Пастор

— Спасибо вам.

Так или иначе, я знал, какой огромный пиздец устроил для епархии, и даже мысли о том, чтобы остаться в духовенстве, могли усугубить его.

— Поговорим завтра вечером, — сказал епископ. — До тех пор не общайся с прессой и даже не выходи в интернет. Нет смысла всё усложнять, пока мы не узнаем наверняка, как действовать дальше.

Мы попрощались и отключились, затем я осушил свой стакан с виски и провалился в глубокий сон без сновидений на жёстком и неудобном диване Джордана.

ГЛАВА 23.

Ранним утром следующего дня я отправился на мессу Джордана, которая была значительно лучше моих собственных. Как только проснулся, я позвонил Милли, дабы объяснить ей, где нахожусь и как со мной связаться. Милли, бродившая по реддиту и тамблеру (прим.: служба микроблогов, включающая в себя множество картинок, статей, видео и gif-изображений по разным тематикам и позволяющая пользователям публиковать посты в их тамблелог) даже больше меня, уже знала о фото, но не сказала «я же тебе говорила» и не была переполнена ненавистью, поэтому я надеялся, что она простит меня в своём собственном причудливом стиле. Также она вызвалась повесить табличку на дверь, гласившую, что рабочие часы и будние мессы временно приостановлены; и теперь, позаботившись о своих церковных делах, я мог сосредоточиться на настоящем.

И всё равно я не удержался.

— Ты видела Поппи? — спросил я, прежде чем мы попрощались, и буквально возненавидел себя за это.

Милли, казалось, всё поняла.

— Нет. На самом деле, её машину не видно на подъездной дорожке с прошлой ночи.

— Хорошо, — произнёс я тягостно и устало, не понимая, какое чувство испытываю после этой новости. Но я знал наверняка: оно не улучшило ощущение того, что на месте, где должно быть моё сердце, гигантский кратер.

— Отец, пожалуйста, береги себя. Несмотря ни на что, прихожане тебя любят, — сказала она, и мне так хотелось, чтобы эти слова оказались правдой, но как они могли любить меня после того, как я всё разрушил?

***

После мессы я остался в храме. Церковь Джордана была старинной — ей более ста лет — и состояла практически полностью из камня и витражей. Ни вытоптанного красного ковра, ни искусственной деревянной облицовки. Она казалась настоящим храмом, древним и гулким, местом, где незримой дымкой, искрящейся среди балок, парит Святой Дух.

Поппи бы здесь понравилось.

Я был неуверенным и опустошённым после пролитых прошлой ночью слёз, словно моя душа вытекла из меня вместе с солёными каплями. Я должен был встать на колени, понимал, что обязан стоять на коленях, закрыв глаза и склонив голову, но вместо этого я лежал на одной из скамеек. Она была сделана из жёсткой древесины, твёрдой и холодной, но у меня не было сил держаться на ногах ни секундой больше, поэтому я остался на ней и смотрел невидящим взглядом на спинку скамьи передо мной, где хранились служебники, карточки посещаемости и маленькие затупившиеся карандаши.

«Господи, скажи, что же мне делать».

Полагаю, часть меня надеялась, что я проснусь и всё это окажется кошмаром, каким-то наваждением, посланным, чтобы испытать мою веру, но нет, этого не случилось. Я действительно вчера застал Поппи и Стерлинга. Я на самом деле влюбился, просто чтобы оказаться по уши в дерьме (благодаря той самой женщине, на которой хотел жениться).

«Должен ли я покинуть духовенство и надеяться, что Поппи примет меня обратно? Попытаться ли мне найти её? Поговорить с ней? И будет ли для Церкви лучше, если я останусь? Церковь важнее Поппи?»

Ответа не последовало. Были лишь отдалённый гул городского движения на улице и угрюмый свет, тускло мерцающий на деревянной скамье.

«Я сейчас даже дуновения не получу? Даже сейчас? За всё время именно сейчас я не получу ничего?»

Я прекрасно знал, что был нетерпелив, но меня это не заботило. Даже Иаков (прим.: герой Пятикнижия, третий из библейских патриархов, младший из сыновей-близнецов патриарха Исаака и Ревекки, родившей после двадцатилетнего бесплодного брака. Отец 12 сыновей, родоначальников колен Израилевых. Почитается во всех авраамических религиях: в иудаизме, христианстве и исламе) должен был бороться за Божье благословение, поэтому, если мне придётся биться ради того, чтобы получить своё, я это сделаю.

Вот только я устал. И был опустошён. Я не мог продолжать ныть, даже если бы и хотел, так что вместо этого мои мысли блуждали, а молитвы становились бесцельными — даже без слов — пока я просто осознавал, где в итоге оказался. Здесь, в церкви, которая не была моей, одинокий и уязвлённый. Своими действиями я навлёк неприятности на мой приход и предал доверие епископа и прихожан — поступок, который я изо всех сил пытался не совершить с тех пор, как стал священником.

Я потерпел неудачу.

Я потерпел неудачу как пастор, как человек и как друг.

Пялясь на каменный пол, я медленно моргал в тишине. Остаться ли мне? Будет ли лучшим искуплением то, что я останусь священником? Будет ли так лучше для Церкви? Для моей души? Уйти сейчас — не на моих условиях — было похоже на дерзкую ненависть к самому себе, на поступок в стиле «я всё испортил, так что уволюсь», и какое бы решение я ни принял касательно будущего, оно должно прийти откуда угодно, но не от подобных эмоций.

Оно должно прийти от Бога.

К сожалению, сегодня у Него не было настроения для разговоров.

Возможно, настоящий вопрос состоял в том, смогу ли я представить свою дальнейшую жизнь без духовенства и Поппи? Я решил уйти из-за моей любви к ней, но как только сделал это, то почувствовал, как передо мной проносятся всевозможные сценарии моего будущего: вдохновляющего, будоражащего, воодушевляющего. Было так много способов, позволяющих мне служить Господу, а что, если всё к этому и вело? Не к тому, что мы с Поппи будем вместе, а к тому, что меня вытолкнут из комфортного пузыря, который я для себя создал? Пузыря, где я мог бы сделать так много и где всегда находил бы причину работать больше и лучше; пузыря, где было легко развивать чувство покоя и умиротворения во имя смиренного служения.

Существовало так много всего, что я хотел сделать, когда был моложе — то, что совершила Поппи, например, длительные миссионерские поездки — но это стало невозможным, как только я получил свой приход. Однако, будь я свободен, мог бы бороться с голодом в Эфиопии, или провести лето, преподавая английский язык в Беларуси, или копать колодцы в Кении. Я мог бы отправиться куда угодно когда угодно.

С кем угодно.

Ну, не с кем угодно. Закрыв глаза, я представлял пыльные равнины народности покот (прим.: народ из культурно-языковой группы нилотов, живут на территории западной Кении на границе с Угандой) или леса Беларуси и терялся в безмолвных фантазиях о будущем, потому что лишь одного человека я рисовал рядом с собой. Кое-кого невысокого и худенького, с тёмными волосами и красными губами. Её, приносящую вместе со мной воду, а возможно, новые тетради для детей, или, вероятно, перед моими глазами были её солнечные очки, пока мы, переплетя пальцы, шли на собрание общины. Или она лежала бы надо мной в гамаке, откуда я мог разглядеть на её коже следы в форме ромбиков, которые оставили нити гамака, а может, мы бы разделили холодную, неотапливаемую общую спальню, свернувшись на нашей жёсткой постели подобно двойным кавычкам.

Но где бы ни оказались, мы бы помогали людям. Адресно, физически, иногда лично — тем же образом, как помогал людям Иисус. Исцелять больного его руками, излечивать слепоту землёй и слюной. Делать его руки грязными, а сандалии пыльными. Это было одним из реальных различий между Иисусом и фарисеями (прим.: религиозно-общественное течение в Иудее в эпоху Второго Храма, одна из трёх древнееврейских философских школ, возникших в эпоху расцвета Маккавеев (II в. до н. э.), хотя возникновение фарисейского учения может быть отнесено к времени Ездры. Учение фарисеев лежит в основе Галахи и современного ортодоксального иудаизма), не так ли? Один вышел с народом, тогда как другие оставались внутри, споря над пожелтевшими свитками, пока безразличная империя жестоко обходилась с их людьми.

Я вспомнил момент, когда решил стать священником, то волнение, жгучее предвкушение, которое ощущал. И я чувствовал его сейчас, словно прикосновение крыльев голубя и крещение огнём одновременно, потому что теперь всё стало ясно. Не только ясно, но и очевидно.

Я сел.

Бог хотел, чтобы я остался в реальном мире и вёл обычную жизнь среди Его народа. Возможно, Его планы на Тайлера Белла были более захватывающими и прекрасными, чем я когда-либо рассчитывал.

