Паутина

Глава 4

Взрыв расколол «Лафит» надвое. Описав широкую дугу, обломки судна рассыпались по глади Средиземного моря. Он отозвался гулким эхом среди стоящих на побережье домов бело-розовых тонов, исторг истошные вопли у людей, что гуляли по улицам или сидели в кафе Монте-Карло. Те, у кого были бинокли, судорожно хватались за них, но мало что увидели в бешеном водовороте воды и обломков кораблекрушения. На самом судне вода в считанные секунды затопила изящно обставленную каюту, где Макс Стювезан обычно принимал гостей или флиртовал, потом хлынула в расположенные ниже каюты экипажа. Прошло несколько мгновений, и судно стало тонуть. Стоял пасмурный октябрьский день, на часах была половина шестого пополудни.

Взрывной волной Стефани и Макса швырнуло через весь салон. Стефани сильно ударилась головой об угол столика для коктейлей, сделанного из стекла и металла, и теперь лежала рядом с ним, словно тряпичная кукла. Макса отбросило к самому концу стойки бара из красного дерева. Сжавшись в комок, он старался перевести дыхание. «Бомба, слишком рано, бомба, слишком рано», — стучало в голове.

Он не слышал жалобных воплей, криков о помощи. В наступившей вдруг жуткой тишине, раздавался только неистовый плеск волн о борта судна, которое раскачивалось и содрогалось под ним. Боже, все разнесло в клочья… С усилием встав на четвереньки, он замотал головой, словно пес, стряхивающий воду. Левое плечо пронзила острая боль, он перенес всю тяжесть тела на правую руку и попытался встать, но упал навзничь. Бормоча ругательства, он ползком пересек комнату и добрался до широкого окна, думая лишь о том, как выбраться наружу. Сопя, ругаясь, обливаясь потом, он подтянулся на руках и встал на ноги, опираясь руками на подоконник. Стекло было разбито; дорога наружу была открыта.

Действуя правой рукой, он подтянул свое тело к подоконнику, потом встал боком и рывком перенес одну ногу наружу. Поворачивая корпус, он увидел лежащую на полу Стефани. Глаза у нее были закрыты, по лицу текла кровь.

— Сабрина, — выдохнул он. Боже, они убили ее. Он вытер пот, заливающий глаза. Вдруг ему почудилось, что она шевельнулась. Хотя, наверное, это просто из-за качки судна.

— Черт побери! — вырвалось у него. Рывком забросив ногу обратно в салон, он направился было к ней, но остановился. Он не может ждать, надо выбираться самому. Она мертва, а он жив, его люди, наверное, уже ждут, и ему, черт побери, нужно сматываться отсюда, пока судно не затонуло. Просунув в окно вторую ногу, он подобрался, чтобы прыгнуть в воду.

Но все-таки не смог. Бросив напоследок быстрый взгляд назад, он увидел, как голова Стефани, свесившись набок, попала в тоненький ручеек, текущий из-под запертой двери. Пока он смотрел, вода начала прибывать быстрее, затем под ее напором дверь распахнулась, и вода хлынула в салон. Макс понял, что не может оставить ее. Надо сперва выяснить, жива ли она, а если жива, он должен взять ее с собой.

Рывком втянув ноги обратно, он спрыгнул на пол, тяжело дыша от боли. Наверное, сломал что-нибудь, мелькнула мысль. Нет, может, все не так уж плохо. Он опустился на колени рядом со Стефани, прямо в воду.

— Сабрина! Сабрина, черт побери, очнись, помоги мне… Merde![5]

Он ругался теперь на любом языке, который приходил в голову, чувствуя все большую панику. Коснувшись шеи Стефани, он нащупал слабый пульс. Жива. Черт побери, она жива! Его захлестнула безраздельная радость, настолько бурная, что он сам себе удивился. Погоди. Еще будет время об этом подумать. Сейчас нам вдвоем нужно выбираться отсюда.

Схватив Стефани за руки и пятясь на четвереньках в воде, он потащил ее к окну, борясь с нахлынувшей слабостью, болью в ноге и в левом плече. Она была без сознания. Изо всех сил пытаясь поднять ее на ноги, он поскользнулся на мокром полу, но в конце концов добился своего, и она легла, перегнувшись через подоконник, словно джутовый мешок. Тяжело дыша, кашляя, он с усилием поднялся на ноги и сел рядом, чтобы перевести дыхание. Нет времени, мелькнула мысль, нет времени, чтобы отдышаться. Сбросив с себя ботинки, а со Стефани — туфли, он поднял ее, просунул через окно и бросил в море. Она упала, и он следом.

С момента взрыва прошло две минуты.

Он неуклюже плюхнулся в воду, яростно заработал руками и вынырнул на поверхность. Вокруг, крутясь в водовороте тонущего судна, проплывали обломки. Он почувствовал, как какой-то металлический предмет резанул по руке, еще один больно ударил по бедру. Размеренно рассекая воду, он стал оглядываться. Он находился с той стороны судна, которая была дальше от берега, и был, похоже, совсем один. От берега несколько моторных лодок на всех парах неслись к нему.

— Сабрина! Сабрина, ради бога…

Отплевываясь и кашляя, он лег на бок, сделал несколько корявых взмахов рукой, стараясь беречь задетое плечо, и оказался рядом с кормой судна. Он увидел пробоину в его боку — бомба, эта чертова бомба не должна была взорваться, пока не… — и тут заметил Стефани, лежавшую лицом вниз. Вода вокруг нее покраснела от крови, со всех сторон кружились, захваченные водоворотом, острые осколки дерева и металла.

Он подплыл к ней и, вцепившись пальцами в густые волосы, рванул голову из воды и перевернул ее на спину. Левой рукой обхватив ее сзади за подбородок и работая свободной рукой, он поплыл прочь от судна. Намокшая одежда тянула его вниз, вода была холоднее, чем он думал, голову и плечо то и дело пронзала острая боль, ему пришлось напрячь всю волю, чтобы заставить работать ноги.

— Bastardos,[6] вот bastardos, черт бы их побрал! — вслух выругался он, обращаясь ко всем сразу — и к тем, кто подложил бомбу, чтобы убить его, и к своим людям, которые уже должны быть на месте, чтобы встретить его.

По-прежнему без сознания, Стефани тянулась за ним, как на буксире. Лицо ее было бледно как полотно, жилки едва угадывались на мертвенно-побелевших веках. Теперь Макс видел у нее глубокую рану на лбу. Ему подумалось, что рана не такая серьезная, судя по тому, сколько крови вытекло. С ней все будет в порядке, мелькнула мысль. Она выкарабкается, она ведь крепкий орешек, мне это в ней всегда нравилось.

Но сам он устал так, что едва держался на плаву. Без нее сейчас было бы легче. Легче одному. Всю свою жизнь он так и считал: легче всего быть одному. Но он привязался к ней. Он вспомнил, какая радость вдруг охватила его, когда оказалось, что она жива, хотя теперь от нее не осталось и следа. Verflu'chen,[7] устало выругался он. Говорили, будут на подхвате…

Моторка оказалась рядом прежде, чем он ее заметил; находившиеся там люди заглушили двигатель и, маневрируя среди обломков, старались подойти поближе и не поднимать высокую волну.

— Извините, босс, — сказал один из них. — Не думали, что так скоро рванет. Ее тоже берем?

— Черт бы тебя побрал! — взорвался Макс.

— О'кей, ладно. — Нагнувшись, двое мужчин втащили Стефани в лодку. — Давайте руку, — сказал Максу тот, что заговорил первым, и втащил его в лодку, в то время как напарник запустил мотор. Крошечная моторка рванулась в сторону, задирая нос, высовывавшийся далеко из воды. Невидимый со стороны, Макс лежал рядом со Стефани на днище, двое его помощников, высоко подняв багры и сети, смотрели вперед; а лодка тем временем неслась, рассекая воду.

Макс подложил спасательный пояс под голову Стефани, затем сорвал с себя рубашку и прижал ее к ссадине на лбу, которая по-прежнему кровоточила. Не отнимая рубашку, он снова лег, глубоко дыша. Вот теперь, подумалось ему, теперь можно перевести дух. Но тут он услышал, как один из помощников сказал «Все, затонула», и, поднявшись, поглядел назад. Он не отрываясь смотрел на обломки, которые относило течением все дальше, и на моторные лодки, которые тарахтели неподалеку. Со стороны берега приближались спасательные катера. Ничего больше он не увидел. «Лафит» пошла ко дну.

— Ну и силища у этой бомбы, ничего не скажешь! — весело заметил один из помощников.

Макс пристально смотрел на него, и улыбка с лица говорившего постепенно исчезла.

— Почему же, черт побери, ты столько ждал, прежде чем сказать мне об этом?

— Да не ждал я! Я сказал вам сразу, как только узнал! Я ничего не слышал ни про бомбу, ни про то, что есть какие-то планы насчет бомбы. Не знаю, может, они мной уже начинали интересоваться…

— Я плачу тебе столько, что они тобой не могут интересоваться. Я плачу тебе за то, чтобы они тебе доверяли. Плачу за то, чтобы ты снабжал меня информацией вовремя, чтобы я мог ею воспользоваться.

— Ну, так оно и вышло. Вы выбрались…

— Начнем с того, что никого из нас не должно было быть на борту.

— Босс, я ничего не знал до вечера вчерашнего дня, клянусь Богом! Вчера звонил по телефону в самолет, но пилот сказал, что вы уже уехали на причал. Я бросился туда, но и там вас уже не застал, тогда связался с вами по рации на судне. Что я еще мог сделать? — Воцарилось молчание. — Значит, вы вышли в море, верно? Знали, что бомба заложена под вашей каютой…

— Да, вышли…

Все на яхте разбирали вещи у себя в каютах, однако он настоял на том, чтобы пойти в салон.

— Вещи можно разобрать потом, Сабрина, — сказал он. — Я хочу выпить, хочу, чтобы ты увидела Монте-Карло при таком освещении. — И они прошли туда.

Вообще говоря, ему казалось, что в запасе еще масса времени. Его человек, внедрившийся в организацию Дентона, сказал, что часовой механизм бомбы должен сработать в семь, когда все будут переодеваться к ужину. Но Макс был не из тех, кто сидит сложа руки, зная, что под ним находится бомба. Он собирался покинуть салон через несколько минут, вызвать механика и вместе с ним найти бомбу. Но затем ему пришло в голову, что механик может быть участником заговора. Кто-то ведь пронес бомбу на судно, спрятал ее, а затем, не вызвав ни у кого подозрений, покинул яхту… Кто бы это ни был, без помощи членов экипажа это было бы невозможно.

В салоне, наливая собравшимся выпить, он размышлял над этим.

— Словно торт на день рождения маленькой девочки, — сказала Стефани, глядя на Монте-Карло. Дома в стиле рококо пастельных тонов будто карабкались вверх по склону холма от самого берега.

Макс принес ей выпить и заметил, как внезапно ее лицо омрачилось.

— Что с тобой?

— Я подумала о том, как маленькие девочки справляют свои дни рождения, — ответила она. Он схватил ее за руку, рассердясь на нее за то, что она, казалось, совсем забыла о его присутствии, погрузившись в свои мысли. Вложив бокал ей в руку, он прижал ее пальцы к стеклу. И тут раздался взрыв.

Лежа в крошечной моторке, Макс прижимал голову Стефани к своей груди, чтобы защитить ее от гулко стучащего двигателя. Они неслись на запад, по направлению к Ницце, оставляя справа пляжи и бухты Лазурного берега. По-прежнему ярко светило солнце, но пляж мало-помалу пустел: бронзовые от загара мужчины и женщины собирали свои вещи, складывали их в яркие полосатые плетеные сумки и неспешно шли в гостиницы, что высились вдоль берега.

— Еще немного, и будем на месте, босс, — сказал мужчина за штурвалом. — Берт ждет на нашем причале, он договорился насчет вертолета. Беда в том, что мы не знали, что вам понадобятся носилки или машина скорой помощи или… не знаю, что еще. Словом, когда прилетим в Марсель, там нас никто не ждет.

— Берт может позвонить из вертолета. Насчет скорой помощи и больницы.

— Ну да. Он знает, куда обратиться, ведь он прожил там всю жизнь.

Ницца казалась нагромождением зданий, видневшихся за лесом мачт стоявших в гавани судов. В кафе на Английском бульваре было полно народу. К вечеру люди пришли, чтобы пропустить стаканчик-другой. Макс смотрел на них, думая, что эта хорошо знакомая жизнь будет теперь не для него, и надолго. Затем он отвернулся, а моторка, тарахтя, медленно приблизилась к заброшенному участку гавани, рядом с приземистыми складами, и плавно ошвартовалась у причала, где было написано «Лакост и сын».

У причала стоял черный «рено», а рядом с машиной — невысокого роста, худощавый священник с каштановой бородкой. Пока люди Макса привязывали концы к причалу, он присел на корточки.

— Я слышал, что ты сегодня приезжаешь, и решил тебя встретить… mon Dieu, Макс, ты ранен! — Нагнувшись, он протянул ему руку. — А это кто? У нее кровь… Макс, что случилось?

— Произошел взрыв, судно пошло ко дну. — Ухватившись за руку священника, Макс с трудом выбрался из моторки. От острой боли, пронзившей его тело, он заскрипел зубами. — Рад тебя видеть, Робер. Нам нужна больница в Марселе.

— Больница нужна тебе сейчас. Забудем сегодня о Марселе. Думаю, это может подождать…

— Нет, не может. Разве что полчаса, Робер, не больше. Ты знаешь какого-нибудь врача в Марселе?

— Конечно. Но послушай, Макс, это же глупо, мы не знаем, насколько серьезно она… — Лицо Макса омрачилось. — Ну что ж, тогда в Марсель. Осторожно, друзья мои! — сказал он мужчинам в лодке, когда они, подняв безжизненное тело Стефани, опустили его на причал. Из ссадины на лбу теперь вновь сочилась кровь, с мокрых волос стекала вода с кровью, опухшие лицо и руки были покрыты синяками и мелкими порезами. — Несите ее в машину. Макс, садись сначала ты, на заднее сиденье, и держи ее, когда мы положим ее сюда… Теперь, друзья мои, поднимайте ее осторожно, но торопитесь, а то вертолет уже ждет.

Стефани привалилась к Максу, голова у нее болталась, когда машина на поворотах накренялась то в одну, то в другую сторону, но Макс крепко прижал ее к груди. С бешеной скоростью проносились с обеих сторон здания, пальмы, цветники, полицейские, но взгляд Макса словно застыл от бесконечной усталости и глухого, еле сдерживаемого гнева. Дурак, какой же он дурак, что дал им опередить себя!

Раньше им никогда это не удавалось; они никогда не могли даже пальцем до него дотронуться. Обленился, мелькнула мысль, поглупел, ослабил бдительность; на все было наплевать, на все — он посмотрел на женщину в своих объятиях, — кроме Сабрины.

Впрочем, не совсем так: он еще раньше намеревался осторожно свернуть свою деятельность в Англии и исчезнуть в подходящее время, но в последние несколько дней позволил себе оторваться от дел и вопросов, так или иначе связанных с выживанием и процветанием Макса Стювезана; он был всецело поглощен думами об этой женщине. Она так отличалась от Сабрины, которую он знал несколько лет назад, когда она была замужем за Дентоном.

Она меня словно околдовала, подумал он: Макс Стювезан настолько околдован Сабриной Лонгуорт, что забыл о необходимости все время держать ухо востро, что нужно наблюдать, выжидать, слушать… и вот теперь эти ублюдки чуть не убили меня. Чуть не убили нас обоих.

Он сжал ее руку еще крепче. Она жива. Он снова ощутил ту же радость, которая охватила его на судне, когда он нащупал ее слабый пульс. Она была жива и принадлежала ему. А он знал, что не просто околдован. Он был страстно влюблен в нее и желал, чтобы она была только с ним.

— Приехали, Макс, — сказал Робер, и они остановились рядом с вертолетом. Их ждали двое мужчин; они помогли Максу и Роберу перенести Стефани внутрь вертолета, спустя мгновение лопасти винта закрутились в душном воздухе, издавая натужный, пронзительный гул, и вертолет оторвался от земли.

Они пролетали на бреющем полете над гостиницами и виллами Лазурного берега — крупнейшего курорта мира. Они летели туда, где раскинулся густонаселенный, промышленный Марсель. Направляемые Робером, они приземлились на крышу больницы, построенной в форме креста. Дверца вертолета распахнулась, несколько мужчин и женщин в белых халатах приняли Стефани у Макса.

Они подняли, уложили ее на носилки, и он увидел ее только на следующий день.

Она лежала на кровати в узкой, выбеленной комнате, в окно проникали лучи утреннего солнца. На ней была белая ночная рубашка, сверху — белое одеяло; на лбу лежала широкая белая повязка; на порезы и синяки, покрывавшие ее лицо и руки, была наложена прозрачная, лоснящаяся мазь и маленькие белые тампоны. Глаза ее были закрыты, веки еле заметно трепетали — она спала. Ее роскошные волосы были коротко подстрижены, и впечатление было такое, что голову окаймляет нимб вьющихся каштановых волос, отливавших багрянцем и золотом в лучах солнца. Это было единственное цветное пятно среди общей белизны.

Макс уселся на жесткий металлический стул рядом с кроватью, достал руку из-под одеяла и с силой сжал ее. К другой ее руке были подведены трубки, подсоединенные к трем прозрачным пластиковым пакетам, свисавшим с металлического штатива, стоявшего в ногах кровати. Глядя, как жидкость медленно стекает из пакетов в трубки, Макс подумал, что видел все это один лишь раз, когда ему было девять лет и он сидел у кровати матери в лондонской больнице. Он уже много лет не думал о матери; он уже не смотрел на себя как на маленького мальчика, с тех пор как пропал отец — ему тогда было двенадцать лет. Макс всю жизнь был взрослым мужчиной.

Но, внезапно ощутив страх при виде жидкости, которая по капле сочилась из пластиковых пакетов, он снова вспомнил детство и усилием воли заставил себя не думать о том мальчике, боявшемся всего на свете, и о матери. Она умерла, а эта женщина будет жить. Проходили часы, медсестры снимали опорожненные пакеты и вешали на их место полные, капли медленно, мучительно медленно струились прямо в вены бледной руки, безжизненно лежащей на кровати, а он все сидел, потом сжал вторую ее руку и отошел от кровати только тогда, когда пришел врач, заходивший дважды в день. Всякий раз, когда врач уходил, Макс снова садился на жесткий стул и снова брал неподвижную руку в свою.

Он всей душой желал, чтобы она жила и поправлялась, даже тогда, когда проводил час за часом, пытаясь придумать, что сказать ей, если она выживет. Им придется перейти на нелегальное положение и сменить фамилии; когда ее доставили в больницу, он уже записал ее под вымышленной фамилией, заполняя анкету. Им придется теперь скрываться, и так будет продолжаться до тех пор, пока он не найдет способ устранить тех, кто подложил бомбу. Пока он не будет уверен, что они в безопасности.

Он заранее все подготовил к тому, чтобы скрыться. Он и раньше понимал, что ему придется уехать из Англии и сменить род занятий. Когда в газетах стали появляться статьи о контрабанде предметов антиквариата, он понял, что жить спокойно осталось недолго. В то же время на него нажимал Дентон, требуя расширения масштабов деятельности как раз тогда, когда он понял, что ее нужно либо ограничить, либо прекратить совсем, по крайней мере на время. А затем, из-за того, что эти чертовы болваны, работавшие на него, стали тайком промышлять по мелочи, сбывая подделки картинным галереям, а репортеры раздули эту историю, он понял, что в следующий раз сам может оказаться в центре всеобщего внимания. С каждой новой неделей он все откладывал и откладывал дату своего исчезновения. Он заранее все продумал, все уже было готово… но эти планы были рассчитаны на одного человека, а не на двух.

Теперь придется все продумывать заново. Он может сделать так, чтобы им было где жить: Робер, наверное, поможет найти для них какое-нибудь более просторное жилье, чем квартирка, которую он снимал для себя в Эксан-Провансе. Но для того чтобы удержать ее подле себя, убедить оставить прежнюю свою жизнь в Лондоне — антикварный магазин, друзей и подруг, собственный круг интересов, нужно было, чтобы она любила его так, что ничто другое не имело бы для нее значения, так, как он любит ее, теперь он понимал это. Любила или боялась.

Она не любила его. Он это знал, но был уверен, что она сможет его полюбить, если дать ей время. Стало быть, надо убедить ее, что ей угрожает опасность, и лишь оставшись с ним, она будет чувствовать себя в безопасности.

Поразмыслив, он решил, что так и будет действовать. Когда санитарки принесли ему поесть, он равнодушно и машинально перекусил. Когда его начали о чем-то спрашивать, отвечал по-французски, бегло, но со странным акцентом, и они стали смотреть на него с любопытством, гадая, откуда он родом. Ночью он дремал на кушетке рядом с ее кроватью. И вот, когда пошел третий день, Стефани, наконец, открыла глаза.

Макс снова почувствовал прилив бурной радости и, склонившись над кроватью, порывисто схватил ее руки своими и уже открыл рот, чтобы позвать ее по имени, но тут же прикусил язык. Не шевелясь, она смотрела вверх, на потолок, от ее невидящего взгляда и неподвижного тела его охватил жуткий страх, лишивший дара речи. Он еще сильнее сжал ее запястье и стал ждать, что будет дальше.

Томительно тянулись минуты. Наконец она очень медленно повернула голову. Они не отрываясь глядели друг на друга, их глаза встретились, и Макс понял, что она не имеет ни малейшего понятия о том, кто он.

За одно мгновение все переменилось. Может, все это пройдет — через несколько дней, а может, и всего через несколько часов, — но если это не так, если она в самом деле лишилась памяти и ничего уже не помнит, то можно сказать, что судьба преподнесла ему подарок. Всю жизнь Макс жил своим умом, демонстрируя способность мгновенно усваивать информацию и корректировать ее с учетом того, как складываются обстоятельства. Теперь, встретив невидящий взгляд Стефани, он понял, что это даже лучше того варианта, что пришел ему в голову раньше. Наверное, еще какое-то время у него не будет полной ясности, но теперь появился вариант про запас, и если дело выгорит, то лучшего нельзя и желать.

— Сабрина, — окликнул он и впился глазами в ее лицо.

По лицу пробежала тень.

— Сабрина, — жалобно и неуверенно повторила она.

— Ты что, ничего не помнишь? — Он говорил по-французски, желая в глубине души, чтобы она тоже отвечала ему по-французски. Она знала этот язык так же хорошо, как и он сам, а произношение у нее было даже лучше. Из этого он сделал вывод, что если она на самом деле утратила память, то станет вести себя в соответствии с тем, что услышит и увидит. А он бы сделал так, чтобы она во всем слушалась его, льнула к нему, принадлежала ему. — Ну что ж, если ты ничего не помнишь, не будем пока об этом говорить. Обсудим позже. У тебя был шок, ты ранена. — Нагнувшись, он поцеловал ее в щеку, а затем легко коснулся губами ее губ. — С тобой все будет в порядке, Сабрина, ты поправишься.

— Сабрина. — Она словно попробовала это имя на вкус, потом отрицательно покачала головой. — Je ne comprends pas[8]…

У Макса вырвался шумный выдох. Лучше просто быть не может. Глаза Стефани расширились от удивления, когда до нее вдруг дошли масштабы случившегося.

— Я не понимаю, — и она заплакала. — Не понимаю. Я ничего не знаю. Почему я ничего не знаю?

— Прошу прощенья, месье, — раздался из-за спины Макса голос врача. — Будьте так любезны, подождите за дверью…

Макс даже не взглянул на него.

— Я останусь вместе с женой.

Глаза Стефани расширились от удивления. С недоуменным видом она уставилась на него.

— Месье, я отвечаю за свою пациентку, мне нужно осмотреть ее.

Мгновение помедлив, Макс выпустил руку Стефани и, пятясь, отошел от кровати. Прислонившись к стене, он скрестил руки на груди и немигающим взглядом уставился на кровать, давая понять, что не сделает больше ни шагу.

Врач застегнул на руке Стефани манжету, чтобы измерить кровяное давление.

— Вы не помните, как вас зовут, мадам?

— Уходите. — Не переставая плакать, Стефани вертела головой из стороны в сторону, словно угодив в ловушку, затем, отведя глаза, посмотрела в окно, в проеме которого виднелось голубое небо, по которому плыли белоснежные облака. — Уходите. Уходите. Я не хочу вас видеть. Я никого не хочу видеть.

— С мадам произошел несчастный случай, — спокойно проговорил врач. — Нам нужно определить, насколько сильно вы пострадали — как физически, так и душевно. — Склонившись над Стефани, он приоткрыл ей глаза и посветил в них крохотным фонариком, пощупал пульс, вынув стетоскоп, послушал сердце, постучал по грудной клетке, затем, откинув одеяло и взяв молоточек, — по коленям и ахилловым сухожилиям. Потом он встал, осмотрел кровоподтеки и, вновь аккуратно накрыв ее одеялом, ласково положил ее руку сбоку, поверх одеяла.

Стефани лежала не шевелясь, пребывая в почти бессознательном состоянии, уставясь невидящим взором в потолок, не замечая ни самого врача, ни его седой шевелюры. Когда он попробовал снять повязку с головы, она поморщилась.

— Ну вот, tres bien,[9] все заживет, — пробормотал он и, взяв свежую марлю, снова наложил повязку.

Врач посмотрел на профиль Стефани. Он не мог определить, из какой страны она родом. Она свободно говорила по-французски, но в речи чувствовался слабый, почти неуловимый акцент, не оставлявший у него сомнений в том, что она не француженка. Что касается мужчины, то совершенно ясно, что он не француз; он говорил бегло, но с акцентом, который смутно напоминает немецкий. Оба, наверное, за свою жизнь много где побывали, размышлял врач; интеллигентные люди, которым не составляет труда выучить иностранные языки. В мире таких с каждым днем все больше и больше — легко и быстро приспосабливающихся людей с претензией на утонченность. Несмотря на кровоподтеки и прочие повреждения, дама — просто красавица, ее красота и пугливость вызывали в нем интерес, однако он понимал, что сможет помочь ей ровно настолько, насколько позволит ее муж.

— Ну что ж, мадам. — Он говорил, обращаясь к профилю Стефани, спиной чувствуя, как Макс не мигая глядит на него. — Ваше физическое состояние улучшается. Вы — везучая женщина, рана ваша затянется, волосы снова отрастут и шрам под ними не будет виден, кровоподтеки исчезнут. У нас великолепные специалисты по пластической хирургии, которые могут восстановить вашу внешность. Но теперь мы должны поговорить о том, как восстановить вашу память. Что же вы не помните?

Стефани промолчала.

— Скажите, как вас зовут, мадам. Скажите мне свою фамилию. И свою девичью фамилию.

Она снова невидящим взором уставилась в потолок.

— Или назовите любую фамилию, которая приходит вам на ум, мадам, скажем, фамилию подруги или знакомой, фамилию какого-нибудь человека, который у вас работает; тогда, возможно, вам будет легче вспомнить собственную фамилию. Мадам, я не могу помочь вам, пока не узнаю, насколько серьезна ваша болезнь. Вы можете сказать мне, как вас зовут? Или рассказать что-то еще о себе, о ваших друзьях, о вашей жизни в… кстати, откуда вы, мадам?

— Не знаю, не знаю, не знаю! — Стефани подняла руки, провела пальцами по пластмассовым трубкам, потом повернула их ладонями к себе, от себя, затем снова к себе. — Руки, — сказала она, — мои руки. — Она стала затравленно озираться. — Стена. Окно. Небо. Кровать. Руки. Правильно? Доктор, — сказала она и показала на него пальцем. Потом принялась показывать пальцем в разные стороны. — Налево. Направо. Вверх. Вниз. Правильно? Все было правильно?

— Да, мадам, да, да, — ответил врач. — А что вы еще знаете?

— Потолок. Дверь. Простыни. Подушка.

— А вас зовут мадам… — Врач не договорил. — Говорите быстрее, мадам. Вас зовут мадам…

Стефани покачала головой.

— Не знаю. Я знаю лишь кое-что. А почему? Почему я больше ничего не знаю? Что я буду теперь делать?

— Ты поправишься, — сказал Макс. — Останешься вместе со мной и поправишься. — Подойдя к кровати сбоку, он заговорил с врачом. — Как скоро вы можете договориться со специалистом по пластическим операциям? Обо всем остальном я сам позабочусь.

Врач пропустил его слова мимо ушей.

— Произошло что-то такое, из-за чего вы многое позабыли, мадам. Возможно, это будет продолжаться недолго, но возможно и то, что вы забыли не все. Я хотел бы помочь вам. Может, вы ударились обо что-то головой или получили травму, причиной которой был несчастный случай…

— Какой несчастный случай? Никто мне не говорил ни о каком несчастном случае.

Врач пристально посмотрел на нее.

— Несколько минут назад я сказал, что с мадам произошел несчастный случай. Вы этого не помните?

— Нет. Вы говорили про несчастный случай? Не помню. Какой несчастный случай?

— Ваш муж сказал, что ваша моторная лодка врезалась в выступ причала, начался пожар… — Он повернулся к Максу. — Вы уверены, что именно так все и произошло, месье? На прошлой неделе у берегов Монако взлетело на воздух какое-то судно. Вас при этом не было?

— Я же сказал вам, что произошло. Я ничего не слышал о взрыве на судне. А когда это было?

— То ли в понедельник, то ли во вторник, не помню точно. Должно быть, это произошло примерно в то же время, что и. несчастный случай с вами. Хотя, разумеется, при взрыве судна вас не могло быть. Насколько я понимаю, все погибли. Какая страшная история! — Он снова повернулся к Стефани. — Вы ничего не помните о том, что произошло в моторной лодке?

— Нет. — Повернув голову, Стефани посмотрела на Макса. — Мой муж.

Снова вскинув руки, она растопырила пальцы, глядя на безымянный палец левой руки, на котором не было кольца.

Подойдя, Макс опустил руки Стефани на кровать и, взяв ее свободную руку в свои ладони, крепко сжал ее. Пока он дежурил у ее постели, у него было время хорошенько подумать и теперь все уже было готово; все планы, которые он строил в течение минувшего года, пришлось изменить таким образом, чтобы они дали возможность начать новую жизнь не только Максу Стювезану, но и Сабрине Лонгуорт. Он обратился к Стефани, но его слова были предназначены и для врача тоже.

— Мы познакомились пять дней назад на приеме в Кап-Ферра. На следующий день поженились, а после обеда отправились на прогулку на моторной лодке. Ты трое суток была без сознания. Мы не торопились покупать тебе кольцо, хотели подождать, пока найдем такое, которое тебе понравится. Мы планировали также, как проведем медовый месяц, и мы обязательно его проведем, купим тебе кольцо, но сначала позаботимся, чтобы ты поправилась, и отвезем тебя домой.

Стефани смотрела на него сквозь слезы, навернувшиеся на глаза.

— Я вас не знаю.

— Меня зовут Макс Лакост.

— А меня..?

— Сабрина Лакост.

— Какая у мадам была фамилия до замужества? — спросил врач.

— Робьон, — быстро ответил Макс.

Врач вздохнул.

— Во Франции людей с такой фамилией наберется добрых полмиллиона. Но вы, месье, вы можете сказать мадам, кто она такая, откуда родом, из какой семьи…

По-прежнему глядя на Стефани, Макс качал головой.

— Мы с ней не говорили о нашем прошлом, мы думали, для этого у нас еще будет масса времени. Мы говорили о будущем. У нас было столько планов, как мы будем проводить время вместе, столько надежд, столько грез… и все они еще могут сбыться.

— Са-бри-на. — Она снова, как и прежде, произнесла это имя, словно пробуя его на вкус. — Сабрина. Сабрина. Сабрина. — Потом покачала головой. — Нет, оно мне не подходит.

— Где вы живете? — спросил врач у Макса.

— Недалеко отсюда. Я обратился к вам с просьбой насчет специалиста по пластическим операциям для мадам. Мне не терпится забрать ее домой.

— Я хочу, чтобы она провела у нас неделю, пока силы не вернутся к ней, а потом дойдет очередь и до специалиста по пластическим операциям. Но я также самым настоятельным образом прошу разрешить мне пригласить психотерапевта, мне нужно с ним посоветоваться. Ее нужно тщательнейшим образом осмотреть…

— Если мы женаты, — спросила Стефани, — то какая у меня была фамилия до замужества?

— Я же сказал тебе, — ответил Макс. — Робьон.

— В самом деле? Робьон? У меня была такая фамилия? — Ее глаза расширились от удивления. — А когда ты мне говорил?

— Несколько минут назад. Впрочем, это неважно.

— Нет, важно, важно. — Она заговорила громче. — Я что, вообще ничего не помню?

— Вам ни в коем случае нельзя так волноваться, — быстро вставил врач. — Для такой формы амнезии это в порядке вещей; так зачастую бывает с людьми, перенесшими душевную травму. Это так называемая антероградная амнезия, она почти всегда проходит через несколько дней. Однако вы, мадам, также страдаете и ретроградной разновидностью амнезии, которая может иметь более продолжительный эффект. На мой взгляд, вам нужно пройти осмотр в полном объеме у квалифицированных специалистов, способных определить, какой именно формой амнезии вы страдаете, и помочь вам преодолеть пережитую душевную травму, а может быть, и помочь найти способы отделаться от неприятных воспоминаний.

— Мы с женой сами позаботимся о том, чтобы она преодолела душевное потрясение, — сказал Макс.

— Но послушайте, месье, есть же специалисты, которые прекрасно знакомы со случаями подобного рода…

Оставьте меня в покое! Эта мысль мелькнула у нее в уме по-английски, а не по-французски, и как только Стефани это осознала, ее захлестнул безотчетный страх. Вырвав руку из ладоней Макса, она сунула ее под одеяло и закрыла глаза, чтобы не видеть ни того, ни другого из мужчин. Она слышала над собой их голоса — звучные, с ноткой недовольства, но впечатление такое, словно мимо проносились поезда. Поезда, мелькнула мысль; я что, тоже ехала на поезде? Куда я ехала? Ей почудился быстрый стук колес, затем ничего не значащий рев, пока она, напрягая мышцы, лежала, а сверху слышался этот звук, лежала, стиснув руки и боясь шелохнуться. Она была одна среди этой пустоты — туман, облако, небо, бескрайнее пространство, бесконечность, — и не было ничего, на что она могла посмотреть, до чего могла дотронуться, что могла схватить. Она попробовала думать о том, что было ей знакомо, — о доме, комнате, стуле, кровати, — но их не было. Она попыталась мысленно представить какой-нибудь город, район, улицу, но вместо этого ей явилась одна лишь пустота: ни пейзажа, ни шоссе, ни указательных столбов. Только пустота, от которой ей становилось душно и охватывал жуткий страх.

Сабрина. Сабрина… а дальше? Он ведь говорил, какая у меня фамилия? Он же говорил мне, не так ли? Господи, я не могу… Она задрожала. Имя Сабрина ни о чем ей не говорило, а свою фамилию она вспомнить не могла.

— Какая у меня фамилия? — не открывая глаз, спросила она.

— Лакост, — ответил Макс.

Сабрина Лакост. А его… его… зовут Макс. Макс — так он сам сказал. Макс Лакост. Ее продолжала бить нервная дрожь. Это имя тоже ни о чем ей не говорило. У нее было такое чувство, будто ее без единого звука со всех сторон обступает зловещая пелена забвения, а она совсем одна, ни с кем и ни с чем не связанная. Она представила, как протягивает руку в надежде, что кто-то схватит ее, но никого не было. «О, помогите мне», — жалобно застонала она, не открывая глаз. На них навернулись слезы, отчего веки саднило. «Помогите обрести опору в жизни».

— Сабрина. — Голос Макса раздался в гробовой тишине, царившей в комнате, и она открыла глаза. Высокий, широкоплечий, с мохнатыми рыжими бровями и жесткими, вьющимися рыжими волосами, он возвышался над ней. У него были серые глаза слегка навыкате, твердая, чувственная линия рта и крупные, изящной формы руки. Он держался с достоинством, в его движениях чувствовалась кипучая энергия, от нее в окружавшем воздухе, похоже, рождались вихри, отчего все в комнате переворачивалось вверх тормашками. Мой муж. При этой мысли ее снова окутала пелена, и Стефани повторила эти слова, пытаясь привыкнуть к мысли, что так и должно быть.

— Скоро мы поедем домой. — В его голосе звучали спокойные нотки; он, похоже, контролировал все, что происходило вокруг. Стефани уставилась на него, чувствуя исходящую от него силу. — Я собираюсь купить дом в Кавайоне.

Эта мысль пришла ему в голову всего несколько минут назад. Он знал этот район, более уединенного места трудно было и желать, к тому же Робер является директором местной католической школы и, наверное, мог бы подыскать им дом. — Тебе в тех местах очень понравится, там очень красиво и тихо.

— Кавайон?

— Это место, где мы будем жить.

— Ты мне тоже говорил об этом?

— Нет. С какой стати говорить об этом в присутствии врача? Посторонним ни к чему знать, куда мы собираемся поехать. Город и наш дом очень тебе понравятся. Ты будешь там очень счастлива.

— Я не хочу туда ехать.

— В самом деле? А куда тебе хотелось бы поехать?

Воцарилось долгое молчание. На глазах у нее снова выступили слезы и беззвучно заструились по щекам, капая на подушку и исчезая в той пустоте, где она пребывала в томительной неизвестности совсем одна.

— Не знаю.

— Конечно, не знаешь. В сущности, куда еще ты могла бы поехать, кроме как домой, вместе с мужем, туда, где твое место? Послушай, Сабрина. Я люблю тебя. А ты любишь меня. Ты моя, и ты останешься со мной и будешь во всем меня слушаться. Только так я смогу обеспечить твою безопасность и счастье. Ты это понимаешь?

Его голос прорвался сквозь пелену густого тумана, вихрями носившегося вокруг нее. Безопасность. Макс сделает так, что я буду в безопасности.

«В безопасности от чего?» — мелькнула мысль. Но тут же исчезла, и она больше не думала ни о чем, кроме как о том, что уже не одна. Теперь, если она протянет руку, кто-то будет рядом. Рядом будет Макс. Макс любит ее. И Макс позаботится о том, чтобы она была в безопасности.

Глава 5

Два месяца Стефани провела в больнице. Она разговаривала только с врачами, медсестрами и другими больными, которых встречала в солярии, но большую часть времени проводила у себя в палате на верхнем этаже. Макс добился, чтобы ее туда перевели после первой недели лечения. В палате кроме ее кровати стояли кресло ярких тонов, шезлонг и низкий столик, заваленный книгами и журналами. После каждой из трех пластических операций на лице Стефани проводила здесь целые дни напролет — свернувшись калачиком в кресле и читая, либо отдыхая в шезлонге. Она часами смотрела на голубую гладь Средиземного моря, сливавшуюся вдали с синевой неба, на моторные лодки, снующие по гавани, на гигантских морских чаек, паривших над ними. Описывая широкие круги, птицы хлопали крыльями так, что заглушали даже скрип мачт на судах и шумные возгласы рыбаков. Затем они улетали в открытое море и исчезали в туманной дымке.

После того как Макс наконец дал согласие, теперь ее дважды в неделю навещал психотерапевт. Макс не присутствовал ни на одной из их бесед, несмотря на то, что Стефани просила его об этом. Он же все время ссылался на свою занятость. Похоже, так оно и было: он стал меньше времени проводить в больнице, как только она перебралась в новую палату; сначала исчезал на час-другой, потом — на день, а однажды не появлялся целую неделю.

Он откладывал отъезд, думая, что она умрет, если его не будет рядом и он не станет о ней заботиться. Он еще раньше пришел к выводу, что жизнь теплится в ней только благодаря его присутствию: он спас ее, когда на судне произошел взрыв, а теперь снова спасает ее — час за часом, день за днем, — только потому, что хочет, чтобы она жила. В первый раз, отправившись на причал, на склад «Лакост и сын», он все время боролся сам с собой, противясь искушению кинуться назад. Но он сказал себе, что поддался минутной слабости, впал в детство, а поскольку он терпеть не мог всего, что было проявлением слабости или вызывало в памяти страхи, пережитые в детстве, то заставил себя не думать об этом и провел там весь день, а на следующее утро уехал снова и даже не обернулся, чтобы попрощаться с ней.

В сущности, ему нужно было уехать, у него не было выбора. Ему нужно было выяснить, что сталось с теми людьми, которые находились на борту яхты, и что именно обнаружила полиция. Он говорил врачам, что произошел несчастный случай и моторная лодка налетела на причал. Но эта вымышленная версия ему была нужна только для больницы. Роберу нужно было рассказать всю правду.

В тот день, когда Стефани пришла в себя и он впервые позволил себе подумать о чем-то другом, он обратился к Роберу с просьбой съездить вместо него в Монако. Теперь Робер вернулся, и они должны были встретиться в кафе на окраине города, где никто их не узнает. В газетах не было ничего, кроме пересказа обстоятельств взрыва на борту яхты «Лафит», зарегистрированной во Франции. Как говорилось в сообщении, судя по всему, в живых никого не осталось. Врач в больнице говорил то же самое. В живых никого не осталось. Откуда им это известно? В Монте-Карло никто не знал, сколько людей было на борту судна и кто именно были эти люди. «Лафит» была зарегистрирована как яхта «Лакост и сын» — принадлежащей Максу во Франции компании. Старший судовой команды при регистрации судна в конторе на причале написал либо фамилию Макса, либо свою собственную. Если он подписался фамилией Макса, а полиция извлекла из воды трупы всех погибших, кроме тела Макса, то почему об этом не писали в газетах? Одно с другим тут не сходилось, и пока Макс размышлял над этим, Робер готовился к поездке на три дня в Монте-Карло.

— Макс. — Пожав руку, Робер испытующе посмотрел на него. — По сравнению с последней встречей ты выглядишь гораздо лучше. А как чувствует себя дама, которую мы с тобой доставили в больницу?

— Она пока в больнице и пробудет там еще какое-то время. — Они заняли свободную кабинку, официантка принесла два бокала с пивом. — Робер, я хочу поговорить с тобой насчет нее, но сначала расскажи, что тебе удалось узнать.

— Хорошо. Ты сам читал газеты и знаешь, что полиция сообщила: все, кто находился на борту судна, погибли. — Он пристально посмотрел на Макса. — Насчет тебя в полиции не совсем уверены. Они считают тебя пропавшим без вести, но скорее всего — погибшим.

Макс всплеснул руками.

— Ты, наверное, считаешь, что мне стоит позвонить в полицию Монте-Карло и сказать, что я жив.

— Конечно. Почему бы и нет? У тебя, наверное, есть родственники, которые о тебе беспокоятся…

Макс покачал головой.

— У меня никого нет.

— Ну тогда друзья. Власти должны ведь продолжать расследование до тех пор, пока точно не установят, жив ты или погиб. Почему бы тебе самому не сказать?

— А потому, что если все подумают, будто меня нет в живых, меня это вполне устроит.

Робер испытующе посмотрел на него.

— Из-за чего произошел взрыв?

— Не знаю. Подозреваю, все дело в неисправном паровом котле, тем более что у нас и раньше были с ним проблемы.

— Неисправный паровой котел — это не причина для того, чтобы скрывать то, что ты жив. — Он сделал паузу. — Макс, послушай меня. Ты прекрасно понимаешь, что я не смогу оставаться твоим другом, если на твоей совести преступление.

— Об этом ты можешь не беспокоиться. Я был компаньоном одной компании в Лондоне, а ею хотели завладеть другие. Своим решением я закрыл эту компанию, но теперь не хочу, чтобы они знали, где я нахожусь.

Робер снова сделал небольшую паузу.

— Ты мог бы рассказать более подробно.

— Я предпочел бы этого не делать. Робер, мы с тобой знаем друг друга уже около года, с тех пор, как я создал тут компанию. У тебя что, есть основания полагать, будто я недостоин твоей дружбы?

— Ах, как ты сформулировал свой вопрос! Нет, друг мой, у меня нет оснований ставить наши отношения под сомнение. Но то, что ты делаешь сейчас, выходит за рамки наших отношений. Ты хочешь, чтобы все думали, что тебя больше нет в живых… это ведь означает, что ты скрываешься, не так ли? А эта дама в больнице? Она скрывается вместе с тобой?

— Конечно.

Снова воцарилось молчание.

— До сих пор я не обращал внимания на твою скрытность, Макс, — наконец произнес Робер. — На твою осмотрительность, осторожность, которую я принимал за стремление уклониться от прямого ответа… Но мир полон скрытности и лжи, и в нем не так много таких великодушных, добрых и щедрых людей, как ты. Я тебе симпатизирую, и, на мой взгляд, в наших с тобой отношениях ничего не изменилось. Разве что я кое-что узнал о тебе. Впрочем, ты понимаешь, что, если меня спросят о тебе, я не смогу солгать, чтобы сохранить твою тайну.

— Я это понимаю. Не думаю, чтобы тебя стали об этом спрашивать.

— И вот еще что. Я не допущу, чтобы ты меня использовал.

— Я и не собираюсь это делать. На мой взгляд, если кто кого и использует, то, пожалуй, скорее ты меня.

— Ты думаешь, я тебя использую? — Робер усмехнулся. — Я использую твои деньги, которые ты охотно мне даешь. Люди, которые заняты добрыми делами, всегда обращаются к тем, у кого есть деньга. К кому же еще им обращаться?

— Может быть, им следует молиться.

— М-да… Конечно, я молюсь. Молюсь я и за то, чтобы ты всегда оставался таким же богатым и щедрым.

У Макса вырвался смешок.

— У тебя практический склад ума, Робер. Это одна из черт твоего характера, которая меня больше всего восхищает. — Он кивнул официантке, и та принесла еще два бокала пива. — А теперь расскажи, что еще ты узнал.

— Ну что ж, обнаружены и опознаны тела членов экипажа. Обнаружены и опознаны трупы еще семерых погибших, судя по всему, гостей на яхте. Не понимаю…

— Семерых? Но нас было девять.

— По словам полиции, на судне было четыре отдельные каюты.

— Одна пара взяла с собой подругу, ей постелили в гостиной, рядом с салоном.

— Ну, в полиции исходят из того, что четыре пары разместились в четырех отдельных каютах. Там также установили личности трех пар и еще одной женщины, которая приехала туда одна, — некоей леди Сабрины Лонгуорт, которая…

— Что? Что ты говоришь?

— …которая, судя по всему, была с тобой, не правда ли? Но тогда я ничего не понимаю, Макс. Кто та дама, которую мы отвезли в больницу?

Макс уставился невидящим взором на Робера, лихорадочно соображая, что ответить.

— А кто ее опознал?

— Лорд Дентон Лонгуорт. Ее бывший муж. Случилось так, что он в это время оказался в Монте…

— Господи!

— Макс.

— Извини. — Он застыл на стуле, вне себя от гнева, к которому примешивалось раздражение. Что на уме у этого Дентона, черт бы его побрал? Ему, черт побери, отлично известно, что опознанная им дама — не Сабрина; а если так, то зачем ему..? Или он на самом деле все знает? Одна из дам на борту судна была слегка похожа на Сабрину, и все подшучивали над ней за то, что она во всем подражала Сабрине: носила такую же прическу, как она, так же пользовалась косметикой, покупала себе одежду и драгоценности в любимых магазинах Сабрины, — но ведь бывшего мужа не так-то просто провести.

Если только не… Он вспомнил, как они оказались в воде, и перед его мысленным взором предстало лицо Сабрины в моторной лодке, когда он прижимал ее к себе: мертвенно-бледное, опухшее, залитый кровью лоб и десятки мелких кровоточащих порезов. Дентон мог ошибиться, если женщина, которая отдаленно напоминала ему бывшую жену, была тоже так изранена, обожжена и порезана осколками, что он не мог быть совершенно уверен, она это или нет. А он скорее всего предположил бы…

— Макс?

…скорее всего предположил бы, что это его бывшая жена, если ему хотелось верить, что ее больше нет в живых. А Дентон очень хотел верить, что Сабрины Лонгуорт больше нет в живых, не только ее, но и Макса тоже, потому что они слишком много знали.

— Макс? А та женщина, что была с тобой…

Значит, Макс Стювезан пропал без вести, и считается, что его больше нет в живых. Труп Сабрины Лонгуорт опознан ее бывшим мужем.

Вряд ли их будут искать. Теперь Макс и Сабрина Лакост, спокойно живущие в маленьком провансальском городке, могут с облегчением вздохнуть.

Он повернулся к священнику.

— Она — моя жена, Робер. Мы поженились в Кап-Ферра утром того дня, когда произошел взрыв. Ее тоже зовут Сабрина, раньше она была Сабрина Робьон. Остальные гости, находившиеся на борту, приехали из Парижа и Лондона. Это не близкие друзья, а просто люди, составившие на несколько дней компанию.

— Так это твоя жена. — Улыбнувшись, Робер накрыл руку Макса своей ладонью. — Как-то раз ты сказал мне, что никогда не… Впрочем, не стоит напоминать ни себе, ни друзьям насчет опрометчивых заявлений, сделанных в прошлом. Я очень рад за тебя, друг мой. Но она же серьезно пострадала, Макс. Ты думаешь, она поправится?

— Мне кажется, да, во всяком случае физически. Но она ничего не помнит.

— Ты хочешь сказать — не помнит, как все это случилось?

— Она ничего не помнит, за исключением названий тех или иных предметов. Впрочем, она — исключительная и очень сильная духом женщина. Уверен, здесь она начнет новую жизнь. Вообще говоря, я этого жду не дождусь.

— Но ты ведь можешь рассказать ей о прошлом, и чем больше ты ей расскажешь, тем больше шансов на то, что она вспомнит все.

— Я ничего не знаю о ее прошлом. До свадьбы мы были знакомы всего несколько дней. Но она не жалеет о своей прошлой жизни, Робер. Теперь ей предстоит начать жизнь снова, совершенно новую жизнь. Большинство из нас отдало бы все что угодно ради того, чтобы иметь такую возможность.

Робер удивленно вскинул брови.

— Неужели? Мне кажется, друг мой, ты сам увидишь, что она по ней очень затоскует.

Макс пожал плечами.

— Она будет делать то, что должна будет делать. Это относится ко всем нам. Робер, я просил бы тебя оказать мне еще одну услугу. Я надеюсь, последнюю.

Робер улыбнулся.

— Еще одно опрометчивое заявление. Чем я могу тебе помочь?

— Ты знаешь, я снимал квартиру в Эксан-Провансе. Для нас двоих она не годится. Мне нужен дом. Я хочу купить его и в этой связи подумал о местечке неподалеку от Кавайона.

— Красивые места. И ты хочешь, чтобы я подыскал тебе дом.

— Причем такой, который стоял бы в уединенном месте, ты же знаешь, я не люблю, когда вокруг полно народу.

— Ты хочешь сказать, чтобы я не забывал, что ты сейчас скрываешься. Ну что ж, посмотрим, что я смогу для тебя сделать. Отец одной из учениц занимается продажей домов в Любероне. Спрошу у него. А теперь мне пора идти, завтра утром у нас собрание преподавателей, они проводятся каждую неделю. — Он внимательно посмотрел на Макса. — Если тебе нужно будет поговорить…

— Я бы не хотел, чтобы это как-то отразилось на нашей дружбе. Все в порядке, Робер, у меня никогда еще не возникало потребности говорить о своих проблемах, о достижениях. Понимаешь… — Он помедлил; когда речь заходила о выражении тех или иных чувств, он с трудом находил нужные слова. — У меня никогда не было друга ближе, чем ты. Я очень благодарен тебе за это. — Он встал, как будто и так сказал слишком много. — Когда у нас с Сабриной будет свой дом, ты обязательно придешь к нам ужинать. Я хочу тебя с ней познакомить.

— А мне хочется познакомиться с ней. Можно навестить ее в больнице? Мне это доставило бы большое удовольствие.

— Нет, я бы предпочел немного подождать. У нее и так все время бывают врачи и психотерапевты, почти не оставляют одну, и это ее здорово вымотало. Лучше приезжай к нам домой.

— Отлично. Но на тот случай, если ты передумаешь… знаешь, священники умеют разговаривать с больными.

Макс кивнул, почти не слушая его; ему вдруг страшно захотелось увидеть Сабрину. Он летел по улицам, повторяя про себя те слова, которые сказал Роберу. Мне кажется, да, во всяком случае физически. Мне кажется, да, во всяком случае физически. Но его не было рядом с ней два часа, а за это время…

Влетев в палату, он увидел, что она мило беседует с незнакомым врачом. В ее палате появлялись новые врачи, которые время от времени заводили с ней речь о погоде, о прогулках по Средиземному морю или об ужинах в роскошных ресторанах. Они задавали вопросы, устраивали Стефани тесты и одобрительно замечали, что рана у нее на голове постепенно затягивается. Проходил день-другой, и она забывала содержание этих разговоров, но врачи были терпеливы: они начинали все сначала.

— Ваша амнезия, мадам, — сказал один из врачей, — имеет двойственный характер. Антероградная амнезия, из-за которой вы забываете то, что я вам говорил сегодня утром, пройдет, можете быть совершенно уверены. Но с другой ее разновидностью — амнезией ретроградной — дела обстоят сложнее. Я не берусь предсказать, как долго она будет вас беспокоить.

— Мне этого никто не говорил, — ответила Стефани.

— Вам говорил об этом первый врач, который вас осматривал. Просто вы забыли. Так случается.

— Нас смущает, — сказал Стефани врач в тот день, когда в палате был Макс, — что в вашем случае потеря памяти не вписывается в традиционные рамки амнезии, возникающей в результате сильного душевного потрясения. Мы допускаем, что вы страдаете психогенной амнезией — иными словами, амнезией, которая возникает в том случае, если больной пытается избавиться от сильнейшего душевного потрясения, полностью отстраняясь от окружающего. Если так на самом деле и есть, то, вероятно, в вашем случае амнезия имеет мало общего с тем несчастным случаем, который произошел в моторной лодке.

Стефани уставилась на него.

— Вы хотите сказать, что я сама хочу все забыть? Что я не позволяю себе все вспомнить?

— Нельзя сказать, что вы сознательно не даете себе возможности все вспомнить, мадам, но не исключено, что на подсознательном уровне именно это и происходит. Возможно, обстоятельства для вас сложились таким образом, что вы оказались в довольно запутанной ситуации, из которой не смогли выбраться. Возможно, ситуация была настолько неприятной, что, когда вы сделали попытку избавиться от нее, вам достаточно было лишь сильно удариться головой, чтобы полностью отключиться.

Она покачала головой, но сразу перестала, потому что от этого головная боль лишь усилилась.

— О каких обстоятельствах вы говорите?

— Возможно, вы замешаны в каком-нибудь… преступлении?

— Возможно.

— Нет, это невозможно, — вмешался Макс. — Она не преступница, она просто не способна на преступление. По-моему, с нас хватит, и таких бесед больше не будет.

— Почему вы так думаете? — спросила Стефани у врача. — Почему вы думаете, что я вытесняю из сознания те события моей жизни, которые носят личный характер?

Он с интересом посмотрел на нее, отметив про себя, что она обладает очень развитым интеллектом, позволяющим изложить его теорию подобным образом.

— Все дело в вашей памяти, мадам. Она не пострадала ни в том, что касается языка, — в сущности, мы знаем теперь, что вы одинаково свободно говорите по-итальянски, по-английски и по-французски, — ни в том, что касается названий предметов и того, как выполняются те или иные функции. Сегодня утром вы застегнули свою блузку.

Опустив глаза, Стефани посмотрела на белые пуговицы шелковой блузки в бело-голубую полоску, которую Макс принес ей накануне. Блузка была упакована в большую коробку. Там же лежали темно-синяя юбка, нижнее белье, шелковые чулки и синие туфли на высоких каблуках.

— Я не отдавала себе в этом отчета.

— Совершенно верно, ваши движения были машинальными. Судя по всему, вы усвоили их еще раньше. Но как же быть с остальной вашей жизнью, мадам? Вы можете припомнить, как застегивали блузку в другой раз, может быть, тогда, когда вы были еще маленькой девочкой и вам помогала мать? Подумайте о своей матери, мадам, о том, как она держала вас на коленях — помните, да? — и показывала, как нужно застегивать блузку. Или водила в магазин, чтобы выбрать там блузку, а может, и не блузку, а куклу или книгу с картинками для раскрашивания. Или еще что-нибудь. Ведь вы с матерью вместе ходили по магазинам, подумайте об этом, мадам. Вот вы с ней зашли в магазин и начали что-то выбирать, чтобы купить и взять домой, Вы можете подумать об этом, сосредоточиться на этом? Теперь подумайте о своей матери, мадам, о том, как вы вместе занимались делами, вместе ходили по магазинам, вместе заходили и выходили из них, хотя это не обязательно были магазины, это могли быть…

— Лора, — сказала Стефани.

— Мадам! — Разволновавшись, он взял ее за руку. — Так звали вашу мать? Не останавливайтесь, мадам, продолжайте, пожалуйста. Значит, вашу мать зовут Лора, а отца… Не молчите, мадам, скажите мне, как зовут мать и отца.

— Не знаю.

— Говорите, я помогу вам. Вас зовут Сабрина. Вашу мать зовут Лора. Вашего отца зовут…

— Не знаю! Я не знаю, зовут мою мать Лора или нет, я не знаю даже, зовут меня Сабрина или нет. Макс говорит, что меня так зовут, но мне кажется, что это не мое имя…

— А какое имя кажется вам своим?

Покачав головой, она умолкла, как делала всегда, потому что стоило ей начать вертеть головой в разные стороны, как боль усиливалась и после этого она уже ничего не говорила.

В январе Макс повез ее домой. В том, как прощались с ней врачи и медсестры, сквозила нежность и жалость: они хотели помочь ей, сколько бы времени на это ни понадобилось. Но она по-прежнему была не в силах вырваться из обступавшей ее пустоты и не помнила ничего из прошлого. Ее муж сказал, что она уже не вернется сюда.

Когда машина тронулась, Стефани обернулась и посмотрела на больницу.

— Дом, — пробормотала она. Другого дома у нее не было, как не было и других друзей, кроме врачей, медсестер и больных. Положив руки на колени, она сжала их и сидела не шевелясь в обитом бархатом салоне темно-синего «рено», пока мимо проносились незнакомые ей улицы, а за рулем сидел человек, который называл себя ее мужем. Она ехала навстречу будущему, о котором он позаботился для них обоих. На ней был твидовый костюм свободного покроя — одна из тех роскошных вещей, которые он привез ей в больницу. Наблюдая, как он ловко управляет машиной на оживленных улицах Марселя и загородном шоссе среди холмов, она чувствовала себя маленькой девочкой на лодочке, которую течение подхватило и несет куда-то далеко. Настолько далеко, что не то что догадаться, даже представить невозможно.

Доехав до Кавайона, они не останавливаясь проехали через весь город и выбрались на дорогу, которая шла в гору. Они приближались к возвышенности, откуда открывался вид на лежавшую внизу долину. На самой возвышенности, рядом с каменными воротами, они увидели большую плиту с описанием памятных событий из истории городка и прилегающей к нему равнины. Миновав ворота, Макс поехал вдоль домов, стоящих на равном расстоянии друг от друга, в стороне от извилистых дорог. Высокие деревья и кустарники словно щитом загораживали каждый дом. В этом маленьком, тихом месте Робер подыскал им самый укромный уголок — каменный дом в конце дороги на участке в несколько акров земли, поросшей лесом. Дом был почти не виден за высокой каменной стеной с воротами из кованого железа.

— Дом, — произнес Макс, повторяя слово, сказанное Стефани двумя часами раньше. Открыв дверцу, он помог ей выйти.

И вот она стала жить в нем. Экономка, мадам Бессе, разобрала чемоданы и разложила ее одежду, садовники, поприветствовали, прикоснувшись к кепкам, а один из них подарил ей красновато-коричневую хризантему из теплицы. Ее шезлонг поставили в уединенном уголке террасы, откуда она могла смотреть на расстилавшийся внизу город, домики с оранжевыми черепичными крышами, на узкие, извилистые улочки, на площади, где жизнь била ключом, на четкий изящный силуэт колокольни на фоне полей, уходящих вдаль. Терраса была выложена белым камнем, казавшимся бесцветным в лучах зимнего солнца и на фоне ярко-голубого неба; каменная кладка дома за спиной у Стефани была гладкой и теплой; а внизу, среди нагромождений скал, выделялся резко обрывавшийся в долину утес, со всех сторон поросший кустарниками и сосенками, упрямо цеплявшимися за крутой склон.

Я могла бы ее перепрыгнуть, подумала Стефани, когда в первый раз Макс усадил ее в шезлонг, и она стала разглядывать низкую ограду террасы. Могла бы просто соскользнуть с этой стены и исчезнуть. Никто бы не хватился меня, потому что они не знали бы, что меня уже нет в живых.

Она поежилась в бледных лучах январского солнца. Никто из тех, кто меня знал, не знает, где я.

Каждый день она лежала в шезлонге на террасе и слышала, как мадам Бессе энергично гремит посудой на кухне, из кабинета доносится приглушенный бас Макса, беседующего по телефону, садовник катит тачку то в теплицу, то из нее, насвистывает рабочий, меняя разбитую черепицу на крыше. Со времени приезда в Кавайон она видела и слышала только этих людей, потому что никто не приходил проведать их, и сами они тоже никуда не выходили.

— Мы обязательно будем ходить в гости, но сначала тебе нужно поправиться, — сказал Макс. — Это не к спеху, а пока осмотрись вокруг, вряд ли это место может не нравиться.

Здесь действительно было очень красиво: каменный дом, кладка которого успела выцвести на, солнце добела, со ставнями ярко-голубого цвета, с горшками красной и розовой герани на подоконниках, связками головок чеснока и сушеных трав на кухне. Спальня Стефани помещалась на первом этаже: маленькая комнатка, в ней — кровать с высоким пологом на четырех столбиках, аляповатый на вид туалетный столик и свежие цветы, которые мадам Бессе каждый день ставила на тумбочку. В день приезда Макс показал ей эту комнату.

— Здесь ты будешь поправляться, — сказал он.

Поэтому все свое время она проводила либо у себя в спальне, либо на террасе, в своем укромном уголке, откуда открывался вид на крыши Кавайона, прислушиваясь к звукам, которые доносились из дома и из сада. Лежа в шезлонге, она чувствовала, как тает тело в лучах солнца, выжигающих остатки болезненных ощущений, сохранившихся у нее после перенесенной операции. Она надевала шляпу, чтобы голова не разболелась на солнце и не пострадали чувствительные участки кожи на лице. Дни слились для нее в одно целое, пока она без единого движения по многу часов кряду лежала в шезлонге, вслушиваясь в переливчатые трели птиц и щелканье ножниц, которыми садовник подрезал изгородь из остролиста, вдыхая запахи шафрана и чеснока, когда мадам Бессе тушила рыбу в белом вине, и аромат красной розы, которую Макс принес ей после обеда.

Вынув розу из вазы, она поднесла ее к носу и глубоко вдохнула пьянящий аромат. Розы. Я срезала розы… ножницами, серебряными ножницами, ставила их в вазу, высокую вазу с рисунком… с каким-то рисунком… Однако голос Макса доносился из кабинета все громче — он повторял одно и то же, желая, видимо, обратить на это внимание собеседника, и она забыла, о чем думала.

Каждый день его голос был с ней. Утром и после обеда он сидел у себя в кабинете и разговаривал по телефону. Но он проводил с ней время за обедом, за ужином и после него, когда они вместе сидели на диване в гостиной. Попивая вино, Макс рассказывал ей о своих поездках и знакомых на четырех континентах, о коллекции произведений искусства, о детстве, проведенном в Голландии, Бельгии и Германии.

— Я всегда был сам по себе, я нигде не задерживался достаточно долго, чтобы обзавестись друзьями.

— Я тоже много где побывала, — сказала Стефани.

— И где же? — быстро спросил он.

— Не знаю. — Она озадаченно посмотрела на него. — Не знаю.

Они сидели по краям длинного дивана, все лампы в гостиной, кроме одной, были выключены. Гостиная была просторная, с высоким потолком, полы из белых квадратных каменных плит были застелены бессарабскими коврами с узором в виде цветов оранжевого, зеленого и коричневого оттенков. Во всю длину потолка тянулись балки, вытесанные вручную, мебель была в темных чехлах нежного оттенка, на стенах висели картины, изображавшие лавандовые поля и виноградники Прованса. На самом видном месте, на мольберте у камина, стояла большая картина с запечатленными на ней отрогами альпийского хребта, на которой красовалась размашистая подпись Леона Дюма. Была уже почти полночь, в комнате стояла полная тишина, экономка и садовник ушли, птиц не было слышно.

— Как я была одета? — внезапно спросила Стефани. — Что на мне было, когда мы с тобой познакомились?

— По-моему, длинная юбка и блузка с открытыми плечами.

— А какого цвета?

— Не помню. Я не очень много внимания обращаю на одежду.

— Неправда. Все вещи, которые у меня есть, куплены тобой, и все они — как раз то, что мне нужно: и по размеру, и по фасону, и по цвету. Макс, скажи, пожалуйста, какого цвета одежда была на мне в тот день? Из какой ткани была сшита юбка? А блузка?

— Из хлопка. На тебе была белая блузка и юбка в красно-черную полоску.

— Где я их покупала?

— Понятия не имею. Может быть, во Франции.

— А ты не видел, были на них ярлыки или нет?

— Нет. — Он пристально посмотрел на нее. — В больнице ты таких вопросов не задавала.

— Тогда я о них не думала. Так ты видел ярлыки на тех вещах, что были на мне, или нет?

— На борту ты достала из чемодана вечернее платье от Валентино и две блузки от Кристиана Диора.

— И все?

— Мы не до конца распаковали чемоданы. Я хотел, чтобы ты полюбовалась видом Монте-Карло из гостиной, и мы с тобой вышли из каюты.

— Больше ты ничего не видел? Никаких ярлыков, принадлежащих конкретным лицам?

— С чего это тебе пришло в голову?

— Если бы у меня была своя портниха, она сразу бы меня узнала.

— Нет, никаких ярлыков не было.

Испытующе глядя ему в лицо, Стефани нахмурилась. Она ему не верила. Что-то было не так; она чувствовала это, хотя и не знала, что именно и с какой стати ему лгать ей. Она чувствовала себя неблагодарной, ставя его искренность под сомнение после всего того, что он для нее сделал, но не могла отделаться от убеждения, что так оно и есть.

— У меня была с собой сумочка?

— Конечно, но не в моих правилах заглядывать в женские сумочки.

— Я пользовалась косметикой?

— Чуть-чуть. Совсем немного. Тебе она ни к чему.

— А какие у меня были волосы?

— Длинные. Роскошные. Если захочешь, ты снова отрастишь их.

— Наверное, я так и сделаю. — Она посмотрела на свои руки. — Ты сказал, что я не была замужем. Когда я тебе об этом сказала?

— Вскоре после того, как мы с тобой познакомились. Почему ты спрашиваешь об этом?

— Не знаю. Мне кажется… может быть… возможно, это не так.

— В самом деле? С чего ты взяла?

Она замолчала, внезапно ощутив, что не хочет поверять ему новые мысли, которые приходили на ум теперь каждый день.

— Чем ты занимался после того, как умерла твоя мать?

Он помедлил, размышляя, стоит ли ему повторять свой вопрос. Необязательно, подумал он; чем меньше мы будем об этом говорить, тем лучше.

— Мы с отцом все время переезжали с одного места на другое: какое-то время провели в Испании, потом перебрались в Лондон. Я же рассказывал тебе вчера о матери. Видишь, ты все помнишь.

— Ой! — Она подалась вперед. — Макс, я вспомнила! — Впервые с тех пор, как она пришла в себя в больнице, она улыбнулась, медленно растянув губы в улыбке, от которой у Макса перехватило дыхание. Его захлестнуло желание, и голова пошла кругом. С прошлой недели, когда они только приехали в Кавайон, не было ни минуты, когда бы он не желал ее, но он осадил себя и отвел ей отдельную спальню, сдерживаемый отрешенным выражением, которое появлялось у нее в глазах всякий раз, когда она поворачивалась к нему: это был взгляд незнакомого человека, взгляд человека, не испытывающего ни малейшего желания быть рядом с ним. Он знал, что на самом деле она не такая; их роман, который начался за месяц до того, как на яхте произошел взрыв, был самым страстным из тех, что выпали ему в жизни, полной сексуальных приключений.

Они встретились в Лондоне, через несколько лет после их первого знакомства. А впервые Макс встретил ее, когда они с Дентоном сразу после свадьбы гостили у него на яхте. Тогда она чуралась их образа жизни, отказывалась от наркотиков и случайных любовных приключений, которые остальные считали в порядке вещей. Когда же он снова увидел ее в компании Брукса и Габриэль в ресторане «Аннабел» — дело было в конце сентября, — ему почудился голодный блеск в ее глазах, выдававший жажду приключений, какое-то безрассудство, словно она хотела бы успеть как можно больше за короткий промежуток времени. Это ему понравилось; именно этим правилом он сам руководствовался всю жизнь.

Он обратился к ней с просьбой отделать и обставить мебелью свой новый особняк, и она прекрасно справилась с порученным делом. А потом вышло так, что он стал и ее домом — после того как она осталась там на выходные. И в тот раз ее поведение поразило его каким-то необузданным безрассудством, словно они в последний раз были вместе.

Тогда он в нее и влюбился. Когда она покинула его дом, ее образ стал преследовать его. Но в то же время все больше внимания требовали дела его компании «Уэстбридж импортс», так как Дентон пытался прибрать ее к рукам. Кроме того, поползли слухи, что журналисты готовят статьи о контрабандной торговле предметами антиквариата и подделках произведений искусства. Он был страшно занят, сворачивая свою деятельность в Лондоне, попутно создавая фирму «Лакост и сын» в Марселе и собираясь вот-вот оказаться за пределами Англии. Все это делалось для того, чтобы начать новую жизнь во Франции, выдавая себя там за другого человека. Из-за этого он не мог признаться самому себе, что влюбился в нее. В общем, скорее всего, он сделал бы ей предложение, если бы на яхте тогда не произошел взрыв.

Теперь, живя в Кавайоне, видя ее улыбку, видя по глазам, что она мало-помалу возвращается к жизни, он был не в силах больше ждать и заключил ее в свои объятия.

— Моя прекрасная, обожаемая Сабрина, — сказал он и прижался губами к ее губам.

Она позволила ему обнять себя, но губы у нее оставались вялыми, а руки по-прежнему лежали на коленях, и спустя мгновение он выпустил ее.

— Мне запомнилось, как хорошо нам с тобой было вдвоем, — пробормотал он, но тут же понял всю иронию, скрытую в этих словах. Она же ничего не помнит, и тут уж ничего не поделаешь: они могут и впредь оставаться вместе только в том случае, если она по-прежнему будет пребывать в состоянии амнезии, считая себя его женой и ничего не зная ни о том, что на яхте была подложена бомба, ни о том, что это было сделано, чтобы убить не только Макса Стювезана, но и Сабрину Лонгуорт.

— Запомнилось, — криво улыбнувшись, повторила Стефани. — И только-то! Нам должно было быть намного лучше.

— Нам и было лучше, у нас еще все впереди. Слушай саму себя, Сабрина, ведь ты сейчас впервые сумела посмотреть на себя с юмором. Ты поправляешься. — Он взял ее за руку, она не сопротивлялась. — Если ты не хочешь торопить события, если настаиваешь на том, что будешь спать у себя в спальне внизу…

— Да.

— Ну что ж, пусть пока так и будет. — Он коснулся губами кончиков ее пальцев и ладони. — Я обожаю тебя, Сабрина, мне никто больше не нужен, кроме тебя. Ты придешь ко мне, и обещаю тебе, мы станем всем друг для друга. Нам больше никто не нужен, здесь все, что нам с тобой надо.

Стефани пристально смотрела на его затылок, когда он склонил голову, чтобы поцеловать ей руку. Она чувствовала прикосновение его губ к своей коже, но ничего больше. Я должна что-то чувствовать, раз он мой муж. Должна желать его. И тут она поняла, что знает, что представляет собой сексуальное желание, и в прошлом один раз уже испытывала это ощущение, однако сейчас не чувствовала ничего.

Через две недели после их приезда погода переменилась: набежали свинцово-серые тучи, поднялся ветер, под напором которого деревья гнулись к земле и скрипели ставни. На террасу, сложенную из белого камня, то и дело заносило брызги дождя, в доме потянуло сквозняком. Впервые Макс и Стефани обедали в доме, в маленькой комнатке, рядом с кухней, где стояли круглый стол из оливкового дерева и четыре плетеных стула, на которых лежали подушки. Мадам Бессе перед этим пекла хлеб, и в комнате стало уютно от этого аромата, а за окном ветер пригибал траву к самой земле.

Со Стефани произошло нечто такое, от чего она почувствовала себя свободнее. Болезненная пугливость, которая терзала ее последние две недели, начала проходить, она расслабилась, откинувшись на украшенные цветными узорами подушки в кресле. Подняв бокал с вином, она вдруг заметила, как красиво смотрится бледно-золотое вино в золотистых отсветах, отбрасываемых люстрой. «Я жива, и дела мои идут на поправку, — мелькнула у нее мысль. — А если дела у меня все время будут идти на поправку, то очень скоро я смогу все вспомнить. Я уже могу вспомнить то, что было вчера и позавчера, и еще я знаю кое-что о себе самой». Она отметила про себя, что именно. «Я знала раньше женщину по имени Лора, которая, возможно, была моей матерью, я срезала розы, взяв ножницы из серебра, кроме того, я много путешествовала». Внезапно сердце у нее упало. «Не так уж это и много». По большому счету, она не помнит почти ничего.

— Сабрина?

Она подняла голову и увидела Макса, смотрящего на нее.

— Извини. Я не слышала, что ты говорил.

— Ты снова грезишь наяву.

В комнату вошла мадам Бессе, и он вскинул голову.

— Вас спрашивает какой-то мужчина. На вид очень серьезный, очень энергичный. Он называет себя отцом Шалоном, хотя по виду никак не скажешь, что он — священник. Он сказал, что подождет, пока вы кончите обедать.

— Нет, проводите его сюда, он пообедает вместе с нами. Это мой очень близкий друг, — пояснил Макс, обращаясь к Стефани. — Я давно хотел, чтобы ты с ним познакомилась.

Стефани подняла голову, когда в комнату вошел мужчина невысокого роста, худощавый, с аккуратно подстриженной каштановой бородкой, в которой уже начала пробиваться седина, темно-карими, близко посаженными глазами и тонким носом. Он склонился в поклоне над ее рукой.

— Очень приятно с вами познакомиться. Макс часто говорит о вас.

— Присоединяйся, — пригласил Макс. — Мадам Бессе сейчас принесет еще одну тарелку.

— Спасибо. — Робер уселся на свое место, не сводя глаз со Стефани. Еще очень молода, подумал он. Сколько ей лет? Тридцать? Скорее тридцать один или тридцать два. Хрупкая фигура, отлично держится; может быть, она раньше занималась спортом. Одежда, которая была на ней, показалась ему знакомой: белый джемпер с высоким завернутым воротником и голубые джинсы, которые Макс купил ей, когда ходил по магазинам в Марселе. Робер тогда сопровождал его, его забавляло, с какой уверенностью Макс ориентировался в размерах и фасонах: видно было, что он знал, как нужно одевать женщину.

Но больше всего Робера поразила ее красота, трепетная красота, которую оживляли любопытство и ум, читавшиеся в глазах. Пока он помогал перевозить ее в Марсель, у него мелькнула мысль, что, наверное, когда-то она была красива. Теперь же глядя на нее, он как бы рассматривал полотно Боттичелли в галерее Уффици или одну из роскошных женщин, изображенных на картинах Тициана в Лувре. Он чувствовал: ее красота неудержимо влечет его и вызывает острое желание приникнуть к ней, хоть отчасти вкусить ее совершенства, верить, что только потому, что она существует, можно избавить мир от боли, горя, страданий. Он внезапно поймал себя на мысли, что молчание затягивается, и сказал:

— Я очень рад, что вы так заметно поправились.

Стефани вопросительно посмотрела на Макса.

— Робер сопровождал нас по дороге в Марсель и в больницу, — объяснил он.

— И ни за что бы не взялся предсказать, что вы поправитесь так быстро. Насколько я вижу, кровоподтеки почти исчезли. А рана на голове вас не беспокоит? Нас это тогда здорово напугало.

Стефани машинально дотронулась до шрама на лбу, который закрывали волосы.

— Сейчас он уже не так заметен. Я чувствую себя намного лучше.

— И начинаете уже кое-что вспоминать, не правда ли?

— Нет. — Она бросила быстрый взгляд на Макса. Ты же обещал, что не будешь…

— Я сказал только одному Роберу, потому что он наш очень близкий друг. Больше мы никому ничего не будем говорить, обещаю.

— Наш близкий друг? — Стефани помолчала, пока мадам Бессе поставила перед Робером тарелку, разложила столовый прибор и рядом поставила кастрюльку, чтобы он сам мог себе положить столько, сколько захочет. Макс налил в его бокал вина, а Робер отломил кусок от каравая хлеба, лежавшего в центре стола.

— У нас с Робером кое-какие общие дела, — сказал Макс. — Тебе, пожалуй, это будет неинтересно. Но…

— Почему мне будет неинтересно?

— Ну, когда-нибудь, может, это тебя и заинтересует, но только не сегодня. Так или иначе, жизнь у Робера сложилась весьма необычно. Может, он сам тебе о ней расскажет.

— Если, конечно, мадам это заинтересует, — вставил Робер.

— Ах, только не называйте меня мадам, — сказала Стефани. — А то я себя чувствую как-то неловко.

— Благодарю. Тогда я буду звать вас Сабрина. Просто изумительное имя. И если вас на самом деле это интересует…

— Да. — К своему удивлению, она действительно заинтересовалась. Впервые с тех пор, как она оказалась в этом доме, у нее пробудился интерес к чему-либо. До этого она не раскрыла ни одной из книг, которые стояли в библиотеке, не читала ни «Фигаро», которую почтальон каждое утро оставлял у порога, ни «Мадам Фигаро» — отпечатанный на глянцевой бумаге журнал — приложение к номеру в пятницу. Иной раз, особенно в те дни, когда был открыт рынок, возникала мысль отправиться в Кавайон, однако Макс говорил, что ехать туда им еще рано, а она не считала это настолько важным, чтобы настоять на своем.

Но сегодня за окном завывал ветер, в комнате, где они обычно завтракали, было тепло и уютно, и мысль о том, чтобы поговорить не с врачом или с медсестрой, не с Максом, а с кем-то другим, была ей приятна. Сегодня вместо глубокой грусти, которая камнем лежала на сердце, и кошмарных видений пустоты, преследовавших ее по ночам, она чувствовала возбуждение при мысли, что жива, и от души радовалась этому. Она улыбнулась Роберу. Он ей нравился. На нем были вельветовые брюки, рубашка с открытым воротом и темно-синий свитер. Небрежно подстриженные волосы падали на воротник. У него был вид школьника.

— Сколько вам лет? — спросила Стефани.

— Сорок один, — быстро ответил он. — В следующем месяце будет сорок два.

— Вы выгладите моложе.

— Я чувствую себя моложе. Может быть, потому, что раз в неделю, сев на велосипед, поднимаюсь на вершину горы Венту. Может, как-нибудь составите мне компанию?

— Не уверена, что умею ездить на велосипеде.

— Самый простой способ выяснить, так это или нет, — сесть на велосипед и крутить педали. Если окажется, что вы не умеете, я с удовольствием вас научу.

Стефани посмотрела на Макса.

— Я бы хотела попробовать. Ты не против? Можно мне купить велосипед?

— Конечно, если тебе хочется. Подождем, — сказал он, обращаясь к Роберу, — пока она не будет достаточно хорошо себя чувствовать.

— Она и так уже достаточно хорошо себя чувствует, чтобы кататься на велосипеде по здешним местам. Скажем, проселочные дороги среди виноградников и вишневых садов — на них никого нет, за исключением одного дня в неделю, когда там проезжает почтальон на своей машине, — даже тебе это вполне под силу.

Макс улыбнулся.

— А я-то думал, ты уже отказался от мысли сделать из меня спортсмена. Если Сабрине хочется кататься на велосипеде, мы его купим.

У Стефани было такое ощущение, словно она сидит между двумя взрослыми. Они знали все, она — ничего. Она мысленно представила: вот, свернувшись калачиком, она устроилась посредине, чтобы они вдвоем о ней заботились. Но вдруг, повинуясь какому-то странному порыву, она почувствовала уколы страха. Не обращайся со мной, как с ребенком.

Однако по большому счету она на самом деле была ребенком. У нее не было прошлого, не было опыта, который позволил бы ей приноравливаться к обстоятельствам, быть хозяйкой самой себе и принимать решения, закладывающие основы на будущее.

«Тогда буду притворяться», — подумала она и сказала, обращаясь к Роберу:

— Вы собирались рассказать мне свою биографию.

— Это я как раз и хочу сделать. — Вытерев тарелку куском хлеба, он допил вино, остававшееся в бокале, и откинулся на спинку стула. — Мой отец был пиратом. — Он улыбнулся, заметив озабоченное выражение на лице Стефани. — Это меня самого забавляет, но в детстве он так и говорил мне и братьям, что был пиратом, который плавал далеко в открытом море. На самом же деле все обстояло куда проще: он был умным и довольно ловким вором, который работал стюардом на роскошных лайнерах одной пароходной компании. Роста он был небольшого, но на редкость приятной внешности и крепкого телосложения, и не было человека, которого он не мог расположить к себе; ни тогда, ни впоследствии мне не доводилось встречать никого, кого все так любили, даже обожали, если уж на то пошло. Включая, разумеется, жену и шестерых сыновей.

— Этого я не знал, — сказал Макс. — Шестеро мальчиков. А девочек не было?

— Мать частенько говаривала, что характер у нее стал твердым, как сталь, потому что ей в одиночку приходилось противостоять семерым мужчинам. Она и в самом деле была удивительно стойкой женщиной. Она служила горничной в гостинице «Фушар» — не лишенном элегантности заведении с рестораном, который в справочнике «Мишлен» из года в год помечался тремя звездочками. Кухня при ресторане была моим излюбленным местом.

— А что воровал ваш отец? — Подавшись всем телом вперед, Стефани оперлась подбородком на руки, чувствуя, что в первый раз поглощена рассказом постороннего человека.

— Все, что только мог. Мелкие суммы денег, которых все равно никто бы не хватился, ювелирные украшения у дам, которые брали с собой на борт такое множество золотых изделий и драгоценностей, что пропажа браслета, броши или заколки с драгоценными камнями обнаруживалась не раньше, чем они сходили на берег. Все это было рискованно и глупо, потому что он получал исключительно щедрые чаевые, и, разумеется, высокой моралью тут и не пахло. Но он пребывал в убеждении, что других возможностей содержать семью так, чтобы ей жилось более-менее сносно, у него нет. К тому же, видите ли, много лет дела у него складывались так удачно, что ему начало казаться, будто все это в порядке вещей. Спустя некоторое время он считал себя своего рода предпринимателем. Дело, которому он себя посвятил, — с однообразными выходами на работу, бухгалтерским учетом и твердо установленными рабочими часами, — было пиратство.

Стефани рассмеялась. Макс и Робер посмотрели на нее так, будто она заново родилась. В известном смысле так оно и было: ее лицо сияло, как никогда прежде. Максу казалось, будто та женщина, с которой он был знаком в Лондоне, теперь вернулась к нему — полная сил, жизнерадостная, относящаяся к жизни так, словно все, что она видит, исполнено новизны и великолепия. А Роберу показалось, что в тот самый момент, когда Стефани рассмеялась, в нем вспыхнула любовь к ней так же, как вспыхивает любовь к ребенку во взрослом человеке, когда он стремится оградить его от опасностей, подстерегающих в мире.

Конечно, мир, в котором она живет, полон опасностей, подумал он. Иначе с какой стати Макс стремится, чтобы у окружающих создалось впечатление, будто его уже нет в живых? От кого он спасается бегством? Что, если эти люди, кем бы они ни были, узнают, что он все еще жив? Куда тогда пойдет эта женщина, в которой еще так много детского? К кому побежит за помощью? Наверное, она придет ко мне. И тогда я о ней позабочусь.

Мысленно он дал себе это обещание.

— А где сейчас ваш отец? — спросила Стефани.

— Умер много лет назад. Мой рассказ становится грустным. Видите ли, несмотря на свое обаяние, которое стало притчей во языцех, характер у отца был просто невыносимый. Дома мать с ним еще могла сладить, но, оказываясь вне поля зрения семьи, отец напоминал бочку с порохом, готовую взорваться всякий раз, когда кто-нибудь начинал его задирать. Случалось это нечасто, несколько раз я сам был тому свидетелем, а в последний раз такое произошло, когда мне было лет шестнадцать. Нашелся человек, захотевший войти с отцом в долю. Между ними произошла драка. У того человека оказался при себе нож, и отец был убит.

Широко раскрыв глаза, Стефани не отрываясь смотрела на него.

— Он же был еще очень молод. Значит, на руках у матери осталось шестеро мальчишек, которых нужно было поставить на ноги.

— Вы говорите так, словно у вас самой есть дети, — улыбаясь, произнес Робер.

У Стефани вырвался сдавленный вздох, и Макс поспешил ответить:

— У Сабрины нет детей.

— Откуда ты знаешь? — рассердилась Стефани.

— Ты же говорила мне, что никогда не была замужем. Из этого я сделал вывод, что детей у тебя нет. Да ты и сама никогда о них не говорила. У меня сложилось впечатление, что ты не хотела, чтобы у тебя были дети.

Воцарилось молчание.

— Ты мне никогда этого не говорил. Что я еще такого сказала, о чем ты мне не говорил?

— Так, кое-что, но ничто из того, о чем ты говорила, пожалуй, не даст нам возможности заполнить пробелы в твоем прошлом. Я ждал, пока ты поправишься, чтобы рассказать тебе сразу обо всем, что ты говорила. Мне казалось, если бы мои слова помогли тебе что-то вспомнить, то, чувствуя себя лучше, ты могла бы сделать так, что эти воспоминания оказались бы не столь болезненными.

— Макс, я сейчас достаточно хорошо себя чувствую.

— До полного выздоровления еще далеко. В свое время, Сабрина, мы с тобой обо всем потолкуем. Ты говорила, что будешь полагаться на меня. Я рассчитываю, что ты так и сделаешь. — Он снова наполнил вином бокалы. — Робер, расскажи, чем все кончилось.

Робер перевел взгляд с Макса на Стефани. Он заметил, как она сжала руки. Интересно, подумалось ему, это от отчаяния или смирения? Затем он подвинул свое кресло поближе к столу, чтобы выпить чашку кофе.

— Ну что ж, на руках у матери осталось шестеро мальчишек. Я был самым старшим, и к тому времени уже зарабатывал кое-какие деньги и, стало быть, мог ей помогать.

— Но вы же учились в школе, — сказала Стефани.

— Нет, я бросил школу, когда мне исполнилось двенадцать лет. Закатил дома скандал, мать спорить не стала. Учился я неважно, на самом деле мне страсть как хотелось хозяйничать на кухне в гостинице «Фушар». Поэтому, когда мать отправлялась на работу, я шел вместе с ней, и пока она убирала в номерах, болтался на кухне. Мыл посуду, складывал салфетки, начищал столовые приборы, бегал по всяким поручениям, а потом в один прекрасный день помощник главного повара взял и попросил меня помочь ему нарезать овощи. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, мне разрешили помогать готовить салаты. В шестнадцать, когда как раз убили отца, я был помощником кондитера и получал зарплату. Небольшую, правда, но все равно — это уже было кое-что.

— А что было потом? — спросила Стефани.

— Что ж, потом я сам стал главным поваром, владельцем собственного ресторана с тремя звездочками. У меня была такая же блестящая репутация, как у братьев Труагруа, Поля Бокюза, Роже Верже… это все корифеи французской кухни. Мы были хорошими друзьями — соотечественники, беззаветно преданные своему искусству. Прошло еще некоторое время, и я женился, у меня родился ребенок.

— Ах, вот как! Но потом…

— Но потом, как-то раз — было это лет десять назад — я задержался на работе допоздна, а в ресторан проник грабитель. Вот тогда моя жизнь и изменилась.

Он умолк на секунду.

— Еще один вор, — пробормотала Стефани.

Робер бросил на нее восхищенный взгляд.

— Вы понимаете, сколь парадоксальным кажется то, что решающее влияние на мою жизнь оказали двое воров. М-да, вы правы, еще один вор. Он вошел через боковой вход, я в это время сидел за письменным столом у себя в кабинете, рядом с кухней. Я услышал какой-то звук — он пытался вскрыть сейф в кабинете метрдотеля, — и когда я столкнулся с ним лицом к лицу, произошла драка. И я убил его.

У Стефани вырвался судорожный вздох.

— У вас был нож. Вы взяли его на кухне.

— Ах, дорогая моя, у вас острый ум. Да, на сей раз нож оказался у меня. Зато у него был револьвер, но, несмотря на то, что возможности пустить его в ход ему не представилось, все сошлись на том, что я оборонялся и, следовательно, не подлежу наказанию в судебном порядке. Поэтому меня отпустили, а ресторан в результате стал даже еще популярнее, чем прежде, и все должно было быть хорошо. Но жизнь рассудила иначе. Потому что, видите ли, когда я боролся с этим человеком, во мне проснулась такая ярость, какой я раньше никогда не испытывал, и безмерная радость атаки. Я оказался на месте отца, я отдал себя во власть смертоносного гнева, и ничто, ничто не остановило меня, не помешало убить человека. После я понял своего отца и понял, что я плоть от плоти его.

За столом воцарилась тишина. Робер разглядывал свои руки на краю стола. Казалось, он забылся.

— Я понял также, что во всех нас есть нечто такое, что имеет основополагающее значение для нашего «я», хотя мы даже не подозреваем об этом. Что-то настолько глубоко спрятанное в нас, что когда, преисполнившись гордыни, мы утверждаем, что можем предвидеть, как поведем себя в тех или иных обстоятельствах и сможем контролировать свои действия, на самом деле мы не способны разглядеть это нечто, точно так же, как недостаточно знаем себя, чтобы заглянуть внутрь своего «я» настолько глубоко, чтобы постигнуть себя. Поэтому мы знаем только часть собственного «я» и зачастую не можем контролировать даже ее. Я не знал человека, убившего этого вора. Его звали Робер Шалон, и он жил в моем теле, но я с ним был не знаком. Это привело меня в ужас. И тогда я подумал: мне важно познать, кто я на самом деле, и использовать свои знания, чтобы помочь другим узнать, кто они на самом деле, помочь им понять, что они представляют собой в глубине души, и найти этому достойное применение.

— Ты расстроил ее, — сказал Макс, и, подняв голову, Робер увидел слезы, блестевшие на лице Стефани.

— Ах, Сабрина, простите меня. — Робер сжал ее руки. — Я не отдавал себе отчета в том, что… да, конечно, вас ведь тоже постигла эта утрата: вы не знаете женщину, которая живет в вас. Что ж, тогда позвольте мне помочь вам, давайте попытаемся вместе вернуть ваше прошлое и помочь вам вновь обрести свое «я».

— Я не знаю, как это сделать, — сказала Стефани.

— Я тоже, но, может быть, мы вместе научимся этому. И еще, знаете что? Я буду учить вас готовить. Ладно? Готов побиться об заклад, что раньше вы умели готовить, так что, может, вспомните, как это делается, и это поможет вам вспомнить и все остальное. Что скажете?

— Мадам Бессе не обрадуется, — сказал Макс, и Стефани тут же почувствовала, что, несмотря на непринужденный тон, которым он произнес эти слова, направление, которое приняла их беседа, было ему не по душе.

— Я бы с удовольствием попробовала, — не глядя на Макса, решительно ответила она. — С превеликим удовольствием.

— Тогда так и сделаем. Если мы будем встречаться утром, два раза в неделю, этого будет достаточно? Как вы считаете?

Она печально улыбнулась.

— У меня масса свободного времени, и это было бы здорово. Но мне не хотелось бы, чтобы мадам Бессе узнала, что я лишилась своей памяти.

— А вы не могли бы дать ей отгул на день?

— Ах, да, отличная мысль. Скажу ей, что дважды в неделю, по утрам она может быть свободна. Ой… — Она посмотрела на Макса. — Извини. Ты не против? Мы ведь можем позволить себе, чтобы у мадам Бессе дважды в неделю, по утрам был отгул, не так ли?

— Конечно, если тебя это обрадует.

— Спасибо, — сказала Стефани, и все сделали вид, будто не обратили внимания, что дважды во время обеда она обращалась к Максу за разрешением, словно на самом деле была ребенком.

Робер поднялся.

— Мне пора. Спасибо за обед, он был превосходен. Нам надо определиться, по каким дням мы утром будем…

— А почему вы ни словом не обмолвились о Боге? — внезапно спросила его Стефани. — Если вы хотели помочь людям обрести свое «я», то могли бы стать психотерапевтом или психологом, вам совсем не обязательно было становиться священником.

Он снова уселся на свое место.

— Вы знакомы с работой психотерапевтов и психологов?

— Да, пожалуй, знакома.

— Уверен, что вы скромничаете. Ну что ж, вам хочется узнать, что я думаю о Боге. Давным-давно, в Древние времена, когда люди пытались составить карту земного шара, они изображали на ней все, что видели во время плаваний на судах под парусом вдоль побережья разных стран, но без аэропланов не знали всего, что могли знать. Поэтому оставшаяся часть карты представляла собой пустое место. На ней рисовали драконов и прочих огнедышащих животных и выводили надпись: в тех местах, о которых ничего не известно, надо рисовать нечто такое, что наводит ужас. Совершив убийство, я понял, что ничего не знаю, и весь мир теперь внушал мне ужас. А единственный доступный мне способ продолжать жить, несмотря на незнание и терзавшие меня страхи, состоял в том, чтобы признать наличие тайн, сопровождающих нас на жизненном пути, которые, может статься, так и останутся для нас неразгаданными. Людям нравится думать, что они все понимают, если у них для этого достаточно времени и средств. Но это, конечно же, не так. Поэтому я поверил в существование великой тайны, благодаря которой люди — уникальные в своем роде создания. Подобно своим предшественникам, жившим на разных этапах развития человечества, я дал этой тайне имя Бога. В этом имени заключены все непознанные обстоятельства, все силы и потенциальные возможности, делающие нас такими, какие мы есть, все посещающие нас страхи, мечты и кошмарные видения, любовь, которую мы отдаем и которую принимаем с такой благодарностью, дух, который позволяет нам совершенствоваться, если только нам удается распознать его, а если нет — нас ждет падение. Я не мог бы ни разобраться в самом себе, ни помогать в этом другим, не признавая, что этой тайне подчинена вся моя жизнь. Похоже, психотерапевтам и психологам такое под силу. Мне известно, что многие из них отличаются редкой чуткостью и профессионализмом, избрав столь полезную профессию. У меня этого нет. Я ответил на ваш вопрос?

— А что сталось с вашей женой и ребенком?

— Жена умерла два года назад. А ребенок живет у родственников в Руссильоне. Иной раз мерилом нашего успеха являются утраты. Давайте поговорим об этом как-нибудь в другой раз. А теперь, моя дорогая Сабрина, позвольте откланяться. Значит, мы встречаемся… послезавтра? В девять утра, хорошо?

Стефани бросила взгляд на Макса.

— Отлично, — сказал тот. — Я провожу тебя, Робер.

Она смотрела им вслед до тех пор, пока они не вышли. Она слышала, как под напором ветра скрипят ставни и жалобно стонет весь дом, видела, как гнутся деревья, словно закружившиеся танцоры. Иной раз мерилом наших успехов являются утраты. Она утратила прошлое, но прибежищем ей стал дом, где о ней заботились Макс и мадам Бессе. Она жила, тело с каждым днем слушалось ее все больше, она уже вспоминала какую-то женщину по имени Лора, аромат роз и ножницы из серебра, много мест, где бывала и знала, чем занимаются психотерапевты и психологи.

А теперь у нее появился друг, который, наверное, поможет ей вспомнить все остальное.

Глава 6

Сабрина и Гарт встречали гостей в круглом, тускло освещенном центральном зале «Шедд аквариум». Стоял февраль, со времен похорон Стефани прошло почти четыре месяца. Теперь Сабрине уже казалось таким естественным то, что они с Гартом вместе, и она стоит рядом с ним в роли хозяйки светской вечеринки, организованной университетом. Она уже больше не удивлялась ни своей жизни, ни той уверенности, с которой сделала ее своей. Боль утраты, сознание того, что Стефани больше нет, не отпускали ее. Это чувство охватывало ее тогда, когда она меньше всего была готова, но любовь к детям и Гарту была сильнее. И в этом было что-то новое и возвышенное, сродни чуду, которое раньше с ней никогда не случалось.

Вместе с Гартом она стояла у аквариума, улыбаясь, здороваясь и называя каждого вошедшего по имени. Аквариум полукругом шел вдоль стены за их спинами. Сквозь широкие окошки можно было видеть яркий подводный мир, полный экзотических рыб, ракообразных, кораллов, стелющихся растений, благодаря которым расположенный на берегу озера поблизости от Чикаго аквариум приобрел известность как достопримечательность. Гарт остановил на нем выбор, решив, что там можно устроить достойный прием в честь тех, кто внес значительные суммы пожертвований на нужды Института генной инженерии, и для тех, кто только собирался раскошелиться. Теперь он наблюдал, как гости переходят от одного окошка к другому и напыщенность с них как рукой снимает. Со всех сторон слышался восхищенный шепот при виде дивных, переливающихся всеми цветами радуги редких рыб, ракообразных причудливых очертаний. Все эти экземпляры были выловлены в морях и океанах всего мира. Они с Сабриной с улыбкой переглянулись.

— Я так рад, что ты здесь, — сказал он. — Без тебя сегодня было бы скучно, как на любом другом приеме, даже несмотря на все это великолепие аквариума.

— Мне не было бы скучно, — возразила Сабрина. — Обожаю смотреть, как ты общаешься с людьми, выступаешь с речами, и еще я люблю тебя, и сейчас мне хочется быть только здесь и нигде больше.

Гости то и дело делали им комплименты, отмечая, как прекрасно они смотрятся вместе. Гарт был в смокинге, а Сабрина — в джемпере золотистого цвета и длинной юбке из белого атласа, привезенной ею из Лондона. Приехала президент университета Клаудия Байер с мужем и окинула их одобрительным взором.

— Стефани, Гарт, мы гордимся вами. Сколько мы сегодня должны собрать?

Гарт покачал головой.

— Нисколько, просто мы постараемся сегодня дать всем почувствовать, что в них души не чают. Мы устроим на них «охоту» месяца через полтора, когда будет заканчиваться кампания по сбору средств. Во всяком случае, я на это надеюсь. Просить деньги лучше в феврале — марте, когда большинство забыло, сколько потрачено на Рождество.

Клаудия улыбнулась. Высокая и очень худая, она сутулилась, и это придавало ей сходство с луком для стрельбы. Седые волосы Байер были гладко зачесаны назад, на носу водрузились очки в слишком большой черепаховой оправе. В сером брючном костюме с кружевной белой блузкой, она почти в два раза превосходила размерами высокого, худощавого мужа, профессора французской истории.

— А сколько мы должны собрать к концу кампании? — спросила она.

— Три миллиона четыреста тысяч, — терпеливо ответил Гарт, зная, что ей отлично известно, сколько денег нужно каждому, кто работает в университете, какое время года ни возьми. — Тогда всего у нас будет пятнадцать миллионов, и нам не придется просить еще, пока мы не решим расширяться дальше.

— И для этого пришлось устраивать столько светских приемов, — задумчиво произнесла Клаудия.

— Все эти расходы предусмотрены в смете. Мы ее не превысили.

— Знаю. Но все равно смета уж больно большая. Но сегодня вечер, похоже, получился на славу. Ты хорошо придумал насчет аквариума.

— Это не моя заслуга, — ответил Гарт, переводя взгляд на Сабрину.

— Ах, вот оно что! — Клаудия кивнула. — Мне всегда были по душе мысли, приходившие в голову Стефани. Стефани, завтра во время ленча я вам позвоню. Мне хотелось бы кое о чем поговорить. Или позвонить вам в магазин?

— Да. Если меня не будет, Мадлен подойдет к телефону. Я бы с удовольствием пообедала, наш последний обед мне очень понравился.

— Вот и отлично. — Она быстро отошла и решительно направилась к группе гостей, внимательно наблюдавших за стайкой морских чертей. Их чешуя сверкала и переливалась, словно неоновые огни, и они плавно двигались в темной воде.

— А что она имела в виду, говоря об очень большой смете? — поинтересовалась Сабрина.

— Да то, что мы тратим много денег, чтобы выручить много денег. Ей хотелось бы, чтобы траты были поменьше, а выручка оставалась такой же. Я бы так и сделал, если бы это было в моих силах, но пока я не знаю другого способа заставить человека выписать чек на шести- или семизначную сумму, если не задобрить его перед этим.

— Этим должна заниматься Клаудия. Тебе же следует думать о науке и руководстве институтом, а не о том, как выклянчить деньги, обходя со шляпой по кругу.

— Она этим и занимается, и в этом ее никто не превзошел. Дело здесь в том, что те, кто выписывает чеки на такие суммы, как правило, хотят взглянуть на человека, который будет тратить эти деньги. Я их понимаю. Ты сегодня прекрасно выглядишь. Золотистый цвет тебе очень идет, и мне нравится твоя прическа. Ты подстригла волосы, да? Такое впечатление, что они стали короче.

Она засмеялась.

— Я на самом деле подстриглась, они стали короче, и я рада, что тебе нравится. — Однако это был напускной смех: она почувствовала внезапный прилив грусти и чуть не задохнулась от нахлынувшей боли. Длинные волосы были у Стефани. Обе сестры всегда носили волосы свободно падающими на плечи, а когда одной хотелось заплести косу или заколоть волосы шпильками, то другая поступала так же. С какой стати я подстриглась, мелькнула у нее мысль. Первый раз я подумала об этом в январе, словно зная, что так и надо сделать. Но с какой стати именно так, а не иначе? Почему я была так уверена, что поступаю правильно?

— Любовь моя, — нежно окликнул ее Гарт.

— Прости. — Она дотронулась до его руки. — Я задумалась, но совсем не хотела забывать про тебя.

— Я так и понял, это выше твоих сил. Пожалуй, нам нужно уйти отсюда, как по-твоему?

— Прекрасная мысль.

Однако устройство приема лежало на Гарте и Клаудии Байер, и поэтому им пришлось остаться, вытерпев сначала ужин, потом краткие речи собравшихся. После всего начались танцы.

— Влипли, — сказал Гарт, кружась с Сабриной в плавном ритме танца у самого края танцплощадки. — Я не могу уйти раньше Клаудии.

Сабрина крепче обхватила его рукой за плечи.

— Обожаю с тобой танцевать. Я так счастлив. Кажется, мне больше ничего и не надо.

— Я тоже счастлива. И мне ничего не надо, только быть с тобой.

Они продолжали молча танцевать.

— Хотя иной раз я скучаю по «Амбассадорз», — медленно, чуть задумчиво сказала Сабрина, зная, что Гарту не нравится, когда разговор у них заходит о прошлом. — В Европе увлечение антиквариатом сродни помешательству. И там такая жестокая конкуренция в этом бизнесе, не то, что здесь.

Гарт удивленно вскинул брови.

— Ты считаешь, что жизнь у тебя недостаточно насыщена?

Она засмеялась.

— Еще чего! Но, знаешь, Гарт, я на самом деле часто думаю об «Амбассадорз». По-моему, мне следует туда съездить, хоть на несколько дней. Последний раз я была там два месяца назад. Тогда было Рождество, и дел было невпроворот… Так или иначе, у меня складывается впечатление, что мне стоит там бывать не реже, чем раз в два месяца.

— Ты что, не доверяешь Николасу и Брайану?

— Брайану я доверяю, он уже достаточно давно у меня работает. А вот с Николасом мне работать не доводилось, к тому же столько событий — сначала объединение его магазина с «Амбассадорз», а потом — с «Коллектиблз» в Эванстоне, что волей-неволей возникает ощущение, будто начинаешь все сызнова. Не думаю, что по-настоящему могу руководить их работой, если не стану там бывать, по крайней мере время от времени. Хочется, чтобы все было как следует. Для меня это много значит.

— Я знаю. Да, конечно, тебе надо поехать. А остановиться можно будет в своем доме, так тебе будет уютнее.

— И вот еще что… Миссис Тиркелл. Я решила забрать ее сюда, Гарт. Там ей нечего делать и…

— Забрать сюда?

