как ты брал мою попку, пока ласкал меня пальцами. Как ты кончал мне на спину.

Чёрт. Я был твёрдым тогда, но теперь… Теперь я был практически каменным. Да кого я обманывал? Мне необходимо трахнуть её снова, и я собирался сделать это прямо здесь, в церкви, среди белого дня.

— Мой офис, — произнёс я сквозь стиснутые зубы. — Сейчас же.

Она стремглав вылетела из кабинки, и я последовал за ней, засунув член обратно, но не потрудившись даже застегнуться. Как только мы оказались в офисе, я захлопнул и закрыл дверь, а затем повернулся к Поппи, когда она сделала то же самое.

Мы сошлись как две грозовые тучи: столкновение отдельных существ, немедленно ставших единым целым. Мы были руками, губами, зубами; мы кусались, целовались, стонали; я повёл её задом наперёд, чтобы уложить на свой стол, но наши ноги зацепились друг за друга, и мы упали на пол, тогда как мои руки обернулись вокруг неё в защитном жесте.

— Ты в порядке? — спросил я встревоженно.

— Да, — сказала она нетерпеливо, схватив меня за воротник, чтобы привлечь обратно к губам.

Её поцелуи свели меня с ума, а мягкость рта вторила шелковистому жару под её юбкой.

— Я должен трахнуть тебя, — удалось мне выдавить между поцелуями.

Это была констатация факта. Предупреждение. Я скользнул рукой вниз и в очередной раз обнаружил, что она была без нижнего белья.

— Непристойно, — сказал я. — Адски непристойно.

Она выгибалась под моими прикосновениями, приподнимая свои бёдра так, чтобы предоставить моим пальцам лучший доступ, и, протолкнув в её щёлку два из них, я поцеловал её шею. Поппи была такой мокрой, а моё грубое обращение, казалось, только возбуждало её ещё больше, потому что она, комкая мою рубашку в кулаках, задыхалась, пока я продолжал своё нападение, сопровождая его такими непристойностями, как «динамщица», «шлюха» и «ты хочешь это, ты же знаешь, что хочешь».

Она стонала, а мои слова дразнили её больше, чем когда-либо могли мои пальцы, и части меня было стыдно за то, насколько я возбудился, говоря ей такие унизительные вещи, другая же моя часть сказала первой заткнуться и просто уже действовать.

Я припал своим ртом к её, когда сдёрнул боксёры достаточно для того, чтобы освободить свой член, а затем слепо подался бёдрами вперёд, погружая себя одним грубым движением.

Она обвила ногами мою талию и руками шею, её обжигающий рот был повсюду, и это было похоже на удерживание в руке провода под напряжением: то, как она двигалась и извивалась подо мной, пока я врезался в неё, позволяя любому сомнению, ревности и страху овладеть мной. Я буду трахать её до тех пор, пока она не почувствует, что принадлежит мне. Я буду трахать её до тех пор, пока она не сможет ходить.

Я буду трахать её до тех пор, пока сам не смогу ходить.

Каждый толчок подводил меня всё ближе и ближе, но одна мысль никак не могла отпустить меня, поэтому я прижал Поппи к себе и надавил тем самым на клитор, чувствуя, как её мышцы сокращаются вокруг меня. Она уже близко.

— Позволь мне взять твою попку, Поппи, — сказал я. Провёл кончиком своего носа вдоль её подбородка, заставляя задрожать. — Я хочу трахнуть тебя туда.

— О, мой Бог, — прошептала она. — Да. Пожалуйста.

Не было времени думать об организации, не было времени даже рассмотреть вариант перебраться в более подготовленное место. Всего в нескольких шагах отсюда у меня было кое-что, что могло сработать, и я не собирался тратить время на поиски чего-то ещё.

Я вынул свой пульсирующий и изнывающий от боли член и поднялся.

— Так и оставайся, — произнёс я и засунул своего парня обратно в боксёры, чтобы совершить короткую прогулку к хранилищу в задней части церкви: небольшому шкафу, где мы держали наши священные масла.

Мои руки дрожали, когда я открывал двери. Это были масла, благословлённые во время Страстной недели (прим.: последние шесть дней Великого поста, предшествующие Пасхе и следующие за Неделей цветоносной) моим епископом, они используются только для таинств типа крещения, конфирмации (прим.: в латинском обряде Католической церкви другое название таинства миропомазания, в ряде протестантских церквей — обряд сознательного исповедания веры) и елеосвящения (прим.: таинство православной и католической церквей, заключающееся в помазании тела освящённым елеем, одно из семи таинств). Я выбрал стеклянный флакон — масло миро (прим.: специально приготовленное и освящённое ароматическое масло) — и пошёл обратно к Поппи, усердно стараясь не смотреть на распятие и табернакль.

Она осталась на полу: её юбка всё ещё была скомкана на талии, щёки раскраснелись. Как только снова запер дверь, я встал над Поппи и потянул за свой воротник, пытаясь его снять.

— Нет, — сказала она, её зрачки были большими и тёмными. — Оставь его.

Мой член дёрнулся. Грязная девчонка.

— Ты когда-нибудь убьёшь меня, — ответил я ей и встал на колени.

Перевернул её на живот, чтобы её сладкая попка была перед моим лицом и чтобы она могла положить свою голову на руки, если будет необходимо.

Я раскупорил бутылочку и макнул в масло кончик своего пальца, которым после обвёл тугой бутон её попки. Она задрожала от моей ласки, невольно напрягаясь каждый раз, когда я её там касался. Но её киска тоже трепетала, и я мог видеть, как Поппи начала прижимать бёдра к полу, пытаясь несколько облегчить боль в клиторе.

Добавив больше масла на свои пальцы, я начал дразнить и исследовать ободок её дырочки, массируя его, расслабляя. Запах бальзама — древний, елейный — заполнил комнату.

— Ты знаешь, что это такое, Поппи? — спросил я. Она покачала головой, лежащей на руках. — Это священное масло. Его используют при крещении или посвящении в духовный сан. Им даже мажут стены церкви при постройке.

Я провёл рукой по гладкому и твёрдому изгибу её спины, чувствуя её вздох напротив моего прикосновения, и в этот самый момент мой палец проскользнул внутрь.

Она ахнула.

— Я тебя помазал им, — объяснил ей. — Я освятил тебя изнутри. Чувствуешь это? Это мой палец трахает твою задницу. И буквально через минуту это будет мой член. Мой член будет освящать тебя. Нет, не прикасайся к себе, сладкая. Мы ведь собираемся кончить вместе.

Я взял её руку, ранее скользившую по её животу, и завёл ей за голову, в то же время продолжая обрабатывать её попку своим пальцем в масле. Её задний проход был таким чертовски тесным, и осознание того, что мой член скоро прорвётся в неё, превращало меня в безумца.

Я не мог больше ждать. Я налил приличное количество масла на свою ладонь, а затем провёл ею по члену — вид, открывающийся передо мной, и я сам, скользящий в своей руке, толкали меня через край.