«Это то, чего Ты хочешь? — спросил я. — Чтобы я ушёл не ради Поппи, не ради епископа, а ради себя? Ради Тебя?»

И слово прозвучало в моей голове с таким спокойствием, с такой властью: «Да».

Да.

Пришло время мне остановиться. Пришло время оставить свою жизнь пастора позади.

Вот тот ответ, который я хотел; путь, который искал, только он не был тем, о котором я просил, потому что раньше я задавал неправильный вопрос.

На этот раз не было ничего эффектного: ни горящего куста, ни покалывания, ни солнечных лучей. Лишь тихий, безмятежный покой и знание, что мои ноги теперь на правильном пути. Мне нужно было сделать только первый шаг.

И когда ближе к вечеру я позвонил епископу, чтобы сообщить о своём решении, мой новообретённый покой никуда не исчез. Мы оба знали, что оно было верным — для меня и для церкви — и вот так жизнь как пастора, как Отца Тайлера Белла подошла к плавному и мрачному концу.

***

На следующих выходных проходил Ирландский фестиваль, а я уже попрощался со своими прихожанами и собрал вещи в доме священника, поэтому у меня не было причин туда ехать, хоть мне и было ненавистно то, что я пропускал начало сбора средств для церкви.

— Боишься, что они забьют тебя камнями? — поинтересовался Шон, когда я сказал, что не собираюсь идти (я остался у него, пока не нашёл себе жильё).

Я покачал головой. На самом деле, несмотря на всенародный всплеск в социальных сетях, где меня приравняли к демону и одновременно сделали знаменитостью из-за внешности, мои прихожане отреагировали намного лучше, чем я того заслуживал. Они сказали мне, что хотят, чтобы я остался: некоторые буквально умоляли меня об этом, другие благодарили за открытые дискуссии о насилии, кто-то же просто обнимал меня и желал всего хорошего.

И я дал им честные ответы на все заданные вопросы; они заслужили, по крайней мере, это: искреннее и открытое признание во всех моих грехах, так чтобы не было ни тени сомнения, ни распускания слухов. Я не хотел, чтобы мой грех порочил общину больше, чем это уже было сделано.

Но в то же время, несмотря на их тепло и любовь, возвращение не казалось мне разумным. Хоть я и упаковал свои вещи на прошлой неделе, призрак Поппи всё ещё преследовал меня. После того как мы с отцом погрузили всё в фургон, я придумал оправдание, что мне нужно попрощаться с ещё несколькими людьми, и отправился к её дому. Я не представлял, что могу ей сказать, ведь даже тогда не знал с точностью, злился я на неё или же отчаянно нуждался в ней, а может, то и другое — ещё одно предательское чувство, будто только её тело в состоянии исцелить меня, хотя оно же и причинило мне боль.

Но это не имело значения. Она исчезла, как и все её вещи: iMac, выпивка, книги. Я заглянул в окна опустевшего дома, прижимаясь лицом к стеклу будто ребёнок к витрине магазина. У меня появилось нелепое ощущение, что если бы я мог только зайти внутрь, то почувствовал бы себя лучше. Я был бы счастлив хотя бы на минуту.

Руководствуясь рассуждениями зависимого человека как рациональными, я пошёл за запасным ключом на заднее крыльцо, но, естественно, его там не оказалось, а все двери были заперты. Также я попытался открыть одно из окон, прежде чем наконец-то взял себя в руки. Она уехала жить к Стерлингу, а я был здесь, и меня вот-вот арестуют за взлом и незаконное проникновение.

«По крайней мере, мать твою, держи себя в руках, пока не доберёшься до дома и не выпьешь», — успокаивал я себя, и мне удалось выполнить это. Мы с отцом выгрузили содержимое фургона в подвал его дома, а затем разделили несколько стаканов виски, не произнося при этом ни одного слова. Ещё больше скорби по-ирландски.

Хоть Вестон теперь и нёс только болезненные воспоминания, я по-прежнему был рад видеть, что после фестиваля Kickstarter сработал именно так, как и планировала Поппи: к началу ноября на реставрацию Святой Маргариты было собрано почти десять тысяч долларов.

Немного больно вспоминать об этом проекте, который отнял у меня столько времени и сил и который теперь будет передан другому пастору. А ещё слегка раздражало то, что многие из этих онлайн-пожертвований поступили от «тайлеретов» — интернет фан-группы, появившейся вскоре после обнародования тех фотографий. «Тайлереты» казались больше заинтересованными в рассуждениях о статусе моих отношений или поиске моих фото без рубашки из колледжа, нежели в благотворительности. Но я предполагал, что, раз это было для высшего блага, тогда всё в порядке.

— По крайней мере, ты можешь получить киску, когда тебе захочется, — сказал Шон, когда мы ели еду на вынос в гостиной его пентхауса однажды вечером пару недель спустя.

— Да пошёл ты, — ответил я безразлично.

Это на самом деле было неважно. Существовала лишь одна женщина, которую я хотел, но она ушла, и никто из числа фанаток (и фанатов) из интернета не мог изменить этого.

— Умоляю, скажи, что теперь, когда секундировался, ты не собираешься придерживаться этой безбрачной штуки.

— Секуляризировался (прим.: освобождать от церковного влияния), и это не твоего грёбаного ума дело.

Шон бросил пакетик из-под соевого соуса мне в голову и, казалось, немного насладился эффектом, поэтому кинул ещё несколько, идиот, а потом, когда я метнул контейнер из-под кисло-сладкого соуса ему в грудь, который оставил розовое пятно на его новенькой рубашке от Hugo Boss, надул губы.

— Это было лишним, придурок, — пробормотал он, безуспешно очищая ткань.

В основном это и была моя жизнь: споры с братом, дерьмовая еда и абсолютное отсутствие идей о том, что делать дальше. Я постоянно думал о Поппи, независимо от того, изучал ли программы постуниверситетского образования или проводил время с родителями, которые поддерживали, но осторожничали, будто боялись, что неправильное слово всколыхнёт в моей голове воспоминание о Вьетнаме и я начну ползать по полу с ножом в зубах (прим.: автор ссылается на ПТСР («вьетнамский синдром») у солдат после одного из крупнейших военных конфликтов второй половины XX века, оставивший заметный след в культуре и занимающий существенное место в новейшей истории Вьетнама, а также США и СССР, сыгравших в нём немаловажную роль).

— Они боятся, что ты взорвёшься из-за тех материалов в интернете, и думают, что, возможно, ты подавляешь свои эмоции, ну или что-то в этом роде, — доброжелательно объяснил Райан, случайно услышав, как я упоминаю об этом в разговоре с Эйденом и Шоном. — Теперь ты знаешь. Не взрывайся.

«Не взрывайся». Как иронично. Если уж на то пошло, я иссыхал, сжимался и превращался в маленького, более слабого мужчину. Без Поппи я словно забывал всё то, что делало меня Тайлером Беллом. Я тосковал по ней, как человек тоскует по воздуху, беспрестанно задыхаясь, и это чувство оставляло так мало пространства для мыслей о чём-нибудь ещё. Я даже не мог посмотреть «Ходячих мертвецов», потому что сериал сильно напоминал мне о ней.

— Я растерян, — признался я Джордану через день после Дня благодарения. — Знаю, что поступил верно, оставив духовенство, но теперь передо мной так много возможностей: столько мест, куда я могу отправиться, столько всего, что я могу сделать. Как я должен догадаться, какая из них правильная?

— Это потому, что все они ощущаются неправильными без неё?

Я вообще не упоминал о Поппи при нём, поэтому его острота расстроила меня, хотя к этому времени мне уже нужно было это осознать.

— Да, — честно ответил я. — Я скучаю по ней так сильно, что от этого мне больно.

— Она пыталась связаться с тобой?

Я посмотрел на стол.

— Нет.

Ни сообщений. Ни писем по электронной почте. Ни звонков. Ничего. Она покончила со мной. Я предположил, что она увидела меня в тот день у своего дома и была в курсе, что я знал о Стерлинге, но от этого ситуация становилась хуже. Ни объяснений? Ни извинений? Даже никакой глупой суеты с ничтожными оправданиями и наилучшими пожеланиями на будущее?

Я знал, что Поппи уехала из Вестона (Милли еженедельно звонила мне, чтобы сообщить новости о церкви и о моих бывших прихожанах), но понятия не имел, куда она отправилась, хоть и предполагал, что в Нью-Йорк вместе со Стерлингом.

— Думаю, ты должен попытаться найти её, — сказал Джордан. — Чтобы прояснить ситуацию.