— Либо забрать сюда, либо отпустить на все четыре стороны, а этого мне бы не хотелось — ведь она работает у меня еще дольше, чем Брайан. А почему бы нам не взять человека, чтобы он заботился о доме и обо всех нас? Ты знаешь, как здорово она справляется со своими обязанностями, с ней дела пойдут намного легче.

Музыка смолкла, и они замерли на месте, легко касаясь друг друга. Гарт посмотрел за спину Сабрины, на других танцующих.

— У нас много злых языков. Начнут болтать, что кто-то из профессоров живет лучше, нежели принято.

Сабрина застыла от неожиданности.

— А кто решает, кому и насколько хорошо следует жить?

— Никто, ты же сама знаешь. Это своего рода неписаное общепринятое правило, с которым все считаются. К тому же это не всегда плохо…

— Значит, все члены коллектива вынуждены подчинять свою жизнь этому правилу, так что ли? А если я взяла Хуаниту на работу не на одни сутки, а на двое, или подала к столу вино получше, или купила себе машину получше, то эти злые языки будут болтать невесть что? Тогда нам на крыльцо приколотят дощечку, насылая проклятья на дом, да?

— Послушай, не я все это придумал. Это часть мира, в котором мы живем. К тому же не всегда нужно видеть в этом одно плохое. Живя в коллективе, нельзя относиться к окружающим свысока или давать им повод так думать. У меня в жизни есть дела поважнее, чем разбирать сплетни людей с оскорбленным самолюбием. Не хочу сказать, что все это неизбежно, но…

— Ты сказал: «В коллективе масса злых языков…»

— Да, так уж вышло. Нельзя сказать наверняка, что так будет и на этот раз, но исключать этого нельзя. А с какой стати испытывать судьбу? Враждебность — не лучшая атмосфера для того, чтобы заниматься научными исследованиями и строительством нового института, особенно если люди, проявляющие по отношению к тебе враждебность, знают, что им в жизни никогда не иметь тех денег, что имеем мы.

— Гарт, но ведь это же смешно! Я просто ушам своим не верю! Если кто-то не может позволить взять домработницу на все время, не нужно делать из этого трагедии. Вот и все. Ни характер, ни наличие способностей к науке тут ни при чем, это лишь говорит о том, что у разных людей на счетах в банке лежат разные суммы. А мы ведь не оцениваем людей по их счетам в банке. Я, во всяком случае.

Они немного отошли от танцплощадки и оказались в укромном уголке. Они стояли совсем рядом, так что их головы почти соприкасались, и говорили не повышая голоса. Оба ощущали внутреннее напряжение, теперь они могли поговорить спокойно, не опасаясь, что их прервут.

— Ты не жила на территории университета, — нетерпеливо сказал Гарт. — Постарайся, пожалуйста, понять, что чувствуют люди, которые получают деньги, которых едва хватает на то, чтобы прокормить семью, и не могут позволить себе ни малейших излишеств.

— Постарайся, пожалуйста, понять? Было время, когда я зарабатывала столько, что могла прокормить разве что саму себя, а иной раз даже и в этом была не уверена. Мне потребовалось много времени на то, чтобы дела в «Амбассадорз» пошли на лад. Я долго не могла позволить себе вообще никаких излишеств. К тому же я всегда экономила. Ты ведь знаешь это, я тебе сама рассказывала. Гарт, ты что, упрекаешь меня в расточительности? Думаешь, что я трачу деньги безрассудно?

— Нет, но ты же не знаешь…

— Я знаю достаточно о том, что такое содержать дом. Но у меня нет никакого желания затаиться и ждать, что горсточка закосневших профессоров будет учить меня уму-разуму, опираясь на свои неписаные правила и предписания. Я еще не…

— Никакого желания? Как прикажешь это понимать? Стало быть, что бы ни случилось, ты будешь делать то, что тебе хочется? Значит, тебе ровным счетом наплевать на то, что для меня важно?

— Ты знаешь, мне не безразлично то, что для тебя важно. По-моему, меня нельзя упрекнуть в недостатке внимания. Как ты знаешь, я не ударила лицом в грязь, мы довольно хорошо ладим с твоей семьей.

— Это и твоя семья. — Он шумно перевел дыхание. — Черт побери, о чем вообще мы говорим?

— О великолепной, порой чопорной, но всегда неповторимой миссис Тиркелл.

Их глаза встретились, и они расхохотались.

— Хотя ее скорее можно назвать уютной и домашней, чем чопорной, — согласился Гарт. — Господи, прости меня, любовь моя. Я, по-моему, перегнул палку?

— Ты тоже меня прости. Не стоило мне сердиться. Я же никогда на тебя не сержусь. Что это на меня нашло?

— Может, ты просто попробовала пожить той насыщенной жизнью, к которой стремилась. Впрочем, я и сам не знаю, что на меня нашло.

— По-моему, ты здорово нервничаешь из-за института и слишком волнуешься из-за того, как сложатся у тебя отношения с коллективом. Но, Гарт, ты достаточно хорош, чтобы быть таким, какой ты есть. Все тебя любят и восхищаются тобой. Так почему ты так боишься, что будешь чем-то отличаться от них? Что случится, если кое-кому и начнет казаться, что мы живем не по средствам?

— Это может причинить нам неприятности. Ты же знаешь, коллектив у нас небольшой, и все мы нуждаемся друг в друге — идет ли речь о поддержке, выделении средств, заимствовании идей друг друга, даже о необходимости убедить администрацию взять на работу новую секретаршу. Все это не так просто, как может показаться стороннему наблюдателю.

— Ты считаешь меня сторонним наблюдателем?

— Нет, Господи, нет, конечно! Слушай, делай так, как решила: забери ее из Лондона, если хочешь. Мир от этого не перевернется, разве что земная кора малость сдвинется. Все в конце концов привыкнут.

— Вот и отлично. — Они помолчали. — А мы что, на самом деле говорили о миссис Тиркелл? — спросила она.

— Ну, не совсем. По-моему, я ревную тебя к Лондону. Любовь моя, всюду, где ты бываешь, сильно чувствуется твое присутствие, это место словно становится частью тебя, а ты ведь там долго жила. Я думаю, как ты станешь проводить там время с друзьями и подругами, и ничто не будет напоминать тебе о нас, и тогда я испугался — я часто об этом думаю, — что они могут так вскружить тебе голову, что ты захочешь вернуться.

Она легко провела рукой по его щеке.

— Ни за что на свете. А единственный человек, которому мне хочется вскружить голову, — мой муж. Если бы мы сейчас были дома, я могла бы доказать ему это несколькими способами.

У него вырвался смешок.

— Ловлю тебя на слове. — Снова заиграла музыка, он заключил ее в объятия, она положила руку на его плечо, и они закружились по танцплощадке. — Что ж, пусть несравненная миссис Тиркелл приезжает. Ты права, ее приезд станет большим подспорьем для тебя, а дети, мне кажется, будут ее просто обожать.

— Я тоже так думаю.

— Когда ты собираешься ехать?

— Через неделю-другую. Пока я там буду, наверное, придется кое-что купить, если Мадлен согласится. Мне не хочется, чтобы она думала, будто я беру все в свои руки, но у нас есть клиенты, которым нужны совершенно определенные вещи, а мне, может быть, удастся их разыскать.

— Тогда в следующий раз пусть едет сама.

— Она не знает Европу. Придется мне самой ездить несколько раз в год. Ты в самом деле не против?

— Я буду скучать. Хотя, конечно, тебе нужно поехать.

Она обхватила его рукой за шею.

— Как по-твоему, не слишком враждебно отнесутся к нам окружающие, если я поцелую тебя прямо здесь? Не скажут ли, что мы слишком много себе позволяем?

— Даже если скажут, черт с ними. — Улыбнувшись, они слегка поцеловались. — Знаешь, у меня такое удивительное, восхитительное чувство, оттого что я так сильно тебя люблю, — пробормотал Гарт, но тут к ним подошла Клаудия Байер, и у Сабрины с Гартом не было больше ни одной свободной минуты почти до полуночи, когда все, наконец, стали расходиться, застегивая шубы и пальто, перед тем как выйти на улицу.

Февраль был на исходе; со стороны озера порывами налетал пронизывающий ветер, пробиравший до костей, пока спускаешься по широкой лестнице к автомобилям.

— Очень любезно со стороны Клаудии, — сказал Гарт, когда они с Сабриной заметили поджидавший их лимузин. — Ее отношение к жизни мне по душе.

— Она мне нравится, — ответила Сабрина. — На прошлой неделе мы хорошо поболтали за обедом. Она умна, умеет ладить с людьми и души не чает в университете.

Водитель распахнул перед ними дверцу, и Гарт сел на заднее сиденье вслед за Сабриной.

— Он что, интересует ее даже больше, чем люди?

— Ты хочешь сказать — принесла бы она людей в жертву, если бы это пошло на пользу университету? Не знаю и не уверен, что она сама знает. Надеюсь, перед ней не встанет такой выбор.

— Надеюсь, что так. — Гарт обнял ее и прижал к себе. Машина выехала на Лейк-шор-драйв и смешалась с потоком автомобилей. — Если бы ты вышла замуж за богача, мы с тобой сейчас все время разъезжали бы так, как сейчас.

Сабрина не ответила. Однажды она уже была замужем за богачом, но это не принесло ей счастья. Ни к чему было заводить разговор о Дентоне; он для нее уже ровным счетом ничего не значил, мысли о нем не посещали ее много лет. — Меня вполне устраивает мужчина, за которым я замужем сейчас, — отозвалась она, — и неважно, есть у него роскошные автомобили или нет. Как по-твоему, сегодняшний прием прошел успешно?

— По-моему, да. Знаешь, ты всем очень понравилась. И все сочли, что если они связаны с институтом, то это хорошая оценка заработанных ими или полученных в наследство денег. Но, пожалуй, хватит думать о деньгах. Давай лучше будем думать о нас с тобой.

Он привлек ее к себе, и они поцеловались. Долгий поцелуй двух хорошо знающих, довольных друг другом людей, в котором читалась любовь и страсть, разгоравшаяся с каждым днем, который они проводили вместе. Пять, почти шесть месяцев, подумала Сабрина, прижимаясь к Гарту в теплом салоне автомобиля. За окном, кружась, падали снежинки. Почти шесть месяцев прошло с тех пор, как я сюда приехала, обманув всех, кого только можно было, решила остаться, осталась, влюбилась, а потом Стефани…

Стефани.

Она с трудом подавила сдавленный крик. Стефани нет в живых. Теперь у Сабрины было ощущение, словно то место, которое она считала своим, превратилось в бескрайнюю пустоту, в туман, в облако, во что-то необъятное, в бесконечность. Не осталось больше ничего, кроме памяти, стремления к чему-то неизведанному, любви.

Но оставалось еще много такого, что она любила, — Гарт, дети, работа, ее образ жизни. Ей казалось, что у нее как бы две различные жизни, каждая из которых течет в своем направлении: моей сестры уже нет в живых, а у меня сейчас есть больше, чем я когда-то мечтала иметь.

— Знаешь, — задумчиво прошептал Гарт ей на ухо, — лишь изредка наступают моменты, когда все в нашей жизни складывается как нельзя лучше, когда все именно так, как и должно быть. Раньше я, по большому счету, не верил, что такое возможно. Но теперь вижу, что так оно и есть. Потому что именно сейчас, любовь моя, у нас с тобой все так, что лучше не придумаешь.

— Да. — Она выдохнула этот односложный ответ, словно вознося молитву в День благодарения. Ссора с Гартом, все мелкие ссоры и размолвки, бывшие за то время, что они учились жить вместе, делая вид перед окружающими, будто уже двенадцать лет как женаты, — все они улетучились. Это было неважно. Важно было, что она обрела Гарта, семью и любовь, взаимную любовь, возвышеннее которой нельзя себе и представить. Даже несмотря на то, что при этом она лишилась человека, дороже которого у нее не было во всем мире. Не знаю, как так может быть. Если только каким-то странным, не поддающимся логическому объяснению образом мы обе не соединились во мне одной. Если это на самом деле так, то посмотри, Стефани, теперь у нас обеих короткие волосы.

Она вздохнула, немного стыдясь того, что так размечталась, и поудобнее устроилась в объятиях Гарта. Они продвигались на север, к Эванстону. Снег повалил сильнее, снежинки за окном закружились быстрее, заслоняя мерцающие вдали огни города и остального мира.

— Вас послушать, так выходит, что несмотря на аквариум, скучища на приеме была смертная, — сказал Клифф и расхохотался, обильно поливая сиропом вафли, лежавшие перед ним на тарелке.

— Похоже, там было весело, — задумчиво произнесла Пенни. — Кажется, если никто не стал бы с тобой разговаривать, можно было смотреть на рыбок, и они не дали бы тебе скучать.

Сабрина метнула на нее быстрый взгляд.

— А что, так и было в последнее время? С тобой что, никто не разговаривает?

— Ну, знаешь, время от времени.

— Нет, не знаю, — ответил Гарт. — Вы с Барбарой были такими подругами, что водой не разольешь, так мне казалось. Что стряслось, Пенни?

— Ничего. — Потупившись, Пенни уставилась на тарелку. — Просто… словом, просто я подумала о рыбках.

Клифф сунул вафлю себе в рот.

— У многих твоих дружков вид, как у рыб. Знаешь, они без конца работают языком и пялятся на тебя с таким видом, словно давно пора обедать.

— Они совсем не такие! — закричала Пенни. На глаза у нее навернулись слезы. — Они же мои друзья.

— По-моему, ты только что говорила, что они не разговаривают с тобой.

— Еще как разговаривают! Просто…

— О'кей, — сказала Сабрина, — по-моему, мы и так уже вдоволь наговорились о друзьях Пенни. Может, попозже мы с Пенни поговорим об этом вдвоем.

Тут что-то неладно, подумала она, когда Пенни бросила на нее быстрый, благодарный взгляд, но мы во всем разберемся. Что бы ни случилось, судя по всему, проблемы возникли недавно и не успели еще принять серьезный оборот, иначе я узнала бы обо всем раньше.

Она смотрела, как Клифф, поддев вилкой кусочек вафли, стал водить ею по тарелке, выписывая восьмерки в лужице сиропа. Вид у него был сосредоточенный, но по наклону головы она поняла, что он прислушивается. Ждет, пока мы что-нибудь скажем, мелькнула у нее мысль. О чем? О том, что произошло вчера вечером?

— Там на самом деле было весело, — ответила она. — Все решили, что лучше места для приема не сыщешь, потому что там совсем не так, как везде, и даже немного загадочно. Знаете, в помещениях специально пригасили свет, чтобы лучше смотрелись аквариумы с рыбами. Может, это единственная университетская вечеринка, устроенная в полутьме.

Гарт улыбнулся.

— Есть люди, которые считают, что профессора вузов всю жизнь блуждают во мраке.

— Только не профессор вуза в нашей семье, — отозвалась Сабрина.

— А там был этот… как бишь его? — спросил Клифф. Тарелка у него была пуста, говорил он беспечным тоном, но Сабрина заметила, как он сжал вилку.

— Как бишь его? — переспросил Гарт.

— Этот… ну, ты его знаешь… Лун, Лон, Луни или как еще его там зовут.

— Лу, — сказала Пенни. — Лу Чжень. Он обедал только у нас уже раз сто.

— Шесть или семь, — ответила Сабрина. — К тому же ты знаешь, как его зовут.

— Так он был там или нет? — снова спросил Клифф у Гарта.

— Нет. Никого из студентов не было. А тебе-то что?

Клифф передернул плечами.

— Ты ревнуешь, — сказала Пенни.

— Нет! Мне просто было интересно и нечего воображать бог знает что.

— Хочешь еще вафли? — спросила Сабрина. — Клифф? А тебе не положить еще, чтобы подобрать сироп с тарелки?

— Конечно.

— Клиффу он не нравится, — продолжала Пенни.

— Я никогда этого не говорил!

Но тебе он на самом деле не нравится, подумала Сабрина. Тебе не нравится лучший аспирант твоего отца, и, возможно, не стоит этому удивляться. И здесь что-то неладно, так что надо держать ухо востро. Наверное, придется еще раз поговорить об этом, прежде чем мы в очередной раз пригласим Лу на обед.

— Кстати, а что каждый из вас делает сегодня вечером?

— Мы могли бы пойти посмотреть на аквариум, — весело ответил Клифф. — Для воскресного вечера самое подходящее занятие.

— Отличная мысль, — быстро ответила Сабрина, опережая Гарта, с чьих уст уже готово было сорваться нетерпеливое восклицание. — Вчера вечером мне не удалось хорошенько там все рассмотреть, мы были слишком заняты, со многими надо было поговорить. Правда, вам надо потеплее одеться. Мы поедем на машине, но потом нужно будет идти пешком, и можно замерзнуть в два счета.

— Мы что, на самом деле поедем? — недоверчиво спросил Клифф.

— Если все остальные за, то я тоже.

— А можно взять с собой краски? — спросила Пенни.

— С ними слишком много возни, Пенни. Возьми цветные карандаши или мелки. Рисовать можно и дома. Гарт, ты не против того, чтобы мы поехали в аквариум?

— Только если Клифф отыщет мне там латимерию.[10]

— Что? — чуть не поперхнулся тот.

— Я тебе покажу. — Достав карандаш и блокнот, Гарт принялся рисовать редкую рыбу. Пенни и Клифф склонились над столом рядом с ним так, что Сабрине было хорошо видно всех троих. Наступают моменты, когда все в нашей жизни складывается как нельзя лучше, когда все именно так, как и должно быть. Так оно и есть, лучше не скажешь, подумала она. Потому что проблемы, которые возникают у Пенни и Клиффа, связаны с взрослением, а дети взрослеют не постепенно, а рывками, — я поняла это в последние пять месяцев, — а одна из прелестей нашей жизни как раз и состоит в том, чтобы принимать участие во взрослении наших детей: формировать их, подсказывать им, помогать, наставлять. До сих пор я была этого лишена, но всегда к этому стремилась. Ты только посмотри, Стефани, какие это прекрасные дети, любовь и жизнь так и бьет из них ключом, они такие смышленые, любопытные, любознательные. Это твоя заслуга. Твоя и Гарта. Еще до того, как я сюда приехала.

— Ну, по-моему, она просто уродина, — заявила Пенни. — Если хочешь, можешь искать ее, но я поеду и буду смотреть только на что-нибудь красивое, что можно будет нарисовать. Я хочу рисовать только красивое.

— Но ведь в мире есть много и некрасивого, — возразил Клифф.

— Но мне же необязательно это рисовать. Правда, мама?

— Во всяком случае, не сейчас, — ответила Сабрина. — Может, когда ты подрастешь и решишь стать художницей, будешь рисовать больше того, что встречается в окружающем мире, — доброе и злое, красивое и безобразное, счастливое и грустное.

— Но ты же сама так не делаешь, — запротестовала Пенни. — Вы с Мадлен не покупаете уродливые антикварные вещи, а только красивые.

Сабрина перехватила взгляд Гарта, в котором читалось лукавое выражение.

— Верно. А как по-твоему, много у меня было бы покупателей, если бы я покупала уродливые вещи?

— Нет, но никто не стал бы покупать мои картины, если бы они тоже были уродливыми.

— На мой взгляд, в искусстве дело обстоит иначе. Творцы художественных произведений выносят на наш суд свое видение мира, мы смотрим на их картины, скульптуры или книги и ищем в них то, что способны найти. Может быть, в каждом произведении искусства сокрыто столько значений, сколько людей рассматривают его, потому что каждый из нас смотрит на него по-своему. Иной раз то, что мы видим, помогает нам немного лучше понять окружающий мир или, возможно, лучше понять самих себя, понять, что мы собой представляем и чего хотим…

Пенни внимательно смотрела на нее, стараясь не пропустить ни единого слова.

— Тут дело обстоит сложнее, чем в случае с антиквариатом, — подытожила Сабрина. — Как-нибудь на днях мы снова поговорим об этом. — Зачерпнув ложкой несколько ягод земляники из стеклянной вазы, она положила их себе на тарелку. — Но мне давно хотелось поговорить об антиквариате, и, может, сейчас как раз самое время.

— Я, пожалуй, пойду смотреть телевизор, — сказал Клифф и отодвинул стул от стола.

— Нет, я хочу, чтобы ты остался, — сказала Сабрина. — К тому же утром тебе не разрешается смотреть телевизор, ты же знаешь.

— Ну да, но, мама, антиквариат…

— Понимаю, тебя это не интересует, но я хочу, чтобы ты побыл тут, потому что на самом деле мне хочется поговорить с вами о своих магазинах.

— «Коллектиблз», — сказала Пенни.

— Она сказала «магазинах», — поправил Клифф.

Сабрина кивнула.

— И о «Коллектиблз», и об «Амбассадорз», и о «Блэкфордз».

— Да, но два других в Лондоне, — произнес Клифф. — Ты же в них не работаешь, ты работаешь в «Коллектиблз».

— Но в каждом из них мне принадлежит половинная доля. Поэтому мне приходится следить за тем, что мы покупаем и продаем, сколько денег на этом зарабатываем, ну и так далее. А телефонных разговоров для этого недостаточно, владельцам нужно самолично осматривать свою собственность, по крайней мере время от времени.

В комнате, где они завтракали, воцарилась тишина. Потом Пенни воскликнула:

— Ты не можешь! Не можешь туда поехать!

— Ты едешь в Лондон? — решительным тоном спросил Клифф. — Ты не можешь этого сделать. Ты должна остаться здесь.

Пенни расплакалась.

— Мама, не уезжай! Пожалуйста, не уезжай! Пожалуйста, останься здесь!

Гарт с Сабриной переглянулись. Этого следовало ожидать, сказал каждый из них про себя.

— Ну вот что, — твердо сказал Гарт. — Послушайте-ка, что я скажу. Мама уезжает в Лондон ненадолго, на три-четыре дня, а потом вернется.

— В последний раз, когда ты поехала в Лондон, ты не вернулась, — громко произнес Клифф. — Прислала подарки, а сама не вернулась. Даже ничего нам не написала.

— Я вернулась, — тихо ответила Сабрина.

— Ну да, в конце концов вернулась, но до этого прошла целая вечность, и папе пришлось самому поехать за тобой.

— На этот раз он не поедет, — сказала Сабрина.

— Папа, ты ее отпускаешь? — решительно спросил Клифф.

— Удерживать не стану, если ты об этом спрашиваешь.

— А я бы удержал, будь она моей женой!

— А вот и не смог бы! — захныкала Пенни. — Мужья теперь уже больше не могут удерживать жен, и те могут делать все, что хотят.

— Тогда спроси у нее самой! — крикнул Клифф Гарту и сердито посмотрел на Сабрину. — Если бы ты на самом деле любила нас, ты бы никуда не поехала. Ни у кого больше нет матерей, которые ездили бы в Лондон. Они все сидят дома.

— Ты прислала мне краски и еще много чего, — сквозь слезы проговорила Пенни, — и они мне страшно понравились, но я не хотела их брать. То есть, я не хотела их брать, если это было все, что ты могла мне дать. Ты была нужна мне, а ты уехала и даже нам не позвонила!

Потому что ваш отец считал, что вы должны забыть меня, молча ответила Сабрина. Потому что была самозванкой, заняв место вашей матери, хотя вы даже не знали, что ее больше нет в живых, а у меня не было никакого права здесь находиться… пока он не понял, как я люблю вас, люблю его, не понял, что вы стали частью моей жизни. И тогда он приехал, чтобы забрать меня домой.

— …несколько дней, — тем временем говорил Гарт. — Я же вам говорю: три, самое большее четыре дня, только и всего. Речь идет о командировке, точно такой же, какие бывают у меня, когда я езжу на конференции. Я же всегда возвращаюсь обратно, правда? Вот и мама вернется.

— С научной точки зрения это нельзя доказать, — бесстрастным тоном произнес Клифф.

— Послушайте меня. — Сабрина протянула к ним руки. Прошла минута, прежде чем Пенни с Клиффом вложили в них свои ладошки. — У меня на всем свете нет никого дороже вас с папой. Работой я тоже дорожу, поэтому и еду в эту очень короткую командировку, и буду ездить и дальше, может быть, несколько раз в год, но вот что я вам обещаю. Слушаете? — Она помедлила, пока они не кивнули. Они не отрываясь глядели на нее. На глазах у Пенни выступили слезы. Клифф смотрел внимательно и мрачно. — Обещаю, что всегда буду возвращаться к вам. Я никогда вас не брошу. Вы для меня все, и ничто на свете не заставит меня вас оставить. Я вас очень люблю, очень люблю и не перестану любить, что бы ни случилось.

Вскочив, Пенни порывисто обняла Сабрину.

— Я люблю тебя, мама.

Глядя поверх ее головы, Сабрина снова встретилась взглядом с Гартом.

— Я тоже люблю тебя, — тихо ответила она.

— Мам, слушай, у тебя что, неприятности? — спросил Клифф. — Твои магазины терпят убытки, что ли? А то мы могли бы помочь, ну, скажем, поработать после занятий в «Коллектиблз». Тебе не пришлось бы платить нам столько, сколько тем, кто не член нашей семьи, а если ты экономишь деньги, то, может, и не пришлось бы ездить туда больше!

— Ах, Клифф, ты просто прелесть! — Какой у меня заботливый, смышленый сын, мелькнула у нее мысль. Казалось бы, еще ребенок, а на самом деле уже почти мужчина. — Нет, у меня нет неприятностей, но я очень ценю твое предложение, и, если дела примут дурной оборот, мы его обсудим. Ладно?

— Хорошо. — Клифф рывком поднялся на ноги. — У меня идея. Мы поедем с тобой!

Сабрина рассмеялась, покоренная его упрямством.

— Отличная мысль, в другой раз обязательно съездим вместе, посмотрим Лондон, а, может, и кое-что еще. Это я вам тоже обещаю.

— Когда ты уезжаешь? — все еще волнуясь, спросила Пенни.

— Через несколько дней. Но до этого у нас должно произойти кое-что удивительное. Я не хотела об этом говорить, но теперь мне хочется, чтобы вы знали. Наш дом скоро получит подарок, зовут его миссис Тиркелл.

— Ей здесь не место, — заявил Клифф, подсознательно воспринимая в штыки все, что имело какое-то отношение к Лондону. — Она живет там и содержит дом тети Сабрины. Здесь она нам ни к чему.

— А она будет убирать за нами постель? — спросила Пенни.

Клифф, собравшийся уходить, живо повернулся всем корпусом.

— Да ну? Будет накрывать на стол, мыть посуду и…

Сабрина улыбнулась.

— Она будет помогать нам ровно настолько, насколько мы сами попросим, но, думаю, она очень расстроится, если подумает, что возьмет на себя все наши обязанности.

— Нет, не расстроится. Ей же необязательно знать, что сейчас мы всем этим занимаемся.

— Давайте поговорим об этом, когда она приедет, — произнес Гарт. — Пока ее еще нет, придется вам самим убирать в комнатах. Да, кстати, если вы поторопитесь, то мы, может, успеем зайти в аквариум.

— Да, но…

— Живей, Клифф. Хватит трепаться.

Клифф пожал плечами. Повернувшись, они с Пенни ушли. Сабрина смотрела им вслед, пока они прыгали вверх по лестнице.

— Мне нужно прибраться на кухне.

— Они сами все уберут, пока мы еще не ушли. Ты здорово вела себя с ними. Просто удивительно, как сильно дети нуждаются в поддержке. Неужели и я сам был таким? Уже не помню. А как у тебя было?

— Может, из-за того что мы столько всюду ездили, мы никогда не чувствовали, что живем где-то постоянно. Пока не стали учиться в «Джульет», как-никак четыре года, проведенных в школе на одном месте. Но большей частью мы сами себя поддерживали, у каждой из нас всегда была… — Слова застряли у нее в горле.

Гарт мягко вытянул ее из кресла, где она сидела, усадил на колени, прижимая, словно ребенка. Его любовь к ней была такой сильной и всепоглощающей, что он не мыслил жизни без нее, но понятия не имел, как так случилось. Две женщины, думал он, две половинки одной женщины, и теперь вышло так, что обе они здесь, стали частью меня. Это никогда не удавалось Стефани. В этом была какая-то загадка: что они представляли собой каждая, что представляет собой Сабрина теперь, когда Стефани больше нет в живых, и чего нам с Сабриной удалось добиться сообща. И хотя у меня, как у ученого, язык не поворачивается говорить такое, возможно, во всем этом есть какая-то загадка, которую мы никогда не разгадаем. Нам суждено жить впредь с этой тайной, когда оба мы будем настроены на лирический лад, мы будем называть ее чудом.

— Со мной все в порядке, — проговорила Сабрина, уткнувшись лицом ему в плечо. — Спасибо, дорогой. Спасибо за все. — Она выпрямилась. — Нам действительно стоит подумать о том, чтобы всем вместе съездить в Европу: в Лондон, Париж, может быть, в Прованс. Знаешь, я никогда не была в Авиньоне, Арле, Кавайоне. Ах, Гарт, давай съездим.

Гарт улыбнулся.

— Все сразу за одну поездку?

— Нет, не получится, ты прав. Но давай хотя бы подумаем. Может, весной, когда у нас будет отпуск? Или летом?

— Весной или летом. Либо в октябре, у меня как раз будет конференция в Гааге. Можно было бы на время забрать ребят из школы… хотя мне хотелось бы какое-то время побыть с тобой наедине.

— Ах, и мне тоже! Но не можем же мы уехать после того, как я пообещала…

— Постараемся сделать все сразу. Еще подумаем. — Они улыбнулись друг другу. Так много планов, так много времени, для того чтобы воплотить эти планы в жизнь.

Она продолжала думать об этом спустя две недели, когда ехала на машине в Чикаго. Одно время ей казалось, что она как бы одолжила эту семью на время, но теперь она твердо знала, что они всегда будут вместе. И я останусь с ними, подумала она. Мысль показалась ей забавной, так как она раз за разом откладывала поездку в Лондон и в конце концов отказалась от нее вообще в обозримом будущем. Здесь и так дел по горло, а командировка в Лондон больше уже не казалась ни срочным, ни привлекательным делом, особенно после того, как приехала миссис Тиркелл и ретиво взялась за обустройство дома и жизни всей семьи.

Великий организатор, улыбнувшись, подумала она, входя в «Дом Конера». Прямо перед ней, прислонившись к колонне, стоял мужчина и ждал ее.

— Конер, — представился он и протянул руку. Он был невысокого роста, ладно скроенный, с приплюснутым боксерским носом, бегающими черными глазами и густыми бакенбардами. Он был в рубашке и деловом костюме, на ногах — темно-синие замшевые ботинки; на округлом брюшке висела золотая цепочка для часов.

Сабрина обменялась с ним рукопожатием. Они уже разговаривали по телефону, но еще не встречались, и теперь оба стояли и довольно долго разглядывали друг друга, пытаясь понять: понравилось ли увиденное настолько, чтобы сделать следующий шаг к совместной работе.

Несколько месяцев назад Уильям Конер приобрел заброшенный десятиэтажный склад в чикагском районе Принтерз-роу. Капитальный ремонт здесь делался всего один раз Этеном Чэтемом, хотя склад был построен давно. Больше зданием никто уже не занимался, и Конер пригласил архитектора по имени Вернон Стерн, чтобы составить проект реконструкции; на первом этаже предполагалось разместить магазины, а верхние этажи отвести под квартиры. Сабрину же он попросил по телефону заняться интерьером. Теперь предстояло впервые увидеть их обоих и обойти все здание.

В ожидании Стерна Конер расхаживал взад-вперед, ему не терпелось поскорее приступить к работе. Сабрина, в выцветших джинсах, черном джемпере с высоким завернутым воротником и рыжевато-коричневой вельветовой куртке, стояла, облокотившись на подоконник, который был усеян кусками облупившейся краски и обломками штукатурки.

— Почему вы решили предложить эту работу мне, мистер Конер? Мне никогда не приходилось заниматься зданиями таких размеров, а квартирами на верхних этажах я вообще никогда не занималась.

— Верно, все это я знаю. — Достав трубку, он сунул ее в рот. — Мадлен Кейн пригласила меня посмотреть дом в Лейк-форест, который вы сейчас отделываете. Хорошо сделано. Снаружи — старина, а внутри — соединение старины и модерна. Мне понравилось. Жене тоже. Мадлен говорит, что вам нет равных.

— И что, вы поручили бы мне эту работу, исходя из посещения одного отделанного мной дома и рекомендации Мадлен?

— А почему бы и нет? Две первые мои жены были ее постоянными покупательницами и говорили, что она знает толк в деле. Моя жена, я имею в виду нынешнюю жену, говорит, что вы отделали свой магазин по мировым стандартам, к тому же вы ведете дела магазинов в Лондоне, значит, знаете и Европу. Я бы сказал, что вы честолюбивы, смышлены, к тому же в вас чувствуется класс. К этому выводу я пришел сам, без подсказки. А раз так, то почему бы мне не поручить эту работу вам?

Сабрина засмеялась.

— Да, пожалуй.

Глядя друг на друга, они улыбнулись.

— И перестаньте называть меня «мистер Конер», — сказал он. — Друзья зовут меня Билли. Ну, а я буду звать вас Стефани, если вы не против.

— Договорились. — Дверь распахнулась, и вошел Вернон Стерн. Высокий, белокурый, черный от загара, такой неотразимо красивый, словно сошел со страниц модного журнала. Волосы тщательно взъерошены, джинсы, ковбойские ботинки, твидовая куртка, лиловая шелковая рубашка с расстегнутым воротом — словом, безукоризненно-небрежного вида мужчина. Сабрина не могла удержаться от улыбки. Ему принадлежали проекты нескольких наиболее экстравагантных зданий в Чикаго, но, похоже, самым обожаемым своим творением он считал себя.

Его глаза расширились от удивления, когда их представили друг другу. Так бывало всякий раз, когда мужчины с ней знакомились; она уже настолько к этому привыкла, что почти не замечала. Он задержал ее руку в своей дольше, чем требовалось, и разглядывал ее с таким видом, словно оценивал картину.

— Изумительно, — произнес он. — В наши дни редко встретишь красоту, созданную природой, а не усилиями хирурга или макияжем. Очень приятно с вами познакомиться, Стефани.

— Я восхищаюсь вашими зданиями, — отозвалась Сабрина и осторожно отняла руку.

Он кивнул, по-прежнему не сводя с нее глаз, потом не торопясь раскрыл папку с чертежами, которые принес с собой. Сабрина достала дощечку с зажимом, карандаш и металлическую рулетку, и они пошли осматривать дом. Пришедшая раньше секретарша Конера пристроилась за ними, делая пометки у себя в блокноте. Когда они поднялись на девятый этаж, Сабрина остановилась у окна.

— Какой отсюда красивый вид на город! Здесь нам нужно сделать что-нибудь такое, чтобы дух захватывало. Можно посмотреть чертежи для этого этажа?

Стерн разложил их на полу, и все трое, встав на колени прямо на пол, усыпанный пылью и кусками штукатурки, склонились над ними.

— Но они точно такие же, как и для других этажей, — сказала Сабрина.

— Ваша задача — сделать этот этаж таким, чтобы дух захватывало, — откликнулся Конер.

— А что вы хотели предложить? — спросил Стерн, обращаясь к Сабрине. Она снова оглядела огромное пустое пространство.

— Я бы устроила здесь не четыре квартиры, а две. В городе трудно с квартирами площадью в пять-шесть тысяч квадратных футов. — Она бросила взгляд на высокий потолок. — Можно также спроектировать квартиры обычного размера, но сделать их двухэтажными, с двухэтажной гостиной, окнами во всю длину стены и, возможно, с витой лестницей. Тогда, пожалуй, удастся максимально использовать вид, открывающийся из окна, да и освещение будет как нельзя лучше.

— Хорошая мысль, — сухо ответил Стерн.

Сабрина невольно отстранилась.

— Извините. Это вам решать, а не мне.

— Вы бы и сами отлично справились. Я предложил обе эти идеи Билли, но он их забраковал.

— Мне нужно, чтобы квартир было как можно больше, — вступил в разговор Конер. — Две тысячи квадратных футов — слишком большая площадь для квартиры в городе, а за четыре квартиры, расположенные на одном этаже, денег можно выручить больше, чем за две.

— Не обязательно, — возразил Стерн. — Если вы помните, мы говорили о надбавке, которую можно получить за квартиры на двух верхних этажах. Вообще-то, я на всякий случай прихватил с собой чертежи. — Полистав папку с чертежами, он открыл ее на последних нескольких страницах.

Сабрина склонилась над ними.

— А мне нравится. Вам удалось соединить и то и другое вместе. А как быть с тем, что у обеих квартир будет общая прихожая и лифт?

— А вот как. — Стерн вынул карандаш, и они с Сабриной еще ниже склонились над чертежом. — Здесь мы расширим гостиную и сделаем еще один лифт, позади того, что уже есть…

Она кивала, пока он говорил и рисовал уверенными, быстрыми штрихами. Мгновение спустя она несмело сама что-то подрисовала в углу листа. Насупившись, Стерн подправил, потом подправил еще и улыбнулся. Они разговаривали полушепотом, не переставая водить карандашами по бумаге. Сабрина позабыла обо всем на свете, чувствуя только радость от того, как заполняется пустое прежде пространство, как она мысленно представляет его себе, видоизменяя при помощи своего карандаша и силы воображения. Она подстраивалась под Стерна, но всякий раз, как у нее рождалось то или иное предложение, он самым серьезным образом его обдумывал, а однажды одарил ее такой белозубой улыбкой, что она покраснела от гордости. Но тут Конер, возвышавшийся над ними, подал голос.

— Я же вам сказал: четыре квартиры на каждом этаже.

— Именно это вы и получите, если будете стоять на своем, — ответил Стерн, чеканя каждое слово. Встав, он похлопал руками по коленям, стряхивая пыль с джинсов. — Но у Стефани появилось несколько отличных идей, и, по-моему, вам следует их обдумать со всей серьезностью.

— Это вы считаете их отличными, потому что они согласуются с вашими собственными.

Стерн усмехнулся.

— Ничего не поделаешь, я восхищаюсь людьми, которые соглашаются со мной.

Держа чертежи, Сабрина поднялась на ноги вместе с ними.

— С таким проектом «Дом Конера» мог бы привлечь к себе самое пристальное внимание. А самого Билли Конера назвали бы пророком.

— Как бы не так, — ответил тот.

Сабрина встретилась взглядом со Стерном и прочла в его глазах нетерпение и разочарование, которые были сродни тому, что она сама испытывала. Наверное, все дизайнеры и архитекторы втайне мечтают не иметь дела с клиентами, мелькнула у нее мысль, по крайней мере хоть какое-то время.

— Что ж, возможно, вы и правы, — наконец проговорила она. — Наверное, стандартные квартиры продать легче, чем те, которые чем-то выделяются на общем фоне.

— Стандартные квартиры — именно то, что людям и нужно, — ответил Конер. — Им не нужны сюрпризы, им нужно жилище, где они чувствовали бы себя уютно. — Он посмотрел на Сабрину, пока та скатывала чертежи в рулон. — Я могу получить триста тысяч за квартиру площадью в две тысячи квадратных футов на верхнем этаже дома в этом районе; молодым парам нравится жить на верхних этажах, да и сам город им тоже нравится.

— Мне кажется, им свойственно также стремление к риску, — как бы между делом сказала Сабрина. — Может, они предпочитают сюрпризы. Может, они отдали бы предпочтение вашему дому перед другими, если бы он их чем-то удивил: скажем, если бы это было нечто такое, что было бы безумно интересно обставить мебелью, а потом похвастаться перед друзьями.

Конер задумчиво осматривал пустое помещение, наклонив голову. Он простоял так долгое время. Сабрина встретилась со Стерном взглядом, и они замерли в ожидании, желая, чтобы Конер передумал.

— Что ж, может быть, — наконец сказал он. — Некоторые люди, если только вам удастся их найти, платят за необычное и привлекательное. Таким вовсе не нравится платить за стандарт. Я еще подумаю, поработаю с цифрами у себя в кабинете. Ничего не обещаю, но, может, вы и правы.

Сабрина и Стерн с улыбкой переглянулись.

— Отлично сработано, — пробормотал Стерн, а затем обратился к Конеру: — Мы подумаем, как спроектировать нижние этажи, пока вы будете работать с цифрами. Но сообщите нам ваше решение как можно скорее.

Конер кивнул.

— Верно. Разумеется. Нельзя терять время.

— Мне нужно закончить отделку дома в Лейк-форест, — тихо произнесла Сабрина.

Он нахмурился.

— Сколько времени это займет?

— Две-три недели.

— Но ведь речь идет об окончании работы, не так ли? Вам же не нужно пропадать там с утра до вечера, правда? Вы могли бы в то же время встречаться с Верном.

— Окончание работы — это зачастую самое горячее время. Сделаю, что смогу, но до апреля свободного времени у меня будет мало.

— Это важная работа, Стефани. Люди находят время для важной работы.

Она набрала в легкие побольше воздуха.

— У меня семья. Магазин, где я веду дела вместе с Мадлен, затем, на мне висит завершение отделки дома в Лейк-форест, который я намерена закончить как можно лучше. Сделаю все, что в моих силах, Билли. Больше я пока ничего не могу обещать.

Он пристально посмотрел на нее.

— Наверное, вас не слишком интересует эта работа. Наверное, мне нужен кто-то другой, готовый бросить все и сосредоточиться на моем доме.

— Наверное, — ответила она тоном, в котором отчетливо сквозили ледяные нотки. — Я никогда еще никого не подводила, у меня никогда не было случая, когда затраты средств или времени по тому или иному проекту оказались превышены, если только клиенты не вносили слишком много изменений. Но я не смогу все это гарантировать, если, берясь за новый заказ, не буду сама полностью за все отвечать. Если вас это не устраивает, предлагаю вам поискать кого-нибудь еще.

Насупившись, он пристально посмотрел на нее, силясь заставить ее опустить глаза, потом словно кивнул самому себе и протянул руку.

— Мне не нужен никто другой. Верн? Ты не против поработать со Стефани?

— Скорее даже наоборот.

— Что ж, пусть так и будет. — Они обменялись рукопожатием. — Значит, решено.

— Я пришлю вам свой контракт, — сказала Сабрина. — Вы ведь захотите показать его поверенному.

— А не слишком ли это все сложно? В конце концов, вы же не архитектор. Вам досталось то, что попроще: цвет красок, ковры и прочее. Для этого хватает обычного контракта. И платить я вам буду столько, сколько обычно платят в таких случаях, тем более что мы говорили об этом.

— Да, но я говорила, что не работаю на таких условиях. — Сабрина вышла на середину огромной пустой комнаты на самом верхнем этаже. Побеленные кирпичные стены осыпались, по штукатурке, словно зигзаги молнии, тянулись длинные трещины, со стальных балок под потолком свисали провода, оконные рамы были расколоты, а стекла в большинстве окон разбиты, унитазы загажены, заляпанные краской стальные колонны, тянувшиеся из одного конца здания в другой, были изъедены ржавчиной, краска на них облупилась, а пол был причудливо усеян кусками линолеума, обрывками ковров, пятнами краски и остатками досок, некогда служивших дощатым настилом.

— То, что попроще, — задумчиво повторила она. — Вот что я вам скажу, Билли. Я пришлю вам контракт, который, возможно, будет составлен по стандартной форме. А потом, когда посмотрю чертежи Верна, скажу вам, какое примерно количество часов смогу уделить работе по ним. Но примерно, а не точно. Если по окончании работы вы решите, что я чересчур все усложнила или выставила вам счет за слишком большое количество часов, я верну вам десять процентов всей причитающейся мне суммы.

— Вы хотите сказать, что заключаете со мной пари?

— Да, вроде того.

— А кто будет решать, слишком ли вы все усложнили или сколько часов на самом деле должна была занять работа?

— Вы.

— Ничего себе! Что ж, решено. А вы — молодчина, Стефани. Вы верите в себя. Мне это нравится.

— Мне тоже, — сказал Стерн. Он пожал Сабрине руку. — Жду не дождусь, когда мы начнем вместе работать.

Она возвращалась на машине домой, чувствуя головокружение от переполнявшего ее восторга. О, Гарт, как мне хочется поскорее тебе обо всем рассказать… Вся ее жизнь теперь сводилась к этому: к тому, что в конце на редкость удачного дня, впрочем, неважно — любого дня, больше всего на свете ей хотелось поделиться всем с мужем. Я всегда буду испытывать потребность в этом: в том, чтобы рассказать тебе все как есть, чтобы все у нас было общее, а не только мое.

Она лелеяла свое волнение, подъезжая на машине к дому и ставя ее на подъездной аллее, но не успела затормозить, как увидела рыдающую Пенни, которая бегом неслась к ней. Ах, только не сейчас. Попозже, но только не сейчас; мне так хочется сейчас побыть вдвоем с Гартом, чтобы ощутить, как я счастлива… Но тут она увидела, что его машины в гараже нет, и в ту самую минуту, когда она приоткрыла дверцу, Пенни бросилась ей в объятия. Она заставила себя умерить обуревавшее ее радостное возбуждение и, опустившись на колени прямо на аллею, привлекла Пенни к себе.

— Тише, тише, Пенни, радость моя. Что бы ни случилось, сейчас мы во всем разберемся.

Постепенно плечи Пенни перестали вздрагивать от рыданий, а дыхание стало ровнее.

— Пойдем в дом, — сказала Сабрина. — А то мы с тобой замерзнем прямо здесь на аллее, и папе придется вырубать нас из льда. Я бы с удовольствием выпила чаю. А ты не хотела бы попить горячего шоколада?

Пенни кивнула.

— Она хотела, чтобы я пила чай.

— Ты имеешь в виду миссис Тиркелл? Ну, она же здесь всего несколько дней, и, наверное, ей никто еще не говорил, что лучшее, что может поддержать тебя в трудную минуту, — это горячий шоколад. Пойдем, любовь моя, и потом мы с тобой обо всем поговорим.

Сабрина приготовила горячий шоколад, пока миссис Тиркелл заваривала свежий чай. Потом Пенни и Сабрина принесли свои кружки в гостиную и, поджав ноги, забрались на один из мягких диванов, рядом с эркером. Поднялся ветер, ветки деревьев стучали по стенам дома, тучи повисли над самой землей.

— Неужели в марте в Чикаго еще не приходит весна? — пробормотала Сабрина. — Что ж, мне следовало давно к этому привыкнуть, в Лондоне ведь то же самое.

— Что? — переспросила Пенни.

— Ничего особенного, моя хорошая. А теперь расскажи мне, что случилось.

Но у Пенни ни с того ни с сего словно язык отнялся, она только сидела и сжимала кружку. Забившись в самый угол дивана, она залилась румянцем, а потом снова расплакалась.

— Пенни! — резко сказала Сабрина. — Я ничем не смогу помочь тебе, если ты не скажешь, в чем дело. В школе что-нибудь не так? Или… — Она посмотрела на обмякшую Пенни и вспомнила о вчерашнем ужине. Кажется, если никто не стал бы с тобой разговаривать, можно было смотреть на рыбок, и они не дали бы тебе скучать. — Ты что, поссорилась с друзьями?

— Они мне не друзья! Я им не нужна!

— Тогда почему ты мне ничего не рассказываешь?

— Не могу. Просто они… ну, знаешь, они собираются, общаются, смотрят на тебя… ну, знаешь… так, будто говорят о тебе, а потом смеются, но ты не знаешь, ни почему они смеются, ни что говорят…

— Где, Пенни?

— Ну, везде, но в основном на игровой площадке, на переменах. Они держатся все вместе, знаешь, всем скопом, и девчонки, и ребята, курят, ну, знаешь, крутят эти сигареты, с травкой, а потом говорят о том о сем… что, мол, после школы собираются пойти домой к одному из ребят, спрашивают, пойду я или нет, а я не могу, ну, хочу пойти, но боюсь, вот я и говорю, что мне нужно пойти вместе с тобой по магазинам, либо еще что-нибудь, а девчонки считают, что я совсем ребенок, и говорят, что не будут со мной дружить, ну и…

Не давая воли гневу, Сабрина тихо спросила:

— Ну и что? Что сегодня случилось, Пенни?

По виду Пенни чувствовалось, что слова даются ей непросто, но вдруг ее словно прорвало.

— Грег, это один из парней, дал мне свою сигарету, он почти уже всю ее выкурил — осталось совсем чуть-чуть, и я взяла, потому что… ну, знаешь… я не хотела, чтобы они надо мной смеялись, но не могла сунуть ее в рот, она так плохо пахла и была такой влажной, словом, не могла, тогда он забрал ее обратно, и выругался: «б…», — извини, мама, но он прямо так и сказал, а потом взял и толкнул меня в грудь так, что я отлетела к забору, затем прижал меня к себе и стал лапать… знаешь, вот здесь, и сказал, что меня еще учить и учить, и назвал клушей, тогда все стали меня так обзывать, а потом начали смеяться и показывать пальцем, я бросилась бежать, но Грег схватил меня, сунул руку вот сюда и говорит, как у меня там все плоско, а потом он… ну, взял и толкнул меня к Уолли, а Уолли толкнул к Кэлу, и пошло-поехало, словно я — футбольный мяч или еще что. У меня стала кружиться голова, я заплакала, потом девчонки сказали им, чтобы оставили меня в покое, и я убежала.

Сабрина баюкала ее, обуянная такой яростью, что она была не в силах вымолвить ни слова. Она целовала Пенни в лоб, в ее закрытые, мокрые от слез глаза, и качала ее, словно маленькую.

— Потом я пошла в туалет и умылась, я не знала, что еще делать, мне было так жарко, мама, но в то же время так холодно, что зуб на зуб не попадал, а потом на уроке математики миссис Торн еще спросила, не заболела ли я, я ответила, что нет, а на уроке истории мисс Дэли сказала, что у меня больной вид, но я ответила, что все в порядке, а потом, когда я пришла домой, тебя не было, и миссис Тиркелл сказала, чтобы я съела печенье и выпила чаю, но мне нужна была ты.

Сабрина обнимала ее, нежно покачивая. Она сидела ни жива ни мертва от гнева и страха. Чем мы можем ей помочь, спрашивала она себя, как можем защитить ее? Каждый день она выходит из дому, прощаясь с теми, кто ее любит и пытается сделать так, чтобы она была во всем довольна собой, и она вступает в иной мир, который так огромен и жесток, а ведь нас только двое, Гарт и я, и только мы и пытаемся защитить ее. Как можно это сделать?

Пенни перестала плакать и теперь сидела, икая. Сабрина откинула ее тяжелые черные волосы со лба и словно впервые увидела, какая она красивая: классически правильной, овальной формы лицо, глубоко посаженные синие глаза, выдающиеся скулы, копна черных вьющихся волос. Тело у нее было мускулистое, сильное, она прекрасно плавала, из нее вышла бы отличная теннисистка, но теперь Сабрина видела перед собой только хрупкого ребенка, нуждавшегося в защите.

— Пенни, а ты хочешь дружить с этими девочками?

— Само собой. То есть, все же хотят.

— Почему?

— Потому что они самые лучшие. — Пенни с серьезным видом посмотрела на нее. — Они больше всех обо всем знают, и потом они такие взрослые, сами решают, кто первой встает в очередь за обедом, кто первым заходит в школу, когда начинается дождь… знаешь, все эти вещи. Если ты — их подруга, то всегда получаешь самое лучшее и веселишься больше всех, потому что они веселятся больше остальных.

— А оценки у них тоже самые лучшие?

— Нет, но это же не… То есть, у меня хорошие оценки, но я не пользуюсь таким успехом, как они.

— Но, судя по тому, что они говорят, они не очень приветливы.

Последовала пауза.

— Они приветливы, если ты им нравишься.

— Что ж, это каждому по силам. Труднее быть приветливой с людьми, которые тебе не очень нравятся. Я, например, восхищаюсь людьми, которые это умеют, и хочу дружить с ними.

Вздохнув, Пенни промолчала.

— Сколько всего мальчиков и девочек, о которых мы с тобой говорим?

Закрыв глаза, Пенни посчитала.

— Шесть мальчиков и пять девочек.

— Не много. А остальные, те, кто учится в вашем классе? Ты не хочешь подружиться с ними?

— С ними не очень… интересно.

— А как же Барбара Гудмен? Пару месяцев назад вы с ней были лучшими подругами.

— Мы с ней, в общем, по-прежнему дружим. Она, в общем, иной раз тоже… крутится вокруг них, а потом возьмет и скажет, что хочет быть со мной… вообще-то, меня это сбивает с толку. По-моему, она просто не знает, чего хочет.

— А ты с ней об этом говорила?

Пенни покачала головой.

— Ну, как я могу ей сказать, что хочу, чтобы я ей нравилась больше, чем они, если мне самой… в общем… хочется, чтобы они мне нравились больше, чем она?

— Мне кажется, ни ты, ни она толком не знаете, чего хотите.

Пенни стала грызть ноготь.

— Ну ладно, давай поговорим о другом. — Сабрина немного отодвинулась, чтобы видеть лицо Пенни. — Они, я уверена, употребляют наркотики в школе и после школы, и добиваются от тебя того же, приглашая пойти с ними к кому-нибудь домой. Правильно?

— Вроде так. Я никогда никуда не ходила, но они говорят об этом.

— Они, наверное, и пьют?

— В основном пиво. По крайней мере сами так говорят. Иногда виски.

— А чем еще они занимаются после школы?

Воцарилось долгое молчание. Протянув руку за кружкой с горячим шоколадом, Пенни залпом осушила ее до дна.

— Они занимаются сексом.

У Сабрины вырвался судорожный вздох. Им же всего двенадцать лет, совсем еще дети. Что же случилось такого, из-за чего они так рано повзрослели, превратились в детей, у которых нет детства?

У них с Пенни был уже разговор на эту тему в октябре. В тот день Пенни вернулась из школы смущенная и испуганная из-за того, что ее однокашники могут подумать, будто она совсем еще ребенок, «потому, — сказала она тогда, — что в спортивной раздевалке они шушукаются, хихикают и говорят о… знаешь, о том, как трахаются… а я никогда этим не хочу заниматься! Никогда!»

Сабрина тогда сочла за лучшее пропустить мимо ушей слово, которое употребила Пенни. Это было не самым важным из того, о чем нужно было поговорить. «Все это придет к тебе, Пенни, — сказала она тогда. — Но не торопи события. Заниматься любовью и трахаться — это совсем не одно и то же. Не надо сводить это к чему-то обыденному, вроде рукопожатия. Дождись момента, когда в твою жизнь войдет человек, который будет тебе так дорог, что у тебя возникнет желание разделить с ним все свои чувства таким способом и никаким другим».

Тогда Пенни, похоже, согласилась с нею, поняла, что у нее могут быть свои мысли и представления об этом. Что нечего стадиться того, что ее мысли отличаются от того, что думают на сей счет ее однокашники.

Но тогда, в октябре, когда у них состоялся этот разговор, Пенни была обеспокоена тем, о чем говорили ее однокашники, а не тем, что они делали. Теперь, похоже, они от слов перешли к делу.

Сабрина посмотрела в окно на тихую улочку, на которой они жили. Аллея высоких, величественных вязов и кленов напоминала туннель. На ветвях с приходом весны уже набухали почки и тянулись навстречу солнцу; по обе стороны улицы стояли степенные, солидные дома, все — на одном расстоянии от проезжей части, аккуратно покрыты краской, с плотно пригнанными крышами, дающими защиту от дождя и снега, со шторами и гардинами на окнах, аккуратными и ухоженными лужайками, тротуарами без единой трещины. Все вокруг дышало уютом, умиротворением, спокойствием, защищенностью. Но дети, живущие в этих домах, да и в других домах на точно таких же улицах, сами прокладывали себе дорогу в мире, который не был таким умиротворенным и защищенным, и кто мог бы предсказать, какую дорогу они выберут? Что я делала, когда мне было двенадцать лет?

Ах, у нас был такой замкнутый образ жизни, подумала она. В «Джульет» наверняка баловались наркотиками, но никто из тех, кого мы знали, их не употреблял, во всяком случае открыто; ни Стефани, ни я не знали никого, кто, набравшись смелости, выпивал больше бокала шампанского на танцах в школе; среди наших знакомых не было никого, кто всерьез задумывался о сексе, а если об этом и заходила речь, то во всяком случае не раньше, чем после окончания школы. Мы почему-то были уверены, что станем взрослыми лишь после того, как окончим среднюю школу. Однокашники Пенни думают, что уже взрослые. В двенадцать-то лет.

— Мама? — Пенни смотрела на Сабрину широко раскрытыми глазами, в которых читалась тревога. — Ты рассердилась на меня?

— Нет, моя хорошая, конечно, нет. Я думала об этих мальчиках и девочках из твоего класса. Если ты не хочешь заниматься тем, что они тебе предлагают…

— Не хочу! Я тебе давно рассказывала — помнишь? — только теперь они только об этом и говорят, а если ты не делаешь того, что делают они, то начинают издеваться, это обидно, и не разговаривают, просто в упор тебя не замечают, знаешь, такое впечатление, что тебя вообще нет, что ты — пустое место…

— Либо швыряют тебя, словно футбольный мяч, — договорила Сабрина, когда Пенни умолкла. — Почему ты не пришла домой, когда с тобой так обошлись?

— Не могла. Они бы тогда подняли меня на смех, сказали бы, что я еще совсем ребенок, и всем бы разболтали.

— Да, — пробормотала Сабрина. Выяснение отношений и насмешки однокашников были в порядке вещей даже в таком престижном заведении, как «Джульет». — Но, Пенни, ты говорила, что хотела присоединиться к ним после занятий, но испугалась. Значит ли это, что ты думаешь заняться тем же самым, чем занимаются они?

Наступило длительное молчание. Насупившись, Пенни пальцем крутила завиток волос.

— Пенни?

— Нет, — наконец ответила она.

Сабрина вздохнула.

— Ты когда-нибудь лгала мне, Пенни?

На глаза у Пенни навернулись слезы. Она помотала головой.

— А сейчас?

Покрутив завиток, Пенни уставилась на свои колени и ничего не ответила.

Сабрина допила чай, но не выпустила кружку, словно ища в ней опору. У меня никогда не было дочери, мне никогда еще не приходилось помогать человеку взрослеть. Что, если я скажу не то, что следует? Она вспомнила начало дня, когда познакомилась с Верноном Стерном, себя, возбужденную от сознания собственной компетентности, гордую своими способностями. Теперь ее переполняло тревожное чувство. Куда проще отделать дом, чем помочь юному созданию повзрослеть, с горечью подумала она. Она бросила взгляд на опущенную голову Пенни, на нервно сцепленные пальцы, на напряженный изгиб шеи, на хрупкое тело, напряженно застывшее в углу дивана. Чего ждет от меня Пенни?

Хлопнула дверь с черного хода, и в комнату вошел Клифф, на ходу снимая школьный ранец. Рукав футболки на плече был разорван и болтался.

— Мам, можешь зашить до завтра?

— Ты бы сначала поздоровался, — бросила через плечо Сабрина.

— Ах, ну да, привет. Привет, Пенни. Вы что, беседуете тут с глазу на глаз?

— Да, — ответила Сабрина.

— Ты можешь зашить мне футболку?

— Попозже. Тебе много задали на дом?

Клифф пожал плечами.

— Что это значит?

— Так, самую малость. Много времени это не займет.

— Даже по естественным наукам?

— О'кей, о'кей, я все сделаю. Так можно оставить футболку?

— Положи ее в стиральную машину. Я не могу зашивать ее, пока на ней столько грязи.

— О'кей. А что у нас на ужин?

— Не знаю. Почему бы тебе не спросить у миссис Тиркелл?

— А почему ты сама больше не готовишь?

— Потому что сейчас у меня серьезный разговор.

— О'кей. — Он повернулся, чтобы идти. — Постирай футболку, — забормотал он, — поговори с миссис Тиркелл, сделай уроки. Господи, никакого покоя нет.

Сабрина сделала над собой усилие, чтобы не рассмеяться. Повернувшись снова к Пенни, она окинула взглядом ее печальное личико и застывшую позу. Она по-прежнему ждет, что я ей скажу. Однако приход Клиффа дал ей возможность собраться с мыслями, и беспокойство Сабрины улетучилось. Она — мать Пенни и Клиффа, они верят ей, любят ее, и самое лучшее, что она может сделать, — это сказать им то, что сама считает верным и важным. Если она ошибается, то остается уповать на то, что они рано или поздно ее простят.

— Пенни, по-моему, ты не говоришь мне всей правды. По-моему, тебе так хочется понравиться этим ребятам и девчонкам, что ты не прочь составить им компанию, даже несмотря на то, что боишься. — Пенни сидела не шевелясь, шея ее и руки были напряжены и чуть-чуть дрожали. Сабрина сделала глубокий вдох. — Ну что ж, ты не сделаешь этого.

Пенни вскинула голову, ее глаза были широко раскрыты.

— Молодым людям запрещено употреблять наркотики и спиртные напитки, но, ко всему прочему, это еще и очень глупо. У всех вас здоровые тела и ясные головы, но вы можете погубить их еще до того, как только-только начнете отдавать себе отчет в том, кто вы такие и как можете стать частью всех тех миров, которые вас окружают. У вас еще все впереди — и дружба, и учеба, и приключения, и любовь, — но ко всему этому вы должны идти постепенно, все время открывая для себя что-то новое и постигая, как найти этому новому место в своей жизни. А юнцы из твоей школы хотят поставить это под угрозу, считая, что если притворяются взрослыми, то им все нипочем. А ведь они даже не знают, что это значит.

По тому, как Пенни не отрываясь смотрела на нее, Сабрина поняла, с каким жаром она говорит.

— Секс — занятие не для двенадцатилетних, — тихо сказала она. — Они могут хвастать им так, что будет слышно чуть ли не в соседнем округе, но они не знают главного. Они еще слишком молоды. В прошлый раз, когда мы с тобой об этом говорили, я сказала, что половой акт — не вид спорта, которым можно заняться после школы, и не зуд, который можно снять, почесав там, где чешется. Половой акт — это язык, способ использовать свое тело для того, чтобы сказать «Я люблю тебя». Ты же помнишь, не правда ли, Пенни? Так вот, эти юнцы у тебя в школе не имеют ни малейшего представления о том, как это делается, они — словно механические игрушки, которые кто-то собрал при помощи нескольких шестеренок, которые вращаются, но внутри у них ничего нет…

Пенни хихикнула, но Сабрина уже разошлась вовсю и почти не обратила на это внимания.

— Причем собраны они еще не полностью, я говорю о том, что у них в сердце и в голове, об их чувствах, об их понимании самих себя и мира; они не знают о том, какую ценность представляют собой их тела. Они двигаются взад-вперед, полагая, что все классно, но понятия не имеют о том, как превратить половой акт в нечто такое, что доставляет любовь, радость и наслаждение. А я не допущу, чтобы ты добровольно отказалась от радостей секса и всего того, что у тебя еще впереди, только потому, что горстка юнцов корчит из себя взрослых и смеется над тобой. Они могут строить из себя взрослых, но на самом деле они еще дети. Вообще говоря, я готова побиться об заклад, что они смеются лишь потому, что напуганы так же, как ты, но слишком далеко зашли, чтобы открыто признать это.

Рот у Пенни приоткрылся, она не сводила глаз с лица Сабрины.

— Так вот, если я узнаю, что ты пошла к кому-нибудь домой, даже домой к подругам, без моего разрешения, если узнаю, что ты употребляешь наркотики, пьешь спиртное или занимаешься сексом, — а мне будет нетрудно догадаться, как дела обстоят на самом деле, Пенни, ты это знаешь, — то я буду держать тебя взаперти дома целый год. Не неделю или месяц, а год. Никаких больше уроков по искусству или покупок рисовальных принадлежностей, никаких подруг, которые могли бы остаться у нас ночевать, никаких походов в кино по субботам после обеда, никаких экскурсий в музей изящных искусств, планетарий, аквариум или музей военного искусства с папой, Клиффом и со мной. Понятно?

— Это несправедливо, — воскликнула Пенни, но голос у нее прозвучал как-то слабо: в этом возгласе чувствовался не вызов, а обычная жалоба, столь свойственная юности, что молодые люди могут пробормотать ее даже во сне. Напряженные черты лица Пенни внезапно разгладились, заметила Сабрина, и она уже больше не дрожала.

— По-моему, это справедливо, потому что, по-моему, я права. И мне кажется, это важно для того, чтобы ты стала взрослее. Когда ты будешь готова уйти из дома, ты станешь сама принимать решения насчет того, что справедливо, верно или важно, и нас с отцом это касаться не будет, до тех пор…

— Я не хочу уходить из дома! — Пенни бросилась к Сабрине на колени. — Я хочу остаться здесь навсегда, вместе с тобой, папой и Клиффом, и чтобы наш дом и все остальное оставалось таким же, как сейчас!

Сабрина прижалась щекой к волосам Пенни.

— Пенни, хорошая моя, ты вырастешь, и у тебя будет своя жизнь. Ты будешь верить в себя и в те решения, которые станешь принимать, будешь знать, кем хочешь стать и как собираешься этого добиться. Но пока все мы здесь, вместе живем в одной семье, в одном доме, и так будет еще долго. Это я тебе обещаю.

Она подняла голову. Стоя в дверях и держа в руках плащ и портфель, Гарт пристально смотрел на нее. Он вопросительно вскинул брови, и Сабрина отрицательно покачала головой.

— Нет, ты нам не помешал, мы хорошо поговорили и почти все обсудили. Не правда ли, Пенни?

Выпрямившись, Пенни села на диване.

— По-моему, да.

— Но?

— Я не знаю, что говорить, если они… ну, знаешь…

— Скажи, что твоя мать обещала не выпускать тебя из дому целый год, если ты с ними пойдешь. Прошлой осенью я поставила так вопрос с Клиффом, и все прошло на удивление хорошо.

— С Клиффом? Правда? Почему? А что он сделал?

— Ну, это останется нашей с Клиффом тайной. Но такой подход оправдал себя в случае с ним, и я уверена, что и с тобой тоже. По правде сказать, теперь, размышляя об этом, я просто диву даюсь тому, как всего несколько простых мыслей, словно дозы отдельных продуктов в кулинарных рецептах, можно применять в десятках разных жизненных ситуаций. Оттого родителям живется легче, чем можно себе представить.

У Гарта вырвался короткий смешок.

— Верно, но лишь в том случае, если ты достаточно смышлен, чтобы разобраться, как именно использовать эти дозы. Пенни, я видел сегодня двух твоих кукол, выставленных в витрине универмага «Крок». А ты нам ничего не сказала о том, что они там будут.

Пенни вскочила, позабыв про все на свете.

— В витрине? Мои куклы? Как они туда попали?

— Там была возведена, правда, довольно шатко, целая башня из книг по искусству и ремеслам, спереди были выставлены две очень красивые куклы, а рядом стояла табличка, на которой написано, что они сделаны Пенни Андерсен. Всем, кто проходил мимо, я говорил, что это моя дочь. На них это произвело большое впечатление.

Пенни принялась скакать то на одной ноге, то на другой.

— А можно нам сейчас пойти и посмотреть? Наверное, миссис Кейси решила их взять, а мне ничего не сказала. Можно пойти? Пожалуйста! Прямо сейчас? Ну, пожалуйста!

Гарт с Сабриной быстро переглянулись. Пять часов, это было их время, час, когда можно спокойно посидеть, выпить бокал вина и поговорить о том, как прошел день.

— О'кей, — ответил Гарт, — давай быстренько сходим в «Крок», а потом нам с мамой нужно немного побыть вдвоем.

— О'кей, а мы можем пойти прямо сейчас?

Сабрина проводила их взглядом: Гарт, такой высокий, худощавый, волосы у него немного отросли, на локтях пиджака — заплаты, ботинки поизносились. У нас достаточно денег, чтобы купить ему все новое, мелькнула у нее мысль, но мы не делаем этого, потому что он до сих пор опасается, как бы товарищи по работе чего не сказали. Давление со стороны коллег по работе. Невелика разница по сравнению с тем, с чем сталкивается Пенни. Пожалуй, никуда нам от этого не деться: так мы и будем терзаться, думая, что бросается в глаза окружающим, когда они смотрят на нас, что они хотят видеть, что мы сами хотим им показать. Бедная Пенни, каково ей столкнуться со всем этим в ее возрасте. Но когда Гарт и Пенни вернулись, Пенни только и говорила, что о выставленных в витрине куклах, и об их руководителе, с похвалой отозвавшемся об ее артистических наклонностях.

— Я стала знаменитой! Мой портрет собираются напечатать в газете! Нужно Клиффу сказать!

Она бросилась вверх по лестнице, а Гарт уселся вместе с Сабриной на диван. В комнату вошла миссис Тиркелл и поставила на столик перед ними бутылку вина, бокалы и блюдо с золотистым узором по краям, на котором лежали закуски.

— Моя госпожа, за день было несколько телефонных звонков, я записала, кто звонил и что просили передать, и положила все вам на письменный стол. Я сказала бы вам и раньше, но не хотела прерывать вашу беседу с Пенни.

— Спасибо, миссис Тиркелл. Пожалуйста, соберите нам поужинать в половине восьмого, а то мы немного запаздываем. Да, и не могли бы вы проследить, чтобы Клифф на самом деле вымыл руки? А то, похоже, он никак не может избавиться от привычки приносить в дом часть грязи, которую они месят на футбольном поле.

Миссис Тиркелл улыбнулась.

— У меня есть фотография лучшего в Англии игрока в крикет, который принимает очередной приз с безупречно чистыми руками. Я покажу ее Клиффу. — Она немного похлопотала, расставляя на столике бутылку вина и блюдо, быстрым взглядом окинула гостиную, чтобы убедиться, что ее помощь больше не требуется, и вышла.

Гарт налил вино в бокалы.

— Не кажется ли тебе, что она словно все время в засаде, словно кошка выжидает подходящего момента, чтобы наброситься на добычу?

— Наверное, она просто решила подождать, пока Пенни не уйдет к себе наверх. — Сабрина испытующе посмотрела на него. — Ты что, в самом деле расстроился? Да, я знаю, она здесь совсем недолго, Гарт, но она уже совершенно освоилась, и нам так повезло, что она рядом. Не могу поверить, что ты на самом деле огорчен.

— А тебя не беспокоит, что она все время рядом и начинает болтать именно в тот момент, когда нам следовало бы побыть наедине?

— Она болтала, как ты выражаешься, меньше минуты.

— А тогда почему она, черт возьми, то и дело обращается к тебе, как к королеве? «Моя госпожа»! У нас в стране это не принято, к тому же дети никак не могут привыкнуть.

— Напротив, детям очень нравится. Она всегда меня так называла, Гарт, и ей, похоже, доставляет удовольствие делать так и впредь.

— К Стефани Андерсен она никогда не обращалась «Моя госпожа».

— Да, но она смотрит на меня и думает, что я выгляжу точно так же, как леди Сабрина Лонгуорт, и, наверное, ей не хочется думать, что этой женщины уже нет в живых. Может, это пройдет после того, как она побудет здесь еще немного, но даже если этого и не случится, мне кажется, нам не о чем беспокоиться. Что тебя на самом деле тревожит? То, что за тобой постоянно ухаживают и обхаживают? — Она пристально посмотрела на него. — Ведь в этом все и дело, не так ли? В глубине души мальчик, выросший на ферме в Миннесоте, чувствует вину оттого, что живет, будто капиталист, и, стало быть, наверняка эксплуатирует рабочую силу. Боже мой, Гарт, миссис Тиркелл выполняет ту работу, в которой души не чает, и великолепно с ней справляется. Ведь, по большому счету, ее работа не отличается от того, что ты делаешь у себя в университете, или я — в «Доме Конера». Так почему не дать ей возможность получать наслаждение от нее, а себе дать возможность наслаждаться ее плодами?

— «Дом Конера». Мне не терпелось спросить тебя об этом сразу по приходе домой. День прошел удачно?

— Да. — Сабрина внезапно почувствовала прилив гнева. — Черт побери, день прошел просто замечательно, и мне не терпелось рассказать тебе обо всем…

— Извини. — Гарт обнял ее за талию. — Ты была права, когда говорила, что слишком уж много всего происходит, и я больше ушел в дела, чем сам думал. Но я не хочу, чтобы ты от этого страдала.

Сабрина обняла его рукой сзади за голову, привлекла к себе и поцеловала в губы. В их поцелуе было столько пыла и страсти, которая оказалась сильнее минутной размолвки, ни с того ни с сего возникшей межу ними.

— Я люблю тебя, — сказал Гарт. — У меня и в мыслях не было делать тебе больно. Жизнь, которую мы строим, так прекрасна, и я дал тебе повод думать, что собираюсь поставить крест на всем…

— Ты бы никогда этого не сделал. Сегодня вечером по дороге домой я все время думала, что все, что я делаю, страдает какой-то половинчатостью, если я не поделюсь с тобой. Казалось, я лопну от нетерпения — столько мне хотелось тебе рассказать. И мне хочется послушать, как у тебя прошел день, обо всех, с кем тебе довелось поговорить. Хочется также знать, когда приезжает этот парень из канцелярии конгрессмена… забыла его фамилию…

— Ужинать подано, моя госпожа, — провозгласила появившаяся в дверях миссис Тиркелл.

Сабрина почувствовала, как тело Гарта напряглось. Она не шевельнулась. Придется ему самому взять себя в руки.

— Как нельзя более кстати, — мгновение спустя произнес он с иронией в голосе, уловить которую могла одна лишь Сабрина, потом прижался губами к мочке ее уха. — А потом мы с вами, моя госпожа, моя прекрасная госпожа, сядем перед камином, только мы вдвоем, в то время как все остальные лягут спать, и все, что нам захочется, будем дарить друг другу без посторонней помощи.

Сабрина тихо засмеялась. Повернув голову, она легонько его поцеловала.

— Ты — самый замечательный человек на свете, и я люблю тебя. Я так счастлива оттого, что до конца дней наших мы будем вместе.

Повернувшись, чтобы идти на кухню, миссис Тиркелл одобрительно кивнула. Восхитительно наблюдать, как любовь становится все крепче и крепче. У нее были причины утверждать это: она уже любила миссис Андерсен так же преданно, как любила леди Сабрину Лонгуорт. И впечатление было такое, будто миссис Андерсен каким-то странным образом превратилась в свою сестру. Миссис Тиркелл не верила в чудеса, она гордилась своим умением видеть вещи такими, какими они были на самом деле. Но сейчас она видела в миссис Андерсен обеих сестер сразу, а если это выглядело странным и не поддавалось объяснению, что ж, значит, так тому и быть. И слава Богу, подумала миссис Тиркелл, неся супницу к серванту в столовой. Эта семья сполна этого заслуживает, и, Бог свидетель, я тоже.

— Пенни, — сказал она, — ты не поможешь мне разлить суп по тарелкам?

Глава 7

Стефани осталась одна, Макс уехал в Марсель, мадам Бессе ушла на рынок. В доме было тихо, слышно было лишь, как мартовский дождь с силой барабанит по черепичной крыше.

— Меня не будет пару дней, — сказал Макс утром, укладывая вещи в небольшой чемодан. Он уехал, и Стефани принялась бесцельно бродить по комнатам, проводя пальцами по мебели. Время от времени она бросала взгляды на окно: сквозь струи дождя видны были вдали холмы, подернутые дымкой.

— Мой дом, — отчетливо произнесла она. — Это мой дом.

Ей нравилось, что кругом тишина. С тех пор как месяц назад они с Максом приехали сюда, она впервые осталась одна и весь день напролет могла слушать собственные мысли, и никто ей не мешал.

— Я здесь живу. Пусть я ничего не знаю про себя, но у меня есть эти комнаты, которые принадлежат мне, есть имя и фамилия — Сабрина Лакост, пусть даже мне они кажутся какими-то странными. Есть экономка, садовник, механик и… муж.

На кухне мадам Бессе оставила блюдо с печеными провансальскими помидорами и жареной телятиной, нарезанной ломтями, чтобы Стефани позавтракала. В комнате, куда обычно подавали завтрак, стол был накрыт на одну персону, стояла бутылка вина и кофеварка «экспресс», которую нужно было только включить. На кухне не было ни соринки, дом был чисто выметен, выстиранное белье — аккуратно сложено и убрано, комнатные растения политы, словом — все уже было сделано.

Выйдя из кухни, Стефани поднялась по лестнице в большую спальню. Здесь Макс месяц ночевал один. Мадам Бессе побывала и здесь: кровать была заправлена, одежда — убрана, ванная комната сияла чистотой. Но в комнате незримо витал дух Макса: на тумбочке рядом с кроватью лежала книга, на туалетном столике — щетка для волос и поднос с булавками для галстука и запонками. Высившаяся горка монет — Стефани уже знала, что он никогда не носит с собой Мелочь, — лежала рядом с массивной золотой подставкой для пера, украшенного чеканкой. В серебряной рамке стояла фотография Стефани, сделанная Робером на фоне камина в гостиной.

Машинально взявшись за ручку выдвижной крышки стола, Стефани потянула ее на себя. Она была заперта на замок. Как странно, мелькнула у нее мысль; выходит, он мне не доверяет. Либо мне, либо мадам Бессе. Она попыталась открыть ящики; все они тоже были заперты. Может быть, он вообще никому не доверяет?

Когда за завтраком он сказал ей, что собирается уехать по делам, она спросила:

— По каким делам?

— Это связано с экспортом, — коротко ответил он и переменил тему разговора.

— Да, но мне в самом деле хочется знать, — продолжала упорствовать Стефани. — Ты как-то говорил, что вы с Робером работаете вместе, но когда я спросила его об этом, он ответил, что ты просто даешь деньги на некоторые из его начинаний. И ты, и он такие скрытные! Терпеть этого не могу!

— Вовсе не скрытные, просто я думал, что тебе это покажется скучным. Я занимаюсь экспортом сельскохозяйственной и строительной техники в развивающиеся страны. Тракторы, автопогрузчики, экскаваторы — словом, все то, что им нужно и за что они могут заплатить.

— И ты ездишь туда, во все эти страны?

— Иногда. Обычно нет. Я пользуюсь своим офисом и складом в Марселе и веду все дела оттуда.

— Но чем же ты занимаешься?

— Я же только что говорил…

— Нет, я хочу сказать, если ты не ездишь в эти страны, чтобы заниматься сбытом продукции или заключать контракты, и не печатаешь контракты сам на машинке, никуда не ездишь и не закупаешь тракторы и автопогрузчики сам — по крайней мере, мне так кажется — и собственноручно не обеспечиваешь их доставку клиентам, то чем же ты занимаешься?

Он усмехнулся.

— Похоже, ничем особенным. Видишь ли, вообще говоря, я занимаюсь сбытом и заключаю контракты, как правило, по телефону; у меня есть агенты на местах, которые берут на себя все остальное. Но я работаю большей частью с государственными организациями. Похоже, чем беднее страна, тем больше жуликов и, обструкционистов там в правительстве, и даже лучшие правительства — это, по сути, иерархические структуры, состоящие из организаций, где работают люди, только и думающие о том, чтобы усидеть на своем месте. Обычно они доводятся кому-нибудь братом, кузеном или племянником, что придает им определенную уверенность; если что-то и делается, то только благодаря им. Ловчее и интереснее всех те, у кого связей нет, и они все время подстраховываются на каждом новом этапе переговоров. Наконец — запутывают все настолько, что распутать, кроме них самих, уже никто не сможет. Вот и я занимаюсь тем, что распутываю завязанные ими узлы.

Слушая его, Стефани улыбалась.

— Мне это нравится. Мне нравится тебя слушать. О чем бы ты ни говорил, все так интересно.

Изменившись в лице, он взял ее за руку.

— А мне не нравится, когда приходится уезжать и оставлять тебя одну. Я бы взял тебя с собой, но не смог бы уделять тебе достаточно времени.

— А Робер? Он говорил, что вы работаете вместе.

— Робер задался целью спасти молодежь во всем мире. У него есть несколько помощников — священников в разных странах, которые занимаются просвещением, профессиональной подготовкой и поисками работы для молодежи. Я даю ему деньги, только и всего. Все очень просто.

Просто, думала Стефани, стоя у него в спальне и положив руку на закрытую крышку письменного стола. Очень просто. Тогда почему он все запирает на ключ?

Присев на край кровати, она посмотрела на свою фотографию, стоящую на столе.

— Я люблю тебя, — говорил Макс каждый вечер, целовал ее в лоб, в щеку, затем отпускал, и она шла в комнату на первом этаже, где по-прежнему жила одна. Накануне вечером он обнял ее, крепко прижал к себе, потом целомудренно поцеловал в щеку и в лоб. Когда он выпустил ее, Стефани впервые ощутила что-то вроде утраты и едва не потянулась навстречу теплым объятиям.

Но она не сделала этого, потому что по-прежнему считала, что он что-то от нее скрывает. И она по-прежнему не могла ему доверять.

Сидя на его кровати, она слушала, как дождь барабанит по крыше. Тишина, которой она только что так дорожила, постепенно начинала ее тяготить. Воздух в комнате казался спертым, шум дождя — глуше. Стефани сжала руки, и шум стал еще тише. Она задрожала. Казалось, словно она снова заблудилась в тумане, обступавшем ее со всех сторон, когда она лежала в больнице.

— Я не хочу быть одна, — вслух сказала она. — Я никогда не была одна и не хочу быть сейчас. — Она сделала вдох. Я никогда не была одна. Так ли было на самом деле? Если да, то она, судя по всему, жила с родителями, пока не начала учиться в колледже (если только она училась в колледже!), потом снова жила вместе с ними или сразу вышла замуж (если только она вышла замуж!), со слов Макса, она рассказывала, что никогда не была замужем (потом жила вместе с мужем и… детьми?). Но Макс говорил, что у нее нет детей.

А что было потом? Как вышло, что после всего этого — жизни с родителями, возможной учебы в колледже, возможного замужества — она оказалась женой Макса, вместе с ним на яхте у побережья Франции?

Вокруг сгущался туман, воцарилась мертвая тишина. О, пожалуйста, вернитесь! Мое прошлое, моя жизнь, мое собственное я, пожалуйста, вернитесь! Я хочу знать, кто я!

Вскочив, она сбежала вниз по лестнице. Ее мягкие туфли почти без звука ступали по отполированному до блеска деревянному полу. В гнетущей тишине она побежала быстрее обратно на кухню. Отвернув кран, она прислушалась к плеску воды, открыла холодильник, достала несколько кубиков льда и бросила их в бокал. Услышав, как они громко звякнули о стекло, она успокоилась. На высоком длинном кухонном столе ее ждал завтрак. Перенеся блюдо с помидорами и телятиной в комнату, она села за накрытый стол, на котором стояла прованская посуда, покрытая голубой глазурью, и фужер деревенской работы. Взяв его, она почувствовала, какой он тяжелый и массивный. Она положила еду на тарелку, налила в фужер вина и долго сидела не шевелясь, сжимая фужер и глядя на тяжелые дождевые капли, которые падали на террасу и отскакивали от нее, поднимая вокруг фонтаны брызг. По стволам деревьев, казалось, текут слезы!

— Я не хочу быть одна, — повторила она и посмотрела на пустой стул справа от себя. Ей был нужен Макс.

Поев, она разожгла камин в библиотеке и, свернувшись калачиком в кожаном кресле, стала перелистывать альбом французской живописи и скульптуры. Заслышав шаги возвращающейся мадам Бессе, она бросилась на кухню, чтобы не сидеть больше одной.

— Как вы промокли!

— Словно утка, мадам Сабрина, — весело ответила мадам Бессе. — Можно подумать, Отец Наш Небесный перевернул океан вверх дном над самым Кавайоном. Странный поступок для Господа, но ведь многие вещи, связанные с Богом, частенько кажутся странными, не правда ли? — Сбросив плащ на выложенный плиткой пол, она с силой принялась вытирать волосы полотенцем, пока они не распушились и не встали торчком. Из-под черной челки на Стефани смотрели круглые черные глаза под вскинутыми бровями. У нее было пухлое лицо и щеки, полное, дородное тело и руки с выступавшими венами от работы на семейной ферме. — Может, к весне от такого дождика я вырасту, словно те растения, что мы посадили. — Рассмеявшись, она стала разбирать покупки.

— Давайте я помогу, — предложила Стефани.

— Ой, нет, мадам, вы лучше посидите! Может, принести вам кофе с молоком?

— Нет, мне хочется что-нибудь сделать, скажем, помочь вам все убрать.

Мадам Бессе задумчиво наклонила голову.

— Нет, мадам. Так не годится.

— Но мне так хочется, значит, годится.

— Извините, мадам, но есть вещи, которые приняты и не приняты. Меня учили тому, что принято, и вы не должны просить меня забыть, чему меня учили.

— То, что принято у вас на ферме, может быть не принято в этом доме. Пока вы тут работаете, вам нужно помнить лишь одно: принято то, что говорит мой муж или я. А я, мадам Бессе, устала сидеть и ничего не делать, и вы доставите мне огромное удовольствие, если подвинетесь, чтобы я могла вам помочь.

Стефани еще никогда не говорила таким властным тоном, и зрачки мадам Бессе расширились от удивления. До сих пор ей казалось, что она прислуживает главе семьи, потому что только он распоряжался в доме. Теперь, поняла она, угождать нужно будет обоим: мужчине, не привыкшему повторять два раза, и женщине, с настроением переменчивым, как дождь и ветер. Но место было хорошее, высокооплачиваемое, так что мадам Бессе, разумеется, сумеет приспособиться. Она была родом из семьи французских фермеров и виноделов, которым на протяжении всей кровопролитной истории Прованса приходилось приспосабливаться снова и снова и, в конечном счете, — выживать. Она улыбнулась.

— Вы поправились, мадам Сабрина. Я так рада. Ваша помощь будет мне очень приятна.

Мадам Бессе напевала вполголоса какую-то народную песенку, пока они разбирали большие плетеные корзины, с которыми она три раза в неделю ходила на рынок. Пол, выложенный белой плиткой, и белые шкафы делали кухню уютной и оживленной. Высокие длинные столы, как и большая плита с грилем, были выложены красной плиткой, и Стефани залюбовалась пиршеством цвета и красок, пока они с мадам Бессе вынимали из корзин и складывали горкой блестящие фиолетовые баклажаны, апельсины, лимоны, лук-порей, красновато-коричневый картофель, краснокочанную капусту, черные сморщившиеся маринованные маслины, бледно-зеленые листья эндивия, темно-зеленый шпинат и мангольд. И все эти дары природы, посуда с медным дном, банки с вареньем и уксусом ярко отсвечивали на фоне свинцово-серых окон, по которым струился дождь. У Стефани было чувство умиротворения, которое томительно, медленно росло, пока они с мадам Бессе трудились вместе. Интересно, много ли у меня было подруг, подумала она, убирая банку прованского масла золотисто-зеленого цвета и сыр из козьего молока в листьях каштана. Много, я уверена. Уверена, у меня была очень близкая подруга. Иной раз это самое лучшее, что только может быть.

— На обед у мадам будет тушеная курятина, — объявила мадам Бессе, внимательно разглядывая двух бледных куриц. Расправив крылышки, она разложила их на столе, чтобы выщипать перья, ускользнувшие от внимания мясника. — И салат из листьев эндивия. Может быть, мадам хотела бы что-нибудь еще?

Стефани ссыпала мелкий картофель в корзину.

— Я хотела бы, чтобы вы перестали называть меня «мадам».

— Но как же мне тогда вас называть, мадам?

— У меня есть имя.

— Называть вас по имени? Ах, мадам, это никуда не годится! Я же говорила: меня учили, что принято, а что не принято. А это, ясное дело, не принято. У меня просто язык не повернется звать вас по имени. Нет, мадам, это уму непостижимо.

Стефани вздохнула.

— Столько правил, столько условностей… — Две картофелины упали на пол, и она нагнулась, чтобы поднять их. — Вы с миссис Тиркелл так похожи одна на другую: так соблюдаете условности…

— С кем, мадам?

Стефани выпрямилась. Глаза у нее заблестели.

— С миссис Тиркелл.

— А кто это, мадам?

— А-а… это одна женщина, с которой я когда-то была знакома. — Она сказала это беспечным тоном, но в глубине души разволновалась. Миссис Тиркелл. Наверное, она такая же экономка, как и мадам Бессе. Где это было? Не знаю, но пока это неважно, потому что я начинаю вспоминать. Я начинаю вспоминать.

— Непохоже на французскую фамилию, — с пренебрежением сказала мадам Бессе. Найдя перышко, она с силой выдернула его. — В наше время мясникам нельзя доверять.

Стефани внимательно наблюдала за ней.

— Я хочу научиться водить машину, — произнесла она.

Мадам Бессе подняла голову.

— Слушаю, мадам.

— И я хотела бы, чтобы вы научили меня водить.

— Ах, мадам, месье Лакост, наверное, рассердится. Скажет, что это его дело, а не мое.

Стефани продолжала ссыпать картофель в корзину. Макс не хотел, чтобы она выходила из дому. Всякий раз, когда она предлагала съездить на экскурсию в Кавайон, побывать в окрестных деревушках или хотя бы съездить в «Постоялый двор на холме» — крошечное кафе в дальнем конце улицы, где они жили, он находил предлоги для того, чтобы она оставалась дома.

Один раз, правда, они там обедали у огромного камина с решеткой, выступающей над очагом, сложенным из кирпича на небольшом возвышении, но это было всего один раз. Но, как говорил Робер, может быть, чем больше она будет видеть, тем больше сумеет вспомнить. Мне нужно видеть и слышать, подумала Стефани; все что угодно, лишь бы память вернулась ко мне. Мне нужно видеть что-то еще, кроме этого дома и сада; нужно приобщаться к окружающему миру. Тогда этот мир вернется ко мне. Мне нужно выбраться отсюда. А для этого надо уметь водить машину.

— Спросите у него, мадам, — тихо ответила мадам Бессе. — Сейчас все женщины водят машину. Даже самые консервативные мужчины к этому привыкли.

Стефани рассмеялась.

— Спрошу. Но его сейчас нет, и я точно не знаю, как долго он будет отсутствовать, а мне не терпится начать. Мне это очень нужно, — с жаром сказала она.

— Ну что ж… Конечно, жить здесь, вдали от города, очень тяжело. Без машины в самом деле не обойтись. Ну что ж, мадам… — Она подумала. — Мы начнем, а мосье продолжит, как только приедет. Вы никогда не водили раньше машину, мадам? Ни разу?

Я наверняка умела водить машину, наверняка умела готовить. Женщины умеют делать такие вещи. Но я не помню… О, Господи, если бы я только могла вспомнить…

— Нет, — ответила она мадам Бессе. — Я так и не научилась. Но хочу научиться. Прямо сейчас. Сегодня же.

— Но ведь на улице дождь, мадам! Не самое лучшее…

— Мы будем ехать медленно. Покатаемся здесь. Пожалуйста, для меня это очень важно. В Кавайон мы сегодня не поедем.

— Надеюсь, что нет, — еле слышно отозвалась мадам Бессе и пожала плечами. — Что ж, тогда подождите минутку… — Она положила обеих куриц в железную кастрюлю с водой, где уже лежали мелко нарезанные овощи, добавила немного зелени, наполовину прикрыла кастрюлю крышкой и поставила ее на слабый огонь. — А теперь, мадам, пусть это варится, а мы поедем кататься на машине.

Макс уехал на большом «рено», оставив в гараже небольшую, с низкой посадкой «альфа-ромео». Проходя со Стефани мимо нее, мадам Бессе покачала головой.

— Только не на этой. — Она отворила дверь в гараж, и, бегом одолев последние несколько метров, женщины в мокрых от дождя плащах и капюшонах оказались у маленького «ситроена», на котором ездила мадам Бессе.

Стефани села за руль.

— Итак, мадам, — произнесла мадам Бессе, принимая очень важный вид от сознания того, что делает. Она выпрямилась на сиденье, тыча пальцами в разные стороны и показывая, где что находится. — Ключ зажигания. Сцепление. Тормоз. Педаль газа. Коробка передач. Радиоприемник. Забудьте про радиоприемник, мадам, вас ничто не должно отвлекать. — Она перечислила все части автомобиля, показала все пять режимов коробки передач и попросила Стефани повернуть ключ зажигания. — К счастью, я заезжала на подъездную аллею задним ходом, так что вам остается ехать только вперед.

Целый час маленький «ситроен» петлял под дождем по центральной улице, опоясывавшей плоскую возвышенность над Кавайоном. Застыв на месте, вцепившись обеими руками в руль и сосредоточенно нахмурившись, Стефани снимала ногу с педали газа то быстро, то недостаточно быстро, нажимала на тормоз то слишком слабо, то слишком сильно, отпускала сцепление так резко, что мадам Бессе невольно вскрикивала, на поворотах брала в сторону то больше, то меньше, чем следовало, дергала руль то влево, то вправо, когда впереди маячило дерево. Но вскоре машина стала двигаться плавнее, движения Стефани стали увереннее, тело расслабилось.

— Очень хорошо, мадам, — сказала мадам Бессе. — Можно подумать, вы уже раньше водили машину. Вы так быстро все схватываете.

— Да, — пробормотала Стефани, — я отлично себя чувствую. — По правде говоря, чувствовала она себя просто замечательно. Корпус машины, мерный гул двигателя, салон, в котором было тепло, несмотря на проливной дождь снаружи, — все это придало ей сил и уверенности. Ее охватил восторг от того, что машина слушается ее: резко вперед, остановка, налево, потом — направо, снова вперед. Она сидела, вскинув голову и глядя прямо перед собой. Она ехала со скоростью десять миль в час! Мокрые каменные стены с железными воротами, охранявшие вход в каменные дома, промокшие насквозь сады, густой кустарник и высокие деревья — все медленно и величественно проплывало мимо. Но у Стефани было такое чувство, будто она летит. Я могу поехать куда угодно, подумала она. И в Кавайон, и в другие места, о которых говорят Макс, мадам Бессе и Робер: в Эксан-Прованс, Русильон, Арль, Сан-Реми, Горд, Авиньон. Я могу поехать куда угодно. Я свободна.

Она сделала еще один плавный поворот и мягко притормозила у подъездной аллеи «Постоялого двора на холме».

— Отлично сработано, мадам, — сказала мадам Бессе. — Вы грамотно, плавно затормозили. Но мы еще не дома.

— Нам еще рано домой, — твердо ответила Стефани. Она внимательно посмотрела на аллею, прикидывая ширину проезжей части между двумя каменными колоннами, потом сделала глубокий вдох и поехала между колоннами на стоянку. В это время дня там было всего несколько машин, но Стефани до этого не подумала, как надо парковать машину, а теперь, когда попыталась подумать, машина продолжала ехать вперед.

— Мадам! — встревоженно произнесла мадам Бессе, и Стефани повернулась к ней, чтобы что-то спросить, но времени уже не было: машина врезалась в заросли кустарника у дальнего конца стоянки и, дернувшись, остановилась. Фары уткнулись прямо в кусты.

— О, как же я могла… — Плечи Стефани поникли, когда она бросила взгляд на машину, зарывшуюся носом в кустарник. — Я так виновата перед вами, мадам Бессе! Вы только посмотрите, что я сделала с вашей машиной. Я так виновата перед вами…

— Прошу вас, мадам, не расстраивайтесь вы так! Вы так хорошо ехали…

— Но вы посмотрите, что я наделала! Почему я не нажала на тормоз? Я совсем про него забыла. — Она повысила голос. — Забыла, забыла, не могу вспомнить… вот в чем моя беда!

— Мадам, прошу вас!

— Мы купим вам новую машину, я так виновата, я должна была остановиться, ведь я не умею водить машину…

— Мадам!

Стефани повернулась, и мадам Бессе дотронулась до ее руки.

— Вы очень хорошо вели машину. Для человека, который никогда не садился за руль, вы отлично справились. Уверена, машина сильно не пострадала. Может, ее нужно будет кое-где покрасить заново. Это меня не волнует, да и вас не должно волновать. Это сущий пустяк, все будет хорошо.

Спустя минуту Стефани улыбнулась.

— Спасибо. Пожалуй, нужно дать задний ход и попытаться выехать отсюда.

— Ах, нет, мадам! Сейчас лучше не надо ничего делать. Вы еще не пробовали ездить задним ходом. Я сама выеду отсюда, а потом, пожалуй, мы поедем домой.

Стефани покачала головой. У меня в самом деле все получилось, подумала она, у меня отлично все получилось, и я не собираюсь сдаваться.

— Нет, это я выведу машину отсюда, и мы поедем домой. Но не сейчас. Сначала выпьем по бокалу вина. Мы это заслужили. Бедная, мадам Бессе! Вы что, боялись, что погибните?

Мадам Бессе открыла было рот, чтобы возразить, но потом закрыла его. Это ее машина, и ей, конечно же, негоже распивать вино вместе с мадам в каком-то кафе — или еще где-нибудь! — но она работает у мадам, а мадам вдруг стала такой упрямой и уверенной в себе, к тому же мадам, похоже, вряд ли передумает насчет вина, да, пожалуй, и насчет всего остального, поэтому не стоит ей возражать.

В кафе почти никого не было, столики были аккуратно накрыты розовыми узорчатыми скатертями и салфетками, стулья со спинками придвинуты к столам, каменный пол чисто выметен — все было для посетителей, желающих поужинать. Стефани и мадам Бессе сели за столик у камина, языки пламени лизали сложенные пирамидой поленья, на кирпичной плите у очага подогревались блюда с едой.

— Возьмем красного вина, — сказала Стефани и посмотрела на мадам Бессе, которая, секунду помедлив, кивнула. Они молча сидели и смотрели на огонь; мадам Бессе поджала губы в знак покорности судьбе, а Стефани улыбалась про себя. У нее снова было великолепное настроение.

Хозяин кафе принес вино и два ломтика груши, чтобы «подкрепить двух прекрасных дам в очень ненастный день, и в знак моего восхищения».

Когда он отошел, Стефани проводила его взглядом.

— Как мило.

— Скорее всего, он помнит, мадам, как вы отобедали здесь вместе с месье, и хочет, чтобы вы приходили сюда еще, — сказала мадам Бессе, отлично понимая, что за столиком сидит только одна прекрасная дама.

— Ах, вы несправедливы! По-моему, он просто проявил благородство и захотел скрасить дождливый день. — Стефани попробовала вино. — Очень вкусно. Что ж, мы сюда еще приедем. Мне нравится этот зал, нравится хозяин, да и вино превосходное. — Она откусила от ломтика груши. — Все превосходно. Думаю, мы часто будем приезжать сюда ужинать, конечно, когда у вас будут выходные, мадам Бессе.

В зале было тихо. В глубине за столиком сидели двое и читали прованские газеты, еще двое рядом играли в шахматы, а третий наблюдал. Один мужчина сидел в углу за столиком с графином вина и маленьким блюдом с грецкими орехами. С кухни доносился звон посуды, кастрюль и сковородок. Стефани представила себе: вот они с мадам Бессе сидят за небольшим столом дома — две женщины, решившие выпить по бокалу вина в зимний полдень… А вокруг струилось тепло камина; с дождевиков и шляп на вешалке стекала вода. Внезапно она ощутила прилив добрых чувств к мадам Бессе. Так женщины и становятся подругами, подумала она, и спросила:

— Вы замужем, мадам Бессе?

— Да, мадам.

— А дети у вас есть?

— Да, мадам.

— Они еще маленькие? По-прежнему живут с вами, дома?

— Нет, мадам.

— О, я этого не вынесу! — воскликнула Стефани. — Мне нужен разговор, а не вопросы и ответы, как будто вы — школьница, сдающая экзамен. Мы же можем поговорить, как две женщины, что здесь такого? Я обещаю не обращать на вас внимания, когда мы дома, если вас это больше устраивает. Могу, приняв довольно высокомерный вид, даже командовать вами, если вас учили, что принято именно так, а не иначе.

На губах мадам Бессе заиграла улыбка, черты ее лица мало-помалу смягчились. Она тоже чувствовала тепло камина, вкус отличного красного вина и груш, и ей нравилась — сегодня больше, чем раньше, — эта очень красивая и добрая дама, которая ведет себя как-то странно: то по-детски, словно она запуталась и растерялась, то держится, как настоящая женщина. А ведь она все время одна, подумала мадам Бессе, и невольно наклонилась вперед. Когда две женщины разговаривают между собой, в этом не может быть ничего дурного. В общем, это может быть очень приятно.

— Ну что ж, мадам, у меня семеро детей — три мальчика и четыре девочки. Первого ребенка я родила в шестнадцать лет, а последнего — в двадцать восемь. Конечно, сейчас они уже взрослые, у четверых — свои семьи, но все равно дети всегда остаются детьми.

— А муж? Ферма, где вы живете, принадлежит ему?

— Ему, моему отцу и дяде. Она достаточно велика, чтобы прокормить две семьи — дядину и нашу…

— Ваша мать умерла?

— Тридцать лет назад. У нее была какая-то опухоль… никто не знал, какая именно, а врачам она не доверяла. А потом было уже слишком поздно.

— Значит, она не помогала вам растить детей.

— Мне никто не помогал их растить. К счастью, я заботливая мать, мадам, к тому же довольно покладистая. И я знаю, что принято, и смогла воспитать своих малышей, так что они научились правильно вести себя и не доставляли никаких проблем.

Стефани улыбнулась.

— Звучит так просто.

— Это на самом деле просто, мадам, если у вас твердый характер и любящее сердце.

— А вы…

— Прошу прощения, мадам, еще вина? — У столика словно из-под земли вырос хозяин кафе, его лысеющая голова поблескивала в свете ламп под потолком, темные брови вопросительно изогнулись.

— Мне достаточно, — ответила Стефани. — Но вот мадам Бессе…

— Нет, нет, мне хватает того, что есть, мадам.

— Правда? Я хочу сказать: вы довольны тем, что дает вам жизнь, семья, ферма?

— Конечно, мадам, мне крупно повезло. Я родилась на ферме, кое-где побывала…

— А где?

— Что, мадам?

— Где вы были?

— О, как-то раз я была на море, в Ницце и Марселе, но там было слишком много народу, а мне нравятся поля, холмы и бескрайнее небо. Ездила в Оранж и Ванс, но нигде не было лучше, чем здесь; мне нигде не было так хорошо, как здесь. Знаете, мадам, у каждого из нас свое место, которое нас устраивает, люди, которые нас устраивают, и когда мы находим такое место и признаем его своим, глупо тратить время на поиски чего-то еще. Знаю, жизнь в других местах, о которых я даже не мечтала, может быть полна приключений, в ней могут быть и богатства, и невзгоды, но мне кажется, я бы потеряла себя, если бы была не на своем месте. Кем бы я тогда стала?

Глаза у Стефани защипало от слез, и, отвернувшись, она уставилась на огонь.

— Мадам? — Мадам Бессе наклонилась вперед. Я что-то не так сказала?

— Нет, конечно, нет. — Стефани обернулась и увидела встревоженное, нахмуренное лицо мадам Бессе. — Просто я подумала, что завидую вам. Жизнь так понятна вам и членам вашей семьи, все вы знаете себя: откуда и куда идете, где ваше место и… кто вы.

Мадам Бессе слегка пожала плечами.

— В этом нет ничего сложного. Мы стараемся быть самими собой, а не подражать другим. Нам хорошо вместе. И у меня хороший муж, хорошие дети, хорошая работа — у вас с месье, хорошее здоровье. Этого любому хватит, чтобы быть довольным.

— Но почему вы работаете у нас? Вы же говорили, что ферма кормит семью дяди и вашу собственную?

— Так и есть, но скоро сыновья и их семьи захотят взять ее в свои руки. Молодому поколению всегда не терпится избавиться от опеки стариков. У дяди сыновей нет, так что ферма перейдет трем нашим мальчикам, а мы перейдем в дом, который купили, с большим садом. Это в Сатюрнин-д'Апт, километрах в тридцати отсюда. Так что деньги, которые мне платит мосье, я откладываю на будущее. И, знаете, мадам, мне нравится моя работа. Я с удовольствием занимаюсь делами по дому — это у меня получается лучше всего, — а вам с мосье я нужна. Вот так.

— Почему вы нам нужны? — с любопытством спросила Стефани.

— Потому что, мне кажется, вы еще не нашли своего места. Мосье, может, и нашел, а вы пока ищете. Похоже, вы не знаете, чего ждать друг от друга, словно незнакомые люди, которые мало-помалу знакомятся. И, конечно, вы не… Хотя прошу меня простить, об этом не принято говорить.

— Мы не спим вместе. Вы это хотели сказать?

— Не мне об этом говорить, мадам.

— Но ведь в вашей супружеской жизни наверняка были периоды, когда вы не спали с мужем.

— Мадам!

— Ах, я не хотела… я не хотела сказать, что вы спали с кем-то еще. Я хотела сказать, что вы или ваш муж могли приболеть, и один из вас шел в другую комнату, чтобы дать другому поспать.

— Ну что ж… Пожалуй, иногда…

— Вот так и у нас с месье. Я попала в катастрофу и плохо спала, вот мы и подумали, что будет лучше, если я буду жить в отдельной комнате.

— Всегда, мадам? — прямо спросила мадам Бессе.