— Тайлер, — произнесла Поппи, оглядываясь на меня. — Я занималась этим прежде. Но не с таким размером, как у тебя, — она выглядела слегка нервной, но всё ещё лежала на полу, готовясь быть оттраханной.

Я желал сказать ей, что буду нежен с её задницей, но всё же не хотел давать обещание, в исполнении которого не мог быть уверен (потому что, блядь, едва ли я мог держать что-либо под контролем, глядя на всё это). Вместо этого я прошептал:

— Скажи мне остановиться, и я тут же прекращу, хорошо?

Она кивнула и опустила голову, приподнимая свои бёдра навстречу мне. Наклонившись, одной рукой я направил свой член к её входу, а другой потянулся к маслу, наливая его ещё больше на её попку и на свой член до тех пор, пока мы полностью не стали скользкими и готовыми к траху.

Я поставил склянку на место и снова начал её ласкать, толкаясь в её тесноту и чувствуя, как она открывается мне навстречу и медленно впускает меня.

Головка моего члена нажимала, нажимала и наконец ослабила первоначальное сопротивление, и вдруг я оказался внутри, а её попка окутала меня настолько тугим жаром, какого не чувствовал никогда раньше, даже с другими девушками, с которыми занимался этим. Мне было необходимо опустить голову, сделать несколько глубоких вздохов и досчитать до десяти, прежде чем я мог быть уверен, что не взорвусь слишком рано, дабы насладиться ею должным образом.

Я сделал небольшой толчок.

— Ох, ягнёнок, это будет плотное трение, — предупредил я.

И так оно и было.

В тот момент, когда полностью погрузился в неё, я остановился, давая ей время привыкнуть к моему размеру. Она набрала и выпустила воздух, а потом резко и жадно вдохнула, когда я нашёл её клитор и принялся за него. Я не шевелился какое-то время, просто давал ей почувствовать мою полноту, пока пытался использовать созданное в ней напряжение, подводя её к краю обрыва, чтобы мы могли спрыгнуть вместе.

Мне хотелось уточнить, готова ли Поппи к большему, но я знал, что она будет разочарована всегда спрашивающим разрешения Хорошим-Парнем-Тайлером, поэтому начал медленно двигаться, в любой момент ожидая от неё сигнала о том, что ей необходимо время или что мне нужно остановиться.

Я поднял её бедра, поставив её на четвереньки. Тишина.

Я устроил своё собственное тело, чтобы продолжать ласкать её клитор. Тишина.

Я вышел всего на дюйм, а затем толкнулся внутрь тоже на дюйм. Тишина.

И постепенно привыкнув, она показала своё желание, толкаясь ко мне как ненасытный котёнок, коим и была, хныкая в знак протеста, когда моя рука покидала её клитор. И я давал ей всё больше и больше, пока не начал вытаскивать свой член до головки и скользить им обратно, до сих пор не торопясь, даже хладнокровно, но теперь наращивая темп.

В то же время я гладил её ноги и спину, ласкал клитор и повторял, какой хорошей девочкой она была, такой хорошей маленькой шлюшкой, позволяющей мне трахать её сладкую попку, моей покорной маленькой шлюшкой, принадлежащей мне, не так ли? Она только и хотела меня внутри себя, только и жаждала мой член, мои пальцы и мой рот.

Она кивала в ответ на мои слова, на все из них, дрожала, пока я трахал её, покрытую потом, и сотрясалась, словно её лихорадило. Я намеревался сдерживать её до самого конца, но такой вид сводил меня с ума, делал меня одержимым от мысли о её кульминации, пока мой ствол находится в её попке, поэтому я взялся за её клитор всерьёз, надавливая на него подушечкой моего среднего пальца и кружа над ним жёстко и быстро, как ей нравилось.

Через несколько секунд она кричала, прижимая задницу к моим бёдрам так, что я был похоронен в ней по самые яйца, её пальцы царапали ковёр, а бессловесное хныканье вырывалось из её горла. Я наблюдал, как она распадалась на части. Тщательно собранная и вылепленная оболочка Поппи Дэнфорс исчезала как строительные леса, оставляя после себя дрожащее и слабое создание, состоящее из желания, а после она выдавила из себя одно слово — это был конец, я был потерян. Потерян для своего контроля, своих обетов, для всего остального, за исключением необходимости отметить эту женщину самым примитивным и низменным из возможных способов.

Одно слово.

«Твоя».

Теперь я вёл себя грубо, стискивая её бедра и врезаясь в неё, ворчал себе под нос, преследуя своё освобождение, пока она задыхалась от остаточных толчков своего оргазма, а её задница была такой чертовски скользкой, такой чертовски тесной, продолжающей сжимать меня снова и снова. И потом меня накрыло, словно приливная волна темноты, настоящего безумия, грохочущего и рычащего; это прокатилось вдоль моего позвоночника к яйцам, — чёрт побери, я кончал, кончал, кончал так, что помутилось в глазах, и уже собирался упасть в обморок, пока разряжался: упасть в обморок или просто продолжить кончать и кончать, будто тому не было завершения.

Я вышел в последний момент, поэтому мог наблюдать, как мой оргазм хлестал её задницу и, возвращаясь каплями и ручейками со спермой, чем-то напоминающими дождь, стекал в многослойную розу её входа и по изгибам спины и бёдер.

Поскольку моё зрение прояснилось и мои чувства вернулись, я мог восхититься своей авторской работой: задыхающейся, дрожащей женщиной передо мной, покрытой полностью мной.

Поппи вновь растянулась на животе, каким-то образом делая это элегантно и эротично.

— Приведи меня в порядок, — скомандовала она, будто маленькая королева, которой и была, а я поспешил подчиниться.

Я вымыл её влажным полотенцем и после продолжал удерживать на полу, пока массировал ей бёдра, спину и руки, шепча милые слова, какие мог придумать на латинском и греческом языках, и цитировал «Песнь песней», когда покрывал каждый дюйм её кожи поцелуями.

И по тому, как она улыбалась про себя, как всякий раз закрывала глаза, пытаясь скрыть слёзы, я мог сказать, что это было тем, чего никогда не делал Стерлинг. Он никогда не заботился о ней после секса, никогда не баловал её, не хвалил и не вознаграждал.

Я даже не пытался не чувствовать триумф по этому поводу.

И после того, как Поппи была приведена в порядок, мы сели и продолжили работать над нашим сбором средств. Она помогла мне подготовиться к мужской группе, а затем отправилась в женскую в дом Милли. Всё это время я ощущал аромат масла на нашей коже, и ничего, кроме пребывания с этой женщиной каждую минуту каждого дня, не будет достаточно, чтобы утолить разверзшийся в моём животе голод.

Или, что было более опасно, утолить голод в моём сердце.

ГЛАВА 16.

Нечто поменялось для меня в тот день, нечто, как я понял, было изменено на какое-то время. Это походило на чувство, испытываемое мною в детстве, когда я снимал свои роликовые коньки после нескольких часов катания и мои ноги ощущались аномально невесомыми и лёгкими. Или, возможно, походило на то чувство, когда папа, Райан и я, отправившись в поход, наконец-то сбрасывали рюкзаки на землю после нескольких часов движения, и я ощущал себя настолько свободно, что мог поклясться, будто зависал на несколько дюймов над поверхностью.