Вот как в декабре я оказался в стрип-клубе с Шоном. Он практически воспламенился от желания, когда я попросил его взять меня с собой, а после болтал о том, что мне надо перепихнуться, что и ему нужно перепихнуться, и о том, чтобы мы взяли собой Эйдена, но не сегодня, потому что он хочет сосредоточиться на моей игре.

— Я не хочу трахаться со стриптизёршей, — запротестовал я уже в десятитысячный раз, пока мы поднимались на лифте.

— Что, теперь они слишком хороши для тебя? Ты трахал одну пару месяцев назад.

Боже, уже минуло два месяца? Казалось, времени прошло меньше, не считая тех случаев, когда часы тянулись дольше, случаев, когда я был уверен, что позади остались годы с тех пор, как я в последний раз пробовал сладость тела Поппи, с тех пор, как ощущал своим членом тепло и влажность её киски; это были те моменты, когда я чувствовал такую невыносимую боль в паху, что едва ли мог дышать. К счастью, Шон отчаянно пытался подняться по карьерной лестнице и задерживался на работе до поздней ночи, поэтому я проводил в пентхаусе большую часть времени один. Не то чтобы мастурбация когда-либо помогала: не имело значения, как часто я кончал в свою руку с мыслями о Поппи, боль от её потери никогда не притуплялась, а удар от её предательства никогда не смягчался. Изменила она или нет — моё тело по-прежнему желало её.

Я по-прежнему желал её.

— Это было по-другому, — ответил я Шону, пока мы выходили из лифта, но он лишь пожал плечами.

Я знал, что никогда не смогу донести это до него, потому что он в жизни не был влюблён. «Киска есть киска», — говорил Шон всякий раз, когда я пытался заставить его понять, почему не хочу трахаться с какой-то случайной девушкой, которую он знал, почему вообще не хочу встречаться с девушками. Что такого особенного в ней было?

Клуб был набит до отказа — вечер субботы — и понадобилось всего две порции водки с тоником, чтобы убедить Шона заняться своими делами. Оставшись возле бара, я потягивал мартини с Bombay Sapphire и наблюдал за танцующими на площадке, вспоминая, как Поппи исполняла стриптиз для меня одного.

Что бы я только ни отдал, чтобы вернуть некоторые из тех моментов обратно: Поппи и меня и ту проклятую шёлковую вещицу на её шее. Со вздохом я поставил свой напиток. Я пришёл сюда не предаваться воспоминаниям. Я пришёл сюда узнать, куда уехала Поппи.

Девушка-бармен подошла ко мне, протирая прилавок.

— Повторить? — поинтересовалась она, указывая на мой мартини.

— Нет, спасибо. Вообще-то, я кое-кого ищу.

Она приподняла бровь:

— Танцовщицу? Мы обычно не даём никакой информации о расписании девушек.

«Ради безопасности», — я видел, что она хотела добавить это, но не стала.

Я даже не мог оскорбиться, потому что знал, как это выглядело для неё.

— По правде говоря, меня не волнует расписание танцовщиц. Я ищу Поппи Дэнфорс… Думаю, она раньше работала здесь?

Глаза девушки расширились, как только она всё поняла:

— Боже мой, ты — тот священник, так ведь?

Я прочистил горло:

— Эм, да. Я имею в виду, что технически больше не священник, но был им.

Девушка усмехнулась:

— То фото, где ты играешь с фрисби в колледже, стоит на заставке рабочего стола на компьютере моей сестры. А ты видел мемы «Горячий Пастор»?

Я действительно видел — к счастью или к сожалению — мемы «Горячий Пастор». Они были сделаны с помощью фотографии, которая когда-то висела на сайте церкви Святой Маргариты, той, которую, как призналась Поппи, она искала несколько месяцев назад.

— Я подумала, может, будет лучше, если я узнаю, как вы выглядите.

— Помогло?

— Не очень

Теперь, когда мы выяснили, что я не был каким-то случайным парнем, домогающимся танцовщиц, я попробовал ещё раз:

— Ты знаешь, куда уехала Поппи?

Во взгляде девушки появилось сожаление:

— Нет. Она так внезапно сообщила о своём увольнении, никому не рассказала о причине или о месте, куда собралась, но мы все знали о снимках, поэтому и предположили, что причина в них. Она не сказала тебе?

— Нет, — произнёс я и снова поднял мой мартини.

Иногда правда лучше воспринимается с алкоголем.

Она повесила полотенце на крючок, а затем снова повернулась ко мне:

— Знаешь, я вспомнила, что Поппи оставила кое-что здесь, когда пришла собирать свои вещи. Сейчас принесу.

Я постукивал пальцами по барной стойке из нержавеющей стали, не позволяя себе поверить в то, что это было чем-то настолько важным, как письмо, оставленное специально для меня, но всё ещё страстно желая этого. Как она могла уехать просто так? Без единого слова?

Неужели для неё это было так незначительно?

Не в первый раз мою грудь сжимало от душевной боли. Боли от невзаимной любви, от знания, что я любил её больше, чем она меня.

Это ли всё время чувствует Бог?

Какая отрезвляющая мысль.

Бармен вернулась с пухлым белым конвертом. На нём стояло моё имя, поспешно выведенное маркером. Взяв его в руки, я сразу понял, что находилось внутри, но всё равно вскрыл упаковку. Как только я вытащил чётки Лиззи и почувствовал их вес в своей руке, ещё больше боли прошло сквозь меня.

Я поднял их всего на минуту, наблюдая за безумным вращением крестика в приглушённом свете танцпола, затем поблагодарил девушку за стойкой, проглотил оставшуюся часть мартини и ушёл, оставив Шона с его стрип-приключениями.

Это был конец. Собственно говоря, это произошло ещё тогда, когда я увидел поцелуй Стерлинга и Поппи, но почему-то именно сейчас я осознал, что чётки стали её окончательным сигналом о том, что между нами ничего не осталось. Хоть я и отдал их ей в качестве подарка, мне ни разу не приходила в голову мысль забрать их обратно. Поппи же видела в них своего рода связь, какой-то долг, и она отвергла эту связь, как отвергла и меня.

Да. Пришло время принять это.

Всё было кончено.

ГЛАВА 24.

Хотел бы я сказать, что, выйдя из клуба, использовал это новообретённое прозрение, чтобы взять себя в руки. Хотел бы сказать вам, что, порхая крыльями, появился белый голубь, небеса разверзлись и Бог указал мне точно, куда идти и что делать.

Больше всего хотел бы сказать вам, что чётки — и их скрытое послание — исцелили моё разбитое сердце и я не провёл ни одной ночи в мыслях о Поппи и не искал в интернете упоминания о ней.

Но это заняло намного больше времени. Следующие две недели я провёл так же, как и две предыдущие до получения чёток: слушал саундтрек из фильма «Страна садов» (прим.: Garden State — вышедший в 2004 году драматический фильм. В нём показана свежая и энергичная история любви двух людей с проблемами) и апатично заполнял заявления для всевозможных академических программ, воображая в ярких деталях, что Поппи делает в то же время (и с кем это делает). Я ходил в церковь Джордана, бормотал что-то на мессах и постоянно тренировался. Начал интенсивно упражняться, как только покончил со всей дерьмовой едой и выпивкой, которую употреблял больше, чем мои ирландские братья-холостяки.

Пришло Рождество. В семье Белл была традиция обсуждать за праздничным ужином, каким бы был наш идеальный подарок: повышение, новый автомобиль, отпуск или что-то вроде того. И когда мы заняли места за столом, я понял, чего хотел больше всего.

— Я хочу заняться чем-нибудь, — произнёс я, вспомнив, как лежал на скамье Джордана и фантазировал о далёких берегах и пыльных холмах.

— Так займись, — сказал Эйден. — Ты можешь сделать всё, что тебе захочется. У тебя же миллион учёных степеней.

Две. У меня их две.

— Значит, займусь, — решил я.

— И чем это будет? — спросила мама.

— Понятия не имею. Но это не здесь.

И через две недели я сидел на борту самолёта до Кении, направляясь в регион народности покот с целью рыть колодцы, впервые не убегая, а двигаясь навстречу чему-то.

***

Семь месяцев спустя

— Так ты теперь у нас ламберсексуал? (прим.: или дровосексуал — мужчина-горожанин, придерживающийся, в противоположность метросексуалу, нарочито грубого стиля в одежде и причёске: толстые свитера, фланелевые рубашки, рабочие ботинки, борода; хипстер, прикидывающийся дровосеком. Ламберсексуальность — проявление запроса общества на возврат к маскулинности, свидетельство усталости от навязываемых ему стандартов мужской изнеженности)

— Да пошёл ты.

Я бросил сумку в грудь Шона, чтобы порыться в карманах и найти немного мелочи для торгового автомата в аэропорту. «Доктор Пеппер» — фонтан молодости. Я чуть не заплакал после первого глотка сладкого, холодного, газированного напитка, который последний раз пил в аэропорту Найроби.