От этого вопроса Стефани поежилась.

— Все меняется. Может быть, не у вас или вашей семьи, но у большинства из нас. Я, в отличие от вас, не могу загадывать, что будет на следующей неделе или в следующем месяце. — Она бросила взгляд на часы. Эти золотые часики Макс подарил ей, когда они приехали в Кавайон, сказав, что теперь ей нужно будет знать время, самой составлять распорядок дня, не то, что в больнице. — Нам пора домой. Мосье должен звонить, а если меня не будет дома, он встревожится.

— Хорошо, мадам. — Снова плотно сжав губы, мадам Бессе приняла церемонный вид, с которым держалась раньше. — Если мадам хочет, чтобы я повела машину…

— Нет, я хочу сама поехать домой. К тому же мне надо учиться ездить задним ходом, не так ли? Не могу же я всю жизнь ездить только вперед.

Мадам Бессе слегка улыбнулась.

— Ваша правда, мадам.

— Тогда будете меня учить. Мадам Бессе, я за многое хочу сказать вам спасибо. — Стефани взяла мадам Бессе за руку и сжала, когда та попыталась ее отдернуть. — Но прежде всего за сегодняшний вечер. Я прекрасно провела время. И еще мне кажется, мы с вами подружились. Может быть, как-нибудь вы пригласите меня к себе на ферму. Мне бы хотелось на нее посмотреть. И познакомиться с вашей семьей.

— Если мадам пожелает…

— Ну я же только что сказала, — нетерпеливо бросила Стефани, встала и пошла за своим дождевиком. Хорошее настроение, которое было у нее только что, исчезло: сейчас в кафе были просто две женщины, огонь в камине затухал, на кухне гремела посуда, и пора было ехать домой.

На улице было уже темно. Они бегом бросились к машине на стоянке под длинными фонарными столбами. Дождь по-прежнему хлестал по лужам и отскакивал от веток деревьев. Стефани уселась за руль, думая что придется ехать в темноте, ехать под дождем, ехать задним ходом. Повернувшись к мадам Бессе, она хотела предложить, что, может, в конце концов…

Нет, подумала она. Эта женщина никогда не бывала дальше сотни миль от дома. Если она может вести машину, то смогу и я.

И вот, слушая указания мадам Бессе, Стефани включила передачу заднего хода, осторожно нажала на педаль газа и очень медленно отпустила сцепление. Глядя через плечо, она по кривой поехала назад, пока не оказалась перед колоннами въезда в аллею. Она посмотрела на мадам Бессе, та торжественно кивнула и повторила указания насчет первой, второй и третьей передач. Миновав ворота, Стефани свернула направо и выехала на центральную улицу.

В темноте, под проливным дождем свет фар освещал дорогу впереди лишь на несколько ярдов. Уличных фонарей не было, но она уверенно вела машину, ориентируясь по каменным стенам справа, которые привели к ограде и воротам ее дома. Миновав ворота, она остановилась перед дверью гаража, повернула ключ зажигания и глубоко вздохнула. Я сделала это и ни во что не врезалась. Может, и осталось несколько царапин, но я не разбила эту великолепную, великолепную машину.

Выбравшись из машины, они бегом бросились к дому. Мадам Бессе пошла на кухню, а Стефани осталась в гараже, стоя рядом со спортивной машиной Макса. На этой я тоже буду ездить, подумала она. И на его «рено». Или… а почему у меня не должно быть своей машины? Не могу же я спрашивать у него разрешения всякий раз, когда мне хочется съездить на рынок. Спрошу, как только он вернется.

Положив руку на сверкающую машину, она нежно, словно живую, погладила ее. Я буду ездить, встречаться с людьми, заходить в магазины, покупать себе вещи. Буду со всеми разговаривать. И тогда узнаю, где мое место. То место, которое будет меня устраивать. И тогда я не буду чувствовать себя такой потерянной.

Глава 8

Мадам Бессе куда-то уехала, и в светлой кухне остались Робер и Стефани. За окнами дул сильный мартовский ветер. Под весенним солнцем в саду пробивались из земли цветы и на деревьях появлялись крошечные почки. Ветви платанов, коротко обрезанные осенью, того и гляди начнут расти, лето в Провансе уже было готово вступить в свои права. Робер стоял у плиты, Стефани — рядом. Зачерпнув столовой ложкой из кастрюли, в которой, булькая, варился соус, он осторожно подул на нее.

— А теперь, Сабрина, посмотрим, что у нас получилось. — Он сделал маленький глоток. — Какая прелесть! Уму непостижимо, как несколько продуктов, слившись воедино, способны рождать такую величественную гармонию. Как жаль, что люди и правительства не могут научиться делать то же самое.

— Если это уму непостижимо, то как же можно этому научиться? — спросила Стефани.

Он усмехнулся.

— Тут вы поймали меня на слове. Им остается только молиться. Но это, похоже, не лучший способ решения проблем, стоящих перед миром.

— Робер, вы, должно быть, верите в силу молитвы.

— Да, конечно. Но я не верю, что молитва сама по себе, вложенные в нее сила и страсть способны привести к радикальным изменениям, в которых нуждается мир. Если люди хотят изменений к лучшему и воплощения своих желаний, они должны действовать. А теперь попробуйте-ка и скажите, можно ли сделать это еще вкуснее.

Взяв ложку, Стефани сделала глоток.

— Ах, как здорово! Хотя, пожалуй, пресновато на вкус?

— Хорошо. Очень хорошо. Какое удовольствие иметь дело с такой сообразительной ученицей! Добавим капельку лимонного сока. — Продолжая говорить, он нарезал лимон. — …а потом еще щепотку соли и перца.

— Робер, неужели вы никогда ничего не отмеряете? Всякий раз одно и то же: то немного сахару, то чуточку красного стручкового перца, то капельку лимонного сока, то несколько каперсов. Как я могу готовить по таким рецептам?

— А вы будете готовить не по рецептам! Вы будете творить, постигая, как различные части соотносятся между собой. Знаете, кулинария похожа на жизнь: вы же добиваетесь не постоянства и определенности, а стремитесь к разнообразию, изменениям, свободе. Без этого вы приготовите безвкусные блюда и проживете ограниченную, однообразную жизнь. На наших занятиях вы уже учитесь этому. По-моему, дорогая, в жизни вам часто приходилось готовить, возможно, это были не шедевры кулинарного искусства, а обычные, повседневные блюда, которые скорее всего были очень вкусными, потому что на кухне вы держитесь уверенно. Разве вы сами этого не чувствуете?

— Нет. Мне все здесь в диковинку. — Она взяла машинку для выжимания лимонов. — Вам пришлось рассказывать мне, как с ней обращаться. Я думала, что ножницы для домашней птицы — это ножницы, только особого вида, я не знала, как пользоваться специальным ножом, чтобы отделить мясо от костей, и… — Она запнулась. — Я даже не могла очистить картофелину, пока вы не показали, как нужно держать…

— Успокойтесь, успокойтесь, моя дорогая Сабрина. — Взяв у нее машинку, он обнял ее за плечи и нежно прижал к себе. — Знаю, вас все это страшно пугает и тревожит, но вы отлично справляетесь. Это всего лишь наш второй урок, а посмотрите, сколько вы всего узнали. Что же касается вашего прошлого, то не думаю, что вы можете приказать ему вернуться. По-своему, в свое время оно вернется. Вам надо набраться терпения. Не нужно лезть из кожи вон. Расслабьтесь и радуйтесь, что живете в этом великолепном доме, с людьми, которые заботятся о вас. — Он отстранился от нее так, что со стороны могло показаться, будто они одновременно сделали шаг в разные стороны. — Итак. Через два часа Макс будет здесь, а мы еще не кончили готовить ужин. Теперь, когда у нас есть соус для coquilles St. Jacques,[11] мы приготовим coq au vin,[12] a потом — marquis au chocolat[13] на десерт. Как вы понимаете, я питаюсь так не каждый день, иначе уже отрастил бы брюшко, и это надолго осталось бы у людей в памяти, хотя бы и Прованса. Но для небольшого торжества по случаю возвращения Макса и вашего второго урока кулинарии, прошедшего на редкость успешно, такое меню подойдет. Теперь, дорогая моя, мы сначала разбавим водой куриный бульон, и пока он будет вариться, займемся репчатым луком.

Я люблю Робера, подумала Стефани. Люблю мадам Бессе, люблю эту кухню в бело-красных тонах, где все так ярко блестит, люблю солнце после дождя, который лил целую неделю. На душе у нее было легко и весело, она порхала по кухне, что-то делала, обдумывала, творила. Ей только казалось непонятным и путало то, что у нее так резко может меняться настроение — вместо страха и подавленности вдруг приходит безудержная радость, а затем вновь ни с того ни с сего подступает депрессия. Вот как сейчас: она поразилась глубине своего невежества в том, что касается кухни, но, стоило Роберу успокоить ее, как ее охватило бурное веселье. Она почувствовала себя так же, как неделю назад, когда сидела за рулем машины мадам Бессе: она была живым, полноценным человеком, думающим о сегодняшнем дне, а не о безвозвратно потерянном прошлом.

Она следила за уверенными, ловкими руками Робера — ни одного лишнего движения — и пыталась подражать ему. Продолжая готовить, он описывал каждый свой шаг и даже посвящал ее в историю тех продуктов и специй, которыми они пользовались, рассказывая разные смешные истории про них.

— Знаете, как у Льюиса Кэрролла в «Алисе в стране чудес»: морж говорит, что буханка хлеба, перец и уксус…

— «Алиса в стране чудес»? А что это? Повесть? О говорящем морже? Как странно! Она у вас есть? Я бы хотела почитать.

Робер задвинул блюдо, накрытое крышкой, в духовку и немного помедлил, прежде чем повернулся и ответил ей. Его переполняло чувство жалости к этой женщине, которая так ослепительно красива, так полна жизни и любознательности, у которой такой живой и пытливый ум… но которому не за что ухватиться, кроме того, что происходит здесь и сейчас. Как же мы спешим принять прошлое за нечто само собой разумеющееся, подумал он: мы не отдаем себе в этом отчета, глядя на вчерашнее с высоты прожитого, и переносимся назад на неделю, на месяцы, может быть, даже на целые годы, чтобы выудить из них воспоминания, дающие нам уверенность, определяющие наше место в мире и закладывающие основу на завтра. Каково же человеку проснуться и обнаружить, что ухватиться не за что, что у него нет ничего, даже имени? У меня это просто в голове не укладывается; похоже, это сродни смерти.

Но эта прекрасная женщина не умерла: она молода, полна сил и энергии, пытается вновь обрести вкус к жизни. С нашей помощью, подумалось Роберу. Всем нам нужно быть очень добрыми и очень внимательными к ней; ведь от нас зависят все ее дни в настоящем, которые станут ее вчерашним, ее прошлым, зависит та основа, на которой она строит свое будущее. Мы можем дать ей ощущение безопасности и время для того, чтобы она стала новой Сабриной Лакост. Мы можем дать ей любовь. И если мы неуклонно будем следовать этой цели, она с присущим ей изяществом и вкусом вновь обретет себя, даже если прошлое никогда и не вернется к ней.

Все эти мысли молниеносно промелькнули у него в уме, и он заговорил, не успев повернуться к ней от духовки.

— По-моему, у меня есть экземпляр «Алисы». Я поищу. Это мудрая сказка, сочиненная одним английским математиком, который хорошо разбирался в человеческих слабостях, в том числе и в своих собственных. Если у вас после чтения возникнут вопросы, обращайтесь ко мне. Или к Максу, конечно. А теперь, дорогая, у нас уже все готово, я приберу на кухне, а вы пока переоденьтесь во что-нибудь нарядное. И как только Макс приедет, мы перейдем в библиотеку и там выпьем.

— Завтра мадам Бессе все уберет.

Он улыбнулся.

— Не сомневаюсь. Но я вторгся в ее владения, на кухню, и единственный способ сделать так, чтобы наша следующая встреча была приятной, — это оставить здесь все, как было. По возможности даже лучше, хотя с мадам Бессе мне тягаться сложно. Так что идите и приводите себя в порядок. Макс сказал, что будет в шесть, а он всегда точен.

— Вам он нравится, правда? — спросила Стефани. Ей не хотелось уходить.

— Очень. Он — человек своего слова.

— А вы знаете… — Она запнулась. — А вы знаете, чем он занят во время командировок?

— Мне он говорит, что занимается экспортом сельскохозяйственного и строительного оборудования.

— Вы в это верите?

— У меня нет оснований не верить. А вы?

— Не знаю. Он никого не подпускает близко к себе, я никогда не могу понять, о чем он думает.

— Он любит вас. Вы это знаете.

Стефани помолчала, помедлила секунду и сказала:

— По-моему, на самом деле вы не верите ему, когда он говорит, чем занимается.

— Сабрина, я не могу считать своего друга лжецом.

— Но вы же сказали: «Мне он говорит, что занимается экспортом оборудования».

— Ага! У вас острый ум, вы способны улавливать нюансы. Что ж, он в самом деле так мне говорит, и я не ставлю его слова под сомнение, но, по-моему, Макс — не тот человек, которого это могло бы устроить, поэтому мне кажется возможным, даже вероятным, что он занимается также и другими делами, которые привлекают его больше, чем строительное оборудование.

— Он говорил, что помогает деньгами вам и другим священникам по всему миру.

— Так оно и есть. У нас есть часть программ, которые для нас очень важны, и Макс помогает их финансировать. В сущности, я очень завишу от него из-за денег, которые он вносит. Речь идет о значительных суммах.

— Вы говорите о программах в области образования и профессиональной подготовки.

— Да, они рассчитаны на молодых и включают также поиск для них жилья, оказание помощи, чтобы они, в свою очередь, помогали родителям, младшим братьям и сестрам, прививали им навыки участия в политической жизни, если таковая существует.

— Если таковая существует?

— Во многих странах есть только диктаторские режимы.

— Значит, в случае с этими странами вы не даете им навыков политической деятельности?

— Нет, даем, но иначе. Сабрина, дорогая, если вы не приведете себя в порядок, Макс примет вас за шеф-повара, а не за хозяйку этого дома, а то и вовсе перепутает с мадам Бессе.

— Хорошо, сейчас иду, но я задала вам еще не все вопросы. По-моему, говоря о пище и кулинарии, вы объясняете все до мелочей, но стоит мне начать спрашивать о вас самом, как вы начинаете отвечать очень уклончиво.

— Ну идите же, — мягко попросил Робер. — День выдался на славу, мы вдоволь позанимались.

— О! — У Стефани вырвался жест разочарования. — Вы с Максом иногда такие скрытные.

Но, принимая ванну, она выбросила Робера из головы и стала думать о Максе. Его не было уже восемь дней, и дом с каждым днем становился все молчаливее. Что ж, я привыкла к нему, подумала Стефани, выходя из ванны и протягивая руку к банному полотенцу. Он — крупный мужчина и занимает много места. К тому же с ним интересно поговорить.

Она надела шелковый свитер цвета слоновой кости и широкие шелковые брюки в тон, которые Макс купил как-то раз в одном магазинчике в Эксан-Провансе, когда она лежала в больнице. Она надела эти вещи впервые, и ощущение от прикосновения прохладной, облегающей фигуру мягкой ткани свитера и свободно струящихся брюк было таким приятным, что она закружилась на месте от удовольствия. Очень сексуальные вещи, подумала она, застегивая на шее золотое ожерелье, которое Макс подарил ей перед самым отъездом в Марсель. Очень сексуальные вещи, а там — понимай как знаешь.

Она расчесала гребнем отрастающие волосы. Макс несколько раз упоминал о том, какие роскошные у нее были волосы, после того как Сабрина спросила у него об этом, и она поняла, что ему будет приятно, если у нее будут длинные волосы, но отращивала их не потому. Ей хотелось увидеть себя такой, какой она была прежде, такой, какую она не то что почувствовать — представить и то не могла.

Приподняв часть волос, она посмотрела в зеркало на свой лоб. Шрам был длинный, но уже зарубцевался, не слишком бросался в глаза и становился все бледнее; врач говорил, что через несколько месяцев он станет серебристым, а потом почти исчезнет. Щеки, шея и кожа вокруг глаз по-прежнему были в порезах, но с каждой неделей они постепенно бледнели; сейчас на расстоянии они были едва заметны. Довольно скоро вид у меня будет отличный, подумала Стефани, обувая шелковые туфли цвета слоновой кости. Врачи постарались: заштопали с ног до головы. Единственное, чего не будет хватать, — это меня самой.

Посмотрев на свое отражение в зеркале, она поняла, что выглядит просто великолепно, а одежда самым выгодным образом подчеркивает ее изящную фигуру. Взяв массивный золотой ремень из переплетенных колец, она продела его в петли брюк. Застежка спереди была сделана в форме грозди жемчужин с замысловатым узором.

— Потрясающе, — вслух сказала она и, бросив взгляд в зеркало, увидела, как зрачки у нее расширились от удивления. — Потрясающе. Где же я была, когда мне все говорили «потрясающе»?

По окну снаружи скользнул яркий свет фар; она услышала, как остановилась машина и хлопнула дверца. Я подумаю об этом позже, мелькнула мысль. Макс уже здесь. Выбежав из комнаты, она прошла через фойе. Входная дверь открылась, и вошел он. Не успела дверь захлопнуться, как он уже обнимал ее.

— Слишком долго меня не было, — сказал он, целуя ее. — Да, слишком долго меня не было рядом с тобой.

Тело Стефани, казалось, очнулось. Внутри у нее словно вспыхивали язычки пламени и внезапно жарко разгорались, озаряя все вокруг, бушевал огонь, и, крепко обхватив Макса за плечи, она радостно потянулась навстречу его мощным рукам, чувствуя, как растворяется в нем, сгорая от желания.

— Господи, — пробормотал он и подхватил ее на руки. — Ты вернулась ко мне, моя ненаглядная Сабрина…

Нежно обнимая Стефани, уткнувшуюся ему в шею, он повернул к лестнице. В этот момент из кухни послышался слабый звук — кастрюлю накрыли крышкой и захлопнули дверцу духовки. Стефани невольно вскинула голову и отстранилась.

— Ой, Макс, я совсем забыла! Постой. На кухне Робер…

— Черт с ним!

— Нет, ты не понимаешь. Мы с ним приготовили ужин. Он нас ждет.

— Подождет.

— Нет! — Она прилагала отчаянные усилия, чтобы выпрямиться.

Он выпустил ее.

— Чего же ты тогда хочешь, черт побери?

— Мы с Робером приготовили ужин. Он очень необычный, Роберу очень хотелось приготовить по случаю твоего возвращения домой что-то особенное, и мне хочется, чтобы мы поужинали все вместе. А потом, когда Робер уйдет…

— Ужин. Какой-то несчастный ужин настолько важен, черт побери, что ты предпочитаешь его…

— Не говори так! — Она так хотела его, что начала дрожать, но рассердилась из-за того, что он столь пренебрежительно обходится с Робером. — Это важно для Робера, он — лучший друг, который у нас есть, и мы не должны вынуждать его, словно он слуга, сидеть на кухне. После того, как он целый день учил меня, готовил ужин для тебя и рассказывал мне, как ты ему нравишься. Ужин займет часа два-три, и если ты не можешь потерпеть, значит, мы не ляжем с тобой спать вообще.

Макс стоял у нижней ступеньки лестницы и, прищурившись, смотрел на нее. Стефани выдержала его взгляд. Секунду помедлив, он улыбнулся и поднес ее руку к губам.

— Моя вспыльчивая Сабрина! Ты вернулась ко мне. Что произошло за эту неделю такого, от чего ты очнулась?

Значит, я была такой и раньше, подумала Стефани. Не давала никому спуску, говорила то, что думала, даже если это могло кому-то не понравиться. Я рада. Все эти месяцы я ненавидела себя за беспомощность.

— Я научилась водить машину, — сказала она, повернув свою ладонь в руке Макса так, что их пальцы переплелись, и повела его на кухню.

Весь ужин он наблюдал за ней. На первых порах он больше молчал, пока Робер говорил о том, что произошло в Кавайоне за время его отсутствия, но после того как подали суп, сам разговорился, расхваливая еду и тех кудесников, которые ее приготовили, восхищаясь выбранными винами, непринужденно и забавно рассказывая о Марселе. Раз он упомянул о представителе торговой фирмы из Гватемалы по имени Карлос Фигерос, с которым там познакомился. Стефани показалось, что, когда Макс заговорил о нем, они с Робером быстро переглянулись, но сказать наверняка она не могла. Больше всего она была поглощена тем, как Макс смотрел не нее, не сводя глаз с ее лица все два с лишним часа, пока продолжался ужин.

Потом Робер ушел, пообещав вернуться через два дня и дать очередной урок кулинарии. Едва успел Макс запереть входную дверь, как Стефани оказалась в его объятиях. Впервые они вместе поднялись по лестнице к нему в спальню.

Он стянул с нее свитер через голову, лаская при этом ее грудь, затем стал возиться с застежкой золотого ремня, украшенного жемчугом.

— Черт побери, зачем ты надела этот… — пробормотал он, и у Стефани вырвался нервный смешок.

— Может быть, мне нужен был пояс целомудрия. — Она ощутила, как ее охватывает паника. Я даже не знаю, что делать, даже не уверена, что хочу этого. Но тут, наклонившись, он прижался губами к ее груди, и у нее вырвался судорожный вздох. Расстегнув ремень, она сняла брюки и, широко раскрыв глаза, уставилась невидящим взором на противоположную стену, пока он не раздел ее. Она старалась не смотреть на него, слышала, как он раздевается сам. Потом он привлек ее к себе, и она невольно вздрогнула, почувствовав прикосновение его тела к своей коже. Ее груди были плотно прижаты к его груди, заросшей густыми волосами, его сильные руки ласкали и ощупывали спину, ягодицы, талию, бедра так, как гончар мнет глину, придавая ей нужную форму. Наконец, в тишине, раздался ее протяжный вздох. Она не помнила, чтобы ей приходилось заниматься с ним любовью в прошлом, но руки у него были настойчивые, и ее жаркое, податливое тело потянулось навстречу ему. Оно само знало, что делать.

На рассвете они оба облачились в его шелковые халаты, причем Стефани пришлось закатать рукава до самых локтей. Они спустились по лестнице и позавтракали остатками ужина — холодной курицей в винном соусе и ломтиками шоколадного рулета, а на десерт выпили бутылку бургундского.

— Изумительно вкусный ужин сейчас вкусен вдвойне, — сказал Макс. — Я в долгу перед Робером, и в еще большем долгу перед тобой. С двадцать четвертого октября я еще ни разу не был так голоден и так удовлетворен.

— А что случилось двадцать четвертого октября? — машинально поинтересовалась Стефани. Ее охватила слабость, она еще не совсем пришла в себя после прошлой ночи. Вспоминая свои ощущения, она удивилась: она всем существом чувствовала каждую секунду ночи, словно ни у нее, ни у Макса никогда не было прошлого и теперь, наконец, они сравнялись во всем.

— Ничего. Я оговорился.

— Нет, не оговорился. В тот день произошло что-то особенное. Расскажи мне, что это было.

— Потом.

— Макс!

— Ну хорошо! В тот день взорвалась яхта. С тех самых пор я не был уверен, что мы с тобой снова обретем друг друга, потому и не чувствовал себя удовлетворенным. До вчерашнего вечера. Вот что я хотел сказать.

— Но ты же никогда не рассказывал мне, что там произошло. Всякий раз, когда я спрашиваю об этом, ты откладываешь на потом.

— Торопиться ни к чему, ты можешь разволноваться, если я стану рассказывать тебе подробности. Так или иначе, сейчас не время для этой истории. Извини, что я вообще о ней упомянул. Лучше ты мне что-нибудь расскажи. Расскажи, что ты имела в виду, когда сказала, что научилась водить машину. Это, наверное, шутка, но тогда я не пойму, что тут смешного.

— Я не шутила. Это мадам Бессе научила меня водить машину.

— Мадам… — Он нахмурился. — Я же говорил, что сам буду учить тебя водить, когда настанет подходящее время.

— Что ж, такое время настало, а ты был в отъезде. — Сквозь сладость в ее голосе послышалось легкое раздражение. — Макс, я же не ребенок и не пленница. Или это не так? Ты что, собираешься всю жизнь держать меня взаперти?

— Конечно нет, не говори глупости. Просто я хотел подождать, когда ты поправишься и окрепнешь.

— По меньшей мере месяц прошел с тех пор, как я поправилась и окрепла.

— Но у тебя до сих пор бывают головные боли, ты часто впадаешь в депрессию…

— А когда я еду на машине, то чувствую себя лучше. Тогда я чувствую себя просто прекрасно.

Помедлив минуту, он пожал плечами.

— И где же ты ездила?

— Только здесь, больше нигде. Два раза. В первый раз был проливной дождь, а во второй — голубое небо, легкие облака, кругом летали птицы, и у меня было такое чувство, что я летаю вместе с ними. Это было просто замечательно, мне очень понравилось. Я даже останавливаться не хотела. Мне хотелось поехать в Кавайон, но мадам Бессе посчитала, что будет лучше, если мы дождемся тебя.

— Судя по тому, что ты мне рассказывала вчера вечером, это первая разумная мысль, пришедшая ей в голову. Нужно будет уволить ее, у нее не было никакого права.

— Макс, ты не уволишь ее! Она взялась меня учить, потому что я сама настояла, к тому же мне она нравится и я хочу, чтобы она жила здесь. Да я и не знаю, что бы мы делали без нее.

Выдержав долгую паузу, он посмотрел на нее.

— Что ж, на этот раз пусть остается. Но пойми, Сабрина, я не потерплю, чтобы слуги нарушали правила, установленные мной в собственном доме. Я даю указания, предварительно хорошо все взвесив, и рассчитываю, что каждый понимает, что их надлежит беспрекословно и четко выполнять.

— Каждый? — Стефани откинулась на спинку стула, отодвигаясь подальше от него. — Ты говоришь не только о слугах, но и обо мне тоже, не так ли? Я должна беспрекословно выполнять все твои указания у тебя дома. Но разве это и не мой дом тоже?

— Конечно твой. Он у нас общий, как и общая жизнь, которая доставляет и тебе, и мне удовлетворение и огромное удовольствие. Но ты не знаешь окружающего мира, Сабрина, ты не понимаешь, что тебе все придется постигать заново. А пока ты на моем попечении, будешь слушаться меня и позволять мне вести тебя по жизни. Боже милостивый, знаешь ли ты, как я волновался, когда ты лежала в больнице, думал, что без меня, когда за тобой некому присмотреть, ты вдруг умрешь? Сама судьба вверила тебя мне, Сабрина, и я сам буду решать, как защитить тебя так, чтобы ничто тебе не повредило.

Она была поражена, чуть ли не ошеломлена тем, с каким жаром он произнес эти слова.

— А в жизни мне нужен порядок, — продолжал он. — Дом для меня — пристанище, да и для тебя тоже. Я обещаю, что позабочусь о тебе, ты никогда ни в чем не будешь знать отказа. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты была довольна и счастлива, обещаю. Но ты не должна перечить мне, Сабрина, я уже давно живу по своим собственным правилам, я никогда ни с кем не жил, кроме тебя, и меня нисколько не привлекает перспектива привыкать жить в хаосе.

— Я же только училась водить машину. При чем здесь хаос?

— Ни при чем. Конечно, ты права. Я преувеличиваю. Но я не потерплю посягательства на власть.

— На твою власть.

— Дорогая, не можешь же ты думать, что я смог бы покориться чьей-нибудь власти! Что же до твоей поездки на машине, то разве так уж сложно было подождать недельку-другую? Если бы ты меня попросила, я бы с удовольствием научил тебя водить. Вообще-то, я с нетерпением этого ждал.

Стефани молчала. Приподнятое настроение после поездки на машине, не покидавшее ее целую неделю, удовольствие, которое она испытала от того, что возразила Максу насчет ужина вместе с Робером, чувственные наслаждения предыдущей ночи — все это ушло. Она ощутила себя такой же беспомощной, уязвимой и одинокой, как в больнице и в первые недели дома.

Я сам буду решать, как защитить тебя так, чтобы ничто тебе не повредило.

Я уже давно живу по своим собственным правилам.

Я не потерплю посягательства на власть.

Покорно сложив руки на коленях, она посмотрела на них. Если тебя что-то не устраивает, можешь отправляться на все четыре стороны — это единственное, чего он не сказал.

Но куда же я пойду? Я ничего не знаю. У меня нет денег. Нет другого дома. Нет никого, кроме Макса, кто мог бы заботиться обо мне.

К горлу подкатил комок, и она закрыла глаза, не давая воли слезам. Никого, кроме Макса. Есть Робер, она очень нравится ему, но у него своя жизнь, а в ней — свои ограничения. Есть еще мадам Бессе, но у нее муж, семья, ферма, она знает, что принято, а что — нет, а если женщина, которой она обязана работой, переберется к ней жить, пусть даже на время, то совершенно ясно, что так не принято.

Пауза затягивалась. Макс не хотел нарушать ее, а Стефани не могла. Светало, и она видела, как все на кухне постепенно оживает. Но отчетливее всего она видела то, что одинока рядом с мужчиной, которого едва знает, в маленьком городке, затерянном среди полей и холмов Южной Франции, что у нее нет ничего своего, даже имени. У нее было только то, что давал ей Макс. Где-то в окружающем мире жили люди, знавшие ее, терявшиеся в догадках, что с ней стряслось, но она потеряла их. Она не была связана ни с кем, кроме Макса. У нее не было никого из близких людей, кроме Макса. Она была потеряна для всех, даже для самой себя, кроме Макса.

— Дорогая, — наконец сказал он и взял ее руки в свои. — Мы будем теперь вместе и везде еще побываем. Ты узнаешь столько всего, что будет казаться, что ты ничего не забыла. Ты никогда не будешь чувствовать себя ни в чем обделенной. А теперь пойдем. Перенесем твои вещи ко мне в спальню.

Она вышла следом за ним. Тонкая шелковая ткань его халата мягко коснулась ее щеки. Я принадлежу ему, подумала она и содрогнулась.

Зайдя в ее комнату, Макс достал одежду из платяного шкафа и разложил на кровати. Парфюмерные принадлежности он сунул в одну коробку, туфли — в другую, нижнее белье и свитеры — в третью.

— За остальным придем еще раз. — Стефани раскинула руки, он положил на них одежду и поднял с пола две коробки. — Сама реши, куда все это положить. Я купил тебе еще один гардероб и комод.

Удивленная, она остановилась на середине лестницы и, обернувшись, посмотрела на него.

— Я их не видела.

— Я поставил их в гардеробной. Если хочешь, чтобы они стояли в спальне, перенесем туда.

В следующий раз, перенося оставшиеся вещи, Макс остановился у широкой арки над входом в гостиную. Было уже совсем светло, и он впервые увидел ее.

— Что ты тут сделала?

Идя за ним следом, Стефани резко остановилась.

— Я кое-что переставила.

— Оно и видно. — Опустив коробку на пол, он двинулся вперед. Стефани наблюдала за ним, стоя в дверях. Он принялся бродить по комнате, изучая расстановку мебели, ламп и ваз для фруктов, расположение небольших скульптур, расставленных группами, картин и расписных ковров, словно никогда раньше их не видел. Закончив осмотр, он вернулся на середину комнаты.

— Зачем ты это сделала?

— Раньше все это стояло как-то не так.

— А что было не так?

— Мне кажется, не было гармонии.

— С чего ты взяла?

— Не знаю. Просто мне так показалось.

— Показалось? Что, вот так, ни с того ни с сего взяла и решила, что комнате не хватает гармонии?

— Не решила. Почувствовала. Я поняла это. И поняла, что могу сделать ее лучше. Мне захотелось сменить кое-что из мебели, но я обошлась тем, что здесь было, и еще пару вещей нашла на чердаке.

— С чего ты взяла, что можешь сделать ее лучше?

— Не знаю! Просто мне так показалось!

— И только?

— Ой! — У нее перехватило дыхание. — Ты думаешь, я уже делала это раньше. Думаешь, я знала, что делала это уверенно, потому что раньше это было моей профессией? Но ты же говорил, что я никогда не рассказывала о своей профессии. Я когда-нибудь заводила разговоры об оформлении интерьера?

— Нет, — без обиняков ответил он. — Да у меня и нет оснований считать, что это было твоей профессией. Это могло быть твоим хобби, но узнать наверняка, так это или нет, мы сейчас не можем. Подождем и посмотрим, что еще вызовет у тебя такое же вдохновение. Когда вы готовили ужин вместе с Робером, ты ничего подобного не заметила?

— По его словам выходит, что я много времени проводила на кухне.

— Это легко предположить для большинства женщин. А где ты взяла этот ковер, что лежит перед камином?

— На чердаке. Мы поднимались туда вместе с мадам Бессе. По-моему, смотрится очень даже красиво — он крепко соткан и расцветка… — Она не договорила.

— Почему ты не дождалась меня, чтобы спросить, можно ли это сделать?

Стефани ощутила прилив гнева. Она приложила столько усилий, чтобы сделать эту комнату красивой, и знала, что это ей удалось. А он не только не поблагодарил ее, но даже не захотел признать, что она действительно стала лучше выглядеть. Вместо этого он устроил ей допрос и обращается с ней, как с простой служанкой. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты была довольна и счастлива, обещаю. Что ж, черт побери, ему еще многому предстоит научиться, подумала она и огрызнулась:

— Тогда сделай все, как раньше.

— Нет, — задумчиво ответил он. — Не буду, пожалуй. Здесь и в самом деле гораздо лучше, приятнее, чем было прежде. По правде сказать, просто превосходно. У тебя великолепный вкус. Спасибо, дорогая моя. Надеюсь, ты подумаешь об остальных комнатах, не дожидаясь, пока я снова уеду.

Гнев Стефани испарился. Черт бы его побрал, подумала она. Интересно, мелькнула мысль, удалось ли ей в чем-либо взять верх над ним, прежде чем она лишилась памяти. Но они ведь были знакомы всего несколько дней. Тогда я его еще не знала, да и теперь не знаю. Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем я пойму, что он за человек.

Ожидая ответа, он смотрел на нее.

— Конечно. С удовольствием, — ответила она и стала подниматься по лестнице за ним следом.

На переезд в его спальню ушло всего полчаса. Ее одежду Макс повесил в одном из платяных шкафов в комнате для переодевания и в новом гардеробе, Стефани разложила свитеры и шелковое белье в новом комоде и поставила шкатулку с драгоценностями и парфюмерными принадлежностями на туалетный столик. Макс тем временем поменял сгоревшую лампочку в светильнике на одной из тумбочек.

— Макс, — спросила Стефани, складывая свои книга стопкой рядом с лампой, — у нас есть «Алиса в стране чудес»?

— Понятия не имею. Я не читаю сказок. А почему ты спросила?

— Робер о ней говорил. Хотелось бы почитать.

— Если у нас нет этой книги, купим.

Стефани зевнула. Вдруг веки сделались такими тяжелыми, что она с трудом поднимала их.

— По-моему, пора ложиться спать. — Она с любопытством посмотрела на него. — Ты что, даже не устал?

— Нет, мне не раз приходилось бодрствовать ночью. Ты ложись, а я еще посижу внизу, у себя в кабинете.

Стефани так и подмывало спросить «А зачем бодрствовать?», но ей слишком хотелось спать, тело просило покоя, ноги, руки, шея, веки — все обмякло и перестало ее слушаться. Она легла на кровать Макса — нет, это ведь и моя кровать тоже, — почувствовала, как он накрывает ее стеганым одеялом, и мгновенно уснула.

Макс постоял над ней, глядя на ее красоту. Она удивляла его всякий раз, когда он приходил к ней, спящей, из другой комнаты. Его лицо омрачилось, когда он всмотрелся в небольшие шрамы на щеках и в большой шрам на лбу под волосами. Все, от чего она становилось менее красивой, неизменно приводило его в ярость. Он смотрел на ее красоту как на искусство, а он коллекционировал искусство. Он изучал искусство всю жизнь, у него были знакомые по всему миру, с которыми он мог общаться на особом жаргоне тех, кто хорошо разбирается в искусстве и может себе позволить приобрести величайшие произведения прошлого и настоящего.

К тому же на протяжении двух десятков лет, до октября прошлого года, искусство было его бизнесом. Он был, пожалуй, самым удачливым в мире контрабандистом. С помощью своих подручных он организовал в Центральной и Южной Америке, на Ближнем и Дальнем Востоке кражи из музеев, гробниц и древних храмов. Иной раз целые части храмов разбирались для вывоза их из страны. Контрабандным путем сокровища искусства попадали из этих стран в Европу и Америку, где их уже поджидали коллекционеры, готовые заплатить бешеные деньги. Дела у него шли на редкость удачно, потому что он был отнюдь не только бизнесменом: подобно клиентам, он знал истинную ценность того, что приобретал, и они частенько являлись к нему за советом, как собрать полную коллекцию или продать что-то такое, что им уже наскучило.

Теперь, глядя на женщину, лежавшую в его постели, он ощутил ярость, сродни тому чувству, которое испытал бы, если бы одно из уникальных произведений искусства оказалось повреждено — не сильно, но достаточно серьезно, чтобы бросить тень на его совершенство и принизить его ценность в глазах любого, кто мог бы этим заинтересоваться.

И все же у него был повод для известного удовлетворения: шрамы на лице и потеря памяти сделали ее менее совершенной и, значит, более зависимой от него. А ему нужно было, чтобы она от него зависела. За прошедшие месяцы его любовь к ней перешла во всепоглощающую страсть; где бы он ни бывал, что бы ни делал, желание снедало его, и за эту ночь он понял, что должен обладать ею полностью и постоянно и видеть, что она пылает к нему такой же страстью, как он к ней.

Он был уверен, что это придет, она уже начала привязываться к нему. Поэтому, когда она выспалась и пришла к нему в кабинет, он встал и уверенно обнял ее. Но он был поражен и разъярен тем, что она инстинктивно отстранилась. Он сильнее сжал ее в своих объятиях.

— Ну?

Стефани заметила жесткое, холодное выражение его глаз и обмякла всем телом. Она была покорна в его объятиях.

— Не знаю. Просто я… удивлена.

— Удивлена тем, что муж обнимает тебя в доме, где вы делите ложе после ночи любви?

Она промолчала. Он истолковал ее поведение так, что оно стало выглядеть глупо, но что-то в его манере, в том, как он привлек ее к себе, словно у него есть право…

А разве у него нет такого права? Она вышла за него замуж. Она живет с ним. Они всю ночь любили друг друга.

— Ну? — сурово повторил он.

— Не знаю. — Она отошла от него, а он не попытался вновь ее удержать. — Я не знаю тебя! — вырвалось у нее. — Ты не подпускаешь меня близко к себе, я не знаю, что у тебя на душе.

Он вскинул брови.

— Что ты хотела бы знать?

— Ах… так много всего! Чего ты на самом деле хочешь, что тебя тревожит, что делает тебя счастливым, чего ты боишься.

— А ты сама боишься? Тебя что, это тревожит?

— Нет, с какой стати? Да и чего мне бояться? Взрыва на яхте. Но ты же не хочешь мне о нем рассказывать. Как не станешь рассказывать обо всем, что про меня знаешь…

— С чего ты взяла, что я не рассказал тебе все, что про тебя знаю?

— Не знаю. Чувствую.

— Точно так же, как почувствовала, что в гостиной недостает гармонии?

Он улыбался, но у Стефани лицо было мрачным.

— Да. Совершенно верно. В отношениях между нами тоже недостает гармонии, и этому должна быть причина. Есть и другие вещи, о которых я хочу знать. По-моему, ты что-то скрываешь, и я хочу знать, что именно и почему. Я хочу знать — может быть, ты не настолько уверен в себе, как кажешься, ты обеспокоен тем, что не всегда способен контролировать, как вокруг тебя складываются дела и что с тобой происходит.

— Я ничего не боюсь, меня ничто не беспокоит, я ничего не скрываю, — ровным тоном произнес он. — Ты знаешь про меня столько же, сколько любой другой, может быть, даже больше. Я не выставляю напоказ свои чувства, как Робер, и тебе придется с этим примириться. А теперь хватит, я не трачу время попусту, предаваясь бесплодным размышлениям о том, что движет людьми. Чем бы ты хотела сегодня заняться?

Она подумала, что, может, стоит снова попытаться заставить его понять, как для нее это важно, что до тех пор, пока она будет чувствовать, что от нее что-то скрывают, пока будет чувствовать, что в их отношениях нет гармонии, она не сможет его полюбить. Потом, сделав еле заметный покорный жест рукой, она отказалась от этой мысли. Позже, подумала она, как думала, похоже, довольно часто, когда дело касалось Макса. Позже она заставит его понять и тогда, возможно, полюбит.

— Может быть, съездим куда-нибудь? — спросила она. — Ну, скажем, в Кавайон? Там можно будет пообедать, я посмотрела бы город, а то я его еще не видела.

— Как скажешь. Подожди несколько минут, я сейчас закончу.

Подойдя к письменному столу, он принялся рыться в бумагах, разложенных на большом листе промокательной бумаги. Стефани минуту наблюдала за ним, пытаясь догадаться по выражению лица, сердит он или нет, но у него был на редкость сосредоточенный вид, и, немного помедлив, она вышла из кабинета и направилась на кухню. Нахмурившись, мадам Бессе один за другим открывала и закрывала шкафчики.

— Что-нибудь не так? — спросила Стефани.

— Нет, мадам, хотя я и боялась этого. Все лежит там, где положено, ничего не разбито. Я очень довольна.

— Я рада, что вы довольны, — серьезно ответила Стефани. — Нам не хотелось, чтобы вы думали, будто мы вторглись к вам на кухню.

— Вторгается армия, мадам. А два человека могут только переставить предметы с место на место. У меня самой такое ощущение, будто меня взяли и переставили. Как вы считаете, это часто будет повторяться?

— Настолько часто, насколько это будет возможно, — ответила Стефани более резким тоном, чем намеревалась. Каждый хочет чем-нибудь командовать: мадам Бессе хочет командовать на кухне, Робер хочет командовать в школе, которой руководит, и на этих кулинарных уроках, Макс хочет командовать ею и всем домом. Мне тоже следует чем-нибудь командовать, подумала она. Только я не знаю — чем. Если я на самом деле что-то умела делать, если в прошлом имела профессию и зарабатывала себе на жизнь, то разве она бы снова не напомнила о себе? Хотя бы намеками?

Что ж, может быть, один такой намек уже был. Я заново обставила комнату, и Макс сказал, что у меня хороший вкус. Нет, великолепный вкус, так он сказал. Это могло бы быть твоим хобби. Даже если бы это было всего лишь хобби, я все равно совершенно точно знаю, как все должно выглядеть. А гостиная стала выглядеть именно так, как мне хотелось, и я была так счастлива, когда привела ее в порядок…

Может быть, надо устроиться на работу. Я могла бы помогать людям делать свои дома красивее. Пожалуй, я даже не буду брать с них деньги и стану заниматься этим просто потому, что это приносит мне счастье. А еще потому, что это даст мне другое имя — художник по интерьеру, даст возможность почувствовать себя личностью. И тогда я буду знать, что собой представляю.

Может быть, если я буду тогда кем-то командовать, то прежде всего собой.

Она поймала на себе хмурый взгляд мадам Бессе.

— Извините меня, мягко сказала она. — Я хотела сказать, что рада брать уроки у отца Шалона, — помните, я рассказывала вам, что он раньше был шеф-поваром ресторана с тремя звездочками, — и, надеюсь, он будет частенько к нам заходить и давать мне уроки.

— Я его знаю, мадам, ресторан «У Шалона» был повсюду известен. Люди здорово огорчились, когда его не стало. Никому другому я бы не позволила находиться у меня на кухне.

«Ах, неужели?» — подумала Стефани. Это ведь мой дом, моя кухня, и я сама решаю, кто здесь должен находиться. Сегодня я спасла тебя от увольнения.

Тут она услышала шаги Макса, доносившиеся с галереи, и решила, что спорить ни к чему. Они с мадам Бессе, пожалуй, смогут ужиться без особого труда, обходя сложные вопросы, делая так, чтобы все само становилось на свои места, словно по указанию со стороны, и всячески стараясь не касаться вопроса о том, кто на самом деле принимает решения в доме.

Интересно, другие люди поступают так же или нет, подумала она, но тут подошел Макс, и они направились в гараж.

— Если сможете, купите муки, она понадобиться сегодня вечером, — крикнула им вслед мадам Бессе. — Я думала, у меня ее достаточно, но для пирога и для хлеба…

Макс захлопнул дверь, и ее голос смолк.

— Нам что, нужно покупать муку для нашего шеф-повара?

— Ах, разумеется! — ответила Стефани. — Сегодня вечером она должна блистать, чтобы превзойти Робера. По-моему, нас ждет ужин, который запомнится надолго.

— Соревнование за лучшую гусиную печенку. — Макс открыл дверцу автомобиля со стороны водительского места. — Ладно, давай посмотрим, что ты умеешь.

Стефани села за руль и тут же застыла как вкопанная. Она чувствовала, как Макс смотрит на ее лицо и руки, и не могла вспомнить, с чего начинать.

— Ключ зажигания, — сказал он.

— Знаю, — холодно ответила она, а потом все вспомнилось, и она почувствовала, что все в порядке. Она завела машину, плавно вывела ее задним ходом на улицу и, миновав ворота, выехала на улицу.

— Но я не знаю, как ехать в Кавайон.

— Сразу за столбами ворот поворачивай направо и спускайся с холма по дороге. — Разговор его забавлял, и Стефани поймала себя на том, что изо всех сил вцепилась в руль и стиснула зубы. Вид у меня, наверное, как у рыцаря, который горит желанием взобраться на крепостной вал, подумала она. На душе у меня будет спокойнее, если представить, что сбоку сидит мадам Бессе. У нее вырвался короткий смешок.

— Ты что? — спросил Макс.

— Я попыталась представить мадам Бессе сидящей на твоем месте, но моему воображению это оказалось не под силу.

Он усмехнулся.

— Приятно слышать.

Обменявшись с ним несколькими фразами, она расслабилась. Теперь ее руки свободнее лежали на руле, и она позволила себе посмотреть на пейзаж. Она бросала взгляды влево и вправо, жадно все рассматривая. Ведь она видела это лишь раз, да и то мельком, когда Макс привез ее сюда из больницы.

Коротая время на террасе дома, она видела Кавайон только сверху: причудливое нагромождение оранжевых черепичных крыш, несколько жилых домов из бетона, шоссе. Ниже лежала долина. Там, в пологих отрогах Люберонского хребта пестрели крошечные аккуратные поля с дынями, картофелем и виноградники. Вот теперь она видела город по-настоящему: его очертания, краски.

Когда они приблизились к городу, она сбавила скорость и поехала по улицам, обе стороны которых украшали деревья.

— Куда теперь ехать?

— Куда хочешь.

Улыбнувшись, она поехала куда глаза глядят, сворачивая, когда хотелось. Она проехала супермаркет «Гран марше», расположенную рядом стоянку, где было много машин. Чуть позади была еще одна стоянка, для жилых фургонов — домов на колесах. К некоторым из них было пристроено крыльцо, а рядышком — разбит крошечный садик. Она ехала мимо магазинчиков и бистро, коттеджей и жилых домов, и вдруг заметила, что внешний вид магазинов изменился: их витрины засверкали чистотой, в них висели элегантные платья, стояли туфли и ботинки, были разложены ювелирные украшения и предметы кухонной утвари. Потом впереди показалась центральная площадь Кавайона с фонтаном, украшенным скульптурой — что-то металлическое, со штырями, напоминающими лучи солнца. Стараясь ничего не пропустить, Стефани ехала медленно, машина еле тащилась, и вскоре другие водители сердито засигналили, закричали на нее, воздевая руки кверху с чисто галльской экспансивностью; каждый давал ей свой совет, куда отправляться и что делать.

— Не обращай внимания, — сказал Макс. Она кивнула головой, но, по правде сказать, почти не слышала ни его голоса, ни криков других водителей; она жила в своем замкнутом мире, трепеща от восторга, при виде всего нового. Ах, все эти люди! Их так много — старых и молодых, худых и толстых, праздно прогуливающихся или целеустремленно шагающих по тротуарам. Под ласковым мартовским солнцем они снимали пиджаки и пальто, под которыми оказалось такое разнообразие цветастых рубашек и клетчатых брюк, что это напоминало вспышки света среди строгих деловых костюмов и платьев. Множество машин ухитрялись-таки ее обогнать, при этом водители, встретившись с ней взглядом, сотрясали руками; множество велосипедистов, непринужденно и весело лавируя, пробирались вперед в коварном водовороте машин. Витрины магазинов, привлекали взгляд яркостью выставленных в них товаров. У самого края тротуара располагались кафе, и официанты в белых передниках ловко пробирались с подносами между занятыми столиками, а сидящие за ними люди читали газеты или беседовали, близко наклонившись друг к другу и стуча кулаком по столу для убедительности своих слов… Как все это было прекрасно, как шумно, оживленно и хлопотливо после тишины их каменного дома на холме!

У Стефани было приподнятое настроение, словно она вырвалась на свободу или только что появилась на свет, вступив в этот изумительный мир. Я обожаю его; обожаю ощущать себя частичкой этого мира, обожаю чувствовать себя живым человеком и быть здесь теперь… кем бы я ни была.

Охваченная восторгом, преисполненная уверенности в себе, она свободнее вела машину, прибавив скорости, чтобы не выделяться в общем потоке автомобилей. Она сворачивала на улицы, ведущие к торговым центрам города, и уже не боялась поцарапать бока припаркованных машин или наехать на обочину тротуара при поворотах. Свернув на улицу Гамбета, она стала позволять себе мельком посматривать на витрины магазинов, которые тянулись по обе стороны этой широкой улицы. Когда они проехали половину квартала, она взглянула раз-другой на витрины одного из магазинов и нажала на тормоз.

— Макс, нужно остановиться. Где тут можно поставить машину?

— Нигде, — сухо ответил он, посмотрев по обеим сторонам улицы. — Ну, разве что вот здесь. А ты где-нибудь уже ставила машину, кроме как у нас в гараже?

— Вообще-то, нет. Может, ты сам поставишь? Я подожду тебя вот в этом магазине.

Он проследил за направлением ее взгляда. На улице это был самый большой магазин, окна, покрытые легким налетом пыли, обрамляли широкий вход, над которым красовалась вывеска «Жаклин из Прованса», выведенная большими красивыми буквами. Макс увидел в витринах мебель, керамику, подушки для пола, посуду, ткани и вытянутые стеклянные фонари «молния».

— Ты что, собралась заново обставить наш дом?

— Ах! Да, если найдется что-нибудь… — Открыв дверцу, она вышла из машины. О меблировке дома она и не думала, она не думала сейчас вообще ни о чем. Ей просто захотелось заглянуть в магазин. Он ее очаровал, она даже не слышала раздраженного ворчания Макса, пока он обходил машину и садился на водительское место.

— Подожди меня там, — сказал он. — И не заходи далеко.

— Хорошо. — Она уже устремилась к входной двери.

Войдя, Стефани остановилась и осмотрелась. Свободного места едва хватало, чтобы повернуться: в сервантах и буфетах старинной работы стояли старинные, полупрозрачные изделия из фарфора, вазы и статуэтки; старинные диваны, стулья и кресла-качалки были расставлены вокруг обеденных и письменных столов, тоже немало повидавших на своем веку. На столах теснились серебряные и стеклянные вазы со стеклянными шариками старинной работы, кольца для салфеток, щипцы для свечного нагара, солонки. Везде на полу, где нашлось хоть несколько лишних дюймов, стояли корзины, со сложенными скатертями и наборами салфеток. Все в магазине было продумано до мелочей: пол был устлан ковром, стены — увешаны декоративными тканями и гобеленами, с потолка свисали люстры. В воздухе пахло шелком, шерстью, свежевыглаженным хлопком, мебельным лаком, напоминавшим запах лимона, и сладковатым, слегка терпким ароматом старинного бархата, гобеленов и выцветших от времени ковров. Словно на каком-нибудь чердаке, подумала Стефани. Ей казалось, что это самое замечательное место на свете, и, придя сюда, она чувствовала себя как дома.

— Слушаю вас, мадам. — Из соседней комнаты вышла высокая, стройная женщина со строгими и красивыми чертами лица. На ней было серое шелковое платье, простое и безупречное, волосы пепельного оттенка были зачесаны назад. — Что вы хотели бы посмотреть?

— Вот этот письменный стол, — ответила Стефани, выбирая наугад. — Судя по виду, это очень старинная вещь.

— Тридцатые, возможно, сороковые годы восемнадцатого века. Конструкция ящиков и форма ножек… — Она выдвинула один из ящиков, и Стефани нагнулась, чтобы посмотреть. От запаха запыленного дерева она внезапно почувствовала слабость. Машинально опустившись на колени, она провела рукой по гладкому дереву ножек и потрогала украшавшую их резьбу, словно слепая.

— Он в отличном состоянии, — поднявшись наконец, сказала она.

— Да. — Женщина пристально разглядывала ее. — Мадам, судя по всему, разбирается в мебели?

— Нет, я о ней ничего не знаю, но хотела бы узнать. Мне нравятся старинные вещи, нравится с ними работать, расставлять их… — Подойдя к бюро, она дотронулась до стоявшего на нем подсвечника. Причудливого вида звери резвились у его основания, стрелы с одиннадцатью свечами тянулись кверху, словно ветви деревьев. — А вы не могли бы мне рассказать об этой вещи. И сколько она стоит?

— Изготовлено Ладаттом примерно в 1770 году. Как вы видите, вещь сделана из бронзы и покрыта позолотой. Кажется, что свечи вырастают из цветов. Это моя любимая вещь, копия хранится в Королевском дворце в Турине.

— А какова цена?

— Пятьдесят тысяч франков, мадам.

Стефани снова потрогала подсвечник.

— А это приемлемая цена?

Женщина улыбнулась.

— Такие цены встречаются крайне редко.

Стефани обернулась.

— Если вещь будет прекрасно смотреться в чьем-нибудь доме, вопрос о цене отпадет сам собой.

— Вы правы, мадам. — Они улыбнулись друг другу. — Что вас еще интересует, мадам?

— Ах, мне хочется узнать обо всем. Мне тут очень нравится, нравится просто быть здесь… так не хочется уходить.

Осмотрев все, что можно было, она задержалась взглядом на напольной вешалке. На нее были наброшены скатерти яркого рисунка желто-голубых, коричневато-желтых тонов с алыми пятнами.

— А вы не позволите мне работать здесь? — внезапно спросила она. — Я могла бы делать что угодно, все, что хотите, к тому же я знаю, что могу всему научиться, я уверена, что могу всему научиться и стать полезной, и мне так хочется быть здесь; мне хочется этого больше, чем… — Заметив Макса у входной двери, она понизила голос. — Вообще-то, я толком не знаю, могу ли я… то есть, мне нужно будет спросить… у одного человека, но если бы я могла здесь работать, вы были бы не против?

Женщина внимательно посмотрела на подходившего Макса и, повернувшись к нему спиной, встала лицом к Стефани, словно призывая ее в союзницы.

— Мне очень жаль, мадам, вы мне очень нравитесь, но, видите ли, у меня работают две женщины, они помогают мне, и я не могу себе позволить взять кого-то еще, тем более человека, которого еще нужно учить. Мне в самом деле очень жаль. Может быть, вы обратитесь ко мне через несколько месяцев? Кто знает? Возможно, к тому времени что-то изменится.

Макс расслышал лишь последние несколько слов.

— Обратиться через несколько месяцев? Зачем? — спросил он, повернувшись к Стефани.

— Чтобы узнать, смогу ли я здесь работать.

— Чего ради?

— Потому что мне это очень нравится. Мне очень нравится быть здесь… — Она сдерживала слезы, чувствуя, как какая-то дверь словно по мановению волшебной палочки приоткрылась и сразу захлопнулась. — Макс, мне же нечем заняться, а мне хочется что-то делать. Если бы я могла тут работать, это было бы так замечательно…

— Только здесь или где угодно?

— Только здесь.

— Есть и другие магазины.

— Но не такие, как этот.

— Ты же говорила, что займешься домом, покупкой новой мебели. Это, пожалуй, займет много времени.

— Я смогу заниматься и этим тоже. Но здесь мне хочется работать.

— Я бы предпочел, чтобы ты сидела дома. Теперь, научившись водить, ты можешь ездить в другие города, покупать все что угодно для дома и для себя. Тебе ни к чему устраиваться на работу.

— Ах, ты все время говоришь о деньгах. А я — о другом. Я хочу работать. Работать здесь.

— Зачем?

— Не знаю. Какая разница? Макс, но мне это нужно! Ты что, не хочешь, чтобы я работала? Но почему? Я хотела бы подыскать себе что-нибудь такое, что у меня по-настоящему хорошо получается, чем я могла бы гордиться. Понимаешь, дело не в деньгах, я работала бы и бесплатно, лишь бы быть здесь.

Воцарилось молчание. Макс смотрел мимо нее, не обращая внимания и на магазин. Перед его мысленным взором стоял «Амбассадорз» — магазин Сабрины Лонгуорт в Лондоне. Еще в то время, когда она лежала в больнице, он допускал, что память вернётся к ней, и разработал несколько вариантов рассказа на этот случай. В любом из них главным объяснением случившегося на яхте была бомба, предназначавшаяся ему, а возможно, и ей тоже.

Он не знал, что ей известно о подделках фарфора. Это было скрытым источником дохода для Айвена Ласло и Рори Карра. Эти люди входили в возглавляемую им группу контрабанды. Какое-то время он и сам об их занятиях не знал. Он задавал себе вопрос, не купила ли Сабрина одну из таких подделок. Если она обнаружила потом обман и разыскала Ласло или Карра, то они с удовольствием избавились бы с помощью бомбы и от Макса, и от Сабрины. Хотя, по большому счету, это не имело значения. Ведь она была с ним, из чего вполне можно сделать вывод, что она для них — тоже угроза.

Пожалуй, этим он может ограничиться, сказав, что она стала невольной жертвой, а мишенью был он. Однако он не мог объяснить ей, почему не хочет, чтобы она работала в таком доступном всем заведении пусть даже и в маленьком городке. Ведь Кавайон славился лишь выращиванием дынь, но не был местом паломничества для туристов.

Ну не мог же он ей сказать, что они все еще не могут свободно вздохнуть. До тех пор, пока труп Макса Стювезана не найден, те, кто подложил бомбу, будут теряться в догадках, погиб он или жив. И будут его искать.

Он не мог ей об этом рассказать, потому что она ничего не знала о Максе Стювезане. Она не знала, что он, сменив фамилию, перекрасил волосы и отрастил бороду. Что он вел теперь куда более тихий образ жизни, чем раньше, и избегал появляться в местах, где бывают английские туристы. Ни к чему ей было обо всем этом знать. Теперь она просила его о таком пустяке, что он не знал, как можно в очередной раз отказать. Что-то в ней вырвалось на свободу из темных комнат, в которых она томилась из-за амнезии, и привело ее сюда. Он мысленно пожал плечами. Рискнем еще раз. К тому же она будет рада.

— Что ж, мадам, — сказал он, обращаясь к женщине, которая отошла на несколько шагов в сторону, чтобы они могли поговорить, — похоже, жена хочет, чтобы вы взяли ее ученицей в свой магазин. Без всякой зарплаты. Таким образом, вопрос о деньгах отпадает. Хотя мне хотелось бы надеяться, что через полгода, когда вы обе будете представлять, на что способна ученица, вопрос о зарплате можно будет обсудить вновь.

Стефани одарила его таким благодарным взглядом, что у хозяйки магазина перехватило дыхание. Почему эта красивая молодая женщина так зависит от этого мужчины? Слегка подавшись вперед, она стояла перед ним с таким непосредственным выражением лица, словно ребенок в ожидании одобрения. Отказать просто невозможно, подумала женщина; я должна помочь ей уйти от мужа, пусть даже всего на несколько часов в день.

— Я с большим удовольствием возьму вас в свой магазин, мадам, — ответила она. — Меня зовут Жаклин Ляпотр. Зовите меня просто Жаклин. Уверена, мы с вами отлично сработаемся.

— Ах! — У Стефании вырвался протяжный вздох. Она протянула руку. — Сабрина Лакост. Спасибо, большое спасибо. Я буду делать все, что скажете. А можно мне приходить каждый день?

— Двух дней в неделю будет достаточно, — произнес Макс.

Жаклин взглянула на него.

— Месье, чтобы обучение было успешным, лучше будет, если мадам Сабрина станет приходить каждый день на несколько часов.

— Что ж, попробуем так на месяц. К обеду ты должна быть дома, Сабрина.

Стефани и Жаклин переглянулись, потом Стефани посмотрела на Макса.

— Если я начну работать, то не получится. Но ты говорил, что больше времени будешь проводить в командировках… к тому же мы по-прежнему будем ужинать… и завтракать вместе. Макс, этого вполне достаточно.

— Да, правда. Ладно, договорись насчет всего остального, я буду в машине, она стоит дальше по улице.

Он ушел, и женщины посмотрели друг на друга.

— Он хочет защитить меня, — сказала Стефани.

Жаклин улыбнулась.

— Насколько мне известно, здесь вам ничего не грозит. — Она протянула руки навстречу Стефани, и та пожала их. — Добро пожаловать, дорогая. По-моему, мы с вами отлично поладим.

Глава 9

Спустившись со стремянки в витрине «Коллектиблз», Сабрина расправила гардины, которые только что повесила. Они рассеивали свет яркого апрельского солнца, струившийся в окно, отчего кресло, обитое итальянским шелком, и скамеечка для ног, украшенная ручной вышивкой, которые она поставила здесь, казались украшенными причудливым узором. Окинув придирчивым взглядом расстановку вещей, она взяла массивную бронзовую лампу в стиле арт декор и поставила ее на свободное место у кресла.

— Ах, Стефани, вот так мне нравится, — сказала, выходя из задней комнаты, Мадлен Кейн — невысокая хрупкая женщина с тонкими чертами лица, на котором выделялись пронзительные черные глаза. — Вот никогда бы не подумала, что все это может смотреться вместе!

— И все-таки чего-то недостает. А куда мы дели старые очки, которые кто-то принес в прошлом месяце?

— По-моему, они лежат на столе. Тот, что в стиле Людовика XV, или нет? Сейчас принесу.

Она принесла очки, Сабрина повесила их на подлокотник кресла. Похожая на паутинку оправа и стекла заблестели на солнце.

— Нужна еще книга, — пробормотала она, пошла вглубь магазина и нашла «Алису в стране чудес», 1870 года издания, в кожаном переплете. Позолоченные тисненые буквы выцвели, страницы на уголках обтрепались. — Мы со Стефани обожали эту книгу, — пробормотала она и принялась листать ее, пока не нашла нужную страницу, затем положила книгу на сиденье кресла и открыла там, где были изображены Алиса и Гусеница.

— Что ты сказала? — спросила Мадлен.

— Ах, я просто вслух разговаривала сама с собой! Я обожала эту книгу, когда была еще маленькой, и вот подумала, что уже много лет ее не перечитывала. Я даже не уверена, что ее читали Пенни и Клифф. Надо будет у них спросить: — Она посмотрела на наручные часы. — Мне пора, нужно только переодеться. И как это я так задержалась?

— Ты провела время в свое удовольствие. Мне нравится, как у тебя все получилось, здесь так уютно, что хоть сейчас переезжай сюда.

Сабрина рассмеялась.

— Ты — наш лучший клиент. — Зазвонил телефон. — Мне все равно туда идти, так что я сниму трубку.

Подойдя к длинному узкому обеденному столу в задней комнате, который они использовали как письменный, она сняла трубку.

— Стефани, это Брайан.

— Ох! — Ей понадобилась целая минута, чтобы переключится с Эванстона на Лондон, от забот «Колектиблз» на дела «Амбассадорз». — Брайан, я опаздываю. Может, я позвоню вам попозже?

— Я просто хотел спросить, когда вы собираетесь приехать.

— Пока думаю. Вообще говоря, собиралась в феврале, но не получилось. Что-нибудь произошло?

— Вам, пожалуй, стоит нас навестить. Это же ваш магазин. Уверен, у вас в жизни забот хватает, но вы говорили, что сможете управиться и с тем, и с другим магазинами. Если же вы рассчитываете, что я буду управлять магазином здесь и иметь дело с Николасом…

— Минутку. — Они не ладят друг с другом, подумала она. Брайан может сейчас закатить истерику, и кто знает, что тогда выкинет Николас? — Я приеду, Брайан, не уверена только, когда. Завтра позвоню. Знаю, что бы у вас ни стряслось, все можно уладить по телефону.

— Стефани, мне очень хотелось бы, чтобы вы приехали.

Я не могу уехать отсюда, слишком много всего нужно сделать. Такое уже было в феврале, когда она сказала Гарту, что едет в Лондон: у нее сразу появилась масса дел в Эванстоне, и в результате поездку пришлось отменить. Поеду в марте, подумала она тогда, но в этом месяце началась работа в «Доме Конера», так что и март прошел. А сейчас уже апрель, Брайан говорит, что ее присутствие необходимо, но его настойчивые просьбы только раздражают.

Уже не раз до этого ей приходила в голову мысль: а не продать ли «Амбассадорз» и сразу оборвать все, что связывает ее с Лондоном. Нет, не сейчас, спохватилась она. Может быть, попозже, но не сейчас. Пока еще рано. Мне нужно знать, что оба магазина — мои.

Устыдившись таких мыслей, она прогнала их. Что-либо решать пока рано, времени еще достаточно. Но теперь, слушая в трубке срывающийся от отчаяния голос Брайана, она не могла просто так отмахнуться ни от дел в своем магазине, ни от «Блэкфордз», магазина Николаса.

— Я сделаю все, чтобы приехать, Брайан. У меня есть тут один проект… нельзя ли подождать пару недель?

На другом конце провода наступила пауза.

— Если только это совершенно необходимо.

— Господи, Брайан, вас послушать, нас ждет неминуемый крах… У меня в голове не укладывается, что вы не можете лишние две недели справиться с Николасом или с чем-нибудь еще. Вы же знаете, что я полагаюсь на ваш профессионализм и изобретательность.

— Что ж… Да, конечно. Я это знаю. Сделаю все, что смогу. Так когда вы…

— Не знаю. Когда решу, позвоню.

Зайдя в гардеробную — единственное свободное место во всем магазине, которое им удалось выкроить, она сполоснула руки, умылась, сняла голубые джинсы, трикотажную рубашку и открыла сумку со всем необходимым, что утром взяла с собой на работу. Через несколько минут, в бледно-серой шелковой блузке и красном твидовом костюме, она вышла из гардеробной.

— Вернусь в два, — сказала она, проходя мимо длинного узкого обеденного стола, за которым сидела Мадлен, с сэндвичами и термосом.

— Приятного аппетита.

Уловив задумчивые нотки в ее голосе, Сабрина обернулась.

— Я что, помешала твоим планам?

— Нет, конечно, нет. Ты ведь говорила мне об этой встрече еще на прошлой неделе.

— Но тебя что-то тревожит.

— Неужели это так заметно? Да, игрок в покер из меня получился бы никудышный! Это неважно, Стефани.

— Важно, если это тебя тревожит. Из-за того, что меня пригласили пообедать?

— Ну, в некотором роде. Скорее в том, кто пригласил. Вообще-то, все дело в людях, с которыми ты общаешься. Они такие интересные, такие влиятельные, им столько всего удается, от них столько зависит! Среди моих знакомых таких и в помине нет. У меня нет ни одного приятеля, чьи фотографии публиковались бы в газетах.

Сабрина улыбнулась.

— Мало ли какие фотографии публикуют в газетах. Преступников, например.

— Ты же понимаешь, что я имею в виду. Ну ладно. Наверное, я тебе завидую, но в то же время рада за тебя. Ты получаешь удовольствие от всего, чем занимаешься, сама стараешься сделать так, чтобы тебе было интересно. Это настоящее искусство, а мне, по-моему, так и не удалось им овладеть. Я все время думаю, что, если бы только знала, как этого добиться, жизнь у меня была бы намного увлекательнее и веселее. Знаешь, я не хочу сказать, что жизнь у меня плохая. Просто я знаю, что кругом полно всяких приключений, но не знаю, как приобщиться к ним. Впрочем, какого черта! Ни к чему тебе сидеть и слушать, как я тут изливаю душу. Иди, Стефани, ведь не годится заставлять ректора колледжа ждать.

Нагнувшись, Сабрина поцеловала ее в щеку.

— Я скоро вернусь.

Клаудия Байер жила в нескольких кварталах от студенческого городка, и, приближаясь к ее дому, Сабрина увидела, как она подходит к нему с противоположной стороны. Не доходя, они улыбнулись друг другу.

— Вы на редкость пунктуальны, — сказала Клаудия, пожимая гостье руку. — Рада вас видеть. Надеюсь, вы не против того, что я пригласила вас сюда. Просто это единственное место, где нам уж никто не помешает.

— Мне здесь нравится. — Сабрина шла за ней следом через весь дом, в котором царила прохлада, и оказалась в ярко освещенном солярии. — Сегодня я могла увидеть дом днем, а то мы бывали лишь вечером.

— Да, вместе с другими преподавателями. Надеюсь, вы с Гартом придете на небольшой званый обед, который мы собираемся устроить на днях.

— С удовольствием. — Сабрина глубоко вдыхала аромат роз, герани, базилика, тимьяна. Здесь было много рассады, которую уже можно было переносить в сад. — Какая замечательная комната!

— Я называю ее моим кабинетом физиотерапии. Как бы я ни была расстроена или рассержена на работе, здесь я всегда успокаиваюсь. Но сюда нужно купить новую мебель, и, надеюсь, вы мне поможете.

Вошла юная девушка в белом платье и поставила на стол под высокой смоковницей блюдо с салатом, а рядом — плетеную корзинку с хлебом и графинчик с зеленым прованским маслом.

— Merci, Виолетта, — сказала Клаудия. — Nous aurons nôtre dessert immédiatement après, s'il vous plaît, et ensuite nôtre café.

— Est-ce que madame désire du vin?

— Non, merci,[14] — улыбаясь, ответила Сабрина и, все так же по-французски, продолжала: — Если бы я за обедом выпила вина, то не смогла бы потом работать.

— Вы снова меня приятно удивляете, — сказала Клаудия, когда Виолетта вышла и они сели за стол. — Ваш французский безупречен.

— Мое детство прошло в Европе. Так забавно было немного поговорить на нем, а то у меня не часто бывает такая возможность. Какое счастье, что у вас в доме есть что-то, напоминающее Францию!

— А у вас, насколько я могу судить, есть что-то, напоминающее Лондон.

Сабрина удивилась.

— Выходит, известие о приезде миссис Тиркелл дошло и до вас?

— Надеюсь, мне рано или поздно все становится известно.

— А вы слышали эту новость от кого-то, кому она не понравилась?

— Да, но также и от тех, кто отнесся к этому спокойно. Всегда найдутся люди, которые считают: если профессора развлекаются или позволяют себе покупать предметы роскоши, это мешает им сосредоточиться на научной работе. К тому же в колледже есть люди — не все, конечно, — которые задают себе вопрос, откуда берутся деньга, чтобы держать экономку.

— Откуда берутся деньга? Ничего не понимаю.

— Ладно, поговорим об этом после. Пожалуйста, попробуйте салат.

У Сабрины мелькнула мысль, что, может, стоит продолжить начатый разговор, но она передумала. Ведь она здесь в гостях.

— Расскажите мне про Виолетту.

— Когда мы с Филипом поженились, то жили в Париже. Он тогда учился в Сорбонне, и у нас появилось много добрых друзей. Мы их навещаем, когда бываем во Франции. Каждый раз находится чья-то дочь, которая хочет поехать в Америку, выучить английский, поступить в колледж и, конечно же, жить у нас. Так что за несколько лет у нас сменилось уже несколько добровольных помощниц. И, знаете, мне это нравится, все они — очаровательные девушки. Виолетта приехала на прошлой неделе, поэтому мы с ней пока говорим по-французски. Вы говорили, что провели детство в Европе, но больше ничего не сказали. Вы вообще очень мало говорите о себе.

— Я больше люблю слушать других.

— Да, это у вас хорошо получается. У меня, кажется, тоже, но это ведь часть моей работы. У меня такое ощущение, что вы заставили себя этому научиться, помня о прошлом, о котором не хотите говорить.

Слегка улыбнувшись, Сабрина налила себе на тарелку ароматного прованского масла, которое расплылось, образовав лужицу.

— Меня вполне устраивает моя настоящая жизнь, она достаточно насыщенна, чтобы не предаваться воспоминаниям о прошлом. Иной раз мне кажется: наше настоящее — это что-то вроде прогулки по Люксембургскому саду в Париже — там столько разных мест, куда можно попасть разными путями, и на каждом повороте открываются новые виды, и приходят в голову новые идеи, о которых стоит подумать. Такая красота кругом, что вот-вот забудешь об уродстве, печали, боли и утратах в жизни.

— Красивый образ. Жизнь, как Люксембургский сад. Вы, наверное, очень счастливы, если жизнь видится вам именно такой. Но уродство, печаль, и боль не притаились в саду, и в жизни от них нельзя просто так взять и избавиться. На вашу долю, наверное, тоже досталось.

Вошла Виолетта, неся графин с минеральной водой и два бокала на коротких ножках. Пока она расставляла это на столе, Сабрина сидела и наблюдала.

— У каждого из нас своя доля. Мне кажется, самое трудное — найти золотую середину, то есть уравновесить наши страдания и воспоминания о них со всем тем прекрасным, что нас окружает. По-моему, большая часть жизни у нас уходит на поиск чего-то, что поможет умерить боль, а потом чего-то другого, что поможет уравновесить счастье со всем остальным. Ведь абсолютно безмятежное существование, как и нескончаемые жизненные невзгоды нас дезориентируют. Знаете, моя работа основана на чувстве меры, от этого зависит интерьер в каждом доме, за который я берусь. И мне бы очень хотелось помочь вам в обустройстве этой комнаты. Кстати, у меня есть итальянский стол из стекла и стали, который великолепно смотрелся бы здесь.

— Вам в жизни удается находить золотую середину, я заметила это. Вы молоды, но четко знаете, кто вы и как хотите строить свою жизнь. Слишком много людей, слишком много женщин тратят массу времени на то, чтобы это понять, некоторым это так и не удается.

— Вы, наверное, поняли это очень рано. Не так много найдется университетов, где ректор — женщина. Вы всегда к этому стремились?

— Вовсе нет. Когда мы поженились, я ставила перед собой традиционные цели. Разве, выйдя замуж за профессора, можно было рассчитывать на собственную карьеру?

— Да, вообще любому из нас непросто рассчитывать на что-то в жизни. О чем мы только ни мечтали! А Филип одобрял ваши традиционные цели или считал, что все должно быть по-другому?

Клаудия рассмеялась.

— Вам не откажешь в проницательности. И он, и его родные считали, что все должно быть традиционно. А я была молода и не перечила. Его род ведет начало от французских дворян времен крестовых походов.[15] У них совершенно определенное представление о том, как должен быть устроен мир. Вот они и решили, что я стану образцовой женой, матерью и ничем не буду отличаться от женщин их семьи двадцати с лишним поколений. Я их страшно испугалась. А вы с Гартом с самого начала договорились, какие цели вы перед собой ставите?

— Да, но не все из того, что есть сейчас. Мы изменились, как изменилось все, что нас окружает. А с родителями Филипа вы находили общий язык?

— Я держалась с ними очень приветливо и сумела им понравиться. В свободное время я писала стихи, и им казалось, что это очень милое, чисто женское занятие. Но потом, знаете ли, я стала печататься, потом снова пошла учиться, потом — преподавать. В конце концов я стала деканом в Массачусетском женском колледже, а потом — ректором Среднезападного университета. Вот так.

— А как же Филип? Он одобрял всю эту бурную деятельность?

— Вот это мне нравится! Всю эту бурную деятельность. Теперь она и Филипу, пожалуй, импонирует. А ведь будь это в прошлом веке, он бы только и делал, что дулся, считая, что его мнение и в грош не ставят.

— И был бы, наверное, прав. — Их глаза встретились, и они расхохотались. — Но теперь-то он, наверное, от души радуется вашим успехам?

— Более или менее. Любому мужчине — французу или американцу — непросто, если можно так выразиться, оставаться в тени, пока жена произносит речи, привлекает всеобщее внимание и зарабатывает гораздо больше, чем он.

— И обладает большей властью.

— Постольку, поскольку ею обладает любой, кто имеет отношение к тому или иному университету.

— Я имею в виду — внутри самого университета.

— Да. Любопытно, что вы это понимаете, а то ведь столько людей обращают внимание только на положение в обществе и на то, что я зарабатываю больше, чем он.

— Но вы же сами всего этого добились. Его ведь не обижает ваша самостоятельность в жизни. Вы счастливы вместе.

Клаудия многозначительно улыбнулась.

— Это зависит от того, какой сегодня день недели. Мужчинам, как мне кажется, больше, чем женщинам, нужна предсказуемость. Им нравится, когда жизнь похожа на лист разлинованной бумаги, где четкими линиями указаны направления и все сходятся к центру: вот как было, вот как должно быть. Если же они вдруг обнаруживают, что линии не такие четкие и сходятся не в центре — то, помните, как Йейтс писал: «Связи распались, основа не держит…».[16] — Другими словами, они начинают считать, что стали жертвой чего-то такого, что противоречит законам природы или по крайней мере тем законам, по которым им самим хочется жить. И они не могут с этим примириться и отравляют себе жизнь, вместо того чтобы принять все как есть.

— И что тогда?

— Ну, об этом мы, пожалуй, поговорим как-нибудь в другой раз. Так уж вышло, что я все время только и делала, что рассказывала о себе, хотя собиралась за ланчем послушать вас, но вы еще слишком скрытно держитесь. Лучше расскажите про тот итальянский стол, который вы хотите предложить мне для этой комнаты.

Сабрина описала стол, купленный ею на распродаже имущества одного из поместий в Лейк-форест, а потом они еще поболтали о всякой всячине. В залитой солнцем комнате звучали лишь их тихие голоса. Сквозь стены из стекла было видно, как два щенка резвятся на террасе, выложенной каменными плитами. Над просторной лужайкой, окаймленной кустами цветущей жимолости и сирени, носились малиновки и воробьи. Сабрина чувствовала глубокое умиротворение. Окружавшие ее покой и гармония, красота вокруг, семья, дом, работа, здоровье и сила, чувствовавшиеся в каждом движении ее тела, играла ли она в теннис, каталась ли на велосипеде, забиралась на стремянку в «Коллектбилз», общение с друзьями, с этой умной, властной женщиной, что сидела напротив, — все поднимало ей настроение. У нас с тобой все так, что лучше не придумаешь. Гарт был тогда прав. Даже тоска после гибели Стефани проступала наружу лишь время от времени, подобно подземному ручью, давая выход терзавшим ее мыслям. Но тоска не могла затопить все то замечательное, что было у нее в жизни. Она была слишком молода, слишком жизнерадостна, слишком полна сил и энергии, чтобы не раскрыться такому удивительному миру.

Поэтому и не хочется ехать в Лондон, мелькнула у нее мысль, хотя время от времени такая вольная жизнь по-прежнему заманивала ее, словно пение сирены. Лондон ей не нужен, ее вполне устраивает нынешняя жизнь. У нас с тобой все так, что лучше не придумаешь.

— Мы очень ценим Гарта, — сказала Клаудия, когда они допили кофе «эспрессо» с песочным печеньем. — Его работа здесь придает университету больше солидности. Думаю, что нет нужды упоминать о больших деньгах, выделяемых университетом в виде субсидий на его научные исследования. Он что, никогда не говорит с вами об этом?

Сабрина уловила подчеркнуто непринужденный тон, которым был задан этот вопрос, и, почувствовав подвох, вскинула голову.

— Иногда. Он очень гордится этими субсидиями, но, мне кажется, в равной мере гордится и деньгами, которые собирает для нового института.

— Да, он великолепно справляется со своими обязанностями. — Воцарилось минутное молчание. — Сейчас университеты переживают трудные времена, Стефани. Не знаю, насколько подробно вы с Гартом об этом говорите, но сейчас такое время, что нужно вести себя осмотрительно. И осторожно.

— Осторожно? Но по отношению к чему?

— К тому, что думают о нас другие. Многие не понимаю, чем мы занимаемся. И если какой-нибудь самозванный поборник справедливости заявит, что мы тратим деньги на дурацкие проекты и бросаем на ветер доллары налогоплательщиков, то они, скорее всего, этому поверят.

— И что тогда?

— Тогда этот самозванец начинает пользоваться повышенным вниманием телевидения и печати, а немного погодя, к моменту сбора новых средств на научные исследования, конгресс медлит. Конгрессмены, конечно, ничего не смыслят в научных исследованиях, они не способны заглянуть в будущее дальше очередных выборов, где уж им понять суть проектов, на которые могут уйти годы. Хотя эти проекты могут подарить и такие эпохальные достижения, как, например, открытие вакцины против полиомиелита, но могут иногда и завести в тупик и не дать вообще никаких результатов.

— Вы говорите о конгрессмене Леглинде.

— Я вижу, вы читаете газеты. Да, об Оливере Леглинде, но он лишь один из многих. Он хуже всех, но у него не было бы никакого влияния, если бы не помощь других.

Допив кофе, Сабрина поставила чашку на блюдце.

— А какое отношение это имеет к Гарту?

— Я говорю не только о Гарте. Это имеет отношение ко всем нам. Однако те из профессоров, кто больше всех на виду, кто принимает наиболее деятельное участие в проектах, финансируемых правительством, — должны лучше других отдавать себе отчет в том, что поставлено на карту и в каком уязвимом положении может оказаться университет.

— Вы полагаете, Гарт не отдает себе отчета в том, какие опасные времена сейчас наступили?

— Я сказала не «опасные», а «трудные». Уверена, он отдает себе в этом отчет.

— Тогда я не пойму, о чем мы говорим, — безапелляционно заявила Сабрина. Ей казалось очевидным, что в словах Клаудии сквозит угроза, но она не могла сказать, в чем именно она состоит; впечатление было такое, словно вокруг сгущаются тени, предупреждая о приближении чего-то такого, от чего нужно во что бы то ни стало избавиться.

Клаудия вздохнула.

— Знаете, Стефани, Гарт — не единственный, кем мы дорожим, я очень рада, что теперь могу считать вас другом. Не так много найдется людей, с которыми ректор университета может поговорить начистоту.

— Я бы не сказала, что вы говорите начистоту.

— Я говорила вам, что обеспокоена деятельностью влиятельных конгрессменов, которые, желая поднять злободневный вопрос, связанный с деньгами, выбирают для нападок университеты. Не знаю, насколько все это серьезно, я стараюсь готовить себя к тому, что дело может принять серьезный оборот, и мне просто нужно выговориться, хотя по большому счету сказать мне сейчас особенно нечего.

— А с Филипом вы об этом говорите?

— Административные вопросы Филипу быстро надоедают.

Сабрина слегка вздрогнула. Значит, вот в чем кроется одна из проблем в их отношениях. Либо административные вопросы Филипу на самом деле надоедают, и он желает примириться со скукой, только чтобы сделать приятное жене. Либо он выдумал скуку, чтобы не давать жене возможности говорить с ним о своей работе дома, потому что даже теперь, когда прошло столько времени, он все еще не может примириться с тем, что она занимает более видное положение, чем он, что она обладает большей властью. Это лишает его чувства, что окружающий его мир предсказуем. И выходит, что в этом прекрасном доме, созданном усилиями двух умных, элегантных, утонченных людей, Клаудия не могла говорить ни о своей работе, ни о том, что ее тревожит, потому что муж ни о чем таком и слышать не хотел. И Клаудии пришлось задуматься над тем, кто сможет с сочувствием выслушать ее и не передать остальным то, о чем говорилось сегодня в тишине ее солярия. Сегодня она шла на известный риск, но не была готова рисковать по-настоящему и быть такой откровенной, какой могла бы. Какой, возможно, станет, мелькнула у Сабрины мысль, если мы подружимся.

Встав, она протянула руку.

— Мне пора, а то Мадлен ждет. Спасибо за ланч и беседу. Надеюсь, мы будем встречаться чаще.

Клаудия поднялась одновременно с ней, и теперь они стояли, крепко держась за руки.

— «Чаще» — это слово мне нравится. Я скоро вам позвоню.

— Надеюсь, в следующий раз вы навестите меня. Миссис Тиркелл не знает французского, но, пожалуй, с удовольствием приготовит нам что-нибудь поесть.

— Спасибо, с удовольствием.

Сабрина неторопливо шла по улице. Лучи солнца пробивались сквозь тень молодой листвы кленов и вязов. Да, тень, подумалось ей. Обязательно нужно будет рассказать все Гарту. Весенний воздух был так нежен и напоен ароматами вспаханной земли, подстриженной травы, сирени и одуванчиков, что ее вновь охватило ощущение умиротворения, которое она испытала у Клаудии. Но к нему теперь примешивалось какое-то тревожное чувство. Обязательно нужно будет рассказать Гарту.

Она помахала рукой хозяину аптеки на другой стороне улицы, ненадолго остановилась, чтобы поздороваться с владельцем магазина «Камины Соренсона». Дойдя до следующего перекрестка, она встретила соседку, покупающую в магазине платье для внучки.

— По-моему, восемьдесят долларов — это дороговато, как вы думаете? — спросила соседка у Сабрины, остановившейся на пороге магазина. — Я хочу сказать, для трехлетней девочки дороговато.

— Очень впечатляющая цена.

— Дочь сказала бы, что я швыряюсь деньгами. Сами посудите, ну долго ли трехлетняя малышка проходит в этом платье? Но какое оно все-таки симпатичное, правда? У французов такие хорошие ткани, вот эта, например, из Прованса, и мне очень нравится.

— Тогда покупайте. Такие платья на самом деле шьют не для детей или их родителей, а для дедушек и бабушек.

— Вы хотите сказать, мы меньше других считаем деньги?

— А что плохого в том, чтобы тратить их на того, кто нам по-настоящему дорог?

— Ровным счетом ничего. Решено, беру. Спасибо, Стефани, я так рада, что вы оказались здесь.

Я тоже рада, что я здесь, подумала Сабрина, продолжая свой путь. Клаудия же говорила: я нашла свое место.

До «Коллектиблз» осталось идти еще полквартала, когда она увидела на углу улицы мальчишку. Он поддевал ногой и отшвыривал камешки. Похоже, он, кого-то ждал. Сердце у нее екнуло.

— Клифф, в чем дело? Что произошло?

— Ничего особенного.

— Ничего особенного? Что это значит? Если ничего особенного не происходит, то почему ты стоишь здесь и поджидаешь меня, ведь ты ждешь меня, не так ли? — Когда он кивнул, она добавила: — А почему ты сейчас здесь, а не на уроке… математики, верно? Сегодня это предпоследний урок, а потом еще один, по американской истории. Плюс тренировка по футболу.

— Ого, а ты, мама, оказывается, все помнишь!

— Только я что-то не припоминаю, чтобы сегодня были каникулы.

Он поддал ногой еще один камешек.

— Мне все надоело.

— Надоело?

— Я и так знаю все, чем они там занимаются.

Сабрина внимательно посмотрела на его хмурое лицо.

— Давай прогуляемся, — предложила она, и они направились в сторону озера. Клифф был уже почти одного роста с ней, и она внезапно ощутила гордость от того, что у нее такой красивый сын. Вот он неторопливо идет рядом — еще мальчик, но мальчик порядочный, честный и с веселым нравом… И можно представить себе, каким он станет, когда вырастет. Но сейчас на его лице не было и тени веселости, хотя Сабрине показалось, что он не столько рассержен, сколько смущен.

— Ты что, встал и вышел из класса потому, что тебе там все надоело?

— А я туда и не ходил. Я и так знал, чем они будут заниматься.

— Это что, из-за уроков, которые тебе нужно было приготовить вчера вечером?

— А я их и не готовил, нам вчера ничего не задавали.

— Я думала, вам всегда что-нибудь задают.

Он пожал плечами.

— Ну ладно, а как ты узнал, чем вы сегодня будете заниматься на уроке?

— Мне сказали.

— Кто?

Он опять пожал плечами.

— Клифф, трудно разговаривать с человеком, который только и делает, что пожимает плечами.

— Я не помню, кто мне об этом сказал. Кто-то.

Вереница парусных шлюпок вытянулась в линию на глади озера, напоминая хвост бумажного змея. Белые треугольники парусов четко вырисовывались на фоне темно-голубой воды. Я так скучаю без парусного спорта, подумала Сабрина. Может, научить Клиффа, он ведь всегда не прочь научиться чему-то новому.

— Тебе что, кажется, что в школе в этом году не так интересно, как в прошлом? — спросила она, когда они вышли на берег озера и двинулись вдоль него.

Клиф пожал плечами.

— Хватит, Клифф, а то моему терпению придет конец. Если я разговариваю с тобой и с уважением отношусь к твоим мыслям и чувствам, то вправе рассчитывать на такое же отношение к себе.

Ей казалось, что он искоса взглянул на нее, и в этом взгляде было едва ли не облегчение от того, что она не позволяет ему грубить.

— Да нет, все нормально. По-моему, все как обычно.

— Но в прошлом году она не была тебе в тягость.

Он хотел было пожать плечами, но спохватился и что-то пробормотал в ответ.

— Я не расслышала.

— Время от времени кое-что меняется.

— Ты не хочешь уточнить, что конкретно имеешь в виду?

— Да нет.

— Почему?

— Ты, наверное, не поймешь.

— Я бы попыталась. Иногда мне хорошо удается понимать людей. И разве ты не для того ждал меня, чтобы поговорить?

— Все дело… — Клифф с трудом подбирал слова. — Все дело в этом парне.

Сабрина уже хотела спросить, о ком он говорит, но потом все поняла.

— Ты говоришь о Лу Чжене. — Она помедлила. — Знаю, Клифф, тебе он не нравится, но ведь он не так уж много места занимает в твоей жизни, правда? Он занимается под руководством твоего отца и будет здесь до тех пор, пока не получит докторскую степень, а потом вернется в Китай. А пока его жизнь тебя вообще мало касается.

— Завтра вечером он придет к нам ужинать.

— Ну и что тут страшного? Он живет в чужой стране, и твой отец считает, что иной раз с нашей стороны любезно дать ему возможность провести время в домашней обстановке. Он держится очень мило, хотя и настолько поглощен своей работой, что уговорить его расслабиться очень сложно. Ты что, считаешь, нам не следует приглашать его?

— Я его ненавижу.

— Тяжелый случай, — помедлив, задумчиво ответила Сабрина. — Ненависть — такое чувство, которое страшно трудно носить в себе, она словно рюкзак, набитый до верху. И если она наполняет тебя, ты чувствуешь, что в горле у тебя першит и понимаешь — что-то не так, а через минуту вспоминаешь, что именно: ты кого-то ненавидишь.

Клифф во все глаза смотрел на нее.

— Откуда ты все это знаешь?

Она обняла его за плечи.

— Мне самой несколько раз в жизни приходилось трудно: чего-то я боялась, кого-то, как мне казалось, ненавидела… большей частью это были люди, которым я завидовала.

— Я ему не завидую, — поспешно произнес Клифф.

— Тогда в чем же дело?

— Я его ненавижу, вот и все. Даже близко видеть его не хочу. Он не для нашей семьи; он слишком непохож на нас.

— Клифф! Ты хочешь сказать, только потому, что он китаец?

— Он слишком на нас непохож. Мы должны общаться с похожими на нас людьми, и так будет лучше для всех. Все ребята в школе так говорят.

— Господи! — Минуту они шли молча. — Меня все это очень удивляет. Ты что, хочешь сказать, что если бы из Антарктики или из Новой Зеландии — или, скажем, пришелец с Марса, или с Венеры, — так вот, если бы любой из них явился сюда, ты не открыл бы входную дверь только потому, что они не такие, как мы?

— Это совсем другое дело.

— Почему ты так думаешь?

— Они могли бы сказать нам, откуда они.

— Лу Чжень тоже говорит. Он рассказывал нам, что вырос в Пекине, а потом правительство прислало его учиться сюда…

— Вот именно! Он все говорит и говорит, все слушают, а потом ты думаешь: как он мил, и все потому, что он откуда-то!

Сабрина по-прежнему обнимала Клиффа за плечи, и они медленно шагали в такт.

— Пожалуй, мы на самом деле уделяем ему много внимания. Может быть, мы жалеем его, потому что ему одиноко, а мы всей семьей вместе.

— Ему не одиноко!

— А по-моему, одиноко. Мне кажется, если человек много говорит, то потому, что не много найдется людей, которые станут его слушать. Вот он и приберегает все до поры, пока не садится за стол с дружелюбно настроенными людьми, и тогда его просто распирает от желания высказаться.

Поддев ногой еще один камешек, Клифф проследил, как он, подпрыгнув на тропинке, юркнул в траву.

— Одиноко ему или нет, меня это не волнует. Я все равно его ненавижу.

Они дошли до перекрестка, и Сабрина, увлекая Клиффа за собой, свернула в сторону, чтобы, сделав круг, вернуться к «Коллектиблз».

— Клифф, я не прошу, чтобы ты любил его или хотя бы относился к нему с симпатией. Но твой отец считает, что нам важно помочь ему. Насколько я понимаю, он блестяще учится, и папа…

— Вот-вот! А я никогда не буду учиться так же, как он, или хотя бы почти так, и неважно, чего мне хочется! Всем ведь все равно наплевать!

— Нет, нам не наплевать, хотя, по правде сказать, я не в особом восторге от этого словечка. Мы любим тебя, Клифф, и хотим, чтобы ты был счастлив. И только потому, что какой-то студент блестяще учится…

— Но я-то о себе этого сказать не могу!

— Какое это имеет отношение к тому, любим мы тебя или нет?

— Имеет. Потому что те, кто больше всего нравятся папе, — молодцы, круглые отличники, стипендиаты, научные сотрудники, которые на особом положении.

— Ах, Клифф! — Остановившись, она обняла его за плечи. — Ты прекрасно знаешь, что папа любит тебя больше любого студента, который у него был или будет. Ты что, на самом деле считаешь, что вот студент приходит к профессору Андерсену на занятия, а профессор Андерсен говорит: «Знаете что, оказывается, есть человек, которого я люблю больше сына»?

У Клиффа вырвалась невольная усмешка.

— Да, но…

— Потому что если ты на самом деле так считаешь, то, значит, ты глупее, чем я думала, но ты, по-моему, довольно умен.

— Но не настолько, как этот — как бишь его?

— Я точно не знаю, насколько ты можешь быть умен, да и ты сам — тоже! Пока ты не особенно себя утруждаешь. Ты хорошо учишься, Клифф, интересуешься тем, что тебя окружает, а когда даешь себе труд подумать, то узнаешь много нового и, как мне кажется, получаешь от этого удовольствие. Но я не понимаю, как вообще можно учиться — хорошо, плохо или блестяще, — если в середине дня ты уходишь из школы и говоришь неправду, когда я спрашиваю, делал ли ты уроки.

Клифф бросил на нее взгляд.

— Например?

— Например, вчера вечером. Мне кажется, вам что-то задавали, а ты не сделал. А ты только что говорил мне, что вам вообще ничего не задали.

— Ну, может, кое-что и задали, но не…

— Клифф!

— Просто мне не хотелось делать уроки! Разве у тебя никогда не бывает так, что не хочется работать?

— Ну, я очень люблю свою работу, так что твое сравнение тут не годится. Хотя, конечно, есть много такого, чего мне не хочется делать.

— Вот ты и не делаешь.

— Если мне не нужно этого делать. А уроки ты должен делать.

Они снова двинулись вперед, дошли до следующего перекрестка и свернули налево. Тут Клифф понял, куда они идут.

— Ты возвращаешься на работу?

— Мне нужно заглянуть к Мадлен и узнать, не нужно ли ей чего-нибудь. А то она всю вторую половину дня просидела одна.

— А мне можно с тобой?

— Конечно. Но, по-моему, тебе лучше по пути домой заскочить в школу и забрать учебники, а? Заодно узнаешь, что вам задали по математике и истории.

— Я не знаю, что мне там сказать.

— Скажи, что тебе надо было поговорить со мной. Тем более что так оно и было, правда?

— Но нам же нельзя уходить без разрешения.

— Об этом нужно было думать раньше. Тут, Клифф, все будет зависеть только от тебя.

— А тренировка по футболу?

— То есть?

— Можно на нее пойти?

— Если это не помешает занятиям в школе, то я не против.

— А что, если мне не разрешат, потому что я… ну, взял и ушел?

— И тут все будет зависеть только от тебя. Насколько я понимаю, ты был расстроен, тебе не терпелось поговорить со мной, вот ты и ушел, хорошенько все не продумав. Но ты никогда раньше этого не делал, и не будешь делать впредь, так что на сей счет я спокойна. Но это не значит, что в школе тоже так решат.

Они дошли до «Коллектиблз». Клифф топтался на месте.

— Может, ты позвонишь директору и объяснишь, что у меня было срочное дело?

— Я не стану этого делать, Клифф. Это твоя проблема. — Снова обняв его за плечи, Сабрина поцеловала его в щеку. — Все будет в порядке. Я очень верю в тебя, люблю тебя и горжусь тобой.

— Правда?

— Конечно. Ты — молодец и дома у нас на особом положении.

Клифф кисло улыбнулся.

— Да, но ты же мама. — Понурившись, он мгновение постоял на месте, потом повернулся и медленно пошел. Провожая его взглядом, Сабрина увидела, что, дойдя до следующего перекрестка, он вскинул голову и зашагал свободнее. Мальчик мой! Всегда ходи с высоко поднятой головой.

Вечером, рассказывая Гарту о разговоре с Клиффом, она так и описала это — как сын неспешно уходил с гордо вскинутой головой. Все уже разошлись, Пенни, Клифф и миссис Тиркелл отправились к себе в спальни, и они сидели вдвоем в гостиной, на столике перед ними стоял термос с кофе и початая бутылка вина, оставшаяся после ужина. Сабрина была в платье из темно-голубого бархата — подарок Гарта на Рождество, когда он поехал за ней в Лондон.

— Такое приятное ощущение, — сказал Гарт, обнимая ее за талию. Она склонила голову ему на плечо.

— Ты имеешь в виду бархат?

— Нет, даму в нем.

Тихо рассмеявшись, она подняла голову, и они поцеловались — сначала осторожно, как целуются люди, связанные дружескими отношениями, а потом более пылко, как двое людей, которые все еще открывают друг в друге что-то новое.

— Я люблю тебя, — сказал Гарт.

Сабрина вздохнула.

— Целый день я носилась как угорелая, занимаясь делами, общаясь с людьми, но, стоит мне остановиться, как я сразу начинаю думать о тебе.

— С точки зрения науки, мне кажется, такая реакция вполне естественна. — Не снимая руки с ее плеч, он наклонился вперед и налил вино в бокалы. — Сегодня я думал о тебе и тогда, когда играл с Нэтом в теннис, и когда читал лекцию о болезнях иммунной системы человека, и когда встречался с Лу Чжэнем, чтобы поговорить о его научной работе, и когда разговаривал за ланчем с деканом, и когда возвращался домой.

— Такое впечатление, что профессору иной раз трудно сосредоточиться. Наверное, сказывается его почтенный возраст.

— Если это так, то, выходит, я уже вполне сформировался, чтобы не позволять разным пустякам отражаться на моей страстной любви к жене. Ты не хочешь рассказать, как у тебя прошел день?

— Ой, честно говоря, не очень.

— Что, проблемы?

— Проблемы есть всегда. Просто, когда мне кажется, что у Пенни все более или менее в порядке, с Клиффом все наоборот.

— А что с ним? Он бывает вспыльчив и замкнут, но в двенадцать лет это в порядке вещей.

— Он никогда не был вспыльчивым и замкнутым раньше, Гарт. Ему не слишком нравится твой лучший студент.

— Он ему завидует. Ничего, со временем пройдет. Я пытался с ним поговорить, но он и слушать не стал.

— Выслушает, если вы с ним сядете и обо всем спокойно поговорите. У него тяжело на душе, и ты ему очень нужен. Он думает лишь о том, что вот Лу Чжэнь придет к нам на обед, и все твое внимание будет обращено к нему.

— Он — наш гость. Клифф же понимает, что, если я не уделил ему один вечер, это не значит, что я про него забыл. Господи, он ведь мой сын и не нуждается в том, чтобы ему каждый день говорили, как его любят.

— Все мы нуждаемся в том, чтобы нам каждый день говорили, как нас любят.

Гарт внимательно посмотрел на нее.

— А у меня это получается?

— Да, всегда, и поэтому, помимо всего прочего, нам с тобой так хорошо. Так же ты ведешь себя и с Пенни, и с Клиффом, просто они не всегда это замечают. И по-моему, с детьми в таком возрасте нельзя сюсюкать.

— Ладно, я с ним поговорю. Еще не знаю, что я скажу, разве что снова повторю, что люблю его, но попытаюсь.

— Ему хочется, чтобы ты считал его особенным.

— Я и считаю. Он должен это знать. Иногда я смотрю на него и думаю, какое счастье, что у меня такие замечательные дети. Что я не просто люблю их, а на самом деле к ним привязан. Вообще говоря, это, по-моему, совершенно особенное счастье. Мне кажется, на свете нет ничего лучше, чем видеть в своих детях единомышленников.

— Ты когда-нибудь говорил ему об этом?

— Может быть, и говорил, но не такими словами, — подумав с минуту, ответил Гарт. — Я думал, что это проявляется во всем, что мы делаем вместе.

— Это тебе могло только казаться.

— Видишь ли, им не нравится, когда с ними очень нежничают. В двенадцать лет не принято открыто выражать свои чувства.

— Как ты думаешь, тебе удастся найти золотую середину?

Он усмехнулся.

— Постараюсь. Что еще у Клиффа неладно?

— Он подхватил у своих школьных друзей ложную идею, что мы должны общаться только с похожими на нас людьми.

— Господи! Неужели детей сейчас не учат тому, что людей на земле становится все меньше? Что в результате смешения представителей разных национальностей рождаются новые идеи, человечество движется вперед, ну и так далее?

— Я точно не знаю, чему их там учат. Пожалуй, нужно будет выяснить. Меня это пугает. Может, ты как-нибудь поговоришь с ним и об этом тоже? Для примера я взяла марсиан и спросила у него, пустит он их на порог дома или нет, так что можешь с этого и начать.

Снова усмехнувшись, он поцеловал ее.

— Начало неплохое. Ты, по-моему, ходила сегодня на ланч к Клаудии? Ну как?

— Замечательно. Она мне очень нравится. Ей очень нужен собеседник. Надеюсь, в этом отношении я ее не разочарую.

— А почему должно быть иначе?

— Может получиться так, что не всегда у меня найдутся нужные ответы на ее вопросы. Сейчас ее, помимо всего прочего, беспокоит позиция конгресса.

— Ректоров университетов всегда беспокоит позиция конгресса. Слишком многие конгрессмены голосуют, исходя из собственных прихотей или политических опасений, так что ни урезонить, ни предугадать их позицию невозможно. Это может сбить с толку любого, кто посвятил жизнь просвещению, кто старается научить людей четко мыслить. Это может лишить душевного покоя каждого, кто зависит от денег. Что конкретно ее тревожит?

— Оливер Леглинд. И еще она считает, что тебе следует отдавать себе отчет в существующих угрозах. Трудностях, как она их называет.

— Она что, считает, что я не отдаю себе в этом отчета?

— Да нет, судя по ее словам, уверена, что отдаешь. Впрочем, это только отвлекает тебя от работы. Отвлекает всех нас.

— Любовь моя, мир от этого не перевернется, все это — часть той политической и научной среды, в которой я работаю. Тебя что, это тревожит?

— Немного. Клаудия посоветовала мне держаться настороже, а у нее были основания так говорить. Было ясно видно, что она тоже встревожена.

— Ну, мы всегда проявляем осторожность, когда речь идет о правительственных субсидиях, и многие из нас стараются держать ухо востро: если мы лишимся этого источника финансирования, то на многих проектах, пожалуй, придется поставить крест. Но это совершенно необязательно должно отражаться на нашей семье. И без Оливера Леглинда хватает людей, которые не дают нам спокойно жить.

— Ой! Кстати, о людях, которые нас беспокоят. Похоже, в «Амбассадорз» назревает конфликт. Во всяком случае, Брайану так кажется.

— Значит, ты хочешь съездить в Лондон.

— Честно говоря, не хочу, но, по-моему, лучше все-таки съездить. Ты же знаешь, в феврале от поездки пришлось отказаться, так что…

— Любовь моя, ничего не нужно объяснять. Просто не задерживайся там надолго.

— Да долго и не получится; мне же надо поработать над первыми чертежами для дома Билли Конера, а кроме того, дней через десять мы с Мадлен ожидаем новые поступления в магазин. Почему бы тебе не поехать вместе со мной? Можно было бы отдохнуть.

