Черный танк с белым горностаем

Я дремлю. Несмотря на ветер, который срывает с берез последние листья. Листья мокро липнут к бокам. Золото на черном — возможно, это красиво. У меня за… спиной церковь. Все еще заброшенная, открытая ветру. Ветер свистит в нагих стропилах над колокольней, в проломах выбитых окон и двери, разметывает ветки тех же длинных и тощих берез с неуместными по осени белыми стволами. Ниже крутой склон холма, прорезанный грязной тропинкой, упирается в кладбищенскую ограду. Там царят необлетевшие тополя и воронье. А еще среди могил люди. Сегодня «Деды» — поминальный осенний день, 2 ноября. Живые ежатся среди стылой сырости и прислоняют ладонями легонькие свечные огоньки. Громко читает поп. Машет кадилом. Свечи — символ воскресения.

Мишка, мой наводчик, в госпитале, с лопнувшими глазами и начерно сгоревшей кожей. Остальных похоронили на этом кладбище. Месяц назад. Внутри я все еще пахну дымом. И соляром тоже — вот странно, я всю жизнь работал от геомагнитного поля. Капли падают с сырых веток, стекают по кералитовой броне. Можно подумать, что я плачу.

— Вон он где!..

Парни прошли насквозь кладбище и перепрыгнули через низкую ограду. У двоих за плечами рюкзаки, третий идет налегке, четвертый несет за спиной одетую в чехол гитару. Это мой новый экипаж. Я делаю вид, что не замечаю: прожектора остаются потушены, люки опущены, и лишь слабо светится красным зрачок лазерного прицела.

— У какой!..

В самом деле, какой? Передняя бронеплита сильно наклонена. Люк механика-водителя расположен в правой передней части крыши корпуса. Башня литая, 120-мм пушка оснащена теплоизоляционным кожухом и эжектором. Над маской пушки смонтирован прожектор видимого/инфракрасного излучения. Экипаж — 4. Вооружение, боекомплект… все это можно прочесть, открыв в DN директорий «тактико-технические характеристики». Не стоит повторяться. А они, люди? Мои сенсоры сравнивают их параметры с записанными в память. Танкисты схожи между собой не так уж сильно, всего лишь как похожи негры на первый взгляд европейца — черная форма делает одинаковыми, но если отрешиться от нее: вот этот низкий, с гитарой — Саня, наводчик. Впрочем, танкисты все по традиции мелкие — чтобы было где развернуться в тесных танковых недрах. У Сани лицо в прыщах и веснушках, белый ежик волос на голове, а мелкие глаза прозрачного колера — того самого, что сейчас у неба. Коля, водитель, коренастый и тоже светлый. Щеки круглые, нос чуть длинноватый, пористый, нижняя губа отвисшая и пухлая. В глазах хитринка. А руки мозолистые и крепкие. Пожалуй, хитрость за них простить можно. Заряжающий, Яр. Этот длинный. Чуть-чуть нескладный. Голова золотится, уши по-детски топырятся, зато широко и гордо развернуты плечи. Марк, командир, изыскан и небрежен, будто царский офицер в представлении киношников и писателей. Соболиные брови все время норовят сойтись к переносице, лоб высокий, кожа смуглая, но по гладкости ее вопреки манерам сразу видно, что Марк еще мальчишка. Заглядываю в базу: так и есть, ему восемнадцать. Он влюблен в девочку по имени Наташа и пишет стихи.

Марк, сняв перчатку, кладет ладонь на мою броню. Его кожа кажется мне горячей. Я сличаю папиллярные линии, и нутро мое вздрагивает и отзывается гулом. Люки медленно откидываются.

— Здравствуй, черный, — говорит Марк. — Как мы будем тебя называть?

— Под дисплеем там должна быть серия — 26 знаков, — хмыкает Яр, который вообще-то Игорь. Просто Яровский, и так короче.

— Подождите, — Марк роется у себя в рюкзаке. На поверхность появляется банка с краской и кисть. Заряжающий Яр с сомнением поглядывает на чреватое дождем небо.

— «Мы в ответе за тех, кого приручили», — бормочет наводчик Саня. Я не хочу, чтобы меня приручали. Мне не нужно их имя. Дрожь пробирает трехслойную броню. Но Марк не пишет ни имен, ни стихов, ни лозунгов. Пока парни грузятся, пока длинноногий Яр зачем-то заглядывает в церковь, по-хомячиному фыркая от запаха гнили, командир рисует белым на черном моем боку. Мне щекотно, краска скользкая, точно смазка, однако сцепляется с той, которой после пожара наново меня перекрашивали, проникает в зернистость, и является смешная зверушка на задних лапах. Горностай.