Я не мог дать этому название, но это были лёгкость и подъём и имело какое-то отношение к Лиззи. Нечто общее с разделением её смерти и последствий с Поппи, к её сказанным шёпотом словам: «Является ли Лиззи той причиной, почему ты боишься перестать сдерживаться со мной?»

Теперь я осознал, пока в своей ладони перебирал чётки Лиззи, что именно моя сестра стала причиной многих событий. Она была причиной всему. Её смерть стала тем бременем, которое я нёс, было бы ошибочно мстить. Но что, если я могу изменить это? Что, если я могу забыть месть ради любви? Это было именно тем, что призваны делать христиане: в конечном счёте ставить любовь превыше всего.

Любовь. Это слово было бомбой. Неразорвавшейся бомбой, живущей в моей груди.

Той ночью я написал Поппи: «Ты не спишь?»

Биение сердца и: «Нет».

Мой ответ был незамедлительным: «Я могу прийти? У меня для тебя подарок».

«Ну, я собиралась сказать нет, но теперь, зная о подарке… Приходи;)»

Надев тёмную футболку и джинсы, я проложил осторожный и спокойный путь через парк. Было уже поздно, и парк был расположен в природной лощине, защищённой от взглядов, но я до сих пор нервничал, поэтому стремительно шагал вниз, придавливая сорняки и высокую траву на пути к калитке Поппи. Я открыл её, морщась от каждого скрипа ржавой защёлки, а затем достиг её двери и постучал несколько раз по стеклу.

Она открыла дверь, и её лицо озарила самая красивая чёртова улыбка, какую я только видел.

— Ничего себе, — сказала она. — Ты здесь. Как нормальный человек.

— Неужели ты сомневалась, что раньше я не был нормальным?

Она покачала головой, отходя в сторону, чтобы я мог пройти внутрь, а затем закрыла за мной двери.

— Я никогда не встречалась с кем-то, кого фактически не могу пригласить на свидание. И почти убедила себя, что ты существуешь только в церковных стенах.

— Встречаемся? — мой голос прозвучал слишком возбуждённо, слишком взволнованно. Я откашлялся. — Я имею в виду, мы встречаемся?

— Даже не знаю, чем ты считаешь то, когда грубо трахаешь чью-то задницу, Отец Белл, но я называю это так.

Внезапное чувство страха поселилось в моём животе — я шагнул к ней, схватил за руку и потянул её к себе, чтобы появилась возможность увидеть её глаза.

— Болит? — спросил я обеспокоенно.

Поппи просияла, посмотрев на меня:

— Только в хорошем смысле, — она приподнялась и поцеловала мою челюсть, а затем направилась в сторону кухни. — Хочешь выпить? Дай угадаю… Космо? Нет — гранатовый мартини.

— Ха. Виски: неважно, ирландский или шотландский. Но чистый.

Она указала в сторону гостиной, и я, пользуясь возможностью, отправился осмотреть её дом. Здесь всё ещё стояли коробки и банки с краской, и было предельно ясно, что Поппи не проявила особой заинтересованности в домоводстве, несмотря на наличие привлекательной мебели и прислонённых к стене изысканных фотографий и картин.

Стопки книг покоились у стены в ожидании постоянного дома, я провёл пальцами вниз по выпуклым корешкам башни, одинаково ощущая наслаждение и тайную ревность из-за того, насколько начитанной была эта женщина. Там присутствовали не только привычные фамилии — Остин, Бронте и Уортон — но и те имена, которые я никак не ожидал увидеть рядом с теми: Джозеф Кэмпбелл, Дэвид Юм и Мишель Фуко. Я листал «Так говорил Заратустра» (давнее возмездие от моего магистра теологии и уроков по истории), когда Поппи появилась с нашими напитками.

Наши пальцы соприкоснулись, когда я взял свой стакан Macallan, но затем поставил его с напитком Поппи, потому что мне захотелось её поцеловать. Я мечтал скользнуть своими руками вверх, к её тонкой шее, и обхватить её лицо, в то же время исследуя её рот; я хотел подтолкнуть её к дивану, чтобы можно было опрокинуть её назад и медленно раздеть, снимая с неё каждый предмет одежды.

Но я пришёл сюда не за тем, чтобы трахнуть её (ну, не только трахнуть), поэтому, насладившись поцелуем, отстранился и взял свой напиток. Поппи выглядела немного ошеломлённой после поцелуя, и мечтательная улыбка появилась на её губах, когда из своего бокала она сделала глоток мартини, а затем объявила, что собирается приготовить для нас закуски.

Я продолжил медленное изучение её гостиной, чувствуя себя расслабленным и умиротворённым. «Я делаю всё правильно». Это может стать новым началом для нас, для меня. Что-то официальное, чтобы обозначить наши отношения — так ведь работают ритуалы, да? Нечто осязаемое для выражения непостижимого. Подарок, показывающий Поппи, что она значит для меня — что мы значим для меня — показывающий ей не только странную, но и божественную трансформацию, которая произошла в моей жизни из-за неё.

Дом был небольшой, но недавно отремонтированный, с гладкими деревянными полами, крупным оригинальным камином и искусными линиями отделки. У окна стоял широкий деревянный стол с находящимися на нём iMac, принтером, сканером, аккуратными стопками папок и ящичком, наполненным дорого выглядящими ручками, - всё это являлось единственным символом хоть какого-то реального намерения распаковаться и обжиться.

Рядом со столом притаилась открытая картонная коробка, в которой лежали обрамлённые учёные степени Поппи, забытые и погребённые среди остальных отверженных офисных принадлежностей: наполовину использованного блокнота со стикерами и начатой коробки конвертов.

Дартмут — бакалавр экономики, с отличием.

Школа бизнеса Дартмута — магистр делового администрирования, с отличием.

И ещё один диплом, который я совсем не ожидал увидеть: Университет Канзаса — бакалавр изящных искусств, танец. Датировано весной этого года.

Я поднял его, когда Поппи вернулась с разделочной доской, заполненной сыром и ломтиками груш.

— Ты получила вторую степень?

Она покраснела и занялась установкой подноса на кофейном столике.

— У меня было достаточно свободного времени после переезда сюда, и я, как только начала зарабатывать столько денег в клубе, решила потратить их с пользой. В этот раз моих родителей не было рядом, чтобы запрещать мне получать степень по танцам, поэтому я просто сделала это. Я сумела уместить её в три года вместо четырёх.

Я подошёл к ней:

— Ты когда-нибудь станцуешь для меня?

— Я могу сделать это прямо сейчас, — сказала она, прижав руку к моей груди и толкнув меня на диван.

Она оседлала меня, широко расставив ноги, и мой член незамедлительно с интересом подскочил. Но её бёдра, прижатые к карманам моих слаксов, заставили меня вспомнить, почему я пришёл сюда в первую очередь.

Обхватив одной рукой талию Поппи и тем самым заставив её замереть, я достал из кармана небольшой свёрток, обёрнутый папиросной бумагой.