— Как-нибудь в другой раз. Ты будешь волноваться, думая о Брайане, Николасе и Билли Конере, а у меня мысли будут заняты исследовательским проектом Лу Чженя, Клиффом, а может, даже Оливером Леглиндом. Но мы обязательно куда-нибудь съездим, мне бы хотелось побывать вместе с тобой в Европе. Вот разделаемся со всеми делами дома и поедем — только ты и я.

Обняв Сабрину за плечи, он притянул ее к себе, и она прижалась к нему спиной. Они еще долго сидели так в тишине безмолвного дома, в ночной тишине. Ни одна дверь не скрипела, на кухне не было привычного оживления и не слышно было привычного дневного уличного шума — людских голосов, взрывов смеха. Улица перед домом сейчас была похожа на черную ленту, струящуюся через весь спящий город. Уличные фонари отбрасывали бело-голубые блики на пустынные тротуары, дома стояли, словно темные часовые, на фоне пасмурного неба, освещаемого лишь на горизонте розоватыми силуэтами чикагских небоскребов, до которых отсюда было несколько миль.

— Разве не удивительно, — пробормотал Гарт, — каждому влюбленному кажется, будто до него никто не любил по-настоящему? Любовь настигает людей в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте, и они удивляются ее волшебству, а, познав ее, поют от радости, думая, что никому другому не суждено узнать то, что открылось им. — Еще крепче обняв Сабрину за плечи, он опустил руку в вырез платья и стал ласкать ее теплую грудь. — И каждый, кто так думает, прав. Мы сами открыли ее, сами создали слова для того, чтобы выразить ее; эта любовь принадлежит нам и никому больше. Мы отражаемся в любимом, как в зеркале, и сколько бы поэтов ни воспевало ее в своих стихах, она останется тайной двоих. — Приподняв подбородок, он притянул ее лицо к себе и властно поцеловал в губы. Сабрина повернулась в его объятиях, и они прижались друг к другу, словно возвращающиеся домой странники, которые знают, что дверь для них всегда открыта. Разжав объятия, они заулыбались, выжидая, пока страсть — удивительная, необузданная, присущая только им двоим — не захватит их целиком.

— Что бы ни случилось у нас в жизни, — произнес Гарт, — мы с тобой стали друг для друга всем, растворились друг в друге, и ничто не может этому помешать. Ничто никогда не сможет этого у нас отнять.

— Гарт, — сказала Сабрина, касаясь рукой его лица, — пора спать.

Он встал, увлекая ее за собой, и в обнимку они направились к лестнице. Вы четко знаете, кто вы и как хотите строить свою жизнь. О да, подумала Сабрина, вспомнив, что говорила Клаудия. Да, в этом доме, с этим мужчиной, и ни с кем больше.

Ступая в такт, они поднимались по лестнице. Окна их дома еще какое-то время ярко светились, но постепенно в них стал гаснуть свет. И вот дом погрузился в сон, как и вся улица.

Глава 10

Стефани училась жить заново. Каждый прожитый день, каждая неделя становилась частью ее нового прошлого. Просыпаясь теперь утром рядом с Максом и глядя, как лучи яркого солнца проникают сквозь незашторенные окна и озаряют светом знакомые очертания спальни, она больше уже не испытывала тошнотворного ощущения, будто заблудилась и осталась совсем одна в пустоте. Теперь она помнила, что было вчера, строила планы на сегодня и жила в предвкушении завтра.

Дни у нее были очень заняты. Пять дней в неделю с девяти утра до часу дня она работала в магазине «Жаклин из Прованса», раз в неделю, после обеда, брала у Роберта уроки кулинарного искусства. Остальное время Стефани проводила с Максом, если он был дома. Если же его не было, то она занималась интерьером комнат в доме, болтала с мадам Бессе или, лежа в шезлонге в общей комнате, читала книги из библиотеки Макса.

На одной из верхних полок она разыскала экземпляр книги «Алиса в стране чудес». Это было прекрасно сохранившееся старинное издание с иллюстрациями, в кожаном переплете, с золотым шнурком для закладки страниц. Однажды после ланча, когда мадам Бессе отправилась на рынок, она раскрыла книгу и стала читать. Казалось, прошло мгновение, прежде чем она подняла голову, оторвавшись от книги. Чувствуя, как бешено колотится сердце, она прочла десять страниц по-английски, не запнувшись ни на одном слове.

Впрочем, чему удивляться? Ведь еще в больнице выяснилось, что она свободно говорит на трех языках.

Но как тут просто написано, подумала она и снова посмотрела на раскрытую страницу.

У Стефани перехватило дыхание. Наверное, не я одна задаю себе этот вопрос. Она прочла книгу до конца, потом вернулась к началу и стала читать снова, надолго задержавшись на одной из страниц в середине.

Вероятно, есть много разных способов, при помощи которых мы можем лишиться памяти, подумала Стефани, рассматривая картинку с изображением Грифона. В конце книги Алиса вновь обретает память и возвращается к тому, с чего начала. Может быть, Робер, заводя речь об этой книге, хотел, чтобы я это поняла.

Она положила книгу на стол в библиотеке и читала ее всякий раз, когда захочется. Интересно, читала ли я ее раньше. Может быть, если я сосредоточусь, это мне о чем-то напомнит.

Она все время старалась представить ситуации, которые ей о чем-то напоминали, пыталась вызвать ассоциации для своих воспоминаний.

— Дом, — бывало, говорила она вслух, закрывала глаза и пыталась мысленно представить дом, комнаты, мебель, сад, но представляла лишь комнаты здесь, в собственном доме, и этот сад. Думая о «доме», она старалась мысленно представить семью, но не могла вспомнить ее в лицах. Это наводило на нее глубокую грусть. Так проходили неделя за неделей. Наконец она прекратила отчаянные попытки сдернуть занавес, скрывающий ее прошлое. Врачи в больнице говорили, что в один прекрасный день память может к ней вернуться. То же самое говорил и Робер. А пока у нее есть своя жизнь, и это, пожалуй, вполне ее устраивает. Иначе просто быть не может.

Если Макс был дома, то после полудня они отправлялись на машине путешествовать. Петляя по извилистым улочкам ближайших городов, они разглядывали товары в витринах магазинов и беседовали. По мере того как Стефани накапливала новые впечатления, работала, ездила на машине, она становилась все смелее и чувствовала, как у нее постепенно возникает своя жизнь.

— Ты ведь ничего мне о себе не рассказываешь, — сказала Она как-то Максу после обеда, когда они зашли в кафе «Два официанта» в Эксан-Провансе, чтобы переждать начавшийся апрельский дождь. — Всякий раз отмахиваешься от меня, как от ребенка.

— А что ты хочешь знать? — спросил он. Они расположились у самого входа, лицом к бульвару Мирабо. Макс наблюдал за Стефани. Она сидела к нему вполоборота и разглядывала причудливые металлические украшения балконов зданий на противоположной стороне широкой улицы с тенистыми деревьями. На Стефани были белые джинсы и черный свитер с высоким воротом. Ожерелье и длинные серьги из серебра, купленные им час назад. Шрамы стали почти незаметны, и красота Стефани была почти такой же яркой и поразительной, как и прежде. Макс ощутил прилив гордости. Это он сделал ее такой. Это он спас Сабрину Лонгуорт от гибели, и спас ее красоту. Он вернул ее к жизни под именем Сабрины Лакост. И эта красота, эта душа теперь принадлежат ему, только ему, без остатка. Сидя в кафе, он держался непринужденно и раскованно; все складывалось в последнее время настолько хорошо, что он готов был поверить, что так будет и впредь.

— Я же тебе говорил, что мать у меня умерла, и мне пришлось скитаться вместе с отцом… все это ты помнишь.

— Да, конечно, — нетерпеливо ответила она, словно ей не составляет труда что-то вспомнить. — Вы были в Голландии, Бельгии, Германии, Испании… конечно, помню. Потом поехали в Лондон. А что ты чувствовал, зная, что, кроме отца, у тебя никого больше нет? Ты любил его?

— Сейчас уже не помню. Мы жили вместе потому, что больше нам некуда было податься. Какое-то время я боялся его. У него был отвратительный характер. К тому же он терпеть не мог подолгу жить на одном месте. Поэтому он всегда искал предлоги для того, чтобы двинуться дальше. Таким поводом, как правило, была драка с кем-нибудь. Однажды подвернулся я под горячую руку — сейчас уже и не помню, как это произошло, — и он меня отделал почем зря. Он забрал меня с собой в Лондон, а там я, едва оправившись от побоев, сбежал.

— Ты так бесстрастно рассказываешь о своей жизни. Чувств нет и в помине, одно только холодное перечисление фактов. Неужели ты в жизни никогда никого не любил, неужели тебе ни разу не было весело?

— Все это заменила необходимость. Именно она движет жизнью подавляющего большинства людей. Как по-твоему, многим ли повезло, и они обрели любовь? — Он взял ее руку. — Когда она приходит, причем уже в зрелом возрасте, это даже лучше.

— Ну, а весело тебе бывает?

— Я никогда толком не понимал, что это значит. Я не задаю себе вопрос, весело мне или нет. Я получаю колоссальное удовольствие от того, чем занимаюсь. Такое объяснение тебя устраивает?

— А чем ты занимаешься?

— Живу с тобой и знакомлю тебя с Провансом, провожу время с Робером и своими компаньонами в Марселе…

— Я хотела спросить, чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Я же говорил тебе. Экспортирую сельскохозяйственное и строительное оборудование в развивающиеся страны.

— Ты сказал мне об этом до того, как я лишилась памяти?

— Не помню. Возможно, но, как я тебе уже говорил, мы беседовали главным образом о будущем.

— Ну, мне кажется, ты занимаешься не только экспортом оборудования.

— В самом деле? А почему тебе так кажется?

— Потому что ты получаешь колоссальное удовольствие от того, чем занимаешься. А ведь тебя не назовешь скучным, тебе нравится преодолевать препятствия. Поэтому мне и кажется, что ты занимаешься чем-то более интересным, чем экспорт оборудования, и хочется знать, чем именно.

Официант принес им кофе, и Макс подождал, пока он отойдет.

— Знаешь, Сабрина, с тех пор как ты попала в аварию, это первый комплимент, который ты мне сделала.

Она, казалось, вздрогнула.

— Неужели? Извини, ты ведь очень добр ко мне.

— Комплимент и благодарность — разные вещи.

— Насколько я понимаю, тебе хочется, чтобы я восхищалась тобой. Я восхищена тем, что я про тебя знаю. Робер говорит, что ты человек слова, и я очень ценю это в тебе. Но от чего еще возникнет во мне чувство восхищения?

Макса этот разговор начинал утомлять. Он любил ее, был без ума от нее, но даже она не узнает о нем больше того, что он сам захочет рассказать. Он никогда никому не раскрывал душу и не имел ни малейшего желания делать это сейчас. А что бы она сказала, мелькнула у него шальная мысль, если бы он рассказал ей, чем в самом деле занимается? Сабрина, дорогая, мне принадлежит небольшая типография в Марселе, где мы печатаем приглашения на званые вечера, фирменные бланки и другие безобидные вещи, но наше главное занятие — это печатание денег. Мы переправляем фальшивые деньги — миллионы в пересчете на франки — своим клиентам во всем мире, аккуратно и надежно спрятав их в сельскохозяйственном и строительном оборудовании… Он понятия не имел, как она к этому отнесется.

Но мысль как была, так и осталась у него в голове. Все равно он не скажет ни ей, ни кому-либо еще, что доверяет лишь нескольким работающим с ним людям. А его работа никак не отразится на их совместной жизни; они будут счастливы, и она будет любить его, зная ровно столько, сколько знает сейчас, и не более того. Больше ей и не нужно знать.

Но сейчас он не собирался тратить попусту время, уклоняясь от прямых ответов на ее вопросы.

— Я стараюсь сделать так, чтобы чем дольше мы были вместе, тем больше у тебя было поводов для восхищения. А теперь расскажи мне про работу. Чем ты занималась сегодня утром?

— Ах, перестань! — воскликнула Сабрина. — Я не ребенок и не потерплю, чтобы со мной обращались как с ребенком. Тебя окружают сплошные тайны. Неужели ты думаешь, что я буду этим восхищаться? Я ненавижу тайны, все мое прошлое — тоже тайна. Я отказываюсь смириться с этим.

Рывком накинув плащ, она выбежала на улицу. Дождь уже прекратился. Она прошла между асимметрично расставленными столиками, словно на сцене театра. Невзирая на дождь, за ними сидели несколько промокших насквозь туристов. Выйдя на тротуар, она повернула по направлению к центральной площади, прибавляя шаг. На ходу она подняла капюшон, защищавший от капель с деревьев. Пройдя площадь с огромным серо-зеленым, заросшим влажным мхом фонтаном, она присела на его край. Она старалась не смотреть в ту сторону, откуда должен был появиться Макс, если только он пошел за ней следом.

Она сидела выпрямив спину и сжав руки. Спустя мгновение до нее дошло, что она чувствует не одиночество или тревогу, как часто бывало раньше, а холодную, слепую ярость. Она сидела так на продуваемой ветрами площади, а серые фонтанчики воды за спиной брызгами рассыпались на фоне серого неба. Мокрые камни мостовой тускло поблескивали под деревьями, с которых падали капли воды. Она чувствовала нарастающий внутри гнев, зная, как это для нее важно: гнев, из-за того что с ней обращаются как с ребенком, давал ей возможность держаться особняком в той новой жизни, в которую она вступала. Она вспомнила, как чувствовала себя совсем ребенком в тот день, когда познакомилась с Робером. Как она сидела между ним и Максом за обедом. Она вспомнила, как чувствовала себя ребенком, когда впервые стала готовить на кухне, когда впервые села за руль машины, когда впервые упала Максу в объятия и почувствовали панику при мысли о том, что сейчас произойдет.

Но я становлюсь взрослой, подумала она, учусь ориентироваться в жизни. И Максу, и всем остальным придется обращаться со мной как со взрослой, как с равной.

Впереди три женщины переводили группу школьников через дорогу. В одинаковых желтых плащах дети казались нанизанными на нитку бусинками. Они и в самом деле держались руками за ярко-красную веревку, конец которой змеился по мокрым камням мостовой. Звуки их возбужденных голосов разносились по всей площади, заглушая шум фонтана. Стефани засмотрелась на них и внезапно ощутила такую невыносимую тоску, что встала и двинулась, как во сне, вслед за ними. Дойдя до середины площади, она опомнилась и остановилась. По-моему, я схожу с ума; что это я делаю? Она видела, как они вереницей свернули в узкую улочку и скрылись за поворотом. Интересно, сколько им лет? Восемь? Девять? Какой прекрасный возраст: в них столько непосредственности и любви. Вдруг мимо нее пробежала девочка в желтом плаще. Она была одна, и по щекам у нее лились слезы. Невольно протянув руку, Стефани остановила ее, присела на корточки и крепко прижала к себе.

— Все хорошо, я помогу тебе, не плачь. Расскажи, что случилось. Ты что, потеряла друзей?

Глотая слезы, девочка кивнула.

— Я увидела щенка и остановилась его погладить… Нельзя было это делать… нам говорили, чтобы мы держались за веревку… а теперь я не знаю, где они.

— Я видела, как они прошли мимо. Сейчас мы их разыщем. — Стефани отвела прядь волос с заплаканного лица девочки, и поцеловала ее лоб и щеки. Почувствовав дрожь крохотного, хрупкого тельца под мешковато сидящим плащом, она крепче обняла девочку и словно сроднилась с ней. Она прижимала ее к себе, но этого казалось мало — ей вообще не хотелось отпускать ребенка.

— Но где же они? — снова заплакала девочка. — На меня будут сердиться… а папа с мамой накажут, если узнают…

Стефани неохотно встала и взяла ее за руку.

— Как тебя зовут?

— Лиза Берне.

— Ну, Лиза, давай искать твой класс. Может, никто и не расскажет маме с папой, что произошло.

Лиза вскинула голову и широко раскрыла глаза.

— А так можно?

— Не знаю. Попробуем. — Быстрым шагом они направились к улице, на которую свернул весь класс. Стены домов здесь были покрыты старой, облупившейся штукатуркой, а оконные ставни потрескались и выцвели от дождя и солнца; массивные деревянные двери с годами покрылись вмятинами и глубокими царапинами. Улочка была такой узенькой, что небольшая легковая машина едва могла бы проехать, тротуара не было. Стефани с Лизой шагали по самой середине булыжной мостовой, пока не оказались на крошечной площади, от которой расходились три улицы. Лиза подняла голову, ожидая, что скажет Стефани, куда идти дальше. А Стефани и понятия не имела.

— Сюда, — решительно сказала она и свернула налево, на улицу, которая ничем не отличалась от той, по которой они только что шли.

— …мы по четвергам всегда куда-нибудь ходим, — тем временем щебетала Лиза. — Мадам Фронтенак, это наша учительница, она вам понравится, она очень красивая, прямо как вы, и у нее тоже есть дочь, так что она очень добра к девочкам, всегда все понимает, и потом она же сама такой была, когда еще только начинала взрослеть, и все помнит, а вот с мальчишками она ведет себя гораздо строже, хотя так и должно быть, с ними так и надо, потому что они такие грубые — некоторые так просто хулиганы, — и им нужно говорить…

Стефани старалась идти как можно быстрее и тащила Лизу за руку. Класса нигде не было видно. Как далеко они могли уйти? Ведь прошло всего несколько минут… сердце у нее бешено стучало; она ведь могла ошибиться, и в результате обе они заблудятся. Тогда Лиза перестанет весело болтать, снова испугается, и это будет ее вина, потому что она решила, что уже взрослая и может взять на себя заботу о ребенке.

Улица поворачивала направо, они двинулись по ней, и тут, несмотря на то, что Лиза продолжала болтать без умолку, Стефани почудился шум, напоминавший детские голоса.

— Тише, Пенни, подожди минутку, — сказала она. — Я хочу послушать.

— Что?

— Подожди, — повторила Стефани, и, замерев, они вдруг услышали голоса и смех.

— Ой, мы нашли их! — крикнула Лиза и, повернув еще раз за угол, помчалась вперед. Стефани последовала за ней и увидела, как весь класс столпился вокруг Лизы, и все тут же принялись о чем-то болтать.

Одна из учительниц вышла ей навстречу.

— Значит, вы и есть та добрая женщина, которая нашла эту гадкую девчонку?

— Ах, что вы, она совсем не гадкая, — ответила Стефани и протянула руку. — Меня зовут Сабрина Лакост.

— Мари Фронтенак.

Стефани улыбнулась.

— У вас есть дочь, вы очень снисходительно относитесь к маленьким девочкам и строго держите себя с мальчишками, особенно с теми, кто любит похулиганить.

— Ах, какая же все-таки Лиза болтушка! Впрочем, любопытно, что, как ей кажется, из-за дочери я мягче обращаюсь с девочками. Интересно, все они так думают? Пожалуй, что так, если Лиза рассказывает об этом вслух. Да, наверное. Ну ладно, а теперь нужно что-то делать. — Она бросила взгляд на Лизу, стоявшую в окружении друзей, от возбуждения все они очень громко болтали. — Нельзя оставлять проступки детей безнаказанными, ее нужно наказать.

— Она страшно напугалась, думала, что осталась одна, заблудилась, площадь казалась ей чужой, словно мир, который она еще не знает. Разве она и так не достаточно наказана?

— Возможно, но не могу же я делать вид, что ничего не произошло. Нужно ведь что-то объяснить остальным.

— Попросите Лизу им рассказать, как она испугалась. Видимо, она станет все преувеличивать — в этом возрасте дети все такие, — но это станет для них более наглядным уроком, чем то, что вы могли бы им сказать.

Их глаза встретились, и они расхохотались.

— Ах, мадам Лакост, как хорошо вы знаете детей. Вы учительница?

— Нет.

— Тогда у вас наверняка есть свои дети.

— Нет. Думаю, что я не зню… — Она запнулась. — Я работаю в антикварном магазине в Кавайоне, — отрывисто сказала она. — Он называется «Жаклин из Прованса».

— А-а, я знаю этот магазин, в нем все так изысканно. Ах, мадам, может быть, вы согласитесь как-нибудь прийти к нам в класс и рассказать о том, что это значит — антикварные вещи. Детям не дано понимать прошлое, а вы, пожалуй, сумеете помочь им понять, что оно оживает и предстает перед нами в виде мебели, домов, произведений искусства и памятников древности.

— Я не специалист в этой области. Я еще только учусь.

— Но вы же знаете больше нас. Может, все же надумаете?

Стефани задумалась. Ей хотелось снова увидеть Лизу, хотелось побыть с детьми. Может быть, я была учительницей? Или, в конце концов, у меня самой были дети. Нет, Макс сказал, что не было. Как все это странно!

— Возможно, я приду, — ответила она. — Когда я решу, то позвоню вам.

— Вот мой адрес и телефон… — Мари Фронтенак написала и, вырвав из блокнота верхний листок, отдала ей. — Буду ждать. А теперь мне пора. Огромное спасибо, мадам Лакост…

— Не за что. Зовите меня Сабрина.

— Ах, Сабрина! Огромное спасибо за то, что привели Лизу обратно. Лиза, иди сюда, ты, наверное, хочешь попрощаться с этой доброй дамой, которая пришла тебе на помощь.

Стефани нагнулась, и Лиза три раза подряд чмокнула ее в обе щеки.

— Спасибо, мадам. А можно задать вопрос?

— Конечно. — Стефани обнимала ее и не думала ни о чем, ощущая лишь ласковое прикосновение к себе хрупкого тельца.

— Почему вы назвали меня Пенни?

Стефани вздрогнула.

— Пенни? Ума не приложу. А что, я назвала тебя Пенни?

— Ну да, когда попросили помолчать. Вы еще сказали: «Тише, Пенни». По-моему, вы изо всех сил вслушивались, словно чувствовали, что мой класс где-то рядом. Так оно и вышло.

— Да. Не знаю, Лиза. Возможно, ты напомнила мне кого-то по имени Пенни. Но я теперь знаю, как тебя зовут, и как-нибудь зайду тебя проведать.

— Ой, как здорово! — Девочка испытующе взглянула на Стефани. — А никто не скажет…

— По-моему, совсем необязательно рассказывать обо всем родителям Лизы, правда? — обращаясь к Мари Фронтенак, спросила Стефани. — Если Лиза поговорит с классом так, как мы с вами договорились…

— Ладно, на этот раз, думаю, это необязательно. Конечно, если у Лизы войдет в привычку убегать всякий раз, когда ей вздумается…

— Я никуда не убегала! — жалобно воскликнула Лиза. — Я остановилась погладить щенка, а потом заблудилась. Мне было так страшно!

— Да, будем надеяться. — Мари Фронтенак протянула руку. — Спасибо вам еще раз, Сабрина. Надеюсь, когда вы снова придете, у нас будет время познакомиться поближе.

— С большим удовольствием. — Нагнувшись, Стефани поцеловала Лизу в лоб. — Скоро увидимся. — Повернувшись, она пошла обратно тем же путем, стараясь припомнить, куда они сворачивали. То и дело, словно указательные столбы, в глаза ей бросались ориентиры — сорванная с петель ставня, дверь, выкрашенная в странный розовый цвет, перевернутый цветочный горшок, и она следовала за ними, а в уме неотвязно крутилась мысль: «Я помню, помню, я все помню теперь».

Но прошло еще несколько минут, и тишина, царившая на узеньких улочках, обступила ее со всех сторон. Поблизости никого не было; она повернула сначала в одну сторону, потом в другую, но и позади, и впереди улица была пуста. Она окончательно сбилась с пути, здесь не было ничего, что могло бы показаться знакомым; до площади, с которой она ушла, могло быть и десять миль, и всего несколько футов. Ее охватил испуг. Она думала, что осталась одна, заблудилась, площадь казалась ей чужой, словно мир, которого она еще не знает. Разве она и так не достаточно наказана?

Но меня не за что наказывать, подумала она. Я не сделала ничего плохого. Или нет? В те годы, о которых я ничего не помню, что я сделала такого, из-за чего оказалась здесь?

Она побежала, свернула за угол, потом еще и еще раз, пытаясь найти что-то знакомое, но теперь все дома казались одинаковыми, никаких ориентиров не было. Интересно, подумалось ей, может, это я только думала, что бегу, потому что на самом деле она сейчас стояла на месте. При этой мысли у нее закружилась голова, и она прислонилась спиной к стене какого-то дома. Где я, куда иду — не знаю.

Охвативший ее страх становился все сильнее, и она снова пустилась бежать, касаясь рукой оштукатуренных домов, стоявших вплотную друг к другу и, казалось, наступавших на улицу. И вдруг, повернув в очередной раз за угол, она увидела в проеме между домами знакомую квадратную площадь с фонтаном и стоящего рядом Макса.

— Ну? Хорошо прогулялась? — холодно спросил он.

— Рада тебя видеть, — ответила Стефани, с облегчением переводя дыхание, и поцеловала его. — Я проводила заблудившуюся девочку в группу, от которой она отстала. Надеюсь, ты не слишком тревожился обо мне.

— Мне пришло в голову, что ты можешь и не вернуться.

Она хмуро взглянула на него.

— И куда бы я пошла?

— Понятия не имею. А ты что, живешь со мной только потому, что тебе больше некуда идти?

Она пристально посмотрела на него.

— Не знаю.

Он взял ее за руку, и они двинулись к переулку, где он оставил машину.

— Я же сказал, ты полюбишь меня. Один раз так уже было, будет и еще.

— Нет, не полюблю, если ты будешь обращаться со мной как с ребенком.

— Я обращаюсь с тобой как с женщиной. Я не имею привычки рассказывать о себе самом, Сабрина.

— Но ты рассказывал мне о матери, о Голландии, об Испании…

— И этого должно быть достаточно.

Когда, повернув ключ в замке, он открыл дверцу машины, Стефани спросила:

— Ты что, преступник? Да? Ты что, не рассказываешь мне о том, чем занимаешься, потому что это противозаконно?

— А тебе не все равно?

— А взрыв на судне? Это что, тоже связано с твоей работой?

Усевшись за руль, он потер ключ зажигания большим пальцем, пока Стефани садилась на свое место.

— Я же говорил тебе, что взрыв — это просто несчастный случай.

— Но в больнице ты говорил, что позаботишься о том, чтобы я была в безопасности.

— Это ты помнишь, — задумчиво произнес он. — А о многом другом в те первые дни забыла.

— Я помню твой голос, когда ты об этом говорил. Не было дня в больнице, чтобы я об этом не думала. О том, как ты сказал, что позаботишься о моей безопасности.

— Я так и сделаю. — Он завел двигатель. — В мире, где люди мерзнут и голодают, не имеют друзей, готовых помочь, я буду делать так, чтобы ты жила в тепле и сытости, рядом с людьми, которые тебя любят.

— А то, чем ты занимаешься, противозаконно?

— А тебе не все равно?

— Нет. Если бы я любила тебя, тогда было бы все равно.

— Жестоко, но честно. Ну что ж, ты полюбишь меня, Сабрина, и когда-нибудь я, может, и расскажу тебе о том, чем занимаюсь, но не сегодня. Расскажи мне о той девочке, которую ты нашла.

На этот раз, после того как он опять отмахнулся от ее вопросов, бежать было некуда, да ей и не хотелось. Ей не хотелось оставаться одной — ни в Эксе, ни где-нибудь еще. Макс был ее опорой, центром ее жизни. Он заботится о ней, с ним интересно общаться; их связывают супружеские узы, хотя она и не любит его. По крайней мере пока, подумала она. По крайней мере пока.

— Макс, я никогда не упоминала ни о ком по имени Пенни?

— Нет. — Обогнув центральную площадь, он направил машину на дорогу, ведущую за город. — Ты знаешь кого-нибудь с таким именем?

— По-моему, раньше знала. Причем я уверена, что это ребенок. Возможно, кто-нибудь из тех, кого я учила, или… может, моя дочь.

— Ты же говорила, что у тебя нет детей. И никогда не говорила, что была учительницей.

Стефани вздохнула.

— Тогда не знаю.

— Как зовут девочку, которую ты нашла?

— Лиза. — Она рассказала ему о детях из класса, державшихся за красную веревку, о Лизе Берне и Мари Фронтенак, о приглашении выступить на занятиях. — Мари Фронтенак сказала, что детям не дано понимать прошлое; мне кажется странным, что я буду рассказывать о нем, ведь у меня самой его нет.

— Она ведь просила тебя не рассказывать о своей жизни, а поговорить о том, как прошлое оживает в виде старых, антикварных вещей.

— Она сказала: «…оно как живое предстает перед нами». Оно ведь на самом деле живое, правда? Оно где-то рядом, словно еще один этаж в доме, но входа туда нет. Если бы я могла войти туда…

Они молча ехали подернутой дымкой долиной, и краски вдали расплывались, но ближние поля ярко зеленели. Рядом с полями на плодородных землях раскинулись виноградники. Их черные, напоминающие скелеты стволы с боковыми побегами стояли, словно часовые, выстроившись безукоризненными шеренгами. На платанах, окаймлявших дорогу, появлялись новые побеги, вдоль каменных стен зацвели первые ирисы. На кустарнике только начали распускаться цветы — пока еще бледно-желтые. Со временем они приобретут густо-желтый оттенок и будут источать резкий аромат на многие мили вокруг.

— Я тридцать лет собираю произведения искусства и антикварные вещи, — небрежно произнес Макс. — Все вещи у нас в доме собраны мной.

— Вот как! — Стефани кивнула, словно обращаясь к самой себе. Пожалуй, только так, благодаря случайным разговорам, она сможет узнать его получше. Если не считать того, что Макс никогда ничего не делает случайно, подумала она. — Тогда ты мог бы мне помочь. Я не знаю, что нужно говорить, когда речь идет об антиквариате.

Пока Макс ехал проселочной дорогой, нарочно удлиняя путь, они говорили о картинах, мебели, серебре, фарфоре, старинном кружеве, хрустале. Стефани была поражена глубиной его знаний. Впечатление было такое, словно он всю жизнь только это и изучал.

— В библиотеке найдутся книги, которые будут тебе полезны, — сказал он. — Я составлю список.

Был уже поздний вечер, когда солнце пробилось сквозь облака и озарило крыши домов в Руссильоне, ярко высветив оранжевый, розовый, красный и бледно-желтый цвета. Прилепившиеся к крутому холму и живописно разбросанные, они выглядели разноцветными кубиками из детского конструктора.

— Здесь живет сын Робера, — пробормотала она. — Мне бы хотелось с ним как-нибудь познакомиться.

— И не надейся. Робер тщательно следит за тем, чтобы одна его жизнь не мешала другой.

Стефани улыбнулась.

— Так сколько у него таких жизней?

— Насколько я знаю, несколько.

Новые тайны, подумала она. Что только не придумают эти мужчины?

Но она не могла сердиться, во всяком случае теперь, когда ее окружала такая красота: залитые солнцем дома Руссильона, поросшие лесом холмы, поля и сады, в которых зарождалась новая жизнь, голубое небо сквозь облака и бледный серп луны. После забавной встречи с Лизой и Мари Фронтенак от ее гнева не осталось и следа. По мере того как они подъезжали к Кавайону, на душе у нее становилось все веселее и страхи улетучились. Все будет в порядке; все ее желания непременно исполнятся.

Да и Макс рядом: сидя в его машине, она чувствовала себя в безопасности и под надежной защитой, словно лежала сейчас в его объятиях. Словно полумесяц в лучах солнца, она чувствовала, что впитывает в себя его уверенность и силу и наполняется ею.

Но я не хочу быть отражением Макса. Я хочу быть самой собой.

А что, если он преступник?

О, нет, конечно нет, тут же мелькнула мысль. Он любит важничать, разозлился, когда я стала приставать к ему с расспросами, вот теперь и решил ограничиться туманными намеками, прикинуться тем, кем на самом деле не является, и попробовать вывести меня из себя. Впрочем, если бы он был преступником, они не дружили бы с Робером.

И все же она не могла проникнуться к Максу доверием. Не могла избавиться от ощущения, что, хотя он был увлекающейся, страстной натурой и, похоже, искренне любил ее, во всем его поведении чувствовалась какая-то опасность. Мысль, что он, возможно, занимается чем-то противозаконным, пришла ей сегодня в голову впервые, но не было дня, чтобы та или иная странность его поведения не наводила ее на мысль, что он подвергается опасности, либо подвергает опасности других, или то и другое вместе.

И каждый день, подумала она, он лжет ей, когда дело касается ее жизни в прошлом.

Поэтому она не доверяла ему и не любила его. То немногое сокровенное, что у нее было — несколько месяцев, которые и составляли всю ее жизнь, — она берегла для себя.

Я ведь даже не знаю, могу ли по-настоящему полюбить, пока снова не стану полноценной женщиной, подумала она. Впрочем, даже если бы и могла, кто бы это мог быть? Я же никого не знаю, но хотела бы узнать; мне так хочется узнать, что при этом чувствуешь.

Она вспомнила, как встречала Макса, когда он вернулся к ней после первой командировки. Она была уверена, что любит и хочет его, и счастлива оттого, что она его жена. Но такое ощущение было у нее всего лишь раз; больше она ничего подобного уже не чувствовала.

Значит, если я на самом деле когда-то любила его и доверяла ему, — а так и должно было быть, если я вышла за него замуж, — то теперь это прошло.

— Ты что-то совсем притихла, — сказал Макс, когда они катились по дороге, ведущей на вершину холма, к их дому.

— Столько всего, о чем нужно подумать, — неопределенно ответила она.

— Ладно, а сейчас давай подумаем об обеде. Ты не хотела бы поехать в Гу? В последний раз, когда мы были в «Бартавель», тебе там понравилось.

— Ах, очень! Да, это было бы чудесно. Хотя, если мадам Бессе уже принялась готовить обед, ехать, пожалуй, не стоит.

— Не беспокойся, я позвонил ей из Экса.

— Вот как! Значит, ты заранее все наметил?

— Мне хотелось, чтобы у нас был сегодня особенный день. Я уезжаю завтра на неделю.

— Куда?

— В Марсель и Ниццу.

— А мне нельзя поехать с тобой? Я не была в этих городах.

— Я бы с удовольствием взял тебя с собой. Так не хочется расставаться на целую неделю. Но мы бы все равно не смогли побыть вместе — у меня там встречи с утра до вечера. К тому же я хочу показать тебе эти города по-своему, когда у нас будет много свободного времени. Скоро, когда я кончу с делами и буду думать только о тебе, мы туда съездим. — Поставив машину в гараж, он выключил двигатель и прижал ее к себе. — Сабрина, я люблю тебя, ты это знаешь. Если бы я мог изменить свою жизнь и все время быть с тобой, я бы так и сделал. — Крепко обхватив ее за плечи и сжав грудь, он целовал ее, и она почувствовала, что слабеет в его объятьях. Стефани не стала противиться; это было проще, чем без конца задавать самой себе вопрос, на самом ли деле она хочет любить его, и гораздо, гораздо проще, чем сказать ему, что она еще хочет об этом подумать. Ее разгоряченное тело потянулось ему навстречу, несмотря на то, что в глубине души она оставалась холодной и отрешенной. Когда они поднимались по лестнице к нему в спальню, она твердила себе, что приходится ему женой, он заботится о ней, и она должна ему быть за это благодарна. Она понимала, тут что-то не так, но не стала задумываться; об этом можно будет подумать позже, когда он уедет.

Пока Карлос Фигерос на полной скорости гнал небольшую моторку в открытое море мимо парусников, моторных лодок и яхт, Макс смотрел на удаляющийся берег Ниццы. Моторка плавно покатилась на волнах: на море была легкая зыбь.

— Теперь нам никто не помешает, — сказал Фигерос, заглушая мотор. — Что ты мне привез?

— Перечень грузов, которые нужно отправить. — Макс достал из внутреннего кармана дождевика кипу бумаг. — А ты мне должен…

— Деньги за последнюю партию контрабанды, которую мы отправили. Плюс отчет о пожертвованиях. — Порывшись в кармане, он извлек конверт, которыми обычно пользуются для отправки деловой корреспонденции, и крохотную записную книжку, свободно умещавшуюся у него на ладони. Он отдал конверт Максу.

— Здесь восемьдесят пять тысяч франков.

— А сколько передано в виде пожертвований?

— Макс! — Фигерос обиженно выпятил губы. — Ты что, думаешь, я тебя обманываю? Пожертвования составили восемь тысяч пятьсот франков. Десять процентов от всей суммы. Разве не ты сам отдал такое распоряжение? Десять процентов от причитающейся тебе доли — людям священника, остальное тебе.

Макс протянул руку, и Фигерос вложил в нее записную книжку. Листая крошечные страницы, он прищурился, чтобы разобрать записи бисерным почерком.

— Гватемала, Гаити, Чили. В Африку на этот раз ничего не передавали?

— Нет, ни в Африку, ни в Россию, ни в Восточную Европу, ни на Ближний Восток, ни в Китай. Отец Шалон сказал, что не хочет, чтобы мы слишком уж разбрасывались деньгами, он говорит — это почти то же, что вообще ничего им не дать. Ты думаешь, нужно делать по-другому?

— Нет, здесь последнее слово за отцом Шалоном. Как он скажет, так и делайте. — Не пересчитав, он сунул конверт с деньгами в карман, потом, вырвав из записной книжки страничку, прочитал, опустил ее туда же и передал Фигеросу кипу бумаг.

— Вот график поставки грузов. Начиная со следующего месяца, с первого мая и до конца июля включительно. Надеюсь, ты справишься.

Фигерос не торопясь перелистывал страницы, вчитываясь в каждую строчку. Макс смотрел на парусник неподалеку от них: четверо молодых людей упражнялись в умении ставить треугольный парус. Ему не терпелось вернуться на берег, но он старался не показывать виду. Карлос Фигерос ему слишком нужен.

— Здесь не указано, сколько нужно отправить в Англию, — наконец произнес Фигерос.

Макс взял бумаги обратно.

— Должно быть указано. Прежде чем печатать эту страницу, я поручил секретарше все выяснить. Когда вернемся на берег, я с ней поговорю.

— Ее нет.

— В офисе? Ты проверял?

— Перед встречей с тобой я утром заходил ее проведать. Дверь офиса была заперта.

— Это не значит, что сейчас ее там нет. Она еще ни разу не прогуливала. Ладно, давай вернемся и выясним. Если она заболела, можно будет ей позвонить или зайти к ней домой.

— Хорошо. — Фигерос запустил мотор. Слегка задрожав, лодка рванулась вперед и, описав широкий полукруг, направилась к берегу. Они принялись лавировать среди других лодок, и Максу вспомнилось, как он в последний раз был на борту моторной лодки. Тогда они на полном ходу неслись из Монте-Карло в Ниццу, Сабрина истекала кровью и была без сознания, а позади остались затонувшие обломки его яхты. Оттуда опасность нам больше не грозит, подумал он; считается, что нас уже нет в живых.

Сойдя на берег, они с Фигеросом пошли на склад компании «Лакост и сын», находившийся в конце причала. Офис располагался в небольшом здании, примыкавшем к нему сбоку. Макс повернул ручку двери, но она оказалась заперта.

— Любопытно, — пробормотал он и достал ключ. В комнате было сыро и душно, на столе пусто, папки с документами заперты на ключ в ящиках, на книжных полках аккуратно расставлены телефонные справочники, атласы и карты. Макс посмотрел на настольный календарь.

— Суббота. Прошло четыре дня. Мы с ней разговаривали в этот день, и я тогда же выехал в Ниццу. Где же она, черт побери? Не помню, чтобы она мне говорила об отпуске.

Сняв трубку телефона, он позвонил ей домой и услышал ее голос на автоответчике. Не дослушав запись до конца, он повесил трубку.

— Она живет недалеко отсюда. Пожалуй, стоит сходить.

Фигерос кивнул.

— Я с тобой.

Дойдя до высокого бетонного дома в нескольких кварталах от порта, они постучали в дверь, но ответа не последовало. Макс снова постучал. На этот раз открылась дверь на другом конце коридора.

— Стучать ни к чему, месье, — сказал невысокий мужчина, стоявший на пороге. Вскинув голову, он грустно посмотрел на них. — Полиция уже была здесь. Девушка и ее молодой человек попали в автокатастрофу, и оба погибли.

— Это «Вальдром», — сказала Жаклин, разворачивая сверток, куда были упакованы простеганные салфетки под блюда. — Отличного качества, так же как и вот это… — Она сорвала бумагу еще с одного свертка, который утром доставили вместе с другими вещами. — «Мартен Нурисса», эти скатерти — одни из самых красивых, которые мне приходилось видеть.

Стефани провела рукой по хлопчатобумажной Ткани, мягкой, как шелк. Узоры были самые разные: от небольшой цветочной композиции на столовых салфетках до четко выписанных стилизованных цветов и ветвей, украшавших скатерти. Они с Жаклин сидели на полу, рядом с грудами свертков, тут же, на низеньком столике, лежали нож, ножницы и стояла чашка кофе. Магазин еще не был открыт, и в уголках зала с высоким потолком, где еще не включили подсветку, лежали тени. Через окна была видна улица Гамбетта, — конторские служащие спешили по ней из кафе на работу; торговцы отпирали двери лавок, грузовые, легковые машины и мотоциклы в этот утренний час пик заполнили проезжую часть, оглушая улицу гудками и визгом тормозов.

В магазине «Жаклин из Прованса» царили тишина и умиротворенность. Мебель и рулоны ткани стояли, тесно прижатые друг к другу. Словно в теплой, уютной гостиной, Жаклин и Стефани тихо беседовали, попивая горячий кофе. Жаклин попросила ее сегодня прийти пораньше, чтобы разобрать полученный товар. С тех пор как недели две назад Стефани начала здесь работать, впервые у них выдалась свободная минутка, чтобы поболтать. Две женщины сидят и разговаривают, подумалось Стефани, две подруги. Сначала это была мадам Бессе, а теперь — и Жаклин.

— Конечно, это все новое, — говорила Жаклин, пока они разворачивали другие свертки и укладывали сложенные скатерти и столовые салфетки в корзины, чтобы покупатели могли их рассмотреть. — Старые вещи, в основном — кружева и что-то из шелка и льна — лежат в гардеробе в дальнем конце зала. Я расскажу о них позже.

— Я уже посмотрела их вчера, когда вас не было, — отозвалась Стефани. — К тому же я нашла в служебной комнате книгу про старинные ткани и за вечер прочитала ее.

Жаклин улыбнулась.

— Скоро мне уже нечему будет вас учить. Хотя, дорогая, ни к чему было читать книгу залпом. Вовсе необязательно столько заниматься, а то можно подумать, что я собиралась устроить вам экзамен.

— Но книга мне очень понравилась. Когда муж уезжает, я всегда читаю допоздна.

— Ваш муж производит внушительное впечатление, мне хотелось бы познакомиться с ним поближе. — Свернув большую скатерть, Жаклин положила сверху восемь однотонных салфеток и перевязала все широкой лентой из зеленого крепа. — Жаль, что вы не смогли на днях прийти ко мне в гости на званый обед.

— На званый обед?

— Да, в субботу. Я отправила вам приглашение по почте. Глупо, конечно, потому что мы и так видимся каждое утро. Но мне нравятся приглашения, написанные от руки, — дань условностям и в то же время элемент неожиданности. — Наклонив голову, она внимательно смотрела на Сабрину. — Вы и в самом деле удивлены, но, кажется, чему-то другому.

— Макс ничего не сказал мне. В субботу мы были в Эксе, и у нас было свободное время… вообще-то, в тот вечер мы поехали в город ужинать. Он хотел побыть со мной вдвоем, потому что на следующий день собирался уехать. Но все равно он должен был мне об этом сказать.

— Мужья часто считают, что принимаемые ими решения не нуждаются в объяснениях.

Переглянувшись, они улыбнулись.

— Я не знала, что вы замужем, — сказала Стефани.

— А я незамужем. Но была, причем дважды. Непросто об этом говорить. Брак — сложная вещь, сложнее, чем свертывать скатерти. Все в браке почему-то принимает такие угрожающие размеры, что нужно постараться сделать вывод из первой же совершенной ошибки и никогда не допускать ее впредь. Но у меня выходило иначе. Когда через два года после второго замужества я это поняла, то не могла этому поверить. Я ведь всегда так гордилась своим умением здраво рассуждать. Как оно могло мне изменить? И мне ведь было уже за пятьдесят — далеко не юный возраст. Вообще у меня не было для себя никаких оправданий.

Стефани удивленно посмотрела на нее.

— Сколько же вам лет?

— Через несколько недель будет шестьдесят два. Во многих отношениях это очень хороший возраст. Хотя я замечаю за собой, что уже не так терпелива с идиотами, как раньше, а с каждым годом, похоже, идиотов становится все больше.

— Вы не выглядите на шестьдесят два.

— А как выглядят в шестьдесят два?

Стефани рассмеялась.

— Не знаю. Ну, просто… старше. В таком возрасте, как мне кажется, люди не переставляют мебель с места на место, не лазают на стремянку, не рассказывают, что катались на горных лыжах по незнакомым трассам в Шамони и что часами могут находится на ногах, не присев. К тому же у них, наверное, седые волосы.

— Ну, мои волосы нужно уже немного привести в порядок, и я это периодически делаю. Седина, может быть, и не везде видна, но достаточно заметна, чтобы сложилось определенное впечатление о моем возрасте. Впрочем, во всем остальном я остаюсь сама собой. Здоровьем и энергией Бог не обидел. К тому же, знаете ли, шестьдесят два, в конце концов, не так уж и много. В этом возрасте ничто не мешает радоваться жизни, как раньше. А вы, дорогая? Сколько вам…

— А вы думаете еще раз выйти замуж? — спросила Стефани.

Жаклин с любопытством поглядела на нее. Она уже знала достаточно эту женщину, чтобы быть уверенной: та никогда не позволяет себе быть бестактной. А теперь она вела себя бестактно. С какой стати ей беспокоиться, когда у нее спросили о возрасте. Ведь видно же, что она гораздо моложе Жаклин? Ну что ж, может быть, в другой раз. Жаклин непринужденно ответила на заданный ей вопрос.

— Нет, определенно нет. Я не нуждаюсь в материальной поддержке мужа. Кроме того, никогда нельзя исключать, что брак окажется неудачным. И мне нравится жить одной в таком режиме и темпе, который я сама себе устанавливаю. Я не считаю себя одинокой, у меня масса друзей, я достаточно зарабатываю на жизнь. Есть мужчина, конечно. Обязательно нужно, чтобы был мужчина, если ты этого хочешь. Или — мужчины, хотя я лично предпочитаю иметь дело только с одним. И сейчас у меня один, никого больше нет.

Стефани перестала вскрывать свертки и сидела не шевелясь, не сводя глаз с тонких, классически правильных черт Жаклин. Она была счастлива, что Жаклин говорила с ней так искренне и, в известном смысле, впускала ее в свою жизнь. Стефани казалось, что она начинает понимать, как хорошо иметь настоящую подругу. Она подумала о Максе и поняла, как одинока была до сегодняшнего дня. Ведь рядом не было женщины, с которой можно было поговорить и у которой можно было поучиться. Думая о Максе, она задала, казалось бы, непозволительно личный вопрос, но теперь он не был бестактным, потому что Жаклин сама позволила его задать.

— А вы любите его?

— Нет, так же, как он не любит меня, — непринужденно ответила Жаклин. — Вот это уж вовсе необязательно. Мы симпатизируем друг другу, вместе приятно проводим время, и этого вполне достаточно.

— Но вы ему доверяете.

— Доверяю? По-моему, это слово скорее подходит для людей, состоящих в браке, а не для тех, кто живет вместе по обоюдному согласию. Это вопрос, на который я пока никак не могу ответить. А вы задали его, думая о муже?

— Да, — ответила Стефани и почувствовала удивительное облегчение от того, что смогла произнести это. Она понимала, что Жаклин дает ей возможность высказаться. — Дело не в том, что он не заботится обо мне. Нет. Просто он… выдает себя не за того, кем является на самом деле.

— Ах, дорогая, знаете, сколько людей выдают себя не за того? У всех нас есть что скрывать в прошлом: страсть, страх, ненависть, любовь… — Мгновение она испытующе смотрела на Стефани. — Но вы хотели сказать что-то еще. Вы хотели сказать, наверное, что он не так благороден, каким хотел бы казаться.

Стефани кивнула.

— И чем дольше вы будете с ним жить, тем отчетливее это будет проявляться. Это один из уроков, который я на собственном опыте вынесла из брака: почти всегда узнаешь о супруге гораздо больше того, чем хотела бы узнать.

— Я хочу знать все. Не люблю недосказанности.

— Что ж, каждому из нас нужно что-то свое. Мне кажется: если человека окружает некоторая таинственность, то не утрачивается интерес к нему. Словно солнце, которое покажется из-за огромных черных туч и снова скроется. А потом внезапно окружающий мир озаряется таким ярким светом, что мы, словно после сна, чувствуем всю красоту и радость жизни.

— А мужчина, который у вас сейчас… У вас такое же к нему отношение?

— О, нет! Если бы это было так, нас связывала бы не милая дружба, а пылкая страсть. Мы с ним очень разные. Ни он, ни я не испытываем необходимости поверять слишком много друг другу или окружать себя таинственностью. Но это не значит, что нам плохо вместе или мы не нуждаемся друг в друге. Если бы мы завтра расстались, я какое-то время скучала бы без него, но в конце концов пожелала бы ему всего хорошего, потому что нам было хорошо вместе, и он бы сделал то же самое по отношению ко мне. А мне больше ничего и не нужно.

Взяв сверток, Жаклин осторожно сняла с края оберточную бумагу, чтобы не повредить лежавшую внутри ткань.

— А вы давно замужем? — спросила она.

— Нет. Несколько месяцев. — Руки Стефани по-прежнему лежали на коленях. Она слегка нахмурилась, и на переносице залегла еле заметная складка.

— Ну, тогда вы увидите, как многому можно научиться за первый год. Может быть, это поможет вам избавиться от большинства тех недосказанностей, которые вам так не нравятся. — Ловко сняв остатки оберточной бумаги с тканей, она принялась разбирать скатерти и салфетки и, не поднимая головы, беспечным тоном осведомилась:

— А сколько вам лет, дорогая?

Воцарилось молчание.

— Не знаю, — наконец ответила Стефани.

Жаклин невольно подняла голову.

— Почему?

— Потому что я не знаю про себя ничего. Я знаю только то, что я делаю с октября прошлого года. Потому что я потеряла память и перестала быть самой собой.

— Ах, бедняжка! — Отбросив скатерти и столовые салфетки в сторону, Жаклин заключила Стефани в объятия. — Какой ужас! Вы что, ничего не помните? Ничего вам не вспоминается?

— Так, кое-что. Мою мать зовут Лора. Я знала кого-то по имени Пенни, возможно, это была какая-то маленькая девочка. Я никогда не жила одна. Я серебряными ножницами срезала розы в саду.

— А еще вы знаете толк в дизайне.

— Возможно. Вы говорите это только потому, что я все переставила… — Стефани слегка отстранилась от Жаклин. — А откуда вы знаете, что я переставила мебель дома в гостиной?

— Этого я не знала. Но нисколько не удивлена. Те две недели, что вы здесь работаете, я наблюдала за вами, и с первого же дня вы только и делали, что переставляли все, что есть в магазине.

— Ой! Я и не знала… Извините.

— С какой стати вы извиняетесь?

— Это же ваш магазин, а не моя гостиная.

— Однако, чем больше вы относитесь к нему как к своей гостиной, тем лучше он выглядит. Сабрина, я ведь могла остановить вас в любую минуту, но не сделала этого, потому что у вас очень хороший вкус и прекрасно развито чувство меры и гармонии. Мне нравится все, что вы сделали. Я предполагаю, что вы раньше работали художником по интерьеру или по крайней мере занимались меблировкой квартир. Расскажите мне, что случилось. Вы попали в аварию? Получили какую-то травму?

Стефани отвела прядь волос, обнажив шрам на лбу.

— На судне произошел взрыв. Макс помог мне выбраться и поддерживал меня на воде, пока нас не подобрало другое судно. Это он так говорит, сама я ничего не помню. Я два месяца пролежала в марсельской больнице, там оказался великолепный хирург, специалист по пластическим операциям. Макс говорит, что сейчас я выгляжу так же, как и прежде. Только…

— Да? Было еще что-то?

Стефани кивнула. Она не рассказывала об этом ни Роберу, ни Максу, но Жаклин ей захотелось рассказать.

— Около недели назад я позвонила в эту больницу в Марселе и поговорила с одним из врачей, у которых лечилась. Видите ли, того, что там со мной происходило, я тоже большей частью не помню, вот мне и захотелось узнать, что он раньше говорил мне про потерю памяти. Врач сказал, что, на его взгляд, дело не в том, что меня чем-то ударило по голове. Есть еще что-то такое, о чем я сама не хочу вспоминать, о чем напрочь хочу забыть, вот я и забыла вообще все. Он назвал это психогенной амнезией.

— Он же не может утверждать это наверняка.

— По его словам, они с коллегами обсуждали между собой мой случай и сошлись во мнениях.

— Ну ладно. А вы-то сами что думаете?

— Не знаю. Я все время думаю: что же это я сделала, что захотела выбросить все из головы?

— Может быть, тут не обошлось без кого-то еще, без чего-то такого, что вы видели или слышали, — ласково сказала Жаклин. — Почему вы вините только саму себя?

— Потому что чувствую, что и сама виновата. — Она произнесла эти слова еле слышным голосом. — Я не могу это объяснить, но просыпаясь утром, я думаю: что-то я сделала не так. А что именно я не могу вспомнить. Потому что вообще ничего не помню.

— Бедняжка, — снова сказала Жаклин и еще сильнее прижала Стефани к себе. Стефани позволила Жаклин крепко обнять себя; она чувствовала себя в безопасности и всей душой желала бы продлить это мгновение. Сейчас ей не нужно было терзать себя мыслью, кто она и что сделала. Она просто была рядом с Жаклин и, как губка, впитывала уверенность и самообладание этой женщины.

Стук в дверь заставил их вздрогнуть.

— О, Господи, уже пора открывать, а мы еще не разобрались с этими свертками. — Жаклин осторожно отстранила Стефани от себя и, встав, принялась одергивать шерстяную юбку, поправлять шелковую блузку, приглаживать ладонями волосы, которые и так были гладко причесаны. — Я открою дверь, а вы, Сабрина, отнесите, пожалуйста, оставшиеся свертки в служебную комнату и вскройте их, позже мы все уберем. И вот еще что, дорогая, — она дотронулась до руки Сабрины, — мы вернемся к нашему разговору. То время, что мы с вами провели вместе, многое для меня значило.

Стефани все дрожала — настолько неожиданно начался очередной обычный рабочий день.

— Да, все было замечательно. Спасибо. — Подобрав лежавшие на полу свертки и оберточную бумагу, она прошла через заполненное старыми вещами помещение и вошла в служебную комнату магазина. — Я включу свет.

— Хорошо. — Жаклин уже стояла у входной двери, и в ту секунду, как она ее распахнула, Стефани щелкнула выключателем, вспыхнул свет, озаряя прихотливо изогнутые линии старинной мебели, полуматовые фарфоровые изделия в старых шкафах, кашемировые покрывала изумительной работы, блеклые краски на старинных гобеленах.

Словно солнце, которое покажется из-за огромных черных туч и снова скроется. А потом внезапно окружающий мир озаряется таким ярким светом, что мы, словно после сна, чувствуем всю красоту и радость жизни.

Ах, как бы это было замечательно, подумала Стефани, внезапно почувствовав неодолимое желание увидеть весь окружающий мир, а не только Кавайон, дом с постелью Макса. Как было бы здорово узнать и почувствовать все это.

Она стояла в служебной комнате у дубового стола. Здесь были свалены грудой подарки, которые нужно упаковать, лампы, которые нужно чинить, гобелены — их нужно было развесить, нераскрытые коробки, доставленные утром… На небольшом письменном столе стоял компьютер для регистрации чеков на проданные товары, пустая банка от кофе с карандашами и ручками, недопитая вчера кружка кофе. Стефани машинально отнесла кружку в раковину, вымыла и поставила на край сохнуть. Подняв с пола моток глянцевой ленты, она бросила его в ящик к остальным, потом сдвинула лампы, вазы и блокноты для записей в сторону и освободила место для принесенных свертков. И все это время она думала о своем. Я не смогу почувствовать это, пока буду с Максом. Я зависима от него и все, что я знаю, связано с ним. Но я хорошо живу; я должна быть благодарна ему; у меня нет никакого права жаловаться на судьбу.

К тому же, как можно представить себе жизнь без Макса? Мне слишком страшно. Я не знаю, как буду жить, если никто не сможет меня защитить. Ей вспомнилось, как она чувствовала себя в безопасности, когда они возвращались из Экса, словно она была луной, а он солнцем, на которое она смотрела снизу вверх, проникаясь исходившей от него уверенностью и силой. А потом ей захотелось, чтобы мгновение, когда Жаклин держала ее в объятиях, длилось вечно, и она, как губка, впитывала бы исходившую от этой женщины, ее новой подруга, уверенность и самообладание.

Когда я стану самой собой, сама стану сильной? Когда я стану уверенной?

Она услышала голоса, доносившиеся из магазина: две женщины оживленно говорили о диване работы восемнадцатого века, мужской голос рассказывал что-то о коллекции картин, а Жаклин говорила: «Хорошо, хорошо, мы очень быстро распродали все оставшиеся экземпляры, и некоторые покупатели записались в очередь. Особенно их интересуют пейзажи».

У мужчины вырвался смешок.

— Плохо дело. Новые картины скорее абстрактные. Я захватил с собой слайды. Если для вашего магазина они не подойдут, я, пожалуй, отнесу их в галантерею Лефевр.

— Ни в коем случае! Боже мой, Леон, я ведь представляю ваши интересы! Вы же были согласны.

Кто-то остановился на пороге служебной комнаты.

— Извините, мадам, вот эта скатерть… Сколько она стоит?

Стефани бросила взгляд на скатерть, которую женщина перекинула через руку.

— Тысяча пятьсот франков. Включая салфетки, разумеется.

— Она мне очень нравится, я обязательно ее возьму. Но мне нужна еще одна — подарок на новоселье. Что бы вы могли порекомендовать? Чуть поменьше и, конечно, не такое дорогое.

Стефани с трудом сдерживала улыбку, пока они с покупательницей шли в зал.

— Вот, на вешалке у нас есть несколько образцов. Может быть, вы хотите посмотреть…

— Ах, лучше вы выберите что-нибудь на свой вкус! Она не так часто приглашает меня обедать, чтобы я слишком утруждала себя выбором. А что, если взять вот эту? Желтого цвета. Я его терпеть не могу, но ей он, может, и понравится.

— Он не то что бы желтый, скорее, золотистый, — послышался мужской голос, — густого, сочного, сияющего оттенка, полного солнечного света и свежего ветра. Этот цвет — словно напоминание о полуголодной юности, любви, надеждах на вкусную пищу и вино.

Стефани с покупательницей обернулись. Тот, кто это произнес, стоял, прислонившись к стене и непринужденно улыбаясь. Это был мужчина с тонкими чертами лица и слегка впалыми щеками, среднего роста, чуть выше Стефани и примерно ее возраста. Он был худощав, широкоплеч и белокур, с почерневшим от загара лицом. На нем были голубые джинсы и белая рубашка с расстегнутым воротом. Стефани поймала взгляд его зеленых глаз с лукавыми, заговорщическими огоньками. Это его голос она слышала в магазине, когда он с Жаклин беседовал о картинах.

Они стояли и смотрели друг на друга, пока покупательница твердила:

— Золотистый? Золотистый? Никогда о таком цвете не слышала. Я даже не знаю, как это слово произносится.[19] А что оно значит?

— Желтый, — ответила подошедшая Жаклин. — Пигмент, которым часто пользуются художники. Значит, вы хотите купить эти две скатерти — красную и желтую?

Стефани взяла обе скатерти у покупательницы.

— Я вам их сейчас заверну.

— Если мадам не возражает, — вставила Жаклин. Стефани залилась краской. Она не могла сосредоточиться, так как чувствовала на себе взгляд мужчины и сама хотела взглянуть на него.

— Да, если хотите, посмотрите что-нибудь еще. А скатерти полежат, пока вы будете думать.

— Что ж, пожалуй. Я тут приглядела одну вазу… — Покупательница отошла.

— Прошу прощения, — сказала Стефани, обращаясь к Жаклин.

— Ах, у Леона привычка встревать в чужие разговоры. Знакомьтесь. Сабрина Лакост, Леон Дюма. Сабрина, вы, наверное, видели в магазине некоторые работы Леона. По-моему, последняя была продана в тот день, как вы начали работать.

— Да, я видела. Кроме того, одна ваша картина висит у нас в гостиной, — ответила Сабрина, здороваясь с Леоном за руку.

— Какая же? — спросил он.

— «Малые Альпы».[20] На ней изображен маленький домик. По-моему, совсем как на картине Ван Гога.

Глаза у него заблестели.

— Я нарисовал домик в знак уважения к нему. А вы были в этих горах?

— Нет. — Смутившись, Стефани сделала шаг назад, потом еще один. — Прошу прощения, мне еще нужно заняться вот этим… Нужно завернуть эти… — Повернувшись, она бросилась в служебную комнату. Я знаю про Ван Гога. Я знаю его картину, на которой изображены Малые Альпы. Но за все те месяцы, что я прожила с Максом и видела эту картину, мне ни разу не пришла в голову мысль о Ван Гоге. Может быть, я постепенно начинаю все вспоминать? Может быть, ко мне возвращается память?

Леон загородил дверной проем.

— Я сказал что-нибудь не то?

— Нет. — Немного размотав рулон оберточной бумаги, она отрезала от него кусок. — Просто мне нужно кое-что сделать.

— По-моему, это не совсем так. Ну ладно… — Он наблюдал за ней, пока она заворачивала красную скатерть и салфетки. Они молчали и слышали доносившийся из магазина голос Жаклин. — Вы сказали: «Еще одна висит у нас в гостиной». — Вы замужем?

— Да.

— А кто купил картину? Вы или муж?

— Муж. Еще до того, как мы познакомились.

— Я восхищен его вкусом. — Войдя в комнату, он протянул руку. — Очень рад был с вами познакомиться. Надеюсь снова вас увидеть.

— Да, — ответила Стефани. Снова обменявшись рукопожатием, они не отпускали рук, глядя друг на друга. Его нельзя назвать красивым, мелькнула у Стефани мысль, но он ей нравился! Его глаза светились любопытством, чувством юмора, он пристально рассматривал все, что попадалось ему на глаза. Сейчас он смотрел на нее так, словно хотел узнать о ней все, и не мимоходом, не небрежно, а всерьез. Макс говорил, что он — один из лучших молодых художников страны. Он слишком сильно сжал ей руку, но она не отнимала ее. Они смотрели друг другу в глаза, словно неслышно беседовали, постепенно узнавая друг друга.

Когда я стану смелее?

Ах, подумала Стефани, возможно, я уже становлюсь смелой.

Глава 11

Миссис Тиркелл, принесла блюдо с жареной курицей и картофелем и поставила его на стол, так что оно оказалось по правую руку от Лу Чжэня.

— Конечно, будет второе, а как же иначе? — проворчала она. — Когда молодой человек взрослеет, он все равно что двигатель машины, куда нужно все время заливать бензин. И тем более если он — студент, да еще такой тощий. Ну же, молодой человек, давайте я вам положу два-три кусочка курицы, вам это не повредит. А еще картофеля.

— Он больше не хочет, — кисло сказал Клифф.

— Нет, хочет, — возразила Пенни, внимательно глядя на Лу. — Он просто отказывается из вежливости. А мне можно еще, миссис Тиркелл? После Лу?

Сабрина и Гарт с улыбкой переглянулись.

— Наш дипломат, — сказал Гарт. — Давай, Лу, не стесняйся. Ты оказался в меньшинстве. Когда имеешь дело с Пенни, так обычно и бывает.

Чуть заметно улыбнувшись, Лу положил на тарелку порядочную порцию курицы с картофелем. Подчеркнуто шумно вздохнув в знак одобрения, миссис Тиркелл подошла к Пенни.

— Это в самом деле вкусно, — сказала Пенни. — А у вас в Китае курицу готовят по-другому?

— Там у куриц разрез глаз другой, — ввернул Клифф.

— Клифф… — начал было Гарт, но Сабрина опередила его: — Не слишком удачная шутка, — непринужденно заметила она.

— Знаете, мне кажется, у нас курица ничем не отличается от вашей, — серьезно ответил Лу. — Я одно время жил в деревне, видел, как их резали на бойне, и мне они показались совершенно обычными.

— Я думала, вы выросли в Пекине, — сказала Сабрина. — А когда вы жили в деревне?

— Когда я был еще совсем маленьким. Было время, когда наше правительство в принудительном порядке посылало горожан работать на полях, так я с семьей переехал на запад.

— Многие, независимо от происхождения и профессии, были вынуждены покинуть родные места, — сказал Гарт. — В том числе и отец Лу, физик, и его мать, учительница английского языка.

Лу снова улыбнулся одними губами.

— Отец пять лет грузил лопатой навоз, а мать стирала.

— Почему? — спросил Клифф, в котором любопытство на мгновение погасило его недоброжелательное отношение к студенту.

— Правительство решило, что интеллигенция, специалисты должны вернуться к простому народу, потому что они, мол, забыли простой народ.

— Как это понимать?

— Правительство сочло, что интеллигенция и специалисты ставят себя выше крестьян, а все должны быть равны.

— Но люди не могут быть равны, — сказала Пенни.

— А правительство решило, что могут.

— Это ошибка. И что, никто не стал жаловаться? А вот у нас в стране люди все время жалуются на правительство.

— В Китае по-другому.

— Да, я знаю, вам нельзя открыто жаловаться, мы проходили это в школе. Но разве дома вы этого не делаете? Скажем, сидя за обеденным столом и беседуя между собой, как мы.

— Иногда.

— А ваше правительство до сих пор считает, что все люди равны? — спросил Клифф.

— Похоже, теперь не так, как прежде.

— А где сейчас ваши родители?

— В Пекине. Отец преподает в институте, а мама работает учительницей в средней школе.

— Это мама научила вас английскому? — поинтересовалась Пенни.

— Да, и кроме этого я учил язык в школе. Английский хотят выучить все. Особенно те, кто решил посвятить себя науке. Английский — это язык науки во всем мире.

— Я хотела бы выучить китайский, — сказала Пенни. — На слух он напоминает пение.

— Если хотите, я могу вас научить нескольким словам.

— В самом деле? Нет, правда? Вот было бы здорово, а то у нас в школе никто не знает по-китайски. А теперь скажите мне хотя бы слово.

— Ма.

— Что это значит?

— Мама.

— Но ведь и по-английски так. Нет, вы мне скажите китайское слово.

— Я и говорю. Хорошо, скажу еще одно: hen hao chi.

— А это что значит?

— Вкусный. Так можно сказать о сегодняшнем обеде. Или вот еще. Youyi. Дружба.

Пенни повторила все названные слова.

— А вы и другим словам меня научите?

— Если хотите.

— Их должно быть много… ну, чтобы я могла говорить, не просто слова и все такое прочее, а несколько фраз, чтобы было видно, что я говорю по-китайски. Тогда я смогу разговаривать, а все в школе ничего не поймут.

Сабрина задумчиво смотрела на Пенни, размышляя: новые или старые проблемы вызвали такой напор. Надо будет с ней поговорить, когда они останутся одни. Пока же она от души наслаждалась беседой и тем, что Клифф тоже принимал в ней участие. Когда Лу пришел сегодня, ее словно пронзила острая боль. И это случалось всякий раз, когда он появлялся у них дома: в такие минуты она мысленно переносилась в Китай. Там в сентябре прошлого года они со Стефани провели две недели вместе в Гонконге, и именно там сделали первый шаг в своей игре — вручили друг другу ключи от дверей своих домов. В Китае она в последний раз видела сестру живой.

Когда они уселись за стол, боль поутихла; так бывало всякий раз, когда начиналась общая беседа, и она снова превратилась в Стефани Андерсен, помогающую иностранному студенту освоиться на новом месте.

— Что-нибудь изменилось внутри вас или нет — ведь вы все время говорите по-английски? — спросила она у Лу. — Мне кажется, язык так глубоко проникает в нас, что становится частью нашего внутреннего мира. Здесь и наше восприятие окружающего мира, и самих себя, и те особенности и тонкости языка, которые трудно поддаются переводу. Интересно, если бы каждый из нас все время говорил на другом языке, стал бы он другим?

— Ты сама стала другой, мама, — сказал Клифф. — Помнишь, ты нам рассказывала, как вы с тетей Сабриной говорили по-французски, когда учились в школе в Швейцарии.

— Да, но так было только на занятиях, когда нам приходилось общаться с преподавателями. У себя в комнатах мы все время переходили на английский. По-моему, если бы я сейчас жила в Швейцарии или во Франции и говорила только по-французски, то, пожалуй, стала бы сомневаться в том, кто же я есть на самом деле. Лу, как по-вашему?

— Я говорю по-китайски со студентами-земляками. Это очень важно, так как у меня после этого возникает ощущение, что Америка, с ее неряшливым английским, не захлестнет меня с головой.

— Неряшливым? — воскликнул Клифф.

— По крайней мере, мне так кажется. Ваш язык очень непринужденный, очень свободный, и он похож на самих американцев. Китайский же — очень точный, очень конкретный и неизменно очень четкий язык.

— Английский язык не неряшливый, — стоял на своем Клифф.

— Может быть, неряшливый — не лучшее слово, — сказал Гарт. — По-моему, тут больше подходит слово «непринужденный». Впрочем, как бы то ни было, я рад, что Лу его выучил, потому что если он в своих научных исследованиях оправдает надежды, которые мы на него возлагаем, то его как ученого ждет блестящее будущее.

Лу внимательно посмотрел на Гарта.

— Спасибо.

Воцарилась тишина.

— А вы не могли бы нам рассказать о своей работе? — спросила Сабрина.

— Пожалуй, она вам покажется не очень интересной.

— А ты расскажи так, чтобы им стало интересно, — сказал Гарт. — На днях ты говорил, что по возвращении на родину хочешь заняться научными исследованиями, возглавить институт генной инженерии и посвятить себя преподавательской работе. А самые лучшие преподаватели — это те, кто способен пробудить интерес к своей работе у кого угодно, даже если человек ничего в ней не смыслит.

Лу слегка пожал плечами.

— Меня интересуют проблемы иммунологии. Лимфоциты — это белые кровяные клетки. Они изучены лучше всего, это область, в которой наука продвинулась уже довольно далеко. Я же в своей работе после защиты докторской диссертации буду специализироваться на аутоиммунных болезнях. Существующие в организме клетки Б и Т…

— Какие клетки? — спросила Пенни.

— Прошу прощения. Клетками Б и Т называются лимфоциты, которые распознают чужеродные клетки в организме и уничтожают их. Именно благодаря им нам удается справляться с простудой или гриппом. Это в том случае, если они выполняют свою роль. Однако это очень сложная система, которая может давать сбои. Существуют изъяны генетического характера, и тогда система начинает действовать против самого организма.

— Действовать против самого организма? — переспросила Сабрина. — Что это значит?

— Клетки Б и Т в таком случае не могут отличать чужеродные клетки, проникающие в наш организм, от клеток самого организма. — Видя, что Пенни сидит нахмурившись, Лу добавил: — Я хочу сказать, что лимфоциты, которые всегда приходят на помощь, нападая на проникающие в организм чужеродные клетки, переключаются в таком случае на свои и начинают нападать на них. Тогда у нас и появляются болезни вроде ревматического полиартрита, сахарного диабета, множественного склероза, меастении с осложнениями или Аддисоновой болезни. Все это — аутоиммунные болезни. Я занимаюсь ревматическим полиартритом и пытаюсь выяснить: можно ли заменить больной ген, контролирующий рост лимфоцитов, здоровым, чтобы организм мог вырабатывать такие новые лимфоциты, которые не будут поражать ткань суставов.

— А так можно вылечить от спида? — спросил Клифф.

— Нет, спид возникает в результате заражения ВИЧ. К тому же я не занимаюсь спидом.

— Почему? Ведь от спида умирают люди.

— А из-за ревматического полиартрита миллионы людей… как и моя мать, остаются калеками. Я обещал ей, что вернусь в Китай только после того, как найду средство вылечить от этой болезни ее и многих других.

— Это было бы равносильно революции в медицине, — сказал Гарт. — В этой области знаний колоссальная конкуренция, здесь передовой край научных исследований. Каким образом гены человека управляют иммунной системой? Лу занимается сейчас этой проблемой. Мы им очень гордимся, у него разработана отличная программа исследований, есть интересные идеи по поводу того, в чем заключается суть проблемы и как подойти к ее решению. Если эксперименты пройдут удачно, то нашему новому институту будет чем гордиться.

Сабрина заметила, как на лице Лу появилось замкнутое выражение. Он хочет, чтобы слава досталась ему одному, мелькнула у нее мысль; не науке, не институту и, конечно, не Гарту Андерсену, а Лу и никому больше. Пожалуй, он даже рассчитывает на Нобелевскую премию. А судя по тому, что говорит Гарт, может, так и выйдет.

— Но ведь другие ученые, наверное, тоже над этим работают, — сказала она, обращаясь к Гарту.

— Да, таких наберется по меньшей мере дюжина, но не думаю, чтобы они так близко подошли к решению этой проблемы, как мы. Пожалуй, наибольших успехов добились в «Фарвер лэбз», что в Сан-Франциско. Несколько недель назад я разговаривал с Биллом Фарвером, и, судя по его голосу, они так же близки к удаче, как и мы. Хотя, разумеется, у них нет Лу. Это ставит их в заведомо проигрышное положение.

У Клиффа вырвался какой-то звук — казалось, его того и гляди вырвет.

— Ах, Клифф, — вздохнула Сабрина, внезапно почувствовав жалость к нему. Встретившись взглядом с Гартом, она чуть заметно покачала головой. Она не понимала, почему он все время так преувеличивает, когда дело касается Лу. Словно ему нужно каждый раз показывать своему ученику, как все его любят, восхищаются им. Как будто нельзя один раз сказать, что он обещает вырасти в блестящего ученого, и на этом поставить точку.

Если уж ему так хочется, пусть делает это в университете, подумала она. Вовсе необязательно хвалить Лу дома, тем более в присутствии Клиффа. Мы только что говорили с ним об этом. Пожалуй, придется поговорить еще раз.

— Я хотел спросить вас, профессор, — сказал Лу, — о случаях полиморфизма внутри трещины, соединенной пептидной связью. О том, насколько различия между людьми вызваны способностью протеина, обеспечивающего тканевую совместимость, связывать различные антигены…

Они перешли на понятный им одним язык, с головой погрузились в свой мир. Улыбаясь, Сабрина наблюдала за ними, чувствуя бесконечную нежность и к Гарту, такому эмоциональному, и к Лу. Тот, пожалуй, не способен на такое проявление страстей, но тем не менее понимает, какое редкое и восхитительное ощущение это вызывает. Вот и сейчас студент слушал Гарта, не сводя с него глаз, и на его лице застыло выражение сосредоточенности. Почти что обожания, подумала Сабрина.

Она обвела взглядом стол: миссис Тиркелл во время разговора уже расстелила узорчатую скатерть, расставила подсвечники с желтыми свечами, вазы с белыми и желтыми нарциссами и провансальскую керамику ярких голубых и желтых тонов. Сабрина разыскала это много лет назад на Блошином рынке в окрестностях Парижа. Казалось, солнце засияло в самой комнате, ярко озаряя лица сидящих за столом. Сабрина вновь ощутила прилив нежности ко всем сразу: мужу, детям, миссис Тиркелл, Лу. Она с нежностью думала и о столовой с мебелью, отполированной за несколько веков до блеска и ставшей на ощупь шелковистой от прикасающихся к ней любящих рук, к дому, с его старинным комфортом, к городу, где почти все прохожие встречающиеся на улице, здороваются как знакомые.

Ах, как же все здорово, подумалось ей. Хорошего в ее жизни становилось все больше и больше. Хотя боль глубоко внутри не унималась, она все-таки становилась со временем тише, приглушеннее, давая о себе знать лишь в тишине, рано утром, когда она просыпалась и начинала тосковать о Стефани. Но в минуты, подобные этой, когда в светлой столовой за столом собиралась вся семья, у нее бывало такое ощущение, что она, словно кошечка греется на солнышке, сладко потягивается и думает: «Ах, как все славно!»

Она поразилась мысли, что в последнее время это чувство возникало все чаще. Настолько часто, что, чем бы ей ни приходилось заниматься, оно было неотступно с ней. Словно она старалась сохранить в памяти все великолепие осени, сознавая, что эти воспоминания исчезнут, как только наступит холодная зима. Впрочем, что за глупая, пустая мысль, подумала Сабрина. Я счастлива, мелькнула другая, и благодарна Богу за это счастье. Самое большое заблуждение, когда счастлив, — это принять счастье за нечто само собой разумеющееся.

Однако Гарт и Лу уже довольно долго говорили о делах. Лицо Клиффа вытянулось, Пенни вертелась на стуле.

— Нам кажется, мы здесь немного лишние, — непринужденно вставила Сабрина. — По-моему, вы слегка увлеклись.

— Не слегка, а слишком, — извиняющимся тоном произнес Гарт. — Прости. Видишь ли, я так занят новым институтом, что не остается времени на то, чтобы поговорить с Лу. Честно говоря, я практически не уделяю ему внимания. И был рад возможности наверстать упущенное. — Затем, восстановив в памяти разговор за обедом, — сначала похвалы Лу, а потом научная дискуссия, — он повернулся к Клиффу. — А вот о твоей работе мы в последнее время слышим не так часто. Чем вы сейчас занимаетесь на лабораторных занятиях?

— Ничем особенным. Скукотища!

— А мне казалось, тебе нравится.

Клифф пожал плечами, но тут же с опаской взглянул на Сабрину и втянул голову в плечи.

— Можно мне выйти из-за стола?

— Как, а десерт? — спросил Гарт. — Это во-первых. И потом, мне кажется, что когда у нас гость, было бы проявлением любезности с твоей стороны, если бы мы поужинали все вместе.

— Я и так знаю, что у нас гость!

Вошла миссис Тиркелл и принялась убирать посуду со стола.

— Клифф, ты мне поможешь?

— Мне нужно остаться? — спросил Клифф, обращаясь к Сабрине.

Она кивнула.

— Я согласна с отцом.

— Черт! — пробормотал он и принялся собирать тарелки.

— Только не слишком много, — заметила миссис Тиркелл, и они отправились на кухню.

— Клифф терпеть меня не может, — сказал Лу. — Я что, чем-нибудь его обидел?

— В двенадцатилетнем возрасте так много противоречивых мыслей и чувств, — сказала Сабрина. — Разве у вас этого не было?

Он покачал головой.

— У нас нет на это времени. Всю свою энергию и внимание мы должны отдать на благо своей родины. Благодаря ей мы имеем возможность получить образование, чтобы принести пользу своему народу. Поэтому мы не имеем права тратить время впустую.

— Что? — спросила Пенни.

— Ну что ж, мы польщены тем, что вы нашли время прийти к нам на обед, — сказала Сабрина, которую эта тирада немного позабавила. Но тут же она устыдилась своих слов, заметив сконфуженное выражение на лице Лу.

— Для меня это очень серьезно. Мое правительство, моя семья надеются, что я принесу большую пользу своей стране, когда вернусь домой работать на благо всего Китая.

— Довольно тяжкое бремя для любого человека, тем более для юноши двадцати двух лет, — сказал Гарт. — Надеюсь, ты не считаешь, что весь Китай заклеймит тебя позором, если ты будешь учиться не так блестяще, как сейчас.

— Почему вы так думаете? И потом, вы же говорили, что меня ждет прекрасное будущее, если я буду усерден.

— Если все будет идти, как сейчас, думаю, так и будет. Но я уверен, твое правительство поддержит тебя, а семья всегда будет за тебя горой, что бы ни… — Грат запнулся, увидев, как при этих словах Лу смутился еще больше. — Ладно, думаю, на сегодня хватит о работе. Давайте лучше выпьем кофе. Лу?

— Да, спасибо. — Он стал говорить тише, а потом и вовсе замолчал, когда Гарт разливал кофе, рассказывая о подготовке церемонии торжественного открытия Института генной инженерии, намеченной на конец мая.

— Осталось чуть больше трех недель, а у нас с Клаудией до сих пор не написаны торжественные речи, — сказал он, когда миссис Тиркелл с Клиффом убрали со стола и принесли пирог. — Одна надежда на то, что чем больше мы тянем, тем короче они выйдут. Знаете, если бы нам удалось обнаружить ген краткости, то можно было бы осчастливить весь земной шар, сократив время торжественных церемоний.

Сабрина улыбнулась, разрезала пирог и раздала сидящим за столом тарелки для десерта. Заговорили о чем-то другом, и лицо Лу постепенно прояснилось, хотя он по-прежнему хранил молчание. Когда он встал, собравшись уходить, то подошел к Клиффу.

— Наверное, тебе не интересен китайский язык, но в Китае я играл в футбол, и мы с тобой могли бы обсудить кое-какие приемы, которым научил меня тренер. Если хочешь, конечно. Они немного отличаются от твоих.

Услышав умоляющие нотки в его голосе, Сабрина затаила дыхание и стала наблюдать за Клиффом — в эту минуту ревность боролась в нем с любовью к футболу.

— Пожалуй, — наконец произнес он, а затем, словно устыдившись неприветливого тона, добавил: — Само собой. Спасибо. — У Сабрины вырвался вздох облегчения. Они с Гартом переглянулись. Ему нужна наша помощь, мелькнула у нее мысль. А когда они встали из-за стола и направились вместе с Лу к двери, она подумала: кого же — Лу или Клиффа — она имела в виду.

Гарт проводил Лу взглядом, пока тот спускался по ступенькам крыльца. Моросил майский дождичек, ветра не было, и теплый влажный воздух мягко овевал кожу. Раскрыв зонтик, Лу обернулся и попрощался. Закрыв входную дверь, Гарт обнял Сабрину за плечи, и они направились в столовую.

— Спасибо тебе. Ты умеешь так хорошо поддерживать наш разговор за столом. Как всегда.

— Всем нам спасибо. А знаешь, он тебя обожает.

— Лу? Почему ты так думаешь?

— У него это на лице написано.

— Никогда не замечал. Впрочем, и всего остального тоже, ведь он скрывает свои чувства. Мы с ним знакомы уже два года, и до сегодняшнего вечера он ни разу не заводил со мной разговор о том, что ему нужно оправдать надежды, возлагаемые на него правительством.

— И все-таки мне кажется, он видит в тебе отца.

— Что ж, если Клифф не против, то я и подавно.

— С Клиффом мы еще поговорим. Хотя, Гарт, ты в самом деле слишком балуешь Лу. Неужели так нужно — чтобы ты все время его хвалил?

— Не знаю. Ты права, я и сам понял, что сегодня опять перехвалил его, но он настолько скован, что мне невольно хочется немного его расшевелить. В нем чувствуется какое-то отчаяние, чуть ли не безрассудство. Он просто не может расслабиться и жить в свое удовольствие. Как-то раз он пришел ко мне в кабинет, и мне вдруг захотелось посадить его на колени и сказать: все будет хорошо.

Сабрина улыбнулась.

— Вот бы он удивился!

— Он бы решил, что почтенный профессор спятил. Ладно, впредь буду вести себя дома осторожно и обязательно поговорю с Клиффом. — Подойдя к двери, ведущей в столовую, он остановился и обнял ее. — Я люблю тебя.

— Я так рада. — Заглянув в столовую, они увидели, что за столом никого нет, а с кухни доносились голоса Пенни, Клиффа и миссис Тиркелл. Прижавшись друг к другу, они поцеловались.

— Поцелуи украдкой, — пробормотал Гарт, когда дверь в столовую распахнулась и вошли Пенни с Клиффом.

Сабрина не отстранилась.

— Когда родители перестают целоваться, дети начинают волноваться.

— Что ж, тогда я не вижу для этого причин, потому что целовать тебя — это то, чем я буду заниматься в ближайшие пятьдесят-шестьдесят лет.

— А что тут смешного? — спросил Клифф, когда Сабрина и Гарт с улыбкой переглянулись.

— Ну, шестьдесят лет, а все поцелуи, — ответила Сабрина. Клифф подошел, и она притянула его к себе, погладив по каштановым волосам — таким же, как у нее. — Мы собираемся целовать вас с Пенни в течение ближайших шестидесяти лет.

— Тебе тогда будет девяносто три, — сказала Пенни. — Это же очень много.

— Не так уж и много для поцелуя.

— Мы того и гляди обнаружим ген, благодаря которому в девяносто три года поцелуи будут столь же страстными и неотразимыми, как и в тридцать три, — сказал Гарт. Стоя вот так — в обнимку с женой и рядом с детьми, он чувствовал в себе столько силы, что, казалось, ему все нипочем. Ему недавно исполнилось сорок, он здоров, пользуется уважением коллег и любовью домашних. Он достиг всего, о чем мог мечтать; и нет ничего, что было бы ему не под силу.

Неделю спустя он вдруг вспомнил это ощущение. Он сидел в своем кабинете, а напротив — один из юрисконсультов конгрессмена Оливера Леглинда.

— Рой Струд, — представился, войдя в кабинет, юрисконсульт. — Рад познакомиться с вами, профессор, мне давно этого хотелось. А-а, это, наверное, и есть то величественное новое здание, о котором мы столько слышали. — Подойдя к столу у окна, он с интересом рассматривал макет Института генной инженерии. Это был низкого роста, склонный к полноте мужчина с щеткой усов. Очки в металлической оправе сидели на самом кончике небольшого, приплюснутого носа, внушительных размеров брюшко украшала цепочка для часов. Покачиваясь взад-вперед на каблуках, он созерцал макет здания и парка из пенополистирола. — Очень красиво. Правда, красиво. Красивый памятник вам, профессор.

— Науке.

Взяв макет легковой машины, Струд стал передвигать ее по дороге вокруг института.

— Сразу вспоминается прошлое. Нет, в самом деле. У меня когда-то была коллекция машинок — модели всех марок, которые когда-либо выпускались. По-моему, я ни одной не пропустил. Да, ни одной. Ну ладно… — Он повернулся к Гарту. — Присядем, профессор, мне, право, не хочется отнимать у вас слишком много времени.

Гарт предложил Струду стул, а сам, немного поколебавшись, уселся в кожаное вращающееся кресло, так что между ними оказался письменный стол.

— Буду вам крайне признателен, если вы расскажете о цели своего прихода.

— Ну что ж, речь идет об университетах, догадаться нетрудно. Как вам, должно быть, известно, конгрессмен Леглинд является председателем комитета палаты представителей по науке, космосу и технике. В последнее время на него обрушился шквал, поток писем от избирателей, которые обеспокоены вопросами сбалансированности бюджета. Их интересует: не слишком ли много средств конгресс выделяет университетам. Знаете, никто не обращает внимания на университеты, ведь там нет никого, кто бы следил, как расходуются средства правительства. Поэтому никто толком не знает, куда уходят эти деньги. И вот в ответ на это море писем — выражение общественного протеста, пусть даже ни одного из этих людей мы не видели — конгрессмен решил провести слушания о том, как университеты используют деньги, которые выделяет им конгресс.

— Шквал, поток, море… — задумчиво произнес Грат. — О каком количестве писем конкретно идет речь?

Струд расхохотался.

— Вы правы, я в самом деле слишком много говорю. Точных цифр у меня нет, профессор, но, уверяю вас, это была в буквальном смысле лавина.

Гарт даже не улыбнулся.

— А что вам от меня нужно?

— Информация. Слушания начнутся на следующей неделе, и вы числитесь в списке тех, кого мы, возможно, попросим дать свидетельские показания. А пока мы просто собираем информацию. Конгрессмен любит получать информацию заранее, сюрпризы ему ни к чему. Поэтому, пока слушания еще не начались, мы — его помощники — мотаемся по всей стране. Мы любопытны, профессор, и любопытство у нас вызывает прежде всего то, как расходуются деньги правительства. Так что первое, о чем я хочу вас спросить…

— Речь идет не о деньгах правительства. Это наши деньги, которые мы платим в виде налогов. Правительство — не группа пришельцев с Марса, правительство — это все те, кто голосует на выборах и платит налоги. А правительство не тратит наши деньги впустую, а инвестирует их. Если брать наш университет, то правительство инвестирует средства в научные исследования в области генной инженерии. Как долго живут люди и насколько комфортабельно, насколько высока производительность их труда, насколько безопасную среду обитания они могут обеспечить своим детям — все эти проблемы помогут решить наши исследования. Большинство людей, пожалуй, сочтет такое инвестирование средств благоразумным.

— Пожалуй, но если в самом деле благоразумно распоряжаться деньгами. Благоразумное расходование средств, как вам, конечно, известно — это самое главное. Особенно когда их не так много, чтобы жить на широкую ногу. Так что, профессор, первым делом я хотел бы задать вам вопрос о приеме, устроенном вами в «Шедд аквариум» двадцатого февраля.

Гарт с изумлением уставился на него.

— Вы что, серьезно?

— Я всегда говорю серьезно, профессор.

— Но сначала вы говорили о сбалансированности федерального бюджета, теперь — о мероприятии по сбору средств, которое обошлось университету всего в пять тысяч долларов.

— Вот, значит, как вы это называете? Мероприятие по сбору средств? А мне это описали как прием.

— А кто его так описал вам?

— Ну, это, в общем, не имеет значения. Один человек, который о нем прослышал. Видите ли, аренда целого аквариума — событие из ряда вон выходящее, а такие события имеют свойство обрастать слухами. Хорошая еда, музыка, лимузины, для того чтобы отвезти собравшихся домой… По-моему, все это имеет мало общего с наукой, не правда ли? Я хочу сказать, что сам учился сначала в колледже, потом на юридическом факультете университета и никогда не слышал, чтобы наши профессора танцевали до упаду и обедали в ресторане среди аквариумных рыб, а потом разъезжались по домам в лимузинах.

— Расходы на такие развлечения предусмотрены бюджетом, — сказал Гарт и вспомнил, как сам когда-то об этом говорил Клаудии в «Шедд аквариум». — Люди, жертвующие значительные суммы денег, любят, когда им воздают по заслугам. Мы проводим подобные мероприятия в самой приятной обстановке, какую только можем создать, чтобы поблагодарить оказывающих содействие в финансировании наших программ, а также рассказать им и другим потенциальным меценатам о программах, которые еще нуждаются в финансировании. Наши гости всегда знают, что рано или поздно мы снова придем к ним с просьбой дать еще денег. Вечер в приятной обстановке — составная часть этого процесса.

— Но ведь правительство тоже дает вам… простите, инвестирует в вас средства. Предполагается, что эти деньги будут направлены на научные исследования, а не на аренду аквариума. И не на то, чтобы закатывать шикарный обед в отеле «Ритц-Карлтон» восьмого декабря прошлого года, или устраивать обед в ресторане «Французский» двадцатого января этого года, или арендовать прогулочное судно на озере Мичиган и устраивать на нем обед десятого марта. Знаете, профессор, мы заметили, что у всех у вас отменный аппетит.

Гарт изумленно смотрел на него.

— Расходы на развлечения составляют полпроцента от того, что мы расходуем на научные исследования. Они многократно себя окупают.

— До сих пор окупали. Вы же не знаете этого наверняка, это не более чем надежда, а наши надежды иной раз рушатся. Надежды это одно, а бизнес — другое. Особенно когда речь идет о деньгах правительства. Хотя, согласен — это не самые крупные расходные статьи в бюджете университета. Самые крупные расходы, конечно, связаны с этим зданием, которое вы собираетесь построить для самого себя.

— Для университета. И для науки.

— Но в этом здании есть кухня, комната отдыха, которая больше похожа на клуб для профессоров и преподавателей, актовый зал, несколько довольно миленьких кабинетов и залов для приемов. Позвольте полюбопытствовать, профессор, какое все это имеет отношение к науке?

Казалось, Гарт застыл и перестал дышать. Тот, кто хорошо его знал, понял бы, что в нем закипает ярость.

— Поскольку у нас с вами сегодня много вопросов, то разрешите задать несколько и вам. Почему конгрессмен Леглинд столь враждебно настроен по отношению к науке? Он что, боится ее? Неужели он думает, что от нападок на науку наша страна станет лучше? Или он считает, что его шансы сделать успешную политическую карьеру зависят от того, удастся ему найти объект для уничтожения или нет?

Вскочив на ноги, он перегнулся через письменный стол, говоря все громче и громче.

— Или он просто-напросто из тех политиков, которые своими действиями выставляют конгресс всем на посмешище? Из тех, кто разработку законов превращает в балаган, в демагогию, кто обеспокоен лишь тем, как добиться избрания на новый срок? — Он выдержал паузу. — Я жду ответа.

Струд покачал головой.

— Стыдитесь, профессор. Вы говорите о конгрессмене, который всю жизнь посвятил служению родине. Он даже понятия не имеет о той роскошной жизни, которую ведут профессора вроде вас, а вы все никак не можете оставить его в покое. Конгрессмен Леглинд обеспокоен судьбой науки, глубоко обеспокоен. Но его беспокоит и то, куда идут деньги правительства, и то, как они расходуются в университетских городках: на науку или на званые обеды и умопомрачительные здания. Он полон решимости изгнать всех, кто не занимается непосредственно наукой. Настоящие ученые тратят деньги правительства на оборудование для исследований, а не на безделушки; им не нужны кухни, комнаты отдыха, актовые залы и роскошные приемы. Настоящих ученых волнует наука, и только наука. Именно это волнует и конгрессмена.

Обойдя письменный стол, Гарт направился к выходу из кабинета.

— Если бы конгрессмена хоть сколько-нибудь волновала наука, вы спрашивали бы: для чего создается институт, сколько студентов и преподавателей будут им пользоваться, какие в нем будут условия для лабораторных исследований, какая библиотека, кто из специалистов, приглашенных со стороны, будет читать лекции в актовом зале, кто сможет быть в аудиториях из числа учащихся местных средних школ и других университетов, сколько места освободится в других корпусах, которые впоследствии можно будет использовать в других областях науки.

Струд выслушал всю эту тираду, повернувшись к нему. Гарт открыл дверь.

— Вот какие вопросы задал бы пытливый ум, вот что захотел бы узнать по-настоящему любознательный человек. Любознательный человек не стал бы тратить время попусту, строя козни и разжигая гнев избирателей. Любознательный человек захотел бы добиться того, чтобы он и его избиратели смогли сделать страну более знающей и умной. И такие люди есть. Они понимают значимость науки и то, как страна нуждается в научных работах ради нашего общего блага и престижа нашей страны. Они знают, что если какие-то университеты повинны в растратах, то это еще не основание для того, чтобы ставить крест на работах серьезных ученых по всей стране. Я не могу поверить, что эти люди позволят таким, как вы, бесчинствовать в университетах.

Он бросил взгляд на часы. Будь вежлив, сказал он себе. Будь вежлив, по крайней мере с этой минуты.

— Когда мы с вами договорились о встрече, я думал, что у меня в запасе еще час, но так получилось, что через несколько минут мне нужно читать лекцию вместо коллеги, который заболел. Если вам кажется, что нам нужно продолжить начатый разговор, то моя секретарша назначит вам время встречи.

Струд медленно поднялся и, пошарив рукой под стулом, нащупал свой кейс. Он так и не открыл его.

— Профессор, я бы посоветовал вам вести себя более осмотрительно, когда будете давать свидетельские показания членам комитета. Это просто дружеское предупреждение. Если конгрессмен решит, что мне нужно встретиться с вами еще раз, я позвоню. — Гарт провожал Струда взглядом до тех пор, пока тот не исчез за поворотом коридора, потом выждал минуту и вышел из кабинета. Он направился к выходу в маленький дворик, расположенный за зданием учебного корпуса. Блики майского солнца украсили пятнистым узором каменную скамью под раскидистыми деревьями. Рядом был сложенный из камней фонтан: воды в нем не было, а на дне бассейна лежали тонкие, как бумага, прошлогодние кленовые листья и ломкие, почерневшие стручки робинии. В теплом, укромном уголке у кирпичной стены, положив вытянутую руку под голову, спал студент, а в траве лежала раскрытая книга. Гарт постоял во дворике, посмотрел, как две бабочки порхают вокруг студента, потом уселся на каменную скамью и, вытянув нога, подставил лицо солнцу. Он хотел остыть.

Казалось бы, характер его работы и множество друзей среди биологов и химиков из самых разных стран, многочисленные поездки на научные конференции по всему миру должны были сделать его искушеннее и опытнее. Но, несмотря на свой утонченный ум, он до сих пор наивно удивлялся тому, что не может просто жить жизнью, к которой стремился. В нее вмешиваются люди, не имеющие ни малейшего представления о том, чем он занимается, и не испытывающие никакого желания это уяснить. Он думал, что хотя бы на территории университетского городка он огражден от всех неприятностей и может чувствовать себя в безопасности. Что эти стены оберегают их, людей, превыше всего ставящих человеческий разум. Но и в этом, оказывается, он тоже наивно заблуждался: стены университетского городка было легко преодолеть. Да и сами университеты активно занимались большим бизнесом, поддерживая связи с корпорациями, правительством, государственными организациями, такими, как НАСА, Национальный фонд науки и Национальный институт здоровья. Университеты заключали с ними контракты на колоссальные суммы за проведение научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ.

И тем не менее профессор Гарт Андерсен каждое утро приходил на работу и каждый вечер возвращался домой, думая о том, что цели, четко определенные им для себя в жизни, дают ему возможность сосредоточиться на работе и на семье. Это были две страсти, которые влекли и возбуждали его, давали ощущение полноценности бытия. Его никогда не волновала конкуренция. Он знал, что Сабрине не хватает этого чувства, поэтому ей так не терпится поехать в Лондон и снова оказаться в самом центре конкурентной борьбы. Он знал, что его дети привыкли к конкуренции в школе — хоть и не по собственному желанию. Но на него самого соперничество наводило скуку, и он, как мог, старался от него избавиться.

Он всегда занимался тем, чем хотел и в чем был на голову выше остальных. А поскольку ему всегда все удавалось, он не знал, что такое неудача или хотя бы второе место; ему ни разу не приходилось задумываться над тем, что они значили бы в его жизни. Он знал, что ему везет, но в то же время был уверен в себе. Он знал себя, знал, что может делать блестяще, а в чем совершенно не разбирается. К примеру, он ничего не смыслил в живописи, скульптуре, пении или изготовлении изящных шкафчиков, хотя бесконечно восхищался, а иной раз даже и завидовал тем, кто это умел. Он интересовался политикой и спортом, любил литературу, кино, театр, оперу, но все это в его глазах не было совершенно необходимым для полноценной жизни. Необходимыми для него были работа и семья.

Поэтому когда низенький, полноватый человек с цепочкой для часов на животе вошел к нему в кабинет, — словно сборщик налогов из Лондона времен Чарлза Диккенса, — первым побуждением Гарта было отмахнуться от него, как от назойливой мухи. Черт с ним, подумал он, со временем все забудется. Может быть, им удастся что-нибудь раскопать в других университетских городках, чтобы придать пикантность своим слушаниям, но здесь искать нечего, и они отлично это знают. Это была просто разведка.

Он посмотрел на часы. Еще пять минут, и пора будет отправляться на первую лекцию. Он встал и бросил взгляд на студента: тот проснулся и запихивал книгу в сумку, собираясь уходить. Солнце скрылось за углом здания, и двор оказался в тени. Гарт отправился к своему корпусу, а перед дверью еще раз обернулся: студент ушел, и бабочки улетели.

В Лондоне шел дождь, и серые стены зданий были словно разлинованы продольными влажными полосами. Подхваченные порывами майского ветра дождевые струи с силой хлестали по окнам «Амбассадорз». Сабрина открыла входную дверь, сложила зонтик и, пятясь, вошла в магазин. Стоя на расстеленном сразу за порогом бухарском ковре, она стряхивала воду с головы. Она была слегка возбуждена: только что она словно сошлась в поединке не на жизнь, а на смерть с Посейдоном и победила. Или по крайней мере взяла верх, подумала она, ведь богам нельзя нанести поражение — у них всегда есть козырь про запас.

— Миссис Андерсен! — воскликнул Брайан, выходя ей навстречу из служебной комнаты. В его голосе слышались удивленные и в то же время облегченные нотки. Значит, пока все по-прежнему, подумала Сабрина, и все прочие чувства сразу же отступили на задний план. Она с настороженностью, думая о вероятных проблемах, подмечала изменения в магазине: новый диван стиля ампир,[21] кресло времен Директории,[22] двое французских часов… на одних она увидела ценник. Подойдя поближе, Сабрина сняла его, зная, что Брайан наблюдает за ней, запомнит и никогда больше такого не допустит.

Расстегнув плащ, она ждала, пока Брайан помогал ей снять его. Брайан подержал плащ перед собой, пока с него стекла вода, а затем отнес в служебную часть магазина, разделенную перегородкой на два кабинета — один для нее, а другой, поменьше — для него. Там он повесил его на вешалку старинной работы, что стояла в углу. Все это время Сабрина не сводила с нее глаз.

— Где вы это взяли?

— Николас нашел. Хотя, пожалуй, не он, а Амелия, которая работает в «Блэкфордз», однако он этого не признает. Знаете, у них такой странный брак! Я почти никогда не видел их вместе, а если и приходилось, то они не обращали друг на друга внимания.

— Брак Николаса мы обсуждать не будем, — спокойно ответила Сабрина, хотя была вне себя от ярости. Брайан ни за что не позволил бы себе подобное замечание, если бы знал, что имеет дело с леди Сабриной Лонгуорт; он допустил подобное лишь потому, что обращается с ней, как со Стефани Андерсен, американкой, а значит — дамой, которая не прочь посплетничать и понятия не имеет о тонкостях и различиях в общественном положении. Она села за письменный стол вишневого дерева.

— Сначала я просмотрю бухгалтерские книги.

Густо покраснев, Брайан сходил в свой кабинет и принес их.

— Вам понадобится что-нибудь еще, миссис Андерсен?

— Да, садитесь. — Перелистав один из гроссбухов, она раскрыла его в том месте, где были приведены цифры за декабрь, когда она последний раз была здесь. Поводив пальцем по колонке цифр закупок и продаж, она посмотрела на Брайана, расположившегося в кресле напротив.

— Позже я проверю все повнимательнее, но на первый взгляд все в порядке. Хорошо, Брайан, теперь давайте поговорим о том, что вас тревожит.

Он поерзал в кресле.

— Николас хочет меня уволить.

— О, сомневаюсь! Если до этого дойдет, ему придется иметь дело со мной, а он пока ни словом об этом не обмолвился. А с какой стати ему вас увольнять?

— Он думает, я шпионю за ним.

Сабрина постаралась ничем не выдать охватившего ее волнения.

— Это правда?

— В общем-то, да. Но я делаю это только ради «Амбассадорз».

— А из-за чего, собственно, вам понадобилось за ним шпионить?

— По-моему, он покупает совершенно уникальные произведения и переправляет их непосредственно клиентам, минуя и «Амбассадорз», и «Блэкфордз».

— Клиенты обязательно поставили бы нас об этом в известность. Они всегда раньше звонили, чтобы обсудить ту или иную купленную вещь.

— Ну а если сейчас Николас говорит им, что после смерти леди Лонгуорт мы стали грубо ошибаться, утратили художественное чутье и профессионализм, что тогда они должны делать?

— И что, Николас в самом деле им это говорит?

— Я слышал, что да.

Очень даже может быть, подумала Сабрина. Однажды, в общем смятении, после похорон Стефани, он уже пытался отнять у нее «Амбассадорз». Тогда она не позволила ему это сделать, удивив тем, что сразу же раскусила его, и осадив точно так же, как это сделала бы Сабрина. Если сейчас он опять взялся за старое, то, наверное, решил, что Стефани Андерсен слишком занята семьей и жизнью в Америке, чтобы обращать на него внимание. Или что ей уже вообще все равно. Упрямец Николас, мелькнула у нее мысль. Впрочем, может статься, что вновь поставить его на место будет непросто.

— Оливия знает, что это утверждение — ложь и выдумка, — сказала она. — Как знают и все ее друзья.

— Некоторые из них по-прежнему доверяют нам, — мрачно произнес Брайан.

— Я поговорю с Оливией, она обо всем позаботится, — наконец сказала Сабрина. — Раньше Александра делала так, что обо мне не распускали слухи. Теперь этим придется заняться Оливии.

— Слухи о леди Лонгуорт, — пробормотал Брайан, чуть ли не извиняясь за то, что осмелился напомнить ей, что Александра добивалась прекращения слухов не о ней, а о ее сестре.

Сабрина пропустила его замечание мимо ушей.

— Что еще?