— В Африке разве нет газировки? — спросил Эйден, когда я забрал свою сумку и мы вышли из аэропорта.

— Видимо, и бритвы тоже, — добавил Шон, потянувшись к моей бороде и сильно дёрнув за неё.

Я ударил его по бицепсу, а он взвизгнул как девчонка.

Да, у меня была довольно длинная борода наряду со стойким загаром и значительно подтянутым телом.

— Больше никаких мальчишеских мышц, — заметил папа после того, как я вошёл в дом и он обнял меня. — Вот это наработанные настоящим трудом мышцы мужчины.

Мама только поджала губы:

— Ты выглядишь как Чарлтон Хестон в «Десяти заповедях».

Я чувствовал себя немного похожим на Моисея: чужаком и среди египтян, и среди мадианитян (прим.: полукочевой народ, упоминаемый в Библии и Коране. Считались потомками Авраама), чужаком везде. Позже той же ночью, после самого длинного душа в своей жизни (месяцы одноминутных прохладных душей привили мне глубокую любовь к горячей воде), я лёг на кровать и думал обо всём. Лица людей — рабочих и сельских жителей — с которыми я довольно близко общался. Я узнал, почему их дети были названы теми или иными именами, узнал, что они любят футбол и «Top Gear» (прим.: британская телепередача, посвящённая автомобилям), и узнал, кого из мальчиков хотел бы в свою команду, когда по вечерам мы играли в импровизированное регби. Работа была тяжёлой — они занимались строительством средней школы наряду с улучшением инфраструктуры водоснабжения — дни тянулись долго, и временами я чувствовал себя ненужным или чрезмерно нужным, иногда же труд был бессмысленным, словно спасение «Титаника» банкой из-под кофе, как сказал бы папа. А затем я отправлялся спать с кружащимися в голове молитвами и, проснувшись на следующий день, был свеж и полон решимости стать лучше.

Честно говоря, я бы не уехал, если бы во время ежемесячного звонка по спутниковой связи мама не рассказала мне о кипе писем о моём зачислении, ожидающей меня дома. Я действительно мог выбрать из моего списка лучших университетов; после долгих размышлений я решил вернуться домой и продолжить свой путь к получению степени доктора философии в Принстоне — не в католической семинарии, но меня это не волновало. Пресвитериане (прим.: последователи протестантского вероучения, выступающие за независимую от государства церковь, отвергающие власть епископа и признающие лишь пресвитера) были не так уж плохи.

Я вытащил из кармана чётки Лиззи и наблюдал за тем, как вращался крестик в свете приглушённых городских огней, пробивавшихся с улицы сквозь окно. Я брал их собой к покот и множество ночей засыпал, сжав бусины в руке, будто, держась за них, мог держаться за кого-то другого, вот только я не знал, к кому пытался оказаться ближе. Возможно, к Лиззи или к Богу. Или к Поппи.

Сны начали сниться на вторую ночь, сначала спокойные и предсказуемые. Грёзы о вздохах и плоти, бывшие настолько реальными, что я просыпался с её запахом в ноздрях и её вкусом на языке. Потом они превратились в странные зашифрованные видения из табернаклей и хуп, танцевальных туфель и опрокинутых стопок книг. Ореховые глаза, блестящие от слёз, и опущенные вниз в бесконечном несчастье уголки красных губ.

«Ветхозаветные сны, — сказал Джордан, когда я ему позвонил в один из месяцев, а затем процитировал: — Старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения».

— И кем я буду, старцем или юношей? — задал я вслух вопрос.

Ни огромное количество молитв, ни огромный объём тяжёлого, изнурительного труда на протяжении дня не заставили сны уйти. И я понятия не имел, что они значили, за исключением того, что Поппи всё ещё оставалась в моём сердце, как бы я ни отвлекался во время бодрствования.

Я хотел увидеть Поппи снова. И во мне уже не говорил уязвлённый любовник, желавший этого, больше не было гнева и похоти, требовавших сатисфакции. Я всего лишь хотел узнать, что она в порядке, и вернуть ей чётки. Это был подарок, который Поппи должна была хранить.

Даже если она была с грёбаным Стерлингом.

Однажды у меня возникла эта мысль, и я уже не смог от неё избавиться, так что идея полностью укоренилась в моих планах. Я собирался переехать в Нью-Джерси, а там и до Нью-Йорка было недалеко. Я найду Поппи и верну ей чётки.

«Вместе с твоим прощением, — пришёл голос из ниоткуда. Божья мысль. — Она должна знать, что ты простил её».

Так ли это? Простил ли я её? Я ударил по крестику, чтобы он снова завертелся. Полагаю, да. Было больно — слишком — думать о ней и Стерлинге вместе, но мой гнев пролился на африканскую пыль: пролился и окропил почву как пот, и слёзы, и кровь.

Да. Для нас обоих так будет лучше. Прозрение. И возможно, как только чётки окажутся у неё, сны прекратятся, а я смогу двигаться дальше своей дорогой.

На следующий день, который был моим последним днём дома, с почти жутким ликованием мама взяла ножницы, чтобы подстричь мою бороду.

— Она выглядела не так уж плохо, — бубнил я, пока мама работала.

Райан запрыгнул на столешницу и был впервые без своего телефона. Вместо гаджета у него в руке был пакетик с «Читос».

— Нет, чувак. Если ты не пытался выглядеть как Рик Граймс (прим.: главный герой в сериале «Ходячие мертвецы», который Тайлер так любит).

— Почему бы и нет? Он мой герой.

Мама фыркнула:

— Студенты Принстона не похожи на Пола Баньяна (прим.: вымышленный гигантский дровосек, персонаж американского фольклора), Тайлер. Не ёрзай. Нет, Райан, он не может есть «Читос», пока я его стригу.

Сунув пачку в мою протянутую руку, Райан спрыгнул вниз, чтобы найти свой телефон («Офигеть. Я должен показать это в Перископе») (прим.: Райан имеет в виду приложение Periscope, служба потокового вещания видео через специализированные приложения для Android и iOS).

Я вздохнул и опустил «Читос» вниз.

— Я буду скучать по тебе, — голос мамы прозвучал словно из ниоткуда.

— Это просто учёба. Я частенько буду приезжать.

Она закончила стричь и отложила ножницы в сторону.

— Знаю. Просто все вы, ребята, остались так близко к дому. Меня разбаловало то, что все мои мальчики живут рядом.

А потом мама разрыдалась, потому что всех нас не было дома, всех нас уже не было дома, как только умерла Лиззи.

— Мам … — я встал и крепко её обнял. — Я люблю тебя. И это не навсегда, а всего лишь на несколько лет.

Она кивнула в мою грудь, а затем шмыгнула носом и отстранилась.

— Мне грустно, потому что я буду скучать по тебе, но я плачу не из-за того, что хочу, чтобы ты остался, — мама взглянула в мои зелёные глаза, так похожие на её. — Вы, мальчики, должны жить своей жизнью, не будучи скованными обязательствами или горем. Я рада, что вы делаете что-то пугающее, что-то новое. Отправляйся получать новые воспоминания и не беспокойся о своей глупой матери здесь, в Канзас-Сити. Со мной всё будет отлично, плюс со мной до сих пор Шон, Эйден и Райан.

Как бы мне ни хотелось рассмеяться, я не мог. Шон и Эйден были по-своему внимательными, никогда не пропускали семейные обеды, всегда выкраивали время, чтобы позвонить или написать смс на протяжении всей недели, да и папа был здесь. Тем не менее. Я беспокоился.

— Ладно.

— Садись, мне нужно закончить с этой уродливой бородой.

Я сел, раздумывая о том, что оставляю дом позади. Будучи священником, я видел достаточно горя, чтобы знать, что люди никогда по-настоящему не двигаются дальше, по крайней мере не тем последовательным и размеренным темпом, которого ожидает от нас наша культура. Вместо этого у мамы бывают хорошие и плохие дни: дни, когда она возвращается к своей боли, и дни, когда она улыбается и суетится, например, с бородой и стоимостью страховки автомобиля Райана.

По большей части я понимал, что не мог пережить боль мамы за неё, даже если бы и остался здесь. Каждый из нас должен был найти собственный образ жизни с призраком Лиззи, и мы должны это сделать в своё время. Мне казалось, я уже начал, и мама, возможно, тоже.

— Теперь иди сбривай, — приказала она мне, обтирая моё лицо сухим полотенцем и оставляя лёгкий поцелуй у меня на лбу. — Если ещё не разучился этого делать.