Она склонила голову, когда я протянул его ей.

— Это мой подарок? — спросила она, выглядя восторженной.

— Это… — я не знал, как объяснить, чем это было. — Он совсем не новый, — закончил я сбивчиво.

Развернув его, она уставилась на нефритовые чётки, уложенные в обёрточную бумагу. Она не спеша подняла их, серебряный крестик кружился в слабом освещении.

— Они прекрасны, — прошептала она.

— У каждого человека должны быть хорошие чётки. По крайней мере, так всегда говорила моя бабушка, — я переместил свои руки на внешнюю сторону бёдер Поппи, чтобы у меня была возможность смотреть куда-нибудь ещё, за исключением чёток. — Эти принадлежали Лиззи.

Я почувствовал, как её тело напряглось на моих коленях.

— Тайлер, — произнесла она осторожно. — Я не могу принять их.

Она попыталась отдать подарок обратно, но я поймал руку Поппи и сжал её пальцы вокруг чёток.

— После смерти Лиззи никто не захотел забрать что-то из её вещей, напоминавших им о том, чему она подвергалась в церкви. Её Библия, молитвенные карточки, свечи — всё это мой отец выбросил, — я вздрогнул, вспоминая его бешеную ярость, когда он узнал, что я достал из мусора её чётки. — Но мне хотелось сохранить что-то её. Я хотел оставить в своей памяти все грани жизни Лиззи.

— Разве ты больше не хочешь?

— Разумеется, но после того, как мы поговорили в ту ночь… Я осознал, что должен отпустить эту частичку её. И когда думаю о ней, ну, знаю, что ты бы ей понравилась, — я встретился с Поппи взглядом. — Она бы полюбила тебя так, как люблю я.

Губы Поппи приоткрылись, её глаза расширились с надеждой и страхом, но до того, как она успела отреагировать, я взял её пальчики в свои и сказал:

— Позволь мне научить тебя, как ими пользоваться.

Да, я был трусом. Я боялся, что она не скажет, что любит меня, и боялся, что она скажет, что полюбила меня. Я испугался ощутимой связи между нами, испугался нити, пронзившей мои рёбра и окутавшей моё сердце, которая также пронзила и окутала Поппи.

Её глаза не покидали моих, пока я перемещал её руку от её лба к сердцу, а потом к каждому плечу.

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа, — сказал ей я. Затем положил её пальцы на распятие. — Теперь мы прочтём Апостольский символ веры (прим.: текст Апостольского Символа был всегда широко распространён в Западной Церкви и используется ныне в богослужении Римско-католической, Англиканской и некоторых иных протестантских, а также православных церквей западного обряда. Также он входит в состав молитвы розария)…

Мы молились вместе с ней, сидящей у меня на коленях, она негромко повторяла за мной, наши пальцы в унисон перебирали бусины чёток, и где-то во время чтения десятой части я осознал, насколько твёрдым был и насколько её соски проступали сквозь ниспадающую мягкую ткань майки. Я был осведомлён об этих больших глазах цвета ореха, о волнистых длинных волосах, о пытливом уме, что вглядывается в любого, и о каждом её выражении лица.

«Это любовь, — думал я изумлённо и мечтательно. — Это ощущается как установление креста. Ощущается как принятие новой жизни… Как Поппи Дэнфорс».

И когда произносил последние слова молитвы, я чуть не забыл, кому молился.

Славься Царица… Отрада и надежда наша.

Позднее, когда я двигался над ней и в ней, эти слова крутились в моей голове: слова, настолько неотъемлемые от Поппи, настолько неотделимо связанные с яркостью её ума и с раем её тела.

Святая. Царица. Отрада.

Надежда.

ГЛАВА 17.

— Джордан.

Священник, стоявший на коленях передо мной, не перестал молиться, даже не повернулся ко мне лицом. Вместо этого он продолжил бормотать про себя тем же размеренным голосом и в том же размеренном темпе, а я очень хорошо изучил Джордана, чтобы знать, что это был вежливый способ сказать мне идти к чёрту, пока он занят молитвой.

Я сел на скамью позади него.

Джордан являлся единственным знакомым мне лично пастором, который всё ещё молился по «Литургии часов» (прим.: В Римско-католической церкви общее наименование богослужений, должных совершаться ежедневно в течение дня; также книга, содержащая эти богослужения. Название «Литургия часов» утвердилось в ходе литургической реформы после II Ватиканского собора. До этого времени на протяжении столетий богослужение суточного круга именовалось Officium divinum, отсюда закрепившийся в музыкальной науке термин оффиций), практике, бывшей настолько монашеской, чтобы считаться почти устарелой, что, вероятно, и стало одной из причин, привлёкших его. Как и я, он любил старые вещи, но его увлечение выходило за рамки простых книг и случающейся иногда духовной встречи. Он жил как средневековый монах: всё его время было почти целиком и полностью посвящено молитве и ритуалам. Именно эта мистическая, неземная натура привлекла в его приход так много молодых людей; за последние три года его присутствие превратило эту старую церковь в гетто, которая была так близка к закрытию, когда он принял её, в нечто процветающее и живое.

Джордан закончил молиться и перекрестился, с целенаправленной медлительностью вставая лицом ко мне.

— Отец Белл, — сказал он формально.

Я сдержался, чтобы не закатить глаза. Он всегда был таким: отчуждённым и напряжённым. Даже однажды, когда в семинарии он случайно напился на барбекю и, пока его рвало всю ночь, я должен был нянчиться с ним. Но то, что казалось высокомерием или холодностью, на самом деле было лишь признаком его полного энергии внутреннего мира, неизменной атмосферой святости и вдохновения, которой он жил, атмосферой настолько очевидной для него, что Джордан не понимал, почему другие люди не чувствовали этого наравне с ним

— Отец Брэйди, — произнёс я.

— Полагаю, ты здесь для исповеди?

— Да.

Я встал, и он окинул меня взглядом сверху вниз. Последовала долгая пауза, момент, когда выражение его лица изменилось от смущённого к грустному, а затем стало нечитаемым.

— Не сегодня, — сказал он наконец, а потом развернулся и пошёл в сторону своего офиса.

Я был в растерянности:

— Не сегодня? В смысле никакой исповеди сегодня? Ты занят, или что-то ещё?

— Нет, я не занят, — ответил он, продолжая идти.

Мои брови взлетели вверх. Кому-то отказывали в исповеди в соответствии с церковным законом? Уверен, что нет.

— Эй, подожди, — произнёс я.

Он не остановился. Он даже не удосужился повернуться, чтобы признать, что я сказал что-то или побежал за ним.

Мы вошли в небольшую прихожую с дверями по бокам, и, последовав за ним в кабинет, я понял, что это было намного больше, чем его обычное сдержанное отношение. Отец Джордан Брэйди был расстроен.

Он определённо не был огорчён, когда я приехал.

— Чувак, — сказал я, закрывая за собой дверь его кабинета. — Какого чёрта?