Солнце выпустило из-за туч золотую прядь, краска быстро сохнет под нею. А командир открыл на выносном дисплее карту, и грузит экипаж:

— Наша задача — в течение трех суток пройти вот этот квадрат… Дай увеличение (я слушаюсь). Выйти на высотку М11, кажется, местные зовут ее «Воронья», и поразить условного противника.

— Просто, как совой об пень, — бормочет наводчик. — Эскурсия.

— Ну-у, — Яр взбивает чуть отросшие золотящиеся волосы, — лучше, чем под мудрым руководством Сосина Т. Г. красить в штабе перегородки. Или там печатать «Сим удостоверяется…»

— Нам поручено опробовать его после ремонта, — Коля, водитель, осторожно проводит рукой по горностаю. Не бойся, краска уже высохла.

— После ремонта? — белые Санины бровки удивленно ползут под челочку. — Я думал, он новенький.

— Ду-умал… — ворчливо тянет Яр. Наклоняется, разбирая закорючки на рамке дисплея. — Знаете, ребята… — голос заряжающего неожиданно глохнет. — Это тот.

Он так выводит это «тот», что у них мгновенно потеют ладони. А у меня возникает ощущение, будто масло протекло сквозь микронные зазоры в броне. Словно я тоже вспотел.

— Какой это «тот»? — переспрашивает Саня. Он с его гитарой, должно быть, заводила, огонек. Несмотря на прыщи и веснушки, должен нравиться девочкам, а не разбираться в истории танковых сражений. О чем я думаю…

— Тот, что у речек Туманки и Белогривой. Принял бой против антитезиса.

Я вздрагиваю изнутри. Я, как наяву, вижу золотящийся березами и краснеющий осинами и кленами обрыв. Запах корицы, воды и сентябрьского, уже холодного тумана. Земли, взрытой траками. Масла, металла… Угол наклона был чересчур велик, я оседал на зад, как норовистый конь, впивался гусеницами в жирную, смешанную с палой листвою землю… подминал на ходу тонкие стволы… сползал. Рядом так же осторожно ползли «Тинтагель» и V-14. Чуть подальше утюжили рощу ТЕР-900 и «Чешир». В долине…

Санька свистит. Горностай на моем боку подпрыгивает.

— Дурная примета, да? Если прежний экипаж погиб?

Соболиные брови Марка устремляются к переносице, алый рот делается неожиданно узким и упрямым.

— Отставить, — говорит Марк.

— А что… могли бы отдать его в переплавку.

— Заткнись, — Коля-водитель морщится и трет зарастающий подбородок. При армейской дисциплине, видно, разоряется на лезвиях.

— Почему? — серые глаза Игоря-Яра кажутся удивленными. По сердцебиению и запаху определяю, что только кажутся.

— Потому что в нем тонкой электроники больше, чем во всей твоей голове, — отрезает за Колю командир.

Яр заразительно смеется.

— По местам.

Механик-водитель располагается впереди и справа, Марк занимает место в башне справа, впереди него наводчик, слева заряжающий. Мир трогается с места и утекает назад скользкой лентой дороги. Церковь еще какое-то время видна на окоеме, потом ее заслоняет березовая роща, машет на прощание желтой косынкой поредевшей листвы. Осень загостилась в этом году, но скоро ляжет снег. Я это знаю. И урчание разогретого мотора, шипящее вращение гусениц не могут заглушить запах близкой зимы.

— Интересно, о чем он думает? — сквозь наушники доносится до экипажа.

— Кто?

Заряжающий поясняет:

— Ну эта, тонкоэлектронная консерва, пугало железное.

Саня воспроизводит звук сердитого плевка.

— Вы дурак, Яр, — безупречно вежливо отвечает командир.

И он прав. По большей части я состою из титановых сплавов и кералитового покрытия, железа во мне совсем немного. Снаружи на башне хихикает горностай.

— Перестань трястись, — заявляет он мне тонким и нахальным голоском.

— Это вибрация от двигателя.

— Зануда! Я же упасть могу, — зверек вцепляется в броню лапками и даже зубами. Мне щекотно от прикосновения. Разве рисунки оживают? Должно быть, это остаточное напряжение. Надо просканировать цепи. Какое-то время горностай ведет себя спокойно — рисунок и рисунок. А потом опять перебирает лапками и потягивается:

— Остановись! Я голодна.