— На четверг назначен аукцион, лорд Миджфорд…

— В Рискомб-парк? Но вы не прислали мне каталог.

— Я слишком поздно его отправил, наверное, его сейчас как раз доставили в Эванстон.

— Что ж, в четверг я еще буду здесь и схожу на аукцион. Пожалуйста, постарайтесь все-таки добыть каталог и забронировать для меня место. Кроме того, мне понадобится хорошая машина.

— Николас поедет на своей машине, гос… прошу прощения, миссис Андерсен.

— Если то, что вы говорите, правда, то я не хочу ехать на машине Николаса. Это он должен будет ехать на моей машине. Я хотела бы также знать имена клиентов, которые, по вашему мнению, могут заинтересоваться редкими вещами в Рискомбе, особенно это относится к серебру времен Регентства.[23] Эбнер Миджфорд ведь коллекционировал его. Я потеряла контакты со многими, кто хотел бы это приобрести. — Интересно, подумалось ей, станет ли Брайан снова поправлять ее, спрашивая, каким образом Стефани Андерсен могла потерять контакты с кем бы то ни было; ведь Сабрина Лонгуорт жила в Лондоне, являлась владелицей «Амбассадорз» и знала людей, коллекционировавших серебро времен Регентства. Но он промолчал. Наверное, думает, что я выжила из ума, мелькнула у Сабрины мысль. Хорошая возможность проверить, умеет ли Брайан держать себя в руках. — Позвоните, пожалуйста, Николасу и скажите, что я приглашаю его поужинать завтра вечером в «Савое». В восемь часов. И закажите, пожалуйста, столик.

Всю вторую половину дня она провела за письменным столом, внимательно изучая бухгалтерские книги и разбирая почту. Она то и дело посматривала на часы и, когда в Эванстоне наступило время обеда, позвонила Гарту и детям. Она закрыла глаза, мысленно представляя их, чувствуя тепло их рук и объятий.

— Скоро, — ответила она им. — Я приеду очень скоро.

Брайан ушел пораньше, чтобы успеть на прием к стоматологу, но Сабрина задержалась. Она не спешила возвращаться в пустой дом на Кэдоган-сквер, ей нравилась обстановка магазина: чуть терпкий запах мебельной мастики в неподвижном воздухе, аромат старинного дерева и тканей. Она помнила эти запахи еще с детства, а когда вместе с матерью и Стефани ходила по антикварным магазинам, они ничем не отличались от «Коллектиблз» в Эванстоне. Просто в антикварных магазинах воздух всегда такой, с улыбкой подумала она про себя; и куда бы я ни попала волею судьбы, везде буду чувствовать себя как дома, войдя в магазин.

Она услышала, как у входа зазвенел колокольчик, и дверь открылась. Брайан должен был запереть ее, подумала она и, быстро поднявшись, вышла в зал.

— Прошу прощения, мы уже закрылись. Дентон… — Она двинулась ему навстречу. Я Стефани, я не Сабрина, он, наверное, думает… Она протянула руку, Дентон схватил ее и вовсю стал трясти.

— Очень рад снова встретиться с вами, Стефани, вы прекрасно выглядите. Намного лучше, чем в последний раз, когда мы виделись на похоронах Сабрины. Вообще-то… — Подавшись вперед, он пристально всмотрелся в ее лицо. — Боже мой, вас вполне можно принять за Сабрину. Мне и в голову не могло прийти… знаете, это просто удивительно, не знаешь толком, что и думать. Неужели вы выглядели так и много лет назад, когда мы были на пикнике у вас дома в… как же назывался этот город? Эвансвилл?

— Эванстон.

— Да, конечно. Не думал, что смогу забыть тот день. Конечно, прошло уже много лет, но если бы вы выглядели тогда, как сейчас… ну, я бы это заметил… сказал бы что-нибудь… Неужели я так ничего и не сказал? Да, конечно, не сказал, а то бы вспомнил. Ну ладно, вот собственно, и ответ на вопрос. Тогда вы выглядели не так, как теперь. Да и не могли так выглядеть.

Сабрина молча смотрела на него.

Дентон откашлялся. Его проницательные черные глазки бегали взад-вперед, пока он расхаживал по магазину, прикасаясь тонкими пальцами то к часам, то к лампе, то к мебели.

— Очаровательные вещицы. Сабрина отличалась прекрасным вкусом, да и вы, я вижу, его не лишены. Я всегда восхищался ее вкусом.

Ложь. Ты его и в грош не ставил.

Остановившись у противоположной стены и слегка покачавшись на каблуках, он посмотрел на нее.

— Послушайте, а почему бы нам не поужинать вместе? Мне было бы очень приятно. Я шел мимо, увидел, что вы здесь, и подумал, что вы, наверное, мало кого знаете в городе, а у меня как раз выдался свободный вечерок. С какой стати вам сидеть одной?

Поужинать с Дентоном? Ничего себе! Все равно что сидеть и смотреть, как мою жизнь прокручивают, как пленку, обратно.

— Спасибо, нет, Дентон. Мне еще слишком много нужно сделать за то время, что я пробуду здесь. Я поработаю сегодня вечером дома, заодно и поужинаю.

— Одна? Ни в коем случае. Знаете, для пищеварения и душевного спокойствия нет ничего хуже. Люди, бывает, сходят с ума от того, что едят в одиночестве.

Она невольно улыбнулась. Интересно, подумалось ей, каким образом ему удается оставаться все таким же на протяжении вот уже пятнадцати лет. Круглое лицо, розовые щеки, аккуратные усики, непомерное восхищение собственной персоной, потребность все время находиться в окружении людей, чтобы постоянно убеждаться в том, что счастье не обошло тебя стороной… Все это было отлично ей знакомо. Дентон, словно запечатленный в гипсе, казался сегодня таким же, каким был в тот день, когда она выходила за него замуж.

— Ага, вот, оказывается, в чем дело: вы прекрасны, когда улыбаетесь, вам никогда не нужно хмуриться или хотя бы напускать на себя серьезный вид. Знаете, у Сабрины была такая же улыбка… впрочем, разумеется, вы это знаете, вы же знали ее лучше, чем кто-либо… в этом была одна из причин, по которой я ею восхищался и никогда не мог пойти на разлуку с ней. — Сабрина удивленно вскинула брови. — Это на самом деле так, — добавил Дентон, предупреждающе вскидывая руку. — Я не мог смотреть на других женщин, пока у меня была Сабрина.

Ложь. Ты спал с каждой женщиной, приближавшейся настолько, чтобы ты почувствовал аромат ее духов.

— И, знаете, мы были удивительно счастливы. Двое людей…

Ложь.

— …которые обожали друг друга. Все лондонское общество только о нас и говорило, все нам завидовали, потому что мы были идеальной парой.

Ложь.

— Знаете, теперь я скучаю по ней. Хотя детей у нас не было, я любил ее и восхищался ею, как люблю и восхищаюсь сейчас. Хочу, чтобы вы об этом знали.

Почему ты мне все время лжешь?

— Знаете, до чего было противно, когда ко мне обратились с просьбой опознать ее труп. Я едва мог заставить себя взглянуть на нее и в конце концов разрыдался, как ребенок, меня всего била дрожь, я даже сознание чуть не потерял.

Я готова биться об заклад, что и это тоже ложь.

— И без того на душе было тошно от того, что меня попросили опознать собственную жену. Но, знаете, трупы… Никогда не мог смотреть на них спокойно, не мог даже заставить себя думать о смерти, не говоря уже о том, чтобы смотреть на мертвецов…

В это еще можно поверить.

— Стефани, простите меня. Я не собирался заводить об этом разговор, но, увидев вас… Боже мой, вам ведь еще тяжелее, чем мне, а все говорю и говорю без умолку… Какой же я осел! Прошу вас, простите меня, мне в самом деле очень жаль. Скажите, что простили меня. Скажите, что это не помешает вам поужинать со мной. Скажите, что мы с вами по-прежнему друзья.

— Я прощаю вас, Дентон, но друзьями мы с вами никогда не были, и мне кажется в высшей степени маловероятным, что вообще когда-нибудь станем. А ужинать с вами я не пойду, потому что с большим удовольствием проведу время дома.

Наступила пауза.

— Знаете, а вы говорите точь-в-точь, как она! Тот же голос, то же своеобразное произношение, которое всегда всех ставило в тупик: «Мне кажется в высшей степени маловероятным…». Конечно, в близняшках всегда бывает трудно разобраться…

— Я закрываю магазин. Спокойной ночи, Дентон.

— Вы что, в самом деле предпочитаете ужинать одна?

— Да.

— Знаете, а она тоже была такая. Иной раз, бывает, скажет, что не хочет снова ехать куда-то ужинать, а предпочитает побыть наедине. Через какое-то время она стала часто так говорить, и тогда я ехал один… Конечно, к тому времени в наших отношениях уже возникли проблемы.

— Спокойной ночи, Дентон.

— Ну что ж… Спокойной ночи, Стефани. — Дойдя до двери, он как бы невзначай обернулся, словно его что-то осенило. — Вы про Макса Стювезана ничего не слышали?

Сабрина застыла от изумления.

— Про Макса? О чем вы говорите? Его же нет в живых.

— Считается, что нет. Тело так и не нашли. Я подумал, что если он где-то объявился, то, возможно, пытался с кем-нибудь связаться. Может быть, вы знаете?

— Нет, я ничего не знаю. Если бы он остался жив, то вернулся бы домой. Куда же еще? Наверное, позвонил бы вам, ведь вы были друзьями. Вы же сами познакомили на… их, не так ли? По-моему, Сабрина мне рассказывала, что вы устроили морскую прогулку на яхте, и там они познакомились. Наверное, это была та самая яхта… — Она перевела дух. — Он позвонил бы не мне, а вам.

Дентон кивнул.

— Пожалуй. Хотя, знаете, Стефани, если он выплывет на поверхность… Боже милостивый, какое неудачное выражение, прошу прощения. Так вот, если он на самом деле вернется — скорее всего этого, конечно, не произойдет, ведь все остальные погибли, всех остальных ведь нашли… так вот, если это случится, и он возьмет и позвонит вам, вы не могли бы дать мне об этом знать? Очень был бы вам обязан. Просто я, знаете ли, не могу поверить, что его на самом деле нет в живых. Мне всегда казалось, что его нельзя уничтожить.

— Хорошо, Дентон. — В тоне, которым она произнесла эти слова, сквозили чуть ли не успокаивающие нотки. — А теперь я хотела бы запереть магазин.

— Да, конечно, простите. — Он распахнул входную дверь, но тут же отступил под порывами ветра и дождя, ворвавшихся в магазин, и захлопнул ее. — Черт побери, но не могу же я выходить на улицу в таком виде!

— Как пришли, так и уйдете, — холодно ответила она. — Отправляйтесь домой, Дентон. Я не хочу, чтобы вы здесь находились.

— Да, ладно… Сказано достаточно ясно, не правда ли? А все-таки жаль, Стефани, мне в самом деле казалось, что мы с вами могли бы быть друзьями. Как-нибудь в другой раз я снова мог бы к вам заглянуть, просто чтобы убедиться, что у вас все в порядке. А то я чувствую за вас ответственность… вы же сестра Сабрины… — Он подождал, надеясь, что она скажет что-то в ответ. Она промолчала. Плотнее запахнув полы плаща, он пригнул голову, открыл дверь и ринулся навстречу бушевавшей на улице буре.

Сабрину всю трясло. Что здесь происходит? Что он ищет? Или, может быть, чего-то боится, внезапно подумала она, вспомнив, как задрожали у него усы, а нижняя губа от нервного напряжения чуть выступила вперед, когда он сказал: «Как-нибудь в другой раз я снова мог бы к вам заглянуть…».

Все еще дрожа, она надела плащ. Моя шляпа, подумала она, у меня же была шляпа, когда-то давно… Ах, не может быть, чтобы она оказалась здесь, Стефани или кто-нибудь еще непременно нашел бы ее… Подняв руку и пошарив на высокой полке в чулане, она нащупала аккуратно сложенную непромокаемую шляпу от «Бэрберри». Ах, Стефани, это ты мне ее оставила.

Она заплакала. Затем схватила зонтик, погасила свет и вышла из магазина, низко надвинув шляпу на глаза. Дойдя до остановки такси, она долго простояла там, всматриваясь в пелену дождя, пока не увидела, как один из легко узнаваемых высоких автомобилей не затормозил у обочины. Сев в машину, она положила шляпу и зонтик на пол.

— На Кенсингтонское кладбище.

— Оно довольно рано закрывается, мисс, да и не стоит туда ехать в такую непогоду.

— Мне надо поехать. Я пробуду там недолго. Вы можете меня подождать?

— Если бы вы были моей дочерью, я не разрешил бы вам…

— Ну пожалуйста!

Таксист пристально посмотрел на нее.

— Ладно.

Въехав на территорию кладбища, такси медленно направилось по извилистой дороге, пока Сабрина не попросила водителя остановиться.

— Так вы подождете?

— Вряд ли я оставлю вас здесь одну, мисс.

— Спасибо.

Она пошла по дороге. Она собиралась приехать сюда завтра утром, но потом поняла, что не в силах ждать. Странно, в Лондоне присутствие Стефани ощущалось острее, нежели в Эванстоне: здесь она провела последний месяц своей жизни, и все здесь напоминало о ней. Сабрина искала могилу сестры, а капли дождя кололи лицо, полы плаща под порывами ветра хлестали по лодыжкам. Ее хоронили в октябре прошлого года. День выдался серый, тучи почти цеплялись за верхушки деревьев, очень напоминавших скелеты. Холодный ветер пробирал всех насквозь. Впрочем, с какой стати солнце засияло бы над могилой Стефани?

Сабрина выставила зонтик, как щит, навстречу ветру и медленно пошли по дороге, пока не наткнулась на надгробие из белого мрамора. Она заказала его еще в феврале и послала каменщику строки Йейтса, одного из любимых поэтов Стефани, чтобы тот высек их на надгробии. Увидев их сейчас в первый раз, она провела мокрой ладонью по буквам, глубоко врезанным в мрамор.

Капли дождя стекли по мрамору, словно холодные слезы. Опустившись на мокрую траву на колени, с зонтиком над собой, Сабрина низко склонила голову и заплакала.

— Мисс, — тихонько окликнул водитель такси, тронув ее за плечо. За десять минут, что она пробыла тут, она так продрогла, что вся дрожала и едва смогла поднять голову.

— Кладбище закрывается, мисс. Вы же не собираетесь тут умереть.

Он помог ей встать и, спотыкаясь, они направились к такси.

Она едва обращала внимание на улицы, по которым они ехали. Тротуары, по которым медленно двигалась, словно змеилась вереница черных блестящих зонтиков, освещенные витрины магазинов, окна квартир — все едва угадывалось за мокрыми стеклами такси. У Сабрины от холода зуб на зуб не попадал. Она свернулась калачиком на заднем сиденье машины, а по лицу у нее текли беззвучные слезы.

Войдя в пустой дом на Кэдоган-сквер, она бросила на пол в холле зонтик и насквозь мокрые плащ и шляпу. К ковру яркой расцветки в центре комнаты тут же побежал ручеек. Она равнодушно посмотрела на него и поднялась в гостиную. Огня в камине не было. Как и у меня в душе, грустно подумала Сабрина. Я говорила Дентону, что именно этого мне не хватает.

Подложив угля в камин, она развела огонь, потом наполнила водой ванну, плеснув пены. Затем вскипятила воду для чая, разделась и, пока заваривался чай, отнесла чашку и чайник в ванную комнату.

Наконец она медленно опустилась в благоухающую воду, над которой поднимался пар. Слезы высохли, и она перестала дрожать. Все ее тело наполнялось сейчас теплом, наслаждаясь нежными волнами пены. Запрокинув голову, она оставила над водой только лицо.

Стефани сейчас тоже была здесь: Сабрина, казалось, видит, как сестра входит в дом в тот первый вечер, что провела здесь, когда они начали эту игру. Вот шаг за шагом она обходит комнату, открывает шкафы, ящики и разглядывает вещи — они будут принадлежать ей неделю, что в порыве безумства они решили украсть из своих жизней. Вот она стоит перед зеркалом, примеряя платье из шкафа. Она выглядит точь-в-точь как Сабрина — тот же наклон головы, та же полная достоинства поза…

Это невыносимо, подумала Сабрина, — все настолько реально, что кажется, будто она жива.

Усилием воли она заставила себя думать о Лондоне, магазине «Амбассадорз», о Брайане и Николасе. Завтра ей предстоит ужин с Николасом, и нужно к нему подготовиться. Ей частенько приходила в голову мысль о том, чтобы продать «Амбассадорз», и она знала, что в конце концов так и сделает. Но никому, а Николасу — и подавно, не удастся украсть его у нее.

Поэтому, когда на следующий вечер они с Николасом встретились в «Савое», она держалась холодно и настороженно. Сначала Николас этого не понял.

— Небольшой сувенир, Стефани, — сказал он, вручая ей коробочку в бумаге серебристого цвета с позолотой. — Сабрине такие вещи казались забавными. — Они сидели за маленьким столиком у окна с видом на Темзу и мост Ватерлоо. А обрамлением этой великолепной картине служили бархатные гобелены и узорчатые обои. Николас был в манишке с накрахмаленными манжетами, жилете и костюме. Он со вздохом опустился в мягкое кресло. Это был его любимый зал — Сабрина это знала. — Мне думалось, что вам это тоже покажется забавным. Так, небольшой подарок от меня по случаю вашего приезда в Лондон. Я удивился, когда услышал от Брайана о вашем приезде, — вы не сказали точно, когда приедете, — но вы не представляете, Стефани, как нам это приятно… Ну, конечно, и ваш день рождения не за горами — в сентябре, не так ли? — а вас в это время может здесь не быть. А я всегда отмечал дни рождения Сабрины, оказывая ей небольшие знаки внимания.

Нет, лжешь. И сейчас ведь только май, до сентября еще очень далеко. Сабрина открыла коробочку.

— Да, Николас, — помедлив мгновение, сказала она. — Яйцо работы Фаберже — это больше, чем небольшой знак внимания. — Она вынула из коробочки золотое яйцо, украшенное бриллиантами, которое от прикосновения раскрылось, а внутри оказалась крохотная корзина с цветами из драгоценных камней. — Оно в прекрасном состоянии, — пробормотала она.

— Да, у нас вещи только высшего качества, — радостно ответил Николас.

— Спасибо. Очень щедрый подарок. — К тому же это попытка дать мне изрядную взятку, мелькнула у нее мысль. Она одарила его улыбкой, радуясь в душе тому азарту, что пробудила в ней борьба с людьми, которые действуют, скрывая свои тайные побуждения. — Какая удачная мысль — начать разговор с вручения такого подарка.

Лицо Николаса вытянулось: ему никогда не нравилось, когда люди читали его мысли.

— Расскажите, как прошел зимний сезон, — сказала она. — Я просмотрела бухгалтерские книги, и у меня сложилось впечатление, что он был довольно спокойным.

— Да, пожалуй. Знаете, дело ведь в общем состоянии экономики. Люди не торопятся тратить деньги и выжидают, надеясь на улучшение ситуации. Но на вашем месте, дорогая Стефани, я бы не тревожился. Наш магазин платежеспособен, и нам вполне по силам пережить один, а то и два неблагоприятных сезона.

— А то и два, — задумчиво повторила Сабрина. — А что вы делаете для того, чтобы неблагоприятный сезон превратить в благоприятный?

— Ну, знаете, все как обычно: разговариваешь с клиентами, встречаешься с новыми людьми, собираешь информацию на будущее. Главное — сделать так, чтобы клиенты и друзья тебя не забывали.

— Вы хотите сказать, что продолжаете работать на благо «Блэкфордз» и «Амбассадорз»?

— Именно так. Именно так. Ведь все время, все, без остатка, отдаешь работе.

— Однако, Николас, вопрос в том, на кого работаешь.

— Прошу прощения? — Допив мартини, он сделал официанту знак, чтобы тот принес еще. Затем принялся постукивать столовой ложкой по столу. — Вы говорите загадками, дорогая Стефани. Многие здесь находят такую манеру обескураживающей, даже неприятной.

Боже мой, подумала Сабрина, неужели это все, на что он способен, чтобы запугать меня?

— Если это на самом деле так, то мне искренне жаль, — ровным тоном ответила она. — Я не хотела бы недосказанности и не имела в виду какие-то слухи. Думаю, вы куда чаще меня имеете дело со слухами. — Она увидела, как на лице у него отразилась целая гамма противоречивых чувств. — Меня тревожит наша репутация, Николас. Я подумываю о том, чтобы в дополнение к существующим магазинам открыть еще два — в Нью-Йорке и Париже… — Ни о чем подобном она до сих пор даже не думала, но теперь, сказав об этом, задумалась. А почему бы и нет? — …и я не потерплю, чтобы что-то могло бросить тень на наше доброе имя. Мы можем завоевать новых клиентов только двумя качествами: профессионализмом и абсолютным доверием… вы знаете это так же хорошо, как и я… а для этого нужно время. Я приложила слишком много усилий, чтобы у «Амбассадорз» была такая репутация, и никому не позволю…

— Но вы, дорогая Стефани, наверное, имеете в виду скорее свою сестру.

Неожиданно Сабрина стукнула кулаком по столу.

— Это одно и то же! — Она сама удивилась тому, что утратила самообладание. Николас изумленно воззрился на нее. Вообще-то она никогда еще не повышала голос во время деловой дискуссии и никогда не забывалась настолько, чтобы стучать кулаком по столу в приличном месте. Ведь я снова вернулась сюда спустя многие месяцы. Хотя возвращением это называть нельзя, потому что теперь у меня другая жизнь.

— Стефани?

— Прошу прощения, — сказала она. — Эта вспышка совсем ни к чему. Да, конечно, «Амбассадорз» создала моя сестра, но я часто ловлю себя на том, что говорю за нас обеих, особенно когда дело касается бизнеса. Как вы знаете, мы с ней были очень близки. Но суть от этого не меняется, Николас: я не потерплю малейших попыток подорвать мою репутацию или репутацию моего магазина.

— Конечно, конечно. — Склонив голову набок и прищурившись, Николас наблюдал за ней. — Простите, Стефани, я, возможно, отчасти затрагиваю личную тему, но вы, похоже, сейчас слишком взволнованы. По-моему, вы взвалили на себя слишком много. Почему бы вам не вернуться к мужу и детям — ведь вы, судя по всему, прекрасная хозяйка и мать, — а я буду управлять «Амбассадорз»? Я стану периодически отчитываться перед вами о том, как идут дела. Уверяю вас, вы будете вполне удовлетворены.

— Удовлетворение, — тихо сказала Сабрина, — мне приносит сознание того, что мы работаем как с теми магазинами, что есть у нас на сегодняшний день, так и с любыми другими, которые мы решим приобрести, что меня постоянно информируют обо всех крупных покупках и продажах в «Амбассадорз» и «Блэкфордз». Удовлетворение мне приносит доверие.

— Да, да, конечно, но, посудите сами, Стефани, нельзя же управлять предприятием из-за океана. Каждый день необходимо принимать решения, когда речь идет о тысячах, а порой — о миллионах фунтов. Это не мелкие сделки, которыми вы занимаетесь в своем магазинчике в Чикаго…

— В Эванстоне.

— В Эванстоне, да, конечно. — Подошел официант и поставил перед Николасом еще один бокал мартини. Взяв со столика бутылку вина, наполнил бокал Сабрины. — Суть от этого не меняется…

— А я собираюсь продолжать так и дальше, Николас, опираясь на вашу помощь и взаимодействие между вами и Брайаном. Как вы, надеюсь, помните, я владелица «Амбассадорз». По-моему, здесь больше говорить не о чем.

— Больше говорить не о чем? Дорогая Стефани, это уж не вам решать. — Взяв бокал с мартини, он сделал большой глоток. — Дело в том, что благодаря мне в «Амбассадорз» приходят новые, более солидные клиенты, чем те, с которыми имела дело Сабрина. Я уполномочен находить и приобретать мебель, ювелирные изделия и картины, которые принадлежат к числу наиболее ценимых в мире.

— А мне-то казалось, что дела сейчас идут не очень хорошо. Общий спад экономики и так далее.

— Даже и в неблагоприятный сезон мне удается находить хороших клиентов. А вы — не тот человек, который может вести с ними дела. У Сабрины, может, и получилось бы, но, если не считать внешнего сходства, вы ей и в подметки не годитесь. Здесь вам нечего делать. По большому счету, в Лондоне вам не место. Вам куда лучше живется в Эванстоне, в окружении семьи и друзей. Я обещаю, что вы периодически будете получать свою долю прибыли…

— Простите, Николас, — перебила его Сабрина, завидев вновь приближающегося к столику официанта, — может быть, закажем что-нибудь?

Он залился румянцем.

— Я еще не решил. Ну ладно… что вы будете?

— Салат из гребешков и жареную утку.

Он кивнул.

— Отлично. Мне тоже.

Подошел старший официант, ведающий винами.

— Может быть, к утке подать бутылку красного?

— «Шатонеф-дю-Пап», — сказала Сабрина. — У вас еще есть вино урожая пятьдесят восьмого года?

— Да, — одобрительно произнес он. — Осталось еще несколько бутылок, мадам.

Когда он ушел, Николас всплеснул руками.

— Она что, все вам рассказала?

— Да. Кстати, вы заговорили о прибыли. И что же, вы сами будете посылать мне чеки? И никто больше не станет заглядывать в бухгалтерские книги?

— На судне один капитан, Стефани. Я позабочусь о вас, обещаю.

Сабрина рассмеялась.

— Ах, Николас, одного яйца Фаберже для этого явно маловато.

Он снова покраснел.

— Не вздумайте шутить со мной. Вы очень милая женщина, Стефани, но… жаль, что мне снова приходится об этом говорить, однако это важно… вам не достает шика и утонченности, которые были присущи вашей сестре. Вы — домохозяйка и мать, что само по себе является занятием, достойным всяческого уважения, но оно не дает вам того, что необходимо для общения с истинным богатством и величием. Вы можете носить вещи Сабрины и жить в ее доме, можете даже заказывать вино, про которое она вам рассказывала, но вы тем не менее лишь слабое подобие Сабрины Лонгуорт. У вас нет такого опыта, который был у нее, вы не так свободно держитесь в обществе, а поэтому именно мне следует взять на себя заботу о поддержании нашей репутации, и я не могу допустить, чтобы вы продолжали вмешиваться в работу магазинов, ставя все под угрозу. На карту поставлено слишком многое.

Сабрина наклонилась вперед, так что их лица оказались на расстоянии всего лишь нескольких дюймов.

— Слабое подобие? — с серьезным видом переспросила она. — А вот все остальные с трудом верят, что я не Сабрина Лонгуорт. — Она выдержала его пристальный взгляд, потом медленно покачала головой. — Бедняга Николас, вы ведь так старались. Я не буду спрашивать вас о том, что у вас поставлено на карту. Вам придется самому расхлебывать кашу, которую вы тут заварили; из-за чего так загорелись желанием избавиться от меня. Но я скажу вам, что решила сделать. Я напишу письма всем нашим клиентам, да и остальным тоже — тем самым известным людям, о которых вы упомянули, — и заверю их в том, что мы, как и всегда, готовы оказать им полный набор услуг и выступаем от их имени с момента покупки вещи до ее отправки. Это означает, что мы не допустим, чтобы та или иная вещь, неважно — больших или малых размеров, — была отправлена покупателю без предварительного тщательного изучения ее состояния и предыстории. Продажа любой вещи на аукционе зависит от ее состояния, как указано в каталоге — это известно вам, Николас, но многие клиенты об этом даже не подозревают, — и одна из наших самых важных обязанностей состоит в том, чтобы соблюсти это условие при продаже. Письма будут отправлены на этой неделе за моей подписью. Если мы собираемся и дальше оставаться компаньонами, было бы хорошо, если бы там значилась и ваша подпись.

Он залился ярким румянцем и вытаращил глаза.

— Вы не посмеете этого сделать.

— Почему?

— Это подрывает доверие людей ко мне, выставляет меня перед ними в дурацком свете.

— Разве можно об этом говорить, если на письме будет стоять ваша подпись?

— Вы не должны писать этих писем, это было бы ошибкой.

— Не думаю.

— Не стоит оправдываться перед клиентами, которые и так знают, что вы можете для них сделать.

— А, по-моему, стоит.

— Вы твердо решили сделать это?

— Твердо.

Он посидел, не двигаясь с места, потом рывком отодвинул стул.

— Тогда нам не о чем больше говорить. — Слегка заколебавшись — оставлять ли женщину одну, да еще в своем любимом ресторане, он повернулся и вышел.

Сабрина осталась одна. Старший официант принес бутылку красного вина и поднял ее повыше, чтобы она могла прочитать надпись на этикетке. Она кивнула, и он откупорил бутылку. Одна за другой тянулись минуты. Официант поставил перед ней салат из гребешков и оставил еще одну порцию — напротив того места, где сидел Николас.

— Можете убрать, — заметила она. — Мистер Блэкфорд внезапно почувствовал себя неважно и уехал домой.

Официант изумленно вскинул брови. Через мгновение быстрыми шагами к столику подошел метрдотель.

— Если мадам неуютно себя чувствует и хочет уйти, мы бы не стали возражать… и не взяли бы плату…

Сабрина с улыбкой посмотрела на него.

— Я чувствую себя очень уютно. И очень хочу есть.

Он постоял еще немного, глядя на нее с недоумением: такая красивая женщина вынуждена ужинать в одиночестве в фешенебельном ресторане и при этом не чувствует себя неуютно. Однако она по-прежнему ему улыбалась, и, помедлив мгновение, он отвесил поклон.

— Если я могу быть вам чем-нибудь полезным…

— Пока что нет. — Метрдотель отошел, и она проводила его взглядом. Вообще говоря, она чувствовала себя неуютно, но по другой причине. Враждебность Николаса поразила ее до глубины души. Лондон вдруг показался ей неприятным, даже коварным городом. Она пила превосходное красное вино, но чувствовала себя угнетенно. На самом деле ей совсем не нравилось снова ввязываться в борьбу, скрещивать шпаги с людьми, которые имели свои тайные замыслы. На это уходили силы, а она терпеть не могла все это. И вот, вместо того чтобы ухаживать за мужем, обустраивать дом, воспитывать детей, любить, приходится отбиваться от нападок жадных или перепуганных людей.

Официант принес блюдо с уткой и гарниром из канадского риса, она внимательно его рассматривала. Аппетит у нее пропал, но она, пожалуй, немного поест, чтобы доказать и Николасу, и Дентону, и официантам в «Савое», что может поужинать одна где угодно. Но она скучала без семьи и без Гарта. Скучала по дому. Ей хотелось поднять голову и поймать его взгляд через стол. Хотелось услышать болтовню детей и даже немного поскандалить с ними, обсуждая, как у них прошел день. Хотелось, чтобы поскрипывал дом, скучая без нее, хотелось знать, что окна в нем плотно закрыты, а двери надежно заперты. Мне не нужны две жизни, подумалось ей. Мне нужна только одна.

Но она ни за что не позволит Николасу взять верх. Она подыщет кого-нибудь, кто согласится купить «Амбассадорз», и отойдет от участия в делах «Блэкфордз». Она и раньше знала, что такой момент рано или поздно наступит; теперь, когда он наступил, она поняла, насколько сильно в ней желание освободиться от этих уз. Но торопиться не стоит: теперь, когда она знает, чего хочет, она все сделает как надо, даже если на это уйдет не один месяц. Дом я тоже продам, подумала она. Может быть, к сентябрю продам и то, и другое.

Сентябрь. Мой день рождения. И тогда я уже вернусь домой навсегда.

Глава 12

Стефани и Леон встретились на улице Гамбетта. Взявшись за руль, она выводила велосипед из мастерской и увидела его, неторопливо идущего навстречу.

— Я искал встречи с вами, — сказал он, здороваясь с ней за руку. — Позвольте мне составить вам компанию?

Когда Стефани увидела его, сердце у нее забилось сильнее. Она улыбнулась.

— Но у вас ведь нет велосипеда.

— Он в мастерской. У нас с вами один мастер. По-моему, это добрая примета. Так можно с вами?

— Да, я не против.

— Тогда я мигом.

Мгновение спустя он вывел велосипед из мастерской, отцепил шлем, висевший на руле, и остановился рядом.

— Вы куда-то собрались?

— Я хотела посмотреть те города, что раскинулись здесь неподалеку, на холмах. Пока я видела, и то только на машине, три таких городка.

— Вы были в Фонтен-де-Воклюз?

— Нет, даже не слышала о таком.

— Тогда туда и поедем. Хотя нет, прошу прощения, я поторопился. Я хотел бы сам показать его вам. Это — один из моих самых любимых городков. Но больше всего мне хочется сегодня провести вторую половину дня с вами, так что я поеду куда угодно, только скажите.

— Фонтен… Там что, на самом деле есть фонтан?

— Да, под землей. Это скорее родник, дающий начало реке Сорг. Изумительно красивое место, по-моему, даже волшебное.

— Тогда поедем туда.

Он усмехнулся, они надели шлемы и, ведя велосипеды, направились пешком к перекрестку.

— Я видел, как вы выходили из магазина. Успели позавтракать?

— Нет, не хотелось тратить время. Я захватила с собой яблоко.

— Когда мы приедем в Фонтен-де-Воклюз, у вас найдется время поесть? Мне хотелось бы показать вам «Кафе Филип», еще одно мое любимое место.

Стефани подумала несколько секунд.

— Да. Я свободна не всю вторую половину дня, но мы зайдем туда.

— Вот и хорошо. — Они пропустили женщину с детской коляской. — А где вы уже побывали?

— В основном каталась среди виноградников. На прошлой неделе съездила в Мобек, в Робьон, а потом добралась до Опед-ле-Вье.

— Там очень крутой подъем — вам не откажешь в выносливости. Не правда ли, замечательная поездка? А если проехать чуть дальше, то впереди — Менерб и Бонье. Там еще живописнее.

— Как вам удается столько ездить, да еще и рисовать при этом?

— Я почти всегда езжу на велосипеде по утрам — с семи, с шести, даже с пяти часов. Кстати, и вам рекомендую. Может, как-нибудь соберемся вместе. Машин почти нет, воздух еще не успел прогреться. Вот сейчас конец июня и довольно жарко… — Он запнулся. — Кстати… Вы недавно приехали в Кавайон?

— Да, несколько месяцев назад. А вам не кажется, что сегодня машин на улице больше обычного? — Дойдя до перекрестка, они остановились, дожидаясь зеленого света.

— Да, многовато, пожалуй, но на велосипеде я стараюсь не обращать на них внимания. У меня есть на этот счет собственная теория. Ни один водитель не хочет сбивать меня, так же как и я его. Значит, мы можем принять нужные меры, чтобы разминуться. До сих пор так и было. Сейчас перейдем улицу, поедем прямо, а после первого перекрестка свернем. Тогда машин станет поменьше. Если не возражаете, я поеду впереди.

Стефани кивнула. Она почувствовала себя молодой, свободной и безмерно счастливой. Она не видела Леона месяца полтора, с тех пор, как познакомилась с ним. Он больше не заходил в магазин «Жаклин из Прованса», и новые картины привозил на большом фургоне его друг. Разворачивая с Жаклин картины, она как-то поинтересовалась, не собирается ли Леон зайти посмотреть, как они развесят их в магазине. А может, он придет сам, когда принесет новые?

— Ах, заранее про него ничего нельзя сказать наверняка, — ответила Жаклин. — Он совершенно непредсказуем. Посмотрите, разве они не великолепны? Как это отличается от всех других пейзажей! В его работе чувствуется такая сила, словно кистью он может пронзить, как копьем, всю эту вычурность насквозь…

С тех пор Стефани больше не заводила о нем разговор. А спустя какое-то время перестала и думать о нем: ей было стыдно, что она могла искать встреч с ним. Я ведь замужем, твердила она про себя. Как можно думать о том, чтобы искать приключений с Леоном? Что это на меня нашло?

Я не должна использовать Леона или кого-то еще, чтобы окончательно порвать с Максом. Тут я должна все делать сама. Я должна научиться все делать сама. Не могу же я все время жить так, чтобы путь мне расчищали другие.

— Зеленый, — сказала Леон, улыбнувшись ей и понимая, что мысли ее сейчас далеко.

Они пересекли автостраду и покатили к обочине дороги. Мимо со свистом проносились легковые машины и грузовики. Стиснув зубы, Стефани не сводила глаз со спины Леона, приказывая себе не обращать внимания на общий шум и громыхание машин по мостовой, когда грузовики на большой скорости обгоняли ее. Мышцы были напряжены, она инстинктивно вся съежилась, каждое мгновение ожидая, что следующий грузовик отбросит ее, словно щепку, на обочину. Но ничего не произошло: они с Леоном яростно крутили педали и через несколько мгновений свернули с автострады. Теперь они были на узкой дороге, стрелой уходящей вперед и вверх, между рядами высоких кипарисов вдоль обочины.

Шум автострады мгновенно стих, словно за ними захлопнулась дверь. Воздух здесь был недвижим и тих. Стефани слышала мягкое шуршание шин, пение петуха вдалеке, постепенно затихающие голоса пролетавших птиц, что так отчетливо вырисовывались на фоне серебристо-голубого неба. Напряжение ушло, она расслабилась и догнала Леона. Тот сбавил скорость и ждал ее.

— Ну как, здесь лучше? — спросил он.

— Намного. И здесь очень красиво.

Они ехали дальше молча. Но вот кипарисы закончились, и они покатили среди виноградников. Ряды виноградных кустов, покрытые нежными листочками, расходились безукоризненно прямыми линиями от дома в центре фермы. Солнце уже пекло вовсю. Стефани вытерла пот со лба, достала флягу с водой и на ходу сделала глоток. Ей нравилось, что Леон молчит и улыбается, когда они встречались с ним взглядом; нравилось ни о чем не думать и впитывать в себя все звуки, запахи, краски: изогнутые дугой струи воды дождевых установок, ярко блестевшие на солнце; заросли тимьяна с крошечными бледно-фиолетовыми цветочками вдоль дороги; розовые цветы на кустах розмарина среди его хвои, так похожей на сосновую; приветствия идущих по дороге фермеров в простых рубахах и черных штанах, что спадали складками на башмаки; грозди зреющих вишен, просвечивающие сквозь густую листву; маленький, словно игрушечный, почтовый фургон, без устали колесивший по деревенским проселочным дорогам… Она чувствовала себя сильной и здоровой — плотью от плоти земли. Казалось, что все вокруг исполнено умиротворением и покоем, что в мире больше никого нет, кроме нее и Леона. Я счастлива, подумала она и поняла: все ее прежние чувства — к Максу и Роберу, к мадам Бессе и Жаклин, — все это было не то.

Дорога стала шире, появились машины. Невысокая каменная ограда вдоль дороги, опоры линии электропередач, фонарные столбы — все указывало на то, что впереди город. Стефани с Леоном докатили до поворота дорога и увидели прямо перед собой огромный каменный мост с высокими сводами. Не сбавляя скорости, они пронеслись под ним, проехали мимо высоких темно-серых скал с глубокими пещерами — и въехали в Фонтен-де-Воклюз.

— Велосипеды можно оставить на площади, — сказал Леон и спросил первого же полицейского, где стоянка. — Дальше пойдем пешком. — Они обогнули заполненную людьми тенистую площадь и не спеша пошли по длинной, шедшей под уклон аллее. С одной стороны к ней подступала река, а с другой — сгрудились палатки с сувенирами для не в меру доверчивых туристов. Дойдя так до улицы, где были кафе, они остановились у входа с вывеской «Кафе Филип».

— Минутку. — Леон бегом спустился по крохотной каменной лестнице и тут же вернулся. — Я заказал столик, через полчаса можно будет пообедать.

Они продолжали прогулку. А когда аллея кончилась, у Стефани от изумления перехватило дыхание, она двинулась дальше одна, словно забыв про Леона. Как завороженная она медленно подошла к запруде с зеркально-спокойной поверхностью. В воде отражался огромный, причудливой формы утес, что высился поодаль. Но спокойной вода была только здесь, рядом, а там, с краю, где земля обрывалась, она низвергалась вниз грохочущим водопадом и с ревом неслась, поднимая брызги, пенясь и образуя водоворот там, где путь преграждали валуны. Дальше, внизу река становилась широкой и быстро катила свои воды по равнине. Вдали было видно ее широкое русло и волны, искрившиеся на солнце. Вдоль берегов вода свивалась в серебряные ленты, вспенивалась крохотными водопадами, но чем дальше, тем все размереннее становилось течение Сорг — одной из самых великолепных рек Прованса.

Стефани присела на камни у края запруды, в том самом месте, где спокойная вода оглушительным водопадом обрушивалась вниз. Вокруг носились дети, они кричали, танцевали на камнях, пробовали забраться в воду, вопили изо всех сил, чтобы их было и слышно, а родители щелкали фотоаппаратами и оттаскивали детей подальше от воды. Стефани почти не замечала их. Она не отрываясь смотрела на крошечные радуги над бурным потоком, на фиолетовые, коричневые и черные утесы и чувствовала себя частью этой красоты. Она старалась перебороть ее, но будучи не в силах противостоять величию сливалась с ней. Сейчас она будто снова оказалась в больнице, окруженная туманом: нет сил не только вырваться оттуда, но даже пошевелиться; затем ей показалось, что она лежит в постели дома в Кавайоне. Раннее утро, она очнулась ото сна и тщетно пытается вспомнить, что же ей снилось, в надежде вернуть прошлое. Но вокруг нее — оглушительная, абсолютная тишина. Почему-то на эту тишину так похож был шум воды, доносившийся сейчас сбоку.

Стоя чуть поодаль, Леон наблюдал за Стефани. Она была очень красива, ему хотелось ее рисовать. Но его больше интересовала та неуверенность, которая чувствовалась во всем ее облике. Она производила впечатление неуверенной в себе женщины, не знающей, кто она, и где она находится, и как здесь очутилась. Он понимал, что это — лишь игра воображения. Но Леон доверял своему воображению, он верил в самые причудливые фантазии, подсказанные ему воображением, в совпадения и в невероятные обстоятельства, в события, казавшиеся непостижимыми или, скорее, необъяснимыми.

Он знал, что занятие искусством, как и наслаждение им, невозможно, если не будет этого необъяснимого, знал, что любить или дружить без этого невозможно, а поэтому полагался на свои инстинкты и чувства, на силу своего воображения, на наслаждение, которое получал от многообразия и противоречивости бытия, полагая, что все это, в конце концов, дает возможность хотя бы отчасти познать истину. Именно поэтому, видя Сабрину Лакост — красивую, очаровательную, умную, в минуту задумчивости он почувствовал, что эта женщина не знает, кто она, где ее дом. Он решил, что она, пожалуй, и в самом деле не знает этого. Леон не отогнал эту мысль, а поймал себя на том, что думает о ее прошлом и о том, чем он может ей помочь, если только нужна его помощь.

Профессиональным глазом художника он охватил представшее перед ним зрелище: женщина на белом с сероватым отливом валуне, а за ней — мрачный утес с деревьями, упрямо тянувшимися навстречу солнцу, безмятежная темная гладь воды. И снова — женщина в темно-синих велосипедных шортах и белой майке с расстегнутым воротом. Ее каштановые с рыжеватым оттенком волосы касались плеч, а полтора месяца назад, когда он с ней познакомился, они были короче. Ее гибкое тело, длинные ноги и поистине царственная осанка (по-видимому, ее научили так держаться в детстве, настолько естественной она казалась). Ее взгляд был прикован к пенящейся воде, и он задумался: какие ассоциации вызывает сейчас у нее этот вид. Он видел, что она сидит сжав руки и напрягши все мышцы, словно пытается переплыть в воображении бурный поток или прогнать прочь мысли.

Достав из рюкзака небольшой блокнот для эскизов и кусок угля, он принялся быстро, уверенно рисовать: сначала людей вокруг неподвижной фигуры женщины, оставив на листе место для нее, а потом и саму женщину. Сабрина, сказал он про себя. Прекрасное имя. Прекрасная тайна, которая дразнит и неодолимо влечет к себе.

Она замужем.

Но и у меня есть близкий человек, подумал Леон. Мы не женаты, но связаны отношениями, порвать которые довольно сложно. Ну что ж, мы с Сабриной не будем заглядывать слишком далеко вперед. Пока не будем.

Спустя некоторое время он подошел и положил руку ей на плечо.

— Если вы готовы, мы можем пообедать.

— Да. — Очнувшись от наваждения, она оперлась на его руку и встала.

— Спасибо, что вы привезли меня сюда. Вы были правы, это действительно волшебное место.

— Оно что-то вам напоминает. — Стараясь расслышать друг друга, они стояли так близко, что почти соприкасались головами. — Что-нибудь прекрасное… или волнующее?

— Это место захватывает само по себе, не правда ли? Воспоминания здесь ни при чем. А родник глубоко?

— Его еще никому не удалось обнаружить, хотя пытались — и Кусто, и многие другие.

— Никому не удалось обнаружить? Разве не удивительно, что никто не знает, где его начало. Он открыт нам не весь, только отчасти, а между тем в нем столько силы и красоты…

Леон с любопытством посмотрел на нее.

— Но ведь и большинство из нас открывают только часть себя.

— Да. Конечно. — Они собрались уходить, и она вновь засмотрелась на поток.

— Жаль, что приходится уходить.

— А мы не уходим. Сейчас вы поймете.

Они пошли обратно той же дорогой и спустились по каменной лестнице. Они попали в ресторан, стенами которого были огромные стекла. Миновав зал, они оказались на широкой террасе, где пол был выложен плитами. Защищенная сверху навесом, терраса слегка выдавалась вперед и выступала над водой.

— Как здесь здорово! — воскликнула Стефани, когда их провели за столик у самой ограды. Прямо под ними была река. Час был уже поздний, и на террасе лишь несколько посетителей коротали время за чашкой кофе. — На какое восхитительное место мы набрели!

— Частенько мне кажется, что на него набрела уже большая часть населения земного шара, — с улыбкой сказал Леон, когда подошла официантка и протянула меню. — Когда мне очень хочется уединения, я приезжаю сюда зимой. Тогда это место в самом деле кажется волшебным: над водой клубится пар, повсюду снег, никого нет, кроме меня. Если, конечно, не считать гномов и эльфов, которые живут в пещерах среди утесов.

— Гномов и эльфов… А вы их видели? Разговаривали с ними?

— Пока нет. Но чтобы верить в их существование, это необязательно.

Стефани оперлась подбородком на руки.

— Верить в то, что невидимо?

— Я верю, что есть вещи, о существовании которых мы можем только догадываться: тайны, волшебство, облик будущего, суть прошлого.

— А вас это не пугает?

— Напротив, очень радует. Представьте, насколько обеднела бы жизнь, если бы в ней не было тайн и чудес. Они дают мне ощущение полноты жизни, поэтому я должен в них верить.

— Вы имеете в виду живопись.

Он взял ее за руку.

— Знаете, вы первый человек, который сразу понял, что я имею в виду, говоря про чудеса. В большинстве своем люди думают, что я просто беру кисти и рисую то, что вижу перед собой. Так же, как многие считают, что писатели описывают людей, которых знают, а ученые взвешивают и измеряют то, что могут взять и потрогать руками. Ерунда! Мы рисуем, описываем и изучаем то, чего не видим. А другое — удел операторов и журналистов. Мы даже не знаем, как нам это удается. Что-то внутри нас — или вне нас, кто знает? — направляет кисть художника, перо писателя или мысль ученого, а мы никогда в полной мере не понимаем, что это за сила и откуда берутся посещающие нас образы. Да и зачем стремиться к этому? Нужно просто благодарить судьбу за то, что это есть. По-моему, официантка ждет, чтобы мы что-нибудь заказали. Рекомендую омлет с трюфелями и помидоры по-провансальски, если только вы не хотите…

— Отлично.

Леон заказал названные блюда и бутылку «Кот-дю-Рон». Пока они делали заказ и официантка раскладывала на столе приборы и салфетки, разливала вино, они отпустили руки друг друга. Когда они остались одни, Стефани взяла бокал, а другую руку опустила на колени.

Молча они смотрели на воду, и в этом молчании было понимание друг друга.

— А вы поднимались на вершину горы Венту? — спросил Леон.

— Нет. Все жду, когда смогу поехать туда на велосипеде.

— Тяжело вам придется.

— У меня есть приятель, который ездит туда каждую неделю. По его словам, если я буду тренироваться, то через месяц-другой вполне окрепну для такой поездки.

— А что, для вас так важно подняться на велосипеде на самую вершину?

— Да.

— Это что, победа над… чем?

— Да, пожалуй, победа… Расскажите мне о своих занятиях живописью. Вы всегда были художником?

— Да, с четырех лет. Вообще-то, я помню первый день, когда начал рисовать, первую свою коробочку с цветными мелками, которую мне подарили на день рождения. Я принес ее в комнату. После обеда я не лег спать, а принялся расписывать стены — все выше и выше. Это были изображения людей, домашние животные, звери в зоопарке, ну и, конечно, домовые и эльфы. Наверное, все они получились на одно лицо, точно не помню. Зато отлично помню, что израсходовал все мелки.

— Это вам родители потом рассказали?

— Нет, удивительно, но я все это помню сам. Больше в комнате никого не было, но потом, значительно позже я описал им свое «творение» точно таким, как они его увидели, когда вошли. Это единственный день детства, оставшийся у меня в памяти, но я так ясно все помню: восхитительную послеполуденную тишину, голые стены, коробку цветных мелков. Это мечта любого художника, и это был мой день рождения. Никогда в жизни я не был так счастлив, как в тот день.

Стефани не сводила взгляда с его лица, но, казалось, смотрела не на него, а в себя.

— Замечательно, — тихо произнесла она.

— Да, это замечательное воспоминание. — Он чувствовал, хотя и не мог выразить свои ощущения словами, что они сейчас говорят и думают о разных вещах. Но он решил, что не будет задавать ей вопросов о ней самой. Было видно, что она не станет отвечать на вопросы личного характера. Несколько раз в течение дня она уходила от ответа, и он не стал настаивать. Может быть, в следующий раз или когда-нибудь еще, позже, когда она будет к этому готова.

— Значит, вы рисовали все новые и новые наброски и картины? — спросила она. — А на спорт и развлечения времени не оставалось?

— Совсем не оставалось. Я был на редкость ленивым мальчишкой. Я рос единственным ребенком в семье, и родители возлагали на меня большие надежды. Но у меня была единственная мечта, от которой я ни разу не отступил, хотя ради их спокойствия одно время пробовал заняться медициной, правом, наукой… словом, перебрал все серьезные, уважаемые профессии. Но тщетно — я неизменно возвращался к тому, что моя мать называла «малевать картины».

— А сейчас они рады, что вы добились признания, у вас есть успех?

— Да, они очень рады моему успеху, но считают, что я пришел к нему довольно своеобразным путем: словно играючи, а не в результате изнурительного, целенаправленного труда.

Стефани улыбнулась.

— А где они живут?

— В Лионе.

— Вы тоже оттуда родом?

— Да, я родился и вырос там. — Леон откинулся на спинку стула. Подошла официантка, вновь наполнила их бокалы вином и подала заказанные блюда. — После второго класса я ушел из средней школы — путешествовал по стране автостопом, плавал на грузовых судах. Я побывал в Европе, Англии, Америке, Африке, Индии — и в конце концов обосновался в Гу, что удивляет моих друзей и наводит ужас на родителей.

— Я была в Гу, мы ужинали там в «Бартавель».

— Отличный ресторан. Вы были всего в нескольких кварталах от моего дома.

— Странное место. Город совсем крошечный и… словно призрак. Представляешь себе средневековый город, из которого ушли все жители. А мародеры вот-вот возьмут штурмом его крепостные стены.

Он усмехнулся.

— Очень тонко подмечено. По этой же причине город наводит ужас и на моих родителей. Они считают, что я заживо погребаю себя в каком-то захолустье, обнесенном каменными стенами, где в домах с закрытыми ставнями живут отшельники, отгородившиеся от внешнего мира. Вообще-то, я нашел в нем себе местечко, откуда виден весь город, но время от времени я устремляюсь вниз, чтобы успеть увидеть, схватить то, что поражает мое воображение.

— И что же занимает и поражает ваше воображение?

— Вы, — тихо ответил он.

У Стефани перехватило дыхание. Она отвела взгляд и стала смотреть на голубую, с зеленоватым отливом гладь реки, по которой, переливаясь на солнце, катились волны. Глаза Леона были того же цвета, что и вода — голубые, с зеленоватым отливом. Она мысленно представила себе и почувствовала, как эти глаза наблюдают за ней. Он дал ей возможность самой поддерживать разговор, и она попалась на эту удочку, Стефани показалось хотя и очень странным, но в то же время естественным то, что он понял: она не хочет вопросов о себе самой. Несколько раз он пытался завести разговор о ней. Но каждый раз она меняла тему, и он, больше не спрашивая ее, непринужденно продолжал говорить.

Сейчас же она ощутила разочарование. Если бы он настаивал на своем, подумалось ей, возможно, она и ответила бы на его вопросы. Впрочем, все это глупости, мелькнула у нее мысль. Я же ясно дала понять, что не стану на них отвечать, переменила тему, и он оставил меня в покое. И все же охватившее ее странное разочарование не проходило. Она как будто вновь почувствовала тепло его ладони, когда он тронул ее за плечо у водопада. А потом еще раз — когда он взял ее руку, лежавшую на столе. Она поняла, что ей самой хочется поговорить с ним.

Я хочу раскрыть ему душу, довериться ему. Хочу рассказать ему обо всем, что у меня на душе. Потому что, мне кажется, он поймет.

Я хочу его.

Внутри у нее словно что-то оборвалось. Как можно думать об этом? Я же замужем за Максом. Я живу в одном доме с ним, он дал мне ту жизнь, которая у меня есть. Я обязана ему…

— …а также опера, — непринужденно продолжал тем временем Леон. — А еще театр, цирк, пиршество красок рынка, книжные лавки, магазины игрушек, антикварные магазины, велосипедные прогулки, путешествия автостопом, хорошие фильмы, хорошая еда и хорошие друзья. Хотя, конечно, не обязательно в такой последовательности. — Он заметил, что Стефани смотрит на него, слегка нахмурившись. — Вы же спросили меня, что может поразить мое воображение.

— Довольно много для того, кто в детстве был ленивым мальчишкой.

Он улыбнулся.

— Я постепенно наверстывал упущенное.

— А вы не закончили среднюю школу и не поступили в колледж?

— Нет, я все это терпеть не мог: классные комнаты, учителя, домашние задания. Теперь жалею, потому что о литературе, истории, науке мне хотелось бы иметь более упорядоченное представление, а не случайные знания. Теперь все приходится постигать самостоятельно. В молодости я этого не делал. Я терпеть не мог, когда другие пытались упорядочить мою жизнь. Я знал, что рисуя, создаю понятные мне миры и образы. Знал, хотя и был очень молод, что если верить в себя и в то, что делаешь, то станешь художником. Я по-прежнему в это верю, но тогда я зашел слишком далеко в своей заносчивости и решил, что единственное стоящее и важное дело — это живопись. Поэтому и нажил на свою голову неприятности в школе. Я делал все, что только можно, чтобы меня исключили. Отец же делал все мыслимое и немыслимое, чтобы меня оставили, даже грозил директору, что нашлет на него проклятие Божие — как будто отцу было под силу! — и периодически порол меня…

— Он вас порол?

— Ему казалось, это заставит меня понять, что жизнь — штука суровая, полная трудностей, огорчений и разочарований. И что единственная возможность разобраться в ней — быть прилежным, сосредоточенным, много работать и беспрекословно подчиняться всем, кто выше тебя. С первыми условиями я еще мог как-то согласиться применительно к искусству. Когда речь заходила о беспрекословном подчинении, то, как вы, наверное, догадываетесь, со мной не было никакого сладу.

Стефани рассмеялась.

— Да, я не могу представить, чтобы вы подчинили себя кому-то.

Он улыбнулся.

— Мне казалось, это потребует колоссальных затрат энергии, а результат будет мизерный. Я работал и экономил деньги, чтобы покупать краски. На это и уходила вся моя энергия.

— А где вы работали?

— С десяти лет я позировал другим художникам. Платили неплохо, к тому же мне нравилась их среда. Тем более что мне кое-что и перепадало — блокноты, холсты, тюбики с красками… Они познакомили меня с торговцами антиквариатом и владельцами картинных галерей. Когда меня выгнали из школы — а это, конечно, случилось, — я пустился странствовать, а когда вернулся, показал некоторые из написанных картин знакомым торговцам. Практически все они были раскуплены. Для меня это был очень удачный период в жизни.

— Либо сами картины были хорошими.

— Удача все равно нужна всегда. Судьба порой подстраивает нам такие ловушки, что всех талантов и жизненного опыта не хватит для того, чтобы избежать их. В минуту опасности мы частенько об этом забываем.

Речные потоки, играя солнечными бликами, быстро неслись почти рядом с их столиком. Ресторан опустел, официантка подала кофе с маленькими горьковато-сладкими шоколадками, а Леон и Стефани, облокотившись на стол и склонив друг к другу головы, все говорили и говорили, пока этот долгий летний день не погас.

Макс сидел в тускло освещенном углу кафе в Карпантра, пил яблочную водку и ругался про себя. Время шло. Все, кто работал на него, знали, что он никогда никого подолгу не ждет. Дернер — он бросил взгляд на часы — опаздывал уже на четыре минуты. Всего на четыре минуты, мелькнула у него мысль, а такое впечатление, что по меньшей мере на двадцать. Он приказал себе расслабиться, но так и не смог; ему это не удавалось с того дня, как он узнал о гибели секретарши. Поэтому он сидел сейчас здесь, дожидаясь Германа Дернера, которого перед этим послал выяснить, что известно полиции об этом происшествии.

Он предупредил Сабрину, что приедет домой поздно, но успеет к ужину. Накануне она совершила велосипедную прогулку — в Фонтен-де-Воклюз, так она ему сказала, — но сегодня решила заняться домом, и он мысленно представил, как она ходит из комнаты в комнату и делает наброски, как разговаривает с мадам Бессе, как жестикулирует, объясняя садовнику, какие новые растения хотела бы видеть на террасе. Ему смертельно хотелось выбраться из этой грязной кабинки с таинственным полумраком и сейчас же поехать к ней. Однако он приказал себе оставаться на месте и дожидаться болвана, который опаздывал. Ему непременно нужно было знать, что же произошло с его секретаршей. А тогда он решит, что делать дальше.

— Es tut mir leid.[25] — Проскользнув в кабинку, Дернер опустился на сидение напротив. Он был примерно одного роста с Максом, но слегка сутулился и начинал лысеть. Кроме того, он носил очки в квадратной оправе, рот у него был широкий, с полной, слегка оттопыренной нижней губой.

Макс еле кивнул — извинения ведь на всех языках одинаковы. Он сделал бармену знак принести им что-нибудь выпить.

— Ну?

Они заговорили по-немецки и замолчали, когда бармен поставил перед ними две кружки пива.

— В полиции считают, что это несчастный случай. Нет признаков того, что дело здесь нечисто.

— Считают?

Достав из внутреннего кармана пиджака конверт, Дернер передал его Максу.

— Они поехали на вечеринку в Тулон и поздно вечером должны были вернуться в Марсель. Они сказали друзьям, что поедут по автостраде А50, но почему-то поехали по Н8. Может, они и не подумали об этом — выпили-то немало. Похоже, они в конце концов поняли, что ошиблись, и чтобы сократить расстояние, решили вернуться на нужное им шоссе в районе Ле-Боссе. Но уже на выезде из этого города машина перестала их слушаться, несколько раз перевернулась, и их выбросило из салона. Скончались на месте, говорится в заключении по результатам вскрытия.

— И никаких свидетелей?

— Да, но водители, ехавшие сзади, рассказали, что какая-то машина шла им навстречу и притормозила в том месте, где их выбросило на шоссе. Затем она развернулась и укатила в том направлении, откуда появилась. Как будто кто-то хотел удостовериться…

— В полиции считают, что кто-то следил за ними после вечеринки?

— Они не знают. Все, кто был на вечеринке, утверждают обратное. Все говорят, что это несчастный случай. Мол, припозднились — было три часа ночи, — много выпили, да и дорога трудная… Однако в полиции ничего не говорят наверняка.

— А все гости были из Тулона?

— В основном — да. Было еще несколько человек из Марселя, супружеская чета из Экса, трое их Ниццы. Некоторые оставались на всю ночь.

— Ты с кем-нибудь из них разговаривал?

— Да, поговорил. Одиннадцать человек, все их имена есть вот в этом списке. Но я так и не смог понять: лжет кто-нибудь из них или нет.

Макс пробежал глазами список. Знакомых имен не было.

— Больше на вечеринке никого не было?

— Нет, тут все.

— Полиция установила за ними наблюдение?

— Говорят, что собираются. Хотя кто их знает… Большинство ведь считают, что это просто несчастный случай.

— Но не уверены в этом.

— Да, пожалуй, не уверены.

Макс залпом осушил кружку, и в голове зашумело.

— В отчете есть что-нибудь интересное?

— Всякие мелочи. Основное я все рассказал.

Макс забарабанил пальцами по столу.

— Не теряй с полицией связь, может, им удастся еще что-нибудь раскопать. Да, кстати, нам нужно кого-то взять на работу секретаршей. Что ты об этом думаешь?

— Я уже нашел женщину, которая, возможно, нам подойдет. Точнее смогу сказать, когда ты приедешь в Марсель.

— Я буду там в четверг. Тогда и увидимся.

Оставив на столе деньги, Макс ушел, а Дернер — чуть позже. Да, пожалуй, не уверены. Я так и не смог разобраться, лжет кто-нибудь из них или нет.

Макс ехал по городу. В списке не было его знакомых, но это еще ничего не значит: Дентон ведь мог послать кого-нибудь, кто никогда не бывал в этих краях, кто мог выследить секретаршу, завязать с ней знакомство, напроситься на вечеринку… и даже не пойти туда. Можно ведь было просто ехать следом за секретаршей в Тулон, дождаться момента, когда она с приятелем уйдет, сядет в машину и поедет домой…

Таким образом, он не узнал ничего нового.

Выехав из Карпантра, он прибавил скорость, включил кондиционер и, повертев ручку радиоприемника, настроился на какую-то музыкальную волну. Равнодушно следя за тем, как стрелка спидометра постепенно доползла до отметки 175 миль в час, он поудобнее устроился на сиденье. Высокая скорость помогала ему принимать решения. Он еще и не отъехал от Карпантра, как понял, что ему надо уезжать из Прованса.

Он не верил в случайные совпадения. Поэтому не поверил и в то, что его секретарша погибла в результате несчастного случая. Наверное, это Дентон все подстроил, тем самым сделав ему предупреждение.

А может, и нет. Со времени взрыва прошло уже восемь месяцев, и за все это время никто не проявил к нему интереса. Как Дентон может его найти? Нет никаких шансов…

Шанс есть всегда.

Но Дентон — болван и дилетант. Он, наверное, уже успокоился, поздравил себя с тем, что Макс с Сабриной взлетели на воздух, и отправился искать новые приключения.

И в то же время — он упрям, мстителен и труслив. Опасное сочетание.

Максу все это было известно, когда он строил планы своего исчезновения. Он не собирался задерживаться во Франции дольше, чем на несколько месяцев. Он основал компанию «Лакост и сын» и в течение года руководил ее работой из Лондона. Со временем он собирался поручить ведение всех дел Герману Дернеру и Карлосу Фигеросу, как только убедится, что они не нуждаются в его постоянной опеке. После этого он хотел бы перебраться на новое место — скажем, в Латинскую Америку или Соединенные Штаты. Основать новую компанию — и устроиться там насовсем.

Покупка дома и совместная жизнь с Сабриной Лакост в эти планы раньше не входили, но дела шли на редкость успешно, он обзавелся уютным домом и знал, что Сабрине не захочется из него уезжать.

Однако сейчас был не тот случай, чтобы проявлять беззаботность. Во всяком случае не по отношению к Дентону, да и к Сабрине тоже, если уж на то пошло. Он заранее тщательно отрепетировал, что скажет, если к ней внезапно вернется память. Но скорее всего она поверит в его рассказ о грозящей ей опасности. Поверит, если полюбит его. Но он знал, что пока она его не любит.

Ему казалось, что чем дольше у нее будет продолжаться амнезия, тем вероятнее, что она никогда не пройдет. Но рассчитывать на это он не мог: у медиков на этот счет нет уверенности. Казалось, в последнее время приходилось все меньше и меньше на что-либо рассчитывать. Всю жизнь он доверял своему чутью и инстинктам, а теперь вдруг оказалось, что примитивных, даже жестоких инстинктов недостаточно для того, чтобы выжить.

Все равно мы уедем отсюда, подумал он. Робер продаст дом вместе с обстановкой, а Карлос купит нам новый дом. Скажем, в Буэнос-Айресе. Или в Лос-Анджелесе. А может, в Торонто? Снимет в аренду склад, создаст нам условия для новой жизни. Имена и фамилии мы изменить не сможем, ведь я не смогу объяснить Сабрине — зачем это нужно. Впрочем, это неважно. Никто никуда не собирается бежать. Во всяком случае пока.

Я не стану говорить ей сегодня вечером, подумал он, сворачивая на подъездную аллею. Вот показался дом, где его ждут; в окнах приветливо горит яркий свет. Неделю-другую можно подождать. Я сначала должен знать, где поселюсь, когда и как это произойдет.

Ему пришла в голову одна мысль, но он отмахнулся от нее. Разумеется, она поедет вместе с ним. Ведь ей ничего больше не остается.

За ужином она держалась молчаливо, и это вполне его устраивало. В ту ночь он не мог заснуть и провел ее в кабинете, а утром, до ее пробуждения, запер дверь на ключ. Он делал так всякий раз, когда работал ночью. Когда она уезжала на работу, он мельком увидел ее машину. Позже, когда приехал Робер, он вышел навстречу, чтобы поздороваться.

— У тебя усталый вид, — сказал Робер. — Опять бессонница замучила?

— Бессонница здесь ни при чем, просто нужно было поработать. Анализировать проблемы и предлагать их решения можно, стоя перед учениками, прихожанами или перед революционерами. Мне это не подходит, Робер.

— Не революционерами, друг мой, хотя слова и тут и там зачастую употребляются одни и те же. И я испытываю потребность в деньгах. Кстати, спасибо тебе за последний перевод на счет в банке. Ты раскошелился на очень приличную сумму.

— Мы удачно завершили очередной квартал. К тому же я еще кое-что добавил от себя.

— Я так и думал. А то все никак не мог понять, как же тебе удается получать такую колоссальную прибыль от небольшой типографии и экспортных операций. Хотя, конечно, я мало что об этом знаю. Макс, как обычно и бывает, когда я прихожу к тебе, мне нужна помощь.

— Чем я могу помочь?

— Мне нужен паспорт, виза, водительское удостоверение и два-три письма в конвертах, на которых стоит штемпель какого-нибудь почтового отделения на Гаити.

— В этой стране все очень непросто, Робер.

— А там, где просто, во мне не нуждаются.

— На чье имя должны быть паспорт и виза?

— На имя Уоллеса Лэмберта. Как по-твоему, достаточно громкое имя для сына преуспевающего британского бизнесмена?

— Это на самом деле так?

— Нет конечно. Но на Гаити подумают, что так оно и есть. Имя выбрано удачно?

— На редкость. Насколько я помню, тебе нужно, чтобы на конвертах стоял его адрес.

— Да.

— И когда тебе потребуются эти документы?

— Через неделю. Что, слишком мало времени?

— Можно оставить письма на Гаити, чтобы кто-нибудь из твоих людей их забрал?

— Нет, они нужны здесь.

— Тогда мне потребуется две недели. Сделать остальное не составит труда, но на все уйдет время.

— Хорошо, пусть будет две недели. Спасибо, Макс. И вот еще что. Скоро должен приехать один человек из Чили. Не знаю, есть у тебя там сейчас дела…

— Да, знаешь ли, есть… Примерно через месяц, где-то в конце июля, мы будем отправлять туда два ковшовых автопогрузчика, а заберем один, который оказался не той конструкции, что нужно. С твоими планами это согласуется?

— Об этом мы позаботимся. Речь идет об одной молодой женщине, зовут ее Яна Корли. Роста она небольшого, думаю, места ей хватит, если техника уместится в большом контейнере. А ковшовый автопогрузчик, мне кажется, как раз и умещается.

— Женщина… О женщинах я как-то не думал, до сих пор речь шла о мужчинах.

— В последнее время к нам приезжает все больше женщин. Знаешь, они так же склонны все идеализировать, как и мужчины, а может, даже больше, и, конечно, так же, как и мужчины, любят всякие приключения. А еще они очень хорошо работают: ведут себя незаметно, зато активно взаимодействуют со священниками на местах…

— С твоими священниками на местах.

— Да, конечно, с теми, кто входит в нашу организацию. Они взаимодействуют с ними, помогая людям у себя в странах осознать, что они тоже кое-что могут.

— Открыть детский сад, например, — сказал Макс, которого слова Робера позабавили.

— А тебя что, это удивляет? В какой-нибудь деревне, где образованных людей нет и в помине, детский сад — тоже достижение. А если каждый год там будет появляться по одной новой группе…

— То революция произойдет быстрее.

— Но при этом прольется больше крови, да и неизвестно, победит ли революция.

— Но ведь вы двигаетесь вперед черепашьими темпами! Помогаете крестьянам организовать движение протеста, когда правительство запасает продукты питания для богачей, открываете клиники, где детям этих крестьян можно сделать прививки. Но это же капля в море, а по существу ничего не меняет.

— Меняется их отношение к самим себе, они начинают понимать, что сами могут кое-что изменить в своей жизни. А пока они не начнут об этом думать, что может измениться? Вот им и приходится полагаться на помощь извне.

— Идеалистически настроенные юноши и девушки.

— Нет, молодые мужчины и женщины. Дети Божьи. Если бы ты поработал вместе с ними, то не говорил бы так цинично. Они так прекрасны, Макс, что становятся по-настоящему близкими людьми для бедняков.

— Пока правительство не выследит их, и тогда тебе приходится тайком их вывозить.

— Тебе и мне. Ты же все это знаешь, Макс, мы ведь уже говорили об этом раньше. По-моему, тебе просто нравится, когда я повторяю все заново, как ребенку нравится, когда перед сном ему снова начинают рассказывать любимую сказку.

Макс слегка улыбнулся.

— Может быть.

Робер покачал головой.

— Макс, не нужно сердиться, что нашелся человек, который видит тебя насквозь. Напрасны усилия понять человека, если не любишь его. — Макс ничего не ответил. — Послушай, друг мой, тайная сторона твоей жизни — не моего ума дело. О чем бы ты ни жалел, чего бы ни боялся, что бы ни пытался отрицать — это только твое дело. Но если ты обратишься ко мне за советом, я был бы рад чем-то тебе помочь, если бы ты меня попросил. Но я вижу, какое удовольствие ты получаешь, помогая мне заниматься делом, которым я живу, каким бы незначительным и неспешным оно тебе ни казалось. Мне кажется, удовольствие ты испытываешь от сознания того, что творишь добро, возможно, потому, что это компенсация за что-то другое — то, чем ты занимаешься сейчас или занимался раньше. Вот ты время от времени и просишь меня рассказывать об одном и том же снова и снова, чтобы успокоиться и уверить себя в том, что твои деньги и помощь по-прежнему идут на доброе дело.

Макс помолчал. Он разозлился и замкнулся в себе. Так бывало всякий раз, когда кто-нибудь заглядывал к нему в душу, хотя слова Робера и произвели на него впечатление. Он впервые ощутил прилив теплых чувств к Роберу. Это сильно отличалось от обыкновенной привязанности, которую он испытывал к нему до сих пор. Напрасны усилия понять человека, если не любишь его. У него мелькнула мысль, что со временем Робер, если, конечно, он ему позволит, может стать не просто одним из знакомых, с которым Максу доводилось иметь дело всю свою жизнь, а другом.

Если, разумеется, не учитывать того, что скоро Макс будет очень далеко отсюда…

— Ну что ж… — Робер вздохнул. — Надеюсь, через пару недель у меня будет вся необходимая информация о Яне. Как только я ее получу, сразу дам тебе знать. В прошлый раз, когда подобная история приключилась в Афганистане, пришлось воспользоваться транспортным самолетом. Наверное, на сей раз это будет какое-нибудь грузовое судно.

— Да, поскольку речь идет о Чили.

Робер усмехнулся.

— Иной раз у меня возникает ощущение, что мы с тобой словно двое мальчишек, спрятавшихся за сарай, чтобы покурить. Контрабанда… Этому делу не учат ни на кухне, ни в семинарии. У вас хорошо получается — я имею в виду тебя, Карлоса и Германа. Можно подумать, вы и раньше этим занимались, хотя в таких делах я мало что смыслю. Мне просто следует поблагодарить тебя — ведь ты знаешь, как помочь мне. Похоже, я только и делаю, что благодарю тебя. Чем я могу быть тебе полезен? Сегодня после обеда я уезжаю в Марсель. Я могу там что-то для тебя сделать?

— Зайди в типографию и скажи, что именно тебе нужно для человека, которого ты отправишь на Гаити. Я позвоню им и дам знать о твоем приезде. Знаешь, а твоя идея насчет машинки для штемпелей на конвертах, как в почтовом отделении, совсем неплоха. Надо будет хорошенько ее обмозговать.

Робер рассмеялся.

— Ты должен с каждого диктаторского режима запрашивать по машинке.

— Не вижу в этом ничего невозможного.

Улыбнувшись, они обменялись на прощание рукопожатием, испытывая друг к другу большую симпатию, чем за все время своего знакомства.

— Кстати, — сказал Робер, — сегодня утром видел в городе Сабрину, она ехала на работу. Она прекрасно выглядит — ослепительно красива, как всегда, и счастлива.

— Разве она не довольна твоими кулинарными курсами?

— Похоже, да. Хотя, когда мы занимаемся, я иной раз ловлю себя на мысли: она лишь делает вид, что счастлива и довольна, чтобы я не беспокоился. А сегодня утром она ехала в машине одна, и лицо ее было исполнено такого очарования, которого я раньше не замечал. Значит, у вас все хорошо?

— Да, очень хорошо.

Робер испытующе посмотрел на него.

— Знаешь, Макс, я люблю ее. У нее так много всяких желаний, но она не требует выполнения каждого из них и не жалуется. Я восхищаюсь ею и хочу, чтобы она жила в ладу с собой и с окружающим миром. Я в самом деле надеюсь, что у вас все хорошо. Уверен, ей хорошо в Кавайоне. За такое короткое время она научилась чувствовать себя здесь совсем как дома.

— Я тебя прошу, — отрывисто сказал Макс и вместе с Робером направился к двери. — Мне еще нужно кое-кому позвонить, — извиняющимся тоном добавил он. — Увидимся завтра, ладно? Завтра у вас очередной урок кулинарии?

— Нет, на этой неделе придется его отменить, я еще буду в Марселе. А вот на следующей — обязательно.

Пожав друг другу руки, они попрощались, и Макс проводил Робера взглядом, пока тот шел к машине. Может, оно и хорошо, что он уезжает; слишком уж часто Робер стал о многом догадываться. Сердце у Макса тревожно заныло. Его не волновало всерьез, где он будет жить и как сумеет свыкнуться с новой ролью. Наверное, никогда не настанет момент, когда он сможет расслабиться.

Проводив взглядом маленькую машину, что свернула на шоссе и скрылась за поворотом, он впервые задал себе вопрос: не грозит ли Роберу опасность. Наверное, нет — ничто не привлекало внимания к неприметному, тихому священнику из Кавайона. Никому и в голову не могло прийти, что он создал организацию из священнослужителей по всему миру и занимается тем, что тайком вывозит активистов — в основном студентов — из той или другой страны, или ввозит их туда. Мы с ним одного поля ягоды, подумалось Максу, может, поэтому ладим между собой. Двое котрабандистов среди полицейских, пограничников, в мире, где главное — удостоверение личности. Правда, я всегда смотрел на контрабанду как на способ приумножить свое богатство, а Робер ставит перед собой цель улучшить жизнь бедняков и отверженных, но нас все-таки многое связывает. К тому же мы нуждаемся друг в друге. И он это заметил, хотя мне и не хотелось.

В кабинете зазвонил телефон. Он вернулся к себе и снял трубку.

— Пришел контракт из Ирана, от «Бимерджи», — послышался в трубке голос Карлоса. — Ты скоро приедешь сам, или мне его тебе переслать?

— Я буду у вас в четверг. — Иран, с удовлетворением подумал он. Он вел переговоры с иранцами на протяжении многих месяцев. Наконец они сделали то, что еще оставалось сделать, — поручили «Бимерджи» закупить строительную технику и направили контракт марсельской фирме «Лакост и сын». Он и раньше знал, что в конце концов они согласятся; ни для кого не было секретом, что в Иране есть группировки, пытающиеся свергнуть правительство. А есть ли лучший способ взяться за дело, чем наводнить страну фальшивыми деньгами? Но теперь, зная, что контракт уже существует… он испытал удовлетворение: это то, к чему он долго стремился.

Перед его мысленным взором предстал Карлос в офисе. Все, в том числе и Робер, считали, что это — небольшая типография фирмы «Лакост и сын». Карлос, наверное, расположился за маленьким письменным столом, что стоит за высокой стойкой в приемной. Рядом стальные стеллажи, заваленные бумагой, конвертами, пузырьками чернил и печатями. В проеме двери в соседнее помещение видны большая фотокамера для изготовления пленок, два офсетных печатных станка и небольшой лазерный сканер; чуть дальше — запертая дверь, которая ведет в темную комнату. На стенах приемной — образцы приглашений на торжественные мероприятия, объявлений, визитных карточек, бланков и конвертов с адресами. Все это говорит о филигранном качестве работы, которой типография занимается на редкость успешно.

В помещении царит дух опрятности, порядка, скромности. И с улицы — это ничем не примечательное деревянное здание без окон, с одного края которого расположен принадлежавший фирме склад. Но в каморке, что позади темной комнаты, сидит Эндрю Фрик, американский гений (так назвал его судья, что выносил приговор), человек, считавший себя настоящим художником. Фрик был страстно увлечен романтикой копирования, изготовления клише и печатания бумажных денег разных стран. Он изобрел смесь магнитного металлического порошка и чернил. Эта смесь ничем не отличалась от той, что использовалась во всем мире. Он нашел такие нефлуоресцентные пигменты для отбеливания хлопчатобумажных нитей, что не потребовалось использования крахмала, к которому прибегали менее изобретательные фальшивомонетчики. Под воздействием ультрафиолетового излучения изготовленные ими купюры начинали светиться, и сразу обнаруживалась подделка.

Фальшивые же деньги в исполнении Эндрю Фрика были настолько виртуозной работы, что специалисты сравнили их с утонченным изяществом Боттичелли. А сам Эндрю Фрик чувствовал себя счастливейшим из смертных, сидя в каморке офиса Макса: он мог сам распоряжаться своим временем, пользовался самым современным оборудованием, делал все что хотел. Он имел квартиру рядом с гаванью и открытый счет в «Фошон» и «Галери Лафайет», по которому Макс оплачивал все его расходы.

Он сжег за собой мосты в Америке, забрал все, что имел, во Францию и навсегда связал свою судьбу с Максом Лакостом. Иной жизни он теперь себе не представлял.

И вот, стоя у письменного стола в Кавайоне, Макс представил себе это, а затем заставил себя вернуться мыслями к предстоящему четвергу.

— Сколько им нужно в Иране? — спросил он у Карлоса.

— Сто пятьдесят миллионов риалов.[26]

— Когда?

— Через месяц. Я предложил переслать деньги вместе с тремя ковшовыми автопогрузчиками, которые мы собираемся отправлять в конце июля. Если они решат, что один им будет не нужен, то в контракте оговорено, что его можно будет отослать обратно.

Чтобы переправить сто пятьдесят миллионов риалов, потребуется два-три кубических фута площади, прикинул Макс. Они конвертируют тридцать семь с половиной миллионов риалов — причитающееся лично ему вознаграждение — и отправят обратно вместе с автопогрузчиком, решив, что тот им, в конечном итоге, не понадобится.

— Все в порядке? — спросил он у Карлоса.

— По-моему, деньги уже на месте. Прошу, проверь все сам.

— Хорошо. Я приеду утром в четверг, часов в восемь или в половине девятого. Кстати, отец Шалон тоже приедет. Ему нужны документы, он сам тебе все расскажет. Мне бы хотелось, чтобы их сделали быстро.

— Для него все всегда делают быстро. Что-нибудь еще?

— Нет. Увидимся в четверг.

Повесив трубку, он постоял у письменного стола. Разумеется, Роберу угрожает опасность так же, как и мне. Никогда нельзя исключать, что кто-то начнет болтать лишнее, кто-то кого-то узнает в лицо, кто-то нападет на след, который кажется незаметным, почти невидимым, но этот кто-то видит его отчетливо и прямо, словно стрелу, пущенную в цель.

Поэтому мне и нужно уезжать.

Поэтому одному священнику из Кавайона, считающему, что молитва — это, конечно, дело хорошее, но молитва, помноженная на действие, еще лучше, возможно, в один прекрасный день тоже придется перебираться на новое место.

Может быть, мы уедем втроем, подумал Макс. Или Робер присоединится к нам позже. Тогда, пожалуй, Сабрину легче будет уговорить. Надо сказать ей об этом — так, на всякий случай. Заперев дверь, он вернулся к столу и снова углубился в работу.

— Я подумал: может прогуляемся, а потом устроим пикник, — прозвучал в телефонной трубке голос Леона. — После нашей поездки в Фонтен-де-Воклюз прошло пять дней, и мне хотелось бы размяться.

— А вы больше не разминаетесь на велосипеде по утрам? — спросила Стефани. Она стояла в служебной комнате магазина «Жаклин из Прованса». До открытия оставался еще час. У нее вошло в привычку приходить утром пораньше, чтобы поработать одной, пока никого нет. В это короткое, замечательное время она чувствовала, что это ее магазин, ее дом, в котором она может делать все, что захочется. Это как бы была ее тайна. А другой ее тайной был Леон. Он позвонил сейчас первый раз после их поездки в Фонтен-де-Воклюз.

— Я и не думаю про велосипеды, утренние прогулки. Работаю над новой серией картин — очень своеобразных и любопытных. Может, как-нибудь зайдете посмотреть на них в мастерскую?

— С удовольствием.

— Тогда сходим туда сразу после пикника. Вы сегодня во второй половине дня свободны?

— Нет. Извините. Но в четверг…

— Целых три дня…

Стефани промолчала.

— Ну ладно, в четверг так в четверг. Сами выбирайте, куда поедем, а я возьму что-нибудь поесть. Если вы не против, я вам позвоню накануне, примерно в это же время. Я соскучился без вас, Сабрина. Вспоминал прошлый вторник раз десять, наверное. Для меня это был совершенно особенный день.

— Да. Для меня тоже. — Повесив трубку, Стефани заметила, что рука у нее дрожит. В четверг Макс уезжает в Марсель. Она назначила Леону свидание на тот самый день, когда Макс будет в отъезде.

— Вы сегодня какая-то притихшая, — сказала Жаклин утром, после того как они некоторое время молча распаковывали и расставляли фарфор. — Вас что-то тревожит?

Стефани кивнула.

— Но мне самой нужно в этом разобраться. А то все так запутано.

— Значит, влюбилась. И все, может быть, не так уж запутано, как вы думаете. Кажется, что, влюбившись, человек только еще сильнее запутывается, но на самом деле надо, как правило, только найти нужную нить, потянуть за нее, и все образуется. Хотя, не спорю, найти эту нить иной раз непросто, к тому же это отнимает много душевных сил.

— А вы с вашим другом ее нашли?

— Конечно, хотя я бы не сказала, что у нас с ним запутанные отношения. Эта нить называется дружбой. А вы что, сомневаетесь, что сумеете найти ее с Максом?

— Даже не знаю, к чему все это приведет. Не могу точно сказать.

Жаклин задумчиво посмотрела на нее.

— Может быть, вы просто не знаете, как назвать вашу с ним жизнь: браком, дружбой, товарищескими отношениями, совместным проживанием, деловыми отношениями…

— Деловыми?

— Ну, потому, что он предложил вам дом, имя и защиту, а вы ему — восемь месяцев совместной жизни, оставшиеся в памяти, и признательность, Но не любовь. Не знаю, много ли найдется мужчин, которые сочли бы это достаточным для брака, но для деловой сделки этого хватит.

— По-моему, его устраивает то, что я ничего не помню.

— В самом деле? Почему?

— Не знаю. Но, в отличие от Робера, он не хочет, чтобы я знакомилась с людьми, пыталась вспомнить что-то из своей прошлой жизни.

— А вы не… когда вы с ним занимаетесь любовью… Я хочу сказать, что в такие минуты мы открыты и восприимчивы как никогда. Так вы ничего не вспоминаете и в такие мгновения?

Стефани с преувеличенной тщательностью молча раскладывала рядом с изделиями из фарфора ножи и вилки, инкрустированные жемчугом.

— Я… еще не могу сказать, что открыта.

— О! А почему вы так скованны?

— Я уже говорила. Не могу поверить в то, что он говорит. Не могу ему довериться.

— Да, но хотя бы ради удовольствия… Хотя я вижу, что вам этого мало. Вам хочется чего-то еще. Надеюсь, дорогая, когда-нибудь вы встретите человека, который даст вам это почувствовать. Или… может быть, вы уже встретили его, запутались, и именно это вас сейчас и беспокоит? — Она сделала паузу, но Стефани ничего не ответила. — Знаете, Сабрина, со мной вы можете всегда говорить откровенно.

— Я знаю. Обожаю разговаривать с вами. Я так и сделаю, но сначала мне нужно самой во всем разобраться.

У входной двери прозвенел колокольчик, появилась какая-то покупательница, и Стефани с чувством облегчения поспешила ей навстречу. Она не знала, почему на душе у нее тревожно; она понимала, что всегда может поговорить с Жаклин. Но сегодня она не могла найти нужных слов.

— Чем ты собираешься заниматься, пока меня не будет? — спросил Макс вечером за ужином.

— Займусь столовой, — ответила Стефани. — Кстати, если ты не возражаешь, я хотела бы поменять многое из нашей мебели, а то она слишком громоздка, особенно в столовой. У нас в магазине есть один стол, который я хочу попробовать поставить вот здесь. А Жаклин назвала мне несколько мест, где можно купить стулья и сервант.

Ему не хотелось вникать в ее планы насчет обустройства дома.

— А еще?

— Люстру…

— Нет, я хотел спросить, чем еще ты будешь заниматься.

— Макс, мы же говорим об этом всякий раз перед твоими поездками. Я не хочу расписывать каждый свой день до минуты. Но даже если бы так и было, не понимаю, с какой стати говорить тебе о моем распорядке дня. Ты же не рассказываешь мне, чем будешь заниматься в Марселе.

— Снова прогулки на велосипеде?

— Может быть, съезжу в Руссильон вместе с Робером.

— А еще?

— Еще — погуляю, пожалуй. А то я толком не знаю местные достопримечательности.

— Где же ты собираешься гулять?

— Не знаю.

— Мадам, прошу прощения за вторжение, — сказала мадам Бессе, внося в столовую поднос с сыром. — Есть один прекрасный маршрут, над самым Сен-Сатюрнином. Если вы помните, так называется город, куда моя семья переедет после того, как мы продадим ферму сыну. Если остановить машину на площади и зайти в церковь, то можно увидеть лестницу, сохранившуюся с древнеримских времен. Думаю, вам очень понравится, если вы подниметесь по лестнице вверх.

— А что же находится на вершине? — спросил Макс.

— Развалины средневекового города — замок, дома, старая дорога.

— Как здорово! — воскликнула Стефани. — Вот туда я и поеду.

— Возьми фотоаппарат, — посоветовал Макс. — Мне хочется взглянуть на фотографии.

— Хорошо.

Я же обманываю Макса. Причем без особого труда. Интересно, обманывала ли я кого-нибудь раньше.

Ее стала бить дрожь, которую она никак не могла унять. Что-то не так. Что же со мной не так?

— Сабрина, что случилось?

— Мадам!

Жестом отослав мадам Бессе, Макс помог Стефани встать.

— Мы будем в библиотеке. Кофе можно принести туда.

Он подвел Стефани к кушетке и обнял ее, чтобы она не лишилась чувств, пока садилась.

— Ты можешь сказать, что с тобой происходит?

— Нет. — Она прерывисто дышала, словно только что бежала сломя голову.

Он сел рядом.

— Закрой глаза. Ложись. Может быть, вызвать врача?

— Нет.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет. Я вообще не знаю, как я себя чувствую. — Закрыв глаза, она прислонилась к его груди. Постепенно дрожь прекратилась. Она открыла глаза. Перед ней на столе лежала раскрытая книга «Алиса в стране чудес». Она взглянула на страницу и прочла:

Наверное, это как-то связано с тем, как я себя чувствую. Но я не знаю, как.

— Тебе лучше? — спросил Макс.

— Да. Спасибо. — Она выпрямилась и села на диване. Подумаю потом, когда останусь одна. Вошла мадам Бессе, неся поднос с кофе и тарталетками. — Расскажи, чем ты собираешься заниматься в Марселе.

Она разлила кофе, и они тихо беседовали — еще один вечер в библиотеке, такой же, как и другие. А затем этот случай потихоньку забылся, причем произошло это быстрее, чем она думала. Она была занята — работа в магазине Жаклин, поездка в Сен-Реми с Максом и покупки в магазинах одежды, планы переустройства столовой. И еще она думала о предстоящем четверге. Потом Макс уехал. Наступил четверг.

— Ваша мадам Бессе — замечательная женщина, — сказал Леон. — Никогда здесь не был.

Они шли по широкой каменистой тропинке. Это было все, что осталось от построенной еще древними римлянами дороги высоко в горах, над Сен-Сатюрнином. С обеих сторон ее лежали в руинах каменные стены, но попадались и участки сохранившейся кладки — почерневшие от времени камни. Эта вертикальная, почти тысячелетней давности кладка обозначала главную улицу города-крепости. Она начиналась у разрушенного замка, что возвышался когда-то над плодородной долиной. Дорога в две с лишним мили сбегала вниз, мимо десятков bories,[27] в которых раньше жили люди. Сейчас это были лишь груды немых черных камней.

— Жаль, нельзя вернуть сюда людей, — сказала Стефани, — и увидеть, как они начнут вновь обрабатывать землю, ходить по магазинам, играть… кстати, а где они брали воду.

— Может быть, где-то здесь раньше была река. — Они внимательно посмотрели на утес, за которым виднелась расстилавшаяся внизу долина. — Теперь она, наверное, пересохла, но ясно, что без воды города здесь бы не было.

— Столько людей, столько жизней… — Они медленно двинулись дальше под палящим солнцем. На них были шорты, легкие майки с коротким рукавом и кепи с козырьками, за спиной висели рюкзаки. У Леона в кармане лежал блокнот для эскизов, Стефани нацепила на поясной ремень фотоаппарат.

— Интересно, есть ли книга по истории Сен-Сатюрнина?

— Насколько я знаю, нет. Но в моей библиотеке есть книги по истории Прованса. Надо будет посмотреть.

— Все ушли, — пробормотала Стефани. — Нужно записать все-все, с точностью до каждого дня. Мы-то об этом не думаем, но ведь все может исчезнуть без следа…

— Ничто не исчезает бесследно. — Хотя Леон произнес эти слова непринужденным тоном, он старался следить за тем, что говорит, подыскивая слова, которые дали бы ей возможность заговорить о себе самой. — И где бы мы ни были, все окружающее нас всегда с нами. Это я и пытаюсь показать в своих картинах. В них есть жизнь и воспоминания других людей, которые — часть нас самих. Хотя мы их не увидим, и не услышим. Но они не исчезли совсем, без следа.

Они были одни в разрушенной деревне. Стены поросли кустарником и цветами, что прилепились на крохотных клочках земли между камнями. Ящерицы то и дело перебегали через дорогу или в тень кустарников, птицы, оберегая потомство, кружили над гнездами в щелях полуразвалин, и на кустарниках распустились цветы, источавшие дурманящий аромат.

— Но моя жизнь исчезла без следа, — сказала Стефани, не глядя на Леона. — Да, конечно, вы правы, она где-то рядом — в буквах, которые я выводила, в работе, которой занималась, в памяти других людей. Но не в моей собственной памяти. У меня ее просто нет.

Спасибо тебе, про себя выдохнул Леон. И в это мгновение ему стало ясно: он страстно желает, чтобы она была с ним откровенна, что он любит ее. Но, Боже мой, подумал он. Боже мой. Жить, ничего не помня. Какое жуткое одиночество…

— А у Макса? — спросил он.

— Он говорит, что ничем не может мне помочь.

— Вы можете мне все рассказать? С самого начала.

— С самого начала, — с трудом повторила Стефани. — Это было совсем недавно. Восемь месяцев назад. В октябре.

Они шли, держась чуть поодаль друг от друга, то и дело отпивая воды из бутылок. Солнце поднималось все выше над горизонтом, а Стефани рассказывала ему обо всем, даже о том, как три дня назад потеряла сознание, и про то, как удивилась, прочтя отрывок из «Алисы в стране чудес». К тому времени, когда она кончила свой рассказ, развалины остались позади. Они оказались в чистом поле, среди высокой и сухой от зноя дикой травы; изредка им попадались заросли дикого кустарника. В ложбине справа виднелась небольшая ферма: в обнесенном забором крошечном загоне стоял ослик, ребенок норовил попасть в сохнущие на веревке простыни мячом. За фермой была видна опушка леса.

Леон взял Стефани за руку.

— Сейчас где-нибудь присядем и перекусим.

Стефани чувствовала крепкое пожатие его руки и старалась шагать в ногу. Она полностью расслабилась и была счастлива; душа ее пела. Она рассказала ему больше, чем Роберу или Жаклин. Она говорила с ним так, как стала бы говорить сама с собой.

Тропинка привела их в лес, и они сразу ощутили свежесть и прохладу. Спустя несколько минут Леон остановился.

— Трава, листья — здесь словно маленькая комната для обеда. — Он нырнул в гущу деревьев сбоку от тропинки, и, последовав за ним, Стефани оказалась посреди крошечной зеленой лужайки-комнаты, где стенами были раскидистые ветви деревьев, а потолком — безоблачное небо. Земля была покрыта бледно-зелеными травами, проросшими сквозь опавшие листья, что скопились здесь за много лет.

Сняв рюкзак, Леон достал из него сыры, колбасу, банку черных сморщенных маслин в соусе из трав и корявый каравай хлеба.

— Вино, — бормотал он, подыскивая место поровнее, чтобы поставить бутылку, — бокалы, ножи, салфетки… Да, еще виноград. Если мы готовы, то можно садиться за стол. Ну как?

— Не сейчас. Здесь так прохладно, так тихо, что мне хочется посидеть немного просто так.

— Ну что ж… — Достав из кармана блокнот для эскизов и карандаш для пастели, он быстрыми и уверенными штрихами начал ее портрет. Она сидела в нескольких футах от него, прислонившись спиной к дереву и вытянув ноги.

— Когда вы придете ко мне в мастерскую, — сказал он, не отрывая глаз от листа бумага, — то увидите, что со времени нашей велосипедной прогулки я почти ничего не рисовал, кроме вас. Если вам это не нравится, скажите.

— Нравится.

Он быстро взглянул на нее.

— А почему?

— Потому что люди на картинах живут своей, отдельной жизнью. Время для них как будто остановилось, но мне всегда казалось, что по их образам можно судить о том, какими они были раньше, и догадаться, что ждет их впереди. Если вы рисуете меня, то могу получиться и я… и не я. Может, я выйду такой, какой была раньше. Хотелось бы посмотреть, какой вы меня изобразили.

Он кивнул, думая о чем-то своем.

— Интересная мысль. Это единственная причина, по которой вам нравится, что я вас рисую?

— Нет. Мне приятно сознавать, что вы думаете обо мне.

Он рассмеялся.

— Похоже, только этим и занимаюсь. А вы обо мне думаете?

— Да. Я не должна этого делать. У меня есть муж, дом… Не должна… У меня есть определенные обязанности, определенные обязательства…

— Но, видите ли, я ведь до сих пор не спрашивал вас о семье, о доме. И не рассказывал вам о своей личной жизни. Да вы и не спрашивали меня. Все это было ни к чему.

— Почему?

— Потому что мы еще слишком многого не знаем.

— Вы ходите сказать, что я тороплю события?

— Я хочу сказать, что вы, в отличие от меня, не пытаетесь задержать их ход. Пойдемте, — добавил он, заметив по выражению ее лица, что она смутилась. — Уже пора обедать. Мне хотелось с вами поговорить о вашей памяти.

— А что вас интересует?

Он налил вина в бокалы, отломил от каравая кусок, намазал его мягким сыром и передал ей.

— Когда работа над картиной в самом разгаре, я часто отхожу от холста и подмечаю какую-нибудь удачную особенность — расположение ли предметов, игру светотени, своеобразие пейзажа, портрета — и ума не приложу, откуда это взялось. Ведь я не задумывал это специально, да и раньше ничего подобное не пробовал. Оно просто появилось, и все.

Стефани кивнула.

— Ну как откуда? Из всего вашего жизненного опыта… Сколько вам лет?

— Тридцать шесть.

— Значит, из опыта всех этих лет. Все хранится у вас в памяти и только ждет своей очереди. Потому что вы все про себя помните с четырех лет.

— Всего я не помню, да и никто не упомнит. Вы правы, когда говорите, что моя память хранит все впечатления моей жизни и мой жизненный опыт ждет своей очереди. Но я хочу сказать: у каждого память хранит своей жизненный опыт, который тоже ждет своей очереди. Так и у вас. Все к вам вернется, и оно появится само собой, непроизвольно, как приходит ко мне, когда я рисую. Вы заметите за собой, что обрели способность чувствовать то, что слышите, видите, читаете. Вообще-то вы уже начади что-то припоминать: маленькую девочку по имени Пенни, миссис Тиркелл. Вы говорили, что уже рассказывали Максу о том, что когда-то раньше много путешествовали, а мне говорили, что моя картина напомнила вам Ван Гога. Все по-прежнему хранится в вашей памяти, Сабрина. Все, что вы делали, ваши мысли, все, кого вы любили, ненавидели, боялись, все догадки, посещавшие вас за… сколько лет? Сколько вам лет?

— Не знаю.

— Ах да, конечно! Что ж, попробуем определить на глаз. А вы сами как думаете? По-моему, тридцать один, от силы тридцать два. Какой возраст вас больше устроит?

Она заулыбалась.

— А когда у меня день рождения?

— Ну, скажем, сегодня! А почему бы и нет? Неужели такой праздник можно отметить лучше, чем здесь? Сегодня, тридцатого июня, вам исполняется тридцать один год, и мы с вами отмечаем это событие. — Он вновь наполнил вином бокалы. — Итак, за эти годы! Вы любили, ненавидели, боялись, терялись в догадках, а может, испытали и еще что-то, о чем хотели бы навсегда забыть, и все это сейчас в вас, внутри, и ждет своей очереди. Так старые вещи лежат на чердаке в пыли и шепотом поверяют друг другу свои тайны. Ведь все, что было в прошлом, обычно собирают и уносят или задвигают куда-нибудь подальше, чтобы нашлось место новому. Но вот налетел ветер, даже ураган или произошло землетрясение, и вещи на чердаке вдруг пришли в движение: одни оказались наверху и являются нам сами, за другими мы протягиваем руку и извлекаем на свет Божий…

— Но я не могу! Разве вы не понимаете? Я ничего не могу найти…

— Вижу и понимаю. Но мне кажется, что со временем все будет в порядке.

— Почему?

— Потому что вы молоды и полны сил. Потому что никак не хотите примириться с тем, что произошло, не даете волю слезам и не опускаете руки. Потому что вы уже кое-что вспомнили. А еще потому, что вы верите в гномов и эльфов.

— Да, и в волшебство.

Они с улыбкой переглянулись. В рощице, где они сидели, было тихо. Листья деревьев поникли, и птицы затихли, словно погрузились в сон, не выдержав полуденного зноя. Царство тишины не нарушали человеческие голоса или звуки с фермы. Стефани надкусила хрустящую корку хлеба, и прохладный, мягкий сыр растаял на языке; «шабли» приятно холодило и щекотало горло. Во всех ее движениях сквозила задумчивость, даже мечтательность. Молча она смотрела, как Леон рисует ее, и карандаш еле слышно шуршал по плотной бумаге. Ей нравилось, как он выглядит: коротко стриженные белокурые волосы, почти белые на фоне загара, худое, мускулистое тело. Сейчас оно было слегка напряжено, словно все чувства Леона обострились и вся энергия расходуется на движение пальцев, быстро и уверенно мелькающих над листом бумаги. На голубой рубашке выступили пятна пота, губы изогнулись в слабой полуулыбке, зеленые глаза смотрели на бумагу…

Вскинув голову, он поймал на себе ее взгляд, и они замерли, глядя друг на друга. Я словно во сне, и я вижу свою мечту, подумалось Стефани. Ведь то, что она видела его и хотела бы видеть его всегда, казалось ей совершенно естественным.

Леон не шевельнулся, но ей показалось, что он протянул руку.

— Если позволите, я хотел бы помочь вам обрести прошлое.

— Да. — Она протянула ему руку, и он сжал ее. Вот мое место. Здесь и нигде больше.

Сцепив пальцы рук, они сидели так, словно в оцепенении, довольно долго. Блокнот для эскизов Леона был отброшен в сторону. В неподвижном воздухе повис полуденный зной; влажные травы касались голых ног Стефани, струйка пота потекла по ее щеке. Тревога последних месяцев вдруг прошла. Мысли Стефани перепутались, дыхание стало ровнее, свободнее. На руке, в том месте, где ее крепко держал Леон, пульсировала крохотная жилка.

Спустя некоторое время он чуть пошевелился и прервал молчание.

— Я был неискренен с вами. На самом деле мне хочется знать о вашем замужестве.

Сердце Стефани забилось так сильно, словно она шла по ровному месту, а потом, не заметив ступеньки лестницы, ведущей вниз, оступилась и чуть не упала. Мне в жизни столько раз приходится начинать все сначала. Вот и сейчас то же самое.

Однако она не знала, с чего начать. Пауза затягивалась.

— Вы не помните того, как выходили за него замуж, — наконец произнес Леон. — И того, что собирались жить с ним дальше; как добрались до берега после взрыва. Но вы помните хоть что-нибудь из того, что говорили врачи в больнице? Вы говорили с ними о Максе? Или о своем браке?

— Не помню. Помню только, что всю одежду мне покупал Макс, и всегда именно то, что нужно по цвету и по размеру. Он неотлучно был со мной, пока я не стала поправляться. Затем снова занялся делами своей компании и стал часто ездить в командировки. Потом Робер купил дом в Кавайоне, а Макс обставил его мебелью, которая раньше хранилась где-то, и украсил произведениями искусства из своей коллекции. Он говорил, что ваша картина, на которой изображены Малые Альпы, у него уже около десяти лет, и что он купил ее в галерее Роан, в Париже.

— Да, это написано мною примерно в это время. Тогда в галерее как раз была моя первая выставка. С тех пор я там регулярно выставляюсь.

— В Париже? Но у нас в магазине тоже есть ваши картины.

— Я делаю это только ради Жаклин, и у нее их всего несколько. Большую часть я отсылаю в галерею Роан. Но вы рассказывали о том, что на виду. А мне хочется знать то, о чем обычно не принято говорить.

— Понятно. — Она удивилась своему порыву искренности и поймала себя на мысли, что рассказывать о себе намного легче, чем она думала. — Я не люблю его. Пыталась полюбить, но нас разделяет такая пропасть из-за того, что мы не знаем ничего друг о друге… То есть, мне кажется, он знает куда больше о моей прошлой жизни, чем говорит, но не могу доказать это, не могу проверить — правда это или ложь. Я это чувствую настолько сильно, что я не могу не верить себе. Но когда он говорит, что любит меня, я верю ему, он очень добр ко мне. Он многое мне разрешает, хотя предпочел бы, чтобы я, скажем, не работала в магазине Жаклин или не училась готовить вместе с Робером…

— А почему бы вам не делать так, как ему хочется?

— Не знаю. Он ведь, с другой стороны, терпеть не может женщин, которые весь день нежатся в шезлонгах, поглощая шоколадные конфеты и мурлыча французские песенки о любви!

Леон рассмеялся.

— Какая очаровательная картина! Он что, сам говорил вам, что этого не хочет?

— Нет, я сама как-то спросила его, не к этому ли он стремится. Ему тоже такой ответ показался забавным, но он так и не сказал мне, что плохого в моей работе в магазине у Жаклин или учебе у Робера. Но ему нравится, что я сейчас что-то переставляю и меняю в доме, что делаю в нем для себя мастерскую.