Он сел за стол, ранний дневной свет окрасил его русые волосы в золото. Джордан был симпатичным парнем с тем видом волос и здоровым цветом лица, которые обычно вы могли видеть в рекламе Calvin Klein. Он также был в хорошей форме: мы встретились в первом семестре нашей программы по богословию, а после постоянно сталкивались в местном тренажёрном зале. В конечном итоге мы делили квартиру следующие два года, и я был уверен, что больше всего подхожу под понятие его друга.

Именно по этой причине я отказывался сдаваться.

Он не поднимал глаз, работая на своём ноутбуке:

— Вернись позже, Отец Белл. Не сегодня.

— Церковное право говорит, что ты должен послушать мою исповедь.

— Церковное право ещё не всё.

Это удивило меня. Джордан не был нарушителем. Джордан был в двух шагах от того, чтобы стать жутким убийцей из «Кода да Винчи».

Я сел в кресло напротив его стола и сложил руки на груди:

— Я не уйду, пока ты не объяснишь мне, почему именно не хочешь слушать мою исповедь.

— Я не против, если ты останешься, — сказал он спокойно.

— Джордан.

Он сжал губы, будто споря с самим собой, и когда в итоге взглянул на меня, карие глаза смотрели обеспокоенно и проницательно.

— Как её зовут, Тайлер?

Страх и адреналин пронзили меня. Нас кто-то видел? Кто-то понял, что происходит, и доложил Джордану?

— Джордан, я…

— Не стоит лгать насчёт этого, — ответил он, причём произнесено это было без отвращения, а скорее с напряжённостью, что выбило меня из колеи, подтолкнуло к краю больше, чем когда-либо мог сделать его гнев.

— Так ты дашь мне исповедаться? — потребовал я.

— Нет.

— Почему, блядь, нет?

— Потому что, — медленно сказал Джордан, ставя свои локти на стол и подаваясь вперёд, — ты не готов остановиться. Ты не готов её отпустить, и, пока ты этого не сделаешь, я не смогу отпустить тебе грехи.

Я откинулся на спинку стула. Он был прав. Я не был готов отпустить Поппи. И не хотел останавливаться. Почему я тогда был здесь? Думал ли, что Джордан прочитает какую-то особенную молитву и все мои проблемы решатся? Думал ли, что, приехав сюда, я изменю то, что было в моём сердце?

— Как ты узнал? — взглянув на свои ноги, спросил я, уповая на Бога, что это произошло не потому, что Поппи и меня кто-то видел.

— Господь сказал мне. Когда ты вошёл, — ответил Джордан так просто, словно кто-то рассказывает, где он покупал недавно одежде. — Подобно тому, как Он говорит мне сейчас, что ты не готов положить этому конец. Ты ещё не готов исповедоваться.

— Бог сказал тебе, — повторил я.

— Да, — произнёс он с кивком.

Это звучало странно. Но я ему поверил. Если бы Джордан сообщил мне, что точно знает, сколько может поместиться ангелов на булавочной головке, я бы и тут ему поверил. Он был таким человеком — одной ногой в нашем мире, другой в следующем — и я достаточно сблизился с ним за годы нашей дружбы, чтобы с уверенностью сказать, что он видел и чувствовал то, что остальные не могли.

Гораздо меньше разочаровывало, когда я не был одним из «остальных» в обсуждаемом вопросе.

— Ты нарушил свои обеты, — проговорил он мягко.

— Бог сказал тебе и это тоже? — спросил я, не потрудившись скрыть горечь в своём голосе.

— Нет. Но я могу видеть это в тебе. Ты несёшь равное бремя вины и радости.

Да, вот и подвели итоги.

Я спрятал лицо в руках, переборовший эмоции, но внезапно ошеломлённый всем этим, смущённый своей слабостью перед человеком, который никогда не поддастся ни одному искушению.

— Ты ненавидишь меня? — пробормотал я в свои руки.

— Ты же знаешь, что нет. Как и Господь. И знаешь, я не буду ничего говорить епископу.

— Не будешь?

Он покачал головой:

— Не думаю, что Бог хочет этого прямо сейчас.

По-прежнему потрясённый, поднял голову:

— Так что мне делать?

Во взгляде Джордана было что-то вроде жалости.

— Ты вернёшься, когда будешь готов исповедаться, — высказался он. — А до этого ты должен быть чрезвычайно осторожным.

Осторожным.

Чрезвычайно осторожным.

Я думал об этих словах, когда навещал маму и папу, когда мыл посуду после ужина в их раковине, когда в темноте ехал домой. Когда пробирался через парк, чтобы снова трахнуть Поппи.

Прямо сейчас ничто во мне не было осторожным.

ГЛАВА 18.

Осторожным.

Неделей позже я смотрел на потолок Поппи. Она прижималась ко мне, её голова располагалась на моей руке, её дыхание было медленным и ровным. Я лежал без сна, наблюдая за ней после наших занятий любовью, глядя на то, как мягкие линии её лица расслабились после экстаза, и не чувствуя ничего, кроме бездумной удовлетворённости. Но теперь, когда Поппи спала в течение нескольких часов, довольство переросло в тревожное сомнение.

Последние несколько суток были будто из сна или сказки, где мои дни преследовались структурированными благодеяниями, и это была жизнь пастора, и где мои ночи были наполнены стонами, вздохами и скольжением кожи по коже.

Ночью мы могли притворяться. Мы могли пить и смотреть Netflix, могли трахаться и после вместе принимать душ (а затем снова трахаться). Мы могли дремать рядом друг с другом и спокойно засыпать. Мы могли делать вид, что являемся обычной парой, которая уже несколько недель в отношениях, но ничто не удерживало нас от обсуждения таких нормальных для пар тем, как встреча с родителями друг друга, или где бы мы провели День Благодарения.

Но мы остро и болезненно осознавали собственное притворство, свой обман. Мы мошенничали, потому что правда была намного хуже: правда о том, что этот рай закончится тем или иным способом.

Что, если у этого не будет конца? Если завтра я позвоню епископу и скажу ему, что хочу уйти? Что я хочу лишиться духовного сана и снова стать нормальным мужчиной?

Из поздней латыни «laicus», что означало «мирянин». Чтобы стать мирянином.

Что, если через несколько месяцев после этого момента я смогу встать на колени перед Поппи и предложить ей не оргазм, а свои руку и сердце в браке?

Я закрыл глаза, выключая реальный мир и позволяя своему разуму отправиться туда, куда не позволял ему уйти до этого: в будущее. В будущее, где были мы, дом и несколько малышей Белл под ногами. Я бы последовал за ней куда угодно и, если она захотела бы работать в Нью-Йорке, Лондоне, или Токио или остаться в Канзас-Сити, был бы рядом с ней. Поступил бы как Руфь с Ноеминь (прим.: в «Книге Руфи» подробно изложена история жизни главной героини книги, Руфь. «Книга Руфи» — это своего рода буколическая повесть, яркими красками рисующая патриархальный быт того времени. Рассказ о том, как бедная Руфь собирала колосья на жатве богатого Вооза, как последний, обратив на неё внимание, приказал рабочим побольше оставлять недожатых колосьев, как, по совету свекрови (Ноеминь), Руфь стыдливо предъявила свои родственные права на Вооза и как последний перед старейшинами города утвердил своё право на неё, изложен с неподражаемой простотой и искренностью); был бы готов сделать её жизнь и желания своими собственными, и любое место, какое только выбрала бы Поппи, мы превратили бы в наш дом. Проводили бы наше совместное время трахаясь и любя. Когда-нибудь наблюдали бы, как её живот растёт вместе с моим ребёнком внутри.