Взбегает на закрытую крышку верхнего люка, стоит, смешно дергая усами, постукивает хвостом. Я разглядываю ее перископом.

— Ну, когда ты остановишься? — она уже сердится, но соскочить на ходу боится.

— Ты самка?..

— Я горностаюшка. Только титановый осел вроде тебя мог счесть меня мужчиной. Ты остановишься или нет? Бисмарк недоделанный.

Под пальцем Коли сама собой утопает клавиша тормоза. Бисмарком меня еще никто не называл. Откуда это взялось в ее маленькой голове?

— Какие они были? Ну, твой первый экипаж?

— Не спрашивай. Это дурная примета.

Никого, кроме Мишки, не помню.

— Вы странные существа, — смеется горностаюшка. — Когда я голодна, я ем. Когда я хочу любви, я ищу себе пару. И не подвожу под это никакой философской базы.

— Что? — я удивленно мигаю фарой.

— Мы же одно и то же, — спокойно отвечает горностаюшка. Я от тебя умных мыслей нахваталась — как блох. И краска пристала… — она сердито облизывает черный кончик хвоста.

— Это не краска. Это у горностаев хвост такой. Их еще развешивают на королевские мантии…

Горностаюшка надувается. Ей совсем не хочется, чтобы ее хвост был подвешен к мантии, пусть даже королевской. Потом она закидывает головку и заявляет, что я опять встал не так. Ей хочется погреться на солнце…

— Не понял, — ворчит наводчик Санька, оглядывая бок башни. — Он же на другой стороне был.

— Кто? — Яр с Колей подбегают и тоже выпучиваются на мой бок.

— Командир, ты его где рисовал?

Марк гладит затылок:

— Т-так… мы через ограду лезли и направо, заходили к нему… м-м… с запада.

— Ты по-русски, пальцем ткни.

Саня хихикает.

— Знаете, ребята, по-моему, он переполз.

— Зачем?

— Греться.

— Можно и с этой стороны нарисовать, — чешет подбородок Коля. — Тогда путаться не станем.

— Для выполнения боевой задачи это неважно, — отрезает командир. Я внутренне смеюсь. Горностаюшка действительно предпочитает солнечную сторону, а когда моросит дождь, залезает в орудийный ствол. Все равно экипаж изнутри этого не видит. А мне щекотно от ее маленьких лапок. И шерстка у нее немного вздыбленная и пушистая. А пахнет зверушка не краской — а почему-то сухой травой.

Экипаж растягивает над поляной маскировочную сетку: совершеннейшее излишество. Ставит палатку и — это уже интересно — разжигает костер. Вот стоило маскироваться! Они греют на огне рисовую кашу с тушенкой, не открывая банки, ловя момент, когда каша уже согрелась, а банка еще не взорвалась. Яр рассказывает, как варил на свой день рождения сгущенку для торта и что потом стало с кухней. Все смеются. Саня приносит гитару. Экипаж сидит на нарубленных сосновых лапках, а я смутно чернею в стороне от костра, среди стволов, словно доисторическое чудовище. Слушаю экипаж и посторонние шумы: хруст сучка под заячьей лапой, звон родника в ложбине, мягкое падение сырых листьев…

— Золотая госпожа, осень-недотрога,

нас в который раз подряд на восток ведет.

Небеса высоки, далеко до Бога.

Ничего, он нас сам на земле найдет…

— Действительно, на восток, — бормочет Яр. — Как тогда. Они шли на восток, перевалив хребет. Пять танков. В экипажах добровольцы.

— Не надо, а? — Коля в две руки трет небритый подбородок. Некрасиво торчит светлая щетина. — По-моему, он нас подслушивает.

Это обо мне.

— Тьфу на тебя. Пошли спать.

Броней я ощущаю пустоту.

Горностаюшка возвращается под утро. Вид у нее довольный, рот в красном. Шерстка вздыблена и промокла от росы. Горностаюшка щекотно трется об меня. Она вовсе не скользкая и не противная, и длиной чуть меньше ладони — короче, чем ее родич на синей юбке модели Леонардо.

— Я только что съела мышку, — говорит моя девочка гордо. — Ты пробовал мышей?