— Это потому, что, занимаясь этим, вы чувствуете, что вы дома.

— Да. А еще потому… что это крепче меня к нему привязывает.

— А вы что, давали ему повод усомниться в вашей привязанности?

— У него нет никаких поводов считать так. Я ведь никуда от него не могу деться.

Леон еще крепче сжал ее руку. Она покачала головой.

— И меня это угнетает, а не радует. Я обязана ему всем: он спас меня от смерти, дал мне дом, возможность начать сначала полноценную жизнь, подружиться с Робером… Если бы не он, у меня бы ничего не было.

— Но вы же считаете, что он вам лжет.

— Ах… это слишком сильно сказано. Я не знаю. Просто я ни в чем не уверена, живя вместе с Максом. Знаете, он мне нравится, у нас добрые, товарищеские отношения, я всегда могу на него положиться. Когда мне страшно или одиноко, он успокаивает меня! Но в его поведении есть что-то такое, что говорит мне об опасности или об опасных людях… а может, и о том и о другом сразу. Знаю, это звучит глупо, знаю, что он, наверное, удивится, если я скажу ему об этом. Но у меня это ощущение не проходит, хотя я во всем завишу от него.

Она помедлила.

— И я не могу себе представить, что когда-нибудь смогу относиться к нему иначе.

Вместо ответа Леон глубоко вздохнул.

— И что же вы будете делать?

— Не знаю. Думала уйти от него, но слишком многое держит… Я не хочу причинять ему боль, ведь он не сделал ничего плохого. И еще мне страшно. Я ведь так мало знаю, не знаю даже, с чего начать, если останусь одна. Правда, теперь у меня есть работа, и вскоре можно будет подумать об этом более серьезно. Но не сейчас. И вот еще что…

Она посмотрела на их сплетенные пальцы и добавила очень тихо:

— Я не хочу менять свою зависимость от Макса на зависимость от кого-то еще. Одного покровителя на другого.

— Да, пожалуй, не стоит. Вам это действительно ни к чему. Но если мы будем вместе, вдвоем?..

Подняв голову, она посмотрела на него и медленно, лукаво улыбнулась.

— А вы хотите стать моим покровителем?

— Нет. Впрочем, готов им быть, если в этом возникнет необходимость.

Вот это мне нравится, подумала Стефани. Нравится, что он улавливает разницу. Глубоко вздохнув, она устремилась навстречу будущему.

— Я хочу быть вместе с тобой.

— Тогда мы будем вместе. Будем вместе узнавать то, что еще не знаем, и вместе возвращать твою память. — Как торжественно, словно клятва, подумала Стефани, глядя на переплетенные пальцы рук.

Помедлив мгновение, Леон сказал:

— Я уже несколько месяцев живу с одной женщиной. Мы расстанемся, как только я объясню ей все.

— Я не прошу тебя об этом. И я не…

— Ты не собираешься уходить от Макса. Но если бы я стал поддерживать с ней прежние отношения, это было бы некрасиво. Мы не любим друг друга, мы близкие друзья, и я всегда был с ней честен.

— Жаклин то же самое говорила о своем мужчине. Звучит так просто…

Он с любопытством посмотрел на нее.

— А она не сказала тебе, как этого мужчину зовут?

— Нет, она сказала только, что у нее с ним добрые… — Стефани пристально посмотрела на него, и у нее перехватило дыхание. — Нет. Не может быть. Леон, этого не может быть!

— Почему? — тихо ответил он. — Я же говорил тебе, что мои картины оказались в магазине по ее просьбе. Мы уже давно помогаем друг другу. А около года назад у нас в жизни был такой период, когда и ей и мне нужна была товарищеская поддержка. Нам не нужна была любовь, мы нуждались в тепле и утешении, именно это и давали друг другу. Знаешь, она замечательная женщина и очень хороший друг.

— Она и мне стала другом. Она дала мне работу, каждый день учит меня чему-то новому, мы с ней разговариваем… обо всем. Я не могу делать ей больно, причинить ей столько страданий.

— Сабрина, речь идет о моих отношениях с Жаклин, а не о твоих с ней.

— Нет, нет, неужели ты не понимаешь? Я рассказывала ей о Максе, а она — о тебе. Мы сидели и разговаривали, по-женски доверяя друг другу. Она — единственная подруга, которая у меня есть… ну, еще мадам Бессе, но с ней все по-другому… Я не могу только брать и брать, а потом просто украсть у нее человека, который ей нужен…

— Как это ты можешь взять и украсть меня? Я что, серебряная ложка у вас в магазине, которую можно тайком сунуть за пазуху и унести?

Стефани усмехнулась.

— Извини, я не очень удачно выразилась, но…

— А что касается того, насколько я дорог Жаклин, то я знаю, что мы с ней друзья, а не влюбленные. Я ведь говорил тебе об этом. Да и она, судя по всему, тоже.

— Она мне говорила, что вы нужны друг другу.

Он удивленно вскинул брови.

— В самом деле?

— Да.

— Прямо так и сказала?

— Она сказала, что вам хорошо вместе, что вы нужны друг другу, и если завтра вы с ней расстанетесь, ей будет очень тебя недоставать.

Леон внимательно посмотрел на нее.

— Сабрина, я хорошо знаю Жаклин. Не верю, что она так сказала.

Стефани отвела глаза. Чем она может отблагодарить Жаклин за то добро, которое та ей сделала? Верностью, благодарностью, любовью… но только не ложью.

— Она сказала, что какое-то время будет скучать без тебя, но в конце концов пожелает тебе всего хорошего, потому что вам было хорошо вместе, и ты бы сделал то же самое по отношению к ней.

— Она была права. А теперь послушай, что я тебе скажу. Мы с Жаклин не стремились влюбиться и, значит, не надеялись, что сможем сильно привязаться друг к другу. Мы оба знали: то, что нас связывает, в любой момент может кончиться, и тогда останется дружба, только несколько иного свойства. Именно это она тебе и сказала: мы бы пожелали друг другу всего хорошего. Много ли найдется людей, которым повезло и которые нашли в нужное время то, что искали? А искали они любящего друга, благодаря которому жизнь становится светлее, тени исчезают; который изо всех сил старается сделать так, чтобы мы жили в мире с самим собой и получали большее удовольствие от того, чем занимаемся. У нас с Жаклин так и было. Но мы никогда не раскрывали друг другу душу, даже не пытались… — Он заметил, как глаза Стефани расширились от удивления. — Значит, она и это тебе говорила. Похоже, она рассказала тебе все, что для нас было главным. А теперь я расскажу тебе, что должно стать главным для нас с тобой.

Повернув руку Стефани, он поцеловал ее ладонь. От поцелуя она вся задрожала, у нее вырвался невольный вздох, и он снова поцеловал ее в ладонь, чувствуя, как дрожит ее тело.

— Я люблю тебя, Сабрина. Я хочу быть с тобой, помогать тебе открывать заново мир и саму себя, а ты тоже будешь помогать мне открывать мир. Ты сама будешь решать, сколько мы станем проводить вместе времени, я буду делать все, что ты захочешь, а потом, когда-нибудь… Впрочем, пока хватит. Ни к чему строить планы на будущее, нам ведь предстоит так много узнать друг о друге. Со временем дойдет дело и до будущего.

Стефани почувствовала безграничную радость. У нее не было прошлого, и она не надеялась, что оно когда-нибудь восстановится в памяти. Но вот теперь перед ней стало вырисовываться ее будущее. Оно будет принадлежать только ей, и она не потеряет его. Она испытала знакомое ей прежде наслаждение: ее ум, оказывается, может учиться и запоминать то, что выучил. А еще — работа, искренняя привязанность друзей и любовь мужчины, что сейчас рядом с ней. От прилива восторга душа как будто обрела крылья: она ощущала себя частью земли, неба, всего того, что происходило здесь, сейчас. Стефани ощущала всю полноту жизни, она была счастлива!

Они заключили друг друга в объятия. Стефани запрокинула голову.

— Я люблю тебя, — выдохнула она, и слова прозвучали, словно песня, томившаяся до сих пор взаперти. В ожидании поцелуя ее губы раскрылись навстречу его губам. Обняв Леона, Сабрина притянула его к себе. Сабрина Лакост, память которой хранила только последние восемь месяцев ее жизни, любила впервые!

Глава 13

— Доброе утро, миссис Андерсен, — поздоровался дежурный в гараже. — Надолго вы сегодня?

— Часа на три, Хуан. — Она сунула выписанную ей квитанцию в сумочку и достала с заднего сиденья портфель и плоский чемоданчик. — Как погуляли на свадьбе у приятеля?

— Здорово! После такого начала главное — не развестись. Приятно, что вы помните. Помыть вашу машину? Время у меня сегодня есть.

Она хотела отказаться, потому что обычно этим занимался Клифф. Но в последнее время он не пропускал ни единой тренировки по футболу и возвращался домой совершенной измученный. Какая-то отчаянная решимость овладела им и не давала покоя с раннего утра до позднего вечера. В самом деле, почему бы машину не помыть кому-то другому?

— Да, пожалуйста. И заодно попробуйте вывести пятно на заднем сиденье. Кажется, это от мороженного, или — от пиццы.

Он усмехнулся.

— Хорошо, мэм. Да, с детьми не соскучишься. Записать на ваш счет?

— Да.

Она вышла из прохлады гаража и оказалась на жаркой Дирборн-стрит. Во влажном воздухе повис дымок выхлопных газов, запах цыплят на вертеле, из цветочного магазина — слабые, слегка терпкие ароматы гвоздик. Конец июля, мелькнула у нее мысль. Да, жарче, наверное, просто не бывает. И почему Мадлен сказала, что в августе будет еще жарче?

Дойдя до «Дома Конера», она толкнула входную дверь, и та легко распахнулась. Верн, наверное, уже здесь, удивилась она. Обычно они с Конером ждали его минут пятнадцать, затем слышны были его неторопливые шаги, и, наконец, появлялся он.

Сейчас ее шаги гулко отдавались в полной тишине. Она поднялась по лестнице и вошла в комнату, которую они приспособили под офис, убрав мусор.

— Доброе утро, — поздоровался Вернон Стерн. — Что, удивлены?

— Да. — Она улыбнулась в ответ на его смущенную, но в то же время искреннюю усмешку. Он был похож сейчас на мальчишку, устроившего засаду, чтобы выкинуть что-нибудь неожиданное. А ведь он очень красив, подумала она. Сабрина ловила себя на этой мысли всякий раз, когда его видела: от влажного воздуха белокурые волосы вились сильнее, но все равно выглядели аккуратно. В джинсах, ковбойских ботинках и голубой шелковой рубашке, расстегнутой у ворота, у него был неряшливо-щегольской вид.

— А это — главная моя цель — произвести на вас впечатление. — Взяв у нее чемоданчик с образцами, он положил его на стальной столик, стоявший в центре комнаты, на котором уже лежали рулоны его чертежей и утренняя газета.

— Что здесь? Тяжелый, словно там камни.

— Здесь образцы пород дерева, красок, кафельной плитки и кварцитов. Так что вы правы — тут действительно камни.

Они рассмеялись, а потом Сабрина открыла портфель и достала три папки с листами.

— Здесь мои наброски и эскизы, я закончила их вчера поздно и не успела как следует все проверить. Если бы вы могли через недельку сказать свое мнение, я была бы вам очень признательна.

Взяв один из листов, он стал внимательно его рассматривать.

— Отлично. Производит впечатление законченности. Кварциты в прихожих двухкомнатных квартир. Это мне нравится. А в прихожих квартир поменьше? — Он перевернул несколько страниц в обратном направлении. — Шиферные плитки. Темно-зеленого цвета. Прекрасный выбор. И шестидюймовые плинтусы, прекрасно. Надеюсь, Билли пойдет на эти расходы, ведь в таком старинном доме без них не обойтись. А вы отлично чувствуете традиции, в лучшем смысле этого слова. Мне еще не доводилось встречать художников-дизайнеров с таким чувством стиля. Это качество скорее присуще европейцам, но не американцам. — Вскинув голову, он посмотрел на нее. — Вас, наверное, это здорово забавляло, когда вы все это рисовали.

— Лучше всего интерьер получается тогда, когда работа увлекает и забавляет от души.

— Согласен. У меня и в мыслях не было вас критиковать. Самые мрачные здания из тех, что я проектировал, были построены по заказам клиентов, которые не переносили ничего развлекательного или забавного в интерьере. Вообще говоря, я те работы просто ненавижу.

— Тогда почему вы беретесь за такие проекты?

— Потому что когда работаешь в одиночку и зависишь от капризов клиентов, то для тебя важнее всего — быть все время на виду. А сам тем временем стараешься во всем достичь совершенства. Успех и слава в итоге — замечательные вещи: ведь тогда всегда есть возможность сказать «нет». Мне кажется, я буду известен еще какое-то время.

— Надеюсь, что так. Ведь успех и известность придают человеку ощущение собственной силы, значительности и чувство самоуважения.

Он с любопытством посмотрел на нее.

— А откуда вы знаете, что это такое — сознавать, что твоя жизнь зависит от прихотей взбалмошных, богатых, скучающих людей? Они занимают видное положение в обществе и очень самонадеянны.

— Я читала об этом.

— Иными словами, вы просто не хотите говорить. Предпочитаете обходиться туманными намеками на прошлое… А мне бы хотелось о нем услышать. — Сабрина молчала. — Нет, правда, хотелось бы. Вы очаровательная женщина, Стефани, но кроме того вы не укладываетесь в привычные рамки. Хозяйка загородного дома, владелица антикварного магазина, чертовски талантливый художник по интерьеру… но я чувствую, вы способны на большее, гораздо большее, но, черт бы меня побрал, если я знаю, на что именно!

— А с чего вы взяли, что это вас касается? — ледяным тоном заметила она.

— Потому что я терпеть не могу тайн. Я привык видеть вещи такими, как они есть: я же разрабатываю проекты домов, а не пишу стихи. Вы как-то говорили мне, что ваше детство прошло в Европе, поэтому понятно, откуда у вас такое произношение и, как мне кажется, уважительное отношение к традициям, но в вас есть что-то еще. Словно внутри вас живет второй человек, ведь вы держитесь так настороженно, чуть ли не скрытно. Да, узнать вас — задачка не из легких. — Он помедлил, ожидая ответа, но Сабрина смотрела ему прямо в глаза и молчала. — Знаете, очень сложно вот так ничего не говорить. В большинстве своем люди стараются как-то заполнять паузу. Но вы не из тех, кто болтает без умолку. И это тоже кажется очаровательным. — Он снова сделал паузу. — Ну, может, как-нибудь в другой раз, я ведь не из тех, кто легко сдается. — Вернувшись к папке, он бегло просмотрел несколько листов. — А что, в квартире супер-люкс, в спальне будут двустворчатые двери?

— Да, в вашем проекте здесь просто дверь, но квартира расположена в самом конце коридора, а потом идет вестибюль. И я подумала, что хорошо бы разыскать какой-нибудь старый витраж — он будет здесь хорошо смотреться.

— Пожалуй. Отличная идея. А вы знаете, где взять этот витраж?

— Попробую раздобыть в «Сэлвидж уан». К тому же у меня есть перечень магазинов, где это можно достать.

— Значит, вы знаете «Сэлвидж уан»? Мечта всякого художника по интерьеру.

— Да, хотя по-своему жуткое место, вам не кажется? Сколько там остатков снесенных зданий — двери, оконные рамы, каминные решетки, раковины, настенные бра. Ведь все это — словно обломки чьих-то надежд, мечтаний, трагедий. Когда я поднимаюсь с этажа на этаж, у меня такое чувство, словно я слышу чей-то тихий голос, и он нашептывает мне на ухо, что все так недолговечно и хрупко, так преходяще, что мы должны записывать все, что говорим и делаем, иначе это уйдет в небытие…

— Да, у меня там тоже было такое чувство. Но дело не только в этом: мы не должны слишком верить чему бы то ни было — ведь все пройдет.

— О, нет! Дело не в доверии, не в вере или любви. Если что-то кажется нам хрупким, то это само по себе — не причина для того, чтобы не верить. Скорее, наоборот, основание, чтобы верить еще больше, чтобы это защитить.

— У вас есть вера. Меня это восхищает.

Взглянув друг на друга, они улыбнулись. Мне он очень нравится, мне нравится с ним работать, мелькнула у Сабрины мысль.

— Может быть, поговорим еще об эскизах?

— Ну что ж, давайте посмотрим. — Он перевернул еще несколько листов. — А что это за вопросительные знаки? Вы здесь еще не пришли к определенному решению?

— Нет, это те места в проекте, по которым Билли, вы и я расходимся. Скажем, он считает, что кварциты — слишком дорогой материал. Надеюсь, сегодня нам удастся большую часть этих разногласий преодолеть.

— Наверняка. — Закрыв папку, Стерн уселся на краешек стола, болтая ногой. — А где вы работаете? У вас есть свой офис?

— Пока пользуюсь чердаком в этом доме. А почему вы об этом спрашиваете?

— У нас в фирме есть свободная комната. Если хотите, пользуйтесь ею.

Она удивленно вскинула брови.

— Это очень щедрое предложение.

— Да нет, напротив, очень эгоистичное. Просто мне хочется чаще вас видеть. — Его глаза удивительного голубого оттенка пристально изучали ее. Сабрине даже показалось — чуть ли не ощупывают ее — на ней была длинная юбка из кисеи, напоминающая одежду индианки, блузка из чистого хлопка с глубоким вырезом. Он взял ее руку. — Знаете, Стефани, мне так нравится с вами разговаривать, и работать тоже. Я думаю о вас, когда вас нет рядом; вы являетесь ко мне как бы незримо, когда я занят другими делами. Потом я уже думаю только о вас. Мне это нравится, нравится, что вы рядом. Мне симпатичны ваше спокойствие, загадочность, ваш образ мыслей. Кроме того, вы изумительно красивы. Всякий раз, когда мы заканчиваем здесь очередной рабочий день, я чувствую, будто меня обманули, потому что мне мало того, что вы мне даете. И еще мне кажется: вы думаете так же, как и я, вы сами хотели бы остаться. — Он немного помедлил, словно ожидая, что она согласится с этим. Она молчала, и он продолжил: — И, знаете, нам с вами хорошо работается вместе. Я представляю, как вдвоем мы будем работать над множеством разных проектов, гораздо крупнее этого.

Сабрина задумчиво кивнула.

— Да, нам хорошо работается вместе. — Удивительно, подумала она: столь привлекательный внешне мужчина может вести себя так грубо. Это говорит о том, какой путь я прошла после своей жизни в Лондоне. Тогда меня бы нисколько не удивило подобное двусмысленное предложение какого-нибудь безупречно воспитанного господина из высшего общества. И ведь для того, чтобы оно показалось более выгодным, он обещает, пользуясь своим влиянием, обеспечить меня заказами, причем крупными заказами.

Она подумала о Гарте и улыбнулась про себя. И в голове теперь не укладывается, что в ее жизни может быть другой мужчина. Когда-то она могла представлять себя то за обедом, то в театре, то в постели с тем или иным знакомым, но теперь она даже подумать об этом не хотела. Мне не нужен никто, кроме Гарта, сказала она про себя. Этот Вернон Стерн просто смешон, воображая, что я страстно хочу броситься ему на шею, когда на самом деле мне хочется домой.

Сначала он мне нравился, мелькнула у нее мысль, а теперь — нет. Теперь я просто восхищаюсь его работой.

— Ну ладно, — сказал он и усмехнулся, словно мальчишка. — Вы можете перебраться в эту комнату, когда захотите, только дайте мне знать, чтобы я предупредил секретаршу.

— Я все равно не собираюсь ею пользоваться. — Выдернув руку, она отошла. — Спасибо, Верн, но меня вполне устраивает моя нынешняя жизнь.

Она хотела этим ограничиться, потому что сказала все, что могла сказать сейчас о себе, но потом решила продолжить дружелюбным, хотя и несколько холодноватым тоном, словно размышляя. Ей казалось, что это даст им возможность и дальше плодотворно работать вместе — над нынешним проектом или любым другим.

— Я действительно во что-то верю. Например, в то, что я делаю, а также — в удачу и чудо. Потому что мне кажется, что в мире все очень сложно, столько всяких неожиданностей, которые мгновенно могут изменить жизнь человека до неузнаваемости. И если мы обретаем любовь, работу, семью, дом, если можем сделать так, чтобы все это гармонично слилось и дополняло друг друга, то во многом обязаны удаче и — чуду. И это такой неповторимый, такой редкий подарок судьбы… И всем этим пожертвовать ради любовной интрижки? Это все равно что бросить вызов богам, надеясь на еще одно чудо. Мне не хватает смелости на это.

Воцарилось молчание. Повернувшись к столику, Стерн медленно раскатал рулоны со своими чертежами, словно ища в них утешения. Прижав углы одного из листов большим степлером и рулеткой, он помедлил минуту, а затем снова повернулся к Сабрине.

— Вы счастливая женщина, — наконец непринужденно ответил он. — Похоже, боги уже дали мне мою долю удачи и чуда, сделав меня архитектором. Причем хорошим, даже великим, как считают некоторые. Но когда речь заходит обо всем остальном, что есть хорошего в жизни — любовь, семья, дом, — то здесь удача от меня отворачивается… Стефани? Что случилось?

Она смотрела мимо него, на стол. Разворачивая чертежи, он подвинул сегодняшний номер «Чикаго трибюн», и Сабрине бросился в глаза заголовок статьи в центре первой полосы, и фото административного корпуса Среднезападного университета.

— Прошу прощения, — сказала она и взяла газету.

— Прошу прощения, — повторила Сабрина и выбежала в коридор, где был установлен радиотелефон. По лестнице поднимался Билли Конер.

— Верн у себя, — сказал она и, схватив телефонную трубку, набрала рабочий номер Гарта в университете.

— Он уже здесь? Что с ним случилось — он начал новую жизнь?

— Вряд ли. — В телефонной трубке был слышен автоматический набор номера, а она мысленно представила себе офис Гарта, в котором сейчас никого нет. — Билли, мне нужно будет уйти сейчас. Все мои эскизы там, в офисе. Посмотрите их с Верном и позвоните мне потом.

— Нет, нет, так не… — Он запнулся, увидев, как она, наклонив голову, тихо сказала что-то в телефонную трубку. — Жду вас, — пробормотал он и ушел.

— Он сейчас в лаборатории, миссис Андерсен, — ответила секретарша. — Профессор Коллинз выехал в город по делам и попросил профессора Андерсена провести вместо него лабораторное занятие, которое занимает очень много времени, ведь оно — последнее перед летней сессией. А что случилось? Сегодня утром звонили уже трое репортеров.

— Вы можете передать ему то, что я скажу?

— Я могу сходить в лабораторию. Вы не против?

— Да. Пожалуйста. Скажите, чтобы он мне перезвонил… нет, скажите, что я еду домой. — Я хотела поставить телефон в машине, но он счел это излишним. Я думала, что по сравнению с миссис Тиркелл телефон в машине — сущий пустяк, но, видимо, ошибалась. — Передайте, что я позвоню ему в офис через четверть часа. И вот еще что, Делия, гоните репортеров подальше. Вы можете это сделать?

— А может, вам лучше позвонить в офис профессора Коллинза? Там его никто не найдет.

— Отлично. — Какая все-таки умница Делия, все понимает с полуслова! Надо будет поговорить с Гартом, чтобы ее повысили, — подумала Сабрина. — Скажите, как туда позвонить.

Записав номер телефона, она направилась в офис, но тут же передумала и позвонила домой.

— Миссис Тиркелл, сегодня никто из репортеров нам не звонил?

— Звонили трое или четверо, госпожа. Все хотели поговорить с профессором Андерсеном. Я ответила, что понятия не имею, когда он вернется.

— Спасибо. — Какая удача, что мы имеем дело с такими осмотрительными женщинами, мелькнула у нее мысль. — Если будут звонить снова, говорите то же самое. А если Клифф и Пенни вернутся из летнего лагеря, а меня еще не будет, скажите, чтобы они побыли дома и дождались меня.

Билл Конер и Стерн ждали ее, на столике перед ними лежал раскрытый номер «Трибюн».

— Это ваш муж?

— Да. Прошу прощения, Билли, но мне придется уехать.

— Из-за этого? А что стряслось? Он сходит на слушания, расскажет, что тратит деньги на научные исследования или бог знает еще на что, и вернется домой. Конечно, фраза насчет козней была ни к чему, вы уж извините, тут он сглупил, но на виселицу людей за это не отправляют. Неужели он без вас не справится?

— Я хочу быть с ним. Когда Рой Струд приезжал, он ясно дал понять, что им с Леглиндом нужно раздуть грандиозный скандал, выставить себя героями, которые борются с негодяями. Леглинд выставляет себя героем. Как по-вашему, кому достанется роль негодяев?

— Вы имеете в виду своего мужа? Но он всего лишь профессор. Нет, этим ребятам нужны фигуры покрупнее: вице-президенты корпораций по финансам, президенты банков, биржевые маклеры… они привлекают больше внимания, потому что ворочают большими суммами и никто их не любит, разве что их собаки. Вы слишком серьезно ко всему относитесь, Стефани. Это оттого, что ваш муж работает в университете. Такие люди, как вы, утрачивают ощущение реальности.

Она нетерпеливо качнула головой.

— Леглинду нужна карьера, и он собирается использовать для этого университеты. Ему не нравятся профессора, а они так уязвимы: живут обособленно, ничего не видят и не слышат вокруг, пока их не подомнут.

— Делать карьеру ему не нужно, ведь он уже возглавляет один из самых влиятельных комитетов в конгрессе. Послушайте, я знаком с Оливером Леглиндом, мы росли вместе. Я вложил в его избирательные кампании денег больше, чем жители его штата, может, даже больше, чем вообще кто-либо. Он не собирается никого под себя подминать. Что же касается карьеры, то не знаю, что вы имели под этим в виду, но она ему тоже ни к чему.

— Я и понятия не имела, что вы с ним знакомы. Тогда вы, наверное, лучше, чем большинство людей, знаете, что у него на уме. Да, он и сейчас достаточно влиятельный человек, но, возможно, быть членом палаты представителей ему уже мало. Может, он хочет баллотировать в сенат? А он никогда не заводил речь о Белом доме?

Конер переменился в лице и, подумав минуту, ответил:

— Все они рано или поздно заводят речь о Белом доме.

— В самом деле? Так уж и все? Может, вы и правы, но сейчас меня интересует только Оливер Леглинд. Он снискал репутацию практичного политика в бюджетных вопросах, не считая проектов в своем штате. Теперь, похоже, он намерен продемонстрировать свой практичный подход в отношении профессоров и средств, выделяемых правительством в виде субсидий на университеты. Им не позавидуешь: ведь они не могут похвалиться, что каждый получаемый ими доллар превращается в товар, который можно купить в «Уол-Март». Так что сейчас, когда Леглинд точит на профессора Андерсена зуб, и я могу быть полезна мужу, я буду рядом с ним.

Воцарилась пауза. Конер взял газету со стола.

— Здесь написано: «Профессор Андерсен признал, что ряд университетов повинен в злоупотреблениях».

— Видимо, это попало в статью со слов Роя Струда, который пытается здесь цитировать Гарта. Я бы на месте Леглинда не стала принимать эти слова на веру. Но предположим, он в самом деле так сказал. Злоупотребления есть везде. И в правительстве тоже, если уж на то пошло.

Конер рассмеялся.

— Верно. У этой публики в Вашингтоне богатый опыт по части злоупотреблений. А что, ваш муж не собирается в ближайшее время вывести парочку генов, которые можно будет купить в «Уол-Март»?[28]

Сабрина улыбнулась.

— Боюсь, что нет.

— Но ведь он не мог бы заняться выведением новых пород крупного рогатого скота или еще чем-нибудь… скажем, повышением надоев молока или уменьшением содержания жира в говядине. Я говорю о качестве того, что мы едим, понимаете?

— Есть ученые, которые работают в этих областях.

— В университете, которым руководит ваш муж?

— Да. И эта работа будет продолжаться до тех пор, пока у них есть деньги. Научные исследования невозможны, если некому покрывать расходы на них.

— А что же сами университеты?

— Они и покрывают их настолько, насколько хватает средств.

— И не транжирят деньги, выделяемые правительством?

— Может, и транжирят. Не думаю, что кому-нибудь на сегодняшний день удалось приобрести способ окупать каждый вложенный пенни.[29] А вам самому это удавалось? Скажем, при строительстве своего дома или перепланировке этого здания?

— Но я считаю каждый пенни.

— Я не об этом спрашиваю. Билли, неужели у вас не было ни одного проекта, когда деньги не окупились и были потрачены, таким образом, впустую? — Она помедлила. — Ладно, так или иначе, не в этом главное. Теперь, когда ваш друг точит зуб на моего мужа, я хочу быть рядом с ним и уезжаю к нему. Я вам позвоню…

Конер недовольно крякнул.

— Может, я сам поговорю с Олли. Посмотрю, что он задумал. Довольно скоро ему понадобятся деньги. У них в палате представителей всегда так бывает, черт побери! Не успеют победить на выборах и устроиться на новом месте, как опять нужны деньги на очередную предвыборную кампанию. Ума не приложу, откуда у него берется время проверять профессоров или кого-то еще! Вы правы, черт побери! Злоупотреблений кругом пруд пруди, это ни для кого не секрет. А если так, то с какой стати искать их именно здесь? Послушайте. Я с ним поговорю. Так что сегодня оставайтесь с Верном и завершите работу над чертежами. Ладно?

— Нет, сегодня мне нужно быть с Гартом. Если вы хотите…

— Но сегодня пятница! Вы будете с ним весь уикэнд!

— Билли, если вы хотите поговорить с конгрессменом, то сделайте это как бы от своего имени, а не от имени моего мужа. Хотя будет интересно послушать, что тот скажет. Позвоните мне домой. В любое время.

Сабрина попрощалась, пожала им руки, взяла портфель и, выбежав из здания, быстро дошла до гаража.

— Я не успел ее помыть, миссис Андерсен. Вы же говорили — у меня три часа.

— Ничего страшного, Хуан, в другой раз.

Выехав на Шеридан-роуд, она остановилась у бензоколонки и еще раз позвонила Гарту.

— Ты читал сегодняшнюю «Трибюн»?

— Да, только что. У Чака оказался свежий номер. Не волнуйся. Неприятная история, конечно, но мы постараемся все уладить.

— Я еду домой.

— Это ни к чему.

— Я хочу быть дома. Гарт, по-моему это больше, чем неприятная история.

Она услышала, как он постукивает карандашом по столу.

— Мне тоже так кажется. Хотя у меня не было времени хорошенько все обдумать. У нас здесь столько всего интересного! Сегодня утром я встречался с Лу и читал его работу… ладно, потом расскажу.

— А работа готова? Ты собираешься отправить ее в редакцию журнала?

— Да, готова, пошлю ее на следующей неделе. Я рад, что ты возвращаешься домой. Нам о многом нужно поговорить.

— Гарт, не давай никаких интервью репортерам, ладно? Мне сначала надо рассказать тебе про Билли Конера.

— А он тут при чем?

— Он знаком с Леглиндом. Похоже, Леглинд зависит от его денег. Билли обещал с ним поговорить. Обсудим все дома, хорошо?

Оставив машину на подъездной аллее, она прошла по дорожке к дому и увидела Гарта и Лу. Они сидели в креслах-качалках на веранде со стороны парадного входа и оживленно беседовали. Спустившись по ступенькам крыльца навстречу, Гарт поцеловал ее.

— Я не мог его отослать, он слишком возбужден. У него сейчас решающий момент, по большому счету он уже не студент, а ученый.

Повернувшись, Сабрина улыбнулась Лу.

— Однако вид у него не очень счастливый.

— Знаю. Я спросил, не случилось ли чего. Он говорит, нет. Может, он беспокоится, примут ли в редакции его работу, хотя я ему уже раз десять говорил, что я уверен — примут. Значит, до конца года ее могут опубликовать. Не понимаю, что его беспокоит. Правда, мне некогда было об этом задумываться.

— Тем более что нам с тобой есть о чем подумать.

Спустившись по ступенькам, Лу подошел к ним.

— Мне пора. Профессор, мне хотелось бы поговорить с вами еще раз. Может, завтра…

— Лу, в этот уик-энд не получится. Но мы же все обсудили, теперь остается только ждать ответа из редакции.

— Да, но только после того, как вы отправите мою работу.

— Я же сказал, что отправлю на следующей неделе.

Помявшись, Лу кивнул.

— Спасибо. — Его голос звучал как-то странно: вежливо, но бесстрастно и отрешенно.

— Как странно, — сказала Сабрина, провожая его взглядом. — Ты гораздо более взволнован, чем он. А говорил, что он возбужден!

— Когда он пришел, то вел себя, как одержимый. А перед уходом разве что не спал на ходу. Может быть, все-таки встретиться с ним завтра?

— Гарт, а может, все-таки стоит отнестись внимательнее к тому, что происходит между профессором Андерсеном и Оливером Леглиндом? А то это похоже на очередной крестовый поход.

Усмехнувшись, он обнял ее за плечи, и они стали подниматься по лестнице на веранду.

— Я рад, что ты дома. Рад, что ты со мной. Я люблю тебя.

Обнявшись, они поцеловались.

— Так приятно, когда твои руки обнимают меня, — выдохнула Сабрина. — Я так скучаю, когда ты не со мной. — Но через минуту она с улыбкой отстранилась. — Для таких поцелуев слишком жарко. А вот и чай со льдом! Как здорово!

— Это миссис Тиркелл. Когда я вернулся домой, она как раз его заваривала.

— Она дома?

— Пошла в магазин. Скоро вернется. — Бросив кубики льда в два бокала, он налил в них чай из запотевшего от жары кувшина. — И что же сказал твой Билл Конер?

— Кажется, он собирается попросить Леглинда точить зуб на кого-нибудь еще.

— С какой стати?

— По-моему, мне удалось его убедить в том, что университеты — не сборище растратчиков и взяточников. Кроме того, он заинтересован в том, чтобы я закончила его проект и не отвлекалась на эти слушания.

— А с какой стати Леглинд его послушает? Впрочем, ты говорила, что Конер дает ему деньги.

— Он дал мне понять, что только он финансирует политическую карьеру Леглинда. Это может значить, что Конер либо дает ему большие деньги, либо делает на нем большие деньги, а может, и то и другое.

— Ты попросила его переговорить с Леглиндом?

— Гарт, конечно, нет! Прежде всего я не уверена, что это нужно делать.

— Наверное, ты права. А что ты ему сказала?

— Сказала, что если он собирается говорить с Леглиндом, то пусть сделает это от своего имени, а не как лицо, уполномоченное Андерсеном. Интересно будет узнать, что тот скажет.

— Ну что ж, хорошо. — Залпом осушив бокал, Гарт вновь наполнил его. Они посидели в молчании.

— Ты вспылил, разговаривая со Струдом, — вспомнила Сабрина.

— Да, не смог сдержаться. Я сказал себе, что нужно быть повежливее, но уже после этого.

— А фраза насчет злоупотреблений в университетах?

— Тут есть неточность. Я говорил, что если растраты имеют место в каких-то университетах, то это еще не предлог для нападок на научные исследования в целом.

— Так… А фраза насчет ярости и гнева избирателей?

— Да, тут я неудачно выразился.

— Пожалуй. — Она с улыбкой поглядела на него. — Я люблю тебя. Не надо было начинать с ним разговор, если ты знал, что не можешь сдержаться.

— Ты права. Тем более, что и раньше со мной так бывало. Не надо было.

— Когда они пригласят тебя в качестве свидетеля, как ты думаешь?

— В сентябре-октябре, а может, попозже. Похоже, они не слишком торопятся. Пока что им нужно поднять как можно больше шума.

— Однако тебе удалось собрать деньги для института.

— В основном — да. Было бы хуже, если бы мы сейчас только начинали кампанию по сбору средств. И все-таки я предпочел бы, чтобы все наши доброжелатели еще месяца два не встречали в газетах сообщения о том, как в Среднезападном университете якобы сорят деньгами.

— Это тебя и беспокоит?

— Отчасти. Меня, наверное, снимут с должности директора, если в конгрессе решат, что создание нашего института — пустая затея.

— Тебе ничто не грозит, ведь никто не осмелится обвинить тебя в стремлении к личному обогащению.

— Зато обвинят в стремлении прославиться, чтобы все время быть на виду.

Сабрина подумала о Верноне Стерне.

— Для некоторых людей это в самом деле важно, но не для тебя.

— Скажи об этом конгрессмену.

Они помолчали. Терраса была погружена в тень, но на солнце, во влажном знойном воздухе, струившемся с неба, все предметы шевелились, словно нарисованные на колышущемся занавесе, отчего улица казалась старинной выцветшей картиной. Сабрина шевельнулась и убрала руку с руки Гарта.

— Сегодня мне пришла в голову мысль: надо записывать все, что мы делаем и о чем думаем, ведь все это может исчезнуть без следа.

— Не очень удачная мысль. То, что есть у нас с тобой, никогда не исчезнет бесследно.

— Я думала о нашей улице — нашей тихой, спокойной и уютной. Она такая и есть… но и на ней могут произойти какие-нибудь неприятности.

— Которые мы с тобой будем встречать вместе. Встречать и преодолевать. — Они услышали, как зазвонил телефон. — Черт, всякий раз, когда миссис Тиркелл нужна нам, ее не бывает на месте! Я сейчас вернусь.

Сабрина задумчиво смотрела перед собой. Да, неприятности могут быть. Но если бы мы не были вместе всей семьей, все было бы серьезнее.

Вернувшись, Гарт снова наполнил бокалы чаем со льдом.

— Клаудия звонила. Твой Билли Конер не бросает слов на ветер и не теряет времени. Судя по всему, не успела ты уйти, как он позвонил Леглинду. Леглинд вскоре позвонил Клаудии и сказал, что, как показали состоявшиеся у них беседы, нарушения в Среднезападном университете носят совершенно безобидный характер по сравнению с другими учебными заведениями, а поскольку время у него ограничено, они займутся лишь наиболее вопиющими случаями и, стало быть, никого из нас не станут вызывать в качестве свидетелей.

— Как, оказывается, легко его подкупить.

Обняв, Гарт поцеловал ее.

— Ты — замечательная женщина. Интересно, говорил я тебе об этом в последнее время или нет? Но, дело в конце концов не в том, нужно ли нам давать свидетельские показания или нет, а в том, что можно подкупить члена конгресса. Клаудия сейчас рвет и мечет, да и мне это не нравится. Плохо уже то, что он продается. И, кроме того, хотя газетная шумиха и возобновится, но слухи теперь никуда не денутся. Нет, мы не должны оставлять это дело просто так.

Снова прильнув к нему, она посмотрела на него.

— Ты собираешься добиваться публикации опровержения? Но у тебя же нет возможности для этого. Если только не обратиться вновь за помощью к Билли, но у меня в голове не укладывается, что ты или Клаудия на это пойдете.

— Нет, конечно. Обращаться через кого-то к продажному конгрессмену? За нами такого еще не водилось. Нет, мы поедем в Вашингтон. Чтобы говорить с этим конгрессменом. Секретарь Клаудии сейчас договаривается о встрече. Скорее всего, на следующей неделе.

— Ты думаешь, конгрессмен сам захочет с вами поговорить?

— Нет, но ему придется согласиться. С его стороны, пожалуй, будет не слишком умно отказаться от встречи с ректором крупного университета и директором Института генной инженерии при этом университете. Он в туманных выражениях обвинил нас если и не в мошенничестве, то в должностном преступлении. Газеты проглотили это с превеликим удовольствием.

— Я рада, что вы едете. Оба. Если бы нам удалось отделаться от этой истории…

— …то большого пожара удалось бы избежать. В этом все и дело. Знаешь, мне кажется, что в нашей жизни небольшие пожары случаются то и дело, этакие кризисы мелкого масштаба. Но они не могут причинить ущерба, хотя, когда случается пожар, мы думаем иначе.

— Ты что, хочешь сказать, у нас вся жизнь уходит на тушение пожаров? Ужасное занятие!

— Назови это решением возникающих проблем. Так звучит лучше.

Тихо рассмеявшись, они поудобнее устроились и смотрели в молчании на улицу, попивая ледяной чай. Их сплетенные руки слегка вспотели, а тела охватила истома от жары.

— Можно пойти в дом, там прохладно, — сказал Гарт.

Сабрина покачала головой.

— Пока еще рано. Я люблю посидеть с мужем под вечер на террасе. Такое мирное, старомодное занятие.

— Прямо как ухаживание. — Улыбнувшись, они нежно поцеловались и вновь молча стали смотреть на проносящиеся машины, проходящих мимо их дома соседей, на тени деревьев на мостовой, что становились все длиннее. Потом к перекрестку подкатили автобусы, вернувшиеся из летнего лагеря. Из них резво выскакивали дети с рюкзаками за спиной и самыми разными вещами в руках, найденными или сделанными самостоятельно. Пенни выскочила из автобуса одной из первых. Она успела подойти к дому и устроилась на ступеньках крыльца рядом с Сабриной и Гартом, когда, еле волоча ноги, подошел Клифф. Вид у него был мрачный.

Гарт удивленно вскинул брови.

— У тебя что, теперь такая манера здороваться?

— Извините. Привет. А вы чего здесь устроились? Слишком уж жарко.

— А нам показалось, немного можно и посидеть, — ответила Сабрина. — А на тебя что, жара подействовала?

Посмотрев на нее из-под пряди свисавших на лоб волос, Клифф прищурился.

— С чего ты взяла?

— Для парня, только что вернувшегося из летнего лагеря, выглядишь ты невесело. Я думала, тебе там понравилось.

— Да, ничего.

— А два дня назад там было классно, — сказал Гарт.

Клифф пожал плечами, но тут же взглянул с опаской на Сабрину. Прислонившись спиной к ограде, он принялся отшвыривать ногой камешки с дорожки перед парадным входом.

— Лу Чжэнь приезжал, — сказала Пенни. — Он сказал, что приехал посмотреть, как Клифф играет.

— Вот не думал, что он сумеет выкроить свободное время, — ответил Гарт. — Хотя, помнится, он собирался показать, как играют в футбол в Китае. Ну и как, показал, Клифф?

— Да, несколько раз.

— Еще он сказал, что закончил свою работу, — добавила Пенни. — Значит, он теперь вернется в Китай?

— Да, теперь уже скоро, — ответил Гарт. — Докторская диссертация, которую он у меня писал, закончена, а он мне говорил, что вернется домой, как только его работа будет одобрена для публикации.

— А куда ты ее отослал — в «Ньюсуик», «Тайм» или «Пипл»? — спросила Пенни.

Гарт улыбнулся.

— Не угадала. Такие работы отправляют в специализированные издания, в данном случае — в «Сайенс». Хотя я пока ее не отсылал. Сначала проверю еще раз, а на следующей неделе отошлю.

— Опять? — спросила Сабрина. — Я думала, она уже закончена.

— Возможно, но я читал выборочно, у меня не было времени прочесть ее всю от начала и до конца. Зато, если в ней все сходится, как говорит Лу, это будет гигантский шаг вперед в науке, и все мы будем им очень гордиться.

Клифф так наподдал ногой камешек, что сильно стукнулся голенью об ограду крыльца.

— Черт! — вырвалось у него, и он плюхнулся прямо на пол, потирая ушибленную ногу.

Сабрина с Гартом переглянулись.

— Может, вам с Клиффом лучше зайти в дом, где попрохладнее? — предложила она. — Приготовьте нам кувшин лимонного сока с водой, а то чай со льдом уже закончился, а?

— Отличная мысль. Пойдем, Клифф, вместе приготовим. Извини, — вполголоса добавил он, обращаясь к Сабрине. — Я слишком увлекся. Знаешь, это в самом деле удивительный проект, я потом тебе все расскажу.

Поцеловав ее, он встал.

— Ты идешь, Клифф?

— Ага. — Он не спеша прошел через дверь, придерживаемую Гартом, и следом за отцом направился на кухню. Воздух в доме был прохладный и сухой, и, почувствовав прилив бодрости, они невольно усмехнулись, глядя друг на друга.

— Рехнуться можно, сидя там в такую жару, — сказал Клифф.

Гарт достал из холодильника лимоны.

— Я буду их резать, а ты займись соковыжималкой. О'кей?

— Конечно.

Молча они принялись за работу. Клифф нажал на рукоятку соковыжималки с такой силой, что лимонный сок брызнул на стол и ему на рубашку. Гарт ничего не сказал. Закончив резать лимоны, он положил несколько ложечек сахара в высокий стеклянный кувшин. Через несколько минут Клифф налил туда же лимонного сока, и Гарт, взяв ложку с длинной ручкой, все хорошенько перемешал. Стоя рядом, они внимательно смотрели, как сахар постепенно растворяется в бледно-желтой жидкости, а крошечные кусочки лимона, подгоняемые ложкой в руке Гарта, кружатся в бешеном водовороте.

Подойдя к холодильнику и сложив ладони лодочкой, Клифф зачерпнул из морозильника пригоршню кубиков льда и бросил в кувшин, расплескав лимонный сок по столу. Он тут же метнул испуганный взгляд на Гарта, приготовившись к тому, что тот отчитает его за забрызганный стол, за пятна сока на рубашке, за то, что не помыл руки, а стал бросать лед в кувшин.

— Давай посидим, — предложил Гарт. — Мама с Пенни, наверное, скоро придут.

Клифф не шевельнулся.

— Мне нужно кое-что сделать у себя в комнате.

— Подожди немного. Мне нужно поговорить с тобой. Это важно, Клифф.

Пожав плечами, Клифф двинулся к дивану. Взяв бокалы и кувшин с лимонным соком, Гарт направился за ним.

— Мне хотелось поговорить с тобой о Лу Чжэне, потому что его, похоже, не слишком жалуют у нас в доме.

— Это не имеет значения.

— Почему?

— Ты же сам сказал, что он возвращается на родину.

— Да, конечно, это было ясно с самого начала.

— Мне казалось, он возвращается на следующей неделе или чуть позже.

— Уверен, что не так скоро. По-моему, он подождет, пока не узнает, одобрена ли его работа для публикации, а на это, как правило, уходит несколько недель.

— Но ты говорил, что на этот раз все будет быстрее.

— Возможно, во всяком случае надеюсь. Впрочем, какая разница, Клифф? Лу — мой студент, гость в нашем доме, и не более того. Почему, стоит нам завести о нем разговор и пригласить к себе домой на ужин, ты ведешь себя так, словно объявил войну?

Клифф пожал плечами.

— Может, ты мне скажешь, что сие означает?

— Мне он не нравится!

— Ну, все мы это уже заметили. Но почему? — Гарт налил себе и сыну лимонного сока, бросив в каждый бокал по несколько кубиков льда. Всмотревшись в напряженное лицо Клиффа, и поймав что-то мрачное у того в глазах, он почувствовал жалость: двенадцатилетний парень, пытается найти свое место в жизни, боится потерять то, что у него есть и в чем он до недавнего времени не сомневался. — А насчет Лу я тебе вот что скажу, — задумчиво произнес Гарт. — Им руководит чувство страха. Одними моими студентами движет честолюбие, другими — стремление творить добро, третьими — жадность. Что же касается Лу, то им движет страх. Похоже, у него на родине все как один возлагают на него невероятные надежды. Все это немного напоминает сказку братьев Гримм, в которой принц должен убить дракона, разбить наголову троллей, разыскать сокровища, завоевать сердце принцессы и успеть к ужину вернуться во дворец.

Клифф нехотя усмехнулся.

— Можно было просто взять и сказать, чтобы они оставили его в покое. Он же не их раб.

— Не думаю. Правительство оплачивает расходы на его обучение и аренду квартиры, а родители во всем себе отказывают, чтобы послать ему деньги на продукты и одежду. Дело в том, что он способный ученый, которым движет страх, а я — его научный руководитель и хочу ему помочь. Но это не имеет никакого отношения к тому, как я отношусь к собственному сыну.

— Нет, имеет, — секунду подумав, ответил Клифф. — Потому что вы все чуть ли с ума не сходите, если в лаборатории происходит что-то из ряда вон выходящее. Вы говорите тогда про лимфоциты и про остальное, будто это живые существа… ну, знаешь, будто думаете, что все это потрясающе важно. И вот вы садитесь, начинаете разговаривать на каком-то непонятном языке, а я не такой умный, и никогда не стану…

— Постой. — Поставив бокал на стол, Гарт, повернулся лицом к Клиффу. Почему мы никогда не заводили об этом разговор? — подумал он. Что это со мной, неужели я настолько поглощен работой, а в последнее время — и женой? А в других семьях отцы и сыновья живут вот так многие годы: им некогда поговорить о том, что друг у друга на душе; они принимают любовь за нечто само собой разумеющееся и при этом они уверяют себя в том, что все прекрасно? — Ты не можешь знать, насколько ты умен сейчас и будешь умен в дальнейшем. Ты пока что открываешь для себя все новые знания, ты накапливаешь свой собственный опыт. При этом ты узнаешь что-то новое и о себе самом. Мне кажется, так будет продолжаться еще много лет. Если бы завтра ты вдруг сказал: «Вот что я сейчас собой представляю и вот чем хотел бы заниматься всю оставшуюся жизнь», — я был бы разочарован. Не хочу…

— Ты был бы разочарован?

— Да, очень. Клифф, я не хочу, чтобы ты стал таким же, как Лу. Клифф, мне хочется, чтобы ты еще какое-то время оставался вот таким — жадным до всего нового. Чтобы ты не зациклился на чем-то одном, что, возможно, тебе и не подходит. Но даже если и подходит, все равно не хочу, чтобы ты слишком увлекся бы чем-то и перестал интересоваться всем остальным в мире. Знаешь… — Улыбнувшись, он откинулся на спинку дивана. — У тебя уже сейчас больше уверенности в своих силах, чем у меня в твои годы. Ты более здраво рассуждаешь. Я всю жизнь мечтал быть ученым, был абсолютно убежден в том, что ничто меня больше не интересует и не стоит тратить на остальное время. Позднее я понял, сколького еще не знаю в жизни, и начал изучать историю, литературу, искусство, и мне это понравилось. В этом отношении ты добился большего, чем я.

Клифф покачал головой.

— Я не очень хорошо учусь в школе.

— Нормально. Просто пока ты уделяешь учебе не так много внимания, как мог бы. Мы не знаем, как ты будешь учиться, когда решишь, что школа заслуживает столь же пристального внимания, как и футбол. Но спешить ни к чему, ты даешь себе возможность попробовать все. Это меня в тебе и восхищает.

— Восхищает… — начал было Клифф, но осекся. Он не отрываясь смотрел на отца, словно прикидывал, насколько серьезно тот говорит.

— Потому что это значит, что ты любознателен, восприимчив к свежим мыслям, ты готов объять необъятное. Вот я и хочу, Клифф, чтобы ты понял — именно это больше, чем что бы то ни было, больше даже, чем твои успехи на футбольном поле, дает мне повод тобой гордиться. Я всегда буду любить тебя, но, кроме того, восхищаюсь тобой как личностью. И еще, ты мне нравишься. Мне нравится быть с тобой. Я благодарен тебе за это. Мне кажется, на свете нет ничего лучше, чем видеть в своих детях единомышленников.

Клифф во все глаза смотрел на него. Черты его лица разгладились, мрачное выражение исчезло. Он ловил каждое слово, произнесенное Гартом, он словно пересматривал свое отношение к отцу.

— А как же Лу?

— А что?

— Ну, то же самое ты ведь можешь сказать и о нем. Тебе он нравится, тебе нравится быть с ним, и он тоже твой единомышленник, потому что он умен и может говорить с тобой о том, о чем тебе хочется говорить…

— Клифф, но у меня же есть сын. Я люблю тебя, ты мне нравишься, и другого сына мне не нужно. Ты, Пенни и мама — вот люди, которых я люблю больше всего на свете. Я хочу говорить с тобой обо всем, что тебя интересует, хочу, чтобы ты слушал, когда я говорю о том, что интересует меня. Мне кажется, такими и должны быть наши отношения. И я счастлив всякий раз, когда они бывают именно такими.

Воцарилась продолжительная пауза.

— И тебе не важно, какие у меня оценки в школе?

Гарт улыбнулся про себя, отметив, с какой настойчивостью сын пытается выяснить, насколько сильна любовь отца к нему.

— Откровенно говоря, я бы предпочел, чтобы ты не пропускал занятия.

— А если бы пропускал?

— Ты бы меня огорчил.

— Почему?

— Потому что я огорчаюсь всякий раз, когда огорчаешься и ты сам, а, мне кажется, это как раз такой случай, потому что ты не любишь ни в чем проигрывать. К тому же тогда о футболе пришлось бы забыть. По-моему, вам не разрешают играть в футбол, если вы начинаете пропускать занятия, не так ли?

— Гм… нет. — Клифф принялся ковырять царапину на костяшке пальца. — Мама как-то раз говорила мне то же самое. Она сказала, что я любознателен и при желании могу многому научиться.

— Да, иные вещи легче усваиваются, если сказать о них дважды. Может быть, теперь ты поверишь, что это так.

— Но, знаешь, когда я попросил ее сходить к директору и все объяснить вместо меня, она отказалась. Сказала, что это мои проблемы. Такое впечатление, что ей было все равно.

— Она мне этого не говорила. А ты сам как считаешь?

— Ну, знаешь… Знаешь, раньше-то она ходила в школу и объясняла…

— А теперь не хочет идти. Неужели ты в самом деле думаешь, что это значит, будто она о тебе не заботится и не любит тебя? А, может, она просто считает, что ты достаточно умный и взрослый человек, чтобы справиться со многим самостоятельно, не прибегая к помощи матери для того, чтобы заступиться за тебя.

— Наверное.

— Что значит «наверное»?

— Наверное, она думает, что я могу сам со всем справиться.

— А ты справился?

Клифф кивнул.

— По-моему, мама, как и я, думает, что ты довольно своеобразный человек. Послушай, Клифф… — Гарт обнял сына за плечи. — Почему мы не можем позволить себе быть самими собой дома? У нас прекрасная семья, мы живем в отличном доме, в отличном городе, нам хорошо вместе. Наверное, не нужно больших усилий, чтобы создать серьезные проблемы, но зачем? Пусть проблемами занимаются ученые, ведь от их решения зависит будущее. Если бы все проблемы вдруг исчезли, то и ученые земного шара, наверное, исчезли бы, не зная, чем заняться. У нас есть дом, есть семья, мы с матерью любим тебя, и все, что нам нужно, — наслаждаться общением друг с другом, а не ворчать: вот если бы да кабы… Как по-твоему?

Клифф вздохнул. Прижавшись к отцу, он продолжал ковырять царапину на руке.

— Я не против. А ты хочешь снова пригласить его на обед?

Гарта охватило раздражение. Клифф почувствовал это по тому, как напряглось тело отца, и снова принял замкнутый вид.

— Слишком жарко, — сказала Сабрина, входя в комнату вместе с Пенни. — В самом деле хорошо побыть на воздухе, но всему есть предел. — Она мельком бросила взгляд на мужа и сына, заметив руку Гарта на плече Клиффа и выражение их лиц. — Что скажете?

— Клифф спрашивал, собираемся ли мы снова приглашать Лу на обед, — ответил Гарт подчеркнуто равнодушным тоном.

— А-а. — Какой же все-таки Клифф упрямый, подумала Сабрина. Они долго говорили с отцом и, судя по всему, недаром. Но он все-таки стоит на своем. Придется, сынок, еще раз тебе обо всем напомнить. — Разумеется, — непринужденно ответила она. — Наверное, устроим для него прощальный ужин, когда он примет окончательное решение вернуться в Китай. Мы ведь всегда устраиваем проводы гостям, не так ли?

Она улыбнулась Клиффу.

— Нам нужно быть исключительно внимательными к нему, чтобы он знал, что мы желаем ему добиться всего, что он наметил для себя. Налив лимонного сока себе и Пенни, она решила добавить кое-что от себя. — А тебе, Клифф, по-моему, следует быть особенно внимательным к нему, потому что раньше ты этим не отличался.

Клифф состроил недовольную мину.

— Знаешь, ты ведь тоже здесь хозяин. Это не только наш дом, но и твой тоже, а хозяева несут определенные обязательства перед гостями.

— Да, но…

— Никогда не повредит проявлять подчеркнутое внимание к человеку, тем более если ты знаешь, что никогда его больше не увидишь.

— Ага. — Недовольная мина исчезла. — Ну да. Само собой.

Дверь, ведущая во внутренний дворик распахнулась, и вошла миссис Тиркелл, с трудом тащившая сумки с продуктами. — Клифф, может…

— Конечно, — он вскочил. Лицо у него было радостное. Он выхватил у нее две сумки. — А почему вы не взяли машину? Так ведь намного легче.

— Потому что у вас в стране ездят не по той стороне улицы, по которой нужно, это противоестественно и мне совершенно ни к чему. — Зазвонил телефон, и миссис Тиркелл бросилась к нему. — Клифф, выложи, пожалуйста, все на кухонный стол.

Встав, Гарт обнял Сабрину за талию.

— Спасибо. Может быть, теперь мы, по крайней мере между собой, во всем разобрались.

— Мама, — сказала Пенни, — ты что, забыла? Ты собиралась спросить папу насчет сегодняшнего вечера.

— Какого вечера? — спросил Гарт.

— Карла Шелтон пригласила Пенни в гости, а она не знает, кто там еще будет.

— Шелтон? Это еще кто? Никогда о такой не слышал.

— Ее семья недавно приехала в город.

— У нее день рождения, — сказала Пенни. — Можно, я пойду? Она живет в том большом доме, мимо которого мы шли. Ну, в той громадине, которую так долго не могли продать.

— Но, Пенни, ты не знаешь, кто еще туда приглашен, а мы ведь в свое время говорили об этом, помнишь?

— Госпожа, — сказала миссис Тиркелл, — княгиня Александра хочет с вами поговорить.

Сабрина окинула ее непонимающим взглядом.

— Александра?

Я стою у себя на кухне в Эванстоне, в штате Иллинойс, разговариваю с мужем, специалистом по молекулярной биологии, и одиннадцатилетней дочерью о вечеринке, на которую ей, может, и не стоит идти, в то время как наш двенадцатилетний сын разбирает на кухне сумки с продуктами. При чем тут княгиня Александра Мартова, пусть даже она звонит по телефону?

— Госпожа?

— Да. Спасибо, миссис Тиркелл. — Она взяла телефон и пошла в столовую, где они обычно завтракали. — Александра? Ты откуда звонишь?

— Я сейчас в Чикаго, в «Фэйрчайлде». Дорогая, знаю, с моей стороны это настоящее свинство, но мы остановились здесь всего на одну ночь. Не могли бы вы с мужем приехать и поужинать со мной? Антонио до позднего вечера будет занят работой, а мне так хочется тебя увидеть. Я не знала, что мы тут будем. Летели из Лондона в… сейчас уже не помню, то ли в Детройт, то ли в Питсбург, где Антонио надо было кого-то повидать, а потом он вдруг говорит пилоту, чтобы тот летел в Чикаго. Вот и я решила… Знаешь, я скучаю без Сабрины и подумала, как было бы здорово, если бы мы побыли немного вдвоем. Ты не против, что я это говорю?

— Нет. — Сабрина закрыла глаза и на мгновение представила, как она, Сабрина Лонгуорт, в Лондоне обсуждает с Александрой, в какой ресторан пойти вечером, следующий прием, следующий уик-энд на загородной вилле, следующую морскую прогулку… следующая морская прогулка, яхта Макса, прогулка у берегов Монако, взрыв…

— Дорогая? Если ты занята…

— Нет, мне очень хочется с тобой встретиться. А почему бы тебе не приехать к нам? Мы поужинаем и наговоримся вволю.

— К тебе домой? Но ведь ты живешь не в Чикаго.

— Но это рядом. От тебя это минут двадцать на такси. Хотя… только не говори, что Антонио не взял напрокат лимузин, для него это всегда было на первом месте… — Она запнулась. Зачем я это делаю? Я так легко вспоминаю прошлое, кажется, что…

— Не перестаю удивляться, — сказала Александра, нарушая воцарившееся молчание, — сколько всяких мелочей Сабрина тебе о нас рассказала. Да, он в самом деле взял напрокат машину, и я с удовольствием приеду к тебе. В восемь, хорошо?

Сабрина улыбнулась и подумала: столько времени прошло, а об ужине раньше восьми часов вечера даже говорить не принято. — Отлично. Увидимся.

— Мама, — сказала Пенни, войдя в комнату, где они обычно завтракали. — Так можно мне пойти? Барбара идет.

Сабрина заставила себя переключиться с Александры на дочь.

— Ты мне этого не говорила.

— Я забыла.

Подошел Гарт, и они с Сабриной переглянулись.

— Я не против, — сказал он. — Если бы Вивиан не понравилась эта вечеринка, она бы не пустила Барбару.

Сабрина задумчиво кивнула.

— В десять ты должна быть дома, Пенни.

— В десять! Мама, но сегодня пятница!

— Хорошо. В половине одиннадцатого.

— Мама!

— Пенни, позже нельзя, и ты это знаешь. Когда тебе исполнится двенадцать, можно будет приходить еще на полчаса позже.

— А вот Барбару отпускают до двенадцати.

— Что-то не верится.

— Ну… когда у них дома гости…

— А когда она куда-то идет, во сколько ей нужно быть дома?

— В половине одиннадцатого, — неохотно ответила Пенни, но тут же порывисто обняла Сабрину. — Ладно, согласна. А можно я надену новое платье?

— Да, но его нужно подшить. Попроси миссис Тиркелл.

Пенни помчалась искать миссис Тиркелл, а Гарт и Сабрина повернулись друг к другу.

— Мне так нравится, как ты разговариваешь с ней, — сказал Гарт. — Ее нужно все время сдерживать — вообще-то, с детьми всегда так, тем более если любишь, балуешь их, — и у тебя каждый раз прекрасно получается!

Каждый раз. Нет, с сентября прошлого года. Сначала держать их в строгости было нетрудно, потому что с чужими детьми это всегда проще, но потом я почувствовала, что это мои дети, я тревожусь и боюсь за них и, самое главное, люблю их.

— Я люблю ее. Люблю Клиффа. Люблю тебя. — Обняв, она поцеловала его.

— Зачем Александра звонила?

— Сейчас вечер, и ей хочется поболтать. В восемь она приедет к нам ужинать: это говорит о том, что детей у нее нет. Не могу представить ее у нас дома, но, похоже, ей хочется просто поболтать. Тебе оставаться и слушать нас необязательно.

— Я собирался съездить в институт. Соберусь с мыслями и еще раз посмотрю работу Лу. Ты не против?

— Конечно, нет. Может, заберешь Пенни на обратном пути в половине одиннадцатого или будешь к тому времени дома, чтобы я забрала ее сама?

— Заберу.

Они снова поцеловались и замерли в объятиях друг друга. Лучи заходящего солнца проникали в столовую. Сюда доносились то звонкие голоса детей, то указания и советы миссис Тиркелл. Мой дом, моя семья, моя любовь, мелькнула у Сабрины мысль. Едва услышав голос Александры, она мысленно перенеслась в Лондон. Мгновение ей казалось, что она как бы держит две свои жизни в зажатых кулаках. И вот, не испытывая колебания или сожалений, она разжала руку, в которой была ее лондонская жизнь, и будто выпустила ее.

— Нет, я больше не вернусь туда, — сказала она в тот вечер Александре. Они сидели в библиотеке одни, на столике перед ними стоял кофейник и блюдо с остатками яблочного пирога, который испекла миссис Тиркелл. — Там проходила жизнь Сабрины Лонгуорт, а моя жизнь здесь.

Александра испытующе посмотрела на нее.

— Ты прекрасно выглядишь, в последний раз, когда мы с тобой виделись в Лондоне, вид у тебя был совершенно другой. Конечно, тогда, на похоронах, все было так ужасно. А потом эти поминки, когда публика стала объедаться так, словно боялась, что никогда больше не удастся поесть…

— Или остаться в живых, — тихо добавила Сабрина. — Люди едят после похорон для того, чтобы уверить себя в том, что они по-прежнему живы-здоровы, а о смерти и речи быть не может.

— Господи, ты говоришь точь-в-точь как она. Она примерно так бы и сказала, причем тем же голосом. — Наклонив голову, Александра внимательно посмотрела на нее. — Ты и похожа на нее, и не похожа. После похорон, когда все эти люди накинулись на еду, я наблюдала за тобой и думала, что сойду с ума, потому что была уверена, что ты и есть Сабрина. Я готова была биться об заклад, что ты — это она. Но теперь, пожалуй, не скажу наверняка. Ты… не знаю, как и сказать… тише, что ли, чем Сабрина. Нет, не так. Ты мягче, не такая резкая.

— Может, я просто счастливее.

— Ах, не знаю! Сабрину что-то беспокоило, — впрочем, как и всех нас, — но, знаешь, она была довольно счастлива, и нам с ней было хорошо вместе.

— Я знаю. — Сабрина с улыбкой посмотрела на подругу, она была рада, что та сейчас рядом. Александра была высокого роста, с гибкой, изящной фигурой, светло-голубыми глазами, которые она слегка щурила. Прямые светлые волосы, падали ей на плечи и за спину. На ней были шелковые кремовые брюки и блузка с коротким рукавом, подобранная в тон. На шее, в ушах и на запястьях сверкали изумруды и бриллианты. Словно посмотрев на себя со стороны — французское хлопчатобумажное платье, ожерелье и серьги из янтаря от «Кэтрин Хейуорд», атласные лодочки на босу ногу, — Сабрина поняла, что ее наряд не уступает одежде Александры. Но она поняла также, что ее облику сейчас недостает светского лоска. Того шика, который был неотъемлемой частью ее прошлой лондонской жизни. А я не жалею об этом, подумала она, улыбаясь Александре. — Ты прекрасно выглядишь. Ты в самом деле счастлива, или это только внешнее впечатление?

— Дорогая, трудно в это поверить, но я в самом деле счастлива. Мне нравится строить города в Бразилии, впервые в жизни я чувствую себя по-настоящему полезной. К тому же я влюбилась в Антонио, что совсем нелишне, когда речь идет о муже. За это мне нужно благодарить Сабрину. Он многому научился, прежде чем она дала понять, что ему пора собирать чемоданы.

— Антонио научился..? — Сабрина была поражена. Ей всегда казалось, что на него вообще невозможно повлиять. Это Стефани порвала с ним, и, наверное, сделала это с той простодушной непреклонностью, которую Сабрина так и не смогла в себе воспитать. — Чему же он научился?

— Тому, что у других людей, у женщин, есть свои мысли, свои планы в жизни, и они имеют такое же право на существование, как и мужчины. Не хочу сказать, что он принял это как должное. Такое случается далеко не всегда, и мне приходится время от времени ему об этом напоминать, но он делает успехи. Мне же никогда не было так интересно в жизни, как сейчас. Как жаль, что Сабрина этого никогда не узнает.

— Она от души порадовалась бы за вас.

— Так что же ты собираешься делать со своим магазином в Лондоне? Я думала, ты хотела объединить оба магазина — здесь и там.

— Да, но это не совсем то, чего бы мне хотелось. Невероятно, сколько сил отнимает дом и семья…

— Ты только сейчас это поняла? Сколько лет твоим детям?

— Одиннадцать и двенадцать. Нет, я, конечно, это знала, но проблем стало вдвое или втрое больше. Я хотела обмануть себя, попробовав одним махом решить все, когда ездила в Лондон. А когда задумалась, то поняла, что не хочу лукавить с собой.

— Вижу, что не хочешь. Сабрина наверняка попыталась бы. Может быть, у нее даже что-нибудь и вышло. Но для тебя важнее то, что происходит здесь, ты в самом деле поглощена семьей. Жаль, Гарт не смог побыть сегодня дома, мне он нравится. Умен, по-мужски привлекателен. И потом, как он смотрит на тебя, Господи… о таком взгляде мечтает любая женщина. Еще мне казалось, что твои дети тоже побудут с нами. Ты что, все вечера проводишь одна?

Сабрина рассмеялась.

— Да нет, пожалуй. Пенни ушла на день рождения к подруге, Клифф у себя наверху, играет с другом в компьютерные игры.

— А Гарт на работе.

— Он решил, что мы с тобой захотим посидеть вдвоем.

— Вообще-то он прав, мне нравится, когда мы вдвоем. — Они помолчали. — Я хочу тебя кое о чем спросить.

— Так я и думала.

— Так и думала?

— Я подумала, что ты неспроста оказалась в Чикаго. Тем более что прилетела из Лондона.

— Знаешь, это просто невероятно! У Сабрины тоже так бывало, она, по сути дела, читала мои мысли. Дорогая, просто не знаю, что и думать: и тогда, и теперь все одно и то же.

— Но вопрос тем не менее остается.

— Да. «Амбассадорз» продается?

— Единственный человек, который мог тебе об этом сказать, — Сидней Джонс, но я просила его пока никому ничего не говорить.

— Ну, иной раз попадаются юристы, у которых доброе сердце. Я позвонила ему, зная, что он — твой поверенный, и сказала, что всю жизнь мечтала стать владелицей «Амбассадорз», и не переживу, если ты продашь его…

— Всю жизнь мечтала?

— Я немного преувеличиваю. Я мечтаю об этом последние два месяца. Дорогая, я могла бы управлять им. Ведь я без конца мотаюсь в Бразилию и обратно. Мне этого очень хочется. Хочется иметь что-то свое, не связанное с Антонио, к тому же… так мне, пожалуй, будет казаться, что Сабрина по-прежнему со мной. Мне, конечно, потребуются эксперты, которые помогали бы мне, пока я не буду знать больше, чем знаю сейчас, но в Лондоне полным-полно экспертов. А тебе не хотелось бы продать магазин мне, а не чужим людям?

— Да, хотелось. Я была бы счастлива, если бы ты стала хозяйкой «Амбрассадорз». Это будет стоить миллион фунтов стерлингов.

Александра расхохоталась.

— Я смотрю, ты времени не теряешь, а? Даже перевела сумму в фунты стерлингов. Это без учета стоимости имущества магазина?

— Нет, с учетом.

— Тогда ты обманываешь себя.

— Я понятия не имею, какой сейчас в Лондоне спрос. Если ты считаешь, что я обманываю себя, то, когда будешь продавать вещи из магазина, высылай мне половину выручки. Тогда будешь сама себе хозяйка.

— Дорогая, по-моему, я все предусмотрела, не так ли? Да и ты все продумала. Неужели ты догадалась, что я собираюсь это сделать? Но как тебе удалось?

— Нет, я ничего не знала, но, по-моему, это здорово. Ты права, мне в самом деле не хочется продавать магазин чужим людям. То же самое я могу сказать насчет своего дома, но это, возможно…

— Да, Сидней говорил мне и о доме тоже. Мне он не нужен. Благодаря тебе мой дом стал таким красивым, что я ни за что от него не откажусь. Но у меня есть друзья, которые не прочь были бы купить себе дом. Ты не против, если я дам им знать?

Сабрина почувствовала, что начинает волноваться. Еще немного, и она лишится всего. Она-то представляла себе, что без спешки будет встречаться с людьми, тщательно изучать их рекомендательные письма, составлять опись имущества, и это даст ей возможность действовать не торопясь, и потихоньку прощаться с прошлым. А теперь у нее вроде отбирают все сразу. Она непроизвольно вытянула руку, чтобы этого не допустить.

Но мне это не нужно. Стоило этой мысли прийти в голову, как паника и осторожность исчезли.

— Отлично, — ответила она. Не зная, куда девать вытянутую руку, она дотронулась до руки Александры, и они обнялись, продолжая думать про себя о Сабрине Лонгуорт. — Спасибо, — наконец сказала она. — Мне казалось, что будет страшно трудно это сделать, обрубить все и оставить в прошлом… но после твоего предложения кажется, что все как будто остается в семье. Как по-твоему, мы успеем оформить все документы к сентябрю? А то мне хотелось бы управиться со всем до дня рождения.

— До девятнадцатого, да? А почему бы и нет? Даже юристам полагается управляться со всеми бумагами за полтора месяца. — Александра встала и подошла к небольшому бару в углу. Непринужденно, словно член семьи, взяла бутылку портвейна и наполнила два бокала.

— Хотелось бы за это выпить.

— Да. И еще за то, чтобы мы чаще бывали в гостях друг у друга. Ты не собираешься снова приехать в Чикаго?

— Дорогая, Антонио считает, что на свете, кроме Бразилии и Европы, ничего больше нет. Почему бы тебе теперь не навестить меня? Я часто бываю в Париже, а теперь чаще стану бывать в Лондоне. Мы только что купили домик в Провансе, между Кавайоном и Гордом. Будем рады видеть тебя и твою семью. О, это отличная мысль! Дети будут в восторге. Скажи, что приедешь. Ну не сейчас, а то слишком жарко, а, скажем, осенью…

— Я поговорю с Гартом. В октябре ему надо быть в Гааге, а потом мы вдвоем на недельку собирались съездить в Париж. На пару дней можно было бы заглянуть в Прованс. Мы с ним это обдумаем.

Зазвонил телефон, и Сабрина удивленно поглядела на часы.

— Десять часов. Может, Пенни решила вернуться домой пораньше. Извини.

Взяв трубку, она узнала Гарта. Голос его звучал нетерпеливо и в то же время как-то отстраненно.

— Я немного задержусь. Ты не могла бы забрать Пенни?

— Мне не хочется оставлять Клиффа одного.

— Я думал, Александра еще побудет у нас.

— Гарт, что случилось? Что-нибудь серьезное?

— Пока еще не уверен. Когда приеду домой, расскажу.

— Ты имеешь в виду работу Лу?

— Возможно. Александра еще у нас? Она может побыть с Клиффом, пока ты съездишь за Пенни?

— Конечно. Все будет в порядке, Гарт. Я тебя жду.

— Я приеду, как только смогу. Я люблю тебя. — Положив трубку, Гарт снова вернулся к письменному столу. На нем были разложены отпечатанные листы работы Лу: текст, аккуратно разбитый на параграфы, формулы, сноски. Лу два года искал способ выведения мышей, больных тем же ревматическим полиартритом, что и люди. Это дало бы ученым возможность быстро опробовать новые средства для облегчения и излечения артрита. Чтобы добиться этого, он взял от человека, страдающего ревматическим полиартритом, гены, контролирующие образование ткани суставов. Выделив эти гены, Лу вегетативным путем размножил их, затем собрал оплодотворенные мышиные яйцеклетки и ввел в них размноженные гены, а потом пересадил эти клетки в яйцевод приемной матери-мыши.

Затем он повторил процедуру с этим человеком, взяв у него больные гены, отвечающие за выработку лимфоцитов. Получив две группы мышей с двумя видами генов, Лу скрестил животных. Теперь, согласно его идее, у нового поколения мышей должна быть та же разновидность ревматического полиартрита, что и у людей.

Гарт помогал Лу в реализации программы выделения и вегетативного размножения генов. Затем были получены две группы мышей, которые поддавались скрещиванию. Они вместе праздновали победу, когда Лу удалось вывести мышь, у которой имелся ген, контролирующий образование ткани суставов. Но потом у Лу начался самый трудный этап: предстояло вывести мышь с геном, который контролирует выработку лимфоцитов.

А я в то время был занят институтом, подумал Гарт, склонившись над разложенными на столе листами. И женой. И целый год не уделял Лу достаточно внимания.

Еще два года назад, когда все только начиналось, он думал, что Лу придет в конце концов к выводу, что процесс образования лимфоцитов контролируется не одним, а двумя или несколькими генами, это должно было очень осложнить задачу. Однако Лу сумел вывести мышей с перекрестными, то есть чужеродными, генами с помощью одного гена, контролирующего формирование ткани суставов, и одного гена, отвечающего за формирование лимфоцитов. Именно поэтому Гарту казалось, что Лу удалось сделать гигантский шаг вперед.

Но, читая работу, он ловил себя на том, что чего-то в ней не хватает. Ему вспомнились другие эксперименты. Все они дали неопределенные результаты в том, что касается количества используемых генов. Он припомнил разговоры с другими учеными, утверждавшими, что генов должно быть несколько, и работы, где содержался вывод, что предстоит еще многое выяснить в этой области.

Однако в изящно выстроенной работе Лу говорилось, что все уже сделано.

Ну что ж, остается только радоваться, подумал Гарт, когда Лу сказал ему об этом. Однако, несмотря на приподнятое настроение, вопросы оставались. Поэтому когда он в пятницу, в девять часов вечера стал обдумывать это у себя в институтском кабинете, то понял, что вопросы настойчиво требуют от него ответа. Перечитав работу третий раз подряд, он набрал номер своего друга Билла Фарвера. Сейчас в Сан-Франциско семь часов, подумал он, может быть, он еще на работе. Он застал его на месте.

— Я подумал: ты будешь рад, если первый узнаешь, что, по словам Лу Чжэня, ему удалось добиться успеха. Я сейчас читаю его работу.

В трубке послышался звучный голос Фарвера, впечатление было такое, что он говорит из соседней комнаты.

— Мыши с перекрестными генами, пораженные ревматическим полиартритом людей? Гарт, это просто фантастика! Снимаю шляпу, сто раз снимаю шляпу перед вами. Хотя, конечно, это удар под дых: не люблю приходить вторым к финишу.

— Как у вас дела?

— Нам все никак не удается выделить второй ген, отвечающий за лимфоциты. Не знаю, сколько времени на это уйдет. Хотелось бы взглянуть на работу Лу. Интересно, как ему это удалось.

Гарт обвел взглядом кабинет: в углах его сгустились тени. Раньше они с Фарвером не вдавались в подробности, ведь они были конкурентами. Теперь, посчитав, что на этом этапе гонки соперник оказался сильнее, Билл Фарвер проявил интерес к деталям.

— Как этого достигли? — деланно непринужденно осведомился он.

Они стали сравнивать методы, которыми пользовались в своих экспериментах Лу, Фарвер и ученые, работавшие в лаборатории Фарвера, после чего Фарвер сказал:

— Все равно не могу понять, как он умудрился добиться своего, Гарт. Два моих сотрудника клянутся, что второй ген, связанный с лимфоцитами, должен существовать, что не может быть, чтобы в организме мыши, страдающей ревматическим полиартритом, оказался только один ген. На самом деле их должно быть два. Конечно, их мнение — это еще не истина в последней инстанции. Но они изучили эту проблему вдоль и поперек. Я склоняюсь к мнению, что они правы. Ты сам-то проверял работу Лу?

Гарт уже открыл рот, чтобы огрызнуться: конечно, проверял, ведь его работа в качестве консультанта Лу и руководителя темы его докторской диссертации как раз и состоит в этом… Но Гарт ничего не сказал. Ведь пока Лу писал работу, он ни разу не удосужился тщательно ее проверить. Он был слишком занят, доверял Лу и хотел, чтобы тот добился успеха.

— Пожалуй, я снова все посмотрю, — ответил он.

— Ведь на работе Лу стоит и твое имя, да? Ты куда-нибудь ее отправлял?

— Нет. Пока не готов.

— Вот и хорошо. Я всегда полагал, что осмотрительность — не лишнее в нашем деле качество. Думаю, что оно заслуживает большего внимания, чем мы ему уделяем. Слушай, когда во всем разберешься, дай мне знать, ладно? Если он прав и мы что-то упустили, ты помог бы нам снова выбраться на правильный путь.

— Я тебе позвоню. Спасибо, Билл. Ценю твой совет.

Собрав страницы работы Лу в кипу, Гарт машинально принялся загибать на них уголки. Если Фарвер прав, то потомство от мышей с перекрестными генами должно обладать отменным здоровьем. У них и в помине не должно быть ревматического полиартрита. А вот у их родителей должен быть ген, контролирующий выработку ткани суставов. И не должно быть двух генов, которые отвечают за выработку лимфоцитов. Следовательно…

Оставив свет в кабинете, он прошел через весь институт в лабораторию Лу. Одни мыши спали, другие резвились, третьи задумчиво сидели на одном месте, пока он шел мимо, читая надписи на клетках. Найдя нужных мышей, Гарт взял у пятерых кровь на анализ, из хвоста, и пошел в лабораторию этажом ниже. Поместив пробирки в мешалку, он посмотрел на часы, засекая время. Без чего-то десять. Пожалуй, он не успеет забрать Пенни. Гарт позвонил домой и, внимательно разглядывая пробирки, услышал голос Сабрины. Он мысленно представлял себе, как две женщины уютно устроились на диване в библиотеке, вспоминая прошлое и пережитое.

— Все будет в порядке, Гарт. Я тебя жду.

— Я приеду, как только смогу, — ответил он. — Я люблю тебя. — Мысли его были заняты только поблескивающими пробирками. Свет струился от плафонов и вспыхивал на поверхности стекла, в ярко-красной жидкости пробирок, подпрыгивающих вверх-вниз в мешалке, которая напоминала сейчас детские качели.

Поместив пробы крови в анализатор, он встал у принтера компьютера и стал ждать. Если все время смотреть на принтер, то распечатки не дождешься, мелькнула у него мысль. Вытягивая шею, сжимая и разжимая кулаки, Гарт принялся шагать по лаборатории. Он приходил теперь сюда нечасто. А когда был студентом и в начале своей преподавательской деятельности в Колумбийском университете, он проводил за анализами крови времени не меньше, чем все другие сотрудники. Я постепенно отдаляюсь от настоящей работы, подумал Гарт, и ничего не могу с этим поделать. Ведь мне хочется и руководить научно-исследовательским институтом, и консультировать студентов. Мне хочется уделять им больше внимания, чем я уделял Лу.

Заработал принтер. Быстрыми шагами он пересек лабораторию и впился глазами в ползущий рулон бумаги. Строчка за строчкой медленно появлялись цифры и выстраивались в колонки. Но не дождавшись остановки принтера и даже не отрывая лист, Гарт уже все понял: в пробах крови нет и следа артрита или любой другой болезни. Мыши были здоровы, а работа Лу… высосана из пальца.

Глава 14

Стефани услышала, как повернулся ключ в замочной скважине, хлопнула входная дверь и ее снова заперли. Она мысленно представила, как Жаклин входит в магазин, с июльской жары на улице Гамбетта в прохладу. Поправляя по пути то вазу, то настольную лампу, она постепенно приближалась к подсобной комнате.

— Доброе утро. Ну как, удачно провели уик-энд? — Стефани показалось, что голос у нее был слегка взволнованный. — Наверное, вы с Максом придумали что-нибудь необычное? — Открыв шкаф в углу, Жаклин сменила уличную обувь на туфли на высоком каблуке. — Вы сегодня какая-то притихшая, дорогая. Вас что-то тревожит?

— Да. — Речь идет об отношениях не между тобой и Жаклин, а между Жаклин и мной. Она сейчас слышала голос Леона и словно чувствовала его руки: они обнимали ее, как на той тенистой лесной лужайке, где они любили друг друга. Но с тех пор прошло четыре дня, да еще выходные, и она уже больше не могла терпеть. Ей нужно было поговорить с Жаклин. Потому что это на самом деле касается нас с ней, подумала она. Они с Леоном, наверное, провели минувшие выходные вместе. Я не могу и дальше делать вид, что все осталось по-прежнему, потому что это неправда.

— Ну что ж, тогда нам надо поговорить. — Присев на край стола, Жаклин протянула руку и обняла Стефани за плечи.

— Нет, подожди, пожалуйста. Мне нужно тебе сказать… Я думала, в эти выходные ты, возможно, видела… наверное, видела…

— Меня не было в городе. Я уехала в Париж в пятницу вечером и вернулась вчера поздно вечером. А что бы я увидела, если бы осталась?

— Леона.

Жаклин застыла на месте, словно приготовившись слушать, а может, сразу повернуться и уйти.

— Вот оно что, — пробормотала она. — Я и не догадывалась, что это ты.

— Что ты хочешь этим сказать? Ты же сказала, что тебя не было в городе. Значит, вы с ним не говорили.

— Но в субботу он приезжал ко мне домой, а когда узнал, что меня нет, оставил цветы и письмо. Письмо я не читала. Когда я приехала, было уже поздно, а я устала и решила, что прочту его сегодня вечером. Потому что, дорогая, когда мужчина оставляет тебе цветы и письмо, это может означать только одно. А теперь иди ко мне, не прячь лицо, дай мне посмотреть на тебя.

Стефани взглянула ей прямо в глаза.

— Я ничего не знала. А потом он сам мне сказал, но тогда все уже изменилось.

— Тогда ты уже была влюблена в него. А он, конечно, влюблен в тебя, если прислал мне письмо. — Она слабо улыбнулась. — Как-то раз мы с ним пообещали друг другу: если встретим в жизни другого, не станем делать вид, что все по-прежнему в наших отношениях.

— Извини, Жаклин, поверь, мне в самом деле очень жаль. Я бы не позволила…

— Нет, позволила бы! Ясно же, что этому суждено было случиться. Ты не смогла бы бороться со своим чувством — это не в твоих силах. И ты не должна даже думать о том, что надо было отказаться от него, это было бы ошибкой. О чем ты жалеешь? О том, что любишь Леона? Лучше мужчины, чем он, нет на свете, так зачем жалеть о том, что любишь его?

— Я жалею не о том, что люблю его. Мне жаль, что это, наверное, заставит тебя страдать.

— Ах, страдания… все мы страдаем время от времени, а иначе мы не живем, а существуем. Я рада… — Она запнулась, но тут же откашлялась. — Я очень рада за вас, но особенно за тебя, дорогая Сабрина, потому что ты молода и…

— Ты тоже!

— Нет, я не так молода, как ты. И потом, мне не так нужно то, что очень нужно тебе.

— Всем нам нужна дружеская поддержка и любовь, нужен человек, которому… — У Стефани вырвался нервный смешок. — Жаклин, тебе не кажется, что у нас с тобой очень странный разговор?

— Странный? Не думаю. Я бы сказала, это разговор двух воспитанных людей.

— Но мы с тобой ничего не говорим о том, что у меня есть муж.

— Да, ты права, но мы же говорим о тебе, о том, что тебе нужно, а это вовсе не обязательно имеет отношение к тому, какие у тебя отношения с Максом.

— Но я же замужем!

— Это становится проблемой только в том случае, если ты хочешь выйти замуж за кого-то другого и завести детей. Хотя думаю… думаю, ты этого хочешь. Так?

— Мы не говорили с ним об этом. Я просто хочу… я люблю его. Я хочу быть с ним даже тогда, когда рядом Макс. Но я замужем за Максом, а это определенные обязательства…

— Ах, дорогая, ты рассуждаешь как американка! — Жаклин помедлила. — Может, ты и в самом деле американка, вот был бы сюрприз! Хотя нет, не может — ни одна американка не говорит по-французски так, как ты. Но если появляются такие мысли… Почему нельзя любить еще кого-то, кроме мужа, особенно если брак оказался не совсем таким, как ты себе представляла? Ты что, стала менее доброй к Максу? Ты стала причиной его страданий?

— Стану. Так же, как Леон — причина твоих страданий.

Лицо Жаклин окаменело, застыло, словно маска. И Стефани поняла, что, разговаривая с ней, та играла: оживленно беседовала о ней и о Леоне, словно они — персонажи на сцене, а она может анализировать их игру, помогать писать текст ролей, а сама все это время держаться в стороне, проявляя лишь снисходительный интерес.

Но это ей не удалось. Это становится проблемой только в том случае, если ты хочешь выйти замуж за кого-то другого и завести детей. Жаклин не смогла заставить себя назвать Леона по имени. Стефани видела, с каким достоинством она держится — выпрямив спину, и вскинув голову. Словно она разобьется, как хрупкий фарфор, если лицо задрожит и чувства вырвутся наружу. И в этой прямой спине, в поднятой голове чувствовалось такое гордое одиночество, что Стефани подумала: а как бы она вела себя, если бы Леон написал ей прощальное письмо и прислал цветы. И на глаза у нее навернулись слезы.

— Ах, не надо плакать, — сказала Жаклин. — Давай не будем плакать. Лучше мы… — В парадную дверь постучали. Жаклин со Стефани переглянулись: они обе мгновенно почувствовали, поняли, кто пришел. Какое-то мгновение это были просто две женщины, знающие какую-то общую тайну, это их объединяло. Но тут они очнулись. Жаклин вздохнула.

— Пойду открою ему. — Стефани встала вместе с ней, и вдвоем они направились в зал. Дверь распахнулась, и Леон увидел их обеих.

— Доброе утро, — церемонно поздоровалась Жаклин и отступила в сторону.

Войдя в тускло освещенный магазин, он остановился у столика, где на мольберте стояла одна из его небольших картин. Он бесстрастно поздоровался с обеими женщинами.

— Я подумал, — произнес он, обращаясь к Жаклин, — что ты, возможно, не прочла мое письмо.

Та слабо улыбнулась.

— Как хорошо ты меня знаешь, Леон.

Стефани поморщилась.

— Я скоро вернусь.

— Я хочу, чтобы ты осталась, — сказала Жаклин. — Ведь мы же все друзья, не правда ли? Да, конечно, Леон, ты угадал: я не читала твоего письма. Оставила до вечера.

Леон посмотрел на обеих женщин.

— Похоже, теперь читать его уже необязательно.

— Нет, обязательно. Я сохраню его как память. Это гораздо лучше чем разговор, который мог бы быть в субботу и от которого у меня бы не осталось ничего, кроме пустых звуков.

— Я звонил тебе в воскресенье.

— Служанка мне передала. Ты очень предупредителен. Ты хотел удостовериться, что я не вернулась домой рано и не собираюсь воскресным вечером просидеть одна, с этими цветами и письмом. Как это на тебя похоже, ты неизменно, на редкость внимателен и предупредителен… — Отойдя от Сабрины с Леоном на несколько шагов, она отвернулась и слегка оперлась на позолоченный письменный стол.

Стефани рванулась к ней, но Леон протянул руку и удержал ее. В следующую секунду Жаклин обернулась. Маска с лица исчезла. Стефани показалось, что вид у нее сейчас суровый и печальный. Заострившиеся черты лица были словно высечены из мрамора. Возможно, в глазах у нее стояли слезы, но из-за тусклого света было плохо видно: они забыли включить свет, когда открыли входную дверь. Она внимательно смотрела на Стефани и Леона, стоявших рядом и по-прежнему держащих друг друга за руки.

— Как прекрасно вы смотритесь вместе! И вдвоем каждый из вас еще красивее. В этом и состоит чудо любви… хотя, конечно, в этом-то и ее тайна. Это что-то совершенно особенное — открывать в себе и в другом все новые и новые тайны и наслаждаться этим.

Она легко коснулась их рук, словно обнимала и благословляла их.

— Мне приятно думать, что вы нашли друг друга, что судьба напомнила мне, что на каждом шагу нас всегда ожидают тайны и открытия. — Она поцеловала их в щеку. — Я люблю вас обоих. И желаю вам огромного счастья.

У Стефани вырвался вздох благодарности, она потянулась к Жаклин, желая обнять ее, но потом остановилась.

— Ничего, ничего, — сказала Жаклин. — Мы же любим друг друга, правда?

— Да. О, да! — Они обнялись. — Я в самом деле люблю тебя. Так замечательно мы говорили с тобой обо всем. Я хочу, чтобы ты была счастлива. Хочу, чтобы у тебя было все, чего тебе хочется.

Жаклин грустно рассмеялась.

— Я тоже. Но мы ведь и впредь будем разговаривать, да? Так же часто, как прежде. Мне страшно не хватало бы таких разговоров.

— Да, — ответила Стефани, пытаясь скрыть сомнение. Она могла бы говорить с Жаклин о Максе, но о Леоне — никогда. Всегда есть в душе тайные места и потаенные уголки, мелькнула у нее мысль. Кого-то пускаем туда, а кого-то — нет; наша жизнь — паутина, сплетенная из тайн и обманов.

По телу у нее пробежала дрожь.

— Что с тобой? — спросила Жаклин, чувствуя, что Стефани дрожит, но не успела та ответить, как в дверь снова постучали, и они увидели, как кто-то заглядывает в магазин.

— Ах, черт! — раздраженно бросила Жаклин. — Десять часов. Отправляясь по магазинам, можно и не торопиться, так же как на званые обеды.

— Я включу свет, — сказала Стефани и, зайдя в подсобную комнату, защелкала выключателями.

— А я поеду работать, — добавил Леон, присоединившись к ней. — Как ты себя чувствуешь? Была минута, когда казалось, что ты потеряешь сознание.

— Сейчас — все в порядке. У меня и раньше так бывало. Но это проходит.

Они обнялись, поцеловались, и Стефани всем телом прижалась к нему, чувствуя себя продолжением его плоти, так же, как он — плотью от ее плоти.

— Я люблю тебя. Я так рада, что ты пришел.

Он коснулся губами ее глаз и уголков губ.

— Я восхищаюсь тобой, хочу тебя. Я хочу раствориться в тебе, все время быть рядом с тобой: сидеть за столом, бежать по лавандовым полям, ездить на велосипедах к истокам всех рек, где рождается жизнь, любовь… Господи, что это я разболтался, словно подгулявший рифмоплет. Любовь моя, нам с тобой надо еще о многом поговорить.

— Да. — Она была переполнена счастьем и боялась только, что не справится с обуревавшими ее чувствами. — Я тебе позвоню, хорошо? Правда, не знаю, когда смогу…

— Да, да, звони. В мастерскую или домой. В любое время. В полночь, на рассвете, в полдень — в любой день и час. Я жду тебя, думаю о тебе, желаю тебя и — рисую тебя. Звони. Я люблю тебя.

Стефани проводила его взглядом до выхода. Вот он остановился, что-то быстро сказал Жаклин, поцеловал ее в щеку и вышел. Стефани стояла так еще с минуту, прежде чем смогла взяться за работу. Она все еще слышала его голос, чувствовала прикосновение его рук, его взгляд.

— Сабрина, — окликнула ее Жаклин, и звук низкого голоса отозвался эхом в магазине. — Принеси, пожалуйста, кувшины «Тер д'Ом», которые мы получили сегодня утром.

Сабрина вдруг подумала о Максе, и ее восторг улетучился. Нужно ему обо всем рассказать, мелькнула у нее мысль. Сегодня же вечером. Что бы Жаклин ни говорила, я обязана сказать… сказать, что хочу уйти из его дома, оформить развод, получить свободу… делать все, что захочу. Любовь моя, нам с тобой надо еще о многом поговорить.

Взяв коробку с кувшинами, она понесла ее в зал. Там уже было несколько покупателей, потом пришли еще, и Стефани вернулась к мыслям о Максе, лишь когда выехала из Кавайона и стала подниматься на холм, на вершине которого стоял их небольшой уютный домик. Руки ее крепко сжимали руль, она повторяла про себя, что ему скажет.

Извини, Макс, ты вернул меня к жизни, но теперь я хочу жить своей жизнью.

Извини, Макс, ты мне нравишься и я тебе благодарна, но я полюбила…

Извини, Макс, но теперь мне лучше жить одной.

Извини, Макс, я не хочу причинять тебе боль, но я встретила другого и должна быть с…

Извини, Макс, но я больше не могу жить с тобой, потому что не люблю тебя и думаю, что ты от меня что-то скрываешь. Ты нечестен по отношению ко мне, мне кажется, ты даже не хочешь, чтобы я вспомнила, кто я на самом деле, вспомнила что-то из того, что было у меня в прошлом…

В этом все и дело, подумала она, заезжая в гараж. В этом и заключается причина, по которой она хочет уйти. Она выключила двигатель. Все это так, но она собралась уходить не поэтому. Она собралась уходить, чтобы быть с Леоном, проводить с ним и дни и ночи, любить его. Она не любила Макса и не доверяла ему. И так было с самого начала, когда она еще лежала в больнице. Но она осталась с ним, потому что так было безопасней. Она почувствовала прилив отчаяния. Я совсем не повзрослела, бегаю от одного к другому, ища пристанища. Так же, как раньше, когда бегала от отца в школу, к Гарту.

К Гарту. Она несколько раз повторила это имя про себя. Гарт, Гарт, Гарт. Стефани сосредоточилась, стараясь удержать его в памяти, ассоциировать с чем-то еще. Но тщетно, оно ни о чем ей не говорило. Гарт, Гарт, Гарт. В Кавайоне она такого имени не слышала. Необычное имя, ничего не скажешь. Может, это мой муж? А, может, я просто жила с ним. Кем он был? Кем была я сама?

— Черт! — крикнула она и стала бить кулаками по рулю. Она случайно задела клаксон, и в гараже раздались оглушительные звуки гудка. Дверь распахнулась, и к ней подбежала мадам Бессе.

— Мадам, мадам, что с вами? — Она открыла дверцу. — Вы так побледнели! Вам нездоровится, вы, наверное, ударились… Успокойтесь, давайте я вам помогу…

— Нет, нет, все в порядке.

— Нет, мадам, вы вся дрожите. Господи, что случилось? Пойдемте, опирайтесь на мою руку…

Стефани оперлась на широкую руку мадам Бессе и выбралась из машины. Когда она распрямилась, то увидела рядом Макса.

— Я сам отведу ее в дом, мадам Бессе. Пожалуйста, принесите нам выпить что-нибудь похолоднее. — Обняв Стефани за плечи, он повел ее в гостиную, где были зашторены окна и царила прохлада. — Садись. А теперь расскажи мне, что произошло.

— Макс, кто такой Гарт?

— Гарт? Понятия не имею.

— Я никогда о нем не говорила?

— Нет. А фамилия у него есть?

— Не знаю.

— Вот что, значит, произошло! Ты вспомнила чье-то имя?

— Да, причем так отчетливо… Я никогда его раньше не упоминала? Ты уверен?

— Сабрина, я никогда не слышал такого имени. Если бы слышал, наверняка бы запомнил — имя-то редкое. Ты что, думаешь, что знала когда-то человека по имени Гарт? А кто бы это мог быть?

Стефани испытующе взглянула на него. Обнимая ее, он пристально и сосредоточенно смотрел ей в глаза. Она чувствовала, что сейчас он говорит искренне. Часто она не была в этом уверена: когда у него блестели глаза и слегка сжимались губы, она понимала, что он лжет ей или что-то скрывает. Но сейчас этого не было. Имя Гарт говорило ему не больше, чем ей самой.

— Мне кажется, я была за ним замужем. Или жила с ним.

— Невозможно.

— Почему?

— А потому, дорогая моя Сабрина, что тогда ты бы мне все рассказала. Мы же говорили с тобой об этом.

В комнату вошла мадам Бессе, неся на подносе бутылку с водой, ведерко со льдом и вазу с фруктами.

— Ланч готов, месье, хотя я не знала, что мадам захочется есть.

— Может, перекусим? — предложил Макс. — Мне нужно кое о чем тебе рассказать, но я подожду, пока ты не будешь готова меня выслушать.

Стефани почувствовала как по коже у нее побежали мурашки.

— Что-нибудь случилось?

— Может случиться, но все будет в порядке. Пойдем. Может, все-таки перекусим?

Стефани покорно шла следом за ним. На террасе, в углу, в тени платана стоял столик. Из окна был виден небольшой вишневый сад. Деревья подступали к самому дому и сбегали с холма. Далеко внизу пестрели крыши Кавайона, за ними — зеленая долина, залитая солнцем. Белые и бледно-розовые розы вились по стене, заглядывая в окно; порхали бабочки.

— Как же здесь красиво! — пробормотала Стефани.

Взяв блюда с холодным фазаньим мясом и маринованными овощами, Макс положил ей и себе еду на тарелки.

— На свете тысячи красивых мест. Мне хотелось бы показать тебе многое, что ты еще не видела.

— Ты хочешь сказать, что собираешься попутешествовать? Но мы ведь не так давно здесь живем. — Зрачки ее глаз расширились. — Значит, что-то все-таки случилось? Ты хочешь поскорее отсюда уехать, да? Макс, расскажи мне, что произошло.

Заметив страх в ее глазах, он отказался от своего намерения. Она и так разволновалась, когда вдруг вспомнила чье-то имя. Кто такой этот Гарт, черт бы его побрал? С Сабриной Лонгуорт у них были общие знакомые в их кругу лондонского общества, но не было человека по имени Гарт. Наверное, кто-то из друзей детства. Интересно, мелькнула у него мысль: она вспомнила нечто из своего далекого прошлого, и это доброе или дурное предзнаменование? И станет ли ей сложнее или, напротив, легче все вспоминать теперь? Но ведь прошло уже восемь месяцев; ясно же, если амнезия продолжалась так долго, то маловероятно…

— Макс, расскажи мне, что произошло!

— Ничего особенного, не беспокойся. — Налив воды в бокалы, он старался говорить непринужденно, почти равнодушно. Пожалуй, нужно будет подготовить ее. Можно подождать неделю-другую, а потом сказать ей, что они уезжают из Кавайона. За это время он постарается сделать так, чтобы все было готово для работы в другом месте. — Я же сказал, что все будет в порядке. Необязательно, чтобы разговор состоялся сегодня, это не к спеху.

— Что не к спеху?

— Я имею в виду разговор о том, что мы с тобой собираемся делать. Это не срочно, так что забудь, что я что-то говорил.

— Я больше не хочу ничего забывать. Если у тебя неприятности, я должна о них знать.

— Нет у меня никаких неприятностей.

— Ты же сказал, что может что-то случиться.

— Да, может. Но пока не произошло ничего такого, о чем тебе нужно знать или о чем ты могла бы беспокоиться. — Он взял ее руку в свои. — Я тронут тем, что ты принимаешь все близко к сердцу. Для меня это много значит.

Я полюбила другого. Я ухожу от тебя.

Она отвела глаза, стараясь придумать, с чего начать разговор.

Ты думаешь, что если я за тебя беспокоюсь, то, значит, люблю. Но это не так. Я беспокоюсь потому, что ты всегда был добр ко мне, я не хочу, чтобы тебе угрожала опасность, но я не люблю тебя. Я люблю другого и хочу быть с ним, поэтому и ухожу от тебя.

Но заставить себя сказать это она не могла. Если у Макса неприятности или ему угрожает опасность, она не может бросить его. А сегодня в его голосе послышались нотки, которых она раньше никогда не замечала, и на лице, пусть мельком, но отразилось что-то незнакомое. Она так испугалась, уловив в глазах Макса и услышав в его голосе пусть даже еле заметное беспокойство, что была не в силах сказать, что уходит от него, или что думает об этом.

Но я не могу спать с ним и оставаться его женой…

— Я уезжаю на две недели, — сказал он. Стефани сидела молча. — Терпеть не могу от тебя уезжать, но мне нужно повидаться кое с кем. Я все время буду в разъездах, а то взял бы тебя с собой.

Ощутив невероятное облегчение, она опустила голову, чтобы он не видел ее глаз.

— Ты имеешь в виду тех, с кем занимаешься экспортно-импортными операциями?

— Да.

— И они помогут решить твои проблемы?

— Надеюсь. Поговорив с ними, я получу все сведения, которые мне нужны. Ты ведь не будешь слишком скучать, правда? Рядом мадам Бессе, и потом, похоже, вы стали очень близки с Жаклин. Пока меня не будет, ты сможешь закончить отделку дома. Может, приготовишь мне какой-нибудь сюрприз? А когда я приеду, то пригласишь меня на экскурсию по дому.

Две недели, подумала Стефани, целых две недели. За это время он уладит все свои проблемы, а, когда вернется, я скажу ему, что ухожу. А тем временем подышу себе какое-нибудь жилье. Я буду вместе с Леоном, но в то же время у меня должна быть и своя жизнь.

Может быть, оставшись одна, я смогу сосредоточиться, привести свои мысли в порядок и попытаться что-нибудь вспомнить. Лора. Миссис Тиркелл. Пенни. Гарт.

Она повторила эти имена про себя, но они ни о чем ей не говорили. Их упоминание не вызывало в памяти ничего: не всплывали обрывки разговоров или какие-нибудь хлопки в ладоши, взгляды, улыбки… Лора. Миссис Тиркелл. Пенни. Гарт.

Ничего.

Но я все вспомню, сказала она себе. Так считает Робер, так думает Леон. В один прекрасный день все ко мне вернется.

— …ты что, огорчена, что я уезжаю? — тем временем спрашивал Макс. — Если ты в самом деле расстроена, то я, пожалуй, попробую разбить командировку на несколько коротких поездок и, когда будет свободное время, приезжать домой.

— Нет, я не расстроена, все будет в порядке. Закончу работу над домом, думаю, двух недель хватит. Мне еще нужно найти занавески для спальни. По-моему, лучше парусиновые… — Они заговорили о доме, о том, что нужно будет передать слесарю и садовнику, как пересылать приходящую на его имя корреспонденцию в марсельский офис, и еще о многих вещах и делах. За этим разговором как-то сама собой отпала необходимость говорить сегодня друг другу то, что сейчас было для каждого важнее всего. Так, молча оберегая друг друга, они, пожалуй, были сейчас ближе друг другу, чем за все это время их совместной жизни.

И на следующий день, когда он уезжал, Стефани ощутила это чувство близости. Чуть светало, когда он наклонился над ее кроватью, чтобы поцеловать на прощание, и сказал, что любит ее, будет без нее скучать и собирается каждый вечер звонить.