Но что я должен был делать? У меня было две степени, и обе одинаково бесполезны в реальном мире, бесполезны везде, за исключением Божьих Храмов и храмов науки. Я мог бы преподавать, думаю, богословие и, возможно, языки. Я всегда хотел быть учёным, который сидит в несколько пыльной библиотеке, углубившись в пыльные книги и выискивая забытые знания тем же путём, что археолог выкапывает забытые жизни. Идея возбуждала меня, проносясь сквозь мои мысли подобно дождевым каплям и всплескам возможностей. Новые города, новые университеты… Список в моей голове был составлен из мест, имеющих лучшие классические и богословские программы: там должен был быть способ, с помощью которого я смог бы объединить их, может, подать заявку на получение докторской программы или устроиться на работу в качестве помощника…

Я открыл глаза, и этот славный дождь из фантазий прекратился, а вес всего, что должно было остаться позади, обрушился на меня. Я бы покинул этот город: Милли, молодёжную и мужскую группы, всех прихожан, которых так заботливо направлял к Богу. Я бы оставил позади блинный завтрак, одежду в кладовке и всю работу по борьбе с извращенцами в духовенстве. Я бы оставил позади дар превращения хлеба в плоть, вина в кровь, и дар прикосновения одной рукой к завесе, отделяющей этот мир от мира иного. Я бы оставил позади Отца Белла — человека, которым стал — я был бы обязан отбросить его прочь, будто бы он омертвевшая плоть и загубленное оперение, и взрастить новый облик с болезненной розовой кожей.

У меня была жизнь, копящая богатства на небесах, превосходящая себя как бегун на соревнованиях, и я размышлял об отказе от этого… Ради чего? Я пытался унять заученные наизусть стихи, сгрудившиеся в моей голове, стихи о сеянии в плоть и жатве тления (прим.: Послание к Галатам 6:7-8), стихи о плотских страстях, ведших войну с моей душой. Предайте смерти в себе всё то, что принадлежит земному.

Предайте смерти мою любовь к Поппи.

Моё горло сжалось, а во рту пересохло; тревога обострилась, будто кто-то приставил нож к моему горлу и требовал выбрать сейчас же, но как мне сейчас выбирать, если оба варианта обходятся такой ценой?

Потому что, оставшись на этом же месте, я потерял бы спящую рядом со мной женщину: ту, которая спорила о расовых и гендерных различиях в «Ходячих мертвецах», которая брала из воздуха неизвестные литературные цитаты, которая пила так, словно тонула, и которая делала меня таким твёрдым, каким я не бывал никогда в своей жизни.

Осознание этого нанесло мне резкий укол паники.

Повернувшись к ней, я погладил ладонью её бок: вниз по наклону её рёбер и вверх по изгибам её бедра. Она немного пошевелилась и, всё ещё крепко спав, приникла ближе, отчего моя грудь напряглась.

Я не мог потерять её.

И я не мог удерживать её.

Этот тип страха, этот конкретный вид паники не должны были делать меня твёрдым, но они делали. Настолько твёрдым, что мне было необходимо потянуться вниз и погладить себя. Я был охвачен необходимостью заклеймить мою девочку ещё раз и похоронить себя внутри неё, как будто ещё один оргазм окажет влияние на наше обречённое будущее.

Я скользнул рукой между нами, придвигая своё тело к ней и находя эти нежные губки между её ног, начал дразнить их, щёлкая пальцами по клитору и по розовым складочкам вокруг её входа. Она подвинулась и довольно вздохнула — сонный вздох — её бёдра раскрылись, дабы предоставить мне лучший доступ, хотя её глаза оставались закрытыми, а лицо расслабленным. Она по-прежнему спала.

Я наклонил голову, чтобы взять в рот сосок, нежно посасывая его, кружа своим языком вокруг затвердевшей вершинки, и теперь Поппи извивалась, но всё ещё пребывала в царстве Морфея, и к чёрту это, я не мог больше ждать. Я приподнял одну из её ножек и закинул на моё бедро, тем самым располагая себя над её входом. До сих пор удерживая её, я толкнулся вперёд, и сомнения, как занавес, опускающийся поверх залитого солнцем окна, или как дверь, подавляющая шум вечеринки, тотчас были заглушены. Они исчезли перед лицом нашей связи, перед ощущением её тугой щёлки, обхватившей меня. Боже, я мог бы остаться в таком положении навсегда, даже не двигаясь, лишь находясь внутри Поппи, и чувствовать её пробуждение и потягивание, словно она томящаяся кошка, пока стойко удерживал бы её бёдра вплотную к моим.

Наконец-то её глаза открылись: сонные, но довольные.

— Ммм, — пробормотала она, сильнее обхватывая мою талию своей ногой. — Мне нравится просыпаться вот так.

— И мне, — ответил я хрипло, убирая прядь волос с её щеки.

Она положила руку на моё плечо и толкнула меня назад, перекатывая нас так, что я оказался лежащим с ней на моих бёдрах; она начала объезжать меня медленно, лениво покачиваясь. Сон и секс растрепали ей волосы, превратившиеся в нечто запутанное, в беспорядочные локоны на её бледных плечах и мягкой груди, а уличный фонарь, который светил в окно, окрасил её изгибы в оттенки света и тени.

Иногда она была слишком красива, чтобы смотреть на неё.

Заложив руки за голову, я откинулся назад, просто наблюдая за тем, как она получала от меня наслаждение, как начала двигаться всё быстрее и быстрее, тогда как её глаза были закрыты, а руки упирались в мой живот. С этого ракурса я видел нуждающийся бутон, трущийся об мой таз, и крошечный проблеск того местечка, где заполнял и растягивал Поппи, и, блядь, я могу потерять это прямо сейчас, если не буду осторожным.

— Вот это моя девочка, — прошептал я. — Используй меня, чтобы кончить. Вот так. Ты сейчас такая чертовски сексуальная. Ну же, детка, возьми это. Давай.

Её рот приоткрылся, а я словно зачарованный наблюдал за тем, как мышцы её живота напряглись и сжались, когда она застонала и дрожала на протяжении всей кульминации, в конечном итоге подавшись вперёд и устроившись на моей груди.

Я крепко обнял её, а затем перекатил нас, чтобы оказаться над ней; Поппи лежала на спине, когда я наклонился и стал посасывать её шею. Я запустил руку под неё и нашёл то, что хотел: небольшой тугой ободок позади её киски. Она вжалась в матрас, будто пыталась избавиться от моего прикосновения, но это бы не сработало, совсем не сработало, ведь у меня были плану на эту её часть, и они выходили далеко за рамки того, что был в состоянии сделать кончик одного пальца.