***

Переехать было не так уж и трудно. Я нашёл недорогую квартиру не слишком далеко от кампуса и положил свои тающие сбережения на депозит. Я стал не только студентом, но и ассистентом преподавателя, поэтому стипендии хватало для покрытия расходов на проживание и питание, хотя мне и придётся взять несколько кредитов на обучение. Фактически мне особо нечего было перевозить, ибо вся моя мебель относилась к пасторскому дому, мои же гантели и штанга остались в Канзас-Сити. Были лишь одежда и книги, а диван и стол я нашёл на крейглисте (прим.: сайт электронных объявлений, пользующийся большой популярностью у американских пользователей Интернета. Крейгслист возник в городе Сан-Франциско, США в 1995 году).

Устроившись, я провёл день или два в попытках отследить в интернете новый адрес Поппи, да хотя бы место работы, но всё было тщетно. Она или очень осторожничала, или залегла на дно, или оба варианта сразу: последними упоминаниями о ней, которые мне удалось найти, стали окончание ею Дартмута и несколько танцевальных выступлений со времён её учёбы в университете Канзаса.

Я не смог обнаружить никаких её следов и дошёл даже до того, что позвонил её родителям: отцу — по номеру, обнаруженному на сайте его компании, и матери — по номеру её некоммерческой организации. Но они хорошо охранялись кучей помощников и администраторов, ни один из которых не хотел выдавать мне какую-либо информацию о Поппи или её родителях. Не то чтобы я мог винить их; вероятно, я бы тоже не стал выдавать информацию чужому человеку, но это всё равно чертовски разочаровывало.

Почему она покинула Вестон? Почему отдала чётки? Возможно, если бы она этого не сделала, я бы не был так одержим идеей вернуть ей их…

Был один человек, который — я знал почти наверняка — готов поговорить со мной о Поппи, и мысль о том, что я увижу его снова, наполняла меня беспредельным отвращением, но других вариантов не было. Семестр должен был скоро начаться, и у меня не будет времени шататься по восточному побережью в поисках моей бывшей… Девушки? Любовницы? И я не мог представить себе, что такой идеалистический, абсолютно безнадёжный квест завершится успехом раньше Рождества.

Через два часа автобусов и поездов разной степени переполненности я находился в финансовом районе Манхэттена и пялился на огромную конструкцию из стали и стекла, принадлежащую семье Хаверфорд. Я бродил внутри, окружённый мрамором, вечно занятыми людьми и всеохватывающим духом суеты, и всё это не изменилось, даже когда лифт доставил меня в главный офис на шестидесятом этаже. «Неудивительно, что Поппи выбрала Стерлинга». Я бы никогда не смог предложить ей нечто подобное. У меня не было парка чёрных автомобилей и портфелей инвестиций, не было империи с мраморными полами. У меня были лишь колоратка и дом, которые не принадлежали мне по закону, теперь же я не имел даже их.

Боже, я был таким дураком, думая, что смогу удержать Поппи Дэнфорс. Вот тот мир, из которого она пришла. Конечно, сюда она и вернулась бы.

Секретарь была красивой блондинкой, и мудак внутри меня гадал, переспал ли с ней Стерлинг тоже, была ли его жизнь лишь парадом измен и денег, парадом без каких-либо последствий и без единой заботы, за исключением того, как ему получить желаемое.

— Эм, привет, — произнёс я, когда подошёл к её столу. — Могу я увидеть мистера Хаверфорда?

Она даже не удосужилась оторвать взгляд от монитора:

— У вас назначена встреча?

— Боюсь, что нет, — ответил я.

— Никто не может попасть к нему без назначенной… — её голос затих, как только она посмотрела на меня, а потом её глаза расширились. — О мой Бог! Вы тот парень из мема «Горячий Пастор»!

Вдох.

— Ага, он самый.

Она заговорщически понизила голос:

— Я слежу за тамблером «тайлеретов». Правда, что вы уезжали в Африку? Вы скрывались? В «Entertainment Tonight» говорилось, что да.

— Это была волонтёрская поездка, — объяснил я. — Рытьё колодцев, — хотя отсутствие интернета у покот точно стало бонусом.

Издав пронзительный «оуу», она уставилась на меня своими большими карими глазами, внезапно выглядя такой юной.

— Вы ездили помогать людям? Это так мило! — она закусила губу и оглядела пустую приёмную. — Знаете, мистер Хаверфорд никогда не следит за своим расписанием. Он даже не узнает, были ли вы внесены в список его встреч или нет, — она нажала несколько клавиш. — А теперь вы официально в нём.

— Вау, спасибо, — ответил я, чувствуя благодарность до тех пор, пока она не вручила мне визитную карточку с номером, нацарапанным на обратной стороне.

— Это мой номер телефона, — произнесла секретарь немного застенчиво. — На случай, если вы когда-нибудь снова захотите нарушить свои обеты.

Вдох.

— Спасибо, — поблагодарил я настолько вежливо, насколько мог.

Не было смысла объяснять ей моё нынешнее недуховное положение или то, что существовала только одна причина, почему я нарушил свои обеты и находился сейчас в цитадели моего врага номер один.

— Мы можем сделать селфи?

Прежде чем я успел ответить, она оказалась на ногах по другую сторону своего стола и, встав рядом со мной, вытянула телефон перед нами.

— Улыбочку, — сказала она, прижавшись ко мне и положив свою светлую голову мне на плечо, а я послушно улыбнулся, в то же время понимая, насколько глубоко в моей голове засела Поппи.

У меня под рукой была стройная блондинка, тёплая и готовая, но мне хотелось лишь избавиться от неё. Я предпочёл бы оказаться в соседней комнате и драться со Стерлингом, чем выдерживать кокетливое наступление этой девушки. Шону было бы стыдно за меня.

— Если хотите, можете войти прямо сейчас. У него перерыв между встречами, — прошептала она всё так же заговорщически, быстро набирая что-то на своём телефоне, пока выкладывала селфи на своих всевозможных страницах в интернете.

Офис Стерлинга был столь же впечатляющим, как и остальное здание: головокружительный вид, массивный стол и небольшой бар, наполненный дорогим виски. Затем я заметил Стерлинга собственной персоной, восседающего как король на своём троне и подписывающего стопку покрытых мелким шрифтом документов.

Он поднял глаза, явно ожидая одного из своих сотрудников, а потом, увидев меня вместо них, раскрыл рот. Я предполагал, что на его лице будут злость или ликование — возможно, он даже попросил бы меня уйти — но я никак не ожидал, что Стерлинг поднимется, подойдёт ко мне и протянет мне руку в знак приветствия, словно мы были старыми деловыми партнёрами.

Я проигнорировал этот жест. Возможно, я и был священником, но даже у меня существовал предел.

Однако моё хамство, похоже, не побеспокоило его ни в малейшей степени.

— Тайлер Белл — прости — Отец Белл, — воскликнул он, отпрянув назад, чтобы посмотреть мне в лицо. — Как, чёрт побери, поживаешь?

Я потёр затылок, чувствуя себя не в своей тарелке. Пока ехал сюда, я подготовился к любому оттенку сволочизма Стерлинга, но ни разу не рассматривал возможность того, что он может быть, ну, дружелюбным.

— Больше уже не Отец. Я ушёл из духовенства.

Стерлинг усмехнулся:

— Надеюсь, не из-за тех фотографий. Буду честен, чувствовал я себя немного скверно после того, как опубликовал их. Хочешь чего-нибудь выпить? У меня есть изумительный виски Lagavulin 21.

Эм…

— Конечно.

Стерлинг подошёл к бару, и хоть мне и было ненавистно это признавать, но теперь, когда он больше не считал меня своим врагом, я мог понять, что Поппи однажды увидела в нём. В его манере поведения была определённая харизма, сочетающаяся с особой искушённостью, которая, когда вы просто находились рядом с ним, заставляла вас ощутить себя искушённым тоже.

— Что ж, полагаю, ты пришёл позлорадствовать, а я, должен признать, это заслужил. Я по-мужски это вытерплю, — он откупорил Lagavulin и налил нам обоим хорошую порцию. Затем подошёл и протянул один из стаканов мне. — Я удивлён, что ты не пришёл раньше.

Я буквально понятия не имел, о чём он, чёрт возьми, говорит. Сделал глоток виски, чтобы скрыть своё смущение.

Стерлинг опёрся на край стола, взбалтывая виски умелым движением руки.

— Как она?

Он говорил о Поппи? Не может быть, он ведь жил с Поппи, но если подумать, то она была единственным звеном, которое связывало нас двоих.

— Вообще-то, я пришёл сюда задать тот же вопрос.

Стерлинг удивлённо поднял брови.

— Так вы двое… — он указал на меня стаканом. — …вы не вместе?

Я прищурился:

— Я думал, вы живете вместе.

Вспышка боли — настоящей боли, не разочарования или гнева — промелькнула на его лице.