Я улыбаюсь. Черный силуэт среди смурных деревьев. Я слышу шорох мышек в их подземных норках, вижу их короткие ночные перебежки. Может, даже раздавил одну-двух, пройдясь днищем по кучам палой листвы. Из палатки сонно выбирается мой экипаж. Переругивается. Моется в луже. Открывает консервы. Раздувает угли, кашляя от дыма. Складывает палатку, ныряет в кабину, заводит мотор.

— Они болтали про какой-то антитезис. Что такое антитезис?

Моя улыбка гаснет. Но горностаюшка тормошит меня. Подпрыгивает от нетерпения. И я говорю ей про добро и про зло. И что однажды один вроде бы хороший человек заявил, что в мире должно соблюдаться равновесие. Что нельзя понять свет, не увидев тьмы. И он посчитал своим долгом сеять эту тьму. Соблюдать равновесие, как его понимал. Безжалостно. Антитезис. Дьявол. Черный властелин. Против него послали танки. Через покатые гребни Туманного хребта. В маленькую долинку с речкой, с золотистыми березками и красными осинками, так похожими на земные.

Мишку никто не заставлял туда идти. У него была вполне мирная профессия — садовник. Он вместе с друзьями на заказ создавал планеты. Я рассказываю горностаюшке про них и про Мишкину несбывшуюся любовь. А про бой у Туманки — не хочу.

Сквозь тучи прорывается солнце. Небо удивительно ясное — такое нечасто бывает в ноябре. По нему скользят редкие перистые облака. Над нами две тысячи километров чистого неба. Горностаюшка пыхтит и прыгает наверху, под откинутой крышкой люка.

— Стой смирно, — прошу ее я. — Давай постоим. Смотри, как красиво.

Водитель Коля орет в микрофон:

— Черт побери! Почему он остановился?

Вот и высотка. Марк ошибся. Это не ее называют Вороньей, а ведущую к ней тропу. Воронья Тропа. Потому что рядом живет и часто летает над ней огромный ворон — такой огромный, что крыльями достает до деревьев. Он слышит нас и кричит так, что горностаюшка вздрагивает.

Мы готовимся к бою.

По аномалиям в магнитном поле я определяю местонахождение условного противника прежде, чем становятся видны тяжелые танки «Варг», такие же, как я. Мы сходимся под высоткою М11, приминая воздушными подушками березняк и ракитник, разметывая сухую траву. В таком режиме за час мы способны выработать ресурс, но встретимся гораздо раньше. Теперь не имеют значения ни азимут, ни угол прицела. Сухо смеется Санька:

— Прямой наводкой по голове сковородкой.

Под мысленным приказом Игоря сдвигается сегмент брони, выпуская ствол огнемета.

Горностаюшка прилипла ко мне. Я уверен, она не боится. Хищница, охотница, она зла и довольна. Она тяжело дышит, обнажая зубки, в предвкушении атаки.

И мы лезем в бой. Как в болото.

Вращается башня. Косят лазерные лучи. Тонкие стволики падают красиво и беззвучно, словно в кино. Броню лижут напрасные языки огня. Я вспоминаю бой у Туманки и Белогривой, и мне хочется ладонями закрыть глаза. Белая краска выгорает на броне.

…Люки откинуты. Недавние противники что-то громко обсуждают под дождем среди измочаленных кустов, размахивают руками, смеются.

— Горностаюшка?!..

Тишина.

Вой рождается у меня внутри. Вой выплескивает наружу. Инфразвук выдавливает с полянки людей, как клипера выдавливают ветер. Воздуха нет. Только тельце с окостеневшими нелепо задранными лапками и откинутый хвостик. Знак вечности: черное пятнышко на белом. И белое пятнышко на моей оплавленной черной броне — уцелевшая чешуйка краски.

Дождь. Листья и дождь. Или это я плачу.

«Заб-бавно. Ты совсем как человек…»

Она права. Я стал человеком. Именно тогда, когда один Мишка остался жив в топке моего нутра, в реве пламени: сразу и командир, и водитель, и наводчик, и стрелок. Связанный со мной уже не сенсорами шлема. Сплавленный — своими сгоревшими глазами и кожей с моей плавящейся оптикой и сиденьями… внахлест — электроника с душой.

Он стреляет, припав к турели, стреляет, стреляет по антрацитовому пузырю, вздыбленному над миром осинок, и берез, и испаряющейся речки до прозрачного осеннего неба.

Горностаюшка смеется.

«Ты совсем человек…»

У меня нет рук, чтобы ее погладить…

Загрузка...