— Ты говоришь мне нет?

Она закусила губу, а затем покачала головой:

— Не «нет». Да.

— Тогда дай мне свою попку, — прорычал я ей на ухо. — Дай, и тогда мне не придётся брать её.

Она слегка выдохнула, что сделало меня безумным, и затем Поппи перестала бороться с моим прикосновением.

— Там есть смазка, — задыхалась она. — На прикроватном столике.

Не потрудившись выйти из неё, я просто навалился на Поппи своим весом, когда потянулся к столику, и схватил совершенно новый тюбик лубриканта.

— Похоже, ты подготовилась, ягнёнок.

— Либо это, либо моё специальное священное масло, — полушутя сказала она, почти задыхаясь.

Я вышел из неё, чтобы уложить к себе на колени, и развёл её ноги шире. Без спешки разогревал её, постепенно втирая смазку внутри неё, а другой рукой ласкал её клитор и тем самым обрабатывал обе дырочки Поппи до тех пор, пока она, скользкая штучка, не начала извиваться. Затем схватил её за бёдра и толкнулся в попку.

Я должен был остановиться и дать ей несколько минут, чтобы она привыкла, но меня так часто посещали страх и сомнение, что единственным успокоением для моих мыслей стали сильные выпады моими бёдрами; её пальцы впивались в мою спину, а её пылкий жар будто взял мой член в тиски.

— Тайлер, — выдохнула она.

— Ягнёнок, — произнёс я, вставая на колени и обвивая руки вокруг её бёдер.

— Я собираюсь кончить снова.

— Хорошо.

Мой собственный оргазм был уже на подходе: покалывающее пульсирование в моём тазу пронеслось при виде мурашек на её коже и румянца, коснувшегося её живота, когда она играла со своим клитором.

— Ох, это так хорошо, детка, — проворчал я. — Ты такая хорошая девочка. Покажи мне, насколько тебе это нравится.

Её глаза встретились с моими:

— Трахни меня так, как будто ты хочешь, чтобы я была твоей.

Её слова потянули за ту ленту, что подёргивалась у моего сердца, — я зажмурился. Я без труда мог трахать её таким образом, потому что хотел, чтобы она навсегда стала моей. Мы знали друг друга лишь шесть недель, но я желал провести с ней остаток всей своей жизни.

Я был таким глупцом.

Я притянул её ближе, вбиваясь в узкое отверстие снова и снова, наблюдая за её достижением вершины и пиком, тогда как Поппи продолжала умолять меня сделать её своей, и как она могла не видеть, что уже моя? Что я уже её? Мы принадлежали друг другу, и я, наблюдая за её пульсирующей от оргазма киской, погружаясь в неё по самые яйца и испуская своё семя, осознал: то, что не было исправлено, не было распутано, стало таким сложным за последние полтора месяца.

Как только оба достигли кульминации, мы посмотрели друг на друга, и всё успокоение, какое мне удавалось поддерживать, исчезло в одно мгновение. Я поднялся, чтобы взять влажное полотенце, а когда вернулся, Поппи задумчиво наблюдала за мной.

— Тайлер?

— Да? — я сел на кровать и принялся очищать её.

— Не знаю, как долго смогу выносить это.

Я замер.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь, что я имею в виду, — ответила она, и в её словах слышалась дрожь. — Я хочу быть с тобой. Я хочу заявить права на тебя. Я влюблена в тебя, Тайлер, и тот факт, что у нас нет никакого будущего, убивает меня.

Я закончил её вытирать, пока думал над ответом, и отшвырнул использованное полотенце на соседний стул.

— Я не знаю, как выглядит будущее, — сказал я наконец. — Только знаю, что люблю тебя… Но также люблю свою работу и свою жизнь. Поппи, то, что у меня есть здесь… Это больше, чем просто милосердие или молитвы. Это жизненный путь. Я решил посвятить всю свою жизнь моему Богу, каждую минуту дня, и не знаю, смогу ли существовать без этого.

Мы оба избегали того факта, что прошлые несколько минут едва ли были прожиты для Бога, они были для нас, нас одних.

— Думаешь, я не знаю этого? — произнесла она, приняв сидячее положение. Она не потрудилась прикрыться простынёй, и я заставил себя отвести взгляд от этих дерзких сисек, чтобы можно было сосредоточиться на её словах. — Это всё, о чём я думаю. Я не могу заставить тебя отказаться от этого — вижу, что ты это любишь. Чёрт, за это я и люблю тебя. Что ты страстный, дающий и религиозный, что ты посвятил свою жизнь Богу. Но я переживаю, — и теперь там появились настоящие слёзы, — что взамен ты откажешься от меня.

— Нет, — прошептал я. — Не поступай так с собой.

Но я не сказал ей того, что она хотела услышать. Не знал, откажусь от неё или нет, потому что это убивало меня, но и возможность разоблачения и потери всего, за что я боролся, убивало меня тоже.

Я мог видеть тот момент, когда Поппи осознала: я не собирался говорить ей, что мы будем вместе; прежде чем мне удалось произнести ещё что-то — не знаю что именно, но хоть что-нибудь — она легла обратно и повернулась на бок так, что мне была видна лишь её спина.

— Я хочу тебя настолько сильно, что могу испытать острое наслаждение, лишь думая об этом. Но я не буду причиной, из-за которой ты потеряешь свою жизнь, — ответила она, её голос в моей голове звучал словно колокол. — Я не стану основанием какого-либо сожаления. Не думаю, что смогу это вынести… Смотреть на тебя и гадать, есть ли в тебе частица, хоть немного ненавидящая меня за то, что я причина, по которой ты секуляризирован.

Она даже знала правильное слово… Она занималась исследованиями. Это порадовало меня и в то же время опечалило.

— Я никогда не смогу ненавидеть тебя.

— Правда? Даже если поставлю тебя перед выбором: я или твой Бог?

Блядь, это удар под дых.

— Это ещё не всё, Поппи. Не делай этого.

Она вздохнула, причём так, что обычно предвещало резкий ответ, но затем, казалось, замерла. Вместо этого Поппи произнесла:

— Ты должен пойти домой. Скоро рассвет.

Её напряжённый голос убивал меня. Я хотел успокоить её, обнять её, трахать её. Почему мы должны были говорить об этих ужасных вещах, когда могли бы продолжать и дальше притворятся?

— Поппи…

— Увидимся позже, Тайлер.

Её ответ был безусловным, как и любое стоп-слово. Меня отвергли.

Я шёл через туманный парк, руки в карманах, а плечи сгорблены из-за ночной прохлады сентября, пытался молиться, но только для того, чтобы собрать все обрывки мыслей воедино.

«Она хочет жить полной жизнью», — про себя сказал я Богу. Она хотела жизнь с браком и детишками; жизнь, в которой любовь могла бы присутствовать так же, как и работа, семья и друзья; жизнь, где ей нет нужды скрываться. И кто мог винить её?

«Что мне делать?»