— Нет. Мы не вместе… и не были. Между нами оказалось не то, что я думал.

Я поймал себя на том — смешно — что мне жаль его. А затем смысл его слов начал проникать в моё сознание, и маленький цветок надежды расцвёл в моей груди…

— Но я видел, как вы двое целовались.

Он нахмурился:

— Ты видел? О, это, наверное, было в её доме.

— В тот день ты опубликовал те снимки.

— Мне действительно стыдно за это.

Да, да, да. Это не было делом давно минувших дней, но я был гораздо больше заинтересован в том, что же случилось между поцелуем в её спальне и тем, что они сейчас не были вместе. Теперь я должен был заглушить эту надежду, прежде чем та по-настоящему пустила бы корни, хотя мне было сложно заставить себя. Но почему, если Поппи не была со Стерлингом, она не попыталась связаться со мной?

«Один вопрос за раз», — наставлял я себя.

Стерлинг, должно быть, понял смысл выражения моего лица; сделав глоток, он поставил стакан и объяснил:

— Мне уже надоело ждать, и в тот день я приехал в этот чёртов город — без обид — и пригрозил ей опубликовать те фотографии, если она не пообещает быть со мной. Поппи стояла у окна, а потом, вдруг начав подталкивать меня в свою спальню, сняла мой пиджак. Я поцеловал её, подумав, что это то, чего она хотела. Но нет. После одного поцелуя она оттолкнула меня и прогнала прочь, — то, как он потёр челюсть, заставило меня задаться вопросом, означало ли «прогнать прочь» то, что она ударила его в челюсть. Я очень на это надеялся. — Я ушёл и опубликовал снимки, потому что был зол — по понятным причинам, думаю, учитывая все обстоятельства.

Я сел в ближайшее кресло и уставился на виски в руке, пытаясь разобраться, что всё это значит.

— Вы поцеловались только один раз? И она не покинула штат Миссури, чтобы быть с тобой?

— Очевидно, что нет, — ответил он. — Я предполагал, она сразу же побежала к тебе.

— Нет. Она этого не сделала.

— Ох, не повезло, старина, — сказал он сочувственно.

Я пытался переварить информацию. Поппи поцеловала Стерлинга один раз, а затем потребовала, чтобы он ушёл. Стерлинг либо ужасно целуется, либо она вообще не хотела быть с ним, но если она не хотела быть с ним, то почему не осталась со мной? И после того, как эти фотографии были опубликованы, после того, как я оставил духовенство, она ни разу не позвонила. Я полагал, что из-за её отношений со Стерлингом, но теперь, когда я узнал правду, это ужалило ещё сильнее. Она могла хотя бы попрощаться, или извиниться, или сказать что-нибудь ещё, да что угодно.

Моё сердце скрутило словно потрёпанную мочалку, которую всё ещё выжимали. «Чётки, — напомнил я себе. — Нужно вернуть ей чётки и дать прощение. Но ты не можешь простить её, если злишься из-за произошедшего».

К тому же она не была со Стерлингом. И от этого было уже немножко легче.

— Знаешь, где она сейчас? — спросил я. — Я хочу поговорить с ней.

Безусловно, он знал. Стерлинг вернулся к столу, нашёл свой телефон, и через несколько секунд я уже держал в руках листок бумаги с аккуратными печатными буквами. Адрес.

— Я прекратил следить за ней в прошлом году, но это та собственность, которую фонд искусств Дэнфорс приобрёл вскоре после того, как я вернулся домой. Танцевальная студия в Нью-Йорке.

Я изучал адрес, а потом взглянул на него.

— Спасибо, — и я не кривил душой.

Он пожал плечами, а потом осушил свой стакан.

— Без проблем.

Почему-то я протянул руку, чувствуя себя немного скверно из-за того, что проигнорировал его приветствие ранее. Он принял её, и мы коротко, но вежливо пожали руки. Передо мной стоял человек, который разрушил мою карьеру и, как я думал, увёз мою Поппи подальше от меня, но теперь я уходил, не ощущая к нему никакой ненависти или злости, и дело было не только в виски за полторы тысячи долларов.

Я простил его. Я собирался выйти за эту дверь, найти Поппи и вернуть ей чётки, а затем наконец-то жить дальше своей жизнью.

ГЛАВА 25.

Танцевальная студия находилась в Куинсе, красочном, но захудалом районе, казавшемся застывшим на пороге джентрификации (прим.: реконструкция и обновление строений в прежде не фешенебельных городских кварталах, либо согласно программе запланированного городского восстановления, либо в результате решений, принимаемых профессионалами и управляющими. В результате джентрификации происходит повышение среднего уровня доходов населения района за счёт замены жителей с низкими доходами на более состоятельных), когда застройщики ещё не взялись за него, однако уже появилось множество художников и хипстеров.

Студия «Маленький Цветок», как я смог узнать из интернет-поиска на своём телефоне, пока ехал в метро, была некоммерческой организацией, которая давала бесплатные уроки танцев для молодёжи, и казалась особенно нацеленной на молодых женщин. На сайте не упоминалась Поппи, хотя студия открылась спустя всего два месяца после её отъезда из Вестона, а весь проект финансировался фондом её семьи.

Это было высокое трёхэтажное здание из кирпича, и фасад, вероятно, недавно обновили. Высокие окна открывали вид на главный танцевальный зал, внутри которого было светлое дерево и сверкающие зеркала.

К сожалению, так как была середина дня, казалось, в самой студии было пусто. Свет был погашен, дверь заперта, и никто не открыл, когда я нажал на звонок. Также я попробовал дозвониться по номеру телефона студии, но снова и снова смотрел, как тот стоит на стойке регистрации и звонит. Не было никого, чтобы поднять трубку.

Я бы мог проторчать здесь, пока кто-нибудь не придёт — кто-нибудь, кем, я надеялся, окажется Поппи — или мог бы вернуться домой и попробовать приехать в другой день. Было невероятно жарко, и я волновался, что мои туфли могут растаять, если я слишком долго простою на тротуаре, а снаружи студии даже не было тени. Настолько ли была хороша идея остаться здесь и превратиться в потную жертву солнечного удара?

Но мысль об отъезде из Нью-Йорка без того, чтобы увидеть Поппи и поговорить с ней, была мыслью, которую я не мог вытерпеть дольше нескольких секунд. Последние десять месяцев я провёл в страданиях. И не был готов провести ещё один подобный день.

Бог, видимо, услышал меня.

Я повернул к станции метро — увидел винную лавку рядом, и мне захотелось бутылку воды — и заметил блик шпиля между двумя рядами домов. Церковь. Ноги сами понесли меня туда, хотя я не успел даже осознать этого. Думаю, я надеялся на кондиционер и, возможно, на место, чтобы помолиться, пока студия танцев не откроется, но ещё я желал (сильно) найти нечто другое внутри.

И нашёл.

За передними дверьми располагалось просторное фойе, в котором стояли наполненные святой водой чаши, двери же в святилище были распахнуты, принося благословенный прохладный воздух ко входу, но не это я заметил первым.

Первой я заметил женщину в передней части алтаря, она стояла на коленях с опущенной головой. Её тёмные волосы были собраны сзади в тугой пучок — как у танцовщицы — а её длинная шея и худые плечи не были скрыты чёрной майкой. Я узнал танцевальную одежду, пока, пытаясь не шуметь, тихо приближался к Поппи, но это, похоже, не имело значения. Она была настолько поглощена молитвой, что даже не шевельнулась, когда я скользнул на скамью позади неё.

Я мог бы тщательно вывести каждый дюйм её спины даже после стольких месяцев по памяти. Каждую веснушку, каждую линию мышц, каждый выступ её лопаток. И оттенок её волос — тёмный и такой же насыщенный, как кофе — я помнил совершенно точно. И теперь, когда она была настолько близко, все мои благие намерения и чистые помыслы были поглощены чем-то более, более порочным. Я хотел распустить этот пучок, а затем намотать её шелковистые волосы на свою руку. Хотел оттянуть верх майки и наслаждаться её грудью. Хотел тереть её мягкость между ног через эластичные танцевальные штаны, пока те не стали бы влажными.

Нет, даже сейчас я не был честен с самим собой, потому что в действительности хотел сделать намного хуже. Я хотел услышать звук шлепка моей ладони по её попке. Хотел вынудить её ползать, умолять, хотел тереться своей щетиной о кожу внутренней поверхности её бёдер. Хотел заставить Поппи вытерпеть каждую минуту той боли, которую я ощущал из-за неё, — уничтожить те минуты с помощью её рта, и пальцев, и её сладкой, горячей киски.

Я чувствовал соблазн сделать всё это: схватить Поппи, перебросить через плечо, найти какое-то укромное местечко — её студию, мотель, переулок, меня это не очень волновало — и показать ей именно то, что десять месяцев нашей разлуки сотворили со мной.