— Береги себя, — сказала она. Заметив тревогу в ее глазах, он, нагнулся, снова поцеловал ее, и вышел, взяв портфель.

Стефани посоветовалась с мадам Бессе, что нужно купить для дома в предстоящие две недели, передала указания Макса слесарю и садовнику. Она пораньше пришла на работу, а когда зазвонил телефон, с нетерпением подняла трубку.

— Можно тебя увидеть сегодня вечером? — спросил Леон.

— Да.

— Я буду ждать у магазина в час. Могу и пораньше, если ты сумеешь освободиться.

— Нет, мы с Жаклин договорились, что я буду работать до часу дня.

Ровно в час он уже ждал ее у магазина в маленькой машине.

— Я хочу показать тебе свою мастерскую. А еще я решил устроить торжество в твою честь. Ты сядешь ко мне в машину или поедешь за мной?

— Поеду за тобой.

— Сколько у нас времени?

— Столько, сколько хочешь.

— Столько..? А что, Макс уехал?

— Да.

Он дотронулся до ее руки и подождал, пока она сядет в свою машину. Не прошло и нескольких минут, как Кавайон остался позади. Они ехали по узеньким, извилистым проселочным дорогам, мимо ухоженных плантаций со зреющими дынями, картофельных полей и виноградников. Попадались и заброшенные участки, поросшие бледно-зеленой дикой травой с яркими пятнами оранжево-красных маков. И среди зелени и маков — художники в широкополых соломенных шляпах с раскладными стульями перед большими холстами. Кисть в далеко откинутой руке казалась ее продолжением: вот она замерла и остановилась, а затем вновь заскользила по холсту, оставляя на нем яркие маки на фоне темно-зеленой кромки леса, окаймлявшего поля фермеров. А на горизонте уже вырисовывались мягко очерченные терракотовые холмы и раскинувшиеся на них городишки департамента Воклюз.

Ах, как здесь красиво, подумала Стефани, словно никогда не видела эту долину раньше. В тишине полей, разомлевших под голубовато-белесым летним знойным небом, она чувствовала, что движется вперед бесшумно и легко, словно паря над землей во сне. Медленно проплывающий пейзаж и раскаленный воздух будто окружили, обступили ее со всех сторон. Она ощущала себя частью этого мира и жадно впитывала в себя все, что видела вокруг. Не сводя глаз с машины Леона впереди, Стефани ловила себя на мысли, как прекрасно и удивительно жить.

Леон свернул и начал подниматься в гору. Стефани узнала дорогу в Гу — в этом городке они с Максом как-то раз были и обедали. Но прежде чем они оказались среди развалин маленького, почти игрушечного средневекового города, Леон свернул еще раз на узкую дорогу, а потом, резко вывернув руль, покатил по аллее, такой узкой, что по ней едва проходила легковая машина. С обеих сторон вдоль аллеи неприступной стеной стояли деревья, кустарники и виноградники.

У Стефани невольно перехватило дыхание при виде такого буйства красок. И все это было посажено человеком с натурой художника, судя по гармонии линий, цвета и форм. Небольшие участки земли были заняты лекарственными травами, овощами и салатом. Как красивы были высокие побеги савойской капусты, пушистые мизуны, заросли аругулы с белыми цветками, вьющиеся стебли гороха, кружевные листья фенхеля. Эти геометрически ровные участки с дорожками, вымощенными плитами, не оставили и дюйма пространства между изгородью вдоль дороги и домом.

Остановив машину вслед за Леоном, Стефани вышла и, запрокинув голову, стала разглядывать дом. Сложенный из грубо обтесанных, кое-где обветрившихся каменных глыб, он был правильной квадратной формы, в два этажа. На крутой черепичной крыше торчали три трубы. Как на детском рисунке, весело подумала Стефани. Интересно, мелькнула мысль, где это мне раньше приходилось видеть похожий дом, нарисованный ребенком? Но она тут же забыла про это, потому что Леон взял ее руку и подвел к тяжелой деревянной Двери.

— Вход в мастерскую — со двора. Сначала я покажу тебе дом.

Они вошли, и Стефани увидела просторный холл, который тянулся через весь дом до самого выхода во двор. С обеих сторон к холлу примыкали комнаты с высокими потолками, начищенными до блеска каменными полами, марокканскими коврами с бахромой, диванами и креслами, обтянутыми кожей или шерстяной материей с замысловатым рисунком. На стенах были развешены огромных размеров картины — полотна абстракционистов Тапиа и Ротко; гигантских размеров синяя лошадь кисти Ротенберга, рисунки де Кунинга и Морризо.

— Мои любимые художники, — сказал Леон. — Свои картины я в доме не держу.

Выйдя через дверь, ведущую во двор, они оказались перед входом в другое здание, представлявшее собой миниатюрную копию первого. И этот домик тоже был окружен садом и кипарисами. Открыв ключом дверь, Леон отступил, пропуская Стефани вперед. Отойдя в сторону, он наблюдал за Стефани. Она вошла и остановилась посреди комнаты с высоким, в двадцать футов потолком. Сквозь северную стеклянную стену сюда проникал яркий свет. Все помещение было настоящим царством красок: повсюду полотна с нагромождением острых углов и плавных линий, причудливо расставленные стулья, столы, стремянки, мольберты, табуретки и скамьи в краске. С потолка свисали плафоны ламп дневного света, у окна стояли два горшка с цветущими геранями. Из радиоприемника лилась музыка Моцарта: кресло и кушетка были покрыты кусками материи работы Клер Годар. В углу, рядом с вешалкой-стойкой, у которой недоставало одного крючка, — несколько холстов в рулонах, кофейник на небольшой раковине. Столы были завалены книгами, старыми потрепанными иллюстрированными журналами, кипами блокнотов для эскизов. Здесь же теснились банки с кистями и карандашами.

Все стены были увешаны портретами Стефани.

Пораженная, она медленно поворачивалась и всюду видела себя: рисунки углем, несколько уверенных линий, акварели приглушенных тонов, наброски цветными мелками, карандашом, пастелью. Вот она на скалах в Фонтен-де-Воклюз и в лесу недалеко от Сен-Сатюрнина; вот пьет кофе в кафе на открытом воздухе, вот включает лампу в магазине «Жаклин из Прованса», вот читает книгу, вот в раздумье сидит у открытого окна. Леон рисовал ее то анфас, то в профиль, то, словно боясь, что она отвернется, схватывал ее в движении, пытаясь в последнюю секунду запечатлеть ее изображение.

Но на портретах и эскизах — в изгибе губ, наклоне головы, в тенях, застывших вокруг глаз, сквозила затаенная печаль, ощущение чего-то безвозвратно потерянного. Это бросалось в глаза сразу, и это, довлевшее над всем остальным, сумел запечатлеть Леон.

— Я всегда с одним настроением, даже когда улыбаюсь, — задумчиво произнесла Стефани и посмотрела на него. — Правда? Я что, всегда такая?

— Пока что да. Иногда больше, иногда меньше.

Стоя в противоположных углах мастерской, они смотрели друг другу в глаза. Любопытно, мелькнула у нее мысль, как глубоко он чувствует то, что у нее на душе. С той минуты, как она вошла в комнату, он не двинулся с места, и она подумала, какая у него выдержка. Она обратила на это внимание еще тогда, когда они ездили на пикник в Сен-Сатюрнин: он все видел, сидел на одном месте, наблюдая и размышляя, мысленно изменяя то, что видел перед собой, создавая картины силой своего воображения. А когда он брал кисть и принимался рисовать, картина уже была готова в его голове. Ему оставалось лишь перенести ее на холст. Для него это было только делом техники, как для рыбака — умение забрасывать удочку.

— Как ты все во мне замечаешь? Никому это больше не удается: ни Роберту, ни Максу, ни Жаклин…

— Может быть, я просто внимательнее, ведь я люблю тебя.

— Но ты видишь больше, чем другие, и так во всем.

Он улыбнулся.

— Ты права, дело не только в любви. — Закрыв, наконец, входную дверь, он вошел в мастерскую, машинально поднял с пола тюбик с краской, положил его на полку. — Главный закон живописи… мне кажется, писатели могут то же самое сказать о своем творчестве… этот закон состоит в том, чтобы воспринимать все, не анализируя. Главное — раскрыться и жадно впитывать в себя все, как губка. В юности мы слышим только себя и со вниманием относимся только к тому, что задевает нас за живое. Многим не удается достичь даже и этого, несмотря на почтенный возраст. Но всякий, кто хочет посвятить себя творчеству, должен научиться видеть и слышать больше, чем то, что на виду, что очевидно и что касается только тебя самого. Это можно сравнить с тем, что ты сидишь на берегу озера и вдруг видишь, как из воды выпрыгнула форель, чтобы поймать мошку. Когда рыба появилась из воды, ты ловишь себя на мысли: ведь я уже давно видел расходящиеся по воде круги, слабые, но достаточно заметные, чтобы понять, что там форель. И вот начинаешь тренировать глаз, учишься сосредоточивать внимание. И спустя какое-то время начинаешь под спокойной водной гладью угадывать другие миры, которые похожи на видимый мир, но они гораздо сложнее. — Он грустно рассмеялся. — Извини, по-моему, я объясняю не очень понятно.

— Ты объясняешь, как человек, который все время думает о том, что делает, понимает свою работу и любит ее.

— В данном случае, если говорить об этих рисунках, я люблю тебя. Я просыпаюсь ночью и начинаю рисовать тебя. Рисую, когда ем, гуляю в лесу. Или тогда, когда должен был бы работать над картинами, что обещал парижской галерее к сентябрю. И я получаю от этого огромное наслаждение. Возможно, это потому, что всякий раз, когда я беру в руки мелок или карандаш и принимаюсь рисовать, я мысленно представляю себе, что ты сейчас думаешь обо мне.

— Да.

Подойдя поближе к картинам, Стефани стала внимательно рассматривать их, переходя от одной к другой. Вдруг она остановилась перед портретом, написанным маслом — единственным во всей коллекции. На холсте она была нарисована дважды.

— Мои две Сабрины, — сказал Леон.

На картине были изображены две женщины, похожие как две капли воды, только в разных платьях. Они стояли друг к другу лицом, слегка улыбаясь, и были настолько поглощены этим созерцанием, что, казалось, внешний мир для них не существует. Свет падал на полотно под косым углом, отчего казалось, что одна Сабрина освещена солнцем, а другая как бы погружена в тень.

Стефани молча долго рассматривала картину. Не в силах оторвать взгляда от обеих женщин, она почувствовала вдруг такой прилив радости, чуть ли не восторга, что не могла заставить себя отойти от холста.

— Очень странно, — наконец сказала она. — Уверена, я уже видела ее раньше. Но этого не может быть, правда?

— Да, не может. Я писал эту картину весь вчерашний день и всю ночь. Может, ты приснилась самой себе во сне как бы в двух лицах? Сабриной, которой ты была раньше, и той, что есть сейчас.

— Наверное… Так и есть, а как же иначе? Леон, я хочу купить эту картину. Можно?

— Что значить купить? Она твоя, все эти картины твои. И спрашивать нечего, бери все, что хочешь.

— Спасибо. Я возьму только эту одну. Смотрю на нее и чувствую себя как дома. Я и повешу ее у себя дома.

— У себя дома?

Не сводя глаз с картины, Стефани ответила:

— Я собираюсь подыскать себе дом в Кавайоне. Не могу больше жить с Максом.

У Леона перехватило дыхание. Он обнял ее и повернул к себе лицом.

— Ты уверена? Ты не должна уходить от него только потому, что я этого хочу.

— Ты не говорил мне, что хочешь этого.

— Нет, конечно, нет. Разве я мог? Я думал об этом все выходные, но понимал, что ты сама должна все решить. И судя по всему, ты твердо решила. Ведь я знаю: ты думала, что должна быть верна ему, потому что давно живешь с ним.

— Но я не хочу жить с ним всю свою жизнь. Я хочу быть с тобой.

Леон испытующе смотрел на нее. Шумно вздохнув, словно до этого не дышал, он языком раздвинул ей губы, и поцеловал, крепко обняв. Их тела прильнули друг к другу, чуть шевельнулись и вновь застыли. Она ощутила прилив тепла, как в машине, и ее охватило мечтательно-сонное состояние. Казалось, краски вокруг беззвучно взрываются. Жара и свет окружили и поглотили ее. Она почувствовала, что ее душа — частица огромного мироздания. Она обхватила руками голову Леона, и они поцеловались. На мгновение перед ее мысленным взором возникла белоснежная больничная палата, и со всех сторон обступил туман. Но это видение тут же исчезло, ему не нашлось места в непередаваемо-упоительном наслаждении: она любила, она чувствовала себя живым человеком.

— Позавтракаем попозже, — пробормотал Леон.

— Да.

В углу стояла кушетка. Они легли на нее и разделись. Стефани сняла длинную кисейную юбку и блузку из чистого хлопка с глубоким вырезом на шее, Леон — парусиновые брюки и рубашку с коротким рукавом.

— Слава богу, что летом, — сказал он, — не нужно долго раздеваться.

Стефани в ответ радостно рассмеялась, их тела соприкоснулись. Зная, что у них есть время, они не спеша ласкали друг друга руками и языком. Леон руками художника открывал и постигал ее тело. А Стефани привыкла оценивать старинные вещи, драгоценности взглядом и на ощупь. И сейчас она запоминала его всего, все его мускулы и впадины, что теперь принадлежали ей.

В белом струившемся сквозь окно свете, был отчетливо виден каждый мускул их тел, каждая складка кожи, каждый волосок и крохотная жилка.

— Я так рисую тебя, — пробормотал Леон, проводя языком по телу Стефани и опускаясь все ниже и ниже — губы, шея, грудь… — Я целую тебя, шепчу тебе что-то на ухо, чувствую твою шелковистую кожу под кистью, а потом… — Приподнявшись, он лег на нее. — Я вхожу в тебя, и ты притягиваешь меня к себе, и мы с тобой сливаемся в одно целое…

У Стефани вырвался хриплый смешок.

— Как ты можешь еще рисовать при этом?

— Вот сейчас я не рисую.

— Я люблю тебя, — сказала Стефани и провела пальцами по его лицу. А потом их тела прильнули друг к другу и повели разговор на своем языке, без слов…

Макс и Робер сидели в маленькой моторке, мирно беседовали как старые друзья и жевали сэндвичи, запивая их кофе из термоса. В тусклом свете заходящего солнца они не видели лица друг друга. Дневная жара спала, и они смогли наконец-то расслабиться, прислонившись спиной к борту лодки и полной грудью вдыхая свежий морской воздух.

— Спасибо, что поехал со мной, — сказал Робер. — Я, наверное, попросил бы кого-нибудь другого, но мой друг неожиданно прихворнул, а время не ждет…

— Ничего страшного, Робер. Тебе нужна была помощь, и ты знал, что я приеду.

— Но ты собирался возвращаться.

— Ну вот сегодня вечером и поеду. Сделаем дело и все вместе поедем обратно.

— Знаешь, вообще-то ничего сложного нет, но все-таки лучше вдвоем. Так что спасибо тебе, да и Яна тоже поблагодарит. Ведь ты нам обоим оказал большую услугу. Сабрина тоже будет рада тебя видеть, а то командировка у тебя что-то затянулась, правда?

— На две недели.

— Ты так давно уже ее не видел.

— Да, слишком давно. Порой мне кажется, что без нее я начинаю сходить с ума. Проходит несколько дней, и я с трудом заставляю себя есть и спать. И ведь я понимаю, что веду себя как юнец-несмышленыш. — Он сам удивился сказанному. Наверное, все дело в темноте, мелькнула мысль. Иначе я бы никогда не позволил бы себе так откровенничать. Словно говоришь вслух сам с собой, потому что Робер никогда не разрешает себе критиковать других.

— Так или иначе, но больше я ее одну не оставлю. Может быть, мы даже вместе уедем.

— Отправитесь путешествовать, ты хочешь сказать? Нет, по голосу я чувствую, ты имел в виду что-то другое. Что ты хотел сказать, Макс?

Макс хотел ответить, но передумал. За эти две недели он изменил свои планы и придумал что-то новое. Теперь ни Дентону, ни кому-нибудь еще не удастся ничего пронюхать. И чем меньше людей — пусть даже это и Робер — об этом узнают, тем в большей безопасности он будет себя чувствовать.

— Я имел в виду путешествия. А то мы никуда вместе не ездили отдыхать. А это что, наш транспорт?

— Да. Вовремя прибыл.

Передавая друг другу бинокль, они наблюдали за приближающимся сухогрузом из Чили.

— Еще минут пять, — сказал Робер. — Самое большее — десять.

Макс заметил, что голос у него слегка дрожит.

— Почему ты нервничаешь? Ты же только что сам говорил, что все проще простого, не труднее, чем партия в крокет, тем более тебе не привыкать.

— Друг мой, крокет — игра, а в игре легко угодить в ловушку, если чуть зазеваешься.

— К тебе это не относится.

— Нет. Ты прав, обычно я не так сильно нервничаю. Может быть, все дело в том, что она такая маленькая, почти ребенок, вот я и смотрю на нее как на ребенка, которого надо защитить.

— Робер, она же учит крестьян бороться за свои права в бесправной стране. Там власти жестоко расправляются с такими, как она. Но Яна сама захотела туда поехать. И потом, ты бы не послал ее, если бы считал, что она так же беззащитна, как ребенок.

— Да, знаю. И все же она такая маленькая, а мир так жесток…

— Тем не менее она надеется изменить этот мир к лучшему.

— Да, и Яна знает, как это делать. Да и не только она — все те молодые люди, которые имеют мужество бороться с несправедливостью. Все они — из весьма обеспеченных семей. Разве я не говорил тебе этого? Они богаты и хорошо образованны. Они привыкли к роскоши и снисходительному отношению к себе в этом мире, где принято восхищаться богатством и почитать его. Но они приходят ко мне, потому что чувствуют: им нужно что-то большее, что-то такое, о чем можно будет потом сказать: «Я сделал то-то. Пусть в малом, но я сумел сделать мир немного лучше».

Макс ничего не сказал, думая о своей жизни: контрабанда и приумножение богатства. Лодка слегка покачивалась на волнах, сухогруз был уже почти рядом. Нагнувшись, Робер зажег фонарь и прикрыл его своим плащом.

— Поэтому ты и помогаешь мне, друг мой. Ты делаешь это для того, чтобы на рассвете, когда холодно, не спится и мучают угрызения совести, ты мог бы сказать себе: «Я сделал то-то и то-то. Я помог Роберу, а он помогает многим другим. Пусть в малом, но я помог тому, чтобы мир стал лучше». А теперь нужно дать ей сигнал. — Он на секунду обернулся туда, где сидел Макс. — Мы у последнего причала?

— Мы в том самом месте, где нам нужно быть.

— Тогда она знает, где нас искать.

Поставив фонарь на край борта, он закрыл его плащом, потом открыл, и так еще три раза. Немного подождав, он посигналил так дважды. Убрав термос, они с Максом развернули большое одеяло и стали ждать.

Макс впервые вместе с Робером встречал одного из беглецов, хотя многих из них знал лично. Они частенько использовали контейнеры фирмы «Лакост и сын», когда в Марсель в очередной раз приходил груз. Обычно люди Макса оставляли в контейнере небольшой запас пищи и воды, а также спасательные жилеты. Когда сухогруз выходил в море, кто-нибудь из членов экипажа за взятку открывал контейнер. На борту всегда было человек тридцать-сорок пассажиров, готовых за сходную цену искать приключений, променять комфорт обычного парусника на романтику плавания на сухогрузе с его суровыми буднями и простой морской пищей. Поэтому люди Робера, стараясь не привлекать к себе внимания, без особого труда растворялись среди них. А у берегов Франции их встречал Робер на крошечной моторке.

Но сегодня вечером, сколько Робер и Макс ни наводили бинокль на сухогруз, они не увидели ожидаемого: никто не прыгнул в воду и не поплыл к ним. Им не пришлось никого втаскивать в лодку и заворачивать в одеяло. Макс взял у Робера бинокль и, когда сухогруз бесшумно проходил мимо, очень внимательно разглядывал его палубу. И тут он заметил на причале людей в форме.

— Что-то случилось. Надо возвращаться.

— Подождем еще несколько минут, — дрожащим голосом ответил Робер. — Давай дадим ей еще несколько минут.

Запустив мотор, Макс перевел его на малые обороты, пока сухогруз швартовался у причала. Он еле сдерживал себя от гнева: это был риск для компании, груза, да и для самого себя.

— Ты уверен, что она покинула Чили?

— Уверен. Мне звонили. Ты прав, Макс, надо возвращаться. Друг мой, не надо пока сердиться. Может быть, она где-то спряталась.

— Дай-то бог, иначе ей несдобровать, черт побери! — Взревел мотор, Макс круто развернул лодку. — Черт, с чего ты взял, что можно доверять в таком деле девчонке?

— Макс, но она не девчонка, а взрослая женщина. Конечно, я ей доверяю. Ты ведь сам сказал, что она подвергалась там опасности. Так неужели, по-твоему, она не смогла бы нелегально выбраться оттуда на борту судна?

Макс промолчал. Они ошвартовались у причала фирмы «Лакост и сын» и оттуда отправились в бар. Рядом с баром стоял тот самый сухогруз, а в самом баре было полно матросов с сухогрузов, что стояли вдоль всего марсельского причала. В воздухе висели клубы сигаретного дыма, и шум стоял такой, что ничего не было слышно. Робер тут же затерялся в толпе, тут же с кем-то познакомился, поговорил, все разузнал. Когда он вернулся к Максу, тот уже купил две банки пива, и они, найдя свободное местечко, притулились у стены.

— Таможенники. Будут осматривать груз. Они выбирают суда наугад, на этот раз выбрали наш сухогруз. Нам надо…

— Что, вот так взяли и выбрали тот самый сухогруз и в ту самую ночь, когда на его борту твоя девчонка? А может, это по наводке?

— Этого мы не узнаем. Но тогда получается, что наводка прямо из Чили…

— Почему, ведь можно было подкупить кого-то на борту.

— Да, но тогда они стали бы искать безбилетного пассажира и сюда примчалась бы полиция. А пока речь идет об обычном таможенном досмотре. Ну, не то что бы обычном, а более тщательном, чем обычно, у таможенников такие нередко бывают. Суда они выбирают наугад. Так что нам нужно подумать…

— Пошли они к чертовой матери! — Процедил сквозь зубы Макс.

— Макс, это на тебя не похоже. Ты же знал, что рискуешь. Риск был и есть всегда, всякий раз, когда ты помогаешь нам вывозить кого-то из страны или отправлять обратно. С чего ты взял, что эта ночь не похожа на другие.

— Не знаю.

Но на самом деле он знал. Он чувствовал, что жить здесь становится все опаснее. Впервые он серьезно задумался: хорошо бы и в самом деле перебраться в Лос-Анджелес, а может, в Рио, Буэнос-Айрес или еще куда-нибудь. С октября прошлого года он вел себя так, словно все у него в жизни идет своим чередом: семья, работа, между командировками — короткие поездки на отдых по Провансу. Не надо ни от кого скрываться или убегать. Но это ощущение было обманчивым. Думать, что жизнь у него — как у всех, — блеф. У него нет семьи, он все время скрывается, а скоро, судя по всему, придется вновь исчезнуть. Раньше он отгонял эти мысли и жил так, как хотел. Он не обращал внимания на то, что творится вокруг. Как юнец-несмышленыш.

Боже милостивый, мелькнула у него мысль, нужно поскорее выбираться отсюда.

Он имел в виду все сразу: Марсель, Кавайон, Францию, Европу.

Пока еще есть время.

— Нам нужно подумать о Яне, — сказал Робер. — Но сначала надо выяснить, что они собираются делать. Я сейчас вернусь.

Он снова направился к стойке бара, а Макс остался на месте. Его то и дело толкали со всех сторон, все расплывалось в табачном дыму. Но вскоре он заметил двух таможенников. Те вошли в бар и, работая локтями, пробирались к стойке. Робер постоял с ними рядом, а затем сделал Максу знак уходить.

— Они будут обыскивать судно завтра, а сегодня вечером только подежурят, пока его будут разгружать на складе. Макс, она должна быть где-то там, я это чувствую. Если нам удастся ее вызволить, никто ничего не узнает. Хотя, разумеется, склад наверняка закроют на ключ… и поставят охрану. — Повернувшись, он бросил взгляд в сторону причала. — Ты знаешь, где этот склад?

— В самом конце. Нет, с другой стороны, это самый дальний склад от моего. Там один вход и один охранник. Надо подумать, как с ним справиться.

Они посмотрели друг на друга.

— Я возьму его на себя, — сказал Робер. — Но мне нужны ключи от твоей машины.

Макс отдал ему ключи.

— Я подожду тебя здесь.

Зайдя за угол бара, Макс прислонился спиной к его стене. Когда Робер вернулся, он был в рясе, с аккуратно расчесанными волосами и прилаженной бородкой. Макс удивленно вскинул брови.

— Ты что, собрался молиться?

— Друг мой, одежда не мешает молитве. Я молюсь с той поры, когда мы поняли, что не увидим сегодня Яну. Но для того, что я задумал, нужно, чтобы мне поверили, а ряса располагает к доверию. Конечно, это очень плохо. Значит, охранника я беру на себя, а потом, когда все будет готово, скажу тебе, что делать.

Макс дотронулся до руки Робера.

— Будь осторожен.

— Я всегда стараюсь быть осторожным. Спасибо тебе за все.

Они пошли вдоль причала и вскоре увидели вытянувшиеся в ряд склады. В каждом из них было по одному окну, рядом со входом. Обогнав Макса, Робер подошел к окну, достал из-под рясы бутылку коньяка, сделал глоток, постучал костяшками пальцев по стеклу и, рухнув наземь, стал шарить руками по стене, стараясь подняться.

Дверь распахнулась, и на пороге показался охранник.

— Кто здесь? — он был невысокого роста широкоплечий, с мускулистыми руками и приличным брюшком, что выпирал из-под ремня.

— Какого черта… Святой отец? Святой отец, вам нельзя здесь находиться.

— Да я просто выпил немного на радостях, — сиплым голосом ответил Робер. — Ничего страшного, малость устал, да и выпил. — Он подмигнул охраннику. — Меня переводят в Париж.

— В Париж! — фыркнул охранник. — Было бы из-за чего пить! Да там одни гомики и хиляки. Они оберут вас до нитки! От добра добра не ищут! Лучше оставайтесь!

— Да нет, надо ехать. — Прилагая отчаянные усилия, Робер сел и протянул охраннику бутылку.

— Хоть тебе и не нравится Париж, выпей за мое здоровье.

— Не могу, святой отец, я на службе.

— Да всего один глоток, чтобы у меня все было хорошо. А то ты меня уже расстроил. Даже не знаю теперь, как там все сложится.

— Ну, разве один раз… а ладно, черт с ним! — Отхлебнув из бутылки, охранник вытер губы тыльной стороной ладони.

— Но я выпил только за ваше здоровье, святой отец. Не за Париж или еще какой город.

— Тогда нужно еще выпить за Марсель. Прекрасный город.

— М-м… А почему бы и нет?

Робер достал из-под рясы еще бутылку. Вдвоем они сидели под ярко освещенным окном и пили: сначала за здоровье жены охранника, затем по очереди — за здоровье четырех его сыновей и трех дочерей, за его братьев и сестер, потом — за его деда, что работал в кооперативе, производившем оливковое масло, потом — за сам кооператив. Робер делал вид, что пьет, а сам делал небольшие глотки. Он уже стал опасаться, что опьянеет раньше охранника. Наконец, Робер с облегчением увидел: голова охранника поникла. Он тут же вскинул ее, но опять уронил на грудь и, наконец, застыл так и принялся похрапывать, отчего края рубашки заколыхались.

Робер нашел Макса за углом.

— По части выпивки он просто молодец. У него кольцо с ключами на ремне, поэтому вряд ли нам удастся снять их.

— Тогда придется снять ремень. Но сначала давай отнесем его внутрь. — Втащив охранника, они расстегнули и сняли ремень. Охранник всхрапнул, когда они снимали кольцо с ключами, и те слегка звякнули. Макс наклонился над охранником.

— Спит как убитый. Сколько же он выпил?

— Почти целую бутылку.

— Пусть завтра попробует отвертеться, объясняясь с начальством. Скорее всего, скажет, что он вдруг подхватил грипп. Подожди, я посмотрю журнал.

Он быстро пробежал глазами колонки записей в журнале, пока не нашел строчку о грузе для компании «Лакост и сын».

— Пятый этаж. Пойдем пешком, я не хочу испытывать судьбу и подниматься на лифте. Поторапливайся, Робер, а то еще наткнемся на обход караульных.

Макс открыл ключом дверь, ведущую на склад. В тусклом свете комнаты охранника они увидели лестницу. Потом они заперли за собой дверь. Макс сунул кольцо с ключами в карман брюк, и они зашагали по лестнице. На площадке каждого этажа были окна, и они выключили фонари: держась за стены руками, можно было продвигаться в темноте. Считая этажи, они быстро поднялись наверх и, добравшись до пятого, подошли к стальной двери. Макс слегка надавил на нее, и она поддалась и отворилась.

— Нам надо управиться за десять минут, а еще лучше — и того быстрее. — Он тяжело дышал. Потерял форму, мелькнула мысль. Надо ездить на велосипеде, как Робер: его дыхание почти не сбилось.

На этом этаже окон не было, и было темно — хоть глаз выколи. Они включили фонарики. Внезапно послышался какой-то слабый скрежет, а потом звуки чьих-то быстрых шагов. Робер круто повернулся.

— Кто там? Может быть, это…

— Да нет, это не твоя девчонка. Крыса. На складе их полно. Ты иди налево, а я пойду направо. Скорее!

Во всю длину огромного помещения тянулись узкие проходы. Вдоль них стояли контейнеры. В тусклом свете фонариков обозначились разные по размерам ящики: большие, с комнату, и поменьше, поставленные один на другой до самого потолка. Освещая фонариками обозначенные на контейнерах названия фирм и пункты назначения грузов, они быстро и молча двигались по проходам. Со стороны причала, оставшегося внизу, не доносилось ни единого звука, слабый топот тоже прекратился. Максу показалось, что, может, у него внезапно пропал слух, и, чтобы проверить себя, он постучал по контейнеру фонариком. В следующем проходе он нашел контейнер своей фирмы и позвал:

— Робер! Иди сюда. Быстро!

— Ты где?

— Здесь. — Он направил луч фонарика на потолок, и Робер, ориентируясь по пучку света, переходя из одного прохода в другой, направился к нему.

— Вот наш контейнер, но внутри все тихо.

— Она не знает твоего голоса. Поэтому, наверное, и затаилась. Не молчи. Так мне легче тебя найти.

— Может, мне стихи декламировать? Или рассказать одну из сказок из «Тысячи и одной ночи»? Давай скорее, черт побери! Мне хочется выбраться отсюда.

— Макс, не могу же я перепрыгнуть через все эти контейнеры и прилететь к тебе.

— А ты попробуй.

Робер усмехнулся. Он чувствовал, что его очень многое роднит с Максом сейчас, когда в темноте слышны только их голоса, а в воздухе витает опасность. Повернув за угол, он увидел Макса с фонариком. Он знал, что Макс его не видит, и усмехнулся при мысли, что теперь они снова вместе.

— Благодарю. А что теперь? Чем мы откроем контейнер?

— Вот чем. — Передав Роберу фонарик, Макс достал из кармана стамеску и принялся орудовать ею, стараясь поддеть обшивку контейнера с ближайшей к ним стороны.

Робер светил фонариком.

— Мы с тобой словно мальчишки, спрятавшиеся за сараем покурить тайком, чтобы взрослые не застукали.

— Интересно, как это священник может понять то напряжение, тот прилив всех сил, которые испытываешь в минуту опасности? В большинстве своем священники ведут очень замкнутую жизнь. Ты — исключение, но даже ты…

— Друг мой, среди нас гораздо больше, чем ты думаешь, тех, кто считает: Бог благосклонно относится к людям действия.

— Но даже ты не играешь с опасностью, а просто творишь добро.

— Нет, это не так просто. Нет, Макс, я не могу сказать, что меня привлекает опасность, однако я признаю, что в ней таится множество соблазнов. Но ведь можно нарваться, как выражается современная молодежь.

— Что ж, пожалуй, ты испытываешь азарт в минуту опасности, и это относится ко всем нам. Наверное, для нас игра не стоит свеч, если она не связана с опасностью, или если мы не уверены, что в конце концов столкнемся с нею. — Он отогнул деревянную обшивку, которая, еле слышно скрипнула, отставая от гвоздей.

— Яна! — воскликнул Робер. Он бросился на колени, пока Макс отдирал остальное. — Дорогая! Моя дорогая Яна!

Она сидела между колесами ковшового автопогрузчика, опустив подбородок на колени и обхватив ноги руками.

— Робер? — Вскинув голову и щуря глаза, казавшиеся огромными на худом, маленьком личике, она невидящим взглядом посмотрела на него. Опустив фонарик, Робер помог девушке выбраться наружу. Опираясь на его руку, она слегка пошатнулась.

— Прошу прощения, я уже довольно долго здесь сижу.

— Когда ты узнала о таможенном досмотре?

— Часов шесть назад, и тут же снова забралась сюда. Я подумала, что чем скорее это сделаю, тем лучше.

— Умница, Яна. Познакомься, это мой друг, Макс Лакост. Нам нужно поблагодарить его за то, что ты сейчас здесь. Макс, это Яна Корли.

— Поговорим потом, — нетерпеливо сказал Макс. — Здесь еще что-нибудь осталось? Еда? Вода? Спасательные жилеты?

— Нет. Мы все убрали еще на борту судна, потому что у них могут быть собаки.

— Значит, если бы мы вас не нашли…

— Мне бы очень туго пришлось.

— Так, отлично. — Быстро оглядев контейнер изнутри, Макс снял с пояса молоток и приколотил обшивку на прежнее место. — Быстрее! — Он первым двинулся к лестнице, и они в темноте, ощупывая руками стены, быстро спустились на первый этаж.

Они пробыли на складе семь минут.

Закрыв дверь на ключ, Макс отдал Роберу кольцо с ключами.

— Вам с Яной нужно вернуть их на прежнее место, а я пока покараулю за углом. — Он тяжело дышал, ноги были, как ватные. Черт побери, я просто в отвратительной форме. Он посмотрел направо, налево, окинув взглядом пустынный причал, уходивший вдаль. Надо будет составить Сабрине компанию во время ее велосипедных прогулок, может, снова заняться теннисом. Когда мы уедем из Франции, я постараюсь войти в форму.

Дождавшись Робера и Яну, он двинулся первым, сделав знак, чтобы они шли следом. Завернув за угол склада, они оказались на соседней улице, а потом по аллее вышли на другую, ярко освещенную. Здесь по обеим сторонам тянулись бары, кафе и ресторанчики со стриптизом. На перекрестках торчали проститутки, не спеша прогуливались парочки; мужчина и женщина с младенцем за спиной обсуждали, где перекусить. Слышалась музыка из распахнутых дверей кафе. На тротуаре, где стояли столики, сидели мужчины и пили пиво, играли в карты, перекидывались шуточками с прохожими и проститутками. Те, послонявшись взад-вперед в поисках кавалера, возвращались на перекресток.

— Машина стоит там, — сказал Макс, но Робер, тронув за руку, остановил его.

— Может, сначала купим Яне что-нибудь поесть? До Кавайона ведь еще долго ехать.

— Я бы предпочел не мешкать. Ведь уже первый час. Яна, вы не могли бы потерпеть пару часов?

Он посмотрел на нее сверху вниз. На складе было темно, а теперь они стояли у ярко освещенного кафе. Всего несколько дюймов отделяло их от оживленно жестикулирующих и беседующих посетителей. Но Яна не обращала на них внимания, она смотрела на Макса, и, когда их глаза встретились, он понял, что его узнали.

Все они — выходцы из весьма обеспеченных семей. Разве я не говорил тебе этого?

Яна Корли, подумал Макс. Невысокого росточка, с белокурыми волосами, худенькая и очень хорошенькая. Судя по осанке и походке, она родилась и воспитывалась в богатой семье.

Они богаты и хорошо образованны. Они привыкли к роскоши и снисходительному отношению к себе в этом мире, где принято восхищаться богатством и почитать его.

Иными словами, она была человеком того же круга, что и Макс Стювезан. А он был там заметной и известной фигурой. Корли, снова подумал он. Он вспомнил, что когда-то встречался с кем-то по имени Корли — звали его то ли Ричард, то ли Рамсей, то ли Ральф, точно не помню, — у которого было несколько фабрик в Манчестере и дом в пригороде Лондона. Ему казалось, они встречались пару раз на приемах, которые Оливия Шассон устраивала у себя в саду. Яна могла там быть.

Разве можно было предполагать, что кто-то из опекаемых Робером романтически настроенных молодых людей узнает Макса Стювезана, когда нелегальным путем будет переправлен во Францию в контейнере фирмы Макса. И что сам он будет встречать этот груз?

Нет, невозможно.

Но так вышло. Потому что так, вообще-то, все время и выходит. Люди диву даются, когда случаются такие совпадения, но считают своим долгом отмахнуться от них, говоря «Как тесен мир…» Лишнее доказательство того, насколько странная штука — жизнь.

Но вот Макс Стювезан, тот самый, что сменил фамилию, отрастил бороду и покрасил волосы, тот Макс, что почти год не был в Лондоне, стоял сейчас на оживленной портовой улице Марселя, в половине первого ночи, в самый разгар июля, и смотрел в глаза белокурой девице, входившей в какую-то революционную организацию, и понимал, что она его узнала.

Они не отрываясь смотрели друг на друга, зрачки Яны расширились от удивления.

— Как вы сказали, вас зовут?

— Макс Лакост. — Его крупное тело застыло. Он боялся шевельнуться. Он ждет, что я сейчас раскрою обман, — подумала Яна. Она чувствовала нереальность происходящего; она страшно устала, все ее тело одеревенело, она была слишком возбуждена событиями, произошедшими за последние сутки. Теперь она стояла и разговаривала с человеком, которого последний раз видела с бокалом шампанского в руке на приеме, устроенном в саду поместья графства Кент. С человеком, которого все считали мертвым. Сейчас он как будто приготовился к тому, что она откроет его тайну. — Но зачем? — подумала она. Он ведь помогает Роберу, а на всем свете нет никого лучше Робера, и он, наверное, куда лучше меня знает, чем Макс занимается. К тому же, по словам Робера, именно он вытащил меня из Чили. Кем бы он ни был на самом деле, я не стану его разоблачать. Да и что это даст?

Она протянула ему свою узкую руку.

— Рада с вами познакомиться. Так, значит, это благодаря вам я здесь очутилась?

— Груз поставляется по заказу моей компании.

— И это ваши люди снабжали меня пищей и водой в Чили?

— Да.

— А вы сами только что спасли меня. Большое спасибо! Нет, правда. Наверное, вы очень цените Робера и то, что он делает.

— Мы с ним хорошие друзья, — ответил Робер. — Яна, может, мы возьмем тебе что-нибудь поесть?

— Нет, спасибо, Робер, я могу потерпеть. Сколько времени займет… А куда мы вообще едем?

— В Кавайон. Сегодня переночуешь у меня, а завтра вернешься в Лондон. До Кавайона отсюда два часа езды на машине, а поскольку за рулем Макс, может, и меньше. Но тебе нужно что-нибудь…

— Робер, мне ничего не нужно.

— Подождите меня минутку. — Макс зашел в кафе и вскоре вернулся с бумажным пакетом в руках, который отдал девушке. — Здесь бутерброды с ветчиной и кофе. Можете перекусить в машине.

— Спасибо. — Но он уже ушел вперед, и Яна с Робером прибавили шагу, чтобы не отстать.

Сев в машину, она жадно набросилась на бутерброды, выпила кофе, свернулась калачиком на заднем сиденье и уснула. Проснувшись, девушка поняла, что они уже в Кавайоне, потом поймала на себе долгий взгляд Макса, когда прощалась с ним. Робер поддерживал ее за талию, помогая подняться по лестнице и лечь на кушетку, застеленную простынями и легким одеялом. Наутро у них почти не было времени поговорить о работе, потому что нужно было ехать в Авиньон, а оттуда — самолетом в Париж, затем — в Лондон.

— Ты в отпуске, — сказал Робер. — Не будем говорить о работе. Ты провела в Чили восемь месяцев, этого более чем достаточно.

— Просто мне хочется знать, что вы думаете мне еще поручить.

— Пока ничего не думаю. Время есть, Яна, неужели тебе хоть немного не хочется пожить в свое удовольствие? Разве у тебя нет парня?

— Есть, но…

— Вот пока этим и займись. — Расцеловав в обе щеки, он прижал ее к себе. — Я так горжусь тобой. И еще я благодарен тебе: ты не даешь умереть надежде. А теперь иди, а то опоздаешь на самолет. Через несколько недель я тебе позвоню.

Он такой добрый, подумала Яна. Она так и сказала Алану вечером того же дня, когда они лежали в постели у него дома в Лондоне.

— Ему ничего не нужно для себя, он просто хочет, чтобы люди были счастливы. И чтобы повсюду царила справедливость.

— Готов биться об заклад, что ему тоже кое-что перепадает, — лениво потягиваясь, ответил Алан. Он лежал рядом и гладил ее тело. — Господи, ты так похудела, как будто вообще не ела восемь месяцев.

— Я ела тогда, когда ели крестьяне. Что это значит — ему тоже кое-что перепадает?

— А-а, это как игра в полицейских и грабителей, ковбоев и индейцев, плохих и хороших парней. Это для него куда интереснее, чем кропить все святой водой.

— Он делает не только это, еще он руководит школой.

— Значит, это куда интереснее, чем руководить школой.

— Конечно, интереснее. Он в самом деле считает, что может изменить мир к лучшему. Для всех, но в первую очередь для бедняков.

— Знаю, ты мне об этом все время твердишь. Хотя, знаешь, любому понравится жить интереснее: ощущение опасности или хотя бы волнение, возбуждение… И тебе нравится, иначе ты бы туда не поехала. Вообще-то, мне хотелось с тобой об этом поговорить.

Нет, подумала Яна, не сейчас. Ты мне нравишься, когда-нибудь я смогу полюбить тебя, но выходить замуж сейчас не хочу. Не хочу бросать то, чем сейчас занимаюсь. Мне ведь всего двадцать шесть, рано еще обзаводиться семьей.

Она подумала, о чем бы еще поговорить.

— Алан, ты помнишь Макса Стювезана?

— Да, он погиб при взрыве яхты. По-моему, в прошлом году, да?

— Тогда я тебе, пожалуй, кое-что скажу, только обещай, что это останется между нами.

— Как скажешь.

— Нет, правда, Алан, мне кажется, это должно остаться между нами.

— Тогда лучше не говори. А то, знаешь, я иной раз становлюсь ужасно разговорчив.

— Правда? Вот не знала! Ну что ж, тогда не буду.

— Но так бывает не всегда. Ради тебя я, пожалуй, помолчу. Раз уж сказала «а», говори «б». Это имеет какое-то отношение к Максу? Он ведь тертый калач, ему принадлежала компания «Уэстбридж». Помнишь эту историю?

— Да. Ты в самом деле никому ничего не скажешь?

— Клянусь честью титулованных предков.

— У тебя ведь нет титулованных предков.

— Да нет, один из них был герцогом, где-то в наших краях. Впрочем, я никогда не придавал этому особого значения. Мне всегда казалось, что все слишком уж носятся с этими титулами. Господи, да посмотри на того же Дентона Лонгуорта. Неужели тебе может прийти в голову, что он дворянин?

Яна рассмеялась.

— Нет, такое даже и в сказочном сне не приснится. А ты видишься с ним в последнее время?

— Да, довольно часто. Мы члены одного клуба. Ну и встречаемся на всяких вечеринках, как обычно. Хотя, знаешь, когда тебя там нет, все кажутся такими занудами. Так вот, у Дентона все в порядке. Они ведь с Максом были близкими друзьями.

— Я этого не знала.

— Ну, я, вообще-то, тоже, но он чуть с ума не сошел, когда Макс погиб. Он не отставал от полиции, требуя выяснить, погиб Макс на самом деле или нет, постоянно твердил, что Макс не из тех, кого легко отправить на тот свет, что он родился под счастливой звездой, ну и так далее в том же духе. Никогда не видел, чтобы человек так горевал, как он. Так что ты собиралась мне рассказать по секрету про старину Макса.

— Ну… словом, я видела его во Франции.

— Ты хочешь сказать, видела его привидение? Слушай, Яна, ты же не веришь в привидения.

— Я видела Макса Стювезана. Он не погиб. Он жив-здоров, живет в Кавайоне… хотя, вообще-то, я не уверена, что он там живет, он отвез туда нас с Робером, а сам потом уехал. Но он, наверное, живет где-то поблизости, потому что, когда мы уезжали из Марселя, сказал, что поедет домой. Он совершенно не изменился, если, конечно, не считать бороды. Кроме того, по-моему, покрасил волосы. Раньше они у него были, по-моему, рыжие?

— Да, с сильной проседью, — с отсутствующим видом сказал Алан. — А ты уверена, что это был Макс?

— Конечно, уверена. Я несколько раз видела его в гостях у Оливии… Вообще-то, в первый раз я видела его много лет назад, там еще был Дентон с Сабриной… это его жена, ты знаешь, да? Потом они развелись. Так вот, я видела Макса несколько раз в гостях у Оливии, а потом еще в газетах были его фотографии в связи с той историей, которая приключилась с «Уэстбридж». Все это очень странно…

— Странно? Уму непостижимо! С какой стати ему нужно, чтобы все считали, будто его нет в живых? Может, он сам не знает, кто он есть. Может, он лишился памяти.

— Нет, он понял, что я узнала его. Он стоял и ждал, что я ему скажу.

— Ну и что же ты сказала?

— Ничего. Алан, он помогает Роберу, ведь это он вытащил меня оттуда. Я перед ним в долгу. А переправили меня в контейнере его компании. Если бы меня нашли, его могли бы отдать под суд.

— Он бы, наверное, выкрутился. Сказал бы, что понятия не имеет, как ты там оказалась.

— Все равно ему бы пришлось выкручиваться. Я уверена, у него солидная компания и он не занимается контрабандой, как в случае с «Уэстбридж»…

— Но он же нелегальным путем вывез тебя оттуда.

— Это совсем другое дело. Он сделал это из добрых побуждений. Ради Робера.

— Если тебя интересует мое мнение, то, по-моему, все это звучит очень странно. Что-то не похоже на Макса Стювезана, чтобы он обхаживал какого-то священника и помогал бороться за права бедняков.

— Но это в самом деле был Макс, он делает добрые дела, и именно поэтому я решила ничего не говорить. Может, он пытается оправдаться в собственных глазах после той аферы с «Уэстбридж», а если это так, то почему не дать ему такую возможность? Словом, у меня нет никакого права предавать его, я не собираюсь этого делать. Да и ты тоже.

— Нет, конечно, нет. Хотя, знаешь ли, это не очень справедливо по отношению к тем людям, которым он дорог, они должны были бы знать…

— Алан! Ты ведь обещал!

— Да, знаю, но, видишь ли, репортеры… полиция… такие люди действительно не должны ничего знать, Но как же его друзья?

— Если бы он хотел, чтобы они знали, то сам давно бы сообщил.

— Знаешь, не так-то просто взять трубку телефона и сказать: «Привет, старина, это Макс Стювезан. Ты думаешь, что меня уже столько месяцев нет в живых, но дело в том, что…»

Яна рассмеялась, но на душе у нее стало неспокойно.

— Ты обещал, что все останется между нами.

Он пожал плечами.

— Как скажешь. А теперь, может, хватит о Максе? Я не видел тебя восемь месяцев и, по-моему…

— Да, — сказала Яна и обвила его шею руками. — Да, это было бы чудесно.

— И ты останешься у меня на выходные?

— Да. Я сказала родителям, что приеду в понедельник.

— Ну, тогда можно выбросить всю эту историю из головы. До понедельника еще целых три дня.

В середине следующей недели, отправившись в клуб, Алан случайно встретил там в баре Дентона Лонгуорта и по большому секрету рассказал тому, что, оказывается, его закадычный друг Макс Стювезан жив-здоров и живет во Франции, где-то неподалеку от Кавайона.

Глава 15

Гарт запер на ключ пробирки с пробами крови мышей в холодильнике кабинета, запер сам кабинет, вышел из биологического корпуса, с треском захлопнул и запер эту дверь. Вне себя от гнева и огорчения, он почти бежал по территории университетского городка. Он был зол на Лу, на самого себя и так расстроен внезапным предательством, что ему казалось, будто он получил удар ниже пояса. Хотя был уже первый час ночи, влажный и жаркий воздух казался плотной завесой. Ветерка, который обычно дул со стороны озера, не было; уличные фонари расплывались во влажной атмосфере, а деревья словно поникли и погрузились в сон. В университетском городке царила такая тишина, что шаги Гарта гулко отдавались по вымощенной булыжником мостовой аллеи. В окнах студенческого общежития горел свет, и он мысленно представил себе студентов, веселившихся сейчас, поздно вечером в пятницу, на дружеских пирушках или склонившихся над книгами за письменными столами и в креслах. Может быть, за одним из этих окон Лу Чжэнь пишет сейчас домашним письмо о том, что глубокоуважаемый профессор Андерсен собирается на днях отослать его работу в научный журнал; что многие годы тяжелого труда и самопожертвования увенчаются, наконец, всеобщим признанием и триумфальным возвращением в Китай.

Почти триумфальным, мелькнула у Гарта мысль. Глубокоуважаемый профессор допустил оплошность, поставил свою подпись под фальшивкой и почти отослал ее по назначению, чтобы все увидели, с чем имеют дело.

Не может быть, чтобы, Лу ничего не знал. При этой мысли Гарт резко остановился. С какой стати ждать до завтра? Нужно сказать ему, что я обнаружил, сказать, что его работа не будет опубликована и что здесь ему больше не место. Он повернулся и пошел к студенческому общежитию, но ноги, словно налитые свинцом, не слушались. Вскоре он остановился. Ему вновь захотелось пойти домой и поговорить с Сабриной.

Повернув, он не спеша прошел через высокие готические ворота в дальнем конце университетского городка, мимо спящих домов и направился по пустынным улицам домой. Его дом сиял светом: на крыльце ярко горели фонари, причудливой формы окна спальни на верхнем этаже манили его. Открыв входную дверь, он вошел в дом и через две ступеньки понесся вверх по лестнице. Сабрина стояла посреди спальни и, увидев его, двинулась навстречу, обняла его и поцеловала. Он почувствовал, что напряжение постепенно спадает.

Она улыбнулась ему.

— Кофе и торт в библиотеке. Может, ты хочешь выпить?

— Сначала что-нибудь выпью, а потом кофе. Спасибо, любовь моя.

Обняв друг друга за талию, они сошли по лестнице вниз. Гарт чувствовал ее гибкое тело под тонким шелком платья, мягкую грациозность, с которой она передвигалась, силу, с которой прижимала его к себе, стараясь идти с ним в ногу. Он не переставал удивляться тому, что всякий раз, когда он приходил домой, ярко горел свет и его ждала любящая женщина.

— Господи, как же хорошо с тобой! Я так зол, черт побери, что единственное, чего мне хочется — это поговорить обо всем с тобой.

Войдя в библиотеку, он приготовил виски с содовой и бросил в бокал несколько кубиков льда. Сабрина включила настольную лампу, и ее мягкий свет осветил знакомые контуры мебели, книги, иллюстрированные и научные журналы, кипами лежавшие на столах и на полу. У Гарта вырвался вздох, словно он оказался в храме.

— Ну, как там Пенни? Александра осталась дома, когда ты за ней поехала?

— Да. Надеюсь, она неплохо провела время, хотя ничего не сказала. Надо будет спросить у нее завтра. — Налив в чашки кофе из термоса, она свернулась калачиком в углу дивана. — А теперь рассказывай. Что случилось с Лу?

— Он смошенничал при подведении итогов своей работы. Проведенный им эксперимент оказался неудачным, но он написал, что все прошло нормально. Работа прекрасно задумана, великолепно изложена, но насквозь лжива.

— Подожди. Эксперимент оказался неудачным, или он допустил ошибку при его проведении?

— Эксперимент не дал желаемых результатов. Да и не мог дать. — Гарт задумчиво посмотрел на нее. — Ты, похоже, не слишком удивлена.

— Нет, удивлена.

— Но не шокирована. Ты ведь никогда ему не доверяла, не правда ли?

— В последнее время — да. Хотя мне и в голову не могло прийти ничего подобного. Просто мне казалось, что он постарается, чтобы все лавры достались ему одному, что он использует тебя для того, чтобы сделать себе имя. Так мне казалось.

— Так и вышло. Мне нужно было раньше обо всем догадаться. Порой у меня возникали тревожные предчувствия, но Лу был так во всем уверен, да и я сам был уверен в нем, потому и не вмешивался в его работу. А сегодня вечером я позвонил Биллу Фарверу, и он мне сказал, что они столкнулись с теми же проблемами, которые беспокоили и меня. Лу знал о них, ведь я еще раньше говорил ему об этом, и неминуемо должен был столкнуться с ними по ходу работы, но, судя по всему, отмахнулся. Он мог позвонить Биллу или кому-нибудь из других биологов, занимающихся аналогичными проблемами у нас в стране, чтобы сопоставить данные исследований, но он, черт побери, проявил такое высокомерие…

— А что бы они ему сказали? Разве в этой области науки нет жесткой конкуренции?

— Да. Ты права. Наверное, они бы ему ничего и не сказали. Но если бы он потрудился спросить, я бы давным-давно позвонил Биллу. Я не уделял ему достаточно внимания, теперь я это понимаю. Но ему нужно было лишь попросить меня выяснить, по каким направлениям ведутся исследования другими учеными… Он же знает, что я бы сделал это. Но он, черт побери, был так уверен, что тот путь, по которому идет он сам…

— Или он просто боялся.

Воцарилось молчание.

— Возможно, но, по-моему, он был абсолютно уверен в том, что нашел правильный ответ. Словно лошадь в шорах, которая не видит, что творится вокруг. А может, верно и то и другое: его охватил страх, к тому же он не из тех, кто ставит под сомнение собственные теории. Но ведь после того, как эксперимент оказался неудачным…

Он принялся ходить взад-вперед по библиотеке, чувствуя, что Сабрина не сводит с него глаз. Гарту нравилось то ощущение, что он постоянно в поле ее зрения. Словно тебя обнимают, ласкают, убеждая быть таким, как есть, без всякой рисовки. Все это потому, что она любит его таким, и всегда будет любить. Вот она — беззаветная любовь, подумал Гарт, ловя на себе ее ясный взгляд, от которого он чувствовал себя гораздо лучше, чем без него.

Не находя себе места, он расхаживал взад-вперед, прикасаясь пальцами к полкам, столам и обходя груды книг на полу.

— Самое ужасное, черт побери, в том, что он надеялся — ему все это сойдет с рук. Он работает в одной из самых передовых областей науки. Сотни ученых готовы повторить эксперименты, как только их результаты будут опубликованы, чтобы, опираясь на них, идти дальше. Он ведь знал, что его эксперимент никто повторить не сможет, потому что он провалился, но все же стоял на своем. Он возвел изящное здание на прогнившем фундаменте, как будто главное — изящество, а все остальное не важно. А я не обратил на это внимания. Мне нужно было встречаться с ним каждую неделю, заставляя его объяснять и отстаивать каждый тезис, связанный с опытами. Но я доверился ему. Проявил беспечность.

— Не думаю, — задумчиво ответила Сабрина, — что ты — первый ученый, который с этим сталкивается.

У Гарта вырвался грустный смешок.

— Да, ты права. Конечно, я не первый, кто с этим сталкивается. Но и не последний: всегда находятся люди, выдающие желаемое за действительное, если они приходят к выводу, что зашли в тупик. Никогда не понимал, как им это удается, так же, как никак не могу понять, чем руководствовался Лу, но знаю, что такие есть. Их имена порой мелькают даже на первой полосе «Нью-Йорк Таймс». Там же, кстати, «красовалась» бы и моя фамилия, если бы я отправил работу Лу в редакцию журнала. И тогда я уже не стал бы директором Института генной инженерии ни здесь, ни где-либо еще. В таком случае мне бы крупно повезло, если бы удалось остаться на преподавательской работе. На Клаудию стали бы давить, добиваясь, чтобы она от меня избавилась.

Он внимательно посмотрел на камин, аккуратно вычищенный накануне лета.

— Я так им гордился.

Уловив нотки отчаяния в его голосе, Сабрина почувствовала жалость к нему.

— Он делал все, чтобы ты им гордился. Ты же не мог знать, что он пойдет на такое.

— Но он ведь лгал не только в своей работе! Он не только сфальсифицировал результаты своих научных исследований, он поставил под угрозу всю свою карьеру, да и мою тоже. Это навредило бы всем нам. Сколько вечеров он сидел у нас за столом, делал вид, что ему нравится, что его принимают как своего в нашей семье… здесь он еще раз солгал.

— Ему на самом деле это нравилось. — Сабрина подошла к мужу. — Он скучал по своей семье, ему нравилось проводить время в кругу нашей семьи, да и все мы ему тоже нравимся. Он обожает тебя, Гарт. Помнишь, как-то раз я говорила тебе об этом? Я наблюдала за ним, когда он смотрел на тебя, и, знаешь, он души в тебе не чает. Поэтому мне и не дает покоя вопрос… ты уверен, что он отдавал себе отчет, каковы последствия того, что он делает?

— Он ведь работал вместе с другими учеными. Он очень умен. Уверяю тебя, он все понимал.

— Может быть, когда ты будешь с ним разговаривать, стоит попробовать выяснить, о чем он думал, вместо того чтобы с ходу предъявлять ему обвинения. Возможно, он просто не все продумал. У меня в голове не укладывается, что он преднамеренно поставил твою карьеру под угрозу.

Гарт задумался.

— Не знаю. Возможно. Скорее всего, он знал, что делает, и жалел об этом, но пренебрег этими чувствами. Он испытывал давление со стороны семьи и правительства. Ладно, завтра утром все узнаем. — Он заключил ее в объятия. — Знаешь, единственное, что помогло мне успокоиться сегодня вечером, — это сознание того, что можно вернуться домой, к тебе. Ты помогаешь мне мыслить четко. Трудно все время убеждать себя, что в наших силах внести упорядоченность в ход событий: то одно, то другое не так. Но ты помогаешь мне достичь этого в любом случае, помогаешь мне в это поверить…

Как никто никогда не помогал мне в жизни. В голове пронеслась эта мысль, но он не смог выразить ее вслух. Гарт так и не смог сказать, что они со Стефани перестали понимать друг друга давно. Многие годы они жили рядом, но без взаимной опоры, без ощущения собственной значимости — такого необходимого чувства в этом постоянно меняющемся мире. Но с Сабриной у них все иначе.

— …и мне все время хочется благодарить тебя, — продолжал он, — говорить о том, что ты значишь для меня каждый день, каждый час…

— Но ведь и ты столько же значишь для меня. И всякий раз это ощущение кажется новым, изумительным, настолько удивительным, что меня переполняет благодарность, потому что я там, где и хочу быть, я с тобой и не хочу быть ни с кем другим, и я так счастлива от того, что люблю тебя…

Он прижался губами к ее губам, Сабрина обвила руками такие знакомые плечи мужа и всем телом прильнула к нему. Тело Гарта казалось ей давно знакомым, так же, как и комнаты, и освещенные окна этого дома. Сближаясь все больше с каждой неделей и каждым месяцем, они проникались все большей уверенностью, что их чувство принадлежит только им одним, что оно не имеет ничего общего с ощущением шаткости, которое бывает при обмане. Они поцеловались и застыли, заключив друг друга в объятия, без усилий слившись воедино, словно два пловца, плавно погрузившиеся в воду. Им казалось, что их тела невесомы, почти бесплотны. Они отчетливо сознавали собственную индивидуальность и это ощущение вызывало у них восторг и уверенность в собственных силах. Они чувствовали, что они разные, но тем большую радость они находили в мысли, что каждый из них нужен другому, как половинки чего-то целого.

— Пойдем наверх, — пробормотал Гарт, — а не то я возьму тебя прямо здесь, на ковре. Я хочу тебя весь вечер.

Сабрина рассмеялась.

— Весь вечер ты думал только об этом мошенничестве.

— Только отчасти. Все мои мысли были заняты тобой. И так всегда, что бы я ни делал. — Продолжая обнимать ее за талию, он повернулся и направился к лестнице, ведущей наверх.

— Подожди, надо выключить свет…

— Миссис Тиркелл выключит утром. Ты ведь хотела, чтобы я привык к тому, что меня балуют. И вот смотри, каким способным учеником я оказался.

Сабрина снова рассмеялась, и в ее смехе были нотки такой любви, наслаждения и восторга, что Гарт ощутил прилив вдохновения и удовлетворения. Если мужчина способен дать такое ощущение женщине, которую любит, значит, он способен на все что угодно.

Спальня была вся залита лунным светом, только по углам затаились тени. Разноцветное стеганое одеяло мягко переливалось приглушенными красками на белоснежном фоне кровати. Сабрина отбросила одеяло и они легли на прохладные простыни. В комнате тоже было прохладно. Словно впервые они принялись ласкать друг друга губами и руками, а потом Гарт овладел ею так легко и естественно, как будто они просто лежали и разговаривали. Их тела сплелись воедино, словно голоса в библиотеке. Но мы же на самом деле разговариваем, мелькнула у Сабрины мысль. Чтобы мы ни делали, где бы ни находились, мы все время разговариваем друг с другом. Но для полноты ощущения нужно, чтобы мы были вместе.

— Да, любовь моя, — улыбнувшись ей, сказал Гарт и прижался губами к ее губам.

Они не спали почти до рассвета, и эти часы, проведенные вместе, стали для Гарта лишним подтверждением того, как она ему нужна, причем не только тогда, когда происходит что-то ужасное, но и тогда, когда все в порядке. Он обнимал ее с жаром, сознавая, какой катастрофой было бы для него потерять ее, и по ее реакции видел, что и она неотступно думает о том же: может случиться нечто, что разлучит их. Болезнь, смерть, а может, какое-то непредвиденное событие или безумие. Ведь благодаря одному такому безумию их свела судьба меньше года назад. Теперь они словно запутались в странной паутине, случайность причудливо соединена с вероятностью. Их любовь и страсть разгорались все сильнее, по мере того как возрастало ощущение, что возможны всякие неожиданные перемены. Они вели себя все безрассуднее.

Наутро, шагая по территории университетского городка, Гарт вспоминал прошедшую бурную ночь и улыбку на устах Сабрины утром. От недосыпания в голове слегка шумело. Он был настолько ослеплен любовью, что казалось непостижимым: в мире существуют такие понятия, как обман, страх, столкновение непримиримых интересов. И подкуп конгрессменов, подумал он, имея в виду не предстоящую через несколько минут встречу с Лу Чжэнем, а их с Клаудией поездку в Вашингтон через две недели. Он думал об университете, о процедуре предоставления субсидий, о тех научно-исследовательских проектах, которые давали конкретную отдачу, и о тех, которые заходили в тупик, о студентах, которым нужно было уделять время и которые вправе были рассчитывать на максимум того, что он мог им дать. Все это было составной частью мира, в котором жили они с Сабриной. Но ничто, торжественно произнес он про себя, словно давая обет, никакие проблемы или сиюминутные соображения не должны вставать между ними. Они будут бережно относится друг к другу и не допустят, чтобы что-нибудь встало между ними.

Он заранее позвонил Лу и попросил, чтобы тот зашел к нему в десять часов. Взбежав по лестнице, он увидел своего аспиранта, который стоял у входа в кабинет.

— Доброе утро, профессор. — Широко улыбнувшись, Лу протянул руку. — Может быть, обсудим сопроводительное письмо в «Сайенс» с известием о сделанном мной открытии? Я написал его вчера вечером и теперь хочу обязательно показать вам. Тогда они наверняка поместят его в следующем номере, а потом опубликуют и саму работу. Как вы и говорили, много времени это, конечно, не займет: работы, в которых речь идет о крупных открытиях, публикуют быстро. Итак… — Он вынул из портфеля лист бумаги, — … вот письмо. Мне кажется, в нем есть все, что нужно. Как вы думаете?

— Может быть, и не все. — Гарт открыл ключом дверь в кабинет, распахнул ее, и, не закрывая, сел за письменный стол.

Взяв стул, Лу поставил его у края письменного стола, уселся в своей любимой позе — наклонившись вперед. Держа письмо в руке, он продолжал улыбаться.

— А что я упустил?

— Ты не объяснил, как другим ученым повторить проведенный тобой эксперимент.

Глаза Лу расширились от удивления.

— Повторить? Конечно, но ведь… — Но Гарт продолжал не отрываясь смотреть на Лу, и тот запнулся, а улыбка у него на лице мало-помалу исчезла.

Открыв ключом верхний ящик стола, Гарт достал переплетенный экземпляр работы Лу. Подойдя к холодильнику в углу кабинета, он вынул и поставил на стол пробирки с пробами крови, и, наконец, выдвинув ящик, где хранилась картотека, достал компьютерную распечатку анализов. Все это он аккуратно разложил на столе. Лу не сводил взгляда с пальцев Гарта, пока тот разглаживал бумаги.

— Я не буду отсылать твою работу и сопроводительное письмо в редакцию «Сайенс». Уверен, ты знаешь, почему.

— Нет. Ничего не понимаю. Вы же поставили свою подпись под моей работой и сказали, что отошлете ее в понедельник.

— Я сказал также, что еще раз проверю ее за выходные. Вчера вечером я ее перечитал, и кое-что, в частности, гипотеза относительно единственного гена, меня в ней смутило. Ты знаешь, мы несколько раз обсуждали этот вопрос, хотя я не стал досконально проверять твои выводы, поскольку был занят другими делами.

— Но ген-то на самом деле один-единственный! Если вы читали мою работу, то должны помнить, что я это доказал!

Было видно, что Лу сбит с толку, расстроен и говорит совершенно искренне, и на какие-то доли секунды Гарт засомневался, не ошибся ли он: может быть, он взял анализ крови не у тех мышей, у которых нужно было, может быть, анализатор крови вышел из строя, может быть, Билл Фарвер допустил ошибку…

Нет, это невозможно — совпадение стольких случайностей, — этого просто быть не может. Лу Чжэнь — незаурядный актер, это он тоже знал.

— Вчера вечером я взял пробы крови у мышей, которых ты использовал в экспериментах. Вот распечатка, взятая с анализатора крови. Ты сам понимаешь, что она означает. Вероятно, в твоем досье таких распечаток множество. Или, может, когда они стали показывать, что твои мыши здоровы, ты просто взял и уничтожил их? — Воцарилось молчание. — Может, все-таки посмотришь? — Он протянул Лу длинный рулон бумаги.

Лу шевельнулся, по-прежнему держа руки на коленях. Он еле заметно пожал плечами.

— Знаете, профессор, по большому счету это не важно. При проведении эксперимента я где-то допустил ошибку. Это, конечно, не очень хорошо, признаю, но ошибка носила сугубо технический характер. Конечно, она наложила отпечаток на полученные мной результаты, но не на исследовательский проект как таковой. Мне нужно лишь еще раз провести тот же самый эксперимент по всем правилам, и полученные результаты будут точно такими же, как и в моей работе. И тогда другие ученые смогут повторить его и подтвердить мою правоту. Профессор, я знаю, что прав. Главное — научная гипотеза и проведенный эксперимент, а не технические ошибки. Так что, как видите, причин для беспокойства нет.

Гарт был так поражен, что лишился дара речи. Он смотрел на Лу таким взглядом, словно тот принадлежал к неизвестному науке виду живых существ. Приняв самоуверенный вид, Лу тоже смотрел на него. Так они и сидели: один ученый против другого. Молчание затягивалось. О стену корпуса чуть ниже окна кабинета ударился мяч; сквозь распахнутую дверь слышался топот ног: студенты направлялись в лаборатории в конце коридора. Больше ничего не было слышно, потому что в субботу большинство студентов занимались, а профессора отдыхали — подстригали лужайки у дома или занимались другими делами по дому, хозяйству, или лежали в гамаке с банкой пива либо с книгой в руках. Для них это был уик-энд, ничем не отличавшийся от остальных. Но для Гарта он означал конец иллюзии. Как и накануне вечером, его снова охватило острое разочарование и ярость, но он и виду не показал, что сейчас творится в душе. Гарт неподвижно сидел за столом. Медленно тянулись минуты, и вскоре нервы Лу не выдержали.

— Стало быть, вы отошлете мою работу в редакцию. И сопроводительное письмо тоже.

— Нет. Разумеется, нет. Ты сам не знаешь, о чем говоришь. Ты сочинил сказку и назвал ее научным трудом, а себя — ученым. Ты не ученый, ты даже права не имеешь причислять себя к ученым. Мы всю жизнь посвящаем научным исследованиям, питая безграничное доверие к тому, что удается доказать. Мы во всем ищем логические связи — причина и следствие, начало и конец, жизнь и смерть — и только руководствуясь ими, движемся вперед. Если оказывается, что мы шли в тупик, мы ищем другие пути. Если же в результате целенаправленной работы или по чистой случайности мы находим то, что искали, то не торопим события до тех пор, пока все не проверим и не убедимся в том, что мы правы и что другие ученые могут последовать нашему примеру, тогда знаем, что мы, пусть незначительно, но продвинулись по тому долгому пути, что называется наукой, и положили начало новому…

— Профессор, такие речи годятся для первокурсников, я их уже слышал. К тому же все, что вы сейчас говорите, содержится в предисловии к вашей книге. Звучит все очень впечатляюще. Но в реальном мире мало что вписывается в эти четкие рамки. Вы же сами знаете это, имея дело с политиками, бизнесменами: те изменяют правила так, как им удобнее. Я изменил кое-какие данные, только и всего, потому что я знаю, что мой эксперимент будут повторять, знаю, что к тем же результатам придут и остальные. Такова истина, как я ее понимаю, и я утверждаю это как настоящий ученый совершенно серьезно, как, по-вашему, и должен поступать каждый ученый.

— Тебе наплевать на науку и все с нею связанное, — ровным тоном ответил Гарт, хотя его охватывала все большая ярость, особенно после того, как ему напомнили, что он повторяется, чего любой профессор боится как огня. — Ты опубликовал ложь, потому что от высокомерия, похожего на безрассудство, решил, что знаешь истину, знаешь, вопреки данным экспериментальных исследований, которые свидетельствуют о том, что ты неправ.

— Нет, прав! Профессор, я прав! Вы же сами были так взволнованы… а теперь мое открытие принесет славу вам и вашему институту… вы станете знамениты! Может быть, даже получите Нобелевскую премию!

При этих словах Гарта охватило презрение.

— Вчера вечером я звонил Биллу Фарверу в Беркли. Он, как и ты, занимается этими проблемами. Помнишь, мы говорили об этом? Он со своими помощниками пришел к выводу, что генов должно быть по меньшей мере два, а, может, и больше… — Он принялся подробно рассказывать об остальных гипотезах и экспериментах, тщательно подбирая слова, чтобы у Лу не оставалось ни малейших сомнений в его правоте. Когда он умолк, Лу смотрел невидящим взглядом мимо него, в окно. Лицо его застыло, скулы ввалились, словно он постарел за то время, что слушал Гарта.

— У меня не было никаких данных на этот счет, — пробормотал он. — Ни на одном из этапов эксперимента не было ни одного симптома…

— Нет, симптомы были, и мы о них говорили, — бесцеремонно перебил его Гарт. — Просто ты решил пойти другим путем.

— Все ученые так поступают. — Лу бросил на Гарта взгляд, в котором читалась едва ли не мольба. — Мы сами решаем, на что обращать внимание, а на что — нет. Я сделал то же самое, что и любой ученый. Профессор, я ведь могу использовать выводы, к которым пришел. Мне, пожалуй, не понадобится много времени, чтобы начать все сначала и разработать новый подход к решению проблемы. Я знаю, что могу найти ответ и дать сто очков вперед ребятам из Беркли. Я знаю больше, чем они…

— Ничего ты не знаешь, черт бы тебя побрал! Ты умный человек, Лу, но тобой движет высокомерие, честолюбие и страх, а перед этим пасует даже самый гибкий ум. Ты прав, мы сами решаем, на чем сосредоточить свое внимание, но делаем это не тогда, когда работа только начинается, а тогда, когда уже есть выбор и пора принимать окончательное решение. Ты спешил и сначала решил, что тебе нужно открыть или найти. Потом ты стал подгонять данные своих экспериментов под итоговый результат. А когда они не сошлись и этот номер не удался, ты просто изложил на бумаге фальсифицированные данные анализов проб крови и дал мне на подпись.

— Но я думал… когда снова занялся экспериментом, если не обращать внимания на ошибки, которые я допустил…

— Сама идея, замысел твоих исследований были ошибочны, черт побери! Неужели ты этого не понимаешь? И какое отношение, черт возьми, к этому имеет то, поставил я свою подпись на работе, изобилующей неверными цифрами, или нет? Даже если бы ты был прав и в следующий раз эксперимент окончился удачно, я все равно считался бы научным руководителем и соавтором работы, в которой искажаются факты. Такова награда, которой я удостоился бы по твоей милости после того, как ты вернулся бы в Китай.

Лу прищурился.

— Ничего страшного с вами не случилось бы. Вы знамениты. Все считают вас одним из лучших, к тому же у вас есть институт, семья… словом, у вас есть все. А вот если вы не отправите мою работу в журнал, то лишите меня всего. Я не смогу вернуться домой, мне вообще некуда будет податься. Я не смогу даже устроиться на работу без вашей рекомендации. У меня не будет ничего!

В голосе Лу слышались такие отчаянные, неприязненные нотки, что Гарт не на шутку встревожился и сказал:

— Мне кажется, тебе нужно вернуться в Китай. У тебя есть докторская диссертация, и ты сможешь устроиться там на работу. Возможно, кто-нибудь из наших профессоров даст тебе рекомендацию. Я не буду ни преследовать тебя, ни рассказывать о том, что ты сделал, но, если кто-либо…

— Вы хотите сказать, что собираетесь дать мне письменную рекомендацию?

— Боже правый, после того, что случилось сегодня? Нет, я сказал, что, возможно, ее согласится дать кто-нибудь еще. Если я поеду в Китай, то не буду рассказывать о том, что ты сделал. Но, если меня спросят об этом другие, я не стану лгать.

— Вам необязательно им рассказывать. Вас же никто не будет к этому принуждать.

— Меня будет принуждать наука, моя вера в науку и в самого себя как ученого. Если бы ты это понял, всего этого не произошло бы. — Гарт встал. — Мне нужно идти, я обещал дома, что остаток дня проведу вместе с ними. Вот твоя работа, в ней есть кое-что из того, что можно будет использовать снова, особенно на первом этапе эксперимента. С этой частью ты справился хорошо. И я действительно восхищался тобой. Мне очень жаль… — Он откашлялся. — Мне жаль больше, чем ты можешь себе представить, что ты никогда не станешь таким ученым, каким я тебя представлял.

Лу бросил на него взгляд, полный нескрываемой ненависти. Выхватив переплетенную рукопись из рук Гарта, он вышел из кабинета.

Глубоко вздохнув, Гарт вдруг заметил, что его бьет дрожь. Черт бы его побрал, мелькнула у него мысль. Черт бы его побрал с его жестокостью, глупостью и высокомерием. Но глупость и высокомерие всегда жестоки; Гарт знал это. Просто он не ожидал, что они свойственны юноше, подававшему такие надежды.

Поставив пробирки с пробами крови в холодильник, он закрыл его на ключ и, выйдя из кабинета, запер дверь. На улице он окунулся в плотное жаркое марево. Не успел он дойти до ворот университетского городка, как рубашка с коротким рукавом и брюки защитного цвета стали влажными от пота. Было ощущение, словно он движется под водой. Гарт представил, что он плывет, отбрасывая руками воздух в стороны, чтобы поскорее добраться до дома.

И забудь про Лу, сказал он себе, по крайней мере на время. Забудь про разочарование и свои ошибки, про то, как чуть не потерял из-за этого все. Он не спеша шел по сонным улицам, а дома и деревья, словно вбирали в себя жару. Ему никто не встретился на пути, и Гарт почувствовал себя призраком в пустынном городе. Хотя от бассейнов, из внутренних двориков доносились возгласы, взрывы смеха и плеск воды, а впереди, за несколько кварталов, он заметил неторопливо приближающийся почтовый фургон. Свернув на дорожку, ведущую к дому, он наконец-то отворил дверь, и на него повеяло прохладой. Как здесь хорошо, подумал он. Здесь хорошо всегда.

Он миновал кухню, где миссис Тиркелл хлопотала у плиты, вполголоса напевая песенку, и поднялся на второй этаж. Из комнаты Пенни доносились девичьи голоса. Заглянув в комнату, он увидел Барбару Гудмен и Пенни, усевшихся по-турецки на пол друг против друга, между двух кроваток «Дженни Линд». Они были так увлечены разговором, что не обратили на него внимания. В коридоре, в нескольких футах поодаль, на подоконнике причудливой формы, словно в круглой башенке сидела Сабрина. Ее частично скрывала поставленная посреди ширма. Она поднесла палец к губам. Он тихо подошел и поцеловал ее.

— Ну что, трудно было? — тихо спросила она.

— Грустно и обидно все это. Ты что, подслушиваешь?

— Да. — Она подвинулась, освобождая ему место рядом с собой. — Она так и не рассказала мне о вчерашнем дне рождения, а потом я услышала, как они…

— …механические игрушки, — говорила Пенни. — Знаешь, разные там винтики, колесики и прочая ерунда, а внутри ничего нет.

Барбара хихикнула, но тут же подстроилась под серьезный тон, которым говорила Пенни.

— Но на самом деле они не такие. Выглядят они потрясающе и потом, знаешь, одеваются в такие классные вещи… Мама мне такие ни за что не купит! И делают, что хотят! И никто их не останавливает, не то что нас!

— Знаю. Только… по-моему, на них никто не обращает особого внимания.

— Вот именно! Они такие счастливые… Я хочу сказать, разве тебе нравится, когда тебе то и дело говорят, что делать, когда нужно быть дома, словом, все, что им хочется?

— Ну да, но… ну, знаешь… может, на самом деле всем наплевать на то, что они делают. Наплевать на них самих. Может, их никто и не любит.

— Кто не любит?

— Ну, родители.

— Да нет, не может быть. Родители всегда любят своих детей. Это же гены. Спроси у отца.

— А вот мама моя говорит, что они все равно что механические игрушки, потому что внутри у них ничего нет. А еще она говорит, что они ничего не знают.

— Да нет же, Пенни! Послушай, все они знают! И веселятся от души, и ты это знаешь. Вот скажи, разве тебе не хотелось пойти с ними вместе наверх вчера на дне рождения?

Последовала секундная пауза.

— Может быть.

— Да не может быть, а хотелось! Я видела, как ты на них поглядывала. А когда они тебя спросили, ты сказала, что подойдешь попозже.

— Но если сразу отказаться, они начинают над тобой смеяться. А я не сказала маме и отцу, что они тоже будут на дне рождения. Просто сказала, что ты туда тоже пойдешь. Вот я и подумала… что, если что-то случится, я не смогу рассказать обо всем матери. Ну, если бы я пошла с ними, а потом разговаривала с нею, она бы поняла, что я лгу…

— А ты и не лгала! Ты просто не стала ей обо всем рассказывать. Ты и не должна ей всего рассказывать. Ты ведешь себя как ребенок!

— Я не ребенок! Тебе же я о многом рассказываю!

— Подруги — другое дело.

— Она тоже моя подруга. Она всегда права.

— Ну да! Взять то, что она говорила про механические игрушки.

— А мне показалось, в ее словах что-то есть. А почему ты мне не рассказываешь, чем они вчера занимались наверху?

— Потому что ты так и не пришла, а я хотела, чтобы ты тоже там была. Когда мне предложили, я пошла, а ты тоже сказала, что придешь, но так и не пришла. Получается, что ты меня бросила.

— Я все думала… Мне и хотелось, и не хотелось идти… нет, мне, правда, хотелось, но, знаешь, они меня пугают, ничего не могу с собой поделать, они так громко говорят, отпускают шуточки, которых я не понимаю, и от этого я чувствую себя такой дурой! А что они там делали?

— Ну, лежали на кожаных диванах, съезжали с них, хохотали, рассказывали анекдоты, пили пиво и все такое прочее. Телевизор еще смотрели. Знаешь, они были в той маленькой комнате, где кожаная мебель.

— Я эту комнату не видела.

— А Арни с Верой занимались сексом.

— Да ну? Прямо там?

— Нет. Нет, конечно. Кто-то сказал, давайте, мол, здесь, но они ответили, что при всех не будут. Нет, они пошли в одну из спален.

— Терпеть не могу Арни. Он был среди тех мальчишек, которые тогда на перемене толкали меня. Веру тоже терпеть не могу. Она все время смеется надо мной. А что… что ты делала наверху?

Наступило молчание.

— Барбара! Ты что, тоже? Не может быть!

— Нет. Правда, мне хотелось попробовать, узнать, что это такое… ведь по большому счету они только об этом и говорят… и дружат только с теми, кто знает, как это делается… но, знаешь, Джой стал тянуть меня в спальню, а потом опустил руку вот сюда, стал тыкать мне языком в губы. Это было так противно, от него еще разило пивом, он стал сосать мой язык. Мне показалось, что он у меня его сейчас оторвет! Бр-ррр! Кошмар!

— Он сосал твой язык? Ну и нахал!

— Ага. Нахал и есть!

— И что ты сделала?

— Вырубила его.

— Вырубила?

— Ну, я толкнула его, и он упал на спину. Там, сзади, на полу лежала подушечка для ног, вот он споткнулся об нее и упал.

— Разозлился?

— А ты как думаешь?

— Ну и что он?

— Стал обзываться. А остальные начали ржать.

— Над Джоем?

— Нет. Надо мной! — Голос у Барбары упал. — Они сказали, что я глупая, слишком задаюсь, и обозвали сучкой. А потом обступили меня со всех сторон и стали танцевать вокруг, знаешь, да? Я стояла в середине, а они все время кричали: сучка, сучка, сучка… Ненавижу это слово. Все было так ужасно, они вели себя так подло. Раньше они никогда так не делали.

— Это с тобой они так не делали. Ты же все время крутишься рядом с ними, словно они тебе нравятся. В такие минуты я тебя ненавижу.

— Да не нравятся они мне! Вообще-то, я их терпеть не могу. Да я никуда и не ходила с ними после занятий, вообще никуда. Они просили, но, знаешь, я терпеть не могу, когда они насмехаются надо мной, как вчера вечером. Да и над тобой тоже. А они ведь в самом деле классные ребята, Пенни, и мне, правда, хочется быть похожей на них, хочется им нравиться.

— Для них заниматься любовью и трахаться — это одно и тоже.

— Что? Ну ты и сказала! Что это значит?

— Они занимаются тем, что не имеет ничего общего с любовью. Превращают чувства во что-то обыденное, словно руку пожать. Или почесать, чтобы унять зуд.

— Там, где чешется? — Барбара рассмеялась. — Кто это так говорит?

— Моя мама.

— Ты только и говоришь, что о своей матери! Знаешь, она довольно милая женщина, но ничего не смыслит в сексе. Для этого она слишком стара.

— А вот и смыслит. Причем в сексе тоже, готова побиться об заклад. Они с отцом то и дело целуются. Знаешь, как-то раз он опустил руку вот сюда и поглаживал пальцами, а мама ему и говорит: «Какие у тебя мягкие руки». Тихо так сказала, а потом еле слышно рассмеялась. По-моему, она была очень счастлива, и мне бы тоже так хотелось… когда-нибудь. Знаешь, они думали, что они одни на кухне. А еще часто по утрам в субботу и воскресенье дверь их спальни заперта на ключ. А однажды мы с Клиффом слышали, как они в спальне разговаривали, а потом эти… звуки, понимаешь?

Гарт крепче прижал к себе Сабрину, которая сидела на подоконнике, прислонившись к нему спиной.

— Может, поставить дверь поплотнее?

Она улыбнулась.

— Мне кажется, что наша с тобой любовь немыслима без этого, и она все должна слышать.

— …и я поняла, что они… занимаются этим, — докончила Пенни голосом, в котором сквозили торжествующие нотки.

Барбара вздохнула.

— А вот мне никак не удается ничего такого услышать. Родители целуются нечасто. А если это происходит, то не у меня на глазах. На ночь они закрывают дверь, а встают рано, еще до меня. Вот было бы здорово как-нибудь послушать. Наверное, они не так уж много этим занимаются. — Последовала секундная пауза. — Значит, твоя мама так и сказала — почесать, чтобы унять зуд?

— Нет, она говорила, что все должно быть иначе. Хотя, когда этим занимаются дети, так и есть. А еще она сравнила это с чем-то еще… сейчас вспомню. А-а, со спортивными занятиями после уроков.

Они хихикнули.

— Футбол, софтбол, гимнастика и траханье, — уже громче произнесла Барбара. — Можно повесить расписание на доске объявлений, и мы бы отмечали, на каких занятиях мы уже…

— Тс-с! — шикнула на нее Пенни.

Она слегка понизила голос.

— Но разве тебе не хотелось бы попробовать? Узнать, что это такое на самом деле? А то, знаешь, все говорят, что это классно, а когда не понимаешь, о чем говорят, чувствуешь себя такой дурой. Начинаешь думать, что они уже совсем взрослые, а ты еще ребенок.

— А вот мама говорит, что нужно подождать, пока не встретится человек, которого я на самом деле полюблю, с которым у нас будет все общее. Вот тогда это и будет любовь, а не только траханье.

Гарт поцеловал Сабрину в щеку.

— Какая все-таки умница мама у Пенни, — пробормотал он.

— Не может быть, чтобы она так сказала! — воскликнула Барбара. — Да ну? Твоя мать что, в самом деле так выражается, когда ты рядом?

— Конечно. Ну, она нечасто так говорит, считает, что это не очень хорошее слово. Но, знаешь, как-то раз я сказала ей, что ребята в школе говорят: потрахаться, помастурбировать… словом, ты понимаешь. Вот тогда мы обо всем и поговорили.

— Ну, ей легко говорить. Она может говорить и о зуде, и обо всем остальном — ведь она не ходит в школу. А с чего ты взяла, что нужно ей верить?

— Она говорит, что они — еще дети, — продолжала стоять на своем Пенни, — а если и насмехаются над нами, то, наверное, потому, что боятся, но не хотят в этом признаться.

Воцарилось молчание.

— Она думает, что они боятся?

— Да, она так и сказала. Сказала, что они слишком далеко зашли и теперь не знают, как выбраться. Примерно так.

— Ну… не знаю. Не думаю, что они боялись. Про них не скажешь, что вчера вечером им было страшно.

— Спорим, было!

— Нет, не было. И Арни с Верой не было страшно, когда они пошли в спальню.

— Ты что, наблюдала за ними?

— Нет, они закрыли за собой дверь.

— Тогда откуда ты знаешь, что они там делали?

— Они сами сказали, когда вернулись.

— И что ты стала делать? Ты ведь не спустилась сразу вниз. Ты что, тоже попробовала?

— Вроде да.

— Правда? Ты ничего мне не сказала!

— Я хотела рассказать сегодня.

— …?

— Я пробовала травку. Ребята ее нюхали.

— Ты пробовала травку?

— Чуть-чуть.

— Это сколько — чуть-чуть?

— Не знаю. По-моему, не очень много.

— И ты все чувствовала? Я хотела спросить, как ты себя чувствовала?

— Нос защипало.

— Но как ты себя чувствовала?

— Хорошо. Казалось, что все распрекрасно. Ребята перестали надо мной насмехаться, я им понравилась, почувствовала себя взрослой… словом, все было хорошо. Нет, правда!

— А что ты стала делать потом?

— Ну, еще немного потусовалась, но скоро они опять взялись за свое, начали грубить, как и всегда, рассказывать анекдоты, которых я не понимала, тогда я спустилась вниз, а потом открыли дверь в столовую, все стали садиться за стол. Ну, и я тоже.

— И все?

— Ну да. Знаешь, ничего особенного тут нет. Просто на какое-то время становится хорошо, вот и все. Да ты и сама можешь попробовать, травки они тебе дадут, у них ее куча. И, знаешь, если нам захочется попробовать, можно спросить у Веры или еще у кого, и они скажут, где их можно найти после школы или в выходные.

— Ты хочешь сказать, если нам захочется покурить травки?

— И позаниматься сексом тоже. Понимаешь, не знаю, как там насчет зуда и всего прочего, но они то и дело говорят, что это классная штука, и мы сами можем узнать, что это такое. Ребята будут не против. Они мне говорили, что им нравятся девственницы.

— Ой! — Казалось, от страха у Пенни перехватило дыхание, и, вздрогнув, Сабрина невольно рванулась вперед, но Гарт удержал ее.

— Сейчас она обойдется без нашей помощи, — тихо сказал он, и Сабрина, сжав руки, застыла на месте. — Мне что-то не верится, что они в самом деле об этом говорят.

— Ну, что скажешь? — спросила Барбара.

— Знаешь, я, наверное, не пойду, — ответила Пенни. В голосе у нее зазвучали более решительные нотки. — По большому счету, мне самой этого не хочется. Мама говорит, что у ребят такая каша в голове, потому что они понятия не имеют, что собой представляют и как…

— Нет, имеют! Глупости!

— Нет, знаешь, они понятия не имеют, кем станут, как будут относится к жизни, когда станут взрослыми. Знаешь, по-настоящему взрослыми, потому что впереди у нас еще столько всего — любовь, приключения, да мало ли еще что, — а мы еще не знаем, что нам самим будет нужно, и, значит, надо просто набраться терпения. Знаешь, нужно стать по-настоящему взрослыми, прежде чем мы станем делать то же, что и взрослые. Так что я, пожалуй, лучше подожду.

У Сабрины вырвался вздох облегчения. Пожалуй, вот главное, чего мне удалось добиться в жизни. Чуть откинув назад голову, она перехватила устремленный на нее взгляд Гарта, и они поцеловали друг друга в губы. Это был поцелуй и любовников и родителей одновременно. И тут Сабрина вдруг почувствовала, как благодарна судьбе за то, что в жизни у нее все складывается так хорошо.

— Во всяком случае, — продолжила Пенни, выкладывая свой последний довод, — если бы мама обо всем узнала, она бы целый год не разрешала мне выходить из дому.

— Целый год! Вот ужас-то! Это несправедливо!

— Знаю. Хотя она считает, что справедливо. Она говорит, что без этого я никогда не стану взрослой. И, знаешь… мне кажется… я ей верю.

— Правда?

— Знаешь, если она начинает о чем-нибудь таком говорить, то так уверенно, что кажется — она права.

— Это потому, что она твоя мать.

Последовала секундная пауза.

— А может, потому, что она в самом деле права.

Гарт усмехнулся.

— Мне нравится, как рассуждает Пенни.

— Ну, тогда… — Барбара запнулась, что-то соображая. — Тогда, мне кажется…

— Что?

— Если ты не хочешь, то и я, наверное, тоже не стану этого делать. Вот если бы мы были с тобой заодно, то потом можно было бы обо всем поговорить. А одной мне не хочется.

— Вообще ничего?

— Да, наверное. Хотя надо мной снова начнут насмехаться.

— Ну и что? А мы попробуем отвечать им по-китайски.

— По-китайски? Но как? Мы же ни слова по-китайски не знаем.

— Я знаю немного. Меня Лу Чжень научил. Очень приятный парень. Когда он снова придет к нам обедать, я попрошу, чтобы он научил меня новым словам, а потом научу и тебя.

— Китайский ведь намного труднее французского, да?

Их голоса зазвучали по-другому: теперь они расслабились — уже не было прежнего напряжения. Девочки заговорили об учительнице французского, которая будет преподавать язык в новом учебном году, о пьесе, которую поставили в шестом классе, о каких-то свитерах, которые Барбара собиралась купить, потому что все девчонки их купили. Прошло еще несколько минут, и они встали с пола и заговорили о еде.

— Миссис Тиркелл все время что-то придумывает, она — замечательная женщина, — сказала Пенни. — Папа говорит, что она словно солнце на просторах Британской империи, которое никогда не заходит.[30] По-моему, это значит, что она все время на ногах и всякий раз оказывается в нужном месте. Примерно так.

— Ты такая счастливая, — сказала Барбара. — Знаешь, это все равно что быть богатой, да? Или родиться принцессой, или еще кем-нибудь?

Разговаривая, они вышли из спальни, прошли по коридору и спустились по лестнице. Наконец их голоса замерли в отдалении. Сабрина еле слышно рассмеялась.

— Ты ничего не говорил мне про миссис Тиркелл, «незаходящее солнце».

— Да я и сам забыл. Как здорово, что Пенни все поняла! Надеюсь, она понимает и то, сколь многим тебе обязана.

— Она понимает, что ей пришли на помощь, когда она в ней нуждалась. И не боится это признать. Я так ею горжусь.

— Я тоже. Но еще больше горжусь ее мамой. — Они продолжали тихо сидеть, разглядывая внизу двор перед домом. Там царило знойное марево. Кто-то из соседей с поникшим видом выгуливал на длинном поводке такого же вялого далматинского дога. Другой сосед постоял во дворике, посмотрел на газонокосилку, потом перевел взгляд на небо, пожал плечам и убрал машинку.

— Все-таки дома чувствуешь себя лучше, — сказал Гарт. — Удивительно, как часто я стал это говорить. Да, кстати… Скоро мы с Клаудией съездим на денек в Вашингтон.

— Да, она мне звонила. Мы с ней хорошо поговорили. Знаешь, что странно? Она стала спрашивать, как бы я стала с ними разговаривать.

— С Леглиндом?

— И с его подручным. Мне что-то не верится, что она сомневается в своих силах.

— А что она сказала?

— Сказала, что ищет какой-нибудь повод заставить их публично отказаться от своих слов, что у нее есть кое-какие идеи на этот счет, но сначала она хотела бы послушать, что я об этом думаю.

— А она не сказала, почему?

Сабрина слегка покачала головой.

— Похоже, Ллойд Страусс рассказал ей, что я имела некоторое отношение к прошлогоднему скандалу. Помнишь, некоторые преподаватели обещали своим студенткам повышенные оценки в случае их благосклонности.

— Не некоторое, а самое прямое, любовь моя. То, что его удалось уладить, — целиком твоя заслуга. Конечно, Клаудия могла об этом услышать. К тому же ты ей нравишься, она сама мне говорила, что дорожит твоей дружбой. Ну, и что же ты ей посоветовала?

— Мы с ней обсудили несколько разных вариантов и, в конце концов, остановились на одном, который, как нам кажется, может пройти, хотя нам он не особенно понравился. Правда, пока вы там будете, все еще, разумеется, может измениться.

— А о чем конкретно идет речь?

— Ну, все очень просто, если только можно употребить слово «просто» применительно к шантажу. Мне показалось, она могла бы начать разговор с того, что вы усиленно делаете имя будущему институту, стремитесь к известности. Еще — о людях, жертвующих ему деньги, о церемонии открытия, на которую приглашены самые разные ораторы, включая и политических деятелей; о том, что вы хотели бы и Леглинда видеть среди них. Но, если сначала он публично добивается расследования финансового положения института, а потом создатели института будут публично превозносить Леглинда за оказываемую поддержку, то со стороны все будет выглядеть как подкуп, хотя ни для кого не секрет, какой интерес у Леглинда вызывает наука… словом, основная идея, я думаю, тебе ясна.

— Да. Если иметь в виду шантаж, то она действительно неплоха.

— Тебе все это не нравится.

— Не больше, чем тебе самой. Жаль, что приходится добиваться своего таким образом. И дело даже не в том, что есть люди, которые занимаются этим всю жизнь. Хотя, может быть, и не столь откровенно… впрочем, я, возможно, их недооцениваю… подыскивая для этого более благовидное название, чем шантаж, подкуп или еще что-нибудь в том же духе.

— Но больше всего тебе не нравится то, что, возможно, такая тактика сработает.

— Да, это больше всего меня и отталкивает. Несмотря на то, что в конгресс избирается много порядочных людей, у всех на виду, как правило, те, кто нечист на руку. Знаю, дело не только в конгрессе, это повсеместное явление, и мои друзья, которые занимаются общественными науками, считают, что наивно ожидать чего-то иного, но все равно такое положение меня угнетает. А что, Клаудия полагает, что это хорошая мысль?

— Она считает, что это более здравый подход, нежели воздействовать на Леглинда общими рассуждениями о его лучших побуждениях.

— Тем более что их у него попросту нет. Она права. Ну что ж, мы с ним встречаемся через неделю, вот и посмотрим.

— Вы решили между собой, кто о чем будет говорить?

— Говорить будет большей частью она. Жду не дождусь, что она скажет. Никогда не слышал, чтобы она повышала голос, не говоря уже о том, чтобы поучать конгрессмена.

Однако, как впоследствии оказалось, Клаудия и не думала повышать голос. Оказавшись в офисе Оливера Леглинда, она напротив, говорила так тихо, что конгрессмену приходилось напрягать слух.

— Мы признательны за то, что вы так быстро откликнулись на нашу просьбу о встрече, — сказала она, с удовольствием отметив про себя, как Леглинд со Струдом быстро переглянулись, удивленные тихим голосом женщины ростом в шесть футов, с гладко зачесанными назад седыми волосами и слишком большими для нее очками. — Нам, конечно, было приятно услышать от мистера Струда, что мы ни в чем не виновны, хотя, с другой стороны, эта новость привела нас в определенное замешательство.

Конгрессмен нахмурился. Это был крохотный человечек, сложенный на редкость непропорционально: при малом росте у него были слишком длинные руки и слишком короткие ноги. Прищурившись, он внимательно разглядывал посетителей из-под мохнатых бровей. Густые волосы были так аккуратно расчесаны и уложены, что ясно было: он немало ими гордится. Гарт знал, что Леглинд способен одурачить слушателей, доведя их до исступления мрачными рассказами о пустой трате государственных средств, о том, что это угрожает чуть ли не самим основам американского образа жизни. Но сейчас перед ним не было толпы внимавших ему людей. Конгрессмен стоял, слегка раскачиваясь на каблуках, и вид у него был озадаченный и нетерпеливый.

— Мне казалось, это решение вас обрадует. Мне рассказывали, что вы недовольны нашими действиями, советовали профессору Андерсену не выступать с показаниями на слушаниях…

— Никто мне ничего подобного не говорил, — ответил Гарт. — Я был готов дать показания, мы с мистером Струдом обсуждали этот вопрос.

— Верно. Я наслышан о вашем разговоре, профессор. Похоже, вы считаете меня не слишком любознательным человеком. «Если бы его хоть сколько-нибудь волновала наука», — так вы изволили выразиться. Кроме того, вы упомянули о каких-то кознях, которые мы будто бы строим.

— Да, упомянул. Приношу свои извинения. Сожалею, что, не подумав, допустил подобные высказывания. Мне стыдно за них.

Леглинд молчал. Это молчание забавляло Гарта. Так бывало всякий раз, когда он ловил себя на мысли: насколько обезоруживают собеседника вовремя принесенные извинения. Мало кто из тех, кто собрался выяснять отношения, способен броситься в бой после простых слов: «Прошу прощения. Мне стыдно».

— Ну что ж, это благородный поступок, — сказал Рой Струд. — Не так много найдется людей, способных мужественно признать свои ошибки. Но, как мне кажется, конгрессмен пока не знает, почему вы недовольны нашим решением и что привело вас сюда.

— А то, что вы поставили нас в двусмысленное положение в нашем городе, — ответила Клаудия. — Обвинения висят в воздухе, но не подкреплены ничем конкретным.

— Что-что? Прошу прощения, я что-то не совсем вас понимаю.

— Она хочет сказать, что мы не объявили, что допустили ошибку по отношению к их университету, — решительно ответил Леглинд. — Но этого не может сказать никто, потому что до заслушивания показаний свидетелей дело так и не дошло. Да и не дойдет, если только вы этого не хотите. По крайней мере нам так сказали. Так что если вы приехали из-за этого, то, выходит, зря.

— Не думаю. Мы приехали, чтобы поговорить с вами о церемонии торжественного открытия Института генной инженерии. — Гарт видел, как неприязненно дрогнули у Клаудии уголки губ, когда она повторила то, о чем раньше говорила с Сабриной, самыми яркими красками расписывая предстоящее событие, имеющее общенациональное и международное значение, рассказывая о богатых доброхотах, включая Билли Конера, подаривших крупные суммы, о приглашенных на торжества ораторах, среди которых лауреаты Нобелевской премии и политические деятели мира. Клаудия протянула Леглинду лист бумаги со списком участников.

— Пока этот список держится в тайне, но мы захватили с собой один экземпляр, потому что вы, разумеется, входите в число приглашенных.

Выдержав паузу, она напомнила им обоим о призыве Леглинда к началу расследования по поводу пустой траты денег на создание института.

— Как же мы можем включать вас в группу сторонников, которым публично выражаем свою признательность? В этом случае нас обвинили бы в попытке подкупить вас. Всем известна ваша глубокая обеспокоенность положением дел в науке, и, хотя институт, разумеется, входит в число лидеров в области научных исследований и преподавательской работы, мы не можем оставить ваши публичные высказывания без внимания. Конечно, — продолжала она, — опровержение, сделанное сейчас, когда до назначенной на май торжественной церемонии открытия остается еще почти десять месяцев, скорее всего, прозвучит несколько странно. Но это уже от нас не зависит. Мы приехали к вам, господин конгрессмен, надеясь, что вы поможете нам разрешить эту проблему.

Леглинд осторожно, почти благоговейно взял перечень с именами приглашенных, держа его в вытянутой руке. Струд подал ему очки для чтения. Леглинд перечитал перечень несколько раз от начала до конца.

— Рой, — наконец произнес он, — вы не предложили нашим гостям кофе.

Номер «Чикаго трибюн» за 20 августа лежал на видном месте на рабочем столе Сабрины. Она заканчивала последнюю серию чертежей для «Дома Конера». Прошло уже дней десять с тех пор, как на первой полосе было опубликовано заявление Оливера Леглинда, но Сабрина во время работы время от времени поглядывала на газету.

Столько высокопарных слов, переливания из пустого в порожнее, и ради чего? Чтобы скрыть свою озабоченность собственной популярностью, скрыть свои собственные интересы. Скрыть то, что его можно купить.

Сабрина повернулась к продолговатому столу с образцами тканей ковров и штор, кафельной плитки, деревянного настила для пола, водопроводных кранов, штукатурки для стен и деталей арматуры для осветительных приборов. Альбомы с техническими чертежами — эскизами, которые она когда-то впервые показала Вернону Стерну и Биллу Конеру, уже стали толще в два раза после того, как она описала убранство каждой комнаты во всех квартирах. В альбомах были листы с образцами материалов, а также указаны названия фирм-изготовителей и дилерских компаний, торговавших ими. Она только что внесла последние изменения и теперь укладывала образцы в ящики, чтобы отослать поставщикам для оформления заказа. Как специалисту, ей еще не приходилось сталкиваться с таким большим объемом работы. Заклеив клейкой лентой последний из ящиков, она почувствовала одновременно облегчение и легкое разочарование: труд окончен. А неподалеку отсюда ее дом дремал, изнемогая от палящей августовской жары. Мысленно Сабрина представила его себе, и у нее возникло такое чувство, что она словно птица на яйцах в гнезде. В доме сейчас должно быть тихо и спокойно: миссис Тиркелл взяла выходной, Пенни и Клифф отправились в гости к приятелям, Гарт уехал в Чикаго в какую-то загадочную командировку. Как предположила Пенни за завтраком, он уехал, чтобы купить маме подарок на день рождения.

— Осталось ведь всего две недели, — пояснила она, — а у нас с Клиффом подарки уже есть.

Через две недели исполнится год с тех пор, как я живу здесь. Ровно год я выдаю себя за Стефани Андерсен. За год я так привязалась к семье, что почувствовала: она моя.

Год назад у нее были две жизни, два дома, две работы. Но скоро, после подписания документов о передаче Александре прав собственности на «Амбассадорз», жизнь у нее будет только одна. Дом на Кэдогансквер по-прежнему принадлежал Сабрине, но друзья Александры согласились купить его. Скорее всего это произойдет в декабре. Тогда и дом у меня будет один, подумала Сабрина: один дом, одна семья, одна работа. Одно-единственное дело — главное в жизни.

В лучах предзакатного солнца кружились пылинки, а свет ложился полосами на поверхность письменного стола с только что упакованными коробками. Все сделано, мелькнула у нее мысль. Сколько всего сделано за это время. Но сколько всего еще только начинается. Вот в чем своеобразие семейной жизни: никогда не знаешь заранее, что тебя ждет.