Бог не ответил. Вероятно, потому, что я нарушил свою священную клятву служить Ему, осквернил Его церковь всевозможными способами и неоднократно совершал перечень грехов, о которых едва сожалел, ибо был слишком увлечён. Я сделал идола из Поппи Дэнфорс и теперь буду пожинать плоды того, что оказался изолирован от Бога.

«Покаяться. Я должен покаяться».

Но больше не видеть Поппи… Даже сама мысль об этом проделывала дыру прямо в моей груди.

Я поднялся по ступенькам и, подойдя к задней двери пасторского домика, побрёл через свою кухню в голубоватом свете раннего рассвета. У меня ещё оставалось несколько часов для сна, прежде чем мне нужно будет вставать к утренней мессе, и я надеялся, что утром что-нибудь изменится, что дальнейшие шаги будут понятными, но знал: этого не произойдёт, и мысль об этом была невероятно удручающей.

— Долгая ночка?

Я практически получил сердечный приступ.

В полутьме в моей гостиной сидела Милли, одетая в подходящий тренировочный костюм.

— Милли, — произнёс я, пытаясь скрыть, что я чуть было не обмочился. — Что ты здесь делаешь?

— Я прогуливаюсь каждое утро, — ответила она. — Очень рано. Не думаю, что ты когда-либо это замечал, если учесть то, что, кажется, не ложишься спать до самого последнего момента.

— Я не замечал, ты права.

Она пришла позвать меня на прогулку прямо сейчас?

Милли выдохнула:

— Отец Белл, я знаю.

— Извини?

— Я знаю. О тебе и Поппи. Я видела, как ты прокрадывался через парк по утрам.

Вот же дерьмо.

Ох, дерьмо, дерьмо, дерьмо.

— Милли…

Она подняла руку.

— Не надо.

Я тяжело опустился в кресло, отчаяние и паника сплелись в моём животе. Кто-то знал, кто-то знал, кто-то знал. Конечно, всегда было так. У меня никогда не было роскоши выбора, как всё это доиграть до конца, и я был грёбаным идиотом, если когда-либо считал иначе.

Я смотрел широко раскрытыми глазами, и то, что выпалил, не являлось милостивым, любезным или бескорыстным, но было чистым инстинктом выживания.

— Милли, пожалуйста, ты не можешь никому не рассказать, — я скользнул на колени перед ней. — Пожалуйста, пожалуйста, не говори епископу, я не знаю, как смогу жить с самим собой…

Но потом я замолчал, потому что не делал ничего, кроме как умолял честную женщину отказаться от её чести, и всё ради нераскаявшегося грешника.

— Прости, — произнёс вместо этого. — Ты, вероятно, думаешь, какой я ужасный, страшный человек… Мне так стыдно. Даже не знаю что сказать.

Она встала.

— Можешь сказать, что будешь осторожен.

Я взглянул на неё:

— Что?

— Отец, я пришла предупредить тебя, и есть весомая причина, почему сделала так вместо того, чтобы пойти к епископу. Этот город нуждается в тебе, и нам точно не нужен ещё один скандал с пастором, — с небольшой улыбкой она покачала головой. — Особенно когда речь идёт о чём-то таком безобидном, как влюблённость во взрослую женщину, которая была бы идеальна для тебя… Если бы ты не был пастором.

— Милли, — сказал я, мой голос звучал надломлено, отчаянно. — Что я должен делать?

— У меня нет ответа для тебя, — объяснила она, направляясь к двери. — Я знаю лишь то, что решение лучше принять как можно скорее. Такого рода события никогда не остаются тайными, Святой Отец, независимо от того, как сильно ты стараешься. И нет никакого способа, чтобы такая женщина, как Поппи, была бы готова стать твоей тайной любовницей до конца своих дней. Она стоит гораздо больше этого.

— Так и есть, — отозвался я; холодное железное бремя обрушилось на меня, как только я осознал, что был не лучше Стерлинга. В сущности говоря, вынуждал её делать то же самое, за исключением того, что даже не был с ней честен… Или не предложил ей ничего взамен.

— До свидания, — попрощалась Милли, и в ответ я кивнул ей на прощание, жалкий и взволнованный, слишком жалкий и взволнованный, чтобы даже подумать о сне.

Прошло лишь несколько недель с тех пор, как я отдал Поппи чётки Лиззи? И теперь всё ощущалось так, будто разбивалось на куски, словно бусины из разорванных чёток безудержно рассыпались по полу: слишком многочисленно и быстро для меня, чтобы угнаться за ними.

Милли знала. Джордан знал. Поппи, возможно, и вовсе не хотела быть со мной…

Я отправился на долгую пробежку, а затем довольно рано очутился в церкви, чтобы отпереть её и подготовиться к мессе; отвлекался на протяжении всей службы на мысли о встрече с Милли, о нашей с Поппи не-схватке и о том факте, что два человека теперь в курсе моего романа и что даже это слишком много.

«Тайная любовница».

«Будь осторожен».

«Я влюблена в тебя, Тайлер».

В действительности я был настолько рассеян, что едва не пролил вино, а потом случайно прочитал заключительную молитву два раза подряд: мой разум находился в милях от священной мольбы духовного лица, а именно всего-навсего в кружащемся водовороте грёбаных неправильных событий прямо, блядь, сейчас.

После мессы я вышел из ризницы с опущенной головой, проверяя свой телефон (Поппи не присутствовала на мессе и также не написала мне), и мне было интересно, сердится ли она всё ещё на меня. Так что сначала я не заметил, что некто стоял в центральном проходе, пока этот кто-то не сдвинулся, лишь тогда шум привлёк моё внимание.

Это оказался мужчина: высокий, черноволосый, моего возраста. Он был одет в костюм цвета хаки с голубым галстуком и серебряным зажимом — слишком нарядно для сентябрьской пятницы в Вестоне, но каким-то образом на нём это не выглядело смешно. Он снял солнечные очки и окинул меня льдисто-голубым взглядом.

— Ты, должно быть, Тайлер Белл.

— Да, это я, — подтвердил я, убирая телефон в карман брюк.

Я снял ризу, и епитрахиль, и остальные атрибуты своей должности, за исключением колоратки (прим.: элемент облачения клириков и иных священнослужителей в западных Церквях и церковных общинах, представляющий собой жёсткий белый воротничок с подшитой к нему манишкой, застёгивающийся сзади и надевающийся под сутану, или же белую вставку в воротничок-стойку обычной рубашки),и вдруг почувствовал себя недостаточно одетым, будто нуждался в какой-то дополнительной броне, дополнительном авторитете в присутствии этого человека.

Как глупо. Он был гостем в моей церкви. Всё, что мне было нужно, — это быть дружелюбным.

Я шагнул вперёд и пожал ему руку, что он, казалось, поприветствовал небольшой, оценивающей улыбкой на губах.

— Могу я вам чем-то помочь? — спросил я. — К сожалению, вы пропустили нашу утреннюю службу, но у нас будет ещё одна завтра.

— Нет, думаю, ты уже помог, — ответил он, проходя мимо меня, его голова поворачивалась к каждому уголку церкви. — Я лишь хотел встретиться с тобой и лично увидеть, что из себя представляет Отец Тайлер Белл.