«То, что она не со Стерлингом, не означает, что она хочет быть с тобой, — напомнил я себе. — Ты здесь, чтобы отдать ей чётки, вот и всё.

Но возможно, одно прикосновение, только одно прикосновение, прежде чем я отдам чётки и попрощаюсь навсегда…»

Я встал на колени и подался вперёд, протянул один палец, а затем, когда был в паре дюймов от её кожи, пробормотал то прозвище, которое дал ей:

— Ягнёнок, — произнёс я. — Маленький ягнёнок.

Поппи выпрямилась, когда я задел пальцем кремовую кожу на её шее. Она повернулась, открыв в неверии рот в форме буквы «О».

— Тайлер, — прошептала она.

— Поппи, — было моим ответом.

А затем её глаза наполнились слезами.

Я должен был подождать, чтобы увидеть, что она чувствовала ко мне, должен был спросить, могу ли её коснуться, — я знал обо всём этом. Но теперь Поппи плакала, плакала так сильно, что единственным местом, которому она принадлежала, были мои объятия, поэтому я двинулся к ней и притянул к себе.

Она прильнула ко мне и, уткнувшись лицом в мою грудь, обняла за талию, содрогаясь всем телом.

— Как ты меня нашёл? — пробормотала она.

— Стерлинг.

— Ты разговаривал со Стерлингом? — отстранившись, спросила она.

Я наклонился, чтобы встретиться с её взглядом.

— Да. И он рассказал мне, что случилось в тот день. В тот день, когда вы целовались…

Моя собственная решимость дала трещину: несмотря на работу и жизнь на другом континенте, я увидел её теперь и вспомнил огромную дыру, появившуюся в моей груди в момент их со Стерлингом поцелуя. И это было слишком для меня.

Она заплакала сильнее:

— Ты, наверное, ненавидишь меня.

— Нет. На самом деле я хотел найти тебя, чтобы сказать именно это.

— Я думала, что должна была, Тайлер, — пробормотала Поппи, уставившись на пол.

— Должна была что?

— Я должна была заставить тебя бросить меня, — прошептала она.

Даже мой пульс остановился, чтобы расслышать это.

— Что?

В её глазах читались боль и вина.

— Я понимала, что вместе мы могли бы противостоять Стерлингу, но я не могла справиться с мыслью о том, что ты оставишь духовенство… Оставишь ради меня, — она посмотрела на меня с мольбой на лице. — Я бы не смогла жить с этим, зная, что ты это сделал. Зная, что отняла у тебя твоё призвание — всю твою жизнь — лишь потому, что не смогла контролировать свои чувства к тебе…

— Нет. Поппи, это не так. Я тоже был там, помнишь? Я выбирал то же, что и ты, поэтому ты не можешь нести это бремя в одиночку.

Она покачала головой, слёзы всё ещё катились по щекам:

— Но если бы ты никогда не встретился со мной, то никогда бы не подумал об уходе.

— Если бы я никогда не встретил тебя, я бы и не узнал, что такое настоящая жизнь.

— О боже, Тайлер, — она закрыла лицо руками. — Представляю, что, вероятно, ты думал обо мне все эти месяцы. Мне ненавистно это. Я ненавидела себя. В тот момент, когда губы Стерлинга коснулись моих, мне хотелось умереть, потому что я видела, как ты бежишь через парк, и знала, что ты был там, знала, что причинила тебе боль, но я должна была это сделать. Я хотела, чтобы ты забыл обо мне и продолжал жить так, как желал того Бог.

— Это больно, — признался я. — Это очень больно.

— Я так сильно ненавидела Стерлинга, — пробормотала она в свои руки. — Я ненавидела его так же сильно, как любила тебя. Я никогда не хотела его, Тайлер, я хотела тебя. Но как я могла быть с тобой, зная о том, что ты всё потеряешь? Я говорила себе, что будет лучше оттолкнуть тебя, чем смотреть, как ты чахнешь.

Я убрал её пальцы от лица.

— Я сейчас зачахший? Потому что я ушёл, Поппи, и это не из-за тебя или опубликованных снимков Стерлинга, а из-за того, что я постиг то, что хотел от меня Бог. Он хотел, чтобы я жил другой жизнью и в другом месте.

— Ты ушёл? — прошептала она. — Я думала, они заставили тебя уйти, когда эти фото всплыли.

— Я сам принял такое решение. Я думал… Полагал, ты поймёшь это.

— Но слухи… Все говорили… — она глубоко вздохнула, глядя на меня. — Я просто посчитала, что эти фото уничтожили тебя. И знание того, что я частично причастна к этому, убивало меня, потому что Стерлинг, не будь меня, никогда бы не нацелился на тебя. Понимание разрывало моё сердце пополам, и я не смогла принять этого. У меня больше не было сердца, чтобы разбить его. Я так сильно скучала по тебе.

— Я тоже скучал по тебе, — я достал чётки и вложил их в её ладонь. — Я принёс их, чтобы вернуть обратно, — проговорил я, сжимая её пальцы на чётках. — Я хочу, чтобы ты приняла их. Потому что я прощаю тебя.

«Но это не вся правда, Тайлер».

Я сделал глубокий вдох:

— Есть ещё кое-что. Мне было так больно — настолько, что это опустошило меня — из-за того, что ты сделала. И сейчас я зол на тебя за то, сколько боли это принесло нам обоим. Ты должна была поговорить со мной, Поппи, должна была сказать мне, что чувствовала всё это время.

— Я пыталась, — призналась она. — Я пыталась так много раз, но это было так, будто ты не слышал меня, будто не понимал. Мне нужно было заставить тебя забыть меня, чтобы не разрушить твою жизнь.

Я вздохнул. Она была права. Она пыталась сказать мне. И я был настолько охвачен нашей любовью, настолько охвачен своей собственной борьбой и собственным выбором, что на самом деле не услышал её.

— Мне жаль, — признался я, вкладывая в эти два слова больше, чем любой человек когда-либо вкладывал прежде. — Мне очень жаль. Я должен был услышать. Должен был сказать тебе, что не имеет никакого значения, что случилось бы с моей работой, с нами, потому что, в конце концов, я верю, что Бог присматривает за тобой и мной. Я верю, что у Бога есть план для нас. И везде, куда бы я ни шёл, куда бы мы ни шли, независимо от того, сколько случилось плохих событий, мы будем вознаграждены его любовью.

Она кивнула, слёзы текли по её щекам. И в этот момент что-то произошло, вдохновение или пробуждение, потому что я кое-что понял.

Я по-прежнему хотел её.

Я по-прежнему любил её.

Я по-прежнему должен был быть с ней до конца своей жизни.

И хоть это не имело никакого смысла, хоть я и узнал всего лишь несколько минут назад, что она и Стерлинг не вместе и никогда не были вместе, всё равно я сделал это. Я опустился на одно колено перед ней:

— В тот день я шёл к тебе, чтобы сделать предложение. И если ты примешь меня, то я по-прежнему хочу на тебе жениться, Поппи. У меня нет кольца. Нет денег. Нет постоянной работы в данный момент. Но я знаю то, что ты единственный и самый удивительный человек, которого Бог когда-либо мне посылал, жизнь без тебя разбивает мне сердце.

— Тайлер … — выдохнула она.

— Выходи за меня, ягнёнок. Скажи «да».

Она посмотрела вниз на чётки, а затем снова на меня. И её ясное, полное слёз «да» достигло моих ушей тогда же, когда её губы коснулись моих, целуя меня жадно, и ликующе, и отчаянно. И мне было всё равно на то, где мы находились или кто нас увидит: я расстегнул свои джинсы, сдёрнул её штаны до колен, устроился напротив её горячего центра и ощутил влажный жар. Я сражался с узким проходом между скамьями, пока мне не удалось развести её ноги коленом и толкнуться внутрь.

Это было быстро, грубо и громко, но ещё это было идеально: только я, и Поппи, и Бог в своей обители, стоящий над нами обоими. Я хотел эту женщину до конца вечности и хотел, чтобы эта вечность началась как можно скорее.

ЭПИЛОГ.

Поппи.

Твоя рука накрыла мой рот, тогда как другая зарылась под слои из кружева и шёлка в поисках моей киски — голой по твоей просьбе. Голой именно для этого момента.

Снаружи гости начинают проходить в церковь, в католическую церковь, несмотря на игривые протесты моих родителей; и в обмен на католическую свадьбу они добились от нас того, чтобы мы, стиснув зубы, позволили им расщедриться, как они и хотели для их принцессы: фейерверки, море шампанского и огней под звёздным небом Род-Айленда.