Она перенесла коробки к лестнице, чтобы водитель из Ю-Пи-Эс[31] забрал их, бросила напоследок взгляд на пустой стол и, выйдя из кабинета, легко сбежала вниз по лестнице. Не успела она войти в дом, на кухню, как зазвонил телефон.

— Стефани, это Верн Стерн. Я хотел спросить насчет образцов.

— Все в порядке. Завтра они будут у вас.

— Отлично. Я так и думал. Просто хотелось удостовериться еще раз.

— Не стоит извиняться. На вашем месте я бы сделала то же самое.

Последовала короткая пауза.

— Надеюсь, мы скоро встретимся, — сказал он. — Я буду скучать, работая без вас.

— Мне тоже очень приятно было с вами работать, и я многому у вас научилась. Я собиралась написать вам письмо и поблагодарить за все.

— Написать письмо? Так официально? Можно поужинать вместе, тогда бы все и сказали.

— Нет, нельзя, — непринужденно ответила Сабрина, — если только вы не приедете к нам. А то я вас столько раз приглашала.

— Может, как-нибудь я приму ваше приглашение. Знаете, когда бываешь у друзей, рано или поздно вечер подходит к концу. Они машут тебе рукой на прощание у теплого камина, а ты уходишь домой один. Я не хочу сказать, что это неприятно, когда друзья приглашают меня к столу. Напротив. Но к вам у меня особое отношение, и мне бы не хотелось видеть вас счастливой, в уютном домашнем гнездышке…

— Людям должно быть приятно, если в жизни их друзей все хорошо. Я была бы рада, если бы у вас в жизни все так сложилось.

— Кто знает? Я по-настоящему завидую вам, Стефани. Где бы вы ни были, вы берете от жизни все сполна, все, что можете. Знаете, многим это не дано, они без конца за чем-то гоняются: за деньгами, за славой, за домом побольше, за машиной, за новой женой или мужем… Но в вас чувствуется внутреннее спокойствие. Словно застывшая в горделивом покое звезда, вы знаете, кто вы, что вам надо и кто вам нужен в жизни. Я надеялся, что, общаясь с вами, сам стану таким. Может быть, если мы еще поработаем вместе, так и будет.

Застывшая в покое звезда, подумала Сабрина, повесив трубку. И это после того, как я всю жизнь не знала, что же мне нужно. Гарту не стоит покупать мне подарок на день рождения, он и так сделал мне подарок, дороже которого ничего нет. Он помог мне обрести свое место в жизни.

Она услышала, как хлопнула входная дверь. Что-то они сегодня рано, мелькнула у нее мысль. Выйдя из комнаты, она остановилась как вкопанная на пороге гостиной. Посреди гостиной стоял Лу Чжэнь. Он осунулся, глаза были широко раскрыты и беспокойно бегали. Небрежно повязанный галстук болтался на шее, в руке был крошечный черный пистолет. Вне себя от изумления и ярости, он уставился на нее.

— А вы откуда взялись?

— Господи, Лу, что вы делаете? — Он неуверенно повел пистолетом в ее сторону, словно ждал, что ему скажут, как действовать дальше. — Лу, что вы делаете?

Его голова дернулась назад, он еще крепче сжал пистолет.

— Входите, миссис Андерсен. Садитесь. Прошу вас.

— Не сяду, пока вы не положите пистолет. Лу Чжэнь, что с вами?

— Вы должны сесть, миссис Андерсен. Я приказываю вам сесть.

— Хорошо, Лу, но вы садитесь тоже и положите пистолет. — Сердце у нее колотилось как бешеное. Этого просто не может быть! Ни с кем из их знакомых такого никогда не было. — Отдайте его мне. — Голос охрип, она откашлялась. — Я уберу его и никому ничего не стану говорить. Профессор Андерсен ничего не узнает…

— Профессор Андерсен! — с нескрываемым презрением произнес он. — К нему-то я и пришел. Вы ведь должны быть на работе. Сейчас дома никого не должно быть. — Он вскинул руку с пистолетом. — Сядьте!

Сабрина присела на подлокотник кресла.

— Зачем вам…

— Не на кресло, а в кресло! В кресло!

Не сводя с него глаз, она медленно опустилась в кресло.

— Зачем вам понадобился пистолет в нашем доме?

— Потому что у меня нет другого выхода. Хотя с вами я разговаривать не буду. Я буду говорить только с профессором, и ни с кем другим.

— Я не знаю, когда он вернется. Может быть, вы сядете и подождете его?

— Я больше не буду садиться у вас в доме!

— Неужели? — она на секунду забыла про пистолет. — А мы были к вам так внимательны, словно вы член нашей семьи…

— Я никогда им не был! Всем вам было на меня наплевать!

— Это не так, и вы об этом знаете. Два года мы заботились о вас. Знаю, вы скучаете по своим родным и у вас почти нет здесь друзей, вы слишком много времени проводите один. Но почему вы обвиняете нас?

— Дело совсем не в этом, пробормотал он.

— А в чем? Лу, я постараюсь вам помочь, но лишь в том случае, если вы не будете угрожать мне пистолетом. Боже мой, неужели вы всегда обходитесь так с друзьями?

— В этом доме у меня нет друзей.

— И чья же в этом вина? Когда-то все мы были друзьями, и вам нравилось бывать у нас, вы с нетерпением ждали, когда мы пригласим вас снова. А теперь положите пистолет. Я не могу разговаривать, когда вы держите его в руке.

— Мне он нужен.

— Для чего? Чтобы убить меня?

Он покачал головой. Он побледнел как полотно, рука бессильно повисла вдоль тела, держа пистолет дулом вниз.

— Я не собираюсь вас убивать.

— Ни меня, ни кого-либо еще. Вы же знаете, что вам от этого будет только хуже. Лу, отдайте мне пистолет. Просто ужасно, что вы стоите с таким видом. Получается, мы с вами теперь враги.

Он пристально посмотрел на нее, и ей показалось, что он заколебался, но тут входная дверь распахнулась, и вошел Гарт, вместе с Пенни и Клиффом.

— Какого черта! — воскликнул Гарт.

— Не двигаться! — крикнул Лу. — А теперь все сюда, живо!

— Лу, откуда у вас игрушечный пистолет? — спросила Пенни.

Клифф толкнул ее плечом, увлекая к лестнице.

— Может, он и не игрушечный.

Вытянув руку, Гарт рванулся к Лу.

— Отдай его мне. Отдай пистолет, черт побери!

— Стоять! — В голосе Лу послышались истерические нотки. — Не подходите ко мне!

Усилием воли Гарт заставил себя остановиться.

— Ты никому здесь ничего не сделаешь, понятно? Ты зол на меня. Оставь их в покое, не то я разорву тебя на куски. Давай выйдем, можно поговорить…

— Я никуда с вами не пойду! Вы хотите испортить мне всю жизнь! — В тот самый момент, когда Пенни с Клиффом были уже у лестницы, он круто обернулся. — Назад! Вы никуда не уйдете! Вы же позвоните в полицию! Вы что, за дурака меня принимаете?

— Оставь их в покое! — Гарт рванулся было к Лу, но тот, развернувшись снова, навел пистолет на него, целясь прямо в голову.

— Я вас ненавижу! — закричала Пенни. — Я думала, вы хороший, будете учить меня китайскому языку, а вы подлец, и я вас ненавижу! — Подбежав к Сабрине, она бросилась ей на колени и заплакала. — Почему люди бывают такими подлецами?

— Я не подлец, — ответил Лу по-детски обиженным тоном, но он по-прежнему твердо держал в руке пистолет, а на лице застыло все то же непроницаемое выражение. — Это вы… — Голос у него окреп. — Вы думаете, можно взять человека и размазать его по стенке… навсегда испортить ему жизнь…

Клифф заметил, как он снова стал поднимать руку с пистолетом.

— Не надо! — крикнул он. — Не надо! Не надо! Не надо!

Сабрина порывисто обняла Пенни и склонилась над ней, защищая ее хрупкое, маленькое тело. Она была вне себя от страха. Он же может убить их. По телевидению ведь сообщают о психически неуравновешенных людях, обиженных на весь мир, считающих, что единственный выход из положения — убивать. Они слишком легко завладевают оружием. Она еще крепче обняла Пенни. Они не должны погибнуть. Пенни и Клифф не должны погибнуть, они ведь только вступают в жизнь. Ее охватила паника, и, подавшись вперед, она прикрыла собой напрягшееся, худенькое тело Пенни. А та прижималась к ее коленям, стараясь слиться с матерью. Боже всемогущий, сделай так, чтобы Пенни не погибла, чтобы Клифф не погиб. Прошу, сделай так, чтобы мои дети остались живы.

— БРОСЬ ПИСТОЛЕТ! — рявкнул Гарт и бросился вперед.

Лу отскочил в сторону и, оказавшись в дальнем углу комнаты, снова направил на них пистолет.

— А что вы будете делать, если не брошу? Вы же ничего не можете сделать!

— Я же сказал тебе — давай выйдем на улицу и поговорим…

— Поговорим? Что толку разговаривать? Мы уже поговорили у вас в кабинете. Я до сих пор слышу ваш голос, слышу, как вы говорите мне, что будете делать. Я знаю, вы и пальцем не пошевелите, чтобы мне помочь. Вы мне завидуете и хотите, чтобы у меня ничего не получилось. Вы думаете, что я окажусь победителем, получу Нобелевскую премию и стану знаменитым, а вы так и будете прозябать здесь, в вашем чертовом институте. Но я по праву должен взять над вами верх! Вы знаете, как я вкалывал эти два года над диссертацией? Я работал больше, чем вам когда-либо доводилось работать в жизни. Вы и понятия не имеете, что значит работать так, как я. У вас, американцев, и так все есть, вам кажется, что все в мире дается само собой, стоит только захотеть, а вы только и делаете, что берете, берете, берете, а что отдаете взамен? Вы делаете все, что хотите, а если вам не нравится то, что делают другие, вы выбрасываете их на свалку, словно мусор! Так вот, я не мусор! Я такой же настоящий ученый, как и вы, даже лучше! Я провел научные исследования, провел эксперимент, и вы сами сказали, что они дали блестящие результаты, и теперь, черт побери, вы будете делать то, что я скажу, потому что сейчас я сильнее вас! Вы позвоните в редакцию «Сайенс» и скажете, что отправляете туда мою работу, скажете, что речь идет об очень важном открытии и его надо опубликовать как можно скорее.

— Хорошо, я отправлю твою работу и позвоню в редакцию, но после того, как ты согласишься выйти из дома. Давай выйдем на улицу, я возьму с собой телефон и позвоню в редакцию на крыльце.

Лу прищурился.

— Нет, вы что-то задумали. Вы говорите это лишь для того, чтобы выманить меня из дома. Вы считаете себя таким умным, думаете, что можете обвести меня вокруг пальца, но скорее всего никуда звонить не будете. Я знаю, что не будете, потому что вы слишком завидуете мне, и знаете, что моя работа лучше всего, что вам удалось сделать за свою жизнь.

— Твоя работа — липа, — не сдержавшись, парировал Гарт.

— Нет, не липа! Это не липа! Вы сами сказали, что речь идет об очень важном открытии! Вы совершили ошибку, прислушавшись к мнению других ученых. Это они солгали, чтобы сохранить в тайне то, чем занимаются сами. Они тоже мне завидуют, потому что я молод и у меня еще все впереди. Вам бы следовало это понять. Так что моя работа — не липа. И мне нужно, чтобы она была опубликована, прежде чем я вернусь на родину!

— Но ведь никто не сможет повторить проведенный тобой эксперимент. Неужели это так трудно понять? Все люди, имеющие отношение к науке, поймут, что он безрезультатен.

— Нет, просто его нужно правильно провести. Так или иначе…

— Так или иначе, к этому времени ты будешь уже в Китае, да? А, по-твоему, китайские ученые понятия не имеют, что происходит в области молекулярной биологии в остальном мире?

— Я сам об этом позабочусь, когда вернусь на родину.

— Каким же образом?

— Не знаю! — Вне себя от злости и разочарования, Лу повысил голос и, без предупреждения вскинув руку с пистолетом, выстрелил в потолок. Гарт невольно отпрянул. У Пенни вырвался вопль ужаса. «Лу!» — крикнула Сабрина. Эхо оглушительного выстрела прокатилось по комнате, посыпалась штукатурка.

— Лу, послушайте! Пожалуйста, послушайте! — решительно сказала Сабрина. — Ничего хорошего не выйдет, если мы пострадаем. Вам же будет хуже. Положите пистолет. Лу, положите пистолет.

Но Лу почти не слышал ее. На доли секунды он, казалось, изумился собственной решимости, но потом его снова охватило отчаяние.

— Вы видите, это не игрушка! Видите, профессор, я настроен решительно, и вы будете делать то, что я вам скажу, потому что вы боитесь, не так ли? Знаменитый профессор боится! Вы думаете, все вас боятся, все жалкие студенты, но некоторые из нас так же знамениты, как и вы, и тогда боитесь уже вы! Что, вам это не нравится? Вы еще не страдали? Я заставлю вас страдать, если вы не сделаете то, что я скажу, если не позвоните в редакцию! Звоните! Прямо сейчас!

— А что ты будешь делать после того, как я позвоню? Возьмешь и уйдешь отсюда? Или ты думаешь, что нас нужно будет перестрелять, потому что мы не оставим тебя в покое? — Гарт сделал шаг вперед. — Ты сам загнал себя в угол, Лу, и, если ты не сложишь оружие сейчас, ты причинишь себе непоправимый вред. — Он сделал еще шаг вперед.

— Стоять! — крикнул Лу.

— Подумай о Китае, там у тебя еще есть шанс. У тебя прекрасный послужной список, ты наверняка сможешь устроиться на преподавательскую работу. Словом, у тебя есть будущее. Но только в том случае, если ты не будешь стрелять. — Он сделал еще шаг. — Подумай о своей жизни в Китае, Лу. Там ведь узнают…

Ах, Гарт, дорогой мой Гарт, подумала Сабрина, тщетно пытающаяся прийти в себя от страха. Ты всегда веришь в силу разума. Но часто ее бывает недостаточно.

— Не подходите ко мне! — заорал Лу. — Вы ни черта не знаете про жизнь в Китае. У меня все будет там в порядке, я обо всем позабочусь. Но сначала мне надо опубликовать работу! Нужно сделать себе имя!

— Имя, которое основано на обмане.

— НЕТ! Имя настоящего ученого. А если вы не сделаете то, что я скажу… — Сделав размашистый шаг вперед, он мотнул пистолетом в сторону Сабрины. — …я убью всех вас. Вы не верите, но я сделаю это, потому что на остальное мне плевать!

Он перевел взгляд на ствол пистолета и на долю секунды засмотрелся на Сабрину и Пенни. В это мгновение Гарт с Клиффом набросились на него и повалили на пол. Прозвучал выстрел, и Пенни закричала.

— Гарт! — Сабрина вскочила, Пенни забилась в угол кресла. — Боже мой, Боже… Гарт! Клифф!

— Все в порядке, — ответил Гарт. Поднявшись с пола, он встал на колени рядом с Лу, которого подмял под себя Клифф. Тело китайца сотрясалось от беззвучных рыданий. Усевшись на него верхом, Клифф, казалось, все еще не верил, что они с отцом сделали.

— Как это у нас вышло? — спросил он, обращаясь к Гарту. — Как так получилось, что мы одновременно набросились на него?

— Просто мы с тобой хорошо понимаем друг друга. — Высвободив пистолет из оцепеневших пальцев Лу, Гарт поднялся на ноги. — Все в порядке, — сказал он и обнял Сабрину. — Я боялся вас потерять. Господи, только подумать, что кто-то мог убить тебя… Пенни или Клиффа…

— Я знаю. — Уткнувшись лицом ему в грудь, она ощутила, как сильно бьется у него сердце. — Мы все боялись.

— Папа? — позвала Пенни. — А что он будет делать, когда Клифф встанет?

— Ничего. Перевес на нашей стороне. — Гарт только теперь заметил, что не выпускает из рук пистолет. — Клифф, отнеси его в библиотеку. Потом выбросим.

Широко раскрыв глаза, Клифф посмотрел на него.

— Конечно, — сказал он, пораженный до глубины души таким проявлением доверия со стороны отца. Осторожно поднявшись, он помедлил, выжидая, пошевелится Лу или нет. Но Лу не двинулся с места — он лежал, обхватив голову руками, плечи сотрясались от рыданий. Взяв у Гарта пистолет, Клифф осторожно обхватил его за рукоятку и, направив дулом вниз, чуть ли не на цыпочках направился в библиотеку.

— Он больше не опасен, — снова сказал Гарт, обращаясь к Пенни. — Бояться уже нечего.

— Но выстрел…

— Мы поищем потом пулю, она, наверное, застряла в мебели. Главное сейчас, что все мы живы-здоровы.

Сабрина опустилась на колени рядом с креслом, на котором свернулась калачиком Пенни.

— Все уже позади, моя хорошая. Лу задумал что-то ужасное. Теперь он жалеет об этом. Слава Богу, никто не пострадал. Мы любим друг друга и по-прежнему вместе. Как хорошо, что мы вместе!

— Я так испугалась…

— Мы все испугались. Было так страшно! Но теперь бояться нечего, все позади. Пенни, послушай, все уже кончилось, можно вздохнуть спокойно.

Пенни продолжала сидеть с широко раскрытыми глазами, в которых застыл страх.

— Мне казалось, у нас дома всегда все спокойно.

— Ну, так оно и есть, правда? Все мы здесь, все живы-здоровы, спасибо папе и Клиффу, которые подоспели как раз вовремя. Поговорим обо всем за ужином, ладно? Но сначала нужно позаботиться о Лу Чжэне, а ты пока, может, пойдешь к себе наверх, а? О'кей?

— Клифф тоже пойдет?

— А почему ты сама его не спросишь? Мне кажется, он сейчас в библиотеке, обдумывает все, что произошло.

— А если его там нет, можно, я приду обратно?

— Конечно.

Она ушла. Сабрина вздохнула. На глазах у нее выступили слезы.

— Нет, и у нас дома нет покоя. Мы делаем вид, что все спокойно, но мир полон опасностей, которые подстерегают нас в самых тихих уголках нашей жизни, где нам кажется, что мы в безопасности. Как нам сказать об этом Пенни?

Гарт снова прижал ее к себе.

— Мы скажем ей; мы сделаем все для того, чтобы защищать друг друга, где бы мы ни находились. Наверное, так будет правильно. Мне кажется, единственное настоящее и надежное убежище — любовь и чувство ответственности за близких тебе людей. Но даже и это чувство может пройти. Приходится полагаться на предусмотрительность и везение. Любовь моя, ты держалась просто замечательно.

— Я страшно испугалась.

— Я тоже.

Не говоря ни слова и склонив головы, они заключили друг друга в объятия. Спасибо тебе, сказала Сабрина про себя, словно молясь Богу. Спасибо за то, что дал мне этот дар — все больше любить друг друга и помогать своим детям взрослеть.

— Пожалуй, следует позвонить в полицию, — наконец сказал Гарт, — хотя, если честно, что-то не хочется. Как по-твоему?

— Не знаю. Он так взвинчен, что, мне кажется, нельзя так просто взять и отпустить его. Ему нужно прямо сейчас отправляться обратно на родину, где о нем позаботились бы родители, пока он сам не разберется во всем, что произошло, и не начнет все сначала. Но пока он не уедет, рядом с ним должен кто-то быть. У тебя никого нет на примете?

— Не знаю, есть ли у него друзья… впрочем, есть один профессор химии, он из Гонконга. Он не женат, довольно молод. Лу одно время общался с ним. Я ему позвоню. Ему вполне можно доверять, я расскажу ему обо всем, что случилось.

— Нет! — Лу вскочил. — Никому ничего не говорите. Прошу вас. Особенно профессору Сяо Мэню. Он… довольно высокого мнения обо мне.

— Тебя нельзя оставлять одного, — жестко ответил Гарт. — Сяо Мэнь — хороший человек, он мог бы стать твоим другом, если бы ты с самого начала обратился к нему. Возможно, он решит никому ничего не говорить, от него самого будет зависеть, как много людей обо всем узнают. Тут тебе выбирать не приходится. Когда-то у тебя была возможность выбирать, но ты ошибся.

— Он перестанет мне симпатизировать.

— Что ж, придется тебе с этим примириться. Посиди, а я тем временем позвоню ему. Сядь! И сиди спокойно.

Лу бессильно опустился на край стула, свесив руки. Когда Гарт ушел звонить, Лу мельком взглянул на Сабрину.

— Вас, наверное, не волнует, что он подписывает мне смертный приговор.

— Боже, какой же вы глупый! Он спасает вас. Какое будущее вас ждет как ученого, если станет известно о вашем обмане? А так вы уедете домой с докторской ученой степенью и незапятнанной репутацией.

Лу что-то процедил сквозь зубы.

— Что вы сказали?

— Таких ученых пруд пруди. А я хочу стать знаменитым.

— Может, когда-нибудь и станете. Хотя, если будете продолжать лгать самому себе, и не надейтесь.

— А я не лгал. Другие лгали. Профессор Андерсен допустил ошибку, решив к ним прислушаться.

Сабрина изумленно посмотрела на него. Даже после всего, что произошло, он продолжает стоять на своем. Поистине, нет предела тому, насколько люди могут заблуждаться на собственный счет. Возможно, из всех заблуждений это самое тяжелое.

— А вы теперь мне уже не симпатизируете, — сказал Лу.

— Конечно, нет. Вы чуть не поставили крест на добром имени моего мужа, а потом явились сюда, размахивая пистолетом и угрожая перестрелять меня вместе со всей семьей. С какой стати мне вам симпатизировать?

— Я не хотел ставить на вашем муже крест.

— Лу, хватит лгать самому себе! Боже, неужели вы не можете принимать все таким, как есть, и перестать полагаться на фантазии? — Она всмотрелась в его печальное лицо. — Готова биться об заклад, что вы в состоянии это сделать. Готова поспорить, что поздно ночью, когда рядом никого нет и вы остаетесь в тишине наедине со своими мыслями… так вот, готова поспорить, что вы признаетесь самому себе, что ваши научные исследования провалились. Днем вы, может, и отгоняете такие мысли, но я готова биться об заклад, что поздно ночью, когда остаетесь один, вам приходится признавать правду.

Он сердито посмотрел на нее.

— То, что я говорю самому себе поздно ночью, — мое личное дело.

— Да, конечно, — тихо ответила Сабрина. — И вы, и я это знаем.

Через несколько минут вернулся Гарт.

— Он сейчас приедет. Завтра он посадит тебя на самолет, вылетающий в Китай, — добавил он, обращаясь к Лу. — Как только ты приедешь к нему домой, сразу позвонишь родителям и обо всем им расскажешь. Если из-за тебя у него возникнут неприятности, мы позвоним в полицию.

Они сидели и молча ждали, пока не услышали, как к дому подъехала машина. Сабрина и Гарт, встав по обе стороны от Лу, вместе с ним направились к выходу и провожали машину Сяо Мэня взглядом до тех пор, пока она не исчезла за поворотом.

— Господи, сколько сил потрачено впустую, и все из-за чудовищного самомнения, — сказал Гарт. — Вспомнить только, какие он подавал надежды, какие строил планы на будущее…

— И надежды, и планы еще могут сбыться, — сказала Сабрина, потом взяла его под руку, и они направились обратно в гостиную. — Может быть, после всей этой истории он, наконец, повзрослеет.

— Что-то с трудом верится.

— Ну и пусть. Сейчас я настроена очень оптимистично.

— Ты меня удивляешь.

— Ничего странного тут нет. Посмотри, что нам довелось пережить. Сначала Леглинд, потом неприятности у Пенни, у Клиффа, теперь вот еще Лу. По-моему, мы неплохо со всем справились. Особенно с этой дикой историей: никто не пострадал, только на потолке небольшая царапина. Так что нам есть за что быть благодарными судьбе.

Он улыбнулся.

— Да, есть. — Усевшись в кресло, он притянул Сабрину к себе и усадил ее на колени. — Я сам много об этом думаю. О том, как много у нас есть, о том, что всегда нужно об этом помнить и не забывать.

Они поцеловались, но Сабрина тут же выпрямилась и положила руки ему на плечи.

— Мне нужно кое-что тебе сказать. Может быть, это надо было сделать раньше, но я решила подождать до тех пор, пока не буду уверена, что все сделано. Так вот, я продаю «Амбассадорз», Гарт. Его, да, кстати, и «Блэкфордз» тоже, покупает Александра. Через пару недель мы с ней должны будем подписать все бумаги. А ее друзья покупают дом на Кэдоган-сквер. Все будет окончательно оформлено в декабре.

Гарт испытующе посмотрел на нее.

— И магазин, и дом. Ты отказываешься от всего сразу. Ты уверена, что все делаешь правильно?

— Да. Я много думала об этом. Мне не нужны две жизни, дорогой, мне вполне хватает одной, да еще такой бурной.

Он усмехнулся, и они снова поцеловались. Тут как раз по лестнице сбежали Пенни и Клифф.

— Ой! Извините, — сказал Клифф и смущенно попятился.

— За что ты извиняешься? Ты нас нисколько не побеспокоил, нам хорошо вместе. — Гарт улыбнулся детям. Щеки у них зарделись румянцем, в глазах появилось то странное сочетание удовольствия и замешательства, которое дети испытывают, видя, как родители заключают друг друга в объятия. Он обвел взглядом притихшую гостиную, мысленно представил остальные комнаты в доме и понял, что это и в самом деле пристанище от жизненных невзгод. Подумав об этом, он повернулся к жене, которая только что сделала в жизни выбор, и еще крепче прижал ее к себе, пока она не склонила голову ему на грудь.

— Мой дом — моя крепость, — пробормотал он.

Сабрина улыбнулась.

— Твоя и твоей семьи.

Глава 16

На дворе стоял сентябрь. После поездки Макса в Марсель прошло уже две недели. Однажды, войдя в гостиную, Стефани заметила, что со стен исчезли три полотна, в том числе и картина Леона Дюма, с изображением Малых Альп. Макс разговаривал по телефону в кабинете, когда она вошла и остановилась на пороге в ожидании.

— Макс, куда девались картины?

Он удивленно взглянул на нее: все, что он делает, по-видимому, должно быть очевидно для каждого.

— Я отослал их.

— Зачем?

Последовала секундная пауза.

— Чтобы их почистили.

— Почистили?

— Ну, скажем, приняли на хранение. — Он отодвинул кресло от письменного стола. — Садись, Сабрина, мне нужно с тобой поговорить.

— Ой, только не здесь. — Она инстинктивно насторожилась, уловив в его голосе что-то непривычное. — Может, прогуляемся? Мы никогда с тобой не гуляем. Сегодня такое изумительное утро, и мне не хочется сидеть дома.

Он пожал плечами.

— Как скажешь.

Он обнял ее за талию, и они вышли из дому. Миновав террасу, Стефани и Макс направились по выложенной плитами дорожке к въездным воротам. Солнце начинало припекать. Они шли по дорожке, вдыхая воздух, напоенный теплом и ароматами лаванды, тимьяна, поздних осенних роз.

— В последнее время мне часто приходилось оставлять тебя одну. Извини.

— У тебя ведь много дел. — Стефани была даже благодарна ему за то, что каждый вечер он допоздна засиживается в кабинете. Для нее это был предлог избегать его ласк. Сейчас, глядя на него, она увидела, что у него прибавилось морщин, и они так заметны в ярких лучах солнца. Она ощутила вдруг прилив симпатии к нему.

— Тебя что-то беспокоит. Ты об этом хотел со мной поговорить?

— Да, но не на ходу. Так я не могу с тобой разговаривать.

— Да нет, Макс, можешь! Просто ты предпочитаешь делать все так, как заранее наметил, сидя в кабинете. Тебе нужно, чтобы всегда все шло по-твоему. — Она сделала паузу, но он молчал. — Куда ты отправил картины?

Вместо ответа он взял ее руку, в очередной раз поразившись такой проницательности. Он почему-то уверовал в то, что женщина, потерявшая память, будет с трудом улавливать подтекст сказанного и разбираться в мотивах поведения человека, привыкшего к недомолвкам. Сейчас Макс ловил себя на мысли, что подсознательно боится ее, ее интуиции.

— Извини, — ответил он. — В последнее время я строил планы, касающиеся и тебя тоже, но мне не хотелось выкладывать их сразу. Мне казалось, резкие перемены могут тебе не понравиться.

— Так иногда бывает. А о каких переменах идет речь?

— Это связано с моей работой. И с нашим домом.

Дойдя до конца дорожки, они свернули и направились вдоль обрыва. В двух шагах от них утес отвесно уходил вниз. Его склон был усеян низкорослым кустарником, пнями и серыми, словно помятыми валунами, едва выступавшими из земли. Через несколько минут они подошли к ограде из серого камня. За ней виднелась старинная каменная церковь, прямоугольной формы, со шпилем и без окон, с маленькой колокольней. Макс толкнул деревянную калитку, она отворилась, и они оказались в крошечном дворике, посреди которого росло огромное раскидистое дерево. Вдоль каменной стены тянулись могилы с надгробными плитами, отшлифованными за многие столетия природой. Они присели на скамеечку под деревом, Макс обнял Стефани за плечи и поцеловал в затылок. Они молчали. Но сидеть на одном месте было для него непривычно, поэтому, слегка отстранившись, он посмотрел на нее.

— Ты ведь здесь раньше бывала.

— Да, об этом месте мне рассказал Робер. Здесь хорошо думается, приговаривал он. Макс, расскажи, что это за место.

— Я и не знал, что Робер имел в виду именно его. А церковь заперта?

— Да.

В тени дерева царили прохлада и покой, ни единый звук не нарушал тишину.

— Здесь есть где спрятаться, — пробормотал он. — Если, конечно, не считать того, что выбраться отсюда невозможно.

— А нам что, нужно прятаться? — В воцарившейся тишине было слышно, как у Стефани вырвался нетерпеливый вздох. — Так куда ты отправил картины?

— На склад в Марсель.

— Зачем?

Озираясь, он вдруг увидел мужчину в кожаной куртке, черных рабочих штанах и черной шляпе с опущенными полями. Тот как раз входил во двор. Встретившись взглядом с Максом, он кивнул, не спеша подошел к каменной стене и стал смотреть поверх нее вдаль, на крыши Кавайона.

— Давай вернемся. — Взяв Стефани за руку, Макс вывел ее через деревянную калитку на тропинку, и они двинулись к дому. По дороге он то и дело оборачивался. Они проходили мимо каменных стен с высокими воротами из кованого железа. За воротами были видны сложенные из камня дома посреди обширных садов с фонтанами, статуями и исполинскими деревьями. Залитые солнцем камни на фоне голубого неба, казалось, сами излучали свет; лепестки роз бросали на них золотые и розовые блики, а листья платанов — темно-зеленые, почти черные. Гармония чистых и мягких красок окружающей природы растрогала Макса до слез. Обернувшись, он увидел, что на тропинке сзади никого нет, но он так и не смог расслабиться. Ускорив шаг, они достигли своего дома.

— Я сейчас отправляю кое-что из вещей на склад, чтобы потом их переслали на новое место.

— Ты что, собрался уезжать? Но почему? Мы что, уезжаем из Кавайона?

— Сабрина, мы ведь уже говорили об этом. О тех местах, где ты еще не бывала, где еще красивее, чем здесь. Пора нам посмотреть другие страны и города… С какой стати ограничивать себя только этим Богом забытом уголком?

— Я так не думаю. Мне нравится Кавайон, здесь ведь мой дом. Это единственный дом, который у меня есть.

— У тебя будут и другие. Мы с тобой сами об этом позаботимся.

— Мне не нужны другие.

— Может получиться так, что выбирать тебе не придется.

Стефани вырвала руку.

— Нет, я буду выбирать сама. — Они подошли к воротам, и Макс хотел было уже войти.

— Может, постоим здесь? Почему обязательно нужно идти?

Он взял ее за руку.

— Ближе к дому я чувствую себя спокойнее.

— А я нет, — Стефани задумалась о Леоне: вот они ласкают друг друга под сенью деревьев неподалеку от Сен-Сатюрнина, вот завтракают на солнечном берегу Сорг, а река лениво катит мимо них свои воды; вот проезжают на велосипедах мимо причудливо переплетенных побегов виноградников, сгибающихся под тяжестью гроздьев. Леон был для нее свежим воздухом, солнечным светом, серебристым серпом луны, теплой, влажной землей. А когда они бывали вместе, они были словно плоть от плоти земли, черпая силы у нее и друг у друга. Макс — это совсем другое. Это — недомолвки, замкнутость, тайные козни, искусственность. Макс не был плотью земли, потому что чувствовалось: он полон решимости заставить ее служить себе.

Войдя в гостиную, он присел на диван и подвинулся, приглашая сесть Стефани, но она пристроилась на подлокотнике кресла.

— Я никуда не уеду из Кавайона, Макс.

— Нет, уедешь. — Он выдержал ее взгляд, словно желая подчинить ее своей воле. — У тебя же нет никого, кроме меня. Неужели ты думаешь, что та женщина в магазине будет нянчиться с тобой до бесконечности, пока ты не овладеешь профессией? Неужели ты думаешь, что во всем городе найдется человек, которому не все равно, жива ты или нет.

— Роберу не все равно.

— Робера тут может и не оказаться.

Вскинув голову, она пристально посмотрела на него.

— Робер что, тоже уезжает из Кавайона?

— Не сейчас. Но, возможно, ему придется уехать.

— Почему?

— У него есть свои на то причины.

— А какие причины у тебя?

Подойдя к бару, Макс наполнил бокал. Стефани удивленно вскинула брови.

— Ты же не пьешь спиртного по утрам.

— А сегодня что-то хочется выпить.

— Это потому, что тебе не хочется отвечать на мои вопросы. Макс, скажи мне все, что считаешь нужным. Нельзя же все время откладывать. Я должна все знать. В том числе… — неожиданно для себя добавила она, решив вдруг, что их разговор развивается как бы по заранее написанному сценарию. — …и то, каким образом ты зарабатываешь деньги.

Судя по тому, как он искоса взглянул на нее, она застала его врасплох.

— Ты что, не веришь тому, что я говорил тебе раньше?

— Нет. Ну разве что отчасти. Но я никогда не верила, что ты рассказываешь мне все до конца. А теперь хочу, чтобы рассказал.

Выдержав паузу, он пожал плечами.

— Ну что ж… — Снова подойдя к креслу, он сел и принялся внимательно разглядывать свой бокал. — В Марселе есть один человек, который работает на меня. Он художник, великолепный гравер, который…

— Как его зовут?

Макс снова помедлил.

— Эндрю Фрик. Поскольку я отвечаю за его безопасность, это имя никогда больше не должно упоминаться.

— Отвечаешь за его безопасность? Он скрывается от полиции?

— И от нее в том числе. Эндрю изготавливает клише для печатания денег. Причем превосходного качества. А я продаю эти деньги в громадных количествах клиентам по всему миру. Одни используют их для собственных нужд, другие — чтобы свергнуть правительство в своих странах посредством подрыва национальной валюты, третьи — чтобы вызволить заключенных из тюрем, снабдить оружием свои армии. А, бывает, на них строят, строят и школы.

— Ты изготавливаешь и продаешь фальшивые деньги. — Ей вспомнились: запертый на ключ письменный стол, постоянная замкнутость Макса, собственные догадки о чем-то противозаконном. В горле у нее стоял комок. Внезапно в голову пришла мысль, и она спросила:

— Как же ты переправляешь эти деньги?

Он не ответил, и, помедлив, она ответила сама:

— Под видом грузов. Вместе со строительной техникой.

— Да.

— Ты занимаешься контрабандой.

— Да.

— Почему?

— Потому что суммы настолько крупные, что везти их с собой слишком неудобно, а в багаже их могут обнаружить таможенники…

— Нет, я хотела спросить, почему ты этим занимаешься? — Она посмотрела на него, пытаясь угадать, о чем он думает. Она прожила с ним больше восьми месяцев, и была рада, что между ними появилось доверие, что всегда можно положиться на него. Но она никогда не имела ни малейшего представления о том, что у него на уме. Взгляд его серых глаз был неизменно бесстрастен и непроницаем даже тогда, когда они любили друг друга.

— Почему, Макс? Ведь на самом деле тебе это не нужно, не правда ли? Неужели нельзя заработать столько же или, если уж на то пошло, достаточно много денег для того, чтобы хватило на жизнь, не занимаясь чем-то противозаконным?

Подойдя, он взял ее руки в свои и, повернув ладонями кверху, поцеловал.

— Я люблю тебя, Сабрина. Благодаря тебе эти месяцы стали лучшими в моей жизни. Ты помогла мне понять, что такое дом. Помогла обрести свое место в жизни. Ты — самая красивая и загадочная женщина, которая у меня была, и, где бы я ни был, чем бы ни занимался, я хочу, чтобы ты всегда была рядом.

— Так почему ты занимаешься этим? — снова спросила она. Тон у нее был отчужденный.

Он помедлил с ответом, потом еле заметно и чуточку грустно улыбнулся.

— А потому, дорогая моя, что контрабанда — единственное, что я умею. Я привык так жить, просто это получается у меня лучше всего.

— Но это же смешно! Ты ведь столько всего знаешь, ты мог бы заниматься чем угодно.

— Значит, это больше всего мне нравится.

— Поэтому у тебя сейчас неприятности, да? Что, полиция что-то пронюхала? Или еще кто-нибудь из тех, кто может тебя разоблачить. Поэтому ты и хочешь уехать из Кавайона.

— Отчасти.

— Может, есть еще какая-то причина? Что ты еще натворил? Ты… — От волнения она запнулась. — Ты никого не убил?

— Нет. — Чувствуя, что разговор получается какой-то дурацкий, Макс рассердился. Он не мог сказать ей всей правды даже теперь, когда был к этому готов, потому что любил ее. Не мог рассказать ей ни о Дентоне, ни о том, что сейчас ей угрожает опасность, потому что Дентон однажды уже пытался убить их. Ибо сделать это — значило бы рассказать ей все о Сабрине Лонгуорт, рассказать о прошлом, которое он от нее скрывал.

— Нет, я никого не убивал, да и вообще не уверен, что способен на убийство. Мы уедем из Кавайона, потому что вынуждены это сделать, потому что этого требуют мои дела.

— Это не так. Ты просто спасаешься бегством. Но ты же все время будешь спасаться бегством, не правда ли, и прятаться по чужим домам, вместо того чтобы чувствовать себя свободным человеком? Обстоятельства каждый раз будут складываться так, что тебе придется спасаться бегством и скрываться. Я в этом участвовать не желаю. Если бы мне хотелось уехать из Кавайона, то не для того, чтобы спасаться бегством вместе с тобой.

— Об этом и речи нет. Мы купим новый дом, устроимся на новом месте. Мы будем вместе. Господи, Сабрина, пока мы вместе… — Посмотрев на нее, он вдруг до боли отчетливо ощутил то, что они будут вместе, — недостаточно веский для нее довод. Но продолжал говорить, стараясь внушить ей свои мысли.

— Я вот что подумал… Может, нам обосноваться в Калифорнии, скажем, в Лос-Анджелесе? Там есть горы, где ты сможешь кататься на велосипеде, есть пустыня, океан. Причем там все это куда грандиозней, чем здесь. Или в Рио-де-Жанейро. У меня есть там знакомые, и они, пожалуй, смогут устроить тебя в какой-нибудь антикварный магазин или помогут открыть собственный. У нас будет новый дом. И мы будем вместе.

Стефани покачала головой. Она попыталась было встать, но Макс, не выпускавший ее рук, удержал ее, и она осталась сидеть.

— Я что, пленница? — сердито спросила она.

— Ты не можешь так просто взять и уйти, когда я с тобой разговариваю.

— А вот и могу, причем когда захочу! Боже мой, Макс, я только начинаю входить во вкус жизни, а ты пытаешься заставить меня спасаться от нее бегством. Не буду! Я хочу оставаться здесь. Здесь мой дом, я люблю его, привыкла к нему, и сейчас для меня нет ничего важнее, чем находиться в окружении того, к чему я привыкла. Из-за того, что я когда-то отправилась в Китай и решила попробовать пожить другой жизнью, еще не следует, что я так буду делать и впредь! Это было просто… МАКС!

Она уставилась на него безумным взглядом. В ушах звенело. Попробовать жить другой жизнью. Что это значит? Что это значит?

— Макс, я что, была в Китае незадолго до взрыва?

— Понятия не имею. Если и была, то никогда мне об этом не рассказывала.

— С какой стати мне туда ехать? Макс, помоги мне! Разве я не рассказывала о себе ничего такого, что заставило бы меня туда поехать?

— Нет. И я не верю, что ты туда ездила. Может быть, кто-то из твоих друзей… или ты сама только думала об этом.

— Нет, я была там, — решительно заявила она. — Спасалась бегством. — Но больше она ничего не знала; туман обступил ее со всех сторон, и тщетны были попытки прорваться сквозь него — ничего не осталось. Разочарованная, она освободилась от Макса и направилась к двери.

Макс остановил ее.

— Ты никуда не уйдешь. Мы еще не закончили разговор.

Она заметила в его глазах какое-то новое выражение: страх, мелькнула мысль, или волнение. Испытующе глядя на него, она заметила новые, более глубокие морщины. Если бы не борода, выражение его лица, пожалуй, можно было бы назвать угрюмым. Ему же шестьдесят лет, подумала она; наверное, непросто задумывать переезд в другую страну, изменение всей жизни в шестьдесят лет. Особенно когда ты один.

И тут она вновь почувствовала, что не в силах рассказать ему про Леона. Ни сейчас, ни вообще когда бы то ни было. Пусть он едет один, зная лишь часть правды, зная, что она не может примириться с неопределенностью жизни на новом месте или с жизнью в постоянных бегах. Пережить это ему будет куда легче, чем то, что она полюбила другого.

Она снова покачала головой.

— Я никуда не уеду из Кавайона. Здесь есть все, что мне нужно.

— Ты ведь даже не знаешь, что тебе нужно. Ты пока вообще ничего не знаешь.

— Я уже достаточно узнала для того, чтобы понимать, что мне нужно.

— Но все в жизни не вечно, неужели ты этого не понимаешь? То, что тебе кажется постоянным, существует только сегодня. Завтра, на следующей неделе, в следующем месяце все уже будет другим.

— Да, это у тебя такая жизнь. И я тебя понимаю. Но я на самом деле верю в то, что есть нечто вечное и постоянное. Этот город, мои друзья, этот дом, эта…

— Этого дома у тебя больше не будет.

— Ты что, отнимешь его?

— Ты не сможешь содержать его сама.

— А-а… Ну что же, подыщу себе что-нибудь поменьше. Робер или… Жаклин мне помогут. А если она решит, что я не смогу работать у нее полный рабочий день, то найду себе еще что-нибудь. А мадам Бессе всегда сможет подыскать себе новое место, ведь она тут всех знает.

— Ты должна быть при мне. — Уловив мольбу в своем голосе, он молча выругался про себя. Макс Стювезан никогда никого ни о чем не умолял. Он отвернулся, поглядел в окно и вдруг увидел на террасе мужчину в кожаной куртке и шляпе с опущенными полями, которого они видели во дворе церкви. Тот стоял, прислонясь к дереву и закуривая. Отшвырнув спичку, он поднял голову и поймал на себе взгляд Макса.

— Господи, это она. Эта чертова девчонка Робера во всем виновата, мать ее… — Он решительным шагом направился к двери. Выйди им навстречу, покажи, что ты их не боишься.

— Что вы там делаете, черт побери? Убирайтесь! Марсель! — крикнул он, и из-за угла дома показался садовник. — Прогони вон того типа, он либо заблудился, либо перебрал лишнего. А потом запри ворота на замок.

Сунув руки в карманы, он круто повернулся.

— Извини.

— Что ты имел в виду? Какая девчонка? — Стефани испугалась, услышав ярость в его голосе и уловив страх.

— Сабрина, послушай меня. У нас мало времени. Я уже все продумал, я готов ехать, и ты поедешь со мной. Ты моя жена, ты должна быть со мной. Здесь нас ничто не держит. Ты держишься за Кавайон, потому что, кроме него, ничего больше не знаешь. Ты словно ребенок, который только и знает, что свою колыбель. Любой уголок мира может стать домом, устроиться можно где угодно, причем ничуть не хуже. — Он встал у двери и, не двигаясь с места, протянул к ней руку. — Поедем со мной. Я люблю тебя и позабочусь о тебе. Ты моя жена, Сабрина, ты должна быть со мной. Я дам тебе все, что ты захочешь, сделаю так, что ты будешь счастлива. Сабрина, я обещаю, что сделаю тебя счастливой. Мы с тобой будем жить счастливо.

— Нет. — Напрягшись всем телом, Стефани сидела на подлокотнике кресла. Когда в его голосе послышались умоляющие нотки, она ощутила жалость к нему, потому что знала: он никогда никого ни о чем не просит. Она испугалась за него, понимая, что его внезапно охватило отчаяние. Но, с другой стороны, Стефани почувствовала, что он чужой ей, и она не хочет иметь с ним ничего общего.

— Ты говоришь так, как будто я тебе принадлежу. Но это не так, и я не должна быть все время при тебе. Мне не нравится жизнь, которую ты избрал для себя, Макс.

— И не нужно, чтобы она тебе нравилась. Тебе не нужно даже ничего знать о ней.

— Если бы я осталась с тобой, я бы согласилась со всем этим, потому что жила бы на заработанные тобой деньги. Я не могу принимать в этом участия, Макс, не хочу и не буду. Я не могу жить, все время думая о побеге, скрываться, оглядываться…

— Черт побери, неужели ты не понимаешь, что я сейчас уеду? — Он разозлился на нее: она перечила ему, отказывалась принять его доводы, отвергала его любовь. — Мы не в бирюльки играем, Сабрина, все это очень серьезно, и я действительно уезжаю. Понимаешь, что это значит? Ты понимаешь, что для тебя значит остаться одной? Ты и понятия не имеешь, что это значит.

— Я остаюсь не одна.

— Ты полагаешься на Робера…

— Я полагаюсь на саму себя.

— Тебе это не по силам.

— Нет, по силам! Хватит твердить, что мне это не по силам! Ты всегда пытался сделать так, чтобы я была зависимой от тебя, Макс, и я это знаю. Ты никогда не хотел, чтобы ко мне вернулась память, ты хотел, чтобы я всегда была маленькой девочкой, которая во всем будет полагаться на тебя. Но я не маленькая девочка и никогда больше не позволю, чтобы ты смотрел на меня как на маленькую девочку. Ты прав, мы с тобой не в бирюльки играем, и все это в самом деле очень серьезно.

Он подождал еще минуту, сердито сверкая глазами, потом круто развернулся и вышел. Стефани осталась неподвижна, но ее била дрожь: волнение Макса передалось и ей. Воцарилась тишина, словно после бури. Постепенно она успокоилась и перестала дрожать. Все кончено. Теперь я смогу полагаться только на себя. Вскоре они с Максом расстанутся и, возможно, больше никогда уже не встретятся. Ей вдруг стало грустно. Он ведь был добр к ней, они неплохо жили под одной крышей. Но, вспомнив все, что ей пришлось выслушать и узнать сегодня утром, она перестала грустить и хладнокровно представила себе момент расставания, как она пожмет ему руку и в последний раз поцелует его.

Однако ей не пришлось жать ему руку и целовать на прощание. Остаток дня он провел у себя в кабинете, запершись на ключ, а утром, когда она проснулась, его уже не было. Было пять часов утра, она поставила будильник на это время, потому что уже давно хотела съездить на велосипеде на вершину горы Венту, а отправляться туда нужно было пораньше, до дневной жары.

Мадам Бессе хлопотала на кухне, замешивая тесто для хлеба.

— Месье, наверное, уехал рано утром, мадам. Я пришла совсем недавно, а его уже не было. Он надолго уехал?

— Не знаю. — С чашкой кофе Стефани стояла на кухне и вдруг почувствовала, будто земля уходит из-под ног. Он уехал. Но не в командировку, как бывало уже много раз. Нет, он уехал далеко, за тысячи миль, и останется там. Теперь она одна. Нет, не одна, тут же мысленно оговорилась она, но она чувствовала, какая пустота царит в доме, в этих комнатах с высокими потолками, среди мебели, которую она покупала и расставляла на протяжении последних месяцев, в саду, где распускались осенние цветы, на прибранной кухне с полновластной хозяйкой — мадам Бессе.

Этого дома у тебя больше не будет. Ты не сможешь содержать его сама.

Подойдя к двери, ведущей во двор, она стала смотреть сквозь стекло на Марселя: тот срезал распустившиеся утром цветы. А мадам Бессе потом расставит их в вазы.

Кому принадлежит дом?

Впервые за многие месяцы ее охватило ощущение пустоты — она не знает, кто она такая, где ее место в жизни. Туман обступил ее со всех сторон, и она слегка испугалась. Я здесь чужая. Я везде чужая.

— Может, он уехал на несколько дней, мадам? — не отставала мадам Бессе. — Если бы вы мне сказали. А то мне надо будет покупать…

— Я же вам сказала — не знаю! — Она перевела дух. — Прошу прощения, мадам Бессе, я в самом деле не знаю. Как только буду знать, скажу. — Ей хотелось скрыться от взгляда блестящих черных глаз мадам Бессе, которые много знали и еще о большем догадывались. — Я сейчас поеду на велосипеде на вершину Венту. Пожалуйста, сделайте мне бутерброд и дайте две бутылки с водой.

— Хорошо, мадам. Поездка у вас сегодня не из легких.

— Да, я знаю. Может быть, на вершину я подниматься пока не буду. — Вернувшись к себе в спальню, она быстро переоделась в трикотажные шорты, майку свободного покроя с короткими рукавами и велосипедные туфли. Взяв небольшую сумку, что крепится у пояса, она сунула туда бумажник, ключи от машины, защитный козырек от солнца, легкую куртку, а также сэндвич и виноград, приготовленные мадам Бессе. Бутылки с водой она вложила в боковые карманы сумки.

— Вернусь ближе к вечеру, — сказала она, обращаясь к мадам Бессе.

Зайдя в гараж, она прикрепила велосипед к багажнику кузова, бросила шлем и перчатки на переднее сиденье, уселась за руль и, дав задний ход, выехала по аллее на шоссе. Неподалеку от дома стояла машина, за рулем которой сидел мужчина в черной шляпе, надвинутой на лоб. Его лицо показалось Стефани знакомым. Она кивнула ему и проехала мимо. Часы показывали половину шестого утра.

Было еще прохладно. Нежно-голубое небо переливалось у горизонта розовыми оттенками. Каждый листик, каждая травинка радовались утру и блестели так, словно пользовались кратким мгновением свежести перед наступлением дневного зноя. Стефани ехала быстро, без усилий обгоняя громыхавшие по узким дорогам грузовики. Когда-то они наводили на нее ужас; теперь она видела в них не более чем препятствия. Надо только быть готовой обогнать их и свернуть вправо, чтобы не столкнуться со встречной машиной. Несмотря на ранний час, движение было интенсивное, и она сосредоточилась на дороге. Время от времени она бросала взгляд на работавших в полях фермеров; на женщин, что развешивали выстиранное белье на веревках с утра пораньше, по холодку, на школьников, шагавших по обочине в сопровождении тявкающих и вьющихся под ногами собачонок. Впереди маячила меловая вершина Венту с радиолокационной станцией. Телевизионная мачта на вершине отчетливо вырисовывалась на фоне бледного неба.

Она сбавила скорость, добравшись до деревни Бедуан, что раскинулась на небольшом холме. За деревней величественно высилась Венту. В этот час сельские улицы были пустынны, оживление царило только на рынке. Мужчины и женщины в длинных передниках ставили столики, раскладывали фрукты и овощи, груды плетеных корзин и столовых скатертей, подвешивали тушки цыплят, пристраивали в передвижных холодильниках сырные круги. В трех футах поодаль свешивались длинные изогнутые колбасы, стояли открытые бочки и банки с маринованными и настоянными на травах маслинами, лежали груды караваев хлеба всех мыслимых размеров и форм. Рядом с рынком была центральная площадь с мэрией и устремленной ввысь церковью из камня. В домах, выходивших окнами на площадь, люди еще спали или только встали и готовились завтракать. Все было обычное в этой деревне и очень земное. Но Стефани смотрела и видела все как бы в первый раз, потому что впервые она осталась одна.

Гора возвышалась над долиной на четыре с лишним тысячи футов. Стефани проделала часть пути по ее склону, поросшему густым лесом, на машине, а затем пересела на велосипед. На одном из поворотов она свернула в кедровую рощу, где встречных машин уже не было. Надев шлем и велосипедные перчатки, она пристегнула сумку к поясу. На часах было четверть седьмого, когда она двинулась вверх по мощеной дороге. Внизу остались вишневые и персиковые сады, а она проезжала леса. Сначала ей попадались бук, кедр и сосна, постепенно их сменил кустарник, который редел по мере того, как Стефани поднималась в гору. Воздух становился более разреженным. Сквозь листву она время от времени смотрела на телевизионную мачту — ее ориентир.

Тело Стефани двигалось в размеренном ритме, ей казалось, что она летит на вершину горы. Она тяжело дышала, напрягая каждый мускул, но испытывала радость, чувствуя собственные силы и прохладный ветерок со всех сторон. В голове теснились мысли и образы, но, появившись, вскоре исчезали, потому что она даже не пыталась сосредоточиться на чем-нибудь одном.

Макс уехал.

Дом теперь мой.

Но кому он принадлежит?

Робер должен знать, ведь это он нашел его по просьбе Макса.

Робер скажет мне, что тут можно сделать. Какое-то время еще поживу, а потом продам.

У Макса должны быть деньги, но где теперь его искать?

Да и куда мне податься?

Можно жить вместе с Леоном. Он этого хочет. Да и я тоже.

Нет, пока рано. Я же сказала ему, что собираюсь жить одна. Теперь я могу полагаться только на себя.

Он все понял; он всегда все понимает.

Я люблю Леона. Я люблю Леона. Я люблю Леона.

Эти слова пела ее душа в такт ритмичным движениям тела. Мускулы стали побаливать; она включила понижающую передачу и, достигнув самой низкой, поехала медленнее. Достав бутылку с водой и сжав ее, она на ходу направила струйку ледяной воды прямо в рот, а потом, изогнувшись всем телом, вернула бутылку на место. В тот момент, когда она поворачивалась, мимо неожиданно пронеслась машина. Она едва успела заметить черную шляпу водителя. Резко вывернув руль вправо и выскочив на обочину, она еле удержалась в седле. Велосипед слегка занесло. Нужно быть повнимательнее, а не то сломаю себе запястье.

Что за странность, подумалось ей, но ум работал сейчас с той же скоростью, что и ноги. Поэтому она не стала задерживаться на этой мысли и продолжала крутить педали, не сводя глаз с вершины. До нее было уже совсем близко. Растительности почти не осталось; еще немного, и она исчезнет совсем, и не останется ничего, кроме белого камня, указывающего самую высокую точку — белоснежная вершина, в центре которой, словно перо, воткнута телевизионная мачта. Солнце выше поднималось над горизонтом, но по мере того, как она взбиралась на вершину, воздух становился прохладнее. Она старалась глубже дышать и теперь думала лишь о том, что надо еще и еще раз нажать на педали; потом еще, и вот, сделав очередной поворот, она оказалась на самой вершине.

Тяжело дыша, она прислонила велосипед к невысокой каменной стене и, припав к бутылке с водой, осушила ее до дна, а потом открыла вторую. Часы показывали восемь утра, у подножья горы солнце уже начинало припекать, но здесь, на высоте шести тысячи футов над уровнем моря, было прохладно. Стефани почувствовала дрожь и достала куртку. Натянув ее на себя, она застегнула молнию доверху. Она была здесь одна; для туристов час еще слишком ранний, поэтому ресторан был закрыт. Слышался только размеренный вой ветра: поэтому гора получила такое название. Стефани оставила велосипед и, обрывая гроздь винограда, не спеша начала обходить вершину: радиолокационную станцию военно-воздушных сил и продолговатое приземистое бело-красное здание с научным и телевизионным оборудованием. Попутно она внимательно разглядывала открывавшуюся ей панораму.

Вокруг бесконечным зеленым ковром раскинулись равнины Прованса. А за ними, гигантским кольцом зеленого, светло-желтого и голубого оттенков, возвышались Альпы с покрытыми снегом вершинами. Виднелись Люберонский хребет, долина Роны, Пиренеи. Сама Рона, лениво извиваясь и отливая серебром на солнце, словно широкая лента, уходила за горизонт. Она видела маяки в заливе Бер, Марсель, горную гряду Малых Альп, которую Стефани впервые увидела на картине Леона. Леон тоже должен быть сейчас здесь, нам надо увидеть все это вместе. Какая красота, какое великолепие, какой изумительный мир!

Она вдруг почувствовала себя счастливой. У меня все впереди: новая жизнь, целая жизнь с Леоном. Потому что, сколько бы времени для этого ни понадобилось, я все вспомню. И тогда я стану той, что была раньше, и той, что я есть сейчас. И я буду иметь все, что пожелаю.

Она улыбалась про себя, охваченная любовью к Леону, жаждой жизни. Перед ней открывались новые возможности… Вдруг на землю упала чья-то тень, она повернула голову и оказалась лицом к лицу с мужчиной, который неслышно подошел сзади. В руке у него был пистолет, такой крошечный, что, казалось, рука в перчатке сжимает отливающую серебром игрушку. Но пистолет смотрел на нее и был так близко, что, поворачиваясь, она невольно задевала его рукой. Она вскрикнула, и свободной рукой мужчина схватил ее за локоть.

— Заткнись! Попробуй только пикнуть! Не трогайся с места, стой, как стоишь, делай вид, будто любуешься местностью. А то, не дай бог, кто придет.

— Что вам нужно? — Голос ее звучал странно, словно чужой. — Денег у меня почти нет. Хотя немного есть, возьмите, они в сумке. Возьмите…

— Я сказал — заткнись! Тише! — Опущенные поля его черной шляпы почти касались лба Стефани. Они стояли так близко, что она видела еле заметные царапины на кожаной куртке. — Твои деньги мне не нужны. Мне нужен твой муж. Где он?

— Я вас видела вчера. Во дворе церкви. А сегодня утром это вы были около нашего дома на машине?

— Где он?

— Не знаю.

— Черта с два не знаешь! — Он надавил пистолетом Стефани на грудь, и у нее вырвался невольный протяжный вздох. — Я всю ночь дежурил у вашего дома, он не уезжал, но и в доме его нет. Где он?

— Нет, он уехал. Правда, уехал. — Теперь все было реально: этот мужчина, пистолет, синеющее небо. Ее била дрожь, она прерывисто дышала. Пистолет больно давил грудь, а лицо мужчины, в котором было что-то ангельское — крохотный носик над полными ярко-красными губами, было так близко, что она чувствовала его дыхание. Леон, Леон, Леон, стала мысленно звать она на помощь, я не могу сейчас умереть, ведь у нас с тобой ничего еще не начиналось.

— Вы делаете мне больно. Что вам нужно?

— Куда он поехал?

— Я же сказала вам — не знаю! Я ничего не могу вам сказать! Пожалуйста, перестаньте… мне больно.

— Ах ты, сучка, я перестану тогда, когда ты мне скажешь, где он, черт побери! Он поехал не в Марсель, я проверял. Где он?

— Не знаю! — Он знает про склад Макса в Марселе. Что же он еще знает? Откуда он взялся? — Зачем он вам нужен? Что вам от нас нужно?

— Мне нужен он. Ты мне ни к чему, если скажешь, где он.

— Я ничего не могу вам сказать. Он уехал, когда я еще спала, и не сказал, куда…

— Ты лжешь. — Он еще сильнее сжал ей руку и стал выворачивать ее, пока она не закричала.

— Нет, не лгу, не лгу. Мне больно, прошу вас, оставьте меня в покое, я ничего не…

— Господи, ну и разговорчик у нас, мать его! О'кей, ты поедешь со мной, только помалкивай. Покажешь, где его искать.

— Не могу! — Она не на шутку разозлилась. — Черт бы вас побрал, я не знаю, где он! Мы больше не живем вместе!

Эти слова, похоже, его озадачили. Он ослабил нажим на пистолет, упиравшийся дулом в грудь Стефани.

— Давно?

— Со вчерашнего вечера. Он уехал и не вернется. Это все, что я знаю.

— Чушь собачья! Я видел вас обоих там, около церкви: ворковали, как голубки. Чтоб он тебя после этого бросил — дудки!

Стефани в отчаянии посмотрела на него, не зная, что еще сказать.

— Он уехал. Он не вернется.

— Черта с два! — Он оглянулся, потому что в этот момент в ста футах от них показался туристский автобус, заезжавший на стоянку. — Пошли, надо выбираться отсюда.

— Зачем? Я ничего не могу вам сказать! Может, вы просто уйдете? Пожалуйста, уходите. Я же сказала вам, я клянусь, что ничего не знаю…

— Заткнись!

Мужчины и женщины в соломенных шляпах и цветастых хлопчатобумажных рубашках и платьях, с фотоаппаратами на шее выходили из туристского автобуса. Мужчина подтолкнул Стефани вперед, и они двинулись вдоль невысокой стены, свернули за угол и оказались позади радиолокационной станции.

— Машина вон там, за углом, — сказал мужчина и, ткнув пистолетом, показал в сторону дальнего от них края смотровой площадки, на которой Стефани оставила велосипед. Иди тихо рядом со мной и, смотри, не распускай язык.

— Куда мы идем?

— Я же сказал — туда, где сейчас твой муж. — Он оценивающе посмотрел на длинные обнаженные ноги Стефани, затем уже игриво ткнул ее дулом пистолета в грудь. — Хотя по пути можно будет остановиться и немного поразвлечься. — Наклонившись, он ловко сунул руку ей между ног. — Красота. Честно, красота! Торопиться ведь некуда, правда? Где бы он ни был, все равно будет тебя ждать.

— Нет! — закричала Стефани и, охваченная отчаянием, добавила: — Если вы до меня дотронетесь, я ни за что не скажу, где он.

Мужчина удивленно вскинул бровь.

— Вот видишь? Я же с самого начала знал, что знаешь. И ты, сучка, все мне расскажешь. Ты-то думаешь, что нет, но, когда я с тобой разберусь, ты… — Со стороны туристского автобуса донеслись оживленные возгласы. — А теперь пошли в машину. — Ткнув дулом пистолета Стефани под ребра, он потащил ее за собой к углу здания радиолокационной станции. Дойдя до угла, он остановился, затем, схватив Стефани за локоть, заслонил ее собой и, приняв беспечный вид, стал озираться по сторонам. В нескольких футах поодаль стояло приземистое здание в форме буквы L с научным телевизионным оборудованием, дверь его была закрыта. Толкая Стефани перед собой, он пересек небольшой открытый двор и подошел к навесу у края здания.

Остановившись там, они подождали. Тело Стефани было холодно как лед, она едва дышала, все мышцы напряглись. Ее охватил животный ужас при виде радостной улыбки на ангельском лице мужчины и жадного взгляда, которым он мерил ее с ног до головы. Она все еще чувствовала дуло пистолета, упиравшегося в грудь, и прикосновение его руки между ногами. Она осмотрелась, но бежать было некуда: усыпанная камнями, без единого дерева вершина была пустынна, только два эти здания да туристы, что-то радостно лопотавшие по-немецки при виде панорамы и беспрестанно щелкающие фотоаппаратами.

Однако прошло несколько минут, и туристы собрались уходить. Они поднимались в автобус, а водитель их пересчитывал. Шипя, пневматическая дверь закрылась, и они уехали.

— Пошли. — Мужчина взял руку Стефани, словно джентльмен, прогуливающийся вместе с дамой. Но в эту секунду показалась мчавшаяся на полной скорости машина. Кренясь набок, она пронеслась по стоянке и, слегка задев машину мужчины, остановилась.

— Какого черта… — начал было тот, но увидел за рулем Макса.

— А-а, привет. Что ты на это скажешь? — Пока Макс открывал дверцу и выбирался из машины, Стефани почувствовала, что рука, сжимавшая ей локоть, разжалась. Она вырвалась и побежала к Максу.

— Макс, вернись! — закричала она.

— Сабрина! Где… — Стефани услышала за спиной хлопок, как при фейерверке, и увидела, что Макс, пошатнувшись, стал падать, но устоял, прислонясь спиной к машине.

— Макс! — Оступившись, она упала на одно колено, но встала и снова побежала. Колено ныло, она увидела, как по ноге стекает кровь. — Макс, уходи, он убьет тебя…

— Ложись! — Вместо слов у Макса вырвался какой-то невнятный звук, и они со Стефани бросились на землю в ту самую секунду, когда раздался новый выстрел. Стефани быстро поползла, стискивая зубы от острой боли, пока не оказалась за углом здания. Она слышала еще два пистолетных выстрела, когда Макс бросился от машины за угол здания с противоположной стороны, после чего воцарилась тишина. Она двинулась дальше, пока не наткнулась на дверь в стене и, свернувшись калачиком и поджав ноги, устроилась в проеме. Мужчин не было видно, стояла тишина, нарушаемая лишь размеренным воем ветра. Вдруг рядом оказался Макс и, молча обняв, притянул ее к себе. Кровь из раны на колене запачкала ему спереди рубашку, но ее рукав сверху тоже пропитался кровью.

— Макс, он попал в тебя…

— Тс-с. — Он поцеловал ее — мимолетный, полный отчаяния поцелуй. — Я люблю тебя. Я не мог бросить тебя. Оставайся здесь. Оставайся здесь. — И, хотя окровавленная рука висела плетью, он отошел от двери. Поискав что-то, он в конце концов нашел большой округлый камень, поднял его и стал отходить от Стефани в том же направлении, откуда пришел. Она наблюдала, как он движется зигзагами, прижимаясь правым боком к стене здания, пока не дошел до самого края. Обернувшись, он бросил камень вдоль здания, тот ударился о стену и, отскочив от мостовой, исчез за углом.

Стефани стала ждать. Забравшись снова в дверной проем, она видела только тень мужчины, всматривавшегося туда, где за углом исчез камень. Почти в тот же момент рядом появилась еще одна тень: это Макс бросился на мужчину сзади, они свалились на землю, и обе тени пропали. Они катались по мостовой, посреди острых камней, хрипя и изрыгая ругательства. Наверху оказывался то один, то другой.

Макс чувствовал, что противник старается его задушить, словно ножом, надавливая на гортань рукой. Он со всего размаху ударил его коленом в пах и услышал, как тот взвыл и ослабил хватку на горле Макса. Макс был старше, но выше ростом и сильнее, а кроме того, им овладел такой ужас… он же убьет и ее тоже, убить меня ему будет мало, потому что тогда она сможет его опознать… Ничто не в силах было его остановить. Черная шляпа с обвислыми полями отлетела в сторону, кровь брызнула на мостовую, а потом на землю, кувыркаясь, упал и пистолет, отливая серебром.

Сделав прыжок от двери, Стефани ловко подобрала его.

— Макс! — Она подползла к обоим мужчинам, корчившимся на земле от боли. — Макс, пистолет!

— Merde! — рявкнул Макс и сбросил противника с себя. Выхватив пистолет у Стефани, державшей его на раскрытой ладони, он поднял его трясущейся левой рукой… он же лучше владеет правой, подумала Стефани, но тут же поняла, что эта рука и ранена… и выстрелил.

Вскрикнув, мужчина схватился за живот. Макс выстрелил еще раз, но тело уже начало обмякать, и пуля попала в стену здания.

— Merde, — прошептал он.

Стефани подползла к нему и, обняв, стала баюкать, словно ребенка.

— Нужно вернуться к машине, отвезти тебя к врачу. Ты можешь…

— Нет, подожди. Надо передохнуть. — Из груди у него вырывалось хриплое дыхание, и он бессильно привалился к ней. — Черт, я уже… слишком стар… для таких… дел.

— Макс, кто это?

— Его кто-то… послал. Чтобы убить меня. Сабрина, уезжай… уезжай из Кавайона. Они охотятся и за тобой тоже.

— Нет, он сказал, ему нужен только ты…

— …это мелкая сошка… он ничего не знает. Поэтому я… и вернулся. Чтобы забрать тебя. Не мог тебя бросить. — Он шевельнул рукой, крякнув от боли. — Он что, был… в доме?

— Да, он сидел в машине, когда утром я выехала из дому. А вчера вечером он был во дворе церкви, ты его видел. Макс, кто послал его?

— …неважно. Если тебе удастся выбраться… уходи…

— Что это даст? Он же нашел тебя.

— Случайно. Глупое совпадение. Услуга, оказанная другу… хочешь сделать добро… Впрочем, какого черта! Самому надо было быть умнее… не такой я человек, чтобы творить добро… ну и вот, получил. С тобой ничего не случится. Послушай меня…

— Откуда ты узнал, что я здесь?

— От мадам Бессе. К тому же вчера он заходил к нам на террасу, и я понял, что он где-то неподалеку караулит. Я уехал, выйдя через черный ход ночью, его я не видел, но знал, что он… где-то поблизости… так что пришлось вернуться… не мог уехать без тебя. А потом я увидел его машину. Господи, он был так близко… он мог убить тебя… не нужно мне было оставлять тебя одну. Сабрина, уходи, уходи, тебе нельзя здесь оставаться!

— Вчера ты этого мне не говорил.

Он еле слышно засмеялся, но смех был больше похож на хрип.

— Мне казалось… любовь… и желание быть вместе… Господи, какой же я был идиот, думая, что любви достаточно.

Стефани плакала. Склонившись над ним, она прижала его к своей груди. Она никогда еще так его не любила.

— Макс, тебе нужен врач. Ты можешь ползти? Где ключи от машины?

— Остались в салоне. — Подняв здоровую руку, он нежно погладил Сабрину по щеке. — Ты такая красивая… Благодаря тебе моя жизнь стала светлее. Сабрина, послушай… послушай… если я умру…

— Не говори так! Макс, сейчас мы пойдем обратно к машине. А теперь пойдем, давай, я тебе помогу…

— …позвони Роберу. Он о тебе позаботится. Он знает, что делать. Позвони Роберу. Скажи, что позвонишь.

— Конечно, позвоню. В любом случае позвоню, он нам поможет. А теперь пойдем, ну пожалуйста, Макс, а то я не могу нести тебя…

— Попробую… — Кряхтя, он попытался привстать, опираясь на здоровую руку, но в этот момент мужчина, собравшись с силами, набросился на них и повалил на землю. Стефани ударилась головой о мостовую, перед глазами поплыли черные круги. Прижав к земле, Макс накрыл ее своим телом, так что она не могла дышать; кровь пульсировала в висках, веки набрякли. Набрав воздуха в легкие, она попыталась было закричать, но не смогла издать ни звука. Сейчас я умру, подумала она и тут услышала выстрел, потом еще один, и, напрягая все силы, рванулась и сбросила лежавшего сверху Макса.

Открыв глаза, Стефани увидела здание — оно плыло у нее перед глазами и качалось из стороны в сторону, и облака рваными лентами плыли по темно-голубому небу. Щекой она ощущала легкое дуновение ветерка, страшно ломило затылок, но потом взгляд ее прояснился, и она увидела голову Макса. Он был неподвижен.

Хватая ртом воздух, она с усилием встала на четвереньки и застыла на месте, слегка пошатываясь и понурив голову, а потом неуверенно подползла к Максу. Спереди рубашка у него была вся в крови. Он смотрел прямо перед собой невидящим взглядом.

— Нет, нет, нет, — зашептала Стефани, потом прижалась щекой к его лицу и, коснувшись пальцами шеи, попыталась нащупать пульс. — Макс, прошу тебя, не умирай, прошу, не умирай. — Но ответа не последовало, пульс тоже не прощупывался. Она еще долго просидела на одном месте, пока, наконец, ей не стало ясно, что он умер.

Сев на землю, она долгим взглядом посмотрела ему в лицо, на глубокие морщины, появившиеся лишь недавно, на копну волос с сильной проседью, на густую седую бороду, потом поднесла руку к его глазам и закрыла их.

— Не нужно было тебе возвращаться, — прошептала она и снова заплакала. — Ах, Макс, не нужно было тебе возвращаться! Ты же уехал, а он не знал, куда. Ты был в безопасности. Даже когда ты вернулся, когда увидел его машину, то мог бы повернуть обратно. Мог бы спастись.

Мужчина лежал в нескольких футах поодаль, распластавшись на груде камней, брюки у него были в крови. Глаза невидящим взором смотрели в небо. С другой стороны здания раздался натужный рев — новый автобус карабкался в гору.

Вытянутое в длину здание закрывало центральную стоянку и смотровую площадку. Стефани интуитивно почувствовала, что мужчин надо куда-то спрятать. Она не знала, что сделал Макс, кто подослал убийцу. Возможно, хотели убить и ее тоже. Не в силах искать объяснение происшедшему, она понимала, что нужно держать все в тайне, по крайней мере до тех пор, пока не поговорит с Робером. Робер наверняка знает, что делать. Робер знает больше, чем она сама.

И вот, по-прежнему плача и тяжело дыша от боли — такие оба они были тяжелые, она затащила Макса и мужчину за угол здания, оставила их в небольшом углублении и навалила перед телами камни. Если туристы и захотят полюбоваться видом с этой стороны вершины, то рассмотреть что-либо в заваленной камнями и погруженной во мрак выемке, где лежали оба тела, будет невозможно.

Наклонившись над Максом, она коснулась рукой его лица, поцеловала в закрытые глаза и в губы.

— Прости меня, Макс. Прости, что я так и не смогла полюбить тебя, прости, что не смогла остаться с тобой. Прости, что не могу остаться с тобой сейчас или взять тебя с собой. Если бы я могла…

Взвизгнули тормоза туристского автобуса, и пневматическая дверь с шипением открылась. Водитель стал по-испански объяснять пассажирам, сколько у них времени для того, чтобы полюбоваться окружающим видом, советуя не разбредаться по вершине и не подходить слишком близко к обрыву. Вскоре его голос смолк, потому что подъехал еще один автобус с очередной группой туристов.

Сняв разорванную куртку, Стефани на скорую руку привела себя в порядок и вытерла кровоточащее колено кусочком ткани из кармана. Она провела всей пятерней по волосам и несколько раз глубоко вздохнула, стараясь унять бившую ее дрожь. Ей хотелось, чтобы ее кто-нибудь обнял, хотелось поплакать, уткнувшись кому-нибудь в колени, но рядом никого не было. Теперь я могу полагаться только на себя.

Но Робер ведь поможет мне, мелькнула у нее мысль. Макс сказал, он знает, что делать. У меня есть Робер, который поможет мне во всем. И Леон… ах, Леон, любовь моя, когда я немного окрепну, когда перестану чувствовать себя ребенком, мы с тобой будем вместе.

С того момента, как подъехали автобусы, прошло несколько минут. Она еще дрожала, но уже смогла выпрямиться, сесть и вскинуть голову. Выйдя из-за скрывавшего ее здания, она быстро и решительно направилась к машине Макса, не обращая внимания на автобусы и взгляды посторонних. Ключ был на месте. Она дала задний ход, выехала со стоянки и двинулась вниз.

А вечером, когда на часах было уже десять и сгустились сумерки, они с Робером и Эндрю Фриком добрались до вершины Венту. Когда Стефани вернулась в город после сумасшедшей гонки по улицам Кавайона, то сразу же отправилась к Роберу и все ему рассказала. Обнявшись, они расплакались. Пожалуй, никто никогда еще не проливал слезы из-за Макса. Совсем выбившись из сил, Стефани заснула на диване в квартире Робера, а тот, тщетно стараясь унять слезы и не в силах отделаться от ощущения нереальности всего происходящего, позвонил Эндрю и дал ему указания, о которых еще раньше известил его Макс.

Уверенный в себе Макс, неуязвимый Макс, непревзойденный мастер по части всяких интриг и афер, человек, который всегда выходил сухим из воды… как могло случиться, что он умер? Несмотря на все его темные делишки, на которые Робер волей-неволей закрывал глаза, несмотря на все свойства его натуры, вызывавшие у Робера внутренний протест, — каким бы великим человеком он стал, если бы весь свой талант, всю свою энергию направил на то, чтобы руководить по-настоящему праведными делами! И несмотря на это, он помогал Роберу всякий раз, когда тот в нем нуждался; они были друзьями.

Робер не знал, чем именно занимался Эндрю Фрик, работая на Макса, но его имя и номер телефона были в указаниях, оставленных Максом. Именно Эндрю, плача и проклиная убийцу Макса, вез теперь Робера и Стефани на микроавтобусе на вершину Венту, а небо становилось все темнее и над Альпами все выше поднимался серебристый серп месяца.

— Главное, чтобы полиция ничего не узнала, — сказал он.

— Да, — согласился Робер. Весь день он раздумывал над этим и в конце концов пришел к выводу, что на карту поставлено слишком многое, чтобы подключить полицию к расследованию обстоятельств гибели Макса и выяснению личности его убийцы. Теперь Роберу предстояло позаботиться о Сабрине. Макс раньше говорил ему, что ей, возможно, угрожает опасность. В результате полицейского расследования она оказалась бы на виду, ее фотография могла появиться в газетах, за ней стали бы охотиться. Какими бы делами ни занимался Макс, было очевидно: тщательное полицейское расследование могло выйти Сабрине боком. Нужно было помнить о счете Макса в швейцарском банке — его предстояло оформить на имя Сабрины, о праве собственности на дом и на машины, о бесценных предметах антиквариата — все это ведь теперь принадлежало ей. А вот если в дело вмешается полиция, с правами собственности все будет обстоять не так просто. Может ведь получиться так, что она останется ни с чем.

Итак, дорогой мой друг, мы похороним тебя тайком от всех, и также тайком от всех попрощаемся с тобой. А поскольку ты тоже жил тайком от всех, так нам, пожалуй, и стоит сделать.

— Нужно, чтобы их никто не нашел, — сказал он, обращаясь к Эндрю.

— Правильно. Придется копать могилы и для того и для другого.

На вершине Венту было так темно, что, выключив фары микроавтобуса, они едва различали друг друга. Тела лежали на том самом месте, за грудой камней, где Стефани их оставила. Эндрю подъехал поближе, и втроем они перенесли оба трупа в кузов, под тусклым светом. Потом Эндрю нашел велосипед и шлем Стефани и прикрепил их к багажнику микроавтобуса.

— У этого типа была машина, — сказала Стефани. — Может, там тоже что-нибудь есть?

— Он не сказал, как его зовут? — спросил Робер, обращаясь к Стефани.

Она покачала головой.

— Нет, и откуда приехал — тоже нет. Но Макс знал. Он ничего мне не сказал, но знал, кто его послал. Знал, кто хотел, чтобы он был… мертв.

Обняв за плечи, Эндрю крепко прижал ее к себе, думая, что в жизни ему еще не приходилось видеть более ослепительной женщины, и понимая теперь, почему Макс держал в тайне свои отношения с ней. Старина Макс, ему шестьдесят лет, он сам в этом как-то признался, но, несмотря на свои шестьдесят, сумел удержать подле себя такую красавицу. Черт побери, мелькнула у него мысль, что я теперь буду делать без Макса? Дело не в том, что не удастся найти работу, это как раз не проблема, но благодаря Максу она казалась такой интересной.

Они разыскали машину, которая стояла, не слишком бросаясь в глаза, в углу стоянки. На номерной знак был наклеен ярлык фирмы, занимавшейся прокатом автомобилей. Поискав в салоне, они обнаружили еще один пистолет, три паспорта, выданные на трех разных людей из разных стран, карту Прованса, термос с кофе, недоеденный бутерброд и фотографию Макса из какого-то модного иллюстрированного журнала.

— Но здесь он без бороды! — воскликнул Робер.

— И волосы у него рыжие, я не знала, что у него такие волосы, — добавила Стефани. — Здесь он выглядит гораздо моложе. — Она внезапно загрустила. Выходит, она почти ничего о нем не знала.

— А мне нравилась его борода, — сказал Эндрю. — Знаете, он всегда казался немного странноватым. Жизнь многих людей легко можно угадать по виду, а вот о Максе этого не скажешь.

— Да, таким Макс и был, — тихо ответил Робер. — Он не допускал, чтобы его можно было «вычислить» или отнести к той или иной категории людей по его виду и образу жизни.

— Пойдемте, — нетерпеливо отозвался Эндрю. Забрав все вещи убийцы, кроме термоса и бутерброда, он сунул их в бардачок в салоне микроавтобуса. — Давайте выбираться отсюда.

Спустившись с горы, они въехали в рощу кедров и сосен. Машина Стефани была на месте. Ведь только сегодня утром я была здесь, подумала Стефани, а кажется, будто прошла целая вечность. Заехав вглубь футов на пятьдесят и ориентируясь по свету фонарика Стефани, мужчины вышли из машины, достали лопаты из микроавтобуса и принялись рыть землю.

— Давайте закопаем их подальше друг от друга, — сказал Робер. — Не хочу, чтобы этот человек лежал рядом с Максом.

— Да где угодно! — фыркнул Эндрю. — Главное, чтобы тот сукин сын, который прислал его сюда, не знал, где он похоронен. Это не даст ему покоя, правда же? Его парень как в воду канул, Макса нигде не видно, вообще ничего нет. Он так и не узнает, что же, черт побери, произошло! Пусть это сведет его с ума.

В полночь они опустили оба тела в могилы. Легкий ветерок мягко шелестел над маленькой поляной, овевая взмокших от пота мужчин и заплаканное лицо Сабрины.

— Господь всемогущий, — произнес Робер. Взяв у Сабрины фонарь, он выключил его. Взявшись за руки, они стояли в звенящей тишине. — Ныне преставился Макс Лакоста. Мы хороним его не так, как следовало бы, но с любовью и соблюдением всех обрядов. В своей жизни он далеко отклонился от пути праведного и не мог служить примером для подражания, но осуждать его за это мы не можем. Это был человек сложный, противоречивый, но в то же время заботливый и любящий. Этому человеку приходилось преступать закон, но он заботился об остальных, творил добро и делился с ними деньгами, талантом и энергией. Он мог бы добиться в жизни гораздо большего… или гораздо меньшего. Ему так и не удалось сполна вкусить счастья, хотя он познал счастье в той же мере, что и горе, познал богатство и горечь утраты, любовь и страх. Он был другом мне и многим другим. Если бы он был жив, то смог бы обратить свои недюжинные способности на благо других. Я всегда буду пребывать в убеждении, что, останься он жив, так бы и произошло. Боже праведный, прими душу его. Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Стефани заплакала и Эндрю тоже. Потом лучик фонарика осветил вторую могилу, и Робер произнес краткую молитву за упокой души убийцы.

— Все, — сказал Робер, отдал Стефани фонарик, и, взяв лопаты, они с Эндрю забросали могилы землей, утрамбовав ее поплотнее, принесли веток и сухих листьев и прикрыли сверху.

Опустившись рядом с могилой на колени, Стефани приложила ладонь к земле. Муж мой, подумала она. Почему мне всегда казалось невероятным, что мы с ним женаты, точно так же, как сейчас кажется невероятным, что меня зовут Сабрина? Но он в самом деле заботился обо мне так, как муж должен заботиться о жене.

— Дорогая моя… — Робер тронул ее за плечо, она встала и вместе с ним пошла к машине. Он сел за руль и двинулся в путь, а Эндрю на микроавтобусе поехал следом. Каждый был занят собственными мыслями, пока они ехали по спящей деревушке Бедуан, мимо погруженных во мрак других деревушек и фермерских домов, то и дело попадавшихся посреди холмистой равнины, и так все время, пока не достигли Кавайона.

— Сегодня вы останетесь ночевать у меня, — сказал Робер, обращаясь к Стефани. — Я не хочу, чтобы вы были дома одна.

Она бросила на него взгляд из-под ресниц.

— Мне кажется, у этого мужчины могут быть сообщники. Не дождавшись от него никаких известий, они приедут, чтобы увидеть меня.

— Этого мы не знаем.

— Но вы ведь об этом тоже подумали. Поэтому и хотите, чтобы я осталась у вас дома.

— Возможно. Я не хочу искушать судьбу.

Она слишком устала, чтобы спорить.

— Но сначала я хочу поговорить с Эндрю.

Робер оставил их одних в маленькой гостиной, и она расспросила Эндрю о его работе в Марселе. Вот что он ей рассказал.

— Во всем мире существует огромный спрос на фальшивые деньги — требуются сотни миллионов долларов в год. Макс старался удовлетворить этот спрос, и я горжусь, что был в числе тех, кого он привлек к этой работе. С ним было чертовски приятно работать, Сабрина, он был хорошим другом. Я хочу сказать, что он заботился о людях, любил жизнь, любил заниматься делами и добиваться результатов. Знаете, мне он напоминал кукловода, который следит за тем, чтобы его куклы постоянно двигались.

— Да, — пробормотала Сабрина. — А что это за добрая услуга, которую он оказал?

— Добрая услуга? Понятия не имею.

— Он сказал: то, что им удалось его найти — следствие какого-то совпадения. Он, мол, оказал услугу одному из приятелей, что, в конце концов, обернулось против него самого.

Эндрю пожал плечами.

— Тут вы застали меня врасплох. Он никогда не говорил со мной о своей личной жизни.

— Может быть, Робер в курсе?

— Вы имеете в виду эту добрую услугу?

— Не только. Изготовление фальшивых денег, контрабанда…

— Господи, конечно, нет! Макс приказал мне никогда ни о чем Роберу не рассказывать. Знаете, он в самом деле любил Робера, но ни за что не стал бы посвящать его в такие детали. По большому счету, он никому не доверял, даже тем, кому симпатизировал. Ой, простите, я не имел в виду…

— Ничего страшного. Я ведь знала его именно таким.

— Послушайте, Сабрина, если вам нужна помощь или что-то еще… Я помогу вам отсюда выбраться, позабочусь о вас, то есть, если, конечно, вы позволите…

— Спасибо, Эндрю, но у меня все в порядке. У меня есть Робер и друзья.

Робер. Друзья. Она думала о них всю ночь, ворочаясь на маленьком диване, то и дело просыпаясь и вздрагивая. Ей мерещился голос Макса, Леона, Жаклин. То ей казалось, что она слышит, как мадам Бессе взбивает яичные желтки для суфле, то звон колокольчика в магазине «Жаклин из Прованса». То она вновь слышала глухой стук комков земли, падающих в свежевырытые могилы. Стало светать, а ей так и не удалось заснуть. Когда Робер вошел в спальню, она лежала на кровати, свернувшись калачиком, подложив руку под щеку и задумчиво глядя на него широко раскрытыми глазами.

— На что это вы так внимательно смотрите?

— Пытаюсь заглянуть в будущее. — На ней была пижама Робера, немного великоватая, и, когда она села на постели — волосы растрепались, на покрасневшей щеке остались следы пальцев, — у нее был вид беззащитного ребенка.

— Отчасти ваше будущее обеспечено, — ответил он и рассказал об оставленных Максом деньгах. — Вы теперь богатая женщина, Сабрина, и наверняка понадобится человек, который поможет вам правильно распорядиться деньгами и имуществом Макса. У меня есть на примете два таких человека, один живет в Марселе, а другой в Париже. Сейчас я скажу вам их имена.

Стефани взяла визитные карточки, которые он ей протянул. Богатая женщина. Но все, что мне нужно, у меня уже есть: дом, работа, друзья… и Леон.

— Робер, у меня есть друг. Этот человек мне очень дорог. Я хотела бы вас с ним познакомить.

Он бесстрастно посмотрел на нее.

— Макс знал об этом?

— Я так и не решилась ему рассказать. Я хотела, но… Знаете, он ведь собирался уехать из Кавайона. А мне хотелось остаться.

— Он говорил мне, что вы собирались уехать вместе. Причем надолго.

— Он уехал вчера вечером один, а я отказалась ехать с ним вместе.

— Из-за вашего друга?

— Отчасти да. Но прежде всего потому, что здесь мой дом и мне не хотелось начинать все сызнова где-то еще.

— Макс был вашим мужем.

— Я не могла поехать с ним, Робер. Он кое-что рассказал мне о своей жизни и делах, кое-что такое, в чем я не могла принимать участия… — Она почувствовала, что ее стала бить дрожь. — Не могу поверить, что мы с вами говорим о нем в прошедшем времени. Мне все время кажется, что сейчас откроется дверь, войдет Макс и рассердится на нас за то, что мы о нем говорим. Ему не нравилось, когда люди говорят или узнают что-нибудь про него.

— Но я же знал его или по крайней мере некоторые стороны его жизни. Не могу представить, чтобы он смог бросить вас на произвол судьбы.

— Он и не хотел этого делать. Пытался убедить меня уехать с ним. Но он знал, что я не люблю его… вы, по-моему, тоже это знали, Робер… а когда я отказалась, уехал один. Он знал, что, кем бы ни были его враги, они все равно его найдут. Но потом он вернулся. Сказал, что мне тоже угрожает опасность.

— Так что, по большому счету, вам тоже нужно уезжать. И чем скорее, тем лучше.

— Куда же я поеду? Робер, мне некуда ехать. У меня нигде больше нет знакомых.

— У меня есть друзья, я могу отправить вас к ним. Или причина в том, что ваш друг не хочет уезжать?

— Я его не спрашивала. Я люблю его, Робер, и хочу выйти за него замуж, но, прежде чем просить его быть со мной, мне нужно понять, на что я гожусь в жизни.

— Нет, вам нужно уезжать. Как вообще можно раздумывать после того, что произошло вчера? Если вы хотите, чтобы ваш друг был рядом, попросите его тоже уехать из Кавайона. Но, так или иначе, Сабрина, вам нельзя здесь оставаться.

— Да, я знаю, но сейчас я просто не в силах решить… Робер, сейчас я хочу только, чтобы вы встретились с ним и узнали его получше.

— И чтобы я дал вам свое благословение.

— Да.

— И обвенчал вас?

— Когда мы будем готовы… если вы согласитесь… кроме него, мне больше никто не нужен.

— А чего вы хотите сейчас?

— Сейчас я хочу, чтобы вы сказали, что рады за меня. Хочу, чтобы вы порадовались тому, что я нашла человека, которого люблю. — На глаза ее навернулись слезы. — Хочу, чтобы вы были другом нашей семьи.

Робер поцеловал ее в лоб.

— Ну что ж, тогда сегодня, после обеда. Вы успеете с ним связаться? Давайте пообедаем вместе в кафе «Элен». По-домашнему.

Кафе «Элен» располагалось в угловом, когда-то жилом доме. Это было белое, массивное здание квадратной формы. Официант провел Стефани и Робера через узкую арку в крошечный внутренний дворик, где благоухали розы. Единственный столик был накрыт на троих. Когда Леон вошел, он поцеловал руки Стефани.

— Я так волновался. Вчера весь день тебе звонил. Позвонил даже Жаклин, но она сказала, что не знает, где ты бываешь по воскресеньям.

— Столько всего случилось… Мне столько тебе нужно рассказать, Леон. Познакомься, это преподобный отец Шалон.

Мужчины обменялись рукопожатием, оценивающе поглядели друг на друга и инстинктивно прониклись взаимной симпатией.

— Мне доводилось видеть ваши картины, — произнес Робер. — Вы очень талантливы.

— Но что же все-таки случилось? — Леон уселся и взял Стефани за руку, а Робер рассказал ему о том, что произошло на вершине Венту. Пока он говорил, Леон придвинулся к Стефани и крепко сжал ее руку. — Ужасно, ужасно. Как же ужасно находиться там одной. Среди ветров и мертвецов. Мертвецов, — повторил он голосом, больше походившим на невнятное бормотанье. — Мертвецов: Все так неожиданно, так невероятно. — Обняв Стефани за плечи, он повернул ее лицом к себе. — Я хочу всегда быть с тобой, помогать тебе, если будет нужна моя помощь, оберегать тебя от опасностей, чтобы ты никогда больше не оставалась одна, как там, на горной вершине, чтобы тебе не было страшно… Господи, да я готов сделать все что угодно, чтобы этого никогда больше не было.

— Я думала там о тебе, — сказала Стефани. — Разговаривала с тобой. Говорила, что я не должна умереть, потому что у нас еще ничего не начиналось.

Он еле слышно рассмеялся.

— Ну что же, впредь мы будем заботиться друг о друге. А отец Шалон помолится за нас обоих.

— Да, где бы вы ни были, — ответил Робер, и они заговорили о том, что уже произошло, и о том, что еще могло произойти. Они просидели за столиком до самого вечера, вспоминая Макса, узнавая все новые подробности о занятиях Робера и о том, чем Макс ему помогал, и пытаясь предугадать, какая опасность угрожает Стефани.

— Мы уедем, — наконец, сказал Леон. — С какой стати нам оставаться, если опасность все-таки существует? Здесь нас ничто не держит. Найдем какой-нибудь тихий городок, где можно будет все начать сначала, где мы сможем жить так, как хотим, не привлекая внимания. Да, кстати. Я знаю, куда мы поедем. У меня есть друзья в Везле. Я пользуюсь гостиницей и мастерской, когда бываю в Бургундии. Вот туда мы и отправимся. В Везле никто друг за другом не следит, туристов там всегда много.

— Прекрасный городок, — сказал Робер. — И от него рукой подать до Парижа. По-моему, не больше сотни миль.

— Да, примерно, — ответил Леон. — Из Везле можно будет время от времени выбираться в театр, на концерт, в картинную галерею, словом, жить так, как нам захочется. Сабрина, ты не против?

— Нет, не против, — ответила она. Она не стала говорить, что и в Везле, и в Париже, и в любом другом городе, куда они захотели бы поехать, пожалуй, могут найтись знакомые ей люди. До тех пор, пока она не вспомнит, кто она, она не будет знать наверняка, что в этом или другом месте у нее нет знакомых. Но с какой стати говорить об этом именно сейчас? Леон рядом. Весь ужас вчерашнего дня: похороны в лесу, тягостное настроение, — все это осталось позади. Ей вспомнилось, какой неподдельный восторг охватил ее на вершине Венту за несколько мгновений до появления убийцы. У меня все еще впереди… новая жизнь, жизнь вместе с Леоном. Потому что я все вспомню. И тогда я стану той, что была раньше, и той, что я есть сейчас. И тогда я буду иметь все, что пожелаю.

Наверное, в жизни уже никогда не будет так просто, мелькнула у нее мысль. Теперь она уже знала, как спокойствие солнечного дня может разбиться вдребезги, как счастье может внезапно исчезнуть. Она подумала, что в предстоящие годы будут и неприятности, и новые открытия, и внезапные встречи, которые даже представить себе невозможно. Но если они будут вместе дорожить жизнью, которую станут строить сообща, то с ней уже не случится ничего страшного. Никогда не будет такого, как на вершине Венту, когда ей было и страшно, и одиноко. Потому что мы будем вместе. И ничто нас не разлучит.

— Значит, Везле, — сказал Леон. — Очень привлекательное место. К тому же вполне нам подходит. Сколько времени тебе понадобится на сборы?

— А как же дом? — спросила Стефани. — Мадам Бессе? Я же не могу просто взять и уехать.

— Мы с мадам Бессе соберем все вещи в доме, упакуем их и отправим вам, как только вы устроитесь на новом месте, — сказал Робер. — Вам нужно уехать как можно скорее и нельзя показываться в доме.

— Да, ты будешь теперь со мной, — произнес Леон. Они заговорили о том, как сохранить предметы антиквариата и произведения искусства, когда расплатиться с мадам Бессе, как перевезти мебель из дома Леона и вещи из мастерской. — Все это, конечно, очень сложно, но возможно, — сказал Леон, улыбнувшись Стефани. — А начнем мы с того, что съездим в Авиньон. Мне нужно купить там кое-что для работы. Может, ты поедешь вместе со мной? И хорошо бы записать, что нам нужно там сделать.

Стефани покачала головой.

— Я не могу сразу уйти из магазина Жаклин. Я спрошу у нее, сколько времени я ей еще буду нужна.

— Отъезд для вас сейчас важнее, — заметил Робер. — Если хотите, я поговорю с ней.

— Нет. Спасибо, Робер, но Жаклин — моя подруга. Я сама скажу ей, что уезжаю… через неделю.

Леон перехватил взгляд Робера.

— Раньше, — сказал он. — Мы уедем послезавтра. Если не успеем упаковать что-то сами, отец Шалон и мадам Бессе потом доделают. Но сначала съездим в Авиньон, ладно? Ну что, поедешь со мной завтра, ближе к вечеру?

— Да, — ответила Стефани. Ей вспомнился магазинчик, который как-то показывал ей Макс, — там было много старинных географических карт. Пожалуй, куплю одну карту Леону. Она ведь еще ничего ему не дарила, и сейчас ей вдруг захотелось сделать ему подарок.

— Я заеду за тобой в час, — сказал Леон, но, когда на следующий день он в назначенное время подъехал к магазину, Стефани была еще занята, обслуживая покупательницу. Глядя через витрину, он видел, как она то появлялась, то исчезала, заходя в служебную комнату. В проеме витрины, заставленной всякими безделушками, она казалась сказочно красивой — роскошная женщина в белом летнем платье плавно передвигалась среди хрупких антикварных вещей. Да, все в этом мире не вечно и преходяще, подумалось Леону. Он крепче сжал руль. Нет, черта с два! Наша любовь — это не преходяще. Жизнь, которую мы построим вместе, не будет преходящей.

Открыв дверцу, Стефани уселась, затем наклонилась к нему и поцеловала.

— Извини, столько было дел! Жаклин просто удивительная женщина! Надеюсь, можно будет как-нибудь пригласить ее приехать к нам в Везле. Как ты думаешь, она согласится?

— Пожалуй. Сегодня я был у тебя дома. Мы с мадам Бессе собрали твою одежду, и я расплатился с ней за сентябрь. Я сказал ей, что ты уже уехала из города.

— И что она ответила?

— Она всегда думала, что у вас с месье было много тайн, и, мол, что бы ты ни делала, она не удивится. Она надеется, что ты не будешь держать на нее зла.

— Она же знает, что не буду. Это она научила меня водить машину.

— А Робер научил готовить.

— А ты научил меня любить. Сколько времени мы пробудем в Авиньоне?

— Недолго. А завтра поедем домой, в Везле.

Стефани вздохнула.

— Одно время мне казалось, что, прежде чем мы будем вместе, мне нужно какое-то время побыть одной, чтобы научиться жизни.

— А теперь?

— Теперь я хочу быть с тобой. Мне нравится слушать, как ты говоришь «домой». Но я не знаю, что ждет нас завтра.

— Что бы там ни случилось с нами завтра, мы все будем преодолевать вместе. — Под палящим солнцем они быстро проезжали одну деревню за другой: вот вдоль дороги замелькали магазины, затем показалась и церковь. Чуть медленнее они пересекали площадь каждой из деревень. И на каждой мужчины в черном играли в boules[32] (катание серебристых шаров по тщательно выметенной твердой земле). Удачи игроков вознаграждались аплодисментами гуляющих целыми семьями жителей деревни. Вскоре они увидели старинную каменную стену, опоясывающую Авиньон, и въехали в город через широкие ворота. Вдали были видны величественные башни и купола папского дворца. Леон поставил машину на стоянке у реки, вышел и стал разминать затекшие ноги. Стефани взяла с заднего сиденья широкополую соломенную шляпу с длинным красно-оранжевым шарфом вокруг тульи и надела ее. Леон взглянул на нее, и у него перехватило дыхание.

— Как красиво… Вот такой я тебя нарисую, когда мы приедем в Везле, рядом с зарослями бугенвилий. Ты что, недавно купила эту шляпу?

— Да, мне понравились эти цвета. А куда мы пойдем?

— В «Фурнитюр артистик». Сюда. — Выйдя на площадь Орлож, они замедлили шаг у карусели с ярко раскрашенными лошадками и слонами, с большими сиденьями, напоминавшими трон. Невольно обернувшись на оглушительную музыку оркестра, Стефани впилась взглядом в карусель.

— Какое замечательное место, правда? Детям здесь раздолье.

Леон взял ее за руку, увлекая за собой, и они отправились дальше. Становилось все жарче: многие мужчины сняли пиджаки, а Стефани сняла шляпу, провела рукой по волосам и снова надела ее. Пройдя площадь, они вышли на мощенную булыжником улицу, что шла вдоль реки Сорг. Здесь воздух был прохладнее. Водяные колеса, поросшие мхом, лениво вращались у кромки воды, а на противоположной стороне улицы Тантюрье один за другим тянулись антикварные магазинчики.

Один из них показался Стефани знакомым.

— Леон, нам нужно туда зайти. Я хочу кое-что купить.

Зайдя внутрь магазина, она двинулась вокруг большого стола, приподнимая лежавшие на нем тяжелые фолианты. Каждый из них хранил географическую карту, проложенную с обеих сторон для сохранности прозрачными пластиковыми листами.

— Ах, вот она! Тебе нравится?

Леон удивленно вскинул брови.

— Она просто великолепна. Это очень редкая вещь. Работа Торнье. А ты представляешь себе, сколько она стоит?

— Какая разница? Я хочу купить ее тебе в подарок.

Показался крохотный, сгорбленный старичок, опиравшийся на трость. Его седые волосы были растрепаны, а седая бородка подстрижена клинышком.

— Слушаю вас, мадам. — Он назвал цену.

— Отлично, — ответила Стефани.

Склонившись над картой, Леон внимательно рассматривал ее.

— Великолепная вещь. Я давно такую искал. — Вместе с хозяином магазина они стали сравнивать эту карту с остальными; Леон сказал, что он — художник и считает географические карты произведениями искусства. Они еще немного поговорили, время от времени отвечая на вопросы Стефани и наслаждаясь общением друг с другом. Потом Леон, обращаясь к Стефани, сказал:

— Мне бы все же хотелось подождать. Ты не против, если сегодня мы не будем покупать эту карту? Сначала давай точно узнаем, где мы с тобой будем жить, чтобы не таскать ее повсюду с собой. Потом можно будет договориться, чтобы нам переслали ее по почте.

— Ах! Что ж, если ты так считаешь, то… да, конечно. Но мне все-таки хочется подарить ее тебе. Мы пока подождем, — сказала Стефани, обращаясь к хозяину магазина.

— Я могу придержать ее для вас. Месье, не могли бы вы оставить мне свою визитную карточку…

— Нет. Картин у меня сколько угодно, а вот с визитными карточками дело плохо.

— Мы вам позвоним, — сказала Стефани. Перед уходом Леон бросил напоследок взгляд на карту, которую человечек с седой бородкой аккуратно укладывал в пластмассовый футляр.

— Ты просто умница! — сказал он ей, пока они шагали в направлении «Фурнитюр артистик» — магазина принадлежностей для художника. — Мне всю жизнь хотелось иметь такую карту. — Войдя в магазин, Леон поздоровался с высокой, широкоплечей женщиной, у которой были пухлые щеки и слишком большие для нее очки, отчего она казалась похожей на добродушную сову. Они принялись разговаривать о картинах маслом и акварелях, а Стефани тем временем бродила по магазину. Ей доставляло удовольствие это многоцветье красок, эти наборы кистей, разложенные по размеру, словно солдаты в строю, скатанные в рулоны холсты — тоже рассортированные по размеру, палитры, свисавшие с длинных шестов. Когда женщина ушла искать какой-то гипс, Леон обнял Стефани за талию.

— Сабрина, дорогая, подожди еще немного.

— Мне здесь нравится. Макс не любил ходить по магазинам. Он предпочитал разглядывать витрины.

— Мужья, как правило, не любят ходить по магазинам.

— Некоторые все же ходят.

Он улыбнулся.

— Возможно, один такой и отыщется.

Вернувшись, хозяйка магазина завернула в бумагу покупку, сделанную Леоном.

— Благодарю вас, месье. Надеюсь скоро снова вас увидеть.

— И я надеюсь. Но в следующий раз я буду ходить по магазинам Парижа, — сказал он, обращаясь к Стефани, когда они вышли на улицу. — Придется заново обзаводиться знакомыми среди владельцев магазинов, где можно будет покупать все, что нужно для работы.

Стефани остановилась.

— Похоже, из-за меня твоя жизнь резко меняется.

— Да. И я счастлив, потому что это самая лучшая, самая весомая причина для перемен.

И прямо посреди Авиньона, стоя под деревьями, они поцеловались, а потом, взявшись за руки, двинулись дальше — влюбленные, освободившиеся от невидимых пут, которые цепко держали их в Кавайоне.

— Теперь уже совсем скоро, — побормотал Леон. — У нас с тобой будет новая жизнь. Я чувствую себя путешественником, который пускается в новое путешествие с ожиданием неожиданных приключений. И, знаешь, это чувство мне по душе.

Да, но путешествие будет не одно, их будет два, подумалось Стефани. В первое мы отправляемся вместе, а во второе — только я. Мне ведь предстоит вновь обрести свое прошлое. И я добьюсь этого. Леон поможет мне. Скоро. Кто знает в Везле или в Париже я, наконец, найду то, что ищу?