Но сейчас я не чья-то принцесса. Я — задыхающийся и извивающийся в твоих руках ягнёнок, как только твои пальцы находят мой клитор — уже готовый и опухший — и щипают его, нежно. Я хочу, чтобы ты сорвал с меня эти дизайнерские шелка и кружева за тысячи долларов, обвивающие мою талию, сорвал подвязки и чулки и выставил мою оголённую киску на обозрение. Но ты этого не делаешь.

Вместо этого ты шепчешь мне на ухо:

— Ты сделала так, как было велено. Хороший ягнёнок.

Ты убираешь руку с моего рта, чтобы обхватить ею мою грудь.

Я опираюсь на тебя спиной:

— Разве не говорят, что нельзя видеть невесту до свадьбы?

— Говорят, это плохая примета, но я думаю, что начинать семейную жизнь сексом только к счастью, ты так не думаешь?

Мы в небольшой молельне сбоку от главного зала с занавешенным окошком, которое выход в святилище. Сложно разглядеть, что творится внутри, потому как мы заперли тонкую деревянную дверь, но она не помогает заглушить звуки, а с учётом того, какая я тихая, невозможно ни с чем спутать шелест юбок моего платья и бешеное дыхание, когда твои пальцы двигаются по моему клитору, перемещаясь на влажные складки влагалища.

А затем ты разворачиваешь меня, впиваясь голодными зелёными глазами. Ты побрился сегодня утром, твоя квадратная челюсть гладкая и чистая, и хоть твоя мама возилась с твоей причёской чуть ранее, несколько непослушных прядей спадают тебе на лоб. Тянусь, чтобы убрать их, но ты ловишь моё запястья, прежде чем я успеваю это сделать. Нет надобности останавливать меня, ведь ты можешь просто притянуть меня к себе, прижимая нежную кожу моей киски к штанам своего смокинга. Я ощущаю твою эрекцию — горячую, твёрдую длину — и стону.

Рука снова накрывает мой рот, а твоё обычно улыбающееся лицо становится серьёзным.

— Ещё один изданный вами звук, миссис Белл, — шипишь ты мне на ухо, — и в следующий раз я трахну твою чертовски хорошенькую попку.

Это должно стать наказанием?

— Я ещё не миссис Белл, — дразню я.

— Но ты всё равно принадлежишь мне.

Не могу с этим поспорить. Я принадлежала тебе с тех самых пор, как в первый раз села к тебе в исповедальню.

Платье — с V-образным декольте, поясом на талии и юбками, которые слоями дорогой лёгкой тюли спускаются вниз — словно облако вокруг моих бёдер, и оно мешает мне увидеть, как твои руки тянутся вниз, чтобы освободить член. Когда твоя ладонь скользит по моей талии к моим ногам, я оказываюсь наполовину поднята, наполовину прижата к стене.

Чувствую, как толстая головка твоего члена упирается в мои складки; ты не даёшь мне и минуты, чтобы сделать вдох, и сразу пронзаешь меня без предупреждений, пока я стараюсь не застонать, но это так восхитительно: ты в своём смокинге, я в свадебном платье, задранном словно платье подростка в отельном номере, а твоя рука так сильно и настойчиво прижимается к моему рту, пока ты грубо и неистово толкаешься в меня.

— Все те люди там, — выдыхаешь ты, — они не имеют ни малейшего представления, что ты так близко к ним и что тебя жёстко трахают. Трахают в свадебном платье, как маленькую шлюшку, которая не может себя сдержать.

Моё сердце бьётся, как птица в клетке — быстро и трепетно — бёдра же напрягаются напротив грубой ткани твоих брюк. Я уже давно оставила попытки понять, почему мне так нравится, когда ты называешь меня этими словами, тем более что за пределами спальни ты такой неизменно вежливый и уважительный. Возможно, это энергетика шаловливого пастора, радующегося, что у него не отняли новую ступеньку академической карьеры, или, возможно, потому, то ты очень хороший человек, а это просто захватывающе: видеть, как теряешь контроль и ведёшь себя больше как грешник, нежели святой. В любом случае это сводит меня с ума, а ты это знаешь и шепчешь мне на ухо всякие ужасные слова: «возьми его», и «грязная чертовка», и «кончи для меня, тебе, блядь, лучше кончить для меня».

Что я и делаю. Стоны теряются в твоей руке, пока ты продолжаешь вбиваться в меня, с каждым толчком вжимая сильнее в стену, и с каждым толчком вытаскивая мой оргазм всё ближе и ближе к поверхности, а затем поднимаешь голову и смотришь мне в глаза. Ты так близко, и я думаю, что всё то время, когда мы занимались сексом, всё то время, когда я просыпалась от ощущения твоего рта у меня между ног, пока влага стекала по ним, всё то время мы трахали друг друга, будто переносясь из реального — обычного — мира в какое-то новое, мерцающее и волшебное место. Я чувствую это сейчас, когда смотрю в твои глаза и наблюдаю за тем, как ты кусаешь свою губу, словно борешься, пытаясь сдержаться.

— Si vis amari, ama, — говоришь ты мне. Если хочешь быть любимым, люби.

Слова, которыми мы обменивались словно миллион лет назад.

Твоя любовь свела нас снова вместе, твоя неустанная любовь, которая возродилась вопреки моему обману и одиночеству. Я думала, что принесла правильные жертвы ради тебя и твоего желания быть с Богом, но всё то время я ошибалась. Теперь мы оба с Богом, и мы вместе отказываемся от нашей личной жизни сегодня, чтобы слиться в одну вечную душу.

«Нет большей любви, чем эта…» Я мечтательно задумываюсь, пока ты теряешь весь свой контроль, твоя рука движется от моего рта к моей другой ноге, чтобы ты мог удерживать меня открытой для себя, пока преследуешь своё освобождение, твоя тёмная голова зарывается в мою шею, губы целуют и покусывают.

— Te amo, — шепчешь ты в моё ухо. На латинском «я люблю тебя». — Te amo, te amo, te amo.

Чёрт, я тоже люблю тебя, затем ты настолько сильно кончаешь, что всё твоё тело содрогается, руки впиваются в мои бёдра в чулках, а твоя кульминация посылает ещё один оргазм через меня. Вместе мы пульсируем, словно мы одно сердцебиение, словно мощные волны единого океана, пока не затихаем со вздохом.

Где-то в церкви орган начинает играть что-то красивое и светлое, приглашая всех занять свои места. Мои подружки и мать наверняка паникуют.

Ты опускаешь меня вниз и используешь шёлковый платок из кармана смокинга, чтобы убрать свои следы с моих ног. Затем ты складываешь его и помещаешь обратно в карман другой стороной, совершенно чистой и аккуратной, но мы оба знаем, что скрыто внутри.

— Просто небольшое напоминание, — поглаживая карман, говоришь ты мне с улыбкой, от которой на щеках появляются ямочки.

— Трофей, ты имеешь в виду.

Ты не опровергаешь этого, по-прежнему ухмыляясь моей обожаемой ирландской улыбкой, когда помогаешь мне расправить платье и выпрямить длинную вуаль.

Ты смотришь вниз на свою ладонь, вымазанную моей помадой, и твой рот приоткрывается, а глаза темнеют. Клянусь, я снова вижу, как ты твердеешь.

— Тебе стоит подправить макияж, — напоминаешь мне ты, а твои глаза задерживаются на моём рте.

Я должна оттолкнуть тебя, потому что, если ты ещё раз поцелуешь меня, я не буду в состоянии сказать «нет», и тогда мы опоздаем на нашу свадьбу.

— Что мы скажем, объясняя им, чем тут занимались?

Теперь ты застёгиваешься и поправляешь одежду, в твоих глазах пляшут огоньки:

— Это же часовня. Скажем, что молились.

— И ты думаешь, они поверят нам?

Снова ирландская усмешка:

— Ну, однажды я был пастором, знаешь ли.

Я думаю об этом на протяжении всего дня: когда обновляю помаду на губах, а потом, когда мой отец ведёт меня по проходу и когда вижу, как ты пытаешься спрятать слёзы, когда папа перекладывает мою руку в твою. Когда мы причащаемся, оба вспоминаем наши совсем другие клятвы, разделённые нами. А затем, когда ты целуешь меня — долго, и сильно, и глубоко — поцелуем, от которого даже в храме Божьем моя киска снова становится мокрой, а соски твёрдыми.

Однажды ты был пастором.

Я всё ещё скорблю по тем временам, но теперь понимаю, что в нашем воссоединении столько же святости, сколько и мудрости. Когда-нибудь мы создадим семью. Мы вместе сотворим новую жизнь, и это будет самое божественное деяние, которое может сделать человек, и я задаюсь вопросом, когда мы танцуем под нежным майским небом, а вдруг у нас родится сын.

Возможно, он тоже станет пастором.